В тот день у Нахимова перебывало больше сотни людей, и Титов, адъютант его, осмелился сказать адмиралу:

— Конца нет, ваше превосходительство. Может, квартиру прикажете подыскать другую? Эту все знают.

Что ты! — забеспокоился адмирал, нo тревога адъютанта передалась ему:

— Когда только всех принять успею! И почему не идут к князю Меншикову… вот эти хотя бы «отставники»?

Он вспомнил спесивого красавца Вегова, — фамилию его Нахимову приходилось слышать где-то раньше, — и подумал: «Этому поговорить бы со светлейшим, а не со мной».

И тут же распорядился:

— Нет, ты уж, братец, оставь… Люди идут ко мне — значит верят! Все они мои помощники, все ныне воины… Говорил мне Владимир Алексеевич, что и ему досаждают немало. Только вот что, голубчик: тех, у кого жалобы на командиров и прожекты свои, касающиеся укреплений, подвоза пищи и прочего, — с теми беседовать буду, иной раз так надоумят, что век человеку благодарен, а тем, кто идет слезу пролить или в батальон проситься, — тем сам посочувствуй, дай нужные записки. Из адъютантов моих будешь по мирским делам!

И, заметив, что адъютант огорчен новыми этими полномочиями, но не решается возразить, торопливо добавил:

— Город ныне за нас, а город принять на себя — это нужду принять, это, голубчик мой, труса храбрости наставить, а храброго от гибели предостеречь. Ты напиши-ка мне, братец, сколько больных на южной стороне, в каких домах лазареты разбить, какие колодцы чинить. Чтобы вся южная сторона, как экипажная казарма, была мне ясна. И что ты, голубчик, вял да печален, смотри, ныне и попы бегают взапуски!..

Было за полдень, когда быстрым своим шагом вышел он узким, вырытым в горах проулком напрямик к порту.

Ветер рябил волну, солнце палило, и город как бы плыл в жарком мареве. У причалов неверные тени мачт наваливались на деревья, и казалось, вся улица пересечена тенями, покрыта таком же рябью и, качаясь, уходит куда-то из-под ног, в море, к стоящим на мертвых якорях кораблям. Отсюда было видно, как вокруг города, по низу, вдоль семиверстной оборонительной линии вырастают насыпи, снуют люди с ручными тележками. Доносились голоса, мягкий, приглушенный расстоянием шум осыпающейся земли и лязг железа. Приостановившись, Нахимов смотрел вдаль, обнимая взглядом все безмятежное в солнечном мареве пространство, и мысленно представлял себе, какими должны быть через несколько дней строящиеся внизу оборонительные сооружении. Он видел возникающие из завалов бревенчатые стены будущих бастионов, корабельные пушки, каронады, поставленные на станки. И как хотелось бы ему повернуть немного и сторону мыс, вдавившийся в бухту, и приподнять песчаную косу, открывающую берег. Природа не везде помогала обороне города, и хорошо бы обезвредить все, что может в самом расположении бухты принести пользу противнику. Спасибо Бомбарским высотам, они прикрывают Малахов курган. Хорошо легли грядами белые холмы Пелопонесса, но оголены подступы к Корабельной стороне. Вдруг туда двинется враг, перевалив Мекензиевы горы, вдруг отойдет армия к Бахчисараю?

Мучительно было сознавать, что план обороны города может рухнуть, если отступят полки, и надо располагать артиллерию, приняв во внимание не только ландшафт местности, но и… повадки князя Меншикова. Впрочем, все ли возможно предусмотреть и кому открыться в своих сомнениях? Меншиков целиком отдал оборону города «главенствующим адмиралам», Корнилову и ему, но, удивительно, отделил оборону Севастополя от защиты Крыма.

Нахимов стоял у парапета каменной лестницы и не без лукавства пытался представить, как бы он поступил на месте противника. Как ни трудно вникать в соображения маршала Сент-Арно, французского главнокомандующего, и английского лорда Раглана, нет сомнений в том, что действиям своих флотов они предпочитают сейчас войну на суше.

Один его противник — удачливый авантюрист, маклер, он же завоеватель в Африке, усмиритель арабов, тамошний начальник «адской колонны» и во Франции военный министр, другой — английский вельможа, гордец, церковник по склонностям, в молодости потерявший в битве при Ватерлоо руку, но отнюдь при этом не военачальник и не солдат.

Первого за крайности любит нынешний французский император, племянник Наполеона, второго — за верность канонам — английская знать. Нахимов знал обоих: болезненного, с лицом хорька, быстрого в решениях Сент-Арно и седого барственного тунеядца Раглана с ласковым лицом иезуита. Никто из них не был моряком, и в глубине души Нахимов допускал, что в этом сейчас причина медлительности их действий на море. Они могли бы подойти сюда и навязать бой. Но теперь доступа в бухту нет. Бухту запрут сегодня!

Томящее желание видеть лишние часы на плаву семь кораблей, которые, как сказал Истомин, «телами своими закроют дорогу врагу», охватывало его.

Вглядываясь, Нахимов издали узнал силуэты кораблей, доставивших России славу в Синопском бою. Он мог бы рассказать, как вечерами просиживал Лазарев с мастерами, замышляя их постройку. Лишенные парусов, легкие без пушек и каронад, свезенных на берег, они до сих пор недвижно стоят на местах, заранее обозначенных буйками и вешками. Нахимов поймал себя на том, что на этот раз промедление в выполнении приказа не может поставить в вину командирам.

Он убыстрил шаг и вскоре оказался у дощатого помоста, в конце пустующей сейчас пристани. Вчера отсюда он ходил на шлюпке с Корниловым, последний раз осматривал корабли.

Заметив адмирала, к мосткам быстро подошла шлюпка с «Константина», стоявшего ближе всех к берегу.

— На «Силнстрию*, отваливай, — приказал Нахимов. И спросил гребца:

— Матросы что говорят, братец? Понимают ли, почему корабли надо топить?

— У всех руки отшибло, ваше превосходительство. Надо бы пахту нести, а тут топить велено! — уклончиво ответил матрос.

— Стало быть, руки у матросов не заняты?

— Конечно, от безделья это все, — согласился матрос, — при деле всегда боль меньше!

Приблизившись, Нахимов увидел, как «Силистрия» медленно оседала. С соседнего корабля похоронно била рында — сигнал покидать корабль, спускаться в шлюпки. Закатное солнце скользило по сникшим подрубленным реям, и казалось, стихала, расступалась перед кораблем волна. На палубе «Силистрни» маячили одинокие фигуры офицеров и среди них знакомая Нахимову фигура пушкаря Черепанова.

Подойдя еще ближе к борту «Силистрии» и не поднимаясь на корабль, Нахимов окликнул пушкаря:

— Черепанов, ты днище рубил? Может быть, только пробку вынул?

— Никак нет, ваше превосходительство, исполнил, как было приказано.

— Думаю, и к утру не потонет.

— А может, и совсем не потонет, ваше превосходительство, — вдруг с надеждой в голосе ответил пушкарь.

— Как же так?

— Может, пожалеете, когда других кораблей не станет… Поглядите на нашего красавца и заместо нашего другой, постарее и поплоше, прикажете топить.

— Нет, Черепанов, не пожалею! Что-то ты, братец, других не жалеешь. Чем они хуже тебя? Или меньше свои корабли любят?

И неожиданно крикнул:

— Дай топор!.. Поднимусь сам сейчас.

— Что вы, батюшка, Павел Степанович, — встревожился пушкарь.

— Ну-ну, беги тогда сам, вспори дыру шире!

Собираясь подойти к следующему кораблю, Нахимов заметил сивоусого старого унтера Погорельского, уныло копошащегося на палубе. Унтер наматывал на деревянный круг мокрый канат.

— Погорельский! — будто вспомнив что-то, кричит ему адмирал. — Подойди ближе.

— Слушаю, ваше превосходительство! — Унтер выпрямился.

— Где же твои люди? Те, кто к нам перейти хотели? — Адмирал подшучивал, но унтер ответил с торжественностью в голосе:

— Давеча под вечер человек триста на лодках прибыло. Все сербы. На наше горе смотрели. Все они в штаб к его превосходительству адмиралу Корнилову посланы.

Теперь удивился адмирал:

— Разве? Видишь, Погорельский, сколь сильны мы дружбой. Корабли топим, а верные люди идут к нам! Ну, извини, братец, не знал!..

Погорельский хотел было подробно рассказать о появлении сербов, но не нашел слов и как бы в отчаянии махнул рукой. Движенье его не ускользнуло от адмирала.

— Ты чего, Погорельский?

— Не пересказать, ваше превосходительство, того, что слышал. Ныне мало чем удивишь, а только и они свой корабль, потеряли, пока шли сюда. И какие люди, ваше превосходительство, совсем корысти лишены. Что нам страшно, то им после турок в привычку, оттого храбры и на все готовы, лишь бы нам, русским, помочь! Никак они не ждали, ваше превосходительство, что мы флот топить будем. Подошли сюда на лодках, а лодки их в водорослях, в траве, черным черные от дороги, от грязи, от солнца, и вода их не обмыла, подошли, ваше превосходительство, увидали, как тонут наши корабли, и плачут. Ушли они от французов и англичан, рассказывают, что это за эскадра, ваше превосходительство. Больше четырехсот кораблей, больших, как соборы, а на иных целые базарные площади со скотом, будто ярмарка движется на волнах…

Что они о пушках передавали, скажи лучше, какие у них ядра? Есть ли бомбические? — скосив глаза и думая о своем, поинтересовался адмирал. — Где они, сербы? — быстро спрашивает Нахимов в некотором затруднении.

Сообщенное унтером вызывает у него чувство недовольства собой, смутной своей вины перед этими людьми; обнаруживается, что он не знает толком о народах, живущих на Балканах, не готов к этим вестям.

— Где они? — спрашивает он вторично, и на спокойном лице его выступает пятами раздражение.

— В лесу, ваше превосходительство, Павел Степанович, туда, на гору, ушли, — указывает унтер взглядом. — Говорят они про себя: «Мы к лесу привычные, нам палаток да шатров ваших не нужно, мы сами по себе, на воздухе!..»

Нахимов, выслушав, приказывает отваливать к берегу и здесь же в лодке, садясь па скамью, записывает:

«Сербы — беженцы, воины, корабль их затонул. Узнать, определить к делу».

…Часа два спустя, пригибая причал, проходят в темноту одна за другой матросские роты. По дороге, заросшей ромашкой, обходя валуны, идут на Соборную площадь вместе с экипажем «Силистрии» Погорельский и Черепанов. Не смеет унтер открыться земляку в тяжких своих сомнениях. Неужели нельзя не топить корабли? И как о том сказать новобранцам?

Замечали и так матросы, что унтер, возвратись из Синопа, «ослаб голосом», собою недоволен и мягче относится к молодым.

«Сколько ни служил, а в такую переделку не попадался», — говорил унтер о своих встречах с сербами Черепанову. И матрос, зная, чему научили Погорельского парламентерские его приключения, с новой стороны открывшие ему жизнь, соглашался: «Быть тебе, Тимофеевич, поистине старым солдатом и их другом…» Черепанов имел в виду сербов и болгар, с которыми породнила унтера судьба.

— Федор, — идя в строю, продолжает унтер недоконченную беседу с Черепановым, — нет корабля — и словно тебя самого нет… Как решились потопить корабли?

— То от силы решились, не с отчаяния. Обойдемся, значит, — тихо отвечает пушкарь.

— От силы! — повторяет унтер. — Знаю — сильна Россия! Слыхать, будто отовсюду полки сюда идут. Вот и с Волыни не нынче-завтра прибудут ополченцы. И тогда…

Ему кажется сейчас, что явятся с Волыни земляки — и сразу станет легче под Севастополем.

— Ох, я ж их учить буду! Ни в чем спуску не дам! Иначе погибнут многие ни за что. Экое ведь умение надо иметь теперь, — говорит унтер, забывая о том, что учить, собственно, уже нечему, корабля нет, а пехотинскому делу на суше сам он плохо обучен.

— Уж как придется! — мягко, жалеючи старика, замечает пушкарь. — Думаю по всему, что здесь нам с тобой, Василий Тимофеевич, и остаться… Россия нашего подвига ждет! Ты уж тридцатый, я двадцать первый годок служим! Иной раз забывается, когда и дома были и какие они там, люди-то, без нас… Но думается — хорошие, не в тех, кто солдата по зубам бьет, и не в тех, кто на Кавказ едут, водичку лечебную пить с безделия. Хорошо биться, Тимофеевич, когда о людях ладно думаешь, а я всегда, когда деревню вспомню, тут же и адмирала Павла Степановича середь наших господ первым ставлю… Вот были бы такими господа! Грамотен я не был, так, пока не научился, он все с офицера моего взыскивал только.

— Знаю! — ревниво отвечает унтер вполголоса, строго сохраняя строй. И со мной, бывало, говаривал: «Знаешь ли, Погорельский, какая честь тебе выпала — из деревни к нам попасть да в море плавать!..» И верно, разве не честь?.. А теперь — на сушу! — тут же горько закончил он.

И прикрикнул, равняя шаг, поглядывая на колонну:

— Эй, слепцы! По земле ходи, как но палубе! Куда разбрелись? Держись тверже!

— Какие ж мы слепцы? Все видим! — подняли голос молодые матросы, но на них в рядах зашумели те, кто были взрослее.

— Унтер говорит — слушать надо. Стало быть, «слепцы». Это он от сердца и для порядка!

Унтер, не слушая никого, продолжал говорить с пушкарем:

— Говорят, из-под Варны эскадры их вышли?

— Из Варны давно вышли. В Балаклаве они! — отвечал пушкарь. — С трех сторон на Россию.

Колонна миновала здание адмиралтейства и подходила к площади. Владимирский собор, в котором был похоронен Лазарев, неожиданно предстал в темноте.

— Эй, малой! — крикнул унтер кому-то из молодых, нарушивших строй. Куда идешь? К адмиралу? Знать надо!

И, повернувшись к матросам, служившим с ним не первый год, сказал:

— Ребята, день сегодня такой, что, хотя и держим строй, может, кому плакать хочется. Мы с вами хотя и вольно, не на параде, но так пройдем, словно во веки веков жива наша «Силистрия», чтобы всем и адмиралу Лазареву любо было. А ну, подтянись!

Матросы одним дыханием вобрали в грудь воздух, выпрямились, сверкнув в темноте сталью штыков, и прошли около собора, со всех сил ударяя ногой по камню, выбивая искры кованым сапогом. Унтер ободрился, почувствовав, что матросы поняли его, и шепнул пушкарю:

— Молодцы, хорошо прошли!