Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:

– Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем п на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще – но только это вопрос деликатный – похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…

– Вы сами должны решать, нас это не касается, – ответил Лазинский.

– Даже если Голиана убили?

– Кто вам это сказал? – заерзал в кресле Лазинский.

– Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.

– Она говорила, что это убийство?

Сага кивнул.

– А что еще?

– Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока – у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.

– Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?

– Не столь явно проявлял свои чувства, но мне он казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…

– А она?

– И она тоже. В хорошую погоду – всегда с книгой или за работой.

– Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?

– Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.

– Вы говорили о нем?

– Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.

– Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?

– У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.

– А про его бывшую жену не упоминала?

– Анна ее терпеть не могла, – ответил директор. – Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он – правда, намеками – давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.

– Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?

– Кто? Его жена?! К нему?!

Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.

– Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.

Директор, не колеблясь, твердо заявил:

– Отличный!

– Инициативный?

– Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…

– Имел отношение к исследовательской работе?

– Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном – исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.

– Почему же?

– Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас сбежал в Германию…

– Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?

– Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.

– Что, Бауманн крепко выпивает? – Лазинский вспомнил встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.

– Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.

– А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?

– Да. – Сага ухмыльнулся. – Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.

Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, – подумал он, – и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», – и он перешел к Голиану:

– А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?

– Не помню, – поперхнулся директор. – Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.

– Почему же? Он тогда уже занимал эту?

– Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.

– И в самом деле без вашего содействия?

– Я уже Шимчику говорил, – нервно отрезал Сага. – Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен – если не ошибаюсь, это был обмен. Да, – продолжал он, помолчав, – вспоминаю, обмен.

Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, – подумал Лазинский, – и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, ка стенах – грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней – черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке – бронзовый трактор. И каждая – на овальной салфеточке!»

– Обмен? – переспросил капитан. – Не на сестрину же подвальную дыру!

– Обмен чисто формальный, – уточнил директор. – Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.

– Как его фамилия? Не помните? Сага как будто колебался.

– Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.

– Куда?

– Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда – не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.

Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:

– Да, да, поехал в туристическую и остался, так?

– Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.

– А в каком порту остался, не помните?

Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.

И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:

– Вам ничего не говорит фамилия Донат?

Сага замер. В углу за спиной Лазинского тикали часы-башенка. Сага посмотрел на них и шепотом ответил:

– Да, припоминаю…

– Вы только сейчас вспомнили?

– Да, только сейчас. Это те самые Донаты, с Авиона. Лазинский поднялся.

– Вы откуда, товарищ директор?

– Вы имеете в виду – родом?

– Да.

– С Рожнявы, – ответил Сага.

В окнах комнаты Голиана шторы были опущены. В щели между краем шторы и оконной рамой блестел свет. Лазинский с минуту наблюдал, потом достал леденец и двинулся к выходу. У калитки он оглянулся: Сага стоял в проеме балконных дверей, широкоплечий, неподвижный, будто стена.

Всюду царила тишина, даже кошки примолкли. Глиняный гномик на клумбе, роза и шелковица, перед ней скамейка. «Тут, вероятно, любил сидеть Голиан», – подумал Лазинский и зашагал прочь. На улице он прибавил шагу и почти вбежал в ближайший отель. Телефонная будка была свободна. Он опустил монету и услышал спокойный голос Шимчика: «Я слушаю. А-а, это вы? Ну, что там у вас? – И когда Лазинский закончил, так же спокойно продолжал: – Конечно, я дождусь вас. Значит, Ульрих удрал, а Сага из Рожнявы. – Он засмеялся. – Если хотите, можете там оставаться».

Лазинский повесил трубку. Дорога назад, на Боттову улицу, отняла добрых пять минут, еще пять он ждал. Станкович взял у него портфель с магнитофоном и дал револьвер. Лазинский засунул его в карман. Оставшись один, он направился к коттеджу, в котором жил Сага.