Павел Вадимов

Лупетта

Это имя родилось в Неаполе, где мы побывали два года назад, путешествуя по Италии. К тому времени я уже придумал для хозяйки моего сердца прозвище «волчонок», потому что она действительно была схожа некоторыми повадками с волчьим детенышем. Шутки ради я решил узнать у нашего гида, как по- итальянски будет «волчонок». «Lupetto», — ответила она, нисколько не удивившись вопросу. «А волчонок женского рода?» — «То же самое, только с окончанием на «а». Вот так моя любовь и стала откликаться на имя Лупетта.

Я всегда хотел подобрать для нее какое-нибудь оригинальное ласкательное прозвище. Только послушайте, как называют своих любимых сегодня: «солнышко», «ласточка», «зайчик»... Эти безликие клички безнадежно замылены миллионами ртов, произносящих их по поводу и без повода. «Солнышко, ты заплатил за квартиру?», «Зайчик, пива не забудь купить!», «Ласточка, я сегодня задержусь на работе» — как все это уныло и однообразно! Откровенно говоря, «волчонок» был ничем не лучше всех этих «зайчиков». Вот почему я был так рад, когда для моей любви наконец отыскалось настоящее имя и стало ясно, что ничего более подходящего придумать просто невозможно.

***

Если любовь моя зовется Лупеттой, то имя моей смерти — Лимфома. О Лупетте я уже начал рассказ, пришло время уделить немного внимания ее названой сестричке.

Сотворение лимфоцитов, известное в науке под названием лимфопоэз, — достаточно сложный и жестко запрограммированный процесс, который начинается в костном мозге. Как показывает практика, сбой программы на определенном этапе может вызвать нарушения дифференцировки и в конечном итоге привести к развитию самых разных смертельно опасных заболеваний, одним из которых и является Лимфома.

Причины нарушения дифференцировки клеток и механизмы развития патологических изменений, к сожалению, не совсем ясны, хотя гематологи продолжают изучать влияние традиционных для подобных заболеваний этиологических факторов: ионизирующего излучения, химических канцерогенов и неблагоприятных условий внешней среды.

Моя Неходжкинская Лимфома, в отличие от лейкозов, представляет собой злокачественную опухоль, первично возникающую не в костном мозге, а в лимфоидных тканях. Одни лимфомы имеют достаточно благополучный прогноз (выживаемость 10— 20 лет), другие, мягко выражаясь, не очень (выживаемость не превышает одного года).

У меня как раз второй случай.

***

После нашего первого свидания на Казанском мосту я полночи думал: что же меня так поразило в Лупетте? Слова «хорошая», «красивая», «интересная» кажутся слишком банальными, да и не в них дело. В конце концов, только этого мне было достаточно лет десять назад, но не тогда, после... После всего, что случилось.

Под утро я уже начал засыпать, и вдруг дошло. Больше всего меня удивило, как я сам вел себя рядом с ней. Эгоцентрический бред, да? Просто в то время мне казалось, что я покрылся невидимой скорлупой, под которой навсегда похоронены сильные эмоции (я еще боялся сказать: чувства).

И вот стоило Лупетте посмотреть на меня, улыбнуться, поговорить со мной, и я почувствовал себя... Я снова почувствовал себя! Наутро от нее пришло письмо по электронной почте: «Мы немного похожи. Оба чуть-чуть сумасшедшие. Хотя, может быть, из разговоров со мной ты этого и не понял».

Мне тогда показалось, что понял. Но ведь без этого «чуть-чуть» жизнь казалась бы такой скучной!

***

Протокол химиотерапии, которой меня пичкают полгода, официально называется EPOCH, что переводится как «эпоха» или «эра». На самом деле, конечно, никакая это не эра, а просто заглавные буквы латинских наименований препаратов: доксорубицина, вепезида, винкристина, циклофосфана и преднизолона. Но для меня эта схема действительно стала эрой — похоже, последней в жизни.

По ночам в палате меня преследует один и тот же сон: я встаю с кровати, чтобы сходить в туалет, спросонья забыв взять с собой стойку с капельницами, которые подшиты к моей подключичной вене круглые сутки. Трубки, торчащие из груди, тянут за собой стойку, она падает, стеклянные бутылки с химией, как при замедленной съемке, валятся на пол и взрываются тысячами ядовитых капель, забрызгивая все вокруг. Из разорванных трубок в три ручья хлещет кровь, я зажимаю их в руках и бегу по коридору в поисках медсестры, чтобы позвала хирурга из реанимации. Но коридор пуст, сестра исчезла, я пытаюсь кричать, но из сжатой страхом гортани доносится едва слышный хрип. Ноги подгибаются от слабости, по животу растекаются холодные струйки страха, стены кружатся перед глазами, к горлу подступает комок тошноты, я теряю сознание... и в холодном поту просыпаюсь, дрожащей рукой хватаясь за капельницы, чтобы проверить — на месте ли?

Лексикону обреченных присуще чувство юмора. Как только здесь не называют стойки с висящими на них капельницами — «елками», «гирляндами» и даже «торшерами». «В туалет собрался? Торшер не забудь!» — шутил сосед с саркомой, лежавший на соседней койке. Он умер одним из первых в палате.

***

Встреча с Лупеттой перевернула все мои представления об ухаживаниях и романах. Первое время я ничего не хотел загадывать, ни о чем не хотел мечтать; мне было достаточно того, что она идет рядом, говорит со мной, слушает, улыбается, а ее глаза лучатся неземным светом.

«Ты, наверное, уже думаешь, что я какой-то ненормальный, — писал я ей. — Я бы и сам так решил на твоем месте. Ну не веду себя, как «мушчына», да? Какое-то странное чувство, будто мне пятнадцать лет и я первый раз знакомлюсь с девушкой. И это после всего, что было. Что ты со мной делаешь?»

«Сразу же хочу извиниться перед тобой, — ответила она, — за свой цинизм и излишнюю прямолинейность. За то, что дала тебе повод подумать, что я жду от тебя стандартного «мужского» поведения. Это совсем не так. Знаешь, месяц-два назад я готова была отдать все за некоторые строчки из твоих писем. Даже просто за то, что кто-то испытывает ко мне что-то похожее. «Мушчыны» всегда строили далеко идущие планы и не видели красоты момента. С ними или без них, я умирала от сознания своего одиночества. Однажды один такой человек со счетчиком вместо сердца предложил мне выбрать для меня цветы. Он хотел георгины или розы, а я попросила лилию. Деньги были заплачены, разговор с продавщицей закончен. «Посмотри, — сказала я ему. — Как это, наверное, красиво — я и этот белый цветок на черном фоне». — «Не представляю, как кто-то может любить лилии. Я ненавижу их вид и запах», — ответил он. Я отвернулась и пошла со своим цветком в противоположном направлении. Больше мы никогда не виделись. Зачем я тебе все это рассказываю? Просто для того чтобы ты понял, что «нетаковость» — это и мое качество тоже. Хотя «после всего, что было» ты уже должен знать, что мы вряд ли надолго станем счастливы... »

***

Каждый из шести курсов химиотерапии длится пять дней. Между ними — три недели перерыва, чтобы восстановилась кровь. В течение курса различные яды, убивающие в организме все растущие клетки, должны без остановки капать через подключичный катетер. Раз в сутки капельницы меняют, заново прикручивая идущие от них трубки к катетеру. Моя задача заключается в том, чтобы следить за скоростью работы каждой из трех капельниц, регулируя ее с помощью специального колесика, если произойдет сбой. В идеале раз в десять секунд должна падать одна капля. Но на практике так никогда не происходит, любое неловкое движение может вызвать нарушение работы системы. В первые дни после «подшивания» я поминутно подкручивал треклятые колесики на всех капельницах поочередно. Казалось, они надо мной издеваются: то одна течет быстрее, то другая — медленней, то третья вообще останавливается. Когда роль надзирателя мне надоела, я решил немного почитать и тут же был наказан ревнивыми стекляшками: одна из капельниц неожиданно стала изливаться щедрой струей и за каких-нибудь полчаса едва не израсходовала свой суточный запас. Заметив это, я в ужасе закрутил до упора колесико, подхватил стойку и помчался на пост к медсестре с самыми дурными предчувствиями. Однако в реанимацию меня никто везти не собирался. «Ну что поделаешь, — развела руками любимица палаты Оленька. — Убежала и убежала. В следующий раз будешь внимательнее».

Так и с жизнью порой бывает: следишь, чтобы текла себе потихоньку, подкручиваешь колесики, а потом на что-нибудь отвлечешься, а она — р-р-раз и «убежит». И следующего раза уже не будет.

***

Когда мне было восемнадцать, как Лупетте, я не любил проводить время со сверстницами. Девушки, которым не исполнилось двадцати лет, казались мне скучными: они не читали то, что читал я, не увлекались тем, чем увлекался я, да и сам я, откровенно говоря, был им не очень интересен. А более зрелых женщин в силу отсутствия опыта я тогда просто боялся. Так что отношения со слабым полом в юности складывались у меня далеко не лучшим образом.

Наверное, именно поэтому в первое время знакомства ее нежный возраст меня несколько пугал. Но только в первое время. Я достаточно быстро убедился, что никогда не встречал девятнадцатилетней девушки, столь развитой интеллектуально. «А как обстояло дело со всем остальным?» — спросят меня. Ну что вы хотите услышать? Со времени «Песни песней» Соломона в этом жанре не появилось ничего нового. Да, моя возлюбленная прекрасна, стройна, а глаза ее, как... Нет, не хочу описывать... сравнивать... это так глупо! Кажется, будто я перечисляю характеристики беговой лошади. Добавлю, что неисправимый цинизм всегда заставлял меня подмечать отдельные недостатки в любой девушке, которая была рядом. А после того как мне стукнул тридцатник, я и вовсе растерял последние идеалы. Так вот, на этот раз недостатков не было. То есть совсем. Лупетта оказалась наиболее ярким воплощением моих сокровенных грез. Как во внешнем, так и во внутреннем плане. Раньше я думал, что так не бывает. Оказалось, бывает. И еще как.

На интуитивном уровне Лупетта дала мне почувствовать, как опасно лукавить, находясь рядом с ней. Более того, я понял, что если не буду искренен, потеряю ее сразу же и безвозвратно. Привычные ощущения цели и средств ее достижения растаяли без следа, как кольца дыма из трубки. Лишь теперь я с волнением открывал для себя искусство наслаждения каждой секундой, проведенной рядом с хозяйкой моего сердца. И мыслей о том, что будет дальше, уже не возникало.

«Совершенные мгновения» (помнишь, у Сартра?), может быть и существуют, — писала она мне. — По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы они были у тебя. У нас обоих».

***

Лимфатическая система человека — это огромная сеть мельчайших сосудов, которые объединяются в более крупные и направляются к лимфатическим узлам. Через эту сеть из наших тканей удаляются жидкости, белковые вещества, продукты обмена, микробы, а также чужеродные вещества и токсины. По всему телу распределено более 500 лимфоузлов, представляющих собой железы округлой или овальной формы размерами от 1 мм до 2 см. В них образуются лимфоциты — защитные клетки, которые активно участвуют в уничтожении чужеродных веществ и раковых клеток. Увеличение лимфатических узлов происходит, когда белые клетки крови выстраивают оборонительные сооружения против вторгшихся в организм бактерий. Реже оно является следствием опухолевого поражения, которое может быть вызвано целым рядом онкогематологических заболеваний, к числу которых относится лимфома.

Лимфома, последняя подружка моя, почему ты решила начать именно с шеи? Ведь шляпки твоих грибов могли полезть откуда угодно — из подмышек, паха, печени, легких, селезенки наконец! Нет, ты собралась поставить мне первый засос именно здесь, в самом эрогенном, по твоему мнению, месте. Не скрою, ты оказалась настоящей мастерицей, поцеловала меня так, что свет померк перед глазами, в зобу дыханье сперло, а весь белый и пушистый мир в мгновение ока ежовой рукавицей вывернулся наизнанку. Мне и вправду никто раньше не ставил таких засосов, и только благодаря тебе я окончательно понял смысл выражения «зацеловать до смерти». Ты, наверное, думала, что я сразу кончу от твоего страстного поцелуя, ведь перед тобой еще никто не смог устоять, не так ли? А я, болван эдакий, вместо того чтобы отдаться без памяти, решил заполнить взбаламученной тобой кровью старую чернильницу, сиречь картридж видавшего виды принтера, и излить свои страдания на бумагу. Обещай только, что, покрывая засосами шею, ты не будешь заглядывать мне через плечо. К чему любопытничать, если последнюю точку в этих записках все равно поставишь ты?

***

В один из теплых осенних вечеров, когда мы гуляли по Невскому, держась за руки, как дети, мне вдруг стало совершенно очевидно, что Лупетта настолько не вписывается в этот проспект, в этот город, в этот мир словно ее образ вырезан ножницами потустороннего Уорхола из картины других времен и наскоро прилажен сюда. Именно в тот день я понял, что еще никого так не хотел, как ее. Я имею в виду не интенсивность желания, а его характер. Не то слово. Глубину? Опять не то. Чистоту? Нет, снова не то. Вообще все это ужасно пошло: лублу, хачу. Кошмар какой-то. Отдает шавермой. Так вот, я впервые осознал, что не чувствую пошлости чувства. Возможно, я потерял нюх или голову. Или и то, и другое? Не важно, главное, что я нашел Лупетту.

В то утро, когда пейзаж за окном покрыли первые мазки белил, она написала мне: «Вчера перевели время. Сегодня выпал снег. Скоро будет ноябрь. Мой месяц. Холодный и длинный. Сонный. Будем ли мы вместе? Зимней осенью. Тогда, когда мне будет 19. Я не знаю. В такое время почему-то вспоминаю о разлуке. О том, как они уходили... Я не хочу, чтобы так было с тобой. Да».

***

Вы сейчас ничем не заняты? Тогда опустите на минутку голову и напрягите как можно сильнее мышцы шеи. А теперь нажмите большими пальцами слева и справа глубоко под подбородком. Не нащупали перекатывающиеся шарики? Точно? Попробуйте еще раз. Все равно нет? Ну тогда поздравляю, вам повезло, помрете от чего-нибудь другого. Впрочем, извините, я не хотел вас обидеть, просто сорвалось... Почему, почему это случилось именно со мной, а не с ними со всеми, а?!

Вы только посмотрите на кретина, который каждое утро ползает с капельницами по длинному больничному коридору в туалет, подходит к зеркалу и занимается онанизмом со своими подчелюстными лимфатическими узлами. Ну разве не смешной малый? Щупать, собственно, ему ничего не надо, достаточно, опустив подбородок, напрячь шею, и красавцы тут как тут. Нет, сначала казалось, что прогресс налицо, а потом шиш с маслом, все пошло по новой.

А зачем, собственно, жаловаться? Ты же сам просил о чем-то таком в минуты отчаяния, разве не помнишь? Кого просил? Теперь уже не важно. К чему гадать, какая именно инстанция откликнулась на прошение, главное, что оно было удовлетворено. Толстовский пастушок дурачил всех криками «Волки!», пока ему не перестали верить. А потом превратился в оборотня и задрал всю деревню.

***

Много лет назад я признался девушке: «Больше тебя я люблю только одиночество». Она страшно обиделась, чему я был искренне удивлен. «Если ты даже одиночество любишь больше меня, — плакала она, — значит я для тебя пустое место!»

Я ошибался, полагая, что ценность одиночества неоспорима не только для меня, но и для всех окружающих. То, что мне казалось комплиментом высшей пробы, другие почитали чуть не за оскорбление. Со временем это даже стало забавлять. «Интересно, если бы твой избранник сказал, что больше тебя любит только одиночество, ты бы обрадовалась или оскорбилась?» — тестировал я знакомых и малознакомых подруг и неизменно получал малоутешительный ответ. В конце концов я убедился, что человека, ценящего мою потребность в уединении, рядом со мной не будет никогда.

Лупетта стала первой девушкой, которая, скорее всего, не расстроилась бы, услышав от меня такое признание. Почему «скорее всего»? Потому что этих слов я ей никогда не говорил. Она разделалась с моей любовью к одиночеству в два счета, как волчонок, нехотя слопавший выпавшего из гнезда птенца. И, что интересно, я об этой потере нисколько не жалел. Напротив, я начисто забыл, как мог так лелеять одиночество, если каждую минуту пребывания вдали от Лупетты только и думал о том, когда мы снова будем вместе.

«Давай завтра встретимся», — как-то предложил я ей, расставаясь. «Нет, не завтра, — ответила она. — Я хочу побыть одна, чтобы не потерять остроту чувства». Так все мои бывшие девушки в ее лице отомстили мне за измены с одиночеством.

***

Абсолютным показанием для катетеризации магистральных вен является необходимость проведения длительной инфузионно-трансфузионной терапии от нескольких дней до нескольких недель и месяцев, а также невозможность инфузий в периферические вены. Более высокая скорость кровотока в центральных венах (подключичной, наружной яремной и бедренной) способствует менее выраженному местному воздействию вводимых препаратов на стенку сосудов и явлениям веноспазма. Считается, что наиболее удобной веной для чрезкожной пункции катетеризации, проведения инфузионной терапии и ухода за катетером является подключичная вена.

Операция производится под местной анестезией Sol. Novocaini 0,5%-5,0. Сначала подключичным доступом по методу Сельдингера пунктируется и катетеризируется правая подключичная вена. Затем в нее с помощью расширителя устанавливается катетер. Правильность установки катетера проверяется по обратному току крови. Чтобы катетер не выпал, он фиксируется подшиванием, а сверху покрывается асептической наклейкой. Общая частота осложнений при катетеризации доходит до 30% и не зависит от вариантов техники ее выполнения.

В первый раз, когда мне ставили катетер, хирург, промахнувшись, попал в артерию, и я залил кровью всю операционную. Во второй раз врач перепутал катетеры и вместо трехпросветного поставил двухпросветный. Когда ошибка обнаружилась, пришлось снова ложиться на хирургический стол. В третий раз во время анестезии наступил паралич дыхательного нерва, и я чуть не распрощался с белым светом.

После того открыл Иов уста свои и проклял день свой.

***

Моя любовь ютилась с мамой в крошечной комнате коммунальной квартиры на улице Марата. Вырастив дочку без мужа, мама решила устроить свою личную жизнь. Когда мы с Лупеттой стали встречаться, у нее наклевывался серьезный виртуальный роман с седовласым американцем.

Лупетта не просто любила маму. Я бы сказал, она ее боготворила. Нет, Лупетта не преклонялась перед ней, они даже ссорились время от времени, но на самом деле только мать была для нее идеалом. Мне казалось, что в наше время ничего похожего уже не встретишь. «Мама в одиночку вылепила меня такой, как ты меня знаешь, — признавалась Лупетта. — Никто другой не оказал на меня такого влияния, как она. Все мое воспитание, манеры, привычки — от нее».

Когда мы задерживались где-нибудь вечером, мама постоянно звонила по мобильному, волнуясь, когда же любимая дочка вернется. Ничего удивительного в этом нет, так поступает большинство родителей, но сколько раз я слышал в голосе отвечающих им чад нескрываемое раздражение от чрезмерной опеки. И только Лупетте никогда не досаждали эти звонки; напротив, она всегда с любовью в голосе отвечала: «Мамочка, я же сказала тебе, что скоро буду». Интересно, что при этом мама никогда не допрашивала Лупетту по поводу ее ухажеров, и даже когда мы стали возвращаться по утрам, ни разу не устроила дочке разнос. Но я, похоже, забегаю вперед.

***

Я заметил, что смертельно больные пациенты словно переходят в другую категорию людей вне зависимости от своей социальной принадлежности. Я имею в виду не тех, кто уже пребывает на пороге жизни и смерти, а скорее пациентов, которые знают, что спасения уже нет, но пока не удостоились первых робких поцелуев Косой в опухшую от химиотерапии щеку.

Близость смерти на глазах облагораживает их, хотя я раньше думал, что она должна, наоборот, озлоблять. На самом деле никакой агрессии нет и в помине. Все здесь предельно вежливы, как в палате лордов, готовы помочь каждому, выполнить любую просьбу. На отделении практически не слышен мат, хотя видно, что некоторые мои соседи еще недавно не могли вести разговор без привычного матерка. Никто не повышает голос, а если боль становится нестерпима, многие стараются заглушать собственные крики подушкой. И только когда платонические лобзания Костлявой резко переходят в садистские засосы, некоторые не могут сдержать звериный стон.

За окном висит кормушка для птиц, сделанная из упаковки кефира. Глодаемый саркомой сосед до последних дней ковылял, чтобы насыпать свежий корм, а потом со слезами на глазах смотрел на воробьев, дерущихся за свою добычу. Когда он умер я и не подумал обновлять кормушку, хотя лежал ближе всех к окну. А воробьи навещали нас еще несколько дней, но не найдя пайка улетали. Потом их уже не было видно, а разбухшая от дождя кормушка сама по себе свалилась куда-то вниз. Почему же я не помог братьям нашим меньшим? Наверное, для того чтобы научиться жалеть других, надо начать с себя.

***

Лупетта училась на вечернем отделении факультета истории искусств Академии художеств. Она поступила туда, не добрав баллов для зачисления на филфак университета. В свободное время она подрабатывала внештатным корреспондентом раздела «Культура» в газете «Бизнес-Петербург». В один из ясных осенних дней она неожиданно предложила мне составить ей компанию для посещения Эрмитажа, куда ее послали, чтобы написать репортаж об открытии выставки «Три века ювелирного искусства Петербурга». Я, разумеется, согласился.

В небольшом выставочном зале крупнейшего российского музея было не протолкнуться. В воздухе висел удушающий аромат дорогого французского парфюма. Любителями высокого искусства здесь и не пахло — подавляющее большинство присутствовавших на открытии выставки скорее напоминали покупателей в дорогом ювелирном салоне. Лысые нувориши, брезгливо выпятившие губы и сопровождаемые моделями с умопомрачительно длинными ногами и не менее умопомрачительно пустыми глазами, дефилировали между ярко освещенных витрин, цокая языками при виде какого-нибудь крупного бриллианта.

Цокать им приходилось немало. За пуленепробиваемыми стеклами на атласных подушечках лежали произведения Иеремии Позье, Жан-Пьера Адора, Жан-Жака Дюка, Иоганна Готлиба Шарфа, Иоахима Хассельгрена и других ювелиров, работавших для двора императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II. Ювелирное искусство XIX века представляли работы Иоганна Хельфрида Барбе, Вильгельма Кейбеля, а также мастеров знаменитой фирмы Карла Фаберже. Среди экспонатов были часы, табакерки, кольца, браслеты и букеты из драгоценных камней.

Консервативный Эрмитаж впервые решился показать в своих стенах работы современных петербургских ювелиров. «Смотри, какая интересная вещь!» — поразилась Лупетта, указав мне на колье «Кандинский», напоминавшее связку причудливо инкрустированных маленьких зеркал, и тут же убежала брать у кого-то интервью.

Я чувствовал себя здесь не в своей тарелке. А все потому что мы были и вместе, и не вместе. Я, наверное, впервые смотрел на Лупетту со стороны. Видел, как она разговаривала не со мной. Улыбалась не мне. Говорила не для меня. И мне казалось, что тут что-то не так. Ну не так, и все тут!

Между витрин, беседуя с директором Эрмитажа, вальяжно прохаживался известный петербургский ювелир Уранов. Говорили, что украшенный драгоценностями крест его работы носит сам патриарх. Шея хозяина престижного ювелирного салона на Невском проспекте, как и шея беседующего с ним эрмитажного босса, была небрежно обмотана черным шелковым кашне. Можно было подумать, что оба состоят в тайном масонском братстве, знаком принадлежности к которому являются траурные шарфики.

Невысокий, с поблескивающей под ярким светом галогенных светильников лысиной, Уранов ничем не привлек бы моего внимания, если бы не один эпизод. Когда он мимоходом царапнул меня своими похожими на скарабеев глазами, в груди что-то екнуло. «Чушь какая-то, — подумалось мне. — Похоже, я становлюсь слишком впечатлительным рядом с Лупеттой. Или, может, все оттого, что я сегодня опять до утра курил трубку, грезя о своей любви?»

«Слушай, а вот было бы здорово взять у Уранова интервью! — прервала мои размышления внезапно появившаяся рядом Лупетта. — Его можно было бы задорого продать какому-нибудь журналу». — «Так в чем же дело, подойди и попроси, он наверняка не откажет такому прекрасному журналисту, как ты», — попытался съязвить я. Спустя несколько минут она уже демонстрировала мне гигантских размеров визитку с золотым орлом и длинным перечислением звонких регалий ее обладателя. «Согласился! Сказал, чтобы я позвонила ему в офис, и он назначит время. Ты представляешь!»

***

Я хорошо помню ночь, когда в палате умер первый пациент. Это произошло сразу после Нового года; в больничном коридоре весело мигала пластмассовыми огоньками искусственная елка, установленная сердобольными медсестрами. В последние дни, приходя в сознание, он просил только одного: «Умоляю, не вскрывайте меня после смерти, я не хочу, чтоб меня резали, сожгите сразу, пожалуйста».

Он умер во сне, накачанный наркотиками. Хриплое прерывистое дыхание неожиданно перешло в затяжной вздох, а затем резко прервалось, и сразу же в палате стало невыносимо тихо, до мучительной рези в ушах. Его жена, дежурившая ночами, не вытирая текущих по лицу слез, попросила у медсестры какую-нибудь тряпочку, чтобы перевязать отпавшую челюсть.

Он попал сюда в последний раз задолго до моего первого появления в больнице. В приговоре значился лимфолейкоз, он боролся с ним несколько лет и вроде бы пошел на поправку. Но минувшим летом его угораздило наведаться на родину, к морю, хотя врачи категорически запрещают таким больным пребывание в жарком климате. Там его и подкосило. Сюда его привезли уже в очень плохом состоянии. Все время, пока смерть вершила свою грязную работу, он практически не спал, непрерывно молясь и прося прощения у всех, кого обижал за годы жизни. Смотреть на него было страшно. Огромные лимфоузлы распирали фиолетовыми желваками шею, губы и ноздри пожирал герпес, глаза сочились желтой слизью. А распухшие руки, истерзанные капельницами, напоминали огромные желтые кегли, покрытые кляксами гематом.

Перед смертью его посетил священник. Те, кто был в состоянии ходить, вышли из палаты, чтобы не мешать таинству исповеди. Я ковылял по коридору со стойкой в руке и думал: неужели ничто в этом мире, даже смерть, не заставит меня хоть на шаг приблизиться к вере?

***

Я часто встречал Лупетту возле редакции «Бизнес- Петербурга», недалеко от гостиницы «Советская»; мы ужинали в кафе, а потом шли куда-нибудь гулять. Не важно куда, главное подальше отсюда. Наверное, у каждого в городе найдется свой нелюбимый район. Я испытывал отвращение именно к этим улицам, и они отвечали мне взаимностью. Мрачная аура старых промышленных кварталов и загазованного Обводного канала смешивалась здесь с тошнотворными миазмами изнанки петербургской шинели. Недалеко отсюда был убит мой хороший знакомый Эрик, замечательный джазовый флейтист с грустными глазами взъерошенной птицы. Однажды утром он был найден задушенным в помещении маленького театра-студии на Рижском проспекте. Ночью Эрик записывал музыку к очередному спектаклю своих друзей, кто-то позвонил в дверь, а он зачем-то впустил незваных гостей... Убийц, разумеется, не нашли.

Что до моих демонов, они обернулись на Рижском проспекте бандой глухонемых. Светлым весенним днем рядом с «Советской» я был остановлен прилично одетым молодым человеком в интеллигентных очках. Он протянул мне бумажку с написанным на ней адресом, видимо желая, чтобы я объяснил дорогу. Ни одного слова произнесено не было: прохожий жестами дал понять, что он глухонемой. Почерк на бумажке был на редкость неразборчивый, и мне пришлось наклониться, чтобы разобрать написанное. В этот момент чьи-то сильные руки схватили меня за шею и профессиональным броском выкинули на проезжую часть. Не успел я что-то сообразить, как мир перевернулся в глазах, слетевшие с носа очки полетели под колеса машин, ушибленный об асфальт локоть взорвался пронзительной болью, а поганец уже садился в припаркованную рядом машину, засовывая в карман пальто мой бумажник.

И тут во мне проснулись неведомые ранее инстинкты. Вместо того чтобы смириться с потерей видавшего виды бумажника, в котором не набралось бы и нескольких сот рублей, я вскочил на ноги, дернул дверцу уже отъезжавшего автомобиля, которая случайно оказалась незакрытой, и мертвой хваткой вцепился в рулевое колесо. В машине сидели четверо глухонемых, вместе с нападавшим. Они возмущенно мычали и размахивали руками, показывая, что я сейчас получу удар монтировкой по голове, если не отпущу руль. Но я уже не соображал, что творю. Помню только, что не давал водителю отцепить свои пальцы и орал благим матом: «Верните деньги, гады!» Завершение драмы заняло буквально несколько секунд. Получив некую команду, мой обидчик резким движением достал из кармана украденный бумажник и выкинул его на проезжую часть. От неожиданности я ослабил хватку, водитель тут же сорвал мои руки с руля и с силой вытолкнул меня из машины. Взревел мотор, автомобиль сорвался с места и, как пишут в сводках, скрылся с места происшествия. Я сидел весь в слезах прямо на дороге, кашляя в облаке выхлопных газов, машины, сигналя, объезжали меня со всех сторон, прохожие удивленно оборачивались, заляпанные грязью очки торчали из кармана, а распухавшая на глазах рука крепко сжимала чертов бумажник, из которого не пропало ни копейки.

Я так до конца и не понял, почему вышел из этой заварушки победителем. Эти ублюдки запросто могли меня покалечить, если не убить, когда я бросился к ним в машину. По-видимому, план подобных ограблений составлен в расчете на фактор внезапности, и в случае возникновения нештатных ситуаций преступники просто сбрасывают добычу, не просчитывая другие ходы. Как-никак, «операция» проводится среди бела дня, и затягивание времени может привлечь к ней нежелательное внимание со стороны. Это всего лишь гипотеза — возможно, нашлись бы и другие причины, но к чему гадать? По правде говоря, я ринулся в бой отнюдь не из-за денег, а просто потому, что мне стало до боли обидно при мысли, что я спущу им с рук такое унижение. Если бы у меня просто и незаметно вытащили из кармана кошелек, я, быть может, даже поаплодировал бы в душе профессионализму карманника. Но в данном случае я был именно унижен и никогда бы потом не простил себе факт безволия. Даже с проломленным черепом я бы не пожалел о своем опрометчивом поступке — не важно, на том свете или на этом.

Все мои страхи, связанные с адскими кварталами вокруг «Советской», бесследно развеялись только после того, как я встретил Лупетту. Она стала для меня доброй феей, соседства с которой демонам моего прошлого было не вытерпеть. Они могли только злобно шипеть, брызгать ядовитой слюной и скалить клыки. Белым мелом своего обаяния Лупетта очертила вокруг нас магический круг, вход в который был им заказан. Но они умели ждать.

***

Один мальчик как-то сочинил такой стишок:

Перечитав написанное, маленький автор испугался своего творения. Он вовсе не собирался прокалывать яремную вену, да и вообще мысли о суициде не принимали в его голове столь явный физиологический оборот. Шли годы, и мальчик почти забыл об этом странном стишке. В его жизни появились Первые романтические свидания, и для поэтических претензий он нашел совсем другие темы. В лучших традициях трубадуров XX века мальчик кропал неумелые сонеты, посвященные предметам его обожаний, которые в большинстве своем только посмеивались над самозваным поэтом.

В жизни мальчика происходили различные бури, катаклизмы и затишья. Он грезил, влюблялся, ссорился и грустил так же, как и миллионы других подростков. И, подобно большинству своих сверстников, он тешил себя надеждой, что у него все происходит не так, как у других. Когда-нибудь наконец он встретит девушку, которая станет для него самым близким существом на земле.

И что самое интересное, спустя много лет эта встреча действительно состоялась. А потом забытый стишок сыграл со своим автором злую шутку. Лимфатический узел на шее неожиданно расцвел отвратительной раковой орхидеей, в центре которой образовалась мерзкая гематома размером с медный пятак. И отравленная больными клетками кровь ядовито захихикала тихим журчащим смехом. Впереди мальчика ждал вечный покой.

***

«Любовь — это искусство медлить», — заметил Милан Кундера. «Мало доверяю я той любви, которая зарождается медленно», — запоздало усмехнулся в ответ Ортега-и-Гассет. Я впервые решился поцеловать Лупетту лишь через месяц после первого свидания. Впрочем, инициатива принадлежала не мне.

Святилищем для этой мистерии послужила облезлая арка ее грязно-красного дома на улице Марата. К тому времени я уже думал, что окончательно избавился от оков физиологии, разделяющих отношения между разнополыми существами на неизбежные «до» и «после». Мне было бесконечно хорошо с Лупеттой и так. Я сделал удивительное открытие, осознав, что менестрели средневековья вовсе не страдали от физической недоступности прекрасных дам — напротив, эта недоступность была залогом истинности их чувства, не опороченного причинно- следственными связями. Так я стал черным монахом любви, практически утратив ощущение пола. Прожженный мартовский котяра ударился причинным местом оземь и обернулся полоумным голубем, воспарившим со своей возлюбленной к каким-то немыслимым высотам. Но пора было возвращаться на землю.

Когда я в очередной раз проводил Лупетту до арки и хотел было, как всегда, отметить расставание братским поцелуем, ее нежный язычок настойчиво проник в мой рот, суровым ластиком стирая в памяти следы прошлых лобзаний. Малыш оказался настолько ревнив, что не мог снести даже намека на конкуренцию. И оказался настолько силен, что сумел заново вылепить из пропитанной спермой глины девственника, не знавшего вкуса женской слюны. Я превратился в табула раса, на которой хозяйка моего сердца могла писать все, что ей в голову взбредет. От нежных признаний до грязных ругательств.

Ответил ли я на ее поцелуй? Разумеется да, — но настолько робко для тридцатилетнего циника с замусоленным донжуанским списком в заднем кармане брюк, что даже удивился, когда почувствовал, как она затрепетала.

***

1. И я видел, что Хирург поставил первый из шести катетеров, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри.

2. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем Винкристин, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, чтобы ввести блокаду тубулина и остановить клеточное деление в метафазе.

3. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри.

4. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем Доксорубицину дано было быстро проникать в клетки, связываться с перинуклеиновым хроматином, угнетать деление клеток и синтез нуклеиновых кислот, оказывая специфическое воздействие на фазу S деления клеток, вызывая хромосомные аберрации.

5. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем Вепезид, имеющий меру прерывать клеточный цикл на стадии G2, in vitro, подавлять включение тимидина в ДНК, вести к лизису клеток, находящихся в митозе.

6. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: 100 мл Вепезида ежедневно в течение четырех дней, 100 мл Винкристина ежедневно в течение четырех дней, 100 мг Доксорубицина ежедневно в течение четырех дней и 1300 мл Циклофосфана единовременно.

7. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри.

8. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Циклофосфан; и дана была ему власть подавлять пролиферацию лимфоцитарных клонов, участвующих в иммунном ответе, действуя преимущественно на В-лимфоциты. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за Лимфому, которую они имели.

9. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?

10. И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты как и они, дополнят число.

11. И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь;

12. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои;

13. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих;

14. И цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор,

15. И говорят горам и камням: падите на нас и скройте нас от лица Сидящего на престоле и от Лимфомы Его;

16. Ибо пришел великий день Лимфомы Его, и кто может устоять?

***

Кто-кто, а рассказчик из меня всегда был хоть куда. Многие друзья упрекали меня, что не могут читать книги или смотреть фильмы после моего пересказа: в оригинале все оказывалось гораздо скучнее. Женщины, как известно, любят ушами, и я этим фактом беззастенчиво злоупотреблял. При желании я мог заболтать любую понравившуюся мне девушку, если, конечно, она не страдала отсутствием интеллекта. Правда, до постели длинный язык доводил далеко не всегда.

Единственное, что раздражало, — когда очередная пассия слушала меня раскрыв рот, повторяя лишь «Ну какой же ты умный, ну как же с тобой интересно!» и все такое. Комплименты, конечно, тешили самолюбие, но мне хотелось не одностороннего вещания, а диалога, спора, несогласия наконец.

Мне всегда особенно импонировало то, что Лупетта не слушала меня повизгивая, как делали это многие до нее. Да, я нравился ей как рассказчик, но в рот она никогда не смотрела. Порой она даже поднимала на смех мое увлечение тем или иным сюжетом, а подчас и вовсе демонстрировала полное равнодушие к художественным пересказам, прерывая их на полуслове фразой: «Ну, скоро там все закончится?»

Сначала это ставило меня в тупик, привычный шаблон поведения был разрушен, и я вообще не понимал, как себя вести. А потом я просто сорвал надоевшую маску и стал не рассказчиком, шутником, балагуром, паяцем, черт возьми, а таким, каким я бываю, когда остаюсь наедине с собой. Можно было подумать, что в этом переплете я ей быстро надоем, но оказалось, что только таким я ей и интересен. И не только ей, но и самому себе.

Странно, но у Лупетты практически не было близких подруг. Нет, она, разумеется, общалась с девчонками из института, да и со школьными подружками сохранились приятельские отношения. Но детский стишок «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары» был написан явно не про нее. Обычно девушки ее возраста группируются по двое. Причем я заметил, что объединение это зачастую происходит по принципу «Холмс — Ватсон» или «Дон Кихот — Санчо Панса». Иными словами, красивая и умная девушка чаще всего предпочитает иметь под боком некрасивую и глупую. Для усиления контраста, что ли? Я довольно быстро убедился, что у Лупетты такой подруги нет. Большую часть времени она проводила либо с мамой, либо одна. И отнюдь не потому что окружающие ее избегали. Более того, позже я с удивлением обнаружил, что она явно тяготится повседневным общением с подругами, и когда они звонят, чтобы поболтать «о шмотках и о мальчиках», нарочно не подходит к телефону. Мне же, напротив, она стала звонить все чаще и чаще, без всякого кокетства спрашивая: «Ты сегодня не занят? Давай куда-нибудь сходим». И поскольку, в силу моей необъяснимой медлительности, на пути к интиму никакого прогресса не намечалось, так уж получилось, что самой близкой подругой Лупетты стал я.

***

«Вдохнуть... выдохнуть... не дышать!» — скомандовала Оленька и резко вырвала из груди подключичный катетер. Ощущение такое, словно из меня выдернули вражескую стрелу. Сердце застучало часто-часто, к горлу подкатила волна тошноты, а лоб покрылся липкой испариной. К образовавшемуся отверстию медсестра тут же прижала марлевый тампон и крепко-накрепко залепила его пластырем. Отлученная от меня стойка с капельницами сиротливо стояла рядом. Казалось, она укоризненно причитает: «Ну куда ж ты собрался, милок, далеко не уйдешь, мы скоро снова будем вместе... Скоро, но не сейчас! Впереди — жизнь без химии, целых три, а то и четыре недели свободы, в зависимости от того, как быстро подсаженный костный мозг восстановит уровень лейкоцитов в крови. Лучше бы он не торопился!»

«Ну вот и все, — улыбнулась Оленька. — Иди отдыхай в палату. Только стойку забери с собой». Я подхватил под мышку свою металлическую подругу и, слегка пошатываясь от слабости, побрел по коридору, прижимая руку к саднившей ране. После нескольких курсов химиотерапии под левым плечом образовался шрам причудливой формы, словно какой-то эсэсовец-садист долго отрабатывал на мне технику пыток, прижигая сигаретой ключицу. Вернувшись в палату, я собрался было тихой сапой сбежать в самоволку, чтобы выпустить из легких застоявшийся больничный воздух, но не тут-то было. Пока я завязывал шнурки на ботинках, асептический пластырь предательски отлепился, и я, подобно позолоченному петродворцовому колоссу, выпустил из груди бурный фонтан крови, не успев зажать руками дырку. Новая рубашка моментально превратилась в гимнастерку убитого комиссара, пылившиеся неделю ботинки безнадежно забрызгало свежей киноварью, испуганные лица соседей по палате пестрой каруселью поплыли перед глазами, горло захлебнулось клокочущей икотой, и я умер.

Я пришел в себя от резкого запаха нашатырного спирта, побледневшая Оленька прижимала ватку к моему носу, а возле койки вперемешку толпились больные из отделения. «Ну все, спектакль окончен, — устало сказала Екатерина Рудольфовна. — Выходим из палаты... Устроил, понимаешь, нам всем представление, — обращалась она уже ко мне. — Еще бы немножко, и кровь пришлось переливать. А ну-ка лежи спокойно и не дергайся. И как тебе только в голову пришло идти на улицу сразу после химии? А если бы пластырь там отлепился, кто бы тебя спасал, скажи пожалуйста?»

Понятно, что ни о какой прогулке на свежем воздухе можно было не мечтать. Приказано лежать, яволь, буду лежать. Так значит, говорите, спектакль окончен? А мне кажется, представление только начинается.

***

Театр начинается с вешалки, вешалкой и заканчивается. Еще с детства, когда родители просвещали меня операми да балетами, я страшно не любил змеящиеся очереди в гардероб, которые выстраивались после окончания действа. Служенье муз не терпит суеты, но после кашляющего, чихающего и пропитанного удушающим парфюмом зала всегда хотелось выйти наружу, глотнуть свежего воздуха, а не толкаться в давке, сжимая в потной ладони номерок.

Как-то раз мы пошли с Лупеттой на премьеру «Маркизы де Сад» Мисимы, которая состоялась в одном далеко не самом известном театре. Судя по тому что зал был набит битком, тяга петербуржцев к самурайско-садистской эстетике неистребима. Меня ждало полное разочарование. Из талантливой пьесы экспрессивного японского драматурга режиссер сотворил невнятный коктейль, больше всего напоминающий скучный студенческий капустник. Похоже, у Лупетты спектакль тоже не вызвал никаких чувств, она откровенно скучала и заразительно зевала, даже забывая прикрывать ладонью рот. Вдобавок ко всему, в зале что-то случилось с кондиционерами: к концу пьесы я чувствовал себя, как в сауне, нос резал нетеатральный запах зрительского пота, и я мечтал только о том, чтобы этот кошмар побыстрее закончился. К тому же от духоты у меня страшно разболелась голова.

— У этого человека больше нет души, — проговаривала старательно заученный текст актриса. — Тот, кто написал такое, не может иметь человеческую душу. Это уже нечто совсем иное. Человек, отказавшийся от своей души, запер весь мир людей в железную клетку, а сам похаживает вокруг да знай себе ключами позвякивает. И кроме него самого, нет больше ключей от этой клетки ни у кого на всем белом свете.

— Так что, сам де Сад так до конца спектакля и не появится? — шепнула мне на ухо Лупетта.

— Ты думаешь, его появление сделает эту чушь интереснее? — улыбнулся я в ответ.

В этот момент на сцене прозвучали финальные слова: «Отошли его прочь. И скажи: «Вам никогда больше не увидеться с госпожой маркизой», — и наконец-то упал занавес. В партере грянули на удивление дружные аплодисменты, я тоже для приличия немного похлопал, а затем навострил лыжи в гардероб, шепнув Лупетте: «Пойду займу очередь, чтобы потом долго не толкаться».

Я оказался в гардеробе одним из первых, и к тому времени, как Лупетта спустилась, был готов подать ей пальто. И только когда мы вышли на улицу, я заметил, что мою любовь словно подменили. Даже не взяв меня, как обычно, под руку, она шла рядом, не говоря ни слова, и на лице ее отображалось чувство, больше всего напоминающее презрение. Сначала я было подумал, что Лупетте, как и мне, стало дурно от этой духоты, но потом она соизволила прервать молчание.

— Я никогда не думала, что ты так себя поведешь, — сказала она с нескрываемым раздражением. — Актеры еще не ушли со сцены, а ты уже бежишь в гардероб. Неужели ты не чувствуешь, как это ужасно провинциально? — выделила она последнее слово. — Я не понимаю, где твоя культура, ты разве затем читал все свои умные книжки, чтобы вот так мчаться за какой-то там одеждой, пока другие зрители стоят и хлопают?

Я даже остановился. До сих пор меня упрекали в чем угодно, но только не в провинциальности.

— Но это же бездарная постановка! — безуспешно попытался я оправдаться. — Тебе самой не понравилось, я же видел. Чему тут хлопать? У меня и так голова раскалывалась от духоты, а если бы потом пришлось еще в очереди стоять, было бы совсем плохо...

— Какое имеет значение, хороший спектакль или плохой, — отрезала Лупетта. — Это же Театр, понимаешь? И здесь нельзя вести себя, как в трамвае. Если бы я даже в десять лет так себя повела, мама бы наверняка оставила меня без ужина.

На это возражений я найти уже не мог. Конечно, Лупетта была права. Своими упреками ей удалось подорвать мою самооценку. Я находил в себе множество недостатков, но ей порой удавалось делать такие неприятные открытия, о которых я сам не подозревал. Как ни странно, за это я был благодарен ей гораздо больше, чем за любые слова восхищения.

Спустя полчаса Лупетта уже напрочь забыла об обиде, с увлечением слушая мое колоритное описание биографии Кимитакэ Хираоки, писавшего под псевдонимом Зачарованный Дьяволом, с живописным отступлением на тему существенных различий между сэппуку и харакири.

***

Вы думаете, что НХЛ — это национальная хоккейная лига США? А вот и ошибаетесь! Это всего лишь инициалы моей последней подружки — Неходжкинской Лимфомы. Труднозапоминаемое имя, не спорю. Ее крестный отец — английский врач Томас Ходжкин, в 1833 году впервые сообщивший о семи случаях опухоли, которая поражает «абсорбирующие железы и селезенку». В 1865 году сэр Сэмюэль Уилкс опубликовал следующее сообщение о 15 пациентах с тем же заболеванием и назвал его болезнью Ходжкина. В то время еще не делали различий между разными видами опухолей лимфатических узлов. История неходжкинской лимфомы (Non-Hodgkins Lymphoma) выделяется лишь в 1892 году, когда ее настоящий папаша — некий Дрешфельд (к этой фамилии мы еще вернемся) показал отличия лимфосаркомы не только от алейкемической лейкемии, но и от болезни Ходжкина.

В 1979 году ведущие лимфопатологи мира решили создать единую и универсальную концепцию. А в 1994 году международная рабочая группа по исследованию лимфомы (ILSG) опубликовала новую классификацию лимфом Revised European-American Classification of Limphoid Neoplasms (REAL).

Вообще, эти лимфопатологи — изрядные шутники по части громких сокращений. Помните, мой курс химиотерапии именуется EPOCH (эпоха или эра)? Над хоккеистами они тоже посмеялись. Теперь, значит, классификацию лимфом называют REAL, то бишь реальной. Наверное, если покопаться в трудах по гематологии, можно будет найти такие сокращения, как FATE, VIRTUAL, а может даже и MATRIX.

Да, чуть не забыл раскрыть тайну фамилии папочки НХЛ — Дрешфельда (Dreschfeld). Слово dresch переводится с немецкого как «бить, пороть, молотить, стегать, ударять (особенно цепями)». Один из распространенных фразеологизмов, связанных с этим словом, — «выбить из кого-л. дух»...

Да уж, герр Дрешфельд, ваша дочурка оказалась той еще садисткой. Свинцовые звенья ее цепей не только дух, всю душу из меня выбили вместе с кровавыми ошметками склизких лимфоузлов, покрытых слипшимися комьями волос. И с каждым ее ударом я терял веру в наивные идеалы, которые остались у перемахнувшего в XXI век романтика. Но это была полезная встряска. Говоря по правде, я даже благодарен ей.

***

Одержимый навязчивой идеей запечатлеть Лупетту на фотопленке, я затащил ее в мастерскую моего знакомого художника Кушакова, расположенную в мансарде старинного дома на Шестой Советской улице. Здесь находился классический питерский сквот — незаконно занятая опечатанная квартира на последнем этаже, жильцов которой расселили из-за аварийного состояния перекрытий. В свое время в центре Петербурга таких сквотов было немало, но к концу девяностых годов остались лишь считанные единицы: ликвидные дома один за другим шли на капремонт.

Несмотря на кое-где обвалившийся потолок, бывшая коммуналка была на редкость славной. Мастера непризнанного искусства превратили ее в некое подобие постоянно действующей авангардной инсталляции, где бессмертный дух Энди Уорхола витал вперемешку с музыкой Spike Jones и дымом конопли. Натасканную с помоек полуразвалившуюся антикварную мебель дополняли коллажи из афиш заповедных норвежских рок-групп и живописных шедевров обитателей сквота. На стенах длинного коммунального коридора жили гигантские часы без стрелок, вместо люстр висели перевернутые плетеные корзины, а гости сидели прямо на полу на кусках искусственного белого меха, подушках и циновках. В самой большой комнате, игравшей роль мастерской, можно было найти прекрасно сохранившуюся модель парусника полутораметровой высоты, натуралистично выполненную куклу старика в пальто, колоссальную коллекцию глиняных бутылок, завешенных паутиной, и еще массу интересного.

Здесь было богемно. Как и положено в сквоте. Когда бы вы сюда ни пришли (звонить было бесполезно, хозяева открывали только на условный стук), всегда заставали более-менее постоянный круг сквоттеров и их гостей, ведущих неспешные беседы о монотонной музыке слепого Мундога, последнем фильме гения параллельного кино, творящего под бесхитростным псевдонимом Дебил, либо патологических картинах Хельнвайна.

Надеюсь, вы не подумали, что я собрался приобщать Лупетту к сливкам андерграунда и уж тем более угощать ее косячком? Боже упаси, я всего лишь намеревался использовать обстановку мастерской как декорацию для фотосессии, призванной лечь в основу портретной галереи моей возлюбленной, которую, к моему удивлению, еще никто как следует не снимал. Конечно, я не считал себя профессиональным фотографом, но втайне надеялся, что бесспорная фотогеничность Лупетты, помноженная на артистическую ауру сквота и качество дорогой черно-белой пленки, отпечатанной в тоне «сепия», восполнят пробелы моего мастерства.

***

В последние годы заболеваемость неходжкинскими лимфомами имеет неизменную тенденцию к росту; она выше в развитых странах, где увеличилась более чем на 50% за последние 20 лет, и по темпам прироста превышает болезнь Ходжкина — лимфогранулематоз. В США эта тенденция опережает все другие злокачественные опухоли и увеличивается на 3% в год среди женщин и на 4% в год среди мужчин.

Неходжкинские лимфомы встречаются повсеместно, однако уровень заболеваемости неодинаков. Они редки в Японии, Индии, Сингапуре, весьма распространены в США, Канаде, Африке. Отмечаются расовые различия в заболеваемости: белые болеют значительно чаще черных, американцы — чаще японцев (независимо от места проживания).

В России НХЛ составляют 2,6% от всех злокачественных опухолей, ежегодно выявляется 10—12 тыс. новых случаев. В последнее время неходжкинскими лимфомами в нашей стране стали болеть даже чаще, чем лейкозами, хотя еще 25 лет назад картина была обратной.

По данным веб-сайта lymphoma.org, ежегодно около 20 тысяч американцев умирают от неходжкинской лимфомы. Статистика смертности от этого заболевания в России недоступна. При этом отечественные онкогематологи признают, что проблема диагностики и лечения неходжкинских лимфом является наиболее далекой от разрешения в современной онкологии.

Попробуем подсчитать частоту моего заболевания, исходя из того что по данным последней переписи население нашей страны составляет 145 миллионов человек. Так... делим... умножаем... округляем... Ничего себе! Выходит, что шанс заболеть неходжкинской лимфомой в России составляет 0,0076%.

Эк мне подфартило! С большим успехом можно рассчитывать на выигрыш в казино. Впрочем, с азартными играми мне никогда не везло, в отличие от... Нет, об этом позже.

***

К фотосессии на Шестой Советской Лупетта подготовилась основательно. Я впервые увидел ее в достаточно коротком черном платье с открытыми плечами. Оригинальная стрижка-каре с вьющимися «хвостиками» на затылке, неяркий, но выразительный макияж и мой подарок — высокая белая лилия — придавали начинающей фотомодели особый шарм.

Мы оба получили удовольствие от этой съемки. Лупетта, правда, сначала вела себя несколько зажато, но со временем вошла во вкус и дурачилась как могла. Зажигательно танцевала в компании с цветком, напялив кожаную шляпу хозяина мастерской; изображала игру на электрогитаре, нарядившись крутым рокером; принимала раскованные позы на раздолбанной кушетке, демонстрируя головокружительную длину ног.

Взяв на себя роль заправского студийного фотографа, я не мог не задаться вопросом, что случилось бы, если бы я решил довести эту игру до конца, предложив Лупетте запечатлеть ее в жанре ню? Возможно, я бы лишился ее в то же мгновение. А может отделался бы легкой пощечиной? Или хозяйка моего сердца, скромно потупив очи, наконец-то предстала бы передо мной в божественной наготе?

В принципе ответ узнать было проще простого, и невесть откуда взявшийся голос внутри все время подначивал: «Попроси ее раздеться ради искусства, ну, чего же ты ждешь?» Но я медлил, мысленно повторяя: «Не используй это как повод, не предавай себя, с ней все должно быть по-другому!» — «Что значит «по-другому»? — вопил нетерпеливый голос. — Перед тобой молодая красивая девушка, посмотри как она улыбается, посмотри как блестят ее губы, как дышит ее грудь! Разве ты не видишь, она хочет открыться тебе целиком! Ты что, ослеп, она же хочет, хочет, ты, слабовольный кретин!» Но я героически заглушал этот крик, старательно ловя новые кадры, изобретая сюжеты и позы, упорно ограничивая себя любованием ее пронзительной красотой. В конце концов я довел себя до того, что после окончания съемки Лупетта казалась слегка разочарованной моей нерешительностью.

Стоит ли добавлять, что ее портреты, выполненные в этот день, стали лучшими фотографиями, которые я сделал в своей жизни?

***

Я даже не мог представить, какую паранойю у меня вызовет выпадение волос, несмотря на то что лечащий врач Екатерина Рудольфовна предупреждала об этом заранее. Началось все две недели спустя после окончания первого курса химиотерапии, когда меня отпустили на некоторое время домой. По правде говоря, до последнего дня я втайне надеялся, что этого кошмара не произойдет. В инструкции к цитостатикам было написано: возможна алопеция (выпадение волос). «Но ведь «возможно» — это еще не значит «обязательно»!» — думал я. Да и соседи по палате говорили, что бывают исключения.

Надо мной, конечно, можно посмеяться. Дескать, нашел о чем беспокоиться на пороге Страшного суда, когда душу пора спасать, а не волосы! Сколько народу сейчас специально бреется наголо, потому что это модно, современно, удобно наконец, — да и на шампунях от перхоти можно сэкономить... Не знаю почему, но шевелюра всегда играла в моей жизни особую роль, я с детства страшно не любил ходить в парикмахерскую, и если быть честным, единственное, что мне безоговорочно нравилось в себе самом, — это волосы. Вот почему, расставаясь с ними, я чувствовал себя теряющим силы Самсоном. Только в роли коварной филистимлянки выступила не Далила, а Лимфома.

Сначала они стали сухие и ломкие, как не свои. Затем после мытья головы дно ванны стало походить на пол в парикмахерской. В кудрях появились первые заметные проплешины, и вот уже я мог без труда вытащить с головы целый клок волос, едва взявшись за него.

Чтобы не осыпать всю квартиру остатками своей шевелюры, я купил упаковку бритвенных лезвий и решил разом покончить со всем этим в ванной. Никогда не думал, что брить голову — это такая мука. Спустя час из зеркала на меня смотрел лысый урод со слезящимися глазами, на которые со лба стекали тоненькие паутинки крови от случайных порезов. Череп под волосами оказался ужасно бугристым.

***

Лучшие из фотографий я напечатал большим форматом, выбрал эффектные деревянные рамки со стеклом и устроил временную выставку «для своих» в офисе дизайн-студии, где трудился менеджером по работе с клиентами. Первым посетителем импровизированного вернисажа, разумеется, стала Лупетта. Она вошла в студию очень взволнованной.

— Классно у тебя получилось! — В ее голосе мелькнуло уважение. — Я и не знала, что ты такой хороший фотограф. Да, кстати, я хотела тебе сказать, что договорилась сегодня с Урановым по поводу интервью. Я думала, он уже забыл о нашей встрече в Эрмитаже, но оказалось, он все прекрасно помнит и даже ждал звонка. Ты представляешь, он пригласил меня приехать не в его ювелирный салон, а к нему домой. И к тому же в восемь часов вечера. Как ты думаешь, это не... ну, ты понимаешь?..

Я даже не знал, что ответить. Сказать «Не езжай ни в коем случае, он тебя непременно изнасилует» было по меньшей мере глупо. Но посоветовать ей идти на ночь глядя домой к ювелирному магнату, хорошо известному во всем городе своей слабостью к женскому полу, было еще глупее. В конце концов я просто смалодушничал.

— Решай сама, чем ты готова рискнуть ради этого интервью. Если для тебя это очень важно, я готов тебя проводить. А если что пойдет не так, звони мне на мобильный, и Чип-н-Дейл поспешат на помощь.

— Первый раз в жизни взять интервью у такого известного человека... Для меня это действительно очень важно... Ведь все будет хорошо, правда? Я недавно смотрела выступление Уранова по телевизору, он так славно рассказывал о своей жене и детях... Он же не будет при них ко мне приставать. Да и вообще он старый. Давай пообедаем где-нибудь и поедем. Кстати, ты дашь мне свой диктофон?

Лупетта никогда не страдала отсутствием аппетита, но на этот раз заказала очень скромный обед, даже от своей любимой солянки отказалась. Она была основательно взвинчена и не пыталась это скрыть, несколько раз переспрашивала меня, как выглядит, все ли хорошо. После обеда она скрылась в туалете и непривычно долго наводила там марафет. Когда она вышла, мне показалось, что наш юный интервьюер слегка переусердствовал с помадой, хотя на моей памяти хороший вкус ей раньше никогда не изменял. Возможно, я был необъективен... Или просто ревновал...

О том, что хотел передать ей фотографии, я уже забыл, да и она, похоже, тоже. Мы спустились на лифте, я быстро поймал машину и повез ее на выполнение профессионального долга. Несмотря на пробки, доехали мы на удивление быстро.

— Спасибо, что подвез, — сказала Лупетта, поцеловала меня в щеку, стараясь не смазать помаду, резким движением поправила прическу и скрылась за охраняемыми воротами дома. Я нашел кафе неподалеку, выбрал столик и заказал графинчик водки. Не помню, когда последний раз я пил сам с собой. Настроение было скверное.

***

Уже в самом названии процедуры было что-то каннибальское: трепанбиопсия гребешка подвздошной кости. Так называется пункция костного мозга с целью оценки кроветворения. Выполняется эта пытка специальным инструментом — трепаном, который посредством нескольких резких толчков пробивает спину чуть выше таза, чтобы вырвать столбик ткани вместе с костным мозгом.

Метастазы в костный мозг лучше всего выявляются методом аспирационной биопсии и трепанбиопсии в двух участках — обычно в области гребней обеих подвздошных костей. Иммунологическое исследование аспирационного материала моноклональными антителами позволяет еще больше повысить чувствительность этой методики.

Меня попросили приспустить штаны, укололи ультракаином, подождали, пока пойдет заморозка, посадили верхом на стул и велели крепко держаться руками за его спинку и терпеть. Затем врач стал рывками с силой вгонять в кость трепан. Кратковременные разряды боли выстреливали вдоль позвоночника, покрывая побледневший лоб матовыми бисеринками пота. Когда терпеть было уже невозможно, я закричал, как ребенок, которого мама впервые привела к зубному врачу.

Когда пытка подошла к концу, дырку над попой как следует залатали и отправили меня отлеживаться в палату. Я покорно захромал по коридору, догадываясь, что ничего хорошего мне уже не скажут.

Такие больные, как мы, делятся на две категории. Одни стараются всеми правдами и неправдами убежать от смерти, а вторые тоже бегут из всех сил, только в противоположном направлении. Я выбрал дружную команду бегущих к смерти.

***

Пока за рюмкой водки я ждал Лупетту, мне вспомнилась наша самая первая встреча. С тех пор прошло не так много времени, но теперь она мне виделась в каком-то тумане, как сцена из старого итальянского кино. Словно некий шутник-чародей в одночасье внушил мне и этот пасмурный день, и ленивые капли дождя, и кольца дыма из моей трубки, и пронзительно красивую незнакомку...

У нашей дизайн-студии намечался весьма перспективный совместный проект с редакцией газеты «Бизнес-Петербург», и в назначенный час я прибыл на переговоры к главному редактору. Однако он задерживался минимум на полчаса, как объяснила мне секретарша, предложив обождать в приемной. Посидев пару минут, я решил спуститься на крыльцо, чтобы покурить в ожидании трубку. Не успел я выпустить и трех колец, как за спиной раздался голос.

— Какой приятный запах... Интересно, все трубочные табаки так пахнут?

Я обернулся и встретился глазами со своей будущей возлюбленной. Кто знает, сколько раз после этого мгновения я мучительно пытался понять: была ли это любовь с первого взгляда? Как бы я хотел, вспоминая об этой встрече, томно закатив глаза, с придыханием сказать: «Я взглянул в ее бездонные зрачки и тут же утонул в них безнадежно. Любовь, как молния, пронзила мое сердце, и я уже не мог представить себя без этой девушки!»

Увы и ах. Сколько бы тумана ни напускала моя память на эти минуты, я всегда отдавал себе отчет, что никакой любовью с первого взгляда здесь и не пахло. Да, я заценил. Восхитился. Можно даже сказать — залюбовался. Но полюбил? Позже, гораздо позже. Не знаю почему, но я сразу понял, что она журналистка. Единственная глубокая мысль, которая пришла мне тогда в голову, была на удивление банальна: «Ничего себе, какие девушки пишут статьи для этой скучной газеты. Их что здесь, по внешним данным подбирают?»

— Нет, так пахнет только этот табак. Хотите понюхать его в упаковке? — Я протянул ей раскрытую пачку.

— Конечно хочу... Ну-ка... Апчхи! Ой, извините, а запах просто удивительный... Как, говорите, он называется? Original Choice? Выбор у вас действительно оригинальный, что и говорить. — И она снова посмотрела мне в глаза.

Нет, и на этот раз ничего. Совсем ничего. Сердце не стало биться чаще, дыхание не перехватило, в глазах не помутилось. А ее любимое выражение «что и говорить» потом привязалось и ко мне. Позже я заметил, что Лупетта отличалась от большинства своих сверстниц еще и тем, что в ее речи не было слов-сорняков: «короче», «типа», «как бы» и тому подобного мусора. Единственное исключение только подтверждало правило.

— Простите, а вы давно курите трубку? — В ее голосе появились профессиональные нотки.

— Да лет пять уже, а что?

— Мне просто удивительно повезло. Дело в том, что редактор последней полосы поручил мне написать обзор... ну, в общем, статью о трубочном бизнесе в Петербурге. В магазинах я уже побывала, но... Что и говорить, у меня нет ни одного знакомого курильщика трубок! Если вы так долго курите, то наверняка знаете на эту тему все. Может, мы как-то... может, вы поделитесь информацией?

— Пожалуйста, вот вам моя визитка.

Будущая хозяйка моего сердца сказала «спасибо», убрала бумажный четырехугольник в свою сумочку, вежливо попрощалась и упорхнула за стеклянную дверь редакции.

— Черт, я ведь даже не спросил, как ее зовут, — спохватился я и тут же увидел выходящего из машины редактора. Последнее, о чем я подумал перед началом переговоров: «А ведь наверняка не позвонит. Такие никогда не звонят».

Это была моя первая ошибка в отношении Лупетты.

***

Порой мелкие, чуть ли не анекдотические события производят на нас гораздо большее впечатление, чем вселенские катастрофы. Вот, скажем, комары. Меня всегда удивляли люди, страдающие от их укусов. Одна знакомая девушка чуть ли не до крови расчесывала места укусов, утверждая, что не может вытерпеть этого зуда, а я только удивлялся ее страданиям. Нет, комары меня кусали, как и всех смертных, но особенно по этому поводу я никогда не переживал: ну почешется самую малость и пройдет, эка невидаль!

Как-то посреди ночи я проснулся от невыносимой боли на месте свежего комариного укуса: казалось, меня ужалил невесть откуда взявшийся тарантул. А потом началось. Несколько крошечных насекомых в комнате чуть не свели меня с ума, я наглотался обезболивающих таблеток и еле дождался утра, чтобы купить наконец фумигатор. И только намного позже, в разговоре с врачом, я узнал, что достаточно характерными для развития раковой опухоли являются ряд признаков, среди которых — плохая переносимость укусов кровососущих насекомых. В ряде случаев появление одного такого симптома может значительно опережать развитие самой опухоли.

Во время второго курса химиотерапии комары появились у нас в первую же теплую весеннюю ночь. Палату освещал тусклый свет уличного фонаря, я лежал, прикованный к капельнице, у окна и хорошо видел, как серое облачко комаров, миновав открытую форточку, пролетело мимо меня к другим больным, чтобы приступить к своей вампирской вахте. Послышались полусонные чертыханья, энергичные хлопки, над некоторыми койками зажглись ночники, и кто-то сказал: «Ну вот, уже и комары появились, значит завтра будет тепло». А я лежал, прикусив губу, и тошнотворный страх липкой змейкой полз по позвоночнику: они кусают здесь всех, кроме меня, значит понимают, что от этой крови им добра не будет, она уже совсем ни на что не годна, даже на корм комарам! В любое другое время подобный вывод показался бы мне по крайней мере смешным, но в ту ночь я чуть не умер в постели от страха, взывая к пролетающим гадам: «Укусите меня, пожалуйста, хоть разок, ну что вам стоит, я что тут, самый безнадежный, что ли?» Но мои мольбы были циничным образом проигнорированы. Таким образом, получилось, что первыми, кто огласил мне приговор, оказались эти мелкие кровососущие твари.

***

Сомневаясь в том, что журналистка мне позвонит, я ошибался только наполовину. Она и вправду не позвонила, а написала — на визитке был указан e-mail. В письме она выразила надежду, что я еще не раскаялся в своем обещании, и попросила рассказать все, что я знаю о трубках. В ответ я накатал огромный текст, в котором мои собственные познания трубочного ритуала перемежались с обширными цитатами с тематических сайтов и наглыми комплиментами. Заодно я предложил перейти на «ты» и попытался разузнать у моего несостоявшегося интервьюера, давно ли она освоила вторую древнейшую профессию. Перед отправкой я два раза перечитал свое обширное послание, добавил в конце: «Я был рад получить от тебя письмо, пусть даже по делу. Действительно», — и нажал кнопку Send.

«Занесло меня в «Бизнес-Петербург» совершенно случайно, — словно оправдывалась в ответ Лупетта. — В вопросах бизнеса я понимаю очень мало, зато в вопросах искусства — гораздо больше. Узнать меня можно по инициалам в конце статьи: до журналистского Олимпа мне пока еще очень далеко. Приходится мотаться на выставки, презентации, юбилеи и т. д. К тому же я еще и учусь... Так что жизнь у внештатного корреспондента «Б-П» очень напряженная. Но бывают и приятные моменты... Например, очень приятно было узнать, что ты нашел для меня столько интересной информации о трубках. Ты мне очень помог. Действительно».

Так начался наш эпистолярный роман, вначале похожий на игру, но со временем распаливший меня не на шутку. С каждым разом письма становились все смелее, но мы при этом, не сговариваясь, даже не заикались о возможности реального свидания, словно жили не в одном городе, а на разных концах планеты.

Первой не выдержала Лупетта. На мой очередной монолог, искрящий неутоленными страстями, она лаконично ответила: «В виртуальной реальности ты великолепен, но как насчет всего остального? Мир так тесен, так почему бы нам не стать еще ближе друг к другу?»

«Есть! — мелькнуло у меня в голове. — Она уже почти моя... »

Если бы в эту минуту кто-то сказал, во что мне обойдется это «почти», я бы плюнул ему в лицо.

***

За время химиотерапии я настолько сжился со своими стеклянными спутницами, что порою кажется, словно мы представляем собой единое целое: причудливый биомеханоид из плоти, стекла и металла, в котором циркулируют разноцветные жидкости. Шли месяцы, один курс сменялся другим, и чья-то невидимая рука привычным движением бесстрастно переворачивала песочные часы, отмеряя очередной цикл моей жизни. Иногда так хотелось, чтобы эта рука забыла о своем ненужном ритуале или чтоб слипшиеся песчинки забили узкое отверстие между колбами, прервав ход времени.

Если прозевать момент, когда одна из капельниц опустеет, из-за перепада давления венозная кровь побежит вверх по гибкой трубке. Как назло, нередко капельницы заканчивались ночью, и я не успевал вовремя прервать обратный ход крови. Ничего страшного в этом не было, просто в целях экономии систему не меняли до конца курса, и потом я Франкенштейновым чудищем бродил по больничному коридору, распугивая пациентов других отделений тремя пунцовыми шлангами, торчавшими из груди.

Закон сообщающихся сосудов по сути универсален. Наполняя меня своим содержимым, капельницы жадно всасывали обратно не только кровь, но что-то чрезвычайно важное, чему я пока не мог подобрать определения. Волю к жизни? Нет, это чересчур помпезно. Энергию? Скучно. А может, душу? Смешно.

Выдавливая из себя по капле раба, следите за тем, чтобы вслед за ним ненароком не выдавился и хозяин (ведь если есть раб, то у него должен быть хозяин, не так ли?). А то спохватитесь — ан нет, уже поздно, и даже шампанского некогда попросить.

***

Я назначил Лупетте свидание шестого октября в шесть часов вечера на Казанском мосту. Для полной инфернальности не хватало еще одной шестерки. С самого утра я волновался. Было непонятно, почему. Ну, девушка... Ну, красивая, пусть даже очень. Явно не дура, дур в Академию художеств не берут. Что еще? По правде говоря, я даже не совсем помнил, как она выглядит, ведь у редакции мы общались всего несколько минут. Спокойно, спокойно... Любви с первого взгляда нет и быть не может, и вообще я в эту хрень не верю. Просто девушка мне интересна, не более того. Она пишет замечательные письма, ну, это скорее профессиональное. Еще что-нибудь, а? Да пожалуй, ничего... А какие планы? Сходим в кафе какое-нибудь стильное, в «Саквояж» или в «Аллигатор»... Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. С этим все ясно, что дальше? Ну что — дальше? Мы ведь не марсиане, да? Если все путем, будем вместе... Час, день, два, месяц-другой от силы. На большее меня не хватит, я же одиночка по жизни. И вообще, что это за внутреннее интервью такое? Похоже, с журналистками вредно знакомиться. Она меня, что ли, к этой рефлексии приучила? Я не такой, понятно? Не такой... Никаких планов на будущее, и точка. Может, она вообще не придет. А если придет, наверняка это будет единственное свидание. Одно дело в письмах чувства изливать, а другое — в реале. Но тогда зачем так нервничать? Не знаю... заткнись!

Я всегда очень осторожно переходил улицу, но тут чуть не попал под машину прямо на Невском проспекте. Все из-за этой чертовой рефлексии. Погрузившись в размышления, я рванул через дорогу сразу, как замигал cвeтoфop, и умудрился не заметить акулью тень шестисотого «мерседеса», летевшего на желтый. Возмущенный визг тормозов в долю секунды прервал мой внутренний монолог, заставив резко отшатнуться. В груди гулко застучало. Черное зеркало бокового стекла машины плавно поехало вниз, и на меня уставились блестящие скарабеи знакомых глаз. Я уже ожидал услышать мат, но не прозвучало ни слова. Человек за рулем словно сосканировал меня, поднял стекло, и чудо немецкого автомобилестроения замерло, тихо шипя в ожидании зеленого света прямо на пешеходном переходе.

— Кто же это такой? — нахмурился я, перейдя на четную сторону проспекта. — Явно знакомое лицо, но откуда? Лично его точно не знаю... дизайн нам вроде не заказывал, наверное шишка какая-нибудь, по телевизору где-то мелькал.

Я, как дурак, пришел на мост минут за сорок и теперь убивал время под квакающий мегафон, приглашавший петербуржцев и гостей нашего города на увлекательную экскурсию по рекам и каналам. Мегафонный монолог я почти выучил наизусть и нервно скучал. Навстречу шли скучные одинаковые люди. И среди них — Гений Невского... Гений не в том смысле, что друг парадоксов, a Genius loci, Дух проспекта. Именно так я называл про себя этого высокого худого бомжа средних лет в чудовищно рваном длиннополом пальто, с психоделической гривой нечесаных волос и не менее метафизической бородой. Он никогда не просил милостыни, никогда не выглядел пьяным, а просто ходил уже добрый десяток лет взад и вперед по Невскому быстрым квазибомжатским шагом с совершенно неясными намерениями. Можно было представить, что некогда он был проклят за какой-то ужасный грех на вечное скитание по главной магистрали петровской столицы. Я бы не удивился, если бы узнал, что Гений Невского помнит то время, когда по проспекту летали не вонючие автомобили, а нарядные кареты. И если бы мне еще сказали, что длинноносый классик, написавший 165 лет назад, что тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений, тоже был знаком с персонажем в рваном пальто, я бы поверил и в это.

Регулярно пересекаясь с Гением Невского, я пытался встретиться с ним взглядом, но всякий раз безуспешно... Я был готов к тому, что и сегодня он так же стремительно пройдет мимо, но Гений Невского внезапно замедлил шаг, повернул голову в мою сторону и... подмигнул! Я ожидал чего угодно, но не этого. Казалось, я только что удостоился подмигивания Вечного Жида. Стало смешно и жутко одновременно. И тут за ухом раздался насмешливый голос: «Привет, ты что, меня уже не ждешь?» Это была Лупетта.

***

Иногда думаю: а вдруг это никакая не Лимфома, а новый, неизвестный науке вирус, просто маскирующийся под онкологию. И я — первый инфицированный. Пока никто ни о чем не догадывается, но скоро, уже совсем скоро я стану заразным. Не знаю, как это произойдет, достаточно будет подышать на кого-нибудь или чихнуть... А может, все будет гораздо зрелищней? Да, да, как в голливудских фильмах ужасов! А что, очень даже неплохой вариант, гораздо лучше, чем медленно загибаться здесь в невысыхающем поту и преющих испражнениях. С дежурно участливым выражением на лице подойдет врач, наклонится, проверит пульс и картинно вздохнет: «Отмучился... » И в этот момент я взовьюсь над койкой восставшим из ада зомби с алым сполохом в глазах и вопьюсь... вопьюсь ему не в сонную артерию, как голимый вампира а прямо в подчелюстной лимфоузел. Врач истерично завопит: «Снимите, снимите это с меня!» — но все вокруг, толкаясь и падая, ринутся на выход, роняя капельницы, опрокидывая утки с мочой и моля о помощи. В коридоре кто-то истошно заверещит: «Милиция!» — но будет уже поздно. Покусанные первыми лежачие больные тут же обретут недюжинную прыткость и ринутся по палатам, пополняя растущую армию лимфовурдалаков. С чудовищно распухшими шеями и выкатившимися белками они в считанные минуты излечат от недугов всех хворых и убогих с различных отделений. Не нужные более бинты, костыли и капельницы полетят в окна, и веселая команда чудесно исцеленных разбежится по улицам, жадно впиваясь в шейные, подмышечные и паховые лимфоузлы петербуржцев и гостей нашего города. Попытки властей бороться с распространением информации, а не болезни только усугубят ситуацию. Введенные в город войска Ленинградского военного округа будут подавлены превосходящими силами противника, с которыми не смогут совладать даже элитные батальоны, прошедшие боевое крещение в Чечне. Из Китая срочно вылетят эпидемиологи, готовые поделиться свежим опытом локализации очагов атипичной пневмонии. Но тщетно, все тщетно. Инфекция попадет в Неву и, благополучно миновав хлипкие очистные сооружения, заполнит ванны, чайники и стаканы последних не зараженных жителей. Гражданская оборона падет без боя, да и на что тут можно надеяться, когда на месте подземных бомбоубежищ уже давно ночные клубы, а запасы еды в потайных тоннелях метро недоступны из-за озверевших пассажиров. И когда главный врач страны по всем телеканалам будет заверять жителей северной столицы, что ситуация находится под контролем, на него уже некому будет смотреть... Аэропорты, вокзалы и федеральные трассы в спешном порядке перекроют войсками МВД, а в стране наконец-то введут чрезвычайное положение.

Верховный главнокомандующий скрепя сердце отдаст тайный приказ о полной блокаде родного города вплоть до окончательной победы над эпидемией. По роковому стечению обстоятельств, это произойдет как раз в шестидесятилетнюю годовщину той, первой блокады. И над гибнущим в сером мареве градом святого Петра поднимется вечное царство Лимфомы...

На афише одного приключенческого ужастика я как-то прочитал слова: «Смерть — это только начало». Неправда, смерть — это всего лишь продолжение, а начало — это болезнь.

***

— Ой, привет... конечно жду, просто на одного бомжа засмотрелся. Он здесь все время ходит, а сегодня почему-то мне подмигнул, — стал оправдываться я в ответ, понимая, что несу какую-то чушь.

С самого начала все пошло не так. У меня с собой была домашняя заготовка — комплиментарная и одновременно ироничная фраза, которая должна была задать тон всей нашей встрече. Но Гений Невского своим идиотским подмигиванием разрушил весь сценарий, выставив меня перед Лупеттой чуть ли не поклонником бомжей, которых я на дух не переносил.

— Все понятно... Ну, куда ты меня поведешь?

— Тут есть одно хорошее кафе неподалеку. Давай туда заглянем, если ты не против...

— Конечно нет. Веди. — И она взяла меня под руку.

Ужасно банально... Ужасно! Я думал, что все будет совсем по-другому. Зачем же тогда было писать такие письма... Если следовать их логике, я должен был ни слова не говоря схватить Лупетту в охапку, затащить ее в ближайший подвал, сорвать одежду и, рыча от возбуждения, предаться животной страсти. Конечно, с ее согласия, я же не насильник какой- то...

Ну зачем врать, понятно, что так не вышло бы ни при каком раскладе. Ты на себя сначала посмотри... Искрометные письма строчить ты, конечно, мастак, но когда дело доходит до практики... Ты можешь привести хотя бы один пример когда первое же свидание в твоей жизни закончилось постелью? Даже когда девушки сами шли тебе навстречу, ты всегда откладывал момент истины как минимум на несколько дней. «Искусство медлить», да? То-то и оно, искусник... Ну, веди ее в кафе, куда ты там собрался, спроси, что она предпочтет выпить. «Бейлис»? Хороший вкус! Себе тоже возьми немужской напиток, какой- нибудь коктейль. А теперь набивай ароматным табачком трубку, демонстрируй свой любимый ритуал... Затянись как следует, колечки в воздух запусти, пусть она восхитится. Вот так... молодца! Помнишь, что хотел ей рассказать, ничего не забыл? Давай, трави свои байки, ей понравится... Потом она посмотрит на часы, позвонит мамуле, скажет, что скоро будет, ты проводишь ее до подъезда, поблагодаришь за прекрасно проведенный вечер, поцелуешь в щечку и поедешь домой... А может, заглянешь к одной из своих неромантических подруг, которая всегда рада снять с тебя бремя неудовлетворенных страстей, а, романтик?..

Да что же это сегодня со мной творится... Прямо раздвоение личности какое-то, пора к психиатру обращаться. Ведь никогда раньше альтер эго не лезло с таким остервенением в мою личную жизнь. Как будто внутри завелся чертик, который поставил себе целью подначивать меня, пока не доведет до белого каления. Я находился в полной растерянности, и Лупетта, похоже, это заметила...

Не успел я провести и часа с этой девушкой, а она уже действовала на меня как наркотик. Тяжелый наркотик. Тот, на который подсаживаются после первого-второго укола. Все прошлые романы казались баловством с травкой, развлечением. Но теперь я чувствовал, что дело куда серьезнее. Пузатый даун с крыльями обмакнул наконечник стрелы в особо концентрированное зелье, разработанное в секретных лабораториях колумбийских наркобаронов, и натянул тетиву. Меня пробило, зацепило, закрутило и понесло... И я уже не отдавал себе отчета в том, что говорю, творю и вытворяю... Тем более что ничего конкретного я не вытворял. Торчок — он вроде как уже не мужичок...

И самое смешное... мне безумно нравилось это состояние, я ловил кайф от того, что перестал вести себя рационально, радовался, что глупею; даже не могу вспомнить, о чем, собственно, мы разговаривали в кафе. Ее глаза и улыбка, как раскаленным утюгом, разгладили мои мозговые извилины.

Вместо того чтобы расставить все точки над i, наше долгожданное свидание рывком отбросило меня назад... Лет на пятнадцать как минимум... Хотя в отдельные моменты можно было подумать, что и на все тридцать. Во всяком случае, на ночь пора было надевать памперс.

А ночью пришла ломка.

***

Продукты распада раковых клеток, отравляя мозг, дают просто удивительные психоделические эффекты. Особенно ночью. На четвертые сутки курса, когда уже «сидишь» плотно. По самое пикачу. Наверное, по ощущениям это похоже на мескалин или ЛСД. Жаль, что никто не удосужился перед смертью Тимоти Лири задать ему вопрос, что больше вставляет, диэтиламид лизергиновой кислоты или цитостатики. Мне, к сожалению, не с чем сравнивать, но тем не менее... это такое необычное чувство... они медленно-медленно текут по венам... вот... смотрите сюда... вы видите ее, ватсон... одна змейка, а вот и вторая... две ленивые белые змейки и один медленный оранжевый ручеек... оранжевый — это доксорубицин... как там в забытой песенке... где-то у оранжевой речки... сейчас вспомню... доксорубицин, кстати, боится света... бутылку надо обязательно закрывать пакетом... фирменным пакетом жилетт... лучше для мужчины нет... три лезвия... для гигиенического вскрытия подчелюстных лимфоузлов... всего одним движением... без каких-либо усилий... с меньшим раздражением кожи... вскрытие лимфоузлов стало еще комфортнее... режь и пой... режь и пой... реже пой... забытая песенка... как же там... где-то у оранжевой речки... ну да... где-то у оранжевой речки там уже грустят человечки... оттого, что слишком долго нету нас... нас... нет... губами... губами сделай... губами сделай гудбай... на стуле у входа надежду оставь... тропинка плутает обратно в вечность... капельницы медленно крутятся вокруг стойки... как карусели... карусельные лошадки капельниц... покачиваются в полете, тихо позвякивая... динь-дон... динь-дон... и сверкают... как елочные шары... красиво, правда... карусельная лошадка — это такой троянский конь... троянский конь со стеклянной дверцей... дверцей в душевую кабинку... душевую кабинку тела... душевая кабинка тела отворилась... и душа отлетела... полетела к оранжевой речке... здравствуйте, человечки... а вот и я... заждались небось...

— Мальчики, семь утра! Подъем! Всем мерить температуру!.. Так... а у тебя что, снова рыжик убежал?! Ну сколько можно... опять вся химия насмарку!!!

Оленька называет рыжиком доксорубицин за его оранжевый цвет.

***

Хоровод моих воспоминаний за рюмкой водки прервало пиликанье трубки. Голос Лупетты звучал гулко, словно она звонила из колодца.

— Ты еще ждешь или домой поехал?

— Конечно жду, ну как ты там... что он... ты скоро вернешься?!

— Да все нормально, взяла большое интервью, Уранов наговорил на целую кассету. Ты бы видел его квартиру... Два этажа с лифтом...

— Я не понимаю... ты что, еще не идешь?

— Ему позвонили, и он сказал, что срочно должен куда-то выйти... просил меня подождать. Вот сижу здесь одна и жду... Не уходи пока, ладно?

— Ну куда же я без тебя уйду? Ты давай там, быстрей закругляйся.

— Сейчас он вернется, и я пойду. Я даже не знаю, как отсюда выйти, здесь столько комнат и никого больше нет... Непонятно, почему так долго... Надо маму предупредить, чтобы не беспокоилась... Ну ладно, я еще позвоню...

И Лупетта повесила трубку. Я сидел, уставившись на телефон, еще с полчаса, но она так и не перезвонила. Меня начала бить дрожь. Да что же такое там происходит?! Почему она не возвращается, если разговор окончен... Я залпом допил водку и сжал во вспотевшей ладони трубку. Надо было что-то делать, но что — непонятно... Не бежать же, в самом деле, к охраннику в воротах с криком: «Верните мне мою Лупетту!» Я был готов к самому худшему, и в этот момент наконец-то раздался звонок.

— Ну что там с тобой случилось?! — закричал я.

***

В больнице каждый убивает время по-своему. Так же как и за ее стенами. Одни читают книги или газеты, другие обсуждают все, что в голову придет, — от политики до урожая на грядке, третьи замыкаются в себе и лежат подключенными к капельницам мумиями, разглядывая потолок. Для меня же единственной отдушиной стал интернет. Вы спросите, откуда в бедной муниципальной больнице, да еще и в некоммерческой палате, мог взяться доступ к всемирной паутине, когда лекарств, и тех не хватает на всех? А никакого доступа не было. Однажды я гулял со своими подружками капельницами по коридору, и в одном из укромных уголков в поле моего зрения неожиданно попала невесть откуда взявшаяся телефонная розетка. Выпросив как-то вечером у Оленьки телефонный аппарат, я с удивлением обнаружил, что розетка исправно функционирует. По всей видимости, когда-то в этом месте размещался пост дежурной, после ремонта стол передвинули в конец коридора, а розетку содрать поленились. Впрочем, я бы не удивился, если бы узнал, что она материализовалась здесь специально для меня, а после моей... после моего окончательного приобщения к виртуальной реальности должна была тихо рассосаться, словно ее никогда и не было.

Перед приведением в действие приговора к высшей мере наказания заключенного всегда спрашивают о его последнем желании. Если бы такой вопрос задали мне, я бы, наверное, даже не знал, что ответить. Что-что, а просьба о доступе в Сеть на пороге вечности может прийти в голову разве какому-нибудь помешанному на компьютерах тинейджеру, но никак не мне. Но, видимо, если гора не идет к интернету, то интернет идет к горе. И поскольку все мои материальные потребности остались по ту сторону Лимфомы, такой выход пришелся как нельзя кстати.

Дело было за малым. Приятель притащил в палату видавший виды ноутбук и купил карточку доступа. С этого дня я, с нетерпением дожидаясь ночи, хватался за стойку с капельницами, как ведьма за свою метлу, и улетал из пропахшего мочой, лекарствами и порченой кровью гематологического отделения в бескрайние просторы всемирной Сети, где такие понятия, как любовь и смерть, измерялись в байтах, а не в жизнях. О лучшем способе эскапизма в моих условиях трудно было даже мечтать. Один из врачей из другого отделения, дежуривших в ночную смену, был как-то до ужаса напуган, наткнувшись в темном коридоре на позвякивающую стойку с капельницами, словно подключенную к ноутбуку, за которой был даже не виден блуждающий по Сети сгорбленный пациент. Потом мы вместе посмеялись над моей находчивостью, и я дал ему проверить почтовый ящик на Mail. ru.

Если бы мне предложили придумать оригинальную идею для приютов, куда помещают безнадежных раковых больных в расцвете лет, я бы не раздумывая посоветовал основать первый в мире интернет-хоспис, где каждая койка имеет выход в Сеть.

***

На несколько секунд в динамике стало тихо, а потом я услышал хорошо поставленный голос взрослой женщины.

— Павел?.. Добрый вечер это говорит Валентина Владимировна...

Кричал я, оказывается, не по адресу. Звонила мама Лупетты, обеспокоенная долгим молчанием любимой дочери. Минут сорок назад Лупетта тоже позвонила ей, что скоро вернется домой в моем сопровождении, так что беспокоиться незачем, но потом пропала. Мама интересовалась, нет ли у меня новостей. Пришлось извиняться за крик и уверять, что я никуда не уйду до тех пор, пока не дождусь ее ненаглядную.

По телефону с Валентиной Владимировной мы общались неоднократно, но лично представлены друг другу не были. Более того, Лупетта вообще ни разу не приглашала меня в гости, оправдываясь тем, что ей стыдно звать меня в свою ужасную коммуналку с соседями, рыскающими по кишкообразному коридору. Я, впрочем, и не напрашивался, всегда провожая Лупетту «до калитки»...

— Если она объявится, позвоните сразу мне, я очень волнуюсь, — с непонятным укором в голосе добавила мама и отсоединилась.

«А может, еще водки взять? — подумал я уже обреченно. — Похоже, до утра она теперь не вернется... Хороша Маша, да не на...»

Еще один звонок! Опять мама? Лупетта! Голос едва пробивался сквозь громкую музыку.

— Это снова я... Извини, что не перезвонила сразу, просто пыталась дозвониться маме, но у нее что- то занято... Тут такое творится! Ты не представляешь... Уранов сказал, что спешит, и предложил поехать с ним... завершить интервью по дороге... Мы сейчас в казино... У него здесь какая-то деловая встреча, а потом... потом он вернется... Ты можешь ехать домой, он обещал, что его водитель потом меня подвезет... Да не волнуйся ты, все будет хорошо... Завтра позвоню. Целую!

Не знаю почему, но меня добило именно это «целую». Казалось, Лупетту подменили. Меня даже покоробило, словно я услышал резкую фальшивую ноту в скрипичном соло. Мы никогда, никогда не использовали это дурацкое слово, поскольку оба ненавидели условности. Даже самый нежный телефонный разговор всегда завершался простым «пока», а никаким не «целую». «Целую»! Кого она там целует?! Неужели его? Какая мерзость!

«Вдруг какой-то старичок паучок нашу муху в уголок поволок! — юродствовал злобный бесенок внутри. — Ну что, обоссался, романтик? Жалеешь небось теперь? Раньше надо было жалеть, мил человек, раньше... Ведь ты сам ее на блюдечке с голубой каемочкой ему преподнес. Сам!.. Вот и представляй теперь, как она у него берет... хе-хе... интервью! Ладно, чего уж теперь, напивайся, только маме не забудь позвонить: «Доброй ночи, любезнейшая Валентина Владимировна. С вашей несравненной дочуркой ничего страшного не случилось. Напротив, мы все можем ей гордиться, ведь она сейчас проводит время не с каким-то сопливым сотрудником безвестной дизайн-студии, а с мировой знаменитостью — самим ювелиром Урановым, да еще и в шикарном казино!»

Интересно, сколько надо выпить, чтобы заткнуть свой внутренний голос?

***

Химиотерапия Лимфомы основана на применении веществ, повреждающих и убивающих клетки в процессе их деления. Чем моложе опухоль, чем усиленней делятся ее клетки, тем губительнее для нее препараты химиотерапии. Механизм действия современных химиотерапевтических средств сходен с действием лучевой энергии. Оба метода убивают клетку в процессе ее деления. Разница в том, что смертоносные лучи можно направить на очаг заболевания — опухоль или ее метастазы, а химиотерапевтический препарат после внутривенного введения действует на все ткани и органы.

Как и при лучевой терапии, наиболее частым осложнением химиотерапии является угнетение кроветворения. Самый распространенный пример — лейкопения, патологическая реакция организма, при которой содержание лейкоцитов в крови снижается до 1000/мкл. Отсюда и название — leukopenia (leukos — белый, penia — бедность).

Я вступил в братство белых бедняков через неделю после первого курса химии. Сначала я почувствовал слабость и соленый привкус во рту, губы облепили стоматитные мушки, а затем по телу разлилась мертвенная слабость. Я уже насмотрелся на других белых братьев в палате, поэтому успел подготовить себя к подобному раскладу. Когда утренний анализ крови подтвердил предварительный диагноз, на мой лысый череп водрузили шапку, укрыли до подбородка одеялом и строго-настрого запретили контактировать с простуженными посетителями и принимать пищу, не обработанную в микроволновке. Но есть уже не хотелось. Я лежал в позе зародыша, изо всех сил сжимая веки, и повторял про себя слова буддистского монаха, которые могли бы стать наиболее подходящим девизом нашего белого братства: «Живя, будь мертв, будь совершенно мертв и делай все что хочешь, все будет хорошо».

Мертвец и в самом деле волен делать все что хочет — поскольку он не хочет ничего. Ничего?

Ничего?!!! Но я же хочу, хочу, хочу знать, когда все это закончится!

***

Я не помню, как добрался домой. Утро превратилось в настоящую пытку, меня безостановочно трясло, я даже не смог налить себе чаю, не расплескав полкружки. Днем наконец-то раздался звонок. Лупетта была приветлива как никогда. Сказала, что только что проснулась, и спросила, найду ли я для нее сегодня время. Я впопыхах оделся и, полный дурных предчувствий, помчался на рандеву.

Хозяйка моего сердца выпорхнула из парадной, привычно подставила щечку для поцелуя и предложила прогуляться. Я старался не смотреть Лупетте в глаза, словно боялся увидеть в них что-то страшное.

— Плохо выглядишь; работал, что ли, всю ночь? — спросила она. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Даже не знаю, с чего начать... Конечно, я не думала, что мы поедем в казино. Оказывается, Уранов там завсегдатай. Накупил кучу фишек и предложил мне поставить за него. Глупо было отказываться, правда? Ну я и поставила все фишки на одно число и сразу выиграла... Много, очень много... Я никогда не видела столько денег. Недаром говорят, что новичкам везет, знаешь, меня ведь никто раньше не водил в казино. Теперь я понимаю Достоевского. Ты не представляешь, как это заводит! Когда шарик остановился на моей счастливой цифре, я подумала, что сердце разорвется! А тут еще Уранов сказал, что раз поставила я, то и выигрыш — мой. Я сначала отказывалась, но он умеет уговаривать... Ты бы видел эту сцену. У меня с собой была только сумочка... а тут мне суют пачки долларов, много пачек. В сумку они не лезут, падают на пол, «молния» не закрывается, руки дрожат, кошмар какой-то! Все это было так нереально... словно происходит не со мной. Я чувствовала себя, как на гребне волны. Глупость, да? Потом он пригласил меня на медленный танец, и все смотрели только на нас... Его же все знают в лицо... Вокруг нас кружились пары, но мы почти не двигались, он просто стоял и держал меня за руку... Это было так странно... Что еще? Потом мы сидели в ресторане, я от волнения выпила, наверное, полбутылки «бейлиса», но ни капельки не опьянела. Все время проверяла, как дурочка, на месте ли деньги. А он очень быстро напился... Рюмка за рюмкой... Чего только мне не предлагал... Но я, конечно, отказалась... я ведь не какая-то... К тому же он мне в отцы годится. Я просто сказала, что хочу домой. Но водителю он меня отвезти не дал, сам повез на своем «мерседесе». Так набрался, что еле сел за руль. Гнал как сумасшедший, я была уверена, что мы разобьемся, все время умоляла его ехать помедленнее, а он смеялся, что опытный автогонщик и все будет хорошо... Мама уже ждала у подъезда... я быстро попрощалась и выскочила из машины. Она мне потом, конечно, устроила взбучку, что и говорить... Ко всему прочему оказалось, что ночью ей звонила его жена! Это вообще бред какой-то... Откуда она узнала мой номер, наверное из памяти телефона, я же от Уранова звонила домой... Она представилась, поинтересовалась, с кем говорит, и вежливо так спросила, не знает ли мама, куда ее муж со мной поехал, дескать, она за него волнуется, потому что он в запое. Мама, конечно, была в шоке. Ждала меня потом на улице два часа... Вот такая сумасшедшая история... Я до сих пор в себя прийти не могу...

Пауза.

— Почему ты так на меня смотришь? Считаешь, что я поступила неправильно? Ну ведь между нами ничего не было, что и говорить. Не молчи, признайся, что ты думаешь? Я же тебе все рассказала!

***

Лет пятнадцать назад в антикварной лавке мне довелось отрыть учебный атлас психиатрии, датированный 1952 годом. Его разделы были дополнены произведениями известных художников — от Босха до Гойи, — наиболее красноречиво, по мнению авторов, иллюстрирующими клиническую картину того или иного заболевания. Главу «Сноподобные (онейроидные) галлюцинаторные картины» украшала графика австрийского экспрессиониста Альфреда Кубина, работавшего в группе «Синий всадник» вместе с Кандинским. Не знаю почему, но одна безымянная кубинская картинка испугала меня до полусмерти. Изображение было не страшным, а скорее бессмысленным. Но от этой графики, словно кладбищенским сквозняком, веяло иррациональным ужасом. Белый тощий человек... с развевающейся шевелюрой... похожей на длинный колпак... стоя на колесной тележке... будто лыжник с трамплина...летит из темноты по закрученным спиралью рельсам... которые обрываются в бездне...

Наверное, в этот атлас, изданный мизерным тиражом в период расцвета советской карательной психиатрии, его создатели вложили какой-то каббалистический подтекст, не поддающийся логическому осмыслению. Иначе почему маленькая иллюстрация на выцветшей странице произвела на меня куда большее впечатление, чем все картины Босха, Дали, Хельнвайна и Гигера вместе взятые? Белый призрак словно хотел передать мне некую невыразимую мысль, предостережение, но я не понимал зашифрованного послания и от этого еще больше пугался.

В одну прекрасную больничную ночь, галлюцинируя от многодневной бессонницы, я внезапно осознал, что напророчил мне чудак в белом, несущийся на колесе в пропасть. И когда просветление наконец- то наступило, захотелось рассмеяться на всю палату мефистофелевским смехом, но я решил, что это будет слишком театрально, и просто хмыкнул в подушку. А потом поправил на лысом черепе шапочку-сванку, защищающую от сквозняков, и занялся подкручиванием колесиков капельниц, чтобы выровнять уровни препаратов в бутылках. Эх, как много потеряли авторы медицинских пособий, не надумав выдавать больным, сидящим на жесткой химии, альбомы для рисования. Мы бы им тут такого наизображали, что новое издание учебного атласа психиатрии несомненно стало бы бестселлером.

***

Надо было что-то ответить, сказать, что я рад за нее, поздравить с удачным выигрышем хотя бы...

— Любопытное приключение. Но я считаю, что ты зря взяла эти деньги... Кстати, на что ты их собираешься потратить?

— Все забрала мама... Я сегодня хотела походить с тобой по бутикам, выбрать себе какую-нибудь одежду, но мама заявила, что эти доллары станут компенсацией за все деньги, которые она потратила на меня почти за двадцать лет. Обидно, конечно, но... Можно было отдать ей не все, наврать, что я выиграла меньше, но ведь ты знаешь, я не умею. Она сама меня так воспитала... Впрочем, когда я выходила, мама сказала, что часть этой суммы она собирается отложить на нашу поездку к морю ближайшим летом. В детстве она часто возила меня в Крым, но в последние годы было не до этого... Может, я еще выпрошу у нее что-нибудь, в конце концов это же мой выигрыш, да?.. Ну что ты такой серьезный, прямо как неродной, прекрати дуться, все же хорошо, поцелуй меня и... давай забудем об этой ночи... Договорились?

Я остановился и обнял ее. Поцеловал.

— Я тебе еще не все рассказала. Уранов уже успел позвонить мне сегодня утром и чуть ли не приказал встретиться с ним, как раз в то время, когда мы с тобой договорились. Так вот, я ответила, что не смогу. И что ты думаешь... он бросил трубку, даже не попрощавшись! Из серии — привык получать все без спроса... все что хочет. Он еще не понял, что не на ту нарвался!

Я, наверное, должен был гордиться моей возлюбленной, которая обвела вокруг пальца похотливого старика. Но никакой радости не было. Единственное, что я чувствовал, — пустота, оглушительная пустота. Даже язвительный бесенок внутри затих, видимо полагая, что сейчас мне не до него. Но почему, почему? Я же мог услышать сегодня совсем другое признание, да я, впрочем, и был к нему готов! К чему скрывать, я ждал, что наша сегодняшняя встреча будет последней, что Лупетта признается мне, что стала любовницей Уранова и он увозит ее завтра на Гавайи или Канары, что между нами все кончено, ведь я никогда, никогда не смогу предложить ей и малой толики сокровищ ювелирного короля! Тем не менее она осталась со мной, а не с ним, предпочтя богатства духовного мира своего рефлексирующего друга золотым горам потенциального любовника... Кто его знает, а вдруг выигрыш в казино был подстроен, может для Уранова с его возможностями это всего лишь хитрый трюк, удочка, на которую попадаются доверчивые жертвы? А моя Лупетта оказалась не такой! Наживку проглотила, но с крючка сорвалась. Так надо же радоваться, гордиться моей любовью и ценить ее осознанный выбор! Нужно отпраздновать хеппи-энд этого опасного приключения в ресторане, выпить за то, чтобы Уранов и дальше терпел фиаско в своих облавах на наивных журналисток, за то, чтобы Лупетта всегда делала правильный выбор и никогда не жалела о честности, к которой ее приучила мама... Но ничего подобного я не сказал, а просто повел Лупетту в театр.

Во всем этом было что-то неправильное, но я не мог до конца понять, что именно. Возможно, если бы я был до конца честен с собой, то подумал бы, что слепая любовь к Лупетте заставляет меня ревновать ее даже к самой возможности иного исхода прошедшей ночи. Но ведь это неправда! При всем желании я не способен превратиться в тупого ревнивца из анекдотов, мое самоуважение гораздо выше. Сойдемся на том, что я впервые почувствовал, как фабула наших отношений начинает обретать новое, неведомое мне измерение, для которого ревность — слишком узкое определение. Путь будет так. А то я совсем запутаюсь. Ладно?

***

Я никогда не боялся воды. Благодаря родителям, с детства возившим меня на юга, уже в первых классах школы я плавал как рыба, часами не вылезая из моря. Однажды я даже спас своего отца, который чуть не захлебнулся из-за того, что у него неожиданно свело ногу. Папа едва не утопил меня, пока я, отдуваясь и пыхтя, как ньюфаундленд, тащил его на себе к берегу. Один приятель как-то показал мне простой способ борьбы с судорогами: нужно изо всех сил потянуть кверху пальцы ноги и безжалостно пощипать себя за подошву. Мне довелось воспользоваться этим советом несколько раз: прием действовал безотказно. Конечно, в море подобные кунштюки вытворять неудобно, но если приспичит — другого выхода нет. Беда лишь в том, что многие пловцы, столкнувшись с судорогой, поддаются панике и забывают о полезных советах.

Попав в больницу, я понял, что отныне мне судороги на море не страшны. Врач сказала, что даже при самом благоприятном исходе болезни о море и солнце можно будет забыть до конца своих дней. Но я, как всегда, ошибся. Не с морем, а с судорогами. Первый раз это случилось утром. Я очнулся после недолгого забытья, вскинул голову, чтобы проверить, не «убежали» ли капельницы, и в это мгновение резкая судорога пронзила мою правую ногу. От неожиданности я так и подпрыгнул на койке, едва не своротив капельницу. «Наверное, мне ночью снилось море», — усмехнулся я про себя, привычным движением задрав пальцы, чтобы начать щипать ступню. Однако проверенный способ не помогал, напротив, от щипков судорога только усилилась. Стало не до шуток, и я ужом закрутился под одеялом, пытаясь лихорадочным массажем унять нестерпимую боль. Единственный ходячий сосед по палате, не вынеся моего зубовного скрежета, отправился за доктором.

— И давно это началось? — наклонилась ко мне Екатерина Рудольфовна.

Но я уже ничего не мог ответить, а только судорожно всхлипывал, глотал заливавшие лицо слезы и лихорадочно дрыгал ногой.

— Потерпи, все будет хорошо. Судорога случается из-за того, что гормональная терапия вымывает из организма магний и кальций. Сейчас навесим тебе еще одну капельницу, и скоро полегчает, — участливо добавила всезнающий врач, погладила меня по щеке и вышла из палаты.

— Ляжем, как продукты в холодильник, — надрывался приемник на соседской койке. — И, обнявшись, нежно там уснем. На прощанье нам больной светильник улыбнется кварцевым огнем!

Я вспомнил, что исполняющая эту песню группа называется «Ногу свело», и засмеялся сквозь слезы.

***

Интервью с Урановым Лупетта не стала продавать ни «Бизнес-Петербургу», ни другим изданиям, которые могли бы польститься на откровения знаменитости. Я почему-то с самого начала знал, что так оно и случится. Впрочем, уровень материала мне оценить не удалось: Лупетта почитать статью не предлагала, сам же я из гордости не спрашивал. А микрокассету вместе с диктофоном она упросила отдать ей в бессрочное пользование — для дальнейших журналистских подвигов. Правда, цитаты из монолога ювелира порой мелькали в наших разговорах. Однажды, сидя со мной на каком-то спектакле, она ни с того ни сего бросила: «Представляешь, Уранов признался, что у него было больше женщин, чем кресел в Большом театре». К чему это было сказано, я так и не понял.

В последующие дни мы стали встречаться все реже и реже. Мама Лупетты собиралась в Париж с американским женихом, и они с дочкой почти не расставались. А на меня свалился ответственный заказ — работа, связанная с разработкой макета альманаха российско-японского культурного фонда «Симатта». Президент фонда господин Искандеров опоздал на первые переговоры на полтора часа. Вместо извинений он царственно протянул мне гербовую визитку, из которой явствовало, что мой визави числится советником петербургского губернатора.

Он скользнул по мне равнодушным взглядом и без всякого вступления стал описывать вкрадчивым голосом величие поставленной перед нами задачи. Несмотря на сравнительно молодой возраст, Искандеров выглядел типичнейшим мистерсмитом из популярного фантастического блокбастера. Высокий лысеющий лоб, строгий дорогой костюм, брезгливая каракатица губ и военная выправка, наводящая на мысль, что он налаживал со Страной восходящего солнца не только культурные связи.

— Повторяю, это очень важный для нашего города проект, — прижав растопыренные пальцы друг к другу, шелестел Искандеров. — Интерес петербуржцев к Японии растет с каждым днем. Мы планируем построить в центре города многофункциональный Дом Японии, а улица, на которой он будет находиться, получит название Японской. Альманах, посвященный планам фонда «Симатта», который вам предстоит сделать, будет напечатан на двух языках: японском и русском. Его получат первые лица Петербурга и России, а также мои друзья — губернаторы японских префектур. Вот оглавление, все материалы мы передадим вам позже. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда приступайте к работе.

Я многозначительно кашлянул.

Искандеров метнул взгляд на големоподобного помощника, быстро подал мне холеную руку и ретировался. Помощник подождал, пока за ним закроется дверь офиса, раскрыл кожаный портфель и достал оттуда запечатанный конверт, настояв, чтобы я пересчитал задаток.

«Все в порядке», — сказал я спустя полминуты и проводил голема к выходу. Прощаясь, он старательно поклонился по-японски, что при его двухметровом росте выглядело несколько комично. Все в порядке... О расходах на рандеву с Лупеттой в течение ближайшего месяца можно уже не беспокоиться. «Когда нет денег, нет любви» — так, кажется, она мне напевала недавно. В шутку, конечно, в шутку. Но все равно спасибо, «Симатта». Жаль, я забыл спросить у голема, что значит это слово по- японски.

***

Я впервые увидел инопланетянина в больничном коридоре в перерыве между курсами химиотерапии, когда шел в процедурную на укол антистафилококкового иммуноглобулина. Уколы были нужны, чтобы потерявший иммунитет организм смог справиться с фурункулами, усыпавшими все тело. Причиняемая гнойниками боль сводила меня с ума, особенно досаждали те, что выскочили на бровях, давя на глазное яблоко. После вскрытия одного из нарывов гной послали на анализ и обнаружили в нем невесть откуда взявшийся стафилококк. По словам Екатерины Рудольфовны, иммуноглобулин, полученный из крови человека, должен был на корню изничтожить эту заразу. В итоге гематомы у меня появились не только на локтевых сгибах, но и на ягодицах.

Пора было делать очередной укол, я направлялся в процедурную и за вторым поворотом коридора наткнулся на него. Я далеко не сразу догадался, что передо мной не инопланетянин, а девушка. Она была очень юна, фактически подросток, но непревзойденный визажист Лейкоз уже хорошо поработал над своей очередной моделью, лишив ее не столько женственных, сколько человеческих черт. Если у меня сохранились, хотя бы частично, ресницы и брови, то у нее на лице волос вообще не было, оно было гладкое, как у куклы с сорванным париком. И фантастически бледное. Невысокий рост, хрупкое телосложение и мешковатый спортивный костюм, скрывающий последние признаки пола, довершали эту безрадостную картину. Но хуже всего дело обстояло с глазами. Очень светлые, почти бесцветные, они таили такую оглушающую пустоту, какую я не встречал в зрачках даже самых законченных наркоманов. В этой больнице я успел навидаться многого, смерть улыбалась мне сотнями своих улыбок, но от такого ее оскала меня впервые прошиб холодный пот.

Вместо косы инопланетная вестница смерти сжимала в руке стойку с капельницами, что делало ее еще мрачнее. Скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, шаркающее тапками существо прошествовало в женский туалет и скрылось за дверью. Как ни отвратительно, но я почувствовал, что в этом облике смерти, несмотря на всю его бесполость, скрыт какой-то запредельный эротизм. По-видимому, ударные дозы гормональной терапии уже вершили свое черное дело, пропуская мой мозг через мясорубку подсознательных перверсий. От одной мысли на эту тему меня вдруг резко затошнило, и я едва сдержался, чтобы прямо в коридоре не извергнуть из себя постный больничный завтрак.

Второй раз я встретил инопланетянина несколько дней спустя прямо в процедурной, куда пришел за очередным уколом. Не знаю, что привело его сюда, возможно тоже нужно было сделать укол или заменить капельницы. Белая маска куклы по-прежнему ничего не выражала, и от одного ее вида меня снова прошиб лихорадочный озноб.

— Отвернись, пожалуйста, — обратилась к инопланетянину Оленька. — Мне нужно сделать укол этому молодому человеку.

Прозвучавший ответ поверг меня в состояние ступора.

— Что я, голой мужской жопы не видела? — гортанно протянул инопланетянин низким прокуренным голосом. И смачно выругался.

Я стоял с расстегнутыми брюками совершенно оглоушенный, чувствуя себя бароном Мюнхгаузеном из детского мультика, неожиданно услышавшим отвратительное пение иноземного павлина. Страх и трепет улетучились в один миг. Распаленное воображение в очередной раз сыграло со мной злую шутку, но жизнеутверждающий мат инопланетянина оказался тем холодным душем, которого мне сейчас так не хватало.

— Уходить надо смеясь, смеясь! — твердил я себе. — Только тогда это будет в кайф.

Спасибо тебе, девочка, за этот урок, если ты, конечно, еще жива.

***

На вопрос, когда альманах должен быть готов, Искандеров ответил: «Вчера». Спорить с такими заказчиками — себе дороже. После двух суток бессонной работы наши дизайнеры сверстали макет. Оставалось наполнить его содержимым. Я обзвонил авторов, указанных в списке «Симатты», но результаты оказались плачевными. Кто-то не успел написать обещанную статью, кто-то болел, кто-то вообще ответил, что впервые слышит о заказе. Пришлось позвонить по телефону, оставленному големом, и обрадовать его известием о том, что верстать нам, собственно, нечего.

— Как не предоставили статьи? — громко удивилась трубка. — Непорядок. Вы им звоните периодически и напоминайте, что господин Искандеров будет очень расстроен, — на последнем слове в голосе голема появились металлические нотки, — если материалы не будут сданы в срок.

Однако, несмотря на недовольство президента «Симатты», статьи так и не появились. От голема ничего толкового, кроме описания кар, которые ждут нерадивых авторов, добиться не удалось, и мне пришлось приостановить работу над альманахом в ожидании лучших времен. С Лупеттой мы продолжали общаться только по телефону, она ни на шаг не отходила от матери. Я уже почти ненавидел ее потенциального отчима, который невольно мешал нашим встречам.

— Мама будет в Париже уже через несколько дней... Я так не хочу оставаться здесь одна, — с грустью призналась она. — Я не смогу заснуть, если не буду слышать ее дыхание во сне... Стыдно, наверное, об этом говорить, но даже в первых классах школы я засыпала только тогда, когда мама меня держала за руку. Теперь останется только маленький мишка, с которым я сплю с самого детства...

Кажется, это называется инфантильностью. Можно было посмеяться в душе над моей так и не расставшейся с детством любимой. Но я в этом не видел ничего смешного. Напротив, инфантильность Лупетты казалась мне необычайно трогательной.

— Как я завидую твоему мишке... — осторожно ввернул я.

Но казалось, Лупетта меня не слышит, будто разговаривает сама с собой.

— А еще я боюсь, что когда мама уедет, я натворю каких-нибудь глупостей.

Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы излить переполнявшие меня чувства.

***

Перед началом химиотерапии я поинтересовался, можно ли найти связь между Лимфомой и курением трубки.

— Никакой связи нет, — отрезала Екатерина Рудольфовна. — У курильщиков трубок бывает всего лишь рак губы, но это уже не наша специализация.

— А курить во время химии я смогу?

— Сможешь... если захочешь, — добавила она, усмехнувшись.

В первый же день терапии, когда палата наполнилась коммунальным запахом больничного обеда, подхватив одной рукой стойку с капельницами, а другой — кисет с трубочными причиндалами, я отправился на черную лестницу. Интерьер импровизированной площадки для курения состоял из трех переполненных окурками банок из-под консервов и продавленного стула. Поудобней устроившись на нем, я с наслаждением втянул ноздрями запах ароматного Nappa Valley, достал топталку и принялся старательно набивать трубку табачком. Впереди меня ждали сорок минут гедонистического ритуала, но если не торопиться, можно было блаженствовать и дольше. Я очень надеялся на свою маленькую подружку, заботливо выточенную ирландскими мастерами из корня вереска. Кто еще мог поддержать меня здесь в трудную минуту, развеять стойкое больничное амбре, наполнив носоглотку пряным букетом черного Кавендиша, нежного Берли и золотистой Вирджинии, сдобренным фруктовыми полутонами сухого Шардоне. Кто еще мог обвить безрадостные стены гематологических коридоров сизыми лианами, чтобы стыдливо прикрыть дымовой завесой босховские фастфуды наших палат, где пузатые ангелы смерти толпятся в очереди на бесплатную раздачу лимфогамбургеров из разбухших селезенок...

Основательно набив трубку, я на всякий случай проверил тягу и, по-сталински прищурившись, поднес зажженную спичку к табаку, собираясь сделать первую затяжку... Сначала я просто ничего не понял, поперхнувшись дымом и раскашлявшись до слез. «Наверное, слишком разволновался после вшивания катетера», — успокоил я себя, готовясь ко второй попытке. Лучше бы я этого не делал. Ощущение было такое, словно я вдыхаю не изысканный табачный аромат, а невообразимую эссенцию из вони тлеющих потных носков, измочаленных половых тряпок и использованных тампаксов. Я едва сдержался, чтобы не выбросить предавшую меня трубку в лестничный пролет... Но в чем же дело? Может, кто-то жестоко подшутил надо мной, заменив табак? Чушь, я же только что вдыхал его запах из упаковки. А вдруг что-то попало в трубку? Точно, как же я раньше не догадался, надо попробовать другую... Тьфу ты черт, то же самое! Надо что-то делать, я же пропаду здесь без трубки! Я лихорадочно засуетился, запихнул обратно трубочный комплект и, едва не уронив с лестницы стойку с капельницами, заковылял по коридору к врачу.

— Ну что, накурился, Шерлок Холмс? — язвительно встретила меня Екатерина Рудольфовна.

— Нет... не знаю, в чем дело, дым почему-то совсем невкусный...

— Я тебе разве не говорила, что цитостатики резко меняют вкусовые ощущения? Ну, теперь ты и сам догадался. Придется привыкать еще и к новому вкусу пищи, он ведь тоже изменится.

Значит, я не сошел с ума... Это всего лишь законы химии, благодаря которым вкус любимого табака стал мне противен. Как просто, оказывается, вызвать отвращение к тому, что любишь...

***

Последний разговор с Лупеттой меня уже не взволновал, как раньше. Всякий раз, когда я слышал ее голос, это было... не знаю даже — как ожог, что ли? А сегодня ничего — пустая усталость. Надо разобраться, в чем дело, пока не поздно. Обязательно надо. По-видимому, одно накладывалось на другое. Сначала эта дурацкая история с Урановым, потом нежелание встречаться со мной из-за отъезда мамы. Сейчас они, должно быть, ходят по магазинам, выбирают косметику и наряды, чтобы мама предстала перед своим американским воздыхателем во всеоружии. Но я все равно не могу поверить, что Лупетте даже часа для меня не найти. Я разве многого прошу? Мне нужно просто пройтись с ней по улице, подышать ароматом ее волос, опрокинуть чарку ее взгляда и закусить вегетарианским поцелуем... Да, это сущие пустяки, но без них я даже не страдаю, а как-то теряюсь... Вот, нашел! Загвоздка в том, что ее магии не хватает надолго. Причем не по ее вине. В волшебной палочке не сели батарейки. Проблема во мне самом. То, что я чувствую, находясь рядом с Лупеттой, настолько противоречит всему моему существу, что после длительного тайм-аута я начинаю подозревать, что это не волшебство, а иллюзия... Иллюзия без будущего.

Но дело не только в этом. Сквозит откуда-то еще, но откуда — не пойму. Может, огни казино настолько ослепили мою любовь, что общение со мной стало казаться ей чересчур пресным? Но она же только что спросила: «Ты ведь меня не бросишь?» Это в расчет не принимается? Все, баста! Похоже, я веду себя как обиженный ребенок. А ведь обижаться-то, собственно, не на что. Наоборот, пора строить планы на следующую неделю, когда Лупетта останется одна. На горизонте маячит переход наших отношений в новое качество...

— Тьфу, даже слушать противно! Тоже мне министр иностранных дел: «переход наших отношений в новое качество». Ты когда-нибудь перестанешь изъясняться столь кучеряво? — очнулся от спячки мой маленький злыдень. — Скажи сразу, что не знаешь, где ты ее будешь трахать. Вы только посмотрите, как устроился к тридцати годам этот паскудник! Все подстилки у него при квартирах, а сам живет с мамой-папой, потому как кормят, стирают и пыль сдувают. Удобно, ешкин кот! Нет, ему этого было мало. Решил на свою голову завести шашни с возвышенной особой... Пардон, пардон, зарапортовался, уже не шашни. Земную жизнь пройдя до середины, мы изволили влюбиться! И все бы хорошо, но вышла незадача. В ее коммуналке доказывать глубину своих чувств неромантично, а в свои палестины с родителями за стеночкой приглашать стыдно. Придется, друг мой, в номера... какие нынче ценники в пятизвездочных отелях, не знаешь? А зря, батенька, зря, ты бы позвонил, поинтересовался, может, всего японского гонорара не хватит на одну ночь с любимой в номере люкс... И поспеши, пока твою Лупетточку снова не пригласили в казино!

Нет! Этот номер не пройдет. Никаких гостиниц. Пока мы останемся друзьями. Тем более, я нутром чувствую, что Лупетта меня воспринимает не как мужика, самца, а скорее как друга, если не подругу. Поэтому и не стесняется говорить со мной о своем маленьком мишке и всяких детских страхах. Лестного, конечно, в этом мало, но есть и свои плюсы. Мне кажется, если рубикон будет перейден, это станет для меня не приобретением, а потерей. Я хочу растянуть до бесконечности познание источника не свойственных мне чувств. Препарировать любовь, распознать все ее оттенки... Само ожидание секса с Лупеттой — уже сексуальней прямого контакта. И это так удивительно! Но если мои ожидания не сбудутся, я никогда не смогу вернуться на исходные позиции.

— Ну ни хрена себе, как завернул! Ты что, совсем с катушек слетел?! И это мы называем любовью? У меня просто нет слов...

— Вот и помалкивай. И так до смерти надоел.

Вечером впервые за последние недели я забрел в кафе, где мы любили смаковать мате. Лупетта всегда заказывала зеленый, а я — черный, более крепкий. Народу, как обычно, здесь было немало, едва удалось отыскать свободный столик в углу. Потягивая из бомбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться в своих чувствах. Голоса посетителей сливались в невнятный раздражающий гул. Хотелось подвесить к потолку ленту-липучку, чтобы все чужие слова пристали к ней, как назойливые насекомые.

***

У Борхеса есть рассказ о поэте, приговоренном к казни в захваченной нацистами Праге. Перед смертью он обратился к Всевышнему с просьбой дать отсрочку на один год, чтобы дописать главное произведение своей жизни. В час расстрела он уже потерял всякую надежду на спасение, стоя у стены под дулами ружей. Но тут капля дождя, упавшая на щеку, неожиданно замерла вместе с расстрельной командой и всем окружающим миром. Молитва была услышана: застывший мухой в янтаре времени поэт получил год на свой шедевр. Записывать пришедшие в голову строфы он не мог, так как не имел возможности даже пошевелиться. Пришлось рассчитывать только на память. Спустя украденный у вечности год автор мысленно поставил последнюю точку в своем опусе, капля поползла по щеке, грохнули выстрелы, и он отправился на суд своего единственного Читателя.

Взявшись за больничные записки, я вспоминал о судьбе борхесовского поэта неоднократно. Мне казалось, я тоже располагаю достаточным запасом времени, чтобы рассказать все, что хочу. Если это была попытка самовнушения, то она с треском удалась. Я с удивлением заметил, что даже чувствую себя лучше, пока пишу. Нет, вру, не лучше. Я вообще перестаю ощущать себя в этот период. А значит, не замечаю и жгучих засосов Лимфомы, судорогой сводящих тело. Так я нашел еще одно доказательство целительной силы творчества — идеальной панацеи от всех страданий. Оставалось скрестить в себе Дюма со Стахановым, писать без остановки и радоваться жизни. Но на самом деле все стало гораздо хуже. В амбивалентной картине моего заболевания появилось ненужное третье измерение — наркотическая зависимость от текста. Причем действие наркотика заканчивается ровно в тот момент, как я перестаю писать. Боль словно накапливается в резервуаре, со злорадством ожидая, когда сможет наброситься на меня с удвоенной силой. Я уже ненавижу этот ноутбук, закрывая который, я заранее сжимаюсь, как собака Павлова в ожидании неизбежного электрического разряда. Но я не хочу, не хочу писать только ради того, чтобы не было больно, слышите! Я так не играю... мне нужно было просто отвлечься, ну что в этом плохого, отвлечься, а не подсаживаться на это дерьмо! Борхес, скотина, ты обманул меня своим эстетским рассказом. Я же помню, твой герой не только сочинял, но и думал о чем хотел, разглядывал солдат, спал, черт возьми, в подаренное ему время. Конечно, в таких условиях и обезьяна напишет «Войну и мир». А каково бы было твоему рифмоплету, мой дорогой Хорхе, если бы в каждую не посвященную творчеству секунду дождевая капля снова начинала щекотать ему щеку? Один раз отвлекся — услышал выстрел. Второй — увидел пули, летящие прямо в морду. И чтобы как можно дольше удерживать их в сантиметре от носа, ты пишешь, пишешь, пишешь без остановки, уже не обращая внимания на фабулу и слог. Как ты думаешь, Борхес, тому, кто выписал творческую командировку, было бы интересно читать такую лабуду? Ах да, я чуть не забыл, ведь мы агностики, а значит, можем издеваться над любым читателем, не опасаясь Страшного суда. Ну что ж, тогда остается переименовать эти записки в «Репортаж с лимфомой на шее» и продолжать весело стучать пальчиками по клавишам, мурлыча себе под нос: Pleasure little treasure.

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дуют до тех пор, пока посеявший ветер не пожнет бурю в стакане воды и не захлебнется собственным страхом.

***

Из зудящего роя чужих разговоров неожиданно вырвался знакомый голос.

— Ой, Паш, это ты, что ли? Привет!

Инга. Секретарша с моей первой работы. Я не видел ее лет двенадцать. Классический служебный роман. Сладкий капуччино после трудовой вахты. Джаз-филармония. Проливной дождь. Я тоже забыла зонтик. А может, ко мне? Камлание губ на балконе под фотовспышки грозы. Не торопись, у меня давно не было мужчины. Горячо. Мокро. Гром. Дай мне свою ладонь. Послушай, как бьется сердце. У тебя такие красивые руки, как у женщины.

Мы оба ловили осеннюю любовь на дождевых червей скуки. Дожди прошли, лужи высохли, а наша фирма развалилась вместе со служебным романом. Без слез, без скандалов, без глупостей.

— Здравствуй, Инга. Сто лет не виделись, садись. Прекрасно выглядишь... Что тебе заказать?

Хорошо, что обошлось без дежурного поцелуя бывших любовников. Умная девушка. А она почти не изменилась... Сколько ей сейчас, около тридцати? Нет, конечно изменилась, здесь такое освещение, сразу не понять. Честно говоря, я уже начал забывать, как она выглядела раньше. Высокие скулы, внимательные, слишком внимательные глаза, все та же русая челка. Единственное, что ее всегда приземляло, — утиный нос... Нос! Вот те раз! Он стал совсем другой. Да ведь она, похоже, сделала пластическую операцию, а я и не заметил. Теперь нос просто идеальный. Живая реклама пластической хирургии. Но что-то в ней еще изменилось. Постарела? Другое слово. Стала... стала зрелой женщиной. Смотрит на меня. Тоже ищет перемен.

— Ты знаешь, Паш, не надо. Я на секундочку подошла, не ожидала тебя увидеть. Дело в том, что у меня... у меня здесь... встреча, ну, ты понимаешь?

Заливается краской... так же, как раньше. Только нос не краснеет, оставаясь белой вороной на пунцовом лице. Даже удивительно. Интересно, перед операцией ее предупреждали об этой аномалии? «И последний пункт. Пациент не имеет возражений против того, что его новый нос не будет краснеть ни от смущения, ни от алкоголя. Дата, подпись».

— Да все в порядке, на самом деле мне уже давно пора идти, я и так тут засиделся. Рад был тебя увидеть, Инга...

— Тебе и вправду надо уходить? — В ее голосе послышалась благодарность. — Ну, тогда счастливо. Я тоже... я тоже была рада тебя увидеть. Знаешь, ты выглядишь по-другому, глаза другие. Я никогда не думала, что у тебя так изменятся глаза.

— Ну и что случилось с моими глазами? — улыбнулся я.

— Я вижу в них любовь... Любовь... и боль.

Пожалуй, она чересчур умная девушка, думал я, выходя из кафе. В дверях я чуть не столкнулся с интересной брюнеткой в красном кожаном пиджаке. Настолько интересной, что даже решил обернуться, чтобы разглядеть ее повнимательнее. Чтобы заметить, как она поспешит к Инге и они обменяются поцелуями. Чтобы понять, что вижу не подружек, а любовниц... «У меня давно не было мужчины». «У тебя такие красивые руки, как у женщины». И кого здесь оставили с носом?

***

— Ты не мог бы вынести мою утку, она уже переполнилась, а сестричка все не идет? — виновато улыбнулся Виталик.

— Не вопрос. Конечно вынесу, давай.

У меня был перерыв между курсами химиотерапии, но домой не отпускали, поскольку кровь никак не могла восстановиться. Ходячие больные разбрелись на выходные по домам, и в это воскресенье кроме меня с Виталиком здесь никого не осталось.

Я всегда ненавидел разговоры на тему «кто от чего помирает», которые постоянно велись в палате. Отгородившись наушниками плеера от внешнего мира, я защищал себя от дурацких вопросов, всем своим видом показывая, что не намерен вступать в маленькое общество анонимных полутрупов. Но когда в палате остались мы вдвоем, мне почему-то стало неудобно делать вид, что я не замечаю его присутствия, так что поневоле пришлось выслушивать очередную исповедь бегущего от смерти.

Все началось в конце апреля 1986 года, когда Виталика, служившего тогда командиром вертолетного отряда гражданской авиации, подняли с постели, чтобы отправить в срочную командировку куда-то под Киев. Все подробности летчики узнали уже на месте, но отказываться было поздно — приказ есть приказ. Тем более что об истинных масштабах грозившей им опасности никто из ликвидаторов не подозревал. Они совершили несколько десятков вылетов, сбрасывая на взорвавшийся реактор сотни килограммов свинца, доломита, бора и прочего «мусора», заработав при этом щедрые командировочные и не менее щедрые дозы облучения.

Несколько лет после Чернобыля Виталик продержался как ни в чем ни бывало, а потом все же накрыло. Без всяких интродукций. В один прекрасный день он чихнул и потерял сознание. Впал в кому. Рентген показал, что в носоглотке завелся какой-то инфильтрат, врачи заподозрили запущенный гайморит. Из комы его через несколько дней вывели («Я всю кому пролетал, как придурок, на своем вертолете»), «гайморит» вылечили и отправили поправляться домой. Радовался Виталик недолго, спустя месяц что-то защемило слева в груди, хотя на сердце он никогда раньше не жаловался. И снова — в больницу, но на этот раз диагноз был совсем неутешительный: требовалась срочная операция по установке искусственного трехстворчатого клапана, иначе через считанные недели сердце могло перестать биться. «Что за херня? — удивлялся Виталик. — У меня же со здоровьем всегда все было ништяк. А тут одно за другим посыпалось!» О своей краткосрочной командировке он тогда даже не вспомнил, sancta simlpicitas. По знакомству удалось попасть без очереди к знаменитому московскому кардиохирургу, на операцию к которому записываются чуть ли не за десять лет. Он успешно вшил Виталику клапан, а перед выпиской из больницы посоветовал сделать анализ крови на иммунологию, чтобы исключить самые зловещие подозрения, и постучал костяшками пальцев по столу. Ламинатное покрытие столешницы в кабинете кардиохирурга не смогло заменить собой дерево, и вместо результата анализа Виталик получил приговор — саркома. Требовалась жесткая химиотерапия и пересадка костного мозга, но несмотря на то, что каждый упущенный день уменьшал шансы на спасение, с лечением нужно было повременить, поскольку сердце еще не совсем привыкло к клапану. Тут только Виталик и вспомнил о Чернобыле, стал вызванивать по разным городам своих напарников по злосчастной командировке, но оказалось, что никого уже нет в живых. Сдаваться не хотелось. Превозмогая боль, он каждый день выходил на улицу, чтобы «разгулять» сердце. Виталик улыбался сквозь слезы первым распустившимся почкам, каждой щебечущей птахе, гавкающей псинке и мурлыкающему котейке. Раздражали его только симпатичные девчонки на высоких каблуках, спешащие на свидания в соседний сквер. Раздражали вовсе даже не тем, что олицетворяли собой радости жизни, которые были теперь Виталику недоступны. Проблема заключалась в другом: распиленная во время операции грудина срасталась очень медленно, и лишившееся привычной защиты сердце неадекватно реагировало на любой ритмический шум извне, вступая с ним в резонанс. Под звонкий перестук каблучков по асфальту сердечная мышца начинала сокращаться особенно бойко, заставляя пластиковый клапан трудиться с большими перегрузками. Так что едва завидев барышню на каблучках, Виталик спешил укрыться в ближайшем подъезде, чтобы исключить вероятность смертельного резонанса.

Через несколько месяцев после трансплантации Виталик отлеживался у нас на очередной химии, чтобы отвоевать у своей хохляцкой Кали Ма еще одну отсрочку. Меня даже не восхищали, а умиляли его жажда жизни, отказ от сетований на судьбу и желание бороться до конца. Про таких, наверное, и пишут повести о настоящих человечках. Хорошо, когда все расставлено по своим местам: вчера — Чернобыль, завтра — смерть, а сегодня — борьба. И никаких двусмысленностей. А где же искать мой Чернобыль, мой развороченный реактор? Только давайте обойдемся без банальностей. Все равно не поверю.

***

Инга-Инга... Так вот вы какие, северные олени... Интересно, что скажет сейчас мой маленький демон? Наверняка раскрутит эту историю на полную катушку: «Вы только посмотрите на эту сладкую парочку, мон шер ами. Какая розовая идиллия... Кстати, кстати, кстати... Ты даже не представляешь, что мне сейчас в голову пришло, дорогуша! А что если секрет нашей сомнительной популярности у девушек кроется в том, что на нас западают только явные или тайные лесбиянки, в лучшем случае — «би». Ведь признайся, мил человек, мы совсем-совсем не мачо. Да, кстати, почему только раньше мы не удивлялись тому, как на нас заглядываются геи, а, противный? Давай-ка примерим голубые очки и попытаемся объективно оценить себя со стороны. Посмотрим, как мы разговариваем, как манерно жестикулируем, как смеемся, как поднимаем левую бровь... Извиняйте, конечно, но перед нами портрет классического педика. Вспомни, милашка, когда к нам подходили в ночных клубах импозантные мальчики с предложением познакомиться, мы всегда поспешно ретировались, возмущаясь, как они могли такое о нас подумать! Но при этом никогда не задавали себе вопрос, что сами, да-да, сами всегда давали повод, чтобы зачислить нас в ряды сторонников сократовской любви. Так может, сладкий мой, мы с тобой латентные гомосексуалисты?»

На самом деле внутренний гаденыш ничего такого не сказал, а грубо развернул меня за плечи и поднес к носу кулак: «Ты мне свои педерастические глюки не приписывай, понял! Тоже мне открытие... отрыл в себе Оскара Уайльда... Фантазер хренов! Раздул из синей помойной мухи вонючего голубого слона. Тьфу, противно даже! Давай лучше о другом поговорим. Скажи-ка, педик мой несостоявшийся, почему ты так психуешь из-за Лупетты, а? Не томишься, не волнуешься, не терзаешься даже, а именно психуешь! Пора наконец решать, кем ты хочешь стать для нее — мужчиной или подружкой. Если мужчиной — флаг тебе в руки, вспомни дядиваниного профессора: «Дело надо делать!» Любишь — люби, а не любишь... дружи, дрожи, дрочи... только не ворчи... Нет, понять я тебя могу, ты мне не чужой все же. Как тут не понять, когда с другими все было проще пареной репы — или «да», или «нет», ну в крайнем случае «попытка не пытка». А тут ты впервые не можешь определиться, что тебе нужно от этой девушки, и, что еще хуже, не догадываешься, какого хрена ты сам ей сдался. Чувство локтя?.. Да не похоже. Но ведь есть же какое-то чувство, осталось только определить место его обитания: выше или ниже локтя, правее или левее. Так, так, тепло... нет... холоднее... еще холоднее... ну куда же ты полез, дурачок, об этом и не мечтай... а ну-ка давай отсюда... куда? сам подумай... не дурак... так... вот, уже теплее... теплее... совсем тепло... уже почти горячо... горячо! Ну что, доволен? Только смотри не обмани моих ожиданий. И еще: никогда не пытайся говорить от моего имени! Я больше предупреждать не буду, еще раз замечу и врежу так, что мало не покажется, педрила! По'ял?»

***

Но все же самым страшным рассказом, прочитанным мною в юности, был маленький шедевр Ганса Гейнца Эверса «Голубой Бантик», написанный в 1906 году. Его героиня — очаровательная крошка в белом батистовом платье. За время путешествия с мамой на пароходе через океан девочка с голубым бантиком, целующим ее белокурые локоны, успела стать любимицей команды и пассажиров. Когда ее спрашивали по сто раз в день: «Почему тебя зовут Голубым Бантиком?» — она, смеясь, отвечала: «Чтобы меня нашли, когда я потеряюсь!» Пароход сделал остановку на Гаити, и неугомонная малютка, побывав на берегу, вбежала в кают-компанию и запрыгнула на колени к своему фавориту — капитану:

— Мы в стране фей, мы в стране фей! Пойдемте смотреть на сказочных чудовищ! О, они еще прекраснее, еще удивительнее, чем в моей книжке со сказками! Пойдем со мной, капитан!

Заинтригованные пассажиры и матросы, бросив корабль, направились с Голубым Бантиком и красивой дамой — ее мамой в страну фей, о которой так радостно верещала малышка... Там лежали нищие. Они выставляли напоказ свои ужасные болезни и язвы, чтобы выпросить милостыню у туристов. Восхитительное чудовище в чешуе, на которое не мог налюбоваться Голубой Бантик, оказалось негром, обезображенным отвратительным разъедающим лишаем. Он был зелено-желтого цвета, и засохшие струпья покрывали его кожу треугольными чешуйками. А веселый дракон с головой буйвола, вызывавший радостный смех у крошки, предстал больным слоновой болезнью с головой, распухшей, как чудовищная тыква. Не успел капитан оттащить девочку от сказочного дракона, как она вырвалась и, дрожа от восторга, кинулась к другому. Следующий обитатель страны фей поразил Голубого Бантика своими невероятно распухшими руками. Девочка чуть не визжала, мечтая, чтобы и у нее когда-нибудь были такие же громадные лапы, как у этого прекрасного чудовища... При виде того, как крошечная ручка дочки шмыгает по разбухшей ладони инвалида, красивая дама упала в обморок, и все засуетились вокруг, пытаясь привести ее в сознание. А Голубой Бантик даже расплакался от избытка чувств:

— Мама, милая, дорогая мама, проснись! Мама, ради Бога, проснись! О, поскорее проснись, милая мама! Я покажу тебе еще много дивных чудовищ. Ты не должна теперь спать, мама. Ведь мы в стране фей!

Некоторые сказки, прочитанные в детстве, сбываются наяву. Разве мог я подумать, что когда-нибудь тоже окажусь в стране фей — более того, стану одним из дивных чудовищ, населяющих ее просторы? Разбухшая шея и обезображенное атеромами лицо, наверное, дали бы мне шанс занять одно из первых мест в конкурсе красоты Голубого Бантика. Я представляю, как обрадовалась бы малютка, если бы потрогала ступни Виталика, тихо стонущего на соседней койке. Кожа этого чудовища так быстро слезает с его лап, что просто диву даешься. А Георгий Петрович с глазами, покрытыми презабавными желтыми корками: ну чем не прекрасный зверь! А теперь, мой милый Голубой Бантик, я познакомлю тебя с отцом Кириллом. Ты посмотри только на его разбухший живот, из которого марсианским мухомором выпирает селезенка... Признайся, ведь в твоей книжке со сказками не было таких красивых картинок, правда?

Иногда мне кажется, что бесхитростные Голубые Бантики, вырастая, сами становятся феями. И, оставаясь в блаженном неведении, превращают своих избранников в обитателей сказочной страны из давно забытого путешествия.

***

Я уже начал забывать о существовании фонда «Симатта», когда из небытия неожиданно возник голем, собравшийся передать мне фотографии японских гравюр из личной коллекции Искандерова для публикации в альманахе. Мы договорились встретиться в метро.

Увидев меня на платформе, голем начал мелкомелко кланяться, прижав к бедрам руки. Двухметровая фигура стриженого амбала, старательно кланяющегося по-японски, выглядела настолько нелепо, что идущие мимо пассажиры стали оглядываться, видимо полагая, что вот-вот станут свидетелями чисто самурайской разборки.

— Это просто замечательные гравюры, — скороговоркой забубнил голем. — Вторая половина девятнадцатого века, направление укиё-э, картины мелькающего мира. Очень поэтично, очень, — мечтательно причмокнул он. — Господин Искандеров просил передать, чтобы вы снабдили публикацию фотографий его уникальной коллекции пояснительной статьей об укиё-э. Общую информацию можно найти в Публичке, а искусствоведческую рецензию на гравюры вам готов предоставить эксперт по японским гравюрам профессор Ефремов. Вот его телефон. Надеюсь, вы справитесь с заданием. Если будут проблемы, сразу звоните... Саёнара! — взвизгнул голем на прощание и снова стал кланяться, как болванчик, повторяя: — Не забудьте название — укиё-э, укиё-э!

Перед тем как отправиться в Публичку, я решил встретиться с профессором.

— И что вы хотите от меня услышать? — скептически уставился на меня из-под очков маститый искусствовед. — Вы хотя бы знаете, как переводится термин «укиё-э»?

— Понятия не имею, — честно признался я.

— Все вы такие... журналисты! Варганят статьи о том, о чем не имеют ни малейшего понятия... Записывайте, молодой человек. Я два раза повторять не буду! Слово «укиё» в древности обозначало одну из буддийских категорий и могло переводиться как «бренный изменчивый мир». В конце девятнадцатого века «укиё» стало обозначать мир земных радостей и наслаждений. «Э» по-японски — картина. А укиё- э принято называть картины повседневной жизни городского сословия, начиная с периода Эдо, семнадцатый век... — Профессор похоже, вошел в раж и заговорил, как на лекции. — Изобретателем метода печати многоцветных гравюр укиё-э был известнейший японский мастер восемнадцатого века Судзуки Харунобу. Он прославился тем, что создал особый тип изображения красавиц. На смену величавым и статным японкам приходят хрупкие юные девушки, почти подростки, необычайно трогательные и грациозные...

В этот момент я сразу вспомнил об одной хрупкой юной девушке, необычайно трогательной и грациозной... Эх, будь на то моя воля, я бы издал не альманах «Симатта», а альманах «Лупетта» с портретами хозяйки моего сердца в стиле старых японских гравюр...

— Вы меня слушаете, молодой человек? — прервал мои фантазии Ефремов.

— Конечно слушаю, все это очень интересно, продолжайте, пожалуйста!

— Так... на чем это я остановился?

— На хрупких и юных девушках, — напомнил я.

— Ах да, Харунобу... Вот мы с вами рассуждаем об изящных японских гравюрах, в то время как для самих японцев направление укиё-э является образцом приземленного творчества, так сказать, ранним примером поп-культуры. В справочниках по японскому искусству информация об укиё-э помещается в разделе, называемом «плебейское искусство» или «искусство низших социальных слоев». В отличие от живописи, гораздо более дорогой и вообще ориентированной на потребителей из высших классов, гравюра на дереве укиё-э, воспроизводившая исходное изображение во множестве экземпляров, была дешевой и пользовалась популярностью только среди малообразованных слоев населения, ну как, например, картинки из журнала Playboy.

— Постойте, постойте, при чем тут Playboy? — заволновался я. — Мне надо писать совсем о другом...

— Да будет вам известно, молодой человек, — продолжил Ефремов, — что направление укиё-э, заменяя в домах небогатых японцев дорогостоящую живопись, прежде всего ориентировалось на портреты куртизанок из «веселых кварталов» и эротические сюжеты сюнга, которые пользовались наибольшим спросом!

— Но как же так, ведь на этих гравюрах нет ничего неприличного...

— А, так вы о коллекции Искандерова... Да, в свое время он приносил ее мне на экспертизу. Не хотел расстраивать своего бывшего студента. Честно говоря, здесь вообще не о чем писать. Он говорил, что купил эти гравюры в Осаке за безумные деньги, но мне кажется, что его просто-напросто обманули. Любой эксперт по укиё-э скажет вам, что это дешевые копии гравюр девятнадцатого века, не имеющие серьезной художественной ценности...

— Он именно так вам и сказал: «не имеющие серьезной художественной ценности»? — два часа спустя переспрашивал меня по телефону голем, и по тону его голоса я догадывался, что профессору несдобровать... Похоже, зря я передал его нелицеприятное мнение без прикрас. Жалко старика...

С другой стороны, ну что они ему могут сделать? В подъезде ведь караулить не будут, не тот уровень. Да и не к лицу «Симатте» подобная вендетта. Хотя если вспомнить лицо голема...

— А с другими статьями что слышно? — неожиданно сменил тему мой собеседник. — Никто ничего не написал? Так может, вам самим заняться написанием статей, ведь своевременный выход альманаха под угрозой... Ну и что, что об этом мы не договаривались, надо ведь как-то выходить из ситуации. Что значит не готовы? Не спешите отказываться, я советую вам подумать, саёнара...

«Вот тебе, бабушка, и укиё-мое, — растерянно подумал я, опуская трубку. — Они что, совсем обалдели, самураи хреновы... У нас же в договоре русским по белому написано: дизайн и верстка издания. А теперь еще и статьи писать? Нет, пора завязывать с этим альманахом, пусть ищут других дураков... Ну когда же наконец Лупетта останется одна, я так хочу поскорей с ней встретиться, чтобы забыть об этих дурацких фондах, гравюрах и гейшах! Стоп... завтра же семнадцатое число! День, когда ее мама уезжает. Саёнара!»

***

В Греции, в святой Ватопедской обители на горе Афон, находится чудотворный образ Божией Матери, именуемый Всецарица (Пантанасса). Эта небольшая икона XVII века с давних времен привлекает в монастырь многочисленных паломников, ищущих заступничества и утешения. Чудесная сила иконы впервые проявилась, когда подошедший к ней юноша был неведомой силой отброшен, а образ засиял. Впоследствии оказалось, что юноша занимался колдовством. Пантанасса наставила его на путь истинный. Помимо исцеления от злых чар и колдовства она имеет благодать исцелять болящих онкологическими заболеваниями.

Образ Всецарицы прилеплен скотчем к стене над койкой Кирилла, умирающего от лимфолейкоза. Он молится на чудотворную икону в надежде на исцеление, а я читаю колдовские манускрипты по гематологии, стремясь отыскать в абракадабре онкологических буквиц тайные имена своих демонов. Мы лежим на соседних кроватях, делая вид, что не замечаем друг друга, и бормочем каждый о своем.

— О Всеблагая, досточудная Богородице, Пантанасса, Всецарице! Несмь достоин да внидеши под кров мой! Но яко милостиваго Бога любоблагоутробная Мати, рцы слово, да исцелится душа моя и укрепится немоществующее тело мое. Имаши бо державу непобедимую и не изнеможет у Тебе всяк глагол, о Всецарице! Ты за мя упроси, Ты за мя умоли. Да прославляю преславное имя Твое всегда, ныне и в бесконечныя веки. Аминь. Под действием этиологических факторов клетки иммунной системы могут подвергаться злокачественной трансформации. Лимфоидные клетки могут стать злокачественными на любом этапе дифференцировки. При этом они размножаются (пролифелируют) и создают клон клеток, замерших на определенной стадии созревания. О Пречистая Богомати, Всецарице! Услыши многоболезненное воздыхание наше пред чудотворною иконою Твоею, призри на чад Твоих, неисцельными недуги страждущих, ко святому образу Твоему с верою припадающих! В патогенезе лимфопролиферативных заболеваний особое место отводится роли онкогенов в развитии заболевания. Так, для многих В-клеточных опухолей характерно усиление экспрессии клеточного протоонкогена c-myc. Протоонкоген c-myc имеет решающее значение для перехода лимфоцитов, а возможно, и других клеток из состояния покоя (период GO клеточного цикла) в последующие фазы клеточного цикла. Якоже птица крилома покрывает птенцы своя, тако и Ты ныне, присно жива сущи, покрый нас многоцелебным Твоим омофором. Терпением и Ослабою явися. Усиление экспрессии c-myc является одним из ранних событий, связанных с активацией лимфоцитов. Прекращение экспрессии c-myc сопряжено с выходом из цикла и возвращением в фазу GO. Тамо, идеже надежда исчезает, несумненною Надеждою буди. Тамо, идеже лютые скорби превознемогают, Тамо, идеже мрак отчаяния в души вселися, да возсияет неизреченный свет Божества! Неконтролируемая экспрессия c-myc будет препятствовать выходу клеток из цикла и заставит их постоянно размножаться. Именно такая ситуация наблюдается при неопластических В-лимфопролиферативных заболеваниях, когда злокачественные клетки в результате реципрокной транслокации участков хромосом, содержащих локус c-myc, экспрессируют высокий уровень белка c-myc. Этот белок дает клетке команду осуществить деление. Малодушных утеши, немощныя укрепи, ожесточенным сердцам умягчение и просвещение даруй. Исцели болящия люди Твоя, о Всемилостивая Царице! Ум и руки врачующих нас благослови, да послужат орудием Всемощнаго Врача Христа Спаса нашего. Утрата контроля над пролиферацией, вызванная нарушением регуляции экспрессии c-myc или другими аналогичными последствиями транслокаций хромосомного материала, открывает путь к неоплазии, но сама по себе недостаточна для злокачественной трансформации. Имеющиеся данные свидетельствуют, что для окончательного становления автономной пролиферации клеток (опухоли) необходимо наличие еще как минимум одного случайного неблагоприятного события. Яко живей Ти, сущей с нами, молимся пред иконою Твоею, о Владычице! Простри руце Твои, исполненныя исцеления и врачбы, Радосте скорбящих, в печалех Утешение, да чудотворную помощь скоро получив, прославляем Живоначальную Нераздельную Троицу, Отца, Сына, и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Молитвы не помогли Кириллу — наверное потому, что копия образа не имеет силы оригинала. Его заплаканная мама увезла Пантанассу домой. Я ничего не понял из прочитанного — наверное, потому что основательно подзабыл «Сефер Йецира». К клейким пятнам от оторванного скотча, украшающим стену над койкой Кирилла, уже успела прилипнуть пара мух. Не знаю, символично это или нет, но знаю точно, что неэстетично. Прости, Всецарица, мое богохульство. Нет, вернее, не прощай, а отбрось меня куда-нибудь, да побыстрее! Я уже устал ждать... ты слышишь, Мухоловка?

***

В то утро я не стал звонить первым, полагая, что Лупетта захочет какое-то время побыть одна. Я ошибся. Она позвонила сразу после возвращения из аэропорта.

— Ну все... мама уехала, — сообщила Лупетта с каким-то непонятным торжеством. — Что ты сейчас делаешь?

— Для тебя я свободен всегда. Когда мы встретимся?

— Может, через час у калитки?

— Идет!

Не успел я повесить трубку, как раздался еще один звонок. Это был голем.

— Господин Искандеров интересуется, когда выйдет из печати альманах, — проворковал он с издевательской вежливостью.

— Ка... ка... как выйдет? — от неожиданности я даже начал заикаться. — Подождите, мы же с вами вчера разговаривали... Вы же знаете, что у нас нет статей для верстки.

— Господин Искандеров настаивает на личной встрече с вами сегодня у него в кабинете, — словно ожидая такого ответа, продолжил голем. — Ровно через час.

— Но я не могу, у меня... у меня важная встреча! — не соврал я.

— Господин Искандеров предупреждает, что если вы не явитесь, руководство вашей компании и вас лично пригласят во второй кабинет товарища Искандерова по адресу Литейный, 4. Я бы советовал вам выбрать первый вариант, — участливо подытожил голем.

Укиё твою мать! Культурный фонд! Японско-российский альманах с приветствием главного питомца дома на Литейном! Какой же я был дурак, что полез в это болото! Похоже, вляпался не по-детски... спокойно... утри сопли... возьми себя в руки...

— Хорошо, я приеду через час, — ответил я спокойным голосом через несколько секунд.

— Здравия желаю, — отчеканил голем и отключился.

Через час... через час... Через час?!! Лупетта!!! Я судорожно набрал ее номер.

— Это снова я... Ты знаешь, мне тут неожиданно надо уехать на очень важные переговоры... Не обижайся, пожалуйста... Это ненадолго. Давай отложим встречу на вечер, хорошо?

— Жаль, что у тебя изменились планы... А еще говорил, что всегда для меня свободен. Не знаю, будет ли у меня время вечером... Попробуй позвонить, когда освободишься.

Точно обиделась. Неудивительно. Я бы на ее месте тоже. Да что за невезение такое! И ведь именно сегодня, когда ее мама наконец-то уехала! Любую другую встречу мне бы удалось отменить, но идти на конфликт с этими уродами... А вдруг она не дождется? Что если не я один ждал, пока ее мама уедет? Я даже не знаю, только ли из-за этого отъезда она отказывалась встречаться со мной в последние недели. Может, на горизонте появились конкуренты? Что за чушь, она же позвонила мне сразу, как вернулась... Японский городовой, да чтоб вы все провалились с вашим альманахом!

***

Один раз Кириллу все же удалось меня разговорить. Он все утро выгибался дугой на кровати от боли, но потом вдруг затих. Судя по тому, что в палату заходила Оленька, она ему сделала укол. Я лежал лицом к окну, погруженный в медитативные этюды Мундога, когда почувствовал, как чья-то рука дотронулась до плеча.

— ... сем меня не слышишь? Что это у тебя там играет?

— Мундог. А что, мешает?

— Да нет, просто хотел спросить, тебе не страшно?

— Почему мне должно быть страшно?

— Говорят, с тобой тоже все плохо.

— Ну плохо, и что с того?

— Не боишься держать ответ, когда будешь там?

— Где это там, в морге, что ли?

— Хватит придуриваться. Я имею в виду Страшный суд.

— А я думал, арбитражный. Нет, ты знаешь, не боюсь, потому что никакого суда не будет.

— Так ты, значит, атеист...

— Мне больше нравится слово «агностик».

— Называй себя как хочешь, все равно ты предстанешь перед Судом.

— К чему ты клонишь, Кирилл? Хочешь быть моим адвокатом?

— Шутишь... Ну шути, шути. Потом припомнишь мои слова.

— Уже испугался, батюшка. Тебе-то что? Наверняка сразу в свой рай попадешь.

— Что ты обо мне знаешь... я-то как раз буду наказан за все.

— И за что, интересно?

Кто бы мог подумать! В прошлой жизни Кирилл, оказывается, был плохим мальчиком. Пушером, если по-научному. Сначала приторговывал герычем, а потом и сам втянулся. Он уже почти подсел на свой товар, но затем с ним приключилась этакая классическая история для уроков закона Божьего. Девушка Кирилла на его глазах ушла от передоза. Он в этот момент тоже торчал и сначала даже не понял, что с ней случилось. А когда просек фишку, на него низошло откровение. Держите меня, я сейчас заплачу. Спустя месяц он уже поступал в духовную семинарию, переломавшись всухую. Семинарию Кирилл окончил успешно (интересно, там вручают красный диплом?) и даже был послан в московское представительство петербургской епархии как особо отличившийся раб Божий. В Москве Кирилл взялся за старое. Нет, торговал он уже не наркотиками, а опиумом для народа. Заведовал оптовыми продажами православной литературы, весьма преуспев на этом поприще. По-видимому, опыт пригодился. Стоп- стоп-стоп... Надо разобраться, откуда во мне эдакое скалозубство над умирающим в вере. Наверное, это кощунство. А может, я ему просто завидую? Завидую тому, что он валится не в глухую пустоту, как я, а на хорошо отполированную мириадами грешных поп скамью подсудимых... Нашел чему завидовать... нет, все-таки старик Жан-Поль был прав: ад — это другие.

— Когда я узнал, что смертельно болен, то понял, что претерпеваю наказание за свои ужасные прегрешения, которые не смог искупить верой, — с блаженной улыбкой продолжил Кирилл.

— Хм... Если ты понес заслуженное наказание, на фига тогда лечиться? Ведь это так же наивно, как пытаться перепилить пилкой для ногтей прутья тюремной решетки. Хочешь обмануть своего Судью? Тебе же даны молитвы, так молись, молись истово, вдруг получишь всепрощение. А химиотерапия — это от лукавого, ты только еще больше разозлишь Господа своими жалкими попытками увернуться от карающей длани. Смешно! — Этот теологический диспут неожиданно вывел меня из состояния тотальной меланхолии, в котором я пребывал уже несколько недель. — Это ложь, слышишь, ложь! — чуть не плакал Кирилл. — Господь, наоборот, закаляет мою веру. Если я опущу руки, то перестану верить в свои духовные силы. Это великое испытание, и согласие на химиотерапию здесь так же оправданно, как и молитва Всецарице!.. И вообще, это ты — слуга диавола, не искушай меня бросить лечение, как у тебя язык повернулся такое сказать!

— Ничем я тебя не искушаю! Начнем с того, что я лежал тихо, никого не трогал, слушал музыку, а ты пристал ко мне со своим Страшным судом. Как там говорится? оставь кесарю кесарево. Я буду слушать Мундога и читать учебник по гематологии, а ты молись... и колись себе на здоровье.

Больше мы не разговаривали. До самого конца.

***

За сорок минут, которые заняла поездка в «Симатту», мое первоначально нервозное состояние сменилось совершенно пофигистским настроем. Я даже стал что-то напевать себе под нос. Мне было глубоко наплевать и на предстоящую беседу, и на угрозы голема, и на великого и ужасного Искандерова, не говоря уж о судьбе российско-японских отношений.

Меня уже ждали. В небольшой приемной, отделенной от кабинета президента фонда японской ширмой, я увидел гейшеобразную секретаршу и голема, который тут же вскочил, чтобы без лишних церемоний сопроводить меня к шефу. Мне захотелось спросить: «А кланяться вы уже разучились?» Искандеров сидел в высоком кресле горчичного цвета, постукивая пальцами по столу. Поздороваться со мной он не соизволил.

Во взгляде президента «Симатты» я не встретил ни гнева, ни раздражения. На меня смотрели глаза обиженного ребенка, у которого злой дядя отнял любимую игрушку. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Вы знаете, как мы это называем? Саботаж. Другого слова я подобрать не могу. Вы были прекрасно осведомлены о важности порученной вам работы. Несмотря на это, вы умудрились ее провалить! — Искандеров сорвался на фальцет. — Визит членов администрации Петербурга в Японию, встреча с губернаторами префектур — вам что, на все это наплевать?! Наш альманах ждут представители крупнейших японских корпораций, чтобы принять решение об инвестициях в российскую экономику, а вы палец о палец ударить не можете, чтобы исполнить свои обязательства!

— Послушайте, но мы... — попытался вставить я.

— Нет, это вы послушайте! Больше с вами церемониться никто не намерен! Вы думаете, с вами просто разорвут договор? Вы надеетесь, что отделаетесь штрафными санкциями? Вы еще не поняли, что такое фонд «Симатта». Я вашу блядскую дизайнерскую контору по тарелке размажу, как васаби! Нет, шею вам никто ломать не будет, мы действуем о-о-чень легитимно, это я вам лично гарантирую. Мы вас привлечем и за неуплату налогов, и за экономические преступления, и за незаконное хранение наркотиков... что это там у вас в портфельчике, а? — иезуитски усмехнулся Искандеров, но улыбка быстро пропала, а глаза сузились. Истерический припадок прошел так же неожиданно, как и начался. — Значится, так. Во избежание дальнейших недоразумений я предлагаю начать все с чистого листа. Вам дается неделя на изготовление сигнального тиража. Оглавление у вас есть. Откуда возьмете статьи, мне все равно. Ищите по библиотекам, качайте из Сети, хоть из пальца высасывайте... Но чтобы ровно через неделю у меня на столе лежал готовый аль... Что с вами? — округлил глаза Искандеров.

— Мо... можно выйти? — сдавленно попросил я голосом школьника, подавившегося столовской котлетой, и, не дожидаясь разрешения, выскочил из кабинета — мимо недоуменно привставшего голема, мимо хлопающей ресницами секретарши, мимо курившего на лестнице охранника, мимо железных дверей подъезда; прямо в раскинувшуюся перед парадным входом в культурно-просветительский фонд «Симатта» холодную осеннюю лужу меня рвет, выворачивает наизнанку, до желчи, до горечи, до вздувшихся вен на лбу, пока от черной дождевой воды к овсяному петербургскому небу не начинает подниматься горячий пар.

***

Капельницы насилуют кровь китайской пыткой — одна капля в десять секунд — Moondog моя анестезия — закапывать в уши в течение дня по мере необходимости — пейзаж на внутренней стороне закрытых век — witch of endor — на внутренней стороне прозрачных век — барабаны слепого медиума в рогатом шлеме, викинга с 6-й авеню — симфония химиотерапии, концерт для четырех капельниц с оркестром — что такое? что случилось? отчего же все кругом завертелось, закружилось и помчалось колесом? — Мундог (1916—1999) родился в Мэрисвилле, Канзас, в семье миссионера Гардена — музыканты настраивают инструменты по камертону протокола EPOCH — увертюра — andante grazioso — кап — капкап — капкапкапкап — капкапкапкап — три магических инструмента Оо, Utsu и Uni — в 1932 году глаза 16-летнего Луиса Гардена выжгла динамитная шашка — солисты Винкристин (меццо-сопрано), Вепезид (сопрано), Доксорубицин (тенор), Циклофосфан (бас) — утюги за сапогами, сапоги за пирогами, пироги за утюгами, кочерга за кушаком — имя Moondog Луис взял в честь любимой собаки, воющей на Луну — вязкий болотный торф полифонии на глазах оборачивается серой потрескавшейся почвой перкуссии, мастурбирующей ветром в томлении по дождю — все вертится, и кружится, и несется кувырком — с 1947 года Мундог играл на изобретенных им же инструментах в Манхэттене, облачившись в костюм викинга собственного изготовления — meno mosso — калейдоскопичная череда опосредований, отражений и оттенений — капкап — кап — капкапкап — кап — капкапкапкап — doppio movi- mento — сочные ломти виолончели нанизаны на раскаленные шампуры гобоя — многие альбомы Мундога были записаны в 1940—50-х годах прямо на улице под аккомпанемент голосов прохожих, визга шин и автомобильных клаксонов — капкап — кап — капкап — скрипичное соло резво ввинчивается в катетер по правилу буравчика — Мундог пробомжевал на Манхэттене более 30 лет, до тех пор пока не стал знаменитым — желудок вспучивается полигармоническими наслоениями цитостатиков — си-бемоль тошноты малой октавы — sforzando — нет, назад, нет-нет, назад — ritenuto — вот так, так, хорошо — трехголосная фуга обмирания — интермеццо капельниц, позвякивающих на сквозняке Лимфомы — паралич дыхания — и сейчас же щетки, щетки затрещали, как трещотки, и давай меня тереть, приговаривать — дыши, мать твою, дыши, не засыпай, слышишь, только не засыпай, дыши, черт тебя дери! — в 1970-х годах Мундог записал несколько альбомов, гастролируя по Европе — пропущенный через мясорубку рефлексии утробный фарш медитативных секвенциальных повторов, нарочито вычурных, запоминающихся тематических ячеек и, плюс ко всему, гармонических прогрессий — piano pianissimo — неторопливо плывешь по тихой реке Коме — вдруг кто-то нежно и настойчиво за ноги — цап! и на дно — цап! и на дно — дернул, вырвался, судорожно глотнул воздух — ну куда ж ты, милок, ишь разбрыкался — желтые зубы на щиколотке — влажная губка бронхов — пузыристый кашель воскресения — forte fortissimo — кап- кап-капкапкап-кап — серийно-додекафонные повторы — видишь пузыри на лужах, значит дождь скоро кончится, сынок, видишь пузыри на губах, значит жизнь скоро кончится, сынок — finale — давайте же мыться, плескаться, купаться, нырять, кувыркаться в ушате, в корыте, в лохани, в реке, в ручейке, в океане, и в ванне, и в бане, всегда и везде — Вечная Слава Воде!

***

В Западной Индии, Нигерии, Парагвае, Китае, Малайзии и на Филиппинах произрастает многолетний травянистый кустарник высотой до 100 см, относящийся к роду погостемон семейства яснотковых. Лишь в субтропическом климате Черноморского побережья Кавказа он возделывается как однолетняя культура. Листья черешковые, сочные, широко-яйцевидные, зубчатые с опушенной поверхностью, располагаются супротивно. Цветки белые, мелкие, собраны на концах ветвей в кисти. Корень сильно ветвистый, глубоко уходящий в подпочву.

Из листьев этого кустарника извлекают экстракт с тяжелым, землистым и резким запахом. Его введение в композицию духов придает последним специфический дымно-горьковатый аромат с восточным оттенком. Много лет назад в Европе и России из этого экстракта уже гнали незамысловатые духи, пользовавшиеся большой популярностью во второй половине XIX века. Однако отношение к ним всегда было неоднозначным. Так, в одном из старинных справочников по снадобьям и благовониям можно прочесть следующее: «Это таинственный аромат, который человеку либо очень нравится, либо он его ненавидит». Считается также, что аромат стабилизирует и облегчает чувство страдания, очень полезен при состоянии неуверенности в себе. Его вдыхают, чтобы приготовиться к большим переменам в жизни. При всем при этом он еще и сильный эротический стимулятор.

Один из наиболее ярких примеров использования масла из этого кустарника в парфюмерии — Habanita от Молинара. Его влияние ощутимо и в Chanel №5, и в Miss Dior. Еще примеры? Пожалуйста: Casmir, Chloe Narcisse, Donna Karan, Joop Knowing, Ysatis, Fidji, Magic Noir, Drakkar Noir, Fendi Uomo, Joop For Men... Помимо парфюмерии это масло широко используется в ароматерапии при самых различных диагнозах — от стресса до климакса. Но у людей старшего поколения оно прежде всего ассоциируется с воспоминаниями о бабушкином сундуке, в который укладывали его сушеные листья не столько для запаха, сколько для борьбы с молью.

У растения, о котором идет речь, много имен; к примеру, на хинди оно звучит как pecholl а филиппинцы называют его kabiling, katluen или iarok. А теперь — внимание! — вопрос: назовите самое распространенное наименование экзотического кустика, от запаха которого меня всегда неудержимо тошнит. Единственного на всем белом свете аллергена, вызывающего в рвотном центре моего продолговатого мозга столь быструю реакцию. Верхней ноты букета туалетной воды, которой щедро надушился в роковую для меня встречу президент российско-японского культурного фонда «Симатта» господин Искандеров...

Угадали?.. Нет? Что-что? Просим помощь зала? Хорошо, слово берет незабвенный Леонид Андреевич Гаев.

— А здесь пачулями пахнет!

***

Из всех запахов, щекочущих ноздри в больнице, по- настоящему ненавистен мне только один. Я готов смириться и с сочным букетом испражнений из невынесенных суден, и со стойким душком мочи от соседних коек, и с основательно подзабытым амбре борща из старых алюминиевых котлов, но этот... Он действует даже не на физиологическом, а на психическом уровне, обильно засевая мозг спорами животного страха.

Когда очередного отмучавшегося пациента увозят в морг, сестра-хозяйка, надев резиновые перчатки, складывает его постельное белье в большой таз с надписью красной краской «Дезинф.», а затем просит всех покинуть палату. Спустя какое-то время в коридоре появляется угрюмая тетка в марлевой повязке с ведром, прикрытым тряпкой. После ее визита в палате еще долго невозможно находиться, настолько стоек запах стерилизованной смерти. Не помогают ни проветривание, ни кварцевание, ни туалетная вода, которую я разбрызгиваю в воздухе вокруг койки. Честно говоря, даже сладковатый запах трупа не так отвратителен, как этот ужасный парфюм, надолго поселяющийся в носоглотке.

На опустевшую койку в углу я стараюсь не смотреть, но взгляд невольно устремляется к ней снова и снова. Особенно сильное впечатление производит обнажившийся толстый матрас с высокохудожественной композицией из разноцветных узоров, пятен, точечек и даже невесть откуда взявшихся резких черных линий. Право, это поролоновое полотно могло бы занять достойное место на какой-нибудь выставке последователей Кандинского.

Но мне недолго приходится любоваться шедевром абстрактного искусства. Сестра перестилает койку, и скоро в палате появляется новый пациент, перекосившийся от битком набитой сумки с надписью Kettler Sport По всему виду новичка ясно, что никакой спорт ему уже не светит.

— А куда делся... этот... тот, кто лежал тут раньше? — спрашивает вновь прибывший. — Я же заходил в палату на прошлой неделе и видел ширму!

— Подышать вышел, — ворчливо отвечает сестра-хозяйка и со вздохом добавляет: — Все там будем...

— Не-е-ет, я на эту кровать не лягу! — испуганно верещит новичок. — Дайте мне какую-нибудь другую!

— Да здесь все кровати такие, мил человек, — улыбается сестра. — С одной вчера унесли, с другой позавчера, какая разница? К тому же, как видишь, свободных мест нет... Ну, может, кто-нибудь с тобой и поменяется, если ты такой пугливый...

В ответ пугливый усаживается на самый краешек койки, судорожно обхватив руками сумку, и обреченно спрашивает у закрывшейся за сестрой двери:

— Но если его увезли вчера, почему здесь до сих пор так скверно пахнет?

Лизол — смесь крезолов и калийного зеленого мыла, темно-бурая маслянистая жидкость с резким своеобразным запахом. Дезинфицирующим агентом в лизоле является смесь фенола, крезола и ксиленола. Лизол хорошо растворим в воде, особенно нагретой до 50 градусов С и выше. Водные растворы лизола А прозрачны или слегка опалесцируют, пенятся. Растворы лизола В (нафтализола) мутны, опалесцируют и обладают маркостью. Лизол применяется в виде 3-5% растворов для заключительной дезинфекции и обеззараживания палат и предметов обстановки после смерти больных.

***

Уф-ф-ф... Ну, вроде все... Полегчало. Я чувствовал себя полностью опустошенным, как в прямом, так и в переносном смысле. От слабости дрожали колени и немного кружилась голова. Так... надо взять себя в руки... хотя бы вытереть рот... где носовой платок? в кармане... а это что? «орбит»! отлично, поможет от горечи во рту... так... куда теперь? назад! что говорить? не важно, придумаю по ходу пьесы...

— А господина Искандерова уже нет, он уехал в консульство, — медово улыбнулась секретарша.

В офисе больше никого не было, голем тоже испарился. О Боже, они что, прошли мимо меня и все видели? А я даже не заметил... Впрочем, неудивительно... В таком состоянии я бы и черта лысого не заметил. Так плохо уже давно не было... Интересно, что они подумали? Решили, что псих какой-то или припадочный... с другой стороны, каждый может отравиться. Наплевать, пусть думают что хотят, главное, Искандеров больше не будет на меня вонять этими хачапу... пачулями. Прочь, прочь отсюда, скорей бы до дома добраться...

— Я не верю своим ушам! Вы только послушайте, он собрался домой! — неожиданно взвился мой старый знакомый. — Нет, не может такого быть, я, наверное, ослышался... Домой? В кроватку?! Баю-бай?!! Только не говори мне, не говори, пожалуйста, что ты забыл! Я ни за что не поверю, и не пробуй уговаривать... Забыть такое! Ведь даже самый последний склеротик всегда помнит о решающем свидании, свидании, во время которого его отношения с любимой перейдут невидимую грань... Как бы это попоэтичней выразиться? Перейдут грань... отделяющую зарок от порока, намек от упрека, залог... залог, залог, от чего же залог? Нашел! Залог от подлога! Нет, из меня бы вышел неплохой каламбурщик, ведь правда? О чем шла речь... я что-то подзабыл. Ах да! У нас оказалась дырявая память! Кто бы мог подумать, никогда на нее не жаловались, и тут — на тебе! «Доктор, у меня проблемы с памятью». — «И давно это у вас началось?» — «Что началось, доктор?» Ну ты подумай, какая жалость! Никому не нужна по дешевке память с дырочкой? С дырочкой, говоришь? А ну-ка дай сюда пощупать... Э-э-э, приятель, да у тебя там не дырочка, а дыра, дырень, дырища, в которую ухнуло обещание позвонить не кому-нибудь, а — как ты там ее называл? Хозяйке! Своего! Сердца! А теперь объясни, мой хороший, где это видано, чтобы сердце забывало о своей хозяйке. Не бывает такого, хоть ты тресни! Не бывает! Значит, это была не хозяйка, а так себе, съемщица... Скажем прямо, приживальщица! Ну, что молчишь? Придумай хоть что-нибудь в оправдание, а то даже неинтересно спорить. Что-что вы сказали? Повторите? Какая неожиданность! У нас, оказывается, аллергия на запах пачули, нам стало плохо, да, чего греха таить, нас чертовски сильно тошнило. Виноват, ваше сиятельство, блеванул-с. Какая жалость, дайте мне платок, я сейчас заплачу... Нет, только не этот платок, вы что, не видите, он испорчен нашим бедным аллергиком. И сейчас ты мне будешь доказывать, что не тянущая даже на сартровскую тошнота способна заставить тебя забыть об этом свидании? Да будь это даже чудовищная, вселенская тошнота, титаническая рвота, от которой выходят из берегов реки и сдвигаются горы, разве способна она лишить памяти действительно любящего, любящего всем сердцем? Ни один врач не подтвердит, что какая-то там рвота может вызвать у больного амнезию! Это же наипримитивнейшая физиологическая реакция! А в следующий раз ты запамятуешь о предстоящей встрече с любимой, сидя на горшке? Извини, милая, я забыл о нашем свидании, пока спускал воду в унитазе! Ха-ха-ха! Впрочем, надо плакать, а не смеяться. Выходит, друг мой ситный, что тебя ждет не главное свидание твоей жизни, а так себе, третьеразрядное свиданьице... Ну что молчишь, склеротик ты мой ненаглядный, ведь прав я? Признавайся! Себе-то самому не ври, негоже врать себе-то!

***

Холодильника в палате нет, и мы храним домашние пайки в проеме между рамами окна. Места тут, конечно, маловато, но нам много и не надо. Моя кровать расположена напротив, и весь этот натюрморт красуется перед глазами. Nature morte... Когда умирает очередной сосед, я вижу, как его кефиры, яблоки и бананы за оконным стеклом скукоживаются прямо на глазах, теряя форму и загнивая, как герои гринуэевского Z00. Родственники покойного почти всегда забывают забрать не доеденные им продукты, и они мумифицируются за окном до конца недели, пока не грядет очередная уборка.

Сосед с крошащимися костями смеется, что когда его будут выписывать, прикует себя наручниками к койке. Дома его ждет огромная коммунальная квартира, где от комнаты до туалета не меньше тридцати метров. И даже с помощью костылей он не всегда успевает доковылять до унитаза, опередив ослабевший мочевой пузырь. Другое дело здесь: сортир прямо напротив палаты, никакого риска обмочить штаны. Жаль только, руки стали отказывать... Сегодня я предложил ему донести до кровати кашу, когда привезли завтрак, но он отказался, упорно ворча: «Сам, сам!» Негнущиеся пальцы не удержали тарелку, и горячая гречка опрокинулась прямо на линялые тренировочные штаны с пузырями на коленях... Ненавижу, когда мужчины плачут, пусть даже такие, как мы. Все равно его скоро выпишут, наручники не помогут. Нет, я не злой, просто знаю правду. Оленька мне по секрету рассказала, что в этом охотничьем сезоне уже превышен лимит на число трупов в палате. И чтобы совсем не испортить статистику, всех оставшихся будут стараться выписывать аккурат перед агонией. Аргументы простые: мы, дескать, уже ничем помочь не сможем, а дома, в кругу семьи, последние часы проводить все-таки человечнее. Гуманизм...

Ночью, когда не спится (то есть практически всегда), я невольно прислушиваюсь к утробному храпу из-за ширмы. Однажды я явственно услышал, как храп прервался на самой низкой ноте, и, боясь заглянуть за ширму, поспешил за подмогой. Дремавшая на койке сестричка галопом примчалась в палату, но сосед уже снова храпел как ни в чем не бывало.

Временами мне кажется, что мы, как чья-то пайка, лежим между рамами невидимого окна. И тот, кому был предназначен я... нет, нe yмep, а просто выписался, ушел из больницы, на радостях забыв о своем провианте. Узнав об этом, я начинаю быстро распадаться под нервную и веселую музыку Майкла Наймана.. Иногда лучше быть съеденным, чем сгнившим.

***

Давай, злорадствуй, маленький урод, у тебя хорошо получается. Я не собираюсь объяснять, почему забыл о свидании. Да и ни к чему это. Меня больше волнует вопрос, что все-таки со мной происходит. Я ловлю себя на том, что занимаюсь самообманом. Пытаюсь убежать от незнакомых мне ощущений, но безуспешно... Безуспешно?

Когда я понял, что мир несправедлив и жесток, то решил упиваться его несовершенством. Называть свой образ мыслей трагическим мироощущением. С каждым прожитым днем с торжеством убеждаться, что ничто полностью не захватывает, не цепляет меня, не заводит на полную катушку. Дружба, любовь, карьера, деньги, религия, искусство — пустые, никчемные слова, разноцветные кости, брошенные избалованным собакам. Я могу увлекаться чем-то или кем-то, болтать, слушать, радоваться или страдать, но в глубине моей ракушки всегда живет склизкая улитка скуки от осознания никчемности происходящего... отсутствия всякого смысла. Какая оригинальная мысль: он не видит в жизни смысла! Что может быть банальнее... Но ведь от того, что это банальность, не легче. Конечно, лучше было бы, если б все, кроме меня, знали, в чем смысл жизни. По крайней мере, я бы слыл оригиналом. Так ведь нет же, нет!

Все это написано, прошептано, проговорено и выкрикнуто уже миллионы раз, от откровения Экклезиаста до бормотания наркомана в подъезде... Как там у Василь Василича? «Родила червяшка червяшку. Червяшка поползала. Потом умерла. Вот наша жизнь». Да, ничего нового уже не скажешь. Можно только все опошлить. Как? Да очень просто. Достаточно собраться с духом и выставить себя на всеобщее осмеяние следующей фразой: «Но когда я влюбился, наконец-то нашел смысл жизни!» Вы в это верите? Не спешите кривить рты, я хочу попробовать объясниться. Каждый из нас, с известными оговорками, может приписать себя к одной из партий: ищущие смысл жизни вместе, ищущие смысл жизни поодиночке, уверенные в том, что смысла жизни нет, нашедшие ложный смысл жизни, а также не знающие смысла жизни (включая фракцию старающихся о нем не думать). И если кто-то считает, что он беспартийный, давайте не будем его разочаровывать. Чем глубже (и несчастнее?) человек, тем большим ренегатом ему суждено стать, успев сменить корочки всех этих партий (зачастую — неоднократно). В течение последних лет я исправно уплачивал взносы в партию не знающих смысла жизни, но Лупетта заставила меня сжечь свой членский билет.

О том, что я при этом принес в жертву, лучше умолчать... Нет? Да пожалуйста, мне нисколечко не стыдно. Я однозначно стал глупее, это раз (в уставе преданной мною партии написано: «Любовь — удел глупцов»). Я утратил философский взгляд на мир, это два (а значит, лишился изрядной части самоуважения, которое злые языки могут назвать тщеславием). И третье (last but not least): не было ни толики сомнения в том, что моя любовь — иллюзия, тщетная попытка выпарить ту самую улитку в кипятке надуманных чувств.

Самый страшный самообман — внушать себе уверенность в иллюзорности того, что иллюзией не является. Фокусник берет твою девушку за руку и выводит на арену под громкие аплодисменты зрителей. Ты хлопаешь вместе со всеми, чтобы не показаться идиотом. От внимания публики она краснеет, и ты почему-то начинаешь жалеть о том, что вы пошли сегодня в цирк. Фокусник подводит твою возлюбленную к видавшему виды ящику, демонстрируя зрителям его дно. «Неужели не могли придумать какой-нибудь новый фокус вместо этого дурацкого распиливания, — с досадой думаешь ты. — Ведь всем давно известно, что в ящике всегда два человека». Твоя девушка ложится в ящик, крышку закрывают, и под оглушительную барабанную дробь иллюзионист заводит бензопилу. «Это что-то новенькое, — усмехаешься ты, утирая внезапно вспотевший лоб. — В этом фокусе должна использоваться обычная пила». Движок визжит слишком надрывно, извергая клубы сизого дыма, из-за которого происходящее на арене скрывается от глаз. Некоторые зрители даже привстают с мест, чтобы не упустить фокус из виду. Раздается отвратительный звук вгрызания звеньев пилы в древесину, а затем ты слышишь до боли знакомый крик, который резко обрывается. «Это всего лишь цирк, — успокаиваешь ты себя, борясь с желанием вскочить с места и броситься на арену. — Наверняка он ее специально уговорил повопить, чтобы пощекотать нам нервы». Спустя минуту дым рассеивается, но фокусник словно испарился. На арене виден только распиленный на две части ящик с телом девушки, а под ним — быстро растущая лужа крови, которую жадно впитывают опилки.

***

— Ну оставь, ну взаправду, ну чё те, жалко? — сипит Антоша, скорчив обиженную гримасу. Его зрачки то сходятся, то расходятся в мучительном возмущении, с губ свисает белый червячок слюны, а толстые пальцы беспорядочно елозят по стойке с капельницами.

Антоша слывет местным Хароном. Он обитает здесь с незапамятных времен, когда какой-то добрый врач, сжалившись над больным беспризорником, приютил его на правах хозобслуги. Возраст Антоши на глаз определить невозможно. Большой слабоумный ребенок с тяжелой формой диабета и атрофированными голосовыми связками. Главное, адекватный для своей нехитрой работы. Ежедневная обязанность Антоши заключается в том, чтобы доставлять на скрипящей каталке наши анализы в лабораторию, которая расположена в отдельном корпусе. Кроме того, он всегда на подхвате, когда нужно подменить приболевшую уборщицу, помочь кухаркам развезти кастрюли с кормом или вынести судно. Но Хароном его прозвали не за это. По неведомым причинам смерть на нашем отделении собирает свою жатву исключительно по ночам. Поскольку Антоша всегда ночует в одной из палат, где есть свободные койки, он одним из первых оказывается у постели отмучавшегося пациента и после отмашки дежурного врача увозит труп в морг. Есть какой-то прикол в том, что ты каждый день видишь своего Харона. «Ты уж вези меня аккуратнее, Антоша, — ухмыляется сосед по палате, угощая Харона сигаретой. — Вспомни, что я тебе всегда давал прикурить».

По иронии судьбы, Антоша оказался первым человеком, которого я здесь встретил. Приоткрыв с замиранием сердца стеклянную дверь с надписью «Гематологическое отделение», я тут же получил чувствительный удар по коленям «бампером» каталки и услышал рассерженное шипение: «Куда прешь, чё, слепой, блин!» Шипевший словно сошел с картины Босха: косящие в разные стороны глаза, вывернутые губы, сальные пельмени ушей. «Хорошее начало», — подумал я и даже ненадолго перестал бояться. А мой визави оказался беззлобным малым, готовым по первой просьбе сбегать за медсестрой, когда нужно заменить капельницу. Если закрыть глаза на Антошино слабоумие, у него есть только один пунктик, который мне страшно не нравится. Прослышав от врачей, что кто-то из нас выходит на финишную прямую, он начинает выпрашивать у обреченного какую-нибудь вещицу. У меня он облюбовал CD-плеер. Как я ни пытаюсь доказать, что одолжил свою «соньку» у приятеля и обязательно должен ее вернуть, Антоша остается непреклонным. «Ну оставь, ну не жидься, ну будь человеком», — без конца клянчит он. Вообще-то я сам виноват. Как-то раз, уступив уговорам, я одолжил Антоше плеер на ночь, после чего ему в голову и взбрела эта идея фикс.

А что, может действительно оставить? Только представьте чернильную гладь реки смерти, источенный вечностью челн, полупрозрачную душу, трясущуюся на корме в ожидании встречи с неизбежным, и... И одутловатого дауна на веслах с присобаченным к хитону CD-плеером. А на ушах-пельменях ультрамодные наушники с мегабасом. Только музыку надо подобрать другую, Мундог здесь не катит. Что-нибудь эдакое, соответствующее драматизму момента... А, вспомнил! «Я убью тебя, лодочник, пабабам- пап, пампам!»

Нам надо смеяться над своей болью, правда, Фридрих?

***

По всем статьям меня накрыло не вовремя. По всем статьям я не должен был так размякать, неясно с какого перепуга. По всем статьям я не заслуживал такого совокупного наказания, без права на апелляцию.

Так где же смысл, где? Пусть ложный, надуманный, но раз я его нашел, самое время удивить мир. Если не помочь кому, то, может, хоть позабавить... Рад бы, но не могу. Проще всего сказать: любовь изреченная есть ложь. Такое вот невербальное чувство. Понимаешь: вот он, смысл, — даже не понимаешь, а ощущаешь каждой клеточкой тела, но говорить об этом... Можно цитировать Шекспиров и петрарк, но все равно не передать. Нет, невозможно. Я, кажется, уже говорил, что фатально поглупел? Вот и доказательство. Раньше бы нашел какую-нибудь красивую метафору, а теперь в голову лезут только избитые сравнения... Ясно одно: сухому зернышку, всерьез рассуждающему о свободе воли, настал трындец. Я не понимаю, почему вдруг теряю свою форму, что за беда из меня полезла и чем это кончится. И нет никакого дьявола, в которого можно запустить чернильницей.

Но ведь я сопротивляюсь этому. Нет, честно, сопротивляюсь. Все мое существо вопит: опомнись, ничего хорошего не выйдет, давай назад, пока не поздно! Зачем же я столько смотрел, читал, думал? Неужто чтобы вляпаться в примитивную любовную лужу? Да как же я могу вот так взять и смести, словно крошки со стола, буддизм, суфизм и пофигизм, выбитые на моем гербе!

— Влюбиться без памяти, помешаться на ком-либо, что может быть глупее? Очнись, ты же предаешь себя, опускаясь до планки, которую уже давно перемахнул, — подлил масла в огонь мой старый знакомый. — Нет, ну зачем тебе это надо? Хочешь романтики, намажь ее на бутерброд и жри, пока не подавишься. Хочешь физического удовольствия, сними трубку и набери один из трех номеров... неужели мало? Это же твое ноу-хау, прошедшее проверку в ученье и бою: даже под страхом смерти не скрещивать духовные и физические потребности. Зевать на Фасбиндере, щуриться на Магритта, плескаться в чане чань-буддизма с одними, а камасутрить аки ненасытный зверь — с другими. Налево — божий дар направо — яичница. Смешивать, но не взбалтывать, не взбалтывать ни в коем случае, понял, ешкин ты дрын! Посмотри на себя, тебе же это уже не в радость!

А ведь он прав, нет никакой радости. Никакого опьянения, если задуматься. Любовь — это счастье, ха! Я чувствовал себя несчастным более чем когда- либо. Несчастным оттого, что не могу ничего поделать, чтобы воспротивиться охватившим меня чувствам. Казалось бы, зачем сопротивляться? Расслабься, словно перышко на ветру, и порхай себе на радость. Но я не хочу так! Я во всем ищу отстраненность, во всем, даже в любви. Когда она исчезает, я чувствую себя, как водитель на скоростном шоссе, не выдержавший дистанцию. Я могу гнать на полной скорости, но мне нужен хоть какой-то отрезок свободы, чтобы не разбиться.

Я не хочу потерять себя в тебе, Лупетта! Свобода воли — слишком высокая плата за смысл жизни, тем более когда она задним числом списывается со счета...

— Вы только посмотрите на этого бухгалтера из желтого дома! «Высокая плата», «списывается со счета»... Засунь себе в задницу эти детсадовские гроссбухи! Настоящая любовь — не сделка, а грабеж, понял! И запомни: с самыми отягчающими последствиями. Знаешь, что нужно сделать, чтобы спастись? Прекрати себя мучить, нет ни иллюзии, ни самообмана. Будь проще, друг, это всего лишь игра! Не важно, как она называется: любовь-шмубовь, — главное, что игра. А первое правило такое: нужно чувствовать себя влюбленным. Ничего страшного, что растерялся, так бывает с непривычки. Раньше ты играл в другие игры, а здесь все в диковинку. Надо немножко освоиться, а потом пойдет как по маслу... Что ты там лопочешь: «Се-се-се»? Ах, сердце... Что сердце? Ну, стучит, ну, обмирает. Так ведь это правила такие, я ж сказал — игра!

***

Что чувствует человек, когда его клетки перестают размножаться под действием химиотерапии? Впрочем, как можно понять, что деление клеток прекратилось? Ой, доктор, а у меня клеточки перестали делиться! Никакой интерфазы, не говоря уже о митозе! Еще вчерась я смотрел на ядро и видел в нем толстые макароны хромосом. Все шло как по маслу, микротрубочки в цитоплазме стали гораздо более лабильными, я сам их щупал, доктор, а вместо интерфазной сети вокруг двух пар центриолей прямо на глазах наросли две динамичные системы радиально расходящихся микротрубочек, что твои звезды! Затем хромосомы зашкворчали, как на сковородке, ядрышко куда-то запропастилось, а в области центромеры, вы не поверите, на них нарос самый настоящий кинетохор если вы понимаете, что я имею в виду. Пары центриолей, словно в бальном танце, разошлись друг от друга, а дальше я увидел тако-о-ое!.. Доктор, нас никто не подслушивает? Можно я вам на ушко... Да, вот так. Представляете, отходящие от центриолей микротрубочки без зазрения совести стали тыкаться в кинетохоры хромосом. Позор-то какой! Немудрено, что хромосомы от подобных приставаний совсем потеряли голову и начали беспорядочно носиться то к одному полюсу, то к другому, пока не выстроились в пластинку в центральной части клетки, на равном удалении от полюсов. Вы думаете, на этом все и закончилось? Ничего подобного, впереди нас ждала вторая часть мерлезонского балета. Доктор, у вас нет проблем с сердцем? Ну тогда держитесь. После образования центральной пластинки — метафазы хромосомы бесстыднейшим образом закрепились в веретене, причем не чем-нибудь, а кинетохорами. А дальше — держите меня! — эрегированные кинетохоры жадно потянулись к противоположным полюсам. А потом наступила анафаза, от которой меня чуть не вырвало. Оргазмирующие хромосомы расщепились начиная с области перетяжки и разлетелись к полюсам, которые при этом разошлись в разные стороны, как ни в чем не бывало! Но то, что случилось после, словами пересказать невозможно... Кончившие кинетохоры отвалились, а хромосомы облепили склизкие мембранные мешочки, из которых вновь стала образовываться ядерная оболочка. Полюса перестали быть центрами организации микротрубочек, что привело к быстрому распаду веретена. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных... Слава Богу, оставалось дотерпеть последнюю серию этой зубодробительной мыльной оперы — телофазу. Как образовывалась перетяжка и делилась цитоплазма, я уже не помню, потому что не выдержал и зажмурил глаза. И правильно сделал: судя по доносившимся звукам, этот триллер кого угодно мог довести до ручки. Первое, что я увидел, когда ненадолго разомкнул веки, — кольцо из переливающихся всеми цветами радуги актиновых микрофиламентов, которое судорожно сокращалось, перетягивая клетку пополам. Некоторое время после этого разделившиеся клетки соединяло только тонкое остаточное тельце с утолщением посредине, но потом с жалобным хлюпаньем разорвалось и оно... Я чуть не разрыдался!

Только не говорите мне, доктор, что кина больше не будет. Я так ждал обещанного сиквела, надеясь вновь пощекотать себе нервы, но клетки перестали делиться, как сговорившись! Конечно, химиотерапия, цитостатики и прочая лабуда... Я все понимаю, но ведь мне без митоза ску-у-учно! Смотрите, хромосомы уже паутиной заросли, а кинетохоры скукожились, как пиписьки стариков. Давайте снова заварим эту кашу, а то корабль из ногтей мертвецов Нагльфар отправится в последнее плавание без моего посильного вклада. Вы разве не знаете, чем отличаются трупы тех, кто умер от рака во время химии, от всех прочих жмуриков? После смерти у них не растут волосы и ногти.

***

Так значит, игра, а не иллюзия, игра, а не самообман, точно, как же я раньше не догадался, раз-два-три-четыре-пять, я пошел искать, кто не спрятался, я не виноват, чур меня, я в домике, в кожаном домике с волосатым цоколем, костяными балками и черепицей из умных мыслей. Никого сюда не пущу, никого. Только так и можно, только так. Набираю знакомый номер. Раз:

— Привет, я освободился, а ты как?

— Уже думала уходить... Ну и когда тебя ждать?

— Через полчаса, идет?

Ракушка захлопнулась. Два. Улитка в безопасности. Ее не поддеть, не поддеть, говорю вам, и не пытайтесь, поднимаю руку, сразу останавливается «копейка», водила с лицом, рябым, как обивка кузова. За полтинник до Марата подбросишь, шеф, время голодное, бензин дорожает, давай хотя бы за семьдесят, на шестидесяти сойдемся, в салоне пахнет дешевым ароматизатором, вот он — дурацкий зеленый листок, перед носом болтается, и зачем они все эту гадость вешают, в каждой второй машине, надо было сесть на заднее сиденье, желчь разливается по пищеводу, как бензин, только поднеси вонючую спичку, терпеть, все равно уже нечем. Три.

— Что, парень, на свидание торопишься, прям глаза горят?

Почему они все так любят поговорить, вез бы себе и вез, какое ему дело? Спокойно, это такая игра. Четыре.

— Что-то вроде этого...

— Я вот тоже вчера себе свидание устроил, кхе- хе... Телка одна ночью на Невском застопила, ей в Гатчину нужно было, я говорю, меньше тыщи не возьму, а она отвечает, заплачу натурой, врубаешься? Я сначала даже не поверил, а потом рискнул, чем черт не шутит. И ведь взаправду дала, врубаешься, только за город выехали, я съехал с трассы, ну она и обслужила по полной программе, так что потом колени тряслись. Довез ее до Гатчины, она даже телефон оставила, видно понравилось, кхе-хе, а потом сразу домой. А я жене давно не изменял, врубаешься, так когда вернулся, был сам не свой, вдруг что почует. Как в том анекдоте: к жене от любовницы возвращаешься с легкими яйцами и тяжелым сердцем, кхе-хе. И как назло, ей именно этой ночью приспичило, мы же давно вместе живем, и это... не каждый день, врубаешься, но я еще молоток, все путем, без нареканий, только она мне потом говорит, что это так мало из тебя вышло, не завел ли ты кого на стороне, врубаешься? Ушлая, сука, но я нашел что ответить, и как только придумал, с мандража, не иначе. Говорю, да я просто пива сегодня не пил, от него ж напрямую зависит, читала в «Комсомолке»? Две трети в мочу уходит, а одна треть в это дело, ты что, не замечала, как у меня пенится, когда «Бочкарева» много выпью? И она мне поверила, врубаешься, поверила! Крутую я отмазку придумал, да? — И водила закашлялся квохчущим смехом, пенистым, как... как пиво «Бочкарев».

Я врубался. Врубался, что если он не заткнется, меня снова вырвет, непонятно чем, но точно вырвет, наверное злостью на этот мир который издевается надо мной в день долгожданной встречи с возлюбленной, выворачиваясь прямо в лицо своими мерзкими пачульно-семенными внутренностями с наспех приклеенной сверху реальностью, как мышиная челка к лысеющему лбу подвозящего меня бомбилы.

Но в этот момент мир сжалился надо мной. Мы приехали.

Пять.

***

Он вошел в палату без стука ровно в восемь тридцать. Вернее, не вошел, а вкатился, как колобок, такой маленький носатый колобок с чмокающими губами и блестящей лысиной, прижимающий к боку выцветший чемоданчик с металлическими уголками. По- свойски поздоровался со всеми, небрежно кивнув мне: «Новенький?» — и тут же начал обустраиваться на свободной койке, весело насвистывая что-то себе под нос. Сперва он достал из чемоданчика стопку пожелтевших газет. Затем на свет появился ископаемый радиоприемник «ВЭФ», который сразу был настроен на «Радио Ретро». Его соседями по тумбочке стали стеклянная банка с вареньем, перекрученный полиэтиленовый пакет, благоухающий вареной колбасой, полбуханки хлеба, почему-то без упаковки, пожелтевший кипятильник, алюминиевые столовые приборы, перевязанные резинкой, эмалированная кружка, мыльница, зубная щетка и рулон туалетной бумаги. Последней миру была явлена толстая зачитанная книжка, пожелавшая остаться неизвестной по причине обернутости в еще одну газету.

В завершение этой великолепной инсталляции в стиле Back in the USSR толстячок с торжествующим видом осмотрелся, подкрутил настройку радио и, стараясь говорить громче, чтобы заглушить музыку, изрек: «А здесь все по-старому!» — а затем снова засвистел, безуспешно пытаясь попасть в такт мелодии. Выражение лица при этом у него было такое удовлетворенное, словно он прибыл не в палату, набитую онкобольными, а по меньшей мере в уютный номер пансионата у самого синего моря. Казалось, еще немного, и он достанет из бездонного чемоданчика пляжные шлепанцы, солнцезащитные очки и резиновый матрас, и потом прервет свой жизнерадостный свист только для того, чтобы задать последний вопрос: «Ну как там сегодня водичка? Теплая?» Но вместо этого он с неожиданной для тучной фигуры проворностью снялся с койки и перекочевал на покрывало к Георгию Петровичу, без спроса вытащил из кипы газету его ног вчерашний «Спорт-Экспресс» и тут же начал разглагольствовать:

— А ты смотрел в среду, Жора, как наших отколошматили? Что, здесь телика теперь нет? Да как же вы тут без него? Надо будет что-то придумать! Я ведь чуть глотку не сорвал, такое пенальти просвистеть, ну ты подумай! Слушай, а помнишь Михалыча, ну, с лимфобластным, на твоей койке лежал, помнишь? Я ему тут звонил, хотел с юбилеем поздравить, ему ж полтинник стукнуло. А его, ну эта, которая приходила, ревмя в трубку ревет, в общем, два месяца не дотянул... А Кирилл? Ну да, мне говорили, он прямо здесь... Молился, молился и домолился... А Изю, Изю помнишь, божий одуванчик, и не говори, на чем только душа в теле держалась? Так он здесь только один курс провалялся. Как пошел рецидив, сразу укатил на историческую родину, говорят, там ВСЁ лечат. Я, кстати, его в Пулково приехал провожать, посылку сыну передал... Я ведь сразу заболел, как он уехал, видать на нервной почве. Химия тогда слабая была, почти никто не выживал, а у меня вдруг ремиссия. Но рано радовался: не прошло и полгода, как снова накатило. Полежал, опять на поправку пошел, год отгулял и опять все по новой. И эта мутотень уже целых двадцать лет продолжается! Ремиссия, рецидив, ремиссия, рецидив, и так без конца... Кучу разных химий перепробовали, да все без толку. И поправиться до конца не могу, и помереть не получается. Болтаюсь между жизнью и смертью, как дерьмо в проруби. Соседей, наверное, с целый полк уже полегло, а я все никак... Теперь вот снова анализ ни к черту, говорят, новую химию на мне опробовать будут. Рудольфовна шутит, дескать, на мне можно любые препараты испытывать, потому что я бессмертный, как Агасфер... Что ты сказал? Покурить? Конечно угощу, ты «Приму» как, уважаешь? Ну тогда пойдем на лестницу... Ты что, уже на костылях ходишь?

— Миш, я что-то не понял, а что значит «Агасфер»? — спросил Георгий Петрович соседа, выходя с ним из палаты.

Ответа мы не услышали. Но я вдруг представил, как выкатившийся на черную лестницу колобок, жадно затягиваясь «Примой», рассказывает историю о том, как много, очень много лет назад он послал на три буквы еле живого человека, несшего на спине орудие своей казни. А в ответ услышал:

— Иди же и ты, иди, пока я не возвращусь.

***

Точность — вежливость королей, но не королев. Я привык к тому, что уважающая себя девушка всегда опаздывает на первые свидания, и хорошо если на пятнадцать минут. Считается, что таким образом она подчеркивает свою независимость: дескать, не подумай, что ты у меня номер один. Лупетта отличалась поразительной пунктуальностью. Из этого не следовало, что она от меня без ума, просто намеренные опоздания, как и другие маленькие хитрости флирта, не в ее характере. Если ты ей интересен — придет вовремя. В противном случае свидание не состоится. В отличие от лисят, волчата не умеют притворяться. Именно поэтому я так спешил, что решил взять машину. Сомнений не было: если я опоздаю на три минуты, она уже будет ждать, нетерпеливо постукивая по асфальту воображаемым хвостиком.

Как давно я не видел эту старую арку, вход со двора, все дома вокруг грязно-желтые, только один парадно красный, помадно красный, правда с какими- то разводами, у первого поцелуя всегда вкус помады, даже смешно, долго гадаешь, что тебя ждет, а запоминается только помада, арка какая-то нездешняя, хоть и с разводами, сверху раны от негабаритных грузовиков, решетка перекрытий проступает, как прорехи на пальто, и все-таки чересчур красная, здесь таких не должно быть, оставь надежду всяк, а может позвонить, нет, не буду, договорились же через полчаса, еще пять минут. Кто-то спускается, не она, я бы узнал, слишком медленно, она почти бегом, не как школьница, через ступеньку, а по-другому — плавно, но асинхронно. И еще обязательно, между этажами, звонко и любяще, для распахнутой двери в квартиру, которая затворится только когда она выйдет из подъезда: конечно позвоню, мамуля, если вернусь после одиннадцати, не волнуйся, как всегда позвоню. Какое конечно, куда позвоню, мама же в Париже, балда, никакой распахнутой двери, можно даже зайти в подъезд, впервые встретить ее на лестнице, сюрприз-сюрприз, тем более — накрапывает дождик, но что-то удерживает, пусть это не квартира, а парадная, все равно не моя территория, как табу, ей-Богу, что за ерунда, откуда, а, точно, детские страхи, темный подъезд, соседка-спасительница, еще испугаю ненароком и все испорчу, что все, не важно что, главное — все.

В доме напротив, тоже на четвертом этаже, в одном из окон прорублена дополнительная форточка снизу для кота, который лежит снаружи, изредка подрагивая ухом в такт пролетающим голубям. Ничего особенного, если не считать того, что все окно вдоль котейкиного лаза заставлено маленькими иконками, такие водители приклеивают к приборной панели, надеясь уберечься от аварий. По всей видимости, однажды котяра навернулся со своего лежбища, вознамерившись сбить лапой нахального голубя. И богомольная хозяйка, выходив своего любимца, выстроила на окне иконостас, полагая, что всякая живая тварь достойна высшей опеки. Слишком толстый и меланхоличный зверь. Похоже, для страховки она решила прибегнуть к кастрации. Двойная защита, или береженого Бог бережет. Другой бы на его месте так не скучал, наблюдая, как самая красивая в мире девушка возвращается из аэропорта, исчезает в подъезде, появляется в окне, быстро набирает номера говорит, бросает трубку, обижается, перебирает фотографии, листает книжку, смотрит телевизора плачет, заваривает чай, бежит в ванную, возвращается, примеряет разные юбки, причесывается, красится, подбегает к телефону, говорит, аккуратно вешает трубку, напевает, чистит обувь, пачкает пальцы, чертыхается, бежит в ванную, повторяет: так-так-так, проверяет, все ли положила в сумочку, улыбается зеркалу, выходит в коридор, запирает дверь, уходит, возвращается, отпирает дверь, гасит в комнате свет и снова уходит... Ничего этого ты, конечно, не видел, Васька, потому что тебе достаточно было один раз выпасть из окна, чтобы навсегда утратить интерес ко всему, что движется плавно, но асинхронно. Несмотря на восемь оставшихся жизней.

Я переступаю с ноги на ногу в маленьком дворике, котейка на окне дернул ухом, дождик перестал капать, а сердечко стучать, шаги все ближе и ближе, готов поспорить, что это...

— Здравствуй!

— Привет!

***

Агасфер умер во сне уже через неделю, испортив хорошую метафору. Вечный Жид из него вышел никудышный. К тому же, как потом выяснилось, лечиться он начал не двадцать лет назад, а всего лишь в позапрошлом году. Непонятно, зачем тогда было приписывать себе патологически длинную историю болезни. А может, он искренне верил в свою легенду, считая один год за десять?

Я вообще заметил, что многие мои соседи склонны привирать, причем в их лжи можно даже найти свои закономерности. Так, те, кто действительно стоит на пороге смерти, до последнего вздоха твердят о несуществующих богатых родственниках, которые вот-вот увезут их лечиться на Кубу, о каких-то чудесных народных снадобьях, поднимающих мертвых из могил, обо всех признаках наступления ремиссии, когда ей и не пахнет. В отличие от них, пациенты с самым благоприятным прогнозом нередко вопят от боли после безобидного анализа крови, успешно играют в умирающих даже на первых стадиях со стойкой ремиссией, мчатся в больницу с криками о рецидиве после каждого чиха. Живые картинки из учебника по психологии онкобольных.

Когда Антоша увез Агасфера, я подумал: а что если бы эта двадцатилетняя история болезни оказалась правдой? Причем правдой не его, а моей? Согласился бы я в этом случае каждые полгода ложиться под капельницу, корчиться на пересадке спинного мозга, потерять селезенку, потенцию, разум только для того, чтобы проплясать два десятка лет в объятиях смерти? Впрочем, бесконечные споры об эвтаназии мне уже порядком осточертели. Свое мнение на этот счет я оставлю при себе. Одно могу сказать точно: если бы кто-то из смертных разозлил Бога не на шутку, то был бы вознагражден не Вечной Жизнью, а Вечной Болезнью. Но, судя по моим наблюдениям, терпение Всевышнего еще далеко не исчерпано.

С другой стороны, истоки столь отрадного терпения могут лежать в божественном невмешательстве, самой очевидной причиной которого считается известный ницшеанский диагноз. А может, все гораздо хуже? Представим, что максималист Ницше перегнул палку. Бог не умер, он всего лишь болен. Болен каким-нибудь божественным Раком. А раковые клетки — это все мы, люди. Когда-то давным-давно, в мифическом Золотом Веке, безгрешные люди-клетки были здоровыми, неискушенными и счастливыми. Но потом некий дьявольский онкологический змей привел их к неконтролируемому делению и росту. Отсюда и ответ на вопрос об истоках мирового зла. Ведь все страдания человечества, все катаклизмы, войны и теракты — это не больше и не меньше как результат воздействия всевышней химиотерапии, которая по мере сил пытается бороться с тараканьим копошением раковых клеток. Спрашиваете, как мог Он допустить страдания и гибель невинных жертв? А никто и не говорил, что химиотерапия действует избирательно. Она, как ковровая бомбардировка, уничтожает без разбора все растущие клетки организма, лишь бы покончить с опухолью.

Остается только понять, имеет ли смысл молитва, если молящиеся — раковые клетки великого Больного, которые давятся Его плотью и захлебываются Его кровью в надежде на причастие. Тогда как великому Больному уже давно не до причастия. Ему бы ремиссии дождаться.

***

Название «Звездочет» больше подошло бы какому- нибудь ресторанчику на крыше, где посетителям, разумеется за отдельную плату, предлагают полюбоваться ночным небом через антикварный телескоп, а не старому подвалу на улице Марата, но так уж получается, что мы звезды считаем в подвалах, а с крыш сигаем в ад; кафе, куда приходишь просто, без затей, пообедать, черт меня дернул согласиться, когда Лупетта предложила здесь перекусить, вокруг полно приличных ресторанов, пять минут ходьбы — и изысканная кухня, вежливые официанты, а не эти за-; все пошло как-то неправильно с самого утра, словно проснулся не в том направлении, странное ощущение из потешных мультфильмов и нездешних боевиков, будто стоишь на самом краю скалы и отчаянно машешь руками, стараясь удержаться, но законы тяготения явно не на твоей стороне; -стиранные скатерти, знакомые с институтских времен, смешно представить, что я учился здесь рядом, в двух шагах от ее дома, бежал, чтобы не опоздать на лекцию, а навстречу шла девочка-тростиночка, чересчур высокая для своих семи лет, однажды Лупетта показывала школьные фотографии, у тебя здесь не по-детски серьезный взгляд, знаешь, мне тоже так все говорили, наверное я слишком рано стала смотреть на мир взрослыми глазами... но внутри ты до сих пор осталась ребенком, разве такое бывает, как видишь, бывает; ну что, как всегда солянку, нет, закажи какой-нибудь салатик с морепродуктами и кофе, горячего пока не хочется, дурацкое слово «морепродукты», давайте тогда называть огурцы и картошку землепродуктами, а каких-нибудь рябчиков — небопродуктами, это же так переводят слово seafood, да знаю я, знаю, просто пытался неудачно пошутить; что-нибудь выпьем, смотри, текила, здесь ее раньше не было, правда, раньше здесь даже водки не, серебряную или золотую, серебряную, ну, за что, давай за мою маму, чтобы у нее в Париже все получилось, м-м-м, за маму так за маму; люблю смотреть, как Лупетта держит ножик и вилку, даже когда ест простой салатик, словно сдает экзамен по этикету, никогда не говорит с набитым ртом, как мама учила, когда я ем, я глух и нем, сначала нужно все медленно и аккуратно прожевать, потом поднести ко рту салфетку и сказать: ты что-то выглядишь очень уставшим, были трудные переговоры; если сосредоточиться только на ее руках со столовыми приборами, может показаться, что здесь не занюханное кафе, а по меньшей мере английский замок, дубовый стол, покрытый накрахмаленной скатертью с фамильной вышивкой, высокий камин, в котором пляшут ручные саламандры, вышколенные слуги с маленькими... почему ты так смотришь на мои руки, просто мне нравится на них смотреть, ты знаешь, у тебя очень кра-; упс, дарагой, скажи, что у нее очен красывый рук, какой орыгыналный комплимэнт, генацвале, вы слышали, он это называет настоящый любов, да-да, самый, понымаеш, настоящый, такой раз в сто лэт бывает, не повэриш; проснулся, маленький паскуда, только тебя здесь не хватало, а акцент-то зачем, для пущего драматизма, что ли; ты на акцэнт нэ отвлэкайся, продолжай, говоры, какой у тебя красывый рук, Лупэтт, какой красывый ног, а можно потрогат твой красывый груд, ай, что за груд, дай-ка пощупат твой красывый поп, вах, какой славный поп, хачу его прямо щаз, пойдем в кроват, да?

***

В первый же день своего появления в палате он получил прозвище Кроссвордист. Мне и раньше встречались люди, помешанные на кроссвордах, но настолько зацикленный на них человек попался впервые. Если бы не пергаментный цвет лица и обрамленные желтой коркой глаза, ему можно было бы дать лет сорок — сорок пять. Как и большинство из нас, Кроссвордист узнал о своем диагнозе слишком поздно. Едва придя в себя после подшивания катетера, наш новый сосед полез в видавшую виды синюю спортивную сумку и выудил оттуда целый ворох газет и книжек, покрытых исчерканными сетками кроссвордов. Не обращая внимания на текущие вразнобой капельницы, он сосредоточенно хмурился, слюнявя обгрызенный карандаш, и бормотал что-то неразборчивое. Кроссвордист казался настолько погруженным в себя, что когда он неожиданно высоким голосом проблеял: «Приспособление для проверки яиц, семь букв, никто не помнит?» — палата дружно вздрогнула. Ответа не последовало, и только спустя несколько минут Георгий Петрович пробурчал: «П... да. Когда мои яйца перестали реагировать на нее после третьей химии, я сразу понял — дело швах». Кроссвордист прищурил коростяные глаза и внимательно посмотрел на соседа. «Во-первых, в этом слове пять букв, а не семь, во-вторых, матерные слова в кроссворды не включают, а в- третьих, я уже нашел ответ — овоскоп». Геннадий Петрович тихо ругнулся и пополз с беломориной на черную лестницу. И хотя на восклицания Кроссвордиста больше никто не реагировал, еще несколько часов он продолжал оглашать палату своими идиотскими вопросами:

— Организм, живущий при отсутствии свободного кислорода, семь букв?

— Живопись, выполненная оттенками одного цвета, восемь букв?

— Присоска, которой растение-паразит прикрепляется к растению-хозяину и извлекает из него питательные соки, девять букв?

Химиотерапия заметных результатов не приносила, но мастер ответов на вопросы не унывал. «Пятничные купила? Давай быстрее, куда ты там их засунула?» — еще с порога блеял он на жену, обязанную регулярно доставлять в палату новые кроссворды.

«Разгадывать кроссворды на пороге смерти: что может быть глупее? — думал я. — Тебе осталось жить месяцы, если не недели, и ты не придумал ничего лучше, чем отыскивать имя вулкана на острове Хюнсю или вспоминать, как называется орган размножения у грибов?» Но потом я стал снисходительнее относиться к Кроссвордисту и даже немного завидовать ему. Я понял, что кроссворды играют для него примерно такую же роль, как Библия для Кирилла, матерный базар для Георгия Петровича или... или Мундог для меня. Возможно, они являются даже более сильнодействующим средством, если учесть, что в отличие от некоторых соседей по палате Кроссвордист держался молодцом: не плакал, не стонал и не сетовал на свою участь. В конце концов, кто возьмет на себя смелость утверждать, что есть лишь один уважительный способ скоротать время в последнем Зале ожидания на земле? Я ничуть не удивлюсь, если с точки зрения вечности дурацкий кроссворд перевесит на чаше весов и слова, и музыку, и все священные книги вместе взятые. Вот смеху-то будет, если окажется, что для попадания в рай или, если угодно, в нирвану нужно было не каяться на последней исповеди во всех смертных грехах, не зубрить с упоением Книгу Мертвых и даже не медитировать на таракана на стене, а всего лишь отгадать одно-единственное слово из шести букв в каком-то задрипанном кроссворде. Одно-единственное слово.

Когда Кроссвордиста увезли в палату интенсивной терапии, от нечего делать я решил взглянуть на последний разгаданный им кроссворд. Он был исчиркан полностью... но пустые клетки оказались заполнены не ответами... даже не словами... а бессмысленным набором букв.

***

Я заставлю тебя заткнуться, говорю же, заставлю, нет больше сил терпеть эти издевательства, надо срочно найти какой-нибудь кляп, отвлекающий маневр, может быть трубка, да, конечно, у меня есть трубка-трубочка и при ней отличный табачок, принесите пепельницу, пожалуйста, старый футляр от электробритвы «Микма», очень удобный для трубочных причиндалов, сюда влезают две, даже три трубки, топталка, несколько ершиков и ребристая пачка Original Choice, смешно ты придумал про небопродукты, нет, вправду смешно, кстати во Франции морепродукты называются les fruits de mer, морские фрукты, нет, ты подумай, какие-нибудь креветки или мидии, и вдруг фрукты, с чего бы это, слушай, а представляешь, вдруг моя мама сидит сейчас в каком-нибудь ресторане на Елисейских полях и тоже заказывает fruits de mer, вот было бы забавно!

А ведь Лупетта тоже нервничает, смеется громче обычного и накрасилась как-то по-особенному, господи, какая она красивая, несмотря на косметику.

А ты заметила, что к текиле забыли подать соль и лимон, может подозвать официантку, да ладно, раз уж начали, давай так, голую текилу, почему ты смеешься, мне понравилось, как ты сказала «голую текилу», в этом что... черт... черт-черт-черт, что случилось, я забыл дома табак, все взял, а табак забыл, не понимаю, как так получилось, я точно помню, как его клал, ну не расстраивайся, ты же сам мне говорил, когда мы только познакомились, помнишь, трубка не вызывает привыкания, как сигареты, и ты можешь не курить сколько захочешь, ведь ты мне не солгал, а, да, что ты, конечно нет, просто обидно, но ведь больше ты ничего не забыл, что ты имеешь в виду, да так... ну что, пойдем, давай, рассчитайте нас, пожалуйста.

Дождик зарядил не на шутку, подержи зонтик, я попробую застопить побыстрее, чтобы не мокнуть, снова «копейка», слава Богу, не этот... семеновод, ну, куда поедем, в любимом голосе появился звенящий оттенок, как в фильме про роботов, и дождь стучит тоже слишком звонко, надо поднять окно, кто я — медь звенящая или кимвал звучащий, — а может, это всего лишь простуда, в ушах с утра какой-то шум, ну что — звонкий вызов — я теперь девушка свободная, какие будут предложения?

Вот он, момент истины, ко мне я тебя не приглашаю, родители за стенкой и все такое, и правильно делаешь, я бы и сама не согласилась, в твою коммуналку, разумеется, мы не поедем тоже, ты догадлив, Чебурашка, остается одно, выбирай, «Невский Палас», «Астория» или «Европа», да ладно, я не хочу тебя разорить, давай в какое-нибудь более демократичное место, смотри, вот, например «Октябрьская».

Водитель притормозил. Я расплатился. Открыл дверцу. Вышел. Открыл зонтик. Подал Лупетте руку. Она выпорхнула из машины прямо в мои объятия, и мы сразу стали целоваться. Но что-то мешало мне, как обычно, «ласточкой» нырнуть в ее поцелуй. Не получилось даже «солдатиком». Всему виной была эта ужасная какофония, бритвенной резью отдающаяся в ушах. Словно невидимая рука повернула до максимума ручку громкости с надписью «Звуки большого города». Фальшивящие миелофоны дождя в водосточных трубах, свербящие колодки машин, тормозящих перед светофором, шаркающие подошвы прохожих на ржавых крышках люков, наждачный шелест неразличимых голосов. Да черт с ними, со звуками! С хозяйкой моего сердца тоже творилось что-то не то. И дело тут не в двух рюмках текилы. Она вела себя чересчур... чересчур напористо. Слишком напористо для моей Лупетты.

***

Днем наша палата больше всего напоминает зал ожидания на провинциальном железнодорожном вокзале. Если бы я захотел нагнать пафоса, то назвал бы его Залом Ожидания Поезда до Станции Смерть. Но вся петрушка в том, что нет тут никакого пафоса. Днем с огнем не найдешь. Раньше мне казалось, что когда человеку прямо в ухо суют секундомер обратного отсчета, он сразу меняется. Начинает считать, а значит, ценить оставшиеся часы. Дудки. Если не обращать внимания на явные стигматы смерти, украшающие наши тела, те, кто здесь лежит, меньше всего похожи на людей, готовящихся к последнему прости. Несколько месяцев, проведенных в этой палате, позволяют представить наиболее типичную схему поведения, которой следует большинство моих соседей. Как ни странно, с классическими стадиями умирания, о которых твердят онкологические талмуды, она имеет мало общего. По моим наблюдениям, за исключением первичной паники и финальной агонии есть только одна стадия. Я ее так и назвал: «Ожидание поезда».

Прежде всего постучите по дереву. Постучали? Не слышу, громче! Вот, уже лучше. Тогда поехали. Итак, вам стал известен неутешительный диагноз, который в народе именуют сочетанием двух страшных слов «рак» и «кровь». Стадия IIIb или IV (по статистике, большинство больных узнают приговор слишком поздно). По уму, надо бы сразу свести счеты с жизнью любым доступным способом, но по жилам уже разлился парализующий волю яд по имени надежда. Впереди «жесткая» химия и пересадка костного мозга. Отсюда и начинается свистопляска: поиск донора костного мозга, поиск 30 тысяч долларов на трансплантацию (если их нет, придется продать квартиру), поиск лекарств, выбор стационара... Все это выглядит как жалкая пародия на охоту за дефицитными билетами на поезд дальнего следования. Можно было бы полететь самолетом, причем без нервотрепки, и оказаться в пункте назначения уже через считанные часы. Но вы решили растянуть удовольствие и выбрали поезд. Представьте, что муторная очередь в кассу, вопли и взятки спекулянтам наконец-то позади, и, сжимая в одной руке драгоценный билет, а в другой — видавший виды чемодан, вы оказываетесь на вокзале. Но тут механический женский голос объявляет, что отправление состава задерживается вплоть до особого распоряжения, и, вволю наругавшись, вы направляетесь в зал ожидания. Раньше вам здесь бывать не приходилось, поэтому все вокруг вызывает живой интерес: храпящие пассажиры на скамейках, носильщики, уборщики, бомжи и прочая вокзальная шушера. Но довольно быстро вы привыкаете к своему окружению и пытаетесь по возможности скоротать время. Выбор, правда, невелик: чтение, музыка, разгадывание кроссвордов, перебирание четок, а для особо общительных — карты или дешевый треп на злобу дня... Не успев познакомиться, вы готовы до хрипоты спорить с багроволицым соседом о судьбах страны и мира. Время летит незаметно, и когда вы уже начинаете забывать, где сидите, динамик неожиданно каркает: «Состав подан под посадку», — и вы судорожно хватаетесь за чемодан. Но что это? Просторные своды зала ожидания внезапно сжимаются до синих больничных стен, пассажиры оборачиваются соседями по палате, носильщики — санитарами, проводники — докторами, и вместо того чтобы пригласить вас в купе, они всаживают в ключицу саднящую распорку, подсоединенную трубками к каким-то склянкам с булькающими жидкостями. И вместо привычной фразы «Просим пассажиров занять свои места, а провожающих выйти из вагонов» сквозь посмертное марево до вас доносится: «Просим родственников и друзей пройти в зал, чтобы проститься с покойным».

Представив эту картину, я даже прыснул со смеху. Но Геннадий Петрович так громко спорил с Виталиком о политическом будущем России, что на меня никто не обратил внимания.

***

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение раствориться в капельках дождя, скользящих по твоей щеке, второе предложение обернуться огоньками машин, отражающимися в твоих глазах, третье предложение воплотиться волнением, с которым ты кусаешь губы; люди добрые, помогите выкарабкаться, вылезти, выползти из навязшего в зубах сценария, я чувствую себя рукой, на которую вместо белой лайковой перчатки упорно натягивают потный вонючий носок; седой швейцар с военной выправкой смотрит с пониманием, в его мыльном взгляде неправильные мысли, это не то, что вы думаете, товарищ в отставке, это совсем другое, ну почему вы все мне не верите, мокрые стены пахнут грибным отчаянием, все пойдет как по маслу, ты догадлив, Чебурашка.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение окрасился месяц багрянцем, где волны шумели у скал, второе предложение поедем, красотка, кататься, третье предложение давно я тебя поджидал; седой швейцар с военной выправкой понимающе подмигивает; нет, все должно быть по-другому, как объяснить ей, что это неправильно; номинанты нобелевской премии по любви в обнимку летят по коридору, а это точно наш этаж, чертыхаясь, ковыряются в замке, ну все, придется звать на помощь, смеясь вваливаются в номер, а тут, кстати, ничего, целуются, путаясь в одежде, аккуратнее, не порви, в нетерпении падают на застеленную кровать, да, да, еще, еще, я люблю тебя, и я, и я, и я того же мнения, по-другому и быть не может, все как у людей.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение ты правишь в открытое море, второе предложение здесь с бурей не справиться нам, третье предложение в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам; а ты куда подевался, маленький паршивец, затихарился там внутри, давай, малыш, подай голос, поддень меня, ты что, не видишь, ведь сейчас самая подходящая ситуация, лучше не найдешь, момент истины, так сказать, давай же, покажи нам все, на что ты способен, демосфен иронии, цицерон сарказма, исократ язвительности, да уснул ты там что ли, ну не молчи, слышишь, не молчи, пожалуйста, я не слышу твоих нападок, крой меня на чем свет стоит, как тебе будет угодно, не важно, с акцентом или без, давай же, смелей, первый раз сам прошу, ну что тебе стоит, а, унизь меня, не стесняясь в выражениях, посмейся над моими чувствами, сморозь пошлую шутку, ляпни любую гадость, скажи, какая я скотина, мерзкая и тупая скотина, которая только и думает о том, чтобы отчебурашить смазливую девчонку, молчит, молчит, молчит, как крови в рот набрал, только этот чудовищный звон, когда же наконец он утихнет.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение давай уйдем отсюда, второе предложение просто развернемся и уйдем, третье предложение придумаем что-нибудь получше.

Седой швейцар с военной выправкой предупредительно распахивает дверь, я закрываю зонтик, пропускаю Лупетту вперед, Освенцим вентиляции пышет в лицо, режет глаза, перед сексом не надышишься, да, стойка Reception прямо и налево.

***

Подушка дней моих суровых, признайся, сколько голов навечно упокоилось на твоем пухлом плече. Ты, конечно, будешь хорохориться, утверждать, что я у тебя первый, но я-то вижу, что под застиранной до дыр наволочкой, как бывалая шлюха — следы сифилиса, ты прячешь несмываемые следы смерти. Я изучаю эти выцветшие разводы, как китаец, гадающий по «Книге перемен», и в каждом из пятен Роршаха мне видится анамнез больного, оставившего на тебе последнюю подпись.

Вот этот застывший ручеек, должно быть, вытек изо рта идеалиста, до последней минуты не верившего в свой приговор.

А эта робкая лужица, наверное, оставлена вечным неудачником, по дьявольской иронии в точности повторяя первую кляксу, поставленную им на школьной тетради.

Непонятно лишь, откуда взялся вон тот плевок, впечатавшийся в твое пузо, словно клеймо проклятия. По всей видимости, его автор — неисправимый гордец, не нашедший ничего лучшего, как плюнуть прямо в блендамедный оскал склонившейся над ним дамочки в черном капюшоне. Но не рассчитал силы, бедняжка, плевок упал обратно на подушку, а дамочка только рассмеялась наглости строптивца.

Подушка дряхлая моя, я уверен, твои фрески можно снимать слой за слоем, обнажая культурные пласты смерти. Я знаю, милая, это ты насылаешь на меня такие странные сны, в которых тягучие, как мед, голоса плетут бесконечное кружево вокруг моей изъеденной Лимфомой шеи. Где капельницы больше похожи на летающих вокруг койки бабочек-медуз, чьи пластиковые щупальца приподнимаются и опадают, словно в медленном танце, роняя на дырявые простыни дымящиеся капли. Стоящие под кроватями утки оборачиваются грациозными селезнями, плавающими по стертому линолеуму, как по графскому пруду. Заношенные тапки превращаются в ослепительные лилии, распространяя по палате свой нежный аромат. А сами кровати с прикованными к ним больными вытягиваются в индейские пироги смерти, плывущие по открытому морю в свой последний вояж. Но что это? Неспешно вальсирующие бабочки- медузы внезапно ускоряют движения, закручиваясь чудовищным смерчем. Испуганные селезни, истошно крякая, ныряют один за другим под воду, красавиц лилий захлестывает мутной волной, а ядовитые щупальца наотмашь стегают меня по телу, оставляя разверстые раны, на глазах вспучивающиеся ожогами...

— Просыпайся скорей, ты что, не чувствуешь, что катетер чуть не вылез! Во сне, что ли, задел? — тормошит меня сосед.

***

Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя...

А у тебя ужасный парфюм, краснощекая брунгильда за стойкой Reception, похожая за залитый в вакуум балык, синий костюм, открытый ворот, под натянутым целлофаном кожи голубые веточки вен.

— Извините, но свободных номеров на данный момент нету.

Надо же, как все запущено. Ты ведь не деревенская чурка, чтобы так произносить эту фразу. Сказала бы «Нет», и все. На нет и суда нет. Мы бы развернулись и ушли. А ты хитрая. Думала, я не замечу, так? Пропущу мимо ушей, как ты произносишь свое зашифрованное «нету». Здравствуй, дерево? Издеваешься. Чувствуешь, что я здесь в первый раз. Смеешься надо мной, да? Нагло жуешь жевательную резинку. Ты пережевываешь мою мечту, не так ли, брунгильда? Чавкаешь моей мечтой, смачно чавкаешь, выдуваешь ее и — пук! — шумно хлопаешь розовым пузырем. Ну ты подумай, «на данный момент нету». Надо же, какая незадача. Я рыдаю в три ручья. А на какой момент есть, не шепнешь часом на ушко? Ну давай же, парфюмированная кукла, открой тайну золотого ключика, выдави на эту ламинатную стойку из блакитно-червонного тюбика тот самый крутящий «момент», на который в твоем загашнике есть свободные номера! Шевелись, понятно, а не то я вспорю, ей-богу вспорю твой целлофановый вакуум, из которого посыплются ломтики балыка, тонко-тонко нарезанные, просто пальчики оближешь! Ты поняла, что я хочу сказать тебе, брунгильда, признайся, ты прочла в моих глазах именно это, так зачем тогда обращать внимание на полуобморочное нямканье, доносящееся до твоих ушей:

— А нету, это точно значит нет... как это нет, но ведь получается... нам... как бы это... нам... ну вы понимаете, обязательно... нам... очень нам... не может быть, чтобы нет, а где ж тогда, собственно, нам?..

— Ничем не могу помочь. Я же сказала: нету!

Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя есть...

А у тебя есть совесть, мерзкая брунгильда, как можно так грубить посетителям, пошла ты со своим «нету» куда подальше, Твоя гостиница не последняя в городе, недаром я еще у порога хотел развернуться и уйти, как только увидел этого наглого швей... Простите, молодой человек, можно вас на одну минуточку, вам, случайно, не свободный номер на ночь нужен, давайте отойдем в стороночку, вот сюда, хорошо, вы не подумайте, это просто чтобы на проходе не стоять, у меня к вам есть предложеньице, дело в том, что у меня до утра есть бронь, ну как контрамарочка в театре, просто если вам очень нужно, могу уступить, всего за полторы тысячи рубликов, так сказать, не спешите, не спешите, пока уберите, давайте рассчитаемся вот тут, за пальмочкой... Все замечательно, пожалуйста, вот вам ключик, номер найдете на бирочке, только к одиннадцати утра комнатку освобождаем и ключик на вахту сдаем, ну, желаю хорошо провести время и не смею задерживать, а то дамочка ваша, смотрю, уже волнуется.

Ну что, пойдем, как все удачно сложилось, говорю я с нервным оживлением, а в ответ слышу вопрос, нормальный вопрос, надо сказать, весьма уместный в данной ситуации, более того, очень правильный и своевременный, но то ли из-за интонации, с которой он произносится, то ли из-за голоса, нервно вибрирующего в приторно сладкой вате воздуха, звуки никак не хотят складываться в слова, и лишь спустя самую короткую из всех известных вечностей я все-таки осознаю, о чем меня спрашивают, тошнотворная карусель звенящих красок и теней резко притормаживает, и меня всасывает в новую реальность с приличествующим случаю хлюпаньем. Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя есть презерватив?

***

Ничего не видно. Я лежу, то закрывая, то открывая глаза, чтобы понять, есть ли разница. Разницы нет. Но я чувствую: скоро, уже совсем скоро. Градусник царапает подмышку. Изо всех сил прижимаю руку к телу. Кажется, еще чуть-чуть — и скользкий стеклянный палец хрустнет, растекшись кипящими ручейками ртути по потной коже.

Ну вот. Наконец-то. Началось. В абсолютной темноте перед глазами начинает проклевываться какая- то бесформенная дыра. Впрочем, на серьезную дыру она не тянет, так себе дырочка. Дырулька. Можно подумать, она отличается цветом от темноты, но это не так. Просто моя дырулька другая. Совсем другая. Я еще не знаю, что такое черная дыра, но потом, когда мне расскажут, сразу вспомню.

Дырулька всегда появляется прямо перед глазами. Некоторое время я играю с ней, елозя затылком по взмокшей подушке, и она послушно скачет по воздуху вслед за перемещением зрачков. Но потом становится не до игр.

Температура растет. Больше всего ломает в бедрах. Жернова боли. По щекам текут слезы. Но я не плачу. Надо учиться терпеть. Уже не маленький. Дырулька приближается. Она совсем близко. Я чувствую ее касание кончиками ресниц.

Никогда не успеваю уловить момент, когда попадаю вовнутрь. Раз — и я уже тут. Поднимаю руку, и она вытягивается телескопической клешней во влажную невесомость. Растягиваю в улыбке рот, и уголки губ приклеиваются жевательной липучкой к противоположным стенам комнаты. Но это всего лишь детские игрушки — так, разминка. Дальше начинается самое веселое. Прокисшее болезнью тело со шкодным хлопком взрывается салютом крошечных искр, и в комнате сразу становится сладко и свежо. Теперь мы с дырулькой заодно, вернее я и есть дырулька. Это не она, а я разрастаюсь пухнущей тенью по тесным стенам, и они быстро съеживаются, оседая картонной пылью на полу. Еще несколько глухих хлопков — и все вокруг осыпалось трухой, осталась лишь одна замечательная дырулька, которая не знает ни жара, ни пота, ни боли. Но счастье длится недолго, я слышу чьи-то шаги, загорается свет, и моя заветная дырулька исчезает вместе с темнотой, прошептав на прощанье невесть откуда взявшиеся слова: я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне...

Куда же она делась, моя дырулька? Она же моя. Я так не играю. Хочу в нее снова. Ничего не остается, как открыть рот и истошно завопить:

— А-а-а-а! Дырулька!! Где ты?!! Вернись!!!

Но вместо спасительного черного колодца надо мной склоняется смутно знакомое лицо.

— Павлушка, не кричи так, соседей разбудишь, мамулька никуда не делась, мама с тобой, не бойся, мой родной, это скарлатина, от нее за один день не поправишься, надо немножко потерпеть, я тебе лекарство принесла, знаю, что горькое, знаю, милый, ну потерпи немножечко, не отворачивайся, открой ротик, в-о-от, молодчинка, скоро лекарство поможет, и тебе будет лучше, вот увидишь, станешь здоровенький-прездоровенький, у тебя же через неделю день рожденья, целых семь лет, а кто в день рожденья болеет, правильно, никто, вот и ты поправишься, тебе подарят много подарков, ты пойдешь в первый класс и больше никогда-никогда не будешь так тяжело болеть, договорились?

Я тебе про Фому, а ты мне про Лимфому.

***

А что, в сущности... Ты знаешь, я как-то не подумал, то есть подумал конечно, но не успел, ну ничего, здесь где-нибудь есть, обязательно есть, это же гостиница, я имею в виду, что тут должно быть, смотри, кафе, давай возьмем что-нибудь, американо, ристретто, а можно «бейлис», все что захочешь, и один ристретто, воду не забудьте, спасибо, сдачи не надо, прошу, садись тут, вот уже и принесли, подожди меня, я мигом.

Как же мне не хватает сейчас дублинской трубки, моего верного Петерсона. Привычной тяжести мундштука на зубах. Верескового тепла чаши, греющего пальцы. Терпких струй дыма, пропущенных через ноздри. Сизых колец везения, одно в другом, два в одном. Он всегда выручал меня в трудную минуту, мой славный ирландский денщик, безропотно влекущий домой хозяина, хватившего лишку в запретном пабе под вывеской Banshee. Мохнатый проволочный ершик деловито надраивал дымовой канал, попутно счищая с извилин мозга сажу предательских мыслей. Изящная металлическая топталка послушно уминала пепел несбывшихся надежд, то и дело норовящий высыпаться на брюки. Густые клубы трубочного дыма, точно чернильное облако, которое выпускает осьминог в минуты опасности, скрывали меня от злобных укусов реальности, позволяя воображать себе Юнг знает что даже перед самым банальным коитусом.

Язык судорожно облизывает пересохшие губы в истоме по ядовито-горькой капельке коричневой жидкости, исторгаемой булькающим от нетерпения табаком.

Вездесущий старик, бритый хоттабыч, чем могу быть полезен, алюминиевая прядка из-под швейцаровой фуражки, у вас здесь можно купить пре... перверт... да что же это такое, школьник хренов, язык заклинило, кондомы, простите, не понял, я говорю, кондомы, что вы имеете в виду, молодой человек, неужели не ясно, старый кретин с воробьиными баками, как же ты с иностранцами объясняешься, за придурка меня, что ли, держишь, совсем отупел на своей холуйской работе, седина в бороду, бес в кусты, я же тебе русским по белому говорю, простите, пре-зер-ва-тивы! Ах вот оно что, конечно-конечно, прямо до конца коридора и направо, там увидите автомат. Прямо до конца, до конца и направо, направо, автомат, мелочь? мелочь! А, черт, разворот, бегом назад, простите, вы не разменяете, спасибо большое, разворот, бегом назад, прямо до конца, прямо и направо, направо, автомат, сколько? Один, два, три? Один — несерьезно, три — еще успеется. Нет, для первого раза хватит двух. Хватит двух для первой большой любви. Хватит двух для утоления всех безумных страстей. Хватит двух для заветной встречи с хозяйкой моего сердца. Хватит двух для волшебной ночи с горячей Лупеттой. Хватит двух для развенчания идиотских иллюзий. Хватит двух для сведения романтических грез к животному знаменателю. Хватит двух для инстинктивного спаривания двух млекопитающих плацентарных приматов. Хватит двух для выполнения определенного количества фрикций, необходимых для удовлетворения либидо тридцатилетнего хордового позвоночного. Хватит двух для das ist fantastisch, хватит двух для что же ты плачешь, хватит двух для сколько заплатишь, хватит двух для... Хватит!!! Замолчи. Пожалуйста...

***

Прошлой ночью мне явилась покойная тетушка, умершая от рака молочной железы лет пятнадцать назад. Мы гуляли с ней по огромной палате, больше похожей на залу, заставленную стальными больничными каталками. На них лежали чьи-то вскрытые тела, причем не мертвые, а живые, судя по непрестанному шевелению. Меня удивило, что все они были в прозрачных полиэтиленовых мешках. «Для дезинфекции, — пояснила тетушка. — Если бы не пленка, мы бы все задохнулись от смертных миазмов». — «Нет чтоб сказать просто — от вони!» — усмехнулся я про себя. «Здесь проводятся испытания новых, революционных методов химиотерапии, — продолжала тетушка. — Последние исследования показали, что апоптоз раковых клеток быстрее происходит при условии открытого контакта с воздухом. Именно поэтому тела испытуемых подвергнуты добровольному вскрытию».

Потолок залы по всему периметру был обвешан капельницами, от которых к пациентам тянулись длинные шланги, булькающие тромбовзвесью. В каждом мешке имелось круглое отверстие с металлическим ободком, через которое жидкость поступала к телу. Зрелище было настолько нелепым, что скорее напоминало декорации к макабрическому спектаклю, чем реальное медицинское учреждение. Мне при этом было совсем не страшно — казалось, я гуляю по какому-то диковинному ботаническому саду.

На вопрос, почему капельницы подвешены так высоко, тетушка многозначительно подняла указательный палец: «Гравитация!» Пока я размышлял над ее ответом, мы подошли к одной из каталок. Грудная клетка лежавшего на ней уженечеловека была раскрыта, как sac de voyage. Нервно дышащие внутренности напоминали тропическое плотоядное растение из забытого «Клуба путешественников». Свешивающийся с потолка шланг был криво воткнут во что-то сиреневое, кажется в селезенку. Увидев нас, уженечеловек несказанно оживился и принялся что-то быстро говорить. От его дыхания полиэтилен потерял прозрачность, и лица уже было не разглядеть. Судя по отчаянной жестикуляции бедняги, он очень хотел быть услышанным. Я вопросительно посмотрел на тетушку. «Подойди, не бойся, — ласково сказала она. — Он не сделает тебе ничего плохого». Я с опаской приблизился к колышущемуся мешку, стараясь не глядеть внутрь. Пленка была достаточно плотной: несмотря на то что я стоял уже вплотную к каталке, сквозь нее было слышно лишь глухое бормотание. И тут мой визави нашел решение проблемы. Резким движением он выдернул из мигом осевшей, как раздавленный гриб, селезенки толстую иглу, которой заканчивался шланг, и вспорол с ее помощью полиэтилен над лицом. Из свежей дыры на меня дохнуло — тетушка была права, «вонь» для этого слишком приземленное слово — смертным миазмом. Борясь с отвращением, я склонился над отверстием, чтобы наконец услышать, что хотел сказать уженечеловек.

«Мы видели крыс, крыс, — пробормотал он скороговоркой. — Они несли в зубах наш смех!» И в этот момент в моей посюсторонней палате Оленька включила свет. Мне впервые хотелось сказать ей «спасибо» за раннее пробуждение.

***

Что же я так запыхался, словно это марафонская дистанция в беспробудном подземном лабиринте, а не евростандартный гостиничный мирок, слегка пованивающий винилом, с комариным писком люминесцентных ламп и пропылесосенной аллергией ковролина, вот такая via dolorosa к граммофону моего сердца, запиленную пластинку которого заело на словах: что ты умеешь та-а-ак, что ты умеешь та-а-ак, что ты умеешь... полно, да умеешь ли ты вообще, не на продавленном октябрьском матрасе, а на голых пружинах чистого чувства, ведь пройдет десять, от силы пятнадцать минут, и на этот вопрос ты уже не ответишь никогда, все, что изрыгнет твой рот, залитый расплавленным каучуком дхармы, будет вторично, третично, миллиардорично, добро пожаловать на накатанную дорожку, скатертью дорожку, скатертью- самобранкой, тряпкой-самобранкой, половой тряпкой-самобранкой, из которой сами по себе вылупляются суетливые пальцы, лижущие губы, растущие в умелых руках ключи и блестящие от смазки замочные скважины.

А может, это и есть мой ад, вернее не ад, а адик, маленький такой адочек, в котором я потным тараканом мотаюсь взад и вперед по ковролиновой дорожке коридора, от музыкального автомата с презервативами к говорящему автомату швейцару, туда-сюда, туда-сюда, не замечая уже отдельных перемен, сперва еле заметных и кажущихся анекдотичными, а потом все более и более фатальных, перерастающих со временем во что-то несусветное, ну, скажем, на сотом круге на месте швейцара оказывается голем, заведенно кланяющийся со своим бесконечным: укиё-э, укиё-э, укиё-э, укиё-э, на тысячном круге вместо презервативов мне на ладони вываливается целая пригоршня киндер- сюрпризов, из которых тут же вылупляются стайки ракообразных урановых, быстро расползающихся по всему телу, вызывая невыносимый зуд, на черт уже знает каком круге голем оборачивается рябым шофером-бомбилой, квохчущим: ну ты врубаешься, врубаешься, врубаешься, и в конце концов вместо набитого упакованной резиной шкафа я вижу ярко размалеванный автомат, в котором металлическая клешня с жужжанием тянется к горе мягких игрушек, приглядевшись сквозь унавоженное следами грязных пальцев стекло, в каждой из них я узнаю Лупетту, выполненную в виде злой пародии на Барби, во всех мыслимых и немыслимых нарядах — от мадригального барочного кринолина до блядской кружевной комбинации, клешня неумолимо опускается к куче, я колочу кулаками по стеклу, лихорадочно нажимая на все кнопки подряд, остановите это, я не хочу, слышите, остановите, клешня с лязганьем сжимается, ухватив за ногу одну совсем уж неприличную куклу, тянет ее наверх и с механическим визгом поворачивается к раздаточному лотку, от резкого движения кукла выскальзывает и плюхается обратно, но вместо того чтобы разжаться и замереть в покорном ожидании, ведь я не бросал новых монет, клянусь, не бросал, клешня снова начинает свой идиотский маневр, только на этот раз игра не пошла, она промахнулась, теперь-то наконец все, как бы не так, раздосадованная клешня пытается ухватить свою добычу снова и снова, по всей видимости в автомате что-то разладилось, не может же он на самом деле злиться, клешни сжимаются часто-часто, как парикмахерские ножницы, и уже не хватают, а режут, терзают и рвут, и я, зажав лицо руками, опрометью бегу назад.

А вот и я, да, все в порядке, кофе не остыл, совсем не крепкий, нет, больше не хочу, что это ты так запыхался, может, уже пойдем.

***

Одно из ярких детских воспоминаний связано у меня с отдыхом в Крыму. В маленьком домике у моря, который родители сняли на месяц, я впервые увидел старинную китайскую ширму, расписанную затейливыми рисунками. Казалось, она попала сюда прямо из сказки, и вслед за ней непременно должны явиться и другие сказочные герои. Даже море перестало привлекать меня, как раньше. Часами я играл с рассохшимся бамбуковым каркасом, прячась за выцветшим шелком от беспощадных корсаров, туземцев и свирепых зверей. Когда мы вернулись после отпуска домой, я долго рыдал, умоляя маму с папой купить в нашу комнату ширму, но они только смеялись над моей причудой. Но скажите, разве можно назвать причудой желание ребенка, пусть даже и дошкольника, иметь хоть какое-то личное пространство? Меньшую комнату нашей тесной хрущевки занимала бабушка, в то время как мы с родителями жили в «гостиной». В одном ее углу ютился старенький диван-книжка, примыкавший к платяному шкафу, а в другом скрипела полутораспальная родительская кровать. Несмотря на столь тесное соседство, родители ни разу не заставили заподозрить, что они ночью не только спят. А может, пуританка память скрыла от меня непонятное шебуршение в родительской половине по ночам? Так или иначе, я бы на их месте первым подумал о том, чтобы соорудить в нашей комнате если не ширму, то хотя бы перегородку, разделив ее на условную детскую и условную спальню... А вдруг они боялись, что если мой диван будет вне поля зрения, я задохнусь во сне или заболею лунатизмом и выйду погулять в окно...

Когда я подрос и насмотрелся романтических западных фильмов, ширма стала ассоциироваться уже с женской сексуальностью. Прелести раздевающейся французской кинодивы, еле различимые сквозь полупрозрачную ткань, стали едва ли не первым эротическим переживанием, испытанным мной в пубертатный период... В принципе, за ширмой и тогда скрывалась все та же несбыточная сказка, только герои стали несколько другими. Наверное, именно по этой причине много позже я так мечтал иметь не только спальню, но и ширму, чтобы моя любимая непременно раздевалась за ней, а я томительно следил за эротическим театром теней, давая волю своей фантазии.

Свидетелем третьего пришествия ширмы я стал уже в больнице. Благодаря злой насмешке судьбы, лишь сейчас она явилась ко мне не в мечтах, а в реальности. Но на этот раз ее каркас скрывает не романтические грезы юности, а отвратительный оскал смерти. Когда состояние смертельно больного пациента не оставляет уже никаких надежд, его койку загораживают трехстворчатой больничной ширмой. Как только санитары в очередной раз вносят в палату ширму, у потенциальных кандидатов на вынос невольно замирает сердце: только бы не ко мне, только бы не ко мне! Все мы живем туг на капельницах, всем нам врачи говорят, что надежда всегда есть, и поэтому никто не знает, кто скроется за этой перегородкой первым. Ширма безжалостно отсекает еще бодрящихся от опустивших руки, еще надеющихся от потерявших все шансы, еще живущих от почти не живых. Не правда ли, это более чем символично? Ведь если задуматься, смерть — всего лишь последняя сказка, для одних — страшная, для других — смешная, а для третьих — скучная до зевоты. Так давайте скорее раскрасим банальные декорации смерти, эти больничные ширмы, холсты которых давно плачут по кисти художника! Давайте распишем их всеми известными вариациями danse macabre, полотнами Босха, Гольбейна и Мунка, Гигера, Кубина и Климта, репродукциями всех живописцев, посвятивших свое творчество проделкам Косой! Да что я несу, к чему подражания, надо все сделать по-другому! Устроим лучше конкурс, настоящее состязание между современными художниками. Каждому конкурсанту будет выдана история болезни умирающего пациента, чтобы расписать, с учетом пожеланий клиента, Последнюю Ширму, которая отделит уходящего от мира живых. И вместо того чтобы в часы своего заката мозолить глазами мучнистую ткань, мы будем предаваться очарованию искусства, любуясь портретами, натюрмортами и пейзажами, написанными специально для нас. А потом, когда палата опустеет, надо будет непременно устроить Выставку Последних Ширм, где на табличках с именами художников и названиями полотен будут написаны даты смерти их заказчиков. Ну разве не замечательная идея? Дарю!

***

Отбойные молотки, повторяет Лупетта, наверное там отбойные молотки, нужно скорее закрыть форточку, это же просто невыносимо, такое ощущение, что за окном стрекочет противотанковый пулемет. Когда я был студентом первого курса, всю мужскую половину нашей группы бросили на ликвидацию аварии водопровода перед филиалом университета. На нас напялили оранжевые куртки, всучили отбойные молотки и показали, как правильно вскрывать асфальт. Оказалось, что трепанация дорожного полотна — довольно муторное дело, а может, мне просто не хватало физической силы, чтобы нарезать асфальтовые льдины по всем правилам. Как я ни старался, из-под моего инструмента выколупилось только несколько жалких черных огрызков, в то время как однокашники успешно вскрыли чуть ли не весь аварийный участок. После окончания дорожных работ у меня несколько дней дрожали руки, я даже не мог самостоятельно налить себе кофе, не говоря уже о том, чтобы успешно донести до чашки ложечку с сахаром, и еще, и еще я долго не мог избавиться от иллюзии непрерывной вибрации пола под ногами, вибрации настолько сильной, что от нее начинала кружиться голова, как и в ту секунду, когда я отпер дверь номера и погрузился вместе с Лупеттой в этот дребезжащий кошмар.

Грохот, который может свести с ума кого угодно, особенно в такую ночь, странно, что мы не слышали его раньше, по всей видимости окна выходят на другую сторону гостиницы, но кому же это на ночь глядя приспичило вскрывать под окнами асфальт, должно быть авария какая-то, а если здесь иностранцы, неужели они не пожалуются, от беспрерывного стрекота дребезжит и трясется все вокруг, мутный графин на столике перед кроватью, красный телефонный аппарат на прикроватной тумбочке; кажется, что и сама кровать на разболтанных ножках заходится в мелкой паркинсоновской дрожи, словно на ней замерли за мгновение до обоюдоострого оргазма невидимые любовники, точно кошки, плотно вжавшиеся друг в друга, изо всех сил пытающиеся продлить пронзительные секунды обратного отсчета и только дрожью, мелкой пупырчатой дрожью выдающие степень напряжения своих тел.

***

У каждого из нас есть любимая поза для сна. Я с детства привык спать на животе. Говорят, что это вредно. Я где-то читал, что по статистике 70% людей спят на левом или на правом боку, 25% — на спине и только один из двадцати — на животе. Этим мы, к слову, сильно отличаемся от зверушек, которые по преимуществу спят как раз на животе. Но теперь я не сплю, как зверушка. Катетер мешает.

Прямо перед нашей палатой в коридоре сидит бородатый человек без носа и читает какую-то серую брошюру. Про себя я его, разумеется, зову Ковалевым. Только, в отличие от гоголевского майора, у нашего Ковалева на месте носа не совершенно гладкое место, а черная дырка в форме перевернутого сердца. Не знаю, зачем он выставляет ее на всеобщее обозрение. Неприятно же смотреть. И пахнет. Я бы на его месте хотя бы пластырем залепил. Впрочем, может, ему уже все равно.

Когда я как-то проходил мимо Ковалева в туалет, он резко схватил меня за руку.

— Ты только послушай, послушай, что пишет Лютер: потеряв учение об оправдании, мы потеряем абсолютно все. Благодать — это прощение грехов, радость, мир, спокойная совесть. Но мир невозможен, пока не прощен грех, потому что Закон обвиняет и устрашает совесть грехом. И грех, ощущаемый сердцем, не может быть устранен ни паломничествами, ни бдениями, ни трудами, ни усилиями, ни обетами, ни любыми другими делами — фактически грех увеличивается делами. Чем больше мы потеем, стараясь освободиться от греха, тем хуже становимся. Ибо нет другого средства уничтожения греха, кроме благодати...

«Мало мне было Кирилла, теперь еще один блаженный нашелся, хорошо, что не в нашей палате», — усмехнулся я про себя, а Ковалев между тем продолжал:

— И дальше: Бог ничего не предвидит по необходимости, а знает все, располагает и совершает по неизменной, вечной и непогрешимой Своей воле. Эта молния поражает и начисто испепеляет свободную волю. Воля же человеческая находится где-то посередине между Богом и сатаной, словно вьючный скот. Если завладеет человеком Господь, он охотно пойдет туда, куда Господь пожелает... Если же владеет им сатана, он охотно пойдет туда, куда сатана пожелает... Свободная воля без Божьей благодати ничуть не свободна, а неизменно оказывается пленницей и рабыней зла, потому что сама по себе она не может обратиться к добру... А ты, ты как считаешь, дана нам свобода воли или нет?

— Конечно дана. И лучшее тому доказательство — мой катетер, который требует соблюдения нескольких простых заповедей: аз есмь катетер твой, твоя последняя надежда, не сотвори себе другого лечения, кроме химиотерапии, не выдергивай меня, не лежи на животе, не поднимай выше головы левую руку, не чеши место подсоединения моего к подключичной вене, не забывай, что одна капля должна капать раз в пять секунд, чти лечащего врача своего и медсестру свою, напоминай медсестре о моей промывке, не мойся после моего удаления два дня. Если я нарушу любую из этих заповедей, то быстро попаду к Антоше на каталку, а если буду их соблюдать, протяну еще несколько месяцев. Чем не свобода воли?

Ковалев внезапно побагровел и шумно засипел через свое перевернутое сердце. В ноздри ударила резкая волна зловония.

— Куда ты там шел... в туалет? Ну иди, иди, чего стоишь?

Я вовсе не хотел обидеть Ковалева. Нет, правда. Более того, я даже завидую ему с Лютером. Они знают, в кого кидать чернильницу в случае чего. А я всего лишь не люблю спать на спине. Когда... ну, в общем, когда все станет ясно, переверните меня на живот. Дурацкая, конечно, просьба, но все равно переверните, не забудьте. Договорились?

***

Лупетта стоит в дверях, словно не решаясь войти, подожди, сейчас я закрою форточку, рабочие под окном потрошат не асфальт, они ломают сценарий нашей встречи, все потому, что это второй этаж, окажись мы чуть выше, хотя бы на третьем, шум стал бы намного тише, наверное так и выглядит небольшое землетрясение, достаточно сильное для вибрации, но недостаточно сильное для разрушений, перемена ролей, все вокруг ходит ходуном и покряхтывает, в то время как она стоит в дверях, а он безуспешно пытается дотянуться до форточки, слишком высоко, где тут стул, надо снять ботинки, чтобы не запачкать обивку, все-таки на улице дождь, черт, шнурок не развязывается, настоящая комедия положений, я уже слышу эти заэкранные хохотушки, как в тех передачах, где запускают фоном зрительский смех в нужных местах, трюк, удивлявший еще Бодрийяра, телевизор сам смеется над собственными шутками, а мы остаемся в оцепенении наедине со своими страхами, непонятно лишь, почему они ограничились комедиями, я бы еще добавил пронзительный женский визг в соответствующих эпизодах фильмов ужасов и стариковский храп в бесконечных телешоу.

Лупетта оглядывается, будто за ней кто-то следит, а может она уже хочет уйти, отчаявшись дождаться решительных действий от этого трухлявого пня, заросшего опятами сопливых рефлексий, форточка наконец-то сдалась, и тотчас на нас упала тишина, которую в других обстоятельствах можно было бы назвать гробовой, комната перестала дрожать и замерла, точно кто-то нажал на клавишу «стоп», что за бред, не может быть, чтобы дело было только в этом, обычные советские рамы, здесь даже нет стеклопакетов, это уже какой-то фарс, я осторожно приоткрываю форточку, вжав голову в плечи в ожидании новой волны шума, — и ничего! — совсем ничего, это всего лишь дурацкое совпадение, рабочий день подошел к концу, рабочие ушли пить водку, а может у них просто перекур, уже не важно, главное, теперь мне никто не мешает, не мешает ничто, кроме раздирающей уши тишины, с непривычки кажется, что я неожиданно оглох, хочется громко хлопнуть в ладоши, нет, если честно, хочется выпорхнуть голубем в эту форточку, чтобы вычеркнуть раз и навсегда чей-то идиотский сюжет, в котором я превратился в слюнявый ватный манекен, ненавидящий себя до дрожи, до омерзения, до я-не-верю-что-это-происходит-на-самом-деле. Все очень просто, проще не бывает, надо всего лишь глубоко вдохнуть, свернуть вшивому голубю шею, издать торжествующий клич Тарзана и спикировать с табуретки на хозяйку моего сердца, завалить ее на кровать, разорвать в клочья одежду и доказать, что это не повторение пройденного, не привычная телу вибрация, а совершенно чудовищное землетрясение, на какое ни у одного Рихтера баллов не хватит, землетрясение, которое сровняет с землей... которое не оставит камня на камне... которое наконец-то разрушит... разрушит что? Что ты сказал? Да, ничего, давай заходи, хватит стоять в дверях, ваше пальто, мадам.

Лупетта заходит, я снимаю с нее пальто, подожди, возьми шарф, вешаю рядом свою куртку, Лупетта расстегивает сапоги, наконец-то я справился с ботинком, Лупетта заходит в комнату, ничего себе, носок мокрый, когда это я успел промочить ноги, Лупетта садится на край кровати, самое время привлечь ее к себе и поцеловать, Лупетта смотрит на люстру, сейчас она попросит погасить свет, Лупетта говорит.

***

Сначала я даже не понял, в чем дело. Казалось, будто в мундоговской сюите, мирно текущей в наушниках, зазвучала какая-то новая партия. Что за чушь, я слышал эту музыку уже тысячу раз. Очередное побочное действие химиотерапии? Мне еще слуховых галлюцинаций не хватало для полного счастья! Я осторожно снял наушники. Мундог исчез, но мелодия заиграла громче. Это определенно труба. Но откуда? Я оглянулся. Палата привычно дышала уходящими жизнями. Георгий Петрович возмущенно храпел под газетой, Кирилл скороговоркой бубнил молитвы, Виталик скрипел зубами, уткнувшись носом в подушку, а из-за ширмы не доносилось ни звука. Ах вот оно что! Как же я раньше не догадался? Нащупав ногами тапки, я подхватил стойку с капельницами и заковылял к одну. Сперва разглядеть ничего не удавалось, мешала груда пакетов с продуктами, наваленных между рамами. Стараясь не опрокинуть стойку, я осторожно повернул ручку, отворив скрипящую фрамугу, и просунул нос между раздвинутыми пакетами. На спиленном тополином пне прямо посреди двора стоял молодой парнишка в синей куртке и, усиленно раздувая щеки, насиловал тускло поблескивавший альт-саксофон. Мелодия звучала не очень чисто, но по крайней мере искренне. Едва я подумал, для кого, интересно, он играет, как за спиной раздался сиплый Антошин клекот:

— Вчера привезли его подружку с «лейкой» после пересадки костного мозга. Лежит в интенсивке. Рудольфовна сказала, что для лучшей усвояемости чужих мозгов ей нужны положительные эмоции. Вот дудочник и наяривает, чтобы ей не скучно было... Слушай, одолжи плеер, хотя бы на время? Послушай пока дудочника, смотри, как играет, а я радио половлю, идет?!

«Лейкой» у нас обзывают лейкемию. Харон, как всегда, был в курсе всех событий, происходящих в больнице. Ничего не отвечая, я вернулся к своей кровати и, устроившись поудобней, снова напялил наушники. «Ну сколько можно жидиться!» — проворчал Антоша, покидая палату.

С тех пор соло на альт-саксофоне звучало по утрам ежедневно. Не успевала Оленька разнести по койкам градусники и поменять капельницу за ширмой, как юный музыкант открывал свой сольный концерт, который не прерывался по часу, а то и больше. Он взбирался на пенек к семи утра, а заканчивал выступление не позже полдевятого, должно быть учился в консерватории. Через несколько дней мы настолько привыкли к маленькой утренней серенаде, что когда однажды трубач в синей курточке немного припозднился, несколько ходячих больных, не сговариваясь, сгрудились у окна, высматривая утреннюю пташку. Несмотря на то что особых ценителей классической музыки у нас не наблюдалось, ежедневные концерты удивительным образом изменили атмосферу, царившую в палате. Георгий Петрович перестал врубать на полную катушку «Радио Шансон», правда всего лишь до обеда, но уже это можно было считать прогрессом. У Кирилла прорезался аппетит не только к духовной пище, и он больше не отказывался от утренних каш, что его мама сочла проявлением божественного чуда. Виталик перестал скрипеть зубами и попросил у меня что-нибудь почитать. И даже дыхание того, кто лежал за ширмой, стало гораздо размеренней.

Сказка закончилась ровно через две недели. В одно прекрасное больничное утро пенек долго оставался пустым. Никто не задавал вопросов, но было понятно, что нервничают все. «Отыгрался дудочник, — прервал тревожное ожидание появившийся в дверях Антоша. — Рудольфовна сказала, что донорские мозги не прижились. Так что кина не будет. Скоро повезу его куколку в подвал». В ответ не прозвучало ни слова. А в следующую секунду, словно наперекор Антошиному приговору, тишину разрезал протяжный крик трубы за окном. От неожиданности я чуть не выдернул катетер. Но вместо привычной классической программы мы услышали дикую какофонию звуков, напоминавшую одновременно вопль обезумевшей птицы, штопор вагнеровских валькирий и пионерский горн. Все это продолжалось меньше минуты, и закончилось каким-то непонятным шумом.

Когда мы подоспели к окну, человек в синей курточке уже исчез. А рядом с пеньком валялся страшно искореженный альт-саксофон.

***

— Ты знаешь, я давно хотела тебе сказать... Ты удивительный. Нет, правда удивительный. Ты, наверное, даже не заметил, какая я закрытая. Мне всегда было сложно сходиться с людьми. Знакомиться. Не знаю почему. С учетом того, что недостатка внимания со стороны мужчин я не чувствовала никогда, это может показаться странным. Да я и вправду, наверное, чуть-чуть странная. Не такая, как все, что и говорить... Они все твердят, что я красивая, да. Я и сама это знаю. Они делают мне комплименты. Но мне не нужны комплименты. Они смотрят... они просто раздевают меня глазами. Но мне кажется... не просто кажется, я в этом уверена... они все видят только оболочку, мое лицо, мое тело, мои ноги, понимаешь? Они слепые, слепые... Не могут, не хотят заглянуть глубже, да им этого и не надо. А я не хочу быть для кого-то только телом. Я хочу знать, твердо знать, что если бы я не была такой... такой, как они говорят, — «красивой», мужчина, который рядом со мной... мой мужчина все равно бы нашел во мне то, что достойно любви. Понимаешь? Вот почему сверстники мне безразличны — среди них таких не бывает... А мужчин намного старше себя я боюсь. Может быть потому, что у меня нет отца. Глупости говорю, да?

Ты другой. Совсем другой. Я сначала даже подумала, что тебя не интересуют женщины. Ты никогда не смотришь на меня, как другие мужчины. Животным взглядом. Взглядом, от которого меня тошнит. В котором только похоть, тупое желание. И в то же время я чувствую, что я тебе не безразлична. Мне нравится, что ты видишь во мне не только самку, не только красивую куклу. Тебе ведь тоже интересно со мной разговаривать, спорить... Ну ведь правда интересно, я же чувствую... Мне нравится, как ты говоришь, как куришь трубку, нравится, как ты заводишься, когда о чем-то споришь, нравится, как ты умеешь слушать... Я до сих пор не могу понять, как мы так быстро нашли общий язык. Мне это совсем не свойственно... Я уже повторяюсь, прости... Просто я хочу сказать, что с наших самых первых встреч мне стало казаться, что мы знаем друг друга уже тысячу лет, что мы... ну, как с одной планеты, понимаешь?

В Академии художеств нас заставляли рисовать углем розочку, стандартный гипсовый слепок. Я старалась, очень старалась и была уверена, что у меня получилось, но когда преподаватель подошел к мольберту, не говоря ни слова, он взял из моей руки уголь и перечеркнул лист наискосок... Одним движением. Ты ведь знаешь, я не плакса, но тогда я рыдала так, как никогда в жизни. Неделю глаза не высыхали... Вокруг все думали, что у меня неудачный роман, что меня кто-то бросил, а у меня тогда не было никого, я ни с кем не встречалась, просто во мне перечеркнули, углем перечеркнули художника, и это было больно... Очень больно. Так вот, я всегда мечтала, чтобы человек, которого я люблю, был достоин таких же сильных эмоций, как тот перечеркнутый рисунок. Только не со знаком минус, а со знаком плюс. Наверное это слишком высокая планка, не знаю... но до сих пор я таких не встречала.

Что и говорить, ты немножко не тот мужчина, которого я представляла всегда рядом с собой... Я имею в виду не внешность, другое... Как бы тебе объяснить... Я, как дурочка, мечтала о какой-то личности... никакой конкретики... просто когда-нибудь придет тот, кого я сразу узнаю. Теперь я поняла, что это глупость. Сейчас мне нужен такой человек, как ты... И еще я должна признаться... да ты наверное и сам понял... В общем... я хочу, чтобы ты был первый. Раздень меня... Только о презервативе не забудь, пожалуйста... Почему ты так на меня смотришь? Да что с тобой такое?..

Ты что, импотент?

***

Трепан для биопсии костного мозга состоит из режущей части, рукоятки, крепежного болта и тупоконечного эжектора. Режущая часть трепана представляет собой цилиндрическую фрезу длиной 70 мм. Внутренний диаметр фрезы в дистальной части равен 1,9—2,3 мм, что позволяет исключить повреждение биоптата при вырезании столбика и извлечении его из инструмента, а внешний диаметр — 3,2—3,8 мм.

Перед выполнением процедуры режущую часть трепана стерилизуют кипячением и асептично фиксируют в гнезде рукоятки болтом. После пальпации зоны tuberositas iliaca posterior у больного и обработки биопсийного поля йодно-спиртовой смесью проводят подкожную и поднадкостничную инфильтрационную анестезию 2% раствором новокаина (или лидокаина) и глазным скальпелем делают прокол кожи (длиной 2—3 мм). Затем режущий конец трепана проводят через мягкие ткани до надкостницы и вращательно-поступательными движениями проводят трепан через надкостницу, наружный компактный слой и губчатое вещество (вхождение в него сопровождается ощущением «провала», иногда хрустом), достигая внутреннего компактного слоя. Потом трепан извлекают, режущую часть освобождают от зажима и извлекают из нее трепанат на предметное стекло легким выдавливанием с помощью эжектора, введенного со стороны режущего конца. Пинцетом делают отпечатки трепаната для цитологического исследования. Входное отверстие обрабатывают йодом и накладывают асептическую наклейку. Для профилактики кровоизлияния в мягкие ткани желательно прижать наклейку пальцем на 3—4 минуты или наложить груз. Больному рекомендуется 30—40 минут не ходить.

— Скажите пожалуйста, вам уже делали эту трепанбис... трепанбип... ну, эту процедуру, да? А это очень больно, терпеть хоть можно? — нервно облизывает губы сидящий передо мной в очереди новенький. Совсем новенький, еще не лысый.

В этот момент из камеры пыток раздается утробный вопль трепанированного пациента. Еще не лысый вздрагивает, покрывается потом и лезет в карман за носовым платком.

Спустя несколько минут дверь в процедурную медленно открывается, и появляется бледный как полотно Кирилл. Не обращая на нас внимания, он хватается за спинку стула и медленно оседает на кушетку, хрипло бормоча:

— Иже руки Своея горстию содержай концы, Иисусе Боже, Иже Отцу собезначальный, и Духу Святому совладычествуя всяко плотию, явился еси, недуги исцеляя, и страсти очистил еси, слепца просветил еси, и раслабленнаго словом Божественным совоставил еси, сего право ходяща сотворив и одр повелел еси на рамо взяти. Тем же вси с ним воспеваем и поем: щедрый Христе, даждь ми исцеление!

Еще не лысый утирает лоб платком, визгливо возмущаясь:

— Неужели они как следует обезболить не могут? Может, попросить под общим наркозом, а? Я ведь заплатить могу, у меня деньги есть.

Кирилл не унимается:

— Евангельскому верующе гласу, Твоего ищем обета, Христе: просите, рекл еси бо, и дастся вам. Тем ныне предстояще молим Тя, возстави со одра здрава лютым повержена недугом, да Тя с нами вкупе величает!

На словах «лютым повержена недугом» из-за двери доносится:

— Следующий!

Еще не лысый вскакивает, на негнущихся ногах приближается к двери, но прямо перед ней замирает и оборачивается ко мне:

— А можно я пропущу вас вперед? Ну пожалуйста... Не возражаете?

Я не возражаю.

***

... а самых отпетых еретиков грязных инстинктов, ищущих гармонию в абсолютном хаосе, выживших из ума менестрелей, поющих никчемные оды красивым кускам плоти, приказываю схватить и поместить в мою Камеру Пыток Любовью. Пусть они на собственной шкуре почувствуют, что испанский сапог, колесование и дыба — ничто по сравнению с мучениями, которые доставляет несчастным этот унизительный самообман. Доморощенные катуллы и петрарки, кропавшие на коленках свои жалкие стишки, пусть узнают они, что такое бесконечная боль, боль, которую нет сил терпеть, но и преодолеть которую невозможно. Все те, кто с детства мечтал о светлом и чистом чувстве, что, подобно розе, распускается в сердце при каждой встрече с суженой, пусть вопят что есть мочи в моей Камере Пыток Любовью, моля о пощаде.

Привяжите их к ведьминому колесу мучительных сомнений, посадите их на острый кол тягостных раздумий, наденьте на них утыканный шипами пояс беспочвенных страхов. И пусть они повторяют за вами, повторяют сотни, тысячи, миллионы раз: «Мясо не должно обожествлять мясо, мясо не должно верить в мясо, мясо не должно воспевать мясо. Оно может только хотеть, оно может только иметь, оно может только смердеть».

Пропустите их через все эти пытки, пока с их головы не выпадет последний волосок, пока они не подавятся собственным языком и не раздерут ногтями свою продавленную грудь, чтобы заткнуть, заткнуть этот лживый вибрирующий комочек, заставивший их воспевать случайные формы обманчивой майи.

Пытайте их беспощадно, пытайте до тех пор, пока с их глаз не спадет романтическая пелена, а зрачки не станут отражать лишь мертвую пустоту нашего бытия.

Только помните одно. Палачи со стажем предупреждают: если переусердствовать с пытками, жертва может начать испытывать наслаждение от самой невыносимой боли.

***

Вот кем бы я никогда не хотел оказаться, так это близким другом онкологического больного. При любом ином, более оптимистическом диагнозе все было бы куда проще. Накупил бананов-мандаринов, пивка или чего покрепче и — вперед. Когда там сегодня приемные часы? Ага, успеваем. Взял у бабки в гардеробе синий комок бахил, натянул их на грязные ботинки и, морщась от ударившего в нос запаха больничной стряпни, отправился на поиски нужной палаты. Мимо ковыляют манекены с небритой щетиной и желтой тоской в глазах, со следующей недели обязательно брошу курить и снова начну бегать по утрам.

Ага, это здесь. Постучав для приличия, заглянул в дверь, оторвав приболевшего друга в пузырящихся на коленях трениках от замусоленного кроссворда.

—Привет, симулянт, ну что, помирать собрался?

—Не дождетесь!

—На, это тебе, жри и поправляйся!

— Ну ты накупил, здесь же холодильника нет, все испортится...

— А ты сразу все схавай, чтоб не гнило, начинай прямо сейчас.

— Да погоди, успеется, ты лучше скажи, кроссворды новые притащил?

— Тьфу ты, блин, Ленка отложила в коридоре газеты, а я и забыл...

—Ну как всегда, а еще друг называется...

— Не злись, в следующий раз притараню. Давай рассказывай, долго тебя здесь коновалы пытать будут?

—Говорят, на следующей неделе выпишут.

—Так ведь это надо отметить!

—Взял?

—А ты как думаешь?

— Пошли тогда на черную лестницу, если рвачи увидят, такой пердеж поднимут... И куда опять тапки подевались, посмотри под кроватью, а то мне больно наклоняться...

— Ну, ты, блин, инвалид, я бы на месте коновалов тебя давно в расход отправил!

— Вот когда сам загремишь сюда после получки, я на тебя посмотрю!

—Типун тебе на язык!

— А-а-а, испугался, погоди, давай сюда, под лестницу, береги темечко...

— Ну, за твое здоровье!

— Нет, погоди, Посмотри, там никто не идет? Теперь можно... Э-э-х, хор-р-рошо пшла!

—Я смотрю, ты на глазах поправляешься.

—Так это ж лучшее лекарство, е-мое!

А с раковой шейкой все не так, все не так. Вот почему вы навещаете раковую шейку так редко, изыскивая любой повод, чтобы уклониться от визита... Нет-нет, я не расстраиваюсь, ни капельки не расстраиваюсь, клянусь катетером. По мне, лучше бы вообще не приходили. Думаете, приятно видеть ваши вытянутые лица, когда вы прячете глаза, ерзая на ободранном стуле? Думаете, я не замечаю, как вы прикидываете, сколько мне осталось, выдавливая из тюбиков ртов насквозь промокшие от лжи слова ободрения? Думаете, я не чувствую, как в вашей груди екает нутряной страх от близкого соседства с тем, кто взвешен и признан легким?

А ты сегодня лучше выглядишь, нет, вправду лучше (о господи, как он изменился, я даже сначала не узнал, лысый, как колено). И цвет лица у тебя стал здоровее (какая желтая кожа, а эти ввалившиеся глаза, главное — не подавать виду). Так это и есть твои капельницы, ну ничего страшного, я думал, все гораздо хуже (только не смотреть на его плечо, из которого торчит эта дурацкая коряга с проводами). Я тут тебе фруктов принес, что, даже от бананов тошнит (уже и фрукты не ест)? Ну ладно, я оставлю, может быть потом захочется... хорошо-хорошо, как скажешь, заберу с собой (чего он злится, как будто я виноват в том, что он заболел). Ну, рассказывай, как себя... как ты... (боже, о чем спросить-то). Я, смотрю, вам тут ширмы выдают, может и мне для тебя попросить, удобно ведь, можно от соседей отгородиться... Прости пожалуйста, я не думал, что это только для них (какой кошмар ну и ляпнул, лучше бы вообще молчал!). М-м-м, тебе еще что-нибудь надо, может книжки какие-нибудь принести, совсем не читаешь, а это зря, правда зря, я бы на твоем месте... (что я несу!!!). Что ты сказал, не слышу, погоди, дай наклонюсь (ну и запах!). Хочешь побыть один? Хорошо-хорошо, мне уже и так пора идти, ты только держись, обещаешь, скажи, ведь ты на меня не обиделся из-за ширмы, я ведь не знал, нет, честно, не знал...

Раковая шейка на вас не обижается, други мои, правда-правда, раковая шейка вообще ни на кого не обижается, она теперь белая и пушистая, ваша раковая шейка, каждая ее лимфатическая клеточка обвита душистыми щупальцами смерти, они гладят, ласкают ее, убаюкивая своими нежными прикосновениями, и такие примитивные чувства, как радость, печаль или обида, остались далеко-далеко позади.

Не ходите, дети, к тем, кому рак на горе свистнул, друзья познаются не здесь.

***

Интересно, речь здесь идет о секрете победы или о выделениях неведомой мне барышни Вики — яркий бумажный прямоугольник, пустая упаковка, впопыхах брошенная на незастеленную кровать, все равно никто не заметит, разорванная упаковка, которую забыли выкинуть перед долгожданным свиданием, превратившим... превратившем, вши, всюду вши, прервавшемся на самом неожиданном, самом причинном месте, сюрприз-сюрприз, да что с тобой такое, я сам ничего не понимаю, это в первый раз, мягкотелый лилипут на пороге пещеры, ждущей Гулливера, поролоновое лоно, плотно набитое кокосовой стружкой наркоза, бесполезные слова, бесполезные руки, бесполезное бегство в ванную, горькая ухмылка, ну почему я такая невезучая, и что нам теперь делать, мне остается только повеситься, не говори глупости, сходи-ка лучше за сигаретами, ты же не куришь, я прошу тебя, сходи, лихорадочное выворачивание одежды, не попасть в брючину, прыжки, пуговицы, ключ не беру, ты откроешь, нет, без шуток, откроешь, какие уж тут шутки, зигзагообразное перемещение по коридору, где же буфет, чужое мычание, дайте пачку сигарет, все равно каких, подороже, с вами все в порядке, молодой человек, на вас лица нет, с молодым человеком все в порядке, ну нет на нем лица и нет, не обращайте внимания, с кем не бывает, а что, интересно, на нем вместо лица, морда, маска, живое мясо в сетке сухожилий, полиэтиленовый пакет, наполненный кровью, железная каска со сломанным рогом, помойное ведро с пустым презервативом, квадрат Малевича, космический вакуум, черный чулок с прорезями для глаз, всем лежать, а тебе стоять, стоять, я сказал, анаболический шок, мы теряем его, доктор, что делать, доктор, нужен прямой массаж души, вот черт, я забыл номер двери, здесь, извините, нет, здесь, извините, нет, здесь, извините, нет, здесь, а, вот ты где, уже оделась, на, закури, слезы, кашель, больше не могу, я хочу уйти отсюда, прямо сейчас, ты меня слышишь, как хочешь, шершавый ковролин, шелестящий лифт, шепелявый швейцар, ключик, пожалуйста, надеюсь вам понравилось, заходите еще, обязательно.

Нужно сильно зажмуриться, отвернувшись от ночных глаз улицы, чтобы сделать глубокий вдох и сказать, тебе будет не очень противно, если я провожу, как хочешь, может взять машину, нет, мне нужен воздух, спустя полчаса, а мне нужна ты, молчание, если хочешь, можешь остаться у меня, куда ты ночью поедешь, нет, я серьезно, не хочу отпускать тебя в таком состоянии, в каком еще состоянии, но я же вижу, что с тобой творится, оставайся, хорошо, я не против.

Двор за нашими спинами захлопывается с плотоядным лязгом, гармошка лестницы под ногами сжимается и разжимается, наигрывая что-то из Пьяццолы, пришли, сейчас я открою дверь, только свет зажигать не буду, все уже спят, смотри не споткнись, а то соседей перебудишь, ботинки пока не снимай, осторожно, шкаф.

«Вот здесь я и живу, — устало улыбается внезапно повзрослевшая Лупетта. — Извини, что не прибрано, я просто не думала, что ты... Что мы... Что я вернусь не одна. Возьми мамины тапки. Сейчас я освобожу кресло, чтобы дать тебе сесть». Лупетта быстро запихивает в шкаф разноцветную гору платьев, блузок и юбок. Видимо, долго выбирала, как нарядиться в этот вечер. Но я на нее не смотрю. Не смотрю по той простой причине, что мой взгляд прикован к яркому бумажному прямоугольнику, пустой упаковке, впопыхах брошенной на незастеленную кровать, нервно разорванной упаковке от колготок с истошно вопящей надписью: Victoria's Secret Fashion Legwear. Satisfaction Guaranteed!

***

Нельзя сказать, что все в нашей палате не любят посетителей. Скорее они вызывают здесь чувство, которое можно назвать заинтересованным равнодушием. Это чем-то похоже на реакцию аквариумных рыбок на поведение человеческой руки. Да, они откликаются на постукивание и тянутся к сыплющемуся сверху корму, но холодная рыбья кровь не нагреется ни на градус от вашего появления по ту сторону мутного стекла.

Бегущие к смерти не оглядываются на живых. Черную зависть и раздражение вызывает здесь только один вид человеческих существ. Правда, эти недостойные чувства никогда не выплескиваются наружу. Более того, окажись вы вместе с виновниками их появления в палате, ни за что не догадаетесь, что в воздухе заискрилась вольтова дуга ненависти. Напротив, с ними здороваются всегда нарочито весело, громко спрашивают, как дела, а перед расставанием наперебой желают удачи. Но при этом для всех, кто лежит в палате, каждое из этих существ отмечено пылающим кровью клеймом, клеймом с восхитительным словом РЕМИССИЯ.

Да, перед вами те онкологические больные, кому удалось одурачить Косую, обмануть ее, или же обмануть себя, что по сути одно и то же. Они лежали здесь, рядом с нами, под этими же капельницами, с точно такими же катетерами, и так же громко стонали, и лысели, и блевали, и молили Бога о смерти, молили, черт возьми! Но теперь они, как ошизевшие подводники, чудом спасшиеся из утонувшей субмарины, ходят с блаженными улыбками на устах и благодарят Бога за то, что он подарил им вторую жизнь. Вы только посмотрите на их сияющие глаза, когда они говорят о невыразимом очаровании леса, которое им раньше не доводилось ценить, о теплых слезах дождя, высыхающих на их благодарных щеках, о собачках-птичках-букашках-таракашках и всяческих других божьих тварях, копошение которых вызывает у них неподдельное умиление.

Жизнь прекрасна, господа умирающие! Прекрасна как никогда! Жаль только, что для того чтобы в этом убедиться, причем без тени сомнения, нужно хотя бы один раз умереть понарошку. Так, чтобы сначала поверить, что ты вот-вот сгниешь в страшных судорогах, а потом воскреснуть и посмотреть на мир безгрешными глазами Лазаря. А всем остальным, господа умирающие, этого постичь не дано. Даже обидно. Ей-богу, на месте Всевышнего я бы заразил какой- нибудь разновидностью рака каждого живущего на земле. С чуть-чуть подправленными шансами на ремиссию, скажем пятьдесят на пятьдесят. Клянусь, все выжившие тут же обрели бы самую безукоризненную веру. И блюли бы все заповеди с рвением, достойным носорога, да так, что даже щеку некому бы было подставлять. И черт с ней, со свободой воли.

Есть только одно «но» в этой идиллической картине. Ремиссия, как известно, создание Божье, но создание коварное: в любой момент оно может обернуться дьявольской тварью по имени Рецидив. И куда тогда деваются сияющие улыбки счастливчиков, скажите на милость? Почему же они снова стонут, лысеют, блюют и еще пуще прежнего молят о смерти? Нет, вы подумайте: пуще прежнего! А как же невыразимо очаровательный лес, слезы дождя и все такое? Где любовь к букашкам-таракашкам, а? То-то... Вот почему когда я смотрю на бесправных жителей страны с чудесным названием Ремиссия, они вызывают у меня не черную зависть, а тихую, спокойную жалость.

Однажды я встретил одного из них в коридоре, когда выполз с капельницей, чтобы вылить утку. Доброе сердце, он пришел в больницу, чтобы занести ампулы с цитостатиками, оставшиеся у него после наступления ремиссии. Поймав перед кабинетом заведующую гематологическим отделением, он протянул ей коробку с ампулами.

— Возьмите, пожалуйста, пусть будет у вас запас, если на кого не хватит...

Мои соседи по палате много бы отдали, чтобы увидеть его лицо, внезапно бледнеющее в тот самый момент, когда он слышит вопрос, заданный мудрым врачом:

— А ты уверен, что они тебе больше не понадобятся?

***

Почему, почему после всего этого она еще приводит меня домой, говорит со мной, встает босыми ногами на спинку кресла, ой, мамочки, падаю, помоги, достает со шкафа старые черно-белые фотографии, посмотри, это я в школе, изменилась, да, улыбается, улыбается, словно все нормально, словно все как всегда, а вот это снимал мой учитель французского, видишь, какая я была смешная, в то время как я распадаюсь, распадаюсь в реакции самоуничижения, но при этом сижу как ни в чем не бывало и смотрю, внимательно смотрю сквозь эти серые картинки, на которых долговязая девочка-тростиночка с такими знакомыми глазами сидит задумавшись, смущенно улыбается, куда- то бежит, выглядывает из-за дерева, представляешь, этот учитель, кажется, был в меня влюблен, а мы с мамой и не догадывались, хочу исчезнуть, нажать на какую-нибудь кнопку и исчезнуть, однажды летом он предложил маме увезти меня на выходные к себе на дачу, чтобы интенсивно позаниматься французским, незаметно нажать на нее и выключиться, как прибор, отслуживший свой срок, у него ведь были жена и дочка, мама думала, они поедут с нами, а дочка заболела, и он был один, выключиться так, чтобы не осталось потом ничего, даже горстки пепла, зачем пачкать кресло, там ничего не было, на этой даче, он даже ко мне не прикасался, просто пел песни под гитару и фотографировал, мне нужна только эта кнопка, мама только потом спохватилась, когда после дачи он стал слать мне письма со стихами, он их сам кидал в почтовый ящик, представляешь, совсем свихнулся, а ты что, не видишь, я ведь тоже почти свихнулся, и теперь, чтобы окончательно слететь с катушек, осталось только повторить все по кругу.

— Все кончилось тем, что мама ему позвонила и дала от ворот поворот. А письма порвала и выкинула. Но я успела переписать несколько стихотворений, могу показать. Наверное, я потом пожалею, но все же... Давай забудем эту дурацкую гостиницу и попробуем еще раз, я думаю, ты просто переволновался, но перед этим послушай меня, сейчас, похоже, самое время, ты только не обижайся, ладно, понимаешь, каждый раз, когда я ловлю твой взгляд, мне кажется — ты глядишь на меня, а видишь кого-то другого, нет, не другую девушку, это было бы слишком просто, не кого-то конкретно, а некий идеал, идеальное существо, я только недавно поняла, что мне напоминает этот взгляд, так одна женщина в черном платке на икону Богородицы смотрела, когда мы с мамой ходили на пасхальную службу, я еще подумала, вот она, истинная вера, а потом появился ты с таким же взглядом, честно говоря, сначала мне это даже льстило, а потом стало немножко не по себе, и, наконец, сейчас просто неприятно, не надо на меня больше смотреть с таким обожанием, таким религиозным обожанием, договорились, я не икона, не ангел и даже не фотомодель, я обыкновенная, пойми, самая обыкновенная, и у меня все как у других девушек, если не хуже, вот видишь, ну что ты так дрожишь, как будто это не у меня первый раз, а у тебя, тебе неприятно смотреть, я тебе не нравлюсь, может ты представлял мое тело по-другому, ну скажи, не молчи, мне ведь тоже нелегко с тобой говорить, я думала, все будет по-настоящему, а не так, как у нас, послушай, если у тебя действительно с этим проблемы, только скажи, я пойму, в конце концов мы можем просто остаться друзьями, надо было раньше все объяснить, считаешь, я бы не поняла, ну что ты бормочешь, не слышу, сам не знаешь, что с тобой такое, да, что и говорить, тяжелый случай.

***

Днем как-то не так. Порой даже забываешь. Особенно когда читаешь или слушаешь музыку. Все-таки я привык к нему. За четыре месяца каждый может привыкнуть. Даже если с перерывами. Даже когда саднит. Но по ночам совсем другое дело. Ночью я чувствую себя рыбой, пучеглазой глубоководной рыбой, попавшейся на острый крючок катетера, хрипящей и извивающейся, но постепенно теряющей силы в неравной борьбе со спиннингом химиотерапии.

Как же мне хочется вырвать из груди дурацкую насадку, через которую медленно капает клеточный яд. Я уже не могу видеть эти шланги с колесиками, булькающие склянки, алюминиевый штырь стойки, которую приходится подкручивать всякий раз, когда надо пролезть в узкую кабину туалета. Именно здесь, мелко трясясь на полусогнутых ногах над грязным сиденьем унитаза, я не раз думал о том, что мешает мне выдернуть из вены эту мнимую стоп-машину, превратившую высокую онкологическую трагедию в грязный больничный фарс? Я же вижу, явственно вижу, что здесь дохнут все. Поначалу кажется, что цитостатики значительно замедляют, если не останавливают процесс, но потом понимаешь, что это как замедленная съемка. Лимфому обмануть нельзя. Точно суккуб, соблазнивший тебя однажды ночью, она будет возвращаться снова и снова, пока не затрахает до смерти. И все попытки избежать ее чар напоминают старый трюк с подкладыванием под одеяло тряпичной куклы. Шесть жалких кукол на пластиковых ниточках катетеров лежат в моей палате под одеялами, в то время как их прототипы дрожат под кроватями, надеясь остаться незамеченными. Сперва она, может, и ошибется. Вместо лишившейся растительности кожи коса вспорет тонкую ткань, взметнув в воздух желтое облако опилок. Но когда подлог будет раскрыт, она взбеленится так, что ты трижды пожалеешь о своей хитрости. Так же, как жалели все до тебя.

— Нас осталось лишь двое. Двое на все отделение из тех, кто впервые попал сюда до двухтысячного года, — призналась в первый день моего поступления тряпичная кукла с соседней койки. — Вот тот, за ширмой, и я.

Ширму перед освободившейся кроватью убрали через неделю, а мой сосед продержался еще целых два месяца.

Нет, действительно, что мешает мне выдернуть катетер? Прямо здесь, в туалете, пока никто не видит. Скорчиться в запертой кабинке над унитазом, глядя, как канализационный сток лениво заглатывает кровь из отворенной подключичной вены. Что держит меня, что?! Воля к жизни? Ее давно нет. Воспоминания? Они, напротив, только укрепляют решимость уйти. Ну не мазохизм же, в конце концов! А может, цитостатики не только замораживают деление клеток, но и парализуют волю, разжимая пальцы, которые должны сделать всего лишь один решительный рывок. Это ведь намного проще, чем вскрывать вены. Но почему- то никак. Никак.

Рыба дура. Ей бы плавать и плавать в сумрачном лимфоморье, пучась от ядовитых рачков, висящих на жабрах. Плавать до тех пор, пока знающие свое дело членистоногие не изгрызут ее всю изнутри, чтобы тихо рассыпаться мелким илом по бархатному дну вечности. Нет, она, сука, купилась на вертлявого червячка надежды, заманчиво трепыхающегося в мучной толще воды. Стремглав метнулась к нему, жадно заглотила и тут же почувствовала укус холодной иглы катетера у себя под ключицей. А спиннинг уже крутится, все быстрее и быстрее, и чем яростней пытается она освободиться, тем глубже насаживается на крючок.

***

Осенний Петербург остро пахнет мочой. Особенно ночью, когда, спотыкаясь на брусчатке мыслей, я медленно бреду по улице Марата, стараясь не смотреть на окна коммуналок. Не знаю, что тому виной — повышенная влажность, ноябрьское безветрие или грядущая суббота, но сочащийся из подвалов, подъездов и арок бывших доходных домов запах могуч сейчас как никогда. Кажется, он вот-вот перехлестнет невидимую плотину вменяемости, взорвавшись олифовым фейерверком в головах редких ночных прохожих, и они понесутся вприпрыжку по трамвайным рельсам, вопя что-то неразборчивое. Я не помню, как одевался, не помню, что сказал на прощанье, помню только, что, выходя из подъезда, наткнулся на шаткого персонажа с расстегнутой ширинкой, который орошал облупившуюся стену щедрой струей пропущенного через раскисшие почки пива. И с этого момента едкая вонь нагло узурпировала мое обоняние, напрочь отсекая все прочие запахи. Похоже, она выступила в роли тайного психического агента, призванного перебить оглушительным аммиачным аккордом барабанную дробь воспоминаний, готовых свести меня с ума.

Эту улицу когда-то называли Грязной из-за расположенного рядом болота. Оно и сейчас отражается в мутных глазах сидящих в подворотне алкашей, согревающих душу универсальным очистителем «Льдинка». Мне тоже срочно требуется какое-нибудь хорошее средство: универсальный очиститель сердца, клавиша перемотки на начало жизни, выхлопная труба для перегоревших эмоций.

Фасады домов, в которых недавно открылись магазины, покрыты свежей штукатуркой. Но только на уровне первого этажа. Эта картина напоминает нечесаного бомжа в рваной хламиде, на грязные лапы которого натянуты белоснежные кроссовки. И чем наряднее и краше выглядит магазин, чем пышнее великолепие, которым хвастают его витрины, тем разительней контраст между потемкинской чистотой бельэтажа и столетней копотью верхних ярусов. Магазин словно пытается откреститься от неприглядной нагрузки, суетливо щебеча: «Вы только полюбуйтесь, какой я любезный и пригожий! Кто на свете всех милее... Эй, послушайте, зачем это вы смотрите наверх, наверх смотреть не положено. Ну и что, что грязно, сам знаю, но это же не считается, это ко мне не относится, я тут как бы ни при чем!» И не замечает, бедняга, что прогнивший колосс над ним, уже полвека плачущий по капремонту, в любое мгновение готов осесть на землю, как атлант, уставший от непосильной ноши, погребая под собой и вылизанные стеклопакеты, и роскошные прилавки, и улыбчивых продавщиц.

Магазин наших чувств порой также сверкает витринами, за которыми томятся ломящиеся от товаров прилавки. И мы искренне радуемся каждому посетителю, предварительно убедившись в его кредитоспособности. Но когда раздается первый предательский скрежет и по новому подвесному потолку бегут юркие змеи трещин, мы трусливо обмачиваем штаны, вместо того чтобы вывести гостя через пожарный выход.

Осенний Петербург остро пахнет мочой. Особенно ночью, когда, спотыкаясь на брусчатке мыслей, я медленно бреду по улице Марата, стараясь не смотреть на окна коммуналок, за которыми бесчисленные шарлотты корде лениво ворочают ножами в рыхлых сердцах беспечных друзей народа.

***

Ученые, посвятившие свою жизнь гематологии, именуют процесс кроветворения гемопоэзом, а себя, соответственно, гемопоэтами. Любимым временем года у гемопоэтов, как и у обычных поэтов, является осень. Вот почему механизм запрограммированной гибели клеток они называют апоптозом (от греческого apoptosys — листопад). При насильственной клеточной смерти — некрозе — клетка разбухает- разбухает, точно перезревший чирей, а потом лопается, отчего воспаляется все вокруг. При апоптозе же, напротив, клетка сморщивается, как замерзшая мошонка, теряя до 1/3 своего объема за несколько минут, и только потом распадается на микрочастицы, которые безболезненно выводятся из организма.

В каждую нашу клетку заложена программа гибели, но в нормальном состоянии она выключена. Гены, отвечающие за включение этой программы, шутники-гематологи обозвали суицидальными. В определенный момент суицидальные гены активируются и запускают весь механизм апоптоза, что и приводит к гибели клетки. К генам-истребителям относится прежде всего ген, кодирующий белок р53. Этот белок включает апоптоз не только если в ДНК появляются повреждения, но и во многих других случаях. Мутантный белок р53 лишен способности выполнять эту функцию и поэтому не может остановить развитие раковой опухоли. В злокачественных опухолях, в отличие от доброкачественных, много клеток с мутантными формами р53, что нередко связано с плохим прогнозом лечения злокачественных новообразований. Мутировавшие опухолевые клетки нередко оказываются резистентными (нечувствительными) к лучевой и химиотерапии.

Умением убивать достоинства гена-истребителя не исчерпываются. Как выяснилось, он самым непосредственным образом влияет и на скорость старения организма. Лабораторные исследования последних лет показали, что при мутации суицидального гена лабораторные мыши почти не стареют, но при этом быстро заболевают раком. Зато мыши, вырабатывающие много белка р53, стареют слишком рано. Но несмотря на преждевременное старение, у таких мышей не развивается рак.

Это открытие легло в основу забавной гипотезы, что старение — лишь побочный продукт постоянной борьбы организма с опухолевыми клетками. Другими словами, старостью мы откупаемся от рака. Если бы онкологической угрозы не существовало, киллер р53 не заваливал бы наши клетки по приказу босса, и мы бы жили долго и счастливо. Можно подумать, что ген-истребитель внедрен в организм человека искусственно, чтобы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно.

Но мы же не настолько наивны, верно? Такие мысли даже не приходят нам в голову. Да разве можно думать о подобных глупостях, шурша синими бахилами по ковру из опавших клеток в исполненном осеннего очарования гемопоэтическом лесу. Красные, желтые, коричневые клетки со ссохшимися ядрами и ломкими мембранами — руки сами тянутся сплести из них неповторимо прекрасный венок. Венок, который станет лучшим украшением для пенька, что остался от глупого дерева, решившего, будто для него осени не существует. Возомнившего, что его листья не опадут в положенный срок. Какая чудовищная ересь!

Дни поздней осени бранят обыкновенно, но мне она мила, читатель дорогой...

***

Напоследок еще остается хлопок, почти бесшумный хлопок одной ладони, после которого наступает долгожданное просветление, внезапное облегчение от мучительного мозгового спазма, господи, хорошо-то как, томный морок позади, позади призрак вымышленных чувств, и чего тут было убиваться, скажите на милость, зачем, спрашивается, думать, за что мне такая чудовищная кара, когда по здравом размышлении то, что казалось казнью, на самом деле было освобождением, путевкой в жизнь из темницы замыленного дурмана, камеры пыток выдуманной любовью. И если это ложь, то ложь во спасение, ведь в противном случае придется сделать с собой какую- нибудь гадость, а самообман не стоит суицида, даже если это двойной самообман.

Но как только я окончательно поверил в то, что все произошедшее было всего лишь наиболее удачным поводом прервать пропитанный выдуманными чувствами роман, напоминания об этом поводе стали преследовать меня с регулярностью параноидального бреда. Казалось, какой-то бес зло подшучивает надо мной, то и дело подсовывая под нос статейки о синдроме ожидания неудачи, направляя в уши радиопередачи о различных видах дисфункций, гогоча рыбьим тисканьем обкуренных тинейджеров в позднем вагоне метро. Чашу терпения переполнило телевизионное интервью популярного кинорежиссера, где снова замаячил призрак ночи, которую я так хотел забыть. «Комплекс прекрасной дамы — это очень древняя вещь, — со знанием дела рассуждал знаменитый сердцеед. — Менестрель обращался в своих стихах к даме, которая была недоступна. Он и представить себе не мог, что она может стать доступна ему физически». — «А у вас в жизни так было?» — неожиданно перебил интервьюер. «Да, у меня было... — Загорелое лицо на экране помрачнело. — Была женщина, я очень влюбился в нее, у меня было ощущение полета, душа покинула тело... » — «Это было в ранней юности, и она вас не полюбила?» — «Нет, она ответила взаимностью в гораздо большей степени, чем мне нужно было, чтобы не касаться земли. Я был уже зрелый человек, молодой мужчина... Нет, не в этом даже дело. Должна быть гармония между ангелом и животным. Если животное покинет тело — это тоже не человек уже, у него нет температуры. Температура тела — это мясо, это животное, когда эта гармония нарушается, он как бы теряет материальную оболочку...»

Где-то через пару тысяч лет я вспомнил, что у меня есть компьютер. Достаточно было нажать несколько кнопок, услышать серию коротких щелчков, характерный скрежет, а затем растереть до боли глаза, чтобы светящееся пятно перед глазами распалось на несколько дрожащих строчек:

Здравствуй

Я не знаю, что происходит с тобой. Я не знаю, посмотришь ли ты когда-нибудь эту почту. Я не знаю, будет ли что-нибудь между нами. Жизнь жестока... Сегодня мама позвонила мне из Парижа. Говорили о какой-то ерунде. Я почему-то поняла, что она не особенно там счастлива. Я почувствовала какой-то детский страх, как будто меня оставили ночевать в темной комнате одну. Я села на кровать и заплакала. Первый раз по-настоящему за все это время.

***

Здрасте... Простите, а в этой палате... Ой, вот ты где! Тебя за этой капельницей не разглядишь. Ну что, приветики, не ждал, да? Какие мы злые, поцеловать- то нас можно или сразу уйти? Перестань дуться, я уже тут, так что смирись с этим, ладно? Хочешь, чтобы я обиделась, что ли? Сам знаешь, меня лучше не обижать, потом долго будешь прощения просить. Ну все, мир, дружба, жвачка? Вот и хорошо. Как тебе эти ирисы? Красивые, правда? Я подумала, что тебе с ними будет хоть немножко приятней. Я уйду, а они останутся здесь как символ того, что я о тебе всегда думаю. Фиолетовые такие... Забавно! Всегда ты мне дарил цветы, теперь настала моя очередь. Куда вот только их поставить? Я понимаю, что вазы в палате нет, но хоть что-то должно найтись? Слушай, давай вот этот нарзан приспособим. Тут два глотка осталось, допей. Допей, я говорю, не выливать же. Ну вот, молодца, сейчас мы ножницы у сестрички попросим, отрежем горлышко, и будет крутая такая ваза для ирисов. Где тут у вас женский туалет? Я сбегаю, ладно, налью водички и мигом вернусь... Ну вот видишь, как все замечательно. Только воду не забывай менять, ладно, или сама поменяю, когда в следующий раз приду. Будешь ждать? Ну куда полез, погоди, а то все свое хозяйство своротишь. Ты меня радуешь, я думала, приду, увижу мумию такую под капельницей, а ты молодцом, хвост пистолетом! Пистолетом, а? Ну ладно, ладно, я все поняла. Это знак того, что ты поправишься. Твердый такой знак, ха-ха-ха! Ну как тебя тут лечат, много процедур? Что, только эта капельница и все? А-а-а, еще таблетки. Много? Нет, серьезно двадцать одна штука в день? И ты не давишься? Чем запиваешь, киселем? Бр-р-р, я его с детского сада не переношу. И что ты чувствуешь под этими капельницами? Ну я не знаю, когда столько в тебя вливают, надо же что-то чувствовать... Что, честно обещают через три дня отпустить? Вот здорово, мне ведь тоже тебя не хватает... Ну как тебе не стыдно, на нас и так уже все смотрят! Конечно скучаю, а ты что думал? И я тебя очень. Очень-очень- очень-очень! Ну почему ты запретил мне приходить, дурашка такая, я ведь волнуюсь. Видишь, не выпали волосы, а ты говорил... даже если потом выпадут, я же не только волосы твои люблю, а тебя всего. И его, ха-ха, и его тоже... Погоди, постой, ну потерпи ты немножко, смотрят же! Слушай, ты активный такой, я прямо уже бояться начинаю, можно подумать, что тебе тут виагру налили в капельницу. Ой, совсем забыла, я же тебе еще виноград притащила. Сладкий такой. И без косточек, чтобы не плевался. Представляешь, ходила по рынку, выбирала, и тут, смотрю, большая такая табличка ДАМСКИЕ ПАЛЧИКИ, без мягкого знака, как будто с акцентом написано. И продавец стоит, азер такой. Я ему говорю: «У вас тут ошибка», — а он улыбается хитро-хитро и отвечает, причем без всякого акцента: «Это, девушка, не ошибка, а специальный маркетинговый ход, чтобы покупательское внимание привлечь. Каждый второй замечает и останавливается. А потом покупает. Видите, и вы со мной вступили в разговор, а это уже пятьдесят процентов успеха». Я рассмеялась и купила у него эти ПАЛЧИКИ. Сработал маркетинг азеровский. Давай ешь, правда сладкий? Что еще нового? Сессия уже скоро. Вчера вот с девчонками опять в «Монро» ходили... Да скукота там, как всегда. Ну прямо! Говорю тебе, ни с кем, ты что, не веришь? Кстати, Настик с Иркой привет передают. Нет-нет, я им ничего не растрепала, я же тебе обещала, что никому. Просто сказала, что в больницу положили. С чем, с чем... с атипичной пневмонией! Ха-ха-ха-ха! Представляешь, у Настиковой мамы, оказывается, тоже был рак, только рак груди, но ей на ранней стадии сделали операцию, и теперь все путем. Да просто разговор зашел. Что ты так разошелся-то, нервный такой, ничего не разбалтывала я, понял? Она сама о своей маме заговорила. Да перестань ты, надоел уже, ты что думаешь, раз ты больной такой, можешь со мной как угодно обращаться?! Так бы и сказал сразу, что я тебе больше не нужна! Все, ухожу, ругайся здесь со своими капельницами!

... Уже просит прощения. Простит, как тут не простить. Милые бранятся — только тешатся. Просто не ожидал ее увидеть, вот и распсиховался. А она очень даже ничего. Конечно, далеко не такая красавица, какой ее здесь представляли. Совсем не такая. Да, кто здесь точно поправится, так это Руслан. Не успели положить в палату, а он уже всем уши прожужжал, как извелся по своей Людочке, которой запретил приходить в больницу... Вот за что я не люблю эту химиотерапию, так это за то, что от нее так сильно слезятся глаза.

***

У Бодрийяра я как-то нашел странное откровение: «Женщина его жизни — вот выражение, которое не имеет смысла. На самом деле так: либо женщина, либо жизнь. Совместить же одну с другой невозможно. Слишком сильная конкуренция».

Прочтя эти строки, я искренне удивился. Как же так? Ведь жизнь, настоящую жизнь, нельзя представить без не менее настоящей любви! Лишь тогда можно говорить о седьмом небе в алмазах, чартерных полетах во сне и наяву и прочих аттракционах сердечного диснейленда. Впрочем, к таким высотам я никогда не стремился. Боже упаси! Мои маленькие любови, подобно крокодилам из знаменитого анекдота, летали «низенько-низенько», едва отрываясь от земли. Большего от них не требовалось. И если одна из холоднокровных тварей, презрев законы гравитации, норовила взмыть зеленой свечкой к звездам, она тут же получала по башке суковатой палкой язвительной самоиронии: «Ты чё, паря? В любовь решил поиграть?»

Но в то же время я не считал себя каким-то аутсайдером высоких чувств. Слагал сонеты, и какие! Дарил округляющие глаза подарки, сочинял сочащиеся патокой комплименты, малевал сусальные портреты, вот только мадригалы под балконом любимых не пел, каюсь, да и то лишь потому, что медведь на ухо наступил. Доводилось ли мне обманывать? Разумеется, да — так же, как и быть обманутым. Страдал ли я? О, еще как, но только до новой «встречи с прекрасным». Мнил ли я себя при этом Дон Жуаном? Ни в коем разе — по сравнению с достижениями отдельно взятых приятелей счет моих побед был смехотворно мал. Но в то же время мне было бы о чем вспомнить на свалке.

Честно говоря, я так и собирался прожить свою жизнь, не жалея, не зовя, не плача. В моей переметной суме всегда было два уютных карманчика, один для покоя, а второй для воли. И хотя отдельные подруги могли считать меня бессердечным приматом, не способным ни на что, кроме романтической случки, в глубине души я именовал себя гессевским степпенвулфом, который обречен на гордое одиночество. К тому же в «женщину всей жизни» в силу своего неискоренимого цинизма я никогда не верил. «Жизнь, она одна, а женщин много!» — картинно вздыхал я, ставя крест на очередном наскучившем романе.

Где-то к тридцати годам я почувствовал себя достаточно искушенным, чтобы сделать вывод о том, что жизнь меня уже ничем не удивит. Вернее, удивить-то, может, и удивит, но так, чтобы пронзило насквозь... до самых ахиллесовых пят... Нет, такого прожженного циника, как я, ничто не проймет. Даже если пузатый шалун заменит свой потертый колчан на Stinger последнего поколения.

Так зачем же выбирать между женщинами и жизнью? Что за идиотизм, ведь они испокон веков прекрасно уживались в одной чаше смертных удовольствий, не вызывая оскомины на зубах. В этом упоении я пребывал до тех пор, пока в одной подворотне мне не подвернулся черт в образе лысого французского постструктуралиста, приставившего к горлу перо со словами: «Женщина или Жизнь?»

И тогда я от души расхохотался, поскольку осознал, что никогда не обладал ни Той, ни Другой.

***

Сегодня утром Оленька не вышла на дежурство. Даже не позвонила, чтобы объяснить причину своего отсутствия. Она считается самой ответственной медсестрой в отделении, поэтому все подумали о плохом. И не ошиблись. Через час к нам зашла Екатерина Рудольфовна с последними новостями. У Оленьки сгорела квартира. Пьяный сосед по коммуналке заснул с сигаретой. Выгорели два этажа, но погиб только виновник пожара. Палата гудела до обеда, упиваясь новой темой для обсуждения. Я спасался от пиротехнического диспута Мундогом. Но когда под вечер в палате появилась осунувшаяся Оленька, не удержался и снял наушники. Никто не думал, что она окажется здесь сегодня. Врачи даже пытались уговорить ее вернуться в родительскую квартиру, чтобы дать прийти в себя после перенесенного шока. Но Оленька отрезала, что отдежурит сутки без всяких скидок на пожар. С какой-то лихорадочной активностью она меняла нам капельницы, ставила уколы, поправляла белье. Глубокой ночью, когда мои стеклянные дуры объявили забастовку из-за тромбования катетера, она шепотом позвала меня в процедурную.

— Давай там промоем, чтобы ребят не будить.

Через пять минут я дополз до «заправочной». Стараясь не смотреть на меня, Оленька отвинтила капельницы от катетера и прикрыла заглушками «бензобаки» в груди.

— Сейчас мы быстренько гепаринчику наберем и все промоем. Та-а-к, готов, радист, ну теперь держись!

Холодная волна гепарина разлилась под кожей, и я привычно зажмурился от резко подступившей дурноты. Когда я открыл глаза, Оленька утирала марлей слезы. Встретив мой взгляд, она виновато отмахнулась.

— Да все нормально, все хорошо. Не обращай внимания. Я по другой... На себя злюсь... Ну как тебе сказать... Просто я... Мы не успели ничего сообразить, понимаешь? Проснулись оттого, что стало нечем дышать, и выскочили на улицу кто в чем был. Даже документы не взяли. Когда я стояла на улице... Стояла и смотрела, как лопаются окна, и оттуда такой огонь... Будто часть меня была не здесь, и я чувствовала, что я там, что я тоже горю. Это не передать... не передать. Я была... как сама не своя. Казалось, жизнь рухнула, все, конец. Бабушкины фотографии, одежда, деньги, паспорта, вещи. Все сгорело, все, понимаешь! Вокруг дым, крики, кашель, а я даже не чувствую гари. Потом подходили люди, успокаивали, что-то говорили, но я ничего не понимала, совсем ничего. Была только эта ужасная боль в груди, боль и обида. Я все время повторяла: за что, за что, за что?!! Шок был такой... такой, что я не помнила, кто я, что я, даже не радовалась, что осталась жива, не сгорела... Но потом я услышала звонок. Вернее, мобильник трендел уже долго, просто грохот такой стоял, что его не было слышно. Звонила Рудольфовна. Спросила, почему я не вышла на дежурство. И тут... тут все изменилось. В один момент. Это как... Ну, словно я долго висела вниз головой, и меня кто-то рывком на ноги поставил. Я сразу вспомнила. Вспомнила Виталика, Кирилла, Георгия Петровича... тебя... Вспомнила всех, кто был тут до вас... Кого... Прости, прости, я не должна так думать, не должна тебе говорить, но ты ведь не обидишься, ты ведь поймешь, да? Я вспомнила вас всех, и мне сразу полегчало. Не просто полегчало, вообще отступило, от сердца отлегло. Вот в чем весь ужас-то, да? Плохо не то, что вспомнила. Нет, это... этот эгоизм. Раньше не думала, что и я тоже. Наверное, так человек устроен, и ничего с этим не поделаешь. Знаешь, что я подумала? Подумала: мне есть с чем сравнивать этот пожар! Да, квартира, да, шмотки, но это... это все тьфу!.. по сравнению с тем, что с ними. С тем, как их. Вот кто имеет право клясть судьбу. Рыдать. Жаловаться. Ненавидеть. Смотреть в небо и проклинать. Они, а не я. И тогда я засмеялась. Все смеялась и смеялась как заведенная, никак не могла остановиться... Все, наверное, подумали, что я с ума сошла от горя. Я бы тоже подумала, если б увидела себя со стороны. Так не больно? Подожди, я покрепче завинчу. Сейчас, только пластырем новым залепим. Вот. Готов, радист. Тебе сколько дней-то еще осталось? Я имею в виду — до конца химии?

***

Здравствуй

Помнишь, ты читала мне о преподобном Павле Обнорском, житие которого вы изучали на лекциях по истории русской церкви? Великий угодник Божий Павел родился в 1317 году в богатой московской семье и получил прекрасное образование. Он с детства избегал грубых и шумных развлечений детворы, предпочитая им церковное богослужение и чтение книг. Узнав о том, что родители нашли ему невесту, юноша тайно оставил домашний кров и поступил в монастырь на Волге, приняв монашеский постриг. Тщательно блюдя монастырскую аскезу, Павел тосковал об отсутствии высокого духовного руководства.

Когда ему поведали о преподобном Сергии Радонежском, юноша с благословения игумена перешел в убогую лесную пустынь на Маковце. С любовью принял преподобный Сергий молодого подвижника, отличавшегося послушанием и особенной внимательностью к каждому слову наставника. Со временем, после испытания в тяжелых работах и пятнадцати лет затвора и молчальничества, увидев его искреннее стремление служить Богу, Сергий позволил ученику избрать себе отшельническую, уединенную жизнь. С благословения преподобного Сергия Павел ушел на Север и стал искать себе место для совершенного уединения в вологодских лесах. На берегу речки Грязовицы в Комельском лесу он обнаружил дупло древней липы, которое и стало его жилищем. Три года, словно лесная сова, прожил святой Павел в дупле. Он терпел голод и стужу, но радовался полному уединению. Его друзьями стали все лесные обитатели. Звери и птицы послушно и радостно повиновались преподобному Павлу, исполненному Святого Духа Божия.

Как бы хотел я сейчас найти такое дупло и жить там, подобно преподобному Павлу! Долгими скучными днями я буду отсыпаться в своем уютном жилище. Но едва на землю упадет ночь, мои большие круглые глаза загорятся хищным огоньком. Я наточу когти и клюв, почищу перышки и, издав протяжное уханье, ринусь на ночную охоту. Я буду бесшумно парить над выбеленными острым месяцем верхушками сосен, напоминая погруженного в размышления демона. Но как только мои желтые локаторы поймают излучения страха от сонно колышущейся травы, я камнем упаду вниз на свою первую жертву. Я буду длить кровавый пир до рассвета, разрывая своими острыми когтями склизких лягушек, вертлявых мышей и измазанных глиной кротов. Чаще всего мне придется удерживать жертву одной лапой, причем мелкую добычу брать не поперек тела, а вдоль. Так удобней, потому что при этом жертва оказывается зажатой между двумя внешними (третьим и четвертым) и двумя внутренними (первым и вторым) пальцами, когтями которых и закалывается. Если хочешь знать, в этом деле коготь четвертого пальца принимает минимальное участие. А клюв служит мне лишь для измельчения добычи. Однако им я пользуюсь редко, предпочитая ловить таких животных, которых в состоянии проглотить целиком.

Ты, наверное, и не догадываешься о том, что я могу переварить далеко не все, что проглатываю. Непереваренную часть пищи мне регулярно приходится отрыгивать в виде погадок. По форме погадка представляет собой спрессованный цилиндр с одним округлым и вторым, как правило заостренным концом. Снаружи она кажется сплошь состоящей из шерсти. Процесс выбрасывания погадки довольно продолжителен. Наблюдая за мной, ты сможешь предсказать это событие еще за четверть часа до его начала. Признаком, предвещающим появление погадки, служит частая зевота. Иногда может создаться впечатление, что я чем-то поперхнулся, но это не так. Периодически перья на моей шее то оттопыриваются, то вновь принимают обычное положение; кажется, я делаю глотательные движения. Наконец из клюва вылетает маленький зловонный снаряд. Это и есть погадка.

В одной из таких погадок орнитологи найдут останки нашей любви.

Ты тоже думаешь, что нам не стоит больше встречаться?

***

Гаагская конвенция 1907 года запрещала использовать отравляющие вещества как средства ведения войны. Подтершись этой конвенцией, в канун первой мировой немцы изобрели новое отравляющее вещество кожно-нарывного действия — бис-(b-хлорэтил)сульфид. Впервые он был применен фрицами под бельгийским городом Ипр 12 июля 1917 года, когда в течение четырех часов по позициям англофранцузских войск они выпустили 50 тысяч снарядов, содержащих 125 тонн этой гадости. Поражения различной степени тяжести получили 2490 человек. Французами новое отравляющее вещество было названо ипритом, по месту первого применения, а англичанами — горчичным газом, из-за сильного специфического запаха. Его также назвали королем газов, поскольку иприт оказался первым отравляющим веществом, от которого не спасал противогаз. За время первой мировой войны от иприта пострадало около 400 тысяч человек.

Вторая мировая война также прошла под облаками иприта. Зимой 1943 года войска союзников безуспешно пытались захватить южную часть Италии. Ночью 3 декабря вражеские бомбардировщики предприняли атаку на гавань в Бари. Мощные снаряды попали только в четыре корабля, но находившиеся на их борту взрывчатые вещества и горючее произвели такой разрушительный взрыв, что пострадало еще 16 судов. В углу гавани находился корабль с сотней тонн иприта на борту. Мощным взрывом он был поднят в воздух. Утечка газа сначала осталась незамеченной, ужасающие последствия проявились только в последующие дни.

После тщательных наблюдений, произведенных американским врачом, полковником Джоном Алек- сандером, симптомы пораженных газом людей были в мельчайших подробностях задокументированы. Врачи обнаружили, что в крови пострадавших резко упало содержание белых кровяных телец. Кроме того, ткани костного мозга и лимфатических узлов оказались настолько сильно поврежденными, что для лечения рака этих тканей, вероятно, можно использовать азотисто-горчичные соединения. Для доказательства этой гипотезы ученые провели исследование, в результате которого был получен азотистый иприт — эмбихин (минимальное изменение химической структуры иприта за счет введения атома азота). Оказалось, что эмбихин оказывает специфическое цитотоксическое влияние на лимфоидные ткани и обладает противоопухолевой активностью при лимфосаркоме у мышей. Этот медикамент до сих пор используется для лечения некоторых типов лимфомы. Таким образом, несмотря на трагический характер инцидента в гавани Бари, именно с этого момента началась успешная война на новом — раковом — фронте.

Вот такие пирожки с мышатами и ипритом. Получается, нас лечат химическим оружием. На фига только было выдумывать все эти капельницы с медленным введением, полугодовую пытку катетером, таблетки всякие. Проще надо быть, проще! Задраить в палате форточки, запереть дверь, привязать всех к кроватям и пустить через вентиляцию бурое облако. Кто задохнется — иншалла, и так был не жилец, а кто выживет, станет терминатором! Бюджетные деньги к тому же можно сэкономить.

Ах, плохо себя чувствуешь, бедняжка... Давай-ка посмотрим наши анализы. Что? У нас, оказывается, онкология, какая досада... Ничего, мы тебя вылечим, родимый, и не таких на ноги ставили. Вдохни только, соколик, вот этого газика, ну куда ж ты уворачиваешься, не плюйся, я сказал, терпи, казак, а то с раком будешь, дыши, дыши, глубже дыши, не филонь, я все вижу, во-о-от, уже хорошо, ну чего ты уже пузыри пускаешь, больно, сам знаю, что больно, енто ж боевое отравляющее вещество, а не хухры-мухры, ну зачем хрипишь, зачем зенки закатываешь, мы ж тебя еще не долечили... Вот те раз! Помер... Значит, не судьба. Следующий!

***

Не успела подушечка указательного пальца правой руки отправить исписанную виртуальными чернилами диатрибу к несостоявшейся хозяйке моего сердца, как наступило второе пришествие. Точнее сказать, не наступило, а подкралось, причем незаметно. Свалилось как снег на голову. Да какой там снег — сугроб! Даже не сугроб, по меньшей мере ледяная глыба, айсберг, вот-вот, именно айсберг, по сравнению с которым убийца «Титаника» покажется хилой сосулькой. Вообще-то я уже забыл о нем. Немудрено, ведь столько воды утекло. Давай-ка вспомним, когда это было в последний раз? Пожалуй, еще в гостинице, да-да, именно там, у автомата с презервативами, когда я выбирал число сценических костюмов для несостоявшегося jeune premier.

Для начала второе пришествие шумно прочистило горло. Потом поправило невидимую бабочку на шее, негромко почмокало губами и тут же без всяких вступлений вылило на меня целое ведро подсознательных помоев:

— Ну что, Кьеркегорушка, доволен? Славное письмецо накарябал, ась? Гордишься небось собой? Еще бы! Другой бы после этакого холокоста напился вусмерть и вены себе почикал али за виагрой в аптеку пошкандыбал. А мы не такие! Не-е-е, куда нам! Мы слепых котят горя в ведре водки не топим, енто не про нашу честь. Наши руки тянутся к перу, перо к бумаге. И какие перлы из-под нашего пера выходят! Какие стыки! Да вы искусный композитор дискурса, батенька! Без ложной скромности, настоящий епистолярный гений!

Все, баста! Перестань паясничать! Окстись, дружище! Посмотри на себя, ты же сейчас лопнешь от упоения собственным бессилием! Может, хватит трагедь нагонять, а? Ну не встал, с кем не бывает. Тоже мне вселенская проблема, что ж теперь, всем удавиться? И не надо изображать из себя худосочного отца экзистенциализма, спасовавшего перед Региной Ольсен. Ты, мой мальчик, не великий датский философ. И даже не великий импотент, что, впрочем, хуже для тебя. Сказать тебе, кто ты? Эй, не отворачивайся, послушай меня, ведь с тобой никто больше не будет так откровенен. К тому же я не могу больше молчать. Вижу, что без меня ты совсем изойдешь, если не спермой, то патокой. Пора добавить ложечку дегтя, тебе не кажется? Знаешь, ты какой-то ужасный трус, ты боишься, боишься жизни. У тебя совершенно идиотские представления о том, как все должно быть. Для тебя жизнь — словно домашний театр, где ты обожаешь тщательно выбирать декорации, примерять костюмы, вставлять разноцветные фильтры в юпитеры, драить лысой шваброй сцену, муштровать суфлера и — самое главное! — устраивать фейсконтроль зрителям на входе. Похлопать каждого по карманам, пощупать под мышками, пошерудить в дамских сумочках, чтобы, упаси Бог, не пронесли в зал твоих чувств гнилую помидорину или тухлые яйца. Еще бы, ведь все надо предусмотреть, да? Если закидают в случае провала, потом позору не оберешься! Ну хорошо, допустим, ты играешь в театр. Так играй же, играй до конца, зажмурь глаза, стисни зубы и играй, даже когда весь твой вшивый реквизит летит в тартарары, оборвавшийся занавес пыльным мешком оседает на сцене, суфлер хрипит эпилептической пеной из будки, а с галерки раздается залихватский свист соловья-разбойника. Что, не нравится тебе такой театр?! Ну тогда давай пиши, высасывай из пальца вымученные метафоры, давись своей малохольной трагедией, как грудничок искусственным молоком, и катись ко всем чертям!

 Письмо я так и не отправил.

***

Под утро в палате появился новый посетитель. Он прокрался сюда неслышно, как заправский шпион, когда все еще спали. Сначала о его присутствии ничто не говорило, но постепенно вокруг стали происходить странные перемены, сначала робкие и незначительные, но затем все более и более заметные.

Первым почувствовал появление чужака Георгий Петрович. Он с вечера метался по кровати, шепотом причитая и матерясь. Лимфосаркома поднимала свою змеиную голову по ночам, терзая шейные лимфоузлы, подобно кобре, раздувающей свой страшный капюшон. Под утро ее яд ненадолго иссяк, и Георгий Петрович сразу забылся, продолжая проклинать свою мучительницу сердитым храпом.

Утренний гость медленно наклонился к страдальцу и тихо поцеловал его в лоб. В следующее мгновение искаженное болью лицо словно озарилось внутренним светом, и на изъеденных герпесом губах даже мелькнула слабая улыбка.

А посетитель уже стоял у соседней койки. Лежавший на ней Кирилл спал с плотно сжатыми кулаками, точно готовясь к серьезному поединку. Химиотерапия, подобно пьяному вдрызг цирюльнику, надругалась над его ухоженной прической, раскидав по ней неровные проплешины. Незнакомец поцеловал и Кирилла, но тот только недовольно поморщился и еще крепче сжал кулаки. Тогда странный гость изменил тактику, переключив свое внимание на потрепанную Библию, чей корешок выглядывал из-под Кирилловой подушки. Если бы в этот момент кто-то следил за действиями посетителя, он бы принял его за профессионального иллюзиониста. Словно по мановению волшебной палочки на книжном переплете затанцевали волшебные блики, и кулаки Кирилла медленно разжались, впустив в сны хозяина благую весть.

Отойдя от Кирилла, посетитель на цыпочках приблизился к белой ширме, за которой почти закончила свою трапезу четвертая стадия лимфолейкоза. Ее обед уже два дня не приходил в сознание. На прошлой неделе к нему пришла попрощаться бывшая жена. Она была уверена, что никогда не простит изменника, но после звонка друга по несчастью, передавшего последнюю просьбу умирающего, примчалась не раздумывая. Мы оставили их наедине, рассевшись со своими капельницами, будто стражники с алебардами, у входа в палату. Через час после ухода жены наш сосед впал в забытье, возвращаясь в этот мир лишь на несколько минут в день.

Посетитель неподвижно замер перед ширмой, так и не решившись заглянуть за нее. Он ненадолго задумался и наконец понял, что нужно предпринять. Использовав полотно ширмы как экран театра теней, он разыграл на нем короткий, но очень своевременный этюд. И когда в ответ прозвучало еле слышное «спасибо», маэстро низко поклонился своему единственному зрителю, так и не представ перед ним воочию.

Только со мной утренний гость не церемонился. Наплевав на конспирацию, он вытянул из видавшей виды подушки длинное серое перышко и немилосердно защекотал им в моих ноздрях. Я тут же чихнул и проснулся, подслеповато щурясь на негодяя. Но возмутиться его бесцеремонным вторжением я не успел, потому что распахнулась дверь, и в палату впорхнула Оленька.

— Подъем, мальчики, просыпаемся! Давайте, давайте, поднимайтесь, разбирайте градусники. Вы только посмотрите, солнце-то сегодня какое, с самого утра глаза слепит. Значит, скоро весна!

***

Я еще месяц назад знал, как пройдет этот день. Долго готовился. Планировал. Грезил. Для начала как следует высплюсь. Но валяться в кровати не буду, встану как только проснусь. Быстро приму душ и приведу себя в порядок. Легкий завтрак, лужа сбежавшего кофе под туркой и свежий взгляд на новую картинку. Удивительно, что тушь в банке до сих пор не высохла. Давно я не брал в руки перо, но тут что- то зазудело. Сам не ожидал. Я быстро, очень быстро начирикал ее. Там у меня один девушк, стройный девчушк с гибким хвостом заместо ног. Но не русалочьим, нет. Такой хвост... его проще нарисовать, чем описать. Немножко похож на змеиный. Хвост этот изгибается дугой, буквой U, так, чтобы на нем можно было удержаться. Она как бы стоит на хвосте в профиль к зрителю, обнаженная, с распущенными волосами. А кончик хвоста, изогнутый кверху, переходит в распускающийся Цветок. Белый, разумеется. Да, и в руках у нее лейка, типичная садовая лейка, из которой она поливает этот свой Цветок. Ну, в общем-то и все. Вот такая глупая картинка. Одним словом, подарок.

А потом я оденусь, выйду из дома, дождусь маршрутку и поеду покупать Цветок. Не шикарную композицию из лилий и орхидей. Один простой маленький Цветок. Но обязательно с большой буквы. Из тех, что растут на хвостах воображаемых девушек. Попрошу, чтобы его укутали как следует, мне почему-то всегда казалось, что в этот день слегка подморозит.

От метро «Владимирская» до красного дома на Марата минут пятнадцать быстрым шагом. Но в этот день я прискачу туда минут за семь. Я буду ждать ее, как всегда, под облезлой аркой, перемигиваясь с котом на подоконнике. И когда она выйдет, нежно поцелую и скажу дежурные, но очень нужные слова. Такие, которые превращают облачка пара, вылетающие с ними изо рта, в Les papillons blancs. После этого, слегка замешкавшись, вручу картинку и Цветок. А потом... Потом мы пойдем в ресторан. Не в самый шикарный, но в такой... где вкусно и не мешают. Какие-нибудь экзотические морепродукты, она их любит. Сначала, разумеется, сырная закуска и суп-пюре. А вот главным блюдом будет что-нибудь позаковыристей. Большие виноградные улитки. Маринованные черные креветки. И, конечно, приличное вино. Чтобы от одного названия журчала слюна и звенело в ушах. Какое-нибудь «Шато Смит О Лафит Пессак Леоньян Крю Классе».

После ресторана поедем ко мне. Нет, не домой и не в гостиницу, а в съемную квартиру. Ведь к тому времени мы уже будем вместе. В этом нет никаких сомнений. Вот почему обязательно должна быть квартира. Хотя бы однушка. И без телефона. Непременно без телефона. Потому что я больше не могу встречаться с ним взглядом. Просто не могу... Не позвоню! Слышишь ты, не позвоню!!!

Я еще месяц назад знал, как пройдет этот день. Долго готовился. Планировал. Грезил. Но все пошло наперекосяк. Даже не наперекосяк, а... Да что там говорить, в общем, хуже не придумаешь. Никакой встречи. Никаких цветов. Я сижу всю ночь на диване, уставившись на свою дурацкую мазню. Сна ни в одном глазу. Табака хватит еще трубки на три. Кофе, сбежавший из турки, давно высох. Покойник сыр выгнулся дугой на вчерашнем бутерброде.

У Лупетты сегодня день рожденья.

***

Но самые странные вещи происходят с памятью. Кажется, это считается одним из видов ретроградной амнезии. Я наблюдаю постепенное опустошение запасов воспоминаний, которое пугающе прогрессирует. Словно плешивая крыса с нарастающей жадностью выгрызает страницы из завалявшейся в старом библиотечном шкафу книги моей жизни. Хаотично, но в то же время избирательно. Я четко помню все, что произошло со мной с самого начала болезни, включая тот год, когда еще не знал о диагнозе. Иногда даже кажется, что я помню слишком много. Если же говорить о предшествующем периоде, сохранилась только одна сюжетная линия, которая впечатана в мозг раскаленным дьявольским тавром. А все остальное... Нельзя сказать, что я совсем не дружу с головой, но все же, если без шуток... В ротации остаются лишь наиболее запомнившиеся ролики детской кинохроники, редкие кадры юношеских ералашей, почти все значимые книги и... и ничего более!

Первые симптомы я почувствовал еще полгода назад, когда синим морозным утром выполз в больничный двор, едва придя в себя после второй химии. От резких порывов ветра слезились глаза и звенели крыши, но мне казалось, что это гордо звенят литавры моей трехнедельной свободы. Даже не верилось, что ненавистная капельница осталась в процедурной. И хотя мои стеклянные дуры весили не так уж и много, без них я чувствовал себя удивительно легким, почти невесомым. Хотелось бегать, бегать и прыгать, высоко-высоко, приземляясь на батуты замерзших луж. Кататься по снегу, покрытому желтыми собачьими каракулями и сургучными штампами испражнений, похожему на мою медкарту, испещренную неразборчивыми приговорами гематологических светил.

Ко мне, опираясь на изогнутый серый костыль, медленно приближался нечетко сфокусированный персонаж. Минуту спустя я с удивлением обнаружил, что его лицо расплывается в широчайшей улыбке, адресованной, по всей видимости, мне. Наверное, с кем-то спутал.

— Пашка, привет, а ты что тут делаешь?

— Да так, анализы после гриппа пришел сдать, — соврал я, мучительно вспоминая, кто бы это мог быть.

— А что в поликлинике не сдаешь?

— Ремонт там у нас. А с тобой что стряслось? — Пусто. Определенно пусто. Еще одна выгрызенная страница.

— Да навернулся тут по пьяни и ногу сломал. Ерунда, гипс скоро снимут. А я тебя сначала не узнал, думаю, он или не он... Вроде бы похож, да с головой какая-то фигня. У тебя же такой хайр был, какого хрена ты все сбрил, да еще и тюбетейку какую-то пидорную нацепил?

— Это называется не тюбетейка, а сванка. Специальная такая шапочка из козьей шерсти, национальный головной убор гордых сванов. Последний писк моды, ты разве не знал?

— Короче, ты совсем ошизел. Меньше трубку свою курить надо, у нас в конторе черносливом еще долго воняло, после того как ты свалил... Кстати, что не заходишь? Между прочим, тебя у нас вспоминают, особенно бабы... Короче, будет время — заходи, а я пойду гипс менять, а то номерок просру.

До сих пор не вспомнил, кто он такой. Может, сисадмин из одного агентства, где я работал год, нет, кажется, два года назад. Или верстальщик из другого. Бабы еще какие-то... Я четко помню сам факт своего пребывания в этих фирмах, но... как ни стараюсь, на память не приходит ни одного лица. Перед глазами мелькают одни пустые белые маски. Чушь какая- то! Кто бы мне объяснил, что все это значит? Почему одни лица из недавнего прошлого я забываю, тогда как другие встают перед глазами, словно годами намоленные иконы, заставляя размякшее от химиотерапии сердце сжиматься упрямым детским кулачком?

Стал бы я счастливее, если бы смог забыть всех? Покажите мне человека, для которого счастье — лишь забвение.

***

— Да?

— Здравствуй, это я... Ну что ты молчишь, не хочешь со мной разговаривать?

— Я люблю тебя.

— Не думал, что я тебе позвоню, да? Можешь не отвечать, я и так знаю, что не думал. Как же так, в свой собственный день рожденья я сама же тебе и звоню, вместо того чтобы ждать, когда ты соизволишь меня поздравить! А может, ты и не собирался звонить, скажи, собирался?

— Нет.

— Как ты быстро сдаешься. А тебе не приходит в голову, что, может... может, я жду, когда именно ты меня сделаешь счастливой? Хотя, по всем признакам, напрасно...

— Я люблю тебя.

— Давай сменим пластинку. Я и так уже жалею, что позвонила. Не хочу, чтобы ты понял меня неправильно. Я от тебя больше ничего не жду, так и знай — ничего. Просто хотела услышать, что с тобой все в порядке. Мне почему-то взбрело в голову, что... я подумала, что ты... В общем, не важно. Я, наверное, сама виновата. Вела себя, как дурочка. Не надо было так на тебя напирать. Я же чувствовала, чувствовала, что ты видишь меня другой, не такой, какая я есть на самом деле. Сначала мне это нравилось, а потом начало злить, и я хотела показать тебе, что я живой человек, а не статуя, на которую надо молиться. Показала, что и говорить... Ты... ты постарайся не думать обо всем этом, а? Конечно, такое трудно забыть, я понимаю, но все же. Не казни себя, ладно? В конце концов, можешь винить во всем не себя, а меня. Ты, наверное, считаешь меня мазохисткой, ведь только мазохистка может в свой собственный день рожденья звонить тому, кто сделал ей больно... И зачем, спрашивается? Наверное, чтобы было еще больнее. Нет, кто мне объяснит, почему я тебе звоню? Если бы мне кто-то еще вчера сказал, что в свой день рожденья я буду первая... первой набирать твой номер, я бы ни за что не поверила. Но ведь глупо, глупо, что все так заканчивается, глупо и все тут! Похоже, я должна сделать из всего этого какой-то вывод, но еще не знаю какой. Может быть, ты подскажешь? А мне ведь действительно кажется, что все, что произошло с нами, произошло не случайно, то есть именно так все и должно было сложиться, как бы дико это ни звучало... Ты не виноват, и я, я тоже не виновата, никто не виноват, просто есть что-то, что сильнее нас... Вот видишь, я не только мазохистка, но еще и фаталистка. С учетом того, что у тебя тоже, кажется, не все дома, интересная выходит картина. Но раз уж... раз уж у меня день рожденья, я тоже хочу сделать тебе подарок. Можем сегодня встретиться, если хочешь... Хочешь?

— Да.

— Только обещай, что не поведешь меня ни в какие рестораны. Хватит уже этой дольче виты. Устала. Я не хочу, не хочу справлять этот день рожденья. Имею я право раз в жизни его не отмечать? Тем более мама приедет только послезавтра. А какой без мамы праздник? Давай просто погуляем, погуляем по городу, я чувствую, что мне обязательно нужно сегодня погулять. Мне не хватает воздуха... Ну, значит, через час у калитки, успеешь?

— Да.

— Ну тогда я жду. Больше ничего мне не хочешь сказать?

— Я люблю тебя.

— Сомневаюсь.

***

— Короче, тут такой базар-вокзал. Вот скажи, почему я не заболел лет на десять позже, а? Ведь к тому времени нашу лимфому как триппер будут лечить. А я уже загнусь... Ты слышал, братан, про такую хрень: стволовые клетки? Вот и я не слышал, пока моя матрена статью не притащила. Охренительная статья... Да не гоню я, вот — сам смотри! Слышь, что пишут, где енто... вот... через десять лет все алко... онкологические заболевания будут лечить с помощью столовых... тьфу ты, стволовых клеток! Я тебе лучше своими словами расскажу, а то тут без поллитры не прочтешь.

Ты только послушай, чё эти докторишки наизобретали, в рот компот... Эта стволовая хрень у каждого есть. И у нас с тобой тоже есть, только с гулькин хрен. Она, короче, как ствол у дерева, сечешь? А руки, ноги, голова и все такое, это типа ветки, блин. Ну, в общем, когда ты по пьяни или с бодуна куда-нибудь воткнешься, ну или дадут тебе в голову другие пацаны, то твои костные мозги начинают правильно работать на тебя, чтобы стволовые, блин, тебя реанимировали. Им, короче, по барабану, чё там у тебя полетело, они по вене на стрелку катят, устраивают разборки, чё да как, а потом заменяют левые клетки. И все путем, ну там шрам остается, когда сильно накрыло. Если бы стволовых у тебя было до дури, тебя бы было не завалить. В тебя бы чисто конкретно шмальнули, а ты бы встал и пошел, сечешь? Но у нас с тобой этих стволовых совсем мало. Типа палец порежешь — еще хватит, а коли что посерьезней, хрен поправишься, особливо после пересадки костных мозгов. Короче, чем ты моложе и здоровее, тем их больше. А у старых пердунов своих стволовых совсем нет. То-то моя матрена когда поломала свою бедровую шею, целый год с костылем ползала.

А больше всего стволовых даже не у малолеток, а у ембрионов. В натуре, когда телка ложится на абортаж, из нее этого ембриона выколупливают и тут же на стволовые давай строгать, пока не остыл! Да я тебе не втираю, на сам почитай! Ну а потом этот свежачок всяким пассажирам, у кого бабла как грязи, вводят, и они прям как новенькие. Не важно, что барахлит: башня, мотор, жабры или даже конец, стволовые мигом все решат и починят по полной программе. Они даже с раком решают вопрос, но только если целую тучу их туда захерачить. Тут уже одним ембрионом не обойдешься, штук сто надо брать, в рот компот! Сечешь, сколько на это лаве надо? Мы с тобой на столько ембрионов и за двести лет бабок не срубим.

Но вся фишка в другом. Тут написано, что штатовцы научились стволовых из жира гнать. Ну, слышал небось, у них там есть больнички, где у толстомясых пузо отсасывают? Так вот, докторишки берут потом этот халявный жир и гонят из него стволовых. Но только по какой-то секретной методе, которую заныкали, чтобы больше лаве им досталось, и теперь гасятся, пока все остальные не просекли. Грамотно, в натуре! А мы тут парься, как лохи, пока не загнемся! И эти жирные стволовые все что хошь могут решить! Одному пассажиру слепому прямо в глазницу их заслали, и сразу прозрел, в натуре! А ведь у меня с одним глазом после этой химии ваще беда. Кашляю без конца, гребаные узлы на шее совсем дыхалку пережали. И не слышу уже ни хрена. Короче, не дождусь я стволовых, в рот компот!

— Да уж, Георгий Петрович, вас теперь только стволом можно вылечить... Да и то если не промахнуться. Громче? Я знаю, что вы не слышите! Не теряйте надежду! Еще громче?! Надежду, говорю, не теряйте!!! Терпите! Может, успеют вас вылечить! Стволовыми!! Клетками!!!

***

Спешить, мчаться на встречу, которая не должна была состояться, волноваться, нервничать, не зная, как себя вести, покупать цветок или не покупать, целовать при встрече или не целовать, и в конце концов решив не делать ни того, ни другого, проклинать оглушительную барабанную дробь в ушах, стоять в помадно красной арке, сжимать запотевшую картинку, выдохнуть пар навстречу распахнувшейся двери, стараясь не встречаться глазами, это тебе, почувствовать губы на щеке, услышать благодарность за подарок, уронить камень с плеч, отпустить змею с груди, выпасть у Христа из-за пазухи и сорваться с места, закружиться свистящей юлой, взмыть в воздух пластмассовым вертолетиком, запущенным продавцом игрушек в пригородной электричке, заливаться соловьем историй, изливаться водопадом шуток, исходить пеной аллегорий, мимоходом ловя бенгальский блеск в ее глазах, мимоходом радуясь бенгальским вспышкам ее смеха, мимоходом смакуя бенгальский укус ее зубов на языке, все мимоходом, мимоходом, мимоходом, и только несколько часов спустя, чуть ли не в полночь, перед дверью в подъезд, уже прощаясь, ты словно хочешь меня о чем-то спросить и не решаешься, так говори же, я слушаю, ты прав, я действительно хотела тебя спросить, ты только не обижайся, пожалуйста, обещаешь, все это странно, очень странно, я раньше ни с кем и никогда не чувствовала себя так легко, как с тобой, как будто я тебя знаю уже тысячу лет, и если бы та дурацкая ночь прошла по-другому, у нас, возможно, что-нибудь и вышло, я долго думала на эту тему и сделала для себя такой вывод, в жизни, в нашей жизни, мы встречаем очень много людей, с оторыми можно представить... представить хороший секс, но человек, с которым можно гулять часами, разговаривать, смеяться, молчать, даже молчать, ни на секунду не задумываясь о том, что тебе с ним скучно, попадается редко, очень редко, я не знаю, может быть, только мне так не везло в жизни, но я всегда чувствовала себя какой-то инопланетянкой, мне ни с кем не было интересно до тех пор, пока я не встретила тебя, и теперь вот эта... эта проблема, ты, наверное, подумаешь, что я совсем уже, только я чувствую, без шуток, чувствую, словно кто-то нарочно с тобой что-то сотворил в ту ночь, чтобы сделать мне... сделать нам обоим плохо, как будто кто-то поднес к моему носу большую фигу и сказал, ну что, захотела быть счастливой, на-ка выкуси, не будет тебе никакого счастья, поняла, и ты знаешь, я даже разозлилась, очень разозлилась и теперь хочу наперекор судьбе сделать так, чтобы у нас с тобой все получилось, но я не могу одна, ты понимаешь, не могу одна все изменить, мне и так, и так пришлось в себе многое преодолеть, чтобы решиться тебе это сказать, чтобы решиться с тобой встретиться еще раз, понимаешь, ты тоже должен бороться, сходить к какому- нибудь врачу, я не знаю, нет, я не настаиваю, ты просто подумай, возможно это чисто психологическая проблема, я не верю, что ничего нельзя сделать, ну что, ты со мной согласен, и в следующий момент с удивлением услышать, словно со стороны, свой незнакомый голос, который лжет непонятно зачем и для чего, лжет бессмысленно и беспощадно, да все в порядке, никаких проблем, все в порядке, слышишь, я просто не хотел тебе говорить, но раз уж ты спросила, я себя проверил, с одной подругой вчера переспал, а в ответ, нет-нет, без тени упрека, просто констатация факта за секунду перед расставанием:

 — Ты меня убил.

***

Время от времени одна из капельниц, подавившись цитостатиком, издает утробное урчание, разряжаясь веселой обоймой пузырьков, подобно бокалу шампанского. Вернее, даже не бокалу, а такому смешному круглому аквариуму, какие в детстве дарили на день рожденья... А-а-а, вот оно что! Теперь ясно, кого я пытаюсь разглядеть в мутном омуте капельниц. Да-да, именно их, маленьких юрких рыбок, мечущихся хулиганской стайкой по своей уютной вселенной туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, рыбок, которым требуется регулярно менять воду, рыбок, которых нужно ежедневно кормить рачками, выращенными на сгнившей банановой кожуре, рыбок, с которыми можно перестукиваться, когда становится одиноко, ути-пусиньки, мои маленькие, мои хорошенькие, плывите сюда, мы вас покормим, вот так, вот так, молодцы, умницы, славные мои, кушайте, поправляйтесь, растите большие, большие-пребольшие, пока не превратитесь в черных всеядных акул, которые не побрезгуют больной кровью своих кормильцев, чтобы избавить их от страданий.

Я не знаю, откуда лезут в голову эти навязчивые рыбьи аллюзии. Еще недавно я сравнивал катетер с крючком спиннинга, а теперь принимаю капельницу за аквариум. Наверное, если я успею сойти с ума до окончания химиотерапии, то начну путать себя с Ионой, медитирующим во чреве кита. Нет, что ни говори, постоянное созерцание пузырьков в капельницах само по себе действует завораживающе, оно помогает отвлечься от суеты угасания, будто всасывая за стекло пылесосной щеткой воображения, всасывая в теплый кисель рая, где можно лениво поводить плавниками, равнодушно пялясь сквозь заласканное водорослями стекло в сине-зеленую реальность палаты, в которой колышутся жалкие потные организмы в пижамах, мнящие себя твоими хозяевами, но ведь это они, а не ты противно стонут по ночам, не в силах сдержать боль от пыток, причиняемых воспаленными яйцами лимфоузлов, вкрутую сваренных на раскаленном песке лейкозов, они, а не ты суетливо подкручивают колесики капельниц, будто стремясь воскресить безнадежно сломанные часовые механизмы своих жизней, они, а не ты в нетерпении ждут пятничного обхода профессора, словно пришествия Мессии, доктор а у меня уже третий день стула нет, может это из-за преднизолона, доктор, почему так чешется место, откуда торчит катетер неужели нельзя ничем смазать, доктор а мне можно будет есть мясо, когда удалят селезенку, доктор, мои колени совсем перестали разгибаться, доктор сегодня ночью я почему-то описялся, доктор скажите правду, есть хоть малейшая надежда?

***

***

Принятое в нашей стране и широко рекомендуемое в отечественной литературе сравнение размеров пораженных раком лимфоузлов с зерном, горохом, вишней, лесным и грецким орехом нерационально, дает несопоставимые результаты и должно быть изжито.

***

Я смеюсь. Смеюсь от всей души, до всхлипов, до судорог, утирая то и дело выступающие на глазах слезы. Время от времени мои всхлипы переходят в совсем уж неприличные повизгивания, если не сказать похрюкивания. Становится нечем дышать, я изо всех сил пытаюсь сделать передышку, чтобы набрать в легкие новую порцию кислорода, но не успеваю, не успеваю. Хватая ртом воздух, я сползаю под стол, сгибаясь в три погибели от судорог в животе. Из носа лезут сопли, надо бы достать платок, чтобы утереться, да куда там! Еще немного, и я обмочусь. Кажется, это продолжается уже вечность. Если бы кто-то сейчас поднял меня за шкирку, как нашкодившего щенка, и приказал строгим голосом: «Немедленно прекрати это безобразие!» — я бы ничего не смог ему ответить. При всем желании не смог, поскольку буквально исхожу хохотом. Можно подумать, что смех прокачивают через меня, как прокачивают засорившийся канализационный сток брезентовой анакондой помпы. Теперь я понимаю, что выражение «лопнуть от смеха» — далеко не гипербола. Но если вам скажут, что мой смех — это всего лишь банальная истерика, не вздумайте верить! Все это бездарные наветы, беспочвенная клевета и злобные инсинуации. Уж я-то знаю, что моем смехе нет и нотки истеричных коллапсов. Понятно вам, и нотки! Это идеальный смех, смех an sich, если угодно, рафинированный смех, который отбросил костыли объяснений, как хромой, излеченный словом благодати. Кто сказал, что смех без причины — признак дурачины? Напротив, смех, очищенный от сивушных примесей причинно-следственных связей, даст сто очков форы самому ядреному самогону. Но смехотерапией это тоже не назовешь. Если уж быть точным, речь идет о сильнодействующем наркотике, три кубика которого способны превратить в китайский мешочек смеха самую закоренелую царевну Несмеяну. Я еще никогда так не смеялся. Наверное потому, что мне еще никогда не было так больно.

Но разве можно смеяться от боли? Спросите об этом у средневековой ведьмы, хохочущей в языках костра. Спросите у заливающегося смехом альбигойца после удачной примерки испанского сапога. Спросите у пейсатого скелета, ухохатывающегося в душевой Аушвица. Спросите у хихикающего Минотавра, встретившего своего избавителя в лабиринте. Спросите у утирающего слезы смеха Озириса, ввинтившего золотой протез между ног. Спросите у заходящегося хохотом Отелло, открывшего, что резкая механическая асфиксия верхних дыхательных путей вызывает непроизвольный оргазм. И еще не забудьте спросить у рецидивиста Варравы, смеющегося лучшей шутке в своей жизни.

Передо мною на столе лежит неиссякаемый источник свежих клюквенных браслетов для запястья. Малюсенькая картонная коробочка с тонкими лезвиями, на которой едва можно различить полустертую надпись: «Завод бытовых приборов. 193029, Ленинград, ул. Крупской, д. 5».

«Любви нет, — писал Батай. — Или же она существует в нас как смерть, движение стремительной утраты, быстрое соскальзывание к трагедии, остановимое только смертью». Старый порнограф Жорж упустил из виду, что ледяную горку трагедии можно засыпать не только песком смерти, но и солью хохота.

Я смеюсь.

***

Многие считают, что рак — сравнительно свежее проклятие, насланное на род людской по причине ухудшения экологии. Это не так. Рак существовал во все века, проблема была только в диагностике. Предположительные описания онкологических заболеваний можно найти еще в трудах Гиппократа. Среди его работ, написанных в 400-х годах до н. э., есть трактат под названием «О карцинозе», посвященный, как предполагают ученые, раку молочной железы. «У женщины из Абдеры развилась карцинома груди, и через сосок выделялась серозно-кровянистая жидкость, — писал Гиппократ. — Когда выделения прекратились, она умерла». Для описания опухолей Гиппократ использовал слово onkos, от которого, собственно, и произошел сам термин «онкология».

Но первые свидетельства о раке стали известны задолго до Гиппократа. Еще в египетских папирусах, датированных третьим тысячелетием до н. э., встречаются описания онкологических заболеваний. Их расшифровка и сегодня идеально передает характеристики лимфоузлов, распирающих мою шею: «Опухоли крупные, разросшиеся и твердые, прикосновение к ним подобно прикосновению к комку плотной материи: их можно сравнить с зеленым плодом, твердым и холодным на ощупь». Но и египтяне были далеко не первыми жертвами онкологической проказы.

Не так давно рентгенолог Брюс Ротшильд из медицинского колледжа Северо-Восточного университета штата Огайо в Рутстауне и его коллеги, воспользовавшись портативной рентгеновской аппаратурой, изучили 10 312 позвонков из североамериканских музейных коллекций (в США и Канаде), которые принадлежали более чем 700 особям, включая такие известные виды, как стегозавры, трицератопсы и тираннозавры. Следы онкологических заболеваний были найдены в большинстве останков. Выяснилось, что отдельные группы динозавров страдали раком в режиме эпидемии. Так, из 97 обследованных представителей адрозавров и гадрозавров 29 имели кости, пораженные опухолями.

К схожим выводам пришли ученые из Института геологических исследований Блэкхилл, обнаружившие признаки опухоли мозга в окаменевших останках динозавра, который жил 72 миллиона лет назад на территории современного американского штата Монтана. От рака в данном случае пострадал горгозавр, близкий родственник тираннозавра, один из самых крупных двуногих на суше. Высота среднего горгозавра — около 8 метров, вес — около тонны, а длина его 60 зубов достигала 10—13 сантиметров. Ученые диагностировали у горгозавра внескелетную остеосаркому — разновидность костянистой опухоли, которая может образовываться в мягких тканях. Опухоль находилась между мозжечком и стволом мозга, рядом с областью, отвечающей за равновесие и точность движений. Она наверняка влияла на способность животного сохранять равновесие, а потому могла стать причиной многочисленных повреждений и трещин, обнаруженных на скелете.

Так зародилась новая гипотеза исчезновения динозавров. После падения и взрыва гигантского метеорита, сравнимого с тысячами Чернобылей, ти-рексы и их родственники жестоко страдали от онкогематологических болячек, вызванных повышенным радиационным фоном. Сейчас бы эскулапы им капельниц понавешали и костный мозг попересаживали, но тогда — увы и ах! — беднягам не повезло. Так и представляешь себе парк юрского периода, по которому бродят жалобно скулящие ящеры, чьи глотки, подмышки и селезенки разбухли от безбожно увеличившихся лимфоузлов. Еще недавно они царственно дефилировали по папоротниковым джунглям, вызывая священный трепет у всего живого, но теперь пришло время отмщения.

Всякий норовит пнуть умирающего ти-рекса. Вертлявые многоножки суетливо подкапываются под панцирь, подбираясь к незащищенному брюху. Первобытные макаки с хохотом прыгают по тяжело вздымающемуся загривку, заходясь от пьянящего чувства безнаказанности. И только черный птеродактиль молчаливо накручивает круги над огромной головой, дожидаясь своего часа. Но издыхающий монстр, собрав последние силы, вдруг резко поднимается во весь свой исполинский рост, как клопов стряхивает с плеч визжащих макак и прямо на лету перекусывает не успевшую увернуться крылатую тварь, хрипло запевая лебединую песню динозавров: «Ты добычи не дождешься, птеродактиль, я не твой!»

***

— Растяни ее. А еще шире можешь?

— Все равно не влезет!

— Сначала сделай, а потом говори!

— Ты только посмотри, что здесь написано: «Услышав, что г-н Искандеров, который играет роль Окна в общении Санкт-Петербурга и Японии, собирается выпускать Российско-Японский бюллетень, я чувствую, что это замечательное дело для общения и взаимопонимания обоих народов». Тебе же это Окно форточкой яйца прищемит, когда прочитает!

— Ты ничего не понимаешь! Это прямой перевод с японского, предоставленный консульством. Тут одно слово изменишь — сразу международный скандал. Короче, верстай и не выпендривайся!

— Ну а это вообще чума: «В Японии есть возможность познакомиться с такой частью российской народной жизни, как: матрешки, самовар борщ пирожки, водка — в русских ресторанах и в сувенирных магазинах». Они что, совсем офонарели такое печатать?

— Твое дело не читать, а верстать! И не мешай, не видишь, я работаю над заголовком!

Да, я работаю. Ничего удивительного здесь нет, напротив, мне кажется, это звучит даже жизнеутверждающе — я работаю! Позади странные игры со «Спутником», позади красный смех, позади страдания молодого Вертера, позади крутой поворот, позади... в общем, все позади, теперь в моей жизни есть только работа, работа ночи напролет, и это не стахановский почин — просто иначе не успеть, ведь осталось всего несколько дней до выхода альманаха, и если мы не сдадим пленки в типографию вовремя... нет, об этом лучше не думать, лучше вообще ни о чем не думать, просто работать, не думая больше ни о чем.

И откуда такой запас жизнелюбия, это просто праздник какой-то, вместо того чтобы поддаться соблазнительным нашептываниям танатоса, взять и открыть в себе трудоголика, который с упоением отдается верстке, точнее не самой верстке, а надзору за дизайнерами, ведь настоящий, стопроцентный трудоголик — это не тот, кто работает, а тот, кто надзирает, о, эта верстка, волшебное слово, в котором слышны умиротворяющий стрекот сверчка и сердитое тарахтенье «запорожца», занудное ворчание чужой тещи и довольное урчание плотно набитого желудка, трубка забыта дома, но не зря я отказался от сигареты, предложенной верстальщиком, сейчас мне достаточно одного дыма, чтобы проникнуться, глубоко проникнуться всей прелестью российско-японских отношений, осененных сосканированной веткой сакуры на большом экране монитора в пыльном офисе на Садовой, и куда подевалась уборщица, мы же заплатили, заплатили за две недели вперед, настрой свое сердце в лад с другими сердцами, никто в этом мире не должен жить ради себя, не считаясь с другими, говорил Сэн-но Рикю, знаменитый мастер тя-ною, живший в XVI веке, растяни фотографию, а еще шире можешь, ну что я говорил, анонс укиё-э не влезает, ладно, Бог с тобой, золотая рыбка, переноси на вторую строчку.

Вы только посмотрите, какая у нашего альманаха обложка, замечательная, правда, просто загляденье, как говорит голем, обложка пальчики оближешь, сверху красный логотип фонда «Симатта» и герб северной столицы, а под ним великолепная панорама стрелки Васильевского острова, отснятая телеобъективом с высоты птичьего полета в редкий для Петербурга солнечный день, когда открывается прекрасный вид на вырастающую над линией горизонта Фудзияму.

***

— Но ведь как назло, как назло, а? Это меня Бог наказал, не иначе. Мы с Вовчиком уже четыре года собирались, да все откладывали. Квартира, ремонт, мебель, то, се, пятое, десятое... И так всегда, то одно, то другое... А-а-а!!! Тьфу ты черт!

Маша пытается отхлебнуть кофе из пластикового стаканчика, но, обжегшись, инстинктивно отдергивает руку, плеснув на халатик. Ее капельница намного легче моей, потому что к ней подвешены не три банки, а одна. Я познакомился с Машей вчера, когда помог ей разобраться с кофейным агрегатом Nescafe, недавно установленным в отделении. Вся хитрость в том, как доставать наполненный стаканчик из окошка. Сначала чуть-чуть вниз, только обязательно плавно, иначе прольешь, а потом — на себя. И с чего это она вдруг так разоткровенничалась? Я ведь ни о чем таком не спрашивал.

— В этом году только запланировали, железно уже решили, без дураков. Но тут со мной эта беда и приключилась. Ведь когда я прочитала этот диагноз — лимфогрануломатоз, я сначала не поняла даже, что это за ерунда такая, до тех пор пока не сказали, что будут облучать. Вот тут только я и разревелась, как дура. Все спрашивала, доктор, а можно отложить, а, хотя бы на годик, мы ведь с Вовчиком маленького запланировали, седьмая неделя пошла, я сейчас не могу, пусть он появится, а потом облучайте сколько хотите! А она нашла чем утешать, говорит, ты, милая, скажи спасибо, что вовремя тебе диагноз поставили, когда еще аборт можно делать, не дай Бог, на поздних стадиях выявили, пришлось бы ждать, когда родишь, а потом только сажать на химию. Мы, говорит, тех, кто не рожал, специально в паховой области не облучаем, если на первых стадиях. И тогда шанс остается. Вот пролечишься, лет пять подождешь, и если ремиссия будет стойкой, рожай себе на здоровье хоть тройню. Легко сказать тройню, да через пять лет мне же уже за тридцать будет, и еще неизвестно, смогу ли я родить, тем более после аборта... Хорошо, что Вовчик так держится. Я даже не ожидала. Фрукты мне носит, цветы, каждый день после работы сюда как штык. Мне ведь девчонки такого тут наговорили, прямо волосы на голове шевелятся. Я бы ни за что не поверила, если б сама не услышала. Ты представляешь, их мужики бросают, когда узнают, чем они больны. У нас одна уже неделю рыдает, говорит, что откажется от лечения. Жила, говорит, со своим душа в душу, несколько лет жила. А потом, когда ей сказали, что миелома, он сначала ухаживал, как все, готовил даже. Но только после второй химии, когда у нее все волосы и зубы выпали да еще и костыли пришло время покупать, сломался. И ни слова не сказал, гад! День его нет, другой, третий, она уже дергаться начала, звонит, а у него трубка отключена, а на работе говорят, что вышел. Потом она его маме дозвонилась, а та ей отвечает, спокойно так, главное: оставь его в покое, пожалуйста, он больше не может это выносить. Ну как так можно сказать: не может? Ну как?!! Он же ей смертный приговор подписал этим своим не может. Убил ее просто. Как он жить только после этого будет, а? Неужели как ни в чем не бывало? Она говорит, если бы он сразу ушел, она бы держалась. А когда так, на полпути, когда хватаешься за близкого человека, как за соломинку, а он тебя, ни слова не говоря, бросает, это страшнее, чем предательство. Гораздо страшнее. И откуда такие гады берутся? Жаль, что когда клянутся быть вместе и в горе, и в радости, никогда не уточняют, в каком именно горе. Я бы каждого, ей-Богу, каждого заставила ответить на вопрос — а если твоя половинка заболеет, да не гриппом каким, а вот, допустим, раком, ты как себя поведешь? Будешь вместе до конца, при любом раскладе, стиснув зубы, или сломаешься, как сгнившая ветка? С другой стороны, это же глупость какая-то несусветная, такие вопросы задавать. Кто ж правду-то скажет? Хорошо, что мой Вовчик не такой. Он все выдержит. Я в него верю.

А у тебя девушка есть?

***

— Есть, есть, а как же, конечно же есть!

— Ну тогда доставьте еще хотя бы два-три экземплярчика, товарищам показать... Японским товарищам, — уточнил Искандеров, доставая из внутреннего кармана пиджака массивную перьевую ручку. — Впрочем, я уже передумал. К чему затягивать процесс? Вы сказали, в типографии ждут моего согласования? Хорошо, я готов его дать. Лучше печатайте быстрее тираж. Так где, говорите, требуется расписаться?

— Здесь, здесь... и вот здесь еще. И на другой стороне. Ага. Спасибо. Разрешите идти?

Искандеров бросил на меня быстрый взгляд, словно проверяя, не собирался ли я поддеть его этим своим «разрешите». Через час я уже был в типографии с радостной вестью.

— Как все удивительно благополучно завершилось, — думал я, помогая водителю «газели» загрузить стопки с тиражом в кузов. — И с чего это вдруг

Искандеров решил сменить гнев на милость? Никаких тебе пыточных подвалов Большого дома. Никаких масок-шоу в офисе. Никаких подброшенных наркотиков. Все прошло как по маслу, точно по учебнику Коттлера. Нет, повозиться, конечно, пришлось, и немало. Одна история с написанием статьи от имени эксперта по укиё-э чего стоит. Теперь я, наверное, могу диссертацию защитить про подделки японских гравюр XIX века. Но все это сущие пустяки по сравнению с казнями египетскими, которые наслал бы на нас Искандеров, сорви мы сроки сдачи альманаха. Замечательно! Все просто замечательно! Можно уже прикинуть, сколько мне причитается за эту работу. Так, 10% — верстальщику, 20% — дизайнеру, с типографией мы уже рассчитались, на мою долю, значится, выходит целых...

— Нет, я не могу это больше выносить, отстань от меня, я считаю, неужели не ясно, считаю!!! — мысленно прикрикнул я на навозную муху, битые сутки наматывавшую круги вокруг абажура моего подсознания. — И как тебе не надоест, а? Ты что, не понимаешь, когда с тобой человеческим языком разговаривают, не понимаешь, да, ну все, мое терпение подходит к концу, не хочешь по-хорошему, будет по- плохому, только не говори потом, что я тебя не предупреждал, нет, я не угрожаю, еще чего, я и не думаю угрожать, как тебе в голову такое могло прийти, и не надо меня успокаивать, я спокоен, понял, гад, спокоен, а теперь слушай сюда, я хочу вбить в твою тупую башку одну простую мысль, если не будет меня, то не будет и тебя, понял, повторяй это себе перед сном, чтобы лучше запомнить, я же от тебя многого-то не требую, ручки пачкать не придется, тем более я уже все сделал сам, и теперь все кончено, кончено, понял, кончено, я сжег все мосты, перешел Рубикон и разрушил Карфаген, осталось состряпать одно маленькое дельце, но вся закавыка в том, что справиться с ним можешь только ты, и я надеюсь, очень надеюсь, что моя скромная просьба будет услышана:

— Дай мне забыть...

Но вымоленный скипетр забвения вдруг взял и обернулся бейсбольной битой, которая без всякого предупреждения огрела меня по спине, словно чья-то тяжелая ладонь с размаху прихлопнула севшего на лоб комара. В глазах резко потемнело, в позвоночнике что-то хрустнуло, а в лузу желудка ухнул бильярдный шар тошноты.

— Ну ты даешь, поскользнулся, что ли? — склонился надо мной водитель. — Под ноги смотреть надо, не видишь, тут лед!

***

Я смотрю на Машу, когда она говорит, смотрю на ее глаза, на ее губы, на ее капельницу, тебе не кажется, что колесико нужно подкрутить, слишком быстро капает, ну хорошо, секрет так секрет, не хочешь отвечать, не надо, а я вот что на самом деле хотела спросить, когда у тебя выпали волосы, в смысле, через сколько дней, это-то хоть не секрет, да ты что, правда что ли, а у меня еще держатся, девчонки говорят, только через месяц начинают лезть, ее хочется взять за ушко, да нет, не больно, не по-настоящему, всего лишь понарошку, взять маленьким таким пинцетиком и поднять, нежно, как высохший листик, чтобы аккуратно положить между страниц какого-нибудь самопального гербария в старой книжке, которую листают, когда взгрустнется, ты представляешь, я их целых два года отращивала, чтобы до плеч доставали, и тут на тебе, выпадут до последнего волоска, да, кстати, почему бы мне не сочинить здесь роман, все равно время зря пропадает, не дневник, не записки, а именно роман, где будет два главных героя, примерно такая вот Маша, да, сойдет, лишь бы без Вовчика на запасной скамье, ну и главный герой, как водится, а у нас одна вчера из Калининграда приехала, Ленка, совсем молодая, двадцати еще нет, два года по больницам, как ее там только не лечили, чем только не пичкали, да все без толку, потому что лечили не пойми от чего, а потом, когда наконец разобрались, вызывают ее и говорят, в его истории будет разбитая любовь, когда-то давно, в прошлом, а она потеряет любимого человека сейчас, только что, да, точно, он бросит ее, как бросил ту соседку по палате, сказав, что больше не может, мы, Леночка, теперь от пациентов ничего не скрываем, так что садись и внимательно слушай, тебе, девочка, осталось жить пять дней, есть, правда, один шанс, если хочешь, езжай в Питер, там есть чудо-доктор Екатерина Рудольфовна, она мертвых из могил поднимает, только возьми обязательно направление у участкового врача, и вот они встретятся в больничном коридоре, у этого дурацкого красного автомата, она будет рыдать в три ручья, а он угостит ее кофе, но без всякой задней мысли, короче, она ноги в руки и в поликлинику, быстро бежала, отдышаться не может, так и так, говорит, мне к участковому, направление взять, а ей отвечают, участковый будет только на следующей неделе, она переспрашивает, это через семь дней, что ли, совершенно точно, девушка, совершенно точно, через семь дней, и вот у них начнется странный роман, прямо здесь, в больнице, оба лысые, как колени, оба с капельницами, бесполые существа, которым уже ничего не надо, бесплотные тени, бегущие к смерти, ловящие весь кайф только от того, что даже к смерти вместе бежать веселее, чем поодиночке, и тут она как захохочет, словно ненормальная, на всю регистратуру, ее обступили, спрашивают, что с вами, девушка, вам плохо, может дать воды, а она все смеется и смеется, никак не может остановиться, мне, говорит, через семь дней направление будет уже не надо, и снова смеется, потому что, смеется, через пять дней, смеется, мне сказали, смеется, что я умру, совершенно точно умру!

— Что, Маша, не нравится? И мне тоже не нравится. Привкус какой-то фальшивый, да? Как будто ненастоящий. Ага. И мне так кажется. Впрочем, дело может быть не только в качестве кофе... Дело в том, что химия влияет на вкусовые рецепторы. Тебе теперь многое будет казаться ненастоящим.

***

В детстве меня преследовал глупый ночной кошмар. Будто мне дарят какую-то странную зверушку, то ли псинку, то ли котейку, во сне было не разглядеть. Радости полные штанишки: наконец-то появился верный товарищ для игр заместо братика или сестрички, которых родители мне так и не подарили. Живет моя зверушка почему-то в платяном шкафу, на нижней полке для белья. Чушь, конечно, но во сне ведь и не такое бывает.

Вы даже не можете себе представить, как нам весело вместе! В кого мы только не играем: в сурового пограничника и его отважного Мухтара, в веселую Лэсси и ее юного хозяина, в Белого Бима Черное Ухо, спасенного из рельсового плена, и даже — и даже в беспомощного слепого и его преданного поводыря, который всегда найдет дорогу домой.

Родители не могут оторвать меня от мохнатого друга и уже всерьез подумывают о том, чтобы ввести принудительное расписание наших встреч. Но я и слышать не хочу ни о каком графике, желая проводить с любимой зверушкой все свободное время, прерываясь только на сон.

Не знаю почему, но мы с ней практически не бываем на свежем воздухе, ограничив пространство для игр квартирой. Я словно боюсь вывести свою любимицу на люди, опасаясь, что кто-то украдет ее у меня. А может, проблема куда заковыристей? Я уверен, что второй такой зверушки на целом свете не сыскать. Но если ее увидят другие... Страшно подумать, что тогда начнется! Фотографы, журналисты, ученые со всех концов света сбегутся поглазеть на моего маленького друга. Станут трогать, гладить, щупать, мять беззащитное существо, того и гляди замучают! Нет, нам такой радости не надо, а погулять всегда можно и на балконе. Когда никто не видит.

А потом... потом безумный режиссер моих снов вворачивает острый поворот сюжета, чтобы зритель не зевал. Как водится, на самой веселой ноте. Из- за какой-то очередной детской хвори, сваливающей меня в беспамятстве с градусником, я забываю покормить свою зверушку. И не день и не два, а по меньшей мере неделю. По злой воле продюсера кошмаров ухаживающие за мной родители и не пытаются рассеять мой непростительный склероз. И вот наступает страшное утро прозрения. Я отчетливо помню, как, пораженный электрическим разрядом вспоминания, пулей слетаю с промокшей от пота кровати и рывком открываю дверцу шкафа, надеясь, что еще не все потеряно. И если в этот момент не просыпаюсь, то всегда бужу родителей отчаянно-истошным криком.

Вплоть до средних классов школы этот бред, с небольшими вариациями, возвращался в мои сны с навязчивостью навозной мухи. Лишь в последние годы учебы я стал его потихоньку забывать.

И вот сейчас я подумал... А что если любовь и есть та самая зверушка из детского кошмара, живущая в шкафу моих чувств? Остается только дождаться какой-нибудь заковыристой хвори, колючей и плюгавой болячки, готовой подарить мне долгожданное беспамятство. Недели, конечно, будет мало. Нужен по меньшей мере год, чтобы, ненароком вспомнив, выдвинуть потемневший ящик шкафа и с содроганием обнаружить на его дне сморщенную черную тушку. Похожую на упавшую в лужу варежку.

***

Мой мир перестал быть настоящим задолго до химиотерапии. Все стало расползаться еще когда я ездил за результатом первой биопсии в онкологический диспансер на Березовой аллее.

Дурных предчувствий не было. Врач уверял, что исключает «нехороший диагноз» и берет анализ «просто для очистки совести». Но сказать, что я был спокоен, нельзя. Да что скрывать, я был взвинчен не на шутку, протискиваясь на свободное сиденье в салоне нещадно забрызгавшей меня при торможении «газели». Хорошо еще места хватило. Привычное сонное царство утренней маршрутки было под завязку набито пассажирами. Дама бальзаковского возраста напротив, таранившая меня на каждом красном светофоре, сладко посапывала, то и дело сглатывая слюну. Ее убойно накрашенная соседка безуспешно боролась со сном с помощью карманного издания Коэльо. Еще одна ранняя пташка, сидевшая у окна в образе всклокоченного студента, заразительно зевала, демонстрируя окружающим результаты отрицательного воздействия курения на здоровые зубы. И только шофер, как заправский байдарочник, бойко лавировал между летящими скалами фур.

Всех разбудил пронзительный свист. Точнее, сначала водитель резко вывернул руль и ударил по тормозам и только затем профессионально присвистнул. По-видимому, все произошло прямо на его глазах, но перед нами открылся лишь финал трагедии. Ничего особенного, обычное дорожное происшествие, каких случается с десяток на дню. Ну дура бабка, ну сунулась на дорогу вне зоны перехода, ну сбило, ну насмерть, эка невидаль. Жаль, конечно, но сразу видно, что помочь уже ничем нельзя. Хорошо хоть не мучилась. Я окинул взглядом безрадостную мизансцену и снова погрузился в себя. Но реакция соседей резко вернула меня к действительности. Резко — это еще слабо сказано.

Понятно, что они проснулись. Понятно, что печальное происшествие разбудило их любопытство. Но что это было за любопытство! Бальзаковская дама, еще недавно сопевшая в объятиях Морфея, чуть не расплющила нос о стекло, словно стараясь запомнить каждую деталь увиденного. Напудренное лицо ее соседки стало похоже на морду голодного шакала, почуявшего падаль. Чтобы улучшить обзор, она привстала с сиденья, насколько позволила маршрутка, и — я видел! — жадно раздувала ноздри, напрочь забыв о своей белой книжечке, упавшей в коричневую жижу под сиденьем. А студент лихорадочно полез в карман за мобильным и тут же затараторил, захлебываясь от восторга: «Прикинь, я, похоже, опоздаю на пару, тут такая пробка, старуху на две полосы размазало, прикинь, кровищи до дури!»

Вспоминая сейчас эту историю, я не вижу в ней ничего экстраординарного. Все мы наверняка наблюдали подобные сцены не раз и не два. Смерть — это всегда очень интересно, не правда ли? Особенно когда это смерть другого. Такую смерть интересно видеть, такую смерть интересно слышать, о такой смерти интересно читать.

Возможно, в свое время я и сам бы походил на одного из стервятников, хищно вылупившихся на разбрызганные по асфальту мозги. Но тогда, тогда мне стало страшно не по себе. Хотелось выпрыгнуть из маршрутки и припустить со всех ног. Не важно куда, лишь бы подальше от этих глаз. Наверное, всему виной был мой невроз. Или просто в этот момент я впервые почувствовал себя тем, другим?

***

Болит спина. Особенно когда чихаешь. В позвоночник так отдает, что хоть на стенку лезь. Раньше я как- то не страдал от чиха, когда простужался. Чего тут страдать-то? Чихаешь себе и чихай на здоровье. Главное, всегда иметь платок под рукой. А теперь боюсь... Смешно сказать: боюсь чихать! Как только начинает в носу свербеть, я сразу взмаливаюсь маленькому сопливому божку всех чихов: ну пожалуйста, ну прошу тебя, маленький, что тебе стоит, может на этот раз обойдемся, а? Бывает же такое, сначала кажется, что вот-вот, с секунды на секунду, уже все, морщишься, щуришься, ощериваешься. Но вдруг — раз! — и отпустило. Фальстарт. Ложная тревога. Словно и не было ничего. Но он вредный. Вредный маленький божок предательски дует в ноздрю, и чих отстреливает дежурную пулеметную ленту в спине по полной программе.

Я чихаю вторые сутки напролет, включая тот день, когда я так глупо шмякнулся спиной об лед, но довез, благополучно довез весь тираж до офиса «Симатты», секретарша встретила меня гортанным «конничива», совсем ояпонилась, даже глазки как- то сузились, стала похожа на покойного советского телеобозревателя Цветова, который по мере пребывания в Стране восходящего солнца мутировал в стопроцентного, нет, к сожалению, господин Искандеров в данный момент отсутствует, он на встрече с губернатором, будьте здоровы, готовится официальный визит, мне тоже придется общаться, видите, усиленно штудирую грамматику, что, простите, да вы не волнуйтесь, он мне передал, что вы должны приехать, позвольте взглянуть, чудесно, просто чудесно, какая красота, великолепный вышел альманах, ведь правда, будьте здоровы, еще раз будьте здоровы, да вы, я вижу, простужены, может, чаю, у нас есть настоящий гье-куро, в связи с выходом альманаха могу даже угостить усу-тя, это что-то особенное, поверьте мне на слово, вы, кстати, знаете, у них там нет черного чая, я сперва даже не поверила, один зеленый, представляете, но когда распробовала, ничего другого уже пить не могу, зеленый чай очень полезный, и при простуде, кстати, помогает, господин Искандеров большой знаток японского чая, он говорит, что важно не то, как приготовлен чай, а то, как его пьешь, а вот этот вообще удивительный, сен-ча, он конечно, не такой элитный, но зато самый оригинальный, с ароматом рыбы, легким, еле заметным, я даже сначала подумала, что мне померещилось, а потом оказалось, так и надо, нет, вы только представьте, чай и вдруг с ароматом рыбы, ну где вас еще таким угостят, попробуйте, не стесняйтесь, у меня как раз заварен, а я пока журнальчики пересчитаю, ну как, я же говорила, правда, ой, как вы неудачно чихнули, сильно обрызгались, вот возьмите салфетки, что, простите, ах деньги, да-да, мне оставили, сейчас только досчитаю журнальчики, да, все отлично, минуточку, вот здесь надо расписаться, спасибо, или, как надо говорить, амигато, нет, э-э-э, вспомнила, аригато, будьте здоровы, надо же, как вы расчихались, надо беречь себя, да, и с наступающим вас!

С наступающим чем? Наступающим отчаянием? Наступающим безумием? Наступающим мартобрем? Я не знаю, что мне делать с этим конвертом. Нет, вариантов, конечно, море. Бомжам, к примеру, раздать или там детским домам. Не в камин же бросать, в самом деле, к тому же у меня и камина-то никакого нет. Вот, придумал с чем поздравлять — с наступающим чихом... А... а... а... АПЧХИ!!!

***

Ну вот представьте, выводят человека на эшафот. За ним — зловещая тень гильотины, перед ним — охочая до крови толпа. Колени обреченного трясутся, губы дрожат. Грозный голос торжественно возвещает: «Ваше последнее слово, подсудимый!» И в этот момент, вместо того чтобы отречься, покаяться, проклясть, разразиться площадной бранью, забиться в слюнявой истерике наконец, герой дня с параноидальной дотошностью начинает читать обалдевшей публике... ну, скажем, доклад о гильотине как орудии возмездия, причем с мельчайшими подробностями, вплоть до тошнотворных деталей. Слушатели узнают увлекательную историю изобретения доктора Жозефа Гильотена, который по праву гордился тем, что его детище — одно из самых гуманных средств казни, ведь тяжелое и острое лезвие полностью отсекает голову всего за одну пятидесятую долю секунды! Далее следует дотошное описание устройства механической машины смерти, анализ производительности, исчерпывающая статистика 17 тысяч ее жертв с отсылками к истории Французской революции, вся правда о том, как долго живет обезглавленное тело, и многое, многое другое... Ну разве бывает такое, скажите на милость? Вот и я так думаю.

Честно говоря, если бы еще год назад мне кто-то показал эти записи, я бы принял их разве что за талантливую мистификацию. История, конечно, знает самоотверженных ученых, которые, умирая, надиктовывали коллегам симптомы собственной агонии. Так, энтомолог Джесс Ласеар 13 сентября 1900 года дал укусить себя малярийному комару, желая доказать, что комары являются разносчиками малярии. До последних минут жизни он диктовал те мысли и наблюдения о желтой лихорадке, которые не успел записать сам. Перуанский врач Даниель Каррион 27 августа 1885 года сделал себе прививку так называемой горячки оройя. Несмотря на высокую температуру, бедняга до самой смерти наблюдал за своим состоянием и описывал ход болезни, которая с тех пор так и называется: болезнь Карриона. Список можно продолжить, но мне кажется, с этими ребятами и так все понятно. Они отдали свою жизнь за науку, встанем, чтобы почтить их память... Спасибо, садитесь.

Но со мной-то другой случай, совсем другой! С научной точки зрения ценность этих записок ничтожна: симптомы Неходжкинской Лимфомы описаны достаточно хорошо. Так что никакая Лимфома Вадимова в учебниках по гематологии не появится. Что же касается чисто литературной ценности дневника онкобольного, то и ее, наверное, можно подвергнуть сомнению. Но тогда каждый вправе задать вопрос: зачем?

Пора открыть тайну Золотого Ключика. Я веду эти записки только потому, что для меня они связаны с абсурдной магией начетничества. Надуманной магией, не спорю, но в нынешней ситуации я мог бы впасть в куда более тяжкую ересь. Я уже, кажется, говорил, что сам процесс складывания букв в слова играет для меня роль психосоматического наркоза. Но есть и другая причина не выпускать из рук виртуальное перо. Мне кажется, чем больше я говорю, говорю, проговариваю, проговариваю, наговариваю, наговариваю, заговариваю, заговариваю мою Лимфому, одержимо выплескивая остаточные продукты химиотерапии мыслей на бумагу, тем слабее становится ее мертвая хватка на моей шее... Тьфу ты, уже сопли какие-то пошли, так дело далеко может зайти, но я в мистику не верю, зарубите себе на носу — не верю!

Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору.

***

В глубине души я мечтал об этом всю сознательную жизнь. Мечтал маленьким мальчиком, которому не давало спать шумное застолье за стеной, мечтал лопоухим карапузом, рыдающим над не тем подарком, мечтал кудрявым вундеркиндом, кривящимся от первого бокала шампанского, мечтал сердитым хорошистом, смывающим блевотину одноклассников с бабушкиного покрывала, мечтал прыщавым гурманом, воротящим нос от оливье и селедки под шубой, мечтал бледным подростком, которого не пригласили на белый танец, мечтал долговязым выпускником, услышавшим «Мама меня не отпускает», мечтал списанным в запас трубадуром, у которого непонятно с чего стал вызывать оскомину такой милый еще недавно голос: «А давай на этот раз мы будем вдвоем и только вдвоем, никого не станем звать, погасим свет, зажжем свечки, включим телик и будем пить шампанское, представляешь, как будет классно!»

Все сложилось как нельзя лучше. Старый школьный друг умотал с очередной пассией в Финляндию, одолжив мне на все выходные ключи от квартиры, якобы для романтического свидания. «Хоть бы познакомил со своей новой телкой! — подмигнул он мне при прощании. — Ладно, боишься, что уведу, не колись, главное, ничего мне тут не переворачивайте! Я понимаю, любовь-морковь и все такое, но все же смотри не переборщи, старый развратник!» Старый развратник не собирался перебарщивать. Ему не нужна была никакая морковь. И вообще, если поднимать плодовоовощную тему, он должен был предстать на сцене в новом амплуа. Более того, он был преисполнен желания оказаться одним из самых совершенных, самых талантливых и самых гениальных исполнителей этой роли, которые когда-либо блистали под рампой. Он давно догадывался, да он просто был уверен, что рано или поздно эта роль сама придет к нему. Если уж на то пошло, она и написана-то была специально для него! Вот почему на этот раз он чувствовал особую ответственность. Но, как всякому настоящему актеру, для полного вхождения в образ ему требовались два условия: время и уединение. Время на то, чтобы отрешиться от мирских забот, и уединение для того, чтобы ничто не отвлекало его от такой простой и при этом такой важной мысли: «Я — овощ!»

Дело было за малым. Я отдал должное родителям, извинившись, что не смогу перезвонить, по-быстрому оделся и кубарем скатился по лестнице. Весело галдевшая маршрутка за полчаса доставила меня до цели. Я дождался лифта, нажал на нужную кнопку, прочитал все надписи на стенке, чихнул, вышел, вытер ноги о половичок, легко справился с дверью, скинул куртку, разулся, залез в тапки, брезгливо отпихнул в сторону заботливо поставленную рядом вторую пару, чихнул, вошел в комнату, потянул за нитку торшера, выложил на журнальный столик трубку с табаком, прочитал придавленную пепельницей записку, чихнул, смял, вышел на кухню, расправил, перечитал, чихнул, достал из кармана брюк платок, высморкался, выкинул записку в мусорное ведро, посетил туалет, вымыл руки, вернулся в комнату, включил напольный обогреватель, выключил все телефоны, набил трубку табаком, достал зажигалку, посмотрел на огонь, чихнул, передумал курить, прислонил трубку к пепельнице, чтобы не высыпался табак, снял свитер как следует высморкался, пристроил под головой подушку-сардельку, погасил торшер, расстегнул брючный ремень, стянул носки и блаженно распластался под пледом на пружинной тахте. И только наутро понял, что в глубине души мечтал об этом всю сознательную жизнь. Я впервые встретил Новый год в полном одиночестве. Нет, вру, не встретил, я его попросту проспал.

***

А еще эти записки можно сравнить со сказками Шахерезады, причем в роли царя Шахрияра с блеском выступит Лимфома. На тысячу и одну ночь меня, конечно, не хватит, хотя бы полгодика протянуть. А что, презабавное занятие — рассказывать по одной истории перед сном, напоследок медовым голоском приговаривая: «Куда этому до того, о чем я расскажу вам в следующую ночь, если буду жить и рак пощадит меня!» И слышать в ответ: «Клянусь Аллахом, я не убью его, пока не услышу окончания его рассказа!»

Говорите, сказок не хватит? Хватит, еще как хватит! Недавно лежал, думал: и к чему я столько народу в этой палате перевидал? Вроде бы всего полгода тут, а соседей насмотрелся — тьма египетская! Если бы вы только видели, какие типажи! Все как на подбор: кто джинн, кто Аладдин, а кто старая медная лампа. Арабские сказки отдыхают. Да что на других глядеть, я и сам — тот еще типаж. Вот смотрю я на себя в зеркало в больничном сортире. Смотрю и думаю: тобой только детей по ночам пугать. И нет чтобы при этом себя пожалеть! Хотя бы чуточку! Не получается. Смотрю и усмехаюсь: «Клоун, ну чистый клоун, таких только в цирке показывать!»

Но больше надо мной никто не смеется. Ведь как обычно бывает, только пойдет шепот: «Вы слышали, что у него?» — все сразу делают серьезные лица, прикрывают ладонями рты и скорбно качают головами. Я сполна прошел через это, пока не лег в больницу. Прошел через перешептывания знакомых, вымученные улыбки коллег и одобряющие призывы: «Ты это, того... держись!» И ведь понимал, конечно понимал, что по-другому и быть не может, сам бы на их месте вел себя точно так же. Понимал, а злился. Еще как злился! И ничего не мог с собой поделать. Но молчание тоже раздражало. От него становилось только хуже. Бывало, войдешь в комнату, откуда слышен громкий разговор или смех, — все сразу замолкают. И прячут глаза. Им неудобно, а мне еще больше. Хочется бежать куда глаза глядят.

А вот если бы нашелся во всем этом моральном мире хотя бы один аморальный человек, который подошел бы ко мне, хлопнул по плечу и гаркнул: «Ты что, чувак, подыхать собрался? Во даешь! Ну пойдем, хоть водки на посошок треснем, что ли, там же тебе хрена с два кто нальет!» — я бы рассмеялся и напился с ним до чертиков. А вместо этого только и слышал: «Может, тебе это... помочь чем... лекарств каких достать?» Да не нужны мне эти лекарства, и так хватает!

И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

***

Самое интересное, что насморк как рукой сняло. Засыпал с заложенным носом, проснулся с здоровым. Вот оно, чудотворное действие новогоднего сна! И мозг, мозг тоже очистился от романтических соплей. Я понял: сейчас самое время начинать новую жизнь, и повод для этого более чем походящий — первое января. Только вставать совсем не хочется, ну совсем! Я надеюсь, новая жизнь будет не против, если я немного поваляюсь? А, новая жизнь, ты как, разрешаешь? Вот и отлично, ты у меня хорошая, добрая, просто чудо, а не жизнь!

Я с наслаждением потянулся. Хорошо бы сейчас кофейку, интересно, найдется? Должен найтись, обязательно должен, друзья у меня запасливые. Вот только пару минут поваляюсь, а потом отправлюсь на разведку за кофе, заварю, добавлю щепотку корицы и, обжигаясь, начну новую жизнь, затянувшись трубочкой. Табачок-то еще с прошлого года томится, дожидается. Сейчас, дружок, сейчас я тебя раскурю!

Я уже было засобирался на кухню, но что-то задержало меня в комнате. Какое-то нехорошее чувство. Ощущение, что за мной подглядывают. Что за ерунда, ведь я здесь один, совершенно один. Сердечко, ну что ты забилось, тебя здесь еще не хватало, а ну-ка угомонись! Вот так и сходят с ума. Внимательно оглядев комнату, я обнаружил — правда, не с первого взгляда — источник моего беспокойства. Маска. Раскрашенная гипсовая маска с перьями, привезенная хозяином квартиры из Венеции. Эта она недобро уставилась на меня своими черными глазницами. Она, она, больше некому. Безжизненные белые губы будто готовились скривиться в презрительной усмешке. «Ты хочешь сказать мне, что начинаешь новую жизнь? — собирались сказать они. — Разберись-ка сначала со старой!» Я потер пальцами веки, чтобы отогнать неприятное наваждение. Но от этого стало только хуже. Перед глазами замелькали радужные пятна, постепенно складывавшиеся в совсем уж бредовую картину. Откуда ни возьмись в воздухе материализовался конверт с долларами «Симатты», который я уже несколько дней таскал во внутреннем кармане куртки, словно надеясь на ограбление. Непостижимым образом он перекочевал в зубы гипсовому лику, поймавшему его на лету, подобно собаке, схватившей брошенную хозяином кость. Глазницы маски уже не были пусты: в них плясали краски венецианского карнавала, только почему-то без звукового сопровождения.

В следующую секунду у меня резко включился слух. Я неожиданно понял, что все это время пребывал в ватном вакууме тишины, хотя во дворе всю ночь не прекращалась оглушительная новогодняя канонада. Теперь ее грохот нарастал лавинообразно, угрожая порвать барабанные перепонки. Зажав уши руками, я бросился на тахту. От боли из глаз брызнули слезы. «Наверное, какой-то спазм, — только и успел подумать я. — Надо найти обезболивающее!» Непослушная рука слепо зашарила по журнальному столику, опрокинув наполненную табаком трубку, но вместо лекарства наткнулась на мобильник. Ставшие совсем чужими пальцы лихорадочно набрали PIN-код, дождались короткого писка и вызвали из телефонной книжки абонента по имени Lupetta. «Жизнь новую начать собрался, а телефончик-то не стер!» — ехидно засмеялась маска на стене. Пришлось прикрыть свободное ухо ладонью, чтобы не дать ей вмешаться в разговор.

— Привет, я тебя не разбудил? С Новым годом! Скажи, ты еще не бывала в Италии?

***

— Все хорошо, все хорошо, миленький, укол вот-вот подействует, потерпи, сейчас будет легче, — приговаривает Оленька, поднося к ноздрям Георгия Петровича ватку с нашатырем. — Ну все, все, успокоились, дышим глубже, чуть праздник нам всем не испортил, ну разве можно так?

— Я просто хотела тебе приятное сделать, папочка, — размазывает слезы пронзительно рыжая девушка. — Хотела обрадовать, специально узнала, где щиток, чтобы свет выключить. Это же был сюрприз... Ну что ты, в самом деле?

— Так вообще-то можно и до инфаркта довести, — хохочет Виталик. — Я сперва решил, что это собака Баскервилей!

— Ничего, ничего, сейчас очухается и как дунет! — улыбается Оленька. — Возьмите вот марлю, утритесь, а то устроили тут бразильский сериал.

Георгий Петрович собирался встретить день рожденья дома, но подвело ослабленное химией сердце, и Екатерина Рудольфовна настояла на том, чтобы он остался в больнице.

— Я не хочу, чтобы этот юбилей у вас был последним, — категорично отрезала она. — Больше одной рюмки вам все равно нельзя, а одну можно выпить и здесь.

К юбилею готовилась вся палата. Скооперировавшись, нам удалось собрать деньги на очень удобные немецкие костыли с упором под локоть. Подарок вручили сразу после утреннего обхода.

— Сначала хотели «мерседес» купить, — ворчливо поздравил юбиляра Виталик. — Но когда мы с пацанами подбили бабки, оказалось, что не хватает, можно сказать, самую малость. Поэтому решили преподнести тебе более скромное средство передвижения. Но тоже немецкое, вот видишь, тут написано. Надеюсь, оценишь. Мы все чуть не разорились, чтобы ты как следует плясал. Достал уже нас своим нытьем, что все подмышки протер. Теперь будешь скакать до сортира, как кролик. Да ты погодь бежать, не видишь что ли, тут сначала высоту надо отрегулировать, чтобы удобно было... Вот, вот, да не торопись ты, подкрути сначала, чего руки то так трясутся, а ну- ка признавайся, небось принял на грудь с утра, пока мы не видели? Стой, стой, дай я проверю, как держится... Двойная регулировка, не хухры-мухры! Воо-от, теперь нормалек, ну давай, гони, Шумахер!

После успешных испытаний чуда немецкой мед- техники новоявленный Шумахер завалился на койку и захрапел. К вечеру он зашевелился и сразу схватился за часы.

— Что же Рыжика-то моего нету, говорил же, что после работы заглянет. Эх, в рот компот, надо было звякнуть, чтобы он тоже новые костыли не приволок!

— Да не волнуйтесь вы так, у вас же сердце, придет ваша дочка, никуда не денется, может просто на работе задержали? — предположила вошедшая с новой капельницей Оленька. — А по поводу подарка все нормально, мы ее предупредили, чтобы костыли не покупала.

И в этот момент в палате погас свет.

— Что за базар-вокзал?! — взорвался Георгий Петрович. — Неужели пробки перегорели?! Вот тебе и подарочек на день рожденья, в натуре!

Но тут с протяжным скрипом отворилась дверь, и в темноту палаты медленно вплыл торт с дрожащими огоньками свечей.

***

На столе лежат две трубки. Одна для табака, вторая для слов. Первая трубка еще теплая, почти горячая. Можно подумать, ее недавно курили. Вторая трубка тоже не успела остыть. Не исключено, что ее согрел задушевный телефонный разговор. Но, как оно обычно и бывает, все не то, чем кажется. На самом деле первая трубка так и не была раскурена, ее просто долго сжимали в руке, забыв поднести огонь к табаку. Что до второй трубки, то и ее судьба сложилась нелегко. Кто знает, может ее согрели самые теплые слова из тех, что один человек когда-либо собирался сказать другому. Но он так долго готовился, что слова эти смогли услышать лишь равнодушные гудки.

У обеих трубок один хозяин. О, они многое могли бы рассказать о нем. Но какими разными были бы эти рассказы! Первая трубка помнит своего владельца мечтателем, роняющим одинокие камни грез в колодец долгих размышлений. Она помнит его острословом, пускающим меткие стрелы шуток в баранки сизых колец. Она помнит его романтиком, прячущим влюбленные глаза за клубами табачного дыма. Даже странно, что у второй трубки сложился совсем другой портрет хозяина. Она знает его молчуном, то нажимающим, то отменяющим сигнал вызова. Она знает его невротиком, репетирующим перед зеркалом заранее заготовленные фразы. Она знает его заикой, лепечущим в динамик совсем не то, что собирался.

Но сейчас обе трубки видят своего хозяина в одном и том же образе. Он уже битый час сидит на полу к ним спиной и методично раскачивается, то и дело ударяясь затылком о край стола. Если бы вы каким-то чудом очутились на месте одной из этих трубок, наверняка бы решили, что он сошел с ума. А оказавшись на месте другой, даже не знали бы, что подумать. Но первая трубка вовсе не считает, что ее владелец псих. Она мечтает только о том, чтобы он услышал ее мольбу: «Хозяин, вспомни обо мне! Покури меня! Хотя бы сожми меня зубами, сожми изо всех сил, не бойся, не тресну. Только сожми, и тебе сразу станет легче. А потом раскури меня, вдохни полной грудью ароматный дым, и сразу почувствуешь, как боль отступит!» И ее подруге есть что добавить. «Послушай, — просит она. — Послушай, ты все сделал правильно! Ты сказал именно то, что надо, и это вовсе не свидетельство малодушия. Тебе только кажется, что это слабость, тебе только кажется, что это глупость, на самом деле это всего лишь любовь». Но хозяин настолько поглощен своим нелепым занятием, что не обращает внимания на эти просьбы.

На столе лежат две трубки. Одна для табака, вторая для слов.

***

Лимфоград — чудный город. Право, чудный. Всякий раз, возвращаясь сюда после короткой разлуки, я с удивлением встречаю совершенно незнакомых мне жителей. За редким исключением все — иногородние. Кто-то может предположить, что население героического Лимфограда обновляется в силу сколь печальных, столь и естественных причин. Но мы гневно отвергаем подобные инсинуации. Если бы каждую неделю на местном муниципальном кладбище появлялся свежий земляной холмик, наш город давно бы утратил свой целительный ореол. Ротация местной популяции объясняется куда более весомыми причинами. Одни жители покидают границы Лимфограда, отбывая на пересадочную станцию со странным названием «Трансплантация». Другие уезжают, скажем так, в отпуск. Третьи по разным причинам отказываются от своего гражданства. Их место сразу же занимают новички. Я вам еще не говорил, что весьма скромные размеры Лимфограда не позволяют ему вместить всех страждущих? Круглые сутки за городской стеной колышется глухо гудящая толпа. Если прислушаться, можно даже различить нетерпеливые выкрики: «Пропустите без очереди, у меня льгота!», «До чего страну довели, места найти не могут!», «Я буду жаловаться!», «Ребята, дайте войти, я заплачу!». Но суровые часовые Лимфограда неподкупны. Они записывают всех желающих в живую очередь, пропуская строго по одному по мере освобождения вакантных мест.

И мое сердце при приближении к городским воротам тоже начинает отчаянно колотиться: «А вдруг на этот раз не пропустят?» Но мне волноваться не стоит. Еще бы, ведь я как-никак почетный житель Лимфограда. Вы спросите, за какие такие заслуги мне был присвоен столь высокий титул? Что ж, отвечу, тем более гордиться тут нечем. Вся петрушка в том, что я молод. Достаточно молод для того, чтобы в один прекрасный день быть выписанным за врата Лимфограда не вперед ногами, а ровно наоборот. Шанс подобного исхода событий, скажем прямо, невелик. Да что душой кривить, он почти ничтожен. Но шанс существует, существует хотя бы потому, что я еще верю жителям Лимфограда. Как есть верю. Верю как есть.

— Веришь, что я сюда не просто так попал? Слушай сюда: облучали меня. Соседка по коммуналке облучала, чтобы со свету сжить. Шушера пархатая. Но я ее раскусил... Раскусил, да! Она как-то дверь в комнату свою вонючую прикрыть забыла, когда в сортир поскакала, я заглянул — батюшки святы! Смотрю и глазам своим не верю! Искать даже не пришлось. Тут он стоял, родимый... На полу, прямо у стеночки. Как есть излучатель радиоактивный. А у меня же кровать аккурат с противоположной стороны! Страшно подумать, сколько рентген она в меня залепить успела! Ну ты подумай, шушера какая... Раскатала губу комнату мою занять, когда я копыта откину. Но нет, шалишь, нас голыми руками не возьмешь! Я как только эту хреновину увидел, сразу в коридор и давай звонить куда следует... остался номерочек со старых времен. Но эта шушера оказалась хитрее, чем я думал. Пока отцы-командиры ехали, успела заменить свой агрегат. И не на что- нибудь, а на простой рефлекторный обогреватель. Выглядит один в один как излучатель, комар носа не подточит! Обвела вокруг пальца, как есть обвела! Отцы-командиры приехали, перевернули все вверх ногами, да так ничего и не нашли. Но не зря я шухер навел, она струхнула не на шутку, видать поняла, что второй раз этот номер не пройдет. Через месяц продала свою комнатенку какому-то хачику и поминай как звали. Да только опоздал я, зацепили меня эти рентгены, захворал, сначала несильно, а потом накрыло так, что чуть не загнулся. Мне врачиха говорит: «Ну что вы хотите, возраст, радикулит, то, се!» — а я ей: «Тут другой коленкор, облученный я соседкой-шушерой!» Сначала смеялась, а потом анализ посмотрела и ахнула: как есть кровь порченая!

Но я все равно не соглашусь на такое лечение. Смотреть тошно, как вы тут загибаетесь. А этого вот, за ширмой, давно пора закапывать. Слушай сюда, что я тебе скажу. Ежели травиться ядами, то не химическими, а природными. Мне отцы-командиры эликсир ядреный посоветовали. Уже мульон человек спаслось. Знаешь рецепт? Водка с подсолнечным маслом, пятьдесят на пятьдесят. Скажешь, гадость? Как есть гадость, но ведь не зря говорят: «Клин клином вышибают». Вот веришь мне или нет, я ведь еще переживу ее, переживу эту шушеру пархатую, что хотела в моей комнатке попировать!

Как есть верю. Верю как есть.

***

Даже потом, после того как Лупетта удивленно подняла брови, странный ты человек, я ожидала любого вопроса, кроме этого, конечно приехала, еще в среду, так как там насчет поездки, если тебе надо подумать, думай, я не настаиваю, ты уверен, что по-прежнему хочешь, хорошо, хорошо, не кричи, я все поняла, просто имей в виду, я смогу только после сессии, а это значит не раньше чем через три недели, ну ладно, может пойдем, ты ведь уже заплатил, просто я обещала, что только на полчасика, даже потом я так и не почувствовал ни капли сожаления. И это удивило меня больше всего.

Лупетта пришла на свидание в вязаном платье цвета киновари, на которое я обратил внимание лишь когда мы сели за столик кафе. После спонтанного утреннего звонка я едва успел привести себя в порядок, сполоснуть лицо холодной водой, затылок раскалывался так, будто по нему били кувалдой, черт, а там и вправду здоровая шишка, ладно, под волосами не заметно, дорога заняла полчаса, ожидание и того меньше, и не успел я опомниться, как уже шагал с ней рядом, непринужденно болтая как ни в чем не бывало, и если не замечать, что она не взяла меня под руку, мы вполне могли сойти за обычную парочку, возвращающуюся домой после новогодней вечеринки.

А знаешь, тебе идет, правда, я решила себе хоть какой-то подарок на Новый год сделать, оно, кстати, оказалось на удивление теплое, здесь в нем даже жарко, между прочим, для тебя у меня тоже кое-что есть, вот, возьми, ну как, нравится, ой, я не ожидал, спасибо, спасибо, а я совсем забыл, то есть не забыл, а просто не подумал, прости пожалуйста, ну, судя по твоему звонку, ты приготовил мне более чем серьезный подарок, если я правильно тебя поняла. Так что ты там говорил об Италии?

До самого конца моего сбивчивого монолога, больше похожего на уговаривание самого себя, чем на достойное приглашение любимой в романтическое путешествие, я смотрел только на ее пальцы, тонкие пугливые пальцы с алыми зрачками ногтей, сжимающиеся и разжимающиеся, помешивающие шелковую содовую, крутящие ложечку, теребящие салфетку, рисующие невидимые узоры на скатерти и, наконец, барабанящие по столу, словно судья, чье терпение лопнуло, грозный судья, вознамерившийся прервать звонким стуком деревянного молоточка чрезмерно затянувшееся последнее слово подсудимого, чтобы зачитать давно вынесенный вердикт.

— Если... если ты действительно хочешь, чтобы мы вместе поехали в Италию, мне надо тебе сказать... иначе я поступлю с тобой нечестно. Мне тут звонил Уранов. Просто я не могла больше ждать, пока ты... С какой стати я должна была ждать? Тем более после тех твоих слов... Нет, я тебя ни в чем не виню. Что и говорить, я думаю, что это даже к лучшему. Хотя если бы не рассказал про эти свои удачные эксперименты, я бы, может, и не пошла... А так... Ты как будто специально меня подтолкнул... Нет, я не это хотела сказать. Ты, разумеется, тут ни при чем. Дело совсем в другом. Это мой выбор, только мой и больше ничей. В общем... в общем... в общем, ты должен знать, что я стала женщиной.

Что ты так на меня смотришь? Или ты уже передумал ехать? Если передумал, так и скажи, я не обижусь. Хочешь о чем-то спросить? Спрашивай, я отвечу.

— А твоя мама уже приехала?

***

Не понимаю. Как они могут быть такими. Я бы на их месте давно сломался. Да нет. Что я говорю. Наоборот. Закостенел. Заиндевел. Окуклился. Стал стиральной доской. Ведь иначе нельзя. Никак нельзя. Как тогда. Когда хоронили тетю. Морг. Накрытые тела. Сладкий запах. Санитар открывает лицо. Я вспомнил птицу. Чучело в кабинете зоологии. Мама кричит: «Это не она!» — «Конечно не она, — ухмыляется санитар. — Она умерла». Маме плохо. На санитара шикают. «Как вы можете!», «Какой цинизм!». Теперь я понимаю. Это не цинизм.

Это самозащита. Чтобы не сойти с ума. Когда каждый день. Тебе кричат: «Это не он!» Или: «Это не она!»

Это не я. Конечно не я. Я умер. И все, кто рядом. Тоже. Странно, что не догадываются. Очень странно. Кто-то ведь должен. Сказать первым. Как в сказке. О голом короле. Войти в палату. Крикнуть: «Да они же мертвые!» Все просто. Как дважды два. Рак убивает мгновенно. Вареная красная клешня. Вырывает что-то изнутри. Ловко. Так ловко, что сразу не понять. Что вырывает? Душу. Эго. Суперэго. Самосознание. Огонек в глазах. Да черта в ступе, называйте как хотите! Все равно. А тело? Что тело? Оно умирает потом. Это может продолжаться долго. Очень долго. Помните мсье Вольдемара? Но теперь все по-другому. Медицина шагнула вперед. Сейчас Вольдемары не разлагаются в кровати. Вольдемары играют живых. Прячут смерть. Вместо бальзамирования — химиотерапия и пересадка костного мозга. А потом Вольдемары встают. Ходят. Смотрят телевизор. Смеются. Иногда даже трахаются. Несмотря на то что. Но детей все равно не будет. По причине того, что. У мертвых не бывает детей. При чем тут, к черту, дети?! Это все спирт. Выпил один глоток, и сразу. Коктейль из трех цитостатиков и разбавленного медицинского. Устоять невозможно. Поэтому слова. Падают. Как капли свинца на костер. Из автомобильного аккумулятора, найденного на помойке. Пятый класс. Средняя школа.

Ночью Антоша увез соседа. Палату мыли лизолом. Я вышел в коридор. Идет навстречу. Видела сотни таких. Могла бы привыкнуть. Но не закостенела. Не заиндевела. Не окуклилась. Не стала стиральной доской. Немного пьяна. Вытирает глаза. Гладит меня по руке. Говорит: дай я тебя поцелую. Я не должен принимать это близко к сердцу. Просто он попал сюда поздно. Слишком поздно, чтобы успеть на поезд. А у меня есть надежда. Точно есть. Всегда говорит правду. Поезд уже тронулся, но можно вскочить на подножку последнего вагона. Предлагает выпить вместе. За мое выздоровление. А как же химия? Если совсем чуть-чуть, то не страшно. Говорит, что нет закуски. Я отвечаю, что закушу раком. Мы смеемся.

Они не признают смерть. Видят, но не признают. Не сюсюкают, как с детьми. Не отводят взгляд. Не дают пустых обещаний. И даже разговаривают по-другому. Не как с мертвыми. Не как с больными. Как друг с другом. Спрашивают совета по мелочам. Делятся личными проблемами. Предельная откровенность. Как с духовником. Это непривычно. Это странно. Это трогает. Так трогает, что уже не важно, искренни они с нами или нет. Так трогает, что мне начинает казаться, будто я все-таки живой.

Не понимаю. Как они могут быть такими. У Гиппократа об этом ни слова.

***

После свидания я вернулся в пустую квартиру друга. Голова была пуста, как измазанный кровью шприц, брошенный на лестничной клетке. Очень хотелось последнего в жизни удовольствия, но моя верная подруга наотрез отказалась от выполнения своих прямых обязанностей. Чертова трубка всхлипывала, ругалась, фырчала, не давая себя раскурить. Я запорол дюжину ершиков, но так и не совладал со строптивицей. Можно было подумать, что вместо табака ее набили высохшей коровьей лепешкой, от которой кроме дыма и вони ничего не дождешься. Мне потребовалось собрать все свое самообладание, чтобы не поддаться искушению выбросить упрямую корягу в окно. А ведь ты это заслужила, разве не так? Друзей в беде не предают, понятно тебе, вересковая скотина!

Больше заняться было нечем. Без интереса пролистав несколько книжек, я наполнил ванну горячей водой и просидел в ней несколько часов, старательно считая капли, падающие из плохо закрученного крана. На шестой сотне вода остыла, плечи покрылись гусиной кожей, и я с облегчением почувствовал долгожданную боль. Она змеиной гарротой затянулась на шее, перехватив дыхание и вывернув меня наизнанку. Придя в себя и подтерев влажной тряпкой разноцветные брызги на полу, я кое-как добрался до тахты, укрылся шерстяным одеялом до носа и затрясся от холода, изо всех сил стараясь слиться с полосками света, которые чертили на потолке фары проезжающих под окнами машин. Я вспомнил, как, пытаясь заснуть в детстве, прищуривался в темноте на потолок, воображая его ночным небом блокадного Ленинграда, в котором шарят голодные прожекторы зениток. Как только гудящий шершень фашистского бомбардировщика попадал в перекрестье лучей, зенитки вздрагивали, разряжаясь своей раскаленной начинкой, чтобы разметать по черному шелку неба перламутровые брызги залпов.

Забылся я только под утро, но лучше бы вообще не засыпал. Весь сон я метался по лабиринтам коридоров той самой проклятой гостиницы, опять потеряв комнату, из которой вышел. В отчаянии я стучался в клонированные двери номеров, но за каждой из них мне открывались ужасные картины, одна отвратительней другой. В одной из комнат Лупетту лишал девственности старый школьный обожатель, на звонки которого она не отвечала уже два года. В другой ее избранником выступал бывший учитель музыки, чей телефон она никак не могла забыть. В третьей Лупетта отдавалась смазливому плейбою с сайта знакомств, который кричал и постанывал, как заправский мачо. Менялись комнаты, любовники, позы, но сюжет оставался прежним. И в каждой из булькающих похотью комнат над кроватью висела венецианская карнавальная маска в перьях, кривляющаяся, подмигивающая, визжащая, хохочущая, подгоняющая непристойными выкриками новых партнеров.

Помимо своей воли я продолжал бежать по бесконечному коридору, без стука и памяти распахивая одну дверь за другой. Продолжал, хотя давно понял, что ни за одной из них я так и не увижу с Лупеттой себя. Как Ахиллес никогда не догонит черепаху. Как Исав никогда не откажется от чечевичной похлебки. Как Титов никогда не полетит в космос первым.

***

Но завидую я другим. Не тем, кто пришел сюда, чтобы выйти в финал в дружной команде игроков НХЛ, не тем, кто верит, что это испытание, посланное свыше, и даже не тем, кто отказывается от химии в пользу народной медицины. Черную зависть вызывают у меня только чистые отказники, которые не просто игнорируют шахматную партию, но и смахивают фигуры с доски.

Врач ввела его в палату за руку, как ребенка.

— Вот видишь, Максим, ничего страшного, все лечатся, и ты вылечишься.

Наш будущий товарищ по несчастью выглядел лет на двадцать семь, блестящие ботинки, гладкие щеки, уверенный прищур яппи. И главное — никаких, никаких видимых признаков Болезни.

По мере того как Максим осматривал палату, выражение его лица менялось с чудовищной скоростью. За какую-то минуту мы стали свидетелями чудесного превращения получившего первую двойку отличника в прожженного двоечника, спустившего дневник в унитаз.

Он скользнул взглядом по тусклым клепсидрам капельниц. Отшатнулся от безнадежных гематом Георгия Петровича. Прищурился на желтые ступни укрывшегося Библией Кирилла. Уставился на мою сванку. Покосился за ширму и наконец резко выдернул руку из мягкой ладони врача.

— Уточните, пожалуйста, сколько продолжается лечение?

— Я же тебе уже объясняла, Максим, четыре блока по пять дней плюс два закрепляющих, между ними перерывы, может даже будем домой отпускать. В общей сложности шесть месяцев. А потом, если все пойдет по плану, забудешь о том, что здесь лежал. Ты молодой, красивый, у тебя еще вся жизнь впереди...

— Что-что? Шесть календарных месяцев? Вы что, смеетесь? Это исключено. Абсолютно. Тем более в настоящий момент, когда мы провели реструктуризацию... У меня же дел невпроворот. Кроссмаркетинг... Построение клиентских профилей... Впереди самый важный этап!

— Постой-постой, не горячись, какие профили, ты чего? Я же тебе говорила, это очень серьезное заболевание, лечиться нужно обязательно, иначе... иначе будет совсем плохо.

— Я все прекрасно понимаю, но и вы тоже поймите меня. Я несколько лет добивался этой работы, и именно сейчас, когда я ее получил... Если я скажу, что ложусь на полгода в больницу, меня уволят... Разработка системы кредитного скоринга лежит на мне, и никто кроме меня не должен решать эту задачу. Никто! Если они возьмут другого, для меня это равносильно катастрофе. Такой шанс выпадает только раз в жизни, и я его не могу упустить. Скажите, а бывают... существуют какие-нибудь альтернативные варианты? Ну, чтобы все за один раз можно было влить или хотя бы за два. Максимум, чем я могу пожертвовать, это неделя... в крайнем случае полторы. Сумма для меня не имеет значения, главное — оптимизировать сроки.

— «Оптимизировать сроки», как ты выражаешься, нельзя. Суть этой схемы химиотерапии заключается в том, что...

О сути химиотерапии Максим узнать не успел, поскольку, извинившись, вылетел из палаты, чтобы ответить ревниво залаявшей трубке. Больше мы его не видели.

— Вот придурок! Вот придурок, а? — кипятился после его ухода Виталик. — Вроде прилично прикинут, очки, все дела, а придурок придурком! Не понимает, что без химии загнется в два счета! Как можно говорить о какой-то там работе, когда тут не работа, тут жизнь пропадает! Ведь накроет его, как пить дать накроет, приползет сюда на карачках, да поздно будет...

Придурок, говорите? Допустим. А я вот ему завидую. Не буду говорить почему.

***

«Порою женщины, чья красота совершенна, а достоинства редкостны, так трогают наше сердце, что мы довольствуемся правом смотреть на них и говорить с ними», — писал Лабрюйер. Справедливость этой сентенции мне сполна доказала Лупетта. Не прошло и недели, как боль, казавшаяся бесконечной, растаяла без следа, словно ядовитая медуза, выброшенная штормом на горячий песок. Внешне все выглядело так же, как раньше. Мы встречались, гуляли, разговаривали, смеялись, но внутренний надлом куда-то исчез. И теперь казалось, что иначе и быть не может. Дурацкое предвосхищение близости сменилось абсолютным отсутствием физического влечения, по крайней мере с моей стороны. При этом мы оба, словно сговорившись, навесили амбарный замок на воспоминания о прошлом, да и к чему их было ворошить? Со стороны нас можно было принять за старых друзей или бывших любовников, которым ничего не нужно друг от друга, кроме общения. Если порою между нами и проскакивала какая-то искорка, я первым хватал с воображаемой стены массивный огнетушитель страстей. Единственный вопрос, который я себе при этом задавал: «Как долго это может продолжаться?»

Нет, я нисколько не тяготился ролью евнуха во дворце любви, более того, меня она даже забавляла. А если еще учесть, что со времени близкого знакомства с Лупеттой я прервал все прочие контакты с прекрасной половиной человечества, скрытые резервы моей сублимации отныне можно было считать неисчерпаемыми.

Окончательно придя в себя, я взялся за Италию. Прошерстив уйму объявлений, составил список наиболее привлекательных предложений и сел за телефон. Как и ожидалось, стоимость путешествия сполна исчерпывалась содержанием хрустящего конверта с логотипом фонда «Симатта». Выбор пал на небольшую, но известную фирму, предлагавшую тур с многообещающим названием «Вся Италия в одном туре! Венеция—Болонья—Пиза—Флоренция— Сиена—Рим—Ватикан—Неаполь—Помпеи!» На форумах тематических сайтов этот маршрут называли зомби-туром: обилие впечатлений за короткий период времени может превратить самого заядлого туриста в живой труп, одержимый синдромом Стендаля. Но нам с Лупеттой как профессиональным пожирателям прекрасного этот синдром не грозил: она была студенткой факультета истории искусств, а мои погоны украшали лычки четырехлетней муштры в Эрмитаже. Через день мы уже сидели в офисе турфирмы, сжимая в руках загранпаспорта.

— А почему фамилии разные? — удивилось напудренное лицо с зелеными линзами в глазах, бросив взгляд на анкеты. — Ах, так вы не женаты. Гражданский брак, значится? Да-а... С визой могут быть проблемы. — Лицо закусило губу, смазав помаду, и продолжило: — А может распишетесь, а? Тогда точно визу дадут, а если порознь, особенно когда молодая девушка... Итальянцы, они ведь такие, каждую вторую за б... барышню легкого поведения принимают.

— Нет, мы к этому пока не готовы, — твердо ответила Лупетта. — Пока не съездим в Италию.

— Мое дело предупредить, — моргнуло накладными ресницами лицо. — И имейте в виду, что в случае отказа в визе ее стоимость не будет компенсирована!

По дороге домой я не проронил ни слова, изо всех сил сдерживая дрожь от неожиданно ударившего мороза. Перед расставанием Лупетта по-матерински подтянула воротник моей куртки и нахмурилась.

— И тебе не холодно в такой мороз? Ты что, специально заболеть хочешь, чтобы мне... чтобы нам всю поездку испортить? Нет, так дело не пойдет. С завтрашнего дня одевайся теплее! И это не просьба, а приказ. Приказ о переходе на зимнюю форму одежды.

— А может, на зимнюю форму надежды? — скаламбурил я в ответ.

***

Как же устал я слагать тебе эти постылые гимны под сурдинку капельниц, устал кривляться как шут гороховый, изображая из себя невесть что. Ведь сперва я тебя совсем не боялся, веришь или нет, ни капельки, напротив, мне стало любопытно, страшно любопытно, ведь я даже имя твое впервые тогда услышал, несмотря на всю свою любознательность, клянусь, впервые, и первую мою реакцию, ну самую первую, понимаешь, можно было назвать скорее удивлением, чем страхом, впрочем нет, не удивлением, а легким смущением, но без всякого беспокойства, дескать, что еще за Лимфома такая, почему я о ней ничего не знаю, непорядок, надо срочно исправить ситуацию, заполнить досадные лакуны, пошустрить по словарям, и только я нарыл досье на тебя, меня словно прорвало, именно прорвало, по-другому не скажешь, я ведь еще когда в школе учился, страсть как любил энциклопедии разные, больше, чем фантастику, трясся над ними, как Гобсек над своими брюликами, и что ты думаешь, мне это сослужило хорошую службу, особенно на уроках географии и биологии, когда нас заставляли готовить доклады всякие, нет, если и заставляли кого, то только не меня, я сам всегда первым руку тянул и зажигал на этих докладах, еще как зажигал, если бы ты видела, то оценила бы, наверняка оценила бы, да, ты многое потеряла, без ложной скромности скажу, даже учителя заслушивались, и недаром, ведь я готовился, не то слово готовился, лазил по библиотекам, зубрил, репетировал перед зеркалом, в общем все по полной программе, к чему это я, а, ну да, я должен был сказать тебе спасибо, Лимфома, спасибо хотя бы за то, что я уже давно с таким искренним детским любопытством не отыскивал в массивных фолиантах незнакомые слова, ты словно воскресила во мне того знайку, который слюнявил пальцы, листая толстые тома энциклопедий, чтобы получить исчерпывающее представление о теме завтрашнего урока, о, теперь он знает многое, если не все, он готов прочитать такой доклад, что закачаешься, и не на один Урок, а по меньшей мере на целый день, если не на два, да что мелочиться, школа тут вообще уже не канает, надо брать выше, куда выше, дело пахнет научно-популярной публикацией в иллюстрированном журнале, если не сказать больше, да, кстати говоря, эти книжечки — недешевое удовольствие, совсем недешевое, нет, я ни на что не намекаю, просто мне порой приходилось выбирать между покупкой новых лекарств и приобретением очередного тома переводной клинической гематологии, и не скажу, что всегда был уверен в правильности выбора.

Очкастый пятиклассник выходит к пованивающей тряпкой зеленой доске, сжимая во вспотевшей пятерне ворох исписанных листов, и, сначала запинаясь, но потом все смелее и смелее читает зевающему от скуки классу увлекательный доклад о лимфомах, который он готовил всю ночь. На протяжении своего спича маленький цицерон с удовлетворением замечает, как в осоловелых от недосыпания глазах его слушателей разгорается любопытство, которое переходит чуть ли не в испуг. «Ты смотри, как мои байки вас зацепили! — улыбается про себя оратор. — Страшно? Еще бы, у меня самого поджилки тряслись, когда готовился!» Но постепенно вполне естественная реакция на рассказ о жуткой болезни начинает выходить за границы разумного. Одноклассники громко шушукаются, невежливо тычут в докладчика пальцами, а некоторые совсем уж истеричные девчонки даже повизгивают, вынуждая оратора повышать голос. А затем происходит и вовсе что-то непотребное. Наплевав на школьную дисциплину, слушатели вскакивают со своих мест, опрокидывая парты, и в страшной суматохе покидают класс, позабыв захватить свои причиндалы.

Пораженный столь сильным эффектом от своего выступления, маленький оратор медленно поворачивается к распахнутой двери и ловит в пыльном стекле шкафа отражение очкастого существа с выпадающими волосами, чья чудовищно распухшая шея заставляет вспомнить о токующем тетереве, доклад о котором он читал в прошлой четверти.

***

— А еще он так смешно хвалил мои уши, — улыбается Лупетта. — Я сразу вспомнила, как мама рассказывала... В общем, когда ей только меня показали, ну сразу после родов, она первым делом посмотрела... Говорят, дети рождаются такими страшненькими, красные, сморщенные все как один! Непонятно, какими потом будут, правда? Но ей бабушка подсказала... Может, конечно, это и чушь собачья, но все равно забавно. В общем, есть такая старая примета. Оказывается, будущее новорожденного можно угадать по ушкам. Если аккуратные, значит точно не вырастет уродина. Ну и как ты думаешь, какие ушки были у меня?

Мы сидим в кафе, отмечая успешное получение виз в Италию. Несмотря на то что я теперь отовсюду ждал подвоха, с консульством все прошло без проблем. Мы договорились встретиться у выхода из метро сразу после пресс-конференции, на которую хозяйку моего сердца послал «Бизнес-Петербург». Когда я приехал, Лупетта была не одна. Она стояла У лестницы, немного склонив голову влево, как обычно делала, когда к чему-то внимательно прислушивалась. Ее невысокий собеседник с седыми висками и устрашающих размеров сумкой энергично размахивал свободной рукой, но говорил на удивление тихо. Хотя я остановился чуть ли не в пяти шагах от них, до меня не доносилось ни слова. Что это еще за тип?.. Господи, неужели это и есть тот самый приап из ночного кошмара, который успешно справился с проваленной мною миссией? М- да... Честно говоря, я ожидал увидеть кого-то более достойного... Что же получается, нас сейчас будут знакомить? Не хватало еще, чтобы мы отмечали визы вместе! Пока я лихорадочно думал, как поступить, подойти первым или подождать, пока на меня обратят внимание, он достал из кармана визитку, быстро написал что-то на обороте, вручил, кивнул, поправил на плече баул и смешался с толпой. Лупетта задумчиво посмотрела вслед, покопалась в сумочке, достала из нее пудреницу, раскрыла, поймала отражение сережки, закрыла и только потом заметила меня.

— Ой, ты уже здесь... Только что подошел? А у нас все раньше закончилось. Здорово, что визы дали, правда? Я же говорила, что все получится, а ты мне не верил! Сам-то хоть рад? Потому и спрашиваю, что по тебе не видно. Все в порядке? Точно? Ну ладно... Пока я тебя тут ждала, болтала с фотографом из редакции, он минуту назад ушел, не видел? Мы с ним в газете несколько раз пересекались, но не было повода познакомиться. Здоровый у него фотоаппарат, намного больше, чем твой. Что и говорить, он нашел чем меня зацепить. Сказал, чтобы я бросала эту глупую журналистику и шла работать моделью. Мол, такая фактура не должна пропадать для истории. Ну какая из меня «фактура», сам подумай! Да... В общем, он предложил посниматься в студии. Сказал, что сделает для меня профессиональное портфолио. Причем бесплатно. Наверно, из этого, как всегда, ничего не выйдет, но с другой стороны, почему бы не попробовать? Если даже у тебя такие классные портреты получились, представляешь, на что можно рассчитывать, если со мной будет работать настоящий фотограф? Размечталась, да? Нет, ты только подумай, открываешь через месяц какой-нибудь журнал, а там — я! Ну что ты с таким испугом на меня смотришь? Я же не маленькая, все понимаю. Конечно, я его предупредила, что согласна только в одежде. Он не возражает и завтра вечером ждет в студии... Ты хотя бы меня проводишь?

***

Первая стадия канцерогенеза называется инициацией. Именно на этой стадии происходят необратимые нарушения генотипа нормальной соматической клетки, вследствие чего она становится предрасположенной к трансформации в злокачественную опухолевую клетку.

Точный ответ на вопрос, почему в одних случаях инициация происходит, а в других нет, науке до сих пор не известен. Но определенные догадки имеются. Каждую секунду в организме человека происходит деление около 23 миллионов клеток. Этот процесс осуществляется под строгим контролем, в определенных органах и в точное время. Контроль проводится комплексом молекулярных систем, механизмы функционирования которых еще не установлены. Подсчитано, что каждый ген (из примерно 50 тысяч в клетке человека) в процессе жизнедеятельности клетки подвергается спонтанным нарушениям около одного миллиона раз. Все нарушения фиксируются и устраняются системами репарации клеточного генома. В редчайших случаях восстановление нормальной структуры измененного гена может не состояться, в результате чего кодируемый белковый продукт и его свойства изменяются. Если эта аномалия имеет принципиальный характер и затрагивает ключевые гены (потенциальные онкогены), становится возможной деформация клетки. Предполагается, что за редким исключением для подобных событий недостаточно одной-двух мутаций или перестроек в геноме. Однако нарушения в геноме постепенно накапливаются и могут повлечь за собой качественные изменения в молекулярных механизмах регуляции основных клеточных процессов, что ведет к развитию опухоли.

Мы привыкли считать инициацию рака леденящим душу проклятием, от которого хотел бы застраховаться каждый здравомыслящий человек. А что если посмотреть на этот процесс с другой стороны? Представьте, что инициация канцерогенеза является не чем иным, как самой настоящей инициацией в первоначальном смысле. Ученые описывают множество вариантов шаманских инициаций, и все они, как правило, включают в себя элементы переживания смерти, очищения и воскресения. В инициации всегда умирает старый человек и воскресает человек новый, посвященный. Вы спросите: посвященный во что? Пока не знаю. До воскрешения еще далеко. Но если доведется воскреснуть, обязательно расскажу. Жаль, что до конца этой дороги доходят далеко не все. Как ученики шаманов, так и онкобольные. Но уже сейчас я успел заметить, что жесткие схемы химиотерапии, убивающие в организме все живое, во многом напоминают психотехнические шаманские эксперименты, сочные описания которых так удавались Мирче Элиаде.

Выходит, что заново открытая в двадцатом веке химиотерапия, как и все великие мистерии прошлого, утратила свою эзотерическую сущность, сохранив лишь пустую оболочку бессмысленных пыток жестоким «лечением». Вот почему те счастливцы, которые прошли инициацию до конца, достигнув полной ремиссии, так и не стали шаманами, управляющими сверхъестественными силами. Не будем же мы искать сверхчеловеков среди дрожащих тварей с мучными лицами, которым годами не дает спать страх рецидива? По злой иронии судьбы, большинство из них даже не подозревают о своих скрытых способностях, считая себя жалкими инвалидами. А те единицы, которым волей случая открывается истина, подобно всем великим посвященным, окутывают жизнь завесой тайны.

В то время как пыточная капельница пропускает через мертвое тело мое отвратные зелья, изъятую из тела душу возносит на вершину мирового древа гигантская птица с железными перьями и длинным хвостом; она помещает ее в яйцо, лежащее в гигантском гнезде, и высиживает до сакральной зрелости. Потом, когда душа моя вылупится из яйца и войдет в обновленное и воссоединенное тело, я воскресну, но уже не профаном, а шаманом, готовым к великому служению... Жаль только, что закономерным итогом такой инициации, скорее всего, станет переезд из гематологического отделения больницы в психоневрологическое с диагнозом «острый психоз на фоне интоксикации цитостатиками». Ну ладно, ладно, помечтать-то можно?

***

А потом я снова стану ждать. Места себе не буду находить. Впрочем, что-что, а место, конечно, найду. Забреду в какое-нибудь кафе и засяду там, как лось. Нет, напиваться не буду, как можно, мы же интеллигентные люди. Возьму ма-а-аленький такой графинчик с водочкой. Стоп. Что-то это мне напоминает... Дежа-вю, дежа-му, дежа-хрю... Ах да, разумеется! Как же я сразу не догадался! Интервью с вампиром- ювелиром. Ночь за столиком кафе. Страшные подозрения. Молчащий телефон. Потом, разумеется, окажется, что тревога была ложная. Первые тревоги всегда бывают ложными. Я успокоюсь, а зря, тысячу раз зря! А ведь тогда, да-да, именно тогда что-то впервые надломилось, лязгнули стрелки, и вагончик покатился куда-то не туда, ну совсем не туда, да так быстро, что даже откос перестал казаться избавлением. Впереди — всегда возвращение... вечное возвращение из ниоткуда в никуда.

О-па, кажется, кое-кто зашевелился. Давненько что-то тебя не было слышно. Ты как настоящий халдей: когда нужен, не дозовешься, а когда не нужен, тут как тут. Ну, и что на этот раз наплетешь, язва ты моя ненаглядная?

От язвы слышу! Честно говоря, я бы и дальше терпел, но на вечном возвращении терпение мое лопнуло. Ишь на что замахнулся! Не тянет эта хиленькая пьеска даже на третьеразрядное возвращение, не говоря уже о вечности. Куда там! Скорее замкнутый круг какой-то. И это ты называешь высоким чуйством? Вяленькое что-то у тебя чуйство. Курам на смех! Это, брат, не любовь, а слабовь какая-то получается. Угу, от слова «слабость», ты правильно меня понял. Да что я тебе все это втюхиваю, скажи на милость? Будто воспитываю, честное слово! Нашел кого воспитывать! Бесполезняк! Тебе тут хоть кол на голове теши, все одно. Ну что, разве я не прав? Ты ведь завтра попрешься — спорим на саечку! — попрешься провожать свою ненаглядную в студию к рукастому фотографу, который обещал — молчать, поручик! — обещал, что с начинающей модели и волоска не слетит во время сессии. Не слетит, ей-Богу не слетит, кто бы сомневался! Он ведь, как и ты, никогда не решается предложить своим избранницам сеанс в стиле ню. Он ведь, как и ты, покорно фиксирует их в одежде, отгоняя мухобойкой трусости шершней зудящих инстинктов. Куда ему, он такой нерешительный, как мы успели заметить. Такой зажатый. Сама скромность. Наверное, боится чихнуть на натурщицу. Боится сорвать с нее одежду. Боится завалить на видавшую виды кушетку после удачной во всех отношениях фотосессии. А ты давай начинай нервничать, брат! Пора уже, чего тянуть-то? Видать, и глаз сегодня ночью не сомкнешь. А, угадал? Опять будешь курить свою вонючую трубку и рисовать в уме леденящие душу картины похищения сабинянок. У тебя все это хорошо получается: нервничать, мучиться, дергаться, только не в постели с девчонкой, а без нее. Я, кажется, разгадал твою загадку, брат. На самом деле тебе никакой девчонки-то и не надо. Не надо никакого тела, дышащего страстью, потного, живого. Тебе нужно дергаться. Нервничать. Страдать. Истязать себя, пока твою зазнобушку тискает очередной донжуан. Только на это ты и способен. Натянешь два жилистых нерва на потрепанный аль-уд и давай дзенькать, пока всю душу не вымотаешь. Ай, молодца! Играй, играй, наяривай, но только имей в виду, что экс-хозяйке твоего сдувшегося сердечка скоро надоест прислушиваться к заунывной мелодии, и ты останешься один на один со своей замечательной слабовью!

— С кем, с кем? Ты иногда... Не обижайся, но до меня иногда не доходит: ты со мной говоришь или бормочешь там что-то про себя. Так я не поняла, проводишь ты меня или нет?

— Проводить?.. Да, конечно... Провожу... конечно провожу!

***

Так вести себя глупо, я понимаю. Это можно назвать капризом. Или там эгоизмом. Но если подумать, эгоизм тут ни при чем. Нет, я стараюсь. Честно стараюсь как-то с собой совладать. Злюсь на себя. Ругаю и матерю последними словами. Да все без толку.

Я хорошо отношусь к своим врачам. И медсестрам. И сестрам-хозяйкам, которые меняют наволочки, усеянные выпавшими волосами. Но этих я просто на дух не переношу. Будто капкан какой-то захлопывается прямо в солнечном сплетении, с таким ржавым лязгом — клямц! — и я пулей вылетаю из палаты, едва заслышав их шаги. А ведь от меня ровным счетом ничего не требуется. Делать-то ничегошеньки не надо. Если на то пошло, можно даже не здороваться. И не вставать. Надо просто почувствовать себя экспонатом. Бездушным экспонатом за пыльным музейным стеклом, на который показывает указкой картавый экскурсовод.

Он войдет первым. Выскажет дежурную просьбу. Палата покорно закивает, пряча еду по тумбочкам и задвигая утки под койки. Потом приоткроется дверь, и палату заполнит стайка широко раскрытых глаз, в которых еще не появился профессиональный холодок. Обзора на всех не хватит, и задним рядам наверняка придется вставать на цыпочки, чтобы разглядеть пальпируемый лимфоузел. Затем настанет время привычных вопросов и не менее привычных ответов, отличающихся друг от друга не больше, чем предупреждения о закрытии дверей на разных линиях метро. Кто-то будет бубнить про свой разжиженный химиотерапией стул, кто-то расскажет о проводившейся от преднизолона язве, а кто-то потешит благодарных зрителей симптомами вызванного цитостатиками психоза.

И что интересно, никого, кроме меня, эти визиты не раздражают. Многим даже нравится, когда у них появляются новые зрители. Нравится, хотя они это тщательно скрывают. Ворчат: опять пришли, все по новой рассказывать, ну сколько можно? Но при этом повторяют про себя навязшие на зубах монологи, прокручивают в голове симптомы и переспрашивают У соседей точные названия лекарств. Кое-кто даже немного волнуется, как актер перед выходом на сцену. А из меня актер никудышный. Бегу как крыса с корабля, в одной руке капельница, в другой плеер с Мундогом. Главное, чтобы в дверях не столкнуться. Неудобно как-то. Если не успеешь выйти, приходится оправдываться. И так при этом гадко становится, словно предаешь кого-то. А ведь действительно предаю. Может, на моем примере они могли бы понять что-то характерное. Что-то особенное. А потом вовремя распознать это у других. И спасти. Других. А я, гад такой, лишаю кого-то последнего шанса. Убегаю заранее из палаты и сижу в коридоре, укрывшись от мира наушниками. Черт! Как назло, аккумулятор в плеере сел. Ну все, возвращаться поздно, придется ждать, когда они выйдут. Ничего. Недолго осталось.

Напоследок профессор заводит экскурсию за ширму и шепотом комментирует зрелище не для слабонервных. Слабонервные выходят из палаты с мучными лицами и прикрывают рты, пытаясь обуздать рвотный центр продолговатого мозга.

— По'а бы уже к таким вещам п'ивыкнуть! — укоризненно качает головой профессор убедившись, что последний из покинувших палату студентов плотно закрыл за собой дверь. — Как же вы завт'а в лабо'ато'ии будете 'аботать? Между п'очим, мы будем 'ассматривать гистологические п'епа'аты с ха'актерными п'изнаками неходжкинских лимфом. И п'ошу учесть: кто п'огуляет, на зачет может не 'ассчитывать!

Он поднимает руку, чтобы поправить на носу очки, и в этот момент встречается взглядом со мной.

***

На следующий день я снова ждал Лупетту под красной аркой. Внутренний монолог, начало которому было положено перед вчерашним расставанием, не затихал ни на секунду. Он измотал меня, измотал не на шутку, не говоря уже о том, что к моменту встречи меня еще немного мутило от одного воспоминания о беляше с мясом, который я купил при выходе из метро, когда осознал, что во рту с утра не было ни крошки. Обиженный вниманием желудок решил напомнить о своем существовании громким урчанием, подкрепленным недвусмысленным сосанием под ложечкой (знать бы, что это за ложечка и кто под ней сосет). Как назло, времени на то, чтобы найти более-менее приличную забегаловку, уже не оставалось. Резонно было бы задаться вопросом, с какой стати мне взбрело в голову подкрепиться перед встречей, которую даже свиданием язык не повернется назвать? В конце концов, можно отконвоировать новоявленную фотомодель в эту злосчастную студию, а уж потом завалиться в кафе и набить там себе брюхо под завязку. Тем более меня ведь наверняка попросят (ну ведь попросят же!) дождаться конца исторического фотосеанса, чтобы вместе пойти обратно. Господи, неужели сразу не догадался? Я даже в мыслях не мог представить, что бунт голодного желудка (не столько бессмысленный, сколько беспощадный) будет услышан, а следовательно, станет поводом — вовсе даже не для шуток, а для хотя бы малейшего беспокойства противоположной стороны по поводу моего неудовлетворенного чувства голода, а за ним и предложения — со стороны все той же противоположной стороны — перекусить где-нибудь перед сеансом. Дело было не в желании сэкономить на совместном обеде, просто то ли от бессмысленной жизни, то ли от бессонной ночи я был очень зол (на себя, на кого же еще!), но старался скрыть эту злость в фейерверке шуток и не хотел, страшно не хотел разоблачения.

Выбор, предоставленный мне лотком у метро, был достоин Гамлета: беляш или не беляш? «Не беляш» представлял собой сосиску в тесте, которую я категорически отверг с первого взгляда за ее чересчур пегий, даже с поправкой на проблемы уличной торговли, окрас. Оставалось довольствоваться желтовато-коричневым беляшом. Но едва я робко надкусил бочок завернутого в промасленную бумагу эрзац- продукта, как понял, что совершил непростительную ошибку. Надо было отдать свое сердце сосиске, несмотря на ее вопиющую серость. Но дороги назад не было. Между тем я в полной мере отдавал себе отчет, что если приму самоубийственное решение по поеданию этой, с позволения сказать, пищи, предстоящее свидание рискует превратиться в трагифарс, в котором кавалер в лучшем случае проблюет все отведенное на совместную дорогу время, а в худшем будет вынужден опоздать на встречу с любимой по причине мучительного прозябания в ближайшем к месту действия общественном туалете, расположенном, если мне не изменяет память, на Кузнечном рынке.

После недолгих колебаний я был вынужден принять соломоново решение, разрубив гордиев узел (только очень голодному человеку дозволяется спутать Соломона с Александром). Недрогнувшей рукой я смело выпотрошил смертоносную начинку пищевого симулякра, чтобы хоть ненадолго заткнуть предательское журчание кляпом хрустящего теста. Несмотря на то что я предусмотрительно проделал эту ответственную хирургическую процедуру над урной, несколько дымящихся комочков свалились мимо цели и тут же были подхвачены невесть откуда взявшейся дворняжкой, которая, словно опасаясь возмездия, поспешила ретироваться, выронив из пасти несколько крошек, доставшихся вовремя подоспевшему голубю. Последним на валтасаров пир прибыл неудачник воробей, который для очистки совести поклевал голый асфальт, но, убедившись, что ему не досталось места на этом празднике жизни, горестно вздохнул и упрыгал в поисках призрачного счастья... Тут мне пришлось приврать, потому что вздохнул не он, а я. Воробьи не умеют вздыхать и уж тем более рефлексировать, представляя себя на чьем- либо месте.

***

В приличном обществе разговоры о смерти считаются свидетельством дурного тона. Нет, хуже, гораздо хуже. Дурной тон — это когда, к примеру, говорят о сексе. Да и то где-нибудь в доме престарелых. Времена советского пуританства давно канули в лету. И сегодня мало кто удивится, услышав от случайного знакомого следующий монолог: «У меня каждое утро такая эрекция, что даже яички опухают. Но ни одна порядочная девушка не соглашается вступить со мной в половую связь. Я даже несколько раз пользовался услугами проституток, но это не позволило мне испытать полноценный оргазм». «Так никто не говорит!» — возмутитесь вы. Хорошо. Согласен. Переведем эту фразу с русского литературного на русский матерный. Перевели? Можете не произносить вслух, я и так верю. А теперь представьте, где такое можно услышать. Да везде, разве что за исключением партера филармонии во время антракта (а может, я просто давно не был в филармонии?). С другой стороны, что может произойти, если вы услышите эти слова все-таки в филармонии? Кто-то сконфузится. Кто-то обронит назидательное замечание. А кто-то легкомысленно хмыкнет в ладошку, словно в ответ на неприличный анекдот. Примерно такую же реакцию можно ожидать, если в соседнем ряду (далась мне эта филармония!) один из зрителей вдруг громко пукнет.

А теперь представим, что вы неожиданно слышите из того же ряда совсем другие слова: «Я каждое утро только и думаю что о смерти. Я прочитал кучу умных книг, но ни одна из них не ответила мне на вопрос, что такое смерть. Я даже несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством, но это не помогло мне постичь тайну смерти». Представляете реакцию слушателей? Впрочем, если подобную фразу произнесет человек незнакомый, никакой реакции, скорее всего, и не будет. Ведь это не просто «неприлично», здесь дело психушкой пахнет. С такими лучше не связываться, еще окажется буйным. Надо бы отсесть от него подальше, посмотри, там нет свободных мест?

Скажи еще год назад эти слова мой добрый знакомый, я непременно подумал бы... Подумал бы: надо спасать человека. А что еще я мог подумать?! Зануда Хайдеггер верно подметил, что большинство из нас бездумно соглашается с молчаливым упорядочением всеобщего отношения к смерти. Уже сами публично высказанные «мысли о смерти» принимаются за трусливый страх, свидетельство малодушия и мрачное бегство от мира. И даже ближние умирающего нередко втолковывают ему, что еще рано (а то и стыдно!) думать о неизбежном, ведь он обязательно поправится, вернется в привычную повседневность бегущих от смерти людей. Такая «заботливость» вызвана одним лишь желанием «утешить» умирающего, чтобы он как можно дольше оставался в неведении. Что уж тогда говорить о здоровом человеке, все время думающем о смерти без всяких видимых причин? Выход один: спасать как можно скорее, пока дело не зашло слишком далеко!

Дирижер низко кланяется аплодирующим ладоням, резко разворачивается, в воздух взлетает палочка, и на зал наползают первые аккорды незнакомого, но явно траурного марша, почему-то не означенного в программке. Четвертая часть Шестой симфонии Чайковского или траурный марш из Второй сонаты Шопена показались бы вам легкомысленными мазурками по сравнению с черной волной звуков, грозно поднимающейся из оркестровой ямы. С каждым тактом этого торжественного и одновременно невыносимо тягостного шедевра души слушателей неспешно покидают их тела, задевая неокрепшими крылами за хрустальные гроздья гигантской люстры, нависшей над партером. Вместе с финальной нотой марша последний оставшийся в живых зритель медленно встает, покачиваясь на ватных ногах, и обводит мутным взглядом поле брани, не узнавая собственного голоса, усиленного акустикой абсолютной тишины:

— Ты все перепутал! Это не они думали о смерти, а я, только я!

***

Набрав полный рот «орбитов», чтобы перебить вкус не съеденного беляша, я поспешил на встречу с прекрасным. Задумавшись, я едва не столкнулся с вечно поддатой примадонной с усиками над верхней губой, обитающей здесь уже не первый год. «Подайте на хлебушек Христа ради!» — слезно взмолилась она. Еще несколько лет назад, пересекаясь с усатой незнакомкой в Кузнечном переулке, я только и слышал: «Эй, парень, одолжи рупь, рупь дай, слышь? Ах, не дашь, шоп ты сдох, гнида!» По всей видимости, шоковая рекламная стратегия не оправдала себя, и со временем ей на смену пришла религиозная. Но я и на этот раз не вошел в фокус-группу.

«Ну разве можно быть таким бессердечным? — сокрушался я уже через полчаса, расставшись с опресненными «орбитами» в урне перед красной аркой. — Рубль пожалел. Может, она не просто стратегию сменила, а на самом деле уверовала». Но мое запоздалое раскаяние было прервано звонким хлопаньем двери где-то наверху.

Услышав перестук знакомых каблучков по ступенькам, я отпрянул назад, чтобы не столкнуться нос к носу с выходящей из подъезда Лупеттой. О Боже, зачем она так...? Разумеется, я ничего не сказал. Я просто... просто поздоровался и спросил, куда нам ехать.

— Здесь недалеко, можно пешком дойти... Ну как?

— Что «ну как»?

— Ты ничего не замечаешь?

— Ты имеешь в виду эту черную помаду?

— Не черную, а темно-вишневую. Я не только о помаде, а... вообще. Смотри сюда... И сюда... Ну... что скажешь?

— Впечатляет. Действительно впечатляет.

— Нет, честно, если без шуток, мне идет?

— Еще как!

— Какой ты ретроград, честное слово!

Я, разумеется, помнил золотое правило: если не хочешь потерять женщину, никогда не делай ей замечаний по поводу внешности. Жаль, что врать я не умею. Глаза выдают. Наверное, я действительно ретроград. Ну не нравится мне лицезреть боевую раскраску на любимом лице. Не нравится — и все, хоть ты тресни. Нет, я не говорю, что любимое лицо должно ходить без косметики. Ради Бога, пусть красится на здоровье, но в меру, умоляю, в меру. Когда оно превращается в глянцевую маску, демонстрирующую весь свой боекомплект: пудра, тени, тушь, помада, — внутри меня словно что-то сжимается. Конечно, все можно делать со вкусом, не спорю. Но достаточно на недельку съездить в любую европейскую столицу, чтобы, пройдясь после возвращения по Невскому, обнаружить себя в плотном окружении папуасских невест в самый разгар сезона охоты на мужчин.

Каждый второй на моем месте, взглянув на Лупетту, просто закачался бы. Видно было, что она провела перед зеркалом не один час. И провела их не зря. Девочка-тростиночка в образе женщины-вамп производила неизгладимое впечатление. Это что-то! Достаточно было понаблюдать за реакцией проходящих мимо нас ярких представителей диаспоры Кузнечного рынка, чтобы понять, что я нисколько не преувеличиваю.

Вздумай Боттичелли превратить свою Афродиту в la femme fatale, у него наверняка бы вышло нечто подобное. Но если бы мне довелось оказаться рядом с гениальным флорентийцем в сей роковой час, клянусь, я бы приложил все силы, чтобы отговорить его от этой затеи.

***

Очередная операция по установке подключичного катетера казалась сущим пустяком. Затянутые кожей дырки от предыдущих рыболовных крючков выглядели не страшнее, чем ожоги от сигарет на боевом плече команданте Че. Ну еще одна блямба появится, эка невидаль!

Но дело не заладилось с самого начала. Сперва оказалось, что операционная гематологического отделения закрыта в связи с краткосрочным ремонтом. Потом выяснилось, что хирург, который обычно выполняет эти операции, заболел. Но хуже всего было то, что в палате интенсивной терапии, которая играла роль временной операционной, я был не один. На второй койке страшно хрипела женщина под белой простыней. Из ее трахеи торчала узкая трубка, откуда и доносились леденящие душу хрипы. После пяти минут прослушивания серенады для трахеотомии без оркестра мое пофигистское настроение улетучилось, как вепезид из протекающей капельницы. Я внезапно почувствовал, как холодно лежать на резиновой клеенке, и затрясся так, что зуб на зуб не попадал. Чтобы хоть немножко унять дрожь, пришлось нарисовать в воображении врача, который безуспешно пытается насадить на крючок катетера трепыхающегося, как мотыль, пациента. «Мерзнешь? — улыбнулась незаметно вошедшая медсестра. — На вот, накройся одеялом, пока доктор не пришел». Одеяло не понадобилось. Вплывший в палату хирург поворчал на сестру за то, что та не заслонила больную ширмой, поколдовал с ее трубкой и наконец взялся за меня.

«Какой худой! Кормят, что ли, на вашей гематологии плохо? Тебя же этим катетером насквозь проткнуть можно! — шутливо проворчал он, пытаясь приободрить свою будущую жертву. — О-о-о, сколько у нас уже шрамов! Вижу, товарищ опытный, со стажем, бояться не будет. И правильно: чего тут бояться? Анечка, поднимите ему ноги повыше. Так-так, хорошо. Не затекают? Вот и славненько. Может, с правой стороны будем сажать, а то над левой ключицей уже живого места нет? Хорошо, я слышу, слышу, только не надо волноваться! На нет и суда нет, хозяин — барин. Голову поворачиваем направо. Ну кто ж так поворачивает? Рано я похвалил! Сильнее, еще сильнее, чтобы щека лежала на клеенке. Анечка, опустите этот край в таз, чтобы мимо не текло. Сейчас будет укол, только не дергаться, все-все-все, ждем... Анечка, где перчатки? Нет, сначала правую. Что-то узкая она какая-то, это точно мой размер? Аккуратнее, мизинец поправьте. Ну куда вы смотрите, не здесь, а на левой! Да, вот так. Ну что ж, пора возвращаться к нашему герою. Чувствуешь что-нибудь? А здесь? Вот и славненько. Смотри, как у тебя вена-то зарубцевалась, не проколоть! Да что это такое? Щаз-з-з мы ее... Тихо, тихо, тихо, Анечка, расширитель, глубже, глубже, так, хорошо, еще глубже... еще!»

Я лежал, не обращая внимания на затекшую шею и резкие рывки, которыми хирург проталкивал расширитель катетера в истрепанную за полгода вену. Я больше не прислушивался к его отрывочным командам и мельтешению Анечки. Я слышал только хрип из трубки, который то нарастал, то затихал, напоминая рокот волн, ленивых сонных волн, безуспешно пытавшихся дотянуться до выброшенного прибоем черного мотка водорослей, похожего на аккуратную бородку в окружении хлопьев пены после бритья, которые позабыл смыть с шершавых щек песка неряха шторм.

***

Это все из-за варежек. Синих вязаных варежек на резинке из далекого детства. Резинка пропускалась через рукава, чтобы варежки не потерялись. Очень удобно, особенно для таких растерях, как я. Но ненавидел я варежки не только из-за постыдной резинки. Не знаю, на что больше следовало пенять — на некачественную шерсть или на плохую вязку, но после обязательной программы по лепке снеговика мои варежки быстро превращались в две набрякшие ледышки. Приходилось прятать пальцы в кулачках, чтобы защититься от холода. Я и теперь, когда мерзну, сжимаю кулаки, оставляя пустыми пальцы перчаток. Со стороны, наверное, выглядит нелепо. Но я бы ни за что не стал этого делать, если бы знал, что Лупетта коснется моей руки.

— Что это... Зачем ты спрятал пальцы?

— Спрятал пальцы? Сам не знаю зачем.

— Смешной ты... Так о чем я говорила?

— О предстоящей карьере фотомодели.

— Во-первых, хватит надо мной смеяться, а во- вторых, я говорила не о карьере, а о волне... Мне иногда кажется, что я знаю, где эта волна, знаю, что она рядом, но ничего не делаю, чтобы ее поймать. Сижу в своей коммуналке, как крот, и злюсь на соседа, который с утра пораньше телевизор врубил. Но если я так и просижу всю жизнь с глухим соседом за стенкой, пенять придется только на себя. Я ведь чувствую... Чувствую, что она есть, эта волна, да, вот только поймать ее не так-то просто. Мне это удавалось всего несколько раз в жизни... Что? Когда? Ну, например... Например в казино, когда шарик остановился на моей цифре. Я тебе не говорила, но ведь я с самого начала знала, где он остановится! Дело даже не в выигрыше. Просто я знала... Как бы тебе объяснить... Твердо знала: да, сейчас я на волне, поэтому сбудется все, что я захочу! Это страшное ощущение, наверное как наркотик. Вот почему когда оно проходит, кажется, что ты все готов отдать, лишь бы... Лишь бы снова знать, что ты повелеваешь обстоятельствами, а не они тобой. И когда я потеряла эту волну, все вокруг словно поблекло. И теперь я жду. Жду не знаю чего, знака какого-то, что ли? Но как понять, что окажется этим знаком? Может, гениальная фотография, сделанная через час. Или не фотография, а что- нибудь совсем другое. К примеру, мне закажут интервью с известным режиссером, и он... Сейчас ты скажешь, что я рассуждаю, как пятнадцатилетняя дурочка, да? Ну давай, смейся... Как нет, я же вижу, что ты смеешься! Ладно, если не смеешься, ответь мне на один вопрос: неужели у тебя никогда не было такого ощущения? Неужели тебе никогда не казалось, что и у тебя есть своя волна, и надо лишь поймать момент, когда можно вскочить на нее?

Я собираюсь ответить: да, ты права, такое чувство время от времени возникает у каждого нормального человека, и я — не исключение. Все мы хотим поймать свою волну. Главное, не перепутать ее с девятым валом. Но я успеваю произнести только первые слова, потому то мы...

— Уже пришли... Я же говорила, что тут совсем недалеко. Ну да, что ты удивляешься, обычный фотомагазин, просто он у них подсобку арендовал под студию. Где-то здесь должен быть звонок. Ага, нашла... Что ты сказал? Нет, лучше я зайду одна, чтобы он не подумал, что я какая-нибудь трусиха. Я тебе позвоню, когда все закончится, хорошо? Найдешь где посидеть?.. Не надо на меня так смотреть... Так, как будто меня сейчас съедят! Никто меня не съест, не волнуйся, я слишком тощая для этого! Ну все, я пошла... К черту!

Когда за Лупеттой захлопнулась дверь, мне захотелось сжаться всем телом, сжаться в маленький детский кулачок, там, в глубине куртки, под свитером, оставив снаружи пустые рукава и штанины. Сам не знаю зачем.

***

В перерывах между химиями, если отпускают на волю, я люблю гулять по городу. Такому знакомому, но успевшему за очень короткое время стать абсолютно чужим. Вернее, город, конечно, остался таким же. Изменился я, а значит, изменилось и мое отношение к нему.

Удивительное дело! Еще вчера я лежал на койке под капельницей, считая последние капли пятого дня. Еще вчера я еле протискивался со своими стеклянными дурами в туалет, а потом оттирал туалетной бумагой случайно забрызганную стойку. Еще вчера я включал Мундога погромче, чтобы не слышать стоны из-за ширмы. Но сейчас, когда я медленно бреду по улице в плотно натянутой на лысую башку сванке, все это кажется темным мороком, наваждением, да просто бредом каким-то!

Я останавливаюсь. Я смотрю на часы... Кстати, мне только что пришло в голову, что в последнее время я очень часто стал смотреть на часы. Слишком часто. За всю жизнь, наверное, столько раз не смотрел. Как будто опаздываю куда-то, куда-то спешу. Live fast die young, честное слово. Ну понятно, когда там лекарство нужно вовремя принять или, скажем, проверить, сколько осталось до обеда. Но ведь это не повод, чтобы раз в десять минут, как собака у каждого куста, задирать лапу, жадным взглядом вперившись в циферблат. Тем более сейчас, когда я просто прогуливаюсь по улице, стараясь не думать о скором возвращении.

— Не подскажете, который час? — раздается откуда-то сбоку высокий жизнерадостный голосок. Я уже открываю рот, чтобы ответить, ведь я только что опустил руку с часами, которые в очередной раз просверлил взглядом всего секунду назад, и тут до меня доходит, что за все то время, пока я смотрел на часы, я так и не удосужился выполнить элементарное ментальное упражнение по осмыслению расположения двух четких стрелок относительно не менее четких арабских цифр. Бывает, читаешь книгу, порой даже неплохую, и вдруг замечаешь, что последние несколько минут ты просто медленно перелистывал страницы, усердно сканируя глазами строчки, при этом не запоминая ни слова из прочитанного. Вот и теперь мой старый сканер заглючил не на шутку, отказываясь распознавать пыльные тараканьи усики четвертого измерения.

— Так вы скажете сколько времени или нет? — В голоске уже звенят нотки нетерпения: ты что, парень, шизанутый, ты ведь только что смотрел на часы, я же видел, неужели сказать сложно, блин; не злитесь, пожалуйста, я ведь совсем недавно покинул казенный дом, где нечасто можно услышать такие неожиданные вопросы, то ли оттого, что там у каждого есть свои часы, поскольку он находит невежливым осведомляться о течении чужого времени, то ли оттого, что в доме повешенных не говорят о веревке, я не намерен вдаваться в подробности, объясняя, кого и за какие грехи вешают в этом доме, а просто, не боясь подтвердить подозрения в моей, как вы изволили подумать, шизанутости, еще более нервно, чем в прошлый раз, словно выбив из-под локтя невидимую табуретку (запястье — шея, кисть — голова, ремешок — петля), вздерну руку к подбородку, кашляну и отвечу, четко отвечу на прямо поставленный вопрос.

***

Надо что-то делать, что-то решать, чем-то заняться, ну не стоять же, в самом деле, битый час под этой дверью в ожидании первого причастия, второго пришествия, третьего лишнего. Между тем из всех щелей между фундаментом дома, асфальтом и преисподней пробивается затхлый пар, трубу там, что ли, прорвало? Кажется, что горячие клубы дыма вырываются из сопел подвала, и облепленный стальными жуками кондиционеров старый больной дом из последних сил готовится к старту, да какое там готовится, он вот-вот рванет прямо в низкое зимнее небо, оставив после себя развороченный дымящийся котлован с оборванными венами труб и тусклыми обмылками подвальных бомжей.

Главное — отойти в сторонку, чтобы всем этим не дышать, найти, в самом деле, какое-нибудь кафе, долго-предолго читать меню, долго-предолго сосать плацебо ожидания, долго-предолго смотреть на молчащий телефон, долго-предолго следить за дорожками капель на запотевшем графине, долго-предолго раскуривать булькающую трубку, которую давно пора почистить, да только ершики, увы, закончились, а новые все недосуг купить, и теперь никакого удовольствия от курения, да какое тут может быть удовольствие, если всякий раз, когда затягиваешься, она бурчит, как голодный желудок, даже неудобно, люди оглядываются, пожимают плечами, думают: у меня проблемы с пищеварением, ищут глазами аптеку, а это трубка, трубка, говорю вам, да, вот такая у меня капризная трубка, фырчит и булькает, если ее не чистить. Но сейчас проблема не в ершиках, а в том, чтобы побороть это выморочное мозговое затмение, отдающее клекотом где-то в солнечном сплетении, главное все же не медля отойти в сторонку, а то уже глаза слезятся от этого пара, отойти куда подальше, чтобы стряхнуть с лица, как приставшую в лесу паутинку, внезапное оцепенение, смешанное почему-то со злостью, на себя, конечно, на себя, любимого, на кого же еще, тогда как струйки раскаленной лавы медленно стекают от затылка к позвоночнику, от затычки к мочеточнику, оставляя за собой липкие дорожки содроганий. Суетливая лихорадочность, лихорадочная суетливость, а в голове банным листом кружится: не буди лихо, пока оно тихо, не буди лихо, пока оно тихо, не буди тихо, пока оно лихо.

Паутинка такая приставучая, никак не отодрать, а потом на ее место приходит зуд, игольчатый зуд, перепончатый гуд, навязчивое желание чесать, расчесать, чесать, расчесать, расчесать, расчесывать, расчесать, расчесывать, расчесывать изо всех сил, до крови, до мяса, до дури, до души, на которой безостановочно скребут кошки, неугомонные серые кошки с раскрученными юлами зрачков, намагниченными опилками шерсти и нервными подергиваниями ушей, у них тоже чешутся когти, быстро тупящиеся когти, которые обязательно нужно время от времени затачивать, дело не терпит отлагательств, и сейчас настал крайний срок, а тут как нельзя кстати подвернулась эта душа, душа-заточка, лучше дерматина на двери, лучше обоев, лучше ножек кресла, даже лучше стенки платяного шкафа, не говоря уже о старом деревянном плинтусе в нищенских лохмотьях облупившейся краски.

***

Давно пора возвращаться в больницу, а я все никак не могу избавиться от ощущения, что минуту назад сошел на берег с палубы. Земля слегка покачивается под ногами, как после долгого морского путешествия. После палаты шум города кажется просто оглушительным, но сейчас я воспринимаю его как музыку сфер. Удивительно, как далеко до неба! Не в силах обуздать свой вестибулярный аппарат, я заруливаю в ближайшее бистро. Кофейная ароматерапия в зале быстро перебивает флюиды химиотерапии в носоглотке. Народу здесь с утра немного. Смех официанток разливается по залу соловьиными трелями. За соседним столиком курносая девушка в белом пуловере пьет томатный сок. Симпатичная. Я медленно потягиваю «Лапсанг Сушонг», от наслаждения щуря глаза. Господи, хорошо-то как! Вот бы внушить себе хотя бы на минутку, что никакой больницы нет, и рака тоже нет, и капельница меня не ждет, а сейчас я допью свой любимый копченый чай и поеду домой, домой, домой...

Курносая девушка в белом пуловере за соседним столиком не может оставить в покое свой томатный сок. Все тянет и тянет без перерыва. Я уже, наверное, с полчаса сижу, не меньше, а она до сих пор не допила. Чего там пить-то? Даже если через соломинку. Даже если никуда не спешить. И осталось-то с гулькин нос, если присмотреться. Но она никак не может угомониться. Да ты смотри, она уже не пьет, а просто балуется. Как маленькая, честное слово! Ну сколько можно, а? То всосет немного, то обратно выпустит. Бордовый столбик замедляет движение на полпути ко рту, распадаясь на несколько маленьких черточек, но до цели так и не доходит. Курносая девушка вытягивает в трубочку губы, сжимающие соломинку, и все снова сливается в одну сплошную линию. Я понимаю, что веду себя, мягко говоря, невежливо, так уставившись на нее. Давно пора оторвать взгляд, а еще лучше пересесть на другое место. Но я уже ничего не могу с собой поделать. И последствия не заставляют себя долго ждать. Курносая девушка начинает косо посматривать на меня, сначала якобы ненароком, а потом все более и более откровенно, не выпуская при этом соломинку изо рта. Она еще не решила, какое выражение придать своему взгляду: «Я не прочь познакомиться!» или «Чего уставился, придурок?». Скорее второе. Больно странный тип перед ней сидит. Бритый и в шрамах, но вроде не пацан. В тюбетейке, но не чурка. В очках, но и на ботаника не похож. А может просто псих? Странный тип тем временем все смотрит и смотрит на ее губы, всасывающие через прозрачную соломинку из высокого бокала холодный томатный сок. Тягучий, как киноварная тромбовзвесь в капельнице, спасающая от малокровия. Столбик сгущенной донорской крови медленно-медленно поднимается по трубке-соломинке к катетеру. Но капельница сегодня явно не в настроении. Наверное, не с той ноги встала. Решила проявить свой вздорный характер. Бордовый столбик замедляет движение на полпути к катетеру, разбиваясь на несколько маленьких черточек, но до цели так и не доходит. Воздушная пробка, не иначе. Но ничего, и не таким рога обламывали. Свободной рукой я хватаюсь за фильтр капельницы и начинаю активно сжимать его, как резиновую грушу. Сначала ничего не происходит, но спустя полминуты тромбовзвесь в трубке наконец-то сливается в сплошную линию, и я с облегчением отпускаю фильтр, случайно задев локтем стойку капельницы, а она, словно того и ждала, опрокидывается, мы еще посмотрим, кто кому здесь рога пообломает, я резко вскакиваю, игла катетера вылетает, томатная клякса расцветает на простыне, медсестры, как назло, на посту нет, молодой человек, куда вы, курносая девушка задевает локтем бокал, томатная клякса расцветает на пуловере, салфетницы, как назло, на столе нет, я спешу предложить свою, нет, лучше бы я этого не делал, резко вскочив и прижав к пятну сумочку, курносая девушка пятится к выходу, лицо пошло пятнами, в глазах застыл страх, простите, я не хотел вас напугать, отстань от меня, маньяк, бочком-бочком, хлопает дверь, молодой человек, куда вы, а платить-то кто будет?

***

Дверь парадной напротив неожиданно распахнулась, и на меня вывалилось колышущееся существо в капюшоне, из-под которого разило чем-то непотребным. Заметив, как я отшатнулся, существо осклабилось и вибрирующим козлетоном протянуло: «Стра-а-ашно?» Сделав вид, что не расслышал вопроса, я перешел на другую сторону улицы и ускорил шаги.

Действительно, хороший вопрос. Страшно ли мне? Да нет, не сказал бы. Скорее не по себе. Нечто похожее я чувствовал лет пять назад, когда, опоздав с Ингой на метро, ловил на ночной трассе машину, и перед нами притормозил, весь в лампочках, как новогодняя елка, джип. С самого начала было ясно, что добром это не кончится. Коротко стриженный тапир за рулем попросил меня сесть вперед, чтобы объяснить дорогу, а когда я плюхнулся на соседнее сиденье, ехидно хрюкнул: «У тебя дома холодильник есть?» — «Есть», — не уловив подвоха, ответил я. «Ты когда пиво оттуда достаешь, дверцей хлопаешь? — «Нет». — «Так вот, имей в виду, что дверь в машине, моей машине, надо закрывать так же, как твой долбаный холодильник, усек?» — «Да». — «Тогда открой дверь... Кому говорят, открой!» Я понял, что возражать бесполезно, и сделал, как он просил. Конечно, надо было не только открыть дверь, но и выскочить из машины, но я волновался за Ингу. А что если он рванет с места до того как она успеет выйти? Тапир тем временем наслаждался своей новой ролью. «А теперь представь, что перед тобой дверца холодильника, и аккуратненько прикрой ее. Во-о-от! Можем же, когда захотим! Ну вот, двери мы закрывать научились... А сейчас будем учиться ездить!»

Мы расстались с Ингой через неделю после этой поездки. Конечно, свою роль здесь сыграло и то, что фирма, в которой мы работали, закрылась. Но был еще разговор. Неприятный для меня разговор, в котором я был обвинен во всех смертных грехах, но прежде всего — в бесчувственности. «А если речь шла о минутах, которые могли бы спасти человеку жизнь? — Голос Инги дрожал от благородного гнева. — Ну и что, что мог всех угробить, ну и что, что придурок, как ты не понимаешь, это же человек, прежде всего человек, которому нужна была помощь... Не важно, что ты не врач. Не важно, что ничего в этом не смыслишь. Может, нужно было сделать хотя бы что-то элементарное... Вынести там, не знаю, положить, перевязать и все такое. Ты же видел, что я ничего не соображала от страха, но сам-то, сам мог хоть что-то сделать?! А вдруг он умер, умер только из-за того, что ты ему вовремя не помог? Неужели тебе на это наплевать?!» Я не знал, что ответить. Наверное, я действительно бесчувственный. И не только бесчувственный, но и — совсем беда! — злопамятный тип.

Хуже всего было не то, что тапир оказался спятившим шумахером, устроившим на ночной трассе гонки почище «Формулы-1». И не то, что он врубил на полную громкость «Радио Шансон», а акустика в джипе была хоть куда. И даже не то, что, игнорируя наши просьбы остановиться, он хохотал в полный голос, поминутно оборачиваясь к Инге с издевательским «Стра-а-ашно?». Не по себе мне стало только тогда, когда я понял, о чем говорят его сведенные в точку зрачки при полном отсутствии запаха алкоголя в салоне. Не успел я подумать, что нет ничего глупее, чем разбиться в джипе с незнакомым наркоманом за рулем под припев «Владимирского централа», как все было кончено. Тапир попытался, не снижая скорости, развернуться на перекрестке, машину закрутило, вынесло на тротуар и как следует шмякнуло обо что-то твердое. Придя в себя, я первым делом оглянулся. «Ты жива?» — «Да». — «Тогда выходим!» Стряхнув с колен стеклянный песок, я отстегнул ремень, выскочил из джипа, помог выйти Инге, убедился, что она цела, и только потом, стараясь не смотреть на водителя, который пускал красные пузыри, уткнувшись носом в руль, захлопнул переднюю дверь. Точнее, не захлопнул, а аккуратненько прикрыл. Представив, что передо мной дверца холодильника.

***

В больницу я вернулся в прескверном расположении духа. За время моего отсутствия на койке у двери появился новый пациент. Вернее, не новый, а хорошо забытый старый. Лев Алексеевич вот уже два года боролся с волосатоклеточным лейкозом. Судя по всему, перевес был не на его стороне. В палате его называли Гришей Шесть на девять за поразительное сходство с фотографом из «Место встречи изменить нельзя». У тощего, как штатив, сутулого и лысого Левы в старомодных очечках над щечками хомячка даже голос гнусавил так же, как у его киношного близнеца.

Я недолюбливал Шесть на девять за то, что он вечно совал нос не в свои дела. И шуточки у него были соответствующие. «Ну здравствуй, писака, я смотрю, ты живучий оказался!» После такого приветствия я сразу засобирался с ноутбуком в коридор, не особо надеясь на звукоизоляцию Мундогом. Но быстрое расставание со мной явно не входило в планы Льва Алексеевича.

— Ты, гляжу, еще не дописал свой бес-с-селлер? — беззлобно ощерился он.

Еще год назад я бы страшно обиделся, услышав такой вопрос. Виду бы, конечно, не подал, но отвечать точно не стал. По крайней мере вышел бы в коридор демонстративно поджав губы. Но сейчас его издевка прошла стороной. Похоже, химиотерапия понемногу меняет мой характер. Скажем, я начисто разучился обижаться. Неужели совсем разучился, вот беда! Интересно, откуда Шесть на девять знает, что я работаю над книжкой, если я никому кроме Екатерины Рудольфовны об этом не говорил? Впрочем, уже не важно откуда, ясно, что теперь он раструбит об этом на всю палату.

— Уже скоро конец, — улыбнулся я, не переставая поражаться своему кисельному спокойствию. Надо срочно исправлять ситуацию. Дай мне еще один повод! Ну пожалуйста!

— О смерти, говоришь, пишешь? — закашлялся Шесть на девять, чудом не рассыпав на одеяло из сложенной горсточкой ладони истолченную гору таблеток.

— Во-первых, я ничего такого не говорил, а во- вторых, даже если и пишу, вам-то какое дело? Нельзя, что ли?

Ура! Наконец-то. А я уже было подумал, что так и буду покорно отвечать на все его идиотские вопросы, как будто мне вкололи «сыворотку правды».

— Не знаю, можно или нельзя, не знаю. — Из голоса «фотографа» внезапно исчезли ехидные нотки. Он еще раз откашлялся, а потом, наклонившись ко мне поближе, спросил: — А твои родители... Они как?

— Что значит «как»? — не понял я. Какого черта он спрашивает о родителях? Я запретил им приходить в больницу чаще, чем раз в неделю. Родителям хватает своих болячек, чтобы еще по поводу меня тут охать.

— Ну, в смысле, не померли еще?

— Типун вам на язык! — окончательно осерчал я.

— Тогда ты ни черта не смыслишь в смерти, — вздохнул Шесть на девять. Нехорошо так вздохнул, сокрушенно. Точно он какой профессор, а я ему экзамен пришел сдавать. И он, гад, заранее знает, что меня завалит. Сколько бы «бомб» я по карманам не распихал.

— Ни черта не смыслишь, — упрямо повторил Лев Алексеевич, запивая порошок киселем. Его острый кадык ходил ходуном. — И ничего путного о ней не напишешь. Даже если сам будешь подыхать.

— Почему это не напишу? — удивился я.

— Ты не научишься чувствовать смерть, пока не переживешь своих родителей. Или, упаси боже, детей.

***

Светофор на углу Пестеля и Моховой похож на гигантскую сосульку, в которую, как в кокон, заключен мигающий трехглазый шершень. Просто чудо природы. Непонятно даже, как такое получилось. Вода, что ли, с крыши натекла, а потом мороз ударил? Ну не специально же гаишники устроили перформанс к Новому году. Старому Новому. Да, ведь сегодня как раз 12 января. Хорошо же я его отмечаю. Впрочем, пооригинальней, чем прошедший Новый, вернее, теперь уже Старый, но все же скорее пока Новый год. Вместо елки — светофор в сосульке. Вместо Снегурки — юное дарование в чужой фотостудии. Вместо подарка — переваренная шкурка беляша. Жаль, что я не ношу с собой фотоаппарат. Классный бы снимок вышел. Особенно сейчас, пока красный свет сквозь лед пробивается. Очко светофора в замерзшей воде кажется не круглым, а каким-то многогранным, словно с ним решил поработать сам... Интересно, как бы я назвал этот кадр? Пикассофор. Нет, слишком заумно. Ледяное предупреждение. Еще хуже. Зимняя вишня. М-да... Господи, ну чем я занимаюсь?! В то время как, может быть, она, вернее — ее, и даже, скорее всего, уже, я хожу кругами вокруг этого дурацкого пышущего паром дома или — достойное занятие! — придумываю название несуществующей фотографии сосульки-в-светофоре, то есть, наоборот, светофора-в-сосульке, а, не все ли равно! Тебе бы только светящиеся сосульки и снимать! А что делать, когда другие перспективные модели уже разобраны более расторопными фотографами? Подсуетились. Не то что некоторые. Вот именно. А потом вывесит на каком-нибудь сайте. Рашен лолитас онли фор мемберз. Нет, ну до чего красиво! Можно смотреть не отрываясь. Замороженные краски так причудливо смазаны. Желтый лед. Зеленый лед. Снова желтый. Да что же это такое, в конце концов! Плюнуть на все и отправиться домой пока не поздно! Сам себе же противен в этой дурацкой роли соглядатая надуманного чувства, филера накрученных страстей! Красный лед. А ведь если подумать, я даже не ухаживаю за, а... как бы это сказать... волочусь, вот-вот, именно волочусь, но не как настырный повеса, а как... как... как консервная банка, привязанная к хвосту поджарой дворовой кошки маленьким сорванцом, гремящая по асфальту банка, доставляющая массу хлопот своей невольной хозяйке, и чем быстрее припускает кошка в надежде скрыться от настырно преследующей ее жестянки, тем звонче противное дребезжание, тем злораднее хохот невидимого хулигана за углом.

Перейдя на другую сторону улицы, я внезапно почувствовал, что действие утреннего беляша давно подошло к концу. На этот раз желудок бурчал так, словно я случайно проглотил мобильник с виброзвонком, и кто-то упорный решил дозвониться до меня во что бы то ни стало. Вот странно. Почему-то сегодня я целый день думаю не о Лупетте, а о еде. Может, это какой-то предохранитель в башке сработал? Переключил контакты, чтобы я совсем с катушек не слетел. В любом случае надо что-то съесть. Обязательно. Непременно. Я уже мысленно открывал дверь кафе в предвкушении горячей еды, когда — на этот раз не в желудке, а в кармане — действительно зазвонил телефон.

***

В любой другой обстановке это казалось бы скорее забавным, чем зловещим. Но не в гематологическом отделении... Сейчас уже никто не помнит, чья это была идея. Ясно одно: кто бы это ни был, черного юмора ему не занимать. Одно имя чего стоит. По легенде, оно было дано одним из ликвидаторов Чернобыля, обитавшим в нашей палате лет пятнадцать назад. Теперь из их веселой компании в отделении остался один Виталик, но он уже почти никого не застал. А сам Рентген о своем крестном отце может только промяукать, да только мы ни черта не поймем.

Вообще-то кошек в палату пускать нельзя. Грубейшее нарушение больничных правил. Особенно когда через неделю-другую после химии нас посещают две подружки — лейкопения и тромбоцитопения. После их визита всем выдают шапочки и марлевые повязки, потому что малейшая инфекция в этот период может совсем хреново закончиться. Но вопреки всем инструкциям для Рентгена делается исключение. Правда, до пяти часов вечера, пока начальство в кабинетах, наш серый кардинал сослан на черную лестницу. Не самая мрачная ссылка, скажу я вам. Особенно если учесть, что Вер Иванна с кухни с завидной регулярностью снабжает больничного долгожителя королевским пайком. А по вечерам Рентген благосклонно принимает подношения своих почитателей в палатах. Доходит до смешного. Говорят, что в женской палате одна чудачка перед тем, как ее увезли в пульмонологию, заставляла мужа покупать для Рентгена дорогущий кошачий корм. Но разжирел Рентген задолго до этого. Впрочем, несмотря на почтенный возраст, на койку пока запрыгивает без посторонней помощи. А если не всегда с первого раза, то это простительно. Тем более что вся палата к котейкиным визитам относится с каким- то суеверным, если не сказать религиозным трепетом. Антоша утверждает, что первыми стали верить в пифийскую сущность кота все те же чернобыльцы. Дескать, когда больной хотел понять, выживет или нет, достаточно было взять к себе в постель Рентгена, чтобы тот вынес свой безапелляционный вердикт. Когда кот лежал не трепыхаясь, это означало, что у больного есть шанс. Особенно благоприятный прогноз давался, если Рентген спокойно засыпал на койке облученного. Но горе тому, на чьей койке кот вел себя беспокойно, царапался, шипел, выгибал дугой спину и норовил как можно быстрее удрать. Считалось, что это знаменовало собой страшный приговор. «Рентген видит смерть, — брызгая слюной, лопотал Антоша, — ей-Богу видит!»

Особую любовь к коту питал Виталик. Как только он его не баловал! Месяца два назад даже на ночь у себя оставил, уложив спать прямо на катетер. Я никогда раньше не видел, чтобы Оленька перед утренним обходом так ругалась. Но сегодня Рентген был явно не в настроении. Отказывался от всех Виталькиных даров и даже любимую ласку — почесывание живота — с шипением отверг. Мы старались не смотреть на Виталика, словно чувствовали ответственность за безответственное поведение Рентгена. Поэтому когда Виталик громко матернулся вслед пулей вылетевшему из палаты коту, никто не задавал лишних вопросов. И только когда несколько минут спустя он шепотом попросил кусочек ватки, я обратил внимание на его располосованную руку.

— Да нет, ватки достаточно. Говорю тебе, не надо перекись, само пройдет! Ну при чем тут он? Не надо на него валить, он лежал, как всегда! Говорю тебе, как всегда! Не видел разве? Что? Это я сам, сам!.. Я это... пружину в койке задел, когда матрас поправлял.

***

— Это я... Слышишь? Ну как ты там?

— У меня все хорошо. А у тебя?

— Ты еще ждешь?

— А ты еще спрашиваешь?

— Я хотела сказать, что если у тебя какие-то дела, можешь меня не провожать. Тут все затягивается.

— Что значит «затягивается»?

— Да нет, ты не думай, ничего такого, просто... Просто оказалось, что это не так быстро, как я думала.

— Ну ладно... как знаешь... прощай...

— Что? Говори громче, тут музыка. Плохо слышно.

— Говорю, нет у меня никаких дел! Я! Хочу! Сам! Тебя! Проводить!

— Ну ладно, не кричи только. Хорошо, хочешь, значит проводишь.

— Ты позвонишь, когда освободишься, или как?

— Ничего не понимаю. Ты можешь громче говорить? Что?

— Когда тебя ждать?!!

— Ну что ты так нервничаешь. Прямо как мама, честное слово! Я же сказала: пока не знаю. Хочешь ждать — жди, не хочешь — иди домой, меня и так проводят. Тут идет серьезная съемка, фильтры разные, драпировки, сам понимаешь... Мы уже три пленки отщелкали, и сколько еще осталось, не знаю. Мне кажется... мне кажется, из этого должно выйти что-то особенное... И не только мне. Что ты так дышишь в трубку, замерз, что ли?

— Наверное... наверное, мне все же лучше уйти...

— Ты просто надо мной издеваешься, что и говорить! Я же сказала, здесь очень плохо слышно. Что?

— Я! Буду! Ждать! Тебя! До! Упора!

— Ну вот и отлично. Жди меня, и я вернусь... Иду, иду, уже иду! Это я не тебе... Ну все, пока!

На этом месте Лупетта повесила трубку. А я кулем осел в сугроб, образованный снегоуборочной машиной на обочине. Нет, ноги у меня не подкосились, ничего подобного. И сознание я не терял, я же не кисейная барышня. Просто... просто в этот момент я испытал настоятельную потребность на что-нибудь сесть. Мне даже показалось... ну, может, и не показалось, а так... почудилось, что если я прямо сейчас куда-нибудь не сяду, произойдет что-то непоправимое. Может, землетрясение какое начнется, не знаю. Или, наоборот, мир застынет, как муха в янтаре, и мое ожидание будет длиться вечно. Я, кстати, всегда удивлялся поговорке, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Насчет ждать не вопрос, согласен. Но при чем тут догонять, не понимаю... Погоня иногда очень даже ничего. Азарт, адреналин и все такое. Особенно когда ловишь двух зайцев шкурой неубитого медведя. Но сейчас ни о какой погоне и речи не шло. Надо было просто сесть. Ну я и сел. Я же не виноват, что выбора не было. Окажись в зоне моей видимости мало-мальски пригодная скамейка или, на худой конец, какой-нибудь пень, я бы, разумеется, сел на него. Но так уж сложилось, что садиться было решительно не на что, разве что на сугроб. Не лучшее, конечно, сиденье, согласен. Даже в качестве кратковременной альтернативы. Попу, наверное, можно застудить или даже хуже. Но если посмотреть на этот вопрос с чисто практической стороны, не такое уж и глупое решение. Сугроб, безусловно, несвежий и холодный, но у него есть и положительные качества. Во-первых, он твердый. Твердый, как кирпич, сам проверял! Корка сверху как камень, честно, если не тверже, даже корову можно усадить, и та не провалится. Во-вторых, сугроб высокий. Выше колена, почти по пояс. Когда садишься, даже ноги до асфальта не достают. И наконец, в-третьих, сугроб расположен прямо напротив выхода из фотомагазина. Как только дверь начнет открываться, я сразу вскочу, может даже успею брюки от снега отряхнуть. Да они и не запачкаются... А если и запачкаются, что с того, мы же не гуськом пойдем, а рядом, а когда рядом, будет незаметно. В любом случае ничего страшного, я же не на собачьи какашки сел, посмотрел, не дурак.

***

Когда ветреным осенним днем восемьдесят лохматого года папу с язвой увезли на «скорой», я не сомкнул глаз до утра. Казалось, что мир рухнул, и теперь случится что-то непоправимое. Но уже на следующий день все страхи улетучились. К своему стыду, я даже обрадовался. Дело в том, что благодаря папиной язве исполнилась моя самая заветная мечта. Мне подарили чертика. Настоящего. Из самой настоящей капельницы.

Сейчас уже мало кто помнит об эпидемии сувениров из капельниц, охватившей страну в те годы. Имя изобретателя этой идеи кануло в лету. Наверное, больше нигде в мире людям не приходило в голову использовать медицинские аксессуары таким извращенным образом. Окрашенные зеленкой и медицинским йодом трубочки на долгое время стали забавой тысяч маявшихся от безделья больных. Какие только шедевры народного творчества не выходили из их рук: рыбки, чертики, человечки, пальмочки, брелоки для ключей, елочные игрушки, ремешки для часов и бог знает что еще! Технология изготовления сувениров была в общем-то незамысловатой. Основным орудием труда служили перочинные ножики и зажимы, регулирующие ход капельницы. Тонкость заключалась лишь в правилах нарезки, которые передавались из уст в уста, как секрет изготовления дамасской стали. Но перед тем как браться за работу, трубки надо было раскрасить. В систему капельницы заливался разведенный йод или зеленка, и уже через день-другой пластик окрашивался в нужный цвет. В дело шло все: трубки, зажимы, фильтры и даже сами контейнеры от капельниц. Из выковырянных из зажимов колесиков получались замечательные глазки, трубки шли на оплетку, хвосты и тельца, а область применения раскрашенных фильтров была просто безгранична.

Обо всех этих тонкостях я тогда и не подозревал, я просто очень хотел иметь такого чертика, ну не передать словами как хотел! Рыбки, пальмочки и прочая фигня меня нисколько не интересовали, мечталось только о хвостатом капельничном бесе с гнущимися рожками. По закону подлости его братья то и дело попадались мне на глаза: дразнили на стекле автобуса, кривлялись в пенале жадного соседа по парте, болтались под люстрой Танечкиной квартиры, куда я был зван на день рожденья. Казалось, что капельничные бесы есть у всех, кроме меня. Одно время я надеялся, что рано или поздно чертиков завезут в наш «Детский мир», но когда узнал об их рукотворном происхождении, быстро пал духом. Что такое капельница, мне не объяснили, сказали только, что ее можно найти в больнице. Но как туда попасть? В глубине души я уже мечтал заболеть, причем не простудой какой, а чем-нибудь серьезным, чтобы непременно попасть в больницу, где мне удастся раздобыть хотя бы одного капельничного беса. Но папа меня опередил.

В роли доброго волшебника выступил его небритый сосед по палате с диковинной татуировкой на руке — дядя Саша. Как только я, морщась от больничных запахов, впервые переступил порог палаты и увидел на его тумбочке целый зоопарк пластиковых тварей, сердце чуть не выскочило из груди. Потом я сидел рядом с папой и, глотая слова, рассказывал о последней контрольной, а в голове чертовым колесом крутилось: «Хочу, хочу, хочу, хочу, хочу!» Когда мы с мамой уже выходили из палаты, я невольно остановился, не в силах оторвать взгляд от сокровищницы.

— Что, нравятся? — блеснул золотым зубом владелец коллекции. — Выбирай любого, дарю! Дядя Саша сегодня добрый!

Ни слова не говоря, я схватил первого приглянувшегося чертенка и ринулся прочь из палаты, словно боясь, что хозяин передумает и отнимет игрушку. Меня остановила мама.

— А ну-ка постой... Что надо сказать дяде Саше?

Но счастье мое было таким бессловесным, что даже «спасибо» как следует выговорить не удалось...

Я уже битый час пытаюсь вспомнить, куда потом подевался мой капельничный бес. Ведь столько лет прошло... Нет, хоть убей, не помню. Наверное, родители выкинули или отдали кому, когда мы переезжали в новую квартиру. Прости, мой капельничный бес, что не уберег. Прости, что забыл о тебе, когда вырос. Ты ведь не обиделся на меня, верно? Скажи только, что не обиделся, скажи только, что это не ты будишь меня по ночам, когда отливающие лунным светом капельницы зловеще позвякивают, заставляя раскачиваться лианы трубок, от которых саднит в груди удав катетера, давящийся костлявыми кроликами химиотерапии.

***

Видно было, как они идут по Моховой, не поспевая за своими шагами, то скользя, то плывя над маленькими айсбергами мостовой, недодолбанной дворниками мостовой, стервозной скользкой паскудницей, которая норовит разбить лоб за невнимание к своим ледяным прелестям. Но они и не думают тратить на нее время, словно знают, что если и будут где считать зубы, то точно не здесь, если и будут когда собирать шишки, то точно не сейчас, если и будут однажды смотреть под ноги, то и этот день наступит не скоро.

Видно было, как они спешат мне навстречу, он — в штормовой шапке над утлыми очками, с тубусом, барабанящим по колену, с карманами, полными билетов на счастье, она — в ветреной курточке, задушенной ревнивым шарфом, с сумочкой, пляшущей на бедрах, с улыбкой, проснувшейся с утра. Издали могло показаться, что их преследует рой невесть откуда взявшихся назойливых насекомых, жужжащих, кусающихся и надоевших до смерти насекомых, от которых без конца приходится отмахиваться, отмаргиваться, отъеживаться, а они так и норовят, так и норовят ужалить то в лоб, то в нос, то лезут прямо в рот, отстаньте от нас, отстаньте, кому говорят, отстаньте, прочь, прочь, не то передавим всех, прочь, но не тут-то было, ишь чего, размечтались, нет-нет, да они оборзели совсем, совсем стыд потеряли, не боятся ладоней, отчаянно шлепающих по губам, щекам, ушам, пальцев, резко цапающих воздух, кулаков, сжимающихся и разжимающихся в надежде ухватить хоть одного раздавленного гада, да только мимо, мимо, и когда же наконец это кончится, но постойте, постойте-постойте, откуда зимой взяться насекомым, в такой мороз не то что комар носу не подточит, даже муха на мед не залетит, а кто знает, может и есть теперь такие зимние мухи, зимние слепни, зимние упыри, ледяные, спокойные и жадные, жадные до теплой парной крови, до урчащей сытости наполненных жаром мехов, а коли и нет, остается последняя версия, последний диагноз, последнее прости.

Видно было, как они приближаются, улыбаясь, щурясь, смеясь и при смехе закидывая головы прямо к небу, где закладывают уши одновременно два светила, перезваниваясь, как деревенские колокола в час пожара, как вселенские колокола в час кошмара, а им все нипочем, а им все зашибись, им ни до чего нет дела кроме как друг до друга, ведь так много можно доверить друг другу, когда чужим не понять ни слова, так чисто можно пропеть друг другу, когда медведь прошел стороной, так громко можно кричать друг другу, когда голос никак не сорвать, и опять и опять эти пальцы, летящие нервные пальцы, стремительно перебирающие невидимые струны, спускающие невидимые тетивы, рисующие невиданные знаки, симфонии по ту сторону тишины, стрелы по ту сторону целей, жесты по ту сторону восприятия.

Видно было, что они ничего не замечают вокруг, потому что поглощены разговором. Разговором, в котором не произносится ни слова. Беседу ведут только их руки, похожие на птиц, возбужденно воркующих птиц, которым нужно сказать так много, а времени, как всегда, в обрез.

***

Первой проснулась Ширма. Сначала она громко зевнула, да не один, а целых три раза. Потом издала несколько неприличных звуков, от которых Ходячие привычно поморщились. Подождав для приличия несколько минут, один из Ходячих обратился к Ширме:

— Ты там давай... Короче, скажи, когда чего как. Слышишь?

Но Ширма демонстративно промолчала. Не принимать же, в самом деле, за ответ тихий бумажный шелест, сопровождавшийся сердитым сопением? Вскоре затихли и эти звуки, и Ширма замерла, как неживая. Казалось, что она уснула и ей теперь ни до кого нет дела. Но это, пожалуй, уже наглость. Издевательство какое! Ничего себе! Он что, один тут? Сходил, а нам, значит, теперь задыхаться? Ни стыда ни совести! Ходячие подождали еще немного, а потом, как по команде, закашлялись, пытаясь привлечь к себе внимание. И действительно, Ширма недолго оставалась безучастной. Она вздрогнула. Чихнула. Потемнела, потужилась, выдохнула и, наконец, явила миру Того, Кто Лежал За Ширмой.

Мало сказать, что Ходячие удивились. У них были такие глаза, будто им довелось узреть второе пришествие. Правда, кастинг на главную роль в этом блокбастере Тот, Кто Лежал За Ширмой, наверняка не прошел бы. Скорее он мог бы сойти за Лазаря с просроченной датой хранения. Тем не менее он стоял. На своих ногах, причем без всякой посторонней помощи. Стоял и держал в руках судно, точно поношенную шляпу, полную медяков.

— Ну куда встал, куда встал? — наперебой запричитали Ходячие. — Чего, язык уже отсох, нас не мог попросить? Оглох совсем там у себя, что ли? Просили же: скажи! Чего молчал-то? Ишь какой герой выискался! Сам себе режиссер! А ну-ка давай, давай сюда, кому говорят, и ложись назад, пока Оленька не заругалась!

Но Тот, Кто Лежал за Ширмой, не обращая внимания на охи и ахи, решительно двинулся к выходу, цепко хватаясь за спинки кроватей. Ходячие, поматерившись, не стали ему мешать, только дверь открыли пошире, чтобы не задел.

— Ну что, будем делать ставки, дойдет или не дойдет? — оживился один из Лежачих. Ходячие криво усмехнулись, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора.

Какое-то время оттуда слышалось только тяжелое шарканье. Затем звонко хлопнула дверь. Дошел? Кажись дошел. Ты смотри, какой Мересьев! А что если это из соседней палаты кто-то вышел? Да там дверь так не хлопает. Да что вы, как дети, я не знаю! Давно бы пошли сами и посмо...

От оглушительного грохота в коридоре хрястнули окна и жалобно зазвенели капельницы.

Как ни странно, Ходячие не стали ругаться. Не стали валить на друг друга вину. И даже к запаху из коридора принюхиваться не пытались. На несколько секунд палата преобразилась в финальную мизансцену «Ревизора», а затем все молча ринулись к выходу. Но спешить, как выяснилось, было некуда. Некуда, потому что в дверях появился Тот, Кто Лежал За Ширмой. На его разбитых при падении губах сияла счастливая улыбка. Прислонившись к стенке, он с гордостью поднял трясущимися руками пустое судно и радостно выдохнул:

— На обратном пути упал! На обратном!

Я никогда не слышал, чтобы Ходячие так смеялись.

***

Они уже чуть было не прошли мимо, когда девушка резко обернулась, внимательно посмотрела на меня и плеснула рукой перед губами, обращаясь к своему спутнику. Он кивнул, извлек из кармана перекидной блокнот с желтым карандашиком и вложил их в ее ладонь. Карандашик был отточен на совесть. Девушка что-то быстро написала в блокноте, вырвала листок, протянула его мне и улыбнулась в шарфик. Я был вынужден подняться с сугроба, чтобы прочитать написанное. Текст на бумажке был на редкость неразборчивым. Но не успел я вчитаться в каракули, как случилось нечто непредвиденное. Можно назвать это флешбэком, можно паранойей, а можно вообще никак не называть, но наверху вдруг что-то глухо ухнуло, отозвавшись холодком в затылке, и меня с ног до головы окатило из помойного ведра воспоминаний, сдавив носоглотку, перехватив дыхание и полоснув свистящей бритвой по глазам. Откуда-то из-под копчика девятым валом поднялась злость, слепая утробная злость, как тогда, на Рижском проспекте, где меня грабили глухонемые подонки. Я внимательно вглядывался в листок, вырванный из блокнота. Строчки плясали перед глазами взбесившейся энцефалограммой, дразня, смеясь и обжигая пальцы, резкие горячие буквы, тупая боль, острый желтый карандашик. Листок жег пальцы, его нужно было как можно быстрее смять, смять, разорвать и выкинуть, пока огонь не пошел по руке, вверх по плечу и выше, выше, выше, когда будет уже поздно, поздно что-либо менять, и я, словно выпрыгнувший из пылающей башни танкист, стану кататься верещащим факелом по снегу, оставляя за собой быстро замерзающую паутину алых разводов, точь-в-точь как на картинах Джексона Поллока.

Но все это не помешало мне заметить, как то ли от испуга, то ли от неловкости карандашик выскользнул из руки девушки и желтой свечкой ушел в снег. Мы чуть не столкнулись лбами, одновременно наклонившись за ним, и когда снова встретились глазами, она опять улыбнулась в шарфик, показала мне козу, сомкнула пальцы, отогнув мизинец прочертила что-то в воздухе указательным пальцем, а затем сжала руку в кулак, на этот раз отставив безымянный палец с мизинцем.

Разумеется, я ничего не понял. Разумеется, я не увидел в этих жестах никаких скрытых сигналов, никаких тайных команд, никаких мистических кодов. Но внутри меня что-то продолжало выкипать, заставляя бренчать крышку невидимой кастрюли где-то над затылком. Дальше ждать было просто невозможно. Ну совсем нельзя, как ни старайся. Я чувствовал такой подъем, что просто горы был готов свернуть. Прегради мне сейчас путь какой-нибудь свиноглазый бультерьер, я бы порвал его, как грелку. Встань передо мной трехметровый забор, я бы и его перемахнул не глядя. Так что уж тут говорить о каком-то старом домишке, страдающем несварением сгнивших труб, жалком трухлявом домишке, на который дышать даже страшно, ткни и развалится?

Не обращая внимания на виновников произошедшей со мной метаморфозы, я в несколько прыжков преодолел расстояние от сугроба до двери, покрытой обледенелой испариной подвальных испарений. Нащупав судорожными пальцами звонок, я вдавил его в стену с такой яростью, словно передо мной был глаз рычащей хищной твари, маслинный склизкий глаз, который обязательно нужно выдавить, если хочешь остаться в живых.

***

Онколог из Калифорнийского университета в Лос- Анджелесе (UCLA) Майкл Тейтель, специализирующийся на лимфопролиферативных заболеваниях, в настоящее время участвует в экспериментах по выявлению «звуков рака», издаваемых пораженными лимфомой клетками. Пока точно известно лишь то, что звуки, издаваемые здоровыми клетками, заметно отличаются от предсмертных жалоб раковых клеток. С помощью современных нанотехнологий удалось выяснить, что в то время как одни клетки распевают ласкающие слух арии, другие бормочут что-то себе под нос, а третьи визжат, как недорезанные поросята.

Лавры первооткрывателя клеточных голосов принадлежат коллеге Тейтеля по университету биохимику Джеймсу Джимзевскому. Благодарным слушателем клеточных арий мистер Джимзевский стал случайно: беседуя однажды со знакомым кардиологом, он узнал, что клетки сердечной мышцы при получении необходимых питательных веществ сильно пульсируют. «А что если и другие клетки подобным образом сигнализируют о насыщении?» — неожиданно подумал биохимик и решил проверить свою догадку на практике. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что как больные, так и здоровые клетки не только голосят напропалую, но и готовы рассказать о своих бедах собственным хозяевам. Оставалось только понять, как же их услышать. На помощь ученому пришла нанотехнология — отрасль молекулярной технологии, ориентированная на получение устройств, роботов и веществ с заданной молекулярной структурой. Для обнаружения колебаний клеточных мембран биохимик и его аспирант Эндрю Пеллинг использовали атомный микроскоп, игла которого, оставаясь неподвижной, слегка касалась поверхности мембраны. Выяснилось, что клетки дрожжей излучают звук на частоте 1 килогерц, а амплитуда колебаний клеточных стенок составляет 6 нанометров.

Первые сеансы прослушивания клеток произвели в научном мире эффект разорвавшейся бомбы. Согласно результатам исследований, здоровые клетки издают весьма мелодичные звуки, которые при известной доле воображения можно принять за оперное пение. Умирающие клетки, напротив, теряют голос и способны лишь на глухое бормотание. А мертвые клетки испускают низкочастотные шумы, которые могут быть связаны со случайными атомарными колебаниями. Интересно, что под действием алкоголя клетки истошно вопят, причем на самых высоких тонах. А клетки, пораженные раком, издают безликое сипение, в котором при всем желании не найти эмоционального окраса. Таким образом, не исключено, что в скором будущем врачи смогут, распознавая звуки клеток, проводить раннюю диагностику онкологических заболеваний.

Клетки, милые клетки, родненькие клеточки мои, о чем поете вы в предрассветный час, приняв натощак сырые яйца цитостатиков? Вы знаете, доктор Джимзевский, мне кажется, что временами я слышу их арии — скорее грустные, чем патетические, с трогательными интонациями-вздохами, с благородными паузами и непременными акцентами на второй доле такта. Мягкие и в то же время острые, нервные изгибы блестящего колоратурного сопрано чередуются в них с возгласами, вырывающимися из глубины ядра и достигающими высокой кульминации, а когда солист замолкает, полифонический хор еще более обостряет страстную жалобу своим печальным прощанием, всецело насыщенным вздохами.

Ах да, пан Джим Зевский, можете не напоминать, я не забыл, что пораженные раком клетки теряют голос, вы говорите, они могут лишь глухо сипеть, точно высохшая мумия Каллас, царапающая горло ногтями угасших страстей. Но я уверен, что и этот хрип по драматической выразительности даст сто очков вперед предсмертному сипению самой тонкошеей Дездемоны, поверьте мне на слово, товарищ Зевский.

Но если от них доносится только шум, безликий глухой шум, даже тебе, о великий Зевс, не разубедить меня в том, что и в нем я различаю тихий плеск волн, печальную песню теплой морской раковины, плотно прижатой к уху.

***

Все то время, пока я выдавливал зрачок звонка, прикладывал ухо, барабанил, ну наконец-то, кто там, я насчет, какие счета, у нас все давно оплачено, кто- кто, да погоди ты, не ори, уже открываю, нужна, говоришь, а откуда ты взял, что она здесь, кем, говоришь, ты ей приходишься, ну ладно, если очень нужна, тогда пошли, по коридору, по коридору, стенка, направо и еще раз направо, стенка, ступенька, две ступеньки, дверь, свет, не видно, свет, ну вот, что и требовалось доказать, это к тебе, кто это, ой, что ты тут делаешь, свет, нам нужно идти, одевайся, свет, погоди, что случилось-то, одевайся, ничего не понимаю, я же тебе зво, одевайся, я сказал, одевайся!

Все то время, пока я оглядывался, щурясь на бьющие со всех сторон лампы, старый белый зонтик и пурпурные складки драпировки, треноги, кувшины, пыль, свет, стекло, слова, выдавливающиеся из- под усов, как тебя звать-то, говоришь, да, кстати, не хочешь тяпнуть на дорожку, нет, спасибо, а мы тут как раз последнюю пленку отщелкали, когда увидишь, закачаешься, у нас тут, кстати, коньячок, нет, спасибо, ты подумай, пять пленок, до утра наверно буду проявлять, кстати, настоящий армянский, с лимончиком, нет, спасибо, завтра уже можно выставку устраивать, а если по чуть-чуть, давай за ее здоровье, пока одевается, нетспасибонетспасибонетспасибо, тебя бы тяпнуть не на дорожку, а по темечку, просто так, без всякой задней мысли, прямо по лысеющему темечку, подернутому черной паутиной, вот так и рождаются маньяки, ну, я готова, пошли, эй, ты помнишь, что обещал никому в редакции не показывать, помнишь, нет, честно, ну хватит придуриваться, я не шучу, и уже потом, на улице, вцепившись мне в локоть и еле поспевая, то скользя, то вприпрыжку, как ребенок, которого утром не глядя волокут в садик, опаздывая на работу, может теперь хотя бы скажешь, в чем дело, почему, то есть на тебя это совсем не похоже, что и говорить, удивил, удивил, я даже тебя не узнала, когда вошел, я же говорила, что позвоню, что со мной все в порядке, а что ты ему сказал, постой, остановись, слышишь, хотя бы на минутку, отпусти меня, мне надо поправить, держи меня, я падаю, сейчас, подожди, ну, ку-с-х-ммм-ммммм, да погоди ты, смотрят же, ты что, выпил, что ли, я начинаю тебя бояться, мне надо маме позвонить, куда мы идем, к кому-кому, к Кушакову, это в ту мастерскую, что ли, нет, я больше фотогра, фо-то-гра-фи-ро-вать-ся не буду, что, значит, не за этим, ты меня пугаешь, а он знает, у него же телефона нет, дай я маме позвоню, ну ладно, потом так потом, только давай не так быстро, я прошу тебя, ладно?

Все это время меня отвлекал от сути происходящего один лишь снег в ботинке, попавший в него, видимо, в тот момент, когда я сидел на сугробе в напрасном ожидании, мертвецки холодный снежок, плывущий под пяткой распускающей щупальца жижей, надо было сразу выковырять, чтобы потом не мучиться, а теперь уже поздно, весь носок насквозь, как назло, нет, ну как назло, а, черт бы его побрал, тающий, тающий, тающий и наконец совсем растаявший, но тем не менее упорно не желающий согреваться и лишь слегка причмокивающий в такт бессердечным, спешащим и глухим ко всем просьбам шагам.

***

Георгий Петрович сидит на кровати и смотрит на апельсин. Вдумчиво так смотрит, будто перед ним не апельсин, а череп бедного Йорика. Потом Георгий Петрович совсем не по-гамлетовски рыгает, наклоняется к тумбочке, достает из-под газеты нож-«бабоч- ку», выкидывает лезвие и начинает быстро чистить гостинец. Палату обволакивает цитрусовый запах, заглушая привычную вонь переполненных уток и немытых тел. Тусклое лезвие в татуированной руке Георгия Петровича нервно прыгает, скальпируя оранжевую шкурку, прыгает точно так же, как в татуированной руке скуластого подарка судьбы в тот липкий солнечный день, первый день обратного отсчета, когда я брел по улице с зыбкой пустотой в желудке и не подлежащим обжалованию результатом гистологии в заднем кармане джинсов. Навстречу шли люди. Обычные люди. Они смотрели на меня равнодушными глазами. Они ни хрена не понимали. Как будто ничего не случилось. Как будто я по-прежнему один из них. Вот от этого-то и было больше всего обидно. Хотелось, чтобы случилось что-то страшное. Чтобы с неба упал самолет. Все машины на дороге врезались друг в дружку. Взорвался вот этот дом, а еще лучше сразу несколько домов. Начались извержение вулкана, всемирный потоп и землетрясение одновременно. Но ничего не менялось. Совсем ничего. Неужели так все и останется? Неужели ничего не изменится даже после того, как?! Этого не может быть! Не может! Надо что-то делать! Что-то делать, чтобы они все поняли! Разбежаться, взлететь, упасть, засмеяться, заплакать, закричать! Встать посреди улицы и заорать во всю глотку: у меня ра-а- ак!!!

Если бы все оставалось по-прежнему, я бы сотворил какую-нибудь ужасную глупость. Но кто-то там, похоже, услышал мои безголосые вопли. Только этим и можно объяснить неожиданное появление среди бела дня скуластого подарка судьбы, который, кажется, выследил меня еще у метро, видел, как я бреду по улице, кусая губы, как достаю время от времени из брюк какую-то бумажку, точно нездешний, то и дело перепроверяющий адрес, чтобы не заблудиться, видел, как я вытираю мокрым платком лоб, спотыкаюсь, протираю очки, останавливаюсь, смотрю на дома, на дорогу, на небо, точно жду какого-то знамения, жду и никак не могу дождаться. Вот почему я ни капельки не удивился, когда он вынырнул передо мной как из-под земли. Не удивился его знакомому, словно из радио в маршрутках, хриплому тенорку, сначала заискивающему, а затем на глазах наливающемуся наглостью, извини, брат, брат, послушай, я только что из тюрьмы, выручи, брат, червонец, полтинник, сколько есть, брат, прижимаясь, хлопая меня по плечу, подталкивая налево, к ларькам, где не видно, где тень, чтобы выкинуть «бабочку» и прижать прямо к ребрам, шипя, только тихо, понял, без глупостей, гони лопатник, эй, ты чево, чево, жить надоело, и потом, когда я не понарошку, а взаправду стал вжиматься животом в неожиданно теплое лезвие, уже не по-блатному, а визгливо, как ребенок, обиженный в песочнице, ты что, дура-а-ак, и отпрянул, сдулся, исчез, лишь я выдохнул в рифму долго сдерживаемое и поэтому даже немножко веселое: у меня ра-а- ак!!!!!

Ранку на животе я залепил пластырем, чтобы не было заражения крови.

***

Гениальный художник Кушаков мог встретить Старый Новый год как угодно. Мог забыться мертвецким сном после чрезмерного употребления огненной воды в компании с музицирующими индейцами из Сыктывкара. Мог уехать на все праздники в родной Красноярск, где водка всегда была крепче, зима зимее, а трава травее. Мог наведаться в гости к своей давней подруге, вице-консулу генерального консульства Норвегии в Санкт-Петербурге Мириам, в которую был когда-то до беспамятства влюблен. Мог всю ночь напролет играть на бас-гитаре зубодробительные пассажи из последнего хита собственного сочинения с незатейливым названием Last Message from the Moon. Мог тереть бесконечные телеги со старым приятелем из Лапландии Заттом, которого было бы не отличить от Хармса, если бы последний сменил трубку на косяк, намазался автозагаром и отрастил дреды. Мог в одиночестве гулять по ночному Питеру в черной ковбойской шляпе, узкой горчичной косухе и колоритном шейном платке, откопанном где-то на завалах Лоппемаркет, сочиняя сюжет для своего будущего шедевра. Мог проводить конспирологические изыскания на одному ему известных чердаках, где среди прочих сокровищ есть шанс отрыть хорошо сохранившуюся модель старинного парусника со смертельной пробоиной под килем, жестяную коробку из-под карамели «Кетти босс» начала прошлого века, закутанную в шаль паутины бутыль с этикеткой «Очищенное вино» и даже то, о чем лучше не рассказывать. Мог намылиться в подпольную галерею «Дуплет» на Моховой, где по выходным собирались лохматые пикассо, нашедшие свою гернику в разводах загаженных толчков, безусые дали, которые никак не могли взять в толк, что мания величия есть одно из осложнений гениальности, а не наоборот, нелегальные иммигранты с Пряжки и политические беженцы со Скворцова-Степанова, спорящие друг с другом о степени пассионарности питерских бомжей, синещекие синефилы, ловящие экстаз от цикадного стрекота царапаной пленки мэтров параллельного кино, беретчатые клевреты, варящие пресную кашу из топора войны между неоакадемистами и постмодернистами, продвинутые киники, рассуждающие об автофелляции в контексте диогеновского изречения «Если бы и голод можно было унять, потирая живот», изобличители тайных заговоров южных народов, посягавших на грядущее третьеримство Северной Пальмиры, и, наконец, прирожденные тусовщики, знающие всех и вся в этом тесном городе и, видимо по причине ею чрезмерной тесноты, готовые без конца прокручивать пластинки давно набивших оскомину историй.

Гениальный художник Кушаков мог встретить Старый Новый год как угодно. Но на наше счастье, он решил провести его не где-нибудь, а в своей мастерской, расположенной в аварийном доме на Шестой Советской, среди близких друзей и облаков конопли. И когда я условным стуком забарабанил в стенку старой мансарды, он почти сразу подошел, спросил, кто там, широко распахнул дверь, еще шире улыбнулся, поцеловал Лупетте руку, чуть не потеряв равновесие, и торжественно заявил, что мы для него самые желанные гости. Уже за одно это я всегда готов называть художника Кушакова гениальным.

***

Я не могу оставаться в палате, когда Виталику делают пункцию. И не потому, что он орет во всю глотку, нет. Виталик — зверушка терпеливая. Смеется: после трансплантации мне любая инквизиция нипочем. Когда перед пересадкой мозгов айболиты жесткую химию впендюрили, неделю скакал на кровати, как Бубка на батуте. Говорили, терпи, мересьев, пока полная ремиссия не наступит, мозги пересаживать не будем. Ну я и терпел, как не терпеть, когда квартиру продал, чтобы на операцию накопить, не в отказку же теперь идти? А что пункция, пункция по сравнению с этим пшик. Да, Виталик умеет терпеть, не поспоришь, одна беда: он зубами от боли скрипит. Уж лучше бы орал, честное слово. Вроде бы и негромко, но от этого скрежета мне как-то не по себе становится. Такое неприятное чувство... Что называется, пробирает до мозга костей.

В коридоре почти никого нет. Пахнет мокрой тряпкой и тушеной капустой. На облезлом кресле перед ординаторской сидит скучающий посетитель. В больничном интерьере он выглядит, мягко говоря, чужаком. Словно сошел с рекламы мужского парфюма... как там, «Лакост», кажется? Такой накачанный, загорелый до безобразия мускусный самец с вечной щетиной на щеках и столь же вечной жвачкой за ними. Само воплощение бьющего через край жизнелюбия. Развалился, ногу на ногу закинул и пожевывает себе как ни в чем не бывало. На коленях кричащий пакет с пальмами и аршинными буквами BARSELONA. Можно подумать, он не в гематологию пришел, а в пивной бар какой-то. Интересно, кто у него здесь? Девушка? Не похоже. Была бы девушка, он бы хоть как-то демонстрировал свое волнение, ерзал там, я не знаю, дергался, а не чавкал, как верблюд. Кто-то из родителей? Навряд ли. Он же не совсем бессердечный? После шестидесяти шансов почти не остается, и если ты не совсем даун, сразу поймешь, что для твоих предков само попадание сюда — уже приговор.

Знакомые шаги. Похоже, Рудольфовна. Надо сказать ей, что у меня от скобки катетера какое-то раздражение по плечу пошло. Все красное и зудит, будто крапивой до утра хлестали. Здравствуйте, Екатерина Ру... Подожду, конечно подожду. Ничего себе. Обнялась с ним, как с родным. А теперь ругается за дверью кабинета. Может, племянник? Кем бы он ей ни приходился, вопрос снят. Никто у него здесь не лежит, поэтому и выглядит так не по-посетительски. И чего я к нему прицепился? Это все от зависти. И от преднизолона. Надо пойти чаю с травками попить, а то скоро совсем в желчного брюзгу превращусь... Уже уходит? Быстро. Екатерина Рудольфовна, можно? Заходи-заходи, ну что там у тебя, снова с катетером беда?

Она мне рассказала. Рассказала, хотя я ни о чем не спрашивал. Никакой он не родственник. Не родственник и не посетитель, а пациент. Бывший. Лимфосаркома. Химия. Рецидивы. Пересадка. Но уже шесть лет как ремиссия вопреки всем прогнозам. Он сюда прямо из Испании. Загорел, дурилка, до черноты, хотя я ему запретила загорать. Чуть оплеуху со злости не вкатила. Ну разве так можно, скажи? Забыл, как мы его с того света вытаскивали. Навез мне тут подарков из Барселоны. А я ему: мне не подарки твои нужны, дурилка, я хочу, чтоб у тебя нового рецидива не было!

Я снова в палате. Скобку на катетере заменили. Виталик давно очухался после пункции и заснул. А в себя так и не пришел. Такое неприятное чувство... Что называется, пробирает до мозга костей.

***

Мы восседали-возлежали на искусственных шкурах, распластанных по паркету, грязно-желтых шкурах никогда не рычавших медведей с засаленными пейсами шерсти, все в табачной перхоти, попивая коньяк вприкуску с чаем и медом, медом — потому что Лупетта озябла, простыла там, в студии, зимнее ню, между прочим, чревато простудой, пчи, будь здорова, пчи, еще раз будь, что смешного, просто я заметил, что ты всегда чихаешь дважды, у меня, кажется, температура, дай проверить, ну как же ты так, и когда я, проявляя должную заботу, попросил у хозяина какое-нибудь лекарство, не обязательно покрепче, он сказал, давай-ка меду, как рукой снимет, что снимет, куда снимет, и вот уже Лупетта, благодарно улыбаясь, зажав в ладонях чашку с отломанной ручкой, обжигаясь, глотает целебное средство, в котлах его варили и пили всей семьей малютки медовары в пещерах под землей, это откуда, а вы разве в школе не учили, да что-то не припо-пчи, будь, пчи, еще раз будь, стеклянные змейки меда, падающие из мельхиоровой ложечки в чашку, медленно танцуют в янтаре чая, словно под дудкой заклинателя, сплетаясь и расплетаясь, кружа, дрожа, оседая, завороженно глядящая на них Лупетта кажется совсем незнакомой, с липким приглашением губ и влажными от чиха ресницами, скорее не незнакомой, а чужой, да-да, именно так, чужой для чужих, но когда меня окатывает хрустящий озноб отчуждения, Лупетта, словно спохватившись, словно придя, прискакав, прилетев в себя из какой-то далекой несебятины, моргает, кивает, улыбается, именно так, все сразу, все одновременно, и кладет голову мне на плечо не глядя, помешивая чай, в котором на месте уснувших змей взметнулся листопад кружащихся чаинок, кружащихся чаек в томном багрянце заката, галдящих чаек, которые из последних сил стараются увернуться от слепо карающей ложки, ну хватит уже мешать, что мешать, кому мешать, поднимая голову и зевая, да я о чае, пей, пей, пока горячий, пока не остыл, вместе с тем я чувствую, что и я горячий, что и я не остыл, слушай, давай здесь останемся, и пока Лупетта вместо ответа сонно тыкает в кнопки, дозваниваясь до мамы, сейчас, только спрошу, стараясь не задеть чашку, я отодвигаюсь к кивающему в такт музыке Кушакову, мама, мамуля, ты меня слышишь, я приду утром, нет, в гостях, нет, хорошо, обещаю, слушай, а можно мы останемся, нет вопросов, мастерская в твоем распоряжении, надо только матрас затащить, поможешь, почему такой узкий, а ты думал здесь пятизвездочный отель, возьми вот плед, сойдет вместо одеяла, только сюда не клади, видишь, потолок осыпается?

Мне всегда нравилась эта сетчатая дранка, выступающая из-под опавшей штукатурки, деревянная плетенка, уложенная давно истлевшими руками век с копейками назад. Ее рассохшиеся серые петли свисают с потолка, точно ремни безопасности в доисторическом трамвае, трамвае, который везет нас по одному ему ведомому маршруту, весело бренча на стыках рельсов, кружа и петляя, на глазах ускоряя свой бег и сжимаясь, ссыхаясь в совсем уж крошечный вагончик, летящий по серпантину американских горок, да так, что желудок скачет резиновым мячиком от копчика до подбородка, и даже сглотнуть, сглотнуть даже никак не удается, до тех пор пока в горящие на ветру уши не заползает медовый знак вопроса:

— Мы что, будем здесь спать?

***

А у меня не так все было... Короче, если с самого начала, это лето после десятого. У меня друг тогда был, Серега, классный друг, потом в Москву уехал. Мы после выпускного такие планы строили, к Серому в Дивинскую, девчонки, шашлыки, ну чтоб конкретно оттянуться. У него папик там такую дачу отгрохал, короче, с баней, все дела. Но в последний момент вышел грандиозный облом. У Валентины Николаевны, мамы Серого, был какой-то рак, груди что ли? Да мы вообще об этом только потом узнали, когда все кончилось. Оказалось, она лет десять по больницам, только Серый молчал как рыба, даже мне ни слова. Вернее, как-то раз что-то там говорил, типа болеет, но ничего конкретного. Это же надо, десять лет за одной партой просидеть и ни разу... Разведчик, блин... Он, кстати, сейчас в Москве... Но не в этом дело. Короче, как раз перед тем днем, ну, когда мы это дело запланировали, она с последним рецидивом в Песочную загремела и оттуда уже не вышла... То есть ее привезли домой, когда уже совсем немного оставалось. Он потом говорил, что в последний раз она два года без метастаз держалась, думали уже — пронесло... Но мы-то сперва даже не врубились, что к чему. Короче, звонит он мне, говорит: передай ребятам, что все отменяется. Вернее, не так. Сначала раздается звонок, я снимаю трубку, ору «але», «але» и ни хрена не слышу. И только на второй раз он там проклюнулся, я сперва даже голос не узнал... У Серого конкретный такой басок, а тут кто- то тихо в трубке бормочет.. не разобрать... Я спрашиваю: Серый, ты? Че у тебя с голосом, не похмелился, что ли? А он заладил, как попка, передай ребятам, передай ребятам, передай ребятам и ни фига не объясняет. Я на него тогда конкретно обиделся. Думал, он со своей Светкой решил вдвоем на дачу свалить, ну типа чтобы никто не мешал... А когда все выяснилось... Мы после его звонка у этой Светки как раз сидели, на балконе с пивом, и о смерти рассуждали. Философы хреновы. Вернее, сначала о Сером и его матери, которая десять лет зазря мучилась. Я уже не помню, кто первый начал... Короче, тема была такая: если ты узнаешь, что у тебя какая-нибудь неизлечимая хрень, СПИД там или рак, не важно, и жить тебе остается несколько месяцев, как ты себя поведешь? Светка сказала, что сразу вены перережет, чтоб не мучиться. Данилыч сказал, что лучше не резать, а вколоть кубов пять, чтобы веселее было, и заржал, как придурок. Ленчик сказала, что пойдет в церковь и будет молиться, день, два, неделю, короче, пока ее Бог не услышит и не спасет... Она потом на этой почве совсем двинулась, говорят, в монастырь ушла, хотя ничем не болела... Кто там еще-то был?.. А, Людка... Людка сказала, что она читала, что совсем скоро и рак, и СПИД победят с помощью какого-то там офигительного метода, я уже не помню... В общем, она ляжет в больницу и будет ждать, пока ее не вылечат. А потом моя очередь пришла... Я как сейчас помню этот балкон. Коты под окном орут как ненормальные. А я встаю, допиваю пиво и говорю. Короче... Вы тут все говорили, что станете делать, когда припрет. Не важно, что... Лечиться там, резаться, молиться, колоться, одна херня. А вот если мне... Если бы мне поставили какой-нибудь мрачный диагноз и сказали, что жить остается несколько месяцев, что бы я делал? Я, как вы уже догадались, пил бы пиво, валял дурака, болтался бы по городу и сам факт скорой смерти постарался бы скрыть. Вот такое вот я говно... Сказал это и как захерачу бутылкой в котов под балконом, даже сам удивился, что с первого раза попал. Меня так сразу все зауважали, не из-за меткости, конечно, а из-за этой фразы... Знал бы я, что потом, когда конкретно накроет, я, блин, сразу в штаны наложу и поскачу в больницу, как сраный олень... Ну хорошо, я облажался, но, я думаю, и они... каждый из них на моем месте... точно так же бы себя повели... Как пить дать — точно так же... Но ведь мы на этом балконе верили в то, что говорили! Конкретно верили! Почему же тогда... А-а- а, хрен с ним! Короче, я курить, кто со мной?

***

Меньше всего я думал, что нам будет смешно. Что нам будет так смешно. Не сразу конечно, а полчаса, час, да какой час, по меньшей мере вечность спустя! Я ожидал чего угодно, высокой трагедии, фарса, безумия наконец... Нет, я вправду не мог себе представить, что мы, как нашкодившие школьники, будем зажимать друг дружке рты, кусая пальцы, когда обнаружим, что забыли прикрыть за собой дверь и в коридоре все было слышно. А потом... потом бутузить друг друга, сражаясь за место под выпотрошенной штукатуркой.

Ничего себе, какие сильные ножки... Ах так! Значит, вам не нравятся наши ножки? Ну и ищите себе тогда коротышку! Да, нет, что вы, конечно нам нравятся ваши ножки, твои ножки, твоя... Ну хватит уже! Ой, как тут мокро! Ну куда ты, куда, так нечестно, оставь мне хотя бы кусочек, ничего себе, хватит! Слушай, может палку в ручку двери засунуть? Вот эту, которая за пылесосом... Конечно было слышно! Я теперь ему в глаза не смогу посмотреть. Да ладно, тоже мне... Ну подвинься же ты, в самом деле! Разлегся тут, как я не знаю кто... Да где разлегся, я и так почти над полом висю, то есть вишу... И вообще смотри, какой я худой! Да-а-а, что и говорить... Вот видишь, тогда и не жалуйся, что места не хватает. А я тоже худая, да? Мамин американец, когда увидел мои фотографии, ну те, которые ты снимал, сказал, что я скинни. Знаешь, что такое скинни? Еще бы! Ну, раз ты скинни, тогда и не требуй кинг сайз. Какие мы слова-то знаем! Это, конечно, не кинг сайз и даже не дабл... А что? Что, что же это тогда? Ну, не знаю... просто сингл, сингл матрас. А мы тогда дабл скинни. Дабл скинни на сингл матрасе? Хорошо звучит! Ну хватит, перестань пихаться, не видишь, какой туг паркет, я сейчас себе занозу посажу. Сам будешь выковыривать! Нет, не сейчас, сейчас никакой занозы нет!

Меньше всего я думал, что нам будет легко. Что нам будет так легко. Не сразу конечно, а полчаса, час, да какой час, по меньшей мере вечность спустя! Я ожидал чего угодно, высокой трагедии, фарса, безумия наконец... Нет, я вправду не мог себе представить, что мы, как обкуренные джинны на ковре-самолете, будем парить на сингл матрасе высоко-высоко над барханами пыли на паркете, над караванами тараканов на дранке потолка, над Шестой, седьмой, двухтысячной Советской улицей, над сопливым питерским небом, ночью, снегом и обреченностью.

Помнишь, я говорил тебе о переходе на зимнюю форму надежды? Конечно помню... Ну что, переход прошел успешно? А ты сомневалась? Уже нет. И на какую надежду надо переходить теперь? На какую надежду?.. Даже не знаю... А, нет, знаю! Знаю на какую — на итальянскую. Ой, точно! Наверное... наверное, все на свете надежды имеют свою очередность. Нужно только вовремя понять, когда на какую переходить. Вовремя? Да, чтобы не опоздать. Если проворонишь переход с одной надежды на другую, тогда все... Тогда пеняй на себя... Слушай, да ты просто философ! Философ с голой попкой... Ну хватит, я серьезно! Да погоди ты! Когда, говоришь, мы летим? Почти через неделю. Представляешь, почти через неделю нас здесь уже не будет. И этот холодный серый город останется без двух... без дабл скинни на сингл матрасе.

Знаешь... мне хочется, чтобы ты действительно.

Я действительно.

Тогда... давай беречь это.

Давай.

***

А я неизлечимым больным всю жизнь завидовал. Нет, не всю, конечно. Скорее в отдельных ее... про- явленьях. Из-за которых ненавидел эту самую жизнь до чертиков. Когда хотел послать все на фиг и свинтить. И не назло кому-нибудь, а потому что надоело. Что же мешало, ведь дверь, как известно, не заперта? Страх? Это было бы слишком просто. Дело в другом. Что до желания, то оно было, причем твердое желание, без дураков. Непонятно было только, как? В смысле — каким способом? Бритва, колеса, петля, кувырок с балкона — все это, конечно, здорово, но как-то неэстетично. Казалось бы, при чем тут эстетика, если потом будет все по барабану? А хрен его знает, сам не пойму. С одной стороны, конечно, наплевать, а с другой — синюшный язык, выпученные глаза, скрюченные пальцы... дерьмо. А потом кто-то обязательно будет цокать: «Ты слышал, этот-то вены себе почикал... Да какое там, конечно не спасли. Кровищи было — до жути! Я давно уже заметил, что он — того...» Не-е-е, так не пойдет. Вот если бы придумали такое... такой способ: раз уж решил, твердо решил свинтить, произносишь какую-нибудь мантру, я не знаю там... скажем... ом мани падме на хрен... и после этого — чпок! И нет тебя. Растаял в воздухе, как Копперфильд. Только чтоб по-честному, без фокусов. Я думаю, тогда бы человечество сильно поредело. Многих ведь только и удерживает, что нельзя так... без шума и пыли. Я читал, что какой-то древнегреческий философ... погоди, вспомню, как его... я даже где-то записывал... на «м» начинается. Ну да, Эмпедокл. Так вот, этот дятел покончил с собой, бросившись в жерло вулкана Этна. Вот это я понимаю. Чистая работа! Но у нас на Загородном нету вулканов, одни дворы-колодцы. Не ехать же, в самом деле, к донам корлеонам, чтобы там в вулкан бросаться. Пока доедешь, такого насмотришься, что подыхать передумаешь... О чем это я? Ну да, про неизлечимых. Тех, кто от СПИДа, рака или чего похлеще... Прям как мы с тобой. Я им всегда завидовал. Но только, в отличие от... ну, ты понял... я думал, если чем-нибудь таким заболею, к врачам обращаться, наоборот, стану. Особенно если точно буду знать, что бесполезняк лечиться. Дело тут не лечении. Просто болезни-то эти все тягучие, можно с полгода, если не больше, загнивать вживую, сходя с ума от боли, вот что обидно. Не-е-е, нам такой радости не надо. Медицина у нас шагнула вперед, так что пусть сестрички стараются, колют на халяву наркотики, глюкозу всякую и прочий веселящий газ, чтобы можно было лежать в нирване и пускать пузыри, медленно угасая. И главное, в конце никаких кривотолков, все чин чинарем: анамнез, диагноз, флюорография, эпитафия. Красота!

А потом все как в кино получилось, заболел именно тогда, когда жизнь настоящая началась. Такая, в которую я раньше и поверить-то не мог. А тут — на тебе. Я когда первый раз от Рудольфовны про этот миелобластный лейкоз услышал, такое отчебучил! У нее на столе под стеклом какая-то бумажка лежала, так я решил, что мне непременно нужно прочитать, что на ней написано. Она мне про трансплантацию мозга что- то важное долдонит, а я слова перевернутые по слогам складываю. Как будто это не мне говорят. Ну точно радио в машине включил и новости мимо ушей пропускаешь, пока музыка не пошла. Рудольфовна, конечно, эту телегу быстро просекла, перед носом рукой машет, здесь ты, говорит, или где? Потом оказалось, что это типичная первая реакция. Так вот, я как очухался, ей сразу как на духу признался, что сам виноват. Сказал, что накаркал, когда думал об этом раньше. Но оказалось, что и тут я не оригинален. У нее для таких, как я, папочка наготове, белая, с тесемками, а внутри — фотографии деток с клиники трансплантации. Уже лысые. С глазами такими... не передать. Она сказала, что в одном Питере каждый год около двух сотен детей раком заболевают. Совсем крохи даже есть... Показала... а потом спрашивает: они, значит, тоже все накаркали? Еще в коляске?

Железный аргумент. Железней не придумаешь. А тебе, Пашка, она эту папку не показывала?

***

Время скатывается в пыльные катышки, дымные катышки с торчащими там и сям нитками, щепками, скрепками, перекати-поле катышков из желтых еловых иголок. Все одиннадцать дней до Италии мы встречались с Лупеттой у метро, шли на Шестую Советскую, матрас был наш, теперь сингл матрас был полностью наш, он встречал нас, как собака хозяина, виляя всеми своими синими полосками, и мастерская уже казалась домом, с французскими подоконниками вместо стульев, с мертвой елкой в углу, с пылесосом вместо Деда Мороза.

Смотри, как быстро она осыпалась... ну так две недели же прошло... мне ее жалко, а давай поедем... куда... я не знаю, куда-нибудь, где другие елки, где они живые... куда-нибудь за город, в Павловск, в парк... хорошо, в парк так в парк... пуркуа парк... С двумя «тиньковыми», в продрогшей электричке, давай сюда... смотри, сиденья греются через одно, наклонись, видишь, садиться надо там, где печка... а ну-ка двигайся, а то расселся, это кто тут расселся... вот тебе, получай... сама получай... ой, ничего не греет, мне холодно... ну тогда я буду греть... ты что, с ума сошел, отпусти... не хочешь как хочешь, мерзни, мерзни, волчий хвост... это кто тут волчий... твой, ты ведь волчонок, а ты... а ты... а ты тогда тощий очкастый кот!

А потом, когда, дернувшись, тронулись и коробейники понесли по вагону свой товар почему-то исключительно японской ориентации, где-то между пальчиковыми японскими батарейками (срок годности до две тыщи восьмого) и пластырем телесного света производства японской фирмы «Дербант» (на подушечке не зеленка, а настоящий антисептик) материализовался железнодорожный Шаляпин с недурным басом и настоящим оперным вибрато, под болоньевой курткой засалившийся фрак, горло профессионально укутано шарфом, который в прошлом веке наверняка был белым. Он начал так, что окна зазвенели.

Вагон стал оглядываться, а бабулька напротив даже привстала, забыв прикрыть рот.

— Слушай, а что такое яр?

— Яр? Яр... Кажется, что-то связанное с лесом... ну там Бабий Яр... Красный...

— И зачем это он так спешит в лес? Что ему, больше шампанского негде выпить?

— Ну, не знаю... наверное, как и ты, по елкам соскучился.

Песня закончилась, и железнодорожный Шаляпин пошел про проходу, раскланиваясь и благодаря. Вагон дружно зазвенел мелочью. Кто-то даже крикнул «браво». Похоже, у японских коробейников появился серьезный конкурент.

— Сильный голос, что и говорить, — сказала Лупетта и красноречиво посмотрела на меня. Пришлось лезть в карман за кошельком. Когда пригородный бас поравнялся с нами, я вложил в его широкую ладонь скромный гонорар и попросил напомнить, что такое яр.

— «Яръ»? Ну как же, милостивый государь! Вам разве не доводилось бывать в этом знаменитейшем московском ресторане на Кузнецком мосту? Бесконечно душевное место, где еще недавно всего за сотню целковых дозволялось разбить венецианское зеркало бутылью шамп... — Солист на полуслове запнулся, взглянув на Лупетту.

Если бы я передал более значительную сумму, можно было подумать, что железнодорожный Шаляпин решил изобразить на бис мизансцену из шестой картины «Евгения Онегина». Но вместо вступления к арии он приложил обе руки к груди и обратился к Лупетте.

— Мадмуазель, — громогласно возвестил он. — Мадмуазель! Вас ждут Париж и модные салоны!

Вот так неожиданно и узнаешь, что твоя любимая, оказывается, умеет краснеть.

***

— Нет, не показывала, — ответил я и отвернулся к окну.

Хорошо, что моя кровать у окна. Особенно сейчас, когда дождик. Не ливень, а именно такой, хлипкий. Как и в первый день встречи с Рудольфовной. Когда я не разглядывал бумажки под стеклом. Не падал в обморок. И не закатывал истерик. Не потому что сильный. А потому, что знал.

Она, конечно, молодец. Настроила меня как надо. Я нисколько не обиделся, что она на «ты» перешла, когда увидела анализы. Словно признала меня своим. Помню только, что я подумал: вот оно. И сразу успокоился. А потом пошли вопросы. Много вопросов.

— Как давно ты заметил первую опухоль на шее?

— Не помню точно... Больше полугода прошло. Месяцев восемь—девять назад, наверное.

— И все это время ты никак не лечился? Тебя не интересовало, с чего это вдруг на шее такое выросло?!

— Нет, интересовало, конечно... Но я не думал, что это... Так, какая-то небольшая припухлость. Я сперва решил — продуло. Дело в том, что сначала болела не шея, а опухоли... опухоли на лице. Они появились почти сразу после... Это были не прыщи, а как... такие плотные горошины, которые словно засунули под кожу. Сначала на носу, а потом нос, щека... И все с правой стороны. Я к врачу не сразу пошел, думал, выдавлю, когда созреют... Но потом понял, что дело серьезное, пошел в поликлинику. Участковый сказал, что фурункулез, и прописал антибиотики. Но ничего не помогало, они только выросли и стали еще сильнее болеть. Да и выглядело это... на людях было страшно показаться... Пришлось ехать к хирургу. Он поставил диагноз «множественные атеромы» и сказал, что единственный способ лечения — хирургический.

— Так это у тебя из-за них столько шрамов на лице?

— Да, резали несколько раз под местным наркозом. Резали и зашивали. Только вырежут, сразу новые лезут, на том же месте, иногда не успевали дренаж снять, не то что зашить. Хирург сказал, что первый раз такое видит. Я мог добавить, что тоже.

— Их посылали на гистологию? У тебя есть результаты?

— Только после третьей операции послали. Сказали, что ничего криминального не нашли. Поставили новый диагноз: нарушение липидного обмена. Мне, правда, результаты не отдали.

— Очень плохо, что не отдали. И что ты стал делать потом?

— Хирург предположил, что у меня проблемы с зубами на нижней челюсти. Сказал, что из-за них лимфоузлы тоже могут вылезти, и послал к зубному. И еще направил к лору. Я был и там, и там. Зубной врач сделал рентген, сказал, что все путем, однако нижнюю «восьмерку» справа посоветовал на всякий случай удалить, дескать, там может быть скрытая инфекция. Зуб вырвали, но инфекцию не нашли.

— А что отоларинголог?

— Он расспросил о моем хроническом тонзиллите и предложил сделать анализ на иммунный ответ миндалин. Сказал, что миндалины как-то там связаны с лимфоузлами, и если они не работают, узлы тоже могут набухать. Я сдал анализ, миндалины, конечно, оказались плохие, и меня записали на платную операцию по их удалению.

— Удалили?

— Не успели. Шея стала пухнуть как на дрожжах, и температура подскочила до 38 с лишним. Я снова к хирургу, и он наконец-то направил меня в онкодиспансер на Березовой аллее.

— С этого места поподробнее... Кто тебя смотрел?

— Там такие очереди, это все затянулось на несколько недель. Сначала меня смотрел онкоотоларин... В общем, лор по раку. Подозревал, что есть какой-то... инфильтрат, кажется в носу. Такую трубку просовывал... из носа в рот. Оказалось, что вроде все чисто. Послали к хирургу в соседний кабинет, она направила на УЗИ и сделала прокол на шее, чтобы взять биопсию. Анализ надо было ждать... две недели, кажется. Все это время я ел антибиотики, но температура держалась и опухоль на шее росла... каждый день росла. Потом она стала такой большой, что пришлось купить свитер с длинной шеей...

— Ты давай не про свитер, а про биопсию с Березовой. Она у тебя с собой?

— Угу. Вот, пожалуйста.

***

Перед Италией мне не спалось. Несколько раз я изо всех сил пытался заснуть, но ни в какую. Стоило закрыть глаза, и мне сразу казалось, что я что-то забыл: загранпаспорт, билеты, расческу, трубку, неправильно поставил будильник, нет, все на месте, на месте, надо же поспать хоть немножко? Чего я так дергаюсь-то, а? Боюсь, что самолет упадет? Нет, не упадет. Хотя это было бы достойное завершение нашего романа. Может, объявят нелетную погоду и рейс отменят? Ни фига. На небе ни облачка... Знал бы, что так будет, валерьянки хотя бы купил...

Может выпить, чтобы нервы успокоить? Ага, только похмелья мне не хватало. И без того страшно подумать, как я буду выглядеть утром. Морда серая, глаза красные, под глазами круги, короче, ожившие мертвецы нервно курят в кустах. Я живо представил курящих в кустах мертвецов... А что, вполне реальная картина, скажем снимают какой-нибудь ужастик, а актерам, играющим этих самых, которые ковыляют, как попрошайки в метро, надо же где-то устроить перекур. Ну и вот они, чтобы не дымить на съемочной площадке, отходят в ближайшие кусты, достают сигареты и... Господи, ну что за чушь! Нет чтобы подумать о чем-нибудь позитивном!

А завтра, кстати, с Лупеттиной мамой в аэропорту придется знакомиться, дальше откладывать это торжественное событие нельзя. Должна же мама, в конце концов, знать, с кем ее любимая доченька уматывает в Италию! А тут — на тебе, явился не запылился, лось красноглазый: здравствуйте, Ва... э-э-э, я же вчера переспрашивал, а, вспомнил, Валентина Владимировна. Большое спасибо, что разрешили вашей дочери поехать со мной в Италию... То есть не поехать, а полететь. Или, может, так: я очень признателен, что вы отпустили со мной свою дочь. А еще лучше: благодарю вас за то, что доверили мне дочь. Да, да, «доверили» — самое лучшее ело... Бред, ну что за бред, к чему этот пафос, еще подумает, что я какой-то напыщенный болван! Надо просто спокойно, без всякой такой канители, поговорить с ней... О чем? Ну, об Италии например... Она спросит, какие города мы собираемся посмотреть, и я перечислю: Рим, Be... Нет, ни о чем таком она спрашивать не будет, все это есть в буклете, который нам в турфирме дали, она его наверняка читала. А о чем же тогда спросит? Ну, предположим, знаю ли я какие-нибудь итальянские слова, и я отвечу: да, — и она уточнит, какое слово мне нравится больше всего, и я скажу: скузи, что означает «простите».

А вдруг она спросит, что мы будем делать потом, когда вернемся из Италии? Хороший вопрос. Я задавал его себе уже не раз. Со свиданиями в мастерской, понятное дело, пора завязывать. Полеты на сингл матрасе — это, конечно, романтично, но всему есть предел... Да и Кушакову наши визиты, похоже, уже осточертели. Творить человеку не даем. Хорошо. Мастерская отменяется. Допустим, я сниму квартиру. Что значит «допустим»? Точно сниму, без дураков. И что, будете там встречаться? Два раза в неделю, как настоящие любовники? Или пойдете дальше и сразу станете жить вместе, как муж и жена? «Что у нас на завтрак, милая?» — «Яишница с сосиской, дорогой». Э-э-э... если честно, я себе такого расклада не представлял... Выходит, ты не хочешь быть рядом с любимой в горе и в радости, пока тру-ля-ля не тра-ля-ля вас? Хочу, как не хотеть? Но еще больше я хочу перетащить в новую квартиру волшебный сингл матрас, точнее не само полосатое чудо, которое давно пора на помойку выбросить, а то охрененное чувство полета... полета, во время которого никакая яичница с сосиской не сможет оставить тошнотворных пятен банальности на наших... на нашей... на нашем...

Что-то я уже засыпаю, Ва... Валентина Владимировна. Скузи.

***

Светило челюстно-лицевой хирургии профессор Воробьев принял меня на следующий день без очереди — выручила записка из онкодиспансера. Он долго щупал мою шею, мял в руках набухшие лимфоузлы, задумчиво прикрыв глаза, и наконец изрек:

— Ну что ж, прекрасно, что онкологии у нас нет. Значит, будем лечиться. Для начала укольчики. Ампициллин хорошо переносим?

— Вы думаете, можно обойтись без операции?

— В любом случае, пока такой лимфоденит и температура, операцию делать нельзя.

В палате было всего три соседа. Азербайджанец Али, лишившийся в драке уха, наращивал новое — из тканей мягкого места. Ему уже сделали три операции с перерывом в полгода, впереди была последняя. Учитель литературы в средней школе Виктор Петрович дожидался замены треснувшей титановой пластины, врощенной в его челюсть. Комиссованный из Чечни Славик лечил задетую в боестолкновении под Грозным скулу. В общем, компания подобралась веселая.

Но мне было не до веселья. Антибиотики кололи сначала три, а потом пять раз в день, заменив одни препараты на другие, просвечивали шею УЗИ, делали новые проколы, да все без толку. Правда, температура опустилась до 37, и шея болеть стала меньше. Но проклятая шишка все так же выпирала под челюстью, не желая убираться восвояси. Спустя три недели профессор Воробьев вызвал меня в кабинет и сообщил, что после консультации с коллегами он принял решение об операции. «По всей видимости, воспаление зашло слишком далеко, и в инфильтрате произошли необратимые изменения», — подытожил он. Честно говоря, я был рад, что всю эту хрень наконец-то вырежут. Кому угодно надоест ходить восемь месяцев с таким уродским зобом.

Больше всего проникся моими бедами Али. Он долго рассказывал, размахивая руками, какие здесь замэчатэлные хырурги, смотри, какой ух из жопы слепили, из чего следовал неопровержимый вывод, что исправить мою шею для них — как два палца обоссат. Виктор Петрович только морщился от инвективной лексики, а Славик протянул мне гильзу на счастье.

Операция прошла успешно. Хирургу хватило трех с половиной часов, чтобы вырезать правую подчелюстную слюнную железу и прилегающие лимфоузлы впридачу, а потом аккуратно заштопать образовавшееся углубление суровыми нитками. Не успел я прийти в себя после общего наркоза, как потребовал зеркало, чтобы полюбоваться на свободную от опухоли шею. Медсестра, засмеявшись, сказала, что повязку будут менять только через день, красавчик, вот только в процедурной зеркала нет, так что придется потерпеть две недели. Потом я снова уснул и проспал, как сказал Али, круглый сутки.

Проснувшись, я окончательно передумал помирать. Даже злость какая-то появилась. Ну что за чушь я себе в голову вбил? Возомнил Бог весть что! Тоже мне Иов недорезанный! Ладно. Хрен с ней, со слюнной железой, плеваться буду меньше. Что же касается шрама на шее... а что, наверное он будет смотреться очень даже маргинально. В крайнем случае пригляжу себе какой-нибудь богемный шарфик... Решено — снимут повязку, начну новую жизнь. Надо все-все изменить, чтобы ничегошеньки о прошлом не напоминало! Главное, я чувствовал в себе силы это сделать, откуда-то пошел мощный прилив энергии, казалось, я могу не только горы свернуть, но и обогнать спешащего к ним Магомета. Оставалось чуть-чуть потерпеть, две недели, неделю, три дня, день, но как чертовски медленно тянулся этот последний день!

Когда сняли швы, на шее — на этот раз уже с левой стороны — обнаружился бугорок новой опухоли. Увидев его, профессор Воробьев побледнел и набрал телефон патологоанатомической лаборатории, куда увезли на гистологию вырезанные из шеи ошметки. На следующий день у него на столе лежал мой приговор.

— Лимфома — это рак? — спросил я профессора.

— Только не надо нервничать. Наконец-то поставили правильный диагноз, это уже хорошо. А все остальное вам объяснят в отделении гематологии.

***

В полотняном мешочке моих непричесанных снов оставалось еще достаточно места, чтобы схоронить там лакомый кусочек ожидания. Пока я завязывал заветный мешочек крепким речным узлом, в памяти внезапно пробудился хрустальный колокольчик любимого голоса. Заслушавшись, я совсем забыл о своем маленьком секрете, а он, затейник, только того и ждал: выскользнул наружу, взмыл свечкой в небо — и вниз. Едва успел поймать его ртом. Никогда не думал, что ожидание бывает таким сладким...

Самолет вылетал рано утром. Такси примчало меня на улицу Марата, не успев развеять сладкий привкус сна. Окончательно проснулся я лишь после того, как увидел Лупетту. Она ударила мне в голову, как крепкий коктейль, обжигающий коктейль в тонком шерстяном бокале, разбавленный терпким аквамариновым шарфиком, с топиком из лучезарной улыбки. Залюбовавшись, я чуть не забыл поздороваться с мамой, которая выглядела намного моложе своих сорока с хвостиком лет.

Мы приехали в Пулково-2 раньше, чем следовало. Рейса на Рим на табло еще не было, и я предложил выпить кофе. Дамы сели за столик, а я встал в очередь в баре, не спуская глаз с Лупетты. Она что-то быстро говорила маме, и они то и дело заливались смехом. Казалось, что улыбались все вокруг, все, кто видел в этот час этих красивых и счастливых женщин. Я едва не пропустил свою очередь, и когда девушка за стойкой вежливо поинтересовалась: «Вам, пожалуйста?» — даже вздрогнул от неожиданности. «Один эспрессо и два капуччино», — ответил я, на миг упустив из виду хозяйку моего сердца. И тут произошло нечто необъяснимое. Возможно, я каким-то чудом попал в резонанс с взлетающим лайнером, который взвыл за окном зала отправления. А может, всему виной был критический недосып последней ночи. Нельзя исключать и того, что на самом деле вообще ничего не изменилось, и только теперь память прокручивает все последующие события в режиме Mute.

Проще всего было бы сказать, что мне заложило уши. Но это неправда. Ведь когда закладывает уши, ты слышишь звуки окружающего мира, только они доносятся до тебя как бы сквозь вату. Мне не закладывало уши, я просто потерял слух. Причем сразу и целиком, то есть взял и оглох. Правда, сначала я действительно подумал, что это какой-то глюк, который пройдет, как только я поставлю поднос с кофе на столик. Вот только до столика мне дойти не довелось. Я остановился на полпути, когда увидел, как Лупетта внезапно перестала смеяться и прикрыла рот рукой, уставившись на какую-то точку в зале. Проследив за ее взглядом, я заметил смутно знакомого человека с глазами, похожими на скарабеев, который черной тенью плыл (или все-таки шел?) через люминесцентный холл, быстро приближаясь к нам. Я уже где-то видел этого человека. Но его фамилия вылетела у меня из головы.

В таких случаях обычно признаются: все дальнейшее я помню, как в тумане. Но в моем примере никакого тумана не было. Скорее это напоминало пыль, строительную пыль, стоящую в воздухе, когда в доме идет ремонт. Но даже самая едкая пыль не должна была помешать мне как-то среагировать на случайную... случайную ли?.. встречу Лупетты и человека с глазами, похожими на скарабеев, которая перечеркнула все наши... всю нашу...

Я только одного не могу понять. Почему все это время я стоял и смотрел на них, как столп?! Почему не подбежал, не плеснул кофе в эти зудящие жучьи глаза, пока она не поверила тому, что он наговорил, пока не сказала мне прости-прощай, пока не ушла с ним в никуда, ты помнишь, я обещал беречь это, действительно, так теперь самое время, ну давай же мне руку, пошли, быстрее, быстрее, пропустите нас, пожалуйста, нам очень срочно, да-да, вот паспорта, ничего запрещенного, что металлическое, часы, ну конечно часы, сейчас, вот видите, чисто, сюда, нет, сюда, да, вдвоем, все в багаж, если можно, да, рядом, если можно, у окна, и вот уже доносится сладкий голос, напоминающий о кислородных подушках, стук сердца в ушах, рев двигателей в груди, я прижимаю ее потную ладошку к рукам и шепчу: «Закрой глаза, когда будем взлетать. Я хочу начать поцелуй на земле, а закончить на небе».

Я почувствовал, как мне ошпарило ноги, опустил глаза и увидел зеркальный поднос и нефтяную лужу кофе, в которой не отражалось ничего.

Я вспомнил фамилию «Уранов», и вакуум в ушах взорвался звонким металлическим голосом:

— Начинается регистрация билетов и оформление багажа пассажиров, вылетающих рейсом Эс. У шестьсот пятьдесят один в Рим.

***

Екатерина Рудольфовна накручивает на указательный палец прядку волос за ухом. На какой-то миг мне даже показалось, что она приняла мою историю близко к сердцу. Глупость какая! Наверняка она выслушивает эти байки по десять раз на дню. Если каждую начнешь принимать близко к сердцу, сам станешь пациентом, только другого отделения.

— Господи... Зачем они столько из тебя вырезали... и слюнную железу тоже... — Прядка стала накручиваться быстрее. — Хватило бы одного узла для биопсии... Если бы сразу попал к нам, все это можно было бы снять химией.

— А разве раковые опухоли не вырезают?

— Лимфома не лечится хирургическим путем. Только химиотерапия и в отдельных случаях — лучевая. Удаление лишь провоцирует развитие опухолевых клеток в других лимфоузлах... в чем ты сам прекрасно убедился...

— Я это... Только одного не пойму... Зачем... Почему они там... ну там, на Березовой, ошиблись... это же спе... специализированный онкологический диспансер... они же должны... как же они... Просто если б сразу сказали, все бы совсем не так было...

— Что я могу сказать? Сейчас сложно уже определить, почему. Не исключено, что разбухший лимфоузел стал давить на соседние органы, там началось воспаление, а они, когда брали биопсию, немного промахнулись и попали не туда...

— Немного промахнулись... Да... Я тоже это... немножко про... промахнулся...

— Ты мне тут смотри... Я тебе нашу статистику не дам испортить. Но чтобы поправиться, надо бороться, слышишь? Будешь бороться?

— Бороться? Ну да... да... конечно...

— Что-то мне не нравится твое настроение. Ты мне сначала таким оптимистом показался... Ну ладно, слушай меня внимательно. Мы решили начать твое лечение до того, как будет готов ответ трепанбиопсии... Раз она у тебя так быстро растет, время терять нельзя... Мы подошьем подключичный катетер, проведем четыре блока химиотерапии, а потом, если все пойдет как надо, еще два для закрепления. На это уйдет шесть—восемь месяцев с перерывами, в зависимости от того, как ты перенесешь леч... Ты меня слушаешь?

— Шесть—восемь месяцев.

— Это новый курс химиотерапии, называется EPOCH, до этого у нас был чуть-чуть другой — CHOP... Эй, ты еще здесь?

— CHOP—EPOCH, EPOCH—CHOP.

— Новый курс дает более высокий процент пятилетней выживаемости для пациентов с неходжкинскими лимфомами высокой степени злокачественности... Кстати, я должна тебя предупредить, что это высокодозная химиотерапия, поэтому не пугайся, если... Когда начнет тошнить, попроси родственников или друзей готовить тебе кисель... Всем нашим помогает... Ну что еще? Повысится чувствительность к инфекциям, простуды там разные, герпесы... Будем колоть антибиотики... Если упадут лейкоциты, начнем вливать тромбовзвесь... В любом случае зачахнуть не дадим. Главное не потерять силу воли, чтобы все это вытерпеть. Другого пути у тебя нет. И последнее: я об этом всем говорю, хотя ты, наверное, и так уже понял. Не пугайся, когда выпадут волосы. Это произойдет не сразу, недели через две-три после первой химии, так что лучше подстричься покороче, чтоб потом в палате не мусорить...

— А они... Они навсегда выпадут?!

— Наконец-то мне удалось тебя заинтересовать! Нет, не навсегда. Потом новые вырастут. Еще более гладкие и шелковистые...

— Г-г-ладкие и шелковистые?

Через час после того, как меня впервые подшили к капельницам и я весь сжался на кровати, с ужасом ожидая, когда же наконец накроет, в палату вошла Екатерина Рудольфовна. Бросив взгляд на мои вытаращенные глаза и потный лоб, она улыбнулась и спросила:

— Ну что, космонавт, полет нормальный?

***

Это имя родилось в Неаполе, где мы побывали два года назад, путешествуя по Италии. К тому времени я уже придумал для хозяйки моего сердца прозвище «волчонок», потому что она действительно была схожа некоторыми повадками с волчьим детенышем. Шутки ради я решил узнать у нашего гида, как по- итальянски будет «волчонок». «Lupetto», — ответила она, нисколько не удивившись вопросу. «А волчонок женского рода?» — «То же самое, только с окончанием на «а». Вот так моя любовь и стала откликаться на имя Лупетта.

Я всегда хотел подобрать для нее какое-нибудь оригинальное ласкательное прозвище. Вы только послушайте, как называют своих любимых сегодня: «солнышко», «ласточка», «зайчик»... Эти безликие клички безнадежно замылены миллионами ртов, произносящих их по поводу и без повода. «Солнышко, ты заплатил за квартиру?», «Зайчик, пива не забудь купить!», «Ласточка, я сегодня задержусь на работе» — как все это уныло и однообразно! Откровенно говоря, «волчонок» был ничем не лучше всех этих «зайчиков». Вот почему я был так рад, когда для моей любви наконец отыскалось настоящее имя, и стало ясно, что ничего более подходящего придумать просто невозможно.

Жаль, конечно, что моей любимой так и не довелось узнать, как ее зовут. Ведь улетел-то я в Италию один. Дурацкий поступок, правда? Нужно было порвать билеты, вернуться и выяснить все до конца. Но в тот момент я не отдавал себе отчета в том, что происходит. Без нее встал в очередь на паспортный контроль, без нее сел в самолет, без нее подавился аэрофлотовской булочкой, без нее приземлился в Риме. А дальше... Это можно считать бредом сумасшедшего, но все две недели, проведенные в дымке сфумато, я воображал, что Лупетта находится рядом со мной. Вместе с ней я зачерпывал ладошками воду Большого канала, вместе с ней кормил монетками фонтан Треви, вместе с ней отмахивался от ювелиров на Понте-Веккьо, вместе с ней не верил обновленным краскам Страшного суда, вместе с ней спрашивал в парке Вергилия у гида, как по-итальянски будет «волчонок».

Я до сих пор не верю, что называл ее как-то по- другому. В моей памяти она навсегда осталась Лупеттой, начиная с той первой встречи на ступеньках редакции и заканчивая расставанием в аэропорту. И сейчас я думаю, что если бы и она знала, всегда знала свое настоящее имя, конец у этой истории был бы куда более веселый.

***

Шестой день десятого месяца первого года эры EPOCH я запомню надолго. В этот день произошли два судьбоносных события, первое из которых разрушило ритм моей больничной жизни, а второе лишило смысла продолжение этих записок.

Тусклое октябрьское утро не предвещало ничего тревожного. Оленька подняла палату в семь утра, раздала градусники, переписала диурез Виталика, подвесила Георгию Петровичу красную медузу с тромбовзвесью и промыла мне катетер гепаринчиком. В ожидании завтрака я приподнял подушку повыше, чуть-чуть подкрутил колесики вечно спешащей третьей капельнице, нацепил наушники и устроился поудобнее, готовясь погрузиться в теплую нирвану Мундога, словно в ванну, наполненную пузырящейся пеной.

Но наслаждался я недолго. Катастрофа случилась примерно на четвертой минуте мини-симфонии №1, там, где Andante Adagio переходит в Vivace. На этом месте у меня каждый раз екало сердце. И вот сегодня... Нет, не могу... Не могу в это поверить... Но как... как такое могло стрястись? Я ведь уже столько времени здесь... кажется, уже целую вечность! И ни разу ничего подобного не было! А я, наивный, надеялся, что эта дура Лимфома больше не выбьет из-под меня седло. Размечтался! Эта гадина знала, где найти слабое место... Нашла, как подобраться к ахиллесовой пяте, и вмазала по ней своей бамбуковой дубинкой так... что я язык от неожиданности прикусил. Вот оно, женское коварство! В любом другом случае его можно было списать на чистую случайность... ну там, скажем, на теорию вероятностей, гамма-распределение и прочую лабуду... Но я-то знаю, что это никакая не случайность! Более того, я уверен, что речь идет о тщательно законспирированном и оттого еще более подлом ударе, который был намечен, когда маленькой паскуднице стало ясно, что любые другие террористические атаки на ее облысевшую жертву заранее обречены на провал. Ну что ж, молодцом, поздравляю! Признаю: твоя взяла. Ничего не попишешь — ты победила... Теперь можешь брать меня тепленьким...

Нет, погоди! Сперва скажи: ты довольна, да? Довольна, что лишила меня последней радости в этой жизни, которая, замечу, ничем не мешала выполнению твоей грязной работы! Только не вздумай утверждать, что мой любимый CD Moondog'69 засбоил по какой-то другой причине! Плеер там заело или еще чего. Не отказывайся от лавров, Лимфомушка моя! Скромность тебе не к лицу.

Что до второй новости этого многострадального дня, то ее лучше на время отложить. «Стопроцентной уверенности пока нет, — сказала Екатерина Рудольфовна. — Я вообще не должна была об этом говорить, чтобы не сглазить... но последний анализ позволяет надеяться на ремиссию. Посмотрим, что покажут остальные результаты обследования».

***

Я проснулся от запаха пота. Никогда так сильно не потел. Наверное, потому что худой. Когда встречал летом людей в футболках с темными пятнами пота на спине и под мышками, даже подташнивало немного. Теперь вот сам в их рядах оказался. Мокрый как мышь и вонючий, как козел. Будто душ на ночь не принимал. Может, температура? Нет, лоб холодный. Значит, что-то другое. Понять бы только, что именно. Это еще в Италии началось. Но там, во-первых, теплее было, а во-вторых, влажность большая. Вот я и решил, что акклиматизация. Думал, вернусь в питерскую зиму, пройдет. Как бы не так. Вернувшись, стал потеть пуще прежнего. И откуда во мне столько воды? Простыни хоть выжимай, даже трусы насквозь мокрые. Сходить, что ли, опять под душ? Неплохо бы заодно и побриться. А что, идея хорошая. Осталось вспомнить, где бритва. Так... на полочке в ванной нет. Здесь тоже нет... А, точно, я же с тех пор как вернулся, сумку не открывал. Жилеттик, вылезай! Выходи, подлый трус! Ну куда же он подевался? А, вот где ты спрятался, под маской. И зачем я ее из Венеции привез, сам не пойму. Словно что-то дернуло, когда увидел... точно такую же... с перьями... Стоп! Я же дал себе слово! Все, проехали. Так, пена есть, уже хорошо. Ужас, сколько щетины наросло. Когда же я в последний раз брился-то? В Падуе... или Сиене? Хотел сначала бороду отпустить, но она растет как-то неравномерно. Приготовились, сейчас будет больно... А... А-а-а! А!!! А это еще что такое? Вот здесь, на шее под подбородком, справа. Никак продуло? Ведь не было же вчера... Или позавчера? Выглядит так, словно я шарик для пинг-понга проглотил. Нет, что-то поменьше. Сосновую шишку. Да, именно ее. Вот только не глотал я никаких шишек, точно помню, не глотал. Давай-ка мы тебя пощупаем... Хм... Не болит. Совсем не болит, ну ни капельки, даже если изо всех сил нажать. Странная шишка, что и говорить.