Зима была морозная, снежная — редкая зима в Севастополе. Канонада гремела, полки ходили в атаку, город строился, и никого не удивил приказ Нахимова, объявленный гарнизону: «Теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу, средства обороны нашей почти утроились».

Весна подошла незаметно, и трудно было понять, от пороха или от распустившихся почек стал сладковат воздух. Зори вставали в розовом дыму, а вечерами в оттепельной синеве весенних сумерек море казалось все более отдаленным от города, хотя лежало и билось оно совсем рядом, стеклянистое и тугое. Пространство терялось, и наплывали миражи; паруса неприятельской армады висели в небе над вплюснутыми в межгорье домами. Было пусто вокруг, незасеянные поля походили на пустыри, горы неприютно белели, и казалось, город стоит один на один против врага, скрытого степью и морем.

Город жил вестями о сражениях под Инкерманом, скрипом обозов, доставляющих ядра и порох, вылазками смельчаком в лагерь врага, скорбным звоном колоколов Владимирского собора, созывающего на похороны, песнями ополченцев и заботами о госпиталях. Бастионы росли, и к ним тянулись от мала до велика, каждый избрав опору себе и надежду в одном из них, кто заботясь о селенгинцах, кто о камчатуках. Испытав все, что принесла с собой эта война, ядерный дождь и голод, разброд и cтpax, — думали: а что еще ждет худшее? И с каждым отбитым штурмом, крепла вера в город. Знали уже, что сеструшка Оля отнюдь не племянница Пирогова, и передавали друг другу ответ хирурга: «Конечно, она мне родная, конечно, племянница». Радовались словам Нахимова, сказанным великому князю в ответ на поздравление с царской наградой — арендой. «Мне бы больше снарядов. Нельзя ли на всю мою аренду прислать ядер Малахову?» «Ныне мой Пелисеев кричал раньше времени», говорили о петухе, помня, как именуют матросы французского генерала Пелисье, поклявшегося взять Севастополь в день сорокалетия битвы при Ватерлоо.

И не ведали о том, как от них же, от севастопольцев, расходились в России рассказы о знаменитом городе — «о русской Трое». Мешая льстивым россказням царедворцев о военном таланте Меншикова, ханжескому умилению подвигами русских «солдатиков», верноподданическим призывам славянофилов, народная молва несла суровую правду о крымских событиях, о том, каков ныне человек русский.

Сын Левашова, собираясь в Севастополь, писал матери: «Странно, а Севастополя некоторые в столице боятся… Не пушек вражеских, — это понятно было бы, — а самого духа его защитников, отца, тебя и меня, стало быть, решившегося ехать к вам. Боятся, пожалуй, как бы, потерян столь много, не обрели бы мы дерзкую силу неуважения, направленную против них — придворных угодников».

Время шло. Лето ударило жаркое, с ливнями и поздними грозами. Горы цвели.

Меншиков отбыл в Петербург. С весны начальствовал Горчаков. Слухи о предстоящей смене Меншикова Горчаковым, о смерти Сент-Арно, тяжелой болезни Раглана, о разброде в лагере союзников давно уже носились по городу.

Левашова неделями не видела мужа и не могла передать ему письмо сына.

«Обер-крот» почти не выходил из подземелья, ставшего ему вторым домом. Усыпляющий шорох падающей земли и сладкий запах пороза нагоняли дремоту. Днем приглушенный гул орудий грозил свалить крепления. Земля пела, долгий, надсадный звон стоял в каменистом штреке и мешал следить за врагом. Однажды Левашов, прижавшись к стене, не мог уловить знакомых мерных ударов, доносящихся обычно с его стороны. Матросы работали тихо и все дальше прорывали проход к подземельному обиталищу французов. Выходя наружу, Левашов осведомлялся, что говорят пленные об этом замысле — удушить газами защитников бастиона. По лишь один командир зуавов смутно слышал об этом намерении своею командования.

Он сказал на допросе:

— Зачем нужны газы, когда у французов есть пушки и храбрые солдаты.

— А у англичан? — спросили его.

— У англичан еще больше пушек, но меньше храбрых солдат.

— Однако нам известно, что именно французы хотят применить газы! допытывался офицер, ведший допрос.

— Чтобы умереть первыми! — ответил зуав, не задумываясь. — Газ пойдет и на них.

— Французы, даже говоря о смерти, любят играть, позировать! — заметили ему.

— Вы правы! — заявил капитан зуавов. — Смерть тоже требует позы. Военный человек всегда игрок. Таким был великий Наполеон. Русские умирают скучно.

Его перестали слушать и отослали в казарму, где содержали пленных. Он шел по улице во время обстрела города и часто пригибался, услышав свист ядра.

— Веселее, господин капитан. «Смерть всегда весела», — говорили вы! потешались над ним.

Но вскоре его привели к Левашову, дали в руки заступ и отрядили на помощь морякам. Левашов, знавший французский язык, вежливо сказал офицеру:

— Из всех работ эта будет самая полезная для вас.

— История повторяется! — подтвердил капитан. — В войнах не раз наказывали врагов их же способом.

Но однажды пионеры — так звали саперов — принесли конусные мины якоби, тяжелые, с длинным запалом, их впервые видел офицер, и Левашову передали, что француз хочет поговорить с ним.

Капитан зуавов явился с лопатой на плече и в расстегнутом мундире, привел себя в порядок и, выпрямившись, доложил:

— Я боюсь темноты в подземелье, я человек света, легкой жизни и легкой смерти. Удушливые газы привезли англичане, один из кораблей прозвали у нас «кораблем алхимиков». Я не знаю, как узнали вы о том, что именно здесь пытаются произвести французы, но я хочу отвести упрек от себя. Я солдат, удушением занимаются люди, не верящие и штык и пулю, в понятия чести, такие, например, как Адольфус Слэд.

— Что же дальше, господин капитан?

— Дальше? — замялся офицер. — Ничего дальше. Я боюсь здесь быть и не понимаю русских… Им все просто, они не кричат о бесстрашии, но на самом деле ничего не боятся… Между тем они не меньше любят жизнь, чем мы, французы. Я же всегда думал, что смерти не боится лишь тот, кто мало видел радости в этой жизни!

— Вы, кажется, противоречите себе!..

— Безусловно! Все, что я говорил раньше, тоже поза, тоже игра, и не такая плохая при этом.

— К сожалению, мне некогда, капитан! — оборвал Леи. чмюп. Идите и представьте себе, что возле вас английские батареи и корабли, — это ведь и на самом деле так, — побеседуйте мысленно с их офицерами, обращайтесь к ним, но не ко мне… Я ничем не могу вам помочь освободиться oт страха.

Ночью Черепанов услышал вблизи себя звук, похожий на шипенье воды. Прижав ухо к земле, он уловил чьи-то удаляющиеся шаги. Подземный проход, вырытый матросами, кажется, уперся в стену французского укрепления. Пушкарь послал будить Левашова и задумался. Больше месяца они рыли проход, за это время город не раз отражал штурм и все более становился неприступным, не мудрено, если отсюда, через новую лазейку, попробует войти враг.

Черепанов не успел дождаться возвращения посыльного и не мог видеть Левашова, спешащего сюда. Отброшенный взрывом, пушкарь уже вскоре лежал засыпанный землей, а в темноте на стремительно бежавших французов ударили матросы, и маленький Левашов с разбитой головой приткнулся возле цилиндрической железной бочки, из которой вели кожаные шланги, вставленные в расщелины. Газ не успели пустить. Подземный проход казался атакующим французам гораздо более просторным, чем должен быть после взрыва; они шли взвод за взводом и исчезали в глубине прохода, не сразу догадавшись, что пойманы, что этот проход вырыт для них. И когда при свете факелов матросы кинулись вперед, оттесняя их, французам уже поздно было звать на помощь и французский редут, ближний к Севастополю, оказался захвачен моряками.

Бой шел наверху. Зуавы залегли на земле, и зеленые куртки их слились со спаленной, пахнувшей гарью травой. Их сдерживал частый огонь болгар, вбежавших на поднятую дыбом площадку бастиона. Из черной воронки на месте, где был пороховой погреб, выбивался дым, застилая на ветру зубчатые остатки стен, поваленные в песок орудия и изувеченные тела моряков.

— Что за войско? — в злом нетерпении спрашивал капитан зуавов, всматриваясь в фигуры нежданных защитников уже павшего бастиона.

— Синопские беглецы, — объяснил ему один из стрелков. — Верноподданные султана.

Капитан выругался и снова поднял зуавов в атаку. Зуавы побежали, изредка приседая и ловко перепрыгивая рвы. Потеряв половину отряда, они оказались у подножия холма. Надо было ползти вверх и заходить исподтишка, минуя огонь. Сзади на помощь зуавам спешила рота французских моряков. Бастион пал неожиданно, он закрывал доступ к Малахову, и брешь в Севастопольской обороне французы заметили только сейчас.

Капитан зуавов хотел подождать помощи, но не решался медлить. Русские могли подтянуть силы. В считанные минуты должен был он решить: погибнуть ли, ворвавшись на вершину холма, или здесь, у его подножия? Другой исход мог быть только случайным. Вернуться обратно к своим можно было, только воспользовавшись темнотой.

Однако в глазах у спешивших сюда французов капитан уже мнил себя героем, и если винил себя в чем, то только в запальчивости, с какой бросился к бастиону, казавшемуся поверженным и безлюдным.

Капитан пополз, прячась за выступы камней, с отчаянием смельчака, знающего, что его ждет. Он готовился увидеть пушки, вновь повернутые в сторону французов, и цепи солдат, залегших вокруг холма со штуцерами. Странная тишина на холме обеспокоила его. Забравшись наверх, он осторожно просунул голову в амбразуру, сохранившуюся в полуразбитой стене. Здесь он увидел десятка два старых кремневых ружей, воткнутых дулами в расщелины, трупы матросов, бережно укрытые серыми свитками, и старика, охраняющего доступ сюда. Впереди, туда, где должны были показаться зуавы, удалялась, группа людей в одежде пастухов, в руках их увидел капитан кривые турецкие ножи. Старик зорко ходил возле оставленных ему ружей, вглядываясь в расщелины, готовый один поочередно из них стрелять.

— Ку-а, ку-а, — доносились откуда-то стоны раненых сербов.

Негодуя на собственную осторожность, капитан подал знак двум зуавам, и втроем, пробравшись за стену, они кинулись на старика.

Капитан оглушил его ударом пистолета, стрелки связали руки жгутом и перебросили через стену подоспевшим товарищам. Уже больше десяти зуавов было здесь, у стены, когда пастухи заметили их, в недолгой молчаливой стычке убили солдат и взяли в плен капитана.

Офицера повел в город босой ополченец-болгарин, с лицом подростка, удивленным и радостным. Ополченец не спускал с пленника глаз и, остановив его на пути, долго завязывал ему руки снятым с себя красным ситцевым пояском. Ему было жаль пояска и боязно, как бы не убежал офицер. Он вывел его на улицу, и впервые капитан зуавов увидел город, который осаждал он со своим отрядом. В городе было много света, неумного, радующего, бьющего, как родник, но солнечный свет этот, показалось капитану, испепелит его своим жаром. Женщины пекли на очагах лепешки, перевязывали раненых и ни разу не поглядели на пленника. Зато офицеры, ехавшие верхами, останавливались и бросали болгарину монету, явно в благодарность за поимку этого диковинного капитана в зеленой одежде.

Болгарин вел своего пленника по главным улицам, как бы нарочно показывая его всем. Он собрал за своего пленника немало денег и присел пересчитывать их на крылечке дома. Капитан, почтительно стоявший около, решил, что может откупиться от него, хотя идти, собственно, было бы некуда, и, изловчившись, вытащил рукой из кармана брюк блестящий луидор. Ополченец медленно взял монету, попробовал на зуб, потом, размахнувшись как бы для удара, погрозил офицеру кулаком.

Капитан, ничего не понимая, в замешательстве потянул носом. Болгарин спрятал луидор и сказал по-русски:

— Не мне эти деньги, а задруге, тем, кто бить тебя пришел, понял?

Вскоре он привел офицера в штаб и, сдав его дежурному, с достоинством получил за пленника медный пятак в вознаграждение.

В это время уже подоспело подкрепление на бастион, саперы вновь возводили укрытия, а бежавшие зуавы приволокли с собой старика болгарина.

Пленного спешно увезли в Балаклаву и там в белом домике, обвитом виноградными лозами, старика допрашивал турецкий офицер, оказавшийся старым его знакомцем Адольфусом Слэдом.

— Как звать? — спросил Слэд.

— Узнаете, господин офицер? Богов. В Варне виделись.

— Бежал и предался русским? Знаешь, что ждет тебя?

— Предались вы, господин офицер, давно, а может быть, продались, простите…

— Говорливый! — сдерживая себя, заметил Слэд. — Два раза не казнят, а ты уже дважды смерть заслужил. Я же все с тобой добр. Отчего бы, как думаешь?

— Не знаю. Может быть, услуги какой ждете?

— Услуги? — побледнел от гнева Слэд. — У тебя ли нам услуги просить?

— Да ведь просили…

— Тогда верили тебе, теперь не верим. Но хуже будет, Богов, если предадим тебя турецким властям. Хочешь ли этого? Ты подданный султана, тебя султан будет судить.

Богов молчал. Измученное лицо его светилось умом и волей. В последний свой час он был находчив, дерзок, и в самой дерзости его проступало торжество победителя, человека, яснее чем когда-либо чувствующего жизненную свою правоту.

Слэд, как бы давая ему собраться с мыслями, не торопил.

— Думаешь, русские победят? — спросил Слэд. — Так ли много моряков в Севастополе? Новые армии разве подходят к городу?

— Вчера подошли, господин офицер, — словно поддаваясь на его хитрость, сообщил Богов. — А матросов одних до ста тысяч!

— Может быть, двести? — понял его уловку Слэд.

— Двухсот нет, а до ста будет! — простодушно подтвердил старик.

— Вместе с пришлыми, что ли?

— Вместе с ними!

О том, какими силами располагает севастопольский гарнизон, в штабе союзников говорили разное. Осторожный сэр Раглан скорее склонен был преувеличивать силы русских. Но не это интересовало сейчас Слэда. От Богова он хотел узнать о полках ополченцев, о том, подходят ли войска к Меншикову из России. Старик вдруг сказал с радостной уверенностью, впервые не таясь перед ним:

— Россию не победишь, господин офицер!

— Что ж она очень велика, по-твоему?

— Затянет в себя, потопит! Россия славянам мать. Россия правду свою на будущее бережет, силу свою…

И Слэд понял, что старик в последний свой час хочет говорить о России и ждет от него самых страшных испытаний себе, чтобы перенести их, по-своему восславить Россию. Это чувство веры в русских людей, переполнявшее старика и облегчавшее ему смерть, было так велико, что Слэд смешался и не нашел что ответить. Помедлив, он сказал:

— Непобедимая, значит, страна? Священная земля? Троя? Экий троянский воин. Слышал я, прозывают Севастополь русской Троей, в газетах, в речах… А тебе-то что? Крестьянину, землепашцу? Тебе-то что? — повторил он с недоумением и гневом.

— Я русский! — тихо произнес старик.

— Ты болгарин, турецкий подданный! — повысил голос Слэд.

— Русский я, хоть и болгарин!..

Слэд безнадежно взмахнул рукой и тут же подписал приговор.

Ночью старика Богова застрелил всадник, спешивший из Балаклавы к передовым французским частям. Он вез сообщение находившемуся там Пелисье о казни нескольких изменников, перебежавших к русским, из них… Богова. Сообщение было написано, но старик оставался жив. Передавая пакет, дежурный офицер сказал: — Не кончите ли, кстати, со стариком?..

Англичанин-офицер вывел Богова к морю и, велев войти в воду, выстрелил в него из пистолета, потом вскочил на коня и поскакал. Издали доносился гул канонады, и последнее, что слышал Богов, было залпом севастопольских бастионов, мешавших союзникам строить свои укрепления. Так во всяком случае хотелось думать Богову.

О смерти Богова болгары узнали первыми. Кто-то из греков, живущих в Балаклаве, переслал с перебежчиком письмо. «Старик убит как изменник туркам, изменник «Союзу трех государств». Никому не приходит в голову, что иначе он был бы изменником России», — писал грек.

Болгары на могиле своих воинов, убитых при защите бастиона, поставили большой крест с надписью: «Петро Богов и его товарищи». «Богова ведь нет с ними», — говорили, удивляясь, моряки, и ополченцы-болгары отвечали: «Его нет нигде, его нет и в море, но он был здесь, на бастионе, и он умер за бастион, — зачем же его лишать нашей памяти?»