Если верить местным старожилам, такой холодной весны в Бель-Иле испокон веков не было. Туристов на острове совсем мало, дома стоят закрытыми. А мы вот приехали на пасхальные каникулы. Никакое другое место нам не по карману — на папину месячную зарплату мы могли бы разве что снять на неделю номер в заштатной гостинице. Мне скучно, как всегда на отдыхе. Я взяла с собой несколько книг, но мама считает чтение пустой тратой времени и вечно находит предлог, чтобы оторвать меня от этого занятия: сделай то, сделай се, пойди прогуляйся. И я решила, что отправлюсь на прогулку… навсегда.

Говорят, молодые беззаботны, потому что у них вся жизнь впереди. Мне восемнадцать лет, а я уже чувствую себя старой — через два года мне стукнет двадцать! Я знаю, что все упущенные возможности упущены навсегда, то, чего не пережил сегодня, завтра уже не переживешь.

У меня есть деньги. Спасибо маме, которая постоянно призывает к бережливости, — за несколько лет я отложила кругленькую сумму. Завтра утром сяду на первый паром до Киберона, а оттуда уеду в Париж, но в столице не останусь. Послезавтра, в этот самый час, я стану одной из француженок, ахающих от восторга на площади Святого Марка в Венеции!

Отказавшись покинуть Францию вместе с Пьером, я неделю мучилась горькими сожалениями, у меня возникло чувство, что я покорилась своей несчастливой судьбе. Что изменилось за неделю? Просто я решила не отдавать свое счастье на откуп другим людям и обстоятельствам. Я не калека, ничто не мешает мне отправиться в Венецию — разве что навязанные самой себе запреты. Я ведь могу и вернуться, когда захочу. Решу на месте — на площади Святого Марка! Пьер все еще там. Он дал мне свой адрес, заметив язвительно-сухим тоном: пригодится, если вдруг решишь оторваться от материнской юбки. Как он удивится! И пусть не воображает, что, круто изменив свою жизнь, я пойду «под его руку». Чемодан ждет на чердаке. Новая Жюльетта готова к подвигам!

* * *

Чемодан никуда не делся. Его снесли вниз по лестнице, но потом вернули на место. Мы даже проделали поездом путь до Парижа: чемодан — в сетке у меня над головой, я — на полке, больная от огорчения, несмотря на всю свою решимость. Авантюристкой стать не так-то просто. Я приняла решение слишком стремительно, да и удача от меня отвернулась, если быть честной. Доставая чемодан из сетки, я получила удар в висок и едва не умерла, придавленная грузом призрачных надежд. Помогать мне никто не собирался — вы в Париже, мадемуазель, тут каждый сам за себя! У меня кружилась голова; выходя из вагона, я споткнулась, и лодыжка попала в щель между перроном и лестницей. Три дня меня продержали в больнице. Дежурившая в палате мама сделала над собой нечеловеческое усилие и не произнесла ни слова упрека. А потом все стало как в детстве: меня все время кто-то опекал, это естественно — у девочки слабые нервы. На этом фоне жизнь с Луи показалась мне избавлением!

Жюльетта не собирается устраивать встречу Пьера и Луи. Да и сами мужчины особого любопытства не проявляют.

Благодаря длинному языку Габриэль, обожающей отвечать на не заданные ей вопросы, Пьеру стали известны о Луи такие вещи, которых тот никогда не узнает о сопернике.

Габриэль приходит в дом Пьера трижды в неделю. Открывает шкафы, сдвигает ковры, повсюду сует свой нос. Это нормально — ей ведь платят за работу. «Я служу в доме», — похваляется она, самодовольно вздергивая подбородок. А я — гостья, и это совсем другое дело! Я теперь надеваю перчатки перед стиркой и залезла в мамины денежки, чтобы полностью обновить гардероб, даже сумочку и туфли купила. О, ничего сверхмодного, просто чтобы выглядеть достойно. Луи, конечно, ничего не заметил. А вот Анна, кажется, радуется каждой моей новой тряпке. У бедняжки так мало развлечений!

Жюльетта не всегда уверена в правильности выбора. Она понятия не имеет, какой цвет или фасон подчеркивает ее достоинства, а какой нет. Она не осмеливается вспоминать, что ей когда-то шло, боится стать похожей на старую девочку.

Пьер не сплетник, но Габриэль наверняка просветила его насчет Анны. Они с Жюльеттой пока избегают этой темы, он не рассказал, зачем вернулся и живет отшельником в старом сыром доме. Они только и делают, что, перебивая друг друга, вспоминают «свою» историю: детство, каникулы, годы взросления в Бель-Иле, когда «панхард» Леблонов был единственной машиной на острове. Без ложного стыда признаются в былых чувствах, как будто стали старшими братом и сестрой подростков былых времен. Любовь? Или всего лишь благодарность за память о молодых годах?

У них уже появились новые ритуалы — но еще не привычки. Чай с миндальным печеньем для него и кофе для нее, прогулка по саду, короткий звонок Пьера Жюльетте по утрам, когда Луи ровно в восемь отправляется за хлебом. Их история выстраивается заново из незначительных деталей: рука коснулась руки, поцелуй в щеку — подальше от уха, поближе к губам. Могут ли эти крохи близости иметь более серьезные последствия, чем тогдашние дерзкие поступки? Тела износились, и зубы пожелтели, но сердца под морщинистой плотью бьются быстрее. Старость — мерзкое рубище, никак не влияющее на чувства.

Габриэль все видит и без устали вынюхивает, следит, выискивает между простынями отпечаток объятия, пытается найти на рубашке след от губной помады, ничего не находит, но не сдается и выжидает.

Они не признались друг другу в любви, у них есть дела поважнее, чем констатировать очевидное.

На острове о них почти не судачат — Луи, Жюльетта и Пьер мало с кем общаются, они попросту неинтересны островитянам. Так что у Пьера масса времени и возможностей, несмотря на возраст.

Я знаю, что все упущенные возможности упущены навсегда… В восемнадцать лет человек много чего знает. Со временем начинаешь довольствоваться вопросами к самому себе и сомнениями. Что не мешает принимать решения.

В конце третьей дождливой недели Пьер осознает, что монотонность ему на руку. Три зимних месяца и шестьдесят весенних, больше похожих на ноябрьские, дней способны сгладить любую дерзость.

— Я никогда не был у тебя дома, — говорит он Жюльетте.

— Я думала, наша нынешняя жизнь тебя не интересует.

— Я просто хочу посмотреть, куда ты поставила мой подарок.

По двадцать раз на дню Луи или Жюльетта вызывают снежную бурю в стеклянном шаре, но Анне это не надоедает. Для малышки весь огромный мир заключен в нескольких кубических сантиметрах условного, игрушечного представления.

— Я отдала его Анне, моей внучке. Я ращу ее вот уже десять лет. Надеюсь, ты не в обиде. Я имею в виду шарик.

Пьер не отвечает, но Жюльетта видит, что ему есть что сказать. Сегодня они устроились в красной гостиной, она — на диванчике, он — в кресле. Комната, которая когда-то отвергала и пугала ее, стала уютнее, после того как над ней поработало время: каминное зеркало помутнело, шикарная обивка выцвела. Пьер подсаживается к Жюльетте. Осторожно, будто не уверен, что сможет подняться. Манжета его рубашки касается правой руки Жюльетты — для всего остального время еще не пришло. Рука Пьера покрыта старческими пятнами, под кожей проступили вены — кажется, будто их нанесла неистовая кисть художника-абстракциониста. На этом фоне лапки Жюльетты выглядят вполне прилично. Черт, даже богатые стареют! Я боюсь его слов, но буду ужасно разочарована, если он ничего не скажет! С другой стороны, если он все-таки решится, мне придется отвечать. А я никогда не умела принимать серьезных решений. Разве что десять лет назад, в случае с Анной, но сегодня я, возможно, поступила бы иначе, предоставив Бабетте выпутываться самой, как взрослой женщине.

— Я ждал тебя тогда, в Венеции.

— Но… Ты ведь знаешь, я пыталась. — Только пыталась. Как я пытался забыть тебя.

— Ты легко преуспел.

Как она это сказала! В ее словах прозвучала вся горечь, все разочарование восемнадцатилетней Жюльетты, узнавшей, что Пьер вернулся из Италии с черноглазой невестой. Пьер не спорит: Жюжю мало что для него значила, но Жюльетта — совсем другое дело. Она смотрит на него с прежним восхищением, и он чувствует себя молодым, гибким и сильным; гадкий жир, пощадивший только тощие руки, тает под теплым взглядом Жюльетты. Ему чудится, что у него отрастают пленявшие девушек густые волнистые волосы, еще чуть-чуть — и он сумеет элегантным сухим щелчком достать сигарету из серебряного портсигара. Он превращается в денди, в светского льва… и в полного болвана. Потом спохватывается, забывает про спесь и смотрит в глаза Жюльетте. Они остались прежними, эти глаза, и дарят ему безумную надежду начать жизнь с чистого листа.

— Дождь идет уже три дня, и давление не растет.

Что правда, то правда, но здешний барометр, хоть он и сделан в восемнадцатом веке, интересует меня ничуть не больше современного ширпотребовского прибора Луи. Я не для того надевала туфли на каблуках — не слишком высоких, конечно, но три сантиметра есть три сантиметра! — чтобы обсуждать атмосферное давление.

Рука в старческих пигментных пятнах наконец-то прикасается к замершей на выцветшем бархате диванчика матушки Леблон усталой ладони Жюльетты. Пьер не сжимает ей руку, они не сплетают пальцы — пока еще нет, немолодой мужчина просто прикрыл ладонью ладонь пожилой женщины, как в игре в ладушки. Нет причин вздрагивать, волноваться или негодовать. Нужно просто ждать продолжения, если таковое, конечно, последует.

Оно последовало.

— В Венеции сейчас просто замечательно. Настоящая весна!

Я не калека, ничто не мешает мне отправиться в Венецию — разве что навязанные себе самой запреты.

Ты не должна снова упустить свой шанс! Не позволяй больше мертворожденным надеждам увядать в укромном уголке секретера, за пачкой разлинованной бумаги, на которой ты неделю за неделей пишешь всякую ерунду. Но как быть с Анной и Луи, как оставить дом? Ты найдешь решение всех проблем. Жюльетта окажется сильнее Жюжю. К чему стареть, если с годами не становишься изворотливее, чем в двадцать лет?

— Ничто не удерживает меня в Бель-Иле. Я решил уехать на следующей неделе. Возможно, в четверг.

Если ничто его не удерживает, даже я, остается отнять у него руку и незаметно приложить ладонь к сердцу, которое вот-вот разорвется от печали, от обжигающе жаркой печали юной девушки, от печали Жюжю, вернувшейся в старое тело Жюльетты.

Пьер ловит ускользающую от него ладонь, подносит ее к губам, обнимает Жюльетту за плечи другой рукой. Он видит непролившиеся слезы в ее глазах, которые остались прежними, молодыми, и впервые с того дня, как вновь обрел ее, забывает о горьких складках вокруг рта и расплывшемся подбородке. Он почти готов благодарить ее за то, что она стала его сестрой по несчастью и погружается вместе с ним в пучину старости. Он восхищен тем, как безропотно эта женщина принимает увядание тела и разума. Он полагал, что Жюльетта — его молодость, но она нечто большее и лучшее. Он вспоминает родителей, тревогу, которую испытывал, когда они волновались, и безмятежное спокойствие, с каким встречал любую трудность, если папа и мама выражали ему свое доверие.

Жюльетта с ее нежным голосом и манерами вечно юной девушки, как самый лучший ангел-хранитель, помогает ему перебороть страх постареть еще больше, сдаться, умереть. Он не хочет уезжать. Только не без нее.

— Будет обидно, если ты до конца своих дней так и не увидишь Кампаниле под снегом.

Он умолкает, страшась ответа Жюльетты, но берет себя в руки, ибо страх непродуктивен, а надежда умирает последней!

— Большинство людей благополучно обходятся в жизни без Венеции, — заявляет Жюльетта, кладя руку на колено.

— Возможно. Но умереть, не увидев Светлейшую? Немыслимо. У меня в Венеции маленькая трехкомнатная квартирка. Я буду счастлив принять тебя там.

Вот сейчас ей следует прислушаться к голосу сердца, а не разума, она должна согласиться, и как можно быстрее, чтобы лишить себя пути к отступлению. Венеция с Пьером! Я столько об этом мечтала-в том возрасте, когда еще мечтала! Чемодан ждет меня на чердаке. Новая Жюльетта готова к подвигам! Однажды я упустила удачу, но она, похоже, решила дать мне второй шанс.

— Ты не обязана соглашаться немедленно, — говорит Пьер. Он снова завладел ее рукой — старой, изуродованной годами и работой рукой — и теперь нежно целует все пальцы по очереди.

Искушение оставить Жюльетту в бель-ильском доме, где она укрылась, чтобы выжить, очень велико, но Жюжю топает ногой. Ты достаточно отдала другим, Жюльетта! Подумай о себе! Тебя волнует, «что скажут люди?» Да в глубине души тебе на это плевать. Ты ведь убегаешь не с незнакомцем! Напомнить, сколько тебе было лет, когда вы впервые поцеловались? Согласна, рановато, но если присовокупить твои нынешние годы, выйдет вполне пристойное среднее арифметическое.

— Думай сколько хочешь, — мягко повторяет Пьер.

Он не решается сказать, что не уедет один, но в случае отказа не простит, что она снова оставила его наедине с навязчивым страхом перед унылой беспомощной старостью.

— Мне бы так этого хотелось… О да, я жажду увидеть Венецию и готова оплатить путешествие из маминого наследства.

— О деньгах не беспокойся.

— А я и не беспокоюсь. Я не видела Венеции. Но ты… ты не видел Анну.

— Ты права. Я ее не видел.

И Жюльетта рассказывает Пьеру о внучке и своей безнадежной борьбе за этого ребенка, которому никто не желает долгой жизни. Можно, конечно, распускать нюни из-за того, что нигде не был и ничегошеньки в этом мире не видел, но ведь Анна и не подозревает, что он существует. Даже красная рыбка в ее аквариуме — и та более свободна.

— Если Анне суждено умереть молодой, верх идиотизма мариновать ее дома. Мы запросто можем взять ее с собой в Венецию.

Ох уж этот мне Пьер с его благими намерениями! Поглядим, что он скажет, когда Анна обслюнявит одну из его прекрасных, отглаженных Габриэль рубашек.

А Луи по-прежнему ничего не замечает. Если суп поспел вовремя и он может насладиться телевикториной, причин волноваться нет. Но кое-что ему все-таки не нравится. Жюльетта дважды забыла завести часы в гостиной.

Бабетта сообщила, что они всей семьей приедут на Пасху. Через две недели дом наполнится детскими криками и раздраженными вздохами Бернара.

Они называют это каникулами! Конечно, их ведь будут бесплатно кормить, обслуживать и обстирывать. И кто же всем этим займется? Естественно, Жюльетта! Жюльетта, которая могла бы впервые в жизни сесть в самолет и гулять по Венеции под руку с былым возлюбленным.

Всем им нет никакого дела до моих желаний и чувств. Они считают, что кухня, хозяйство и уход за внучкой составляют предел моих мечтаний, что мне этого довольно для счастья. Они втиснули меня в рамки строго определенной роли и полагают, что я буду исполнять ее до гробовой доски. Вот как они меня любят. Хотела бы я знать, продолжат они одаривать меня улыбками и преподнесут ли на Рождество новый утюг, если я слегка изменю сложившийся стереотип матери и бабушки?

Через десять дней они будут здесь — здоровые взрослые люди, не безрукие и вполне самостоятельные, способные составить компанию Луи. Настал желанный миг навострить отсюда лыжи.

Одна только Анна понимает, что близятся перемены. Она почти не спит, но выглядит просто отлично. Впервые в жизни на дне ее глаз плещется нечто, напоминающее надежду. Да нет, я выдумываю. На что может надеяться девочка, которая даже не подозревает о существовании какой-то иной жизни, не похожей на ту, которую мы давным-давно для нее организовали?

Сегодня на нее надели старый спортивный костюм Поля. Омерзительное одеяние — брюки заштопаны на коленках, на куртке изображен орел. Анна — старшая из детей, но донашивает тряпки за малышами. К чему тратить лишние деньги?

Не хочу, чтобы Пьер увидел ее в обносках. Он может решить, что мы ею пренебрегаем. — Луи!

— Да, бабуля?

— Я беру малышку в город. У нее не осталось чистой одежды.

В ответном молчании Луи заключена уйма вопросов, которые он не может сформулировать. В конце концов он говорит, что выбрать девочке одежду можно и без нее.

— Нет, нельзя! — возражает Жюльетта. — Ей уже пятнадцать, самое время учиться кокетству.

— Можно подумать, ей это что-то даст, — бурчит Луи и мгновенно краснеет от стыда. Он так расстроен, что не решается сказать, как больно его ранит чужое любопытство.

Не стоит волноваться из-за чужих людей. Все в Бель-Иле знают, кто такая Анна и как она выглядит. Жюльетта может спокойно катить инвалидную коляску по улицам и останавливаться перед витринами магазинов, не боясь любопытства прохожих. Ее так лихорадит от собственной немыслимой храбрости, что она вообще не замечает окружающих.

Жюльетта заплела волосы Анны в тощую косицу, надела на нее темно-синюю курточку.

Легкие, воздушные одежки в витринах магазинов рождают вожделение в сердцах девочек-подростков, стоящих на пороге первого флирта, первой вечеринки или любого другого из «первых разов», украшающих жизнь совсем юных созданий.

У тебя тоже будет свой «первый раз», моя красавица. И плевать, если он же станет и последним. Мы в любом случае это отпразднуем! Ну, вперед!

В магазине суперпрофессиональная продавщица обращается с Анной как с обычной клиенткой — задает вопросы, интересуется ее мнением. Жюльетта не вмешивается, пытаясь разглядеть на лице девочки улыбку согласия или равнодушный взгляд.

— У вашей внучки совершенно сформировавшийся для ее возраста вкус! — восхищается продавщица. — Красный ей невероятно идет.

Анна и впрямь проявила живейший интерес к этому цвету, который никогда прежде не носила. Ее щечки заливаются румянцем удовольствия, когда Жюльетта показывает ей пакет с обновками, при виде которых побледнела бы от зависти любая малолетка. Но самую большую гордость составляют надетые с помощью продавщицы красные брючки и белые кроссовки. Анна, конечно, понятия не имеет, как нужно одеваться, но она чувствует: готовится нечто особенное, и ее новый наряд — часть этого «особенного».

Пьер не удивлен их визитом. Ему хочется считать это счастливым предзнаменованием, он склоняется перед девочкой в поклоне, касается губами ее влажной руки, говорит, что она удивительно элегантна. Никто никогда не говорил с Анной как с нормальным человеком, а Пьер к тому же впервые отдал дань ее женственности! Жюльетта готова разрыдаться от счастья.

— Могу я напоить вас чаем? Или кофе? У меня осталось миндальное печенье.

Он ставит на огонь чайник, а Жюльетта не решается признаться, что Анна не способна ни пить, ни есть, как все люди. Вдруг она начнет плеваться?

Что ж, так тому и быть! Пусть сразу правильно оценит ситуацию. Не хочу больше предаваться пустым мечтам. Когда он осознает всю степень ее «выпадения» из мира нормальных людей, сразу прекратит разговоры о поездке. Я двенадцать лет боролась за то, чтобы ее не заперли с психами. И не пущу коту под хвост затраченные усилия из-за блажи посмотреть другую страну.

Пьер возвращается с чашками и печеньем. Он вывозит коляску в зимний сад и усаживается между Жюльеттой и Анной.

— Вы очень похожи на свою бабушку, мадемуазель. Но… вы мне позволите называть вас по имени?

Анна улыбается в ответ и выглядит очень достойно, несмотря на бессильно сгорбленную спину.

— Чашечку чая?

— Она его никогда не пьет, — вмешивается Жюльетта, обескураженная и одновременно очарованная отношением Пьера к внучке.

— Ничего страшного! Все когда-нибудь случается впервые! — возражает Пьер, наливая чай в чашку Анны.

Впервые! Любая, самая незначительная деталь может стать решающей, даже чашка чая, — при условии, что она первая в вашей жизни! Анна так и не сделала первых шагов по земле, не произнесла своего первого слова, но сегодня у нее впервые появилось право на «первый раз», и случилось это в доме первого постороннего мужчины: раньше она «общалась» только с отцом, дедом и врачом, а они «вспомогательные», не такие, как Пьер.

Пьер чувствует особую прелесть переживаемого момента, хоть и не понимает, с чем она связана. Он действует наугад, ведомый безошибочным инстинктом. Не дожидаясь подтверждения того, о чем догадывается — Анна никогда не сумеет взять чашку сама, — он поит ее с ложечки, терпеливо и деликатно, рассказывает, откуда привезен этот изумительный чай, и — о чудо! — она не выплевывает. Вначале Жюльетта слегка напрягалась. Она столько раз воображала, как Анна загадит рубашку Пьера, что невольно ждала, даже надеялась, что это случится — и наваждение рассеется. И она наконец тоже избавится от наваждения. Но ничего подобного не происходит. Анна впитывает слова Пьера и пьет чай.

— Немного шоколадного печенья?

Все было так хорошо! Зачем нарываться на осложнения? Возможно, он ее испытывает, хочет понять, насколько ее хватит. Я не должна была привозить сюда Анну. Безумная идея — считать, что она имеет право на толику счастья. Я обрекла ее на осмеяние. Она ничего не поймет, но я никогда не смогу взять ее с собой. И девочка будет страдать, потому что узнала радость общения. Боже, что я наделала…

Катастрофа! Анна закашливается и выплевывает кусочек печенья, который Пьеру удалось протолкнуть ей между зубами. Что он себе вообразил? Решил, что, если сделает вид, будто ничего не замечает, девочка станет нормальной? Что он могущественнее природы и врачей, вместе взятых? Ну почему мужчины так самонадеянны?

— Довольно! — гневно восклицает Жюльетта. — Ты прекрасно видишь, что она не умеет есть, как все люди!

— У вас есть полное право не любить шоколад, — очень спокойно говорит Пьер, обращаясь к Анне.

Он вытирает ей губы и целует руку.

— Я буду очень счастлив стать вашим другом, — добавляет он.

Глаза Анны сияют так ярко, что Жюльетта говорит себе: в конце концов, малышка и правда может не любить шоколад.