Мы вам напишем
Наконец-то служащий увидел ее в толпе, выходящей из туннеля. Она шла, расталкивая людей локтями и сумочкой. Очередь, выросшая у будки контролера, даже расступилась, чтобы пропустить ее вперед. Милая мама. Рыжая мама, здравствуй. Здравствуй. Она подошла к нему вся красная, улыбнулась.
— У тебя новые зубы, — сказал он.
Она обрадованно закивала. Губы ее были, как всегда, подкрашены неаккуратно, в их складках застряли крошки помады. «А цвет нравится тебе? Я хотела белый, но зубной врач сказал, что нет ничего противней, чем белые зубы у тех людей, по которым сразу видать, что раньше у них были желтые или, как это, даже янтарные, нет, янтарного оттенка. Ведь так и есть, а? Как ты думаешь? Из-за них я в Голландию ездила. Туда и обратно за один день. Они приезжают за тобой на Хлебный рынок, а вечером привозят обратно. На фургончике. Еще ездил один пастор». Десны были ярко-розовые, цвета сахарной помадки, цвета младенцев с рекламы средств по уходу за детской кожей.
— Идем, — сказал он, выводя ее из душной вокзальной толчеи. Был первый погожий летний день, и все спешили за город, к морю.
— Тебе не понравились, а? Ты, сынок, вроде меня. Ты бы тоже хотел совсем белые, а?
Служащий пнул носком ботинка вращающуюся дверь, они вместе вышли в яркий полдень, шумный от птиц, трамваев, прохожих. Она легонько толкнула его в бок.
— Прости, — сказала она. — Похоже, что ты все еще растешь. Или я делаюсь меньше?
В самом деле, она стала ниже ростом. Может, из-за низких каблуков? Нет. Его мать, живая старушка с острым взглядом, чем ближе к развязке, тем больше скрючивалась, сморщивалась, превращалась в хрупкую куколку, которую ничего не стоило сломать. И в прошлом году она сломалась.
Пока они ожидали трамвая в тени деревьев, звенящих птичьими голосами, он вспомнил бабушку. Если мать хочет похудеть, как она, ей придется за несколько лет потерять еще с десяток лишних килограммов. Бабушка, та целыми годами, чтобы не полнеть, выпивала по утрам рюмочку уксуса, так что к концу жизни совсем ничего не ела и когда умирала, то была уже почти вовсе без желудка.
Мать закурила сигарету, закашлялась, живо подмигнула:
— Возьмем такси? — Служащий чуть не вздрогнул от ее небрежно игривого тона и высокого, как у девушки, голоса. Почувствовав прилив нежности, он прикоснулся ладонью к ее рукаву, смахнул с него пепел.
— Конечно.
Может, взять ее под руку? Он этого никогда не делал.
Когда они вылезали из такси — он хотел дождаться, пока водитель откроет им дверцу, но флегматичный мужчина сидел как вкопанный, и служащий подумал, что затевать скандал не следует, потому что было слишком жарко, а его мать обязательно ввяжется, будет горячиться, сыпать словами, и он просто подтолкнул ее к дверце, — когда они шагнули в безоблачное летнее сияние, шляпка у матери съехала на лоб, и от попыток водрузить ее на место волосы взъерошились жидкими клочьями. Усталая и красная, мать, отдуваясь, долго возилась со шпильками, пока служащий расплачивался за такси под всевидящим оком официанта, который сидел на террасе ресторана, как завсегдатай, положив ногу на ногу.
— Это итальянец, — шепнула мать, — посмотри-ка. — Служащий не ответил, он не понял, кого она имеет в виду, шофера или официанта. Он прошел вперед, а она, придерживая обеими руками сползающую шляпку, неуклюже просеменила следом в дверь ресторана, отрезавшую за ними солнечный свет, улыбнулась в спину сына новыми чудовищными зубами, продолжала улыбаться, разглядывая стены, гардероб, вешалки с меховыми манто и дождевыми плащами. Люди за столиками в зале, увешанном оленьими рогами и картинами с изображением сцен охоты, — довольные, разогретые пищей и вином, спокойно беседующие люди оглянулись в ее сторону. Театральная дива, не успевшая до конца стереть грим, от которого еще оставались широкие, неровные, будто желтушные, пятна возле скул и на шее, разговаривающая пронзительным голосом и без конца подмигивающая, — кокотка прежних дней, вдруг попавшая в современное цивилизованное общество. Ища от них защиты, она взяла сына под руку. Они прошли через весь зал, сели за столик у окна, под жаркие лучи солнца.
— Ты голодна?
— Не очень, — солгала она. — А ты?
— И я не очень, — солгал он. Шепот за соседними столиками заставлял ее неспокойно ерзать на стуле; он сидел к залу спиной и чувствовал себя неуютно. Они пили вишневый ликер; к счастью, она воздержалась от комментариев, когда официант снял со спинки стула ее плащ и отнес в гардероб.
— Я сначала подумала, — говорила мать, — что тебе не нужно беспокоить директора фабрики, ведь ты всегда был, как это, щепетилен в таких делах. Ты ведь не хочешь лезть на глаза, я понимаю.
— Я разговаривал с ним о тебе, — ответил служащий.
— Я так рада, что ты это сделал. А что он сказал?
— Что он с удовольствием тебя примет. — Служащий безразлично слушал фальшь произносимых слов, фальшь собственного голоса, интонации, как слушают по радио скверную постановку, нет, сводку новостей.
— С удовольствием, — откликнулась мать. — Это уже кое-что. Если бы ты знал, сынок, как это важно, я так надеюсь…
— И что он рассмотрит твою просьбу через особые очки.
— А он что, носит очки?
— Нет, мама. Ах да, он и в самом деле носит очки, но тут он имел в виду другое.
— Я поняла, что он имел в виду другое. Но я спросила, носит ли он вообще очки, кроме тех, ну, для моей просьбы. Ты, наверно, думаешь, твоя мать совсем дура, толку не знает в жизни, не способна понять, когда говорят намеками или двусмысленно.
Что в его словах могла быть двусмысленность, что двусмысленной была его фраза насчет особых очков директора — это как-то не пришло ему в голову; перед матерью, которая в этом легко разобралась, он почувствовал себя как школьник перед учителем, не узнанным на карнавале; в ресторане было невыносимо жарко, служащий заказал еще ликера.
— А как директор выглядит? — спросила мать.
— Он тебя примет, не сомневайся.
— Правда? Не сделай он этого, ты бы на него обиделся, а?
Служащий не видел матери месяцами. Она жила в деревушке в Западной Фландрии, где похоронила второго мужа. Вдвоем с пожилой женщиной она арендовала дом. Две вдовушки, бедные, но честные. Пожалуй, слишком бедные, как выяснилось, потому что она вдруг позвонила ему в Брюссель и попросила замолвить за нее словечко перед директором табачной фабрики: она смогла бы там работать на упаковке, или расклейке этикеток, или…
— Ты не похудел, мой мальчик.
— Ты тоже нет.
Они подняли рюмки.
— Что можно здесь поесть? — шепнула она.
— А что бы ты хотела? — громко спросил он и небрежно взглянул на господина, заказывавшего шпроты.
— Я не знаю. Закажи лучше сам. Да я и очки не взяла.
Не разберу, что там написано маленькими буквами. — Она повернула к свету отблескивающее глянцем меню и поднесла к нему указательный палец, как придерживают пташку, готовую вспорхнуть. У нее были такие же, как у него, короткие, будто обкусанные, ногти без лунок. Чем еще он похож? Нос? Тонкий, с загнутым кончиком и высоким вырезом ноздрей? Да, пожалуй. Еще бесцветные, жидкие волосы, еще серые, тусклые глаза, которые неудержимо наполнялись слезами, стоило ему услышать страшную сказку, собаке во дворе завыть погромче или ребенку на телеэкране горько заплакать об умершей матери… Мама, мама, и зачем ты снова здесь? Эти поры на носу, эти…
— Маленькие буквы читать не надо, — проговорил он. — Это английский перевод. Читай большие буквы, их ты поймешь.
— Да я и не знаю, что это за кушанье такое.
— Тебе мясо или рыбу?
— Мясо. Ты же знаешь, я хищница.
— Хочешь, возьмем салат из омаров и венский шницель?
Она энергично кивнула. Затем принялась тереть лоб.
«Послушай, этот ликер ударил мне в голову. Я к нему непривычна. Мадам Жан недели две назад привезла бутылочку „Антверпенского эликсира“, так мы ее за три дня всю осушили, как тебе это нравится, а?» (Глотками заполняешь нутро клейким, желтым, как моча, сиропом, от которого потом шатает из стороны в сторону, и тоска такая, хоть удавись. Мама, мама, как ты сдала!) Она снова закурила. Улыбнулась. Не знала, куда девать локти, осторожно положила маленькие ладони по обе стороны тарелки. Ждала. Мама.
Нужно быть начеку, подумал служащий. Он прижал салфетку ладонью к столу, твердый край стола неприятно давил на фаланги пальцев. Нет, он не звонил, не писал, никак не давал директору знать ни о себе, ни о матери. Он просто не смел бы этого сделать! В его положении он не имел никакого права, ни малейшего шанса тревожить, просить, убеждать директора в подобном деле, так уж тир устроен, его место было среди глухонемых, среди тех, кто исполняет приказы и, если надо, готов пуститься в пляс по первому знаку обожаемого директорского пальца.
Осторожно, как и положено глухонемым слугам в мире незрячих, он произнес: «Директор, правда, говорит, что для всех занятых на фабрике существуют ограничения в возрасте».
Она не поняла, притронулась вилкой к уголку рта, поморгала.
— Но в твоем случае это не играет роли, — быстро добавил он.
— Ага.
Официант принес шницель, и словно для того, чтобы не смотреть больше друг на друга или немного отдохнуть от удовольствия встречи, сделать передышку в этом неожиданном — после всех минувших месяцев — свидании, они резали мясо, жевали, глотали, запивали вином; и, конечно, обязательно, иначе и быть не могло, когда она взялась за бутылку, чтобы подлить ему вина, — разве она не заметила, что на столе уже вторая бутылка? — проворная красная струйка тут же полилась на скатерть.
— Соли, — вскрикнула она, — скорее соли!
— Соли, — крикнул он тоже, и официант с огромным полотенцем принялся убирать пятно.
— Здесь так жарко, — сказала мать с укором официанту. Ее глаза блестели. — Ну и ну, — она улыбнулась сыну. — Я захмелела. — Она задвигала, как жерновами, до ужаса одинаковыми зубами.
— Смотри, чтобы он не заметил, — сказал служащий.
— Не сердись. Я умею себя вести, я выпью чашку кофе. — Она наклонилась к нему через весь стол, засопела. — Я хочу оттуда уехать, сынок. Эту мадам Жан я терпеть больше не могу. Мне бы снять комнату в городе, я стала бы готовить и с тобой чаще бы видалась. Не слишком часто, конечно. Ведь ты так занят. Раз в неделю, например.
Служащий подумал: она еще ни разу не спросила меня о жене или о детях, она уходит от этой щекотливой темы, она все время настороже.
— Может, Лили этого не захочет? — спросила мать.
— Ну почему же. — И все-таки съехали в эту скользкую колею, медленно и плавно, как при спуске судна, беззвучно, как в немом кино.
— Я очень люблю Лили, — сказала мать. Набрала воздуха. — Если бы она не была такая некрасивая.
— Я это знаю.
— Но ведь так и есть!
— Да! — выкрикнул он пронзительно, и официант поплелся в их сторону. Застыл в двух шагах от стола. Пожилой едок пудинга за соседним столом обернулся и что-то очень слышно проворчал.
— Два кофе и бутылку «Фанты», — заказал служащий, не посоветовавшись даже взглядом с матерью.
— Нам не пора? — спросила мать после долгой паузы.
— Ты все время придираешься к моей жене, мне это надоело, мама. Она же не виновата. Да и вообще, если она некрасива, что в этом плохого? Какая важность — немножко кривой нос, немножко выпирает челюсть…
— Это ты про меня, про мои зубы, а? — выговорила она хрипло и принялась плакать, время от времени притрагиваясь краешком салфетки к сразу же покрасневшим и набухшим векам.
— Да нет же, мама, — сказал он с нажимом, — нет.
— Не надо мне было приезжать, — всхлипнула она и залпом выпила лимонад.
— Зря ты так. — Он взял ее за руку, которая ему больше не казалась похожей на его, она была маленькая, пухлая, с мягкой кожей, он перебирал ее пальцы, сжал их легонько. Только сейчас он заметил, что ресторан уже пуст, — остались только они и ворчливый старик по соседству, который внимательно слушал их разговор, даже весь перекосился на стуле. Танцевальная музыка из радиоприемника ему сильно мешала, это было заметно.
Мать прокашлялась.
— У меня времени сколько душе угодно.
— Никто и не просит тебя уезжать.
— Нет! — Так, мама, теперь тихо. Река входит в берега, течет медленней, прохладой освежает голову. Он видел, как она, всхлипывая, постепенно умиротворяется. После такой разлуки, после всех этих месяцев они сидели рядом и не знали, о чем еще говорить. Мать снова прокашлялась. — Или я чересчур старая? У меня есть две знакомые, эти женщины работают на расклеечной машине, им не меньше чем по шестьдесят пять.
— Ограничения в возрасте к тебе не относятся. Ты же слышала, я об этом говорил!
— А что, директор все решает сам?
— Этого я не знаю. — Он покраснел, и рука, которой он подпирал голову, будто клещами сжала щеку. «Я ведь из числа глухонемых, мама, я плохо одеваюсь, за такси и за ресторан мне придется два дня отрабатывать в банке, ты меня слышишь?» Но он не сказал ничего.
— Мне пора, — сказала она. Он вытер салфеткой пятно от английского соуса у нее на щеке, и как она только ухитрилась!
Когда они вышли, солнце уже истощило свой пыл. Он остался на террасе, наблюдая, как она перебегает улицу, торопясь на трамвай, который как раз подходил к остановке. Ей нужно поспешить. Видимо, трудно на низких каблуках, они для нее все равно слишком высоки. Холод сковал его и не хотел отпускать. Он ждал. Фонтанчики на другой стороне сквера били как прежде. За большими окнами почтамта беспрерывно двигались человеческие фигуры. На мгновение он прикрыл рукой лицо — ему показалось, что он видит Лили, но это была другая женщина, крупнее и красивей, в такой же, как у Лили, желтой куртке.
Через час двадцать подошел уже восьмой вагон трамвая номер семь, а мать все еще стояла на остановке. Он не шевельнулся. И когда она, замахав ему руками, бросилась бежать назад через улицу, трясясь всем телом, с безумной, совсем незнакомой ему улыбкой — может быть, из-за этих зубов? — едва не попала под автомобиль, успевший резко затормозить, он плотно зажмурил глаза, которые защипало так, будто в них попал кусочек мыла.
— Герард! Герард! — кричала она ему через всю террасу.
Она села с ним рядом и говорила, говорила, как вежлив был с ней шеф персонала, господин с седыми висками и трубкой, и как она поняла, что он уже получил распоряжение насчет ее, она это заметила по некоторым деталям, и что директор уехал в отпуск в горы. Ее голос прыгал, как у маленькой девочки.
— Они сказали, что напишут мне, — прибавила она и заказала мороженого. На свой месячный заработок она сможет снять комнату с газовым отоплением и будет экономить, экономить…
— Герард, ты доволен? — спросила она.