Сергей ВАГАНОВ

Смертельный поводок, или Еще раз о "заговоре" кремлевской верхушки против Машерова

Гибель Машерова 4 октября 1980 года продолжает привлекать внимание телевидения. 17 ноября очередную попытку разгадать "тайну" предприняло НТВ в популярной передаче "Следствие вели…". К сожалению, передачи я не видел и ничего сказать о ней не могу. Но на днях некоторые белорусские СМИ распространили информацию о претензиях белорусского исследователя давней трагедии Андрея Караленки к телеканалу и авторам передачи, которые, пригласив его к участию в ней, якобы исказили добытые им доказательства не случайности гибели Машерова. По сути своих претензий белорусский исследователь категорически не согласен с "теорией заговора", вновь представленной в передаче в качестве основной.

Не думаю, что ее авторами двигали какие-то скрытые мотивы. Тем более, что версия о заговоре кремлевской верхушки против Машерова уже давно стала банальностью. Даже политические спекуляции на его имени практически сошли на нет: уже никто не бьет себя в грудь с возгласом "наш Петр Миронович!", не спешит засвидетельствовать свою причастность к его, как принято сейчас говорить, имиджу народного заступника и героя. Напротив, убедившись в бесперспективности подобных спекуляций, с этим именем, по мнению многих, и вовсе поступили бессовестно, убрав из названия красивейшей магистрали столицы.

Тем не менее, и сегодня любое возвращение к личности Машерова и к теме заговора обречено на зрительский или читательский интерес. Возможно, чуть меньший, чем вызвал показанный ОРТ еще в 1998 году, когда отмечалось 80-летие Машерова, документальный фильм-расследование "Гибель Машерова. Заговор или Злой рок?"

Я хорошо помню этот фильм: ничего нового к тому, что уже было известно об обстоятельствах гибели популярного белорусского лидера брежневской эпохи, он не добавил. Как ничего нового, похоже, не добавила к версии заговора и упомянутая передача. В общем, немудрено: ни в советские времена, ни до сих пор никто, кроме исследователей-энтузиастов, и не занимался поиском подобных доказательств — версия заговора никогда не являлась предметом скрупулезного уголовного расследования. Слишком явными были достаточно заурядные, если так можно сказать, обстоятельства автокатастрофы, каких, к сожалению, на наших дорогах возникает очень много.

Тогда, восемь лет назад, мы впервые увидели и услышали людей, имевших непосредственное отношение к трагедии и ее расследованию. Но и они, за исключением ранее неизвестных или подзабытых подробностей достаточно давней истории, ничего нового к случившемуся с Машеровым не добавили. Ни водитель злосчастного грузовика, ни следователь, ни дочь Петра Мироновича. Добавлял автор, выдвигая версию, точнее, соображение о том, что заговор, имевший целью не допустить Машерова к высокому, союзного предсовмина, кремлевскому креслу, мог быть как бы растянутым во времени. "Заговорщики"-де вполне могли быть осведомлены о достаточно беспечном отношении белорусского лидера к скорости и собственной безопасности. И только ждали момента, когда их коварный замысел совместится с реальностью. То есть заговор, перманентный заговор все же был, а исполнить приговор надлежало фатально неизбежному Случаю. Злому року, как начертано в названии того фильма.

Такой "роковой" подтекст позволяет сохранять машеровскую трагедию в качестве еще одного "белого пятна" советской истории, снова и снова возбуждать явно неадекватный к ней интерес, а главное — противопоставлять Машерова кремлевской верхушке не только нравственно, человечески, но и политически, героизировать его личность, бывшую якобы способной в корне, и не так, как это произошло, изменить, точнее, улучшить советскую жизнь.

Едва ли подобную, время от времени повторяющуюся, попытку можно назвать корректной и, тем более, оправданной при отсутствии сколько-нибудь явных исторических, биографических и, главное, документальных доказательств. Их нет. Нет даже свидетельств хоть сколько-нибудь обостренных отношений Машерова с Кремлем. Из всего сказанного и написанного об этих отношениях можно с большей или меньшей уверенностью судить лишь о взаимной неприязни Петра Мироновича и Леонида Ильича, некой ревности последнего к его популярности и действительному геройству в годы войны. Не исключено, конечно, что Брежнев не только завидовал Машерову, не любил его, как чаще всего свидетельствуется, но и видел в нем потенциального политического конкурента. Но, согласитесь, причем здесь заговор со смертельным исходом, да еще за два года до собственной смерти? Как если бы Машеров всерьез, до подавления корыстных интересов номенклатуры, препятствовал ее разложению. Не думаю, что обычную кремлевскую интригу, когда одна партийная группировка тянула Машерова в Москву, а другая противилась этому, можно считать заговором. До заказных убийств мы еще доживем. В те времена, а особенно не так уж задолго до них, политические убийства "заказывались" от имени народа и предъявлялись народу как его высший суд. Те же, которые надолго оставались в тайне, как, например, убийство в Минске Михоэлса, были убийствами далеко не себе подобных…

De mortuis aut bene aut nihil — о мертвых или хорошо или ничего…

Увы, история не только капризная, но и жестокая дама. О своих, в нее попавших мертвых, она велит говорить только правду и ничего, кроме правды. И если гибель Машерова считать производной от Системы, то лишь потому, что сам он был ее ярким, может быть, даже в чем-то выдающимся воплощением. Системы, в которой всякая попытка освободиться от пут тотальной регламентации имеет своим последствием трагедию или драму.

Случившееся с Машеровым, если стремиться докопаться до сути, свидетельствует, по-моему, как раз о такой попытке. С одной стороны — любовь к скорости, пристрастие к ничем не ограниченной, за рамками общепринятых правил свободе передвижения. С другой — абсолютная зависимость от его регламента и расписания. С одной стороны — вседозволенность власти, позволяющая пренебрегать законами и правилами, в том числе дорожными, установленными для остальных. С другой — абсолютная зависимость ее обладателя от правил, норм и канонов, установленных для употребления внутри клана. Если соотнести правила дорожного движения с правилами жизнеустройства вообще, то первые куда в большей степени, чем вторые, могут претендовать на истинный демократизм, когда каждый в своем движении свободен, не ущемляя свободу других.

Вот уж поистине демократия — не вседозволенность. Вседозволенность — это тоталитаризм с его внушаемыми обществу представлениями о Порядке. Но и поводок, который, чем ближе человек к власти, тем более удушающ, а то и смертелен. Убежден: в тоталитарном обществе самый несвободный человек — это обладатель той или иной меры власти. Обладатель абсолютной власти несвободен абсолютно. Машеров был обладателем абсолютной власти. Но психологически, как, собственно, любой мыслящий человек не мог не стремиться к личностной свободе. Его трагедия вызрела на стыке этого парадокса. Доказательством, для меня, во всяком случае, может служить эпизод, который довелось наблюдать за неделю или полторы до машеровской гибели.

Тогда в Минске проходил Всесоюзный слет пионеров-следопытов — мероприятие тяжелое, на густо замешанном идеологическом вареве, но в чем-то и трогательное, все-таки дети… В тот день, ближе к вечеру, намечался митинг-реквием в Хатыни. По программе, розданной журналистам, участие Машерова не предполагалось, у него, видно, были другие дела.

Выехали мы на корпунктовской машине часа за два — дорога не быстрая, к тому же чрезвычайно, почти как сейчас, загруженная часом пик. При выезде с боковой улочки на главный проспект мы с Виктором Никитичем, водителем, заметили, как пронеслась, буквально промчалась на огромной скорости машеровская "Чайка" с ним самим, с телефонной трубкой возле уха, на переднем сиденье. Сопровождения не было, и, поехав следом, мы увидели на ведущей в сторону Хатыни улице Якуба Коласа апокалипсическую, без преувеличения, картину. "Чайка" буквально разодрала улицу с ее потоком легковушек, трамваев и грузовиков. Машины сгрудились в пробки, трамваи резко тормозили, валя пассажиров в свалку, народ разбегался, а постовая милиция… Да что там! В момент потеряв "Чайку" из виду, мы ехали уже мимо всего случившегося, заметив, как люди откачивали на тротуаре свалившегося от напряжения гаишника.

В Хатынь мы приехали почти через час после Машерова. Я узнал об этом от Виктора Никитича, когда, вернувшись с митинга, услышал от него рассказ о разговоре с Зайцевым, машеровским водителем, с которым Виктор Никитич был знаком с послевоенных времен. Разговорились они на стоянке, и Зайцев, которому было за шестьдесят, жаловался на то, как трудно ему стало работать, как донимает его радикулит, как просится он уйти, и "комитет" настаивает, но Петр Миронович не отпускает своего партизанского друга: пока, говорит, Женя, буду я, будешь и ты…

— Не представляешь, Виктор, как трудно, когда тебя ведут,— жаловался Зайцев, рассказывая, как теряет он чувство скорости и дороги, когда мчится, не предвидя опасности, за машиной ГАИ, словно на поводке…

Они погибли вместе, это все знают. Зайцев, и это тоже есть в том давнем фильме, даже не тормозил. На любимой Машеровым скорости в 150 километров в час…

Долгое время корпункт "Труда" располагался в Доме профсоюзов. Из окна хорошо был виден перекресток с неостановимым автомобильным потоком. Солнечные блики от потока, уже иномарок, не переставая, попадали в окно. Время от времени, чуть ли не по нескольку раз в день, раздавался душераздирающий вой сирен, к нему моментально добавлялась милицейская трель, и можно было видеть, как гаишник самоотверженно бросался потоку наперерез, пытаясь сходу остановить его, что не всегда удавалось. Через секунды по проспекту с нарастающим воем проносился бронированный, сверкающий и мигающий кортеж. Гаишник, вытирая вспотевший затылок, уходил на тротуар…

Проспект, который я видел каждый день из окна, двадцать с лишним лет носил имя Петра Мироновича Машерова.