Говорят, психоаналитики в Штатах за сеанс берут чуть ли не штуку баксов. Дорого американцы ценят возможность полежать на кушетке, выбалтывая чужому дяде всю свою подноготную.

У нас всё-таки и проще, и дешевле — берешь пузырь, идёшь к приятелю и изливаешь душу. Вот и весь наш психоанализ. Нет приятеля — так и вообще первому встречному-поперечному.

Римляне-то древние в своё in vino veritas никаких метафизических глубин и размышлений о смысле жизни не вкладывали, а имели в виду лишь то, что человечек во хмелю всё, как есть, тебе выложит, без утайки.

В кафе «Театральное», что на улице Максима Богданорького, я зашел скоротать полчаса до назначенной встречи. Взял себе чашку кофе и бутерброд, намереваясь тихо-мирно посидеть за столиком в пустом зале. Не тут-то было. Только сделал глоточек «эспрессо», только на бутерброд нацелился, а он уже подходит, покачиваясь, и подсаживается напротив меня без приглашения, и всё при нем — и тарелка с бутерами, и стопарик, и графинчик с водкой.

— Жопа! — такою было его первое слово.

— Очень приятно, — отвечаю, — а меня Василием кличут.

Но он моего тонкого юмора не замечает, а развивает тему:

— Полная жопа!

Начинают мелькать мысли про маньяков, да как бы половчей от него избавиться, но тут же и исчезают, ибо я, к вящему удивлению, узнаю в своём «визави» (vis-a-vis), знаменитого театрального режиссёра, чьи фотографии не сходят с газетных страниц, посвященных новостям культуры. В своё время руководил экспериментальным молодёжным театриком и был широко известен лишь в очень узких кругах, а потом вдруг резко поменял ориентацию и начал ставить классику, причем исключительно Шекспира, да так, что народ к нему валом повалил, и на каждый спектакль лишний билетик за десяток кварталов до театра спрашивали.

— Что ж вы, — говорю, — Мстислав Гедальевич, как же это — чтобы у вас да проблемы? Не поверю…

Бражко-Буйницкий (это его фамилия) смотрит на меня с горько-ироническим прищуром, тяжко вздыхает, опрокидывает стопарик, занюхивает хлебной крошкой и начинает изливать душу. Причём, если на походку его алкоголь явно повлиял, то на плавность речи — ни в малейшей степени.

Всё, по его словам, началось, когда с самого верха был спущен указ о переводе всех театров страны на самоокупаемость. («А где вы в наше время найдете театр, который „самоокупается“, а?»). Труппу его экспериментального театрика, которую до того худо-бедно подкармливало министерство культуры, пришлось распустить, ибо спонсоров во времена перманентного кризиса найти невозможно. И остались они вдвоем с женой-бухгалтером, ведавшей всеми финансовыми делами труппы, думу думати да горе горевати.

— … и тут появился ОН… — по голосу слышится, что «он» следует произносить заглавными буквами. Лицо режиссёра становится строгим, глаза обращены внутрь, в неведомое мне прошлое.

— Кто — ОН?

— Арнольд… Арнольд Кириллович Шугало, маг и волшебник. Ну, а по-современному — медиум и экстрасенс. Надо сказать, познакомились мы с ним здесь же, в этом вот заведении, где я горе заливал, а он как бы сочувствие проявил, поскольку без денег был и надеялся, что я ему налью. Почему не налить? Налил… И всё ему про свои беды выложил, а он вдруг как-то подобрался, и взгляд какой-то жуткий стал, и заявил, что запросто помочь может и соберет мне такую труппу, что даром работать будет. «Самодеятельность, что ли, предлагаешь? — спросил я. — Так не по адресу обратился, я только с профи работаю…». Он ухмыльнулся этак зловеще и многозначительно, и заверил, что это будут профессионалы высшей пробы. Он, дескать, медиум и может вытаскивать из потустороннего мира призраков любых людей, живших во все времена. В том числе величайших актёров всех времен и народов.

Режиссёр сделал паузу.

— Знаешь, Вася, если бы я не под этим делом был, — он щелкнул ногтем по графину водки, — да если бы не положение такое отчаянное, ни за что не ввязался бы в эту авантюру, а так вот — поверил. Ну, разумеется, устроил ему проверку — уже по трезвяни. Пригласил к себе домой, и он перед аудиторией из меня и моей жены вызвал призрак великого нашего исполнителя Гамлета — Мочалова. И никогда ещё в жизни своей я не слышал и не видел такого исполнения «Быть или не быть»! Никогда! Уж на что жена моя скептик — как и положено в её профессии, но и она в полном восторге была. Мы только спросили, сколько призраков он может одновременно на сцену вызывать. «Да сколько нужно…» — лихо ответил Арнольд. Ну, мы и решили, раз так, начать с постановки «Гамлета». Имелись, правда, две заковыки. Арнольд заявил, что ему нужно постоянно находиться на сцене, причём лицом к аудитории, чтобы держать под контролем весь зрительный зал, а во-вторых, призраки не могут играть призраков же. То есть тень отца Гамлета должен живой актёр играть. Это ни мне, ни супружнице моей не понравилось, мы уже настроились, что будем всю прибыль на троих делить, да и опасно кого-то постороннего привлекать — разболтать может. Но я эту проблему одним махом решил. «Ты, Арнольд», — сказал я, — «и будешь эту тень играть. А уж чтобы ты на сцене всё время находился, позабочусь — режиссёр я или нет?!». И позаботился. Актер Арнольд, конечно, никакой, но произнести замогильным голосом пару-тройку фраз любой сможет. И всю фальшь можно будет отнести на то, что ведь привидение говорит… А насчёт нахождения на сцене, нашел я такое решение — устроили на самом верху кулис подвесную люльку в виде королевского трона, он там и сидел — наряженный и загримированный подобающим образом — на протяжении всего действия. Критики от такой режиссёрской находки кипятком писали, даже такие суровые театроведы, как Рыгор Пакута и Змитрок Рабусь. Уж не помню, кто из них писал, что «… постоянное присутствие над головами персонажей этой зловещей тени, нависающей подобно дамокловому мечу или чеховскому ружью, заставляет обращаться к самым глубоким экзистенциальным пластам нашего „эго“»… Да… Правда, когда, уже в «Макбете», мы этот фокус повторили с призраком Банко, те же критики кривили рот и цедили сквозь зубы, что, мол, тиражирование пусть даже и удачного приема, не есть хорошо, и свидетельствует о творческом застое постановщика. Ну, я на это отмалчивался, когда меня журналисты по этому поводу пытали. Я-то знал, что у меня во всех моих постановках всегда и постоянно будет присутствовать нависающий призрак, и это уже будет не тиражирование приема, а концепция, бренд, авторская фишка. И те же самые критики снова начнут искать в этом неизъяснимые философские глубины. Да…

Свой первый спектакль в каком-то заводском клубе мы дали фактически бесплатно — раздавали контрамарки всем, кто только мог дать оценку и выработать мнение. Критики, журналисты… да просто заядлые театралы. Разумеется, нам пришлось озаботиться тем, чтобы никто не проносил с собой фотокамер и телефонов — первый же снимок всё раскрыл бы и показал, что сцена-то пустая, даже декораций нет, кроме болтающегося в высоте трона с Арнольдом, который все нужные образы транслировал прямо в мозг зрителям. Прессе мы наплели — тут я воспользовался своей репутацией режиссёра экспериментальных театров, — что наши актеры из неких высших соображений желают сохранить анонимность, запрещают даже указывать свои имена в афишах и программках, а посему фотографировать в зале строжайше запрещено и телефоны с цифровухами следует сдавать в гардероб под гарантированно усиленную охрану. Впрочем, все эти предосторожности лишние были — Арнольд и его духи так работали, что на протяжении всего спектакля никому даже в голову не приходило отвлечься на что-то другое.

И самое же первое наше представление произвело бешеный фурор. Понимаешь, Вася, я сам сидел в зале, и хотя прекрасно знал, что на сцене никого, кроме Арнольда, нет, я их видел и слышал! И как они играли, как играли! Это было божественно. Арнольд не врал, он действительно извлекал из потустороннего мира лучших из лучших. Ты же понимаешь, для актера игра — это всё, в этом вся его жизнь, он без этого, как наркоман без своего зелья. Уж и не знаю, где они там, по ту сторону бытия, пребывают, но, похоже, там они лишены этой радости, а Арнольд им давал возможность снова обрести себя. Вот они, как говорится, и отрывались по полной.

«Сарафанное радио» сработало безотказно, на следующий день все театральные круги гудели, и мы уже смогли арендовать прекрасный театральный зал в Офицерском собрании, да и цену за билеты подняли прилично, чтобы и аренду оплатить, и билетёрш с гардеробщицами не обидеть. Анонимность наших таинственных актеров и то, что никто из журналистов не мог заполучить ни одного из них для интервью, только подогревало ажиотаж. И дальше все наши постановки шли на аншлаге. Какое было время! У спортивных обозревателей и тренеров есть такое выражение «dream team» — «команда мечты». Вот если взять нападающего из этой команды, защитников из той, а вратарем поставить такого-то, то это и будет дрим-тим. А я вот мог собирать труппу по этому методу — вытаскивать из пучин времени великих актеров вроде Гаррика, Сиддонса, Кина, знаменитых исполнителей шекспировских ролей Макреди, Ирвинга, Терри… Добавлять наших — того же Мочалова, Смоктуновского или Володю Высоцкого, составлять из них любые мыслимые комбинации и смотреть на их божественную игру…

— Но как же вы языковый барьер преодолели? — спросил я. — Все эти гаррики и кины вряд ли русский знали. А наши актеры — староанглийский.

— Так ведь через Арнольда все эти духи напрямую на психику зрителей воздействовали. Как он мне объяснял — в мозгу есть две зоны, ответственные за речь — зона Вернике и зона Брока. Грубо говоря, зона Брока отвечает за слова, а зона Вернике — за их смысл, за семантику. Ну, так он прямо к зоне Вернике подключался. Все сидящие в зале, даже если б там приключились папуасы или эскимосы, были убеждены, что спектакль ведется на их родном языке. Так что у нас все были счастливы — и космополиты-глобалисты и национально озадаченные. Господи! Как хорошо-то было!

Он замолчал и, уставившись в пустоту, наполнил стопарик водкой и мрачно его всосал.

— Так что же случилось? — осторожно спросил я. — Если всё так хорошо шло, почему нельзя продолжать?

— А то случилось, друг мой Вася, что сверху довели до нас высочайшее мнение, что классика — это, конечно, хорошо, но не пора ли завязывать с этой иностранщиной, не пора ли обратиться к родным корням и истокам, причем как можно ближе к современности, и чтобы непременно с национальным самосознанием.

— Что за чушь? — возмутился я. — Вы же независимый, самоокупаемый театр, кто вам может указывать?

— Могут, Вася, могут. Не прямо, конечно. Я же тебе сказал: до нас довели мнение. А надавить, чтобы мы к этому мнению прислушались по-разному можно — вдруг начнут нам в аренде помещений отказывать или финансовую проверочку устроят. Жена моя, конечно, гений по этой части, она как-то ухитрилась устроить, что мы вполне законно втроем получали все актерские гонорары (ведь не призракам же их отдавать!), но серьезного аудита нам не выдержать.

— Ну, а если действительно взять каких-то современных авторов?

— А где ты найдешь современную пьесу, чтобы там призрак действовал?

— А если по Короткевичу постановки сделать — «Черный замок Ольшанский» или «Дикая охота короля Стаха»?

— Так ведь там призраков настоящих нет, там под конец все рационально объясняется.

Мы замолчали, он допил остатки водки из графинчика, я выпил свой остывший кофе.

— А Арнольд сейчас переговоры ведёт… — внезапно произнес Бражко-Буйницкий. — Одна только надежда на его экстрасенсорные способности, может, сумеет как-то воздействовать… Да нет, безнадёга все это…

— На кого воздействовать?

— На того, кто довёл до нас это самое мнение… О, вот и он.

Я обернулся и увидел, что к нашему столику подходит человек весьма выразительной внешности. Из тех, про кого не скажешь, что он сможет укрыться за флагштоком. То есть туловище-то скроется полностью, если он станет в профиль, но вот нос будет торчать. А глаза такие, что не забудешь — близко посаженные, горящие каким-то тёмным пламенем. Взгляд пронизывающий.

Режиссёр, уронив стул, стремительно поднялся и бросился навстречу Арнольду. Между ними произошел не слишком долгий приглушенный разговор, лицо Бражко-Буйницкого просветлело, и он, взяв медиума под локоток, повлёк к выходу. Разумеется, про меня он уже и думать забыл…

Но у самой двери резко остановился, крутнулся на пятках и уставился на меня жёстким взглядом. Ага, дошло, наконец, что откровенничать с посторонними может быть и опасно.

Мягким кошачьим шагом режиссёр вернулся к моему столику.

— Э-э, Василий, друг мой. Я тут наговорил много всего, но…

— Ни слова, Мстислав Гедальевич! Я всё понимаю. Я буду нем, как рыба, никому ни слова, но не просто так, вы же понимаете…

Лицо его сделалось несчастным.

— И что же вы хотите за молчание?

— Не пугайтесь, Мстислав Гедальевич, всего лишь абонемент на все ваши постановки — и даже не контрамарки, я могу заплатить, просто билетов на ваши спектакли не достанешь. И ещё — похоже, ваш Арнольд нашёл какой-то выход? Не расскажете, что вы будете ставить?

Он расслабился.

— Да, он смог уломать всех этих вышестоящих. Объяснил, что так быстро современную постановку нельзя сделать, но что, мол, два наших самых выдающихся современных драматурга, Кастусь Сциплы и Алесь Камюкадзе, уже пишут для нас пьесы на современную тему, ну а пока, как паллиатив, мы будем ставить классику советского периода — пьесу Янки Навошты «Светлая гать». Дело в том, что там речь идёт о родных местах одного из высочайших лиц, чье мнение мы должны учитывать. Это их успокоило.

Может, чиновников высокого полёта это и успокоило, но я поразился.

— «Светлая гать»?! Но ведь в ней Янка Навошта рассказывает о послевоенном колхозном строительстве в Полесье, об осушении торфяных болот и о происках вредителей… Какие там к черту призраки?

— Да сам не знаю, Арнольд говорить отказывается, но уверяет, что призрак обязательно будет. Так что следите за афишами.

Он быстро написал на вырванном из элегантного блокнотика листке несколько строк, вручил мне его и откланялся.

Всё-таки он выписал мне именно контрамарку, причем на все свои постановки.

* * *

За афишами я, разумеется, следил, но надо же было такому случиться, что как раз в день премьеры, которая должна была состояться в только что отреставрированном здании одного из самых старых наших театров, у меня организовались дела, которые я никак не мог отложить или перенести. Так что к началу спектакля я никак не успевал, но утешал себя, что, может быть, хотя бы к концу первого акта успею.

Успеть-то успел, да только в театр попасть мне было не суждено. Уже на подходе к театру, когда во всю прыть нёсся по старинной улице Подгорной, я услышал странный шум, совершенно неуместный в такое время и в таком окружении. А когда подбежал к углу, где вход в метро и откуда свежеотреставрированный театр открывается во всей своей красе, я увидел, как распахивают тяжёлые театральные двери — и меня оглушила звуковая волна мощного коллективного вопля, доносящегося изнутри. А затем из дверей побежали люди. Бледные лица, выпученные глаза, орущие мужчины и визжащие женщины, выражение ужаса на всех, без исключения, физиономиях. Исход длился минут десять, и оставалось только удивляться, как это никого при таком паническом бегстве насмерть не затоптали?! Народ выбегал из театра и резво разбегался во всех направлениях, похоже, у каждого на уме было одно стремление — оказаться от театра на как можно большем расстоянии. И вскоре перед прекрасным зданием не было уже никого, воцарилась тишина, только где-то в глубине здания причитал женский голос — возможно, испуганная гардеробщица голосила. Да, похоже, на этот раз Арнольд превзошёл самого себя. И что же такое страшное он им всем показал?.. Я, не решаясь зайти внутрь, стоял на площадке перед главным входом, на асфальте, усеянном сломанными каблуками, потерянными в ходе бегства дамскими сумочками и театральными биноклями.

Наконец из дверей вышел, покачиваясь, сам Бражко-Буйницкий в совершенно растерзанном виде, со сбившимся галстуком, оторванными пуговицами и растрепанной шевелюрой. И с выражением полного отчаянья на лице.

— Это пипец! — сказал он мне, без сил прислонившись к дверному косяку. Глаза его бегали, он, казалось, никак не мог сфокусировать взгляд. — Полный пипец!

— Да что, случилось-то, Мстислав Гедальевич? — закричал я. — Что — призрак такой страшный оказался?

— Ага. Страшный.

— Да кого же вызвал этот ваш Арнольд? И вообще, какой призрак может быть в пьесе о коллективизации на Полесье?!

— Призрак коммунизма…