ИСТОРИЯ АРДЕЛИЗЫ

Во времена царствования короля Теодата длившаяся уже двадцать лет войнаникому не мешала предаваться порой любовным утехам. Но так как двор состоял по преимуществу из старых, разучившихся что-либо чувствовать кавалеров и родившихся среди грома оружия, огрубевших в занятиях военным ремеслом молодых людей, большинство дам поневоле утратили долю былой скромности. Видя, что им пришлось бы истомиться в праздности, не сделай они первого шага или хотя бы выкажи они суровость, многие стали отзывчивыми, а иные и бесстыдными.

К последним относилась и Арделиза — круглолицая, с тонкими чертами, изящным носом, маленьким ротиком, блестящими лукавыми глазами. Смех, украшающий каждого, ее портил. У нее были светло-каштановые волосы, восхитительный цвет лица, точеные шея и руки. Стройностью она похвастаться не могла, и, если бы не лицо, ей не простили бы изъянов внешности; когда она начала показываться в свете, льстецы заявляли, что стан ее великолепен: так говорят обычно защитники чрезмерно полных женщин. Однако та, о которой идет речь, была в этом отношении слишком чистосердечной, чтобы оставить людей в заблуждении; в истине удостоверялся каждый, кто пожелал, и, если бы это зависело только от нее, заблуждающихся не осталось бы вовсе. Покуда Арделиза была свободна, она пленяла живым и острым умом. Искренностью она не отличалась; нрав имела ветреный, непостоянный и нисколько не злой. Любовь к удовольствиям доходила у нее до невоздержности; в малейшую свою забаву она вносила страстную увлеченность.

Красота, в той же мере как и богатство Арделизы, хоть оно было не так уж и велико, побудила Леникса искать ее руки. Долго искать не пришлось. Будучи знатен и обладая большим состоянием, он встретил столь радушный прием у матери, что просто не успел побывать в воздыхателях у девушки, чьи прелести кружили головы всему двору в течение двух лет. Когда брак совершился, те из влюбленных, кто намеревался жениться, испарились и появились другие, желавшие только любить.

Всех опередил Ороондат. Благодаря соседству с Арделизой ему было удобно с ней видеться, и потому он любил ее довольно долго, не давая повода к подозрениям; думаю, что эта любовь навсегда осталась бы тайной, не имей Ороондат соперников. Но Кандоль, влюбившись в Арделизу, быстро открыл то, что, за неимением заинтересованных лиц, пребывало никому не ведомым. Нельзя сказать, чтобы Леникс не любил своей жены, но мужья приручаются, влюбленные же — никогда, и ревность влюбленных в тысячу раз прозорливее ревности мужей. Вот почему Кандоль увидел то, чего дотоле не замечал Леникс и чего так никогда и не увидел, ибо ему до сих пор неизвестно, что Ороондат любил его жену.

У Ороондата были черные глаза, правильной формы нос, небольшой рот, продолговатое лицо, очень темные длинные и густые волосы. Он был хорошо сложен и довольно умен; правда, не принадлежал к числу тех, кто блещет в разговоре, но обладал здравым смыслом. Он был человеком чести, хотя от природы питал отвращение к войне. Итак, влюбившись, он стал подыскивать способ открыть свою любовь. Парижское соседство предоставляло немало случаев для этого, однако заметное во всем легкомыслие дамы заставило Ороондата некоторое время колебаться, прежде чем связать себя с нею. Наконец однажды, оставшись с Арделизой наедине, он сказал:

— Если бы я хотел, сударыня, сообщить вам всего лишь, что люблю вас, то мои старания угодить вам и взгляд, который я не в силах от вас оторвать, уже достаточно поведали об испытываемых мною чувствах; но так как вы должны, сударыня, когда-нибудь ответить на мою страстную любовь, мне нужно открыть ее вам со всей прямотой и заверить вас в том, что, любите ли вы меня или нет, я полон решимости любить вас всю жизнь.

— Признаюсь вам, сударь, — ответила Арделиза, как только Ороондат умолк, — я не сию минуту узнала, что вы меня любите. Хотя вы не говорили этого прежде, я замечала все, что вы делали для меня с первого дня нашего знакомства, и это послужит мне извинением, когда я откровенно скажу, что люблю вас. Тем не менее не лишайте меня за это вашего уважения: ведь я уже так давно слышу, как вы вздыхаете; даже если и можно осудить мою слабость, то она должна быть отнесена на счет ваших достоинств, а не моей уступчивости.

Нетрудно понять, что вслед за этим дама не замедлила дать кавалеру высшие свидетельства своей благосклонности; в течение четырех или пяти месяцев их близость продолжалась вполне безмятежно. Однако красота Арделизы наделала столько шума и успех у этой дамы сулил победителю такую славу, что Ороондат не мог долго почивать на лаврах. Кандоль, красивейший мужчина при дворе, счел, что для его репутации недостает лишь этой победы. И вот три месяца спустя по окончании кампании он решил влюбиться в Арделизу, как только ее увидит. Великая страсть, какой он затем к ней воспылал, показала, что это чувство не всегда вспыхивает внезапно по велению неба или судьбы.

У Кандоля были прекрасные голубые глаза, неправильные черты лица, большой, неприятной формы рот, но ровные белые зубы; его украшали необычайно густые золотисто-белокурые волосы. Сложен он был на диво, хорошо одевался, и самые элегантные старались подражать ему. В нем виден был человек высокого происхождения, и он занимал одно из первых мест во Франции, как сказали бы ныне о герцоге или пэре. Он был правителем Герговиии, совместно со своим отцом Бернардом Английским, — Бургундии, а также начальником галльской пехоты. Таланты его были невелики, но в пору своих первых любовных увлечений он попал в руки к даме величайшего ума. Они горячо полюбили друг друга, поэтому она много сделала для его воспитания, а он так старался угодить красавице, что искусство восторжествовало над природой и он превзошел достоинствами тысячу других, более одаренных, молодых людей.

Итак, вернувшись от испанской границы, где он предводительствовал войском под началом принца, близкого родственника Короля, Кандоль принялся своей пылкой предупредительностью выказывать любовь к Арделизе; при этом он полагал, что она никогда еще никого не любила. Видя, что дама не отвечает на его страстное чувство, он решился наконец объявить о нем таким способом, чтобы она не смогла притвориться, будто ничего не замечает. Испытывая, однако, ко всем женщинам почтение, отчасти порожденное застенчивостью, он предпочел не говорить с Арделизой, а написать ей:

Я в отчаянии, сударыня, оттого что все объяснения в любви похожи одно на другое, меж тем как сами чувства столь различны. Я глубоко чувствую, что люблю Вас сильнее, нежели обычно любят люди, но сказать Вам об этом могу только так, как говорят все. Посему не обращайте внимания на слова — они бессильны и могут быть лживы, — а задумайтесь над моим поведением в отношении Вас. Если оно подскажет Вам, что человек, постоянно озабоченный тем, чтобы Вам угодить, несомненно поражен в самое сердце, поверьте этому свидетельству. Верьте, что если я люблю Вас безгранично, не будучи любим, то стану просто обожать Вас, когда у меня появится причина быть благодарным.

Получив это послание, Арделиза тотчас ответила:

Что-то мешает поверить в Вашу любовь: дело не в том, что она мне досаждает, — но Вы говорите о ней чересчур красиво. Большое чувство изъясняется по обыкновению косноязычно; Вы же пишете как весьма умный человек, который нимало не влюблен, но хочет уверить в своей любви. Если это почудилось мне, умирающей от желания, чтобы сказанное Вами оказалось правдой, то подумайте, что показалось бы другим, для кого Ваша страсть безразлична. Они ни за что не поверили бы, что Вы говорите всерьез. Мне, однако, не свойственно судить так опрометчиво. Принимаю вызов: я составлю мнение о Ваших чувствах смотря по Вашему поведению в отношении меня.

Это письмо, которое знатоки нашли бы многообещающим, Кандолю таким не показалось, ибо тщеславный молодой человек ожидал менее завуалированных нежных признаний. Разочарование помешало ему быть столь настойчивым, как того хотелось бы Арделизе. Кандоль воображал ее гораздо менее доступной, чем она была на самом деле; его колебания могли бы затянуться, не поступись красавица скромностью и не пойди ему навстречу так явно, что он мог предпринять в отношении нее все что угодно, не слишком при этом рискуя.

Когда дело сладилось, он не замедлил выяснить, что между Арделизой и Ороондатом существуют тайные сношения. Влюбленный не видит обычно дальше собственного носа; счастливый же любовник поглядывает направо и налево и скоро обнаруживает соперника. Кандоль стал сетовать на это обстоятельство. Возлюбленная назвала его жалобы причудами, а его самого тираном и гневалась так сильно, что он попросил у нее прощения и был рад, когда удалось ее смягчить. Спокойствие, однако, продлилось недолго. Со своей стороны, Ороондат тоже дал волю упрекам — разумеется, столь же бесполезным. Видя, что ему не удастся оттеснить соперника, он втихомолку посоветовал Лениксу запретить жене встречаться с Кандолем. Естественно, запрет только разжег страсть любовников, и они нашли тысячу новых и более удобных способов свидеться.

Тем не менее преимущество на поле битвы осталось за Ороондатом, и Кандоль вновь принялся за свои жалобы, но все его усилия изгнать соперника ни к чему не привели. Арделиза заявила, что он заботится лишь о собственных интересах и ему все равно, если он ее погубит: ведь запрети она Ороондату навещать ее, и муж, и все общество поймут, почему ей пришлось им пожертвовать. Арделиза, не любившая Ороондата так пылко, как Кандоля, не желала, однако, его терять — во-первых, потому, что двое лучше, чем один, а во-вторых, потому, что кокеткам хорошо известно: малая толика ревности скорее способна удержать любовника, нежели безмятежное спокойствие.

Тем временем в Арделизу влюбился Криспен, человек довольно пожилой и низкого звания, но очень богатый. Узнав, что она увлекается игрой, он подумал, что деньги заменят ему личные качества, и возложил самые радужные надежды на сумму, которую решил ей подарить. Будучи вхож в ее дом, он мог бы прямо поговорить с ней, если б осмелился. Но он опасался завести разговор, чреватый неприятными последствиями в том случае, если бы предложение не встретило благожелательного приема, а потому вознамерился объясниться на бумаге и написал следующее письмо:

Уж сколько раз я любил в своей жизни, сударыня, но никогда так сильно, как Вас. Я в этом уверен потому, что никогда не дал ни одной любовнице больше ста пистолей за ее благосклонность, а за Вашу готов выложить две тысячи. Поразмыслите, прошу Вас, об этом. Деньги нынче на дороге не валяются.

Послание Криспена передала Кинетта, горничная, посвященная во все тайны Арделизы. Красавица немедленно ему ответила:

Я уже и раньше заметила, беседуя с Вами, что Вы умны, но не знала, что Вы так хорошо пишете. Ничего прелестнее Вашего письма я не видывала, и мне будет чрезвычайно приятно получать подобные часто. А пока я буду рада побеседовать с Вами сегодня в шесть часов вечера.

Арделиза

Криспен не преминул вовремя явиться на свидание, притом в самом подобающем виде, то есть с мешком и любовным снаряжением. Проводив гостя в будуар хозяйки, Кинетта оставила их наедине.

— Вот, сударыня, — сказал он, показывая свою ношу, — такое не каждый день встретишь; так как же, берете?

— По рукам, — отвечала Арделиза. — Мы неплохо позабавимся. Пересчитав две тысячи пистолей, о которых они договорились, она заперла их в шкатулку и легла на кушетку рядом с Криспеном.

— Никто в Галлии, сударь, — сказала она, — не пишет так, как вы. И вот что я вам скажу — не для того, чтобы показаться остроумной; да, впрочем, я знаю мало людей, наделенных острым умом. Большинство мужчин говорят женщинам одни глупости. Когда же сочиняют нежное послание, то воображают, будто удачно выразились, написав, что обожают вас и умрут, если вы их не полюбите, а коль скоро вы окажете им эту милость, то будут служить вам всю жизнь — словно кто-то нуждается в их службе.

— Я в восторге, сударыня, — ответил Криспен, — что мои письма вам по душе. Могу написать таких сколько угодно, мне это ничего не стоит.

— Вот как! — воскликнула она. — В это трудно поверить; вы, верно, очень богаты.

Так они вели разговор, два или три раза прерывавшийся любовью, а затем условились о следующей встрече, во время которой уговорились еще об одной: итак, за две тысячи пистолей Криспен получил три свидания. Но при четвертом посещении Арделиза, желая извлечь больше пользы из любви и богатства этого буржуа, попросила продолжить писать ей галантные письма, такие же, как уже полученное ранее. Видя, что дело серьезно, Криспен стал ее упрекать; бесполезно. Единственное, чего он смог добиться, — это не быть изгнанным из ее дома и приходить играть, когда она его позовет. Арделиза полагала, что, если он будет с ней иногда видеться, его страсть не остынет и, может быть, у него хватит безумства, чтобы захотеть удовлетворить ее любой ценой. Между тем Криспен был достаточно влюблен для того, чтобы не иметь сил отказаться от лицезрения дамы, но недостаточно для того, чтобы всякий день столь дорого покупать ее милости.

Так обстояли дела, когда то ли Криспен с досады проговорился, то ли его частые посещения или деньги, на которые играла Арделиза, навели Кандоля на размышления, но, отправляясь к границам Испании, последний попросил свою возлюбленную не видеться больше с Криспеном, чьи визиты вредили ее репутации. Она дала обещание и… не выполнила его. Узнав от своих корреспондентов, сообщавших ему парижские новости, что Криспен бывает у Арделизы чаще, чем прежде, Кандоль написал следующее письмо:

Прощаясь с Вами, сударыня, я просил Вас не видеться больше с мерзавцем Криспеном. Вы обещали, однако он не покидает Вашего дома. Не стыдно ли Вам оттого, что мне приходится опасаться какого-то жалкого буржуа, который может быть опасен только потому, что Вы позволили ему осмелеть? Если Вы не краснеете, сударыня, то я краснею за Вас и за себя. Из страха заслужить позор, который Вам угодно на меня навлечь, я сделаю все, чтобы побороть свою любовь, и буду отныне видеть в Вас негодную женщину.

Арделиза весьма удивилась, получив столь гневное послание, но, так как укоры совести были еще суровее упреков любовника, она не стала искать оправданий и удовольствовалась тем, что написала следующее:

Мое прошлое поведение, милый, так нелепо, что я никогда бы не надеялась сохранить Вашу любовь, если б не могла спасти наше будущее твердым обещанием впредь вести себя разумней. Клянусь Вашей собственной жизнью (а Вы для меня самое дорогое на свете): Криспена я больше и на порог не пущу, а Ороондат, принимать которого меня вынуждает муж, будет видеть меня лишь изредка, и Вы сами убедитесь: Вы один заменяете мне всё.

Это письмо вполне успокоило Кандоля. Он решил не выносить приговор своей возлюбленной: ведь видимость может быть обманчивой. Тогда он бросился в другую крайность, проникся к Арделизе безусловным доверием и истолковал в хорошую сторону все ее поступки в течение тех шести месяцев, когда она кокетничала с другими и была ему неверна, продолжая видеться с Криспеном и одарять своими милостями Ороондата. И кто только не писал Кандолю об этом! Но он был уверен, что порочащие Арделизу сведения исходят от его отца и друзей, пытавшихся отвадить его от красавицы, полагая, что пылкая страсть помешает ему подумать о браке.

Итак, Кандоль вернулся из армии еще более влюбленным, чем когда-либо. Со своей стороны, Арделиза, для которой любовник, после долгого отсутствия, обрел прелесть новизны, удвоила любезность по отношению к нему на глазах у всего двора. Неосторожность, с какой она стремилась видеться с ним, влюбленный принимал за проявление неодолимой страсти, тогда как то было всего лишь следствие природной неуравновешенности. Когда она не умела сдержать на людях свой порыв, Кандоль видел в том признак глубокого чувства, хотя дама была просто взбалмошна. Умирая сам от любви, он чуть ли не обвинял себя в неблагодарности — настолько был убежден в ее горячем чувстве.

Понятно, что поведение любовников привлекло всеобщее внимание. У обоих имелись враги: удачливость одного и красота другой у многих вызывали зависть. Даже если бы все вокруг мечтали им услужить, они сами испортили бы всё своей опрометчивостью; между тем всем хотелось навредить им. Они назначали друг другу свидания в разных местах, не соблюдая никакой осторожности. Иногда встречались в доме, приобретенном Кандолем на имя некой дамы из провинции, которую Арделиза якобы навещала, но чаще всего — дома у Арделизы, ночью. Однако эти свидания не заполняли все время коварной красавицы. Когда Кандоль выходил от нее, она отправлялась завоевывать нового поклонника или тысячью нежностей успокаивала Ороондата из страха лишиться Кандоля.

Так прошла зима, в продолжение которой Кандоль ни разу не заподозрил каверз своей возлюбленной. Покидая ее, чтобы вернуться в армию, он был по-прежнему ею доволен, но не прошло и двух месяцев, как до него дошли вести, отравившие его радостное настроение. До тех пор его друзья, видя поведение Арделизы, не решались заговорить с ним об этом: слишком велика была его любовь к неверной. Однако в его отсутствие произошло нечто совсем уж из ряда вон выходящее; а поскольку уже не было риска, что вид любимой заставит Кандоля забыть все претензии к ней, они договорились сообщить ему о ее поведении, но так, чтобы он не догадался о сговоре.

И вот они ему написали, каждый от себя, что Арделизой сильно увлечен Кастильянт и по его манере ухаживать можно заключить, что он не только имеет вполне определенные намерения, но и уже достиг успеха; даже если она в действительности невиновна, Кандоль должен вознегодовать, потому что все единодушно ее подозревают. Однако покуда эти известия спешат к Кандолю, чтобы наполнить его душу яростью, будет кстати рассказать о том, как зародилась, росла и, наконец, умерла страсть Кастильянта.

Кастильянт был строен, наделен приятным лицом, вылощен, неумен, происхождением равен Криспену, занимался тем же ремеслом и был так же богат. Носи он шпагу, все бы поверили, что успехами в любви он обязан только своим личным качествам: он был для этого достаточно хорош собой; но ввиду его рода занятий и богатства трудно было не заподозрить, что все женщины, которых он любил, отвечали ему взаимностью из корыстных побуждений. И потому, заметив нежность Кастильянта к Арделизе, никто не усомнился, что он любим исключительно ради денег.

Проводя лето на границе, Король обычно возвращался зимой в Париж, где его ум поочередно занимали все развлечения, какие только есть на свете, — он дарил свое время то бильярду, то лапте, то охоте, то театру и танцам. Той зимой в большой моде были лотереи, их устраивали все. Были лотереи денежные, были такие, где разыгрывались драгоценности и мебель. Арделизе захотелось сыграть в лотерею последнего вида, но если обычно использовались все вырученные деньги, распределявшиеся по жребию, то в этой лотерее, собравшей десять тысяч экю, распределены были только пять, притом по выбору Арделизы.

Когда в начале лотереи Арделиза делала первые предложения, Кастильянт находился среди присутствующих. Арделиза спрашивала у каждого сумму, которая была тому по силам; у Кастильянта она спросила тысячу франков. Он ответил, что согласен, и пообещал ей еще девять тысяч от своих друзей. Когда немного позже все, кроме Кастильянта, вышли, он сказал:

— Не знаю, сударыня, известно ли вам уже о моей страсти. Я давно люблю вас, и мое усердное ухаживание — немалый задаток; но после того, как я целиком поступил в ваше распоряжение, я должен попросить у вас подтверждения арендного договора. Умоляю не отказать в нем; примите во внимание, что помимо налога в тысячу франков, который вы с меня взимаете, я даю вам еще девять, чтобы вы оказали мне благосклонность; ведь сказав, что они от моих друзей, я хотел обмануть тех, кто здесь находился.

— Признаюсь, сударь, — ответила Арделиза, — я поверила в вашу любовь не ранее чем сегодня. Правда, кое-что я заметила по выражению вашего лица. Но, знаете, все эти гримасы и томные вздохи мне так надоели и кажутся столь жалким товаром и столь слабыми свидетельствами любви, что, не избери вы более честного образа действий по отношению ко мне, вам никогда в жизни не убедить бы меня в своих чувствах. Что же касается моей благодарности, то вы понимаете, конечно: когда женщина вполне уверена, что любима, она не может долго оставаться равнодушной.

Сказанного было Кастильянту достаточно, чтобы счесть себя у желанной цели. Он бросился к ногам Арделизы; но, когда попытался использовать этот смиренный поступок как предлог для более смелых действий, она воскликнула:

— Нет-нет, так не пойдет. Авансы — не женское дело; где вы слышали о подобном? Когда дадите мне настоящие доказательства великой страсти, я не останусь неблагодарной.

Кастильянт понял, что у нее принято давать товар лишь после получения денег, и предложил ей двести пистолей, которые у него были с собой. Вручив их, он сказал:

— Если вы согласитесь дать мне какие-то знаки вашего расположения в обмен на это, я буду вам очень обязан; если же хотите получить сначала всю сумму, напишите расписку на полученный задаток.

Красавица предпочла наградить влюбленного поцелуем, а не писать расписку, и Кастильянт ушел, заверив, что принесет остальное на другой же день.

И не преминул это сделать. Едва деньги были отсчитаны, Арделиза сдержала слово, исполнив свои обязательства так честно, как только это возможно при подобном договоре. Хотя Кастильянт вошел к ней через ту же дверь, что и Криспен, она обошлась с ним лучше — то ли потому, что надеялась на особую выгоду, то ли он обладал каким-то скрытым качеством, не менее ценным, чем щедрость. Так или иначе, она не потребовала у него новых доказательств любви, чтобы вновь его осчастливить; за свои десять тысяч ливров он был любим в течение трех месяцев — вернее, встречал такой прием, как если бы был любим.

Между тем Кандоль, получив известия о новых проделках своей любовницы, написал ей письмо:

Пусть даже Вы сумели бы оправдаться передо мной во всем, в чем Вас обвиняют, я не решился бы далее любить Вас. Даже если бы мое решение Вас огорчило, — так Вы сами сделали все для своего несчастья. Я не могу любить Вас, не роняя себя. Обычно любовникам сладостно слышать имя возлюбленной; я же вздрагиваю, прочитав или услыхав Ваше. Мне постоянно кажется, что я сейчас узнаю о Вас какую-нибудь историю, которая окажется еще хуже предыдущей. А ведь мне незачем знать что-то еще, чтобы презирать Вас. Вы не можете ничего добавить к Вашей порочности. Знайте же, что я никогда Вас не прощу: ничего другого не может ожидать бесчестная женщина от порядочного человека, который глубоко ее любил. Я не вхожу ни в какие подробности, потому что мне не нужны Ваши оправдания. Вы достаточно изобличены; я никогда не смогу вновь стать Вашим другом.

Кандоль написал это письмо перед самым отъездом, готовясь вернуться ко двору. Он только что перед тем проиграл сражение, и сие немало способствовало горечи его послания. Он не мог вынести того, что потерпел поражение повсюду; будь он счастливее в любви, это несколько утешило бы его в военной неудаче. Итак, он отправился в путь, безмерно удрученный горем. В других обстоятельствах Кандоль летел бы во весь опор, но теперь, предчувствуя недоброе, ехал очень медленно. В дороге он начал ощущать недомогание. Когда проезжал Вьенн, ему стало плохо, но, находясь в одном дне пути от Лиона, он решил добраться туда, зная, что там его будут лечить лучше. Однако Кандоль был так утомлен и измучен военной кампанией, что пережитые горести сразили его. Не помогли ни молодость, ни врачи: спасти его жизнь не удалось.

Но и жесточайшая болезнь не могла заставить его забыть о неверности Арделизы, поэтому накануне своей кончины он написал ей письмо:

Если бы, находясь при смерти, я еще сохранял уважение к Вам, мне было бы страшно досадно, что я должен умереть, но так как я не могу больше Вас уважать, то и о жизни не сожалею. Она была мне дорога лишь потому, что я надеялся счастливо прожить ее подле Вас. Но ни немногие, увы, хорошие качества, которыми я обладал, ни величайшая в мире страсть не помогли осуществлению моих надежд, и я больше не привязан к жизни. Смерть избавит меня от многих несчастий. Если бы в Вас была хоть капля нежности, Вы не могли бы увидеть меня в теперешнем моем состоянии, не задохнувшись от слез. Но, благодарение Богу, природа позаботилась о Вас, и раз Вы были способны ежедневно доводить до отчаяния человека, любившего Вас как никто на свете, то смерть моя Вас не тронет.

Первое письмо, которое Кандоль написал Арделизе по поводу Кастильянта, напугало ее; она со страхом думала о его возвращении и, пожалуй, предпочла бы никогда больше его не видеть. Но когда до нее дошел слух о том, что Кандоль при смерти, и когда затем она узнала от своей подруги Фезики, что он скончался, Арделиза едва не умерла сама. Некоторое время она лежала без сознания и пришла в себя, только расслышав имя Миреля, желавшего, как ей сказали, говорить с ней. Мирель был главным поверенным тайн Кандоля. Он привез Арделизе письмо, которое тот написал ей на смертном одре, и шкатулку, где хранились ее письма и все, что она дарила возлюбленному на память.

Прочитав последнее письмо, Арделиза залилась неудержимыми слезами. Графиня, которая, видя плачевное состояние подруги, не отходила от нее, предложила, чтобы немного рассеять ее горе, открыть шкатулку. Сверху там лежал носовой платок, в нескольких местах запятнанный кровью.

— Ах, Боже мой! — вскричала Арделиза. — Возможно ли, чтобы я увидела это и тотчас не умерла! Как! У него, бедняжки, было столько других сувениров, более красноречивых, а он сберег даже этот платок! Есть ли на свете что-нибудь трогательнее?

И рассказала Фезике, как несколько лет тому назад она, сидя рядом с Кандолем за рукоделием, порезалась, а он попросил у нее платок, которым она отерла руку, и оставил его у себя. Затем подруги нашли в шкатулке браслеты, вышитые кошельки, волосы Арделизы и ее портреты, а когда дошли до писем, Фезика спросила, нельзя ли ей прочитать некоторые из них. Арделиза позволила, и Фезика развернула первое:

Здесь говорят, будто Вы потерпели поражение. Может быть, это ложный слух, распускаемый завистниками, но может быть, и правда. Томясь неизвестностью, я молю, Господь, сохранить жизнь моего возлюбленного и оставляю армию на Твое попечение. Да, Господи, не только армию, но также и государство, и весь мир в придачу. С тех пор как мне сообщили эту новость, причем я ничего не узнала о Вас лично, я делаю по двадцать визитов в день. Завожу разговор о войне в надежде услышать что-нибудь утешительное. Повсюду говорят о поражении и ничего о Вас. Не смею спросить, что с Вами сталось, но не из боязни показать, что люблю Вас. Слишком велика моя тревога, чтобы я думала об осторожности; но я страшусь узнать более, чем мне хотелось бы знать. В таком состоянии я нахожусь и буду находиться до первого регулярного курьера, если у меня хватит сил его дождаться. Я беспокоюсь вдвойне оттого, что Вы много раз обещали мне посылать во всех чрезвычайных обстоятельствах нарочного гонца, и его отсутствие в этом случае представляется мне зловещим.

Все время, пока растроганная Фезика читала это письмо — медленно, ибо у нее перехватывало горло, — Арделиза лила слезы. Дойдя до конца письма, обе долго не могли говорить.

— Я больше не стану сегодня читать, — вымолвила Фезика, — ведь если это так тяжко мне, то вам, конечно, намного тяжелее.

— Нет-нет, — возразила Арделиза. — Продолжайте, прошу вас; слушая эти письма, я плачу, но ведь и вспоминаю о нем.

Итак, Фезика развернула новое письмо, и вот что там оказалось:

Что же это такое! Неужели я навсегда лишилась из-за Вас покоя? Неужели так и буду жить в вечном страхе потерять Вас, думая, что Вы можете погибнуть или перемениться ко мне? Пока продолжается кампания, я не перестану терзаться жестокой тревогой; каждый вражеский выстрел кажется мне направленным в Ваше сердце. И вот я узнаю, что Вы проиграли сражение, но не имею никаких сведений о Вас. Когда же, измученная смертельным страхом, узнаю я наконец, что Вас спасла моя фортуна — ведь, как Вы убедились, Вы ничем не обязаны Вашей, — до меня доходит известие, что Вы пребываете в Авиньоне в объятиях Армиды, найдя в них утешение в несчастье. Если это так, я от души сожалею, что Вы не погибли в том проигранном бою. Да, мой милый, я предпочла бы видеть Вас мертвым, нежели непостоянным, ибо тогда бы радостно верила, что живи Вы дольше, то любили бы меня всегда. Теперь же в моем сердце одна лишь ярость, оттого что Вы забыли меня ради другой, которая не любит Вас так, как я.

— Возможно ли? — вопросила Фезика Миреля. — Кандоль любил Армиду?

— Нет, сударыня, — отвечал Мирель. — Возвращаясь из армии, он задержался на два дня в Авиньоне, чтобы немного встряхнуться, и дважды встречался там с Армидой; судите сами, можно ли это назвать любовью. Но, сударыня, — прибавил он, обращаясь к Арделизе, — кто же так хорошо осведомил Вас обо всем, что происходило?

— Увы! — произнесла она. — Я знаю обо всем только по слухам. Однако решительно все говорят об этой страсти и даже упоминают, что она явилась отчасти причиной его смерти; здесь нет никого, кто не знал бы об этом.

И зарыдала еще пуще. Желая отвлечь подругу от горестных мыслей, Фезика протянула ей еще одно письмо и спросила, не знакома ли ей подпись.

— Как же, — ответила Арделиза, — это письмо моего дворецкого. Любопытно, о чем там речь. — С этими словами она взяла письмо и начала читать:

Что бы Вам ни писала госпожа, наш дом вечно полон нормандцами. Лучше бы эти дьяволы сидели в своем краю. Я взбешен, Монсеньор, их присутствием и еще тысячью других вещей, которые мне приходится видеть. Подробности я Вам не сообщаю, надеясь, что Вы скоро будете здесь и сами наведете во всем порядок.

Под нормандцами дворецкий разумел Ороондата и его братьев Танкреда, шевалье Эдмона и Тюрпена, частых гостей Арделизы.

Простодушие, с каким бедняга сообщал новости Кандолю, так развеселило сумасбродную красавицу, что, взглянув на Фезику — у которой было меньше поводов печалиться, чем у нее, — она принялась неистово хохотать. Видя это, Фезика также рассмеялась. Один бедный Мирель, не выдержав зрелища неуместного веселья, заплакал еще горше и стремглав выбежал из будуара.

Два или три дня спустя, когда Арделиза уже утешилась, Фезика и другие приятельницы посоветовали ей продолжать плакать ради своей репутации: ее связь с Кандолем, говорили они, настолько широко известна, что ей подобает выказать чувствительность. Еще два или три дня Арделиза делала над собой усилие, а потом вернулась к своему обычному расположению духа. Перемену в ее настроении ускорил карнавал; он помог ей не только удовлетворить собственные наклонности, но и успокоить супруга, сильно подозревавшего ее в сношениях с Кандолем и счастливого тем, что от него избавился. Стремясь уверить мужа, что отныне она совершенно чиста перед ним, Арделиза раза четыре или пять посещала вместе с ним маскарады и, чтобы окончательно завоевать его доверие полной откровенностью, не только призналась в своей любви к Кандолю и в том, что дала тому высшие свидетельства своей благосклонности, но не утаила и некоторых деталей их интимных отношений. Когда она уточнила, сколько раз подряд он доставлял ей удовольствие, супруг, желая оскорбить бедного покойника обвинением в слабости, заметил: «Он не любил вас, сударыня, если делал так мало для такой прекрасной женщины, как вы».

Арделиза всего неделю как встала с постели после четырех месяцев болезни (у нее что-то приключилось с ногой), когда решила участвовать в карнавальных увеселениях, надев маскарадный наряд; и это средство оказалось целебнее всех снадобий, которыми ее так долго пользовали. Раз пять она вместе с мужем посещала скромные, ничем не поражавшие маскарады, и в конце концов ей захотелось устроить свой — с размахом и выдумкой, такой, о котором заговорили бы все. С этой целью она вырядилась капуцином; капуцинами были также ее муж, Танкред и Тюрпен. Двум другим своим друзьям — англичанину Грассару и Резильи — она велела одеться монахинями-колеттами. Всю последнюю ночь карнавала компания бегала по разным светским собраниям. Король и Королева-мать, узнав об этом маскараде, чрезвычайно рассердились на Арделизу и сказали в присутствии многих людей, что виновные поплатятся за такое пренебрежение к религии. Несколько позже удалось смягчить Их Величества; однако вследствие произнесенных угроз Арделиза упала во всеобщем мнении.

Пока происходили все эти события, Кастильянт мирно наслаждался благосклонностью своей любовницы; но тут она устроила лотерею. Как я уже упоминал, из десяти тысяч полученных ею экю она распределила самое большее половину, и та пошла в основном капуцинам, монахиням-колеттам и прочей теплой компании. Принц Самилькар, которому предстояло сыграть первую роль на этом театре, получил главный выигрыш — большую серебряную жаровню. Кастильянту, хоть и удостоенному милостей Арделизы, досталась дешевая побрякушка. Слыша ото всех о нечестности лотереи, он был огорчен тем, что Арделиза обошлась с ним не лучше, чем с людьми, которые ей вовсе безразличны. Когда он посетовал на несправедливость, Арделиза, не желавшая признаться в мошенничестве, проявила крайнее раздражение; дело дошло до взаимных попреков: с его стороны — деньгами, с ее — дарованными милостями. В заключение Арделиза запретила ему являться к ней на порог, а Кастильянт ответил, что повинуется ей охотнее, чем когда-либо, и что запрет позволит ему избежать многих неприятностей и лишних трат.

Все это время Ороондат не прерывал отношений с Арделизой: то ли он не был особенно влюблен, то ли почитал себя счастливым, пользуясь ее благосклонностью на любых условиях. Он не слишком пенял ей за ее поведение, а она, со своей стороны, полагала, что на худой конец и он сгодится — все же лучше, чем ничего. Вскоре после ее разрыва с Кастильянтом Самилькар получил от своих друзей, более сообразительных, чем он, совет начать ухаживать за Арделизой. Друзья сказали ему, что в его возрасте пора уже заставить говорить о себе; что успех у женщин приносит не меньше славы, нежели воинские подвиги; что Арделиза, одна из прекраснейших дам при дворе, может не только даровать наслаждение, но и сделать честь тому, кого полюбит; и что, принимая все это во внимание, освободившееся место Кандоля завидно и почетно.

Эти доводы побудили Самилькара начать оказывать Арделизе знаки внимания. Но поскольку он был от природы неуверен в себе, заговорщики, также неуверенные в нем, решили, что на его добросовестность нельзя положиться и бесполезно оставлять его с женщиной наедине, а потому дали ему в помощь Резильи, чтобы тот сопровождал и направлял друга во время встреч. Самилькар старательно ухаживал за Арделизой в течение двух месяцев, но ни разу не упомянул о любви иначе как в самых общих выражениях. При этом он уже больше полутора месяцев тому назад сказал Резильи, будто объяснение состоялось, и даже выдумал довольно суровый ответ, якобы данный красавицей: он надеялся таким образом оправдаться перед Резильи в том, что все еще не снискал ее благосклонности. Между тем наставник, стремясь помочь своему питомцу, сам заговорил с Арделизой. Он сказал ей:

— Сударыня, мне ведомо, что нет ничего свободнее любви и что в отсутствие сердечной склонности убедить словами нельзя. И тем не менее я скажу вам, что не понимаю, почему, будучи молодой и не особо занятой, как вы, нужно отказывать влюбленному юному дворянину, у которого, если я не ошибаюсь, есть всё для любви в большей степени, чем у кого-либо при дворе. Сударыня, я говорю о бедном Самилькаре. Он любит вас до безумия; отчего же вы так неблагодарны? А если вы чувствуете, что не можете его полюбить, то зачем морочите ему голову? Полюбите его или отошлите прочь.

— Уж не знаю, — прервала его Арделиза, — с каких это пор мужчины притязают на нашу любовь даже без всякой просьбы с их стороны. Я слыхала, что прежде они первыми признавались в своих чувствах. Конечно, мне хорошо известно, что в последнее время они довольно странно понимают галантное ухаживание, но все же не думала я, что его совсем свели на нет и что теперь женщины должны делать первый шаг.

— Как, сударыня! — поразился Резильи. — Самилькар не сказал, что любит вас?

— Нет, сударь, — отвечала она, — я узнала об этом от вас; правда, его предупредительность ко мне давала повод заподозрить некие намерения, но, пока не произнесены необходимые слова, мы отказываемся понимать остальное.

— Ах, сударыня! — воскликнул Резильи. — Ваша вина меньше, чем я думал. Дело в том, что Самилькар очень молод и потому застенчив, отсюда его упущение; молодостью можно извинить много промахов в отношениях с женщинами. В его возрасте не все еще потеряно; когда человеку двадцать два года, его можно простить; ведь есть надежда, что он исправится.

— Согласна, — ответила она, — юноша двадцати двух лет вызывает сочувствие, а не гнев; и я могу оценить его уважение к даме.

— Неужели, сударыня, — возразил Резильи, — вы называете уважением отсутствие смелости признаться в любви? Это просто чистейшая глупость, даже если речь идет о женщине, не расположенной любить: ведь, объяснившись, человек, по крайней мере, не потерял бы время и знал бы, чего ему ждать. Такое уважение хорошо для вас, сударыня, только со стороны мужчин, к которым у вас нет ни малейшей склонности, ибо если тот, кого вы согласны были бы полюбить, преисполнился почтительности, вы оказались бы в весьма затруднительном положении.

На этом беседа закончилась, так как в комнату вошли люди. Отыскав затем Самилькара, Резильи долго упрекал его в робости и взял с него обещание, что в тот же день он объяснится с любимой. Наставник подсказал даже несколько фраз, которые надлежало сказать (и которые через минуту выскочили у юноши из головы), и, ободрив его как мог, отправил на великое предприятие. Самилькар между тем был охвачен странным беспокойством. То он огорчался, что карета идет слишком быстро, то мечтал, чтобы Арделизы не оказалось дома или чтобы у нее были гости. Наконец, он страшился того, чего всякий порядочный человек желал бы всем сердцем. Ему не повезло: он нашел возлюбленную дома и одну. Самилькар приблизился к ней с таким смущенным видом, что, не сообщи ей уже Резильи о его любви, правда немедленно открылась бы даме в этот миг. Смущение юноши убедило ее лучше, нежели все, что он смог ей сказать: так в любви глупцы удачливее прожженных волокит.

Сев на стул, бедняга прежде всего надел шляпу, настолько он был не в себе. Через секунду, заметив свою оплошность, он снял шляпу и перчатки, потом снова надел одну перчатку — все это молча.

— Что с вами? — спросила Арделиза. — Мне кажется, у вас что-то на уме.

— Вы не догадываетесь, сударыня? — пробормотал Самилькар.

— Нет, — ответила она, — я ничего не могу понять. Как вы хотите, чтобы я догадалась, о чем вы молчите, когда я с трудом понимаю то, что мне говорят?

— Так я скажу вам, — сказал Самилькар с глупым видом, разнежившись. — Я люблю вас.

— Столько церемоний, — заметила она, — из-за сущей безделицы. Разве так трудно сказать, что любишь? Мне кажется, куда труднее любить хорошо.

— Ах, сударыня! — прервал он ее. — Для меня гораздо труднее сказать, чем сделать это. Любить вас мне совсем не трудно — трудно было бы не любить, и мне это никогда не удалось бы, сколько бы вы ни приказывали.

— Сударь, — вымолвила Арделиза, краснея, — я вам ничего не приказываю.

Любому другому стало бы ясно, что таким изящным способом Арделиза дала ему позволение любить себя, но Самилькар был слишком туп. Прибегать в разговоре с ним к тонким намекам было совершенно бесполезно.

— Как, сударыня! — воскликнул он. — Вы не уважаете меня достаточно для того, чтобы удостоить приказаний?

— Так что же, — спросила она, — вам хотелось бы, чтобы я приказала вам не любить меня больше?

— Нет, сударыня, — отрывисто ответил он.

— Тогда чего же вы хотите? — продолжала Арделиза.

— Любить вас всю жизнь, — признался Самилькар, — и быть любимым вами.

— Так любите на здоровье, — ответила она, — и надейтесь.

Более настойчивому влюбленному хватило бы этих слов, чтобы перейти к действиям. Но как ни старалась Арделиза ускорить развязку, он заставил даму ждать еще два месяца и сдался наконец только благодаря ее решительности.

Новая связь не побудила Арделизу прекратить отношения с Ороондатом. Своего последнего любовника она всегда любила особенно сильно, но все же недостаточно для того, чтобы прогнать Ороондата, ставшего для нее вторым мужем. Незадолго до разрыва с Кастильянтом в Арделизу влюбился шевалье д’Эгремон; здесь будет кстати описать эту примечательную личность.

У шевалье были смеющиеся глаза, правильной формы нос, красивый рот, ямочка на подбородке, придававшая приятность его хитроватому лицу; он был бы строен, если б его не портила сутулость; его отличали любезность и тонкий ум; часто, однако, сказанное им казалось умным лишь благодаря живой мимике и звучному голосу: те же самые слова теряли всю остроту в других устах. Недаром писал он ужасающе плохо, а писал именно так, как говорил. Хотя излишне упоминать, что соперник бывает докучлив, но шевалье обладал этим свойством в такой степени, что для женщины, имевшей несчастье быть им любимой, лучше было бы мучиться с четырьмя, чем с ним одним. Щедрость шевалье граничила с расточительностью, поэтому ни его возлюбленная, ни его соперники не могли рассчитывать на верность своих слуг. А в сущности, чудеснейший из смертных.

Уже двенадцать лет он любил Фезику, женщину столь же примечательную, как и он сам, то есть блиставшую достоинствами в той же мере, как он выделялся дурными качествами. Но пять лет из этих двенадцати она провела в изгнании вместе с принцессой Леонорой, дочерью Горнана Галльского, которую судьба преследовала потому, что она обладала добродетелью и не могла смирить свой высокий дух, снизойдя до угодливости, которая требуется при дворе. Во время их отсутствия шевалье не был замечен в строгом постоянстве; хотя Фезика, как никто, заслуживала любви, его неверность была отчасти извинительна, ибо она ни разу не удостоила его своих милостей.

Несмотря на это обстоятельство, некоторым он внушал ревность. Среди них был граф де Ворель. Когда тот однажды упрекнул графиню Фезику в любви к шевалье, красавица ответила ему, что он, очевидно, сошел с ума: как может она любить величайшего плута на свете?

— Забавный же довод, сударыня, вы придумали для вашего оправдания! — заметил он ей. — Я знаю, что вы еще большая плутовка, чем он, и все равно люблю вас.

Хотя шевалье кого только не любил, он, однако, питал непреодолимую слабость к Фезике. С кем бы он ни был связан любовными узами в данный момент, стоило кому-то зачастить к этой даме, как он бросал все и возвращался к ней.

И недаром, ибо Фезика была восхитительна. У нее были блестящие карие глаза, правильный нос, прелестный яркий рот, белая и гладкая кожа, удлиненное лицо; ей шел даже острый подбородок, который обычно никого не украшает. Волосы ее были пепельного цвета. Всегда опрятна и благопристойна, одета с большим изяществом, она, однако, пленяла более своей внешностью, нежели великолепием нарядов. Ум она имела живой и непосредственный. Ее нрав невозможно описать, ибо с присущей ее полу скромностью она была характером такая же, как все. Обычно каждый, размышляя о том, что ему надлежит сделать, лучше обдумывает финал, чем начало; у Фезики же получалось наоборот: ее размышления мешали действиям. Не знаю, уверенность ли в своих достоинствах была тому причиной, но она ничуть не была озабочена поиском поклонников и не давала себе труда привлекать мужчин. Когда кто-то влюблялся в нее по собственному почину, она не находила в себе ни достаточно суровости, чтобы от него отделаться, ни нежности, чтобы его удержать. Он покидал ее, если хотел, или, если хотел, оставался, но, как бы он ни поступил, ее это не волновало.

Я уже сказал, что прошло пять лет с тех пор, как шевалье виделся с нею. Чтобы не терять времени даром, он завел тысячу возлюбленных. Среди них была герцогиня де Виктори; три дня спустя после ее кончины он влюбился в Лариссу. Именно тогда Проспер написал следующий сонет, обращенный к шевалье:

Новое любовное приключение едва лишь намечалось, когда Фезика вернулась в Париж. Так как Ларисса не одарила шевалье ни малейшей благосклонностью, ничто не удерживало его подле нее, и он оставил неблагодарную ради Фезики. Будучи, однако, не способен долго оставаться в одном и том же душевном состоянии, он скучал в ее обществе и потому принялся ухаживать за Арделизой — как раз тогда, когда у нее завязались близкие отношения с Самилькаром. По сравнению с юношей шевалье не так легко нравился дамам, но был с ними ничуть не более настойчив. Напротив: лишь бы только иметь возможность игриво шутить, тешить свое тщеславие, пуская пыль в глаза легковерным людям, мучить соперника, превзойти его элегантностью — а финал его мало заботил. Ему было, впрочем, труднее других убедить кого-то, ибо он никогда не говорил серьезно, и только очень склонная к самообольщению дама могла поверить, что шевалье в нее влюблен.

Как я уже сказал, нелюбимый поклонник никогда еще не бывал столь докучлив. У него в услужении находилось всегда два или три безливрейных «лакея в сером», которым поручалось следить за соперниками и возлюбленными их господина. Однажды Арделиза, собираясь на свидание с Самилькаром и беспокоясь, что ее может выследить шевалье д’Эгремон, решила, чтобы его обмануть, выйти закутавшись в плащ, в сопровождении горничной, и переправиться через Сену на лодке, предварительно наказав своим людям прибыть за ней в Сен-Жерменское предместье. Человек, выступивший вперед, чтобы она, входя в лодку, оперлась на его руку, был одним из «серых лакеев» шевалье д’Эгремона. В его присутствии она ликовала вместе с горничной, что обманула шевалье, и разглагольствовала о предстоящем свидании. Лакей тотчас отправился передать услышанное своему господину, который уже на следующий день немало удивил Арделизу, рассказав ей подробности вчерашнего приключения.

Порядочный человек, уличивший свою возлюбленную в любви к другому, удаляется без промедления и шума, особенно если она ничего ему не обещала. Но не таков был шевалье. Когда он не мог заставить себя полюбить, он готов был скорее умереть, нежели оставить в покое соперника и возлюбленную. Итак, несмотря на то что Арделиза не оценила его трехмесячных ухаживаний, высмеяла все его заверения в страсти (убежденная к тому же, что он пылает страстью не столько к ней, сколько к Фезике) и, наконец, люто возненавидела, неудачливый воздыхатель решил, что письмо произведет на нее больше впечатления, чем все его предыдущие слова и поступки. С этой мыслью он написал ей следующее:

Возможно ли, моя богиня, что Вы пребываете в неведении о любви, которую Ваши прекрасные глаза — мои солнца — зажгли у меня в сердце? Хотя Вам не нужны банальные признания, обращаемые к несравненным красавицам, и Вам, должно быть, достаточно молитвенного благоговения, я все же тысячу раз говорил, что люблю Вас. Но Вы смеетесь и ничего не отвечаете. Добрый ли это знак или дурной, моя королева? Заклинаю Вас объясниться, чтобы самый страстный из смертных продолжал Вас обожать либо перестал вызывать Ваше неудовольствие.

Получив это послание, Арделиза сейчас же отвезла его Фезике, полагая, что содержание письма было обговорено с ней; однако увидела, что ошиблась. Так как они были в самых дружеских отношениях, Арделиза со смехом уверила, что не собирается привечать возлюбленного подруги, а, напротив, предупреждает ее об измене, которую тот замыслил. Хотя Фезика нисколько не любила шевалье, эта история ее раздосадовала. Большинство женщин совсем не расположены терять своих воздыхателей, хотя желают любить только тех, кто им по душе; утрата поклонника огорчает их не столько сама по себе, сколько из-за предпочтения, оказанного соперницам. Именно так обстояло дело с Фезикой в этом случае. Она поблагодарила Арделизу за добрые намерения, но заверила ее, что ничуть не дорожит шевалье и что, напротив, ее очень обяжет тот, кто поможет от него избавиться.

Не удовольствовавшись тем, что показала это письмо Фезике, Арделиза похвасталась им Самилькару. И то ли Фезика, то ли она сама рассказала о нем еще и другим, но не прошло и двух дней, как все уже знали, что бедный шевалье принесен в жертву. Вскоре насмешки над злосчастным письмом дошли и до его слуха. Пренебрежение оскорбительно для всех влюбленных, но, когда над ними вдобавок еще и подшучивают, они впадают в отчаяние. Видя, что его оттолкнули и высмеяли, шевалье не мог сдержаться. Чего только не наговорил он про Арделизу! Поистине эта сумасбродка нашла секрет, как, сохранив честь, потерять репутацию.

Никто из соперников не вызывал у шевалье такой ненависти, как Самилькар, — и потому, что шевалье считал его самым удачливым, и потому, что тот, казалось бы, меньше всех заслуживал удачи. Шевалье прозвал поклонников Арделизы «филистимлянами» и говорил, что Самилькар, за неимением ума, победил их всех своей ослиной челюстью.

В это же самое время Тримале, юный и прекрасный, как ангел, и чрезвычайно самолюбивый, счел, что победа над Арделизой будет для него и легкой, и почетной, а потому он должен стяжать эту славу. Он поведал о своем замысле Маникану, близкому другу, который одобрил его намерение и предложил свои услуги и помощь. Тримале и Маникан играют слишком большую роль в нашей истории, чтобы упомянуть о них вскользь. Необходимо их знать хорошо; и вот для начала описание первого.

У Тримале были большие черные глаза, красивый нос, немного крупный рот, круглое и плоское лицо, нежный румянец, высокий лоб, стройный стан. Он был умен, насмешлив, легкомыслен, самонадеян, смел, ветрен и редко к кому испытывал чувство приязни. Вместе со своим отцом, маршалом, он командовал полком галльской гвардии.

У Маникана были приветливые голубые глаза, орлиный нос, крупный рот, полные яркие губы, плоское смугловатое лицо, белокурые волосы, красиво посаженная голова, хорошее сложение; впрочем, ему бы не помешало больше следить за своей внешностью. Он был довольно умен — в духе Тримале, — хотя и менее, чем тот, образован. Зато природными качествами он по меньшей мере не уступал другу. По сравнению с последним положение Маникана в обществе было далеко не столь прочным, поэтому он позволял себе меньше безрассудств; впрочем, оба отличались бессердечностью и склонностью всех высмеивать; друг друга они любили так, как если были бы разного пола.

В те самые дни, когда Арделиза показывала всем и каждому письмо шевалье д’Эгремона, тот обнаружил, что его племянник влюблен в Фезику. Это побудило шевалье усилить нападки на Арделизу: он полагал, что тем легче помирится с Фезикой, чем меньше будет щадить ее приятельницу. Пока же он делает попытки к примирению, посмотрим, как действует Тримале, желая понравиться даме.

Прежде всего необходимо знать, что Тримале был страстно увлечен Полакеттой, девицей низкого происхождения, но замечательного ума. Важно знать и то, что родители так укоряли его за эту любовь (боясь, как бы он не сделал той же глупости, которую Арман совершил ради сестры этой девицы), что сыновнее послушание вкупе с суровостью красавицы заставило его отказаться от нее; тогда-то он и возымел намерение влюбиться в Фезику. Однако он не испытывал к ней того чувства, какого она заслуживала; это было не новой страстью, а скорее лекарством от предыдущей. Тримале мало продвинулся к намеченной цели: все, чего он сумел достичь, — это растрогать Фезику и повергнуть в отчаяние шевалье, а для этого было достаточно взглядов и нежной предупредительности; спешить же ему ничуть не хотелось.

Фезика, чье сердце, насколько известно, было дотоле тронуто лишь высокими достоинствами сеньора Йерского (фаворита принца Битурингского), которого она вот уже четыре или пять лет была лишена возможности видеть (однако поддерживала с ним переписку), почувствовала, что ее уверенность в себе поколеблена по вине юного Тримале. Хотя Зериж, друг сеньора Йерского, пытался уговорить ее прогнать поклонника, Фезика не вняла его словам; притворившись, будто любовь юноши ей смешна, она долго приглядывалась к его образу действий. Наконец, видя, что Тримале не проявляет ни малейшей настойчивости, она поняла, что неизбежно его потеряет, и решила поставить эту потерю себе в заслугу. Чтобы дело не выглядело так, словно она приносит жертву ради шевалье, похвалявшегося, что вытеснит своего племянника, она прогнала обоих, сказав Зерижу, что следует его совету. По этому случаю возникла шутка, что Фезика отправляет в ссылку своих лучших возлюбленных.

Однако шевалье так надоедал ей мольбами, которые передавал через своих друзей, что по прошествии двух недель добился наконец позволения вновь свидеться с нею. По поводу этого события он написал куплет сарабанды:

Пять или шесть месяцев кряду шевалье, радуясь, что избавился от племянника, любил Фезику один и был этим счастлив. Между тем друзья Тримале внушили ему, что стыдно красивейшему юноше при дворе встретить на своем пути жестокую даму и что его неуспех у Фезики вредит ему во мнении света. Эти соображения побудили Тримале снова начать волочиться за Фезикой. Незадолго перед тем он вернулся из военной кампании, серьезно раненный в правую руку; правда, рана уже заживала и не мешала ему прогуливаться.

Однажды он встретил Фезику в Королевском саду. С ним был Фуквиль, большой друг дамы; чтобы сделать ей и своему спутнику приятное, тот помог им завязать разговор и оставил их на довольно долгое время наедине. Тримале не сказал ни единого слова о любви, но корчил такие мины и бросал такие взгляды, что они казались Фезике в высшей степени красноречивыми. Она углядела даже больше, чем он хотел сказать. Под конец их беседы с Тримале вдруг приключился легкий обморок, от которого он оправился благодаря заботам Фезики и подоспевшего Фуквиля. Мнения дамы и друга относительно причины этого недомогания оказались различными. Фуквиль приписал его ране, Фезика — страсти. Ничему женщина не верит легче, чем тому, что любима: ведь самолюбие подсказывает ей, что ее должны любить, а убедить себя в том, чего желаешь, не составляет труда. Потому-то Фезика нимало не усомнилась в любви Тримале.

Тем временем Арделиза, не желавшая упустить красивого юношу, попросила Женувиля привести Тримале к ней, что тот и сделал. Но час этого кавалера еще не настал, так что он вышел от Арделизы столь же свободным, как и вошел в ее дом, и продолжал ухаживать за Фезикой. Это вызвало у шевалье д’Эгремона новый приступ ревности. Чтобы выяснить, как далеко продвинулись дела племянника, он написал красавице записку якобы от его имени, для правдоподобия — левой рукой:

Как же трудно человеку, когда у него одна лишь жалкая левая рука. Молю, сударыня, дать мне возможность поговорить сегодня с Вами в любой час, какой Вам угоден, но так, чтобы мой дорогой дядюшка о том не проведал, ибо в противном случае я рискую жизнью, да и Вам, возможно, придется не лучше.

Прочитав записку, Фезика велела посыльному сказать человеку, который придет за ответом, чтобы его господин прислал к ней в три часа пополудни Маникана. Получив ответ, шевалье счел, что это достаточная улика против Фезики: ее тайные сношения с Тримале отныне доказаны, — и в этой уверенности отправился к ней. Бушевавшая в сердце ярость настолько исказила его лицо, что, если бы только Фезика удостоила взглянуть на него повнимательнее, она немедленно поняла бы все.

— Давно ли, сударыня, — вопросил он ее, — виделись вы с Тримале?

— Дней пять или шесть тому назад, — отвечала она.

— Но ведь совсем недавно, — возразил Эгремон, — вы получали от него письма.

— Я, письма от Тримале! Зачем бы он стал мне писать? Да и в состоянии ли он писать кому-нибудь?

— Вам следовало бы лучше обдумывать ваши слова, — заметил шевалье, — ибо все это очень серьезно.

— Дело в том, — пояснила Фезика, — что Маникан только что прислал ко мне человека спросить, нельзя ли Тримале повидать меня сегодня, а я ответила через посыльного, чтобы Маникан пришел один, без своего друга.

— Да, верно, — отрывисто сказал шевалье, — вы послали сказать Маникану, чтобы он пришел без Тримале; но это был ответ на письмо моего племянника. Мне это известно, сударыня, по той причине, что письмо написал я сам и ответ был вручен мне. Неужели вам мало той жестокости, с какой вы отвергаете мою любовь вот уже целых двенадцать лет? Вам еще понадобилось предпочесть мне мальчишку, который две недели как делает вид, будто влюблен, хотя вовсе вас не любит!

Высказавшись таким образом, шевалье еще с четверть часа бушевал как истый безумец. Фезика, видя, что уличена, попыталась обратить все в шутку.

— Но раз уж вы так уверены, — сказала она, — в сговоре между вашим племянником и мной, почему не спросили меня ни о чем другом, как о часе, когда меня можно увидеть?

— Ах, сударыня! — воскликнул он. — Мне известно достаточно, чтобы считать вас самой неблагодарной из женщин, а себя — несчастнейшим из мужчин!

Едва он договорил, как вошел Маникан, и шевалье удалился, чтобы не показать своего отчаяния.

— Что случилось, сударыня? — спросил Маникан. — Я вижу, вы в большом замешательстве.

Фезика рассказала ему, как шевалье ее обманул и о чем они говорили. Обсудив с ней происшедшее, Маникан ненадолго ее покинул; не прошло и часа, как он принес следующую записку от Тримале:

Опасаясь, как бы любители подделывать письма не пожелали повредить мне и как бы Вы не попались на их удочку, я хотел бы, чтобы мой почерк и мой стиль были Вам известны. Стиль, впрочем, подделать труднее, ибо его диктует нечто недоступное чувствам обманщиков.

— Боже мой, — воскликнула Фезика, прочитав эту записку, — как же ваш друг сумасброден! Я очень боюсь, что он навлечет на себя и на меня неприятности, которые ни ему, ни мне совсем ни к чему.

— Лишь бы, сударыня, — возразил Маникан, — между вами двоими было согласие; никаких неприятностей возникнуть не может.

— Но не мог бы он, — спросила Фезика, — остаться мне просто другом?

— Нет, сударыня, — ответил он, — это невозможно. И вот доказательство, которое должно вас убедить: он возобновил свои попытки завоевать вашу любовь, после того как однажды уже потерпел поражение. Такое упорство говорит о яростной потребности любить вас.

Он собирался и далее развивать эту мысль, но тут кто-то вошел, и беседа прервалась. Выйдя от Фезики, Маникан тут же отправился к другу и рассказал ему о своем разговоре с ней.

Полагая, что одной посланной им записки недостаточно, Тримале написал Фезике другую, где еще яснее говорилось о его любви, и вручил ее Маникану для передачи красавице. На другой день Маникан отправился к ней, но по дороге потерял записку, так что ему пришлось возвратиться и сообщить о случившемся Тримале. Тогда тот написал Фезике следующее письмо:

Будь Вы убеждены в моих чувствах, Вам не составило бы труда понять, что таким рассеянным человеком, как Маникан, нельзя не возмущаться. Увидите: произойдет (если Вы не вмешаетесь) величайшая ссора, какая когда-либо бывала на свете. Судите же о моих чувствах к Вам: ведь я порываю с лучшим другом, причем с моей стороны — навсегда. Но поскольку он может рассчитывать на Вашу поддержку и Вы не разгневаны в той же мере, как я, то, боюсь, он воспользуется Вашим посредничеством и вынудит меня его простить.

Фезики дома не было. Маникан искал ее везде и наконец нашел у Нобеллы за игрой.

— Сударыня, — сказал он, — я приношу удачу всем, к кому приближаюсь. Встав возле нее, Маникан ловко засунул письмо друга ей в кармашек и вскоре после этого ушел. Вернувшись домой по окончании игры, Фезика хотела достать носовой платок и вместе с ним вынула письмо Тримале, запечатанное и не надписанное. Если бы она поразмыслила о том, что такое это может быть, она бы его не развернула; но, опасаясь, что придется оставить письмо нераскрытым, она предпочла не думать и распечатала его быстрым движением, ни секунды не размышляя.

При всей живости своего ума Фезика не могла взять в толк, отчего Тримале возмущен Маниканом. Она приказала одному из своих людей пойти сказать Маникану, чтобы тот зашел к ней на следующий день: она решила выбранить его за письмо и запретить приносить ей впредь послания Тримале. Но когда на другой день Маникан вошел к ней, любопытство заставило Фезику забыть про гнев.

— Так расскажите же мне, — сказала она, — как вы поссорились с вашим другом.

— Дело в том, сударыня, — ответил он, — что позавчера, когда я нес вам письмо, я потерял его по дороге. Тримале взбешен, а я не знаю, что и сказать ему, ведь я действительно виноват.

Испугавшись, что потерянное письмо может быть найдено кем-то, кто вздумает распространять о ней небылицы на потеху обществу, Фезика велела Маникану:

— Ступайте, ищите письмо повсюду и без него не возвращайтесь.

Маникан тотчас вышел. Вечером он вернулся и сказал, что ничего не нашел, что Тримале не желает больше его видеть и что он умоляет ее помирить их.

— Хорошо, я помогу вам, — промолвила она, — хоть вы этого и не заслуживаете. Завтра я иду к Сибилле; если он окажется там, я постараюсь помирить вас.

— Ах, сударыня! — воскликнул Маникан. — В вас столько доброты, что вы, конечно, уже сами жалеете о пришедшей вам в голову мысли: заставить меня томиться до завтрашнего дня. Молю вас положить конец моим страданиям и вручить мне записку, которую я передам от вашего имени Тримале; он так вас любит, что…

— Я стану писать Тримале! — прервала его Фезика. — Вы, право, шутник, если предлагаете мне это.

— Хоть мы с ним и в ссоре, сударыня, — отвечал Маникан, — я не могу умолчать о том, что он заслуживает этой милости. Вам совсем не нужно видеть его, чтобы отдать записку: доверьтесь дружбе, которую вы питаете ко мне. Обещаю, что, когда записка произведет свое действие, я вам ее верну.

Взяв с Маникана слово, что он принесет записку обратно на другой же день, Фезика написала Тримале следующее:

Я пишу Вам лишь для того, чтобы попросить о милости к бедному Маникану. Если моих слов недостаточно, чтобы согласиться сделать мне одолжение, то верьте всему, что он передаст Вам от моего имени. Он мне друг, и я не хочу отказать ему ни в чем, что может оказаться ему полезным.

Получив записку, Тримале нашел ее слишком нежной, чтобы вернуть. Он решил, что отделается суровым отзывом о Маникане, которому тем не менее поручил передать ответ:

Я бесконечно желал бы, чтобы Вы удостоили меня милости, которой я жажду, столь же охотно, как я даровал прощение этому преступнику: поверьте, с такой рекомендацией было невозможно в чем-либо ему отказать. Если бы мне посчастливилось доказать Вам мою преданность в чем-то более трудном, то Вы узнали бы, что были ко мне несправедливы, усомнившись в истинности моих чувств. Заверяю Вас: они так нежны, как только и могут быть чувства, внушенные столь прелестной особой, и они останутся настолько сдержанными, как это угодно Вам, что бы ни говорили наши наставники. Заклинаю Вас всегда прислушиваться к советам преступника, ибо, при всей своей небрежности, он заслуживает похвалы за то рвение, с каким старается услужить нам.

Совет, о котором шла речь, был таков: ни в коем случае не доверять шевалье д’Эгремону, не пренебрегающему ничем, чтобы помешать счастью племянника и представить его Фезике нескромным и неверным. Затем Маникан сообщил, что Тримале пришел в такой восторг, прочитавши записку, что забрать ее назад не было никакой возможности; однако, успокоил он Фезику, ей не стоит волноваться: в руках его друга записка так же надежно сокрыта от любопытных глаз, как если бы была брошена в огонь. Маникан добавил, что ему не доводилось видеть никого столь сильно влюбленным, как Тримале; нет сомнения, что он будет любить ее всю жизнь.

— Но что означают, — прервала Маникана Фезика, — частые визиты вашего друга к Арделизе? Может быть, он ходит к ней, чтобы просить походатайствовать за него передо мной?

— Да он вовсе к ней не ходит, сударыня, — возразил Маникан. — То есть он был у нее раз-другой. Впрочем, в том, что вы мне сказали, я ясно различаю склад ума шевалье; уверен, что и Тримале узнает своего дядюшку по коварной повадке. Сударыня, выслушайте моего друга, прежде чем его осудить.

— Согласна, — ответила она.

Как совершенно правильно догадался Маникан, шевалье сказал Фезике, что Тримале влюблен в Арделизу, а она, Фезика, служит ему для отвода глаз, и наговорил еще тысячу подобных вещей, показавшихся ей слишком правдоподобными, чтобы им не поверить, хотя вообще-то она недоверчиво относилась к россказням шевалье о племяннике.

Когда на следующий день одна из приятельниц стала убеждать ее отправиться вместе в деревню, Фезика сдалась на уговоры. Уверенная, что Тримале ее обманывает, она не пожелала с ним объясняться и, чтобы не потерять разом все, решила сделать ложное признание сеньору Йерскому из опасения, что тот может узнать обо всем иными путями. Итак, она послала ему копию последнего письма Тримале, а затем уехала вместе с подругой. Шевалье, осведомленный обо всех поступках Фезики, ибо все ее слуги были им подкуплены, получил предназначенный сеньору Йерскому пакет два часа спустя после того, как тот был запечатан. Переписав послание Тримале, он швырнул пакет в огонь. Двумя днями позже, узнав об отъезде Фезики, шевалье послал ей следующее письмо:

Если бы Вы так же стремились узнать всю правду о том, в чем словно бы сомневаетесь, как я стремлюсь (по тысяче причин) избавить Вас от всяких колебаний, то не предприняли бы столь долгого путешествия или по меньшей мере испытали бы сожаление оттого, что выказали себя чересчур хорошей подругой. Запретить Вам быть нежной мне бы отнюдь не хотелось; я хотел бы другого — чтобы немного нежности досталось и мне. Будь мне даровано счастье растрогать Вас нежностью, уж я постарался бы не оказаться недостойным нежности Вашей, а заслужил бы ее своим поведением.

В то самое время, как посыльный спешил с этим письмом к Фезике, шевалье посетил своего племянника и встретил у него Маникана. После небольшого шутливого вступления — коснувшись любовных успехов Тримале вообще — он сказал:

— Друзья мои, вы моложе и привлекательнее меня, и, право же, я никогда не стану оспаривать у вас возлюбленную, если не знаком с ней дольше вас; но вы должны уступать мне без спора тех дам, которых связывают со мной некие обязательства. Большое число поклонников льстит тщеславию женщин, и потому они могут подавать вам кое-какие надежды. Они редко отвергают воздыхателей сразу, однако затем, раньше или позже, решают образумиться; вот тогда-то новому претенденту приходится худо, меж тем как любовник, в полном согласии со своей возлюбленной, насмешливо говорит: «Ваш покорнейший слуга, господа певцы серенад». Вы обещали мне, Тримале, не пытаться больше отвратить от меня Фезику; вы не сдержали слова и предали меня. Но пользы это вам не принесло: Фезика дала мне все ваши письма к ней. Я покажу вам подлинники, когда вам будет угодно; пока же я принес вам копию последнего.

С этими словами он вынул из кармана письмо Тримале и, прочитав его вслух, сказал:

— Так что же, дорогие мои, станете ли вы в другой раз играть со мною?

Слушая шевалье, Тримале и Маникан удивленно переглядывались, не понимая, как Фезика могла столь жестоко их обмануть. Наконец Маникан заговорил.

— Вы заслужили такое обращение, — сказал он Тримале. — Но раз уж Фезика проявила к нам неуважение, — добавил он, обращаясь к шевалье, — то и мы не обязаны ее уважать. Мы прекрасно видим, что принесены в жертву, но было время, когда и вы находились в таком же положении. Нам есть за что пенять на нее, но и у вас нет причин быть ею довольным. Когда мы потешались над вами, она забавлялась ничуть не меньше нас.

— По правде говоря, — заметил Тримале, — вам не стоило бы радоваться предпочтению, которое Фезика отдает вам, знай вы, какого она о вас мнения. Но я нисколько не сомневаюсь в том, что вы всецело завладели ее чувствами и волей: ведь после всего, что она мне говорила, она предала меня ради вас. Ну что ж, шевалье, наслаждайтесь спокойно любовью этой коварной женщины. Если никто другой, кроме меня, не причиняет вам тревоги, вы будете с нею счастливы.

От всей души помирившись и обменявшись бесчисленными обещаниями дружбы, они расстались. Тримале и Маникан уединились, чтобы составить для Фезики письмо от имени Маникана, полное горьких упреков. Фезика, ни в чем не повинная, ответила, что друзья обмануты и что это происки шевалье; что она не может сказать, каким образом у него оказалось виденное ими письмо, но однажды ясно докажет, что не приносила их в жертву. Письмо не застало Маникана в Париже, так как за день до того он вместе с Тримале последовал за Теодатом в Лион. Письмо он получил только по прибытии ко двору; о Фезике он больше не думал.

Покуда происходили все эти события, Самилькар по-прежнему поддерживал сношения с Арделизой. Юный любовник мог видеться с ней самым удобным образом, какой только можно представить: ночью у нее, а днем у Сибиллы, девицы приятной наружности и острого ума. Альков в спальне у Арделизы соединялся с кабинетом, в углу которого она распорядилась проделать люк, а внизу находился другой кабинет, куда ночью входил Самилькар. Люк был прикрыт ковром, на котором стоял стол. Самилькар проводил ночные часы у возлюбленной и, по слухам, ни разу не засыпал. Так продолжалось до тех пор, пока Арделиза не собралась на воды. Во время ее пребывания там Самилькар написал ей кучу коротких писем, которые мы здесь не приводим, потому что они того не стоят. Вот лишь одно его послание, написанное за день до того, как Самилькар с ней простился:

Никогда еще, милая моя, не чувствовал я столь жгучей боли, как сегодня, ибо с той поры, как мы любим друг друга, я еще никогда с Вами не расставался; только разлука, и к тому же первая, способна привести меня в жалкое состояние, в каком я нынче нахожусь. Если что-нибудь и могло бы, любимая, утишить мое горе, так это вера в то, что Ваши страдания сравняются с моими. Не усмотрите ничего худого в том, что я желаю Вам страдать: ведь это желание свидетельствует о моей любви. Прощайте и верьте, что я люблю Вас и буду любить всегда; если Вы вполне убедитесь в этом, то не сможете не любить меня всю жизнь.

Ответ

Мой милый, если мое горе принесет Вам облегчение, то утешьтесь: оно безгранично, как Вы того и желаете. Вы сможете его измерить, когда я скажу Вам, что хочу, чтобы Вы любили меня столь же сильно, как я люблю Вас. Неужели Вы сомневаетесь в этом, любимый? Приходите меня проведать, но пораньше, чтобы я пробыла с Вами дольше, чем обычно, и в некотором роде вознаградила себя за ожидающую меня мучительную разлуку. Прощайте, дорогой. Не опасайтесь за мою любовь; она будет по меньшей мере столь же велика, как Ваша.

Самилькар не преминул явиться на свидание гораздо раньше обычного; представ перед возлюбленной, он бросился на кровать и долго заливался слезами, не в силах вымолвить ни слова. Арделиза была, по-видимому, глубоко тронута; но, поскольку ей хотелось от любовника и других свидетельств страсти, кроме очевидного горя, она сказала:

— Как же так, милый: вы писали, что моя печаль облегчит вашу, и, однако, видя, как я огорчена, вы по-прежнему в отчаянии.

При этих словах Самилькар принялся вздыхать еще горше, ничего не отвечая. Душевная подавленность вызвала у него телесную слабость; сдается мне, он сокрушался скорее по поводу утраты сил, чем из-за предстоящего отъезда любовницы. Но в юности легко выздоравливают, а Самилькар от природы был крепок. Он начал приходить в себя и очень скоро совсем оправился, так что Арделиза имела все основания остаться удовлетворенной. После того как он дал ей бесчисленные доказательства своего здоровья, она посоветовала ему всегда о нем заботиться, а он ответил, что так и будет поступать впредь и что она сможет таким образом судить о силе его чувства; вслед за тем они снова и снова заверили друг друга в любви до гроба. Потом сговорились о способах переписки и распрощались: одному предстояло ехать [в Лион] ко двору, а другая готовилась к путешествию по Бурбонской дороге.

Когда на другой день Самилькар пришел попрощаться с Сибиллой, он попросил ее убедить Арделизу быть более осмотрительной в своем поведении, чем прежде.

— Положитесь на меня, — ответила ему эта девица, — или я направлю ее на путь истинный, или она просто неисправима.

Два дня спустя Сибилла посетила Арделизу и пробыла у нее весь день, употребив время на то, чтобы снабдить подругу предписаниями относительно ее поведения. С особой настоятельностью она рекомендовала хранить верность любовнику.

Когда Сибилла умолкла, Арделиза воскликнула:

— Господи, какие прекрасные мысли вы высказываете, но как же трудно применить их к жизни! Притом мне кажется, что тут есть некоторая несправедливость: ведь если мы обманываем мужей, которым по закону должны подчиняться, то почему бы нам не поступать так же и с любовниками, которых мы вовсе не обязаны любить, а любим только потому, что они нам нравятся, пользуясь их услугами ровно столько, сколько нам угодно?

— Я и не говорила, — заметила Сибилла, — что нам следует бросать возлюбленных только тогда, когда они вызвали у нас неудовольствие, или провинились перед нами, или когда мы почувствовали к ним отвращение; я хотела сказать, что избавляться от них следует деликатно, дабы не дать свету повода осудить нас. Уж раз мы жертвы тиранства и раз дамскую честь видят в том, чтобы мы не любили тех, кто любезен нашему сердцу, то нужно считаться с обычаем и хотя бы таиться, когда хочешь любить.

— Ну что же, душенька, — ответила Арделиза, — я покажу чудеса верности; я на это вполне решилась. Но, несмотря на решимость, я больше всего надеюсь на то, что мне не представится случая повести себя небезупречно.

— Не важно, — заявила Сибилла, — будете ли вы верны за неимением удобного случая или благодаря собственной твердости, лишь бы возлюбленный был вами доволен.

И, призвав подругу не изменять своим добрым намерениям, Сибилла удалилась.

В разлуке Арделиза и Самилькар много писали друг другу, но, поскольку за это время не случилось ничего примечательного, я не стану говорить об этих письмах, где речь шла только об их любви и о нетерпении, с каким они ждали встречи. Арделиза вернулась в Париж первой. Тримале, также воротившийся из своего путешествия ко двору, принялся частенько навещать красавицу. Во время пребывания в Лионе он уговорил Лисидаса, брата Теодата, с которым был в наилучших отношениях, поухаживать по возвращении в Париж за Арделизой и предложил свое содействие, заверив, что скоро добьется ее согласия. Принц обещал сделать необходимые шаги. Так что, встречаясь с Арделизой, Тримале не говорил ни о чем другом, как о любви к ней Лисидаса. По его словам, пока они были в Лионе, тот по меньшей мере раз сто заводил с ним речь о своем чувстве; можно не сомневаться, добавил он, что едва лишь Лисидас вернется из путешествия, как Арделиза увидит его у своих ног.

Почему бы женщине, у которой в возлюбленных побывали буржуа и дворяне, красивые и безобразные, не полюбить принца, который хорош собой? Арделиза приняла предложение Тримале с неописуемой радостью, обойдясь даже без притворного жеманства, к которому обычно прибегают кокетки. Другая на ее месте уверяла бы, что не собирается любить никого, а уж принца менее, чем кого-либо другого, потому что он не может иметь привязанности. Но Арделиза, самая непосредственная и пылкая из женщин, пренебрегла благопристойностью и сказала Тримале, что ее уважение к себе самой чрезвычайно возросло, поскольку она нравится столь великому и столь рассудительному принцу.

Однако когда двор возвратился в Париж, Лисидас и не подумал ответить на предупредительность Арделизы, к которой ее подготовил Тримале. Ей пришлось убедиться, что принц к ней равнодушен. Тогда Тримале, видя, что Лисидас не попался на удочку, переменил свое намерение: подумал, что услуги, которые он хотел оказать Арделизе, должны были, по крайней мере, расположить даму в его пользу, и решил сам стать ее возлюбленным. Так как в общении по поводу мнимой любви Лисидаса между ними установилась дружеская короткость, подкрепленная привычкой, то Тримале, нимало не колеблясь, написал даме следующее письмо:

Наши старания до сих пор были тщетны, сударыня. Королева ненавидит Вас, а Лисидас боится ее рассердить. Видя, что Вашим интересам нанесен ущерб, я в отчаянии. Вы вполне могли бы, сударыня, утешить меня, если б захотели, и я заклинаю Вас захотеть. Раз уж естественная неприязнь придирчивой матери 33 и слабохарактерность сына расстроили наши планы, нужно решиться на что-то другое. Так полюбим же друг друга, сударыня. С моей стороны дело уже сделано; если бы Лисидас полюбил Вас, то я, вне сомнения, поссорился бы с ним, потому что не смог бы победить свою склонность к Вам. Конечно, разница между принцем и мною сначала Вас покоробит. Но если Вы укротите честолюбие, то окажетесь не столь несчастной, как думаете. Я уверен, сударыня, что, когда Вы броситесь в мои объятия с досады, удержит Вас в них любовь.

Что бы там ни толковали о женщинах, часто в их поведении больше неосторожности, чем лукавства; когда им говорят о любви, большинство из них и не думают, что им однажды предстоит полюбить. Однако они заходят дальше, нежели предполагают; они поступают так, как если бы должны были навсегда остаться жестокими, и сильно раскаиваются в этих поступках, когда проявляют сострадание. То же самое случилось и с Арделизой. Она испытала невыносимую печаль, оттого что упустила сердце, которое уже числила среди своих побед, и, в поисках кого-нибудь, на ком могла бы отыграться за поражение, нашла весьма правдоподобной мысль, что Тримале в собственных интересах помешал Лисидасу полюбить ее. Чтобы отомстить, а заодно и упрочить свои отношения с принцем Самилькаром, которого эта интрига необычайно встревожила, она дала ему письмо Тримале, не подумав, что любовь может заставить ее поступить так же с письмами принца Самилькара. А тот, щедро обласканный Арделизой, повел себя как человек, которому не в чем упрекнуть возлюбленную. Он горячо поблагодарил ее за откровенность и удовольствовался торжеством над своим соперником, не пожелав извлечь из этого торжества нескромной славы.

Между тем Тримале, ничего не знавший о судьбе своего письма, отправился в воскресенье к Арделизе. У нее было в тот день множество гостей, так что поговорить с ней о деле ему не удалось. Он приметил только, что она часто на него взглядывала, и от нее отправился рассказать об этом Фезике, от которой, возвратившись из Лиона, не скрывал ничего. Он поведал также о своих обстоятельствах Виневилю. И одна и другой, каждый по отдельности, сочли, что, учитывая податливость дамы и неотразимость кавалера, его домогательства не будут ни слишком долгими, ни бесплодными. И в самом деле, красота и статность Тримале так понравились Арделизе, что она пожалела о жертве, только что принесенной Самилькару.

На другой день Тримале вновь посетил Арделизу и, застав ее одну, заговорил о своей любви. Красавица, весьма довольная, выслушала его объяснение самым благосклонным образом. Они уже сговорились любить друг друга и уточняли некоторые условия, когда пришли какие-то гости и Тримале оказался вынужден минуту спустя удалиться. Арделиза же, как можно скорее избавившись от гостей, села в карету и поехала к Фезике, чтобы разузнать, по-прежнему ли Тримале ее интересует. Поговорив на разные темы, она наконец рассказала о намерениях Тримале относительно себя и спросила, что подруга об этом думает. Фезика ответила, что в подобных случаях надлежит прислушиваться только к своему сердцу.

— Мое сердце, — заметила Арделиза, — говорит мне мало хорошего о Тримале, а разум говорит очень много плохого о нем. Он вертопрах, я никогда не стану его любить.

И, не дожидаясь ответа, простилась с подругой.

Между тем Тримале, вернувшись домой, нашел там Виневиля, которому крайне не терпелось узнать, в каком положении находятся дела друга. Тримале довольно холодно сказал, что, судя по обхождению Арделизы, все сорвалось. Виневилю хотелось знать подробности их беседы, однако Тримале, из опасения выдать себя, поминутно переводил разговор на другие предметы. У Виневиля, который был проницателен и влюблен в Арделизу, зародились некие подозрения; он старался выведать что-нибудь у Тримале, чтобы знать, как вести себя с любимой. Видя, что признаний добиться не сможет, Виневиль ушел. В следующие три дня он пребывал в смертельном беспокойстве. Убедившись, что Тримале не удостаивает его больше своим доверием, Виневиль являлся к Фезике с вытянутым лицом; однако ничего не рассказывал ей о своей опале, дабы не уронить себя в глазах красавицы.

Наконец по прошествии трех дней Виневиль пришел к Тримале и сказал:

— Что сделал я, сударь, такого, из-за чего вы обращаетесь со мной подобным образом? Я прекрасно вижу, что вы скрываете от меня ваши отношения с Арделизой; скажите же, почему, или, если причины нет, рассказывайте мне всё по-прежнему, как привыкли.

— Простите меня, бедный мой Виневиль, — ответил Тримале. — Но Арделиза, удостоив меня высшей благосклонности, потребовала, чтобы я не говорил об этом никому, особенно же вам и Фезике: по ее словам, вы человек злой, а Фезика ревнива. Даже самый нескромный любовник вначале всегда соблюдает тайну, если для достижения цели ему удалось обойтись без конфидента. Именно так обстоит сейчас дело со мной. По природному складу я всегда готов рассказать о своих любовных приключениях, но вот уже три дня, как я не поведал о последнем из них даже вам, от кого не утаиваю ничего. Но наберитесь терпения, друг мой, я расскажу вам все, что произошло между Арделизой и мной, и расскажу подробнейшим образом, чтобы хоть как-то загладить обиду, нанесенную дружбе, которую к вам питаю.

Итак, знайте же, что во время моего посещения Арделизы, первого после виденного вами письма, я не прочел в ее лице ни суровости, ни нежности; общество, находившееся у нее, помешало мне рассеять мои сомнения. Я заметил только, что время от времени она оглядывала меня с ног до головы. На другой день, найдя ее одну, я так ярко обрисовал ей свою любовь и так настаивал на немедленном ответе, что и она призналась мне в любви и обещала доказать ее на условиях, о которых я вам уже поведал. Как вы понимаете, я должен был обещать ей хранить тайну. Заслышав вдруг какой-то шум, Арделиза велела мне прийти незадолго до наступления темноты, переодевшись девушкой, продающей кружева. Вернувшись домой, я, как вы сами знаете, нашел там вас. По холодности, с какой я вас принимал, вы могли, конечно, заметить, что мне досаждали все люди, а особенно вы, друг мой: ведь я имел больше причин не доверять вам, чем кому-либо другому. Вы заметили это и заподозрили, что я с вами не до конца откровенен.

Когда вы ушли, я приказал, чтобы ко мне никого не пускали и говорили, будто меня нет дома, и стал готовиться к предстоявшему мне на другой день маскараду. Все наслаждение, даруемое нам заранее воображением, испытал я, упиваясь им в течение двадцати четырех часов. Последние четыре или пять длились для меня дольше всех предыдущих. Наконец наступил час, которого я ждал с таким нетерпением, и я распорядился отвезти меня к Арделизе. Я нашел ее в постели, в чепчике и розовом дезабилье. Не могу передать, друг мой, как она была хороша. Все, что можно выразить словами, меркнет перед ее прелестями. Грудь ее была полуобнажена. Непослушные локоны спускались на плечи. Глаза блестели ярче звезд, и любовь оживляла ланиты прекраснейшим в мире румянцем.

«Так как же, мой милый, — произнесла она, — будете ли вы мне благодарны за то, что я избавила вас от бремени долгих воздыханий? Может быть, вы считаете, что моя благосклонность слишком дорого вам обходится? Но что это? Кажется, вы растеряны». — «Ах, сударыня! — прервал я ее. — Нужно быть бесчувственным, чтобы сохранить хладнокровие, видя вас такой, какая вы сейчас». — «Но могу ли я быть уверена, — спросила она, — что вы забыли Полакетту и Фезику?» — «Да, — ответил я, — можете; ведь вы прекрасно видите, что я едва помню и себя самого». — «Я опасаюсь только за будущее, — заметила она, — ибо что касается настоящего, то я вряд ли позволю вам думать о ком-нибудь, кроме меня». Едва договорив, она кинулась мне на шею и, сжав меня в объятиях, притянула к себе, так что я упал на нее. Лежа на кровати, мы поцеловались бессчетное количество раз.

Однако Арделиза не была расположена ограничиться этим и искала чего-то более существенного; ей хотелось от меня большей твердости, но я ничем не мог ей помочь. Надо знать себя, Виневиль, и понимать, к чему у тебя способности. Что до меня, то я вижу, что дамы — совсем не то, что мне нужно. Мне не удалось выйти из положения с честью, несмотря на все усилия воображения и на мысль о присутствии рядом прекраснейшего на свете создания. «Что же повергает вас, сударь, — спросила она, — в столь жалкое состояние? Неужто я внушаю вам отвращение? Или, быть может, вы принесли мне объедки, оставшиеся от другой?» Эти слова меня так устыдили, что отняли последние силы. «Прошу вас, — сказал я ей, — не терзайте несчастного упреками; без сомнения, я стал жертвою злых чар». Вместо ответа она позвала горничную и вопросила ее: «Скажи мне правду, Кинетта: как я выгляжу сегодня? Может быть, от меня дурно пахнет? Не обманывай свою госпожу; я знаю, что со мной что-то не так».

Видя, что хозяйка разгневана, Кинетта не осмелилась что-либо ответить; тогда Арделиза вырвала у нее из рук зеркало и стала гримасничать перед ним: желая понять, она ли виновата в моем бессилии или дело во мне, она испробовала все ужимки, к которым прибегает, когда хочет кому-то понравиться. Затем она встряхнула слегка смявшейся юбкой и стремительно вышла в будуар, расположенный рядом с кроватью. Чувствуя себя как приговоренный к казни, я размышлял обо всем, о чем можно думать в подобных случаях, и спрашивал себя, не сон ли все происшедшее. Я отправился к Маникану и рассказал о своем приключении. «Я вам бесконечно обязан, друг мой, — сказал он, — ибо из-за любви ко мне вы оказались нечувствительны к прелестям очаровательнейшей женщины». — «Хотя, возможно, причина действительно в вас, — отвечал я, — но я вовсе не старался оказать вам любезность. Я очень люблю вас, — добавил я, — но признаюсь, что и думать забыл о вас в ту минуту. Не понимаю, откуда взялась эта странная слабость. Мне думается, что, изменив мужскому костюму, я лишил себя и мужской силы. Умерла та часть меня, благодаря которой я до сих пор мог оказывать бесценные услуги».

Я еще не договорил, когда один из слуг подал мне письмо от Арделизы, принесенное ее лакеем. Оно здесь со мной; я вам его прочту.

И, вынув письмо из кармана, Тримале прочел его Виневилю:

Будь я привержена плотским радостям, я посетовала бы на то, что обманута в своих ожиданиях; но отнюдь не сетую, а, напротив, благодарна Вашей слабости: лишенная того удовольствия, которое Вы могли бы мне доставить, будь Вы таким же, как другие мужчины, я наслаждалась в воображении, и это удовольствие длилось куда дольше. Сейчас я посылаю человека узнать, что Вы поделываете, если Вам вообще удалось добраться до дома. Спрашиваю не без оснований, ведь я никогда не видела Вас в столь плачевном состоянии, как то, в каком Вас оставила. Советую Вам привести в порядок Ваши дела. При том недостатке природного жара, который в Вас обнаружился, Вы вряд ли протянете долго. Право, сударь, мне жаль Вас; невзирая на обиду, нанесенную мне, я все же хочу дать Вам добрый совет: бегите прочь от Маникана, если у Вас есть разум. Вы сможете выздороветь, не видясь с ним некоторое время. Причина Вашей слабости, конечно, в нем; я нисколько не боюсь, что в ней можно обвинить меня: и зеркало, и моя репутация восстают против подобного обвинения.

— Едва я дочитал это письмо, — продолжал Тримале, — как начал писать ответ.

Признаюсь, сударыня, что на моей совести немало проступков, ибо я человек, и еще молодой; но я никогда не был столь виноват, как минувшей ночью. Для этой вины нет прощения, и к какой бы казни Вы меня ни приговорили, я ее заслужил. Я убил, я предал, я совершил святотатство — и Вам остается только придумать кару для каждого из этих преступлений. Если Вы хотите моей смерти, я принесу Вам мою шпагу; если Вы изберете всего лишь наказание кнутом, я явлюсь к Вам голым, в одной рубашке. Не забывайте, сударыня, что мне не хватило возможностей, а не желания. Я уподобился храброму воину, оказавшемуся без оружия, когда настала пора идти в бой. Я затруднился бы, сударыня, сказать, отчего это произошло. Может быть, со мной случилось то, что бывает с людьми, у которых пропадает чувство голода, когда перед ними слишком много яств. Возможно и то, что сила воображения поглотила природную силу. Вот что значит, сударыня, избыток любви. Женщина не столь ослепительной красоты не внесла бы смуту в природный порядок и осталась бы более удовлетворенной. Прощайте, сударыня. Мне больше нечего Вам сказать, кроме одного: быть может, Вы простите мне прошлую вину, если я получу разрешение исправить ее. Прошу Вас назначить встречу уже на завтра, на тот же час, что вчера.

Передав со своим лакеем эти радужные обещания ее слуге, ждавшему ответа, я стал готовиться к торжественному часу, не сомневаясь, что мое предложение будет принято с благосклонностью. Я решил с особым тщанием позаботиться о своей персоне: принял ванну; велел натереть себя эфирными маслами и благовониями; поел сырых яиц и артишоков; выпил немного вина; после всего этого прошелся пять-шесть раз по комнате и лег в постель без Маникана. Все мои мысли сосредоточились только на том, что я должен исправить свою оплошность. Друзей я избегал, как чумы. Встал я бодрый телом и духом, пообедал так же легко, как поужинал, и, проведя послеобеденное время в заботах о своем любовном снаряжении, в заветный час отправился к Арделизе.

Я нашел ее все на той же кровати, и это вызвало у меня некоторое опасение: я задумался, не сулит ли это ложе несчастье. Наконец, успокоив себя, как мог, я бросился к ногам Арделизы. Она была полуодета и держала в руке веер, поигрывая им. Увидев меня, она слегка покраснела, видимо, вспомнив вчерашний афронт. Едва Кинетга вышла, я улегся подле Арделизы. Она прикрыла глаза веером, что придало ей такой смелости, словно между нами воздвиглась стена. «Так как же, увечный бедняжка, — сказала она мне, — всё ли при вас сегодня?» — «Ах, сударыня, — ответил я, — не будем поминать прошлое». И тут я неистово кинулся в ее объятия. Я облобызал ее тысячу раз, а потом попросил, чтобы она показалась мне обнаженной.

После некоторого сопротивления, вызванного, конечно, не какими-либо сомнениями в своей безупречности, а лишь стремлением разжечь мое желание и выказать скромность, столь красящую женщин, она дала мне увидеть все, что я хотел. Моим глазам предстало очаровательно пышное тело совершенных пропорций и ослепительной белизны. Я снова принялся ее целовать. Наши поцелуи уже становились громкими, наши объятия выражали самую нежную любовь, союз наших душ побуждал слиться наши тела, когда она заметила мое жалкое состояние. Видя, что я вновь нанес ей оскорбление, Арделиза возжаждала мести. Нет в мире бранных слов, какие она не швырнула мне в лицо. Она грозила мне всеми возможными карами. Я знал, что заслужил их, а потому без просьб и без жалоб поспешно покинул ее и отправился к себе домой. Там я лег в постель и обратил весь накопившийся гнев на причину своего несчастья.

Раз уж у меня не получилось ничего ему сделать, я излил свою ярость приблизительно в таких словах: «Гнусный предатель, что можешь ты сказать в свое оправдание? Недостойная, поистине позорная часть меня — ведь иначе тебя и назвать смешно, — скажи, вынуждал ли я когда-нибудь тебя так обращаться со мной? Наносить мне кровное оскорбление? Обмануть меня в тот миг, когда мне была дарована благосклонность женщины? Отягчить меня в двадцать два года старческой немощью?» Всё напрасно!

Остаток ночи я провел в смертельном беспокойстве. Я не знал, следует ли мне написать Арделизе или лучше прийти к ней без предупреждения. Наконец, после долгих колебаний, я остановился на втором решении, хотя и рисковал натолкнуться на какую-либо помеху моему наслаждению. По счастью, в этот поздний час Арделиза была одна и уже легла в постель. Войдя к ней в спальню, я сказал: «Сударыня, я пришел, чтобы либо умереть у ваших ног, либо удовлетворить вас. Прошу, не сердитесь прежде, нежели узнаете, заслужил ли я ваш гнев». Арделиза, не меньше меня опасавшаяся, что со мной опять приключится беда, поостереглась огорчать меня упреками. Напротив, она сказала все, что могла придумать, дабы вернуть мне почти утраченную веру в себя. И вот я, два дня пребывавший под воздействием злых чар, на третий сумел их разрушить. Вы понимаете, мой друг, — прибавил Тримале, — что при расставании она уже не бранила меня, как в первый и во второй раз. Таковы мои обстоятельства; но прошу вас сделать вид, будто вы ничего о них не знаете.

Виневиль обещал, и они распрощались.

Тримале отправился к Фезике и сказал ей среди прочего, что больше не имеет обязательств по отношению к Арделизе. Между тем едва Арделиза и он стали любовниками, как это заметил Самилькар. Как ни старался Тримале его обмануть и как ни был глуп Самилькар, ревность, обычно заменяющая проницательность, открыла ему глаза. Почувствовав, что Арделиза стала относиться к нему холоднее, он сначала пытался тронуть ее нежными жалобами, потом горькими сетованиями и, наконец, видя ее своеволие, решил отомстить разом и сопернику, и любовнице. С этой целью он раздал всем своим друзьям письма Арделизы и попросил всюду их показывать. Зная, что принцесса Леонора всей душой ненавидит Тримале, он дал ей письмо, которое тот написал возлюбленной и где очень дурно отзывался о Королеве и Лисидасе. Принцесса немедленно показала письмо принцу, рассчитывая, что тот разгневается, тем более что очень любит Тримале. Однако негодование принца было не так велико, как надеялась принцесса. Он всего лишь сказал Эстебару, что его кузен неблагодарный юноша и что он никогда не давал ему повода говорить о нем в таких выражениях; что, будучи глубоко обижен, он, принц, ограничится тем, что перестанет уважать этого человека; но если бы Королева узнала, как тот отзывается о ней, она не проявила бы столько же мягкости.

Принцесса, раздосадованная такой добротой принца по отношению к Тримале, решила поговорить об этом деле с Королевой, но, так как она обмолвилась кому-то о своем намерении, маршал д’Эгремон, которого предупредили, умолял ее не вредить его сыну. Она обещала, но, несмотря на это, сделала то, что задумала. Великая принцесса была горда и нелегко прощала людям, имевшим недостаточно почтения к ее высокому происхождению и редчайшим достоинствам; когда же она была убеждена, что кто-то искренне ее любит, никто не мог сравняться с ней в доброте.

В то время как маршал д’Эгремон с друзьями старались приглушить шум, поднявшийся из-за разглашенного Самилькаром письма Тримале, стало известно, что Арделиза, желая расстроить выгодный брак Самилькара, давала некоторым читать следующее письмо:

Подумали ли Вы, сударыня, о том, какое бремя я несу? Мне приходится два или три раза в неделю посещать мадемуазель де Аа Рош, говорить с ней так, словно я люблю ее, и жертвовать ради нее часами, которые следовало бы употребить на то, чтобы видеть Вас, писать Вам и мечтать о Вас. В любом состоянии духа для меня была бы сущим мучением обязанность развлекать ребенка, а теперь, когда я живу лишь для Вас, Вам нетрудно вообразить, что для меня это просто смерть. Мне придает терпения только надежда, что я отомщу ей, женившись на ней без любви, и что затем, увидев вблизи всю разницу между Вами и ею, буду любить Вас всю жизнь еще сильнее, нежели сейчас, если только это возможно.

Все были изумлены. Можно, конечно, встретить нескромного любовника, но нескромной любовницы до той поры никто не видывал. Невозможно себе представить, чтобы женщина, стремясь отомстить мужчине, которого не любит, сама помогла уличить себя. Между тем эта нескромность не произвела того действия, на которое рассчитывала Арделиза. Сеньор де Линанкур, дед мадемуазель де Ла Рош, зная, что Арделиза хочет ожесточить его против Самилькара, так отвечал заговаривавшим с ним об этом письме: будучи юным, Самилькар не мог сделать, прости Господи, ничего лучшего, как зава евать сердце столь прекрасной дамы, как Арделиза; то, что в спальне любовницы мужчина бранит других женщин, ни для кого не новость; сильная страсть, по обыкновению, скоро угасает, что и случилось с чувством Самилькара к Арделизе. Итак, вопреки надеждам, расстроить виды Самилькара на будущее Арделизе не удалось. Она только подтвердила слухи, ходившие о ней, и лишила своих друзей возможности ее защищать.

Таким образом, Тримале остался, по всей видимости, хозяином положения. Однажды вечером он посетил Арделизу. После того как они немного поговорили на общие темы, она попросила его поблагодарить от ее имени Фуквиля за какую-то услугу, которую тот ей якобы оказал, и подчеркнуть, что она чрезвычайно ему обязана. Так как речь идет об одном из героев этой истории, уместно показать, что это за человек. Фуквиль, брат королевского прокурора и главного казначея Галлии, был родом из Анжу и происходил из судейского сословия, но после своего возвышения стал истинным дворянином, не хуже самого Короля. У него были живые голубые глаза, правильный нос, большой лоб, немного выдающийся подбородок, плоское лицо и светло-каштановые волосы. Среднего роста, с подобострастным выражением лица, он обладал умом, но не знанием света. Вид у него был робкий и застенчивый. Манера Фуквиля держать себя совершенно не соответствовала его роду занятий. Перед незнакомыми людьми он представал деятельным, честолюбивым и гордым; в своем кругу был самым горячим и искренним другом. Любовником стал больше из тщеславия, нежели по любви, однако затем любовь возобладала. Первой его возлюбленной была Белламира из Лотарингского дома, очень его любившая. Второй стала Анжели; одарив его благосклонностью, она гораздо больше думала о своей выгоде, чем об удовольствии. Поскольку она была самой необыкновенной женщиной во Франции, нужно ознакомиться с ее дальнейшей судьбой.

Конец истории Арделизы

 

ИСТОРИЯ АНЖЕЛИ И ЖИНОТИКА

Анжели, дочь сеньора Велитобулии, обезглавленного за то, что дрался на дуэли вопреки указам Теодатова отца, и жена Гаспара, была обладательницей живых черных глаз, низкого лба, правильного носа и маленького ротика с полными ярко-красными губами. Цвет лица красавицы менялся по ее усмотрению, но обычно то было сочетание бледного с розовым. Прелестный смех пробуждал нежность в глубине сердец. Отличали красавицу иссиня-черные волосы, высокий рост, добродушный вид, длинные, сухие и смуглые кисти рук; столь же смуглые и угловатые руки заставляли делать нелестные предположения относительно того, что оставалось скрытым для глаза. Нрав Анжели имела мягкий, приветливый и вкрадчиво-ласковый. Вероломная по натуре, она во всем блюла выгоду и не знала дружеских чувств. Но как бы хорошо кто ни был осведомлен о ее дурных качествах, стоило только ей захотеть понравиться — и не влюбиться в нее оказывалось невозможно. Ее обхождение очаровывало. Впрочем, иные из ее повадок вызывали всеобщее презрение: за деньги и почести она была готова поступиться честью, принести в жертву и отца, и мать, и возлюбленного.

После смерти своего отца Ирондата и гибели старшего брата Гаспар полюбил Анжели; а поскольку принц Тиридат тоже увлекся ею, Гаспар просил его отречься от своей любви: ведь тот имел в виду лишь галантное приключение, Гаспар же думал о браке. Тиридат, родственник и друг Гаспара, по чести не мог отказать ему в этой просьбе, а так как его страсть пробудилась недавно, ему не составило большого труда от нее избавиться. Он обещал не только забыть о собственном чувстве, но и поддержать Гаспара в его разногласиях с отцом-маршалом и родными, не желавшими этого брака. И действительно, несмотря на все постановления Сената и препоны, чинимые маршалом, Тиридат чрезвычайно помог Гаспару, которого после смерти брата называли Жинотиком; принц содействовал ему в похищении Анжели и одолжил двадцать тысяч ливров на ее нужды. Жинотик отвез возлюбленную в замок Титри и там сочетался с ней браком. Оттуда они отправились в Станси: принц Тиридат, которому принадлежала эта крепость, предоставил ее в их распоряжение. Но то ли Жинотик нашел свою супругу не столь безупречно сложенной, как воображал, то ли удовлетворенная любовь оставляла ему досуг для размышлений о скверном состоянии его дел, то ли он боялся передать жене болезнь, которою страдал, — как бы то ни было, на другой день после свадьбы бедняга впал в ужасную печаль. Пока он пребывал в Станси, печаль не переставала его терзать, так что он прятался в лесу, словно дикарь.

По прошествии двух или трех дней Жинотик отправился в армию, а его супруга — в женский монастырь в двух лье от Парижа. Васкови, знавший, что она пребывает в стесненных обстоятельствах, послал ей тысячу пистолей, а Виневиль две тысячи экю; долг им до сих пор не выплачен, хотя Анжели богата и эти деньги были израсходованы на ее содержание. Несовершеннолетие Жинотика в момент венчания делало его брак с Анжели недействительным. Когда же он вернулся, ему уже исполнилось двадцать пять лет, поэтому в парижском дворце Тиридата, в присутствии всех родственников Анжели, был заключен брачный договор, а затем Помощник Верховного Жреца сочетал их наконец законным браком в соборе Парижской Богоматери.

Некоторое время спустя Анжели, чувствуя себя не вполне здоровой, отправилась на воды; там ее встретил и полюбил Амедей. У него были очень белокурые волосы, красивый нос, небольшой яркий рот и самый стройный в мире стан. В малейших движениях Амедея сквозила восхитительная грация; склад ума отличался веселостью и игривостью. Благодаря установившемуся на водах обычаю свободно видеться в любом часу дня он имел сколько угодно удобных случаев выказать даме свою любовь; зная, однако, что никто никогда не уладил своих амурных дел, не изъяснившись в чувстве устно либо письменно, он решил заговорить о нем.

Однажды, оказавшись наедине с Анжели, Амедей сказал ей:

— Вот уже больше недели, как я колеблюсь, признаться ли вам в своем чувстве; решившись наконец, я отчетливо вижу все препятствия, которые могут встать передо мною. Я трезво сужу о себе, сударыня, и потому мне не следовало бы надеяться. К тому же вы недавно вышли замуж по взаимной любви; трудная задача — вытеснить из вашего сердца любимого супруга, а самому занять его место. Но что поделаешь: я люблю вас, сударыня; даже если, не желая быть неблагодарной, вы бы воспользовались этим доводом против меня, я все равно признаюсь вам, что любить вас меня понуждает не мой выбор, а моя звезда.

Никогда еще ничто не доставляло Анжели такой радости, как эти слова: ведь она находила Амедея столь привлекательным, что если бы обычай дозволял женщинам первыми объясняться в любви, то она не ждала бы так долго, как новоявленный влюбленный. Однако страх показать, что она недостаточно себя ценит, сковал ее, и Анжели замешкалась с ответом. Наконец, чтобы скрыть растерянность, о которой свидетельствовало ее молчание, она сделала над собой усилие и разомкнула уста.

— Вы правы, сударь, — сказала она, жеманясь, — я чрезвычайно люблю моего мужа. Но позвольте мне взять на себя вольность сказать вам, что напрасно вы судите о себе с такой скромностью; если бы стали известны все ваши добрые поступки, то вы увидели бы, что люди уважают вас больше, нежели вы полагаете.

— Сударыня, — ответил Амедей, — только от вас зависит, чтобы я стал самым достойным уважения человеком в Галлии.

Едва он договорил, как в комнату вошла Демура, и влюбленным пришлось сменить тему разговора, хотя мысли их были друг о друге. Видя рассеянность и смущение обоих, пришедшая дама подумала, что их отношения зашли дальше, чем то было в действительности, и уже собиралась было сократить свой визит, однако Амедей ее опередил. Не будучи склонен разглашать свои сердечные тайны и прекрасно понимая, что от проницательной Демуры их не скроешь, влюбленный принц предпочел удалиться и, придя домой, написал следующее письмо:

Я покинул Вас, сударыня, лишь для того, чтобы быть еще ближе к Вам. Так как Демура наблюдала за мной, я не осмеливался смотреть на Вас; я боялся даже (ибо эта женщина умна), что это притворство разоблачит меня: ведь, как всем известно, сударыня, находясь подле Вас, просто невозможно не сводить с Вас взора, а потому, когда кто-то отводит от Вас глаза, в этом нетрудно усмотреть хитрость. Если теперь, сударыня, я лишен возможности Вас лицезреть, то зато никто не заметит, что я влюблен, и я волен дать знать об этом одной лишь Вам. Как же я был бы счастлив убедить Вас в силе моей любви и как бы Вы были, сударыня, в этом случае несправедливы, не проявив ко мне хоть сколько-нибудь доброты!

Прочитав письмо, Анжели впала в полную растерянность, не зная, на что решиться: выказать то ли нежность, то ли суровость. В последнем случае она могла потерять сердце возлюбленного, в первом — его уважение и в обоих случаях рисковала его оттолкнуть. Наконец она избрала наиболее добродетельный, а потому и наиболее трудный путь; что бы ни говорило ей сердце, Анжели предпочла поступить так, как советовал разум. Она не ответила Амедею, а когда на другой день он вошел к ней, сказала:

— Не для того ли вы пришли, сударь, чтобы нанести еще одно оскорбление женщине, оттого что у нее мягкий нрав и безмятежное лицо? Может быть, вы полагаете, что стоит начать осаду, как победа уже обеспечена? Если необходимо быть неприветливой, чтобы снискать ваше уважение, а для меня это важно, — придется сколько-то времени принуждать себя. Да, сударь, придется быть высокомерной: вижу, что с вами нужно быть именно такой.

Эти слова поразили бедного влюбленного как удар грома. На глазах его выступили слезы, и слезы красноречивее поведали о его искренности, нежели все, что ему удалось сказать потом.

Помолчав с минуту, он заговорил:

— Я в отчаянии, сударыня, видя вас разгневанной; лучше бы мне умереть, чем не угодить вам. Я отомщу, сударыня, за полученное вами оскорбление; вы увидите, что ваши интересы мне бесконечно дороже собственных. Я уеду так далеко от вас, сударыня, что моя любовь не станет более досаждать вам.

— Я вовсе не прошу вас об этом, — прервала его красавица. — Вы вполне можете остаться здесь, не заставляя меня сердиться. Разве нельзя видеться со мной, не говоря мне, что любите меня, или, по крайней мере, не признаваясь в этом письменно?

— Нет, сударыня, — ответил он, — это для меня совершенно невозможно.

— Ну что ж, сударь, — промолвила Анжели, — приходите повидать меня, я согласна. Но заметьте, как много я для вас делаю.

— Ах, сударыня! — вскричал Амедей, бросаясь к ее ногам. — Если я обожал вас жестокой, подумайте, что же будет, когда вы смягчитесь. Да, сударыня, судите обо мне по моим делам, прошу вас, ибо я не в силах выразить своих чувств.

Таким образом, беседа закончилась иначе, нежели началась. Анжели сочла, что необязательно в полной мере соблюдать суровость, которую она себе предписала; если Амедей и не получил высших свидетельств ее благосклонности, то, во всяком случае, мог надеяться, что она не питает к нему ненависти. Едва возвратившись домой, он, окрыленный, кинулся писать своей возлюбленной:

После того как Вы сказали мне, сударыня, что согласны на мои посещения, при том что для меня невозможно видеть Вас и не говорить о своей любви или хотя бы писать Вам о ней, я, казалось бы, должен пребывать в уверенности, что мое послание не встретит нелюбезного приема. Между тем я дрожу, сударыня, и любовь, вечно страшащаяся не угодить своему предмету, заставляет меня воображать перемену в Вашем настроении, каковая могла произойти за минувшие три часа. Сделайте милость, сударыня, рассейте мои сомнения в двух строчках. Если б Вы знали, как горячо я желаю получить от Вас ответ и с каким восторгом буду его читать, то не сочли бы меня недостойным этой милости.

Получив письмо, Анжели тотчас ответила:

Почему бы я вдруг переменилась, сударь? Но, Боже, как же Вы нетерпеливы! Неужто Вам недостаточно сознавать свою силу, а нужно непременно восторжествовать над чужой слабостью?

От радости, испытанной при получении этой записки, Амедей чуть не потерял голову. Он раз сто поцеловал коротенькое послание и без конца его перечитывал. Между тем чувства влюбленных становились с каждым днем все более пылкими, и Анжели, уже подарившая свое сердце, продолжала защищать остальное лишь для того, чтобы придать ему большую цену. Но вот срок лечения водами истек; нужно было расставаться. Хотя оба возвращались в Париж, влюбленные справедливо рассудили, что не смогут видеться там так же свободно, как в Бурбон-л’Аршамбо. В предвидении трудностей прощание было трогательно-грустным. Слезы Амедея явственнее слов уверили возлюбленную в силе его любви, а усилия, которые, по всей видимости, прилагала Анжели, чтобы не заплакать, заставили любящего позабыть все сомнения. Они расстались в глубокой печали, но вполне убежденные, что истинно любят друг друга и будут любить вечно.

В остаток осени влюбленные, поскольку за ними наблюдали, виделись редко, но переписывались очень часто. В начале зимы разгоревшаяся гражданская война вынудила Теодата довольно спешно покинуть Париж и обосноваться в замке дю Пек. Тогда же маршал, отец Жинотика, внезапно скончался, и принц Тиридат, в то время правая рука Великого Друида, добился для своего кузена Жинотика королевской грамоты на титул герцога и пэра.

Со всех сторон стягивались войска. Город был обложен. Двор между тем не выглядел печальным; придворные, как и военные, были в восторге от плохого положения дел. Друид, который мог их всех погубить, скрывал обстановку частично от Королевы и целиком — от юного Теодата, которому если и говорили о войне, то упоминая лишь о пороках мятежников; но чаще всего его развлекали занятиями, приличествующими его возрасту. Среди людей, с которыми он любил играть, Анжели занимала одно из первых мест, вот почему Проспер сочинил песенный куплет как бы от имени ее супруга:

Между тем во всех играх с фантами Амедей отнюдь не терял времени даром: не было ни одной, в которой Анжели и он не выказали бы друг другу свою любовь. Но по мере того, как страсть их возрастала, с их осторожностью происходило противоположное. Когда играли в цыганочку, все замечали, что они всегда садятся друг напротив друга, так, чтобы можно было поделиться секретом; а при игре в жмурки, когда кто-то из них ходил с завязанными глазами, другой или другая нарочно поддавались, чтобы дать возможность вволю себя ощупать. Да что там говорить: в каждой игре любовь подсказывала им способ обменяться нежностями.

Жинотик, знавший нрав своей жены и потому наблюдавший за ней, заметил кое-какие признаки особенного взаимопонимания между нею и Амедеем. Движимый не столько любовью, сколько заботой о своей репутации, муж воспринял неприятную новость с крайним раздражением. Он побеседовал об этом с одним из своих друзей, и тот, сочувствуя беде, как ему и подобало, отправился к Анжели, чтобы с ней поговорить.

— Так как я обязался, — сказал он, — служить дому господина вашего супруга, считаю своим долгом дать совет, который будет вам полезен. Вы красивы, сударыня, а потому неизбежно пробуждаете любовь; при этом вы, имея, несомненно, честные намерения, не слишком обращаете внимание на свое поведение. Понятно, что большинство женщин, завидующих вам, и мужчин, ревнующих к славе господина вашего супруга, всегда готовы дурно истолковать любые ваши поступки. Господин ваш супруг и сам заметил, что ваше поведение, пусть скорее неосторожное, нежели предосудительное, все же вредит вам во мнении света; поэтому оно огорчает его. Вам известно, как он дорожит своей доброй славой и как должен опасаться всеобщих насмешек, которые нанесли бы ей урон. Советую вам серьезно подумать об этом и смиренно прошу быть осмотрительней: ведь если вы успокоите себя тем, что совесть ваша чиста, и пренебрежете своей репутацией, то господин ваш супруг может принять насильственные меры, которые не оставят вам возможности доказать невиновность.

— Ваши слова, сударь, — отозвалась Анжели, — меня не удивляют. Я уже давно привыкла к причудам господина герцога. На другой же день после женитьбы он воспылал такой неистовой ревностью к Васкови, помогавшему ему похитить меня, что не мог ее скрыть, а между тем я не давала ни малейших оснований для нее. И вот теперь он снова подозревает — не могу догадаться, кого. Скажу только одно: сомневаюсь, что он был бы спокоен, даже если б я жила в деревне и не видела никого, кроме слуг.

— Сударыня, — отвечал друг, — я не стану входить с вами в подробности и даже не знаю, имеет ли господин ваш супруг кого-то в виду, говоря, что недоволен вами. Но сказанного мною достаточно, чтобы вы задумались над своим поведением.

С этими словами гость откланялся, оставив даму в ужасной тревоге.

Анжели немедленно предупредила Амедея, и они договорились вести себя отныне с большей сдержанностью. Тем временем принц Тиридат, только и помышлявший, как бы заставить народ Парижа сдаться, изнурив его голодом, и освободить Сенат, назначивший цену за голову Друида, решил, что одним из способов достичь этой цели было бы взятие Бушмá,, удерживаемого Шанлё с шестью- или семьюстами воинами. Принц собрал тысячу солдат, во главе которых пожелал встать Месье, дядя Короля и наместник королевства на период регентства. Бушма был атакован в трех пунктах. Поскольку оборонительные сооружения на подъездных путях были довольно плохи, войскам Теодата оказалось нетрудно их преодолеть. Однако Жинотик, командовавший атаками под началом принца Тиридата и энергично теснивший врагов, был ранен выстрелом из мушкета в низ живота и следующей ночью умер. Принц очень сожалел об этой утрате; его горе было столь сильно, что не могло длиться долго. Из рассказанного выше ясно, а из последующего станет еще яснее, что Амедея эта смерть не слишком расстроила. Между тем Анжели плакала. Она рвала на себе волосы и изображала величайшее в мире отчаяние. Ей удалось так хорошо всех обмануть, что появился даже следующий сонет:

Амедей, лучше всех осведомленный о чувствах Анжели, не встревожился из-за ее печали. Он так хорошо воспользовался минутой, когда избыток горя ослабил волю бедной, отчаявшейся женщины, и так торопил ее дать ему доказательство своей любви — чего она не могла сделать при жизни мужа из страха перед ним, — что Анжели назначила возлюбленному свидание в день похорон супруга. Нужно заметить, что Бордо, одна из ее камеристок, считавшая, что смерть Жинотика загубила карьеру сватавшегося к ней Риконе, искренне горевала. И когда она увидела, что Амедей вот-вот получит от возлюбленной высшие свидетельства благосклонности в такой день, когда принято сдерживать свою пылкость, ужас пред столь дерзким деянием усилил ее горе. Она не покинула комнаты и мешала удовольствию влюбленных вздохами и слезами.

Видя, что, не успокой он девицу, ему не придется в полной мере насладиться радостями любви, которые он предвкушал, Амедей постарался ее утешить. Уходя, он сказал ей, что знает, какую потерю понесла она со смертью Жинотика; что хочет быть ей другом и, подобно покойному, заботиться о ее благополучии; что у него для этого столько же доброй воли, а возможностей, пожалуй, и больше. А прежде чем ему удастся сделать для нее что-нибудь значительное, Амедей попросил камеристку принять четыре тысячи экю, которые пришлет ей завтра. Эти слова возымели такое действие, что Бордо отерла слезы и пообещала Амедею всю жизнь служить его интересам; она сказала, что госпожа совершенно права, не считаясь ни с чем в стремлении засвидетельствовать ему свою любовь. На другой день Бордо получила обещанные Амедеем четыре тысячи экю. С той поры она оказывала ему предпочтение перед всеми, кто давал ей меньше.

В начале весны, после заключения Парижского мира, двор вернулся в столицу. Принц Тиридат, который помог Великому Друиду выпутаться из скверной истории, дорого продал ему свои услуги в этой войне. Между тем Великий Друид не считал возможным содействовать принцу в таких предприятиях, как передача им Пон-л’Арша своему зятю принцу Нормандскому или самовольный, неугодный двору брак Эрлаши с Иритой. Более того, смелость, какую принц взял на себя, потребовав от Королевы, чтобы она согласилась принять Сьенже, дерзко написавшего Ее Величеству любовное письмо, побудила Великого Друида решиться наконец сбросить тяготившее его иго под тем предлогом, что за неуважение к королевской власти надлежит карать. Он сообщил о своем намерении Горнану Галльскому, который не забыл, как принц Тиридат сломал жезл его младшего офицера; из-за этого поступка и из зависти к высоким достоинствам принца он имел основания его ненавидеть. Сообщив, что сеньор Пти-Бура, его конфидент и советчик, получает пенсион от принца, Великий Друид взял с Месье слово, что он сохранит это дело в тайне от своего фаворита. Принц Тиридат, принц де Жонси и принц Нормандский были арестованы в Пале-Рояле, где в то время жил Теодат.

Тем временем маршал д’Овернь, имевший основания опасаться за себя ввиду своих связей с принцем Тиридатом и ожесточившийся против двора из-за отнятого у его дома Седанского княжества, удалился в Стенэ, куда вскоре прибыла принцесса Нормандская. Офицеры принца кинулись в Бельгард. Анжели сблизилась с вдовствующей принцессой Битурингии, действовать в интересах которой побудила и своего любовника Амедея.

Некоторое время спустя принцессу заключили в тюрьму, а вдовствующая принцесса получила разрешение поехать повидаться со своей кузиной Анжели. Некий священник по имени Борен, которого герцог Люксембургский ввел в дом матери Анжели, госпожи Велитобулийской, был послан ею к дочери. Очень скоро он настолько завладел сознанием Анжели, что встал между нею и Амедеем. Будучи благодаря своему положению приближен к даме, он влюбился в нее до такой степени, что однажды лишился чувств, служа мессу. Когда вдовствующую принцессу сразила болезнь, от которой ей было суждено умереть, Борен, приобретший на нее большое влияние, выговорил для Анжели наследство: она получила на сто тысяч экю драгоценностей и сеньорию Марлу в пожизненное пользование; это поместье приносило двадцать тысяч ливров дохода.

Амедей между тем несколько встревожился; когда же увидел завещание принцессы, то стал ревновать не на шутку. Конечно, он не думал, что можно отказаться от столь значительного наследства, и не осуждал возлюбленную за то, что она его приняла; но был взбешен тем, что услугу ей оказал человек, в котором он уже видел соперника. У него и впрямь были основания опасаться, что красавица купила услуги Борена, заплатив за них своими милостями. Хоть она и любила Амедея, но еще сильнее любила богатство. Впрочем, после смерти вдовствующей принцессы Борен оказался больше не нужен, и Анжели без труда излечила душу возлюбленного, прогнав бедолагу священника.

Тем временем Помощник Верховного Жреца и Белламира, участвовавшие в заговоре, который привел к аресту принцев, нашли, что Великий Друид становится чересчур наглым. Они поделились этим соображением с Горнаном Галльским и сказали ему, что если он приложит руку к освобождению принцев, то сможет не только примириться с ними, но и совсем перейти на их сторону. Помимо намерения ослабить партию Великого Друида, внушавшую беспокойство той партии, которой дали название Фронды, каждый тут преследовал собственные интересы. Г-жа Белламира желала, чтобы принц де Жонси, для которого двор испрашивал у Рима кардинальскую шапку, женился на ее дочери, а Помощник Верховного Жреца желал получить то, чего добивались для названного принца. То и другое было обещано принцами Тир ид атом и де Жонси, и обещание, собственноручно подписанное каждым из них, было вручено г-же Белламире, которая вместе с Помощником Верховного Жреца сделала все, чтобы они вышли на свободу.

Замысел полностью удался, и Великому Друиду пришлось даже покинуть пределы Франции. Принц Тиридат, восторжествовав, держал себя столь вызывающе, что это вынудило двор вновь задуматься о мерах против него. Тогда он удалился сначала в Сен-Мор, чуть позднее в Мурон, а затем в свое аквитанское наместничество. Амедей всюду следовал за ним. Принцесса Нормандская, сопровождавшая брата, не осталась равнодушной к достоинствам Амедея и выказала ему столько приязни, что принц, хоть и пылко влюбленный в другую, не смог ей противиться. Впрочем, сдаться его заставила скорее слабость плоти, нежели сердечная склонность.

Герцог Кофалас, который был вот уже три года любим принцессой Нормандской, узнав о неверности возлюбленной, пришел в величайшую ярость, какую только можно испытать в подобных обстоятельствах. Она же, пылая страстью к Амедею, ничуть не заботилась о том, чтобы щадить чувства другого любовника. Впервые оставшись с Амедеем наедине, в самый нежный миг свидания она спросила, какого рода его отношения с Анжели. Амедей ответил, что никогда не получал от нее ни малейших знаков благосклонности.

— Ах! — воскликнула принцесса. — Я погибла: вы не любите меня, коль скоро в такой момент способны скрывать правду.

Их любовная связь скоро прервалась, ибо Амедей не мог заставить себя проявлять чувства, коих не испытывал. Легко представить, что принцессе, не отличавшейся чистоплотностью и источавшей не лучший в мире запах, не удалось скрыть свои дурные качества от мужчины, безумно влюбленного в другую.

Отвращение не было, конечно, тем чувством, которое могло бы отсрочить отъезд Амедея во Фландрию, откуда ему надлежало привести для партии принца Тиридата иностранную помощь, но все же главной причиной его нетерпения было желание вновь увидеться с Анжели, которую он по-прежнему любил больше жизни. Поэтому он остановился проездом в Париже, повидал ее и сделал все, чтобы она оказалась в том прискорбном положении, какое можно назвать камнем преткновения вдов. Обнаружив свою беду, она пустилась на поиски какого-нибудь избавителя. Вылечить ее от напасти взялся знаменитый врач Де Фужре. И как раз в это время в Париж из Гиени вернулись Тиридат и с ним герцог Кофалас.

У принца Тиридата были живые глаза, орлиный нос с узкими ноздрями, впалые щеки, длинное лицо, выражением напоминавшее орла, вьющиеся волосы, кривые желтоватые зубы, небрежный и неухоженный вид, стройный стан. Принц обладал искрометным умом, но не отличался здравомыслием. Он много смеялся весьма неприятным смехом. Природа одарила его замечательными способностями, особенно к военному делу. В день битвы он бывал чрезвычайно приветлив с друзьями и надменен с врагами. Никто не мог с ним сравниться четкостью и силой мысли, быстротой решений. В важных случаях ему были свойственны верность и честность. Он родился дерзким и непочтительным, однако превратности судьбы научили его сдерживаться.

Заметив, что принц расположен, по-видимому, полюбить Анжели, герцог Кофалас постарался разжечь его интерес к ней, так как всем сердцем желал отомстить Амедею. Сопротивление красавицы усилило страсть принца. Герцог Кофалас убедил его сделать ей подарок: отдать в собственность поместье Марлу, которое уже находилось в ее пожизненном владении. Поскольку она, рассуждал герцог, моложе принца, этот дар наносит ущерб только его потомству, а для него самого поместье, дающее двадцать тысяч ливров дохода, ничего не значит. Одним владением больше, одним меньше — принц не станет от этого ни беднее, ни богаче.

В то самое время, когда принц влюбился в Анжели, ее пользовал Де Фужре, давая рвотные, чтобы спасти положение. Принц Тиридат, постоянно сидевший у изножья ее кровати, то и дело спрашивал, чем она больна. В отчаянии оттого, что жизнь любимой в опасности, он грозился повесить врача. Тот, не смея оправдываться, шел к Бордо, вышедшей замуж за Риконе, и говорил, что, если на него впредь будут наседать, он все откроет. Наконец лекарства оказали ожидаемое действие. Вскоре после выздоровления и в ответ на дарственную, которую Тиридат дал ей на Марлу, Анжели не осталась неблагодарной; однако он получил лишь право пользования тем, что оставалось собственностью Амедея.

Итак, герцог Кофалас был сполна отомщен. Он причинил Амедею истинное горе, ибо тот не имел сил излечиться от своей страсти, подобно тому как сам герцог излечился от пылкого чувства к принцессе Нормандской. В довершение всего у принца Тиридата был в доверенных лицах Виневиль, который, помогая ему снискать расположение возлюбленной, старался и сам ей понравиться. Виневиль был братом Президента [Счетной палаты] Ардье, происходил из довольно хорошей парижской семьи, имел приятное лицо, был неплохо сложен. Он много знал, но ученость не мешала ему быть светским человеком. Хотя он всего побаивался, ум у него был едкий и язвительный, и поэтому с ним случались скверные истории. В отношениях с женщинами он проявлял предприимчивость и потому всегда достигал своей цели. Он был в наилучших отношениях с Монбюа, Винуа, а также с мадемуазель Эрамией: это галантное приключение вызвало такую бурную ссору между покойным Жинотиком, ее братом, и Виневилем, что без покровительства принца Тиридата последний стал бы жертвой насилия. Анжели, со своей стороны, склонялась к тому, чтобы полюбить Виневиля, и тоже из ненависти к Жинотику.

Но оставим пока Виневиля и вернемся к Амедею. Ревность так терзала его, что однажды, придя к Анжели и застав у нее принца Тиридата, о чем-то с ней тихонько беседовавшего, он от ярости и досады расцарапал себе руки и даже не заметил этого, пока один из его людей не обратил его внимания на случившееся. Наконец, не в силах более терпеть посещений принца, он попросил Анжели уехать на некоторое время к себе в поместье. Горячо его любя и к тому же не думая, что короткая разлука охладит страсть принца, она не заставила себя уговаривать и даже обещала прогнать Бордо, предавшую интересы Амедея и служившую теперь его сопернику.

Анжели пробыла в деревне недолго, а когда вернулась, ревность вновь охватила Амедея с такой силой, что он раз двадцать был готов скрестить шпаги с принцем Тиридатом и в конце концов не устоял бы перед этим искушением, если бы не дуэль с зятем, который его убил. Анжели, которая из двадцати привеченных ею за свою жизнь воздыхателей любила только Амедея, пришла в неподдельное отчаяние, узнав о его гибели. Друг, принесший ей эту новость, тогда же посоветовал забрать у одного из Амедеевых слуг шкатулку с ее письмами. Анжели послала за шкатулкой, обещав в награду пятьсот экю; письма она получила, однако бедняга так никогда и не смог вытянуть из нее хоть что-нибудь.

Что касается принца Тиридата, то, хоть он и был очень многим обязан Амедею, ревность настолько их раздружила, что он обрадовался его смерти. Соперниками они были как в любви, так и в погоне за славой, а потому в последнее время уже не могли выносить друг друга. В самом деле, пожелай принц Тиридат принять все необходимые меры предосторожности, чтобы помешать Амедею драться, несчастье бы не произошло. Еще одно обстоятельство ясно показывает, что в сердце принца Тиридата было столько же тщеславия, сколько любви: тотчас же после исчезновения соперника он почти разлюбил Анжели; он всего лишь соблюдал приличия по отношению к возлюбленной, дабы прибегнуть к ней, когда сочтет целесообразным.

Как раз в это самое время Великий Друид, полагавший, что принц Тиридат пляшет под ее дудку, прислал к Анжели верховного прево Франции с предложением от своего имени ста тысяч экю наличными и должности суперинтендантки двора будущей королевы: за это Анжели должна была склонить принца Тиридата к разрыву с Годюнью, Кофаласом и д’Оливом. Одновременно с переговорами, которые велись между Анжели и прево, некий офицер легкой конницы по имени Муше вступил с ней в переговоры от имени Королевы. Однако Анжели убедилась, что не сможет заставить принца Тиридата сделать то, чего желает Великий Друид, и передала Королеве, что советует согласиться на все требования принца, после чего поступить с этим подданным так, как будет угодно Ее Величеству.

Тогда же сторонники Тиридата взяли в плен Фуквиля и привели его во дворец принца. Однако уже на следующий день обстановка улучшилась, и несколько дней спустя начались переговоры о мире, которые велись через него. Поскольку ему разрешалось, под честное слово, ходить куда заблагорассудится, Фуквиль не раз посетил Анжели, полагая, что с принцем Тиридатом подобает сноситься только через нее. Во время этих визитов Фуквиль в нее влюбился. Чувствами Анжели тогда завладел Виневиль; их любовь протекала довольно спокойно. Борен удалился, как только стало заметно, что принц Тиридат влюблен; после гибели Амедея страсть принца изрядно поутихла, так что когда, вскоре после этого горестного события, он, выполняя Парижское соглашение со двором, собирался отбыть во Фландрию, то едва не уехал из Парижа, не попрощавшись с Анжели. Явившись все же ее повидать, он пробыл с ней совсем недолго.

Когда Теодат вернулся в Париж, Фуквиль почувствовал, что если Анжели там останется, то у него появятся соперники, которых она может ему предпочесть; поэтому он убедил Великого Друида удалить ее, сказав, что в Париже Анжели не преминет поучаствовать во всех интригах против двора, тогда как вдали от столицы у нее не будет этой возможности. Великий Друид отослал ее в Марлу. Фуквиль навещал ее там так часто, как только мог. Но по соседству с Анжели нашлись два человека, наносившие ей гораздо более частые визиты: одним из них был сеньор Ферар, английский милорд, нанявший близ Марлу усадьбу, где иногда держал свой экипаж, а иногда и жил; другим был граф Брислоэ, губернатор Тевьена и Л’Иль-Мадá.

Эти два кавалера воспылали любовью к Анжели. Сеньор Ферар был человеком мирным и любящим удовольствия; граф же Брислоэ отличался храбростью, высокомерием и безграничным честолюбием. Между тем, узнав, что принц Тиридат покинул французский двор, Борен вернулся к Анжели и жил в ее поместье Марлу. Так как ни Фуквиль, ни Брислоэ не внушали ему такого страха, как принц Тиридат, он вздумал прямо выразить Анжели свое мнение о ее поведении, говоря, что у нее многовато любовников. Она, не желая, чтобы кто-либо, а в особенности заинтересованное лицо, мешал ей в осуществлении ее новых намерений, восприняла эти попреки с величайшим неудовольствием. Их взаимное раздражение усиливалось с каждым днем, и наконец Борен покинул Анжели, угрожающе ворча.

Некоторое время спустя он написал ей письмо без подписи, в котором сообщал обо всем, что делалось в свете против нее; почерк он постарался изменить. Она, однако, сильно заподозрила, что это послание от него, поскольку там упоминалось о вещах, которых никто, кроме него, знать не мог. Наконец, узнав из разных источников, что Борен ополчился на нее, Анжели попросила госпожу Депанют, хорошо его знавшую и имевшую на него влияние, забрать у него одно важное письмо, которое она, Анжели, ему когда-то написала. Депанют обещала и вызвала Борена к себе в Марин, близ Понтуаза.

Нужно заметить, что с тех пор как Борен уехал, Анжели много раз жаловалась на него Брислоэ. Новый любовник, только и думавший, как бы угодить своей даме, и безмерно на нее тратившийся, без колебаний обещал отомстить. Месть ничего бы ему не стоила, к тому же он преследовал и свой личный интерес. Итак, он воспользовался пребыванием Борена в Марине; однажды, встретив Борена, когда тот ехал верхом, Брислоэ похитил его и отослал в Марлу. Анжели, знавшая, что любовников никогда нельзя оскорблять наполовину, была в большом затруднении из-за такого обращения с Бореном: ведь она понимала, что ему некого заподозрить, кроме нее. Она осталась весьма недовольна; она, конечно, скорее простила бы Брислоэ смерть Борена, чем его похищение.

Но исправить содеянное было уже нельзя, и она наконец сказала:

— Я в отчаянии от того, что с вами случилось. Вижу, что наглец, нанесший вам эту обиду, хочет, чтобы вы подозревали меня; но вы увидите мой гнев и убедитесь, что я никоим образом не причастна к насилию. Сударь, если вы желаете здесь остаться, располагайтесь как дома; или, может быть, вы хотите вернуться в Марин? Тогда я дам вам свою карету.

— Я прекрасно знаю, — холодно ответил Борен, — что мне следует думать обо всем этом. Благодарю за ваши любезные предложения. Я вернусь на собственной лошади, если вы ничего не имеете против. Господь, которому угодно беречь меня от злодейских происков, позаботится обо мне.

С этими словами он стремительно покинул дом Анжели и один возвратился в Марин.

Едва Борен туда прибыл, как он и Депанют написали одному из своих друзей в Париже следующие два письма.

Письмо Борена г-ну де Б. 47

Вы будете очень удивлены, узнав, какое со мной произошло приключение. Но чтобы его разъяснить, придется вернуться немного назад и поведать Вам, что Анжели явилась сюда с целью получить от меня через Депанют кое-что для нее желательное. Депанют написала мне, и, как Вам известно, я отправился в путь. В самый день моего приезда Анжели прислала Лафлёра узнать, там ли я, а на другой день некто неизвестный, с фальшивыми гербами, пришел спросить, скоро ли я возвращаюсь в Париж. Вчера утром, в четыре часа, я выехал оттуда, и когда, переправившись через реку, был уже в ста шагах от Понту аза, на меня напали шестеро всадников с пистолетами в руках, а предводительствовал ими граф Брислоэ. Он прежде всего сказал мне, что если бы Анжели поступила со мной, как я того заслуживаю, то приказала бы нанести мне сто кинжальных ударов; но, добавил он, мне не следует ничего опасаться. Признаюсь, слова его прозвучали искренне. Во всей этой истории он не старался меня унизить, весьма учтиво обращался со мной в Л’Иль-Мада, а после ужина сам, с четырьмя всадниками, отвез меня в Марлу, дабы ублаготворить сию достойную особу. Она сделала вид, что рассержена, и действительно была раздосадована: высокомерие, которое я проявил, говоря с ней, ясно ей показало, что она ввязалась в самое скверное дело, какое когда-либо затевала. Я вернулся в Марин рассказать Депанют о каверзе, которую Анжели подстроила в той же мере ей, как и мне. Эта дама возмущена так, как и подобает особе ее ранга, обладающей чувством чести и мужеством.

18 мая тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года 48 .

Вот такая со мной приключилась из ряда вон выходящая история. Заклинаю Вас написать мне, как Вы к этому относитесь и что, по Вашему мнению, я должен сделать. Думаю, Вы хорошо понимаете, что я не захочу так оставить это дело. Сия особа уже успела написать г-же Депанют, умоляя уговорить меня, чтобы я подавил свою обиду, и уверяя, будто ничего не знала. Ответ г-жи Депанют достоин ее благородной души. Я решил пробыть здесь три-четыре дня, чтобы иметь время обдумать, как мне следует поступить, и не дать себе сделать сгоряча что-нибудь, в чем придется раскаиваться. Пока я только сетую и жалуюсь; это, конечно, слишком слабая месть, и я лелею намерение, если представится возможность, предпринять нечто иное. С нетерпением буду ждать от Вас известий; я весь Ваш. В письме нельзя изложить подробности, которые заняли бы много места; я сделаю это, когда увижу Вас. Прощайте.

Письмо Депанют г-ну де Б.

Я слишком близко причастна к злоключению Борена, чтобы не приписать к его повествованию несколько строк. Столь неожиданные события поражают нас как громом. Со мной в этой истории обошлись, мягко говоря, непочтительно, создав видимость моего соучастия в сем достойном деянии. Правда, поведение обиженного служит мне оправданием, ибо он нашел прибежище в том самом месте, где ему была расставлена ловушка. Отныне я буду печься лишь о том, чтобы, не дав себя увлечь справедливому гневу, сохранить на всю жизнь сознание нанесенного мне оскорбления, которое так чувствительно меня ранит, что забыть его невозможно.

Вы знаете, какое имя я ношу; знаете и то, что я не робкого десятка: я всегда говорила Вам об этом откровенно. Но, кроме того, должна сказать, что стремлюсь быть истинной и усердной христианкой и служить сотворившему меня Господу без притворства и лукавства. Опираясь на эти устои, я, однако, не упущу ничего, что могут мне позволить обида и справедливость. Окажите любезность, известите обо всем Нобиньи и не оставьте эту историю без внимания. Она будет недурным подарком для принцессы 49 , которой Вы можете ее рассказать. Я нарочно вернусь в Париж, чтобы сообщить подробности друзьям, и Вам первому. Коротенькое слово «месть» так и хочет сорваться с моего пера. Жинотик не забыт, нужен только повод заговорить о нем. Посылаю Вам привет. Я же слишком разгневана, чтобы ждать от кого-нибудь привета сегодня.

Вскоре после того, как эти два письма были отправлены, Борен вернулся в Париж. Не соблюдая больше никакой меры в своем стремлении отомстить Анжели, он поносил ее и старался причинить ей неприятность всякий раз, когда где-нибудь ее встречал; в довершение всего он показал Королеве те письма Анжели, где та была особенно несдержанна. Скромность данного повествования не позволяет нам привести их; мы перечислим только несколько наиболее пристойных ее высказываний, которые дадут представление об остальном. Во многих местах своих писем Анжели заверяла Борена, что никогда не даст ему повода жаловаться на нее; разрешала говорить о ней что ему будет угодно, но добавляла, что отзываться о ней хорошо было бы с его стороны великодушнее; признавалась, что полностью отдала себя в его руки, так что он мог бы злоупотребить ее доверием, и замечала, что бедной женщине в подобных обстоятельствах остается одно: слушать и молчать. Она писала также, что, хочет он того или нет, она будет любить его всегда; что готовится к пасхальной исповеди, но не упомянет на ней ничего, связанного с ним. Королева весьма удивилась пылу, который Анжели проявляла в своих письмах. Узнав о нанесенном Борену оскорблении, она подняла вокруг этого шум и сказала в присутствии многих, что если так обращаются с теми, кто готов вернуться к исполнению своего долга, то Теодат сумеет наказать виновных.

Когда граф Брислоэ навестил герцогиню после похищения Борена, он вместо ожидаемой благодарности с удивлением услышал от нее упреки.

— Когда я вам говорила о своем недовольстве Бореном, — сказала она, — это не означало, что его надо похищать. Нетрудно увидеть, что этот прекрасный поступок полезнее вам, чем мне; что ж, и я, в свою очередь, забуду ваши интересы и позабочусь о собственных.

Брислоэ ссылался на свои добрые намерения, но, видя, что гнев Анжели не утихает, тоже рассердился. Тогда она, испугавшись, что потеряет в его лице покровителя и щедрого любовника, смягчилась и попросила не забывать в следующий раз, что, оскорбляя таких людей, как Борен, нужно либо делать это втайне, либо не оставлять их в живых.

В то самое время, когда Брислоэ начал влюбляться в герцогиню, милорд Ферар, которого заставила последовать за Карлом во Францию смута, вспыхнувшая в Англии, снял дом поблизости от Марлу. Удобство общения с Анжели и вкрадчивые манеры красавицы заронили в сердце милорда любовь. Но так как по своей природе он был мягче Брислоэ и его страсть горела более ровным огнем, он не продвинулся в своих ухаживаниях столь далеко, как граф.

Таково было положение дел, когда Фуквиль, видя, что он по-прежнему далек от желанной цели, воспользовался уловкой, чтобы приблизить свой успех у герцогини. Он знал, что деверь одной из ее камеристок, Риконе, скрывался в Париже, где сносился с ней, действуя в интересах принца Тиридата. Фуквиль отрядил такое число людей на поиски Риконе, что тот был схвачен и помещен в королевскую тюрьму. Во время учиненного Фуквилем допроса он заявил, что Анжели, среди прочих преступлений, обещала ему десять тысяч экю за убийство Великого Друида, причем уже дала две тысячи задатка. Эти показания Фуквиль уничтожил и заставил пленника дать другие: на сей раз Риконе признавался, что находится в Париже с целью убить Великого Друида, но не упоминал об участии Анжели в заговоре; против нее осталось только одно обвинение: что она поддерживает сношения с принцем Тиридатом и получила четыре тысячи экю от испанцев.

Фуквиль ознакомил Великого Друида с последними показаниями, а герцогиню — с первыми, напугав ее так, как можно себе представить; затем он сказал, что спасет ее, если в благодарность она даст ему высшие свидетельства своей любви. Анжели, боявшаяся смерти более всего прочего, колебалась ровно столько, сколько, по ее мнению, было необходимо, чтобы подчеркнуть ценность своей высшей милости. Будучи удовлетворен, Фуквиль приложил все старания, чтобы спасти любовницу. С этой целью он вывез ее ночью из Марлу в Нормандию; там она с его помощью переезжала каждую неделю с места на место, переодетая то в кавалера, то в монахиню, то в монаха-францисканца. Это длилось шесть недель, в течение которых Фуквиль навещал Анжели там, где она в это время находилась. Наконец, когда Риконе уже подвергся колесованию, Фуквиль добился для нее помилования, и она получила возможность вернуться в Марлу. Там она недолго пребывала в покое, ибо обратила свой взор на Шамюи, рассчитывая, что тот может быть ей полезен своими крепостями на Сомме, а заодно освободит ее от тирании Фуквиля, становившейся невыносимой.

У Шамюи были черные блестящие глаза, правильный нос и несколько узкий лоб, продолговатое лицо, черные кудрявые волосы и стройный стан. Умом он отнюдь не блистал, однако недоверчивость делала его проницательным. Он был храбр и всегда влюблен, а смелость в обращении с женщинами заменяла ему любезность. Анжели, знавшая о нем по рассказам, сочла его вполне способным к совершению тех глупостей, которые были ей нужны. Для переговоров с ним она использовала пикардийского дворянина Виньякура, своего соседа. Шамюи договорился с Виньякуром, что по пути в Каталонию, где ему предстояло командовать армией, он, проездом через Марлу, увидится как бы случайно с Анжели. Все прошло так, как замышлялось. Анжели верхом проводила Шамюи до места, отстоящего на два лье от Марлу. По дороге она поведала ему о своих злоключениях и попросила быть ее покровителем; при этом она льстила ему, называя прибежищем страждущих и надеждой несчастных. В конце концов она так растравила его великодушие, что он обещал служить ей и защищать ее, противостоя всем и вся. Он дал ей записку, содержавшую приказ комендантам его крепостей принимать герцогиню всякий раз, когда ей это понадобится.

Об этом свидании узнал Фуквиль. Считая, что соседство Шамюи, который скоро вернется, и Анжели опасно для интересов двора и его собственных, он убедил Великого Друида удалить соперника от границ Пикардии, а ей приказать отправиться в свое герцогство. Анжели двинулась в путь и встретилась с Шамюи в Монтаржи; она вела себя с ним так же, как полгода тому назад. После того как он твердо обещал ходатайствовать за нее перед двором, она подала ему надежду на то, что в один прекрасный день докажет ему свою страстную любовь. Шамюи направился к Теодату, а она в свое герцогство. Там она провела зиму, в течение которой Шамюи и Фуквиль часто навещали ее по ночам, имея друг о друге лишь смутные сведения.

Фуквиль, чувствуя себя хозяином положения, был из них двоих наиболее капризным и очень раздражался по поводу как прошлых встреч, так и продолжавшихся сношений Анжели с Шамюи. В свое оправдание она говорила, что Шамюи хлопотал перед Великим Друидом, чтобы возвратить ей отнятую у нее Бордо и добиться для нее самой разрешения вновь явиться ко двору. Она добавляла, что была бы очень рада не быть обязанной этими милостями никому, кроме Фуквиля, но хочет приберечь его влияние для более важных дел. Когда весной благодаря посредничеству Шамюи Анжели вернулась для начала в Марлу и когда вскоре ей была возвращена Бордо, Фуквиль поверил, что интрига между ней и Шамюи могла завязаться только ради ее новых отношений со двором.

В то время как Шамюи воевал в Каталонии, король Англии Карл, которого вынуждали жить во Франции бедствия, обрушившиеся на его дом, нашел Анжели очень милой и потому останавливался в Марлу, когда посещал Ферара. Общаясь с Анжели, этот государь так в нее влюбился, что решил на ней жениться. Его поддерживал в этом намерении милорд Ферар, которому Анжели обещала высшие свидетельства своей благосклонности, если он поможет ей стать королевой. И она стала бы ею, если бы Господь Бог не пекся о судьбе и репутации английского короля и не отвлек Анжели безумной надеждой, из-за которой она упустила столь блистательную возможность.

У Карла, короля Англии, были большие черные глаза, очень густые брови, смуглая кожа, правильный нос, продолговатое лицо, вьющиеся черные волосы. Он был высок и строен. Его отличала холодность в обращении, но на самом деле он был добр и мягок; природную живость он выказывал скорее в счастливых, нежели в несчастных обстоятельствах. Отважный воин, он обладал душой истинного государя. Он был остроумен, любил удовольствия, но долг был ему дороже. Наконец, он являлся одним из величайших на свете венценосцев. Но каким бы высоким ни было его рождение, главной причиной его необычайных достоинств стали невзгоды, воспитавшие его характер.

Как я уже сказал, принц Тиридат, покидая Галлию, проявил к Анжели некоторое пренебрежение, но, когда он узнал, как ценят ее испанцы, назначившие ей пенсион, и каким доверием она пользуется при дворе благодаря Фуквилю, принц воспылал к ней прежними чувствами. Его пыл был столь силен, что он писал ей самые страстные в мире письма; среди прочих было перехвачено следующее, зашифрованное:

Даже если Ваше очарование, дорогая кузина, не заставило бы меня любить Вас, то труды, предпринимаемые Вами ради меня, гонения, которым Вы подвергаетесь, служа моим интересам, и превратности, угрожающие Вам из-за этого, побудили бы меня любить Вас всю жизнь. Посудите же, какое действие все это может произвести на сердце, которое ни неблагодарно, ни бесчувственно; но подумайте и о том, в какой тревоге за Вас я непрестанно пребываю. Страшный пример Риконе бросает меня в дрожь; зная, что самое дорогое для меня в мире существо находится в руках моих врагов, я терзаюсь беспокойством, которое не дает мне ни минуты передышки. Бога ради, моя милая, не подвергайте себя такому риску. Я предпочел бы никогда не вернуться в Галлию, чем хотя бы в малейшей степени поставить под угрозу Вашу безопасность. Только мне, и никому другому, надлежит рисковать собой и, ведя военные действия, достичь такого соотношения сил, чтобы со мной вступили в переговоры; вот тогда-то, моя дорогая кузина, Вы и сможете помочь мне Вашим посредничеством. Но успех в войне всегда сомнителен, и я твердо полагаюсь лишь на то, что смогу провести жизнь с Вами, объединив наши интересы еще теснее, чем до сих пор. Не думайте, что Мадам Принцесса является непреодолимой помехой осуществлению наших намерений. Бывает, что рвут и более важные узы, если любят так, как люблю я. И тут, дорогая кузина, я не ставлю никаких преград ни своему воображению, ни Вашим ожиданиям. Пусть они зайдут так далеко, как Вам заблагорассудится. Прощайте.

Надежда выйти замуж за принца, которую Анжели возымела по получении этого письма, побудила ее заколебаться, следует ли принять предложение короля Великобритании. Она решила посоветоваться, в присутствии Бордо, с одним из своих друзей. Бордо, чей муж состоял на службе у принца Тиридата, твердила ей, что она простодушная мечтательница, если собирается выйти за тень короля, за нищего, который к тому же посмеется над ней и скоро ее бросит; что если когда-нибудь, вопреки всякому вероятию, он вернет себе трон, то можно не сомневаться: пресытившись любовью Анжели, он разведется с ней под предлогом неравенства их положения. Друг говорил ей, напротив, что пустая мечта — рассчитывать на брак с принцем Тиридатом, который женат и чья жена обладает отменным здоровьем; что люди, равные положением королю Великобритании, могут порой претерпевать невзгоды, но никогда не могут нуждаться так, как частные лица; что пожить королевой, даже если и не быть счастливой, — прекрасная доля и что ни в коем случае не следует отказываться от столь почетного титула, пусть даже ей суждено носить его только в могиле.

— Что до вас, мадемуазель, — сказал он, обращаясь к Бордо, — у вас есть все основания говорить госпоже то, что вы сказали, ибо вы блюдете собственную выгоду; я же забочусь лишь об ее интересах, а потому, с вашего позволения, сказал ей то, что и должен был сказать.

Анжели поблагодарила обоих за дружеское участие и обещала обдумать их доводы, прежде чем на что-либо решиться. Она не пожелала высказаться более определенно, так как ей было совестно перед другом за свое решение, противоположное его совету.

Между тем король Великобритании получал отовсюду предупреждения об образе жизни Анжели и ее сношениях с Фуквилем. Когда любовь еще в самом начале, ни один человек, хоть сколько-нибудь дорожащий своей доброй славой, не лишен рассудка настолько, чтобы жениться на женщине, утратившей честь. Едва король Англии узнал эти новости, он уехал из окрестностей Марлу, не желая рисковать: ведь неизвестно, чем закончилась бы битва между его чувствами и разумом при виде Анжели. В тот момент она не ощутила понесенную утрату. Стремление и надежда стать женой Тиридата сделали все прочее для нее безразличным.

Когда в начале весны Анжели вернулась благодаря посредничеству Шамюи из своего герцогства в Марлу, а немного спустя и в Париж, она вполне оценила эту небольшую услугу и не осталась неблагодарной; обещания Шамюи убить Великого Друида и передать свои крепости принцу Тиридату так растрогали сердце Анжели, что она не могла не наградить его высшими свидетельствами своей благосклонности. Так прошло лето, в течение которого Фуквиль, видя, что происходит, нередко переживал мучительные часы; он уже тогда сделал бы то, что сбвершил позднее, если бы влюбленные не имели обыкновения обманывать самих себя, когда речь идет о том, чтобы покинуть или осудить возлюбленную.

Следующей зимой вернувшийся с испанской границы Кандоль притворился влюбленным в Анжели. Фуквиль, неприятно пораженный появлением столь опасного соперника, передал ему через Булиньё просьбу не стоять у него на пути. Кандоль, который в действительности любил Арделизу, а за Анжели волочился лишь для отвода глаз, с легкостью даровал Фуквилю просимое. Но у этой дамы поклонники возникали так же быстро, как у гидры отрастают отрубленные головы, а потому место Кандоля немедленно занял Вилльпа. Узнав об этом, Фуквиль с ним довольно свирепо поговорил. То ли Вилльпа поверил, что его соперник любим и взять над ним верх не удастся, то ли едва зародившаяся любовь еще не совсем лишила его осторожности, но он счел разумным не навлекать на себя гнев неистового забияки и не упорствовал.

Вуэ же, воспылав страстью к Анжели, оказался менее уступчив. Он продолжал видеться с возлюбленной вопреки Фуквилю. Так как он не был ни достаточно богат, ни настолько наделен достоинствами, чтобы тронуть ее сердце, она удержала его при себе с единственной целью — разжечь страсть Фуквиля, чтобы получить от него новые подарки и показать ему, что у нее есть благородные друзья, которые будут защищать ее интересы и не потерпят плохого с ней обращения. С этим соперником Фуквилю пришлось смириться, зато он отыгрался на бедняге Виневиле. Это был один из первых поклонников Анжели, обласканных ею; он обладал здравым умом, а его остроумия многие побаивались. Фуквиль внушил Великому Друиду, который в ту пору смотрел на все его глазами, что такой человек опасен в Париже, и Великий Друид принял меры: Виневилю был вручен королевский указ с предписанием удалиться в Тур до нового распоряжения. Не имея возможности проститься с Анжели, в последний день апреля 1650 года Виневиль написал ей письмо:

Несмотря на высказанное Вами желание, чтобы я нанес Вам визит, я, вспоминая, как мало удовольствия доставило Вам мое предыдущее посещение, почел за лучшее от него воздержаться. Ваша холодность отнимает у меня всю радость, которую я испытывал прежде, видясь с Вами; по правде говоря, я убежден, что ни в какой мере не должен притязать на Ваши милости и доверие, ибо связывающие Вас обязательства, которые нарушить невозможно, не терпят, чтобы Вы оказывали внимание кому-либо другому. Я даже думаю, что при существующих обстоятельствах Вы будете мне более благодарны за полное забвение, нежели за память о Вас, и что от всей души одобряете меня за то, что я удаляюсь от Вашей тюрьмы и отстраняюсь от Ваших интересов. При всем том, сударыня, не хочу, чтобы Вы меня потеряли, ибо вполне уверен, что однажды Вы будете рады вернуть себе то, чем пренебрегли.

Поэтому я останусь Вашим другом, насколько мне позволяет знание о том положении, в котором Вы ныне находитесь. Ведь дружеские чувства, которые я обещал Вам сохранить навсегда, не могут скрыть от меня того обстоятельства, что весь род человеческий порицает Ваше поведение и что все в наши дни только о Вас и толкуют.

Вашу любовную связь называют самой позорной и гнусной, какую когда-либо уготовила судьба особе Вашего ранга. Говорят, приятель Ваш имеет над Вами столь тираническую власть, что прогоняет всех, кого ему вздумается, и угрожает тем, кого можно принять за его соперников: так он поступил с Виллага. Обхожу молчанием подробности его тайных посещений, которые отнюдь не тайна. Подумайте, сударыня, какой урон терпит от этих сношений Ваша добрая слава; поразмыслите над тем, кто Вы и кто этот человек, лишающий Вас чести, ибо вес и репутация, каковые он Вам создает, для Вас отнюдь не почетны и отблеск этого ложного сияния не украшает Вас, а скорее затмевает Ваши достоинства. Ах, сударыня, если бы бедные покойники могли хоть что-нибудь чувствовать, они разрыли бы свои могилы, чтобы прийти укорять Вас в столь позорной зависимости. Но память о них едва ли Вас сильно трогает, поэтому бойтесь живых, которые рано или поздно будут просвещены относительно Вашего поведения и, несомненно, расценят его как должно.

Меня побуждает сказать Вам все это не ревность: уверяю Вас, я не одержим этой прискорбной и бесполезной страстью. Если бы я любил Вас безумно, то неистовствовал бы, понося Вас, чем нанес бы Вам непоправимый вред и отомстил бы таким образом за Вашу неблагодарность. Если бы я вовсе не любил Вас, то, подобно другим, принялся бы Вас высмеивать. Но мое чувство к Вам — не то и не другое, и потому меня терзает немая боль; ослепление, которое мешает Вам понять неразумность своего поведения и которое заведет Вас в конце концов, ежели не остережетесь, в глубочайшую пропасть, бесконечно меня огорчает. Завтра я отправляюсь в Турень и говорю вам «прощайте», сударыня. Если Вы отнесетесь к моему предупреждению должным образом, я буду по-прежнему любить и почитать Вас; если пренебрежете им, то я сумею освободиться от власти любви, которую чувствую к Вам. Я не прошу у Вас добрых услуг и содействия в моих делах; хотел бы только, чтобы никто не оказал мне дурной услуги, и буду за это Вам очень обязан.

Фуквиль между тем не обрел покоя с изгнанием Виневиля. Анжели постоянно сердилась, но более всего беспокоило Фуквиля ее общение с маршалом Шамюи. Оно сделало ее настолько высокомерной, что подчас она обращалась с Фуквилем так, словно видела его первый раз в жизни, и он прекрасно понимал, откуда в ней эта надменность. Тем временем Шамюи, которого она настойчиво просила сдержать данное ей слово и которому не хотелось этого делать, предупредил Великого Друида обо всем, что обещал Анжели, через одного из Друидовых приближенных, судя по всему, ненавидевшего маршала, и одновременно сообщил о том же Фуквилю через жену коменданта Руа г-жу де Кальвуазен. Эта хитрость произвела именно то действие, которого ожидал Шамюи. Великий Друид встревожился и, чтобы разорвать нити опасной интриги, затеял с Шамюи переговоры. Фуквиль, после предупреждения, полученного от г-жи Кальвуазен, обратился к Великому Друиду с просьбой разрешить ему арестовать Анжели, поместить ее туда, где она не сможет ни с кем сноситься, и держать ее там, покуда он не сочтет возможным ее освободить. Великий Друид согласился. Фуквиль все устроил: Анжели была арестована в Марлу, препровождена в Париж, куда въехала ночью, и поселена в доме некоего де Во на улице Пуату.

На другой день по ее приезде Фуквиль, выполняя приказ Великого Друида, велел ей написать записку, в которой она просила помочь ей примириться с Теодатом и не беспокоиться больше по поводу принца Тиридата, ибо поддерживать отношения с ним значило бы для нее подвергать опасности свою жизнь. За несколько дней до своего ареста она договорилась с Шамюи, что, если ее арестуют и потребуют от нее писем, отменяющих их предыдущие решения, он поверит письму только в том случае, если к нему будет приложена двойная печать. Итак, это письмо она скрепила одной печатью, но дважды приложила печать к другому, которое написала в тот же час Шамюи и где говорилось о необходимости неуклонно следовать своему решению служить принцу Тиридату и передать ему свои крепости. Шамюи, не имевший ни малейшего намерения выполнять обещанное ей ранее единственно для того, чтобы получить доказательство ее благосклонности и вырвать у Великого Друида милости, которых не мог добиться иначе как заставив себя бояться, уничтожил письмо, свидетельствовавшее об их сговоре, и послал принцу Тиридату то, которое Анжели написала по приказу Фуквиля. Увидев из этого письма, что жизнь Анжели в опасности, принц написал Шамюи, чтобы тот пошел на уступки двору, лишь бы вызволить Анжели из тюрьмы.

Великий Друид, полагавший, что Шамюи так влюблен в Анжели, что ради ее освобождения из тюрьмы даст все, что у него ни потребовать, оценил ее свободу в сто тысяч ливров и хотел вычесть их из двухсот тысяч экю, о которых они договорились, однако маршал не согласился ни на какие вычеты. Тем не менее, чтобы не оказаться в глазах Анжели обманщиком и соблюсти приличия, он не пожелал передать свои крепости в руки Великого Друида, пока не узнает, что Анжели на свободе. Но его обманули: привезли Анжели к отцам ораторианцам, чтобы она показалась некоему дворянину, нарочно для этого присланному; она заверила его, что свободна, после чего воротилась в место своего заключения, где пробыла еще неделю.

В те три недели, которые она провела в своей тюрьме на улице Пуату, Фуквиль располагал меньшей свободой, чем она. С каждым днем он привязывался к ней все сильнее: теперь, когда он отнял у нее, вместе со свободой перемещения, возможность обманывать, ибо лишил возможности кого-либо видеть, она казалась ему в тысячу раз милее прежнего. К тому же Анжели, стремясь вновь завоевать его сердце, чтобы добиться освобождения, держала себя с ним так, что могла бы растрогать и варвара. Она не скупилась на любезности и нежности и выказывала Фуквилю столь полное доверие, что он невольно поверил в ее желание никогда ни от кого не зависеть, кроме него одного.

Так обстояли дела, когда Фуквиль перехватил нежнейшее письмо Анжели к принцу Тиридату. Это причинило ему такие муки, что, осыпав ее упреками, он решил отравиться ртутью с зеркала. Но едва он почувствовал себя плохо, как ему расхотелось умирать из-за изменницы, и он принял противоядие, каковое всегда носил с собой, чтобы защититься от врагов, коих без конца создавала ему роль, которую он играл при Великом Друиде.

Если не считать того, что Анжели не могла никуда ни пойти, ни поехать по своему усмотрению, она проводила время в темнице с большой приятностью. Фуквиль предлагал ей самые изысканные яства; что ни день дарил ей великолепные безделушки и драгоценные камни. Он выходил от нее в два часа пополуночи, а возвращался в восемь утра; таким образом, восемнадцать часов из двадцати четырех он проводил с ней.

Невозможно поверить, чтобы Великий Друид не знал о местопребывании Анжели; забавно, что этот великий человек, распоряжавшийся судьбами Европы, принимал участие в любовных делах Фуквиля. Я думаю, причина, по которой он одобрял эти сношения, состояла в том, что, зная склонный к интригам и опасный нрав Анжели, он предпочитал, чтобы она находилась в руках Фуквиля, в чьей верности он не сомневался, нежели кого-либо другого; к тому же заключение стало для нее величайшим бесчестьем, и Великий Друид был очень доволен, что ее кузен и любовник принц Тиридат чувствовал себя глубоко оскорбленным.

Однако соглашение с маршалом де Шамюи было достигнуто при условии, что Анжели выйдет из тюрьмы, а потому в конце концов пришлось выпустить ее на свободу. Ее отослали в Марлу, и там некоторое время спустя случилась весьма неприятная история. Фуквиль заранее договорился с ней, что по субботам они будут возвращать друг другу все письма, которыми обменяются в течение недели, и что он будет присылать за ними человека, который назовется слугой мадемуазель де Вертю. Однажды, когда этот человек находился в Марлу, туда прибыл лакей маршала де Шамюи с письмом для Анжели; она написала ответ и дала его горничной для передачи посыльному. Та ошиблась, дав человеку Фуквиля ответ своей госпожи маршалу, а лакею маршала — пакет, предназначенный для Фуквиля.

Можно вообразить тревогу Анжели, когда она узнала об этой ошибке, тем более что в ее письме Фуквилю содержался, помимо бесчисленных нежностей, пространный пассаж, направленный против г-жи де Броже, которую она ненавидела, потому что та обладала от природы прелестями телесными и умственными, каковые у Анжели были порождениями искусства; вне сомнения, она всегда завидовала этой красавице и никогда не могла простить ей ее достоинств. В другом месте она беспощадно бранила Монтегю и в довершение всего чуть не на каждой странице самым обидным образом подшучивала над маршалом. Думая о пересланных маршалу письмах Фуквиля, полных нежностей и любовных порывов, которые могут нравиться любовнице, но обычно смешат людей рассудительных, и представляя их в руках горделивого и высмеянного соперника, Анжели приходила в отчаяние. Фуквиль, со своей стороны, впал в не меньшее расстройство.

Ознакомившись с письмами Фуквиля и теми, которые писала ему Анжели, маршал подумал, что, ввиду изменчивости его отношений с дамой, ему, возможно, доведется однажды вернуть ей письма. Поэтому он дал их все переписать, а затем показал оригиналы Кофаласу и Депанют, которые, как он знал, были врагами Анжели. Немного времени спустя Фуквиль после проведенной в Марлу ночи явился к маршалу и потребовал у него свои письма. Мало того что маршал ему отказал, но еще и посмеялся над ним, как он умел это делать. Веселясь, маршал держал письмо Анжели развернутым перед носом Фуквиля. Тот, предпочитая быть убитым, чем стерпеть, чтобы возлюбленная оказалась из-за письма во власти соперника, кинулся на письмо и оторвал от него половину, которую потом показал Анжели, сказав, будто маршал сжег другую. Между тем маршал, разгневанный выходкой Фуквиля, велел ему немедленно убираться вон, прибавив, что если бы некоторые соображения его не удерживали, то он вышвырнул бы его в окно.

Когда немного позднее Анжели вернулась в Париж, она решила, что необходимо разуверить людей в истинности слов маршала, который рассказывает о ней много неприятных вещей, а для этого нужно показать нескольким добродетельным и уважаемым особам, каков характер их обращения друг с другом. Она выбрала для этой цели дом г-на маркиза де Суша, верховного прево Франции, перед которым, равно как перед его супругой, ей особенно хотелось оправдаться. Она назначила там свидание маршалу; тот разгадал ее намерения.

— Да хранит тебя Господь, мое бедное дитя, — сказал он, приблизившись к ней. — Ну что, как поживают мои маленькие ягодицы? Всё такие же тощенькие?

Невозможно вообразить себе состояние Анжели при этих словах. Для нее это был будто удар дубиной по голове. Она хотела было бросить маршалу в лицо, что он наглец и сумасшедший, но подумала, что ежели он разговорится, то после такого начала может легко дойти до самых постыдных для нее подробностей. Верховный прево и его жена переводили взгляд с одного на другую; Анжели потупила взор. Она, правда, не краснела и не бледнела, но те, кто ее хорошо знал, видели, что она в явном замешательстве.

Наконец верховный прево заговорил.

— Вы не правы, господин маршал, — сказал он. — Доблестные мужчины не должны нападать на дам. Нужно испытывать признательность, когда они даруют свое сердце, но нельзя оскорблять их, когда они в нем отказывают.

— Согласен, — ответил маршал, — но если они однажды даровали его, а потом их чувства переменились, то им следует всячески щадить тех, кого прежде любили; если же они их высмеивают, то должны быть готовы к большим неприятностям. Вы ведь понимаете меня, сударыня? — добавил он, обращаясь к Анжели. — Я уверен, вы не сомневаетесь, что я прав; но мне удивительно ваше смущение. Вы должны были бы уже привыкнуть к такого рода огорчениям с тех пор, как устраиваете людям подвохи. Клянусь, я никогда не подумал бы, что вы способны так сконфузиться.

С этими словами он вышел, оставив Анжели полуживой от пережитого. Верховный прево и его жена попытались ее ободрить, говоря, что сказанное маршалом никак на них не подействовало. Тем не менее с этого дня они стали избегать ее общества.

Две недели спустя Фуквилю пришлось отправиться ко двору, который находился тогда в Компьене. Анжели, предвидя возвращение принца Тиридата по случаю всеобщего мира, о котором много толковали, и не желая быть застигнутой в постыдной для себя зависимости, тем более что связь с Фуквилем становилась ей в тягость, решила порвать ее таким образом, чтобы от нее не осталось и следа. С этим намерением она явилась в дом к Фуквилю и, обратившись к тому из его людей, которому более всего доверяла, спросила у него ключи от кабинета его господина, сказав, что хочет ему написать. Лакей, ни о чем не подозревая и памятуя о страсти своего господина к Анжели, немедленно дал ей все требуемое. Она сломала замок шкатулки, где, как хорошо знала, Фуквиль держал все ее письма, и взяла не только их, но и письма принца Тиридата, которые сама когда-то дала Фуквилю; и те и другие она потом сожгла у Сибиллы. Вернувшись к себе домой и обнаружив, что там стряслось, Фуквиль бросился к Анжели и прямо с порога стал угрожать отрезать ей нос, затем разбил хрустальный подсвечник и большое зеркало, свой подарок, и, осыпав ее бранью, ушел. Во время суматохи одна из горничных Анжели, подумав, как бы Фуквиль не забрал все, что дарил госпоже, ухватила ее шкатулку с драгоценностями и отнесла к Сибилле; тем же вечером Анжели послала ее забрать шкатулку для передачи на хранение одной набожной женщине, родственнице ее матери. Фуквиль, кем-то извещенный, отправился на следующий день к этой даме и отнял у нее шкатулку силой. Анжели, узнав об этом, пришла в отчаяние, однако здравого смысла не утратила. Она прибегла к помощи людей, имевших такое влияние на Фуквиля, что он вернул шкатулку, и благодаря этому они помирились и снова стали друзьями. Это примирение состоялось так скоропалительно, что, когда на другой день сеньор Велитобулийский пришел утешить свою дочь Анжели в случившейся с ней неприятности, Фуквиль находился уже у нее и спрятался на время родительского посещения в кабинете, откуда слышал всю эту комедию.

В конце концов Анжели надоело таить ото всех, что она снова видится с Фуквилем, и она решила, что раз уж их ссора наделала много шума, то и примирение должно стать публичным. Она подстроила все так, чтобы ее приятельницы, по просьбе Фуквиля, единодушно за него вступились и умоляли его простить; наконец, представив ссору как порожденную нравственными затруднениями, она обратилась за помощью к матери настоятельнице обители Милосердия. Эта женщина, подверженная блаженным видениям, убедила их заговорить друг с другом и сердечно обняться. Поступок сей несколько уронил преподобную мать в глазах Королевы и Великого Друида. Им больше не верилось в особые отношения с Богом той, кто столь легко давала обмануть себя людям.

Между тем согласие любовников продлилось всего полгода. Возвращение принца Тиридата в Галлию приближалось, и Анжели боялась, как бы он не обнаружил ее во власти Фуквиля. К тому же мадемуазель де Сен-Шомон и мадемуазель де Фёкьер, ее кузины и близкие подруги, так ее стыдили, что она порвала с ним под предлогом благочестия. Фуквиль охотно пошел навстречу намерениям Анжели. В другое время он повел бы себя иначе, но, видя, что уважение к нему Великого Друида заметно поколеблено, и опасаясь, как бы принц Тиридат, и без того его ненавидевший, равно как сеньор Велитобулийский, жаждавший отомстить за нанесенное его дому бесчестье, не подослали к нему убийц, если он даст Анжели малейший повод для жалобы, он перестал с ней видеться, но не перестал любить.

Конец истории Анжели и Жинотика.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ АРДЕЛИЗЫ

Тем временем Арделиза отправилась, как я сказал, к Фезике, чтобы попросить передать Фуквилю благодарность за какое-то мнимое одолжение, которое в действительности было сущим пустяком; она желала, чтобы Фуквиль задумался и понял: если человека так благодарят за пустяк, то, очевидно, хотят быть ему обязанным чем-то большим. В тот же день, когда Арделиза виделась с Фезикой, она застала Фуквиля у г-жи де Боннель и смогла сама выразить ему свою признательность. Фуквиль, который был рад сблизиться с Арделизой, чтобы попытаться окончательно вылечиться от страсти к Анжели, ответил на ее учтивость со всей любезностью, на какую был способен.

На следующий день Фезика позвала его и сказала то, что Арделиза просила ему передать.

— Сударыня, — ответил он, — я знаю об этом больше, нежели вы, так как вчера вечером услышал уверения в признательности от нее самой; но мне очень бы хотелось узнать от вас одну вещь, — добавил он: — влюблен ли в Арделизу Тримале? Если да, то я не воспользуюсь случаем стать ее поклонником. Ведь он проявил ко мне столько уважения в различных обстоятельствах, что с моей стороны было бы нелепо поступить с ним дурно.

— Нет, — заверила его Фезика. — По крайней мере, и Арделиза, и он, каждый по отдельности, говорили мне, что даже и не думают друг о друге.

— Коли так, — ответил Фуквиль, — я умоляю вас, сударыня, сообщить Арделизе, что вы со мною виделись и я, узнав, какие слова она просила вас мне передать, был чрезвычайно обрадован ее отношением к моей услуге; скажите ей, что, заметив мой восторг, вы не могли усомниться, что я безумно в нее влюблен. А затем спросите, прошу вас, сударыня, как бы она поступила, если окажется, что так оно и есть.

Фезика обещала, и Фуквиль ушел. На другой день Арделиза, получив записку Фезики, ответила на нее так:

Вы спрашиваете, что бы я стала делать, будь Фуквиль в меня влюблен. В этом я остерегусь признаться; скажу только, что он мне по-прежнему нравится так же, как понравился позавчера. Прощайте.

Шевалье д’Эгремон пришел с визитом к Фезике, когда она только что получила эту записку. Фезика лежала в постели. Увидев выглядывавший из-под подушки лист бумаги, шевалье вытащил его. Когда Фезика попросила его вернуть записку, он спешно набросал ей другую на листке приблизительно того же размера. В этот момент гости Фезики так занимали ее разговором, что она не заметила уловки шевалье. Совершивши подлог, он почти сразу ушел, а когда рассмотрел, что это за записка, то, как нетрудно понять, очень обрадовался: ведь у него в руках оказалось средство навредить Арделизе и взбесить Тримале. Шевалье думал и о другом: он не забыл, как был принесен в жертву Самилькару и какое беспокойство причинил ему племянник по поводу Фезики, а потому был весьма не прочь, чтобы тот помучился в свою очередь из-за Фуквиля.

Шум, который шевалье д’Эгремон поднял вокруг этого письма, возымел желаемое действие. Тримале встревожился и обратился за советом к Виневилю. Вместе друзья решили, что Тримале сам поговорит с Фуквилем; пока же он написал Арделизе следующее письмо:

Вы повергаете меня в отчаяние, сударыня, но я слишком люблю Вас, чтобы сердиться; быть может, это тронет Вас больше, чем тронули бы упреки. Однако моя досада должна на кого-нибудь излиться, и я вижу, что никто не заслужил ее в такой мере, как Фезика. Несомненно, это она побудила Фуквиля возмечтать о Вас. Она в большом горе оттого, что я ее бросил, и, стремясь вернуть меня и отомстить за измену, хочет, чтобы у меня появился соперник, который либо меня изгонит, либо отобьет у меня охоту любить Вас. Не думаю, сударыня, что она преуспеет в том или в другом, тем не менее я так же горячо желаю воздать ей за попытки, как если бы они увенчались успехом. Ей следует, таким образом, приготовиться к тому, что я перестану питать к ней уважение и сделаю все, чтобы отомстить.

Арделиза, не вполне уверенная в Тримале и опасавшаяся, как бы Фезика не вернула его себе, хотела поссорить ее с ним настолько, чтобы примирение стало невозможным, и с этой целью сразу послала Фезике письмо, как только получила. Разгневавшись на Тримале, Фезика написала Виневилю, чтобы тот пришел к ней.

— Я послала за вами, — объявила она ему, — чтобы сказать: ваш друг безумец и наглец, с которым я не желаю иметь никаких отношений. Посмотрите, какое письмо написал он Арделизе: он жалуется, будто я советую Фуквилю ухаживать за Арделизой, и даже не помнит, как говорил мне, что она его больше не интересует.

— Прошу вас простить его, сударыня, — отвечал Виневиль. — Извините бедного любовника, у которого хотят отнять возлюбленную и который поэтому потерял голову и сам не знает, что делает и кого укорять; как только я приведу его в чувство, он придет и бросится к вашим ногам.

Поговорив еще о разном, Виневиль ушел и вернулся час спустя вместе с Тримале; тот сумел так задобрить графиню, что она обещала никогда более не вспоминать о его грубости.

На другой день Тримале, решивши объясниться с Фуквилем, отправился к нему и, застав его одного, сказал:

— Если бы мы оба полюбили Арделизу одновременно, я, конечно, был бы смешон, найдя странным, что вы оспариваете ее у меня. Да я и не подумал бы так поступить; я предоставил бы ей самой решать, кто станет счастливцем, которому она выкажет благосклонность. Но так как вы явились расстроить мои отношения с дамой, с которой любовь связала меня раньше вашего появления, то позвольте сказать вам, что это нечестно, и попросить вас оставить меня с моей возлюбленной в покое и не доставлять других огорчений, помимо тех, которые причиняет мне ее суровость.

— Я Арделизе друг, — отвечал Фуквиль, — друг, и только. Поэтому у вас нет никакого повода на меня сетовать. Если, однако, я думал бы, что говорить так со мной вам посоветовали люди, желающие мне неприятностей, то заявляю вам: я стал бы вашим соперником уже сегодня. Я знаю, почему это говорю, и вы меня понимаете.

Фуквиль намекал на Варда, своего смертельного врага и друга Тримале.

— Нет, — возразил Тримале, — я вас не понимаю. Моим советчиком была ревность, и она подсказала мне просить вас не заставлять меня ревновать более.

Фуквиль обещал, и они расстались лучшими в мире друзьями.

Некоторое время спустя Фуквиль, придя к кому-то с визитом, встретил там Арделизу. Она отвела его в сторону, чтобы посекретничать о пустяках. Фуквиль, не найдя темы для разговора, рассказал о своем объяснении с Тримале.

— Вот это мило! — сказала она. — Я вижу, все вы, мужчины, распоряжаетесь мною будто своей собственностью. Теперь я, оказывается, принадлежу Тримале: вы ведь заявляете ему, что больше ни на что в отношении меня не претендуете.

— Ах, сударыня, — ответил Фуквиль, — я не отдаю вас никому. Кабы то было в моей власти, то, любя себя сильнее кого бы то ни было, я бы оставил вас для себя. Когда Тримале высказал подозрение, что я люблю вас, я ответил ему, что и не помышляю об этом; но вам, сударыня, признаюсь почему: дело в том, что я плохо верю в свое счастье, ибо…

— Нет-нет, — прервала его Арделиза, — не продолжайте. Вы говорите то, чего сами не думаете, господин Фуквиль, ведь вы хорошо знаете, что вовсе не так несчастливы, как утверждаете.

На ее настойчивую любезность Фуквиль не мог ответить иначе, как сказав, что ей лучше, нежели ему, известно, следует ли ему радоваться; что в ее силах составить счастье даже королей, а потому он почитает себя счастливым, коль скоро она уверяет его в этом; что слово, данное им Тримале, не помешает ему любить ее, если он увидит признаки того, что любим.

Эта беседа закончилась такими нежностями со стороны Арделизы, что Фуквиль и думать забыл, что пока еще любит Анжели; он решил стать возлюбленным Арделизы, хотя и не чувствовал к ней сердечной склонности. Он подумал, что, доставляя удовольствия телу, сможет завладеть и умом, интересы которого столь многообразны. Арделиза, которой время было дорого, не заставила Фуквиля долго томиться. Между тем их согласие не укрылось от Тримале, и он явился к ней с жалобами. Приблизившись к двери ее комнаты, он различил какой-то шум и прислушался. Тримале услышал голос Арделизы: она говорила кому-то нежные слова. Его любопытство удвоилось, он заглянул в замочную скважину и увидел свою возлюбленную, ласкавшую мужа с таким пылом, словно он ее любовник. Оттого что это был муж, Тримале почувствовал к ней ничуть не меньше презрения. Он немедленно вернулся к себе, взял чернила и бумагу и написал о случившемся Виневилю:

Вы и представить себе не можете, кто новый любовник Арделизы, которого я обнаружил. Но какой любовник, Боже милостивый! Любовник ублаготворенный, любовник домашний. Нет больше сил терпеть все это! Я застал не кого иного, как мужа, на коленях своей жены, и эта изменница его горячо ласкала.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Да и, в сущности, разве он ей супруг? Он слышит от нее все нежности, полагающиеся любовнику. Ласки, которые она ему расточает, — не те, которых требует долг, и получает он их днем, а ведь день никогда не принадлежал мужьям.

Когда назавтра Тримале вновь явился к Арделизе, он отложил до другого раза упреки, которые собирался высказать ей по поводу супруга, и решил заговорить с ней пока об одном лишь Фуквиле. Арделиза, которая всегда была очень внимательна к любовнику, когда возникала опасность его потерять, и не потому, что это ее огорчило бы, а потому, что ей важно было их число, сказала Тримале, что она всецело ему повинуется и он может предписать ей поступать так, как угодно ему. Если Фуквиль вызывает у него беспокойство, она не только не будет отныне видеться с ним, но коль скоро Тримале пожелает, то может стать свидетелем того, как сурово она с ним поговорит. Тримале, никогда не осмелившийся бы потребовать от нее столь непомерной жертвы, принял ее предложение.

Итак, на другой день в доме сеньора Ферара состоялась встреча Арделизы с Тримале и Фуквилем; с последним она сговорилась накануне, теперь же сказала:

— Я просила вас прийти, господин Фуквиль, чтобы предупредить вас в присутствии господина Тримале, что я его люблю и вовеки не смогу любить никого другого. Нам обоим хотелось, чтобы вы знали это и не могли поэтому сослаться на свое неведение. Признаюсь, до сих пор вы держали себя со мной как друг, и не более того, но, может быть, по неосторожности, не видя в том ничего худого, вы не заметили, что ваши посещения несколько чересчур участились; а вы знаете, что это обычно не нравится тем, кто так сильно влюблен, как господин Тримале, пусть он и питает к своей возлюбленной полнейшее доверие. Не имея иного намерения, как всю жизнь угождать ему, я решила сказать вам все это, чтобы вы нечаянно не навлекли на себя каких-нибудь неприятностей. Будьте мне другом, мне это очень лестно. Но чем меньше мы станем видеться, тем лучше.

— Конечно, сударыня, — отвечал Фуквиль, — обещаю вам это. Чувства господина Тримале мне вполне понятны; мне и самому довелось пройти все стадии ревности. Мы уже говорили с ним об этом предмете. Он знает, что я ему обещал, и я заверяю его, что не нарушил своего обещания.

— Это правда, — прервал его Тримале, — у меня нет повода на вас сетовать, и, как верно сказала госпожа Арделиза, вы, не имея в отношении ее никаких намерений, могли полагать, что ничем не нарушаете данного обещания; одна лишь видимость против вас.

— Ну, это вашему счастью не помеха, — сказал Фуквиль. — Обещаю вам видеться с госпожой Арделизой намеренно не чаще одного раза в месяц; разумеется, за случайные встречи я отвечать не могу, но вы уж сами позаботьтесь, чтобы их предотвратить.

И, обменявшись тысячью учтивых фраз, они расстались. Возможно, кто-то удивится, что Фуквиль, так плохо переносивший соперников близ Анжели, оказался покладистым с Арделизой. Причина проста: там была любовь, а здесь всего лишь распутство; тело может стерпеть, что приходится с кем-то делиться, сердце же — никогда.

Некоторое время спустя Леникс, будучи предупрежден о дурном поведении жены, решил увезти ее в деревню — и для того, чтобы помешать ей совершить новые глупости, и затем, чтобы дать утихнуть шуму, который ежедневно возникал вокруг нее во все время ее пребывания в столице. В самом деле, стоило ей уехать, как о ней забыли. Бесчисленные копии Арделизы, коими переполнен Париж, скоро изгладили из памяти людской этот великий подлинник.

 

[ПОЕЗДКА В РУАССИ]

 

Граф Марсель, камергер Короля, пользовавшийся расположением Его Величества, удалился в свою усадьбу под Парижем, чтобы провести пасхальные праздники с двумя своими друзьями — аббатом Ле Камю, одним из королевских священников, и Манчини, племянником кардинала. Когда они уже пробыли там четыре или пять дней, коротая время если и не в глубоком благочестии, то, по крайней мере, в совершенно невинных удовольствиях, к ним присоединились соскучившиеся в Париже Тримале и Маникан. При виде их аббат Ле Камю, знавший проказливый нрав обоих, убедил Манчини на другой же день возвратиться в Париж, чтобы в свете не вздумали говорить, будто они занимались здесь бог весть чем. В тот же вечер Манчини объявил о своем намерении уехать; тогда Маникан и Тримале предложили Марселю пригласить Бюсси провести два-три дня в деревне вместе с ними; по их словам, он один вполне мог заменить двух других. Согласившись с этим, Марсель написал Бюсси от имени всех троих, что его просят расстаться ненадолго с мирской суетой и приехать, дабы всем вместе сосредоточиться на мыслях о вечном.

Но прежде чем продолжать, уместно здесь набросать портреты Марселя и Рабютена. У Марселя были большие выпуклые голубые глаза, взгляд которых из-за того, что зрачки были наполовину прикрыты веками, казался томным без какого-либо намерения с его стороны. Нос у него был правильной формы, рот маленький, с приподнятыми уголками, прекрасный цвет лица, густые золотистые волосы. Правду сказать, он был несколько полноват. Обладал быстрым умом и живым воображением, но слишком старался быть забавным собеседником. Любил говорить двусмысленности и каламбуры и, чтобы обеспечить себе успех, заранее сочинял их дома, а в гостях выдавал за экспромты. Легко завязывал дружбу с кем попало, но, независимо от того, видел ли он в приятеле какие-нибудь хорошие качества или нет, тот скоро ему надоедал; единственное, что немного продлевало его дружеское чувство, это лесть. Если же человек, пусть даже сам достойный восхищения, не восторгался им, Марсель ценил его невысоко. Полагая, что признаком ума является величайшая разборчивость в отношении любого человеческого творения, он бранил все, что ни попадалось ему на глаза, причем судил обычно неосновательно и без достаточных знаний. Словом, он был так ослеплен собственными достоинствами, что не замечал их у других; и, если прибегнуть к плоской остроте в его духе, так преисполнен самодовольства, что напрочь лишен истинного понимания. Он был храбр на войне и робок в любви. Если ему верить, он побеждал всех женщин, на которых предпринимал атаку, тогда как на самом деле он потерпел неудачу у некоторых, до той поры не отвергавших никого.

У Роже де Рабютена, графа де Бюсси, полковника легкой кавалерии, были большие глаза, добродушный взгляд, приятный рот, крупный, похожий на орлиный, нос, выпуклый лоб, открытое жизнерадостное лицо, тонкие и редкие белокурые волосы. Его уму были свойственны тонкость и сила, веселость и игривость. Он хорошо говорил; писал точным и приятным слогом. Природа наделила его мягким нравом, однако завистники, коих порождали его достоинства, ожесточили его настолько, что он охотно радовался несчастьям тех, кого не любил. Он был верным другом, на которого можно положиться. Был храбр без бахвальства. Любил удовольствия больше богатства, а славу больше удовольствий. Был галантен и весьма учтив со всеми дамами и при всей короткости с теми из них, с кем был особенно дружен, никогда не позволял себе малейшей непочтительности. Такое его обхождение заставляло предположить, что он в них влюблен; и действительно, ни одно его большое дружеское чувство не было совсем свободно от любви. Он достойно и очень долго нес военную службу; но, поскольку в этом веке для достижения высоких почестей недостаточно благородного происхождения, ума, заслуг и храбрости, он остался со всеми своими достоинствами на полпути к фортуне, ибо не отличался ни низостью, позволяющей льстить людям, которым доверял верховный податель благ Друид, ни способностью вырвать у него эти блага, запугав его, как сделало большинство маршалов того времени.

Итак, получив записку Марселя, Бюсси тотчас вскочил на лошадь и поскакал к нему. Найдя своих друзей весьма расположенными хорошо повеселиться, он, не склонный портить людям праздник, сделал все, что мог, чтобы сделать общую радость еще полнее.

— Я очень рад, друзья мои, — сказал он им, — что вы удалились от мира. Без особой Божьей благодати спасти свою душу в суете придворной жизни невозможно: честолюбие, зависть, злословие, любовь и тысяча других страстей побуждают даже самые благородные сердца к преступлениям, на которые они не способны в отшельнических скитах, подобных этому. Так спасемся же, милые друзья, а поскольку, чтобы угодить Богу, вовсе не обязательно плакать или умирать от голода, то будемте, дорогие мои, смеяться и угощаться на славу.

Это предложение получило всеобщее одобрение, и друзья приготовились отправиться днем на охоту, а также распорядились насчет музыкантов для завтрашнего концерта. Порыскав по окрестностям четыре или пять часов, охотники вернулись голодными и сели за самый великолепный ужин, какой только можно себе представить. Когда он окончился, продлившись три часа, в течение которых компания предавалась такому веселью, какое всегда сопровождает чистую совесть, им привели лошадей для прогулки по парку. Здесь, на воле, четверо приятелей, подстрекая друг друга выказать полное презрение к миру, решили позлословить обо всем роде человеческом. Однако минуту спустя Бюсси, поразмыслив, заметил, что из общего числа их жертв следует исключить добрых друзей. Это мнение было одобрено, и каждый из четырех попросил у остальных пощады для дорогих ему лиц. Пощада была дарована, после чего, по сигналу, друзья принялись выражать в длинном песнопении свое презрение ко всему мирскому.

Из сказанного понятно, что в него вошло все на свете, кроме друзей каждого из четверых, а так как число их было невелико, то песнопение получилось весьма пространным; чтобы ничего не пропустить, пришлось бы отвести для него целый том.

В этом развлечении на лоне природы прошла часть ночи; наконец решили пойти отдохнуть и разошлись, довольные своими успехами в благочестии. Утром Марсель и Бюсси, встав раньше остальных, пошли в комнату Маникана, но, не найдя его там и думая, что он прогуливается в парке, заглянули к Тримале, в постели которого и обнаружили Маникана.

— Как видите, друзья, — сказал им Маникан, — я стараюсь применить к жизни то, что вы говорили вчера о презрении к суетному миру. Я уже немалого достиг в этом отношении, презрев половину мира; надеюсь, что скоро и другая половина, исключая моих близких друзей, перестанет для меня что-либо значить.

— Часто, — ответил ему Бюсси, — к одной и той же цели люди приходят разными путями. Что касается меня, я нисколько не осуждаю ваши приемы; каждый спасается по-своему. Но я совершенно уверен, что не стану возноситься к блаженству вашим путем.

— Удивляюсь, — сказал Маникан, — что вы до сих пор еще так рассуждаете и что госпожа де Шенвиль не отвадила вас от женщин.

— Кстати о госпоже де Шенвиль, — вступил в разговор Марсель. — Поведайте нам, сделайте милость, как вы с ней порвали; ведь об этом ходят разные слухи. Одни говорят, что вы ревновали ее к графу дю Люду, другие — что вы принесли ее в жертву госпоже Белизе, и никто не поверил ее и вашим словам, будто здесь были замешаны денежные мотивы.

— Когда я расскажу вам, — отвечал Бюсси, — что вот уже шесть лет, как люблю госпожу Белизу, вы, конечно, поверите, что любовь была ни при чем в разрыве, случившемся в прошлом году между госпожой де Шенвиль и мною.

— Ах, мой милый, — прервал его Марсель, — как мы были бы вам обязаны, если бы вы взяли на себя труд рассказать нам любовную историю! Но прежде набросайте нам, прошу вас, портрет госпожи де Шенвиль: я никогда не встречал двух человек, чье мнение о ней совпадало бы.

— То, что вы сказали, — ответил Бюсси, — как раз и есть ее краткое определение. Мнения о ней расходятся, потому что она всегда разная и один и тот же человек не может наблюдать ее достаточно долго, чтобы заметить перемены в состоянии ее духа. Но я, видевший эту особу постоянно с самого ее детства, легко могу удовлетворить ваше любопытство.

 

Портрет госпожи де Шенвиль

5

— У госпожи де Шенвиль, — продолжал он, — цвет лица обычно превосходный; глаза небольшие и блестящие, губы узкие, но румяные, выпуклый лоб, нос как нос — не длинный и не маленький, квадратный на конце, и подбородок такой же формы, как кончик носа. Все это по отдельности как будто и не красиво, но взятое в целом — довольно приятно для глаза. Стан ее строен, но не пленяет. Ноги выше щиколотки у нее точеные, а вот шея, руки и кисти рук вылеплены грубовато. Волосы белокурые, тонкие и густые. Она прекрасно танцевала и до сих пор обладает отличным слухом, приятным голосом и немного умеет петь. Таковы в общих чертах ее внешние качества. Что касается ума, то во Франции не найдется женщины, у которой его было бы больше, чем у нее, и очень мало таких, у которых его столько же. Разговор ее блещет живостью и занимательностью. Кое-кто говорит, что для благородной дамы ее склад ума чрезмерно игрив. В то время, когда я виделся с ней, я находил это суждение нелепым и восхищался ее шутовством, которое называл веселостью; сейчас, когда я с ней больше не вижусь и этот фейерверк меня уже не ослепляет, я согласен с тем, что она слишком старается быть забавной и остроумной. Тому, кто наделен умом, тем более таким же веселым и игривым, не найти лучшей собеседницы: ни одна острота, ни один намек не пропадут даром. Она слышит вас, схватывает каждое ваше слово, отгадывает невысказанную мысль и заводит вас подчас гораздо дальше, нежели вы сами думали зайти. Иногда, напротив, собеседник чересчур ее увлекает: перебрасываясь с ним шутками, она с удовольствием выслушивает любые вольности, лишь бы те были слегка завуалированы, и отвечает на них с еще большей смелостью, чтобы не дать никому превзойти себя в острословии. При такой искрометности ума нет ничего удивительного, что ее способность к здравым суждениям невелика, ибо эти два качества обычно несовместимы и природа не сотворила чуда в ее случае. Бойкий глупец всегда возьмет верх в ее мнении над серьезным и достойным человеком. В людях ее привлекает веселость. Самый большой признак ума в ее глазах — восхищаться ею. Она любит фимиам; любит быть любимой и потому щедро сеет с целью пожать обильную жатву: расточает похвалы, чтобы хвалили ее, и привечает без разбора всех мужчин, каковы бы ни были их возраст, происхождение и личные заслуги и чем бы они ни занимались; ей годится все — от королевской мантии до сутаны, от скипетра до чернильницы. Среди мужчин воздыхатель для нее предпочтительнее друга, а среди воздыхателей веселые приятнее грустных. Меланхолики льстят ее тщеславию, бойкие отвечают природной склонности. С последними она развлекается, с первыми тешится мыслью о собственных совершенствах, заставивших поклонников по ней томиться.

Темперамента она холодного, по крайней мере если верить ее покойному мужу. По его словам, именно этому обстоятельству он обязан ее добродетельностью; весь ее пыл — чисто умственный. Но в действительности она успешно вознаграждает себя за холодность своего темперамента. Если смотреть на поступки, то супружеская верность была соблюдена; если же обратиться к намерениям, это совсем другое дело. Говоря откровенно, если ее мужу удалось, вероятно, сохранить свою честь в глазах людей, то я все-таки считаю его рогоносцем перед Богом.

Не желая пропустить ни одного развлечения, красавица нашла, как ей кажется, верный способ доставлять себе радость без ущерба для репутации. Подружившись с четырьмя или пятью полусвятошами, она повсюду ходит вместе с ними. Она заботится не столько о том, что делает, сколько о том, в чьем обществе находится, и уверена, что окружение исправляет ее поступки. Я, однако, думаю, что если для всякой другой женщины час любовного свидания настает, когда она оказывается наедине с возлюбленным, то для госпожи де Шенвиль он с большей вероятностью бьет тогда, когда она в кругу своей семьи. Иногда она во всеуслышание отказывается от многолюдной прогулки, чтобы создать у всех впечатление чрезвычайной строгости нравов, а вскоре после этого, полагая, что этим публичным отказом отвела от себя возможные подозрения, отправляется на прогулку в самой тесной компании. По своей природе она склонна к удовольствиям, и если иногда лишает себя их, то понудить ее к этому могут две вещи: расчет и непостоянство настроения; либо то, либо другое нередко заставляет ее идти к проповеди на другой день после светского собрания. Не сомневаясь, что все ее разнообразные поступки привлекают общее внимание, она воображает, что, поскольку делает немного хорошего и немного дурного, одно уравновешивает другое и потому каждый сочтет ее порядочной женщиной. Льстецы же, которыми полон ее малый двор, никогда не упускают случая сказать ей, что невозможно лучше, чем она, сочетать благоразумие со светской жизнью и удовольствия с добродетелью.

Для умной и высокородной женщины она несколько чрезмерно ослеплена величием двора. Стоит Королеве сказать ей несколько слов или даже только спросить, с кем она приехала, как эта дама приходит в неописуемый восторг и еще долгое время спустя находит повод рассказать всем, чьим уважением дорожит, как любезно беседовала с ней Королева. Однажды, когда с ней танцевал Король, она, вернувшись на свое место возле меня, сказала мне: «Нужно признаться, Король обладает выдающимися качествами; я думаю, что он затмит славу своих предшественников». Я, хорошо видевший, что именно послужило поводом для восхвалений, невольно рассмеялся ей в лицо и ответил: «Как же усомниться в этом, сударыня, после того, что он сделал для вас». Она была столь восхищена Его Величеством, что еще немного — и благодарно вскричала бы: «Да здравствует Король!»

Существуют люди, для кого выше дружеских чувств только святыни и кто готов сделать для своих друзей все, лишь бы это не оскорбляло Бога. Они остаются вашими друзьями, так сказать, до алтаря. Дружба госпожи де Шенвиль иного рода: она простирается не далее кошелька. Это единственная в мире красавица, опозорившая себя неблагодарностью. Должно быть, она очень боится нужды, если даже слабый призрак этого бедствия заглушает в ней страх стыда. Те, кто пытается ее оправдать, говорят, что она следует совету людей, знающих, что такое голод, и еще не забывших своего былого убожества. Внушена ли ее бережливость другими или нет, но эта черта вполне в духе нашей дамы.

Главная забота госпожи де Шенвиль — казаться тем, чем она не является. С той поры как она стала упражняться в этом искусстве, она хорошо научилась обманывать людей, которые не часто с нею видятся или не стремятся узнать ее получше. Но те, кто более других проявлял к ней интерес, разгадали ее и, к несчастью для нее, обнаружили, что не все то золото, что блестит.

Непостоянство так свойственно госпоже де Шенвиль, что даже глаза и веки у нее разные. Глаза разноцветные, а ведь они — зеркало души: каждого, кто приближается, сама природа предостерегает, советуя не слишком полагаться на дружбу этой женщины.

Не знаю, потому ли, что ее руки выше кисти не очень красивы, вследствие чего она придает им мало цены, или потому, что она не считает привилегией то, что позволяет всем, но к ним прикасается и их целует всякий, кто пожелает. Думаю, она не видит в этом ничего дурного оттого, что никто не получает никакого удовольствия. Удержать ее могло бы, видимо, только соображение, что такой образ действий не принят в свете, однако она не колеблясь предпочитает нарушить обычай, нежели обидеть людей, зная, что если вначале благопристойность породила моды, то, когда моде заблагорассудится, благопристойность не станет замыкаться в столь тесных границах, как сейчас. Вот вам, друзья мои, портрет госпожи де Шенвиль.

Ее имение находилось по соседству с моим, доставшимся нашей семье в результате раздела, и потому моему отцу хотелось, чтобы я женился на ней; но, хоть я и не знал ее тогда так хорошо, как теперь, я все же не пошел навстречу пожеланию отца. Меня отпугивали от нее слишком смелые манеры; в то же время я находил ее самой привлекательной девушкой в мире, слишком привлекательной, чтобы быть женой другого. Эти чувства помогли мне отказаться от женитьбы на ней; но, когда она вскоре <после моей женитьбы> вышла замуж, я влюбился в нее, и именно по той же причине, которая помешала мне стать ее мужем.

Будучи ее ближайшим родственником, я часто с нею виделся. Я знал об огорчениях, которые супруг что ни день ей доставлял; она мне часто на него жаловалась и просила пристыдить его за бесчисленные нелепые связи. Некоторое время я верно служил ей, не без успеха усовещивая мужа, но в конце концов его натура взяла верх, и он стал пренебрегать моими советами; тогда я, побуждаемый не столько неодолимой склонностью, сколько благоприятными обстоятельствами, решил сам влюбиться в эту красавицу.

Однажды Шенвиль поведал мне, что самым приятным образом, какой только можно представить, провел минувшую ночь и что столь же приятной она была и для дамы, с которой он ее провел.

— Как вы можете догадаться, не с вашей кузиной, — добавил он. — Это была Нинон.

— Тем хуже для вас, — заметил я. — Моя кузина в тысячу раз лучше, и я уверен, что не будь она вашей женой, то стала бы вашей любовницей.

— Вполне возможно, — ответил он.

Оставив его, я тотчас пошел рассказать обо всем госпоже де Шенвиль.

— Вот уж, действительно, есть чем хвастаться! — воскликнула она, покраснев от досады.

— Притворитесь, что ничего не знаете, — сказал я ей, — иначе вы понимаете, какие могут быть последствия.

— Вы, должно быть, сошли с ума, — сказала она, — если даете мне этот совет. Или думаете, что я сумасшедшая.

— Вы были бы куда безумнее меня, сударыня, — ответил я, — если бы не отплатили ему той же монетой, не признаваясь ему, однако, что знаете все от меня. Отомстите же, моя прекрасная кузина; отомстим вместе: ведь ваши интересы мне так же близки, как мои собственные.

— Умерьте свой пыл, господин граф, — возразила она, — я не так сильно рассержена, как вы полагаете.

На другой день, прогуливаясь в экипаже по Кур-ла-Рен, я встретил Шенвиля; он подсел ко мне в карету и тут же сказал:

— Вы, видимо, передали вашей кузине то, что я вам вчера говорил о Нинон, потому что она кое на что намекнула.

— Нет, я об этом не упоминал, — заверил я его. — Но ведь она умна и, ревнуя, иногда попадает в точку.

Шенвиль, согласившись со столь убедительным доводом, снова принялся толковать о своем счастливом любовном приключении. Перечислив мне тысячу преимуществ влюбленного, он объявил в заключение, что желал бы остаться влюбленным на всю жизнь и что любит Нинон так сильно, как только возможно; сообщил также, что отбывает на ночь в Сен-Клу вместе с нею и с Вассе: тот устраивает для них празднество, а они над ним подсмеиваются. В ответ я сказал ему то, что уже повторял сотни раз: хоть его жена и благоразумна, он может ей в конце концов так насолить, что она отчается и, если какой-нибудь благородный человек влюбится в нее, покуда супруг шутит с нею злые шутки, то может понадеяться найти в любви и в мести сладость, которой не стала бы искать в одной любви. На том мы и расстались. Я вернулся к себе домой и написал его жене следующее письмо:

Я не был вчера неправ, сударыня, не доверяясь Вашей осторожности: Вы передали мужу сказанное мною. Вы, конечно, понимаете, что, упрекая Вас, я пекусь не о собственных интересах; ведь все, что может случиться со мной, — это утратить его дружбу. Вам же, сударыня, следует опасаться гораздо худшего. К счастью, мне удалось его разубедить. Впрочем, сударыня, он настолько уверен, что нельзя считаться истинно благородным человеком, не пребывая постоянно в кого-то влюбленным, что я не надеюсь увидеть Вас когда-нибудь счастливой, если Вы хотите, чтобы Ваше счастье зависело от любви к Вам мужа, и никого другого. Но пусть это Вас не тревожит, сударыня. Я уже начал служить Вам и не оставлю Вас в том положении, в котором Вы теперь находитесь. Вам известно, что ревность порой успешнее привязывает сердца, нежели очарование и достоинства; советую Вам, моя прекрасная кузина, заставить мужа ревновать. С этой целью предлагаю Вам себя. Если Вам удастся вернуть его таким способом, то я, любя Вас, возвращусь к изначальной роли посредника между вами и вновь пожертвую собою ради Вашего счастья. Если же судьбе угодно отдалить его от Вас, то любите меня, кузина, и я помогу Вам отомстить, любя Вас всю жизнь.

Паж, которому я поручил отнести это письмо госпоже де Шенвиль, пришел к ней, когда она спала. Пока он ждал, чтобы ее разбудили, воротился из загородной прогулки Шенвиль. Узнав от пажа — которого я не снабдил инструкциями, не предвидя столь скорого возвращения мужа, — о моем письме к жене, он, ничего не подозревая, взял письмо у посланца из рук, тут же прочел и велел передать, что ответа не будет. Можете вообразить, как я встретил пажа с этим известием: чуть не прибил его, думая об опасности, которой он подверг мою кузину. В ту ночь я не заснул ни на час. Шенвиль провел ночь не лучше меня; утром, осыпав жену упреками, он запретил ей видеться со мной. Она прислала мне записку, где сообщала об этом и прибавляла, что нужно немного терпения — и все непременно уладится.

Полгода спустя Шенвиля убил на дуэли шевалье д’Альбре. Жена казалась безутешной. Все, однако, знали, что у нее имелись причины ненавидеть мужа, и потому ее горе сочли притворством. Моя короткость с нею позволила мне не ждать так долго, как ждали другие, чтобы завести беседу о приятных вещах; вскоре я заговорил и о любви, но так непринужденно, словно никогда ничего другого не делал. Она ответила мне загадочно, как оракул: так поступают вначале все женщины. Моя страсть, не будучи слишком нетерпеливой, истолковала ответ как неблагоприятный. Возможно, он и был таким, не знаю; но знаю очень хорошо, что, если госпожа де Шенвиль не была намерена меня любить, нельзя проявить в таких обстоятельствах большей услужливости, чем я проявлял по отношению к ней.

Так как я был ее ближайшим родственником со стороны Рабютенов, то есть именно с той стороны, которой можно гордиться, она усердно старалась сделать меня своим другом; я же, очарованный складом ее ума, не имел ничего против того, чтобы остаться в этом качестве. Я виделся с нею почти ежедневно. Писал ей письма. Смеясь, говорил о любви. Не раз ссорился с самыми близкими мне людьми, помогая своим влиянием и своим кошельком людям, которых она мне рекомендовала. Да что там говорить: если бы ей понадобилось все, чем я обладаю на этом свете, я чувствовал бы себя бесконечно обязанным за возможность оказать ей такую услугу. Поскольку моя дружба весьма походила на любовь, госпожа де Шенвиль была вполне удовлетворена, по крайней мере до той минуты, пока я не влюбился в другую. Но случай заставил меня полюбить госпожу Амаранту, о чем я расскажу вам далее, и с той поры кузина перестала выказывать мне столько нежности, как прежде, когда полагала, что я люблю только ее.

Время от времени между нами происходили незначительные ссоры, которые неизменно заканчивались примирением, не без того, однако, чтобы заронить в мое и, думаю, в ее сердце искры разногласий, готовых вспыхнуть при первом же серьезном поводе или остро дать себя почувствовать даже в самом пустячном деле. И когда однажды мне случилось испытать нужду в госпоже де Шенвиль, рискуя, если она мне не поможет, потерять свое состояние, неблагодарная покинула меня на произвол судьбы, оказавшись столь неверной в дружбе, как никто другой на свете. Именно это, милые мои, и заставило меня порвать с ней. Я вовсе не принес ее в жертву Белизе, как о том прошел слух. Напротив, эта дама, которую я к тому времени уже давно любил, помешала мне разгласить поступок госпожи де Шенвиль так широко, как того заслуживала подобная неблагодарность.

Бюсси умолк.

— А правда ли, — спросил его Марсель, — все то, что говорят о Жереми и госпоже де Шенвиль? Он действительно был с ней в наилучших отношениях?

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, — заметил Бюсси, — вам следует знать, что представляет собой Жереми.

У него некрасивое лицо размером с кулачок, изобилие волос и стройный стан. Природа задумала его толстяком, но он так боялся связанных с полнотой недугов и того, что его вид может быть неприятен, и так отчаянно старался похудеть, что ему это удалось. Стройность поистине дорого ему обошлась, подточив здоровье: он испортил себе желудок диетами и уксусом. Он ловко ездит верхом, отлично танцует, искусно владеет оружием. Он храбр, хорошо показал себя в дуэли с Бардом, и сомнения, которые высказывались относительно его доблести, несправедливы. Основанием для злословия явилось то, что, в то время как все молодые люди, его сверстники, приняли участие в войне, он удовольствовался одной кампанией в роли волонтера; но все дело здесь в том, что он ленив и любит удовольствия. Словом, он наделен мужеством и начисто лишен честолюбия. Нрав у него мягкий. Он любезен и мил с женщинами; всегда ими обласкан и никогда не любит их долго. Причиной его успеха у дам считают, помимо приятной наружности, репутацию неболтливого любовника и обладателя внушительного органа любви. Но более всего содействует его неизменным победам способность заплакать в любую минуту: ведь ничто так не убеждает женщин, которых мы любим, как слезы. Однако то ли с ним приключались несчастья, когда он оставался с дамой наедине, то ли правы завистники, утверждающие, что детей у него нет по его вине, — так или иначе, он не слишком компрометирует своих возлюбленных.

Госпожа де Шенвиль — одна из женщин, к которым он испытывал любовь, но, поскольку его страсть начала угасать как раз тогда, когда красавица вздумала на нее ответить, возникшие помехи спасли ее. Их любовным порывам не удалось совпасть. Он продолжал постоянно видеться с ней, хотя и без прежнего увлечения, и, конечно, не обошлось без слухов об их мнимой любовной связи. Не будучи правдой, это представлялось наиболее правдоподобным. Жереми, однако, стал слабостью госпожи де Шенвиль; ни к кому другому она не чувствовала большей склонности, как бы сама над ним ни подшучивала. По поводу шуток я вспоминаю куплет сочиненной ею песенки, где она дает слово госпоже де Сурди, которая тогда была беременна:

Говорят, на меня и тебя Невозможно глядеть не любя: Говорю про достойных мужчин. Между тем есть один, Кто не дал никогда испытать никому Мой недуг 14 , — почему, не пойму.

Никто в мире не сравнится с ней веселостью, живостью нрава и приятным умом. Когда в нее влюбился Менаж, его происхождение, возраст и внешность вынуждали беднягу тщательно скрывать свою любовь. Однажды он оказался у нее в тот момент, когда она собиралась в город за какими-то покупками. Компаньонка почему-то не могла ее сопровождать, и госпожа де Шенвиль сказала Менажу, чтобы тот поехал вместе с ней в карете. Он, как будто шутя, но в действительности раздосадованный, ответил, что ему тяжело выносить ее обращение с ним: мало того что она уже так давно огорчает его своей суровостью, но вдобавок еще и презирает настолько, что полагает, будто о них двоих никто не станет злословить. «Полно, — сказала она ему, — садитесь же ко мне в карету; если будете меня сердить, я явлюсь к вам домой».

Едва Бюсси договорил, как объявили, что стол накрыт. Друзья принялись за ужин, который прошел в обычном веселье. Затем они спустились в парк и там попросили Бюсси рассказать историю про Белизу и его самого; согласившись, он начал так:

 

История Бюсси и Белизы

— За пять лет до ссоры между госпожою де Шенвиль и мной я очень сдружился в Париже, в начале зимы, с Де Фёем и Жерастом; все трое мы задумали влюбиться, но нам не хотелось, чтобы любовные приключения развели нас, а потому мы принялись выискивать среди хорошеньких женщин троих, которые так же дружили бы между собой, как мы, или могли бы стать подругами. Искать нам пришлось недолго. Госпожи Белиза, Амаранта и Урания были очень дружны и совершенно прелестны; но, поскольку нам, возможно, было бы трудно договориться о выборе — ведь достоинства этих дам не были настолько одинаковы, чтобы питать ко всем трем одинаковую склонность, — мы решили написать их имена на трех листках бумаги, положить записки в кошелек и, вынимая их, положиться на судьбу. Госпожа Белиза досталась Де Фёю, госпожа Урания — Жерасту, а госпожа Амаранта — мне.

Судьба в тот раз вполне доказала свою слепоту, подарив Де Фёю милость, не оцененную им в той мере, в какой оценил бы ее я. Но что поделаешь, мне пришлось довольствоваться тем, что перепало; а поскольку я всего лишь пять или шесть раз виделся с госпожой Белизой, то подумал, что, обратив все свое внимание на госпожу Амаранту, изгоню из сердца едва зародившуюся страсть. Итак, мы принялись ухаживать каждый за своей возлюбленной. После того как Де Фёй в течение двух или трех недель выказывал госпоже Белизе свою любовь, он решился наконец признаться в ней. Вначале дама показалась ему хоть и не преувеличенно суровой, однако столь мало расположенной связать себя с кем-либо любовными узами, что он чуть было не отчаялся в успехе, по крайней мере скором. Тем не менее не отступил и некоторое время спустя заметил, что она как будто колеблется. Наконец он показал себя так сильно влюбленным и таким настойчивым, что она позволила ему надеяться, что когда-нибудь он будет любим.

Но прежде чем продолжать, уместно обрисовать госпожу Белизу и Де Фёя. У госпожи Белизы небольшие черные блестящие глаза, прелестный рот, немного вздернутый нос, безупречные зубы, слишком яркий румянец, тонкие, изящные черты и приятный овал лица. Волосы у нее черные, длинные и густые. Она до крайности чистоплотна; выдыхаемый ею воздух чище того, который она вдыхает. Шея у нее самая совершенная в мире, руки и кисти рук точеные. Она не высока и не мала ростом; стан ее гибок и останется всегда прекрасным, если она убережет его от излишней полноты. Уму госпожи Белизы живой, проницательный и яркий, как цвет лица, — до чрезмерности. Она говорит и пишет удивительно легко и абсолютно естественно. Во время беседы часто бывает рассеянна, и трудно сообщить ей что-то столь важное, чтобы приковать ее внимание. Иногда она просит рассказать какую-нибудь новость, но стоит вам начать рассказ, как она забывает о своем любопытстве; душевный пыл побуждает ее прервать вас, чтобы завести речь о чем-то другом. Госпожа Белиза любит музыку и поэзию; она и сама сочиняет стихи, притом весьма изящные; а поет, как не умеет во Франции ни одна женщина ее положения. Никто не танцует лучше ее. Она боится одиночества. Искренне любит своих друзей — настолько, что без колебаний встает на их сторону, когда кто-нибудь дурно отзывается о них в ее присутствии, и отдала бы им все, что имеет, возникни у них в том нужда. Свято хранит чужие секреты. Умеет ладить со всеми; учтива, как подобает женщине ее ранга, и хотя склонна никого не сердить, но в своей учтивости горда, а не льстива, поэтому не так легко завоевывает сердца, как многие другие, более обходительные; но тот, кому открывается ее постоянство, привязывается к ней несравненно сильнее, чем к прочим.

Де Фёй среди мужчин — это вовсе не то, что госпожа Белиза среди женщин: их достоинства не равноценны. Но все же он не лишен некоторого поддельного блеска, который может поначалу ослепить людей безрассудных, но не обманет никого, кто способен размышлять. У него живые голубые глаза, большой рот; он курнос, рыж и кудряв; стан его довольно строен; ходит он косолапо. Он всегда чересчур оживлен, слишком много говорит и стремится забавлять, но это ему не всегда удается — разумеется, с порядочными людьми, ибо для простонародья и для людей скудоумных, с которыми нужно смеяться и болтать не закрывая рта, он восхитителен. Легкость ума сочетается в нем с черствостью сердца, доходящей до неблагодарности. Он завистлив, и чужое счастье для него — оскорбление. Он тщеславен и хвастлив; при своем появлении в свете так часто говорил нам о своей храбрости, что все невольно в ней сомневались. Теперь, однако, все не задумываясь в нее верят.

Я уже сказал, что госпожа Белиза, убежденная в его пылкой страсти, подала ему надежду на то, что однажды он сможет стать любимым. Всякий другой человек на его месте пережил бы самую прекрасную в мире любовную историю; он же был ветрен и любил порывами: его рвения хватало на то, чтобы взволновать возлюбленную, но не на то, чтобы заставить ее принять решение. Он попросил меня быть ходатаем за него перед госпожой Белизой в его отсутствие; но когда я уверял красавицу, что Де Фёй страстно ее любит, она смеялась надо мной и указывала на некоторые детали его поведения, которые опровергали мои услужливые речи. Вопреки всему я пытался найти для него извинения, и если не всегда мог оправдать его поступки, то, по крайней мере, хвалил его намерения.

Жераст и я находились примерно в том же положении относительно госпожи Урании и госпожи Амаранты: они соглашались, чтобы мы их любили; но поистине мы лучше исполняли свой долг перед ними, чем Де Фёй перед своей возлюбленной. Так прошли три месяца, в течение которых госпожу Белизу постепенно располагали в пользу Де Фёя в большей степени мои отзывы о нем, нежели проявления его любви. Наконец ему пришлось отправиться в армию, в свой пехотный полк. Прощаясь с ним, дама ощутила в сердце несколько больше доброты к нему, чем предполагала, и плохо сумела скрыть от него свое чувство; этого было бы достаточно, чтобы осчастливить благородного человека, и слишком мало, чтобы оскорбить даже самую строгую добродетель. Перед отъездом Де Фёй тысячу раз заверил любимую в том, что будет обожать ее всю жизнь, как бы упорно она ни отказывалась ответить на его страсть, и вместе со мной так горячо умолял позволить писать ей письма, что она согласилась.

Несколько раньше я понял, что частое общение, которое я, в интересах друга, поддерживал с его возлюбленной, оставило в моем сердце глубокий след; иначе и быть не могло: ведь отныне я знал ее ближе. Все мои усилия полюбить госпожу Амаранту не смогли излечить меня от госпожи Белизы. Я решил не видеться с ней так часто: уж очень мне было тяжко разрываться между требованиями чести и эгоистическими стремлениями. Пока Де Фёй оставался в Париже, его возлюбленная не обращала внимания на то, что мои посещения стали более редкими, но, когда он уехал, заметила перемену. Она огорчилась, полагая, что мое отдаление свидетельствует об охлаждении Де Фёя, от которого она не получала известий с самого его отъезда.

Прошло немного дней, и она прислала мне записку с просьбой ее навестить.

— Что я вам сделала плохого, сударь? — спросила она меня. — Я совсем не вижу вас. Повинен ли в том ваш друг?

— Нет, сударыня, — ответил я, — дело только во мне.

— Как! — воскликнула она. — Я дала вам повод сетовать на меня?

— Нет, сударыня, — возразил я, — мне не на кого сетовать, разве только на судьбу.

Мое замешательство при этих словах побудило ее настаивать, чтобы я продолжал.

— Неужели, — сказала она, — вы станете скрывать свои обстоятельства от той, кто высказывает вам все, что у нее на сердце? Если так, я на вас обижусь.

— Ах, как вы настойчивы! — ответил я. — Разве это скромно — вырвать у друга тайну? Вы ведь должны понимать: если я молчу, несмотря на мое отношение к вам, это означает, что мне просто невозможно раскрыть вам свою тайну. Или, лучше сказать, вы должны были бы догадаться о ней, потому что…

— Ах, не продолжайте, сударь, — воскликнула она, — я боюсь слушать вас; боюсь, что у меня появится причина рассердиться и утратить к вам уважение.

— Нет-нет, сударыня, ничего не опасайтесь. Находясь в том душевном состоянии, о котором вы не хотите слышать, я тем не менее остаюсь верен долгу. Но раз уж мы зашли так далеко, скажу вам все как есть.

Как только я увидел вас, сударыня, я нашел вас прелестной и затем каждый раз находил еще краше, чем в предыдущий. Я не чувствовал настоятельной необходимости искать с вами встреч, но радовался, когда мне случалось вас увидеть. Впервые я заметил, что люблю вас, когда однажды ваше отсутствие меня опечалило. Я был уже близок к тому, чтобы отдаться на волю страсти и поразмыслить о способах дать вам знать о ней, но тут Жераст, Де Фёй и я бросили жребий, чьим поклонником — вашим, госпожи Амаранты или госпожи Урании — станет каждый из нас. Хотя мое чувство к вам, сударыня, еще не окрепло, я все же никогда не доверил бы случаю столь важной для меня вещи, если бы до той поры везение не сопутствовало мне постоянно. Но тут фортуна изменила мне: вы достались Де Фёю; лучше б я раньше всегда проигрывал, но только не в тот несчастный миг. Утешала меня лишь мысль, что, сделавшись поклонником госпожи Амаранты, которую я когда-то любил, я сумею вырвать из своего сердца чувство к вам. Тщетно, сударыня: ведь, часто видясь с вами в интересах друга и, таким образом, узнав вас ближе и постигнув ваши совершенства, я, разумеется, не смог избавиться от страсти, зародившейся при виде одной лишь вашей красоты.

Когда Де Фёй попросил меня быть его заступником перед вами, я почувствовал нечто большее, чем радость, какую обычно доставляет нам возможность оказать дружескую услугу. Скоро мне стало ясно, что, хоть и не имея намерения обманывать его, я с радостью занимался его делами единственно потому, что мне было приятно говорить с вами о любви. Однако я не замедлил убедиться в том, что моя любовь возрастала с каждым днем, оттого что я близко видел вас. Предчувствуя, что эта любовь станет для меня в конце концов источником ужасных страданий, я решил, сударыня, реже видеться с вами; вы, правда, заметили это только после отъезда Де Фёя, но я уже две недели как сократил число посещений. Конечно, от вашего внимания, сударыня, не могло ускользнуть, что я всегда старался для моего друга так же, как делал бы для себя. Порой я оправдывал его, когда он был очевидно виновен и я, стоило мне захотеть, мог бы, не показавшись предателем, погубить его в ваших глазах: достаточно было не мешать вашей досаде, когда вы находили у него бесчисленные прегрешения против любви, в которой он вас уверял. Но признаюсь: когда я вас вижу, долг меня слишком тяготит, чтобы я не попытался избавиться от мучений. Вот почему я отказался от частых визитов к вам. Впрочем, сударыня, я никогда не сказал бы вам о причинах моего отдаления, если б вы меня о них не спросили.

— Ваше нынешнее поведение в высшей степени порядочно, сударь, — промолвила она, — но нужно исполнить долг до конца. Вы должны сообщить другу об истинном положении вещей, чтобы он не удивился, узнав каким-либо иным путем, что вы почти не видитесь со мной более, и не рассчитывал понапрасну на ваши добрые услуги в отношении меня.

С этими словами госпожа Белиза принесла мне бумагу и чернила, и я написал Де Фёю следующее письмо:

Поскольку мое поведение неизменно было таково, что моя любовь к Вашей возлюбленной не оскорбляет ни чести моей, ни дружбы, которая нас с Вами связывает, я могу без стыда поведать Вам о ней и, напротив, опозорил бы себя, утаив ее. Знайте же, что я не в силах был видеть госпожу Белизу, не полюбив ее, и, заметив это, прекратил свои посещения; сегодня она прислала за мной, желая узнать причину моего уединения, и я сказал, что люблю ее, но что, опасаясь нарушить свой долг, не буду более с нею видеться. Я счел необходимым предупредить Вас, чтобы Вы нашли себе другого конфидента и чтобы знали: в постигшем меня несчастье оказаться Вашим соперником я не стал недостойным ни Вашей дружбы, ни Вашего уважения.

Зачитав письмо госпоже Белизе, я спросил ее:

— Ну что же, сударыня, честно ли я поступаю?

— Ах, сударь, — ответила она, — ничего благороднее и вообразить нельзя. Однако хоть я и верю, что у вас прекраснейшая в мире душа, все же, занимаясь делами вашего соперника, находя тысячу причин оказать ему дурную услугу и столько же причин для подобного поступка с его стороны и надеясь воспользоваться нашими размолвками, вряд ли вы, при вашей любви ко мне, не поддадитесь искушению поссорить нас. А поскольку вы умны, вам нетрудно показать, что кто-то из нас виноват, и возложить на него или на меня, а то и на судьбу ответственность за несчастье, которое причинили бы вы сами. Даже если ваш друг разлюбит меня из-за собственного непостоянства, я, зная о вас то, в чем вы мне признались, подумаю (продолжай вы заниматься нашими делами), что виною в том ваши происки. И потому вы правы в своем намерении не видеться со мною. Хотя для меня это огромная потеря, я не могу вас не одобрить.

После того как мы еще поговорили на ту же тему, я ушел, чтобы отправить Де Фёю только что написанное послание. Десять дней спустя я получил следующий ответ:

Вы исполнили свой долг, милый мой, но и я исполню свой. Я больше доверяю Вам, нежели Вы доверяете себе. Поэтому прошу Вас по-прежнему видеться с госпожой Белизой и ходатайствовать за меня перед ней. Когда человек столь щепетилен, как Вы представляетесь мне, в вопросе о собственной выгоде, он, безусловно, не способен предать своих друзей; но если достоинства госпожи Белизы настолько Вас ослепили, что Вы не смогли бы оставить ее, я охотно извинил бы Вас тем, что, когда хорошо ее знаешь, не любить ее невозможно.

К этому письму было приложено другое, для госпожи Белизы. Вот оно:

Я не удивлен, сударыня, узнав, что мой друг любит Вас; напротив, я удивился бы, если благородный человек, ежедневно видящий Вас и беседующий с Вами, сохранил бы свое сердце в целости вблизи стольких достоинств. Он сообщает мне, что не хочет отныне видеться с Вами из опасения не суметь побороть склонность, которую к Вам питает; я же умоляю его не устраняться, ибо уверен, что он найдет в себе больше сил, нежели полагает; но коль скоро он не смог бы долее противиться своей страсти, то Вы ведь не отдали бы свое сердце предателю, отказав самому верному из всех любящих.

Я немедленно отнес оба письма госпоже Белизе, но, чтобы не повредить другу, чья возлюбленная отличалась тонкостью чувств, тщательно зачеркнул весь конец его послания ко мне, начиная со слов «но если достоинства госпожи Белизы…». Я побоялся, как бы она не подумала, подобно мне, что в этих строках слишком много любезности и маловато любви.

— Вы правы, — заметил Тримале. — Впрочем, не только этот пассаж, но и оба письма в целом кажутся мне искусно сочиненными, но равнодушными.

— То, что воспоследует, — ответил Бюсси, — не изменит вашего мнения. Итак, — продолжал он, — увидев вычеркнутые строки, госпожа Белиза спросила меня, что в них содержалось. Я сказал, что Де Фёй пишет мне о важном деле, которое касается только меня.

— Так как он хочет, — сказала она, — чтобы вы продолжали со мной видеться, я согласна, но никогда не говорите о своих чувствах ко мне.

— Я так и поступлю, коль вы того желаете, — ответил я. — Но если бы я и заговорил о них, это не означало бы, что меня можно заподозрить в предательстве: хоть я и люблю вас больше жизни, но если, снизойдя к моей любви, вы пренебрегли бы любовью моего друга, я, перестав уважать вас, перестал бы и любить. Я люблю вас не только потому, что вы прекрасны, но и потому, что вы не кокетка.

— Верю, сударь, — сказала она. — Но если уж вы ничего не желаете и ни на что не притязаете, то и не любите меня: что же это за любовь без желаний и надежды?

— Я ни на что не притязаю, — ответил я, — но надеюсь и желаю.

— Так чего же вы, в таком случае, желаете?

— Чтобы Де Фёй, — сказал я, — перестал любить вас и чтобы это было вам безразлично.

— А если бы так случилось, то как вы думаете, — спросила она, — стали бы вы счастливее?

— Не знаю, стал ли бы я счастливее, сударыня, — признался я, — но, по крайней мере, был бы к этому ближе, нежели теперь.

Об этом я сочинил такой песенный куплет:

Вас любить, о милый друг, — Жесточайшая из мук. Мука горше во сто крат, Коль удачливый соперник Доверяет мне, как брат.

Единственным слабым утешением в горестях безнадежной любви было для меня то, что мне предстояло вскоре получить пост командующего легкой кавалерией и в ближайшее время отбыть в армию; я надеялся, что обязанности, которые налагает честь, излечат меня от любви, не принесшей счастья.

За несколько дней до отъезда мне захотелось немного отвлечься от страданий, которые я испытывал, стараясь скрыть свою страсть. С этой целью я устроил для госпожи де Шенвиль празднество столь изысканное и необычное, что вам будет интересно услышать его описание. Прежде всего вообразите в парке Тампля рощу, пересекаемую в разных направлениях аллеями. В том месте, где они встречаются, находится большая купа деревьев; к их веткам были прикреплены сто хрустальных подсвечников. По одну сторону этого боскета был возведен великолепный театр, декорации которого вполне заслуживали подобного освещения. Огонь от тысячи восковых свечей, которому не давала рассеяться густая листва, был в этом месте так ярок, что и солнце не могло бы светить ослепительнее.

Ночь была на редкость тиха. Праздник открылся комедией, которую гости нашли весьма забавной. Вслед за этим развлечением оркестр из двадцати четырех скрипок играл ритурнели, затем перешел к бранлям и курантам. Общество было не столько многолюдным, сколько избранным. Одни танцевали, другие смотрели на танцующих, третьи, более преуспевшие в своих ухаживаниях, прогуливались с возлюбленными в аллеях, где можно было касаться друг друга в полной темноте. Так продолжалось, пока не рассвело; небо словно участвовало в моей затее: заря занялась, когда свечи уже догорали. Праздник так удался, что многие сообщали о нем в подробностях своим друзьям и еще до сих пор о нем вспоминают с восторгом.

Кое-кто подумал, что госпожа де Шенвиль всего лишь послужила предлогом и что праздник был дан в честь госпожи Амаранты, но в действительности я устроил его для госпожи Белизы, не посмев ей в том признаться. Думаю, однако, что она заподозрила истину, ничем не выказав своей догадки. Я шутил с нею на виду у всего общества; со смехом говорил ей бесчисленные нежности и сочинил для нее куплет сарабанды, который вы, без сомнения, слышали:

Со всех сторон Несутся к вам желанья. Тот вмиг сражен, Кто видел ваших глаз сиянье. Белиза, я ль смогу растрогать вашу душу? Ах, право, скромность не нарушу, Признавшись, что страшусь на свете одного: Вдруг обнаружу, Что ваше сердце тверже моего.

Вы понимаете, что, питая такие чувства к госпоже Белизе, я не слишком усердно оказывал внимание госпоже Амаранте. Тем не менее мы были с ней в наилучших отношениях, и недостаток предупредительности весьма плохо сочетался с моей страстью.

Наступивший день подал знак к расставанию, и с концом этой истории завершилась беседа четырех знаменитых кающихся грешников, которые, после столь достойного приуготовления, возвратились в Париж, дабы причаститься перед святой Пасхой.

Конец