1.

После двух с половиной лет настойчивой критической работы Плеханов, наконец, летом 1883 года взялся подвести итог своим теоретическим исканиям и опыту, с одной стороны, а с другой – приложить научный социализм к решению насущных проблем российского движения.

Брошюра «Социализм и политическая борьба» и была такой попыткой: она была написана для первого номера «Вестника Народной Воли». Но по причинам, о которых я говорил уже, статья не вошла в «Вестник» и была по решению группы «Освобождение Труда» издана особой брошюрой, примерно в конце сентября того же года.

Брошюра положила начало литературной пропаганде группы «Освобождение Труда» и была посвящена критике существовавшей тогда среди русских революционеров теоретической путаницы.

Время выступления группы «Освобождение Труда» было избрано чрезвычайно подходящее: именно в начале 80-х годов выяснилось, что дальнейшая судьба революционного движения в России много зависит от того, как будут решены основные вопросы тактики, правильное разрешение которых настойчиво требовало пересмотра принципов тактики и программы революционной партии.

«Социализм и политическая борьба» и через год вслед затем последовавшая книга «Наши разногласия» были посвящены решению этих назревших вопросов революционного движения.

Прежде, чем перейти к рассмотрению вопроса о том, как и насколько удачно была решена проблема группой «Освобождение Труда», в двух словах напомним читателям, как отнесся официально представлявший тогда революционное движение России орган Исполнительный Комитет Народной Воли – «Вестник» – к этой чрезвычайно яркой и сильной критике.

Когда вышла брошюра «Социализм и политическая борьба», П.Л. Лавров в № 2 «Вестника» посвятил ей библиографическую заметку, критическую часть которой мы приведем здесь почти полностью, ввиду ее чрезвычайного интереса:

«Брошюра Г.В. Плеханова заключает в себе две составные части, к которым, по моему мнению, нам приходится отнестись различно. Значительная доля ее посвящена полемике против прежней и настоящей деятельности „Народной Воли“, заграничным органом которой имеет в виду быть наш журнал. Не особенно трудно было бы доказать г. Плеханову, что его нападения могут быть встречены весьма вескими возражениями (тем более, что, – может быть, вследствие поспешности, – он цитирует неточно), а его собственная программа действия заключает в себе, может быть, гораздо бóльшие недостатки и непрактичности, чем те, в которых он обвиняет партию „Народной Воли“. Но орган партии „Народной Воли“ посвящен борьбе против политических и социальных врагов русского народа; эта борьба так сложна, что требует от нас всего нашего времени и всех наших трудов. Нам, по моему мнению, нет ни досуга, ни охоты посвящать долю нашего издания на полемику против фракций русского революционного социализма, считающих, что для них полемика с „Народной Волей“ более современна, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа. Мы надеемся, что само время окончит в нашу пользу эти споры. Разъяснять пункты программы „Народной Воли“ для всех – наша обязанность, и мы будем исполнять ее, устраняя в том числе и те недоразумения, которые вызвали полемику „Освободителей Труда“, но я не считаю полезным для нас, как русских социалистов-революционеров, подчеркивать это не особенно значительное разногласие новыми ударами, направленными на фракцию, большинство членов которой может быть не сегодня – завтра в рядах „Народной Воли“. Сам г. Плеханов, как он указал в предисловии к своей брошюре, совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях, чтобы мы имели основание надеяться с его стороны на новые шаги в этом же направлении. Тогда, может быть, он сознает и еще одну сторону практической задачи всякой группы общественной армии, действующей против общего, еще опасного врага: именно, что расстраивать организацию этой армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем».

Читатель видит, что Плеханов в своем письме к Лаврову, помещенном в качестве предисловия к «Нашим разногласиям», передает почти дословно рецензию.

Надежда на то, что время решит спор между ними в пользу Лаврова, оказалась тщетной, народовольцы оказались жестоко обмануты судьбой, и совсем напрасно Лавров так великодушно отказывается уделить место на страницах своего журнала спору с новым направлением революционного социализма. Вскоре и для народовольцев выяснилось, что критика нового направления била не в бровь, а в глаз народовольчеству.

Еще более способно поражать современного читателя то самое правило, которое преподает Лавров Плеханову, – «что расстраивать организацию армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем». Не хотел бы я, чтобы поняли меня так, будто я нахожу это правило неверным, наоборот, оно очень верно, – но тем хуже для Лаврова, который не видел в новой группе потенциально заложенную «общественную армию». Совсем не так долго пришлось ждать П.Л. Лаврову, чтобы убедиться в том, что для «Освободителей Труда» эта роль была очень не далекой перспективой. Направляя это правило против «Освободителей», Лавров не видел, что одно дело – судьба самой группы, которая могла в любое время распасться от случайных причин, и другое дело – судьба воззрений ее, которая имела тем больше оснований ждать себе победного будущего, что она имела огромный опыт Запада перед собой.

Отвечая Лаврову, Плеханов пишет:

«Ни для кого не тайна, что наше революционное движение находится теперь в критическом положении. Террористическая тактика „Народной Воли“ поставила перед нашей (! В . В .) партией целый ряд в высшей степени жизненных и важных вопросов. Но, к сожалению, они до сих пор остаются неразрешенными. Находившийся у нас в обращении запас бакунистских и прудонистских теорий оказался недостаточным даже для правильной постановки этих вопросов» [П: II, 101].

Не помогла делу и «Народная Воля», в программе которой все исходные точки остались неизменны,

«и только практические выводы оказались диаметрально противоположными прежним. Отрекшись от политического воздержания, бакунизм описал дугу в 180 градусов и возродился в виде русской разновидности бланкизма, основывающей свои революционные надежды на экономической отсталости России.

Этот бланкизм пытается теперь создать свою особую теорию, и в последнее время нашел довольно полное выражение в статье г. Тихомирова „Чего нам ждать от революции?“. В этой статье употреблен в дело весь арсенал, каким только располагают русские бланкисты для защиты своей программы. Г. Тихомирову нельзя отказать в умении владеть оружием: он ловко группирует говорящие в его пользу факты, осторожно обходит явления противоположного характера и не без успеха апеллирует к чувствам читателя там, где не надеется подействовать на его логику. Оружие его подновлено, подчищено, подточено. Но присмотритесь к нему внимательнее, и вы увидите, что оружие это есть не что иное, как старомодная шпага бакунизма, ткачевизма, украшенная новым клеймом: реакционных теорий мастер В.В. в Петербурге» [П: II, 102].

Непосредственно этой статьей Л. Тихомирова и была вызвана книга «Наши разногласия»; в ней он систематически и последовательно подверг суровому разбору все мировоззрение, все экономические и политические доктрины, заблуждения и противоречия народовольчества, научно обосновал те выводы, к которым он пришел за год до того в своей знаменитой брошюре, подводя таким образом итог наметившимся «нашим разногласиям».

Заметка, которую посвятил Л. Т(ихомиров) этой книжке, великолепна своей лаконичностью. Вот она полностью:

«Объемистая книжка Г. Плеханова (346 страниц), составляющая третий выпуск „Библиотеки Современного Социализма“, посвящена, главным образом, нападкам на „Вестник Народной Воли“, его редакторов и сотрудников. Разбирать полемику г. Плеханова и оценивать его приемы литературной борьбы мы не станем: вкратце этого сделать нельзя по самому составу и характеру книжки, говорить же много едва ли стоит, так как тут говорить пришлось бы больше о г-не Плеханове , чем о затрагиваемых им вопросах (курсив мой. – В . В .). При том же мы надеемся, что читателям и самим нетрудно будет разобрать, насколько прав наш порицатель. Наконец, мы вообще приняли за правило: избегать резкой личной полемики и в данном случае не видим необходимости изменить ему. В общей сложности – ограничимся простой отметкой выхода книжки. Что касается вопросов, затрагиваемых г-м Плехановым попутно, их посильная разработка будет составлять и впредь, как составляла до сих пор, предмет наших постоянных стараний» [«Вестник Народной Воли» № 5].

Нетрудно заметить по приведенному отзыву, сколь растерян «вождь» народовольцев. Можно себе представить, сколько листов он изорвал прежде, чем остановился на этой совершенно беспомощной формулировке ответа на критику, которая не щадила. Каждая строчка заметки способна внушить недоумение. Непонятно, почему большой статьи он не посвящает работу книги, почему критика воззрения была понята как личная полемика?

И затем, почему это больше пришлось бы говорить «о самом г-не Плеханове»? Всего за год до того, в момент расхождения Плеханова с редакцией «Вестника», тот же Тихомиров расточал похвалы по его адресу и ничего худого сказать не мог о нем даже в частной корреспонденции, – что же он сказал бы публично по поводу книги, в которой меньше всего личного? Разумеется, это просто неприличный прием, которым он хотел прикрыть свою беспомощность и досаду.

Народовольцы так и не собрались дать бой «Освободителям Труда» и ушли со сцены, не ответив надлежащим образом на эти два ярких, острых и достаточно безжалостных критических нападения на них, после которых в кругах, не беспечных насчет науки, о народовольческой теории говорили уже не без некоторой иронии.

Займемся ближе теми проблемами, которые были выдвинуты «новым направлением».

Самый жгучий и важный вопрос революционного движения начала восьмидесятых годов – отношение социализма к политической борьбе – сам состоял из ряда проблем, постановку и разрешение коих ниже мы постараемся проследить постепенно в трудах Г.В. Плеханова.

Но пока несколько слов о той сумме идей и представлений, о которой Плеханов пишет в вышеприведенном отрывке Лаврову и против которой и было направлено острие критики не только этих двух блестящих трудов его, но и многих статей на протяжении 80-х и 90-х годов.

2.

Первое поколение русских революционеров – семидесятники – в теоретическом отношении не представляли большой определенности, наоборот, в их сознании мирно уживались часто самые противоположные воззрения: либеральный маниловский социализм с западноевропейским анархизмом, фурьеризм – через петрашевцев, сен-симонизм, прудонизм совершенно свободно укладывались с материализмом Фейербаха (унаследованным от Чернышевского) и с чрезвычайным почитанием Лассаля, чье имя к тому времени приобрело особую популярность и славу; Дюринга и Конта читали так же много и охотно, как некоторое время спустя… Маркса и Энгельса, и почитали не менее.

На фоне этого сплошного эклектизма в России выделялись два крайних направления – лавристы и бакунисты.

«Первые склонялись к немецкой социал-демократии, вторые представляли собою русское издание анархической фракции Интернационала» [П: II, 32].

Так на самом деле и было: анархические симпатии и связи народнической и народовольческой интеллигенции общеизвестны. Общеизвестны сношения ветеранов эмиграции, вроде Н. Жуковского, с анархическими организациями Швейцарии. Аксельрод рассказывает, что

«враждебное отношение анархистов по отношению к социал-демократии, еще усилившееся, как я уже сказал, после Бернского конгресса, всецело разделялось, конечно, и русской эмиграцией, идейно примыкавшей к анархическому Интернационалу» [А: Пережитое, 182].

Это настроение достаточно ярко отразилось в социально-революционном обозрении «Община». «Община» – очень интересное явление. Орган так называемого революционного народничества, она соединяла на своих страницах чайковцев и бакунистов и выходила в тот переходный момент, когда «Земля и Воля» готова была расколоться на две половины. Первый номер ее вышел незадолго до выстрела В. Засулич. Статья-программа представляет собой подлинный манифест анархизма, – обстоятельство, которое ими отнюдь не скрывалось:

«Удовлетворительное решение (социально-революционной) задачи может быть осуществлено лишь свободным союзом автономных общин, гарантирующим полную свободу лица в группе и группы (общины) в союзе равноправных групп (общин). Мы смотрим на вольную федерацию общин, как на первый шаг, с которого должна начаться новая фаза общественного развития» [А: Пережитое, 202].

От всей программы веет бакунизмом самого ортодоксального толка; редакция не только этого не скрывает, – он прямо заявляет:

«Мы считаем себя последователями федералистического Интернационала и распространителями его идей на русском языке» [А: Пережитое, 202].

Но и значительно позже влияние анархизма было велико. Читатель, вероятно, припоминает отношение «Черного Передела» к столкновению И. Моста с социал-демократией.

Маркс относился очень неодобрительно к «Черному Переделу» за его излишнее пристрастие к анархизму, но, ведь, и противник «Черного Передела» – «Народная Воля», к которой Маркс относится с такой симпатией, придерживалась анархических взглядов, хотя и признавала политическую борьбу.

Да это было очень понятно. Как террористы, так и народники вышли из одной и той же анархической фракции, как те, так и другие принципиально стояли на почве анархической теории, и после того как «эмпирически, под влиянием преследований правительства» (как говорит корреспондент «Народной Воли» о Хурском конгрессе), «Народная Воля» перешла к террору, «доктрина» осталась та же самая.

Какова же эта доктрина?

«С анархической точки зрения политический вопрос является пробным камнем всякой рабочей программы. Анархисты не только отрицают всякие сделки с современным государством, но и исключают из своих представлений о „будущем обществе“ все, что напоминает так или иначе государственную идею. „Автономная личность в автономной общине“, – таков был и есть девиз всех последовательных сторонников этого направления» [П: II, 32].

На самом деле, если мы попытаемся бегло в нескольких словах припомнить главные пункты учения анархистов, которое легло в основу догмы народничества, то убедимся в полной правоте приведенного утверждения Плеханова. Анархист отрицает государство, и не какую-либо конкретную форму его, а государство, как таковое. Ему совершенно недоступно поэтому понимание необходимости борьбы за такой политический строй, который всего лучше и более способствовал бы развитию классового самосознания передового класса и способствовал бы благоприятному исходу его борьбы за свое освобождение.

А что такое политическая борьба, как не борьба за определенный политический строй? Понятно, почему анархисты должны были отрицать политику и борьбу за политические свободы.

Анархизм, по самому существу своему, отрицал политическую борьбу, и надлежало быть исключительно непоследовательным человеком, чтобы из анархизма (любой его школы) прийти к признанию политической борьбы.

Не повинен в этом ни один из последовательных анархистов, не повинен и Бакунин.

Так же, как и его учителя, Бакунин не признавал государства, считал необходимым условием освобождения человечества уничтожение государства, немедленное его разрушение и тем самым, конечно, считал политическую борьбу «политиканством», развращающим народ, и яснее, категоричнее и смелее, чем его учителя, отвергал ее.

Остановимся несколько подробнее на учении Бакунина.

3.

Бакунин не мог мириться с коммунизмом не менее, чем с государством. Если для «полнейшей свободы всех» необходимо разрушение государства, чиновников и церкви, то тем более необходимо бороться против тех, кто желает вместо современного классового государства создать коммунизм. Вспомнить только его страстную филиппику против коммунизма в его ответе на речь Шарэ на конгрессе «Лиги мира и свободы».

В противовес злостным «коммунистам», Бакунин отвергал всякую политическую деятельность рабочего класса, причем он это делает, в некотором смысле, интересно, а именно пытается вывести свою анархическую доктрину из материалистических положений Маркса. Политическое, моральное рабство рабочего класса обусловлено его экономическим рабством, поэтому, – говорит Маркс в уставе Международного Товарищества Рабочих, – экономическое освобождение рабочего класса – та великая цель, которой должно быть подчинено политическое движение, как средство. Бакунин на основании той же посылки делает иной вывод, а именно:

«всякое политическое движение, которое не имеет своей целью непосредственное , прямое, бесповоротное и полное экономическое освобождение рабочих, и которое не начертало на своем знамени различным, но совершенно ясным образом принцип экономического равенства , или, что то же самое, принцип полного возвращения капитала труду , т.е. просто социальной ликвидации , – всякое подобное политическое движение должно быть исключено из интернациональных движений».

Итак, ближайшая задача – полная и всесторонняя «социальная ликвидация», а не политические права, депутатские полномочия, которые лишь развращают рабочих, обуржуазивают их, делая их прислужниками, капитала.

«На пангерманском знамени написано: удержание и усиление государства во что бы то ни стало . На социально-революционном же, на нашем знамени, напротив, огненными, кровавыми буквами начертано: разрушение всех государств , уничтожение буржуазной цивилизации , вольная организация снизу вверх посредством вольных союзов , – организация разнузданной чернорабочей черни всего освобожденного человечества , создание нового общечеловеческого мира ».

Хотя это сказано несколько грозно, но читатель видит программу Бакунина в вопросе о политической борьбе, и нам вряд ли необходимо сделать к ней какие-либо разъяснения.

Но уничтожение всех государств, разрушение буржуазной цивилизации и т.д. относятся, ведь, к Западной Европе, где первобытно-коммунистический народный быт разложен капитализмом.

А в новой для Европы стране, в России, дело обстоит иначе. Бакунин был один из основоположников того учения, которое утверждало, что именно в России еще сохранилась потенция «социальной ликвидации», которую душит государство и которую нужно высвободить из его лап. В России еще сохранилась община, которая, не будь государства, несомненно, развернулась бы в подлинно коллективистический строй. Народ сам это прекрасно понимает, – народные бунты есть не что иное, как протест отчаяния, глубокий и страстный протест против чуждого общине внешней силы – государства. И если народ не может победить, то потому, что он разрознен, общины замкнуты, не чувствуют надобности в связи, поэтому и бунты получаются спорадические. Насущное дело революционной молодежи идти в народ, и установить всеми возможными средствами живую бунтарскую связь между разъединенными общинами. Задача для революционеров была ясная и определенная – «объединить народные протесты, придать им стройный организованный вид». И в течение семидесятых годов наши революционеры пытались разрешить ее всеми силами. «Хождение в народ» было ответом революционной молодежи на страстный призыв Бакунина.

Но, как и следовало быть, объективное развитие страны протекало во все ускоряющемся темпе невзирая ни на какие социологические построения утопистов, противоречие между политической формой, всеми «имущественными отношениями» и «материальными производительными силами общества» приняли совершенно ясные очертания; естественно, что и деятельность бакунизма становится полезной лишь постольку, поскольку помогал разрешению этого противоречия.

Воодушевленный анархическими идеалами Бакунина, бунтарь шел в народ

«с тем, чтобы поднимать его против всякого вообще государства во имя свободной федерации свободных общин. Но на деле выходило, что агитация , поскольку она возможна была в деревне, сводилась к протесту против нынешнего полицейско-сословного государства . Проклинавший „ политику “ бунтарь на деле оказывался, прежде всего, политическим агитатором , хотя в деревне „народные идеалы“ ставили даже и для такой агитации очень тесные пределы: в большинстве случаев крестьяне упорно связывали с верой в царя все свои надежды на лучшее будущее» [П: IX, 17].

Это было, кстати, одно из тех основных противоречий, которое привело к пересмотру бакунистской программы «Земли и Воли». Противоречий в бакунистской системе очень много.

«Бакунизм, – справедливо утверждает Плеханов, – не система, это ряд противоречий» [П: II, 319].

В своих недрах это учение таило элементы своего собственного разложения.

Старое бакунистское утверждение, что освобождение народа должно произойти руками самого народа, в результате всенародного бунта, отошло мало-помалу на задний план, и вопрос о том,

«продолжать ли революционные – „ бунтарские “ – попытки в народе, или, махнув рукой на народ , ограничить революционное дело единоборством интеллигенции с правительством » [П: IX, 19],

на Воронежском съезде был, как известно, решен в пользу новых методов борьбы.

На смену ортодоксального бакунизма «Земли и Воли» пришло новое учение, представлявшее собою смесь якобинства с бакунизмом, Бакунина и Ткачева. И если сама по себе смесь социалистических теорий «латинских стран» с русскими крестьянскими «идеалами», народного банка Прудона – с сельской общиной, Фурье – со Стенькой Разиным (как определяет Плеханов бакунизм) не представляла образец стройной теории, то, после того как на русской почве ко всему этому еще присоединился славянофильствующий Герцен и бланкист Ткачев, – получилась исключительно противоречивая «самобытная» теория, – та самая, что господствовала над умами революционной молодежи к моменту выступления Плеханова.

В этой «самобытной» доктрине более или менее свежей струей явился бланкизм Ткачева.

4.

Отношение Ткачева к политической борьбе определяется его отношением к государству. В противовес Бакунину, он придавал исключительно большое значение государству.

Бакунисты не хуже других знали, какую грандиозную силу представляло собою государство, но в то время, как они требовали уничтожения государства и тем самым устранения той посторонней силы, которая мешала естественному развитию общества и его устроению, Ткачев считал роль государства для социального переустройства огромной и проповедывал необходимость захвата его для осуществления революционных задач:

«Для нас, революционеров, не желающих более сносить несчастий народа, не могущих долее терпеть своего позорного рабского состояния, для нас, не затуманенных метафизическими бреднями и глубоко убежденных, что русская революция, как и всякая другая революция, не может обойтись без вешания и расстрела жандармов , прокуроров , министров , купцов , попов , – словом, не может обойтись без „насильственного переворота“, – для нас, материалистов-революционеров, весь вопрос сводится к приобретению силы власти , которая теперь направлена против нас ».

«Нужно захватить власть и превратить консервативное государство в государство революционное ».

Когда же это надлежит сделать? Какие требуются условия для успешного захвата власти?

Самое подходящее время именно семидесятые годы, пока государство в России еще недостаточно окрепло, пока «огонь экономического прогресса» не подточил окончательно основы народной жизни. Развитие буржуазных отношений каждым своим успешным шагом прибавляет новых врагов к числу имеющихся, – нужно спешить с захватом власти.

«Теперь или очень не скоро, быть может, никогда!»

Могут возразить ткачевцу, что народные массы не готовы к тому, – но такой аргумент может лишь вызвать презрительную усмешку: народные массы никогда не могли и не смогут осуществить сами в жизни идеи сознательной революции.

«Великую задачу нашей революции могут осуществить только люди, понимающие ее и искренне стремящиеся к ее разрешению, т.е. люди умственно и нравственно развитые, т.е. меньшинство »;

и единственно доступное меньшинству средство борьбы – это заговор, а не централистическая революционная деятельность, ставящая себе непосредственные задачи, вроде бакунистской организации бунтов.

Такая теория на первый взгляд может показаться антибакунистской. Однако во многом, если не во всем, Ткачев исходил из идей Бакунина. На самом деле его боязнь развития капитализма была основана на мысли о существовании в русском народе элементов социализма.

«У нас нет городского пролетариата, – это, конечно, верно; но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его деспотизмом государства у нас нет никакого среднего сословия; наши рабочие должны будут бороться лишь с политической силой , – сила капитала находится у нас еще в зародыше».

«Наш народ невежествен, – это также факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции».

«Отсюда ясно, что, несмотря на свое невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада, хотя они и образованнее его».

От этого рассуждения Ткачева на версту несет настоящим бакунизмом.

Или мысль, например, подобно следующей:

«Наш народ привык к рабству и повинению, – этого также нельзя оспаривать. Но вы не должны заключать отсюда (пишет он Энгельсу), что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В какой бы форме ни проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых расколом, в отказе ли от уплаты податей, или в форме восстаний и открытого сопротивления власти, – во всяком случае, он протестует, и по временам очень энергично».

Это ли не почти дословное повторение мысли Бакунина о том, что «русский народ может похвастаться чрезмерной нищетой, а также рабством примерным»?

«Страданиям его нет числа, – писал Бакунин, – и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившемся уже два раза исторически, двумя страшными взрывами, бунтом Стеньки Разина и пугачевским бунтом, и не перестающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьянских бунтов».

Одновременно много черт, отличающих Бакунина от его смелого и последовательного «ученика», и прежде всего, конечно, то, что в Бакунине еще осталось нечто от Гегеля, в то время, как Ткачев чрезвычайно упрощен и мыслит прямолинейно и дубовато. Он не признает никакой диалектики, и раз усвоенную мысль он развивает последовательно до конца, т.е. до абсурда.

Кроме этого, их отличает и нечто другое; как я сказал, в отличие от Бакунина, Ткачев признавал политическую борьбу и придавал ей огромное значение; оно было обусловлено различным их отношением к государству, хотя, как читатель мог убедиться из приведенных нескольких цитат, он не смог и не в силах был свести концы с концами – связать политическую борьбу с социализмом. Старое противопоставление политики социализму осталось в полной силе.

5.

Народовольцы, против которых была направлена вся борьба молодого марксизма, представляли собой смесь старого бакунизма с ткачевским якобинством.

В первом же номере «Народной Воли» передовая заявляла:

«Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса» [Литература НВ, 6] [37] .

Для первого раза это заявление было чрезвычайно знаменательное. Отказ от анархизма, разумеется, был большим шагом вперед. Но было ли это действительно отказом? Борьба за народовольчество, которая теперь становится в порядок дня, имеет совершенно определенный смысл:

«Правительство объявляет нам войну, хотим мы этого или не хотим, – оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда не выигрывал. Наш прямой расчет – перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое (! В . В .) препятствие».

«…Необходимо обуздать правительственный произвол, уничтожить это нахальное вмешательство в народную жизнь и создать такой государственный строй, при котором деятельность в народе не была бы наполнением бездонных бочек Данаид» [Литература НВ, 7].

С этой стороны, у народовольцев, действительно, исчезли анархические тенденции, они твердо стали на путь политической борьбы. Возражая ходячим предрассудкам против политической борьбы, передовик «Народной Воли» пишет:

«Мы думаем совершенно наоборот. Именно, устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно, устранившись от политической борьбы, мы подготовляем победу для враждебных народу элементов, потому что при такой системе действий просто дарим им власть, которую обязаны были бы отстоять для народа. Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории» [Литература НВ, 8].

Совершенно правильно. Книжная теория оказалась вдребезги раскритикованной жизнью, что ни в коей мере не означает, что сама Народная Воля не находится под гипнозом той же самой книжной теории.

Передовая статья № 2 «Народной Воли» представляет собою удивительный образец того, как на народовольцев постепенно начало оказывать сильное влияние настроение Ткачева:

«История создала у нас на Руси две главные самостоятельные силы: народ и государственную организацию. Другие социальные группы и поныне у нас имеют самое второстепенное значение» [Литература НВ, 39].

«Самостоятельное значение нашего государства составляет факт чрезвычайно важный, потому что, сообразуясь с этим, деятельность социально-революционной партии в России должна принять совершенно особый характер» [Литература НВ, 41].

Какой же именно характер? К чему должна сводиться задача социально-революционной партии?

«Ниспровержение существующих ныне государственных форм и подчинение государственной власти народу, – так определяем мы главнейшую задачу социально-революционной партии в настоящее время, задачу, к которой невольно приводят нас современные русские условия» [Литература НВ, 39].

А условия эти таковы: классовое отношение, соотношение сил отдельных классов и сословий таково, что

«для того, чтобы сделать что-нибудь для народа, приходится, прежде всего, освободить его из-под власти этого правительства, сломить самое правительство, отнять у него его господскую власть над мужиком» [Литература НВ, 41 – 42].

Для чего? Какова цель и задача такой политической деятельности? У нее одна задача –

«произвести политический переворот в пользу именно его (народа. – В . В .). Передача государственной власти в руки народа в настоящее время могла бы дать всей нашей истории совершенно новое направление и развитие в духе народного общинно-федеративного мировоззрения» [Литература НВ, 42].

От всего изложенного так сильно отдавало якобинством Ткачева, что бакунинское «общинно-федеративное мировоззрение народа» кажется свежей струей. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что свежести в ней никак не больше, чем в ткачевском якобинизме. Революционное правительство переворота созовет Учредительное Собрание, которое будет состоять на 90% от крестьян,

«и если предположить, что наша партия действует с достаточной ловкостью, – от партии» [Литература НВ, 42].

Что может дать такое Учредительное Собрание, состоящее из членов партии Народной Воли?

«В высшей степени вероятно, что оно дало бы нам полный переворот всех наших экономических и государственных отношений; мы знаем, как устраивался наш народ всюду, где был свободен от давления государства; мы знаем принципы, которые развивал в своей жизни народ на Дону, на Яике, на Кубани, на Тереке, в сибирских раскольничьих поселениях, везде, где устраивался свободно, сообразуясь только с собственными наклонностями; мы знаем вечный лозунг народных движений. Право народа на землю , местная автономия , федерация (курсив мой. – В . В .) – вот постоянные принципы народного мировоззрения. И нет в России такой силы, кроме государства, которая имела бы возможность с успехом становиться поперек дороги этим принципам. Устраните государство, и народ устроится, может быть, лучше, чем мы можем надеяться» [Литература НВ, 42].

Такова экономическая программа Народной Воли, таков тот социализм, та «экономическая революция», которую собиралась осуществить после захвата власти партия Народной Воли.

И не без последовательности народовольцы делали из этой экономической посылки тот вывод, что «экономическую революцию» можно сделать лишь на протяжении восьмидесятых годов, именно в это переходное время буржуазия составляла незначительную силу. Государство, потеряв веру в дворянство, всемерно благоприятствовало развитию буржуазии, оно,

«как самая усердная акушерка, хлопочет о благополучных родах этого уродливого детища народа» [Литература НВ, 43],

и не без успеха, прибавляет при этом «Н.В.» с сокрушением, и, таким образом, политический переворот в очень недалеком времени все равно неизбежно

«совершится, но совершится в том смысле, что власть перейдет в руки буржуазии. Наша роль при этом выйдет самая жалкая»…

«мы всем своим существованием, всей своей деятельностью, ведением и неведением, подкапывали государство, расшатывали и ослабляли его, – и все это собственно затем, чтобы буржуазия могла легче его одолеть и сесть на его место» [Литература НВ, 84].

Этого печального будущего можно избегнуть, лишь проделав «экономическую революцию», т.е. захватив политическую власть с целью осуществить исконные идеалы народа. Как не трудно видеть, желание народовольцев освободиться от анархических лоскутков осталось лишь пожеланием – тень Бакунина преследовала народовольцев безжалостно.

Уже в № 3 «Народной Воли» была опубликована программа Исполнительного Комитета Народной Воли, в которой попутно излагалась идеология партии Народной Воли почти в тех же словах, что и в вышеизложенных статьях. Программа отличается большей прямотой и смелостью, большей точностью выражений, что ни в коей мере не следует толковать в том смысле, будто в ней меньше противоречий; наоборот, именно вследствие того, что в программе все вещи названы своим именем и даны точные формулировки их, противоречия особенно выпукло сказались.

Программа констатирует существование в русской жизни двух противоположных явлений: рабство народа, отсутствие у него прав, его темнота, а с другой стороны – безграничное деспотическое самодержавие, поддерживаемое насилием и произволом. А между тем, в самом народе, по мнению программы, живы еще права «народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова». Эти принципы получили бы совершенно новое направление, если бы устранить единственное к тому препятствие – гнет государства. Для его устранения программа ставит своей ближайшей задачей произвести политический переворот и передать власть Учредительному Собранию, где Исполнительный Комитет и оставляет себе право защитить перед народными представителями свои демократические требования. Самое интересное в программе – ближайшие мероприятия и намерения партии; они сводятся к агитации и пропаганде, террору, организации тайных централизованных обществ, «приобретению влиятельного положения и связей в администрации, войске, обществе и народе» [Литература НВ, 85] и, наконец, организации и совершению переворота.

Чрезвычайно важно, как Исполнительный Комитет собирается организовать переворот:

«Ввиду придавленности народа, ввиду того, что правительство частыми усмирениями может очень надолго сдерживать общее революционное движение, партия должна взять на себя почин самого переворота, а не дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без нее. Что касается способов совершения переворота»…

и далее следует отметка редакции:

«эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию» [Литература НВ, 85].

Неопубликованная часть пятого параграфа, несомненно, заключала в себе план либо порядок и форму заговора, – об этом свидетельствует следующий абзац, где мы читаем:

«Каким бы путем ни произошел переворот, – как результат самостоятельной революции или при помощи заговора , – обязанность партии – способствовать немедленному созыву Учредительного Собрания и передаче ему власти временного правительства, созданного революцией или заговором » [Литература НВ, 86].

Ткачева очень нетрудно узнать во всей программе, но нетрудно разглядеть и старые полинявшие контуры бакунизма.

Читатель, надеюсь, убедился, что идеология народовольчества в его новом отражении не лучше и не яснее старого. Прав Плеханов:

«Теоретический состав этого учения сложен до крайности. Западноевропейский социализм утопического периода любезно лобызается в нем с славянофильской реакцией против этого социализма; увлечение передовыми движениями Запада мирно уживается с отрицанием тех исторических сил, которые привели к расцвету западноевропейской цивилизации; теоретическая боязнь „ошибок Запада“ ведет к политическому повторению его ошибок; стремление к новому отражается в виде идеализации всякого старого , – словом, богатство и разнообразие составных элементов народничества поистине поразительно. Но богатство и разнообразие составных элементов еще не ручается за доброкачественность состава. При столкновении с практической жизнью, этим пробным камнем всех программ и учений, русское народничество довольно скоро захромало на все ноги. Прежде всего стали прихрамывать „вера в народ“, игравшая некогда такую большую роль в народническом миросозерцании. Передовая, самая энергичная часть народников, под влиянием революционного движения западноевропейского пролетариата, старалась вызвать в России крестьянскую революцию».

Но, убедившись, что «современный русский крестьянин не то, что крестьянин эпохи крупных народных движений», народовольцам пришлось окончательно проститься «с мыслью о крестьянской революции»… Тогда явилась мысль «о захвате власти»…

«Изменяя в этом духе свою программу, народники становились народовольцами , не переставая, однако, быть народниками, сохраняя все основные черты своего миросозерцания. Однако и захват власти скоро оказался совершенно фантастическим делом, и революционеры-народники остались решительно уже без всякой, сколько-нибудь цельной и последовательной, программы».

Таково было положение в лагере революции, когда Плеханов начал свою борьбу.

Такова та сумма идей, против которой объявил борьбу Плеханов, так обстояло дело с вопросом об отношении политической борьбы к социализму, когда Плеханов, вооруженный Марксовым методом, принялся за его решение.

1.

Критика Плеханова была тем безжалостней, что она первоначально носила характер товарищеской критики – его суровые и логические речи при этом приобретают еще бóльшую убедительность, а его критические замечания становятся особенно разящими.

Вся та сумма идей, которую мы изложили, как выше было отмечено, вошла в учение народовольчества в самом диком и своеобразном сочетании; бакунистское учение о самобытном российском коммунизме, о своеобразии путей развития России – мирно уживалось с ткачевским заговором меньшинства.

Заговор с целью захвата власти все более и более становился центром внимания народовольцев. Тактика заговора, по учению того же Ткачева, представляет собой то последнее средство, которое способно спасти русский самобытный коммунизм от уничтожения огнем экономического прогресса.

«Каждый день приносит нам новых врагов, – говорил П.Н. Ткачев, – создает новые враждебные нам общественные факторы. Огонь подбирается и к нашим государственным формам. Теперь они мертвы, безжизненны. Экономический прогресс пробудит в них жизнь, вдохнет в них новый дух, даст им силу и крепость, которых пока еще в них нет» [цит. по: П: II, 37].

Следовательно, малейшая неосторожность заговорщиков, малейшая неудача, которая отклонит удар заговорщика от намеченной цели, – и судьба коммунизма в России померкнет, упрочится либеральное правительство, с которым будет труднее бороться, чем с самодержавием, современным «абсолютно-нелепым» и «нелепо-абсолютным» строем; огонь экономического прогресса сожжет последние остатки коммунизма в народе.

«Под его влиянием разовьется обмен, упрочится капитализм, уничтожится самый принцип общины, – словом, река времен унесет тот камень, с которого рукой подать до коммунистического неба» [П: II, 37].

Такая исключительно узкая и пессимистическая была у народовольцев философия русской истории, а

«такая узкая и безнадежная философия русской истории должна была логически вести к тому поразительному выводу, что экономическая отсталость России является надежнейшим союзником революции, а застой должен красоваться в качестве первого и единственного параграфа нашей „программы-минимум“» [П: II, 37].

Это чрезвычайно метко сказано. Вспомните вышеприведенные изречения Бакунина и Ткачева. Слушать их, так действительно получается, что каждый новый рабочий, каждая вновь открытая фабрика еще более уменьшают шансы социальной революции в России.

«Можно ли назвать революционным такой взгляд на взаимное отношение различных общественных сил в России? Мы думаем, что нет. Чтобы сделаться революционерами по существу, а не по названию, русские анархисты, народники и бланкисты должны были прежде всего революционизировать свои собственные головы , а для этого им нужно было научиться понимать ход исторического развития и стать во главе его, а не упрашивать старуху-историю потоптаться на одном месте, пока они проложат для нее новые, более прямые и торные пути» [П: II, 37 – 38].

А, ведь, революционизировать свои собственные головы – это не легкая вещь. Тяжелым грузом легло на сознание народовольцев, как и на Ткачева, экономическое учение народников. Одно учение о социалистических инстинктах русского народа чего стоит! Говорили об общине массу красивых слов,

«но ни автор „Государственности и анархии“, ни редактор „Набата“ нимало не задумывались, по-видимому, над вопросом о том, потому ли существует община, что народ наш „проникнут принципами общинного землевладения“, или потому он „проникнут“ этими „принципами“, т.е. имеет привычку к общине, что живет в условиях коллективного владения землей?» [П: II, 149]

Это – не праздный вопрос, это – тот самый главный вопрос, который и надлежало решить всякому серьезному политическому деятелю. Красивые декларации и красноречивые филиппики в защиту общины, очага подлинного социализма, не могут нисколько ослабить силу фактов, а факты такие, что

«всегда и везде, как только начиналось образование больших государств, земледельческие общины с их патриархальным бытом служили самой прочной основой деспотизма » [П: III, 21 (курсив мой. – В . В .)],

и только разложение общины создает силу, способную покончить с деспотизмом. Не будущее, а именно прошлое олицетворяет собой русская крестьянская община, – это народникам не было понятно до самого конца 90-ых годов.

А Плеханов в 1883 году предвидел развал и распад общины и уже в 1890 году в своем «Внутреннем обозрении» писал, подводя итог:

«Общины не спасли бы теперь никакие реакционные помпадуры и никакие народники, даже в том случае, если бы меры, принимаемые для ее спасения, и не обращались логикой вещей в новые причины ее погибели. Община погибнет потому, что существование ее не имеет теперь никакого экономического смысла. Она является теперь, в руках кулаков и в руках государства, лишь орудием эксплуатации народа. Но и в этом качестве она оказывается очень устарелой, поэтому за нее не будут крепко держаться ни кулаки, ни государство» [П: III, 223 – 224].

Община должна была таким образом умереть, ибо она перестала выполнять даже ту консервативную функцию, которая ей была свойственна еще в 80-х годах. Народникам такая проницательность не была доступна. Находясь во власти фраз, они не замечали действительности, а жизнь развивалась, не спрашивая их. Как ни хотела Народная Воля высвободиться из-под влияния книжных теорий, все-таки, до конца дней своих, она оставалась во власти их.

Из области рассуждений о народных идеалах центр тяжести следовало перенести на хозяйство и его изучение, если они действительно хотели стать на твердую почву действительности, при этом им надлежало оценить условия, разлагающие общину, определить «силу и значение индивидуалистического принципа в хозяйстве современной сельской общины в России» [П: II, 149], затем следовало бы определить ход, ускорение и величину последней, далее перейти к изучению тех сил, которым надлежит с его точки зрения предупредить разложение общины, причем

«возник бы очень важный… вопрос о том, явится ли эта сила продуктом внутренней жизни общины, или результатом исторического развития внешних условий?» [П: II, 149]

Лишь в том случае, если бы второе предположение оправдалось, надлежало спросить себя: для переустройства экономической жизни данного класса достаточны ли внешние силы?

«Покончивши с этим вопросом, пришлось бы немедленно считаться с другим, а именно – где должно искать точку приложения этой силы: в сфере ли условий жизни или в области привычек мысли нашего крестьянства? В заключение им нужно было бы доказать, что сила сторонников социализма увеличивается с большей быстротой , чем совершается рост индивидуализма в русской экономической жизни » [П: II, 149].

При подобном обсуждении вопроса статика общественных явлений была бы заменена их динамикой, какими они становятся; процесс русской жизни, а не ее картина, – вот что должно было стать предметом исследований политического деятеля-народовольца.

Революционный опыт отвел народовольческую практику далеко в сторону от народнической, однако народовольцы, как мы говорили выше, считали себя в теории ортодоксальными народниками, и это не могло не создавать жесточайших противоречий в их программе. Если из старой народнической теории о самобытных путях русского социализма народники выводили теорию отрицания политической борьбы, то из того же учения народовольцы-террористы выводили, что

«самобытность русского общественного развития именно в том и заключается, что экономические вопросы решались и должны решаться у нас путем государственного вмешательства» [П: II, 41].

Сгладить вопиющие противоречия программы Народной Воли можно было, лишь выдумывая себе все новые и новые фикции. Что такое, как не фикция, знаменитое утверждение народовольцев о том, что в будущем Учредительном Собрании при всеобщем избирательном праве 90% депутатов будут сторонники социальной революции? Эти фикции поддерживали энергию борцов, будили критическую мысль, но разве они могли выдержать малейшее прикосновение логики? Не выдержит и другой, самый большой фантастический элемент, называемый «захватом власти временным революционным правительством», ибо, ведь, подобная постановка вопроса совершенно несомненно изолирует революционеров от общества, которых «красный призрак» пугает, но тогда

«настолько ли велики эти силы, чтобы не рискованно было отталкивать от себя такого союзника? Могут ли наши революционеры действительно захватить в свои руки власть и удержать ее хоть на короткое время, или все толки об этом представляют собой не что иное, как выкраивание шкуры зверя, не только еще не убитого, но, по обстоятельствам дела, и не подлежащего убиению? Вот вопрос, который становится в последнее время злобой дня революционной России» [П: II, 76].

Речь идет не о самом захвате власти, – принципиально против этого акта революционной партии нельзя иметь ничего, но для этого необходим целый ряд условий, которых не имеется в России 80-х годов.

«Мы должны сознаться, что отнюдь не верим в близкую возможность социалистического правительства в России» [П: II, 78],

– говоря это, Плеханов ясно указывает, до какого предела может идти сегодня реалистическая революционная политика, не зараженная фантазиями. Таким образом другой, не менее важной, фикцией является вера в единовременность политической и экономической революций, понимая под этим организацию общества на основе социалистического хозяйствования. Но

«социалистическая организация производства предполагает такой характер экономических отношений, который делал бы эту организацию логическим выводом из всего предыдущего развития страны» [П: II, 79].

Такова ли логика развития России, – отсталой, с полукрепостническими отношениями в деревне, с еще не изжитыми остатками феодальных зависимостей? Россия, промышленно абсолютно не развитая, не имеет в самой ограниченной мере тех основ, из коих вытекал бы социализм. И именно потому, что нет соответствующей посылки, революционное правительство должно было бы на старой основе строить новое социалистическое хозяйство.

«И на этой-то – узкой и шаткой – основе здание социалистической организации будет строиться руками правительства, в которое войдут: во-первых, городские рабочие, пока еще мало подготовленные к такой трудной деятельности; во-вторых, представители нашей революционной молодежи, всегда остававшейся чуждой практической жизни, и, в-третьих, „офицерство“, в экономических познаниях которого весьма позволительно усомниться. Мы не хотим делать весьма вероятного предположения относительно того, что, рядом со всеми этими элементами, во временное правительство проникнут и либералы, которые будут не сочувствовать, а мешать социально-революционной „постановке партионных задач“. Мы предлагаем читателю взвесить лишь выше перечисленные обстоятельства и затем спросить себя: много ли вероятности успеха имеет „экономический переворот“, начавшийся при этих обстоятельствах? Точно ли выгодно для дела социалистической революции существующее ныне „соотношение политических и экономических факторов на русской почве“?» [П: II, 79 – 80].

Несомненно, нет. Эта фикция есть прямой показатель и результат влияния анархических учений и идеалов, доведенных программой Исполнительного Комитета до конца, до завершения.

Не менее фантастическим должен показаться и самый захват власти, который при той ситуации, о которой достаточно говорилось выше, мог вылиться лишь во временную авантюру.

Но, критикуя народовольцев, Плеханов параллельно выдвигал свое понимание вопроса, и мы попытаемся в не полемической, догматической форме изложить его воззрения на этот вопрос.

2.

Если заговор с целью захвата власти революционной партией представляет собой наименее выгодную форму борьбы за экономическую революцию, то что же является кратчайшим и выгоднейшим путем?

– Классовая борьба, – отвечает Плеханов.

Господствующий класс во всякой стране всегда стремится приспособить общественную организацию к интересам и защите своего господства. До тех пор, пока господствующий класс – носитель прогрессивных общественных идеалов, общественные организации его будут удовлетворять требованиям социального развития. Но в жизни общества возникают новые прогрессивные элементы; эти новые производительные силы сталкиваются с общественными институтами, и класс, который вчера еще представлял собой прогрессивное явление, сегодня заклятый враг всякого прогресса.

«Политическая власть сделается в его руках самым могучим орудием реакции» [П: II, 56].

Таким образом представители угнетенного класса должны выбить из рук господствующего класса это страшное орудие.

«Сама логика вещей выдвинет их на путь политической борьбы и захвата государственной власти, хотя они и задаются целью экономического переворота» [П: II, 56 – 57].

Самая борьба протекает с огромным напряжением и через многие частичные победы и завоевания, пока,

«пройдя суровую школу борьбы за отдельные клочки неприятельской территории, угнетенный класс приобретает настойчивость, смелость и развитие, необходимые для решительной битвы. Но, раз приобретя эти качества, он может смотреть на своих противников, как на класс, окончательно осужденный историей; он может уже не сомневаться в своей победе. Так называемая революция есть только последний акт в длинной драме революционной классовой борьбы, которая становится сознательной лишь постольку, поскольку она делается борьбой политической » [П: II, 58 – 59].

Таким образом вне политической борьбы, которая есть та же классовая борьба, нет иных путей к экономической революции.

«Экономическое освобождение рабочего класса может быть достигнуто путем политической борьбы, и только путем политической борьбы» [П: III, 89].

Само по себе противопоставление социализма политической борьбе – нелепость, ибо

«социализм – это та же политика, но только политика рабочего класса, стремящегося к своему экономическому освобождению. Политика рабочего класса немедленно становится социализмом, когда рабочий класс сознательно задается такой целью и сообразно с нею организуется в особую партию. Поэтому понимающий человек может и должен противополагать не социализм политике и не политику социализму , а политику рабочего класса – политике буржуазии , политику эксплуатируемых – политике эксплуататоров (курсив мой. – В . В .). Такое противоположение имеет глубокий смысл, так как оно основывается на борьбе интересов в современном обществе» [П: III, 89].

«Там, где интересы общественных классов до такой степени противоположны и враждебны, как враждебны и противоположны интересы рабочих и предпринимателей, уступки могут быть вынуждены только силой , политическая же борьба представляет собой наиболее производительную затрату сил всякого данного класса , не исключая и класса рабочих » [П: III, 90 (курсив мой. – В . В .)].

Уже к концу 80-х годов, по вопросу об отношении к политической борьбе, между социалистами не было принципиальных разногласий. Социал-демократ (т.е. Плеханов) в разговоре с конституционалистом так характеризует положение дел к 1889 году:

«Я должен заметить вам, что не понимаю вашего противоположения социализма политической агитации. Социализм немыслим без такой агитации. Посмотрите на западноевропейские рабочие партии, – разве они равнодушны к политической свободе? Напротив, политическая свобода имеет в рабочих самых искренних и самых надежных защитников. Так же относятся к политической свободе и русские социалисты. Было, правда, время, когда они считали ее буржуазной выдумкой, способной лишь сбить рабочих с толку и завести их на ложный путь. Но это отошло в область предания. В настоящее время мы все понимаем огромное значение политической свободы для успехов социалистического движения и готовы добиваться ее всеми зависящими от нас средствами. Между нами много всяких разногласий и несогласий, но ищите хоть с диогеновским фонарем, – и вы все-таки не найдете в нашей среде такого чудака, который вздумал бы говорить против политической свободы» [П: III, 13].

Но что даст рабочему классу политическая борьба? Не только экономические завоевания, –

«самым главным и незаменимым результатом этой борьбы является его политическое воспитание» [П: III, 90];

принимая деятельное участие в борьбе классов, рабочий только и может стать на уровень понимания действительных задач своего класса, только побеждая и терпя поражения в борьбе с эксплуататорами, – рабочий постигнет искусство делать революцию, увидит подлинные пути своего освобождения.

Но политическую борьбу, как и всякую борьбу, можно вести, только будучи организованным. Ни один класс не побеждал еще, не оформившись в особую организацию, тем более рабочий класс, чья борьба отличается от всех известных исторических классовых битв своим упорным и длительным характером, своими трудностями, усугубляемая правовым и экономическим положением пролетариата.

Никакая политическая борьба немыслима там, где борцы не имеют организованного авангарда – политической партии, – это то, что Плеханов завоевал для российского рабочего движения всего ранее. Уже в статье о Родбертусе, как я уже отметил, у него имеется недвусмысленное на этот счет указание; отметил выше я также и его мнение по этому вопросу, высказанное в письме к П.Л. Лаврову.

Почти одновременно было написано предисловие к русскому переводу «Коммунистического манифеста», где мы находим следующие знаменательные слова:

«Манифест показывает, что успех борьбы каждого класса вообще, а рабочего в особенности, зависит от объединения этого класса и ясного сознания им своих экономических интересов . От организации рабочего класса и непрестанного выяснения ему враждебной противоположности его интересов с интересами господствующих классов (курсив мой. – В . В .) зависит будущность нашего движения, которую, разумеется, невозможно приносить в жертву интересам данной минуты» [П: I, 151].

Разумеется, это сказано несколько туманно, что объясняется тем, что писал он свое предисловие в эпоху своего сближения с П. Лавровым, но ясное понимание необходимости организации классовой политической партии налицо в этом предисловии.

А уже спустя с малым полтора года в брошюре «Социализм и политическая борьба» мы находим знаменитые слова:

«Мы думаем, что единственной не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой» [П: II, 83].

Каковы задачи этой партии?

«Она должна стать руководительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движении, выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов, должна подготовить его к самостоятельной роли в общественной жизни России. Она должна всеми силами стремиться к тому, чтобы в первый же период конституционной жизни России наш рабочий класс мог выступить в качестве особой партии с определенной социально-политической программой. Подробная выработка этой программы, конечно, должна быть предоставлена самим рабочим, но интеллигенция должна выяснить им главнейшие ее пункты, как, например, радикальный пересмотр современных аграрных отношений, податной системы и фабричного законодательства, государственная помощь производительным ассоциациям и т.п. Все это может быть достигнуто лишь путем усиленной работы в среде, по крайней мере, наиболее передовых слоев нашего рабочего класса, путем устной и печатной пропаганды и организации рабочих и социалистических кружков» [П: II, 84 – 85].

Это – целая программа-минимум, с некоторыми важными изъянами – «государственная помощь производительным ассоциациям», например, страдающая слишком большим оптимизмом о сроке завоевания конституции. Но что бесспорно в этом отрывке – это постановка вопроса: нужно немедленно начать подготовку элементов будущей партии – организационно, тактически, программно. Как представляет себе Плеханов начало этой огромной работы? С чего следует начать практикам-революционерам на месте, среди рабочих масс?

По его мнению, существует масса мелких ячеек и кружков, которые образовались после разгрома землевольческих и северно-русских рабочих ячеек, – нужно их сплотить в одно внушительное целое.

«Само собой понятно, что тайные рабочие общества не составляют еще рабочей партии. В этом смысле совершенно правы те люди, которые говорят, что наша программа рассчитана более на будущее, чем на настоящее» [П: II, 343].

Но на этом основании не только нельзя ослабить силу и интенсивность работы, но, наоборот, их нужно удесятерить, чтобы добиться полной умственной и политической эмансипации русского рабочего класса.

«Способствуя образованию рабочей партии, наши революционеры будут делать самое плодотворное, самое важное дело, какое только можно указать „передовому человеку“ современной России. Одна лишь рабочая партия способна разрешить все те противоречия, которые осуждают теперь нашу интеллигенцию на теоретическое и практическое бессилие» [П: II, 347].

« Возможно более скорое образование рабочей партии есть единственное средство разрешения всех экономических и политических противоречий современной России . На этой дороге нас ждут успех и победа; все же другие пути ведут лишь к поражению и бессилию» [П: II, 349].

Очень много сомнений вызывала эта программа практического дела, выставленная Плехановым. Когда конституционалист в «Разговоре» возражает социалисту (Плеханову):

«Но, ведь, повторяю вам, при современных условиях вся такая деятельность поневоле сведется к самым ничтожным размерам, к вербовке отдельных личностей и много-много к организации небольших рабочих кружков. Рабочие массы останутся не затронутыми пропагандой, а, между тем, все наши доводы в ее пользу предполагают именно влияние на массу» [П: III, 25],

то он этим выражает общее мнение. Плеханов отвечает ему:

«Я не говорю, что теперь можно было бы устраивать открытые рабочие собрания в Москве или Петербурге. Пропаганда велась бы, конечно, в тайных кружках, а следовательно, влияла бы лишь на небольшие группы лиц. Но через посредство этих лиц ее влияние необходимо распространялось бы на массы. Тогда пропаганда становилась бы уже агитацией . Что такая агитация возможна, – это доказывается, между прочим, историей наших стачек. Возьмем хоть знаменитую стачку на фабрике Морозова. Несколько отдельных лиц , – Волков, Моисеенко и другие, – стали во главе целых тысяч рабочих , руководя ими во всех столкновениях с полицией и фабричной администрацией. Владимирского губернатора в особенности обижало то обстоятельство, что, между тем как рабочие не обращали никакого внимания на его слова, они безусловно повиновались своим вожакам. Вот вам и влияние на массу! Чтобы оно не осталось мимолетным, – Волкову и Моисеенко нужно было лишь обобщить требования рабочих, выяснить им общий характер их отношений к хозяевам и правительству. А раз зашла речь об отношениях к этому последнему, то вот вам уже и повод для политической агитации » [П: III, 25].

Да и всякая умело проведенная стачка есть не что иное, как политическая агитация.

«Преследуемые полицией, рабочие не могут остаться глухи к тому, что вы стали бы говорить им о свободе сходок, собраний, союзов, о неприкосновенности лица и жилища. Тот, кто хоть немного знает русских рабочих, знает также, до какой степени глубоко врезывается в их умы всякая общая мысль, всякое общее положение, наглядно освещенное и подкрепленное такими выдающимися событиями, как стачки и вообще столкновения с хозяевами и полицией. Рабочие уже не забывают их и при случае сами повторяют, нередко в очень наивной, но, тем не менее, весьма убедительной для их собратьев форме» [П: III, 26].

Такая практика лучше всего подготовляла элементы для будущей политической партии пролетариата.

Написанная в 1884 году программа была попыткой дать некую общую, приемлемую для всех существующих кружков, объединяющую формулу ближайших и конечных целей. Несмотря на то, что она страдала почти всеми теми недостатками, которые мы отметили выше в программе-минимум брошюры «Социализм и политическая борьба», тем не менее, она очень ценна, как первая марксистская программа России. Огромное значение проекта программы не исчерпывается однако этим. В деле упрочения мысли о необходимости самостоятельной классовой партии пролетариата проект сыграл исключительно большую роль.

В 1889 году Плеханов, обращаясь к рабочим, пишет:

«Самая первая, самая настоящая, но в то же время самая очевидная и самая бесспорная из всех ближайших задач русских социалистов заключается в поддержании своего существования , как особой , социалистической партии , рядом с другими , либеральными партиями , образующимися или имеющими образоваться для борьбы с абсолютизмом. Слиться с такими партиями для русских социалистов значило бы совершить политическое самоубийство, потому что, в случае слияния не либералы примут их программу, а им придется принять программу либералов, т.е. на долгое время оставить даже всякие попытки о социализме. Но, с другой стороны, поддержать свое существование, как особой партии, русские социалисты могут только при одном необходимом условии: именно, при условии возбуждения сознательно политического движения в среде рабочего класса. Вне этого класса социалистическое движение немыслимо. Движение, ограниченное тесными пределами интеллигенции, ни в каком случае не может быть названо социалистическим. Оно способно служить только преддверием и предвестием настоящего социалистического движения, т.е. движения рабочих » [П: III, 94].

О самобытном характере русского социализма говорили те социалисты, о которых Плеханов пишет, что они

«знают, что городская революция означала бы победу городского рабочего населения, и они боятся этой победы так же, как боялось и боится ее парижское „общество“. Но какие же социалисты могут бояться победы рабочего класса? Ясно, что только мелкобуржуазные социалисты, принципиальные враги освободительного движения пролетариата. Вот вам и пресловутый „русский социализм“!» [П: III, 17].

Если эти социалисты еще могли говорить о самобытном характере русского движения, то русский рабочий класс

«прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе, совершенно так же, как не могли бы наши современные художники не быть реалистами, если бы даже и захотели этого. Русский рабочий класс – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет наиболее западнической из всех русских партий» [П: III, 238].

Но самое интересное суждение он высказывает в своих брошюрах о голоде, к которым, в другой связи, нам еще придется вернуться.

Исходя из того основного принципа, что единственный путь, ведущий социалистов к их великой цели, – есть путь «содействия росту классового самосознания пролетариата»:

«Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму» [П: III, 400],

он приступает к определению задач русских социалистов.

«Нам, русским социалистам, надо найти такой способ действий, держась которого, мы, во-первых, ни на минуту не переставали бы способствовать росту классового сознания пролетариата, т.е. быть социалистами, а, во-вторых, скорее победили бы царизм, – т.е., следовательно, и голод, чем при всяком другом способе действий» [П: III, 400].

«Но существует ли такой способ действий? Не только существует, но я с уверенностью говорю, что никакой другой способ не приведет так скоро к победе над абсолютизмом, как именно тот, который соединяет в себе, связывает в одно неразрывное целое борьбу за политическую свободу с содействием росту классового сознания пролетариата» [П: III, 400].

Буржуазия у нас тот класс, которого интересы неминуемо толкнут на борьбу с самодержавием, но в своей борьбе с абсолютизмом буржуазия не может обойтись без помощи народа.

«Всегда и везде, когда и где буржуазия вступала в борьбу со „старым порядком“, она опиралась на народ, и более всего, разумеется, на рабочий класс, как на более образованный и подвижной слой трудящегося населения» [П: III, 401].

«Никакими софизмами нельзя вычеркнуть из истории тот факт, что решающая роль в борьбе западноевропейских стран за свое политическое освобождение принадлежала народу и только народу » [П: III, 402].

Но всегда и везде буржуазия употребляла все усилия к тому, чтобы использовать народ в своих интересах. С этой целью она всемерно старалась содействовать росту политического сознания рабочего класса, направляя его против абсолютизма, причем она это делала

«с большой осторожностью, постоянно заботясь о том, чтобы политически сознательный пролетариат не дорос как-нибудь, невзначай, до классового самосознания , т.е. до сознания враждебной противоположности своих интересов с ее интересами» [П: III, 403].

Социалисты не могут оставаться равнодушными и смотреть, как либеральная буржуазия действует; они должны идти к рабочему классу не только с проповедью необходимости политических свобод, но и с социализмом, содействуя росту классового сознания пролетариата.

Как это сделать?

Это сделать нетрудно, – во всяком случае, менее трудностей к тому, чем кажется, ибо

«русский пролетариат обнаруживает самые недвусмысленные признаки политического пробуждения. Политически он уже перерос буржуазию . Он раньше ее пришел к мысли о политической свободе » [П: III, 404 – 405 (курсив мой. – В . В .)].

Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием. На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам. Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм ото всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель,

« которой всякое политическое движение должно быть подчинено , как средство » [П: III, 405].

Та же самая мысль гораздо более отчетливо выражена в статье «Иностранное обозрение» за 1890 г., где разбираются решения конгресса испанской рабочей партии. Говоря о роли классовой партии, он пишет:

«Пока борьба рабочего класса с буржуазией ведется исключительно на экономической почве, она имеет узкий характер, и цели ее не выходят за пределы существующего общественного порядка. Сплочение пролетариата в особую политическую партию есть существенный и безошибочный признак того , что пролетариат начинает понимать свою революционную задачу . Политическая борьба есть борьба за власть , за преобладание , за господство . Но , добившись господства , пролетариат не оставит камня на камне в существующем экономическом порядке . Вот почему выступление пролетариата на путь политической борьбы всегда означает также, что он начинает ставить себе более широкие экономические задачи . В этой борьбе пролетариат естественно и вполне заслуженно третирует буржуазные партии, как враждебную и реакционную силу» [П: IV, 71].

То, что было справедливо для испанцев, то с еще бóльшим основанием могло и должно было быть правильным и для нашего движения. Более отчетливо и более резко вряд ли мыслимо было выразить тесную неразрывную связь и обусловленность целей пролетарского движения формою его организации; роль партии пролетариата и предстоящая ей гигантская задача Плехановым намечена с гениальной ясностию. Но если вернуться к вопросу о решении вышепоставленной задачи – а выше была поставлена задача о том, как достичь того, чтобы пролетариат научился понимать «свои особые классовые интересы», – то для той эпохи могло быть лишь одно единственное разумное решение: этого достичь можно лишь упорной пропагандой, которая вырабатывает революционеров, и агитацией, задача и значение которой гигантские.

«Благодаря ей, устанавливается и укрепляется необходимая связь между „героями“ и „толпой“, между массой и ее вожаками. И тем натянутее становится положение дел, чем более шатается старое общественное здание; чем быстрее приближается революция, тем важнее становится агитация. Ей принадлежит главная роль в драме, называемой общественным переворотом .

Отсюда следует, что, если русские социалисты хотят сыграть деятельную роль в предстоящей русской революции, они должны уметь быть агитаторами » [П: III, 414].

Но и агитационная деятельность имеет свои организационные предпосылки.

«Необходимым условием этой деятельности является сплочение уже готовых революционных сил. Кружковой пропагандой могут заниматься люди, ничем не связанные между собой, даже не подозревающие существование один другого. Конечно, отсутствие организации всегда отзывается и на пропаганде, но оно не делает ее невозможной. В эпохи же сильного общественного возбуждения, когда политическая атмосфера насыщена электричеством, и когда то здесь, то там, по самым различным, самым непредвиденным поводам, происходят все более и более частые вспышки, свидетельствующие о приближении революционной бури, короче, когда надо агитировать или оставаться за флагом, – в такие эпохи только организованные революционные силы могут иметь серьезное влияние на ход событий. Отдельная личность становится тогда бессильной, революционное дело оказывается по плечу только единицам высшего порядка: революционным организациям » [П: III, 415 – 416].

Роль революционных организаций, – этих единиц высшего порядка, несомненно, великая, и естественно, кто не беспечен насчет победы, кто не хочет ограничиться только фразами, должен глубоко задуматься над этим сложным вопросом организации революционных сил пролетариата.

3.

Но какова должна быть форма организации этой рабочей партии? Если ее принципы выяснились уже в 1883 году, то ее организационные формы намечались лишь к 1893 году, т.е. к началу широкого развития рабочего движения в России.

В этом году Плеханов писал:

«В России вообще, а не только между социал-демократами, пока еще нет сильной революционной организации. Остается говорить лишь о наших пожеланиях на этот счет. А пожелания наши сводятся к созданию подвижной боевой организации, вроде общества „ Земля и Воля “ или „ Партии Народной Воли “, – организации, являющейся всюду , где можно нанести удар правительству , поддерживающей всякое революционное движение против существующего порядка вещей , и в то же время ни на минуту не упускающей из виду будущности нашего движения . Скоро ли нам удастся осуществить такой идеал? Не знаем. Но то несомненно, что мы тем скорее придем к его осуществлению, чем скорее и полнее усвоят наши революционеры принципы научного социализма » [П: IX, 34].

Это – замечательный отрывок, он показывает, как рано сложились организационные принципы нашей партии. Но он сугубо замечателен тем, что подводит итог всей предыдущей работе над решением организационных проблем. Только придерживаясь принципов научного социализма можно решить труднейшие проблемы организации революционных сил.

Я отметил выше, что уже к концу 80-х гг. в социалистическом лагере вопрос о политической борьбе считался бесспорно решенным. Но это ни в коей мере не означало, что он вновь не возникнет. Он был решен в той постановке, какую выдвигало народничество, но на протяжении 90-х гг. стремительное развитие капитализма, исключительно быстрый рост рабочего движения вновь выдвинули старый вопрос об отношении социализма к политической борьбе с не меньшей остротой, чем то было у истоков российской социал-демократии. Так называемое экономическое направление – самый наивный вид оппортунизма, свойственный начальному фазису классовой борьбы пролетариата, с самого же начала появилось именно как результат нового понимания этой проблемы. Известно, что экономисты стояли на той точке зрения, что так как «рабочая масса» отзывается только на вопросы, которые выдвигает перед ней жизнь, т.е. на допросы экономические, то и следует временно отложить в сторону широкие политические требования и вести свою агитацию исключительно на почве ее ближайших требований.

Как видит читатель, тут нет и помину старого самобытного российского социализма и противопоставления его Западу, но тут имеется смешение «класса» с «партией». Заставив авангард отстать до уровня самых отсталых слоев рабочего класса, экономическое направление не только закрыло себе пути к правильному решению политических задач, но и к правильной их постановке. Экономисты не понимают,

«что иное дело – весь рабочий класс , а иное дело – социал-демократическая партия , представляющая собой лишь передовой – и вначале очень малочисленный – отряд рабочего класса. Если рабочий класс данной страны, взятый в его целом (т.е., точнее, в большинстве своих членов ), еще не созрел для перехода к политической борьбе, то из этого вовсе не следует, что „момент“ такой борьбы еще не настал для партии , задавшейся целью политического воспитания этого класса. Для партии момент политической борьбы наступает каждый раз, когда она встречает повод для политической агитации , а у нас в России поводы для такой агитации встречаются никак не реже, чем поводы для агитации на экономической почве » [П: XII, 81 – 82].

На самом деле в самодержавной политической России всякий экономический конфликт неизбежно выльется в политический, коль скоро весь правительственный аппарат будет защищать капиталистов против рабочих, борющихся с ними хотя бы только на экономической почве; с какого бы конца рабочие ни нападали на предпринимателей, их нападение неизбежно будет направлено и против правительства. Весь вопрос заключается в том, будет ли это нападение сознательное или нет.

Рабочий авангард – социал-демократия – должна своей агитацией добиться этой сознательности, причем

« в разных слоях рабочего класса политическая агитация непременно должна принимать различный вид . Но необходимое разнообразие ее приемов не может и не должно изменить ее содержание , заключающееся в выяснении враждебности и непримиримой противоположности интересов рабочих с интересами царизма » [П: XII, 85].

Каждый наш успех в этом деле будет новым поражением царизма. Смысл политической борьбы, ее цель – в этом, а не в чем ином.

Еще до 900-х гг. с политической борьбой связаны понятия заговоров, убийств, террора и т.д. Но

«заговоры, кинжалы, взрывчатые вещества, баррикады и манифестации, – все это не более, как приемы политической борьбы, очень полезные и даже вполне неизбежные при известных обстоятельствах, но вовсе не исключающие возможности, пользы и даже полной неизбежности других приемов при других обстоятельствах . Сущность политической , как и всякой другой, борьбы заключается в том, что каждая из борющихся сторон старается разрушить или хотя бы только ослабить силы , поддерживающие существование другой . Тот или иной прием хорош лишь постольку, поскольку он служит для достижения этой цели» [П: XII, 86].

С этой единственно революционной точки зрения понятно, что всякий успех в деле приведения сознания рабочего класса в соответствие с его бытием и его задачами всего вернее разрушает здание абсолютизма, а тем самым является и самым страшным оружием против него.

Но на этом основании никак не следует обвинять Плеханова в том, будто он является сторонником исключительно борьбы живым и печатным словом.

«Я безусловно настаиваю только на необходимости политической борьбы , а вопрос об ее приемах всегда был и останется для меня вопросом целесообразности . Приемы эти определяются общим состоянием страны, соотношением существующих в ней общественных сил и, – главное – степенью политического развития рабочих. Чем дальше уйдет это развитие, тем разнообразнее будут становиться приемы нашей политической борьбы с правительством. Теперь мы боремся преимущественно посредством живого и печатного слова. Но именно потому, что эти приемы борьбы в высшей степени целесообразны; именно потому, что они хорошо влияют на политическое развитие рабочих, у нас становится возможным употребление в дело нового, могучего приема – демонстрации . События, имевшие место в Харькове весной нынешнего года, может быть, знаменуют собою начало новой эпохи в истории нашей борьбы. В течение этой эпохи еще более разовьется политическое сознание рабочего класса, т.е., следовательно, еще более возрастут наши силы, и тогда… Но зачем забегать вперед: довлеет дневи злоба его » [П: XII, 89 – 90].

С другой стороны, и утверждение экономического направления, будто политическая борьба должна вестись пролетариатом, как классом, достигшим известной высоты развития, – неверное утверждение, чреватое явными оппортунистическими выводами.

«Я же думаю, что политическая борьба должна быть немедленно начата нашей партией , которая представляет собой передовой отряд пролетариата, – его наиболее сознательный и революционный слой , – и что политическая борьба нашей партии явится одним из самых могучих факторов дальнейшего развития рабочего класса» [П: XII, 90].

Понадобилось очень мало времени для того, чтобы сама жизнь показала всю правоту позиции Плеханова.

Спустя несколько месяцев после этой статьи повторились и далее, не прекращаясь, ширились демонстрации, и всеобщая политическая активность пролетариата заставила даже экономистов заговорить о политической борьбе, и Плеханов не без законной гордости пишет:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она, будто бы, хотела „взять самодержавие на уру“» [П: XII, 188].

Но если приемы политической борьбы определяются состоянием страны, то каковы должны быть они в России начала 900-х гг.? Кто должен вести ее, что может революционное движение выставить против самодержавия? В статье своей «Что же дальше?» Плеханов пишет:

«Самодержавию царя соответствует самодержавие его министров, а самодержавие его министров естественно дополняется самодержавием прочей чиновной братии. И ни одна из этих эманаций „излюбленного монарха“ не думает отрекаться от принадлежащей ей частицы абсолютизма. Если наше общество хочет самодеятельности , то ему надо вырвать ее : выпросить ее невозможно» [П: XII, 152].

Совершенно правильно; но тогда встает вопрос о той силе, которая должна вырвать у царизма политические права, ибо совершенно бесспорно, что

« политические отношения определяются отношением сил » [П: XII, 152].

Вопрос политического освобождения России есть, таким образом, несомненно вопрос силы. Если это так, – а это несомненно так, – то ясно, что тот,

« кто не содействует , тем или другим способом , росту силы , способной положить конец существующему у нас порядку вещей , тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины . А кто , по той или другой причине , хотя бы , например , по причине неумения или нетерпения , препятствует росту этой силы , тот совершает тяжкий , хотя , может быть , и невольный грех против свободы » [П: XII, 153].

Но где искать эту силу?

«Наша сила есть сила трудящейся и эксплуатируемой массы и прежде всего – пролетариата . Как я уже сказал, общество может приобрести силу и политическое значение лишь в той мере, в какой оно будет содействовать росту и торжеству революционной энергии рабочего класса. Революционная же энергия рабочего класса достигнет наибольшего напряжения лишь тогда, когда он ясно увидит нашу конечную цель : социальную революцию , полное уничтожение эксплуатации трудящихся . Вот почему наше превращение в ручных будто-бы-марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели , не говорю уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения . И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим , чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой , всесторонне развивающей его классовое самосознание » [П: XII, 164].

Всякую борьбу с успехом может вести лишь организованная сила, поэтому

«создание крепкой, стройной, единой и нераздельной организации русских социал-демократов составляет теперь самую насущную изо всех стоящих перед нами ближайших практических задач . Отсутствие такой организации уже нанесло нам очень много вреда . Оно помешало нам всесторонне использовать волнения текущего года в интересах нашего движения» [П: XII, 165].

Жизнь опередила социал-демократию, она выдвинула задачи, выполнение которых требует значительно больше организованности, чем это представляла социал-демократия. Иные при этом говорят:

«Нашей партии очень трудно организоваться потому, что она, постоянно находясь под неприятельским огнем, постоянно несет тяжелые потери. И это, конечно, верно. Но, с другой стороны, неприятельский огонь страшен для нее потому, что она не организована. Тут заколдованный круг, из которого можно выйти лишь энергичным усилием воли. Пусть наша партия организуется. Организация, как хороший земляной окоп, прикроет ее от неприятельского огня и низведет ее потери до возможного минимума.

А эти потери теперь в самом деле огромны, и притом их вредное влияние быстро растет по мере того, как умножаются и усложняются ее практические задачи» [П: XII, 166].

Она поможет легко перенести преследования, быстро поправит неудачи. Кружковщина и разъединенность слишком большая роскошь для партии. Медлить и ждать, когда естественным ходом вещей возникнет и окрепнет организация, – нельзя:

«Ей безусловно необходима организация, объединяющая в одно дисциплинированное целое все ее силы, вносящая единство в ее деятельность и подчиняющая работу многочисленных кружков, рассыпавшихся по широкому лицу нашей земли, руководству всероссийского центра . Только при этом условии она будет в состоянии сделаться тем, чем она обязана сделаться : руководительницей великого освободительного движения в России » [П: XII, 167].

Нужда в централизованной партии с единым всероссийским центром, строго дисциплинированной, была особенно подчеркнута растущим массовым движением начала 900-х годов. Оно же показало, какое грандиозное значение имеет подполье. Возражая террористам, Плеханов пишет:

« Есть гораздо более сильное средство возбуждения массы (чем террор. – В . В .). Средство это – ее собственная, непосредственная борьба с властью путем всевозможных видов нелегального массового движения . Это движение совершенно незаменимо по своему воспитательному значению; каждый его успех приближает нас к победе. А, между тем, террор грозит сильно задержать его, отдалив организованных революционеров от неорганизованной, но уже созревшей для активной борьбы и рвущейся на активную борьбу массы» [П: XII, 176].

Совершенно понятно, почему он в годы жестокой реакции, после первой революции, стал певцом подполья, – он оценил роль подполья еще в те ранние годы. Подполье, подобно знаменитому кроту, рыло хорошо уже тогда.

Отрывок, который я привел, должен доказать всякому беспристрастному читателю, что у Г.В. Плеханова проблема отношения социализма к политической борьбе получила наипоследовательно революционное решение. Тогдашние «ужасно революционные» социалисты-революционеры упрекали Плеханова в нереволюционности, в частности Чернов особенно смеялся над тем ответом который дал в конце своей статьи Плеханов на вопрос «Что же дальше?».

«Дальше, – отвечал Плеханов, – продолжение начатой освободительной борьбы, в интересах которой мы должны:

1) Организоваться.

2) Принять все зависящие от нас меры для выяснения оппозиционным элементам общества истинного характера преследуемой нами ближайшей политической задачи.

3) Продолжать политическую агитацию в трудящейся массе» и т.д. [П: XII, 177 – 178]

Но Чернов смеялся потому, что ему не было ясно, что есть революционная тактика. Для него политическая борьба неизбежно связывалась с террористическими актами. Энергии и движению масс он противопоставлял энергию и героизм лиц. Идеолог мелкой буржуазии, естественно, не понимал силы и значения организации для победы революции. Но революция приближалась, и масса сметала лиц, чтобы самой действовать вольно и беспрепятственно.

Демонстрации, стачки, всеобщая забастовка на Юге были этапами, головокружительно быстро приведшими Россию к первой революции.

Политическая борьба стала фактом, против ее законности никто уже не спорил. Нужно было подвести итог и создать некий кодекс своих теоретических и тактических воззрений: это и сделал II съезд нашей партии. Комментируя проект программы, Плеханов в 1903 г., с большим внутренним удовлетворением, мог констатировать:

«Теперь уже никто из наших товарищей не сомневается в необходимости крепкой организации того типа, который существовал в России во второй половине 70-х и в начале 80-х гг. (организации общества „Земля и Воля“ и „Партия Народной Воли“) и который оказал тогдашним русским революционерам такие огромные неоценимые услуги» [П: XII, 206].

Действительно, ко II съезду против этих принципов спора в партии не было; энергичная и настойчивая двадцатилетняя пропаганда Плеханова сделала свое дело, хотя, как выяснилось, на самом втором съезде не вся партия оказалась в силе последовательно усвоить себе этот единственно революционный взгляд на организационные задачи нашей партии.

4.

Принято считать, что в числе лиц, изменивших изложенному выше взгляду, был и сам Плеханов; некоторые историки нашей партии эту версию упорно поддерживают. Во всяком случае, его поведение после второго съезда, разрыв с Лениным и кооптация меньшевиков располагали многих к таким выводам.

Особенно усердствовали на этот счет меньшевики. Они и пустили рассказ, будто Плеханов и на втором съезде, по вопросу об уставе, держался двойственной линии и колебался между Лениным и Мартовым.

Но то, что выгодно меньшевикам, то уж, наверняка, недоброкачественно с точки зрения того же самого Плеханова.

Вопросом о его позиции после II съезда мы займемся особо; теперь же, в двух словах, постараемся рассеять меньшевистскую басню о том, будто Плеханов на втором съезде, да и после него, выступал против или колебался между Лениным (который, ведь, и защищал его принципы) и Мартовым.

Борьба, разыгравшаяся вокруг первого параграфа устава на II съезде, была борьбой за фактическое осуществление тех организационных принципов, которые защищал Плеханов.

Кого следует считать членом РСДРП, – означало по тем условиям: что есть сама социал-демократическая партия? Будет ли это строго ограниченная, с ясными пределами организованная партия? или круг лиц, который не знает, где кончается боевое ядро, и где начинается сочувствующая периферия, – бесформенное и не поддающееся дисциплине общество единомыслящих.

Защищая так называемую строгую, «узкую» формулировку первого параграфа, и Ленин, и вслед за ним Плеханов защищали идею необходимости в России централизованной, строго дисциплинированной, боевой партии, что, естественно, не могло быть по вкусу ни бундовцам, ни экономистам, ни некоторой части искровцев, которая чувствовала тягу к оппортунизму.

Было бы странно, ежели бы этот вопрос, столь важный и большой, не вызвал страстной борьбы на съезде. По крайней мере, в истории международного рабочего движения еще не бывало случая, чтобы рабочая классовая партия при своем образовании и оформлении не прошла этой стадии жестоких дискуссий и разногласий по этому основному организационному вопросу. Борьба между лассальянцами и эйзенахцами, между гедистами и жоресистами в иной форме, при иных обстоятельствах, по иным непосредственным поводам – фактически были разрешением этой, на первый взгляд, простой, а на самом деле кардинальной проблемы.

И хотя Ленину и Плеханову не удалось провести первый параграф в своей формулировке, однако все остальные параграфы были приняты централистские, чем значительно, если не совсем, был парализован первый параграф Мартова.

Рассказывая об этом, Мартов говорит, что к идее централизма склонялись те «искровцы», для которых

«основной определяющей идеей стало создание организации, способной, по мановению руки властного центра, к широким боевым действиям против самодержавия. К тому же склонялись и те „искровцы“, которые в долгой и упорной борьбе с оппортунистическими течениями прониклись недоверием к массе средних партийных работников и искали в доведенной до крайних пределов централизации верного средства сохранять за политикой партии „ортодоксально“ марксистский характер, вопреки всем возможным колебаниям широкой партийной среды. Выразителем первой тенденции явился на съезде В.И. Ленин, второй – Г.В. Плеханов, которые в возникших на съезде дебатах стали на сторону самой крайней централизации» [М: История, 72 – 73].

Это верно. Не верно только, будто Плеханов только потому и склонился к централизму, что боялся ревизионизма и оппортунизма. Конечно, не без того, по изложенные выше его организационные воззрения, на наш взгляд, не оставляют сомнения в том, что Плехановым руководил и здоровый организационный реализм, благодаря которому он еще в 1893 г. предпочитал организационные формы «Земли и Воли» и «Народной Воли».

Нетрудно доказать это и более объективным материалом. В своей речи по § I устава на II съезде Плеханов говорил:

«Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что „то сей, то оный на бок гнется“. Но чем больше говорилось об этом предмете, и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина. Весь вопрос сводится к тому, какие элементы могут быть включены в нашу партию. По проекту Ленина, членом партии может считаться лишь человек, вошедший в ту или иную организацию. Противники этого проекта утверждают, что этим создаются какие-то излишние трудности. Но в чем заключаются эти трудности? Говорилось о лицах, которые не захотят или не смогут вступить в одну из наших организаций. Но почему не смогут ? Как человек, сам участвовавший в русских революционных организациях, я скажу, что не допускаю существования объективных условий, составляющих непреодолимое препятствие для такого вступления. А что касается тех господ, которые не захотят , то их нам и не надо. Здесь сказали, что иной профессор, сочувствующий нашим взглядам, может найти для себя унизительным вступление в ту или иную местную организацию. По этому поводу мне вспоминается Энгельс, говоривший, что, когда имеешь дело с профессором, надо заранее приготовиться к самому худшему. ( Смех .) В самом деле, пример крайне неудачен. Если какой-нибудь профессор египтологии, на том основании, что он помнит наизусть имена всех фараонов и знает все требования, которые предъявлялись египтянами быку Апису, сочтет, что вступление в нашу организацию ниже его достоинства, то нам не нужно этого профессора. Говорить же о контроле партии над людьми, стоящими вне организации, значит играть словами. Фактически такой контроль неосуществим» [П: XII, 426 – 427].

Ссылаются обыкновенно на начало только что приведенной цитаты в доказательство его колебаний. Но совершенно ясно, что тут шел разговор не о колебаниях принципиальных, – Плеханов действительно не принимал участия непосредственно в выработке устава, и, естественно, он должен был ознакомиться с уже существующими проектами. Как человек «без предвзятых мнений», он составлял себе мнение о существующих проектах, или, говоря иначе, он рассказывает в своей речи о том, как он устанавливал сходство и противоречия двух этих проектов, с высказанными им принципами; если это считать за «колебания», то, разумеется, Плеханов колебался. Но тогда мыслима одна лишь непоколебимость – слепота!

Далее, отвечая Аксельроду, который сослался в своей речи на 70-е годы, когда, по его мнению, числились членами землевольческой организации люди, не входившие ни в одну из организаций, Плеханов, говорит:

«Тогда существовал хорошо организованный и прекрасно дисциплинированный центр, существовали вокруг него созданные им организации разных разрядов, а что было вне этих организаций, было хаосом, анархией. Составные элементы этого хаоса называли себя членами партии, но дело не выигрывало, а теряло от этого. Нам нужно не подражать анархии семидесятых годов, а избегать ее» [П: XII, 427].

Сторонники точки зрения Мартова аргументировали тем, что быть членом партии имеет большое нравственное значение, что Плеханов, естественно, не согласился считать за аргумент в пользу Мартова.

«Если где и полезно вспомнить пример семидесятых годов, то именно в этом случае. Когда Желябов заявил на суде, что он не член Исполнительного Комитета, а только его агент четвертой степени доверия, то это не умаляло, а увеличивало обаяние знаменитого Комитета. То же будет и теперь. Если тот или другой скажет, что он сочувствовал нашей партии, но не принадлежал к ней, потому что, к сожалению, не мог удовлетворить всем ее требованиям, то ее авторитет только возрастет» [П: XII, 427].

Трудно представить себе, что часть съезда, и не малая, не понимала столь простые доводы. Еще менее было понятно другое возражение, по которому принятие проекта Ленина помешает рабочим вступить в нашу партию:

«Не понимаю я также, почему думают, что проект Ленина, будучи принят, закрыл бы двери нашей партии множеству рабочих. Рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Им не страшна дисциплина. Побоятся войти в нее многие интеллигенты, насквозь пропитанные буржуазным индивидуализмом. Но это-то и хорошо. Эти буржуазные индивидуалисты являются обыкновенно также представителями всякого рода оппортунизма. Нам надо отдалять их от себя. Проект Ленина может служить оплотом против их вторжений в партию, и уже по одному этому за него должны голосовать все противники оппортунизма» [П: XII, 427].

Это не в бровь, а в глаз будущим меньшевикам. Из этой речи совершенно ясно, что вопрос о борьбе с оппортунизмом посредством жестокого устава – один из аргументов для Плеханова, хотя и не последний.

Несколько времени спустя собрался II съезд Лиги революционной социал-демократии, где Плеханов вместе с Лениным защищал точку зрения все того же строгого централизма.

Совершенно несомненно, по-моему, что всякие россказни насчет колебания не имеют под собой никакой реальной почвы. Его речи и его поведение на обоих съездах так соответствуют его прежней позиции и высказанным им принципам, что и особо долго доказывать не следует вымышленность и недостоверность этого убеждения.

Внимательный читатель может убедиться, просматривая его статьи после разрыва с большевиками, что он ни разу не делал попытки пересмотра своих принципов. Наоборот, спустя много лет, в эпоху борьбы с ликвидаторством, Плеханов неоднократно прямо отстаивал старую свою позицию II съезда. Приведу лишь один отрывок в доказательство этого.

В своей статье «Об улыбке авгура», представляющей собою ответ Ф. Дану на его обвинения, примерно, такого же содержания, о котором я говорил выше, Плеханов пишет:

«Я отстаивал с Лениным ту его редакцию (§ 1 устава), которая гласила, что членом партии является всякий, принадлежащий к ее организации. Мне до сих пор кажется , что иного определения и быть не может … поскольку не нарушаются права логики (курсив мой. – В . В .). Они находили эту редакцию слишком „узкой“» [П: XIX, 380].

Это очень категорично и не требует особых разъяснений. В эпоху 1904 – 1908 гг. не всегда он последовательно придерживался ее, очень часто сам нарушал дисциплину, но объяснения всему этому периоду его деятельности следует искать в других причинах. Мы займемся ими особо.

Подведем итог.

В вопросе об отношении социализма к политической борьбе и, в частности, о формах организации политической борьбы учение Плеханова представляло собой наиболее революционные и передовые воззрения во всем Втором Интернационале. До сих пор считают, что в вопросе об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова в том, что он установил правильное отношение между ними. Это верно, но это не вся правда, если бы его работа ограничилась этим, то за ним была бы лишь заслуга перенесения западноевропейского опыта на русскую почву. Но в том-то и все дело, что его заслуга им не ограничивается. Не только в том его великая заслуга, что он в 80-х годах установил правильное отношение между социализмом и политической борьбой, но и в том, что он, последовательно работая над организацией политической борьбы – выработал стройную организационную систему централизованной, строго дисциплинированной классовой партии, которая одна и могла и смогла вести успешно борьбу с самодержавием, быть гегемоном в буржуазной революции и продолжить далее борьбу за конечные цели. Но из статьи совершенно ясно, что этим ни в какой мере не исчерпывается учение Плеханова о социализме и политической борьбе; мы рассмотрели лишь условия успешного ведения политической борьбы, но труднейшими проблемами были также и вопросы о путях и целях ее.

1.

Я уже говорил, что в решении вопроса об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова далеко не ограничивается тем, что он перенес на русскую почву опыт западноевропейского рабочего движения.

Его решение этого сложного вопроса имеет очень много своеобразного, обусловленного особенностями развития России.

В чем эти особенности?

В том чрезвычайно важном обстоятельстве, что

«социалистическое движение началось у нас уже в то время, когда капитализм был еще в зародыше. Эта особенность русского исторического развития не придумана славянофилами и славянофильствующими революционерами. Она составляет бесспорный, всем известный факт, который принесет огромную пользу делу нашего рабочего класса, если только русские социалисты не растратят своей умственной и нравственной энергии на постройку воздушных замков в стиле удельно-вечевой эпохи» [П: II, 271].

Вся мудрость революционной тактики заключалась в том, чтобы учесть это безусловно важное обстоятельство и максимально использовать его для целей социализма. Но еще более важна была задача определить, как это своеобразие русской истории должно было влиять на видоизменение событий ближайшего будущего, как оно должно было влиять на отношения классовых сил в этих событиях.

Самый заманчивый метод – перенесение на русскую почву шаблона западных народов. На самом деле, все крупные западные народы пережили свои буржуазные революции, причем не одну, а по нескольку, и неизменно каждый раз взаимоотношения классов в этих революциях складывались таким образом, что третье сословие руками народа вытаскивало себе каштаны из огня, народ делал революцию под руководством мелкобуржуазной и буржуазной интеллигенции и непременно оказывался при этом в проигрыше. Если приложить этот шаблон к России, то события должны были бы развернуться таким образом, что рабочий класс вступил бы в революцию под руководством буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции.

Что России придется пережить буржуазную революцию – в этом сомневаться было невозможно после того, как вопрос о судьбах капитализма был разрешен в смысле грядущего в самом недалеком будущем торжества его. Более того – было несомненно, что вся надежда народников и народовольцев на то, будто момент политической революции будет одновременно и началом социалистического переустройства – была фантастичной, ни на чем не основанной надеждой.

«Связывать в одно два таких существенно различных дела, как низвержение абсолютизма и социалистическая революция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти моменты общественного развития совпадут в истории нашего отечества – значит отдалять наступление и того и другого » [П: II, 86].

Это ни в коей мере не означает, что моменты эти друг от друга отдалены столь на много, что ни думать, ни заботиться о конечной цели – о социальной эмансипации рабочего класса – не следует, – наоборот, от революционеров зависит очень многое в деле сближения этих двух моментов.

«Современное положение буржуазных обществ и влияние международных отношений на социальное развитие каждой цивилизованной страны дают право надеяться, что социальное освобождение русского рабочего класса последует очень скоро за падением абсолютизма. Если немецкая буржуазия „ пришла слишком поздно “, то русская запоздала еще более, и господство ее не может быть продолжительным. Нужно только, чтобы русские революционеры, в свою очередь, не „слишком поздно“ начали дело подготовки рабочего класса, дело, теперь уже ставшее вполне современным и насущным» [П: II, 86].

Буржуазная революция в России неизбежна, и она не может протекать по западному шаблону, во-первых, вследствие вышеизложенного своеобразия русской истории, а во-вторых, потому, что опыт Запада многому научил и еще научит русский рабочий класс, так рано оформившийся в класс для себя.

Таково то своеобразное положение, которое делает также чрезвычайно своеобразным задачи социализма в России. Определить эти своеобразные задачи было тем важней, что их выдвинуло само рабочее движение.

Прежде всего и естественно, возникает вопрос о характере грядущей революции и участии в ней рабочего класса. Какую роль отводит рабочему классу такая оригинальная ситуация?

Роль революционного авангарда, прежде всего. Говоря о задачах рабочей социалистической партии, Плеханов пишет в «Социализме и политической борьбе», что она должна

«выставить требование демократической конституции, которая, вместе с „правами человека“, обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им, путем всеобщего избирательного права, возможность активного участия в политической жизни страны» [П: II, 83].

Такая политическая программа вызовет сочувствие всех сторонников демократии, все русское общество взялось бы агитировать за такую программу, оно перестало бы смотреть на революционеров, как на людей с незрелой мыслью.

«Этот невыгодный для революционеров взгляд уступил бы место уважению общества не только к их героизму, но и к их политической зрелости. Постепенно это сочувствие перешло бы в активную поддержку или, что вероятнее, в самостоятельное общественное движение, и тогда пробил бы, наконец, час падения абсолютизма. Социалистическая партия играла бы в этом освободительном движении весьма почетную и выгодную роль. Ее славное прошлое, ее самоотвержение и энергия придали бы вес ее требованиям, и она имела бы, по крайней мере, шансы завоевать таким образом народу возможность политического развития и воспитания, а себе – право открытого обращения к нему со своей проповедью и открытой организации в особую партию» [П: II, 83 – 84].

Концепция получается совершенно ясная: социалистическая рабочая организация, это – тот авангард, на котором лежит тяжелая, но почетная обязанность организации общества, инициативы в борьбе и при умелом и тактическом ведении дела также и руководство им. Но никто не может гарантировать рабочему классу, что он, беря на себя инициативу борьбы, руководя ею, не окажется в подсчете с одними потерями без прав, без завоеваний.

«Без силы нет и права. Всякая конституция – по прекрасному выражению Лассаля – соответствует или стремится прийти в соответствие с „ реальными , фактическими отношениями сил , существующими в стране “. Поэтому наша социалистическая интеллигенция должна позаботиться о том, чтобы еще и в до-конституционный период изменить эти фактические отношения русских общественных сил в пользу рабочего класса. В противном случае, падение абсолютизма далеко не оправдает надежд, возлагаемых на него русскими социалистами или даже демократами. Требования народа и в конституционной России могут быть оставлены совсем без внимания или удовлетворены лишь настолько, насколько это необходимо для усиления его податной способности, ныне почти совершенно истощенной хищническим характером государственного хозяйства. Сама социалистическая партия, завоевавши у либеральной буржуазии свободу слова и действия, может очутиться в „исключительном“ положении, подобном положению современной немецкой социал-демократии. В политике на благодарность вчерашних союзников и нынешних врагов может рассчитывать лишь тот, кому невозможно рассчитывать на что-либо более серьезное» [П: II, 84].

Это говорит опыт западных революций. Из практики рабочего движения западных народов можно привести немало примеров подобного трагического финала. Участие в борьбе еще плохая гарантия; но нужно добиться такого положения, при котором рабочий класс не только был бы простым участником революционной борьбы третьего сословия, одной из его составных частей, но чтобы сама борьба протекала под фактическим руководством пролетариата. Это и будет лучшей гарантией того, что ни общество не будет обмануто в своих ожиданиях, ни рабочий класс в осуществлении своих задач, которая сводится к созданию таких условий, которые благоприятствовали бы его борьбе за окончательную экономическую эмансипацию.

Но как это сделать? Какими средствами рабочий класс сумеет еще до конституционного периода изменить фактические отношения общественных сил в свою пользу? Т.е., говоря проще, как рабочий класс может в доконституционную эпоху готовиться стать руководителем революции?

Средствами, верность которых уже достаточно была испытана в Западной Европе рабочим классом: организацией в самостоятельную политическую партию, сплоченностью и ясностью своего политического сознания. Я сказал: средства эти испытаны в Западной Европе.

Но есть существеннейшее различие: Западноевропейский пролетариат стал прибегать к этим средствам лишь после своих буржуазных революций и верность этих средств он испытал не в революцию, а в повседневной борьбе и в подготовке рабочего класса к пролетарским революциям, в то время как в России пролетариат имеет полную реальную возможность все эти средства употреблять на дело подготовки рабочего класса к буржуазной революции в нашей стране. Впрочем, и это различие обусловлено тем своеобразием экономики и классовых отношений России, о котором было сказано выше.

Спора быть не может, все приведенное нами трактует вопрос чрезвычайно обще и глубоко теоретически. В «Социализме и политической борьбе» еще не все (далеко не все!) ясно автору, однако не видеть, что вопрос о гегемонии пролетариата перед Плехановым встал уже в 1883 году и что он пытается не случайно, а логически, совершенно последовательно и связанно с общим ходом мысли дать на него ответ, – не заметить этого можно лишь при явном нежелании видеть факты.

И когда Лавров, возражая Плеханову, говорит о сомнительном будущем группы «Освобождение Труда», Плеханов совершенно резонно указывает ему, что народовольческая программа стала тормозом революционному развитию и что альтернатива, которая стоит перед революцией в России, выражается в суровой и неумолимой формуле: либо она поставит свое дело на карту заговора, либо выдвинет новую силу, которая возьмет в свои руки дело организации и руководства революционным движением.

Такой новой силой должно быть рабочее движение:

«Для социалистов было бы очень невыгодно , если бы руководство борьбой перешло в руки наших либералов. Это сразу лишило бы их всего прежнего влияния и на долгие годы отсрочило бы создание социалистической партии в передовых слоях народа. Вот почему мы и указываем нашей социалистической молодежи на марксизм, эту алгебру революции, как я назвал его в своей брошюре, эту „программу“, научающую своих приверженцев пользоваться каждым шагом общественного развития в интересах революционного воспитания рабочего класса. И я уверен, что рано или поздно наша молодежь и наши рабочие кружки усвоят эту единственно революционную программу» [П: II, 104],

усвоят для того, чтобы руководство революционной борьбой не передать либералам.

Проблема так именно и стояла: кому будет принадлежать руководство борьбой и грядущей революцией? Из предыдущего очерка мы узнали, как следует организовывать и сплачивать силы рабочего класса и тем изменить в свою пользу фактическое соотношение сил в русском обществе. Мы ниже увидим, как себе представлял Плеханов руководство революционной борьбой. Его основной элемент оставался – все та же забота о работе над политическим сознанием рабочего класса. Народовольцы думали, что рабочие важны для революции, но они были очень далеки от того, чтобы смотреть на них, как на исключительных представителей революции.

«Не так будет рассуждать социал-демократ, убежденный в том, что не рабочие нужны для революции , а революция нужна для рабочих (курсив мой. – В . В .). Для него пропаганда в рабочей среде будет главной целью его усилий, и он не откажется от нее, не испытавши всех средств, которые находятся в его распоряжении, не сделавши всех усилий, на которые он способен. И чем более будет проникаться истинно социалистическими взглядами наша революционная интеллигенция, тем возможнее и легче будет казаться ей деятельность между рабочими по той простой причине, что тем сильнее будет стремиться она к такого рода деятельности» [П: II, 342].

Само собой разумеется, работа в рабочей среде трудная, но далеко не безнадежная: опыт «Северно-Русского Рабочего Союза» и «Земли и Воли» – блестящие тому доказательства. Работа эта медленная, но без нее не сделать ни шагу к свободе, ибо совершенно бесспорно, что

«всякий, желающий поскорее добиться свободы, должен стараться заинтересовать рабочий класс в борьбе с абсолютизмом» [П: II, 343 – 344].

Только посредством этого мы можем избавиться от невыносимого ига абсолютизма. Но западноевропейская история дает немало примеров того, как рабочий класс

«очень часто боролся против абсолютизма под знаменем и под верховным руководством буржуазии. Отсюда явилась умственная и нравственная зависимость его от вожаков либерализма, вера в исключительную святость либеральных девизов, убеждение в неприкосновенности буржуазного порядка. В Германии понадобилась вся энергия и все красноречие Лассаля, чтобы только подорвать духовную связь рабочих с прогрессистами. Наше „общество“ лишено такого влияния на рабочий класс, и социалистам нет ни нужды, ни выгоды создавать его заново. Они должны указать рабочим их собственное, рабочее знамя, дать им вожаков из их собственной, рабочей среды, короче, должны позаботиться о том, чтобы не буржуазное „общество“, а тайные рабочие организации приобрели господствующее влияние на умы рабочих. Этим в значительной степени ускорится образование и рост русской рабочей социалистической партии, которая сумеет завоевать себе почетное место среди других партий, после того, как она еще в пеленках способствовала падению абсолютизма и торжеству политической свободы» [П: II, 346].

Так, рабочие, проникнувшись идеей и принципами современного социализма, сами уже

«сумеют пройти между Сциллой и Харибдой, между политической реакцией государственного социализма и экономическим шарлатанством либеральной буржуазии» [П: II, 346].

По самой природе обсуждаемых вопросов «Наши разногласия» не могли долго заниматься вопросом, нас интересующим, но один основной вопрос в этой книге был несомненно отчетливо и безоговорочно решен: вопрос об отношении пролетариата к предстоящей революции. На утверждение Тихомирова, что рабочий класс очень важен для революции, Плеханов набрасывает следующую блестящую ответную программу:

«И пусть не говорят нам, что современные русские бланкисты не отрицают значения подготовительной деятельности в среде рабочего класса. Никакое сомнение невозможно на этот счет после того, как „Календарь Народной Воли“ объявил, что городское рабочее население имеет „особенно важное значение для революции“ (стр. 130). Но есть ли на свете хоть одна партия, которая не признавала бы, что рабочий класс может оказать ей важную помощь в достижении ее целей? Современная политика железного канцлера ясно показывает, что такого сознания не лишено даже прусское юнкерство. Теперь все обращаются к рабочим, но не все говорят с ними одинаковым голосом, не все отводят им одинаковую роль в своих политических программах. Это различие заметно даже на социалистах. Для демократа Якоби основание одного рабочего союза имело более важное культурно-историческое значение, чем битва при Садовой. Бланкист, конечно, вполне согласится с этим мнением. Но согласится – единственно потому, что не битвы, а революционные заговоры являются в его глазах главными двигателями прогресса. Если же вы предложите ему выбирать между рабочим союзом и „кающимся дворянином“ в лице какого-нибудь начальника дивизии, то он едва ли задумается предпочесть второго первому. Да оно и понятно. Как ни важны „для революции“ рабочие, но высокопоставленные заговорщики еще того важнее, без них нельзя ступить шагу, и часто весь исход заговора может зависеть от поведения того или другого „превосходительства“. С точки зрения социал-демократа истинно революционное движение настоящего времени возможно только в среде рабочего класса; с точки зрения бланкиста революция только частью опирается на рабочих, имеющих для нее „важное“, но не главное значение. Первый полагает, что революция имеет „особенно важное значение“ для рабочих ; по мнению второго, рабочие имеют, как мы знаем, особенно важное значение для революции . Социал-демократ хочет, чтобы рабочий сам сделал свою революцию; бланкист требует, чтобы рабочий поддержал революцию, начатую и руководимую за него и от его имени другими, положим, хоть гг. офицерами, если вообразить нечто вроде заговора декабристов. Сообразно с этим, изменяется и характер деятельности и распределение сил. Один обращается, главным образом, к рабочей среде, другие имеет с ней дело только между прочим и когда этому не мешают многочисленные, сложные, непредвидимые и все более и более возрастающие нужды начатого вне ее заговора. Это – различие огромной практической важности; именно им-то и объясняется враждебное отношение социал-демократов к заговорщицким фантазиям бланкистов» [П: II, 300 – 301].

Это – целая программа, имеющая гигантское значение для прочного обоснования идеи гегемонии пролетариата. На самом деле какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, если положение, выставленное народниками, стало бы исходным для суждения социалистов? Оно свелось бы к простым словоизлияниям; гегемония класса, который ставит своей целью быть помощником другому классу в деле осуществления задач последнего – гегемонии реально означает отрицание гегемонии, это означает – самому быть водимым, а не руководителем.

Своей отповедью Тихомирову Плеханов сильно укрепил положение о необходимости в ближайшей революции гегемонии пролетариата.

Но, повторяю, при всем том «Наши разногласия» по своему характеру лишь отчасти касаются интересующего нас вопроса.

О том, что самый характер и предмет книги не давали ему возможности заняться им, свидетельствует и то, что в программе 1884 г., т.е. того же года, что и «Наши разногласия», по этому вопросу Плеханов пишет значительно более отчетливо и ясно:

«Одним из важнейших следствий этого отсталого состояния производства было и есть до сих пор неразвитое состояние среднего класса, который неспособен у нас взять на себя инициативу борьбы с абсолютизмом.

Социалистической интеллигенции пришлось. поэтому, стать во главе современного освободительного движения, прямой задачей которого должно быть создание свободных политических учреждений в нашем отечестве, причем социалисты, с своей стороны, должны стараться доставить рабочему классу возможность активного и плодотворного участия в будущей политической жизни России» [П: II, 359 – 360].

Но самым интересным в этом отношении являются его «Современные задачи русских рабочих», где он делает сразу огромный шаг вперед в этом вопросе и пишет, объясняя, почему он обращается именно к рабочим: называя социал-демократию

«партией рабочей по преимуществу, я хочу только сказать, что наша революционная интеллигенция должна идти с рабочими , а наше крестьянство должно идти за ними . При такой постановке вопроса, наша социал-демократическая партия может сохранить свой рабочий характер, вовсе не впадая во вредную исключительность» [П: II, 363].

Повторяю, это чрезвычайно знаменательно именно потому, что здесь сделана попытка дать в краткой и ясной формуле отношение между рабочим авангардом – руководителем и руководимыми классами и группами. Плеханов предупреждает рабочих, что придет время, когда сами

«высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей. Не забывайте, что в политике нет благодарности, и если вы не будете думать сами о себе, то другие будут думать о вас лишь до тех пор, пока им нужно будет пользоваться вашей силой. Но как только дело дойдет до выгод , принесенных борьбою, то высшие классы будут помнить только о себе , да разве еще о том, чтобы держать вас в узде и в повиновении. Но если вы будете сильны и сплочены, если вы сознательно пойдете к своей цели, то вы сумеете отстоять свои права и недаром затратите свои силы» [П: II, 370 – 371].

Особую классовую политику за особые классовые цели – вот что должен преследовать рабочий класс в будущей революции; эти особые классовые интересы пролетариата совпадут с интересами крестьянства, которое именно поэтому и пойдет за рабочим классом. Но руководство пролетариатом революционной борьбой должно выражаться в том, что он введет в революцию ясную классовую линию, поворачивая события в направлении своих интересов.

От этих его заявлений до его речи на Парижском международном конгрессе, последовавшем через четыре года, был лишь один шаг.

2.

Но прежде всего два слова о программе 1888 г. В ней Плеханов делает значительный шаг вперед по сравнению с программой 1884 г.

Если в первом проекте еще видны заметные следы уступок народовольству и народническим предрассудкам, то во втором проекте нужды особой в этих уступках не было; и хотя изменения ситуации не избавили второй проект окончательно от ошибок – кое-какие ошибки с первого проекта сохранились, тем не менее в проекте 1888 г. вопрос о роли рабочего класса в грядущей рабочей революции освещен значительно яснее.

«Разложение общины создает у нас новый класс промышленного пролетариата. Более восприимчивый, подвижной и развитой, класс этот легче отзывается на призыв революционеров, чем отсталое земледельческое население. Между тем, как идеал общинника лежит назади, в тех условиях патриархального хозяйства, необходимым политическим дополнением которых было царское самодержавие, участь промышленного рабочего может быть улучшена лишь благодаря развитию новейших, более свободных форм общежития. В лице этого класса народ наш впервые попадает в экономические условия, общие всем цивилизованным народам, а потому только через посредство этого класса он может принять участие в передовых стремлениях цивилизованного человечества . На этом основании русские социал-демократы считают первой и главнейшей своей обязанностью образование революционной рабочей партии. Рост и развитие такой партии встретит, однако, в современном абсолютизме очень сильное препятствие» [П: II, 402].

Если сравнивать приведенный отрывок с тем, что он говорил в своей статье «Современные задачи русских рабочих», то мы вынуждены будем признать больше ясности в утверждениях 1885 года, однако не следует забывать, что программа, поневоле чрезмерно сжатая, и должна была быть в своих утверждениях более осторожной, чем статья. Точно так же, как в другой своей статье, относящейся к тому же году, что и второй проект программы, Плеханов лишь вскользь, хотя и настойчиво, говорит о гегемонии рабочего класса в ближайшей революции.

Ведя беседу с либералом о том, «как добиваться конституции», социалист (Плеханов) весь центр тяжести переносит на вопрос о том, как должны вести себя по отношению к движению рабочего класса либералы и что должны сделать они для приближения революции; говоря об этом, нельзя было не указать либералу, какова будет роль рабочего класса в этой революции:

«вообразим себе, что петербургское „общество“, проникшись революционным духом, строит баррикады, между тем как рабочий класс остается в стороне от этого движения. Одной полиции, одних дворников было бы достаточно для того, чтобы перевязать представителей „общества“ и рассадить их по участкам. Отсюда неизбежно следует такой вывод: для того , чтобы добиться конституции , мы должны вовлечь рабочий класс в борьбу против абсолютизма , возбудить в нем симпатии к свободным политическим учреждениям . Другого пути у нас нет и быть не может » [П: III, 16].

Без рабочего класса и разговор о конституции приобретает комический характер, ибо не будет силы, которая сумеет защитить Земский Собор, скажем, от расправы будочника Мымрецова. Такой силой, единственно реальной силой, является рабочий класс.

«Политическая свобода будет завоевана рабочим классом, или ее совсем не будет» [П: III, 16].

Через год после этого «разговора» в Париже собрался первый международный конгресс социалистов.

Вот как формулировал перед представителями международного пролетариата Плеханов перспективы революционного движения в России:

« Пролетариат , образующийся вследствие разложения сельской общины, нанесет смертельный удар самодержавию . Если оно, несмотря на героические усилия русских революционеров, до сих пор не побеждено в России, то это объясняется изолированностью революционеров от народной массы. Силы и самоотвержение наших революционных идеологов могут быть достаточны для борьбы против царей, как личностей, но их слишком мало для победы над царизмом, как политической системой. Задача нашей революционной интеллигенции сводится, поэтому, по мнению русских социал-демократов, к следующему: она должна усвоить взгляды современного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия. Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих . Другого выхода у нас нет и быть не может !» [П: IV, 54]

Это было смело, но читатель видит, что только западноевропейским товарищам могло показаться все это новинкой, для русских же, которые вели к тому времени яростные дискуссии по этим вопросам, у которых уже совершенно ясно наметился взгляд, высказанный так ярко и удачно Плехановым на конгрессе, все это было совершенно привычной мыслью. Русские революционеры имели до того не одну возможность по трудам того же Плеханова прийти к этому выводу.

Революция восторжествует в России как рабочая революция, но что она даст принципиально нового, что вносит нового появление рабочего класса на сцене в русскую историю? Многое, и прежде всего то, что с его появлением всякие разговоры о якобы самобытных путях должны быть совершенно отброшены:

«В нашем отечестве образование этого класса имеет еще большее значение. С его появлением изменяется самый характер русской культуры, исчезает наш старый, азиатский экономический быт, уступая место иному, европейскому . Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России . Но рабочий класс придаст совершенно новый характер этому делу , от которого зависит самое существование России , как цивилизованной страны . Начатое когда-то сверху , железной волей самого деспотичного из русских деспотов , оно будет закончено снизу , путем освободительного движения самого революционного изо всех классов, какие только знала история. Герцен замечает в своем „Дневнике“, что в России, собственно говоря, нет народа, а есть только коленопреклоненная толпа и палач. В лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова. В его лице трудящееся население нашего отечества впервые встанет во весь рост и позовет к ответу своих палачей. Тогда пробьет час русского самодержавия» [П: III, 78].

Задача тем более трудная, что рабочий класс, выбиваясь снизу собственными силами, должен был преодолеть не только сопротивление всех вековых общественных самобытных устоев, но и косность интеллигенции. Интеллигенция должна была понять, что именно «сила рабочего класса» и есть та сила, которая призвана спасти революцию от бессилия.

«Поймет или нет, но события ждать ее не станут. Отсутствие союзников из „интеллигенции“ не помешает нашему рабочему классу сознать свои интересы, понять свои задачи, выдвинуть вожаков из своей собственной среды, создать свою собственную, рабочую интеллигенцию . Такая интеллигенция не изменит его делу, не оставит его на произвол судьбы.

Нужно, однако, еще раз заметить, что в своей борьбе с самодержавием рабочий класс будет, по всей вероятности, не один, хотя , разумеется , только он один способен придать ей решительный оборот » [П: III, 79].

За рабочим классом пойдут и буржуазия, и «общество», и торгово-промышленный мир, но силу руководящую и последовательную составит рабочий класс, только он способен доводить демократизацию страны до конца, завоевать политические права и свободу навсегда.

Когда Плеханов писал приведенные строки, иным казались они до смешного несоответствующими действительному положению дел в рабочем классе. Однако вскоре после того высказанное им теоретическое положение получило подтверждение на практике. Празднование в России 1 мая в самый глухой 1891 год и речи четырех рабочих особенно ярко иллюстрировали правильность того положения, что ранее, чем в России какой-либо класс пришел в сознание, рабочий класс организовался и выступил на политическую авансцену со своей собственной классовой точкой зрения.

В предисловии к этим четырем речам Плеханов пишет:

«У нас привыкли толковать о русской самобытности, распространяться на ту тему, что Россия не Запад. Привычка эта вкоренилась так сильно, что даже мы, западники до конца ногтей, поклонники всего человеческого и ненавистники всего „самобытного“, не можем не заплатить ей дань. Да, Россия не Запад! Да, русская жизнь имеет свои неоспоримые особенности! Но в чем заключаются они, эти особенности? Не удаляясь вглубь времен, мы можем сказать, что теперь они сводятся к следующему. Политическое сознание в русском рабочем классе пробудилось раньше , чем в русской буржуазии . Наша буржуазия требует пока только субсидий, гарантий, покровительственного тарифа и вывозных пошлин; русские рабочие требуют политических прав . Это значит, что рабочие опередили буржуазию , и что все действительно передовые люди должны стать под знамя рабочих » [П: III, 208].

Это неоспоримый факт. Действительно все передовое, что не хочет коснеть в болоте самобытности, неминуемо должно было стать под знамя пролетариата, поскольку рабочий класс – носитель самых передовых тенденций, а его партия не могла не быть самой западнической из всех до нее существовавших, как Плеханов говорит во «Внутреннем обозрении»:

«Рабочий же класс прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе… Русский рабочий класс, – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет более западническою изо всех русских партий» [П: III, 238].

Под руководством своей западнической партии, методами западного политического движения, т.е. классовой борьбой, пролетариату России удастся осуществить свою задачу – завоевание политических свобод и политических прав, низвержение самодержавия. Именно подмеченное западническое существо пролетариата и его движения и делает его гегемоном грядущей революции. На самом деле, Россия стала на путь экономического развития Запада, – вся жизнь, весь хозяйственный уклад в своем развитии следовал по пути Запада, а интеллигенция, либеральная буржуазия и мелкая буржуазия продолжала старую болтовню о самобытных путях развития; один только рабочий класс силою вещей, самим своим положением, вначале стихийно, а затем и организованно и сознательно, выдвигал и отражал, понимал совершенно отчетливо потребность и требования развивающегося вперед к крупной промышленности нового хозяйственного уклада.

Только один рабочий класс был революционным до конца. Из имеющегося материала и опыта собственного движения и своей борьбы русский рабочий класс мог вывести непоколебимое убеждение в этом; Плеханов, обозревая роль русского рабочего в революционном движении, писал:

«Пролетариат – это тот динамит, с помощью которого история взорвет русское самодержавие» [П: III, 205].

Слова прямо пророческие.

Все своеобразие проистекало не от своеобразия хозяйственных форм, не от своеобразия «путей России», а от того чрезвычайно интересного обстоятельства, что задачу, которую по самому существу своему должна была бы выдвинуть, поставить на очередь передовая буржуазия, ставил и готовился разрешить рабочий класс.

По существу говоря, ни в одной революции буржуазия сама одна не в силах бывала разрешить основательно, последовательно и до конца задачи своей собственной революции. Всегда во всех до того совершавшихся революциях основной решающей силой бывал народ, причем чем ближе к концу XIX в., тем все более и более расплывчатый народ вытеснял собою рабочий класс.

Но в перспективе назревающей русской революции в развитии этой общей всем европейским революциям особенности имелась еще и та, что не только ее основной силой, но и ее дирижером должен был быть рабочий класс. Это нужно было рабочему классу России понять, это необходимо было доказать ему, к этому нужно было подготовить его; а подготовить пролетариат к этой основной его задаче можно было не иначе, как способствуя развитию его классового самосознания, ибо всю сложность предстоящей задачи мог понять лишь политически сознательный рабочий класс.

Отсюда совершенно ясно, что вопрос о подготовке, практической организации сил к грядущей революции сводился к вопросу о росте классового сознания пролетариата. Все, кто способствует этому росту, – тем самым работают на революцию; те же, кто препятствуют ему своею деятельностью, являются злейшими врагами революции, – программа действий, которая своей ясностью не оставляет никаких сомнений.

Но когда Плеханов развивал ее в своих двух брошюрах по поводу голода – «Всероссийское разорение» и «О задачах социалистов», – то не только в лагере врагов, но и в лагере единомышленников возникло много недоразумений и послышалось много возражений. Однако все возражения являлись результатом непонимания основных задач момента, были продиктованы скорее неумением приложить революционную теорию к разрешению революционных задач, чем ошибками Плеханова.

На самом деле, основываясь на заключительных словах «Всероссийского разорения», некоторые социал-демократы обвиняли Плеханова в том, будто он забывал за политическими задачами страны классовые задачи пролетариата. Это было, разумеется, ошибкой, и Плеханов в своей второй брошюре дал надлежащую отповедь обвинителям.

Не в том дело, на что особенно напирали противники: тот, кто выдвигает основной задачей социалистов непрестанную работу над ростом классового сознания пролетариата, тот тем самым ни минуты не упускает из виду великие цели пролетариата и его движения.

«Мы знаем, товарищи, путь, ведущий социалистов к их великой цели. Он определяется немногими словами: содействие росту классового сознания пролетариата . Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму. Помня это, мы без всякого труда решим наши специально-русские задачи» [П: III, 400].

Дело политического воспитания рабочего класса не может быть оставлено на буржуазии:

«Если в период борьбы с самодержавием буржуазия будет единственной политической воспитательницей пролетариата, то он не достигнет той степени сознательности и того революционного настроения, какие свойственны были бы ему в том случае, если бы за его политическое воспитание взялись социалисты.

Другими словами: содействовать росту классового сознания пролетариата – значит ковать оружие , наиболее опасное для существующего строя . Очень плохой совет дают нам люди, убеждающие нас „на время оставить социализм“. Не доктринерство, а самый зрелый расчет и самый верный революционный инстинкт заставляют нас твердо и неизменно держаться социализма» [П: III, 403].

Совершенно ясно таким образом, как жестоко ошибались те, кто обвиняли Плеханова в том, будто он за политическими задачами дня не видел великих целей пролетариата.

«Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием .

На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам.

Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм от всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель, „ которой всякое политическое движение должно быть подчинено , как средство “» [П: III, 405].

Он совершенно справедливо чувствует себя более чем оскорбленным упреками «некоторых молодых товарищей из России».

«Когда в статье „Всероссийское разорение“ я писал, что все честные русские люди, т.е. все те, которые не продали царю своей совести и которые не хотят, по выражению поэта, в роковое время позорить гражданина сан, должны агитировать в пользу созвания Земского Собора, мысль об отказе от классовой борьбы была от меня дальше, чем когда бы то ни было. И если, как мне пишут из России, некоторые молодые товарищи с неприятным для них удивлением увидели в названной статье именно эту мысль, то мне остается только пожалеть, что предлагаемые письма не пришли раньше» [П: III, 409].

Тот факт, что Плеханов – последовательный марксист, уже делает невозможным то обвинение, которое выдвигают «некоторые молодые».

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409],

и не только демократические элементы общества, но и

«бедные крестьяне (а таких большинство) непременно пойдут за социал-демократами, если только те не пожелают оттолкнуть их, что, конечно, невозможно» [П: III, 410].

Социал-демократия, авангард рабочего класса во главе гигантской революции, объединяющая все демократические элементы и крестьянскую бедноту, – такова перспектива великих грядущих революционных событий.

Так постепенно кристаллизовалась в работах Плеханова идея гегемонии пролетариата в буржуазной революции, хотя самый этот, ставший впоследствии чрезвычайно ходким, термин еще не был в ходу, не был распространен в революционном обиходе.

3.

Мы так долго останавливались на трудах Плеханова 80-х годов потому, что многие историки марксизма и социал-демократии в России, – преимущественно меньшевики, – склонны были, а т. А. Мартынов даже написал целую большую статью в доказательство этого, доказывать, что идея гегемонии пролетариата возникла в социал-демократии России не ранее 90-х годов, автором этой мысли – утверждал тов. А. Мартынов – был не Плеханов, а П. Аксельрод.

Читатель, надеюсь, убедился в совершенной вздорности подобного утверждения: идея гегемонии пролетариата проходит красной нитью через всю литературу группы «Освобождение Труда», начиная с первой ею изданной брошюры Г.В. Плеханова «Социализм и политическая борьба».

Идея гегемонии пролетариата означала не что иное, как то утверждение, что пролетариат в России, силою объективного хода экономического развития, должен и выступит в качестве руководителя революционной борьбой против абсолютизма, и что всякий, кто за общественный прогресс в России, не может не способствовать тому, чтобы рабочий класс подготовился к этой роли руководителя. Когда он станет готовым к этой роли? Когда он придет к ясному классовому сознанию. Следовательно, полезность деятельности лиц и групп с точки зрения общественного развития России измеряется тем, насколько их деятельность способствует развитию классового сознания пролетариата.

Только фракционная ослепленность меньшевистских историков не позволяла видеть, что все эти мысли неустанно повторялись Плехановым на всем протяжении 80-х годов.

Не Аксельрод, а именно Плеханов являлся творцом идеи гегемонии пролетариата, – идеи, которая вытекала с неизбежностью из приложения Марксова метода к решению российских задач, вытекала из оценки революционных перспектив в России.

Но если в 80-х и в начале 90-х годов проблема ставилась и разрешалась исключительно теоретически, то уже непосредственно после голода рабочее движение так усилилось и выросло, что к концу 90-х годов проблема революции стала вопросом ближайшей практической деятельности. Отсюда и понятно, почему все вопросы, связанные с революционной практикой, именно в эту эпоху особенно ясно вырисовались и особенно отчетливо формулировались. В числе других проблем революционной практики и вопрос о гегемонии пролетариата остро выпятился в эпоху борьбы с экономизмом, ранним и наиболее примитивным видом оппортунизма в России.

Потому с особенной силой выдвигались революционные моменты и заострялись боевые лозунги, что появилось течение, притупляющее революционное острие движения.

В своей первой статье в «Искре» – «На пороге XX века», где Плеханов с такой пророческой проницательностью предвидит в будущем образование социал-демократической «горы» и «жиронды», обсуждая задачи российского рабочего движения и перспективы его развития, заканчивает статью словами:

«Россия может и должна многому научиться у западноевропейских социалистов. Самый главный и ничем не заменимый урок, даваемый нам всей историей западноевропейского социализма, заключается в том, что в каждой данной стране ближайшие задачи и тактика рабочей партии определяются действительными общественными отношениями этой страны. Забывать об этих отношениях, руководствуясь общими положениями социализма, значит покидать почву действительности. Нам, русским социал-демократам, необходимо помнить, что XX век ставит перед нами такую политическую задачу, которая с большей или меньшей полнотой уже решена на Западе; у нас во всей красе цветет то самодержавие, о котором западноевропейские люди знают только понаслышке. Разрушение самодержавия безусловно необходимо для успешного и правильного развития нашей партии. Если между западноевропейскими социалистами и их великой целью стоит эгоизм имущих классов, то между зарождающейся партией и западноевропейской социалистической семьей стоит, подобно китайской стене, самодержавный царь с его полицейским государством . Но нет такой стены, которую не могла бы разрушить человеческая энергия. Русская социал-демократическая партия возьмет на себя инициативу борьбы с абсолютизмом (курсив мой. – В . В .), и она нанесет ему смертельный удар, опираясь на более или менее энергичную, прямую или косвенную, поддержку всех тех элементов, на которые давит теперь тяжелое, неуклюжее здание неограниченной монархии.

Политическая свобода будет первым крупным культурным завоеванием России XX века» [П: XII, 65 – 66].

Даже Мартынов не собрался с духом отказать в яркой и смелой постановке вопроса о гегемонии пролетариата Плехановым на страницах «Искры». Мы приведем еще более блестящее тому доказательство; прежде всего остановимся на его основной статье, направленной против экономизма – «Еще раз социализм и политическая борьба».

На том основании, что Плеханов непрерывно подчеркивал необходимость использовать и поддерживать всякие революционные и оппозиционные движения, направленные против царизма, его обвиняли (не кто иной, как экономисты!) в том, будто он проповедует сближение пролетариата с буржуазией в ущерб интересам классовой борьбы. Ничего не стоило Плеханову доказать, что именно экономисты, а не кто-либо иной, являются теми, кто проповедует забвение классовой борьбы. Точка зрения социал-демократов совершенно иная.

«Наша партия, не имеющая решительно никакой склонности к самоубийству, возьмет на себя почин борьбы с абсолютизмом, а следовательно, и гегемонию в этой борьбе; чем более многочисленны и разносторонни станут ее приемы, тем яснее сделается для всех искренних врагов существующего политического порядка, – для всех тех, в душе которых любовь к политической свободе не перевешивается стремлением к эксплуатации рабочих, – что они должны поддержать нашу партию в интересах своего собственного дела. Мало-помалу они привыкнут смотреть на ее победы и на ее поражения, как на свои собственные победы и поражения. И наша партия сделается, таким образом, освободительницей par excellence, центром, к которому будут тяготеть все демократические симпатии и из которого будут исходить все наиболее крупные революционные протесты. Тогда в ее распоряжении окажутся такие силы и такие материальные средства, о каких безумно было бы и мечтать при нынешних условиях. Но ни одна единица этих сил и ни одна копейка из этих средств не будет затрачена на подчинение пролетариата какому-нибудь чуждому влиянию и на достижение каких-нибудь вредных для него целей. Напротив, все эти силы и все эти средства будут служить достижению его собственных целей и упрочивать его собственное влияние на другие общественные элементы, потому что направлять и распределять их будет его собственный передовой отряд : социал-демократическая партия » [П: XII, 101 – 102].

В сущности говоря, решительнее и яснее нельзя было и формулировать идею гегемонии, которая приобрела в этой борьбе и свое название. В приведенном отрывке не только дана точная формула идеи – в ней заключается широко намеченная картина самого процесса руководства, в чем и как оно должно проявляться.

В дальнейшем «Искре» было уже не до теорий, она уже практически пыталась разрешить проблему, поскольку рабочий класс, как могучая революционная сила, вышел на мостовую. Демонстрации рабочих и план использования их, организации сопротивления полицейским, план поддержки студенческих волнений, план использования аграрных волнений – все это было лишь попыткой блестящей и чрезвычайно плодотворной приложить теорию к потребностям практической политики, чем занималась вся «Искра» и, прежде всего, Плеханов.

Возражая против проповеди мести правительству путем террора, Плеханов писал:

«Умерщвление – не убийство! Но оно не есть также и путь к победе. Карая отдельных слуг царя , оно не разрушает царизма . Мы очень ценим самоотвержение лиц, подобных Балмашову и Карповичу. Но мы стремимся к низвержению целой системы. Мы стоим на классовой точке зрения. А с этой точки зрения самым верным и совершенно незаменимым средством борьбы с царизмом была и остается агитация в рабочем классе для развития его политического самосознания и организация его сил для дальнейшей, все более и более упорной, все глубже и глубже проникающей, все более и более плодотворной и победоносной агитации.

Только на фундаменте политического самосознания русского пролетариата может быть воздвигнуто здание русской политической свободы ! Русское революционное движение восторжествует , как движение рабочей массы , или совсем не восторжествует !» [П: XII, 204].

Говоря о всеобщей стачке на юге, он опять вспоминает террористов и противопоставляет им социал-демократическую тактику:

«В прежнее время, когда наше революционное движение было движением небольшого слоя разночинцев и когда все его силы исчерпывались небольшими партизанскими отрядами, гибель каждого отдельного борца обыкновенно зажигала в сердцах его немногочисленных товарищей жажду мести . Теперь, когда в движение вошли широкие слои пролетариата, гибнут уже не отдельные лица; теперь кровь льется ручьями, и теперь жажда мести горит в тысячах и тысячах рабочих сердец. Но сообразно с ростом нашего движения растет и цель, которую ставят себе мыслители. Гибель отдельных представителей власти не имеет для них значения . Их жажда мести может быть удовлетворена только крушением всей , так позорно давящей нашу страну, политической системы . А к этой цели ведет только один путь: политическое воспитание рабочей массы . Над этим воспитанием и трудится российская социал-демократия. Это – свойственный ей род терроризма , и этот терроризм несравненно страшнее и опаснее для правительства, чем терроризм „первой манеры“» [П: XII, 434 – 435].

Такая месть и такой террор действительно оказались страшнее самодержавию, чем террор эсэров – индивидуальный террор. В другом месте, по поводу белого террора самодержавия, Плеханов говорит:

«Ответом на белый террор правительства должно быть усиление революционной агитации в массе. На этом пути нам придется испытать жесточайшее преследование. Много крови прольется на нем, много товарищей вырвет из наших рядов Молох в полицейском мундире. Но мы не покинем его, так как он один ведет к победе . Держась его, мы можем быть уверены, что силы нашей революционной армии будут постоянно увеличиваться, что на место павших борцов будут становиться новые, все более и более многочисленные рекруты свободы, и что мы отомстим царизму, победив его и не оставив в его безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

По поводу крестьянских волнений Плеханов писал:

«Царская власть, вообще, может в настоящее время только мешать развитию русской народной жизни . Поэтому развитие русской народной жизни делает положение царской власти все более и более шатким. Гражданская свобода может быть принесена русскому крестьянину только политическим освобождением России. Поэтому русский крестьянин вынужден будет принять участие в политическом освобождении России, если только захочет добиться гражданской свободы. А в нем пробуждается уже сильное стремление к ней. Новые условия его быта вызывают в нем новые потребности и разбивают его старые предрассудки. Крестьянские волнения прошлого года – только „ пролог пролога “ великой драмы, которая готовится к постановке на русской исторической сцене и которая озаглавлена двумя словами: „ падение царизма “» [П: XII, 350].

При этом, если припомнить его слова о том, что инициатива и руководство борьбой за падение самодержавия принадлежат рабочему классу, то станет совершенно понятно подлинно революционная суть приведенного отрывка: многомиллионное крестьянство, возглавляемое сознательным пролетариатом, – это такая сила, одно появление коей на исторической сцене приведет к развязке «великой драмы».

Я не буду умножать выписки, их можно было бы подобрать много. Я только хочу повторить то, что я говорил выше: уже с 1902 года социал-демократия очутилась перед таким высоким подъемом рабочего движения, что вопрос о гегемонии пролетариата из теории стал вопросом практики, и понадобилось непосредственное приложение теории к практике. «Искра» сделала в этом смысле все, что мыслимо.

И нельзя не отметить, что приложение показало, как верна была сама идея гегемонии пролетариата, насколько она плодотворна при ее последовательном использовании, а самое главное, как она неизбежно вытекала из объективного хода вещей – практика осуществляла гегемонию ранее того, как идея дошла до массы – лучшее доказательство ее безусловной правильности.

Вопрос о гегемонии пролетариата был одним из жгучих вопросов первой революции, но о том, как Плеханов понимал и применял эту идею в эпоху 1905 – 1907 гг., мы поговорим особо. Им же очень много занимались в полемике с ликвидаторством. Причем в эпоху борьбы с этим новым типом оппортунизма Плеханов вместе с нашей партией защищал идею гегемонии от ликвидаторов, которые не прочь были в числе прочих идей ликвидировать и эту.

Сам Плеханов, говоря о гегемонии пролетариата в своих возражениях А. Мартынову, замечает, что и большевики неправильно поняли его идею, и что, якобы, попытка большевиков «конкретизировать» идею была попыткой бланкистской. Разумеется, это утверждение носит совершенно ясные следы тогдашних фракционных отношений. Два направления социал-демократии пытались конкретизировать одну и ту же идею, высказанную в эпоху, когда не было разногласий между ними, – только внимательный разбор попыток, т.е. тактик, этих двух направлений в революции дает возможность судить о том, кому лучше удалось или, еще яснее, кто действительно реализовал идею гегемонии пролетариата, а чья деятельность коренным образом мешала конкретизации ее.

Мы этим займемся ниже, скажем лишь, забегая вперед, что самый беглый обзор тактики большевиков и самого Плеханова в революции 1905 года покажет, что Плеханов жестоко ошибался в своем утверждении. В 1905 году единственно подлинными и последовательными защитниками идеи гегемонии пролетариата в революции были большевики.

1.

Но если гегемония пролетариата в буржуазной революции таким образом с самого же начала возникновения марксизма в России была провозглашена, как нечто неизбежное и объективно обусловленное, то тем самым принципиально намечалось и направление в правильном решении вопроса об отношении к тем классам общества, которые были непосредственно заинтересованы в будущей революции, вели более или менее последовательную борьбу за нее, и которыми должен был руководить пролетариат в борьбе против самодержавия. Такими группами и классами были либеральная буржуазия, мелкобуржуазная интеллигенция и крестьянство.

Вопрос об отношении пролетариата к более или менее оппозиционно настроенным классам и группам принадлежит к числу тех проблем «Социализма и политической борьбы», которые всего более занимали Плеханова, над разрешением которых он много трудился. До самой первой революции – с начала своей социал-демократической деятельности – Плеханов не выпускал из сферы обсуждения эти вопросы, которые становились все актуальней по мере роста рабочего движения: заслуга его в решении этих вопросов исключительно великая.

В «Социализме и политической борьбе» Плеханов, подвергая суровой критике программу Исполнительного Комитета Народной Воли, касается и вопроса об отношении к либералам. Критикуя требования «радикального экономического переворота», он спрашивает:

«Разве экономический переворот входит в интересы русского либерализма? Разве наше либеральное общество сочувствует аграрной революции, которой, по словам „Народной Воли“, будут добиваться крестьянские депутаты? Западноевропейская история говорит нам весьма убедительно, что там, где „красный призрак“ принимал хоть сколько-нибудь грозные формы, „либералы“ готовы были искать защиты в объятиях самой бесцеремонной военной диктатуры. Думал ли террористический орган, что наши русские либералы составят исключение из этого общего правила? Если так, то на чем основывал он свое убеждение?» [П: II, 75].

Эти вопросы были тем более законными, что народовольцы расчеты свои строили не только на одних рабочих и крестьянах, но и на «обществе». Рассчитывать, что представители «общества», т.е. средняя буржуазия и интеллигенция, поддержат захват власти с целью коренного экономического переворота – значило, по меньшей мере, увлекаться фантазиями.

«Как ни забито, как ни задавлено русское общество, но оно вовсе не лишено инстинкта самосохранения и ни в коем случае не пойдет добровольно навстречу „красному призраку“; указывать ему на такую „постановку“ задач партии – значит лишать себя его поддержки и рассчитывать лишь на свои собственные силы» [П: II, 76].

Совершенно правильно. А собственных сил народовольчества без «общества» было ни в коем случае не достаточно для подобных радикальных переворотов: несколько отрядов революционной интеллигенции, отдельные кружки городских рабочих и единичные крестьяне были бы слишком узким основанием для захвата власти, упрочения и экономического переустройства страны.

«Мы думаем, что единственно не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой. Они должны выставить требование демократической конституции, которая вместе с „правами человека“ обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им путем всеобщего избирательного права возможность активного участия в политической жизни страны. Не пугая никого далеким пока „красным призраком“, такая политическая программа вызывала бы к нашей революционной партии сочувствие всех, не принадлежащих к систематическим противникам демократии; вместе с социалистами под ней могли бы подписаться очень многие представители нашего либерализма. И между тем как захват власти той или другой тайной революционной организацией всегда останется лишь делом этой организации и лиц, посвященных в ее планы, агитация в пользу названной программы была бы делом всего русского общества, в котором она усиливала бы сознательное стремление к политическому освобождению. Тогда интересы либералов действительно „заставили“ бы их „вместе с социалистами действовать против правительства“, потому что либералы перестали бы встречать в революционных изданиях уверения в том, что ниспровержение абсолютизма будет сигналом социальной революции в России. Вместе с тем, другая, менее пугливая и более трезвая, часть либерального общества перестала бы видеть в революционерах непрактичных юношей, задающихся несбыточными и фантастическими планами» [П: II, 83].

Эта программа была на целую голову выше всех до того существовавших программ. Говоря так, я не хочу сказать, будто в самой этой программе все безупречно: – несколько спустя Плеханов свои мысли будет выражать более точно, и в отношении к русскому т.н. «обществу» он займет более определенную позицию. Но не следует забывать, что на лбу «программы» 1884 г. красуется печать эпохи; при всей своей недоговоренности она была единственно мыслимая революционно-целесообразная программа.

Если либеральная буржуазия, так называемое общество, действительно настроена оппозиционно против самодержавия, то почему же незаметно это?

Ни в одной стране «общество» не вступало в борьбу с «главным врагом» до тех пор, пока не чувствовало за собой поддержку рабочего класса, «народа», без такой поддержки оно было трусливо, ибо оно было бессильно.

«Наше „общество“ не может еще рассчитывать на такую поддержку рабочих; оно не знает даже, на кого направит свое оружие рабочий-инсургент: на защитников абсолютной монархии или на сторонников политической свободы? Отсюда его робость и нерешительность, отсюда овладевшее им теперь тяжелое и безнадежное уныние. Но измените положение дел, обеспечьте нашему „обществу“ поддержку одних только городских предместий, – и вы увидите, что оно знает, чего хочет, и умеет говорить с властью языком, достойным гражданина. Припомним петербургские стачки 1878 – 1879 годов. Слух об этих стачках интересовал далеко не одних социалистов. Они стали событием дня, ими интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург. Вообразите теперь, что в стачках выразился не только антагонизм интересов нанимателей и рабочих данной фабрики, но также и начинающийся политический разлад петербургского рабочего класса с абсолютной монархией. Обращение полиции со стачечниками дало немало поводов к проявлению такого разлада. Представьте же себе, что рабочие Новой Бумагопрядильни требовали не только повышения заработной платы для себя, но также известных политических прав для всех русских граждан. Буржуазия увидела бы тогда, что ей нужно серьезнее, чем прежде, считаться с требованиями рабочих. Кроме того, все те ее либеральные слои, экономическим интересам которых успех стачечников не грозил бы прямым и непосредственным образом, почувствовали бы, что их политические требования приобрели, наконец, твердую почву, и что поддержка рабочего класса делает гораздо более вероятным счастливый исход борьбы с абсолютизмом. Политическое движение рабочих вдохнуло бы новую уверенность в сердца всех сторонников политической свободы» [П: II, 344 – 345].

Политические требования «общества» реализуются только тогда, когда рабочий класс поддержит их, отсюда совершенно ясно – России нужна не террористическая борьба, а серьезная деятельность в рабочей среде, организация сил рабочего класса, агитация и пропаганда в его среде принципа «современной социальной демократии».

Если представители «общества» не в состоянии в силу своего положения вести эту агитацию и пропаганду, то революционная интеллигенция может взять на себя эту задачу, может и должна взять ее, ибо это вернейший путь к осуществлению политической свободы.

В своей очень популярной статье, писанной для рабочих, «Современные задачи русских социалистов», Плеханов, объясняя им тактику использования и поддержки либерального движения, объясняет, исходя из того положения, что

«между вашими врагами, которые так часто соединяются против вас, между правительством и высшими классами нет единодушия» [П: II, 370],

царь хочет оставить себе полную деспотическую власть самодержца, представители буржуазии требуют конституционного правления.

«Вот этот-то раздор в лагере ваших врагов, вот эта-то необходимость ограничения царской власти и облегчат вам завоевание политических прав и политической свободы. Придет время, когда сами высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей» [П: II, 370 – 371].

В политике, – говорил он не один раз, – нет благодарности, в политической борьбе расчеты свои строит на благородных чувствах другого класса только тот, кто сам слаб и немощен, рабочий же класс, который составляет самую внушительную силу революции, должен сам заботиться о своих правах, своих завоеваниях.

Все это нашло себе отражение в программе 1888 года; крестьянство не сочувствует революционному движению,

«необходимым следствием этого является бессилие и робость тех образованных слоев высших классов, материальным и умственным интересам которых противоречит современная политическая система. Возвышая голос во имя народа, они с удивлением видят, что он равнодушен к их призывам. Отсюда – неустойчивость политических воззрений, а временами уныние и полное разочарование нашей интеллигенции» [П: II, 402].

Но положение не безнадежно, ибо в результате разложения общины и развития капитализма появляется в России рабочий класс, которому и суждено быть проводником передовых стремлений цивилизованного человечества в России, – общество таким образом находит себе твердую опору в проведении своих передовых стремлений.

До сих пор Плеханов лишь мимоходом, между прочими задачами, останавливался и на вопросе об отношении к либералам; самая задача, которую ставила себе к решению группа «Освобождение Труда» – заставить революционную интеллигенцию обратиться к марксизму за разрешением противоречий, в которых запуталось революционное движение России, требовала того, чтобы неустанно, рискуя неоднократно повторять свои доводы и мысли, развивались общие положения марксизма. Но уже конец 80-х годов значительно изменил положение. Марксизм уже имел известную аудиторию, заставил себя слушать; противники распространения учения Маркса в лагере революционеров уже не представляли силы ни в теоретическом, ни в практическом отношении; тогда-то как раз у аудитории марксистской возникла естественная потребность решения и конкретных вопросов тактики. Одним из существенных вопросов тактики в эту переходную эпоху был обсуждаемый вопрос, которому Плеханов стал уделять гораздо больше внимания, чем до того. Основной работой, выясняющей подробно и всесторонне его взгляд на вопрос об отношении пролетариата к либералам, является его разговор с конституционалистом по вопросу о том, «как добиваться конституции».

2.

Разговор начинает конституционалист постановкой действительно интересного вопроса. Если социалисты также стремятся к политической свободе, что и представители общества, то не целесообразнее ли было бы им отбросить совершенно на время борьбы за политическую свободу вопрос о социализме?

«Теперь у нас на очереди не социальный, а политический вопрос. Повалите абсолютизм, добейтесь политической свободы, а потом уже и говорите о социализме. Тогда это будет вполне своевременно, а потому и не напрасно; теперь же вы только даром тратите дорогие силы» [П: III, 12].

При этом К. разъясняет Социалисту, т.-е, Плеханову, что следует делать для того, чтобы добиться конституции: советует перестать быть сектантом, отщепенцем, отложить в сторону социализм и приступить к «политической агитации».

Социалист совершенно законно удивляется такому противопоставлению социализма политической агитации.

«Социализм немыслим без такой агитации» [П: III, 13],

– говорит он и далее, разъясняя конституционалисту, что мешает социалистам столковаться с либералами, он доказывает, что в числе многих препятствий самое главное – отношение либералов к социализму.

«Вы не враг социализма, но вы думаете, что те, которые толкуют о нем в настоящее время, начинают дело с конца. Вы советуете нам на время забыть о нем и, так сказать, прикомандироваться к либералам. Мы смотрим на дело совсем иначе, мы думаем, что, если бы наши либералы действительно хотели бороться за политическую свободу, то они, в конце концов, не могли бы придумать ничего лучшего, как пристать к социалистам» [П: II, 13].

Разумеется, либералы никогда не пристанут к социалистам, но, быть может, социалисты могут временно бросить социализм? Если бы такой поступок хоть немного приблизил момент завоевания политической свободы, разумеется, не было бы места колебаниям; но в том-то и дело, что,

«превратившись в либералов, социалисты только замедлили бы дело политического освобождения России» [П: III, 15],

и это по той чрезвычайно простой причине, что этим актом только ослабили бы силу революции; в истории много тому примеров:

«общество бессильно без поддержки народа или, по крайней мере, наиболее развитой, наиболее революционной части народа, т.е. рабочих » [П: III, 16],

а советуя отбросить на время социалистическую пропаганду среди рабочих, естественно, либералы лишь ослабляют тот отряд, без поддержки которого они бессильны.

«В борьбе с правительством высшие классы, из которых состоит „общество“, никогда и нигде не играли роли „регулярной армии“. Это чистая фантазия. Сами по себе они всегда были штабом без армии , как выражается Энгельс, говоря о немецкой буржуазии. Чтобы создать армию, нужна народная масса, нужны силы рабочих. Порукой в этом может служить вся западноевропейская история новейшего времени. А вот этой-то настоящей, а не фантастической армии и не видит за собой „пока что“ наше общество. Поэтому оно и „нерешительно“, зная, что правительство может раздавить его в каждую данную минуту. Поэтому оно „сонно“ и „недеятельно“. Вот этому горю и должны помочь наши революционеры. А раз они возьмутся помогать ему, им уж нельзя будет даже „на время“ забыть, что они социалисты» [П: IV, 277].

Сознание, что они социалисты, не только не ослабляет таким образом, а усиливает борьбу, которая не может не быть сопряженной с насилиями.

Надежды на добровольную уступку царского правительства, на внешние силы, – надежды пустые в лучшем случае, а, быть может, и чисто реакционные.

« Борьба за политическую свободу должна быть первым фазисом рабочего движения в России » [П: III, 28].

Но параллельно с этим имеет большой смысл и значение борьба либерального общества.

«Я вовсе не считаю бесполезной борьбу высших и средних классов против правительства, я первый приветствовал бы начало такой борьбы, потому что я понимаю все ее возможное значение . Но я говорю, что это возможное значение не станет действительным до тех пор, пока рядом с движением в обществе не начнется движение в рабочей среде, и я приглашаю нашу революционную молодежь содействовать этому последнему движению. Я говорю ей, что только в рабочей среде она найдет плодотворную почву для своей деятельности, что, пробуждая сознание рабочего класса, она будет способствовать не только освобождению этого класса, но и всех других прогрессивных классов в России» [П: III, 30].

Возражают, что ведь революционеры в огромном большинстве в России не так решают вопрос. Но это происходит от очень простого обстоятельства.

Революционеры чураются социал-демократического решения вопроса потому, что они далеки от рабочих.

«Пусть только идут наши революционеры к рабочим, сама жизнь сделает их социал-демократами » [П: III, 30],

сама жизнь заставит их прийти к социал-демократическому решению проблемы.

Итак, не отказ от классовых позиций и классовой точки зрения, а использование и поддержка всякого революционного движения, направленного против самодержавия, – таков был вывод из спора Плеханова с конституционалистом.

Падение самодержавия готовят

«не одни только революционеры. Сами по себе революционеры были бы не страшны для правительства. Непоправимая беда монархии заключается в том, что даже ее самые верные подданные своей экономической деятельностью непрерывно и неустанно приближают ее гибель. А ввиду этого и революционеры могут стать грозной общественной силой. Успех их дела обеспечивается всем складом и всем ходом нашей современной общественной жизни» [П: III, 235].

Сила революционеров в том, что ослабляет самодержавие, – это совершенно ясно.

«Вопрос лишь в том, сумеют ли революционеры согласовать свои усилия с направлением общественного развития. Говоря вообще, всякий протест против самодержавия согласуется с этим направлением. Но не всякий в одинаковой степени подрывает современный политический порядок. Производительный и полезный труд может быть более или менее производителен, более или менее полезен, смотря по приемам и орудиям трудящегося. Между русскими революционерами теперь единства меньше, чем когда бы то ни было: одни предпочитают один способ борьбы, другие – другой, третьи – третий, и т.д., до бесконечности, сказали бы мы, если бы число русских революционеров не было пока еще очень ограничено. Такое разделение очень печально, так как оно ослабляет силы революционеров. Но оно в то же время и неизбежно» [П: III, 235],

неизбежно было в эпоху перехода на новые теоретические рельсы.

«Все такого рода пересмотры вызывают множество споров и разногласий. Этим-то и объясняется современное отсутствие единства между русскими революционерами» [П: III, 235 – 236].

Но программные споры между революционерами не могут продолжаться вечно.

«Уже теперь, при всем разнообразии революционных взглядов, ясно, что только два направления могут у нас рассчитывать на будущее: либеральное и социал-демократическое. Все остальные „программы“ представляют собою лишь эклектическую смесь этих двух направлений и потому осуждены на исчезновение. Постепенно взгляды наших революционеров настолько выяснятся, что их перестанут удовлетворять программы-ублюдки, и тогда одни из них совершенно махнут рукой на социализм и впрягутся в либеральную колесницу, другие же совершенно усвоят себе социалистические взгляды , т.е. сделаются социал-демократами » [П: III, 236].

Мысль, высказанная здесь, чрезвычайно интересная, но страдает она большим оптимизмом, – понадобилось не менее 20 лет, в течение которых Россия два раза пережила буржуазную революцию и совершила октябрьский переворот, для того, чтобы эклектические программы исчезли окончательно. Мелкая буржуазия оказалась гораздо более устойчивой, чем себе представляли в ту эпоху, – и этот факт не мог не ввести основательное изменение в перспективы и расчеты Плеханова. Гораздо скорее либералы пережили свою оппозиционность, чем исчезла со сцены самая эклектическая из всех программ и самая межеумочная из всех партий – партия социалистов-революционеров.

Но кого же тащит за собой либеральная колесница?

«Из каких элементов состоит наше „общество“? Частью из чиновничества, частью из дворянства, частью из буржуазии. Чего можно ожидать от каждого из этих слоев? От чиновников в лучшем случае лишь „попустительства“, от буржуазии – „легальной“ оппозиции против полицейского и бюрократического произвола, от дворянства… но читатель и сам знает, что от дворянства можно ожидать теперь, главным образом, лишь выпрашивания денежных подачек у правительства. На такой тройке далеко не уедешь. Правда, к трем перечисленным и сильно перемешанным между собой слоям нужно прибавить еще слой идеологов-разночинцев, людей „либеральных профессий“, по самым условиям своей жизни враждебных самодержавию. Слой этот очень невелик, но на Западе он сыграл важную историческую роль, увлекая за собой народ в борьбу за политическую свободу. У нас ему не суждено сыграть, по-видимому, такой роли, потому что он не имеет никакого влияния на народ. Опираясь на народ и преимущественно на рабочее население крупных центров, либеральные члены общества приобрели бы огромную силу, без поддержки же рабочего населения они – все равно, что несколько нулей без единицы впереди: ничтожество, полнейшее ничто. И наши либералы даже и не задумываются о необходимости выйти из своего ничтожества, у них нет даже помышления о распространении своих политических взглядов в народе. Можно ли рассчитывать на таких людей? Помилуйте, да ведь они и сами никогда на себя не рассчитывали!» [П: III, 236 – 237]

Может вызвать недоумение кажущееся противоречие: либералы без рабочих полнейшее ничто, а революция при оппозиции либералов становится грозной силой. Но тут никакого противоречия нет, мысль эта равносильна тому утверждению, что только под руководством рабочего класса русское общество способно свергнуть самодержавие, – утверждение, которое не только не отрицает гигантского значения для успешной борьбы рабочего класса, вообще оппозиционное настроение «общества», но его предполагает, и, в свою очередь, это же нисколько не противоречит тому, что оппозиция без боевой активной силы рабочего класса не представляет абсолютно никакой опасности для существования царской власти, для самодержавия, есть «ничто», как говорит Плеханов.

Этот чрезвычайно энергичный отрывок является теперь, когда мы имеем за собой уже длинный путь проделанной борьбы, почти пророчеством. Буржуазия на Западе действительно была в силе сыграть важную историческую роль, в России же, даже при наличии поддержки могучего революционным энтузиазмом рабочего класса, она не смогла выйти из состояния трусливого шатания в начале борьбы и постоянного предательства в процессе самой борьбы.

В России буржуазия тоже сыграла «важную историческую роль», но только отрицательную, в гораздо большей мере и степени, чем положительную. Если ее сравнить с буржуазией западных стран, то не трудно будет установить, что свою историческую миссию западная буржуазия худо ли, хорошо ли выполняла, постоянно прячась за спиной народа, – русская же буржуазия и на это не оказалась способной. Русская буржуазия воистину показала себя нулем для революционной борьбы. Даже имея перед собой такую внушительную единицу, как рабочий класс, она на практике, на деле, мало увеличила силу единицы. Меньше, чем то можно было ожидать на основании теоретических выкладок.

Однако ретроспективно нельзя судить о тактических положениях. Всякая тактика обусловливается обстоятельством места и времени, и совершенно понятно, почему в наших суждениях мы обязаны оставаться на исторической почве. А судя с исторической точки зрения мы должны подчеркнуть, что значение оппозиционной атмосферы было исключительно важно тогда.

Но даже и с точки зрения наших современных понятий тактика поддержки и использования либеральной оппозиции была безупречной тактикой. До того, пока эти нули способны увеличивать мощь единицы, до того и нули для единицы имеют огромное значение. Но, ведь, не всегда нули с единицей увеличивают силу и значение ее. Если продолжить ту же аналогию, то нули за единицей нечто диаметрально противоположное нулям перед ней. Одно и то же явление способно усилить, но при известных лишь условиях, – при других условиях оно же может стать тормозом развития. Такова диалектика развития.

О либералах вопрос так именно и стоял: использовать их, пока они представляют силу, направленную против самодержавия. Задача политического деятеля таким образом сводилась к тому, чтобы учесть момент, когда наступит переломный предел оппозиции против самодержавия. Мы увидим ниже, что определить этот момент оказалось не столь легким делом, как может показаться с первого взгляда, и в числе тех, кто не смогли определить этот предел, был сам Плеханов.

Но вернемся к началу 40-х годов.

В библиографической заметке, в том же номере «Социал-Демократа», где было помещено выше цитированное «Внутреннее обозрение», мы читаем:

«Экономически русская промышленная и торговая буржуазия давно уже заняла видную роль в обществе. Ей недоставало политического сознания и развития. С божьей помощью сторонники „патриархальной монархии“ дадут ей его своими реакционными попытками решения социального вопроса. Энергично поведя поход против „западного обскурантизма“, они толкнут наших буржуа на путь западничества , сделают привлекательными для них западноевропейские либеральные идеи и этим сослужат огромную службу делу русского прогресса. Пусть же работают прилежнее единомышленники „русского дворянина“, пусть их реакционные дурачества все сильнее и сильнее возбуждают против современного правительства общественное мнение России. Это очень на руку нашему брату, революционеру» [П: IV, 293].

В следующем, третьем номере «Социал-Демократа» опять-таки в заметке о книге Доверина-Чернова Плеханов пишет:

«Если наша торгово-промышленная буржуазия до сих пор еще не стала в оппозиционное отношение к правительству, то причина этого явления кроется именно в его заботливом отношении к ее нуждам. Между тем, как наши либералы предаются отвлеченным рассуждениям о преимуществах „правового порядка“ (вернее было бы сказать – предавались , так как теперь наши либералы, превратившись в консерваторов , уже не дерзают распространяться о правовом государстве), царизм привлекает к себе буржуазию всем направлением своей экономической политики. Конечно, не будучи у власти, наши либералы (читай: консерваторы) не могли бы, если бы даже и захотели, подкупить буржуазию какими бы то ни было материальными подачками. Но не в подачках и дело. Самодержавие, одной рукой поддерживающее и охраняющее интересы нашей промышленности, другой рукой и в то же самое время не перестает вредить ее интересам. Русский капитализм уже дошел до той стадии развития, на которой столкновения его с нашей современной политической системой по необходимости будут становиться все более и более серьезными. Опираясь на это обстоятельство, наша оппозиционная печать, – если бы только у нас была печать, достойная этого названия, – могла бы теперь же начать целый поход против самодержавия» [П: IV, 302 – 303].

«Ставши на эту реальную почву, критикуя полицейское государство с точки зрения тех самых экономических нужд, которые оно старается удовлетворить, наша оппозиция впервые стала бы серьезной общественной силой. До тех же пор, пока она будет довольствоваться тем абстрактным либерализмом, который никак не умеет поставить свою программу в связь с важнейшими экономическими интересами страны (по крайней мере, в такую связь, которая была бы очевидной не только для теоретиков, но и для людей практического дела), она по-прежнему не увидит в своих рядах никого, кроме „интеллигенции“. И по-прежнему реакционеры будут цинично смеяться над ее полнейшим бессилием» [П: IV, 303].

Отрывки эти интересны во многих отношениях. Во-первых, проводимое старательное выделение либералов и буржуазии в две различные группы по политическим идеалам и по сознательности, затем – и это особенно важно – отметка о фактическом консерватизме громкой либеральной фразеологии, которая «никак не может поставить свою программу в теснейшую связь с важнейшими экономическими интересами страны».

3.

Как он мыслил себе задачу непосредственно практического приложения принципов к революционной повседневной деятельности?

Обсуждая «всероссийское разорение» от голода и говоря о том, что должно делать русское общество для ликвидации последствий его, Плеханов находит, что необходим ряд таких финансово-экономических мероприятий, которые самодержавие, разумеется, не проведет:

«Эти реформы могут быть предприняты лишь по почину всей русской земли и осуществлены лишь при ее деятельном участии . Осуществите их – и вы похороните русский царизм. Но никакое правительство никогда еще не поднимало на себя руки. Поэтому, ничего не ожидая от царизма, надо действовать вопреки ему . Все честные русские люди, которые, не принадлежа к миру дельцов, кулаков и русских чиновников, не ищут своей личной пользы в бедствиях народа, должны немедленно начать агитацию в пользу созвания Земского Собора, долженствующего сыграть роль Учредительного Собрания, т.е. положить основы нового общественного порядка в России .

Разумеется, в деле подобной агитации непременно должны обнаружиться и фракционные различия, существующие в среде людей революционного или оппозиционного образа мыслей. Но эти различия ничему не помешают. Пусть каждая партия и каждая фракция делает дело, подсказываемое ей ее программой. Результатом разнородных усилий явится новый общественно-политический строй, который, во всяком случае , будет большим приобретением для всех партий, кроме достаточно уже опозорившейся партии кнута и палки .

То, что мы предлагаем здесь, есть не утопия, измышленная изгнанником, оторванным от родной почвы, а насущное, неизбежное дело. Вы можете, если хотите, осмеять наше предложение сегодня. Но ваша апатия не разрешит страшного вопроса . Если не теперь, то через год, если не через год, то через несколько лет, вам придется считаться с этим вопросом. И тогда, как и теперь, перед вами будет лежать только один путь действий: борьба с царизмом . И чем раньше вступите вы на него, тем больше выиграет вся Россия. Полное экономическое разорение нашей страны может быть предупреждено лишь полным политическим ее освобождением !» [П: III, 353 – 354]

Эта программа была принята не достаточно дружелюбно, как я уже сказал выше. Отвечая недовольным «молодым» из России, Плеханов делает ряд чрезвычайно интересных замечаний и высказывает несколько очень важных для нашей задачи мыслей, на которых мы не можем не останавливать внимание читателей.

«Буржуазия может быть верна „престолу“ лишь до тех пор, пока „престол“ остерегается протягивать руку к ее сердцу, т.е. к ее кошельку, и избегает введения подоходного налога. Как только царизм, проявивший до сих пор истинно отеческую заботливость об интересах „всероссийского купечества“, окажется не в состоянии играть роль насоса, который, выкачивая содержимое народного кармана, переливал его в карман буржуазии, эта последняя сейчас увидит, что ей не остается ничего другого, как с честью похоронить своего „обожаемого“ родителя. И она не замедлит исполнить эту священную обязанность» [П: III, 382].

Но буржуазия не единственная сила в России.

«Там, где есть буржуазия, есть и пролетариат» [П: III, 382].

«Пролетариат в сравнительно очень короткое время расшатал все „основы“ западноевропейского общества. В России же его развитие и политическое воспитание идет несравненно скорее, чем шло на Западе. В России пролетариат растет, мужает и крепнет буквально не по дням, а по часам, как сказочный богатырь. В какие-нибудь десять-двенадцать лет он изменился до неузнаваемости» [П: III, 383].

Общественное развитие России привело к образованию тех общественных классов, которым суждено быть могильщиком самодержавия.

«Один из этих новых на Руси общественных классов, – и наиболее революционный из них: пролетариат , – уже теперь, в лице своих лучших представителей, хорошо сознает свои политические задачи. Другой – отсталый (курсив мой. – В . В .), буржуазия – должен будет сознать свои под страхом разорения. Это уже огромный шаг вперед, это надежное ручательство за лучшее будущее, это полное отрицание азиатского застоя, составлявшего когда-то отличительную черту России» [П: III, 384 – 385].

«Старый экономический строй России рассыпается, как карточный домик, как гнилушка, истлевшая и обратившаяся в пыль. И теперь все мы, враги существующего порядка, чувствуем, наконец, твердую почву под ногами. Теперь пришло наше время » [П: III, 385].

Совершенно правильно, теперь пришло «наше время», но оно накладывает тяжелые обязанности на «нас», ибо задачи, которые выпали на «нашу» долю – грандиозны: предстоящая России революция – борьба за свержение самодержавия – требует от «нас» гигантских подготовительных, организационных и агитационных работ, выполнить которые по плечу только рабочему классу; за короткий срок он проделал уже огромный шаг в деле подготовки революции, выдвинул из своей среды сознательно авангард, задачи которого в более точной форме надлежало определить; более точной потому, что в наличии уже совершенно достаточно объективных условий для конкретного и точного определения задач наиболее сознательного передового отряда.

Какую роль должен взять на себя социалистический авангард пролетариата в предстоящей подготовке революции и в ней самой? Вопрос поставлен не для того, чтобы ответить на него какой-либо общей, ничего не говорящей фразой о пользе политической свободы для социализма, – теперь уже нужны точные, деловые, конкретные указания.

О том, каков был ответ в вопросах партийно-организационных – я уже говорил выше, но и по занимающему нас сейчас вопросу он дал более точные ответы.

«Молодые» упрекали его в том, что он приносит в жертву политической борьбе социализм. Мы уже выше убедились, как неоснователен был подобный упрек. Однако вопрос, сам по себе не безынтересный, имеет огромное тактическое значение и от него нельзя было отделаться простым опровержением.

Каково будет «наше» отношение к политической борьбе?

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409].

Агитация за политическую свободу должна идти неразрывно с развитием классового сознания пролетариата, забота о нем должна быть одной из самых важных забот социалиста.

«Наша политическая агитация принесет для нас плоды только в том случае, если она будет содействовать росту классового сознания русского пролетариата .

Классовое сознание пролетариата – это тот щит, от которого отлетят, как горох от стены, все стрелы враждебных нам партий» [П: III, 417].

Такая последовательная классовая позиция могла казаться несвоевременной и крайней, однако, как совершенно справедливо говорит Плеханов,

«мы социалисты, а в глазах социалистов умеренность вовсе не заслуга » [П: III, 417 (курсив мой. – В . В .)].

Могли возразить также, что слишком откровенные речи могут напугать либералов.

«На это я отвечу вот что: с нашей стороны нелепо было бы умышленно запугивать их; но если они испугаются нас как-нибудь невзначай, помимо нашей воли, то нам остается только пожалеть об их совершенно уж „несвоевременной“ пугливости. Во всяком случае, мы считаем самым вредным родом запугивания – запугивание социалистов призраком запуганного либерала. Вред, приносимый таким запугиванием, несравненно больше той пользы, которую могло бы принести убеждение гг. либералов в нашей умеренности и аккуратности» [П: III, 417].

Мы не можем пройти мимо только что приведенного отрывка. Читатель, вероятно, помнит вышеприведенную цитату, где он упрекает народовольцев, которые своим «красным призраком» пугают либералов и отпугивают от революции; мы там же указали, что на том отрывке – печать 1883 года.

Тот отрывок, без только что приведенного, мог вызвать недоумение и, пожалуй, упрек в умеренности, нереволюционности, боязни пугать либералов и т.д., хотя и там по общему смыслу совершенно несомненно, что речь идет об умышленном запугивании, однако дополненная только что приведенная мысль эта приобретает глубокий смысл и значение. Действительно, самый вредный вид запугивания – «запугивание социалистов призраком запуганного либерала».

Эта истина не раз впоследствии была доказана экспериментально. Пугать фантастическими рассказами о непосредственной экономической революции не умно. Но на этом основании пугаться иметь свои последовательно продуманные воззрения – преступно с точки зрения интересов революции.

Гвоздь не в запуганном либерале, дело в трусости общества, в его вялости и нерешительности. Откуда оно взялось?

«Общество трусливо, потому что силы его слишком ничтожны перед силами правительства. На силы же учащейся молодежи и революционной „интеллигенции“ оно тем менее может возлагать какие-нибудь политические надежды, что и молодежь и „интеллигенция“, не будучи в состоянии справиться с правительством, беспрестанно просят у него помощи. Несомненно, бывают обстоятельства, когда даже безнадежная борьба нравственно обязательна для всякого честного человека. Несомненно также, что в современной России обстоятельства сложились именно таким образом. Но все, что ни сказали бы мы „обществу“ по этому поводу, остается гласом вопиющего в пустыне. Общество будет трусливо, оно не выйдет из своего политического бездействия до тех пор, пока противники существующего порядка вещей не выставят силы, способной померяться с силой правительства» [П: IV, 316].

Это – его излюбленная мысль. Где же оно может найти эту силу, не раз уже было указано Плехановым: единственная сила, которая в состоянии вывести общество от бессилия – это рабочий класс.

«Только рабочий класс способен нанести смертельный удар царизму. Буржуазия, как русская, так и западноевропейская, в лучшем случае, не пойдет в борьбе против него дальше бессильной оппозиции» [П: IV, 97].

Только рабочий класс. И если находятся в изобилии филистеры, которые с самодовольством указывают на то, будто рабочий класс России «глуп и неразвит», то лучшим ответом на их клевету были непосредственно вслед за голодом 1891 г. последовавшие выступления:

«Голод 1891 года застал трудящуюся Россию в самом беспомощном экономическом положении. Но, к счастью для нее, в политическом отношении она уже не беспомощна . Русский рабочий бедняк , но он не дурак . И в этом обстоятельстве заключается надежнейший залог успеха для революционеров» [П: IV, 124].

Недаром в 90-м году Плеханов, советуя русским социал-демократам вести агитацию за празднование 1-го мая, писал:

«Оно будет больше, чем всякое другое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их западных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли» [П: IV, 140].

Непосредственно вслед за голодом (и даже в год самого голода) началось у нас празднование 1-го мая, много способствовавшее росту революционного авангарда пролетариата.

Приблизительно к этой же эпохе относится другой, для нас чрезвычайно важный документ: я говорю о докладе Брюссельскому Конгрессу 1891 года.

Этот доклад является итоговым отчетом. В нем Плеханов подводит баланс своей политической и тактической деятельности 80-х годов, и с этой точки зрения доклад представляет исключительный интерес.

Что говорит он по интересующему нас вопросу?

«Наши либералы далеко не находятся у власти: человек с либеральными взглядами является человеком подозрительным в глазах нашего правительства.

В качестве партии, оппозиционной нашему современному режиму, либералы, очевидно, являются прогрессивной силой в нашей стране» [П: IX, 345].

Но они не борются с правительством активно, ограничиваясь лишь мирной оппозицией.

«Либеральные идеи до сих пор очень слабо захватили нашу промышленную буржуазию.

В большинстве случаев наши либералы, так же, как и революционеры старого бакунинского закала, принадлежали к так называемой „интеллигенции“. Для многих людей из этого социального слоя либерализм часто является только одной из фаз эволюции.

Тот же самый человек, который был „ социалистом “ на университетской скамье, становится „ либералом “ по получении диплома, когда удалось устроиться и составить себе положение» [П: IX, 345 – 346].

Выше я уже отметил, что Плеханов отделяет понятие либералы от понятия буржуазия, мы здесь имеем ясную и точную формулировку его мысли. Либерал – это, прежде всего, остепенившийся интеллигент-радикал, отсюда и его различие от западного своего прообраза.

«Западные либералы говорят, что рабочий может много выиграть, живя в мире с капиталом.

Русские либералы ничего не говорят по этому поводу по той причине, что они отрицают самое существование пролетариата в России» [П: IX, 346].

Они не прочь пококетничать с народом, но под словом «народ» они разумеют, подобно своим народническим теориям, крестьянство. Этим русское либеральное движение обрекает себя на бездействие и бессилие, ибо известно,

«что везде, где либеральные партии имели влияние на политическую жизнь своей страны, они обязаны были этим влиянием поддержке народа и, в особенности, пролетариата. Без этой ценной поддержки они теряют всю свою силу, потому что вдали от народа либеральная партия – только штаб без армии, а штабы сами по себе не могут никому внушать страха» [П: IX, 346].

Царизм не без основания спокоен по части либералов: он подкупает буржуазию и тем задерживает ее переход в либеральный лагерь,

«сторонники которого рекрутируются, главным образом, среди буржуазных идеологов „либеральных профессий“» [П: IX, 349].

Не они, а рабочий класс в состоянии ниспровергнуть самодержавие.

«С промышленным пролетариатом в первый раз в нашей истории появляется революционная сила, способная ниспровергнуть царизм и ввести нашу страну в великую семью цивилизованных народов. И мы можем без всякого преувеличения сказать, что вся дальнейшая эволюция России зависит от умственного развития русского пролетариата » [П: IX, 350].

Не трудно заметить, что Плеханов в кратких словах резюмирует для делегатов конгресса те свои мысли, которые он развивал в течение всех 80-х годов.

Тем не менее, мы сочли важным остановиться на докладе, ибо он дает ясную формулировку того, что понимает Плеханов под либералами и какую зависимость он устанавливает между ними и буржуазией. Это важно именно потому, что, когда в дальнейшем на сцене появятся подлинные идеологи буржуазии, тогдашние либералы потеряют свое самостоятельное значение и своим именем будут украшать совершенно новое содержание. Либерал 80-х годов многим отличался от либерала 900-х гг.

С ростом рабочего движения неизбежно должен был уже практически возникнуть ряд вопросов вокруг отношения к буржуазным партиям.

Допустим ли компромисс с ними? Анархисты, которые в начале 90-х годов особенно шумели, выдвигали безоговорочно отрицательный ответ на этот вопрос.

Разумеется, вопрос этот не был столь остр для русских организаций, как для германской партии, но все же ответ Плеханова на этот вопрос, написанный для немцев, и для нас представляет интерес, он позволяет нам выяснить развитие взгляда Плеханова на этот вопрос.

«Много говорят о том, что социалисты не должны вступать ни в какие компромиссы с буржуазией. Те, что говорят это, совершенно правы. Но что называть компромиссом с буржуазией? Когда пролетариат борется вместе и одновременно с либеральной буржуазией против феодализма, не может ли тогда показаться, что пролетариат вступил в сделку с буржуазией? Совсем нет, так как всякий компромисс с буржуазией есть политический договор, который в той или иной форме должен задержать развитие классового самосознания рабочих. Поскольку тактика социалистической партии в какой-нибудь стране способствует прояснению этого самосознания, смешно говорить о компромиссах, каковы бы ни были временные отношения социалистов к другим политическим партиям» [П: IV, 256].

Это почти то же, что было сказано им в письмах его о голоде, но более ясно и более точно. Вопрос о компромиссе есть вопрос революционной целесообразности. Это несомненно. Но анархисты недаром метафизики, этого им не понять.

4.

Конец 90-х годов почти целиком ушел на теоретическую борьбу с народниками, с бернштейнианцами, неокантианцами, с легальным марксизмом.

Плеханов занимался разработкой целого ряда теоретических проблем, пытался использовать «легальные возможности» для пропаганды марксизма в России.

На практике шла та же подготовка, то же накопление сил для будущего революционного взрыва. Вторая половина 90-х годов была временем созревания тех возможностей, которые давно уже наметились в рабочем классе, и о которых неустанно говорил Плеханов. Его пропаганда в этом деле играла исключительно важную роль. Вся подрастающая революционная молодежь на его трудах училась научному социализму, он своей пропагандой готовил основной кадр нарождающейся партии, его бодрые, смелые и строго выдержанные полемические статьи имели и другое значение для подрастающего поколения, особенно в странах с запоздалым рабочим движением – они давали блестящий материал для самоутверждения революционной идеологии, для ее оправдания и особенно для оправдания ее мировой борьбы – классовой борьбы, насильственной революции и т.д.

Но пока шла теоретическая борьба, назрели практические разногласия; в 1898 году появились симптомы того, что вновь на очередь дня станут вопросы, казалось бы, давно решенные. На этот раз, как результат практики, как потребность самого рабочего движения, встали почти все те вопросы, над разрешением которых так долго трудился Плеханов. В том числе и вопрос об отношении к либеральной буржуазии.

Выдвинутые при новой обстановке старые вопросы тем не менее не становились новыми; то обстоятельство, что в начале XX столетия старые вопросы были вновь выдвинуты, несмотря на их решение, могло натолкнуть на мысль, будто старое решение было неудовлетворительное. Но это не так. Не вследствие ошибок и недооценок в решении, а самой жизнью и самим потоком стихийного движения рабочего класса снизу выдвинуты были они вновь на очередь. То, что было теоретически выведено из разрозненных данных практики рабочего движения нашей страны и опыта западноевропейских партий, то к началу столетия нуждалось в проверке и испытании, то, что было теоретически предположено, то практика реализовала и в процессе реализации стремилась осмыслить и теоретически оформить.

И читатель не забыл, надеюсь, что до сих пор рассмотренные положения Плеханова блестяще оправдывались при проверке, как столь же блестяще оправдало движение начала столетия учение Плеханова об отношении к либералам.

Одним из ярких доказательств роста пролетариата было возникновение у нас экономизма.

Это было совершенно неизбежным последствием непрерывного роста революционного движения. Были совершенно неизбежны попытки препятствовать возникновению самостоятельности политической партии пролетариата, известные слои рабочего класса, его наиболее привилегированная часть должна была вместе с радикальствующими интеллигентами, примкнувшими к рабочему движению, выдвинуть идею этапов в борьбе пролетариата за свое освобождение и для данного этапа идею необходимости совместной с либералами и радикалами борьбы с самодержавием; но

« при отсутствии самостоятельной политической рабочей партии такое „ участие “ по необходимости превратилось бы в простое слияние с радикальной или либеральной буржуазией » [П: XII, 36].

Эта точка зрения не чужда была и западноевропейской буржуазии, всюду такие попытки были.

«Но стремление навязать рабочим этот символ веры означает лишь желание буржуазии эксплуатировать рабочих в политике » [П: XII, 36].

Таким образом экономисты играли у нас роль подголосков либерализма, «передатчиков» буржуазного влияния на рабочий класс. Подлинный же представитель рабочего класса рассуждает иначе.

«Русский рабочий класс страдает не только от капитализма, но и от недостаточного развития капитализма. Самым тяжелым для пролетариев последствием неразвитости нашей экономики является их политическое бесправие , делающее из них рабов первой встречной кокарды и чрезвычайно затрудняющее их борьбу с капиталистами . Завоевание политических прав, разрушение абсолютизма составляет поэтому необходимое условие правильного развития этой борьбы. Русский социал-демократ обязан выяснять рабочему не только ту враждебную противоположность, которая разделяет его интересы от интересов предпринимателей, но также и ту, которая существует между его интересами, с одной стороны, и интересами самодержавия – с другой. Но интересы самодержавия враждебны интересам не одних только рабочих. Поэтому в борьбе с самодержавием заинтересованы не одни только рабочие. Русская социал-демократия сделала бы непростительную ошибку, если бы она упустила из виду это важное обстоятельство и не сумела воспользоваться им в интересах освободительного движения пролетариата. Она не может игнорировать те слои русского населения, в которых живет дух оппозиции. Маркс и Энгельс высказали в „Манифесте Коммунистической Партии“ ту мысль, что коммунисты обязаны поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Эта мысль сохранила все свое великое значение и для нашего времени. Она должна руководить нами в наших отношениях к „обществу“. Мы не только не имеем права игнорировать существующее в его среде оппозиционные течения, но обязаны старательно и постоянно выставлять на вид сторонникам этих течений те наши политические стремления, которые делают из нас самых решительных и самых непримиримых врагов абсолютизма . Нам нечего бояться сближения с оппозиционными слоями нашего общества; нам надо позаботиться только о том, чтобы они не подчиняли нас своему влиянию и руководству . А такое подчинение сделалось бы возможным, – и даже неминуемым , – только в том случае, если бы восторжествовало экономическое направление » [П: XII, 99 – 100].

Но экономизм не восторжествовал и был разбит в борьбе, тем самым первая попытка проведения буржуазного влияния на рабочее движение была не из удачных.

Разговор о ненужности особой политической партии при этом, разумеется, сводился к походу против социализма в интересах политической борьбы, к забвению классовой борьбы и сближению пролетариата с буржуазией.

Нужно при этом отметить, что такую тактику Плеханов принимал лишь до тех пор, пока борьба шла против самодержавия и в его лице против остатков феодализма, для запада же, где имеется уже пройденным этот этап, он в этом вопросе примыкал к точке зрения крайних левых.

«По вопросу о союзе с буржуазными партиями конгрессу предложено было Гедом решение, принятое за несколько дней до того на конгрессе французской рабочей партии в Иври и гласящее, что союзы этого рода (не забывайте, товарищи, что речь идет о Западе, где уже существует конституционный порядок) всегда опасны для социалистической партии и потому их надо довести до минимума, заключая их только в исключительных случаях и только на время. Это решение было принято конгрессом единогласно. Разумеется, очень можно усомниться в том, что оно вполне точно выражало взгляд сторонников „нового метода“. Но они не возражали против него, вероятно, успокаивая себя тою мыслью, что дело не в самом решении , а в его истолковании » [П: XII, 107 – 108].

«Но хотя решение, принятое в Париже относительно союза с буржуазными партиями, и может быть ложно истолковано теми, которые найдут свою выгоду в ложном его истолковании, все-таки не подлежит сомнению, что, принимая это решение, Парижский, конгресс сделал все от него зависящее для того, чтобы ясно и точно ответить на стоявший перед ним вопрос» [П: XII, 108].

Использовать либеральную буржуазию можно лишь постольку, поскольку она оппозиционна, а ее оппозиция в силу ее положения неизбежно ограничивается борьбой с остатками феодализма. Ликвидация самодержавия выдвигает на сцену двух смертельных противников, – буржуазию и пролетариат, – между которыми, разумеется, не может быть никакого разговора о длительном союзе. Это логически неизбежно вытекает из общей позиции Плеханова.

Но вернемся к русским делам. Что упорно не понимали экономисты вслед за либералами, это то, что в политической борьбе нужна сила, которой не может являться либеральная и радикальная интеллигенция. В этом – основной вопрос!

«Мы должны быть смирны , потому что мы бессильны . Это по-своему совершенно логично. Кто требует , тот должен быть готов, в случае отказа, вступить в борьбу . Для борьбы нужна сила . Исход борьбы зависит от соотношения сил . Кто заранее сознает себя бессильным , тот не требует ничего; он только просит и надеется . Все это вполне верно и все это значит, что свободомыслящая часть русских обывателей добьется своих благих пожеланий только в том случае , если будет обладать силой . Вопрос нашей политической эмансипации есть вопрос силы .

Из этого само собой вытекает такой вывод.

Кто не содействует , тем или другим способом , росту силы , способной положить конец существующему у нас порядку вещей , тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины , а кто по той или другой причине , хотя бы , например , по причине неумения или нетерпения , препятствует росту этой силы , тот совершает тяжкий , хотя , может быть , и невольный грех против свободы » [П: XII, 153].

Отсутствием этой силы и следует объяснить то, что русское общество до сего времени выдвигает на борьбу с царизмом лишь отдельных благородных лиц из своей среды, а не поднимается как один человек.

«Постыдная апатичность нашего общества легко объясняется тем, что оно не могло рассчитывать на деятельную поддержку со стороны народа » [П: XII, 154].

«В обществе явится бодрость и надежда на лучшее будущее, когда оно увидит, что в народной массе или хоть в некоторой, наиболее развитой ее части, начинается движение, способное поколебать непоколебимую прежде основу „ власти роковой “» [П: XII, 155 – 156].

Такое движение уже не ожидание, не возможность, а реальный факт – это революционное движение рабочего класса. Массовые забастовки, стихийно прокатившиеся по России, поддержка рабочими студенческих волнений – лучшее указание либералам, где та сила, которая выведет общество из состояния бессилия.

«Теперь ясно, что студенчество и общество могут быть сильны не „заботливой благожелательностью“ царя, составляющей надежную „опору“ только для разбойников пешей и конной полиции, а поддержкой со стороны рабочего класса . Теперь борьба с царизмом утрачивает свой, некогда безнадежный, характер. Теперь сама жизнь внятно отвечает на вопрос, где можно найти силу, необходимую для борьбы за политическую свободу» [П: XII, 158 – 159].

Таковая сила уже выступила на сцену, и обществу остается лишь поддержать эту силу.

«Поддержка со стороны общества ускорит рост и приблизит торжество революционной силы народа» [П: XII, 161].

Ближайшая задача революции – низвержение самодержавия – есть задача, осуществление которой в интересах не только рабочего класса, но и общества; ясно, в каких пределах интересы авангарда рабочего класса в этом пункте совпадают с интересами свободомыслящей части общества.

« Полное и всестороннее совпадение наших интересов с интересами передовых элементов общества, а следовательно, и полное и всестороннее сочувствие этих элементов социал-демократии возможно было бы только в том случае, если бы мы, подобно нашим легальным будто бы марксистам , отказались от мысли о будущей диктатуре революционного пролетариата и ограничились проповедью „ социальной реформы “, не идущей дальше смягчения некоторых грубых и устранения некоторых отсталых форм эксплуатации человека человеком. Уподобившись таким будто бы марксистам, мы действительно могли бы рассчитывать на симпатии решительно всего общества, за исключением только Разуваевых разных сословий, да небольшой горсти народников старой и новой формации. Сочувствие к нам всех остальных общественных слоев и течений несомненно было бы сильнее, а главное – цельнее. Но тогда мы превратились бы в смягченных и облагороженных буржуа dernière mode и перестали бы быть партией революционного пролетариата . А это обстоятельство значительно подорвало бы нашу силу, силу всего освободительного движения, идущего из среды народа» [П: XII, 163 – 164].

Подорвало бы, ибо пролетариат, который составляет подлинную реальную силу революции, черпает свою революционную энергию, достигает наибольшей силы тогда,

«когда он ясно увидит нашу конечную цель : социальную революцию , полное уничтожение эксплуатации трудящихся . Вот почему наше превращение в ручных будто бы марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели , не говоря уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения . И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим , чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой , всесторонне развивающей его классовое самосознание » [П: XII, 164].

Если сравнивать в самых общих чертах взгляды Плеханова 900-х годов с той программой, которую развивал он в 80-х годах, то читатель, надеюсь, убедится, что все более и более конкретизируя, уточняя формулировку, по существу Плеханов оставался верен тем же самым своим утверждениям, которые были им высказаны в начале его социал-демократической деятельности.

При желании можно было бы из «Искры» привести много отрывков, показывающих, как он последовательно и умело применял свои революционные положения к решению повседневных политических задач, но, полагаю, в этом нет нужды, – весь приведенный до сего материал совершенно достаточен для суждения о том, как Плеханов разрешал вопрос, занимающий нас, и как с течением времени это решение все более и более уточнялось и конкретизировалось.

5.

Наша программа формулировала ответ на этот вопрос следующими словами:

«Стремясь к достижению своих ближайших политических и экономических целей, Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия поддерживает всякое оппозиционное и революционное движение, направленное против существующего в России общественного и политического порядка, решительно отвергая в то же время все реформаторские проекты, которые связаны с каким бы то ни было расширением или упрочением полицейско-чиновничьей опеки над трудящимися классами» [П: XII, 529].

Внося таким образом в программу один из главных пунктов «Коммунистического Манифеста» почти целиком, Плеханов имел все основания не ждать никаких возражений, однако вышло не так: на съезде Плеханов столкнулся по этому вопросу с экономистами.

Разъясняя, почему он включил в свой проект программы этот пункт, Плеханов говорит:

«Выражение, о котором шла речь, почти буквально взято из „Манифеста Коммунистической Партии“. И мы считали полезным повторить его в нашей программе. Мы считали это полезным потому, что хотели оттенить различие своих взглядов от взглядов народников и социалистов-утопистов. Народники и социалисты-утописты высказывались против политической борьбы буржуазии, будучи убеждены, что торжество политической свободы упрочит экономическое господство буржуазии. Мы готовы поддерживать это движение потому, что оно облегчает нашу собственную борьбу с существующим политическим порядком. Но, поддерживая его, мы, согласно тому, что говорится в том же Коммунистическом Манифесте, ни на минуту не перестаем развивать в умах рабочих сознание враждебной противоположности их интересов с интересами буржуазии. И вот почему наша поддержка его не заключает в себе ничего опасного для нас» [П: XII, 422 – 423].

Отвечая Мартынову, он разъясняет ему, как он понимает этот пункт программы:

«Я не понимаю, о чем, собственно, мы спорим. Тов. Мартынов говорит, что мы должны поддерживать только демократические движения. Ну, а как быть с либеральными движениями? Выступать против них? Этого мы не можем, не уподобляясь тем немецким „истинным социалистам“, над которыми так едко смеется Маркс в „Манифесте Коммунистической Партии“. Тов. Мартынов говорит, что мы не должны поддерживать либералов, и поясняет это. Мы должны критиковать их, разоблачать их половинчатость. Это верно. Но это мы должны делать также и по отношению к так называемым социалистам-революционерам. Мы должны разоблачать их узость, их ограниченность; мы должны показать пролетариату, что истинно революционно теперь только социал-демократическое движение. Но, разоблачая узость и ограниченность всех других движений, кроме социал-демократического, мы обязаны разъяснять пролетариату, что, по сравнению с абсолютизмом даже конституция, не дающая всеобщего избирательного права, есть шаг вперед, и что, поэтому, он не должен предпочитать существующий порядок такой конституции. Повторяю, поддерживать движение, направленное против существующего порядка, не значит говорить пролетариату, что оно достаточно широко, и этого отнюдь не говорит наша программа» [П: XII, 423].

Текст речи передан очень сжато и, нужно полагать, не совсем гладко, но при всем том по речи нетрудно составить себе представление о том, какие выдвигались возражения экономистами против этого пункта проекта.

Поставленному в затруднительное положение Мартынову ничего не оставалось, как говорить общие места насчет обязанностей всякого социалиста разоблачать такие оппозиционные слои, которые стоят «между революцией и реакцией». Отвечая ему, Плеханов сказал:

«Первым словом пропаганды, разъясняющей пролетариату необходимость существования нашей партии, должна быть критика всех других, не социал-демократических, революционных и оппозиционных партий. Отказаться от такой критики значило бы для нас подписать смертный приговор. Если бы теперь встали из гроба монтаньяры 1793 года , то мы и их должны были бы критиковать с точки зрения наших принципов . Но это не значит, что мы не должны были бы их поддерживать в их борьбе с существующим порядком» [П: XII, 424 (курсив мой. – В . В .)].

Это азбучно и вряд ли нужно было занять внимание съезда рассуждением вокруг общих мест; противопоставить себя буржуазным партиям, разумеется, надо – и в этом утверждении Мартынова не было много новизны, но весь спор в том – как это сделать.

«Социалисты-утописты, например, так называвшиеся „истинные“ немецкие социалисты, противопоставляли себя буржуазным партиям, доказывая пролетариату, что ему не нужна буржуазная политическая свобода. Говорить так значило противопоставлять себя либеральной буржуазии, поддерживая не ее, а полицейское государство. И точно таким же образом противопоставляли себя либеральной буржуазии наши народники и субъективисты. Мы противопоставляем себя ей иначе. Мы поддерживаем ее, доказывая пролетариату, что ему не бесполезна, а недостаточна, та политическая свобода, которую дает ему либеральная буржуазия, и что, поэтому, он сам должен ополчаться ради завоевания нужных ему прав» [П: XII, 424].

Пример, который приводит Плеханов в этой же своей речи о буржуа и квартальном, которые сражаются чрезвычайно выпукло, разъясняют его мысль.

«Вообразите квартального, олицетворяющего полицейское государство, рядом с ним вообразите буржуа, вступающего в борьбу с квартальным и желающего отвоевать у него некоторые права для себя, но не для рабочего класса, и, наконец, представьте себе пролетария, который смотрит на борьбу буржуа с квартальным и спрашивает себя: „что же мне делать?“. Социалисты-утописты отвечали: „не вмешивайся в эту борьбу, это семейная ссора твоих врагов, – кто бы из них ни победил, ты ничего не выиграешь или даже много потеряешь“. Мы, стоящие на точке зрения современного научного социализма, скажем пролетариату: исход этой борьбы не безразличен для тебя, каждый удар, получаемый квартальным от буржуа, есть шаг вперед по пути прогресса, и потому он принесет тебе пользу. Но, борясь с квартальным, буржуа думает не о тебе, а о себе, к тому же он не справится с квартальным, поэтому ты должен сам вмешаться в борьбу, вооружившись, по французскому выражению, до зубов, для того, чтобы не только повалить квартального, но и быть в состоянии дать отпор буржуа, когда тот захочет лишить тебя плодов победы» [П: XII, 424 – 425].

По совершенно непонятной на первый взгляд иронии судьбы другой оппортунист – Либер – также упрекал Плеханова и всю нашу партийную прессу в том, будто она недостаточно бьет промежуточные образования и не охотно их разоблачает. Плеханов справедливо возмущается этим упреком:

«И уже, во всяком случае, не редакцию „Искры“ и „Зари“, составившую проект программы, можно подозревать в стремлении замалчивать различия, существующие между нами и другими партиями. В чем обвиняли нас так часто и в печати, и в письмах, и на собраниях? В том, что мы слишком падки на полемику. Но почему же мы были так падки на нее? Потому, что мы дали себе слово бить, по выражению Лассаля, умственной дубиной всякого, кто станет между пролетариатом и ясным пролетарским самосознанием. Ввиду этого нет оснований бояться нашей будто бы склонности к компромиссам. От первого до последнего слова наш проект программы является истинно-революционным в духе Маркса и Энгельса, и вот почему вы можете принять его с совершенно спокойной совестью» [П: XII, 425].

Но, несколько пристальнее изучив аргументацию правого фланга съезда, нетрудно видеть, где скрыт корень их кажущегося радикализма в иных пунктах: – они рассуждали, как те самые утописты, о которых выше говорил Плеханов.

Но экономизм был прижат к стене и едва подавал признаки жизни, а после съезда и совсем перестал существовать как особое направление.

6.

Мы уже выше отметили, что либералы конца 80-х годов рекрутировались из числа остепенившихся радикальствующих интеллигентов с течением времени, по мере левения буржуазии, по мере назревания ее классового самосознания, они должны были уступить свое место иному элементу с ярко выраженным классовым лицом и идеологией; на смену ничего не говорящего народолюбия либералов 80-х годов пришло антипролетарское буржуазное движение, возглавляемое «Освобождением» Петра Струве.

И это было в порядке вещей. Вышедший из рядов народничества трусливый и сентиментальный либерал той эпохи, когда рабочий класс еще только был в процессе собирания своих революционных сил, а под словом народ неизменно понималось крестьянство – был чрезвычайно обескуражен, когда после голода на историческую авансцену выдвинулась такая буйная стихийная сила, как рабочий класс, переворачивавший вверх дном не одно до того установившееся понятие и систему. Старый доморощенный либеральный интеллигент продолжал не понимать сути дела, не видеть противоречия между тем, что есть, и тем, что он себе представляет, в то время как мелкая буржуазия и молодой капитализм выдвигали на его смену нового человека.

До определенного момента буржуазии был выгоден такой опустошительный поход рабочего класса на пережитки старины: поэтому и его «новые люди» присоединились к этому походу. Но шел он с ним лишь до определенного момента, – до того момента, как не выяснилось, что рабочий класс, его авангард, не только разрушает старые понятия и представления, но и создает свою новую классовую, прямо направленную против капитализма систему, в которой насильственная революция занимает подобающее себе место повивальной бабки нового общества.

Либеральная интеллигенция новой формации, которая вооружалась марксизмом для борьбы с пережитком старых идеологий, мешающей во многих отношениях развитию буржуазных порядков, совершенно естественно отошла в лагерь врагов рабочего класса, когда убедилась в невозможности помешать образованию классовой партии пролетариата, когда увидела в этом походе на народничество прямую угрозу капитализму, господству буржуазии.

Наиболее опасным врагом рабочего класса представлялись именно они, – кто еще вчера был в числе друзей, а ныне развивал антипролетарскую, антиреволюционную идеологию, противопоставляя революции – эволюцию, насильственным переворотам – мирные реформы.

Все это Плеханову было хорошо известно задолго до того, как он выступил публично против Струве, и решение о необходимости провести точное размежевание с новым либерализмом созрело в нем еще в конце 90-х годов, о чем свидетельствует В.И. Ленин.

В записях «О том, как чуть не потухла Искра» он рассказывает, что одним из основных принципиальных вопросов, по которым наметились расхождения между ним и Плехановым, был вопрос о том, пригласить или нет Струве и Туган-Барановского в качестве сотрудников предпринимаемого журнала:

«Мы стоим за условное приглашение… Г.В. [Плеханов] очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П.Б. [Аксельродом] и В.И. [Засулич], которые не прочь и согласиться с нами . Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г.В. [Плеханов] ставит ультиматум – или он, или приглашать этих „прохвостов“. Видя это, мы оба с Арс. [Потресовым] решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что „по настоянию Г.В. [Плеханова]“ отказываемся» [Л: 4, 339 – 340].

Особенно бросается в глаза то, что Аксельрод и Засулич не прочь были, очевидно, согласиться с Лениным и Потресовым. Кто был прав? Нет никакого сомнения, что разговор был отнюдь не о теоретических разногласиях. Ленин выступал против Струве еще с середины 90-х годов. Другое место показывает истинную природу разногласия:

«Наши заявления, что мы обязаны быть елико возможно снисходительны к Струве, ибо мы сами не без вины в его эволюции: мы сами, и Г . В . Плеханов в том числе , не восстали тогда, когда надо было восстать (1895, 1897). Г.В. Плеханов абсолютно не хотел признать своей, хотя бы малейшей, вины, отделываясь явно негодными аргументами, отстраняющими , а не разъясняющими вопрос» [Л: 4, 337].

Ленин и Потресов полагали, по-видимому, еще использовать Струве и Туган-Барановского, привлекая в журнал, создавая более или менее приемлемые условия работы, Плеханов считал это немыслимым. Но это было обусловлено еще и тем, что Плеханов вообще не мыслил журнал иначе, как жестоко «направленческим», если при этом вспомнить, что он не мог простить Каутскому то, что последний помещал в «Neue Zeit» статьи Бернштейна, станет ясно, как непримирим должен был быть Плеханов в отношении к Струве.

Я полагаю, был прав именно Плеханов и уступка Ленина – Потресова (которую последний обещал никогда не простить Плеханову!) была необходимой уступкой. О том, что это так, рассказывает сам Ленин, который вскоре вслед затем имел «конференцию» со Струве; в записях от 29/XII–1900 г. мы имеем следующую картину:

«По первоначальной передаче дела Арсеньевым [Потресовым] я понимал так, что Близнец [Струве] идет к нам и хочет делать шаги с своей стороны – оказалось как раз наоборот. Произошла эта странная ошибка оттого, вероятно, что Арсеньеву [Потресову] очень уже хотелось того, чем „манил“ Близнец [Струве], именно политического материала, корреспонденций etc., а „чего хочется, тому верится“, и Арсеньев [Потресов] верил в возможность того, чем манил Близнец [Струве], хотел верить в искренность Близнеца [Струве], в возможность приличного modus vivendi с ним» [Л: 4, 386].

Итак, Ленин и Потресов полагали, что Струве «идет к нам», а что оказалось на деле? На деле Струве оказался человеком уже «осознавшим» себя, чувствующим представителем определенного политического течения, который хотел равноправного участия в журнале. С точки зрения Струве единственно приличным modus vivendi оказалось именно такое равноправие, что, разумеется, ни в какой мере не входило в расчеты Ленина.

Такой исход переговоров нужно было предвидеть, он был заложен в характере того критического похода, который предпринял Струве против Маркса. Но Ленину нужен был еще предметный урок, и он его получил.

«И именно это собрание окончательно и бесповоротно опровергло такую веру. Близнец [Струве] показал себя с совершенно новой стороны, показал себя „политиком“ чистой воды, политиком в худшем смысле слова, политиканом, пройдохой, торгашом и нахалом. Он приехал с полной уверенностью в нашем бессилии – так формулировал сам Арсеньев [Потресов] результаты переговоров, и это формулирование было совершенно верно. Близнец [Струве] явился с верой в наше бессилие, явился предлагать нам условия сдачи , и он проделал это в отменно-умелой форме, не сказав ни одного резкого словечка, но обнаружив тем не менее, какая грубая, торгашеская натура дюжинного либерала кроется под этой изящной, цивилизованной оболочкой самоновейшего „критика“» [Л: 4, 386 – 387].

Так-то. На опыте, чрезвычайно быстро один за другим изживались остатки провинциализма у будущего великого вождя Коммунистического Интернационала. Еще некоторое время велись переговоры с этим «изящным» торгашом молодого либерализма, но все это естественно должно было кончиться неудачей. Плеханов оказался глубоко прав в своей непримиримости.

Письма Плеханова внесут не мало коррективов в наше представление о влиянии Плеханова на кристаллизацию линии «Искры» по отношению к либералам. По крайней мере, два отрывка из этих писем, опубликованных в печати, чрезвычайно показательны. 26/VII 1901 г. он пишет Ленину, касаясь мимоходом П. Струве:

«Не щадите наших политических врагов; они не пощадят нас. По ком-нибудь из нас придется панихиду петь, как говорит купец Калашников: наша борьба есть борьба на смерть; давите голову змеи, пока можете давить ее» [П: 1, 125].

Если к этой красивой и образной цитате прибавить тот крайне энергичный отрывок из письма к Засулич, который приведен тут же:

«Чем более я думаю об Иуде (речь идет о П. Струве. – В . В .), тем более убеждаюсь, что он – точно Иуда, без малейшей примеси чего-нибудь другого» [П: 1, 189],

– то станет ясно, как много дадут его письма для восполнения нашего представления о его борьбе с «критиками» из либерального лагеря.

Но у нас имеется исключительной силы документ, который дает публицистическое выражение этой борьбе. Я говорю о «Критике наших критиков», – серии статей, посвященных П. Струве.

То, что блестяще подметил Плеханов в своей статье против П. Струве, в последнем – свойственно всем легальным марксистам.

«Г. П. Струве стоит „за социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „ социального мира “. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „ нео-марксизму “ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого . Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „ среднего “ класса . Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „ известных “ и станет , например , во главе наших либералов » [П: XI, 271].

Именно так. Делец – плохой теоретик, и тут всегда дельцу на подмогу идет мелкобуржуазный интеллигент, либерал нового типа, который гораздо лучше, чем делец, выражает общие специально политические интересы буржуазного класса, как целого; а дошли они, действительно, до степеней весьма «известных».

Это обязывало партию быть сугубо начеку и разъяснять рабочему классу характер нового явления; нужно было, пользуясь всяким подходящим обстоятельством, показать передовому рабочему, чтó скрыто за этой проповедью мирных средств, какая классовая подоплека у этого нового реформизма.

Резолюция второго съезда, предложенная Плехановым, и отмечает как раз это:

«Принимая в соображение: а) что социал-демократия должна поддерживать буржуазию, поскольку она является революционной или только оппозиционной в своей борьбе с царизмом; б) что поэтому социал-демократия должна приветствовать пробуждение политического сознания русской буржуазии; но что, с другой стороны, она обязана разоблачать перед пролетариатом ограниченность и недостаточность освободительного движения буржуазии всюду, где бы ни проявилась эта ограниченность и недостаточность, – второй очередной съезд РСДРП настоятельно рекомендует всем товарищам в своей пропаганде обращать внимание рабочих на антиреволюционность и противопролетарский характер того направления, которое выразилось в органе г. П. Струве „Освобождение“» [П: XII, 532 – 533].

Когда съезд перешел к обсуждению приведенной резолюции, выяснилось, что дело не так просто, как могло казаться с первого взгляда, что разногласия не только в формулах, но и в понимании вопроса. Мартов, выступая в защиту резолюции Старовера и возражая против резолюции Плеханова, сказал:

«Я высказываюсь за резолюцию Старовера и против резолюции Плеханова и Ленина. Первая ставит вопрос на деловую почву, в то же время оттеняя наш принципиальный антагонизм с либералами. Вторая, дав правильную формулировку нашего принципиального отношения к буржуазии, кончает мизерным выводом: надо разоблачать одного литератора. Не будет ли это идти „на муху с обухом“? Съезд представителей русского пролетариата сводит свое отношение к либеральной буржуазии на отношение к одному писателю!» [II: 402]

Чрезвычайно интересен ответ на это Плеханова:

«Наша резолюция имеет в виду не „Освобождение“, а определенное либеральное течение , органом которого служит „Освобождение“, – другого же течения нет. Отношение рабочих к этому направлению должно быть ясно и определенно. В резолюции Старовера как раз нет общего принципа, и обращается главным образом внимание на возможное соглашение, как будто такое соглашение стоит на очереди, чего еще нет » [П: XII, 425 (курсив мой – В . В .)].

Выступавший затем Старовер доказывал, что теперь важно установить, что объединяет, «на каких условиях возможно соглашение», ибо «оно (соглашение. – В.В.) на очереди», и в качестве примера сослался на студенческое движение и на возможность земского демократического движения.

На это Ленин совершенно резонно ответил ему:

«Резолюция Старовера будет понята неправильно: студенческое движение и „Освобождение“ – две вещи различные. Одинаковое отношение к ним будет вредно. Имя Струве слишком известно, и рабочие знают его. Тов. Старовер думает, что надо дать определенную директиву; по-моему, нам нужно определенное принципиальное и тактическое отношение» [Л: 7, 311].

Но съезд был усталый (это было уже 37-е заседание!), все вопросы комкались, был скомкан и этот крайне интересный принципиальный вопрос, два решения которого намечали ту самую новую межу, по которой должен был пройти вскоре же принципиальный раскол – спор о тактике партии в земской кампании был принципиально продолжением этого смятого спора. Плеханов был во главе левых, Плеханов придавал глубоко принципиальное значение этому разногласию; а не прошло и одного года, как он сам пытался собственноручно свести к минимуму разногласие, а обе резолюции рассматривать как взаимно дополняющие.

То, что мы хотели доказать, читатель, вероятно, вывел сам из всего того материала, который мы привели выше. Начиная с первых шагов своей социал-демократической, революционно-марксистской деятельности, Плеханов в числе других вопросов дал подлинно революционное решение и по занимаемому нас вопросу; постановления II съезда и формула нашей программы – прямой и непосредственный вывод из всего того, что Плеханов писал по этому вопросу.

Непрерывно на протяжении двадцатилетней революционной борьбы Плеханов уточнял и заострял свою основную мысль, представлявшую собой приложение к русским условиям мыслей Маркса.

Выработанное таким образом воззрение Плеханова целиком вошло в сокровищницу коммунистической мысли.

В предыдущих главах мы проследили развитие воззрений Плеханова на решение вопроса об отношении социализма к политической борьбе; на всем протяжении своей революционной деятельности он рассматривал политическую борьбу только как средство, никак не цель движения рабочего класса, средство для достижения, для осуществления социализма.

Совершенно естественно, подобный взгляд обязывал продумывать до конца не только вопрос о природе социализма, к реализации которого пролетариат должен концентрировать все силы свои, но и вопрос о том, каковы необходимые условия завоевания социализма, пути, по которым пролетариат придет к коммунизму.

И скорее второй, чем первый вопрос особенно интересовал и должен был привлечь внимание революционера; на самом деле, вопрос о сущности социализма есть вопрос, с одной стороны, о том, каков будет тот общественный порядок, за который борется рабочий класс, а с другой стороны, это есть вопрос о том, что в современном капиталистическом обществе делает неизбежным наступление социализма. Размалевывать картинки будущего общества – занятие, достойное утописта – стало совершенно лишним и даже вредным занятием для последователя научного социализма. И замечательно, что спорами о сущности социализма чаще всего занимались представители мелкобуржуазного социализма. Марксисты же обсуждали этого разряда вопросы лишь в меру необходимости и лишь в границах научно-достоверных и фактически-доказуемых.

Совершенно иначе обстоит дело со вторым вопросом – о путях и средствах завоевания социализма. Этот вопрос с самого же начала возникновения научного социализма стал наиактуальнейшим вопросом рабочего движения. Вокруг него шла жесточайшая борьба в Первом Интернационале между автономистами-анархистами и государственниками-марксистами, а во II Интернационале между оппортунистами и революционным крылом.

В тот момент, когда Плеханов пришел к марксизму, вопрос этот не мог стоять иначе, как чисто теоретически. Для западноевропейского социализма 80-е годы являются началом того периода успехов у урн и погони за парламентскими победами, который продолжался очень долго, на протяжении всей эпохи т.н. мирного развития, и на этой почве создал идеологию притупления классовых противоречий, возможности эволюции или врастания в социализм и т.д., то, что в дальнейшем оформилось в целую систему под пером Бернштейна.

Было бы жестокой ошибкой предполагать, что ревизионизм Бернштейна – начало оппортунистического извращения учения Маркса. Задолго до Бернштейна – с самых восьмидесятых годов – наметились те разногласия, которые в средине девяностых годов так выпукло и «талантливо» сформулировал Бернштейн.

Постепенно изо дня в день, борясь и отвоевывая отдельные участки у неприятеля, пролетарская армия естественно выработала в своих рядах многих закаленных борцов, но из тех же рядов выходили соглашатели, которых осознать себя не давало лишь давление закона или среды: например, исключительный закон против социалистов в Германии; в странах, где таких препятствий не было, как во Франции, рабочее движение с самого начала подъема после поражения 1871 года распалось на революционное и оппортунистическое направления, которые боролись друг с другом с чрезвычайным ожесточением.

Было много условий, способствовавших тому, что Плеханов с самого же начала своего перехода на точку зрения научного социализма примкнул именно к его революционному крылу. Но ко всем остальным причинам следует прибавить и то, что объективно в общественных условиях России того времени не было абсолютно никаких данных для веры в мирное решение «социальных проблем», как тогда говорили.

Он был народником-бакунистом. Мы уже выше имели случай говорить о значении этого факта для его эволюции. Но мы теперь не можем не вспомнить это обстоятельство, ибо оно играло решающую роль и еще в одном направлении. Его бакунистское прошлое долгое время обнаруживалось не только в том, что он вел жестокую войну с анархизмом, но и в том исключительном интересе, который он уделял проблеме государства, его значению в переходную эпоху, вопросу о насилии в революции и т.д., а его народническая революционная практика не давала ему уповать на мирный исход ставшего неизбежным социального преобразования.

1.

Восстание Плеханова против народничества было ничем иным, как восстанием его против бакунизма. Хотя российская интерпретация несколько видоизменила бакунизм, превратив его в специфическое «бунтарство», однако теоретические основы его остались незатронутыми. Народники верили в прирожденный социализм русского мужика, который-де извращается под влиянием внешних «наносных» общественных условий. Устраните эти внешние условия, – говорили народники, – и тем самым вы дадите полную возможность русскому народу взяться за организацию «автономных общин» на совершенно коммунистических началах.

Среди этих внешних общественных условий самым лютым и самым вредным является, разумеется, государство, тенденции которого диаметрально противоположны коммунистическим стремлениям и потенциям русской деревенской общины.

Поэтому бунтари

«считали своей обязанностью устранить те общественные условия, которые мешали, по их мнению, нормальному развитию народной жизни» [П: II, 34],

а так как самым большим из этих условий было государство, то вслед за Бакуниным бунтари считали своей задачей в первую голову борьбу с государством; не с определенным самодержавным государством, а с государством вообще, борьба, удачный исход которой только и открывал возможность, по мнению народников, реализации социализма, победы коммунистических тенденций русской общины.

Русскому анархо-бунтарю и в голову не приходило, разумеется, при этом, что, ведь,

«современное русское общинное земледелие отнюдь не исключает товарного производства» [П: II, 34],

очень метко отмечает Плеханов. Он не имеет ни малейшего понятия о той «внутренней, неизбежной диалектике» [П: II, 34], которая превращает товарное производство на известной стадии его развития в «капиталистическое». Его не тревожила мысль о том, что тенденции товарного производства могут привести именно в результате особо интенсивной деятельности автономных лиц и коммун, освобожденных от всяких мешающих «общественных условий», к отрицанию всякого, даже того минимального, в значительной мере первобытного, «коммунизма», который имеется в наличии. Ему, разумеется, и в голову не приходила мысль

«спросить себя, достаточно ли разъединенных усилий „автономных“ лиц, коммун и корпораций для борьбы с этой тенденцией товарного производства, грозящей снабдить в один прекрасный день некоторую часть „прирожденных“ коммунистов „благоприобретенными“ капиталами и превратить их в эксплуататоров остальной массы населения» [П: II, 34 – 35].

Все горе анархистов заключается в том, что они имеют чрезвычайно превратное представление о коммунизме и социализме, о котором они так много говорят. Им тем труднее оценивать должным образом значение государства для осуществления задач социалистической революции, что они не знают и не понимают условий этой революции.

Плеханов глубоко прав:

« Анархист отрицает созидающую роль государства в социалистической революции именно потому , что не понимает задач и условий этой революции » [П: I, 35].

Но, если так безнадежна была логика анархизма, а тем самым и народничества, то горе порожденной им «Народной Воли» заключалось совсем в другом.

«Народная Воля», подводя итог всему предшествовавшему революционному развитию, подвергла существеннейшему пересмотру старые анархические взгляды бакунистов. На опыте, практически бунтарь-землеволец, ведя свою работу по разрушению государства вообще, идеи государственности, не мог не убедиться, что, по существу говоря, его борьба направлена не против всякого государства, а именно против российского самодержавия, против абсолютизма. Воюя против «идеи государственности», они фактически вели войну с бюрократической идеей и боролись-то не за осуществление коммунизма, а за устранение угнетающего народ произвола, за человеческие права, за право гражданина. Землевольцы вели политическую борьбу, отрицая ее, они боролись за правовое государство, отрицая государство. Неизбежно должно было такое несоответствие между теорией и практикой привести к пересмотру теории. Это и сделала «Народная Воля».

Плеханов совершенно справедливо говорит, что народовольцам,

«взрывая Зимний дворец, нужно было, вместе с тем, взорвать и наши старые анархические и народнические традиции» [П: II, 41].

Но такой последовательности они не обнаружили и их пересмотр остановился незавершенным, незаконченным. Пересмотрев вопрос о политической борьбе, о государстве, они остались на почве старой теории о самобытных путях развития России, что создало новые противоречия между практикой народовольцев и их теорией, противоречия, которые были тем опасней, что они основаны были на доведенных до крайнего предела народнических предрассудках.

Критику теории народовольцев мы уже разобрали выше; остановимся лишь на их учении о роли государства при переходе к социализму и критике его Плехановым.

Говоря о народовольческой теории, нам уже пришлось упомянуть о том, как они представляли себе пути и условия осуществления социализма. В сущности, следовало бы во исправление обычно установленного представления сказать, что народовольчество по своим политическим идеалам было резко дуалистично, причем эта двойственность в народовольческой литературе нашло бессознательное отражение: демократический радикализм до момента захвата власти, диктатура демократической интеллигенции после захвата власти. При этом трудно было не заметить противоречие, которое было заложено в самом их учении. От старого бакунизма «Земли и Воли» у народовольцев осталась лишь уверенность, что стоит только устранить все «общественные условия», которые мешают развернуться «автономистической» потенции общины, как воцарится прирожденный общинный коммунизм. Во всем остальном это было новое учение (по части завоевания государственной власти) с огромной примесью буржуазного радикализма.

Такова степень прогресса народовольчества по сравнению со старым бакунизмом. Суть этой эволюции заключалась в очень простом факте – разуверившись в крестьянской революции, народовольцы перешли на точку зрения захвата власти путем заговора для того, чтобы вызвать эту революцию, которая, по их продолжавшим оставаться по преданию неприкосновенными верованиям, не происходит только по причинам внешним.

Как конкретно представляли себе народовольцы самый заговор?

«Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца.

Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10-15 человек – столпов современного правительства, приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т.е. создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями.

Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха точно так же необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о повороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т.д. и т.д. Вообще подготовительная работа партии должна выполнить все, что необходимо для успеха восстания, начатого партией, и даже без всяких экстраординарных благоприятных условий, т.е. при таком приблизительном положении, в каком находится Россия в настоящее время» [Инструкция «Народной воли» «Подготовительная работа партии»].

Именно революционеров, придерживающихся тактики, подобно только что приведенной, Энгельс поразительно метко характеризовал, как алхимиков революции.

«Они были алхимиками революции и отличались такою же путаницей понятий и такой же ограниченностью взглядов, какие были свойственны алхимикам старого времени» [МЭ: 7, 288].

Они, подобно всем заговорщикам, не искали в объективном ходе общественного развития основания своим планам. Они по крайней «ограниченности» и простоте своей не соображали, что даже заговор в том смысле, как изображали они, совсем не из простых средств борьбы, что для его удачи требуется много предварительных условий.

Всякий заговор осуществим лишь при условии, что заговорщики рассчитывают встретить поддержку в определенных общественных кругах; сама по себе организация заговорщиков никогда реальной силы не представляла и представить не могла, ибо какую реальную силу могла собрать вокруг себя группа самоотверженных подпольщиков-конспираторов?

На кого же рассчитывали сами народовольцы и на кого могли рассчитывать?

На крестьянство надежды у них было мало – и не без основания; они не рассчитывали опираться на рабочий класс, хотя и считали его очень важным, наряду с войском, «для революции», и далее, в число сил, на которую заговорщики могли бы опираться, программа причисляет офицерство («гораздо удобней воздействие на офицерство: более развитое, более свободное, оно более доступно влиянию» [Инструкция НВ]), общество и передовую Европу, на сочувствие которой они много рассчитывали («Партия должна знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации, с истинными целями партии, со значением нашего революционного движения, как выражения всенародного протеста» [Инструкция НВ]).

Самые беглые размышления совершенно достаточны, чтобы видеть, что создать программу, которая могла бы объединить эти разнородные группы в единый революционный лагерь, дело далеко не из легких и, пожалуй, вряд ли осуществимо.

На самом деле, единственное требование, которое объединит их, было бы требование политических свобод. Уже самые элементарные конституционные права были бы совершенно достаточны, чтобы расколоть эту «основу» тактики заговора; если заговорщики пойдут за минималистами, т.е. подпадут под влияние либеральной буржуазии – они уйдут от революции, что народовольцы не желали, наоборот, они выставляли «экономический переворот» как цель, к осуществлению которой должно стремиться правительство заговора; обратно, они не имели никакого реального основания надеяться, что русское «общество» поддержит их коммунистическую программу.

Совершенно естественно, почему «Народная Воля» после первого марта вынуждена была писать:

«Да, событие 1 марта воочию доказало полную несостоятельность культурных классов. Они не пошевельнули пальцем, когда растерявшаяся, дезорганизованная власть, при дружном натиске, пошла бы на какие угодно уступки; когда достаточно было незначительного усилия, чтобы стряхнуть осмеянный опозоренный режим. Монархический деспотизм как будто изверился в свою силу; на его истрепанном знамени только и можно разобрать теперь: трусость, лицемерие и ложь. Питомцы ресторанов, во всеоружии разврата и невежества, являются защитниками колеблющихся основ и объявляют войну гнилому западу и мужицкому кабаку. Меры и личности правительства возбуждают смех или негодование. Казалось бы, одно чувство гадливости должно заставить раздавить гатчинское государство» [Литература НВ, 246].

Чрезвычайно метко и сильно сказано, но что из сказанного следует? Мы не можем не отметить, что не столько результаты, сколько надежды народовольцев способны внушить удивление.

Никогда еще никакое «общество» не поддерживало партию «экономического переворота» в ее борьбе за эту свою конечную цель, если она бывала принципиальна и последовательна; Плеханов резонно прибавлял к этому: а так как никакая партия не может быть теперь последовательной сторонницей «экономического переворота», не выражая точку зрения и интересы пролетариата, то совершенно понятно, что верным критерием для суждений о степени и пределах поддержки обществом революционеров может быть только рабочий класс и его интересы.

Но если бы удался заговор, то совершенно естественно, что заговорщикам пришлось бы с неизбежностью объявить диктатуру для поддержания в своих руках власти – с этой стороны народовольцы были правы вполне, но при этом самый характер заговора предопределяет и характер диктатуры. Так как это был бы изолированный заговор группы, то и диктатура в результате подобного заговора не могла бы быть иной, как диктатурой группы революционеров, опекающих передовой класс общества – пролетариат, такая диктатура могла улыбаться народовольцам только потому, что они потеряли последнюю веру в творческую силу масс, они ей не доверяли, но идеолог пролетариата мог ли относиться иначе к подобным планам, как резко отрицательно? Народовольцы имели все основания перестать верить в традиционный «революционный дух» народа, в возможность широкой революционной самостоятельной борьбы многомиллионной забитой крестьянской Руси; но они не смогли видеть в пролетариате силы, которую им не доставало, и тем самым они противопоставляли себя рабочему классу, тем самым делая свое учение о «захвате власти» сугубо утопичным и безнадежно антипролетарским.

Резко отрицательное отношение Плеханова к учению о заговорщическом захвате власти было, таким образом, совершенно законно.

Но из этого ни в коей мере не следует, что Плеханов принципиально был против захвата власти. Быть против заговорщичества – не значит быть принципиальным противником захвата власти.

«По нашему мнению, – пишет Плеханов, – он представляет собой последний и притом совершенно неизбежный вывод из той политической борьбы, которую, на известной ступени общественного развития, должен начать всякий класс, стремящийся к своему освобождению. Достигший политического господства, революционный класс только тогда и сохранит за собой это господство, только тогда и будет в сравнительной безопасности от ударов реакции, когда он направит против нее могучее орудие государственной власти. Den Teufel halte, wer ihn hält! – говорит Фауст» [П: II, 76 – 77].

Отличительная черта этого захвата власти заключается в том, что она приводит не к господству заговорщических групп, а к диктатуре целого класса.

«Но диктатура класса, как небо от земли, далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев, – справедливо говорит Плеханов. – Это в особенности можно сказать о диктатуре рабочего класса, задачей которого является, в настоящее время, не только разрушение политического господства непроизводительных классов общества, но и устранение существующей ныне анархии производства, сознательная организация всех функций социально-экономической жизни. Одно понимание этой задачи предполагает развитой рабочий класс, обладающий политическим опытом и воспитанием, освободившийся от буржуазных предрассудков и умеющий самостоятельно обсуждать свое положение. Решение же ее предполагает, кроме всего сказанного, еще и распространение социалистических идей в среде пролетариата, сознание им своей силы и уверенность в победе. Но такой пролетариат и не позволит захватить власть даже самым искренним благожелателям. Не позволит по той простой причине, что он проходил школу своего политического воспитания с твердым намерением окончить когда-нибудь эту школу и выступить самостоятельным деятелем на арену исторической жизни, а не переходить вечно от одного опекуна к другому; не позволит потому, что такая опека была бы излишней, так как он и сам мог бы тогда решить задачу социалистической революции; не позволит, наконец, потому, что такая опека была бы вредной, так как сознательного участия производителей в деле организации производства не заменит никакая конспираторская сноровка, никакая отвага и самоотвержение заговорщиков» [П: II, 77].

Этого не могли понимать народовольцы, им совершенно не была доступна мысль о том, что одному только рабочему классу в современном обществе под силу решать социальный вопрос. Для них самый захват был нужен для того, чтобы уничтожить преграды к установлению анархического общества в то время, как перед пролетариатом, захватившим власть, встанут совершенно иные задачи.

«Понявший условия своего освобождения и созревший для него пролетариат возьмет государственную власть в свои собственные руки, с тем, чтобы, покончивши с своими врагами (курсив мой. – В . В .), устроить общественную жизнь на началах не анархии , конечно, которая принесла бы ему новые бедствия, но пан -архии, которая дала бы возможность непосредственного участия в обсуждении и решении общественных дел всем взрослым членам общества. До тех же пор, пока рабочий класс не развился еще до решения своей великой исторической задачи, обязанность его сторонников заключается в ускорении процесса его развития, в устранении препятствий, мешающих росту его силы и сознания, а не в придумывании социальных экспериментов и вивисекций, исход которых всегда более чем сомнителен» [П: II, 77 – 78].

Прекрасные слова! В этом отрывке, однако, читатель чувствует, что для Плеханова вопрос стоит в значительной мере теоретически. С какой чрезвычайной легкостью произносит он слова: «покончивши со своими врагами», он не имеет еще реального представления о том, какая это трудная задача «покончить со своими врагами», какая трудная и какая долгая! Быть может, в этом повинна господствовавшая тогда народническая вера в возможность легкой победы, всего же вероятнее, что здесь сказался общий теоретический подход к вопросу. Но в этом отрывке нас занимает особенно его идея о пан-архии, о всеобщем господстве. Ни в коем случае не следует это понимать в том смысле, будто Плеханов мыслил социалистический строй в формах государственных. Говоря о панархии в противоположность анархии, Плеханов выдвигает идею организованности против идеи дезорганизации, которую носит в себе анархизм во всех его проявлениях. Как прекрасно известно, и по мнению Маркса и по мнению Ленина, социалистическое общество будет отличаться своей максимальной организованностью, и разбить государственную машину, а затем довести ее до «отмирания» в системе Маркса отнюдь не означает установление анархического «безначалия». Говоря иначе, панархия есть высшее проявление демократии – это есть своего рода демократия в бесклассовом обществе, как ни противоестественно подобное сочетание слов. С другой стороны, совершенно ясно в его представлении о будущем обществе влияние идеи прямого народного законодательства, которую он выдвигает в первых своих произведениях и ошибочность которой он сам впоследствии признал.

Если невероятен захват власти заговорщической организацией революционеров, то где же резон для построения такой системы классового захвата и диктатуры и не является ли это результатом утопических желаний революционеров, возведенное в степень исторической необходимости?

Где искать прямых доказательств и твердых научных оснований для подобного построения?

В истории, – отвечает Плеханов.

«Чему учит нас, в этом случае, история? Она показывает нам, что всегда и везде, где процесс экономического развития вызывал расчленение общества на классы, – противоречие интересов этих классов неизбежно приводило их к борьбе за политическое господство» [П: II, 51],

подобная борьба шла на протяжении всей истории, она шла между разными слоями господствующих классов, как и между всем господствующим классом в целом и народом; воины и жрецы, патриции и плебеи, аристократия и демос.

«Всегда и везде политическая власть была рычагом, с помощью которого добивавшийся господства класс совершал общественный переворот, необходимый для его благосостояния и дальнейшего развития» [П: II, 51].

Стоит только припомнить пример очень недавней борьбы третьего сословия с дворянством.

«То с оружием в руках, то путем мирных договоров, то во имя республиканской независимости своих городов, то во имя усиления королевской власти – нарождающаяся буржуазия вела в течение целых столетий беспрерывную упорную борьбу с феодализмом, и уже задолго до французской революции могла с гордостью указывать врагам на свои успехи» [П: II, 51].

Завоевывая шаг за шагом свои права, буржуазия, наконец, создала себе возможность завоевания господства в современном обществе:

«Ставя себе совершенно определенные, хотя со временем и изменяющиеся, социально-экономические цели, почерпая средства для своей дальнейшей борьбы из приобретенных уже выгод своего материального положения, буржуазия не упустила ни одного случая дать правовое выражение достигнутым ею ступеням экономического прогресса и, наоборот, с таким же искусством пользовалась каждым своим политическим приобретением для новых завоеваний в области экономической жизни» [П: II, 52].

Конечно, государство есть надстройка над экономикой, но и оно в силу диалектики событий и исторического развития в известные моменты из следствия становится в свою очередь причиной.

«История есть величайший диалектик, и если в ходе ее движения разум превращается, по выражению Мефистофеля, в бессмыслицу, а благодеяние становится источником страданий, – то не менее часто в историческом процессе следствие становится причиной, а причина оказывается следствием. Вырастая из экономических отношений современного ему общества, политическое могущество буржуазии, в свою очередь, служило и служит незаменимым фактором дальнейшего развития этих отношений» [П: II, 52 – 53].

Таково было течение борьбы, которую вела буржуазия, оно же указывает направление борьбы пролетариата.

«Вопреки Прудону, пролетариат продолжает смотреть на „политическую революцию“, как на самое могущественное средство движения экономического переворота» [П: II, 55].

На самом деле,

«если, несмотря на полное несходство в других отношениях, все классы, ведущие сознательную борьбу со своими противниками, начинают на известной стадии своего развития стремиться обеспечить себе политическое влияние, а затем и господство, – то ясно, что политический строй общества представляет собою далеко не безразличное условие для их развития. А если мы видим, кроме того, что ни один класс, добившийся политического господства, не имеет причин раскаиваться в своем интересе к „политике“; если, напротив, каждый из них достигал высшей, кульминационной точки своего развития лишь после того, как он приобретал политическое господство, то мы должны признать, что политическая борьба представляет собою такое средство социального переустройства, годность которого доказана историей» [П: II, 55].

Политическая борьба, конечная победа которой может выразиться лишь в захвате власти пролетариатом, в диктатуре его. Такова была та система, которую выдвинул Плеханов против народовольцев.

2.

Откуда у русских революционеров получилось то полуфантастическое, полуутопическое представление о грядущей революции и об «экономическом перевороте»?

Причины, породившие подобные явления, надо искать в чрезвычайной отсталости общественных отношений нашей страны. Патриархальное море со слабыми еще признаками капитализма – наша страна не могла не дать богатейшей пищи для самых рискованных теорий и построений, которые никогда бы не возникли, будь у нас классовые отношения более ясными.

Когда, возражая народовольцам, Плеханов доказывал им, что перенятая ими у народников вера в прирожденный коммунизм русского мужика – ни на чем не основанная вера и что, следовательно, взятие власти кучкой заговорщиков ни в коем случае не будет означать освобождения народа и победы «автономного начала» над «государственностью», вождь народовольцев Тихомиров писал ему в ответ целый трактат в доказательство того, что русский народ «превосходно знает, какова должна быть верховная власть». По его словам, русский народ представлял себе верховную власть «представительством общенародным». Если до сих пор народ еще не сбросил самодержавие, то только потому, что истинная природа абсолютизма еще не была ясна.

«Против государства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа».

Он утверждает, что, разочаровавшись в самодержавии царей,

«народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия».

Но если даже это и было верно – хотя всю утопическую фантастичность и нелепость подобных построений прекрасно доказал Плеханов, – то разве это само по себе гарантировало бы «экономический переворот»?

«Политическое самодержавие народа вовсе не гарантирует его от экономического порабощения и не исключает возможности развития в стране капитализма. Цюрихский кантон есть один из самых демократических и в то же время один из самых буржуазных кантонов Швейцарии. Демократическая конституция становится средством социальной эмансипации народа только в том случае, когда естественный ход развития экономических отношений делает невозможным продолжение господства высших классов. Так, например, в передовых странах производство все более и более принимает коллективный характер, между тем как индивидуальное присвоение его продуктов предпринимателями вызывает целый ряд болезненных потрясений во всем общественно-экономическом организме. Народ начинает понимать причину этих потрясений, и потому, наверное, воспользуется, рано или поздно, политической властью для своего экономического освобождения» [П: II, 287].

Это и есть единственно научная постановка вопроса, которая народовольцам была органически непонятна.

Если с этой же научной точки зрения перейти к стране не передовой, а полукапиталистической, мелкобуржуазной, какою и была по существу Россия, то и там задачи «самодержавного народа» определить не трудно. Перед ним прежде всего стал бы ряд экономических задач, разрешения которых требовали интересы огромного большинства народа, понадобилось бы самым энергичным образом приступить к обеспечению интересов мелкого производителя.

«Но, идя по этой дороге, не минуешь ни капитализма, ни господства крупной буржуазии, так как сама объективная логика товарного производства заботится о превращении мелких индивидуальных производителей в наемных рабочих, с одной стороны, и буржуа-предпринимателей, с другой. Когда совершится такое превращение, рабочий класс, разумеется, воспользуется всеми политическими средствами для смертельной борьбы с буржуазией. Но тогда взаимные отношения общественных классов станут резко определенными, место „народа“ займет рабочий класс, и народное самодержавие превратится в диктатуру пролетариата» [П: II, 287].

Совершенно ясно, что «самодержавие народа» в стране, которая вся еще ноет под гнетом первобытно-крепостнических отношений, не может отнюдь быть началом социалистического преобразования. Странна была точка зрения народовольцев на социалистическую революцию, предстоящую на Западе. Рассуждая по аналогии с нашим общинником-крестьянином, они представляли себе самым важным обстоятельством то, что осознано вполне

«европейским пролетарием его право на фабрику проприетера» [П: II, 290],

они не могли понимать, что

«социалистическая революция подготовляется и облегчается не тем или другим способом владения , а развитием производительных сил и организацией производства . В придании этой организации общественного характера и заключается исторически подготовительное значение капитализма» [П: II, 290].

Впрочем, совершенно понятно, почему у народовольцев получался такой именно взгляд – они ведь и в России считали за исходное не земледелие, а землевладение.

Из всего вышеприведенного рассуждения народовольцев уже само собой вытекает вывод, который был сделан Тихомировым:

«Ближайшая и первая задача победоносного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на помощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать народные массы и организовать их власть, а это такая задача, при выполнении которой революционеры стоят на твердой почве. Тут временное правительство даже ничего не творит, а только разрешает силы, существующие в народе и даже находящиеся в состоянии сильнейшего напряжения… Временное правительство не имеет тут нужды ни приневоливать народную массу, ни учить ее. Оно только помогает ей с чисто внешней стороны» [цит. по П: II, 302].

Повторяю, этот вывод неизбежно вытекал из всех посылок народовольцев. Но этот вывод основан на зыбком песке утопизма и фантастических допущений. Для всякого, кто не безнадежно еще погряз в народнически-бакунистском самообмане, ясно, что

«социалистическая революция предполагает целый ряд мер для социалистической организации производства. И уже по одному этому „чисто внешняя“ помощь революционного правительства никоим образом не может быть признана достаточной для удачного исхода такой революции» [П: II, 303],

справедливо отмечает Плеханов. Но, кроме того, есть еще

«два условия, без „наличности“ которых за нее невозможно и браться. Первое из этих условий имеет объективный характер и заключается в экономических отношениях страны. Другое условие – чисто субъективное и относится к самим производителям: недостаточно одной объективной, экономической возможности перехода к социализму; нужно, чтобы, рабочий класс понял и сознал эту возможность» [П: II, 303].

В наши дни нужно ли доказывать всю разительную справедливость этих слов? Насколько велико значение второго, субъективного момента в социалистической революции, показывает особенно ярко пример Германии, где, несмотря на несомненно зрелые объективные условия, революция затягивается и проходит с великими жертвами и мучениями, вследствие отсутствия у широких масс рабочего класса сознания возможности и неизбежности социалистической революции.

Некоторым итогом этой дискуссии с народовольцами явились пункты о государстве в первом проекте программы группы «Освобождение Труда».

«Не вдаваясь в утопические фантазии относительно общественной и международной организации будущего, можно теперь уже предсказать уничтожение важнейшего из органов хронической борьбы внутри общества – именно государства , как политической организации , противостоящей обществу , и охраняющей, главным образом, интересы его господствующей части. Точно так же и теперь уже можно предвидеть международный характер предстоящей экономической революции. Современное развитие международного обмена продуктов делает необходимым участие в этой революции всех цивилизованных обществ» [П: II, 358],

– пишет Плеханов. Как видно читателю, идея «отмирания», «уничтожения» государства в социалистическом обществе Плехановым выражена в такой ясной и недвусмысленной форме, что всякий упрек сам собой отпадает.

Не менее ясно и определенно говорит программа и о путях и средствах совершения социалистической революции.

«В настоящее время рабочий класс передовых стран все более и более выясняет себе необходимость указанного социально-политического переворота и организуется в особую партию труда, враждебную всем партиям эксплуататоров.

Совершаясь на началах „ Международной Ассоциации Рабочих “, организация эта имеет, однако, прежде всего в виду завоевание рабочими политического господства внутри каждого из соответствующих государств. „Пролетариат каждой страны, естественно, должен прежде всего покончить с своей собственной буржуазией“» [П: II, 359].

Разъясняя современные задачи русских рабочих, Плеханов пишет петербургским рабочим, что они выиграют от политической свободы, от Законодательного Собрания.

«Конечно, нельзя ожидать серьезных реформ от Собрания, в котором большинство будет состоять из представителей высших классов. Но, во-первых, вы все-таки получите таким образом несравненно больше, чем получили бы вы, сидя сложа руки. А, во-вторых, – упорство высших классов также пойдет вам на пользу, хотя и в другом отношении. Оно возбудит неудовольствие народа, оно толкнет в ваши революционные ряды тех, которые, по своей слабости и нерешительности, надеялись на мирный исход, на милосердие царя, на благоразумие высших классов. Оно послужит новым, самым убедительным доводом в пользу ваших идей, в подтверждение той истине, что полное освобождение трудящегося класса возможно будет лишь тогда, когда класс этот захватит всю государственную власть в свои руки и провозгласит республику социальную и демократическую » [П: II, 371 – 372].

Эту же самую идею второй проект 1888 года передает следующими словами:

«Но так как освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих, так как интересы труда в общем диаметрально противоположны интересам эксплуататоров и так как поэтому высшие классы всегда будут препятствовать указанному переустройству общественных отношений, – то неизбежным предварительным его условием является захват рабочим классом политической власти в каждой из соответствующих стран . Только это временное господство рабочего класса может парализовать усилия контрреволюционеров и положить конец существованию классов и их борьбе» [П: II, 401].

3.

Мы выше привели формулировку вопроса о диктатуре пролетариата в обоих проектах программ группы «Освобождение Труда».

По отношению к проекту 1884 года, второй проект выражает идею неизбежности диктатуры гораздо более ясно и отчетливо.

Но и некоторую туманность проекта 1884 года следует отнести влиянию программы германской социал-демократии, ибо, как мог убедиться читатель, по вопросу о диктатуре у Плеханова не было никаких колебаний с самого же начала.

Для того, чтобы оценить, какая действительная последовательность и мужество были обнаружены Плехановым, следует припомнить судьбу вопроса о диктатуре пролетариата хотя бы в программе германской социал-демократии.

Как известно, Готская программа 1875 года, явившаяся программой компромисса между лассальянцами и эйзенахцами (марксистами), ни в коей мере не могла считаться образцом последовательности и, как блестяще доказал Маркс, также и революционности.

В ней ни единым словом не говорилось о диктатуре пролетариата, в то время как в программе

«куча довольно путаных чисто демократических требований » [МЭ: 19, 4 – 5],

как говорит Энгельс. Критикуя Готскую программу, Маркс прямо указал германским социал-демократам, что

«между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования одного в другое. Ему соответствует и политический переходный период, в котором государство не может быть ничем иным, как революционной диктатурой пролетариата » [МЭ: 19, 27].

Несмотря на эти, очень недвусмысленные указания, авторы Эрфуртской программы (Каутский и др.) не сочли возможным выразиться с должной категоричностью по этому вопросу. Энгельс опубликовал «Замечания» Маркса к Готской программе как раз в начале 1891 г., желая дать материал для обсуждения, и вот как программа ортодоксально-марксистская, принятая на Эрфуртском партейтаге, говорит об интересующем нас вопросе:

«Борьба рабочего класса против капиталистической эксплуатации есть по необходимости политическая борьба. Рабочий класс не может вести свою экономическую борьбу и не может развить свою экономическую организацию без политических прав. Он не может осуществить перехода средств производства в общественную собственность, не овладев политической властью. Сделать эту борьбу рабочего класса сознательной и единой и выяснить ей необходимую цель – такова задача социал-демократической партии».

Ни в коей мере нельзя считать это ясной и определенной формулой, во всяком случае замечание Маркса осталось в этом пункте не использованным. Почему же это так случилось? По весьма простой причине. Уже тогда в германской социал-демократии наметилось оппортунистическое крыло, которое оказывало сильное давление на партию, а затем – очень большое влияние на формулировку программы оказали тактические соображения.

До какой степени новая формула была неопределенна и в какой мере влияли на нее оппортунисты, показывает ответ Грилленбергера буржуазному депутату Беннигсену, когда последний цитировал 28/II-1891 г. вышеприведенное место из «Замечаний» Маркса к Готской программе. Грилленбергер признал, что Маркс действительно хотел видеть «диктатуру пролетариата» включенной в партийную программу.

«Но господин Беннигсен забыл прибавить, что социал-демократическая партия этого предложения не приняла . Потому-то именно Маркс и был недоволен, что немецкая социал-демократия так определила свои программные нормы, как считала это правильным для германских условий, и что поэтому ни о какой революционной диктатуре пролетариата у нас никогда и речи не было » [см. XIX, 174].

Не правда ли, сказано очень смело и даже более чем смело? Это было сказано за полгода до самого партейтага, а не вызвало особых возражений и никто не задумался над вопросом о том, что член партии имеет возможность отказываться от революционных методов борьбы на самом законном основании.

Правда, Бебель на том же самом Эрфуртском партейтаге сказал:

« Да , я глубоко убежден , осуществление наших конечных целей так близко , что очень немногим из присутствующих в этом зале не суждено дожить до этого дня ».

И, обращаясь к оппортунистам, он прибавил:

«Берегитесь, чтобы с вами не произошло то, что случилось с неразумными девами в Евангелии – когда пришел жених, то у них не оказалось масла в светильниках».

Тем не менее программа все-таки осталась на этот счет достаточно недосказанной и нерешительной, давая много возможностей оппортунистам искажать революционно-пролетарское учение Маркса.

О том, какова должна была быть программа рабочего класса по мнению Маркса, давала ясное представление программа французской гедистской партии, которую отредактировал сам Маркс в 1880 году.

Вернемся к Плеханову. Влияние на него программы гедистов совершенно несомненно. Но и при всем том заслуга его огромная. Он с самого же начала во II Интернационале встал в ряды тех одиноких революционеров, которые считали своим долгом держаться последовательно революционной точки зрения, несмотря на ренегатство и вой оппортунистов.

4.

Последний раз ему пришлось спорить с Тихомировым уже не народовольцем, а кающимся верноподданным «батюшки-царя», всемерно стремящегося умолить прошлые грехи свои тем, что писал и выдумывал «новые аргументы против революции, против насильственных переворотов», против «рек крови». Возражая Тихомирову, Плеханов писал:

«Вопреки мнению нашего автора о насильственных переворотах и политических катастрофах, мы с уверенностью скажем, что в настоящее время история подготовляет в передовых странах чрезвычайно важный переворот, относительно которого есть все основания думать, что он совершится насильственно. Он будет состоять в изменении способа распределения продуктов» [П: III, 53].

Экономическая эволюция создала жестокое противоречие между средством производства и способом присвоения, которое непрерывно растет, и это противоречие бьет более всего рабочего.

«Чтобы устранить вредное для них противоречие между способом производства продуктов, с одной стороны, и способом их распределения – с другой, – рабочие должны будут овладеть политической властью, которая фактически находится теперь в руках буржуазии» [П: III, 53].

Таков неумолимый социологический закон. Экономическая эволюция неизбежно приведет к политическом катастрофам, которые, в свою очередь, вызывают фундаментальные изменения в области экономии общества.

О том же социологическом законе в политически-тактическом аспекте он поучает Бурцева (того самого!).

«Не только у нас в России, но везде и всюду, следовательно, даже там, где уже имеются „органы самоуправления“, социалисты обращаются со своими требованиями не к правительству, а к рабочему классу, которому они стараются объяснить „цели партии“. Конечно, для осуществления этих целей социалисты должны иметь не только политические права, но еще и нечто гораздо большее: именно политическую власть, без которой они всегда были бы только оппозиционной, а не господствующей партией. Для переустройства общественных отношений „в духе социалистических идеалов“ необходимо господство социалистов. В этом смысле можно и должно говорить, что перед социалистами стоят, прежде всего, политические задачи» [П: III, 104].

Этого Бурцев не понимал, и – неудивительно. Мудрено было Бурцеву понимать столь головоломную науку, как марксизм.

Но это мимоходом. Обратимся к одной из его интереснейших популярных статей; я говорю о «Политических задачах русских социалистов», помещенной в № 1 «Социалиста», который появился в Женеве (1889 г., VI).

Популярно и в блестящей форме объясняя задачи, стоящие перед социалистами, он пишет:

«Вообще не нужно обманываться насчет цели участия рабочих в политической жизни современных обществ. Как только пролетариат выступает на путь политической борьбы за свои интересы, он, подобно всем другим классам, начинает стремиться к полному политическому господству. Неотвратимый ход экономического развития заботится о том, чтобы обеспечить ему победу. „Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются с развитием крупной промышленности, пролетариат же именно ею создается“ [МЭ: 4, 434]. Правда, рабочий класс воспользуется своим господством для того, чтобы положить конец разделению общества на классы, а следовательно, и своему собственному классовому господству» [П: III, 90 – 91].

Но как раз для такой коренной и всесторонней ликвидации классов нужно классовое господство самого угнетенного класса – пролетариата. За то, что это будет так, а не иначе, говорит не какое-либо отвлеченное соображение, а неотвратимая экономическая необходимость.

«Без уничтожения классов немыслимо экономическое освобождение пролетариата. Но это уже более отдаленная цель, к которой пролетариат не мог прийти без политического господства. Следовательно, политическое господство должно быть непосредственной целью его политической борьбы с буржуазией. Эта ближайшая цель также не может быть достигнута одним смелым скачком, одним удачным политическим действием. Ее достижение предполагает более или менее продолжительный процесс развития рабочего класса. Но важно то, что социал-демократы приурочивают к ней все другие части своей программы и что в сравнении с нею все они являются второстепенными и подчиненными» [П: III, 91].

Именно так. Социал-демократия должна все остальные части своей программы приурочить к этой «непосредственной цели». Борьба за политические права, как необходимое условие дальнейшего развития рабочего класса и успешной борьбы за политическое господство, которое является необходимым условием его экономического освобождения. Этим, главным образом, и отличаются социал-демократы от социалистов-бакунистов.

«В интересах будущности рабочего движения русские социалисты, усвоившие точку зрения социальной демократии, не смогут, подобно анархистам, относиться к государству с голым отрицанием. Конечно, современная государственная власть по существу своему враждебна интересам рабочих. Но, взявши государственную власть в свои руки , революционный пролетариат сумеет сделать ее самым действительным оружием своего экономического освобождения» [П: III, 93].

Так неустанно из года в год Плеханов внедрял в сознание русских марксистов необходимость захвата власти, неизбежность насильственного переворота и диктатуры пролетариата в переходную от капитализма к социализму эпоху.

Установив надлежащую связь и зависимость между социализмом и политикой, он последовательно продумал до конца вопрос о целях политической борьбы, о политических задачах социализма.

Критикуя программу «федералистического социализма» «Самоуправления», Плеханов писал:

«Нам, непосвященным в тонкости федералистического социализма, всегда казалось, что социализм во всех „областях“ должен стремиться не к „увеличению значения трудящихся классов“, а к полному уничтожению классов . Что же касается экспроприации политической власти из рук в руки и т.п., то мы всегда думали, что пока есть „привилегированное меньшинство“, то политические задачи социализма „сводятся“ к захвату власти рабочим классом , к диктатуре пролетариата » [П: IV, 272].

В данную эпоху своей марксистской деятельности Плеханов свою пропаганду как литературную, так и устную неизменно заканчивал этой завершающей все его построение идеей диктатуры пролетариата, конкретное содержание которой ему удалось ясно продумать позже.

5.

Но прежде чем перейти к рассмотрению того, как у Плеханова развертывалась в дальнейшем борьба за конечные цели, мы не можем не отметить один, крайне важный этап в его борьбе с народничеством, который на первый взгляд имеет очень отдаленное отношение к обсуждаемому вопросу. Я говорю о его легальной борьбе с легальным народничеством по вопросам социологии и философии.

Действительно, в своих легальных работах против народничества середины 90-х годов Плеханов мало, или почти совершенно, не касается вопросов и конечных целей движения пролетариата.

Но было бы глубочайшей ошибкой на этом основании не оценивать либо преуменьшать значение таких работ, как «Монистический взгляд» в деле установления правильного взгляда на конечные цели.

В чем значение теоретических изысканий эпохи борьбы с народничеством и субъективизмом?

В том, что они собрали общественное мнение передовой русской интеллигенции, сосредоточив ее внимание на рабочем движении – ответит читатель и не без большого основания.

Но этого мало, им отнюдь не ограничивается значение таких трудов, как «Монистический взгляд» и ряда блестящих статей Плеханова-Бельтова.

Для того, чтобы судить о степени влияния и о значении этой борьбы, наряду с воспоминаниями Л. Мартова стоит только вспомнить еще и свидетельство Б.И. Горева о том, какое имело влияние это поразительное произведение на молодое поколение марксистов того времени [См. Горев, 10].

Вся историческая обстановка толкала передовую интеллигенцию в лагерь рабочего класса, ей недоставало только аргументов для самооправдания. Такой аргумент в блестящей форме дал Плеханов. Кроме того, вся концепция марксизма была далека от российской действительности; русская интеллигенция ощущала колоссальную потребность иметь не только применение марксизма к российской действительности, но и критику воззрений, господствовавших до того и выражавших общественные отношения, уже ушедшие в область истории, – таким воззрением был процветавший в 80-ые годы субъективизм. Наконец, тому же интеллигенту не давали покоя этические моменты: вопрос о долге перед народом, то, что в свое время носило очень выразительное название одного из «проклятых вопросов», нуждался в решении. Блестящий труд Бельтова потому и завоевал себе столь почетную историческую известность, потому и стал знаменем, вокруг которого собиралось все, что было живого и передового в русской интеллигенции, что он отвечал на эти вопросы. Чистые теоретические суждения автора «Монистического взгляда» имели, таким образом, гигантское практическое значение.

Когда он прослеживал развитие т.н. общественного идеала, воззрения на законы развития общества и природы и с фактами в руках доказывал, что народники-субъективисты повторяют чужие зады – он давал исключительной силы доказательство законности и прогрессивности борьбы с этим «пережитком старины» за новые передовые идеи; когда Бельтов показал едким критическим сравнением с утопистами, что общественные идеалы народников вовсе не впереди, а позади, что, следовательно, он требует для своей реализации не более и не менее как поворота истории назад – передовая интеллигенция сочла доказанным свое право более не умиляться маниловскими идеалами по старинному обычаю; когда он напомнил народникам, что еще в 40-х годах К. Гейнцен бросал Марксу тот упрек, которым особенно щеголяли субъективисты – будто «ученики» готовы идти на службу к «Колупаевым и Разуваевым», и доказал им, что из учения Маркса следует

«не служение буржуазии, а развитие самосознания тех самых производителей , которые должны со временем стать господами своих продуктов » [П: VII, 257]

– он рассеял один из самых тяжелых предрассудков, угнетавший сознание молодого передового поколения; когда Бельтов со свойственным ему одному остроумием сравнивал эклектическую кашицу субъективизма, называемого учением о роли «критически мыслящей личности» с мировоззрением не лучшего качества Бруно Бауэра, и установил их почти полное сходство – русский интеллигент не только аплодировал, но и находил сам себе место в огромном историческом потоке, переставая считать себя центром мироздания и привыкая искать приложения своим скромным силам в действительности и ставить себе задачи по плечу; когда он с изяществом тонкого знатока учил материалистической диалектике, тому, что на все явления природы и истории следует смотреть с точки зрения их развития, их возникновения и исчезновения, что

« каждое явление действием тех самых сил , которые обуславливают его существование , рано или поздно , но неизбежно превращаются в свою собственную противоположность » [П: VII, 119]

– он вселял в передового интеллигента спокойную уверенность в неизбежность падения царства эксплуатации и угнетения. Он придавал необходимую стойкость и твердость размякшей интеллигенции тем, что вселял веру в объективную обусловленность ее стремления свергнуть самодержавие.

Но если «идеалы» так безжалостно попраны и осмеяны, где же искать оправдания борьбе за лучшее будущее, за уничтожение эксплуатации, за социализм?

В законах развития общества, в действительности, в ясном понимании той необходимости, которой подчинена в своем развитии общественная жизнь людей.

« Развитие общественной среды подчиняется своим собственным законам . – Это значит, что ее свойства так же мало зависят от воли и от сознания людей, как и свойства географической среды. Производительное воздействие человека на природу порождает новый род зависимости человека, новый вид его рабства: экономическую необходимость . И чем более растет его власть над природой, чем более развиваются его производительные силы, тем более упрочивается это новое рабство: с развитием производительных сил усложняются взаимные отношения людей в общественном производительном процессе ; ход этого процесса совершенно ускользает из-под их контроля, производитель оказывается рабом своего собственного произведения (пример: капиталистическая анархия производства)» [П: VII, 243].

Но рабство это не беспредельное и не вечное. Внутренняя логика общественных отношений приводит к тому, что человек сознает причины своего «порабощения экономической необходимостью». Такое сознание есть победа разума над слепым законом.

«Сознав, что причина его порабощения его собственным продуктом лежит в анархии производства, производитель („общественный человек“) организует это производство и тем самым подчиняет его своей воле. Тогда оканчивается царство необходимости , и воцаряется свобода, которая сама оказывается необходимостью . Пролог человеческой истории сыгран, начинается история» [П: VII, 243].

Марксизм таким образом и есть та теория, которая в силе преодолеть фаталистический характер метафизического материализма. Народники лишь по глубокому непониманию могли упрекнуть эту теорию в проповеди квиетизма.

« Действие (законосообразная деятельность людей в общественно-производительном процессе) объясняет материалисту-диалектику историческое развитие разума общественного человека. К действию же сводится вся его практическая философия . Диалектический материализм есть философия действия » [П: VII, 245].

Какое же действие без героизма, без идеала, какой героизм без героев?

Но «идеал» субъективиста, не связанного, не обусловленного действительностью, есть лишь провозглашение «торжества слепой необходимости». Диалектический материалист указывает, где следует искать основу своему идеалу – в процессе развития действительности и в этом деле слово не за героями.

«Пока существуют „герои“, воображающие, что им достаточно просветить свои собственные головы, чтобы повести толпу всюду, куда им угодно, чтобы лепить из нее, как из глины, все, что им вздумается, – царство разума остается красивой фразой, благородной мечтой. Оно начинает приближаться к нам семимильными шагами лишь тогда, когда сама „ толпа “ станет героем исторического действия и когда в ней, в этой серой „толпе“, разовьется соответствующее этому самосознание. Развивайте человеческое сознание, – сказали мы. Развивайте самосознание производителей , – прибавляем мы теперь. Субъективная философия кажется нам вредной именно потому, что она мешает интеллигенции содействовать развитию этого самосознания, противопоставляя толпу героям, воображая, что толпа есть не более, как совокупность нулей, значение которых зависит лишь от идеалов становящегося во главе героя» [П: VII, 246 (курсив мой. – В . В .)].

Диалектический материализм дает то правильное понятие и представление о роли личности в истории и о роли сознательной массы пролетариата, которое сделает борьбу за социализм делом исторически оправданным.

«Современный диалектический материализм стремится к устранению классов; он и появился тогда , когда это устранение сделалось исторической необходимостью . Поэтому он обращается к производителям , которые должны сделаться героями ближайшего исторического периода . Поэтому, в первый раз с тех пор, как наш мир существует и земля обращается вокруг солнца, происходит сближение науки с работниками: наука спешит на помощь трудящейся массе; трудящаяся масса опирается на выводы науки в своем сознательном движении» [П: VII, 247 (курсив мой. – В . В .)].

Итак, вместо абстрактных идеалов – наука, вместо «критически мыслящих» героев – пролетариат, осознавший свои классовые интересы, вот что сделает борьбу за социализм верной и победоносной.

Повторяю, значение «Монистического взгляда» Плеханова заключается в том, что он дал исчерпывающий ответ на тревожные вопросы растущего нового поколения революционеров, целиком оправдал в его глазах этот крутой поворот общественного идеала, способствовал его марксистскому и материалистическому самоутверждению, подвел теоретический фундамент под практику растущего рабочего движения. Только такая блестяще выполненная предварительная работа могла создать благоприятную почву для удачной борьбы с опортунизмом, в сравнительно короткий срок превратившийся из европейской в русскую болезнь.

Более того, только эта последовательно марксистская теоретическая работа, столь агрессивная по отношению ко всему ненаучному и эклектическому, в огромной степени она и сделала то, что в России оппортунизм так быстро локализовался, в такой короткий срок был разоблачен и побежден.

На наш взгляд эта же предварительная теоретическая борьба определила, и не могла не определить, то различие, которое вскоре проявилось в отношении к ревизионизму между Плехановым и Каутским.

Великое значение этого бессмертного труда заключается еще в одном – «Монистический взгляд» есть самое законченное выражение русской школы марксизма, которая заслужила к себе почетную ненависть оппортунистов всех стран за свою особую непримиримость и последовательность.

1.

Ранее всего ревизионизм оформился и создал свою «теорию» в рядах германской социал-демократии, самой большой партии II Интернационала.

Выше я привел то место из Эрфуртской программы германской социал-демократии, которое трактует вопрос о переходном периоде.

Как самая программа, так и специально вопрос о социализме и «конечной цели» движения пролетариата не могли не стать центральным пунктом дискуссии и борьбы; с каждым годом усиливающаяся социал-демократия вселяла ужас в сознание буржуазно-филистерской Германии и ее либерально и радикально «социалистическое» крыло на протяжении всего десятилетия после отмены закона о социалистах вело жесточайшую борьбу против программ социал-демократии, против «социал-демократической картины будущего».

Вследствие такого характера похода на социал-демократию – вопрос о будущем обществе неизбежно превратился в вопрос о судьбах мелкого производства, вопрос об экономической политике социализма, о судьбе крестьянства; речь шла о завоевании избирателей из мелких собственников – отсюда и возникало совершенно естественное стремление противников социал-демократии дискредитировать ее в глазах того мелкого люда, который постепенно переходил на сторону пролетариата, убеждаясь на деле в общей с рабочим классом противоположности своих интересов с интересами собственников.

Но этим же не в малой степени объясняется и то, что даже наиболее революционные и ортодоксальные социал-демократы при обсуждении подобных вопросов высказывались чрезвычайно осторожно и крайне обще, что делало возможным самые невероятные толкования их слов.

Кроме этого, и параллельно с этим, в самой социал-демократии шел другой процесс, зачатки которого мы выше уже отметили в восьмидесятых годах – процесс влияния на нее идей мелкобуржуазных и буржуазных, процесс подчинения части социал-демократии чуждым и враждебным пролетариату идеологиям.

Длительное время он сказывался в том практицизме, который охватывал огромную часть руководящей головки средних и ответственных работников профсоюзов, парламентской фракции, литераторов, сопровождаемым нескрываемым презрением к общим вопросам, к теории.

Борьба приняла особенно жестокие формы с момента выступления Фольмара, против которого с таким невероятно резким напряжением боролись так называемы «молодые».

«Серьезные люди создают себе идеал, но в то же время они знают, как длинен путь, ведущий к нему, и как многочисленны препятствия, которые предстоит победить; они отдают себе отчет в том, что строй, связанный с прошлым тысячами нитей, не может сразу уступить место новому порядку вещей, но что всякая эволюция совершается мало-помалу и что нужно желать и добиваться всего, но завоевывать его только по частям»,

говорит Фольмар в своей речи в Мюнхене. Декларация этих «серьезных людей» была явным вызовом ортодоксальному марксизму.

«Мы должны, не теряя из виду общих целей, относящихся к неопределенному будущему , переходить к более непосредственному, и от абсолютного к положительному; мы должны, наряду с постоянной программой, установить программы действия для ближайшего времени и сосредоточить наши усилия на частных требованиях, отвечающих самым настоятельным потребностям каждой данной минуты и имеющих наиболее шансов на успех».

Таким заявлением, полным «трезвого практицизма», начал свою карьеру оппортунизм. «Молодые» выступили с жестокой критикой «формализма в партии», причем подвергли самым резким нападкам политику парламентских реформ, политику крохоборства, которую партия вела до того и продолжала вести.

На Эрфуртском партейтаге Бебель, с одной стороны, возражал против «молодых», указывая им, как необходима борьба повседневная за улучшение положения рабочего класса, с другой стороны, обрушился на Фольмара.

«Сущность содержания речи Фольмара, – сказал он, – можно резюмировать, как я писал в „Neue Zeit“, такой формулой: В особенности , всегда будем двигаться вперед медленно . Фольмар, конечно, настаивает на необходимости идти вперед, но он с тревогой в голосе убеждает нас считаться с действительностью и идти вперед медленно».

Он хочет заменить борьбу за цели социал-демократии борьбой за реформы, что привело бы партию к вырождению.

«До сих пор мы боролись за все, чего могли добиться от современного государства; но чего бы мы ни добились – это было лишь ничтожной уступкой, по существу решительно ничего не меняющей в современном положении вещей. Мы должны не упускать из виду целого, и каждая новая уступка имеет для нас лишь то значение и ту цель , что делает более благоприятными для нас условия борьбы , в которых мы находимся , а нас самих – более способными оказывать сопротивление ».

Мы не объявляем войну с противником, ибо он еще сильнее нас, но мы сделаем все, что усиливает нашу позицию и приближает момент объявления войны.

«Осведомить массы относительно чувств наших противников, – такова основная цель нашей парламентской деятельности, а не то , чтобы знать , добьемся ли мы удовлетворения в таком-то пункте , или не добьемся . Мы всегда вносили свои предложения, становясь на эту точку зрения».

« Точка зрения , на которой мы стояли , была всегда такова : самое важное не то , чтобы достигнуть того или другого , – для нас существенно выставить такие требования , которых никакая другая партия выставить не может ».

Он жестоко восстал против слов Фольмара, приведенных нами выше.

«Глубоко печально, что среди нас находится лидер, который постоянно говорит партии: „Дети, путь, который предстоит нам, бесконечно длинен и усеян бесчисленными препятствиями; не идите слишком быстро, и таким образом постепенно, хотя и очень медленно, мы дойдем до своей цели“. Это ошибочная и по существу своему вредная тактика, благодаря которой всякое воодушевление остывает и при помощи которой с признанием важности мелких уступок распространяются понятия , несовместимые с сущностью нашей партии и ее задачами ».

Обозревая рабочее движение за 1891 г., Плеханов не мог пройти мимо Эрфуртского партейтага и той острой борьбы, которую партия вынуждена была вести как против нарождающагося оппортунизма, так и против т.н. «левых» уклонений к анархической тактике отрицания парламентской деятельности. Он пишет:

«Блестящая победа, одержанная партией на последних выборах в рейхстаг, и вызванное ею падение Бисмарка с его исключительным законом в огромной степени увеличили силу и значение немецкой социал-демократии. Вследствие этого некоторые из ее приверженцев стали требовать перемены ее тактики. В ее среде зародилось два новых направления: одно – направление Фольмара и его мюнхенских сторонников – в своей умеренности и аккуратности грозило превзойти даже французских поссибилистов; другое – направление так называемой оппозиции – было сначала чем-то вроде социал-демократического бунтарства. Оба эти направления произошли в сущности из одного и того же источника: из преувеличенного представления о силах партии. Фольмар думал, что эти силы дают возможность заключить выгодное перемирие с господствующими классами. А чтобы расположить эти классы к уступчивости, он готов был если не совсем отречься от конечной цели партии – социалистической организации производства , – то, по крайней мере, признать и объявить ее делом очень отдаленного будущего, таким делом, ради которого социальная демократия не должна отказываться от выгодных сделок с врагами: лучше синица в руках, чем журавль в небе, – рассуждал мюнхенский агитатор. Оппозиция думала иначе: ей казалось, что сила партии теперь уже достаточно велика для того, чтобы социал-демократы могли вести пролетариат к восстанию. Приверженцы каждого из этих новых направлений были сравнительно очень малочисленны. Но раз они явились, с ними необходимо было считаться. Эрфуртский конгресс должен был решить поднявшиеся споры.

Явившись на конгресс, Фольмар скоро увидел, что о торжестве его направления не может быть и речи. Как человек сдержанный и рассудительный, он, не вдаваясь в бесполезные препирательства, заботился лишь о том, чтобы обеспечить себе не слишком постыдное отступление. Выражая полную готовность подчиниться мнению большинства, он просил конгресс не принимать решений, унижающих его, Фольмара, как политического деятеля. Таким образом, с этой стороны, спор прекратился довольно скоро, хотя не знаем, на долго ли » [П: IV, 115].

Опыт ближайших лет показал, что спор «прекратился» очень не надолго. Накануне Бреславского партейтага (1892 г.) вновь всплыл Фольмар, все с тем же «фольмаризмом», хотя и в другой области. От отмеченной выше позиции до ревизии революционного учения о государстве, его роли в переходную эпоху, о насильственной революции, для Фольмара был лишь один шаг. Его и сделал он в 1892 г. в своей статье о «Государственном социализме». Но в этой статье и в дальнейших прениях в Бреславском партейтаге ему удалось свести дело к вопросу о том, насколько полезно социал-демократии огосударствление отдельных отраслей производства, и принципиальный вопрос остался в тени.

Длительная эпоха мирного развития, отсутствие в ближайшей перспективе революционных возможностей, повседневная практическая деятельность выработали в партии новое поколение, которое иначе не мыслило себе социализм, как естественное продолжение того состояния, которое установилось. Сроки бесконечно удлинялись, конечная цель отдалялась на чрезвычайно далекое будущее, – все это уже достаточно оформилось и нуждалось лишь в теоретическом выражении.

С 1896 г. на страницах «Neue Zeit» Бернштейн и взялся за такое теоретическое обоснование оппортунизма.

Глубоко ошибаются те, кто думает, что именно эта дата является временем грехопадения Бернштейна, бывшего ближайшим другом Энгельса и долгое время остававшегося ортодоксальным, или скорее числившегося им.

Еще в 1885 г. он писал в дополнительной главе к «комментариям» Ж. Геда и П. Лафарга к программе французской партии следующие очень знаменательные слова:

«Нужно только отучиться от грез о совершенном царстве будущего, нужно твердо держаться того представления , что понадобится долгий период развития , прежде чем принцип социализма проложит себе дорогу во всех областях социальной жизни » (курсив мой. – В . В .).

«Спекулятивно, в собственном воображении, отдельные лица во все времена умели подняться выше известных переходных стадий. Но практика всегда разрушала расчеты таких фантастов » (курсив мой. – В . В .).

«Смутные грезы – смертельный враг всякого конкретного мышления. Между тем, именно в последнем нуждается рабочий класс. Без конкретного мышления нет познания фактически существующих отношений, а без такого познания нет планомерного установления цели, целесообразного действования, главного условия освобождения рабочего класса» [Бернштейн].

Если это и не вполне реформизм, то показатель очень характерного настроения у «ортодокса» Бернштейна, друга Энгельса.

Что же говорил он в своих этих, ставших после того геростратовски знаменитых, статьях о «проблемах социализма»?

Мы не можем здесь сколько-нибудь долго останавливаться на его социологических и философских «пересмотрах», не можем сколько-нибудь внимательно прослеживать и его ревизии Марксовой экономической системы. Кроме того, что это займет у нас очень много времени, – это отдалит нас чрезвычайно от обсуждаемого нами предмета, да и ни с какой стороны не лежит по пути нашего исследования.

Припомним только те выводы, к которым он приходит.

Бернштейн ополчался против того, что настоящее противопоставлялось будущему, которое последует после захвата власти пролетариатом.

«Не веря в чудеса, в то же время ожидают чудес. Проводят резкую черту : здесь , мол , капиталистическое общество , а там – социалистическое »,

– говорит он, предполагают переход одного в другое в виде какого-то внезапного скачка, катастрофы. Однако все экономическое развитие от «Коммунистического Манифеста» с совершенной очевидностью доказало несостоятельность теории «катастроф».

«Если под существованием социализма понимать организацию общества, управляемого во всех деталях на строго коммунистических началах, то я без колебаний заявляю, что такое общество мне кажется очень отдаленным. Напротив, я убежден, что уже теперешнее поколение увидит многое из социализма осуществленным, если не в патентованной форме, то, по крайней мере, в форме реальной. Постоянное расширение круга общественных обязанностей, т.е. расширение соответственных прав и обязанностей личностей в отношении к обществу и общества к личностям; расширение права контроля над экономическою жизнью со стороны общества, организованного в нацию или государство; развитие непосредственного демократического управления в коммуне, округе и провинции и расширение области ведения этих общественных группировок, – все это для меня обозначает эволюцию к социализму или, если угодно, осуществление социализма по частям, – писал он в 1898 г. в своей статье „Теория катастроф“. – Сознаюсь откровенно, я вижу чрезвычайно мало смысла и мало интереса в том, что обыкновенно понимают под „конечной целью социализма“. Эта цель , какова бы она ни была , для меня есть ничто , а движение – все ».

Это и была та самая формула, которую искала мучительно ревизионистская часть партии – она стала ходячей формулой как в устах сторонников – оппортунистов, так и противников – революционно-ортодоксального крыла.

Но если это есть марксизм и социализм, то совершенно неизбежно всякий разговор о захвате власти и диктатуре пролетариата должен был показаться бланкизмом. Бернштейн в своих «Предпосылках» так прямо и пишет:

«Партия еще питает эту надежду, но напрасно: она окажется обманчивой. Партия должна, наконец, порвать с теорией безграничной созидательной силы революционной политической власти, с теорией проявления этой силы в форме революционной экспроприации, ибо это и есть бланкизм»,

– торжественно заявляет он.

Наивные марксисты предполагают, что они намного отошли от теории старых буржуазных революционеров, на самом деле от их теории захвата власти несет седой древностью эпохи буржуазных революций.

«Видя огромные изменения, происшедшие в условиях военной стратегии, стали признавать, что шансы на успех восстаний сознательного меньшинства чрезвычайно слабы, а потому на участие масс, понимающих характер предстоящего коренного общественного преобразования, стали указывать, как на необходимые условия для осуществления этого преобразования. Но, ведь, это относится лишь к внешним средствам и к воле людей, к идеологии. Здесь по-прежнему не принимаются во внимание материальные основы социалистической революции; старая формула: „присвоение средств производства и обмена“ остается без изменений, и ни одним словом не указывается, изменилось ли что-нибудь при этом или изменилось ли что-нибудь в экономических условиях перехода средств производства в собственность государства, благодаря великому революционному акту. Пересмотр коснулся лишь вопроса, как завоевать политическую власть; что же касается до возможности экономической утилизации политической власти, то в этом вопросе по-прежнему остаются при старой формуле, выработанной еще в 1793 и 1796 гг.».

Так с течением времени «фольмаризм» превратился в бернштейнианство, спор о текущих тактических разногласиях стал вопросом о пересмотре основ марксизма.

В 1898 г. на Штутгартском партейтаге вопрос о бернштейнианстве вызвал ожесточенные споры. Через год – на Ганноверском конгрессе Бебель выступил с громадной речью теоретического характера против Бернштейна; теоретические дебаты прошли с чрезвычайным ожесточением. Бебель по интересующему нас вопросу сказал:

«Но больше всего я осуждаю то, что Бернштейн стремился форменным образом напугать нас победой, добиваясь, чтобы она нам опротивела. Никто не верит, что, проснувшись в одно прекрасное утро, мы очутились в социалистической республике. Но совершенно нелепая тактика – по возможности отодвигая цель в бесконечную даль – отнимать все, что в высшей степени необходимо для борьбы: самоотвержение, воодушевление, мужество, – и всеми силами противодействовать вере в возможность победы, выдумывая искусственные трудности».

Резолюция, предложенная им, прошла огромным большинством голосов, в ней партейтаг заявлял:

«Партия не видит никакого основания изменять ни свою программу, ни тактику, ни имя, т.е. сделаться из социал-демократической партии, какова она теперь, партией демократических и социалистических реформ, и она категорически отвергает всякую попытку скрыть или изменить свои отношения к современному социальному и политическому строю и к буржуазным партиям».

В 1901 г. на Любекском конгрессе, обсудив поведение Бернштейна, постановили:

«Конгресс признает без оговорок необходимость самокритики для умственного развития нашей партии. Но совершенно исключительный способ, которым товарищ Бернштейн пользовался этой критикой в последние годы, оставляя в стороне критику буржуазного общества и его защитников, поставил его в двусмысленное положение и вызвал неодобрение большого числа наших товарищей».

Наконец, в 1903 г. Дрезденский съезд опять, бурно обсудив оппортунистические попытки пересмотров тактики и программы социал-демократии, высказал решительное осуждение тем, кто проповедовал «приспособление к существующему порядку вещей». Перед Дрезденом вновь страсти разгорелись с особой силой. Р. Люксембург, Парвус и др. левые жестоко бичевали тех, кто уповал на «курятник» буржуазного парламентаризма, как на средство достичь победы социализма.

Год спустя оппортунизмом занялся Международный конгресс в Амстердаме, но об этом несколько ниже.

Такова в общих чертах история того течения в социализме, или вернее история борьбы ортодоксии с тем течением в социализме, которое дало толчок к постановке и разработке вновь вопроса о «конечных целях пролетариата» не только в германской, но и во всем II Интернационале, в том числе и особенно в России, ибо бернштейнианство быстро перебросилось в русское движение и нашло там весьма благоприятную почву для своего процветания.

2.

Ранее всего статьи Бернштейна встретили резкий отпор со стороны Р. Люксембург и Парвуса, – это их большая историческая заслуга перед пролетариатом.

Но нас здесь занимает не их критика. Мы хотим проследить критику ревизионизма Плехановым, поскольку она вращалась вокруг вопроса о конечных целях пролетарского движения.

Выступил же с критикой Плеханов один из первых весной 1898 г., т.е. после того, как Бернштейн и его последователи перешли от тактических вопросов к вопросам теории марксизма, в частности к пересмотру материализма под крикливым и чрезвычайно многообещающим лозунгом «назад к Канту».

Тогда Плеханов выступил со своей знаменитой статьей «Бернштейн и материализм» и затем рядом статей против Шмидта.

Совершенно естественно получилось на первых порах борьбы с ревизионизмом разделение труда между ортодоксами, и Плеханову досталась защита материализма и диалектики от неокантианской реакции гг. Бернштейнов, К. Шмидта и др.

Но скоро одна речь К. Каутского на Штутгартском партейтаге вызвала запрос – открытое письмо «За что нам его благодарить?» Плеханова, где он переходит к критике всего построения Бернштейна, и уже в дальнейшем он направляет свои стрелы против всего ревизионизма во всем объеме.

Штутгартский партейтаг кончился очень внушительной победой радикального крыла партии и ортодоксальной теории. Однако тут же выяснилось и другое обстоятельство, что руководители и вожди германской социал-демократии склонны были рассматривать всю борьбу ревизионизма против теории Маркса, как внутрипартийную критику, как дело чисто германское, обусловленное чисто немецкими условиями и легко изживаемое.

Слова Каутского, произнесенные им на съезде:

«Бернштейн не обескуражил нас, но заставил нас размышлять, будем ему за это благодарны» [цит. по П: XI, 23]

и вызвали открытое письмо Плеханова. Чтобы не создавалось превратного впечатления, мы должны отметить, что подобного взгляда держался не только Каутский. На съезде, кроме воинствующей «левой», у всех ораторов было именно такое «срединное» настроение.

Но речь Каутского была особенно неприятна наиболее революционным элементам, ибо он уже выдвигался в первые ряды, как один из наиболее последовательных и радикальных вождей партии, и в своей критике Бернштейнова построения на страницах «Neue Zeit», вызываемый на печатное выступление левыми, и до, и после Штутгарта был уничтожающе резок.

На самом деле, если отбросить в сторону дипломатию и подойти к вопросу беспристрастно, было ли за что благодарить Бернштейна? Единственно мыслимая заслуга Бернштейна заключалась в том, по мнению Каутского, что он поднял эти вопросы и дал возможность партии вновь обсуждать все эти сложившиеся теоретические проблемы. Но почему же это является заслугой Бернштейна? Очень не трудно было Плеханову доказать, что неокантианская реакция имела своих буржуазных адептов, гораздо более талантливых и знающих, чем Бернштейн и Шмидт. Таким образом благодарности заслуживают скорее они. Но и политические его идеи были основаны на таких экономических предпосылках, которые задолго до него с гораздо большим знанием «дела» были провозглашены буржуазными учеными типа Шульце-Геверниц и др.

И теория «притупления общественных противоречий», и все его аргументы против «теории катастроф» были теми основными пунктами, вокруг которых буржуазные ученые и вели войну против Маркса и марксизма. Даже его призыв не застрять на догмах и идти дальше Маркса имел своих предшественников в лагере классовых врагов пролетариата.

«Марксова теория не есть вечная истина в последней инстанции. Это верно. Но она является высшей социальной истиной нашего времени , и мы имеем столь же мало оснований выменивать эту теорию на мелкую монету „ экономических гармоний “ новоявленных Бастиа и Сэев, как и приветствовать сделанные в том же направлении попытки, как серьезную критику , и дарить им свое одобрение» [П: XI, 28].

Жестоко обрушившись на ту мысль Бернштейна, что, будто, «по Марксу» социальная революция должна явиться последствием «острого хозяйственного кризиса», Плеханов спрашивает Каутского:

«Разве и Вы того мнения, что такая „катастрофа“ может быть только результатом огромного и притом всеобщего хозяйственного кризиса? Думаю, едва ли. Я думаю, что для Вас грядущая победа пролетариата не связана непременно с острым и всеобщим хозяйственным кризисом. Вы никогда так схематически не представляли себе дела. И, насколько я могу вспомнить, никто другой не понимал дела в таком виде. Правда, революционному движению 1848 г. предшествовал кризис 1847 г. Но из этого отнюдь не следует, что без кризиса „катастрофа“ не мыслима» [П: XI, 32].

На самом деле, было ли у Бернштейна основание так именно толковать Марксово учение о социальной революции? Никакого основания, разумеется, разве только неспособность понимать слова и смысл системы Маркса. Бернштейн рассуждал: так как международные средства сообщения достигли исключительно широких размеров, то и кризисы, столь острые, как бывали, немыслимы. Но если невозможны «острые хозяйственные кризисы», то невозможна и социальная революция, что и нужно было ему доказать.

«Но ведь никто не отрицает возможности повторения той ужасной „trade depression“ – промышленной депрессии, которую мы только что проделали. Разве такие депрессии не доказывают самым наглядным и поразительным образом, что производительные силы современного общества переросли его производственные отношения? И разве рабочему классу, действительно, так трудно уразуметь смысл этого явления? Что периоды промышленной депрессии, порождая безработицу, нужду и лишения, способствуют чрезвычайному обострению классовой борьбы, это очень наглядно показывает нам Америка» [П: XI, 32 – 33].

Нужно было очень мало времени, чтобы практика разбила всякие иллюзии ревизионизма насчет «мирного врастания в социализм». XX век с самого начала ознаменовался явными признаками очень недалекой грозы и, уже во всяком случае, ничто не предвещало особо мирного хода событий. Эта перспектива близких сражений делала особенно опасным Бернштейна и его поход против «конечных целей» движения рабочего класса. Когда Плеханов писал, заканчивая свое «Открытое письмо»:

«Вновь начиная полемику с Бернштейном, мы должны помнить упомянутые мною слова Либкнехта: будь Бернштейн прав, мы могли бы похоронить нашу программу и все наше прошлое. Мы должны настаивать на этом и откровенно объяснить нашим читателям, что сейчас речь идет вот о чем: кому кем быть похороненным: социал-демократии Бернштейном , или Бернштейну социал-демократией ?» [П: XI, 35],

то за очень малым исключением все германские социал-демократы оценивали это, как совершенно ни на чем не основанное преувеличение. Вся последующая история показала, что Плеханов был очень большой оптимист, когда не «сомневался в исходе этого спора»: победителем из этого единоборства в 1914 г. вышел Бернштейн. Но непосредственно на ближайшее десятилетие действительно не было партейтага, где бы ни стоял в той или иной связи вопрос о ревизионизме, и неизменно всегда победителем – в резолюциях! – выходили ортодоксы. А на деле, исподволь, оппортунизм через все поры проникал в организм самой ортодоксальной и самой большой, заслуженной марксистской партии.

Тут же в своем открытом письме Плеханов обещает заняться критикой социологического построения Бернштейна.

«В статье, которую я теперь пишу для „Neue Zeit“, я покажу, как плохо он себе усвоил материалистическое понимание истории» [П: XI, 31].

Статью эту для «Neue Zeit» он не написал, ибо свои русские дела – борьба с экономизмом – нагрянули к этому времени и заняли все его внимание. Статья появилась значительно позже в «Заре» под заглавием «Cant против Канта», приуроченная к выходу русского перевода книги Бернштейна.

Когда вышла книга «Зари», где была помещена эта статья – № 2-3, конец 1901 года – Бернштейн уже не нуждался в том, чтобы его разоблачали. Он был уже человек с международной «известностью», его учение нашло себе адептов в кругах более или менее радикально настроенной буржуазной интеллигенции почти во всех странах, где рабочее движение собиралось под знамя марксизма, в том числе и в России.

Именно этим последним обстоятельством следует объяснить то, что борьба против Бернштейна в русской социал-демократии шла с особенною остротою. Если в германской социал-демократии Бернштейн вышел из рядов самой партии и долгое время – в сущности до конца – это был спор в рядах партии, внутри ее, то в России Бернштейн стал знаменем для той части буржуазной интеллигенции, которая до середины 90-х годов вела борьбу против народничества, идейным оружием марксизма. Пример поразительно быстрой эволюции этой группы российской интеллигенции показал с разительною ясностью, какова природа ревизии, предпринятой Бернштейном. Именно она дала в руки «легальных марксистов» оружие борьбы против марксовой теории катастроф, против ортодоксии, против пролетарской классовой политики.

Борьба, которая не могла не вылиться в жестокий поход против революционных традиций и последовательного марксистского «догматизма», которым, по уже не раз выше отмеченным причинам, была заражена российская социал-демократия. Я имею в виду группу «Освобождение Труда», разумеется, как основное ядро и хранительницу марксистской ортодоксии на всем протяжении истории социал-демократии в России, против которой вели свою борьбу все оппортунисты в России, начиная от компании Струве и кончая авторами Credo, до II съезда ее.

3.

Но прежде чем касаться упомянутой чрезвычайно интересной статьи Плеханова, вернемся несколько назад. Под влиянием борьбы с бернштейнианством радикальное крыло социал-демократии должно было остановить свое внимание на вопросах, которые с особой охотой оппортунисты всех партий подвергали нападкам, – вопросах, связанных с завоеванием политической власти.

Неотложную необходимость пересмотра вопроса чувствовали обе стороны: радикалы, – надеясь обуздать оппортунистов принятием более определенной резолюции, и оппортунисты, – полагая развязать себе руки каким-либо двусмысленным постановлением авторитетного конгресса. Вопрос тем более обострился, что во французской партии жоресистов шли дебаты о том, насколько совместимо с социализмом участие в буржуазном министерстве, причем вожди давали совершенно недвусмысленно положительные ответы. И так как этот вопрос был основным вопросом для всех главных партий Интернационала, естественно следовало его поставить на обсуждение Всемирного Конгресса.

Еще до того, как этот вопрос был выдвинут к Международному Парижскому Конгрессу, имело место одно вмешательство Плеханова во французские дела, не первое, но, пожалуй, самое характерное из всех.

Дело шло о споре между Ж. Гедом и Ж. Жоресом по поводу дела Дрейфуса. Гед считал, что Жорес нарушил основы тактики социализма, изменил точке зрения классовой борьбы, вмешавшись в эту борьбу двух фракций буржуазии.

Французские оппортунисты, потеряв и израсходовав последние аргументы, обратились к видным представителям международного социализма с анкетой.

Из русских социалистов на анкету ответили Г. Плеханов, Б. Кричевский, П. Лавров и К. Шидловский. Читая ответы вождей II Интернационала, поражаешься прежде всего их отменной мягкости, туманности их формул, невероятной путаности ответов, которые даются на эту иезуитскую анкету «Petite Republique». Даже А. Бебель, старый ветеран, К. Каутский, даже Р. Люксембург в своих ответах удовлетворили жоресистов, к великому гневу и неудовольствию гедистов. Не хочу обвинить Бебеля, Каутского, Люксембург в ревизионизме, хочу подчеркнуть, что «каучуковая манера» прививалась вождям международного пролетариата уже с той эпохи; из немцев почти единственный – В. Либкнехт вспомнил боевую удаль и отрицательно отозвался о жоресистах и их поведении в дрейфусиаде, а из русских Плеханов дал прямо блестящий ответ на вопросы органа французского оппортунизма.

«Мне кажется, – пишет он, – что социалистический пролетариат не только имеет права, но и обязан вмешиваться в конфликты между различными буржуазными фракциями всякий раз, как сочтет это полезным для интересов революционного движения. Но это вмешательство могло бы быть полезно для интересов революционного движения и могло бы иметь место лишь в тех случаях, когда оно придавало бы больше энергии и силы борьбе между буржуазией, т.е. собственниками орудий производства, – с одной стороны, и пролетариатом, т.е. классом, эксплуатируемым собственниками этих орудий, – с другой.

Для того, чтобы борьбу между буржуазией и пролетариатом делать более активной и энергичной, необходимо, чтобы пролетариат все более проникался сознанием противоположности между его интересами и интересами его эксплуататоров. Революционное сознание пролетариата – вот тот страшный динамит социалистов, который взорвет на воздух современное общество. Все, что проясняет это сознание, должно быть признаваемо революционным средством и, следовательно, одобряемо социалистами.

Все же, что уменьшает ясность этого сознания, – антиреволюционно и, следовательно, должно быть нами осуждено и отвергнуто. Таков тот великий принцип, который должен лежать в основе всей нашей тактики» [П: XXIV, 338 – 339, в другом переводе].

Это частный тактический вопрос, но в его разрешении, как в капле воды, отразилась самая глубина вопроса. Жоресизм был самым последовательным видом оппортунизма, старого, с собственными традициями, со своей практикой и своей специфической тактикой. Спор между Жоресом и Гедом был не только спором между сторонником и противником гуманности, – это был спор о судьбах революционного метода, – это был спор между ортодоксией и оппортунизмом на самом скользком вопросе, и тут последовательность и выдержка были особенно ценны и характерны. Недаром в резко отрицательном суждении о жоресизме сошлись Плеханов со старым солдатом революции В. Либкнехтом.

Плеханов рассказывает, что

«в мае этого [1899] года, на международной социалистической конференции в Брюсселе решено было, по моему предложению , занести вопрос о завоевании власти пролетариатом в число вопросов, подлежащих рассмотрению на предстоящем конгрессе» [П: XII, 106].

О причинах, побудивших его выдвинуть этот вопрос, а немцев поддержать его предложение, он тут же говорит:

«Последние годы ознаменовались появлением в этой литературе нового „ критического “ направления, представители которого утверждали, что движение – все , а конечная цель – ничто , и настоятельно советовали социальной демократии покинуть всякую мысль о революционном способе действий и превратиться в мирную партию социальной реформы . В своем логическом развитии это „ новое “ учение неизбежно должно было повести к пересмотру понятия о политических задачах рабочего класса и к попыткам устранения из него всех тех элементов, которые оказались бы несоответствующими „новому курсу“.

Предлагая Брюссельской международной конференции поставить на очередь вопрос о завоевании политической власти пролетариатом, я хотел заставить „критиков“ высказать свою мысль до конца и тем самым обнаружить ее истинное содержание. То же намерение имели, если я не ошибаюсь, и поддержавшие мое предложение делегаты некоторых других стран, с Либкнехтом во главе» [П: XII, 106 – 107].

Таковы были ожидания радикалов от предстоящего Парижского конгресса. Какие политические задачи должен поставить перед собой пролетариат, борющийся за свое экономическое освобождение? Так прямо и недвусмысленно был поставлен вопрос.

Каков был ответ?

Конгресс «не привел к решительному объяснению между так называемыми догматиками (которых под сердитую руку называют также фанатиками и сектантами ) и так называющими себя критиками . Даже более. На конгрессе было сделано много усилий для того, чтобы обойти те разногласия, существование которых в нашей среде теперь ни для кого не тайна. И я с сожалением должен сказать, что эти усилия увенчались довольно значительным успехом» [П: XII, 107].

Конгресс, особенно немцы, боялись открытых столкновений между реформистами и радикалами. И резолюция, внесенная по этому вопросу Каутским (Плеханов очень метко назвал ее «каучуковой»), ставит себе задачу скорее примирить враждующие стороны, чем выявить подлинный характер оппортунизма. Особенно поражает первая часть резолюции.

«В современном демократическом государстве завоевание политической власти пролетариатом не может быть достигнуто просто путем какого-нибудь насильственного действия (eines blossen Handstreichs), но может явиться лишь результатом длинной и трудной работы в области политической и экономической организации пролетариата, а также результатом его физического и нравственного возрождения и постепенного проникновения избранных им представителей в муниципальные советы и законодательные собрания» [цит. по П: XII, 108].

Об этой первой части резолюции Плеханов совершенно справедливо пишет:

«Мысль, выраженная здесь, совершенно справедлива . Но зачем понадобилось конгрессу высказывать эту мысль? Разве на конгрессе были люди, отрицавшие ее справедливость? Нет, таких людей на конгрессе не было. Или, может быть, в социалистической литературе цивилизованных стран стали выступать „критики“, доказывающие, что для завоевания политической власти пролетариатом достаточно одного удалого „coup de main“? Нет, о таких критиках тоже ничего не было слышно, а было, наоборот, очень много слышно о критиках, оспаривавших правильность того неоспоримого положения Маркса, что сила всегда была повивальной бабкой старого общества, беременного новым. Марксист, взявшийся выработать проект решения, должен был прежде всего выразить свое отрицательное отношение к этим критикам, и только уже после этого перейти к указанию тех, – лишь постепенно возникающих, – экономических, социальных и политических условий, при которых сила рабочего класса может сыграть свою роль повивальной бабки в капиталистическом обществе. Ему надо было держаться наступательного образа действий. Каутский поступил не так. Он вспомнил, что „критики“ упрекают нас в „ бланкизме “, и, желая оборониться от критиков, он пригласил конгресс высказаться против людей, думающих, что одного акта насилия достаточно для завоевания пролетариатом политической власти» [П: XII, 109 – 110].

Действительно, абзац был крайне неуместен, но не следует при этом забывать, что Каутский сам в эту эпоху в самой германской социал-демократии занимал положение, которое трудно не называть «буфером» и, как всегда бывает с подобного рода политиками, он гораздо больше напирал на левых, чем на оппортунистов. Припомните только, как на Ганноверском партейтаге досталось наряду с ревизионистами и левым!

Мы не будем останавливаться на том, как неудачно Плеханов попытался исправить резолюцию Каутского: – когда даже наиболее ортодоксальная партия в конгрессе занимает нерешительную позицию – участь революционных резолюций следует считать предрешенной; Плеханов вынужден был подать свой голос за резолюцию Геда (которая относилась безусловно отрицательно к участию в буржуазном министерстве), не будучи во всем согласен с Гедом.

«Я не мог безусловно одобрить это решение, так как оно совершенно запрещает участие социалиста в буржуазном министерстве, а я думал и думаю, – подобно Каутскому, – что в некоторых исключительных случаях такое участие может быть необходимо для защиты насущных интересов рабочего класса. Все дело только в том, чтобы социалист, вступивший в буржуазное министерство, своим дальнейшим поведением и своими речами содействовал не затемнению классового самосознания рабочих, – как это делает Мильеран, – а его углублению и развитию . Возможно ли это? Я думаю, что – да. И я уверен, что даже сам Мильеран, – несмотря на всю двусмысленность его социализма на розовой воде, – мог бы хорошо повлиять на французский рабочий класс, в смысле развития его самосознания , если бы, убедившись в невозможности обуздать охранительное рвение своих товарищей по министерству, он вышел в отставку, скажем, после шалонских событий, и надлежащим образом, смело и откровенно, разъяснил свой поступок рабочим в особом воззвании к ним. А человек, лучше Мильерана усвоивший себе классовую точку зрения и имеющий более революционный темперамент, сделал бы еще более. Вот почему я считал неправильным решение, предложенное Гедом . Но по существу неправильное решение казалось мне все-таки более близким к истине , чем решение Каутского с моим добавлением, обезображенным Жоресом . Поэтому я решил голосовать за решение Геда » [П: XII, 115 – 116].

Удобная во всех отношениях резолюция Каутского прошла и спустя очень немного времени подверглась весьма одобрительному разбору Мильерана, тогда еще «социалиста» и вступившего за год до того в министерство Вальдека-Руссо.

«Во французском переводе этого проекта вместо слов: не может быть достигнуто „ просто путем какого-нибудь насильственного действия “ оказались слова: „ не может быть достигнуто путем какого-нибудь насильственного действия “, и благодаря этому устранению одного, очень „ простого “ словечка, акушерская роль силы была объявлена совершенно излишней в применении к „современному демократическому обществу“. Я не знаю, по чьей вине (или по чьей инициативе) произошло это искажение немецкого подлинника , но что оно было как нельзя на руку сторонникам „ нового метода “» [П: XII, 110 – 111]

– это не подлежало сомнению. Мильеран, именно основываясь на резолюции Каутского с этой очень маленькой разницей, 7 октября 1900 г. доказывал вредоносность классовой борьбы и осудил «насилие как способ социального преобразования».

Так «примиренцы» сыграли на руку оппортунизму и буржуазии в их лице.

Таким образом первая попытка Плеханова провести через конгресс II Интернационала ясное революционное решение вопроса о «конечных целях» и о захвате власти нужно считать потерпевшей решительную неудачу.

Парижский конгресс оставил у него тяжелое чувство – закулисная борьба, дипломатия и примиренческое политиканство внушали ему невеселые мысли.

«С тех пор, как я оставил точку зрения полуанархического народничества семидесятых годов, я, comme de raison, всегда стоял за „ политику “. Но если бы вы знали, товарищи, сколько политиканства принесла с собой „ новая метода “ как на международный конгресс, так и на непосредственно за ним следовавший национальный конгресс французских социалистов! Я и до сих пор не могу отделаться от тяжелого, поистине мучительного впечатления, произведенного на меня этим политиканством. А, ведь, мы видели только цветики „новой методы“, ягодки еще впереди. Нечего сказать, отрадная перспектива!» [П: XII, 116]

Перспектива, действительно, безотрадная. С тем большей настойчивостью он должен был взяться за пропаганду своих идей и за разоблачение оппортунизма в статьях, что иных средств под руками у него не имелось. Если ко всему российскому опыту прибавить еще и этот горький опыт международного конгресса – будет совершенно ясно, отчего его «Cant против Канта» получилась столь страстная и решительная.

4.

Бернштейн начал свой поход против Маркса, не только под знаком реализма и трезвой политики, но в защиту гуманности. «Ужасы насильственной революции» ему казались чем-то посторонним, привлеченным к системе Маркса в угоду диалектике. Чтобы успокоить нервы чувствительного буржуа, он после того, как ниспроверг «теорию катастроф», приступил к сокрушению диалектики и восхвалению демократии.

«Демократия, – говорит он, – является в принципе уничтожением классового господства, если не фактическим уничтожением самих классов» [цит. по П: XI, 55].

Отвечая ему, Плеханов пишет:

«Что демократия уничтожает классовое господство, это есть не более, как выдумка г. Бернштейна. Она оставляет его существовать в той области, к какой собственно и относится понятие о классе, т.е. к области экономической . Она уничтожает только политические привилегии высших классов. И именно потому, что она не уничтожает экономического господства одного класса над другим, – буржуазии над пролетариатом, – она не устраняет также ни взаимной борьбы пролетариата с буржуазией, ни необходимости для пролетариата бороться всеми средствами, какие только могут в данное время оказаться целесообразными » [П: 55 – 56].

Демократия не устраняет классовой борьбы, она никак не гарантирует от «насильственных революций», но значит ли это, что радикалы столь кровожадны, что ничего иного, как кровавых революций, не желают? Нет, далеко не означает.

«„Ужасы насильственной революции“, взятые сами по себе , ничего желательного в себе не заключают. Но всякий, не ослепленный антиреволюционными тенденциями человек, должен также признать, что демократическая конституция совсем не обеспечивает от такого обострения классовой борьбы, которое может сделать неизбежными революционный взрыв и революционную диктатуру. И напрасно г. Бернштейн пугает революционеров тем соображением, что классовая диктатура явилась бы признаком более низкой культуры. Великий общественный вопрос нашего времени, вопрос об уничтожении экономической эксплуатации человека человеком, может быть решен, – как решались великие общественные вопросы прежнего времени, – только силой . Правда, сила еще не значит насилие : насилие есть лишь одна из форм проявления силы . Но выбор той формы , в которой пролетариату придется проявлять свою революционную силу, зависит не от его доброй воли , а от обстоятельств . Та форма лучше, которая вернее и скорее ведет к победе над неприятелем. И если бы „ насильственная революция “ оказалась в данной стране и при данных обстоятельствах наиболее целесообразным способом действий, то жалким доктринером, – если не изменником, – оказался бы тот, кто выставил бы против нее принципиальные соображения, вроде тех, которые мы встречаем у Бернштейна: „низкая культура“, „политический атавизм“ и т.п.» [П: XI, 56].

Жалким доктринером и изменником – это сказано прекрасно! На самом деле, как и кто выбирает средство борьбы в революциях? Вся совокупность обстоятельств, соотношение классовых сил. Разумеется, было бы очень хорошо, если бы революции делались по взаимному соглашению. Но борьба, о которой идет речь, будет борьбой класса, который желает опрокинуть все общественное здание, фундаментом которого он является и совершенно естественно в его задачу входит в первую голову преодолеть сопротивление врагов – сделать это можно только силой, а самая лучшая форма проявления силы – диктатура класса.

Это до очевидности ясно, и если Бернштейн не понимал, то только потому, что он объективно выполнял дело буржуазии, которой и было выгодно как раз затемнение классового сознания пролетариата. От этой теоретической борьбы до отрицания классовой борьбы рукой подать. И Бернштейн не остановился на этих туманных теоретических шатаниях, он прямо поставил вопрос и дал очень недвусмысленный ответ:

«Имеет ли, например, смысл повторять фразу о диктатуре пролетариата в такое время, когда во всевозможных учреждениях представители социал-демократии практически становятся на почву парламентской борьбы, пропорционального представительства и народного законодательства, противоречащих диктатуре? Она в настоящее время настолько пережита, что иначе нельзя согласить ее с действительностью, как путем отнятия у слова „диктатура“ его истинного значения и придания ему какого-нибудь смягченного смысла» [цит. по П: XI, 317].

Это, повторяю, была совершенно точная и ясная постановка вопроса со стороны ревизионистов. Диктатура, если ее не превратить в нечто, что совершенно не похоже на диктатуру, потеряла всякий смысл и представляет пережиток, и несомненно пережиток старых буржуазных революций.

Но что такое диктатура?

«Диктатура всякого данного класса означает, – как это прекрасно знал еще Минье, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для прямого или косвенного подавления всех тех общественных движений, которые нарушают эти интересы» [П: XI, 318].

Такова была диктатура буржуазии в эпоху Великой Французской революции, которая отнюдь не прекратилась с революцией, а продолжается до XX в. с некоторыми перерывами.

Задача пролетариата ясная – всемерно устранить условия возможности этой диктатуры буржуазии.

«Парламентская и всякая другая легальная политическая деятельность представителей социал-демократии содействует осуществлению этой важной задачи и потому заслуживает всякого уважения и одобрения . Но она хороша тем, что устраняет духовные „условия возможности“ диктатуры буржуазии и создает духовные „условия возможности“ будущей диктатуры пролетариата. Она не противоречит диктатуре пролетариата; она подготовляет ее. Называть фразой указание рабочим на необходимость диктатуры их класса может только тот, кто утратил всякое представление об „ окончательной цели “ (Endziel) и думает лишь о „движении“ (Bewegung)… в сторону буржуазного социализма» [П: XI, 318].

Оппортунисты считают диктатуру за атавизм. Те самые политические деятели, для которых «движение – все, а конечная цель – ничто», считают классовую диктатуру за несовершенное явление, остаток низкой культуры…

«Диктатура данного класса, как мы сказали, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам. Спрашивается, можно ли назвать политическим атавизмом стремление к такому господству того или другого класса современного общества? Нет, нельзя. В этом обществе существуют классы . Там, где существуют классы, неизбежна классовая борьба . Там, где есть классовая борьба , необходимо и естественно стремление каждого из борющихся классов к полной победе над своим противником и к полному над ним господству» [П: XI, 319].

А как мыслимо это без наиболее целесообразной организации своих сил?

Буржуазия это прекрасно понимала, когда она была угнетенным классом; она стала отрицать классовую борьбу и осуждать завоевательные стремления рабочего класса лишь под влиянием инстинкта самосохранения.

«Классовая диктатура представлялась ей совсем в другом свете, когда она еще вела свою многовековую тяжбу с аристократией и была твердо убеждена в том, что ее корабля не потопит никакая буря. Рабочему классу не может и не должна импонировать та будто бы нравственность и та якобы справедливость, к которым взывают буржуа времен упадка.

И это тем более, что диктатура пролетариата положит конец существованию классов, а, следовательно, их борьбе со всеми вызываемыми ею и теперь неизбежными страданиями» [П: XI, 319].

Буржуазия времени ее молодости хорошо знала, что иначе как силой нельзя добиться признания своих прав.

«Это было как нельзя более справедливо в наше время борьбы пролетариата с буржуазией. Если мы вздумали уверять рабочих, что в буржуазном обществе сила уже не имеет того значения, какое она имела при старом „порядке“, то мы сказали бы им явную и вопиющую неправду, которая – как и всякая неправда – только удлинила бы и увеличила бы „мучения родов“» [П: XI, 320].

Но что такое сила?

«Значение каждого данного класса всегда определяется его силой , но для признания его значения далеко не всегда нужно насилие » [П: XI, 320].

Сила – это еще не есть насилие, хотя всегда обладатель силы прибегнет к насилию, если этого потребуют обстоятельства, и не может не прибегнуть к ней.

«Никакая цель не может измениться оттого, что люди стремятся достигнуть ее с наименьшими усилиями. Но когда люди твердо решили во что бы то ни стало достигнуть данной цели, выбор средств зависит уже не от них самих, а от обстоятельств. И именно потому, что социал-демократия не в состоянии предвидеть все те обстоятельства, при которых рабочему классу придется завоевывать свое господство , она не может принципиально отказываться от насильственного способа действий. Она должна помнить старое, испытанное правило: если хочешь мира, готовься к войне» [П: XI, 321].

Оппортунисты особенно охотно останавливались на знаменитом совете Энгельса избегать насильственных действий. Плеханов склонен видеть в этих советах Энгельса влияние специальных немецких условий того времени. Примечательно и заслуживает внимания чрезвычайно интересная сторона этой интерпретации Энгельса: та, которая толкует мнение Энгельса, что

«современное вооружение войска делает безнадежным всякие попытки уличных восстаний» [П: XI, 321].

Это положение Энгельса следует понимать в том смысле, говорит Плеханов, что

«социалисты восторжествуют тогда, когда революционные идеи проникнут в армию и когда „легионы“ нашего времени заразятся социалистическим духом, а до тех пор социалистической партии следует избегать открытых столкновений с войсками» [П: XI, 324].

Такое толкование было много основательнее голословных толкований ревизионистов.

«Но возможно ли проникновение социалистических идей в армию? Не только возможно , а прямо неизбежно . Современная организация военного дела требует всеобщей воинской повинности, а всеобщая воинская повинность несет в армию те идеи, которые распространяются в народе. Чем шире будут распространяться в массах социалистические идеи, тем более будут расти шансы успехов инсургентов: ведь мы уже знаем от Энгельса, что исход уличной борьбы всегда определяется настроением войска.

Нет никакого сомнения в том, что не скоро „легионы“ поддадутся нашему влиянию. Но то, что отсрочено, еще не потеряно, как говорят французы. Рано или поздно социалистические идеи все-таки проникнут в войско, и тогда мы посмотрим, что останется от воинственного настроения реакционеров и не перестанут ли они вызывать нас на улицу» [П: XI, 324].

В превосходной интерпретации Плехановым знаменитого места из предисловия Энгельса трудно найти какой-либо изъян. Но это только одно решение вопроса. Энгельс отнюдь не был противником другого его решения, а самое главное – Энгельс не думал своему утверждению придать характер общего закона. Плеханов, став жертвой исковерканного текста Энгельса, был склонен вначале соглашаться с тем положением, будто восстание

«такой способ действия, который при современной технике военного дела сулит социалистам не победу, а жестокое поражение, и не перестанет сулить его до тех пор, пока сама армия не проникнется социалистическим духом» [П: XI, 325].

Но не заметить внутреннего непримиримого противоречия между этим универсализованным положением Энгельса и революционным методом, сторонником и блестящим представителем которого он был, – мудрено. Плеханов превосходно видел это противоречие. Но объяснить его он мог лишь после того, как Лафарг опубликовал письмо Энгельса; противоречие было вызвано тем, что практические деятели партии не осмелились дать подлинное предисловие учителя. Плеханов еще раз возвращается к этому вопросу, для того, чтобы сказать свое настоящее слово. Возражая Масарику, который желал видеть в нем «полное отречение от революции», Плеханов пишет:

«Выходит, будто Энгельс, подобно г. Тихомирову, „ перестал быть революционером “. В предисловии к новому изданию „ Манифеста Коммунистической Партии “ мы старались показать, что Энгельс, объявляя нецелесообразным революционный способ действий, имел в виду собственно только современную Германию и вовсе не придавал своим доводам и выводам того общего значения, какое приписали им „критики“. Не знаем, насколько убедительны были наши рассуждения; но что они были верны , это показали недавно опубликованные в парижском „Socialist’е“ письма Энгельса к Лафаргу. После опубликования этих писем все разглагольствования о том, что сам Энгельс под конец своей жизни „ поумнел “ и „ перестал быть революционером “, лишаются всякого смысла, и остается лишь вопрос о том, зачем Энгельс , умевший так ярко и ясно выражать свои мысли , выразился на этот раз довольно темно и сбивчиво ? А на этот вопрос возможен только один ответ: Энгельс уступил настояниям „ практических политиков“ своей партии. Приняв в соображение ту путаницу понятий, которую вызвала уступчивость Энгельса, приходится признать, что она была неуместна, и что вообще не следует приносить интересы теории в жертву практическим интересам минуты. Это прежде всего очень непрактично » [П: XI, 378] [41] .

Он не ошибся, разумеется, предполагая влияние практиков на Энгельса. Мы знаем, как эти практики реагировали на отступничество Бернштейна. Прекрасно сознавая всю пагубность и классовую природу ревизионизма, они вели с ним двойную игру, ни разу не поднявшись до степени настоящей революционной непримиримости.

Эти вожди практической борьбы, разумеется, не могли не влиять на Энгельса в самом отрицательном смысле.

Каковы бы ни были практические интересы минуты – всего практичнее для рабочего класса сохранить чистоту своих воззрений и своей теории.

5.

Когда, наконец, Дрезденский съезд германской социал-демократии, после ожесточенных диспутов, вынес резкую резолюцию о ревизионизме, то Плеханов в «Искре» с большим удовлетворением отметил эту победу «Красного съезда».

«Дрезденский съезд по всей справедливости может быть назван красным съездом . Важнейшее из его решений относится к так называемому в Германии ревизионизму , – бернштейнианству тож, – и представляет собою смертный приговор этому направлению. За этот приговор всемирная социал-демократия должна быть глубоко благодарна Дрезденскому съезду: он оздоровит социал-демократическую атмосферу в Германии и уже одним этим окажет в высшей степени благотворное влияние на ход международного социалистического движения. Враждебная ревизионизму резолюция красного съезда является хорошим предзнаменованием для международного социалистического конгресса будущего года» [П: XII, 451].

Он имел в виду Амстердамский конгресс, который должен был быть созван в 1904 г. Та совершенно невероятная в летописях германской социал-демократии резкость, с какой велась дискуссия на партейтаге, вызвала очень много нареканий со стороны сторонников «приличных дискуссий». С обеих сторон ожесточение достигло исключительных размеров. Выступления же ревизионистов против Меринга Плеханов не может иначе квалифицировать, как «отвратительными».

«А что касается направленных против ревизионизма страстных речей Бебеля и некоторых его ближайших единомышленников, то на всякого здорового человека они могли произвести только самое отрадное, самое ободряющее впечатление. Удивительно не то, что левое крыло германской социал-демократии позволило себе решительно и страстно напасть на ревизионистов, а то, что оно до сих пор считало нужным церемониться с ними» [П: XII, 452].

Действительно, германская социал-демократия очень долго церемонилась с ревизионистами. Но на Дрезденском съезде эта церемония далеко не была окончена. Это было лишь очень недвусмысленное предупреждение, но, увы, оно оказалось самым большим, на что хватило силы у вождей германской социал-демократии.

«Торжество ревизионизма означало бы гибель социал-демократии, как партии революционного пролетариата, и решение, принятое Дрезденским съездом по вопросу о тактике, является, как мы сказали выше, смертным приговором бернштейнианству» [П: XII, 452].

«И если пока еще никто из германских социал-демократов не заговаривает о похоронах г. Бернштейна, т.е. об исключении его из партии, то это объясняется, по всей вероятности, тем, что сбитый со всех своих теоретических позиций, покинутый почти всеми своими сторонниками и постоянно все сильнее и сильнее компрометирующий самого себя свойственною ему беспредельной бестактностью, этот комичный рыцарь печального образа кажется им несравненно более жалким, чем опасным. Для нас нет ни малейшего сомнения в том, что они очень ошибаются. Г. Бернштейн до сих пор вовсе не так безопасен для их партии, как они думают. Он еще немало повредит ей» [П: XII, 453].

Так и случилось, и мы имеем очень большое основание, по моему мнению, удивляться ясному взгляду Плеханова.

Дрезденский съезд не решил вопроса о расколе с оппортунизмом – он тем самым не решил и основного вопроса, но перед Амстердамским международным конгрессом такая решительная победа радикального крыла имела огромное моральное значение.

Недаром в Амстердаме резолюция радикалов ходила под названием «Дрезденской».

Подробно останавливаться на работе конгресса и освещении ее Плехановым здесь не будем. Нас интересует все тот же вопрос о конечных целях и борьба с оппортунизмом, по которым на конгрессе и были главные бои. Вся международная социал-демократическая пресса была в восторге от конгресса. Не были особенно рады лишь некоторые дальновидные революционеры вроде Де-Лиона и Плеханова.

«Конечно, мы, марксисты, представители революционного социализма, одержали в Амстердаме решительную победу над международными оппортунистами, и мы не можем не радоваться этой победе. Но о чем спорили мы там с нашими противниками? Не более и не менее, как о том, быть или не быть революционному социализму » [П: XVI, 309].

Но разве не характерно то, что на социалистическом конгрессе была группа, и не малая, защищавшая эту «постыдную тактику».

«Я назову великолепным (prächtiger – выражение Каутского) только тот съезд, который будет свободен от таких больших недостатков. Когда и где состоится такой, действительно, великолепный, международный съезд? Не знаю. Скажу больше: я не уверен даже и в том, что он состоится когда-нибудь. Очень возможно, даже – увы! – очень вероятно, что современный социализм вплоть до самой революции, т.е. до завоевания власти пролетариатом, не излечится от оппортунистической язвы . Но именно потому у нас и нет оснований для оптимизма. Наш неприятель потерпел поражение. Это очень хорошо. Но напрасно говорит „The Social Democrat“, что теперь пришел конец международному оппортунизму. К сожалению, это еще не так. Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен» [П: XVI, 309 – 310].

Он был прав, он был слишком прав! Пока французские, итальянские и др. ревизионисты и оппортунисты не были разбиты – какая могла быть победа? Наоборот, именно этот конгресс поставил вопрос о том, возможно ли единство с оппортунистами в одной партии.

«Я думаю, что нет, и в этом случае со мной согласны итальянские „реформисты“, давно уже высказавшие твердую уверенность в том, что реформизм (наиболее употребительное в Италии название оппортунизма ) и революционный социализм составляют, в сущности две отдельных партии . А что на Амстердамском съезде было, к сожалению, немало оппортунистов, в этом вряд ли кто усомнится. Правда, не многие из них выступали открыто, но это не мешало им иметь значительное влияние на ход прений: их сравнительной многочисленностью на съезде и объясняется тот, на первый взгляд, странный и непонятный факт, что социалистические представители пролетариата могли целых три дня и как нельзя более серьезно спорить о том, должен или не должен этот класс продавать буржуазии свое право первородства за чечевичную похлебку» [П: XVI, 310].

Несколько странно, не правда ли, Плеханов уже меньшевик, жестоко нападающий на Ленина, взявший под свою защиту «организационный оппортунизм» Мартова и др., в международных вопросах продолжает еще отстаивать ярко-революционные принципы. Но это понять очень нетрудно, если не забыть, что он не считал Мартова ревизионистом, он не видел оппортунистического содержания меньшевизма. Он до первой революции все не мог мириться с тем, что Ленин сравнивал меньшевиков с бернштейнианцами. После, когда нам придется подробнее разбирать эту сторону деятельности Плеханова, нам нетрудно будет убедиться, что эта жестокая ошибка имела свои основания и причины.

В Амстердаме вопрос стоял приблизительно так же, как и в Париже. Припоминая резолюцию Каутского, он пишет:

«Если рассматривать эту резолюцию с чисто теоретической точки зрения, то ее с некоторыми оговорками можно, пожалуй, признать правильной. Подобно тому, как в литературе все роды хороши, кроме скучного , так и в политике все тактические приемы позволительны, кроме нецелесообразных . А участие социалиста в буржуазном министерстве не может быть раз навсегда объявлено несообразным с нашей целью. Цель эта, как известно, заключается в замене капиталистических отношений производства социалистическими . Этот переворот может быть совершен только социалистическим, т.е., – иначе сказать, – только сознательным пролетариатом. Поэтому все , что развивает классовое сознание пролетариата , – сообразно с нашей целью , а все , что затемняет его , – противоречит ей . С этой точки зрения необходимо рассматривать и вопрос о вступлении социалиста в буржуазное министерство» [П: XVI, 323].

Если имеются в наличии условия, при которых вступление в министерство можно использовать в целях движения вперед сознания пролетариата, то вступление в буржуазное министерство дело революционно-целесообразное и, следовательно, приемлемое. С этой, единственно революционной, точки зрения целесообразности подойдя к вопросу, марксисты не могут не дорожить также и такими явлениями, как, скажем, республика. Отвечая Жоресу на его упрек в том, что Бебель и Гед равнодушны к республике, Плеханов пишет:

«Маркс давно и вполне правильно сказал, что республика есть наиболее благоприятная для пролетариата форма правления, потому что в ней достигает наибольшего развития борьба этого класса с буржуазией. И этого, конечно, не позабыли ни Гед, ни Бебель. Но если, при наличности капиталистических производственных отношений, республика является одним из самых важных политических условий освобождения рабочего класса, то ясно, что буржуазная республика не может быть в глазах социалиста целью : она – только средство для достижения цели: социальной революции . И именно потому, что буржуазная республика есть средство , а не цель , социалисты обязаны критиковать ее для того, чтобы развивать революционное самосознание рабочих. А Жорес поступает как раз наоборот: он превращает буржуазную республику из средства в цель и приходит в забавное негодование, когда сторонники революционного социализма восстают против такого превращения» [П: XVI, 333 – 334].

Этим Жорес покидает точку зрения пролетариата и становится на точку зрения революций прошлых веков, революций буржуазных. И не только Жорес: последний лишь формулировал отношение оппортунистов всех социал-демократических партий.

Как ни боролась оппортунистическая оппозиция, конгресс принял несколько смягченную дрезденскую резолюцию.

Но самое ценное для нас в этих статьях его рассуждения о всеобщей стачке. Анархисты придавали всеобщей стачке значение средства совершать социалистическую революцию. Возражая им, Плеханов пишет:

« Стачка есть один из способов классовой борьбы на основе нынешнего порядка вещей . Это очевидно. Революция же, к которой стремится сознательный пролетариат, должна устранить этот порядок: заменить капиталистические отношения производства социалистическими , при которых рабочая сила уже не будет товаром. Каким же образом эта замена может явиться результатом такого способа борьбы, который предполагает существование и продолжение существования буржуазного порядка?» [П: XVI, 344].

Разве для совершения революции достаточен отказ от работы? Как мыслимо строительство новой жизни, обращение средств производства в общественную собственность, борьба с сопротивлением господствующих классов одной стачкой?

«Чтобы „экспроприировать экспроприаторов“, пролетариату необходимо сломить сопротивление господствующих классов, т.е. разбить их политическую силу и организовать такую защиту нового экономического порядка , какая была бы способна подавить всякие попытки капиталистической контрреволюции . Стало быть, „экономическая, революционная, насильственная“ всеобщая стачка может привести к своей цели, т.е. к социальной революции только тогда, когда она будет сопровождаться целым рядом политических действий. А из этого следует, что стремиться придать „стачке-революции“ исключительно экономический характер – значит не понимать ее задачи и способствовать ее крушению . Анархическое представление о ней, будучи усвоено пролетариатом, привело бы его к жесточайшей неудаче. Оно вредно для пролетариата, и поэтому он будет тем меньше расположен к его усвоению , чем больше разовьется его самосознание » [П: XVI, 344 – 345].

Всеобщая или, вернее, массовая стачка

«позволит пролетариату избежать столкновений с войсками, а в то же время она внесет такое расстройство в ряды неприятеля, что он принужден будет отступить, если не положить оружия» [П: XVI, 348].

Именно в этом смысле амстердамская резолюция говорит, что всеобщая стачка

«может послужить крайним средством для того, чтобы добиться крупных общественных перемен или отразить реакционные покушения на права рабочих» [цит. по П: XVI, 348].

Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то массовая стачка представится в совершенно ином свете, она будет не чем иным, как

« суррогатом вооруженного сопротивления власти » [П: XVI, 348].

Чем более будет обостряться борьба рабочего класса, тем менее будет шансов на мирное решение социального вопроса и, очень может быть, – тем больше укрепится вера во всеобщую стачку, как средство соц. революции. Однако

«никогда еще никакое дело не торжествовало вследствие бездействия своих сторонников, и никогда „скрещенные руки“ не разрушат здания капитализма. Слушая рассуждения о том, что пролетариат должен отказаться от надежды победить своих врагов в открытом бою, я вспоминаю, как у Щедрина помпадур Бородавкин воевал с обывателями Стрелецкой слободы… План сторонников „стачки скрещенных рук“ несколько напоминает образ действия щедринских стрельцов. Он не дурен, но ведь у Щедрина стрельцам все-таки пришлось вылезать на божий свет, когда кто-то из оловянных солдатиков Бородавкина догадался ломать избы . Не спрячутся и рабочие от буржуазных усмирителей, когда те решатся дать им кровавый урок. Да и стыдно им было бы прятаться. Самая мирная массовая стачка легко может повести к массовому столкновению с войском. Эту возможность необходимо учитывать при соображениях о массовой стачке. Оружие критики не может заменить критики посредством оружия [МЭ: 1, 422]. Напрасно ссылаются на усовершенствования современной военной техники. Сами собой не стреляют даже наиболее усовершенствованные ружья и пушки; чтобы употребить их в дело, нужны солдаты, а солдаты современных капиталистических стран не оловянные солдатики. Они в значительной – и все более и более возрастающей, – степени выходят из среды пролетариата , и их головы тоже не застрахованы от влияния социал-демократических идей. В этом все дело . Вооруженные восстания и прежде оканчивались успешно только тогда, когда революционерам удавалось „деморализовать“ войска» [П: XVI, 349 – 350].

Это и есть та главная сторона вопроса, на которую надлежит обратить сугубое внимание. На практике первой русской революции было совершенно убедительно продемонстрировано, какое имеет громадное значение массовая стачка, как суррогат восстания.

Это решение было дано уже на пороге нашей первой революции, в дни, когда шаги миллионов уже слышны были наблюдателю. Это было последнее боевое выступление против международного оппортунизма, если не считать его «Патриотизм и социализм», посвященный жестокой критике нападений Жореса и других социал-патриотов на лозунг «пролетарии не имеют отечества».

Вслед за этим наступила целая длительная эпоха, когда внутренние вопросы российской социал-демократии поглотили все его внимание и силы.

Итог борьбы с оппортунизмом был подведен именно в буйную эпоху 1905 – 1907 годов. С одной стороны, на опыте нашей первой революции подвергался испытанию старый метод Маркса, по мнению оппортунистов, уже устаревший для современности, и тем эмпирически опытным путем была доказана его пригодность; с другой, стороны, ее поражение привело к чрезвычайному усилению в рядах крупнейших социал-демократических партий Запада оппортунизма.

Русско-японская война и наша революция осветили текущее состояние капитализма, чреватое скорыми катастрофическими столкновениями; они поставили вопрос о завоевании политической власти, как реальную задачу не столь отдаленного будущего, как это представлялось идеологам и вождям II Интернационала; в нашей революции Интернационал имел наглядный пример того, как пролетариат восставший предпочитает прибегнуть к мерам, наиболее целесообразным в войне, для борьбы с буржуазией; ее поражение не могло не усилить скептицизм в рядах революционеров, особенно у наиболее обеспеченной рабочей аристократии, а вслед за ней и огромная часть II Интернационала должна была отвернуться от революционных методов борьбы, должна была по сути дела скатиться на позицию ревизионистов по самому жгучему и боевому вопросу движения – по вопросу о насильственной революции. Если наша революция дала много радикальной части Интернационала, то она же показала очень многое его оппортунистической части.

До какой степени справедливы были пессимистические выводы Плеханова о борьбе с оппортунизмом во втором Интернационале – видно теперь после войны, в эпоху революции. Действительно, до своей гибели он не мог решительно отделаться от оппортунизма. Но его пророческие слова оправдались и в другом смысле. С 1914 г. весь II Интернационал, оставшись без революционного крыла, стал интернациональным объединением оппортунистов, и теперь совершенно очевидно, что до социалистической революции «жиронда» рабочего движения воистину будет тянуть за фалды рабочий класс. Но он жестоко ошибся, думая, что пролетариат потерпит до момента решительных сражений существование в своих рядах «жиронды». III Интернационал, объединяющий «гору» рабочего движения всего капиталистического и колониального мира, по самому принципу своего построения не будет вмещать в себе принципиально и классово разнородные идеологии.

1.

Вернемся вновь к началу столетия и попытаемся посмотреть, как отразилось на русской почве бернштейнианство и развернулась борьба Плеханова с «критиком» марксизма в России.

В начале 90-х годов, особенно после голода, совершенно бесспорно обнаружился характер экономической эволюции России. Накануне еще можно было вести длиннейшие дискуссии по вопросу о том, есть ли вообще в России капитализм, мыслим ли он? Еще не успели опомниться от одурманивающих полуславянофильских речей о самобытных путях России, как с удивлением после голода люди стали замечать, что не только мыслим, но и есть в России свой капитализм, слабосильный, но достаточно одаренный всеми чертами западноевропейского своего прототипа. Что же так сразу открыло глаза русской интеллигенции?

Это делалось не сразу, тому было много причин. Незаметно, изо дня в день развитие капитализма в стране обрабатывало общественное сознание, а к началу 90-х годов наш российский «чумазый» капитализм начал проявлять себя по «западноевропейскому» образцу. Борьба вокруг таможенного тарифа 1891 г. была лишь одним из ярких проявлений такого сродства, однако сколько хлопот она доставила идеологам «самобытности»!

А последовавший подъем массового рабочего движения сделал вопрос о борьбе со старыми народническими предрассудками очередным и боевым вопросом дня. Марксизм, до того уже с десяток лет ведший теоретическую борьбу с народническими предрассудками, вступил в борьбу с легальными представителями народничества, непосредственно предшествуя и составляя начало последовавшего затем подъема массового рабочего движения 1896 г.

Так как это были первые боевые столкновения – демаркационные линии были проведены начерно и лагерь марксизма объединял много разнородных элементов. Этому способствовало и то обстоятельство, что вследствие цензурных условий борьба шла вокруг принципов и теоретических положений, далеких от практики, находящихся вне сфер непосредственной классовой борьбы.

Наряду с Плехановым и Лениным боролась против народников и более или менее значительная группа интеллигентов, из которых особенно выявлялись Струве, Туган-Барановский, Булгаков и др.

«Это были буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму, как для нас, а к буржуазному либерализму»[Л: 16, 96],

как совершенно справедливо отмечает В.И. Ленин. Но до поры до времени они были союзниками марксизма, вели с ним вместе борьбу на страницах легальных органов. Название «легальные марксисты» хорошо характеризовало эту группу будущих либералов. О том, что они совсем не по-марксовски понимали марксизм, было тогда же доказано В.И. Лениным. Но боязливое «своеобразие» понимания Маркса вскоре перешло в прямой критический поход против марксизма и его основ. Закон развития Маркса нужен был им только до тех пор и постольку, поскольку он давал оружие для оправдания торжества капитализма в России. Но он становился положительно вредным и опасным, поскольку он шел дальше этого и предвидел грядущую неизбежную катастрофу и гибель капиталистического строя, насильственное свержение буржуазии и диктатуру пролетариата. Такая перспектива тем яснее выдвигалась, чем очевиднее становилась победа капитализма в России и сопровождавший его бурный рост рабочего движения в промышленных центрах. До 1896 года еще можно было уповать на возможные соображения о том, что марксова фантастическая «схема» не имеет основания для реализации, но после грандиозных петербургских стачек этого сказать уже никак нельзя было. Отсюда и непосредственный толчок к постановке и обсуждению вопросов, связанных с «конечными целями»; постановка на очередь этого вопроса была тем законней, что «талантливый Бернштейн» начал свой пересмотр именно в эту самую пору.

Долгое время Плеханов не обращал внимания на Струве и на иных легальных марксистов. Даже позже в эпоху «Искры» на неоднократные предложения Ленина ответить Струве – он отвечал отказом, ссылаясь на то, что он ничего нового по сравнению с тем, что говорили до того разного толка ревизионисты, не говорит.

Но взяться за ответ все-таки пришлось, ибо критические упражнения Струве стали совершенно неприкрытым походом против идей революции, против диктатуры пролетариата. В этих блестящих статьях, уничтожающе критикующих «наших критиков», дано много чрезвычайно ценных теоретических страниц. Нас интересуют здесь лишь выводы, к которым пришел Плеханов, по вопросу о «конечных целях».

Струве шел по проторенной дорожке Бернштейна. И он пытался доказать, что ход общественного развития идет посредством притупления противоречий и он, подобно своему «талантливому» предшественнику, находил основной изъян системы Маркса в его диалектике развития. Отчего его так беспокоит ведущее вперед противоречие?

На этот вопрос Струве отвечает:

«Я уже оттенил то обстоятельство, что если социальное развитие совершается по формуле восстания противоположностей, то „общественный переворот“ необходимо должен представляться в виде политического переворота. Но это представление, лежащее в основе знаменитого учения о диктатуре пролетариата, падает вместе с диалектическим ходом развития» [цит. по П: XI, 166].

В этом гвоздь всего вопроса. Его тревожат политическая революция и «знаменитое учение» о диктатуре пролетариата.

« Настоятельная психологическая потребность подорвать теоретическую основу знаменитого учения о диктатуре пролетариата и о „ политической революции “, необходимой для социального освобождения этого класса , вынудила критика П . Струве , на заре двадцатого столетия , обосновать свои возражения против „ ортодоксального “ марксизма на более чем недостаточных посылках » [П: XI, 166],

– говорит справедливо Плеханов. На самом деле, какие основания у современного исследователя утверждать, что противоречия притупляются? Никаких, кроме субъективного желания. Доказать это и было задачей статьи Плеханова. И поскольку Струве привлек всю систему Маркса к суду и к ревизии для того, чтобы доказать несостоятельность идеи неизбежности революции, – «насильственного переворота», – постольку Плеханов шаг за шагом опровергал все хитросплетения Струве как из области экономики, так и из области социологии.

Такие аргументы, как то, что с развитием капитализма противоречия между рабочим классом и буржуазией притупляются, опровергнуть было не труднее, чем другой, который Струве считал положительно неотразимым. Если противоречия, – гласил последний аргумент, – обостряются и накопление богатства в одном классе общества сопровождается накоплением нищеты, физического и нравственного вырождения – в другом, то как может произойти коренное переустройство общества? Если это – величайший из всех переворотов, то как его может совершить выродившийся рабочий класс?

Они не понимали простого обстоятельства, что марксисты не рассчитывают на вырождающиеся элементы, они знают, что одновременно капитализм

«будит мысль тех пролетариев, которые не попадают в разряд этих пассивных продуктов, и образуют из них все более и более растущую армию социальной революции . Указывая на рост нищеты и т.д., Маркс указывал также и на „ возмущение рабочего класса , который постоянно растет и постоянно обучается , объединяется и организуется самим механизмом капиталистического процесса производства “ [МЭ: 23, 772]» [П: XI, 238].

Стоит только посмотреть на передовые страны.

« Ухудшение общественного положения пролетариата вовсе не равносильно созданию условий , затрудняющих развитие его классового самосознания . Конечно, только анархисты à la Бакунин могли воображать, что бедность уже сама по себе есть лучший из всех возможных социалистических агитаторов. Но ведь и зажиточность сама по себе далеко не всегда является „ внушителем “ революционного духа. Все зависит от обстоятельств времени и места » [П: XI, 238].

Но они не понимают не только это. Для них непонятны также и экономические условия, необходимые для политической победы пролетариата.

Ревизионисты утверждают, что

«политическая сила данного класса определяется его экономической и социальной силой. Поэтому рост политической силы пролетариата необходимо предполагает рост его экономической силы, и, наоборот, ослабление этой последней необходимо ведет за собой ослабление политического значения пролетариата» [П: XI, 239].

Такой консервативный бакунизм очень близок к тому, что говорит сам Струве. По его мнению,

«для победы пролетариата необходима „организационная сила“, которая может быть приобретена лишь постепенно, на почве экономической организации и экономических учреждений» [П: XI, 239].

В этом утверждении не все неверно, однако тут оно выражено так, что верное трудно отделить от неверного. Разумеется, пролетариат не мыслит себе переворот без «организационной силы».

«Но почему г. П. Струве думает, что эта сила может быть приобретена только на почве „экономической организации“, т.е. – если мы правильно его поняли – на почве кооперативных товариществ и тому подобных „экономических учреждений“? Если бы организационная сила пролетариата могла развиваться лишь в той мере, в какой развиваются его „экономические учреждения“, то она никогда не развилась бы до степени , необходимой и достаточной для создания новых отношений производства, потому что в капиталистическом обществе названные учреждения рабочих всегда будут совершенно ничтожны в сравнении с „учреждениями“, находящимися в руках буржуазии» [П: XI, 239].

Справедлива не менее и мысль о том, что эта сила приобретается постепенно,

«но почему эта справедливая мысль должна исключать понятие социальной революции ? Ведь французская буржуазия тоже лишь постепенно приобрела свою организационную силу, а между тем сделала же она свою социальную революцию» [П: XI, 240].

Но этими предварительными соображениями о постепенном накоплении организационных сил не исчерпывается поход Струве против социальной революции, наоборот, они лишь открывают критическое шествие его.

Главный же аргумент его заключается в оспаривании состоятельности самого понятия – социальная революция, – которое представляет собой лишь описание явлений с помощью логических категорий, ибо не только природа, но и интеллект не терпит скачков.

Но тогда

«как же быть с теми социальными революциями, которые уже совершались в истории? Считать ли их несовершившимися или признать, что они не были революциями в том смысле, какой придают этому слову правоверные марксисты»? [П: XI, 241]

Правда, до сих пор совершавшиеся революции были буржуазными, а предстоящая будет, по мнению марксистов, пролетарской, но суть не в этом.

«Если понятие – социальная революция – несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то,очевидно, что эти решительные доводы должны в одинаковой мере относиться как к революции буржуазии , так и к революции пролетариата . А если революция буржуазии давно уже совершилась, несмотря на то, что скачки „ невозможны “, а изменения „ непрерывны “, то у нас есть все основания думать, что в свое время совершится и революция пролетариата, если только, разумеется, она не встретит на своем пути других препятствий, более серьезных, чем те, на которые указывает нам г. П. Струве в своих „гносеологических“ рассуждениях» [П: XI, 242].

То, что диалектика не объясняет явлений, а лишь описывает их, это еще не есть основание для похода на революцию, нужно доказать, что она ошибочно описывает, а это доказать трудно.

Поход на скачки, подтверждаемые «гносеологическими» изысканиями, опросом Канта и новейших буржуазных ученых, имеет единственной своей целью найти средство обеспечить капитализм от революции. Но как это сделать – вопрос гораздо более трудный, чем это представляется критикам.

Скачки – это то, что на всем протяжении истории борьбы буржуазии с марксизмом особенно не пришлось по вкусу «критикам». Начиная хотя бы с Тихомирова – если взять русских «критиков» справа – и кончая Струве, всех особо тревожил именно этот скачок. Причина совершенно понятная. Доказать, что природа не делает скачков, а интеллект их не терпит, это означает ни более ни менее как доказать то, что социальная революция – миф и выдумка и должна уступить свое место социальной эволюции. Почему последнее выгоднее первого для буржуазии? Тоже по весьма простой причине, ибо она гарантировала бы буржуазии ее господство на вечные времена.

Все это до элементарности просто, и попытки «критиков» скрывать смысл приведенного утверждения были тщетными, – обнаруживать истинную природу их критики было очень не трудно. Плеханов совершенно прав, когда говорит, что их собственный интеллект не терпит скачков, по той простой причине, что они терпеть не могут диктатуры пролетариата.

На самом деле, если не такова причина в этом походе на скачки, то чем же объяснить нежелание считаться с бесконечной вереницей фактов, представляющих явное доказательство ежедневно подтверждаемых скачков, как в мире простых вещей, так и сложных явлений? Да и теоретически, так сказать, логически неизбежность скачков очевидна.

Нам теперь повторять блестящие аргументы Плеханова представляется тем менее нужным, что последовавшие вслед за этим два «скачка» в самой русской жизни, – знаменитый «скачек» 1905 – 1907 гг. и война 1914 – 1918 гг., – делают совершенно бесцельным спор по существу.

Важны нам для характеристики творчества Плеханова выводы, к которым он пришел, ведя борьбу с легальными марксистами.

« Тезису , гласящему, что скачков не бывает , а есть только непрерывность , с полным правом можно противопоставить антитезис , по смыслу которого в действительности изменение всегда совершается скачками , но только ряд мелких и быстро следующих один за другим скачков сливается для нас в один „ непрерывный “ процесс .

Правильная теория познания, конечно, должна примирить этот тезис и этот антитезис в одном синтезе . Мы не можем рассматривать здесь, как можно примирить их в области „ простых вещей “. Это завело бы нас слишком далеко. Здесь для нас достаточно знать и помнить, что в „ сложных вещах “, с которыми нам так часто приходится иметь дело при изучении природы и истории, скачки предполагают непрерывное изменение , а непрерывное изменение неизбежно приводит к скачкам . Это – два необходимых момента одного и того же процесса . Устраните мысленно один из них, и весь процесс станет невозможным и немыслимым» [П: XI, 247 – 248].

Но, упрекают «критики», всякое утверждение, что общественный переворот есть резкое разграничение двух общественных формаций – капиталистической и социалистической – лишено разумных теоретических оснований, – таких резких граней не бывает. Однако подобное возражение менее всего охраняет любезные сердцу критиков капиталистические порядки.

«Общественная эволюция совсем не исключает социальных революций, которые являются его моментами . Новое общество развивается „в недрах старого“, но, когда наступает время „ родов “, тогда медленный ход развития обрывается и тогда „старый порядок“ перестает заключать новый в своих „недрах“ по той простой причине, что он исчезает вместе со своими „ недрами “. Это и есть то, что мы называем социальной революцией . Если г. П. Струве хочет иметь наглядное представление о социальной революции, то мы еще раз отсылаем его к великому социальному перевороту, положившему во Франции конец существованию того самого „ancien régime“, внутри которого так долго развивалось третье сословие. Г. Струве думает, что капиталистическому порядку не суждено умереть такою быстрою и такою насильственною смертью. Мы не препятствуем ему думать, как угодно. Но мы попросим его привести в защиту своего мнения что-нибудь более убедительное, нежели его нескладные и неладные соображения о „ непрерывности “» [П: XI, 249 – 250].

Этот нескладный довод «критиков», как и многие другие, имеет не только логический и теоретический интерес. Для критика теория лишь хорошее прикрытие, его основная задача

«побороть или хотя бы только ослабить известную практическую тенденцию: революционную тенденцию передового пролетариата. Их „критика“ служит им оружием в „духовной борьбе“ с этой тенденцией, и их аргументы имеют в их глазах цену лишь постольку, поскольку они помогают выставлять в неблагоприятном освещении ненавистное им понятие: социальная революция . Эта практическая цель оправдывает все теоретические средства. И если один „критик“ выдвигает против правоверных марксистов такое обвинение, которое совершенно несовместимо с обвинением, в то же самое время выдвигаемым против них другим „критиком“, то тут нет противоречия , а есть только разнообразие в единстве . Оба „критика“ вполне согласны между собой в том, что надобно разрушить Карфаген, т.е. понятие: социальная революция . И это обстоятельство делает их единомышленниками , создает взаимное сочувствие между ними» [П: XI, 252 – 253].

Истинная задача двух «критик», с разных сторон, по-разному, нередко с противоположными аргументами обрушивающихся на марксизм – критики Бернштейна и критики Струве – в этом именно и заключается.

Вы, консерваторы, защитники отживающих форм общественной жизни, – упрекают «критиков», – а они на дыбы: помилуйте, какой же тут консерватизм, – вопят они, – ежели мы устанавливаем идею «социальной эволюции»?

В том-то и дело, что социальная «эволюция» есть признак развития лишь до определенного момента, когда эта эволюция может и должна обрываться «скачком» – революцией во имя дальнейшей эволюции уже на новой основе. Кто в такие моменты продолжает настаивать на эволюции, тот, несомненно, является консерватором, врагом подлинного развития.

В общественном развитии теперь это особенно ясно.

«Решительное отстаивание социальной реформы как нельзя лучше уживается в настоящее время с консервативным инстинктом буржуазии » [П: XI, 253],

ибо буржуазные порядки в своей «эволюции» дошли уже до момента, когда дальнейшая возможность развития общества требует устранения капитализма. В такой момент буржуазии особенно выгодна проповедь таких идей, которые говорят о возможности социализма в капиталистическом обществе, ибо что может быть невиннее такого «социализма», который не покушается на существенные ограничения прав капиталистической собственности? И не спроста именно в конце 90-х и в начале 900-х годов почти во всех университетах буржуазных стран и в Германии, в особенности, стали с кафедр проповедовать подобный «буржуазный социализм».

Утописты капитализма еще надеялись на то, что разговорами и проповедями, через посредство своих идеологов, они могут предотвратить победу социализма пролетарского. А какая принципиальная разница была между «социализмом на капиталистической основе» катедер-социалистов и «социальной реформой» неомарксистов, типа Струве, Бернштейна и др.?

Никакой.

« Это – вариация на одну и ту же тему , – как справедливо отмечает Плеханов.

В своей известной книге г. Бердяев прекрасно выражает то представление о постепенном реформировании капиталистического общества, которое свойственно гг. „критикам“ à la П. Струве. „Поправки, создаваемые самим капиталистическим развитием, – говорит он, – до тех пор будут штопать дыры существующего общества, пока вся общественная ткань не сделается сплошь новой“. Лучше выразиться невозможно. Беда только в том, что удачно выразить данное представление еще не значит устранить из него элементы ошибки. Возникновение новой „общественной ткани“, как следствие усиленного штопанья старой , есть единственный , признаваемый гг . „ критиками “ случай перехода количества в качество . Но это сомнительный случай. Если я штопаю чулки , то они останутся чулками и не превратятся в перчатки даже в том крайнем случае, когда вся их „ткань“ подвергнется сплошному обновлению. То же и со штопаньем дыр капиталистического общества. Капиталистический способ производства утвердился благодаря устранению феодально-цехового строя, а не благодаря его заштопыванью . И совершенно непонятно, каким образом и почему штопанье капиталистической „ткани“ может и должно привести (хотя бы путем самого медленного изменения) к устранению капиталистических отношений производства и к замене их социалистическими . Употребляемое г. Бердяевым образное выражение лишь с большей яркостью оттенило несостоятельность защищаемой гг. „критиками“ теории эволюции. Мы уже видели, что она может объяснять только изменение уже существующих „вещей“, а не возникновение новых. Теперь мы с ясностью видим, что она способна служить теоретическим руководством только для тех , чьи „ идеалы “ не идут дальше „ непрерывного “ штопанья дыр капиталистического общества . Тем же, которые стремятся к созданию нового общественного порядка, она, как говорится, совсем ни к чему . Это именно теория буржуазной социальной реформы , выставленная против теории, приводящей к совершенно иным выводам, „идеалам“ и, – это самое главное, – практическим задачам» [П: XI, 256 – 257].

Бердяев по простоте душевной разболтал лишь тайну «критиков». Их вера в то, что можно путем непрерывного штопания старого создать нечто новое – есть такая вера в чудо, которая может быть оправдана только тем, что в глубине души никакого нового они и не ждут и не верят в возможность его реализации, считают его утопией.

«Мы говорим о своей конечной цели не потому, что мы считаем ее „ нас возвышающим обманом “, а потому, что мы твердо убеждены в неизбежности ее осуществления . Заведомо несбыточный идеал для нас не идеал, а просто безнравственные пустяки . Наш идеал , идеал революционной социал-демократии, – это действительность будущего . За его осуществление ручается нам весь ход современного общественного развития, и вот почему наша уверенность в его будущем осуществлении имеет в наших глазах так же мало родственного с „религией“, как и общая нам с „критиками“ уверенность в том, что „севшее“ сегодня не поленится „взойти“ завтра. Это – вопрос более или менее безошибочного знания, а вовсе не более или менее твердой религиозной веры» [П: XI, 258 – 259].

Но критик не согласен с Плехановым, да и не только с ним. Представление о конечной цели – утопия, это лишь предмет веры, ибо, говоря о ней, марксист покидает почву реализма.

Говоря это, разумеется, каждый из критиков считает реалистом себя и наиболее реалистическим свое «учение», а

« утопическими естественно оказываются все те задачи, для решения которых необходимо устранить капиталистические отношения производства » [П: XI, 261],

то учение, которое не ограничивается в постановке и решении задач пределами сегодняшних, наличных уже средств.

Критик охотно устанавливает критерием для суждения о реализме данного учения его отношения к настоящему и его представление о будущем. Утопист тот, кто наряду с текущими, выдвинутыми потребностями рабочих масс вопросами ставит к решению еще и такие вопросы, которые не могут быть разрешены, и при этом, разумеется, ни один критик не упускал случая сослаться на знаменитое предисловие Маркса к «Zur Kritik».

Но, как и всегда и во всех случаях, они обнаруживают при этом лишь глубокое непонимание Маркса. Образное объяснение Плеханова роли передового отряда особенно хорошо показывает, где пункт их грехопадения.

«Процесс возникновения материальных условий, необходимых для решения данной общественной задачи, не может быть подмечен одновременно всем тем „человечеством“, которому со временем придется решать эту задачу. Это „человечество“ состоит из слоев и из отдельных лиц, отличающихся неодинаковой степенью развития (слои) или даже неодинаковыми природными дарованиями (отдельные лица). То, что уже понято одними, как историческая необходимость, часто еще даже и не подозревается другими. В группе людей, идущих по одной дороге, почти всегда найдутся дальнозоркие , видящие предметы на большом расстоянии, и близорукие , различающие эти самые предметы только вблизи. Значит ли это, что дальнозорких надо отнести к „утопистам“, а „реалистами“ можно признать только близоруких? Кажется, что это не значит. Кажется, что дальнозоркие лучше других различают направление общего пути, и что поэтому их суждение о нем ближе к действительности , чем суждение близоруких. Иные захотят, может быть, упрекнуть дальнозорких в том, что они слишком рано поднимают разговор о тех предметах, мимо которых придется со временем проходить всей кампании. Но, во-первых, слишком рано говорить о реальном предмете еще не значит покинуть реальную почву . А кроме того, как судить о том, время или не время поднимать тот или иной разговор? Представьте себе, что чем раньше дальнозоркие люди заговорят, положим, о том доме, который стоит на пути и в котором путников ожидает необходимый им отдых, тем скорее они к нему приблизятся, потому что тем более они станут торопиться. В таком случае дальнозоркие не могут заговорить слишком рано , если только путники хоть немножко дорожат своим временем.

А, ведь, роль дальнозорких в этом случае очень походила бы на ту роль, которую играют социал-демократы в общем движении рабочего класса» [П: XI, 263 – 264].

Это не было понятно не только критикам типа Струве, но и нашим оппортунистам из рядов «экономистов», о чем мы будем иметь случай говорить ниже.

Понять это обстоятельство, означало бы понять и то, что, следовательно, борьба за конечную цель для тех, кто сумел себе выяснить ход развития общества, не только не утопична, но и единственно реалистическая политическая линия.

«Революционная социал-демократия на практике представляет собою самую решительную, всегда вперед стремящуюся часть пролетариата всех цивилизованных стран. Она относится к остальной части пролетариата почти так, как дальнозоркие относятся в нашем примере к близоруким (с той разницей, что между тем как дальнозоркие на близком расстоянии видят хуже близоруких, революционная социал-демократия даже и ближайшие интересы рабочих понимает обыкновенно лучше, чем люди, не признающие „конечной цели“)» [П: XI, 264].

Тут и не пахнет утопией. Тот факт, что социал-демократия ставит себе борьбу за конечную цель, уже совершенно ясно говорит за то, что материальные условия, необходимые для его осуществления, уже находятся в процессе своего созревания. Что они уже возникли и что с катастрофической быстротой приближалась эпоха реализации конечных целей пролетариата – вскоре стало ясно даже «близоруким» – наиболее отсталой части пролетариата и даже некоторым, правда, очень немногочисленным, – представителям передовой буржуазии, достаточно дальнозорким и не ослепленным, чтобы видеть.

Социал-демократия может исполнить роль «дальнозорких» только потому, что она видит исход развития существующим экономическим порядкам.

«Будучи выяснен, этот исход неизбежно становится нашей „конечной целью“ при первой же нашей попытке положительного участия в историческом движении» [П: XI, 267].

Конечная цель может стать утопией только при одном условии, если окончательный исход признан невозможным.

«Невозможность окончательного исхода лишает „ конечную цель “ реальной основы . Но что же означает собою это признание невозможности окончательного исхода? Оно означает убеждение в том, что процесс развития капитализма будет продолжаться постоянно , т.е., другими словами, что капитализм будет существовать всегда , или, по крайней мере , так необозримо долго , что незачем и задумываться об его устранении » [П: XI, 267].

«Раз у человека возникло такое убеждение, ему и в самом деле не остается ничего другого, как положить „ конечную цель “ на божницу благочестивых утопий и признать штопанье дыр единственной общественной деятельностью, имеющей под собой реальную почву . Но ведь это значит, что „конечная цель“ делается для социалиста утопией только тогда, когда он перестает быть социалистом » [П: XI, 268].

Тогда, разумеется, «конечная цель» не только утопия, но вредный «догматизм» и опасная «ересь» и что угодно «критикам» разного толка.

«Историческая миссия наших „критиков“ заключается в „пересмотре“ Маркса для устранения из его теории всего ее социально-революционного содержания. Маркс, имя которого с увлечением повторяется теперь пролетариями всех цивилизованных стран; Маркс, который призывал рабочий класс к насильственному низвержению нынешнего общественного порядка; Маркс, который, по прекрасному выражению Либкнехта, был революционером и по чувству и по логике , этот Маркс очень несимпатичен нашей образованной мелкой буржуазии, идеологами которой являются гг. „критики“. Ее отталкивают его крайние выводы; ее пугает его революционная страсть. Но „по нынешним временам“ трудно обойтись и совсем без Маркса: его критическое оружие необходимо в борьбе с охранителями всех реакционных цветов и с утопистами разных народнических оттенков. Поэтому надо очистить теорию Маркса от ее плевел; надо противопоставить Марксу – революционеру Маркса – реформатора , Маркса – „ реалиста “. „ Маркс против Маркса “! И вот закипает работа „критики“» [П: XI, 269].

Русские «критики» имели и свою специфическую задачу. Если западноевропейский критик Бернштейн нуждался в Марксе, благословляющем отказ от революционных методов борьбы, оправдывающим их возведение практических повседневных завоеваний в принцип, в своего рода «конечную цель», замены революционных методов – реформизмом, то для российских критиков, представлявших молодую буржуазию России, нужно было сверх того и нечто другое.

«Они „пересмотрели“ теорию Маркса с точки зрения „ реализма “, и в результате их „пересмотра“ получилась такая доктрина, которая, давая „ положительное объяснение “ капитализму , в то же время отказывается объяснить его „ неизбежное падение “, анализировать его с его „ преходящей стороны “. С этой стороны „ пересмотренный “ нашими „ критиками “ Маркс анализирует только старые , до-капиталистические способы производства и вырастающие на их основе политические формы . Таким образом, наш „неомарксизм“ является самым надежным оружием русской буржуазии в борьбе ее за духовное господство в нашей стране» [П: XI, 270 – 271].

Совершенно правильно отмеченная Плехановым специфическая потребность русской буржуазии и выдвинула это неестественное сочетание обездушенного «марксизма» с западноевропейскими буржуазными учениями в головах «легальных» критиков.

Как правильными оказались слова Плеханова, которыми он заканчивает свою критику Струве:

«г. Струве стоит за „социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „ социального мира “. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „ неомарксизму “ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого . Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „ среднего класса “. Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „ известных “ и станет , например , во главе наших либералов » [П: XI, 271].

Они, действительно, дошли до степеней «известных» во всех отношениях, они гораздо ранее, чем сама буржуазия, «европеизировали» свои взгляды и именно в качестве усвоившего науку, умудренного опытом Запада наша мелкобуржуазная интеллигенция стала во главе движения буржуазии.

На этом и закончим изложение борьбы Плеханова с легальным марксизмом, в защиту «конечных целей» пролетарского движения. Обещанная им четвертая статья, в которой он думал разобрать,

«как понимали основатели научного социализма те „ скачки “, которые называются социальными революциями , и как они представляли себе будущую социальную революцию пролетариата » [П: XI, 272],

не появилась. Подробно об этом он говорит в своем предисловии ко II изданию «Коммунистического Манифеста», о котором мы уже выше говорили.

1.

Выше мне пришлось неоднократно коснуться экономизма, а в третьей главе бегло рассказать историю возникновения т.н. экономической оппозиции против газеты «Освобождение Труда». По сути дела можно было бы, удовлетворившись этими, правда, отдельными, но для наших целей вполне достаточными данными, перейти к обсуждению занимающего нас вопроса. Но я полагаю не лишним предварительно сказать несколько слов по поводу тех упреков, которые адресуются группе «Освобождение Труда» некоторыми нашими историками.

Упреки эти недостаточно обоснованы, но, невзирая на то, продолжают переходить из книги в книгу и могут вскоре приобрести прочность предрассудка.

Некоторые наши историки упрекают группу «Освобождение Труда» в том, что она выступила против экономизма очень поздно. Я думаю, подобный упрек – результат прямого недоразумения.

Нужно только в общих чертах вспомнить историю возникновения экономизма, чтобы согласиться с этим.

Не без большого основания началом, так сказать, первым литературным выражением нового «направления» считают брошюры «Поворотный пункт в истории еврейского рабочего движения» и «Об агитации», еще ранее вышедшая в Вильне. Эти две брошюры по-видимому и имеет в виду «Старый народоволец», посылая свой упрек Плеханову, и последний выразил тревогу о возможных оппортунистических выводах именно из посылок этих брошюр. Могут сказать, что все это было сказано недостаточно резко и решительно: однако нужно помнить, что оба эти документа никак не могут быть отнесены целиком к «экономической» литературе. В них, особенно в брошюре «Об агитации», было много верных и ценных указаний, так что естественно было приписать их уклонения в сторону от политики лишь неудачным выражениям по существу правильных мыслей.

Впрочем, я отнюдь не хочу этим сказать, что недочеты и уклоны брошюры «Об агитации» не были замечены членами группы: Аксельрод в своем послесловии к изданию 1896 г. достаточно ясно отмечает это; я хочу отметить лишь то обстоятельство, что брошюра эта не была достаточным основанием для начала боевых действий. Наоборот, выдвинутый в ней лозунг о необходимости перейти от узкой кружковой пропаганды к широкой агитации – на деле проводился многими комитетами, стоящими на точке зрения социал-демократии, был, таким образом, лозунгом отнюдь не исключительно «экономическим».

Первым подлинно тревожным признаком нарождения нового «направления» была «Рабочая Мысль», которая с первых же номеров стала на путь открытого «экономизма».

Крайне интересно, что и самый термин «экономизм» родился именно в ту пору, когда «молодые» завоевывали без труда (замещая арестованных «стариков») организации Союза борьбы, т.е. не ранее, чем в 1897 г.

До какой степени эта «последовательная» газета была ярко «экономическая», показывает то обстоятельство, что заграничные экономисты вынуждены бывали не раз открещиваться от нее.

Но даже и это обстоятельство не следует переоценивать. «Рабочая Мысль» была органом частной группы, она отражала мнения и точку зрения отдельной организации; совершенно естественно, и значение ее в первое время было ничтожное. Опасным стало экономическое направление, когда после провалов стариков вся Петербургская организация перешла в руки «молодых» и «Рабочая Мысль» стала фактически, а после и юридически их органом. А это было никак не ранее 1898 года.

Другой упрек, который бросается группе «Освобождение Труда» – это то, что она была оторвана от живой российской партии, – это верно, и особой мудрости не надобно для понимания того, что явилось причиной такому положению. Но то, что группа была эмигрантской, т.е. не могла посредственно принимать участие живой практической деятельности партии, это только создало то промедление темпа, о котором мы выше говорили. Разумеется, если бы Плеханов был в России и мог наблюдать текущую работу ячеек и отдельных организаций – процесс возникновения «экономического» течения был бы ему виден и быть может (вернее – наверное) он намного ранее 1898 года открыл бы борьбу против экономизма, как, вероятно, он начал бы борьбу с нео-народничеством и либерализмом уже со второй половины 90-х годов. Он бы, вероятно, имел возможность гораздо ранее того, как новое течение оформилось, разоблачить оппортунистические тенденции его.

Однако промедление было лишь промедлением темпа, отнюдь не запозданием критики. Это не пустая дискуссия; вопрос о том, насколько запоздала критика экономизма, есть вопрос о том, насколько она была действенна, а это не пустой вопрос.

Начиная с 1895 из России приезжало к группе немало людей. Они приезжали с новыми деловыми тенденциями, скептически настроенные против политики, с огромными претензиями на стариков по поводу их нежелания, якобы, считаться с действительными запросами движения, упрекали их в оторванности от местной жизни.

Больше того, молодые, приезжавшие из России, предъявляли неоднократные требования к группе «Освобождение Труда» дать им представительство в редакции изданий «Союза русских социал-демократов».

Отказ группы истолковывали как нежелание оторвавшихся от живой действительности людей дать простор подрастающему поколению партии в то время, как дело обстояло совершенно не так.

Старикам задолго до публичного выступления «молодых» было известно, к чему идет дело. Они очень недвусмысленно говорили об этом при каждом удобном случае. И нельзя сказать, как это делают наши неосторожные историки, что их слова не оказывали влияния на местные кружки.

В 1897 г. Плеханов пишет письмо в редакцию «Рабочей Газеты», в котором говорит местным товарищам:

«Нечего греха таить: в настоящее время у нас в России нередко одна социал-демократическая группа довольно равнодушно смотрит на то, что делают другие группы, своим делом часто считается у нас только дело своей группы , а дела других групп трактуются почти как чужие, или, во всяком случае, как такие, которые можно предоставить их собственной участи, если только этого потребует хотя бы незначительный местный интерес.

Преобладание узкого группового духа составляет один из величайших недостатков современного нашего социал-демократического движения» [П: XII, 473].

Для человека, подобно Плеханову, не ограничивавшего себя пределами и интересами кружка, само собой разумеется, должно было быть крайне приятно появление газеты, намеревающейся обсуждать вопросы обще-русского движения. Весь дальнейший успех социал-демократии в России зависит от того, как скоро создастся там «стройно организованное целое». Но это не единственное условие успеха.

«Вторым и не менее важным условием его дальнейших успехов является выработка и распространение в наших рядах правильных взглядов на политические задачи нашей партии в России. Если я не ошибаюсь, в настоящее время наши русские товарищи не всегда помнят ту чрезвычайно важную мысль Маркса, что всякая классовая борьба есть борьба политическая . Забыть об этом, хотя бы только на минуту, можно лишь тогда, когда местные групповые дела и практические задачи текущего дня сосредоточивают на себе все внимание деятелей. Я уверен, (орган), посвященный обсуждению общерусских интересов, будет способствовать устранению также и этой слабой стороны нашей социал-демократии. Я уверен, кроме того, что, когда Вы объясните Вашим читателям, в чем состоят истинные, „настоящие“ – а не случайные, местные – политические взгляды русских социал-демократов, тогда под Ваше знамя окончательно встанут все те, которые и теперь уже разделяют Ваше стремление, но удерживаются от полного слияния с Вами ошибочным представлением о политических стремлениях русских социал-демократов.

Это очень важный вопрос, дорогие товарищи! Его можно назвать вопросом из вопросов нашего революционного движения. Разъясняйте его, возвращайтесь к нему, спорьте о нем на страницах Вашего органа. Может быть, скоро мне придется попросить у вас гостеприимства для статьи по этому поводу. Но теперь я распространяться о нем не могу, а только порекомендую вам послесловие Аксельрода к женевскому изданию известной брошюры об агитации, оно проливает на него много света» [П: XII, 474].

Нетрудно заметить, что как ни далек был Плеханов от непосредственной деятельности в массах, тем не менее от него не только не ускользнули намечающиеся явления, связанные с экономическими уклонениями – он превосходно видел усиливающееся чисто политическое движение нео-народничества, которое он совершенно резонно считает обратной стороной особого пристрастия с.-д. к экономической борьбе. Вряд ли нужно доказывать, что именно под влиянием этого письма Плеханова «Рабочая Газета» стала целиком на точку зрения т.н. политиков.

Но если правда то, что письмо Плеханова оказало большое влияние на выяснение позиции группы «Рабочей Газеты», – ортодоксальных социал-демократов, – то как же можно утверждать, будто влияние группы «Освобождение Труда» на борьбу между экономистами и политиками было ничтожное? И этот взгляд – основанный исключительно на малом знакомстве с фактами – следует решительно отвергнуть.

Ровно год спустя состоялся первый съезд реорганизованного Союза. Группа отказывается от редактирования изданий Союза, т.е. фактически уходит из Союза, предоставив экономистам вести все дело, открыв все двери перед «молодыми подрастающими силами партии». Имела ли группа право сделать это? Она была обязана сложить ответственность за издания Союза с своих плеч, ибо ее пребывание в единой организации с явно оппортунистическими элементами не только дискредитировало ее, но делало совершенно невозможной борьбу с этим новым видом ревизионизма.

Для того, чтобы судить, до какой степени этот раскол был своевременен и как необходим был уход группы из Союза, следует припомнить, что громадное большинство эмигрантских организаций были против группы и за Союз. Это отнюдь не означало, что все они были заражены экономизмом, но им казалось справедливым домогание молодых равного себе положения. Совершенно естественно было уйти, с целью отстранить последний довод, казавшийся кое-кому деловым.

Таким образом уход группы был целесообразный и революционный акт, и нам упреки наших историков в этом пункте еще менее понятны, чем в первых двух рассмотренных случаях.

Уход группы из Союза экономисты пытались использовать в своих целях, – обвиняли их в бегстве, говорили о личной обиде, о генеральстве вождей и т.д. Как интенсивно шли эти толки среди «молодых» можно судить по тому, что зимой 1888/89 г. об этих обвинениях и о борьбе знала уже ссылка, хотя в одностороннем освещении, очевидно.

В ответ на недоумение Мартова по поводу брошюры Аксельрода, Ленин писал Мартову:

«Но что касается мягких упреков П.Б. нашим молодым практикам, он (Ленин) советовал мне не спешить солидаризироваться с последними и не брать их под свою защиту, ибо у него есть сведения, что в Петербурге и за границей некоторые молодые деятели точно начинают интерпретировать задачи партии странным образом. Не сообщая более конкретных подробностей, В.И. писал лишь, что в ряде номеров петербургского органа „Рабочая Мысль“ заметна склонность замалчивать задачи политической борьбы и что за границей против Плеханова и всей „ Группы Освобождение Труда “ ведется систематический поход молодыми эмигрантами (в числе их К.М. Тахтаревым), который ему кажется подозрительным » [М: Записки, 257 // см. Л: 4, 442 (курсив мой. – В . В .)].

Все непосредственные связи были в руках Союза и всех «молодых», которые эмигрировали прямо с мест. Естественно было, что они и писали во все организации письма, неправильно информирующие места о положении дел. Всем «старикам» должны были казаться чрезвычайно странными все те обвинения, которые экономисты предъявили группе. Ленин не без большого основания недоверчиво отозвался о Тахтареве, – это был действительно один из самых последовательных «экономистов» «молодых».

Группа «Освобождение Труда», не чувствуя за собой сколько-нибудь прочной поддержки практиков и не имея перед собой связного изложения воззрений противника, была в чрезвычайно затруднительном положении, и при всем том она не ограничивалась намеками и ничего не говорящими упреками по адресу экономистов, а вела с ними непримиримую борьбу.

«Революционная организация C.-Д. пыталась опираться на те группы и организации, – как сказано в первомайской листовке 1900 г., – которые имеют мужество решительно отвернуться от ложных друзей с.-д. и не затемняют положение дел в нынешней социал-демократии России широковещательными фразами на ту тему, что все обстоит благополучно».

Правильная ли тактика? Несомненно, правильная. Только таким путем группа «Освобождение Труда» могла сохранить свое непримиримо ортодоксальное лицо, свои революционные воззрения и только так можно было вырвать российскую организацию из-под влияния оппортунистических идей.

Группе эту задачу выполнять долго не удавалось в должной мере, но это потому, что долго не налаживались связи со «стариками», частью ушедшими в каторгу, частью заключенными в тюрьмы.

Дело значительно изменилось, когда Плеханов получил солидную поддержку от Ленина, практику которого он знал, и который, по-видимому, в 1895 году еще оставил по себе прекрасное воспоминание.

У П.Н. Лепешинского в его «На повороте» имеется описание всех обстоятельств появления в Минусинской ссылке «Credo» и составления ответа на него. Немедленно по составлении как «Credo», так и ответ был переслан в Туруханск Мартову. Колония Туруханска не только сама присоединилась к протесту, но и связалась с Вятской ссылкой, которая также одобрила точку зрения Ленина.

Мартов совершенно прав, когда, оценивая эту «перекличку», пишет:

«Это взаимное „перекликание“ различных мест ссылки, в которых тогда находились сотни борцов, собиравшихся вернуться к активной работе, сыграло большую роль в ускорении процесса мобилизации социал-демократических сил, со всей силой развернувшегося в ближайшие годы и позволившего создать впоследствии „искровскую“ организацию. Резкое выступление В. Ильина и его „колонии“ в следующем году только опубликованное Г.В. Плехановым в его книжке „Vademecum для редакции „Рабочего Дела““, способствовало уяснению рядовыми работниками тех кардинальных проблем движения, смутное предчувствие которых вызывало в течение предыдущих двух лет разноголосицу и путаницу воззрений как среди „отдыхавших“ в ссылке, так и среди занятых активной работой социал-демократов» [М: Записки, 262 – 263].

Какова же должна была быть радость Плеханова и других членов группы, когда они получили этот замечательный документ.

Именно, подкрепленный полученным одобрением старых заслуженных практиков и имея перед собой столь яркий документ, как Credo, Плеханов мог приступить к составлению своего «Путеводителя для редакции Рабочего Дела». Но читатель может думать, что претенциозное имя сборнику документов было дано по каким-либо литературным соображениям.

Это неверно. «Vademecum» действительно должен был доказать самим экономистам, что они – экономисты, ибо они (т.е. те из них, которые составляли окружение «Рабочего Дела») этому не верили и отрицали свою причастность к ревизионизму.

Они очень настойчиво отмежевывались от Кусковой и Прокопович, от мыслей, высказанных в «Credo». Но ведь оттого, что они связи своих идей с воззрением авторов «Credo» не сознавали, это еще далеко не означает, что их не было.

Наоборот, они были чрезвычайно родственными явлениями, и Плеханову доказать это не стоило большого труда.

2.

В чем сущность «экономического» направления? Чего хотела «экономическая» оппозиция и откуда она взялась? Постараемся в нескольких словах ответить на эти вопросы.

Многие историки склонны видеть в экономизме отражение идеологии того стачечного экономического движения, которое прокатилось по промышленной России в последние годы перед новым столетием! Если это и верно, то только в определенном, очень ограниченном смысле.

Массовые экономические стачки, разумеется, имели чрезвычайно большое значение: экономизм перекинулся из Западного края в промышленные районы и принял широкое распространение в сравнительно короткий срок только потому, что стачки и экономическое движение пролетариата создали крайне благоприятные условия для этого.

Но при всем том это две вещи разные и смешивать их, либо принять их за причину и следствие никак нельзя, не греша против истории. Стихийный стачечный «экономизм» является начальной формой рабочего движения, его пережило рабочее движение всех стран. До момента возникновения и оформления сознательного авангарда движение рабочего класса неизбежно «экономично», т.е. ставит себе конкретные экономические задачи и является естественным врагом всяких далеких «конечных целей», которых оно не сознает, которых оно не видит и о которых, следовательно, у него отсутствует всякое суждение.

Такой «экономизм» не только не опасен, сам по себе он является лучшим и верным показателем того, что рабочий класс, охваченный им, находится на пути к превращению в «класс для себя». Он стал у нас чрезвычайно опасным потому, что его начали возглавлять оппортунисты, которые появились на совершенно иной почве; оппортунизм – это болезнь не начинающегося, а уже развитого рабочего движения. Своеобразие нашего экономизма в том и заключается, что у нас два процесса, протекших в других странах раздельно и на довольно внушительном расстоянии, на некоторое время совпали.

Общеизвестен исторический факт, что экономизм, как оппортунистическое течение, вышло из среды западных организаций, основной кадр которых составляли ремесленники.

Исторически установленным следует считать другой факт, что среда, из которой вербовались экономисты, была отнюдь не тот полукрестьянский, малосознательный рабочий молодняк, который пришел на фабрику еще вчера – этот молодняк вскоре пробудился к политической жизни и не только не пошел по экономическому пути, а, совсем наоборот, наполнил ряды чистых политиков террористов нео-народников, из которых образовалась партия социалистов-революционеров. Правое крыло социал-демократии, наоборот, вербовалось из числа развитых, политически совершенно сознательных представителей рабочих передовиков. Именно поэтому они импонировали «старикам» и именно поэтому им удалось после провала старого состава подполья занять быстро их место. Это крайне важно отметить, ибо этот факт еще больше показывает, что экономизм, как оппортунизм, корни свои имеет там же, где вырос ревизионизм западный, – в среде ремесленной и передовиков-рабочих, т.е. тех привилегированных слоев пролетариата и тех групп мелкобуржуазной демократии, которые ближе всего стоят к буржуазии и непосредственно подпадают под ее идеологическое влияние.

Е. Кускова и С. Прокопович – самые последовательные выразители этого вида экономизма – в таких словах формулируют основные положения «нового» направления. «Основной закон», который можно вывести при изучении рабочего движения, – линия наименьшего сопротивления; было время, когда такой линией на Западе была «политическая деятельность» – это было в эпоху создания «Коммунистического Манифеста». «Но когда в политической деятельности была исчерпана вся энергия», когда на арену выступила неорганизованная «черная масса», – тогда стал неизбежным «кризис марксизма». Внимательное наблюдение за ходом развития рабочего движения от 1848 г. до бернштейниады привело автора «Credo» к тому заключению, что подготовляется коренное изменение, которое понемногу и совершается:

«Изменение это произойдет не только в сторону более энергичного ведения экономической борьбы , упрочения экономических организаций , но главное, и это самое существенное , в сторону изменения отношения партии к остальным оппозиционным партиям. Марксизм нетерпимый, марксизм отрицающий, марксизм примитивный (пользующийся слишком схематичным представлением классового деления общества) уступит место марксизму демократическому, и общественное положение партии в недрах современного общества должно резко измениться. Партия признает общество, ее узко-корпоративные, в большинстве случаев, сектантские задачи расширяются до задач общественных, и ее стремление к захвату власти преобразуется в стремление к изменению, к реформированию современного общества в демократическом направлении, приспособительно к современному положению вещей, с целью наиболее удачной, наиболее полной зашиты прав (всяческих) трудящихся классов» [цит. по П: XII, 477 – 478];

такая чрезвычайно отчетливая формулировка автора «Credo» применима к экономистам с большой оговоркой – не все шли так далеко, однако у всех основная тенденция была аналогична, и «Credo» был общею всему экономизму идеальной формулировкой воззрений. Основное положение его, что

«линия наименьшего сопротивления у нас никогда не будет направлена в сторону политической деятельности» [цит. по П: XII, 478],

– экономизмом принималось за неоспоримое положение, вследствие чего нельзя было миновать и утверждения автора «Credo», что разговоры о самостоятельной рабочей политической партии есть не что иное, как продукт переноса «чужих задач, чужих результатов на нашу почву».

Не менее радикально и решительно расправлялся с марксизмом и тактикой группы «Освобождение Труда» другой из отмеченных нами авторов; в своем письме к П. Аксельроду он пишет, что его точка зрения

«далека как от Шульце-Делича, так и от некоторых положений Коммунистического Манифеста » [цит. по П: XII, 493 – 494 (курсив мой. – В . В .)].

К числу «некоторых» положений принадлежит вопрос о социальной революции:

« После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции » [цит. по П: XII, 488].

К тому же разряду «некоторых» вопросов принадлежит вопрос о том, должен ли рабочий класс бороться за свержение самодержавия:

«Он говорит, что теперь пропагандировать рабочим свержение самодержавия, т.е. „ просто-напросто революцию “ (курсив мой. – В . В .), это значит подвергать их величайшей опасности» [П: XII, 11].

А что же делать рабочему классу в России?

«Остается, ничего не ожидая, ни на кого не возлагая надежд, самим рабочим, при существующей форме правления , теперь, немедленно, неустанно и шаг за шагом добиваться политических прав» [цит. по П: XII, 489].

Нужно ли еще умножить число цитат, чтобы стало ясно, какие принципы развивала оппозиция? В статье, направленной против группы «Освобождение Труда» и ее программы, имеется еще одна формулировка, не лишенная интереса:

«…до сих пор в России не было политической агитации, и мы полагаем, что для нее пока еще нет в России места» [цит. по П: XII, 510].

Итак, экономическое направление выступило противником сознательного руководства авангардом пролетариата, его движением, против организованной политической агитации и за борьбу на основах повседневных экономических требований и запросов рабочего класса, против сознательной революции, диктатуры пролетариата, против того, что у западных критиков носило название «конечных целей». Вначале оппозиция восхваляла стихийность против сознательности, против планомерного руководства в процессе развития. Эта оппозиция «молодых» скрестилась с настоящим оппортунизмом западного типа Прокоповича и Кусковой, воззрения которых ничем по существу не отличаются от воззрения ревизионистов бернштейнианцев.

Мы уже выше отметили, что «Рабочее Дело» упорно отказывалось от экономизма и ревизионизма и доказывало, что не только оно само не придерживается экономизма, но что такого направления в русском рабочем движении не существует. Плеханову предстояло доказать редакции «Рабочего Дела», что, во-первых, экономическое направление – несомненный реальный факт и, во-вторых, что само «Рабочее Дело» грешит весьма и весьма этим грехом. И он обстоятельным разбором документов показал всю мелкобуржуазную природу оппозиции, антимарксистский характер ее идеологии. А доказать это – значило доказать невозможность пребывания в рядах одной партии, по меньшей мере с наиболее последовательными из них.

Группа «Освобождение Труда» пыталась поставить вопрос об их исключении из партии. –

«Когда пишущий эти строки (Плеханов) поднял вопрос об исключении из партии г. NN, как человека, совершенно отрицающего точку зрения социальной демократии… мое предложение вызвало горячий протест со стороны наших „молодых“, объявивших, что они считают и будут считать его своим товарищем» [П: XII, 21].

NN остался в «Союзе русских социал-демократов», и статья, которую он написал против группы «Освобождение Труда», прямо свидетельствует, что у него все осталось на том же месте, – NN оказался неисправимым оппортунистом. Мы уже привели выше несколько ярких примеров из нее. Вот еще один перл:

«политическая агитация может быть начата лишь тогда, когда сами рабочие самопроизвольно (без революционной бациллы – интеллигенции) начнут борьбу с самодержавием» [цит. по П: XII, 512].

Г.В. Плеханов совершенно справедливо указывает этим ярым сторонникам «агитации на экономической почве», что еще задолго до них народовольцы-бунтари прекрасно усвоили себе ту простую мысль, что «агитация должна опираться на ближайшие экономические нужды рабочего класса», эта правильная, но старая мысль, однако, очень далека от той, что проповедуют сторонники «экономического направления», и группа «Освобождение Труда»

«восстает не против агитации на экономической почве, а против тех агитаторов , которые не умеют воспользоваться экономическими столкновениями рабочих с предпринимателями для развития политического сознания производителей » [П: XII, 33 (курсив его. – В . В .)].

Это не в бровь, а в глаз экономизму. Спор идет не о том, нужна ли агитация на экономической почве, а о том, нужно ли использовать столкновение рабочих с капиталистами для пробуждения политического сознания рабочего класса? Западноевропейское рабочее движение, вопреки уверениям г. NN и ММ, тоже имело аналогичный бунт против политики, но там так же, как и на русской почве, он был выведен на свежую воду революционной социал-демократией.

После опубликования такого верного путеводителя, как «Vademecum», редакция «Рабочего Дела», разумеется, не могла утверждать ни то, что она не ведает о существовании экономизма, ни то, что у самой у ней неприкрытые симпатии к этому «направлению».

Рядом своих блестящих статей в «Заре» и «Искре» Г.В. Плеханов искусно обнаружил в «новом» оппортунизме несомненную буржуазную сердцевину и антипролетарские тенденции.

Сделать это – было равносильно добить его. После первого номера «Зари» полемика между ней и «Искрой», с одной стороны, и «Рабочим Делом», с другой, приняла крайне обостренный характер, но экономизм от этого ни на йоту не выиграл. Единственно, что он сделал, – это понял всю опасность открытого разговора и перешел на почву «педагогии», как выразился Б. Кричевский.

«Тот не социал-демократ, кто не признает необходимости политической борьбы рабочего класса» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 2.],

– писал Б. Кричевский, – но и на почве такого признания возможны разногласия, и разногласия, существующие между группой «Освобождение Труда» и «Союзом русских социал-демократов», он думает, объясняются разным подходом к вопросу. По мнению экономистов, нужна

«известная постепенность в агитационной деятельности наших организаций, сообразующейся с уровнем данного слоя рабочих».

Эта постепенность является лишь

«необходимым педагогическим приемом , в интересах прочного вовлечения массы в движение и развития ее классового сознания» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 10.].

Это сказано очень осторожно, но разногласия ни в коей мере нельзя было считать изжитыми и исключенными, – наоборот, чем далее, тем все явственней становилось оппортунистическое существо экономизма, даже или скорее, особенно после того, как были со сцены устранены ММ и NN, лицемерным нападением на которых «Рабочее Дело» скрывало свое истинное оппортунистическое лицо. В № 8 «Рабочего Дела» В. Ив-н (Иваньшин) обсуждает «организационные задачи русского рабочего движения», ухитряясь ни разу не останавливаться на политической стороне организационной работы партии рабочего класса.

Номер 10 «Рабочего Дела» посвящен вопросу о разногласиях между «Искрой» – «Зарей» и экономистами. И Б. Кричевский («Принципы, тактика и борьба») и А. Мартынов («Обличительная литература и пролетарская борьба») заняты этим.

Плеханов ответил на это едко и очень остро статьей «О тактике вообще, о тактике николаевского генерала Реада в частности и о тактике Б. Кричевского в особенности» («Искра», № 10, от 1 ноября 1901 г.), в которой против точки зрения «дилетантов социализма» на отношение программы и тактики выдвигает свое понимание этого сложного тонкого вопроса, на котором не один социалист спотыкался. Но об этом ниже.

Настойчивость, с которой «Рабочее Дело» продолжало прежнюю проповедь оппортунизма под разными прикрасами и с различными изменениями, приспосабливая его к российской действительности, – ни в какой мере не могла способствовать ни слиянию, ни сближению двух направлений социал-демократии. Да и вряд ли тому была особая нужда: под давлением растущего движения пролетариата старый спор терял смысл – он приобретал новое обличие и тем самым требовал нового межевания, жизнь готовила молодой социал-демократии новые разногласия на той же старой почве.

Уже в январе 1902 года Плеханов имел возможность в передовице «Искры» № 14 писать:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она будто бы хотела „взять самодержавие на ура“. Теперь голоса таких „критиков“ окончательно смолкли, теперь даже неисправимые „ экономисты “ стараются придать своим речам политический оттенок» [П: XII, 188].

Он был прав. Ко II съезду партии «экономисты», составлявшие большинство в «Союзе русских социал-демократов», стали незначительной группой, не связанной с широкой местной работой; во всяком случае на II съезде «экономическая» точка зрения была представлена совершенно незначительным количеством мандатов.

Весьма интересно то обстоятельство, что, несмотря на полную победу точки зрения Плеханова – Ленина («Искры») в борьбе с экономистами, на II съезде он в начале еще не чувствует себя свободным от боязни, что между ними – «теоретиками» и «товарищами из России» – «практиками» возможны разногласия по вопросам партийного строительства. Вот один пример: говоря по поводу заявления т. Егорова (экономист), протестовавшего против действия председателя, который не остановил Павловича (Красиков), Плеханов, между прочим, замечает:

«Нет, съезд есть самая высшая партийная инстанция, и тов. Павлович, доложив съезду этот инцидент, ни в коем случае не нарушил партийной дисциплины» [П: XII, 412 – 413].

Последовавшие на это утверждение «шумные аплодисменты» убеждают его в полной солидарности между ним и съездом в толковании партийной дисциплины, и он продолжает:

«Говоря о дисциплине, я не знал, как смотрят на нее теперь товарищи, работающие в России. И вот я вижу, что большинство товарищей разделяют мое мнение» [П: XII, 413].

На дальнейшем протяжении съезда он почувствовал, что «товарищи из России» в значительной части согласны с ними, «теоретиками», не только по вопросу о дисциплине. На съезде экономисты занимали крайнее правое крыло его, и когда съезд постановил ликвидировать «Союз», – они ушли со съезда.

3.

Несколько позже, в дискуссии с большевиками, когда последние указывали на близкое родство меньшинства с экономистами, Плеханов был вынужден вернуться к экономистам.

Вопрос о его последующей, после-съездовской оценке экономизма я здесь не затрагиваю, ибо он составляет предмет следующей главы. Меня в этой статье об экономизме («Нечто об „экономизме“ и об „экономистах“») интересует его взгляд на социальную природу экономизма. Он пишет:

«Всякий, кто дал себе труд внимательно вдуматься в его (экономизма. – В . В .) теорию, понимает, что она угрожала самому существованию социал-демократии в России. Люди, выработавшие ее и занимавшиеся ее распространением в нашей среде, были идеологами мелкой буржуазии , по самой природе своей неспособными стать на точку зрения пролетариата , и именно по этой „достаточной причине“ старавшимися сузить учение Маркса , – за которое они ухватились, как за самое стройное социологическое учение своего времени, – до пределов своей собственной мещанской ограниченности. Как всегда бывает, как всегда будет и как всегда должно быть в случаях подобных экспериментов над знаменитым автором „ Капитала “, теоретики „экономизма“ оперировали с помощью некоторых весьма существенных теоретических ошибок . Важнейшими из таких ошибок являлись, как известно, два взгляда: во-первых, взгляд на отношение экономии к праву в процессе исторического развития человеческих обществ; во-вторых, – и в тесной связи с только что указанным, – взгляд на роль великих исторических партий в деле развития самосознания тех классов, интересы которых они представляют. Оба эти взгляда имели важное практическое значение» [П: XIII, 14 – 15].

Какое же? Практическое значение этих воззрений заключалось в том, что усвоивший их пролетариат лишился бы совершенно способности вести борьбу за окончательную реализацию своих «конечных целей». Из класса революционера он превратился бы в плетущегося в хвосте у либеральной буржуазии благонравного раба.

«Сообразно с природой того общественного класса, который они представляли в области идеологии, теоретики „экономизма“ были, сами того не подозревая, теоретиками „ социального мира “, от которого пролетариат не может ровно ничего выиграть, но, напротив, рискует потерять даже то, чего он уже добился социальной войной » [П: XIII, 15].

«Не будучи в состоянии понять отношение экономии к праву вообще, а следовательно, и к общественному праву, теоретики „экономизма“ нередко выступали проповедниками таких политических идей, усвоение которых пролетариатом очень значительно ослабило бы его энергию даже в борьбе с существующим у нас политическим порядком» [П: XIII, 15].

Одна проповедь такой теории – смертный грех перед пролетариатом, и за одно это следовало вести с носителями таких воззрений жестокую войну. Но экономизм имел еще другие грехи, которые даже с точки зрения мелкой буржуазии нельзя было оправдать.

«Они, идеологи мелкой буржуазии, так сильно заинтересованной в торжестве политической свободы, выступали иногда союзниками царизма. Правда, они делали это невольно и бессознательно. Но это не уменьшало вредного влияния их учения, и это еще раз показывает, до какой степени была, в свое время, для нас обязательна война с „экономизмом“» [П: XIII, 15 – 16].

Давая такую совершенно справедливую характеристику экономизма, Плеханов отнюдь не забывает о существовании двух родов экономизма.

«Между „экономистами“- практиками , с одной стороны, и „экономистами“- теоретиками – с другой, лежала, по существу их стремлений , целая пропасть» [П: XIII, 20].

И пропасть, обусловленная тем, что теоретики-экономисты проповедовали буржуазные теории, в то время, как экономисты-практики отстаивали интересы пролетариата на деле; разумеется, было простым «недоразумением» (понимая это слово не в узком смысле), что последние ухватились за оппортунистические «теории» экономистов-теоретиков, – недоразумение, опять-таки выясненное и ликвидированное практикой борьбы пролетариата.

Но, говоря о мелкобуржуазном характере экономизма, еще не значило решить вопрос о социальных корнях этого явления. Что такое та мелкая буржуазия, идеологией которой явился экономизм? Есть ли «экономическое направление» проявление «мелкобуржуазности рабочих масс» или оно представляет собою идеологию определенных групп пролетариата и некоторых слоев мелкой буржуазии?

Вульгарность и пошлости говорят те, кто, по аналогии с современностью, видят эту «мелкую буржуазию» в крестьянстве – непосредственно или в виде пролетаризированного крестьянства промышленных центров. Это шарлатанство и спекуляция на таких методах, научная ценность которых в высокой мере сомнительна.

Пролетаризованное крестьянство крупных промышленных центров, – именно в силу своего специфического положения собственников, недавно лишенных собственности, – выдвигало идеологию не оппортунистическую (которая, ведь, отличается пристрастием к буржуазному порядку), а полуанархическую. Не зашита капиталистических порядков и буржуазного общества, а ненависть ко всему тому, что разрушило его хозяйство – таков непосредственный мотив, подсознательно толкающий его на путь борьбы с капитализмом в то время, как оппортунизм является идеологией мелкобуржуазных слоев, лежащих между пролетариатом и буржуазией.

Оппортунизм является выражением интересов и воззрений таких групп и слоев мелкой буржуазии, которые более или менее выгадывают от буржуазных порядков, от победы капитализма. Таким образом полуанархизм нео-народничества был таким же мелкобуржуазным явлением, как и экономизм, оппортунизм европейского склада, – их отличительная черта только в том и заключается, что основой первой явилась полукрестьянская масса, а второе является идеологией ремесленной, интеллигенции и аристократии промышленного пролетариата. Говоря это, я, разумеется, заранее исключаю тот вид экономизма, который я выше характеризовал как «стихийный экономизм», а Плеханов называет экономизмом практиков, – это явление другого порядка.

Таким образом не в отрицании мелкобуржуазного характера экономизма вопрос – никто этого не отрицает, а в том, что этот мелкобуржуазный характер его он получил не от полупролетарских масс, которые служили звеном между пролетариатом и крестьянством, а от тех групп и слоев, которые составляли средостение между пролетариатом и буржуазией.

4.

Один из основных грехов экономизма – его поход против конечных целей. Г. ММ (г-ин С. Прокопович – во всех отношениях ныне «знаменитый») писал Аксельроду, после поездки в Бельгию, крайне характерные слова:

«Там воочию можно было наблюдать (например, в вопросе о национальной кассе) антагонизм мелких ремесленников с крупными мануфактурными рабочими, а тем более интеллигенции, мечтающей о захвате власти и социальной революции – с рабочими, защищающими свои реальные интересы . После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции » [цит. по П: XII, 488].

В этой удивительной тираде все самобытно, все по-российски, неизбежно напутано, немного в возвышенном стиле, а существо тирады – есть лишь перепев западного ревизионизма. Почему это Бельгия должна была внушить такое раскаяние г. ММ? – Причина этому – тот антагонизм между ремесленниками и рабочими и последними, защищающими свои «реальные интересы», с интеллигентами, мечтающими о революциях, которых он увидел там. Совершенно непонятно, почему все это должно было внушать стыд за «социальную революцию»? Антагонизм между ремеслом и фабрикой изживается по очень простому закону, который также работает по направлению социальной революции.

«И откуда автор письма взял антагонизм между людьми, „мечтающими“ о „социальной революции“, и рабочими, защищающими свои классовые интересы? О какой революции говорит он? О той, которая передала бы власть в руки пролетариата и тем положила бы конец господству капиталистов. Но разве же такая революция противоречит „реальным интересам“ рабочих? Нам кажется, что вовсе не противоречит. Конечно, в Бельгии, как и повсюду, еще не мало рабочих, плохо усвоивших идею рабочей („социальной“ по терминологии автора письма) революции. Но от непонимания до антагонизма еще очень далеко. И если многим рабочим еще чужда идея рабочей революции, то надо выяснить ее им, а не „стыдиться“ говорить им о ней. Но автор письма „после Бельгии“ пришел к тому убеждению, что „реальные интересы“ исключают „мечты“ вообще и мечту о рабочей революции в частности. Это убеждение лежит в основе его письма, и оно же легло в основу „Credo“» [П: XII, 11].

А настроение это очень знакомо нам теперь, после того, как мы выше более или менее познакомились с походом старших современников «талантливых учителей» гг. ММ и NN.

«Будущий строй зависит не только от класса рабочих, но и от комбинации всех условий производства, и в активную программную деятельность рабочего класса входить не может: это величина неизвестная, вероятно, даже и самому богу» [цит. по П: XII, 12 – 13],

– пишет глубокомысленный автор письма. Но разве автор забыл, что такое есть конечная цель?

«„Будущий строй“ есть цель и, как таковая , разумеется, не входит в деятельность (активную, пассивную и т.д.), которая служит средством для достижения цели» [П: XII, 13].

Значение «будущего строя» для рабочего движения гигантское и теперь, как и в дни утопистов, – но с тем принципиальным различием, что утописты рисовали себе картинки «будущего общества» с подробным изображением жизни в нем, а для современных социалистов

«„Будущий строй“ фигурирует в их программах лишь как указание на необходимость и на неизбежность устранения (а не только смягчения ) капиталистической эксплуатации и перехода всех средств производства и обращения продуктов в общественную собственность. В этом смысле „будущий строй“ является главной целью социалистической деятельности, и сказать, что он не должен входить в социалистическую программу, значит или совсем не понимать ее смысла, или окончательно отказаться от социализма» [П: XII, 12].

Автор письма этого не понимает, ибо он не понимает самых основ материалистической точки зрения, не в силах установить надлежащей связи между бытием и сознанием, надлежащей зависимости идеологической надстройки от общественного бытия. Знание этих основ, разумеется, спасло бы автора письма от многих ошибок и дало бы возможность установить правильное отношение между социал-демократической партией и рабочим классом, между «интеллигенцией, мечтающей о социальной революции», и «рабочими, защищающими свои реальные интересы». А роль ее для материалиста ясная:

«Она должна понять экономическое и ( обусловленное им ) социально-политическое положение данной страны, которыми определяются экономические интересы и политические задачи рабочего класса. Уяснив эти интересы и эти задачи самой себе , она должна немедленно перейти к уяснению их рабочему классу . Она должна стараться ускорить тот процесс, благодаря которому содержание сознания приспособляется к формам бытия . Занимаясь этим важным и благородным делом, она не только может , но и должна говорить и о социальной революции, и о захвате власти рабочим классом, так как и та, и другой, – и революция, и захват, – представляют собой необходимое предварительное условие окончательного освобождения рабочего класса от ига капитализма» [П: XII, 15].

Это так просто, для марксиста так очевидно, что не мало удивлений достойно то, что в рядах социал-демократов было много людей, внимательно читавших, а кое-кто и следовавших автору письма.

Но в том-то и все дело, что марксизма-то у авторов «Credo» и письма было мало. Их марксизм был «фальсифицированным марксизмом». Они не понимали, что социалистом быть и воздерживаться от обсуждения вопроса об уничтожении капитализма, о конечных целях – дело совершенно неосуществимое. Автор «Credo» был совершенно, несомненно, ревизионист. Гораздо менее ясно экономические тенденции были выражены в брошюре «Об агитации», в которой было высказано немало здравых суждений.

Но наряду с верными положениями в этой брошюре, как я выше говорил уже, были и такие рассуждения, которые лили воду на мельницу экономистов. Так, например, в вопросе о классе и партии авторы «Об агитации» разбирались не яснее, чем авторы «Credo».

Их теория «фазисов» могла явиться лишь, как результат чрезвычайно схематического и упрощенного представления об отношении авангарда к основным кадрам класса. Если применить теорию трех фазисов рабочего движения хотя бы к России, то получается явная путаница.

«В каком же „фазисе“ движения находится вся русская рабочая масса ? По-моему, она находится в нескольких „ фазисах “ сразу . А если это так, то нелегко определить наступление того, искомого нашим автором, „момента“, когда экономическая борьба должна будет перейти в политическую . По-видимому, он для разных слоев рабочего класса наступит в разные „моменты“. Как же нам быть? По словам автора, агитатор всегда должен идти на один шаг впереди массы. Пусть будет так. Но впереди какого именно слоя пойдем мы, как партия ? Какой именно слой опередим мы на один шаг? Если – самых передовых, то момент перехода к политической борьбе, вероятно, уже наступил. Если – самых отсталых, то он, вероятно, никогда не наступит, потому что даже в самых передовых странах до сих пор существуют и будут существовать вплоть до окончательной победы социализма такие рабочие, которые слепы и глухи по отношению к вопросам жизни» [П: XII, 80 – 81].

Такая путаница получается от очень простого смешения всего рабочего класса с его передовым отрядом – социал-демократической партией.

«Автор брошюры „Об агитации“ склоняется, по-видимому, к той мысли, что политическая борьба с царизмом начинается только тогда, когда борющиеся предъявляют правительству определенные политические требования, т.е. где заходит речь о той или другой законодательной реформе; а мне эта мысль кажется ошибкой, сильно затрудняющей нам исполнение нашей политической задачи; в моих глазах первой реформой, которую мы должны иметь в виду, является реформа политического сознания рабочего класса , и я полагаю, что, начав дело этой реформы, мы тем самым начнем политическую борьбу с правительством, великую революционную борьбу за влияние на умы рабочих, которая естественным и логическим ходом своим приведет и к известным требованиям со стороны пролетариата, и к известным уступкам со стороны правительства. Автор брошюры „Об агитации“ смешивает понятие „ класс “ с понятием „ партия “ и, сосредоточив свое внимание на предполагаемом ходе развития нашего рабочего движения, он забывает о политической инициативе нашей партии ; а я считаю, что указанное смешение служит главным источником всех тех заблуждений, которые вызвали в последние годы так много споров и разногласий в нашей партии, и что устранение этого смешения необходимо для того, чтобы мы могли определить политическую обязанность социал-демократической партии по отношению к рабочему классу .

В самом деле, автор брошюры „Об агитации“ не сторонник „экономического“ направления. Но мы уже видели, что на некоторые его доводы, с полным основанием, могут опираться „чистые экономисты“. И поскольку он смешивает класс с партией, он бессознательно и невольно вносит каплю своего меду в тот улей, в котором работают теперь авторы известного „Credo“ и их единомышленники» [П: XII, 90 – 91].

Для авторов брошюры «Об агитации» Плеханов находит более мягкие слова, чем для авторов «Credo», ибо он знал, что авторы брошюры – Мартов и др. – ортодоксальные марксисты и не собираются пересматривать учение Маркса. Для Плеханова в эту пору именно так и стоял вопрос. Кто критикует Маркса, ополчается против «конечных целей» пролетариата – тот враг; сугубый же враг тот, кто принижает рабочее движение, победа которого будет «величайшим торжеством нравственного идеализма», до движения с «узкими, грубыми, желудочными целями».

«Освободительное движение рабочего класса совершается в пользу огромного большинства , и его торжество навсегда положит конец эксплуатации одних людей другими» [П: XII, 64],

– напоминает он им.

«Но между борющимся пролетариатом и его великой целью стоит свирепый и близорукий эгоизм высших классов, которые чувствуют себя прекрасно при теперешнем общественном порядке и в лучшем случае могли бы добровольно согласиться лишь на некоторые частные его переделки . Благодаря этому свирепому и близорукому эгоизму, немало крови рабочих пролилось в XIX веке и, вероятно, немало прольется ее и в XX. И против этого эгоизма пролетариат имеет лишь одно средство: объединение своих сил ради завоевания политической власти. Когда рабочий класс тем или иным путем добьется политического господства, тогда консервативное упорство эксплуататоров разобьется о революционную энергию эксплуатируемых, и тогда будут устранены указанные нами противоречия, унаследованные XX веком от XIX; царство капитализма будет окончено; начнется эпоха социализма» [П: XII, 64].

XX век осуществит лучшие и радикальнейшие стремления прошлого, XIX века. Однако уверенность в неизбежности победы ничуть не должна забывать, что задача предстоит далеко не из легких.

«Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами. Нас ожидает на нем много частных поражений и тяжелых разочарований. Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений. Уже теперь в великом социалистическом движении обнаруживается два различных направления, и, может быть, революционная борьба XX века приведет к тому, что можно будет mutatis mutandis назвать разрывом социал-демократической „ Горы “ с социал-демократической „ Жирондой “» [П: XII, 64 – 65].

Говоря о социал-демократической Жиронде, Плеханов произносил почти пророческие слова. Не подозревал он (да и не только он один) при этом, что он сам в решительную минуту не будет в рядах «Горы».

Но, каковы бы ни были судьбы лиц, судьба движения решена, победа, несомненно, будет за пролетариатом.

«За него ручается как общий ход социального развития в цивилизованном мире, так и – в особенности – развитие той производительной силы, которую Маркс назвал самой важной из всех: самого рабочего класса . Социалистический идеал все глубже и глубже проникает в среду пролетариата, развивая его мысль и удесятеряя его нравственные силы. Людям, борющимся во имя этого идеала, буржуазия уже в настоящее время может противопоставить лишь голое насилие, да бессознательность некоторой – правда, пока еще очень значительной – части трудящихся. Но бессознательность уступит место сознанию, передовые рабочие подтолкнут отсталых, и тогда… тогда буржуазии останется разве уже „непротивление злу насилием“, потому что на стороне революционеров будет тогда также и физическая сила» [П: XII, 65].

Итогом всей борьбы Плеханова за «конечные цели», за этот четверть-вековой период явилась программа нашей партии и комментарии его к ней. Но прежде, чем перейти к вопросу о том, как наша программа (автором которой является Плеханов) решает вопрос о конечных целях движения пролетариата, нам следует остановиться на одном вопросе, имеющем большой интерес.

Роль политической партии в борьбе за «конечные цели» выше была выяснена. Но возникновение и рост целого ряда разновидностей оппортунистических и ревизионистских течений внутри партии пролетариата, естественно, выдвинули один вопрос, крайне важный, от решения которого зависело очень многое. Каков предел допустимых разногласий внутри партии пролетариата?

Этот вопрос был настойчиво обсуждаем особенно в эпоху борьбы с экономизмом и поэтому после разбора критики их похода на марксизм будет уместно рассмотреть вкратце и этот вопрос: как его решал Плеханов?

Вопрос о демократии, как я выше указал, был в предшествующую эпоху решен исключительно метафизически, но, несмотря на это, он не стал вопросом большой дискуссии, и лишь случайно и вскользь подвергался обсуждению и то лишь принципиально. Не то было с вопросом о насилии в борьбе за социализм и о терроре. Существование в революционном движении направления, ставящего все на насилии, таким образом подменявшее – не только в теории! – силу насилием (анархисты разных фракций), а еще того более возникшее у нас террористическое движение естественно должно было держать этот вопрос в центре внимания Плеханова. Вопрос сам по себе не большой и представляет собою один из образцов (блестящих, как увидим ниже) применения диалектической формулы целесообразности к действительности, но тем не менее на нем придется останавливаться несколько подробнее: по этому вопросу всего более несуразностей приписывается Плеханову.

1.

Террор, как система, очень недавнего происхождения в России.

Он оформился и был теоретически обоснован буквально на глазах Г.В. Плеханова и при его энергичнейшем участии, хотя и отрицательном. В одной из предыдущих глав я уже проследил как зарождение терроризма, так и начало борьбы Плеханова с этой новой системой. Там же я отметил, что было бы большой ошибкой в противовес террористам назвать народников противниками террора. Известно, что «Земля и Воля» отнюдь не избегала террора. Народники были противниками террора, как системы, считали чрезвычайно вредными попытки положить в основу деятельности революционной организации, сделать основным средством борьбы террор.

Последующая история показала, что правы были народники, но в ту переломную эпоху трудно было иметь беспристрастное суждение и временами колебались даже народники в своей твердости, особенно в первые моменты, в начале деятельности террористов, когда кучка отважных революционеров вела тяжелую, сверхчеловеческую борьбу с самодержавным правительством.

Было время после первого марта, когда шли совсем не шуточные переговоры о вхождении «Черного Передела» в «Народную Волю», которые окончились неудачей, нужно полагать, вследствие непримиримости народников, которые видели в Плеханове уже совершенно оформившегося «марксида» и резонно полагали, что вхождение «Черного Передела» с ним во главе в «Народную Волю» не может не оказать сильного влияния на программу и тактику – на идеологию терроризма. В своем «Почему мы разошлись?» Плеханов допускает участие Дегаева в неудаче этой попытки объединения социалистических революционных сил; допуская частичное влияние посторонних факторов, мы полагаем, что правы те, кто полагают главную причину неудачи в том, что члены Исполнительного Комитета видели в Плеханове, который отнюдь не скрывал своих симпатий по адресу социал-демократии, представителя определенных тенденций, враждебных народовольчеству.

Во всяком случае, попытки объединить обе революционные организации потерпели крах, и в сентябре 1883 года появилось «Объявление об издании Библиотеки Современного Социализма» с извещением об организации группы «Освобождение Труда».

Как ни странно, но этот факт не оказал особенного влияния на отношение двух групп, и первоначально тон их полемики был значительно мягок: со стороны группы «Освобождение Труда» был ряд попыток смягчить наиболее спорные пункты, стереть наиболее острые углы разногласий, имея в виду привлечь этим народовольческую интеллигенцию в новую организацию, на точку зрения научного социализма.

Следы такого компромисса легко заметить на первой блестящей брошюре, изданной группой «Освобождение Труда», – «Социализм и политическая борьба».

Нужда в таком бережном отношении к предрассудкам передовой интеллигенции была чрезвычайно большая; хотя «Народная Воля» после первого марта быстро клонилась к упадку, однако предрассудки в головах народовольцев сидели очень крепко, особенно по некоторым вопросам. Было, разумеется, много наивности в стремлении группы «Освобождение Труда» сделать «Народную Волю» марксистской. Плеханов был глубоко наивен, когда писал:

«Мы думаем, что партия „Народной Воли“ обязана стать марксистской, если только хочет оставаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, в котором оно находится в настоящее время» [П: II, 105].

Само собой разумеется, было бы очень хорошо, если бы она действительно могла стать на точку зрения марксизма. Но в том-то и дело, и это не трудно было тогда же заметить, что народовольчество органически, хотя бы в силу его эклектизма, не способно было стать на точку зрения такого по существу догматически последовательного учения как марксизм. Была совершенно исключена возможность перехода людей, сшивавших свою теорию из лоскутков дюрингианства, бакунизма, бланкизма, отчасти лавризма, на точку зрения научного социализма.

Чем же тогда объяснить такое обращение Плеханова к «Народной Воле»? – Соображением все той же дипломатии, конечно.

Но народовольцы не были склонны к дипломатии и политике примирения: в ответ на эту миролюбивую брошюру они устами Л. Тихомирова жестоко обрушились на группу: утописту-бланкисту мудрено было понять Плеханова.

Плеханов принялся за «Наши разногласия», совершенно убежденный в бесплодности всякой дипломатии с руководителями «Народной Воли». Но если он совершенно махнул рукой на вождей и руководителей «Народной Воли», то его еще долго не покидала надежда вербовать в той среде, где более всего симпатией пользовались народовольцы – среди учащейся и демократической интеллигенции – последователей научного социализма. Жестоко критикуя Тихомирова и в его лице идеологов и вождей народовольства, он бережно пытается объяснить рядовым «террористам» и «народникам» отношение марксизма к террору, к крестьянству, к общине. Нас сейчас интересует вопрос о терроре.

Каково будет отношение рабочей партии к террору?

«Мы нисколько не отрицаем важной роли террористической борьбы в современном освободительном движении. Она естественно выросла из наших социально-политических условий. И так же естественно должна способствовать изменению их в лучшую сторону. Но взятый сам по себе, так называемый, террор только разрушает силы правительства, очень мало способствуя сознательной организации сил его противников. Террористическая борьба не расширяет сферы нашего революционного движения; напротив, она сводит его к героическим действиям небольших партизанских кучек. После нескольких блестящих успехов наша революционная партия видимо ослабела от сильного напряжения и не может уже оправиться без притока свежих сил из новых слоев населения. Мы рекомендуем ей обратиться к рабочему классу, как самому революционному из всех классов современного общества» [П: II, 349].

Приведенная цитата замечательна во многих отношениях. В ней сдержанно, но почти целиком, высказано то самое, что в свое время выдвигал он против терроризма в былые годы своего народничества. На самом деле, сравнивая его взгляд начала его чернопередельчества с тем, что он здесь говорит, внимательный читатель не откажет нам в праве утверждать, что его взгляд на террор принципиально мало изменился с того времени; новым является то, что вместо крестьянства, работу среди которого он противопоставлял терроризму, теперь он выдвигает рабочий класс, «самый революционный из всех классов современного общества», к которому он и предлагает обратиться современными террористам. Но он тогда считал, что терроризм помешает успешной деятельности среди крестьян, в то время как теперь он утверждает, что, обращаясь к рабочим, террористы сделают свою борьбу

«более широкой, более разносторонней, а потому и более успешной» [П: II, 349].

Как это понять? Быть может, Плеханов советует организовать «рабочую партию» с тем, чтобы она взяла на себя руководство также и террором?

Наоборот, и это, пожалуй, самое примечательное в его аргументации, оно показывает, что, уступая народовольческим предрассудкам, Плеханов не шел далее того предела, когда эти уступки могли бы хоть на йоту замедлить рост классового сознания рабочего класса:

«Мы хотим обратить самое торжество революции на пользу рабочего населения нашей страны, а потому считаем необходимым содействовать его умственному развитию, его сплочению и организации. Мы вовсе не хотим , чтобы тайные рабочие организации превратились в тайные питомники для разведения террористов из рабочей среды » [П: II, 349 – 350 (курсив мой. – В . В .)].

Тогда как же надлежит понимать его утверждение, что, обращаясь к рабочему классу, террористы делают свою борьбу «более успешной»? На этот вопрос он дает ответ тут же:

«Есть другие слои населения , которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством. Но, помимо рабочих, нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить и добить раненое террористами политическое чудовище. Пропаганда в рабочей среде не устранит необходимости террористической борьбы, но зато она создаст ей новые, небывалые до сих пор шансы» [П: II, 350].

Это прекрасно сказано, но в этих прекрасных словах содержится внутреннее противоречие, которое происходило именно оттого, что, по соображениям дипломатии, он свои мысли не договаривает: ведь, если интеллигенция, на которую он и намекает, говоря «есть другие слои населения», – способна лишь ранить, а не повалить зверя; если повалить одного раненого зверя может лишь рабочий класс, – то прямо из этого вытекает то заключение, что не следует тратить порох на террор, пока пролетариат еще не готов к выполнению своей миссии, что надлежит сейчас все силы приложить к тому, чтобы организовать рабочий класс, сделав его способным «повалить зверя», и лишь тогда и ранить зверя, когда будет уверенность, что есть возможность повалить его. Что касается до заключительного предложения приведенной цитаты, которое дало повод многим критикам утверждать, что группа «Освобождение Труда» сочувствовала терроризму, то, полагаю, читатель согласится со мной, что оно прямо противоречит точке зрения Плеханова и является несомненно самой крупной уступкой народовольческой интеллигенции, уступкой, которая, однако, ничуть не затемняла основного взгляда Плеханова. Как на курьез, укажу, что на знаменитом Кенигсбергском процессе прокурор цитировал это место из книги Плеханова, чтобы доказать, что социал-демократия признает террор и поддерживает его. Прокурор, разумеется, этим обнаружил отнюдь не свои богатые знания.

Но это лишь мимоходом.

Чтобы понять подлинный смысл этой уступки, нужно вспомнить пункт о терроре в «Проекте программы группы „Освобождение Труда“ 1884 г.». Он гласит:

«Группа „Освобождение Труда“ в то же время признает необходимость террористической борьбы против абсолютного правительства и расходится с партией „Народной Воли“ лишь (! В . В .) по вопросам о так называемом захвате власти революционной партией и о задачах непосредственной деятельности социалистов в среде рабочего класса » [П: II, 361 – 362].

Эта диверсия проекта еще более утверждает нас в том, что это была одна из попыток изолировать верхи «Народной Воли». Именно потому, что среди народовольческой интеллигенции терроризм имел такую безраздельную власть, борьба с бланкизмом могла рассчитывать на успех, лишь признавая и этот его предрассудок.

«Проект программы» и «Наши разногласия» относятся к одному и тому же приблизительно времени. «Наши разногласия» были написаны против тихомировской: «Чего нам ждать от революции», которая означала, что бланкизм одержал верх в «Народной Воле», окончательно уничтожая всякую надежду на теоретическое сближение ее с марксизмом. В такие моменты, когда партийные верхи заканчивают свой теоретический «рост», – партийная масса очень часто далеко отстает, особенно народовольческая «масса»; в эпоху 80-х гг. Группа «Освобождение Труда» пыталась использовать этот разброд в народовольческом лагере, она уступала по пункту наиболее застаревшего предрассудка, надеясь натолкнуть передовую интеллигентную молодежь на путь научного социализма.

Когда второй раз «Проект» был подвергнут пересмотру (1888 г.), ситуация была уже совершенно иная. «Народная Воля» окончательно потеряла власть над умами, самый свирепый «якобинец» Тихомиров готовился принести повинную голову царскому правительству и, несмотря на то, что в эту эпоху тяжелого безвременья борьба за интеллигенцию еще продолжалась, группе «Освобождение Труда» уже не было никакой нужды вести дипломатию, она могла формулировать свою точку зрения в выражениях, наиболее соответствующих ее теоретической позиции, что она и сделала. Во втором проекте Плеханов так формулирует отношение группы к террору:

«Главным средством политической борьбы рабочих кружков против абсолютизма русские социал-демократы считают агитацию в среде рабочего класса и дальнейшее распространение в нем социалистических идей и революционных организаций. Тесно связанные между собой в одно целое, организации эти, не довольствуясь частными столкновениями с правительством, не замедлят перейти в удобный момент к общему, решительному на него нападению, причем не остановятся и перед так называемыми террористическими действиями , если это окажется нужным в интересах борьбы » [П: II, 402 – 403].

Террор таким образом занимает подобающее ему место одного из средств борьбы, которое может быть применено, если этого потребует революционная целесообразность.

Но террор – одна из сложнейших тактических проблем. Он имеет не одно лицо, не одну форму. Определить свое отношение к террору – это прежде всего означает определить свое отношение по крайней мере к двум его видам: индивидуальному и массовому. На жаргоне той эпохи это звучало иначе: тогдашние революционеры, произнеся эти слова, неизменно припоминали два классических примера, характеризующих оба упомянутых вида террора: «1 марта» и «93 год».

Чем настойчивее эпигоны народовольцев выдвигали тактику «людей 1 марта», тем она становилась менее приемлемой, ибо сами они по своим принципам, по идеологии своей ушли далеко от людей 1 марта. С течением времени, примерно к концу 80-х гг., как мы уже выше отметили, народовольчество разложилось и мало-помалу приближалось к нормальному мелкобуржуазному радикал-либерализму. Мы уже в первой главе отметили в воззрениях Желябова близость к радикализму. Эта близость стала сущностью народовольчества 80-х гг. Орган эпигонского народовольчества «Самоуправление», например, прямо отрицал «путь народной революции», как и путь дворцовых или городских революций:

«такой способ действия, не говоря уже об его трудности, может привести к нежелательному результату: мы не хотим менять одну деспотию на другую» [П: IV, 272];

вместо этих путей одинаково негодных «Самоуправление» рекомендует:

«путь легальной агитации в печати, в земствах и т.д., организацию легальных общественных протестов и легального давления на правительство» [П: IV, 273];

но так как наверняка одним «легальным» путем ничего не достигнешь, то «Самоуправление» рекомендует включить в число путей борьбы с абсолютизмом также и «пути людей 1 марта».

«Ну, а что, если правительство не испугается наших „фактов“ и в ответ на наш терроризм упорно будет продолжать свой собственный „террор“? Как в сем разе поступить надлежит? – спрашивает Плеханов. „Самоуправление“ не отвечает на этот вопрос. Оно уверено, что чему не помогут легальные протесты, поможет „путь людей 1-го марта“, и – делу конец. А вот нам все кажется, что не мешало бы „затратить свои силы на городскую революцию“ и путем людей 93-го года прийти туда , куда мы не дойдем , следуя лишь по пути людей 1-го марта . Против русского деспотизма динамит недурное средство, но гильотина – еще лучше . Оно, конечно, такой программы нельзя принять „социалистам-революционерам“, уверенным в том, что „городская революция“ „ведет к замене одной деспотии другой“. Но, ведь, и то сказать, страшен сон, да милостив бог. Ведь вон на Западе „городские революции“ не всегда же вели к деспотизму» [П: IV, 274].

Путь людей 93 года, предпочтение гильотины динамиту хорошо выясняет его отношение к вопросу о роли и месте насилия, о ее формах, в эпоху борьбы за конечные цели движения пролетариата; в этом вопросе Плеханов в отличие от социалистов-утопистов и либералов разных толков грядущую революцию мыслит в формах, близких по методам к 93 году.

Всего два года спустя он вновь возвращается к этому вопросу, чтобы с исчерпывающей полнотой осветить свою точку зрения на этот вопрос.

Празднуя столетие Великой французской революции, буржуазия охотно вспоминала 89 год и столь же охотно проклинала 93, с благодарностью отзывалась о жирондистах, – называя их защитниками свободы и законности, и поносила монтаньяров за их террор и диктатуру. Плеханов напоминает буржуазии, при каких чрезвычайно суровых условиях монтаньяры были вынуждены прибегнуть к насилию!

«У правительства, взявшего на себя борьбу с бесчисленными внешними и внутренними врагами, не было ни денег, ни достаточного войска – ничего, кроме безграничной энергии, горячей поддержки со стороны революционных элементов страны и громадной смелости принимать все меры для спасения родины, как бы произвольны, беззаконны и суровы они ни были. Призвавши к оружию всю молодежь Франции и не имея ни малейшей возможности вооружить и содержать свои армии на ничтожные средства, которые давали налоги, монтаньяры прибегли к реквизициям, конфискациям, насильственным займам, принудительному курсу ассигнаций, словом, заставили запуганные ими имущие классы содействовать спасению страны денежными пожертвованиями рядом с народом, отдававшим для этого спасения свою кровь» [П: IV, 60].

К этим внешним причинам присоединялись внутренние причины, борьба между городской беднотой за собственность и буржуазией, которая этой собственности лишаться не хотела.

«Борьба между тогдашним пролетариатом и имущим классом по роковой, неотвратимой необходимости должна была принять террористический характер. Только террором и мог отстаивать пролетариат свое господство в своем тогдашнем положении, полном самых неразрешимых экономических противоречий. Если бы пролетариат обладал тогда большею развитостью, если бы в тогдашней экономической жизни существовали условия, необходимые для обеспечения его благосостояния, то ему не было бы никакой надобности прибегать к террористическим мерам» [П: IV, 62 – 63].

Неоднократно буржуазия прибегала к террору, который отличался от террора монтаньяров тем, что он бывал несравнимо жестче.

«С июньскими инсургентами она справлялась гораздо свирепее, чем с лионскими ткачами, восставшими в 1831 году, а с „коммунарами“ 1871 г. – еще свирепее, чем с июньскими инсургентами. Террор, практикованный буржуазией над пролетариатом, далеко, бесконечно далеко оставляет за собою все (страшно преувеличенные реакционерами) ужасы якобинского террора. Робеспьер является просто ангелом в сравнении с Тьером, а Марат – чудом доброты и кротости в сравнении с буржуазными строчилами времен знаменитых майских расправ» [П: IV, 63 – 64].

Буржуазии всех цивилизованных стран еще предстоит пережить «великий бунт» рабочего класса, который, вероятно, не будет отличаться жестокостью: возвращаясь к вопросу о якобинском терроре конца прошлого века, мы скажем в утешение буржуазным писателям, содрогающимся при одном воспоминании о нем, следующую, как нам кажется, бесспорную истину.

«Предстоящий теперь в цивилизованных странах „великий бунт“ рабочего сословия наверное не будет отличаться жестокостью. Торжество рабочего дела до такой степени обеспечено теперь самой историей, что ему не будет надобности в терроре. Конечно , буржуазные реакционеры хорошо сделают , если постараются не попадаться в железные объятия победоносного пролетариата . Они поступят благоразумно , если не будут подражать монархическим заговорщикам первой революции . À la guerre , comme à la guerre , справедливо говорит пословица и в разгаре борьбы заговорщикам может прийтись плохо (курсив мой. – В . В .). Но, повторяем, успех пролетариата обеспечен самой историей» [П: IV, 64].

Он был чрезмерным оптимистом, думая, что задача социалистического переустройства – из тех задач, которые можно осуществить, не встречая бешеного сопротивления буржуазии. Но это был оптимизм, вызванный переоценкой объективного момента в революции и, с другой стороны, недооценкой силы сопротивления господствующей системы. Наша революция показывает, что напрасно пролетариат доверится возможности легкой победы над буржуазией, наоборот, очевидно «великий бунт» во всех цивилизованных странах будет сопровождаться не менее упорным и упрямым сопротивлением буржуазии, чем то, которое оказало дворянство, феодалы – буржуазии в конце XVIII в. Нет никаких оснований полагать, что в какой-либо стране буржуазия будет менее свирепа, чем у нас, и, вероятно, не менее, чем нам, рабочему классу других стран придется вести временами очень жестокую борьбу с сопротивляющейся буржуазией, но «à la guerre, comme à la guerre!» – справедливо говорит он. Грядущей революции не миновать методов 93 года, но ответственность за применение их падает на голову тех, кто и не хочет видеть неизбежное.

Наряду с этим, почти единовременно, как бы для того, чтобы с особой силой выявилось все величие массового террора эпохи революций, все бессилие единичного террористического акта, – он во внутреннем обозрении ко II книге «Социал-Демократа» пишет об индивидуальном терроре, описывая поражение народовольцев:

«Мужество этих людей, их преданность делу свободы очевидны для всякого. Но что могут сделать, или, выразимся точнее, на что могут надеяться эти мужественные люди? Они представляют собою лишь слабые, рассеянные остатки когда-то грозного ополчения. Их гибель с поразительным равнодушием переносится тем обществом, которое они напрасно стараются возбудить своими взрывами. И каждый новый террористический „факт“ приносит лишь новое доказательство того, что героизм отдельных и притом очень немногих личностей недостаточен для борьбы с целой политической системой. Мужество людей, вроде Ульянова и его товарищей, напоминает нам мужество древних стоиков: вы видите, что, при данных взглядах на вещи, при данных обстоятельствах и при данной высоте своего нравственного развития, эти люди не могли действовать иначе. Но вы видите в то же время, что их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость окружающего их общества, что их мужество есть мужество отчаяния. Террористические попытки способны, пожалуй, вызвать некоторые укоры совести в некоторых присмиревших „интеллигентах“, не успевших еще возвести в догмат пассивное подчинение передового меньшинства реакционному правительству. Но вдохнуть новые силы в этих интеллигентов они не в состоянии» [П: III, 257 – 258].

Величие якобинского террора в том, что это было выражением воли восставших масс, слабость же нашего терроризма – в его изолированности от масс. Мужество отдельных террористов уже потеряло и то значение, которое имели они лет восемь до этого, а потеряло оно его потому, что общество, интеллигенция из этого страшного десятилетия вышла опустошенной, лишенной духовного содержания. Интеллигенция была деморализована, политическая мысль сильно ослабела. Старая интеллигенция обанкротилась раньше, чем новая народилась. А кого увлечет еще «идеология мести» кроме интеллигенции? Рабочий класс?

Но эта новая сила появилась на общественной арене, как сила, которая должна была перестроить все прежние представления, все прежние методы борьбы. Пролетариат пришел со своим новым миром и своей идеологией, новыми методами и своей тактикой.

Вопрос о терроре быстро сошел со сцены и на длительное время уступил свое место целому ряду животрепещущих вопросов, чтобы вновь вспыхнуть с особой силой в 900-х годах, когда появилась партия мелкобуржуазной интеллигенции, социально-революционная, возродившая в значительно измененном виде старое народничество – его идеологию и во многом его тактику.

2.

Социал-демократия в России вступила в XX столетие с полным сознанием тех величайших трудностей, которые предстоит ей пережить. Однако это сознание нисколько не мешало ей видеть и свою силу, которая росла к началу нашего столетия с баснословной быстротой. По целому ряду объективных причин, рассмотрение которых не входит в нашу задачу, рабочее движение в России росло и развивалось чрезвычайно энергично. Социал-демократия силою вещей становилась единственно революционной партией страны, поскольку она являлась возглавляющей движение и борьбу рабочего класса, роль которого в России была значительно отлична от той, которую рабочий класс играл на Западе. В нашей стране, полуфеодальной, полукапиталистической, пролетариат ранее всех других классов осознал себя. Мы имели социал-демократию и идеологию социалистической революции ранее того, как у нас «общество», буржуазия и интеллигенция, осознало задачи буржуазной революции.

Не только мелкая буржуазия, но и буржуазный либерализм выступил на сцену, перекрашенный в социалистический цвет. И если буржуазный либерализм скоро выцвел и обнаружил свою подлинную природу, то мелкобуржуазный социализм, этот особый вид буржуазного радикализма, длительное время соперничал с социализмом пролетарским и представлял большую опасность для дела революции.

Всеобщий революционный подъем начала века вызвал к жизни народничество, которое, обновившись, и стало идеологией «межеумочной» мелкой буржуазии.

Искровцы, в частности Плеханов, занятые борьбой с экономизмом, не придавали особого значения нарождающемуся народничеству. Г. Сандомирский рассказывает, что Плеханов на приглашение прийти возражать Чернову, отвечал:

«Я партии социалистов-революционеров не признаю, такой партии в России нет».

Правда, вообще говоря, г. Г. Сандомирский очень ненадежный свидетель, но передаваемое им очень похоже на правду, отношение Плеханова к социалистам-революционерам действительно было такое – он их не признавал. Но это было до приезда за границу практиков и до того, как социалисты-революционеры при общем сочувствии интеллигенции и общества начали проповедь, а затем «факты» – террора. Тогда. «Искра» была вынуждена начать жестокую борьбу с эсэрами по всей линии, а особенно по вопросу о терроре. Особенно настаивал на этом Ленин В.И., который и устно при встречах, и письмами убеждал Г.В. Плеханова обрушиться на социалистов-революционеров И Плеханов, действительно, начал жестокую борьбу против них.

Как раз 1901 и 1902 года ознаменовались целым рядом демонстраций и террористическими актами Карповича, убившего Боголепова, и Балмашова, убившего Сипягина. «Искра» сразу же стала на сторону демонстрации и выступила против террора. Такое категорическое предпочтение демонстрации и массовых выступлений нервировали нетерпеливых из среды революционеров. Но демонстрации обходятся очень дорого, уносят много жертв – так аргументировали они, и эти доводы смущали даже некоторых социал-демократов. Для Плеханова доводы «нетерпеливых» не были новы, он их прекрасно учитывал; жертвы, конечно, будут, но их можно свести к минимуму целым рядом мер: увеличивая число демонстрантов, организовывая отпор полиции.

«Она (полиция) еще нигде не встретила отпора . А отпор психологически необходим, потому что если его еще долго не будет, то демонстрации станут утрачивать свое воспитательное влияние на массу и приобретать в ее глазах значение опыта, доказывающего полную невозможность открытого сопротивления власти. И тогда неизбежно, естественно, возникнут такие формы борьбы, которые отдалят революционеров от рабочей массы и чрезвычайно сильно затруднят им решение их важнейшей задачи, о которой они не должны забывать нигде и никогда, – задачи систематического и неуклонного содействия всестороннему развитию классового самосознания пролетариата» [П: XII, 189].

И это, действительно, так случилось очень скоро, некоторые социал-демократы склонились к террористической борьбе из-за мести. Сопротивляться, разумеется, нужно; но целесообразно – лишь организованное сопротивление. Как же организовать его? Опыт покажет и выработает соответствующие методы. Однако, не дожидаясь опыта, нужно вести ряд подготовительных работ, в том числе подготовить группы, которые хорошо усвоили тактику уличной борьбы; он цитирует брошюру об «уличных беспорядках», по поводу которой он делает следующее очень интересное замечание:

«Он (автор брошюры) советует в самом начале борьбы народа с войском как можно скорее „ изъять из обращения “ гражданское , полицейское и военное начальство . Этот совет сам по себе очень недурен. Революционная социал-демократия, вероятно, и сделает рекомендуемый автором смелый шаг в то время, когда она, крепко организовав свои силы и приобретя решительное влияние на народную массу, а следовательно, и на весь ход общественных событий, окажется в состоянии взять на себя почин вооруженного восстания для нанесения последнего , смертельного удара издыхающему царизму . Это будет счастливое время» [П: XII, 191].

А пока что, в настоящее время,

«в числе задач одно из самых первых мест занимает, по нашему мнению, организация такого сопротивления предержащим властям, которое, не будучи – пока еще преждевременным – открытым восстанием, вместе с тем обеспечило бы участникам демонстрации возможность давать хорошую сдачу полицейско-казацкой орде» [П: XII, 191].

Теперь, конечно, он ставит демонстрантам скромные задачи защиты себя от полиции, но перспектива вооруженного восстания, которая рисуется ему, как завершение предпринятых демонстраций и организации сопротивления, поразительно интересно и чрезвычайно характерно для Плеханова – революционера эпохи «Искры». Приведенные слова невольно требуют сравнения с его первым во всех отношениях замечательным «стачечным террором»: каждое из двух предложений – интереснейшие попытки сочетать конкретно массовое действие с террором. Впрочем, об этом лишь мимоходом: подробно развивать я не имею возможности здесь. Сама идея стачечного террора была крайне проста и отнюдь не фантастична, как ни в какой мере не была утопией возможность организации обороны демонстрации, которая при росте и развертывании революционного движения не могла не стать начальным фазисом, исходной формой вооруженного восстания; таким образом основная мысль статьи о демонстрациях была совершенно ясна, и схема чрезвычайно проста. И все-таки, несмотря на свою простоту и ясность, она вызвала протесты и возражения, которые особенно усилились после его статьи «Смерть Сипягина».

В этой передовой Плеханов, выражая официальную точку зрения «Искры», оправдывает Карповича и Балмашова, перекладывая всю ответственность за убийство на господствующую политическую систему России, но одновременно не скрывает от себя, какими опасностями угрожает революционному движению возрождение терроризма. Даже люди, казалось бы, не связанные с терроризмом, под влиянием свирепых репрессий и усиления реакции поговаривали о целесообразности террористических действий.

«Опыт 70-х годов показал, что от таких разговоров недалеко и до мысли о „ систематическом терроре “. Но тут-то и заключается серьезная опасность для нашего освободительного движения. Если бы это движение стало террористическим , то оно тем самым подорвало бы свою собственную силу » [П: XII, 201].

то понятно, это особенно понятно для пролетариата, которому терроризм принесет несравненно больше вреда, чем какому бы то ни было иному общественному классу, ибо

«состав рабочей армии таков, что для него самым удобным и самым действительным приемом борьбы являются демонстрации и вообще всякого рода массовые уличные движения . Терроризм же доступен для нее лишь при самых редких и исключительных обстоятельствах. При наших нынешних условиях он привел бы к тому, что из нее выделились бы и слились бы с террористами-интеллигентами отдельные личности и группы личностей, вся же остальная масса стала бы гораздо менее активной, вследствие чего только замедлилось бы – если бы не прекратилось совершенно – дело политического воспитания нашего пролетариата и надолго отсрочилось бы падение абсолютизма » [П: XII, 201 – 202].

Терроризм абсолютно вреден не только поэтому: он сугубо вреден тем, что он неизбежно приводит к отрыву партии от масс пролетариата.

«Но такое возбуждение не выдерживает и отдаленного сравнения с возбуждением, вызываемым в рабочих личным непосредственным участием их в массовых уличных движениях. В этом последнем случае возбуждение располагает к самодеятельности , между тем как сочувствие к террористам не только не исключает пассивного отношения к общественной жизни, но даже поддерживает и укрепляет его , приучая население смотреть на революционную партию, как на благодетельную, но постороннюю ему силу, которая сама все делает, сама поразит всех врагов свободы и сама обеспечит торжество революции. Терроризм изолирует революционную партию и тем осуждает ее на поражение » [П: XII, 202],

а изолированная партия рабочего класса погибнет бесславно, ибо

« в наше время тайна политического успеха заключается в искусстве вызывать движение массы . Когда идея политической свободы овладеет у нас всей рабочей массой , – как овладела она уже некоторыми ее слоями , – тогда и у нас будут происходить демонстрации, подобные гельсингфорсской» [П: XII, 203 – 204].

Сегодня эти строки поражают нас своей ясностью и революционной мудростью, но в те дни, как ни ясна была позиция «Искры», она вызывала жестокие нападения со стороны эсэров, а отчасти и со стороны групп, сочувствующих «Искре». Возмущал их и призыв «Искры» к демонстрантам – сопротивляться. Месть за избиение и репрессии, – говорили они, – не дело отдельных отрядов; это дело всей организации, которая должна взять на себя дело мести. Мстить же организации могут, лишь применяя террор – самый действительный, по их мнению, способ и средство мести. И так думали не только социалисты-революционеры – такие упреки посылали «Искре» даже бундовцы («Arbeiterstimme», № 28) – все они обвиняли искровцев в том, что они проповедуют, когда следует действовать, когда нельзя ждать. Понятно, почему Плеханов так резко вел полемику и с таким удовольствием цитировал слова Лаврова, направленные против Ткачева:

«Вы не можете ждать? Слабонервные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели внушить доверие народу. Вы не хотите ждать ! Вы не хотите? Право? Так из-за вашего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность народа? Года через два народ мог бы победить; но вот, видите ли, русской революционной молодежи невтерпеж. Надо сейчас, сию минуту… Нет, если бы самые скептические мнения о вас были верны, я все-таки не верю в существование революционной партии, которая не хочет, не может ждать минуты, когда победа будет возможна, когда победа будет вероятна. Только за народ, только с народом имеете вы право идти в бой» [П: XII, 265 – 266].

Вскоре ростовские стачки показали, до какой степени были правы искровцы – Плеханов – в своих ожиданиях массовых демонстраций. На улицу вышла рабочая масса и естественно в споре со всеми сторонниками немедленной мести позиция «Искры» чрезмерно укрепилась.

Но параллельно с дискуссией на страницах печати шли жестокие схватки и на собраниях, где часто террор бывал одним из главных вопросов спора. У нас имеется два свидетельства об одном и том же (по-видимому) сражении, где Плеханов развивал чрезвычайно интересные соображения о терроре Великой Французской революции. Г. Сандомирский так описывает выступление Плеханова на этом собрании:

«Однажды, полемизируя с анархистами о терроре, Плеханов заявил буквально следующее: Мы вовсе не зарекаемся навсегда от террора. Когда власть очутится в наших руках , мы первым же долгом поставим на Казанской площади виселицу , и Николаю II придется познакомиться с ней … (курсив мой. – В . В .). Эти слова, встреченные аплодисментами со стороны единомышленников, вызвали бурю негодования со стороны противников и крики: – Позор! Якобинцы! Вешатели!».

Очевидно, описывая то же собрание, В. Поссе пишет о самом собрании подробнее:

«Говорит он (Г.В. Плеханов) с продуманной жестикуляцией, говорит красно, точнее пестро: так и сыплются остроты, цитаты, в том числе из Крылова, ссылки на героев Гоголя и Щедрина… Несмотря на это, или именно потому, слушать его было жутко, ибо легкая, шутливая форма особенно ярко оттеняла зловещую жестокость содержания. Нападая на террор социалистов-революционеров, он восхвалял террор Великой Французской революции , террор Робеспьера (курсив мой. – В . В .). Каждый социал-демократ, – говорил Плеханов, – должен быть террористом à la Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам-революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади …

Не успел Плеханов закончить этой фразы, как среди жуткой тишины переполненной залы раздался отчетливый возглас:

– Какая гадость!

Сказано это было громко, но спокойно, убежденно и потому внушительно.

Плеханов побледнел, вернее: посерел и на минуту смешался. Окружавшая Плеханова толпа молодых поклонников и поклонниц поддержала своего учителя неистовыми аплодисментами, а по адресу протестанта понеслись негодующие крики: „Вон, вон его!“.

– Это наверное кто-нибудь из русского консульства, – говорил В.Д. Бонч-Бруевич, в то время ярый поклонник Плеханова.

Но протестантом оказался не служащий русского консульства, а довольно известный революционер Надеждин, старавшийся теорию социал-демократов соединить с практикой социалистов-революционеров.

Обещание Плеханова поставить на Казанской площади гильотину мне очень памятно, так как оно порвало последнюю нить, соединявшую меня с руководителями тогдашней социал-демократии».

Я не думаю, чтобы все, что рассказано В. Поссе, было верно. Вряд ли Плеханова могло бросить в столь ощутительное смущение восклицание одного лица (как пишет Поссе) или группы анархистов (как вспоминает Сандомирский). Плеханов знал, перед какой аудиторией он говорит, и не мог не ждать отпора со стороны анархистов, но не в этом вопрос. Важно самое существо заявления, и тут, несомненно, Поссе не изменила память. Стоит только вспомнить приведенную выше мною цитату о динамите и гильотине, о предпочтении «пути людей 93 года» перед «путем людей 1 марта», чтобы сказать, что это его мысль, что так он думал издавна, и что в этой мысли громадная революционная заслуга Плеханова. Мысль эта могла казаться столь неожиданной только В. Поссе и могла возмущать лишь таких «гуманных» анархистов, как Г. Сандомирский. Я надеюсь, мне удалось доказать, что этот доклад с приведенными сильными, энергичными формулировками не является не только принципиально новым, но прямо дословно воспроизводит его взгляд на террор, который он не переставал развивать, начиная, по крайней мере, с 1884 года.

3.

В 1903 году революционная волна поднялась так высоко, волнения, стачки, демонстрации так участились, что вопрос о революции становился вопросом дня.

Со своей стороны правительство в ответ на развитие и рост революционного движения усилило репрессии, доведя их до размеров совершенно исключительных. Белый террор в стране свирепствовал с исключительной беспощадностью.

Такое жестокое давление правительства должно было и вызвало взрыв негодования и гнева у сознательной интеллигентской молодежи и среди передовых рабочих. Создалась атмосфера, очень благоприятствующая быстрому росту террористического настроения.

Страстно обсуждался вопрос о том, каков должен быть ответ на белый террор. Ответ эсэров был ясен и, казалось бы, прост:

«на белый террор правительства нужно ответить красным террором»,

– но этот ответ лишь на первый взгляд казался ясным, на самом деле был очень сложен. Впрочем, сложным он казался лишь передовым рабочим, ибо социалисты-революционеры решали его очень просто.

Каков же был ответ социал-демократов?

« Если белый террор является естественным ответом царского правительства на возрастание массового движения рабочих , то новый и усиленный рост массового движения рабочих является необходимым ответом революционной социал-демократии на белый террор царского правительства .

Употребляя слова в их истинном значении, мы прибавим к этому, что теперь настоящий – красный – террорист не тот, кто, вступив в ту или другую „боевую организацию“, совершает покушение на жизнь того или другого помпадура, а тот, кто содействует единственному истинному революционному движению наших дней – массовому движению пролетариата. В самом деле, что такое террор? Это – система действий, имеющих целью устрашить политического врага, распространить ужас в его рядах. Но изо всех неприятных царскому правительству явлений современной русской общественной жизни ни одно не имеет такого опасного значения для него, и ни одно не внушает ему такого ужаса, как именно рост революционного сознания в народной массе. Ведь это правительство потому и старается испугать нас высшей мерой наказания , что наша агитационная деятельность доводит его до высшей степени страха . Ведь оно поэтому и грозит нам, что боится грозной силы массового революционного движения. Вследствие этого революционная агитация в массе и должна быть признана теперь самой страшной для правительства и единственной в самом деле опасной для него разновидностью терроризма» [П: XII, 448].

И опять-таки Плеханов не может и тут не противопоставлять индивидуальный террор социалистов-революционеров массовому террору Французской революции, который и нужно подготовлять широкой агитацией и организацией масс:

«История не знает более страшного терроризма, чем терроризм Великой Французской революции, который выдвинул на историческую сцену настоящих титанов и „божьей грозой“ пронесся над Францией, беспощадно разрушая все остатки „старого режима“. Но чем был этот терроризм? Когда он начался? Откуда черпал он свою гигантскую силу? В чем состояла тактика его сторонников? По справедливому замечанию Малуэ, он начался 14 июля 1789 года взятием Бастилии. Его сила была силой революционного движения народа. Главной отличительной чертой тактики его сторонников было стремление во что бы то ни стало поддерживать и усиливать революционную самодеятельность масс. Этот терроризм вызван был не „разочарованием“ в силе массового движения, а, наоборот, непоколебимой верой в эту силу. Его представители были руководителями французского народа в его героическом единоборстве с соединенными силами европейской реакции. История этого терроризма чрезвычайно поучительна для русского революционера. Но она поучительна именно потому, что непрестанно твердит нам о необходимости подготовлять нашу российскую народную массу ко взятию наших всероссийских бастилий » [П: XII, 449 – 450].

Только агитация в массе дает революции ту силу, которая поможет ей

«не оставить в его (царизма) безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

Я думаю, взгляды Плеханова на террор столь выяснены, что я мог бы на этом покончить, если бы не еще два чрезвычайно интересных эпизода, относящихся уже к первой половине революции.

Я имею в виду статью Плеханова о терроре в «Vorwärts’е» с особым мнением редакции ЦО германской социал-демократии и то, что изменилось в его позиции по отношению к террору в дни революции 1905 года.

Статью в «Vorwärts’е» он написал после окончания Кенигсбергского процесса, где прокурор использовал так некстати цитату из «Наших разногласий». Г.В. Плеханов восстанавливает там взгляд социал-демократии на террор и развивает уже знакомые нам воззрения в более систематическом виде:

«Наш современный политический порядок ставит влиянию сознательных социалистов на народную массу чрезвычайно много препятствий. Для преодоления этих препятствий необходима трата очень больших материальных средств и моральных усилий. Жизнь выработала у нас целый слой так называемых профессиональных революционеров , т.е. людей, которые посвящают революционной деятельности всю свою жизнь и все свои силы. Эти профессиональные революционеры представляют главный и трудно заменимый фермент революционного брожения в массе. И если бы они занялись „террором“ вместо того, чтобы вести пропаганду и агитацию в рабочей массе, то распространение революционных идей в этой массе, наверное, оттого не прекратилось бы, но шло бы, несомненно, слабее и медленнее .

Поэтому мы осуждаем особенно строго именно террористическую деятельность профессиональных революционеров» [П: XIII, 143 – 144, в другом переводе],

– говорит он; к террору прибегают люди, разочаровавшиеся в массовой работе, ему сочувствуют люди, стоящие далеко от рабочего движения, которым импонируют геройство и самопожертвование террористов.

«Эти люди не знают, что при русских политических условиях деятельность пропагандиста или агитатора требует гораздо больше самоотверженности, чем самое смелее покушение . Это забывают иногда даже западноевропейские социалисты, которые, не одобряя террора, как орудия борьбы, говорят, однако, по временам о наших террористах, как о героях par excellence . Этим они немало вредят нашему делу, делу пролетариата, делу воспитания массы для решительной и радикальной борьбы с царизмом» [П: XIII, 145, в другом переводе].

Повторяю, мысли этой статьи, – как нетрудно судить читателю, – его привычные мысли; мы думаем обратить внимание читателей на примечание редакции «Vorwärts’а», которое сильно окрылило социалистов-революционеров. В примечании говорится о солидарности с точкой зрения Плеханова в целом, но

«нам кажется, – гласит примечание, – что не потерянная надежда на пролетарское рабочее движение порождает в настоящее время покушения, но приобретенное на опыте убеждение, что рабочее движение, если не прибегнет к этому средству, не будет иметь при царском абсолютизме возможности действительного развития. Нам кажется, что людей, решающихся на такое дело, движет рядом с возмущением, отчаянием против совершенных царскими сыщиками злодеяний, также и надежда, что так, наконец, должен быть и так только и может быть очищен путь для настоящего рабочего движения. Нельзя также не признать, что при настоящем положении вещей в России такой акт, если сам по себе, конечно, не обеспечивает надолго избавления, то, однако, в данный момент облегчает страшный гнет, лежащий у всех на душе, и потерявшим надежду вселяет новую надежду, обесчещенным – чувство восстановленной чести».

Примечание это было продиктовано тем настроением, которое вызвало у западноевропейских социалистов убийство фон Плеве. Огромное значение имело при суждении, разумеется, и незнание сил рабочего класса России, неверие в его мощь и революционную сознательность. Ближайшие же месяцы показали, как правы были русские социал-демократы и насколько недооценивали силы русского пролетариата западноевропейские социал-демократы. Однако примечание это свою долю вреда успело принести. В течение двух месяцев с лишним «Революционная Россия» вела на его основе нападение на социал-демократию.

Но в России разразилась революция, было не до теоретических споров. И вот тут-то и сказался весь якобинский темперамент Плеханова.

Припомнил он свои советы демонстрантам дезорганизовать ряды противников путем «изъятия» начальников, как гражданских, так и военных.

«Тогда еще рано было привлекать внимание читателей к этому шагу, и мы говорили о нем только предположительно . Теперь настала пора говорить о нем, и мы заявляем категорически: дезорганизация правительственной власти , – каких бы „ изъятий “ она ни потребовала , – представляет собой , ввиду современной военной техники , совершенно необходимое условие удачного вооруженного восстания . Поэтому революционеры должны уметь дезорганизовать правительственную власть в нужную для них минуту» [П: XIII, 195].

Но как это сделать, минуя метод террора? Можно было предполагать, что Плеханов, так много боровшийся против террора, в самый критический момент также будет советовать «изъять из оборота начальников»… путем агитации. Так и изображали дело социалисты-революционеры, которые имели зуб против Плеханова. Но, на самом деле, Плеханов был бы плохим революционером, если бы не смог в нужный и решительный момент правильно применить свой же собственный метод, по которому лучшим способом борьбы является тот, который дает максимальную пользу при данных конкретных условиях, – пользу для пролетариата, конечно.

«Но дезорганизация неприятеля, очевидно, предполагает ряд таких действий, которые называются у нас террористическими . Стало быть, берясь за оружие, мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится и его значение, как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его, как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации; поэтому, готовясь к восстанию, нам надо будет отвести ему надлежащее, – хотя, как видит читатель, и строго подчиненное , – место в нашем плане военных действий.

В 70-х годах первые проповедники „терроризма“ смотрели на него именно как на дезорганизацию правительственной власти . Они так и называли его дезорганизаторской деятельностью . В течение долгого, очень долгого времени „террор“ дезорганизовал не правительство, а самих революционеров. Во время восстания он дезорганизует врагов революции. И не найдется ни одного социал-демократа, который, откажется прибегнуть к нему в такое время. Кто борется, тот хочет победить; кто хочет победить, тот должен соблюсти те условия, от которых зависит победа.

Это признание чрезвычайно важной роли „дезорганизаторской деятельности“ открывает социал-демократической партии путь для соглашения с разными террористическими группами, уже существующими или могущими возникнуть в ближайшем будущем. Тут опять мы говорим, конечно, не о программном, а о чисто практическом соглашении: ты сделаешь то, между тем как я сделаю вот это; ты захватишь неприятельский обоз, между тем как я нападу на него с такого-то фланга и т.д.» [П: XIII, 195 – 196].

Он жестоко ошибался, – не все социал-демократы понимали столь простые вещи. Его же софракционеры чинили ему препятствия и эти превосходные якобинские советы встретили отклик лишь у большевиков.

Мартов свидетельствует, что в 1905 году

«был момент, когда даже Плеханов, давнишний противник террористических методов, поставил в Совете партии вопрос о соглашении с социалистами-революционерами на предмет террористических актов, вполне целесообразных в данных политических условиях. Соглашение было сорвано лишь вследствие ультиматума Аксельрода и Мартова, заявивших, что они выйдут в таком случае из состава Совета и будут апеллировать к партии. Среди большевистских элементов партии симпатии к террору также возросли, но в общем и целом партия устояла на своей прежней позиции отрицания террора».

Это очень ценное свидетельство Мартова. В нем Плеханов рисуется к тому же, как превосходный диалектик, умеющий руководствоваться не только в теории, но и в вопросах практики интересами революции. Под давлением меньшевиков вопрос был снят с очереди, но он не остался без влияния на его публицистические статьи и выступления.

Отголосков этого можно найти в печатных произведениях 1905 года немало. В «Дневнике» № 3, например, он пишет:

«Газеты на днях сообщали, что в Петербурге одним из предводителей черной сотни выступил какой-то статский советник, сопутствуемый какими-то прилично одетыми господами в цилиндрах. До всей этой прилично и неприлично одетой сволочи нам, разумеется, нет никакого дела. По отношению к ним мы можем признать только один прием: террор » [П: XIII, 350 – 351].

Заметные следы его сохранились в предисловии к 1-му тому собрания его сочинений.

Мы не думаем останавливаться на политической позиции Г.В. Плеханова в первой революции, – это выходит за пределы настоящей главы; однако, умеренность и тактический оппортунизм его этой эпохи ничуть не умалят значения того взгляда на террор, который развивал Плеханов до 1904 года. Свое настоящее завершение и подлинное революционное развитие этот взгляд нашел в тактической системе российского большевизма, а затем и российского коммунизма. В этом смысле В. Чернов и буржуазные писаки, которые в 1917 г., после Октября, бросали Плеханову обвинение в том, что наши воззрения на террор суть развитие его учения, были правы.

Правы были они тогда, когда называли Плеханова якобинцем. В нем было очень много якобинского. Л.Б. Каменев передает слова В.И. Ленина

« В Плеханове живет подлинный якобинец »

– такую высокую похвалу В.И. Ленин воздавал редко кому. Изложенное выше не оставляет ни тени сомнения насчет того, что Плеханов действительно заслужил такое почетное название.

1.

Мне уже пришлось выше отметить, что самой характерной особенностью эволюции социально-политических идей Плеханова в ту эпоху была та раздвоенность, которую можно было заметить уже вскоре после его перехода на сторону меньшинства.

Ленин глубоко прав, когда в своей брошюре «Шаг вперед» пишет:

«Напрасно рассчитывает тов. Плеханов на невнимательного читателя, думая представить дело так, что большинство безусловно восставало против личной уступки насчет кооптации, а не против перехода с левого крыла партии на правое. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов, во избежание раскола, сделал личную уступку (это весьма похвально), а в том, что, вполне признавши необходимость спорить с непоследовательными ревизионистами и анархическими индивидуалистами, он предпочел спорить с большинством, с которым он разошелся из-за меры возможных практических уступок анархизму. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов изменил личный состав редакции, а в том, что он изменил своей позиции спора с ревизионизмом и анархизмом, перестал отстаивать эту позицию в ЦО Партии» [Л: 8, 362].

Этого простого обстоятельства Плеханов никак не мог усвоить еще долгое время, а когда, наконец, усвоил, то стал искать объяснения этому странному факту в якобы бонапартистских тенденциях большинства!

Все теоретические разногласия, относящиеся будто бы к той поре, сплошные безделицы. Факт совершенно несомненный, что первым принципиальным вопросом, из-за которого он разошелся с большинством, был вопрос о том, будет ли кооптация «переходом на правое крыло» или нет. Отсюда в известной мере предопределялось и ближайшее направление дискуссии: ему надлежало доказать, что сторона, куда он переместился – не правая сторона. И как ни нелепа была защита подобного рода положения, Плеханов с блеском, достойным лучшего применения, отстаивал его.

В процессе этой борьбы тщетны оказались все попытки Плеханова найти существенные принципиальные разногласия теоретического характера и, по существу говоря, все его блестящие статьи только и делали, что прикрывали подлинно оппортунистическую практику меньшевиков.

Напротив, в эту эпоху, когда непосредственная политическая борьба велась на страницах ЦО враждебно большевикам и Ленину было невозможно высказаться по вопросам текущей политики, Плеханову приходилось писать по вопросам тактики и теории, и он развивал последовательную линию революционной социал-демократии. Но эта последовательность была уже с трещинкой. На самом деле, на его «Чего не делать» последовал ответ «Освобождения», который видел в его статье признак поворота направо, на путь «реалистической» политики – это было правильно, и Ленин несомненно прав, когда пишет:

«Восторги г. Струве были совершенно естественны: ему не было дела до тех „хороших“ целей (kill with kindness), которые преследовал (но мог и не достигнуть) тов. Плеханов; г. Струве приветствовал и не мог не приветствовать тот поворот в сторону оппортунистического крыла нашей партии , который начался в новой „Искре“, как видят теперь все и каждый. Не одни только русские буржуазные демократы приветствуют каждый, хотя бы самый мелкий и временный, поворот к оппортунизму во всех социал-демократических партиях. В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся» [Л: 8, 362].

Плеханов же видит в статье Струве «сплошное недоразумение», явившееся результатом политической наивности. Он напоминает Струве, что если даже согласиться с тем, что в вопросе о ближайших задачах политической борьбы и есть между ними согласие, то и догда это еще не сделало бы их менее непримиримыми врагами, ибо цели обоих противоположны. Цель Струве

«состоит в том, чтобы завоевать политическую свободу , но в то же время помешать пролетариату дойти до полного сознания враждебной противоположности своих интересов с интересами буржуазии » [П: XIII, 38],

в то время как цель революционного социал-демократа Плеханова состоит как раз в обратном – как можно скорее довести пролетариат до этого сознания, ибо он убежден, что

« даже борьба с абсолютизмом будет становиться у нас тем решительнее и тем победоносней , чем скорее и чем больше наш пролетариат проникнется идеями революционной социал-демократии » [П: XIII, 38 – 39].

Тогда совершенно понятно, что с точки зрения цели революционного социал-демократа деятельность Струве – этой либеральной Гретхен –

«представляется и должна представляться мне вредной , поскольку эта деятельность направлена на затемнение классового самосознания пролетариата . Поэтому принцип целесообразности побуждает меня, – пишет Плеханов, – бороться с единомышленниками Гретхен , а не сближаться с ними » [П: XIII, 39].

Отсюда ни в коем случае не следует сделать вывод, будто либеральное движение имеет своей целью только затемнение классовой сознательности пролетариата – поскольку оно направлено против царизма, оно встретит поддержку в рабочем классе, хотя для этого рабочему классу не нужно становиться под одно знамя с либеральной Гретхен.

Несмотря на то, что этот вопрос для нашей партии и в частности Плехановым был совершенно правильно решен еще задолго до выступлений «либеральной Гретхен» – русским социал-демократам долго еще приходилось выслушивать незаслуженные упреки даже от своих единомышленников. Значительно позже, когда РСДРП отказалась от участия на Парижской конференции, многие из западных социал-демократов упрекали нашу партию в том, что она не поддерживает движение, направленное против царизма. Венский «Arbeiter-Zeitung» в статье по доводу конференции бросил упрек РСДРП в том, что она не согласилась участвовать в совещании оппозиционных партий и организаций, находя в этом нежелании доказательство отказа от поддержки «противоказацкого движения». Плеханов справедливо пишет в ответ ей:

«На практике нам до последних лет не приходилось поддерживать „ против казаков “ какие бы то ни было другие оппозиционные или революционные направления. Но это произошло не по нашей вине. Это произошло единственно потому, что, когда, – после затишья 80-х и начала 90-х годов, – мы выступили на арену борьбы „с казаками“, на этой арене не было никаких других оппозиционных или революционных элементов . Собственно в России мы, после указанного затишья, выступили первыми застрельщиками в борьбе „с казаками“. Нам первым пришлось испытать на себе всю тяжесть „казацких“ преследований, и нам оставалось лишь сожалеть о том, что нас слишком слабо поддерживали , – тогда еще слишком слабые, – другие элементы , враждебные царизму . Нелегкое бремя борьбы „с казаками“ до сих пор лежит главным образом на спине социал-демократических российских „ пролетариев “, как в этом легко может убедиться „Arbeiter-Zeitung“, дав себе небольшой труд ознакомиться со статистикой совершающихся в России арестов и ссылок» [П: XIII, 161].

Именно так. Там, где все бремя борьбы лежало на пролетариате, там можно было и следовало говорить об обязанностях либералов поддерживать пролетариат и упреки следовало адресовать им, а не с.-д.

Западноевропейские социал-демократы просто плохо себе представляли подлинное состояние дел внутри страны и отсюда делали совершенно неверные выводы. Но Струве был бы наивен, если бы не предвидел все эти возражения Плеханова. «Освобождение» было широко осведомлено о фактах, которые приводит Плеханов в ответ «Arbeiter-Zeitung», как прекрасно было известно автору передовой статьи (П. Струве) и то, что еще некоторое время «Искра» будет повторять радикальные фразы и давать правильное освещение вопросам и фактам, но при всем том, или вернее именно поэтому, суть поворота, «победа реалистического понимания над доктринерским утопизмом» – была указана не без ясности. Забавным показалось Плеханову то, что Струве не заметил, что в основе его статьи лежит мысль о необходимости свою тактику сообразовать с «требованиями политической погоды».

«Если все течет, все изменяется; если у политического деятеля, преследующего великую историческую цель и имеющего, как говорят французы, le diable au corps (черта в теле), может и должно оставаться неизменным одно только желание: во что бы то ни стало добиться победы; если все остальное имеет для него лишь относительную ценность, то ясно, что принцип целесообразности является главнейшей заповедью его практического разума . Для такого деятеля во всякое данное время наилучшее средство есть то, которое вернее всех других ведет к цели » [П: XIII, 37].

Это правильно. Но из отзыва Струве он как раз и должен был вывести, что должно быть его новая попытка применить теорию к конкретной обстановке отводит его от цели, коли Струве хвалит, а вывода этого он не сделал. Это было лишнее доказательство тому, что поворот был проделан им надолго, а не временно, как думал В.И. Ленин.

Чем объяснить этот поворот? Я уже выше вскользь говорил об этом: Плеханов отставал невероятно от российской действительности, от рабочего движения внутри страны, он ставил перед рабочим классом задачи, которые были слишком узки и слишком примитивны для столь широкого и могучего движения, как то, что поднималось внутри России И характерно, что дальнейшие расхождения Плеханова с рабочим движением идут неровно, зигзагообразно; то он вырастал до уровня настоящего вождя и передового идеолога его, то оставался на уровне новоискровского оппортунизма, то отступал даже правее того.

Это еще лишний раз показывает, что мы правы. Перемеживающиеся влияния революционного темперамента с трезвым учетом неизвестной ему конкретной обстановки и создали ему эту крайнюю неровность тактической линии.

2.

Такая неровность тактической линии началась уже с первого же порыва предвещающего революцию. Земская кампания, план использования ее – Аксельрода, борьба вокруг этого «плана» между Лениным, «Искрой» и Плехановым – вот исходная точка этих принципиальных чрезвычайно интересных и богатых колебаний.

После жестоких поражений на Дальнем Востоке для либерального «общества» стало совершенно ясно то, что революционеры так давно и так настойчиво повторяли: царский абсолютизм вел Россию к гибели и единственное спасение ее – свержение самодержавия. Уже к концу господства Плеве начались протесты «общества», вылившиеся в дни правления его преемника Святополк-Мирского в широкое движение петиций и банкетов, приведшее к созыву знаменитого съезда земств, «осмелившихся требовать» конституции.

Само по себе это было чрезвычайно значительным явлением, предвещающим катастрофическое приближение революции и, разумеется, рабочий класс не мог относиться безучастно к этому движению.

Вопрос о том, как использовать земское движение, как относиться к нему – стал на ряд месяцев центральным вопросом тактики, пока не разразилась революция в самом начале 1905 г.

Как стоял вопрос? Рабочий класс в стране составляет пока «единственную силу», – как говорил Плеханов выше, – реально борющуюся против «казаков»; обстоятельства, объективный ход вещей толкают либеральную буржуазию на этот путь борьбы с «казаками». Задача рабочего класса, – выводит Аксельрод, – усилить движение земской демократии против царизма и в процессе этой поддержки и выявить себя как самостоятельную политическую силу и организоваться.

Известно, как жестоко обрушился на эту программу Ленин. Ему тем легче было обнаружить оппортунизм Аксельрода, что весь его план исходил из положения, явно противоречащего всей революционной тактике и теории старой «Искры». Как заставить земцев двигаться по пути к революции? Поддерживая их, заключая с ними соглашения, воздействуя на его передовые элементы, вовлеченные в кампанию петиций и банкетов – был ответ Аксельрода. Нет, – отвечал Ленин, –

«именно в настоящий момент центральным фокусом политической деятельности пролетариата должна быть организация внушительного воздействия на правительство, а не на либеральную оппозицию. Именно теперь всего менее уместны соглашения рабочих с земцами о мирном манифестировании, – соглашения, которые неизбежно превратились бы в чисто водевильные подстраивания эффектов, – всего более необходимо сплочение передовых, революционных элементов пролетариата для подготовки решительной борьбы за свободу» [Л: 9, 95].

Именно в этот момент было наиболее подходящим воспитывать в рабочих сознание того, что

«настоящее „освободительное движение в обществе“ неминуемо и неизбежно окажется таким же мыльным пузырем, как предыдущие, если не вмешается сила рабочих масс, способных и готовых на восстание» [Л: 9, 95].

Что могут для этого делать рабочие?

«Дело рабочего класса – расширять и укреплять свою организацию, удесятерять агитацию в массах, пользуясь всяким шатанием правительства, пропагандируя идею восстания, разъясняя необходимость его на примере всех тех половинчатых и заранее осужденных на неуспех „шагов“, о которых так много кричат теперь» [Л: 9, 96].

На земские протесты рабочим, разумеется, необходимо откликаться, но не так, как предлагает Аксельрод, а устраивая собрания, разбрасывая листки, организуя демонстрации.

«Серьезная поддержка рабочими земских ходатайств должна состоять не в соглашении об условиях, на которых земцы могли бы говорить от имени народа, а в нанесении удара врагам народа» [Л: 9, 96 – 97].

Это было принципиальное разногласие, основы которого были еще заложены в двух резолюциях II съезда. Аксельрод лишь логически развивал и конкретизировал резолюцию Потресова, который авансом обещал либеральным и либерально-демократическим течениям «соглашение».

В.И. Ленин выпустил свою критику особой брошюрой [Земская кампания и план «Искры». Женева, изд. «Вперед», 1904 г. // Л: 9, 75 – 98], на которую и ответил Плеханов также отдельным оттиском-статьей [О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом // П: XIII, 169 – 187]. Брошюра Плеханова есть попытка критики построения Ленина. Но самая критика своеобразна: она основана не на защите положений, выставленных Аксельродом, а нападений на отдельные места брошюры Ленина.

Основной тезис, который он защищает, сводится к мысли, что нам нужно радоваться тому, что

«России предстоит пережить буржуазную революцию и стараться придать этой революции возможно более широкий размах, а неизбежному и необходимому участию в ней пролетариата сообщить возможно более сознательный характер » [П: XIII, 170].

Это бесспорно, но как раз об том и идет спор: «как это сделать?».

Аксельрод, по мнению Плеханова, рекомендует свой план – защищает идею деятельного участия рабочего класса в борьбе с абсолютизмом, участие, которое не может не привести на опыте к разочарованию в революционности буржуазной демократии, степень которой и является мерой политической зрелости пролетариата. Но Ленин не только не отрицал, а как раз, наоборот, выставлял, как мы видели выше, требование, чтобы не превратили рабочих в силу, действующую под флагом и в соответствии с видами либералов, а чтобы они выступили сами на непосредственную борьбу с абсолютизмом, от этого не только результаты, но и опыта будет во много раз больше. Возражая Ленину, он пишет далее:

«Мы должны взять на себя задачу организовать всестороннюю политическую борьбу под руководством нашей партии и стараться заставить „все и всякие оппозиционные слои“ помогать нам в борьбе с царизмом ; но когда земский „оппозиционный слой“ придет в движение, мы окажемся оппортунистами и чуть не изменниками, если захотим заставить этот элемент содействовать пролетариату в его борьбе с царизмом» [П: XIII, 175].

Как будто тут выходит возражение Ленину. Но откуда это следует? Ничего подобного из брошюры Ленина не выписать при всем желании. Оппортунизм Аксельрода заключается не в том, что он хочет заставить «земцев содействовать», а в том, что он выбирает такой путь «воздействия», который приведет как раз к обратному результату – земцы используют пролетариат в своих (отнюдь не пролетарских!) интересах. Плеханов полагает, что Ленин высказывается против «внушительных демонстраций»:

«Когда мы советуем нашим практикам позаботиться о том, чтобы рядом внушительных демонстраций напомнить „недовольным земцам“ о политической программе пролетариата, против нас будет выдвинуто обвинение в оппортунизме, и Ленин на все голоса закричит: „Караул!“ „Измена!“ Чудеса, да и только!» [П: XIII, 175 – 176].

Чудеса, что и говорить, да только не в том, что поражает Плеханова. На самом деле, чего ради он упорно не хочет точно воспроизводить «план» Аксельрода? Ведь Аксельрод настаивал на том, чтобы «внушительные демонстрации» шли к земским собраниям (да не сразу, чтобы не пугать, а – предупредив!) на поддержку им, а Ленин как раз и выставлял требование, чтобы эти внушительные демонстрации шли напоминать о «политической программе пролетариата».

Плеханов, пародируя Ленина, пишет, что новый Ленин не похож на Ленина старого из «Что делать?»; старый Ленин, по его мнению, защищал марксистские положения, а новый Ленин рассуждает метафизически.

«Я согласен со старым Лениным и сожалею о том, что новый Ленин сжег почти все, чему тот поклонялся, и поклонился почти всему, что тот сжигал» [П: XIII, 176].

Это результат простого обмана зрения: новый Ленин развивал основные положения, высказанные старым Лениным, только новый Плеханов отходит в сторону, и поэтому естественно ему должно было казаться, будто Ленин поклонялся чему-то новому: если путь, проделанный Плехановым, принять за прямую, то тогда все прямые воистину должны казаться зигзагами.

Возражает Плеханов и на те слова Ленина, которые он направил против Аксельрода за его боязнь запугивать либералов.

«Мы вообще не можем руководствоваться в своей деятельности паникой и страхом буржуазии. Ну еще бы! Конечно, нет! Это – аксиома. Но такую же аксиому представляет собой и та мысль, что мы в своей деятельности должны руководствоваться тем соображением, что мы не должны без надобности пугать тех, которые в данное время могут быть полезны нам» [П: XIII, 178].

Без надобности! Революция уже у порога, все общественные слои так или иначе готовятся к ней, а рабочему классу говорят: «осторожней, чтобы не пугнуть какого-нибудь князя Трубецкого» [см. Л: 9, 81 – 82] – это уже нечто большее, чем «без надобности»: еще рабочие только готовятся поднять кулак против царизма, а уж интеллигентские нянюшки цепляются за его руки и кричат: «не создавай паники, ты превращаешь твою кампанию в рычаг для реакции» [см. Л: 9, 80].

Разве Ленин был не прав, когда говорил:

«Пугаясь уличных листков, пугаясь всего, чтó идет дальше цензовой конституции, гг. либералы всегда будут бояться лозунга „демократическая республика“ и призыва к вооруженному всенародному восстанию. Но сознательный пролетариат отвергнет с негодованием самую мысль о том, чтобы мы могли отказаться от этого лозунга и от этого призыва, чтобы мы могли вообще руководиться в своей деятельности паникой и страхами буржуазии» [Л: 9, 82].

Плеханов возмущенно вопрошает Ленина:

«Разве в письме редакции „Искры“ речь идет об отказе от лозунга „демократическая республика“ и от призыва к вооруженному восстанию? Пусть Ленин потрудится указать мне то место письма, в котором он вычитал это. Он не укажет такого места, потому что его нет и быть не могло . Редакция „Искры“ говорила нечто прямо противоположное » [П: XIII, 177].

Почему же нечто противоположное? Последовательность и логика прежде всего! Или мы теперь выставляем свои неурезанные лозунги и готовим свою организацию к вооруженному восстанию – тогда не миновать пугнуть кое-какую часть либеральной буржуазии, либо мы не хотим пугать, пугаемся призраком запуганного либерала, тогда вывод не делать – значит быть очень непоследовательным человеком.

Плеханов напоминает, что тактика запугивания есть тактика анархизма. Правильно, но Ленин и не держался этой тактики, он лишь не хотел не только запугивать «общество», но не позволял, чтобы и его самого запугивали, – только и всего.

«Новый Ленин находит, что именно в настоящий момент преступно переносить центр тяжести с обращения к правительству на обращение к земству. Тут уже я не скажу: „верно!“, потому что тут – или умышленная путаница, достойная самого пушистого лисьего хвоста, или невольное „недоумение“, простительное только зеленому гимназисту , как выразился Энгельс в полемике с Ткачевым. Обращение обращению – рознь . К правительству мы „обращаемся“, стараясь повалить его, а к обществу мы „обращаемся“, стараясь побудить его к более энергичной борьбе с правительством и… и, – как выражался старый Ленин, – продиктовать ему „положительную программу действий“. Ларчик открывается, как видите, совсем просто» [П: XIII, 182].

Не так просто, во всяком случае, для Аксельрода, чей ключ к тому ларчику, который смастерил Плеханов, никак не подходит. Не Ленин, а именно Аксельрод упустил из виду первое «обращение» и перенес центр тяжести и все внимание в своем плане на второе обращение. Ленин же говорил прямо, напоминая Аксельроду, куда следует обратить особую силу удара: на правительство. Первый вид «обращения» – говорил Ленин – в момент, когда мы переживаем начало революции, есть доминирующая забота революционера, из него второй вид обращения сам собой вытекает.

«Товарищи, осуждающие нас, согласны с нами в том, что России предстоит теперь пережить не пролетарскую , а буржуазную революцию . Но, между тем как мы советуем пролетариату , – которому суждено сыграть главную роль в этой буржуазной революции, – своевременно позаботиться о том, чтобы в начинающейся борьбе приняли участие все те буржуазные элементы , которые только могут участвовать в ней, – наши мнимо-радикальные товарищи хотят, чтобы буржуазная революция совершена была силами одного пролетариата » [П: XIII, 182 – 183].

Это не так. Никто не советовал сделать буржуазную революцию в России силами одного пролетариата. Ниже мы будем иметь случай подробно говорить о движущих силах революции и различных решениях этого вопроса.

«Мы, – „оппортунисты“, – хотели бы хоть отчасти свалить тяжесть предстоящей политической борьбы с плеч пролетариата на плечи буржуазии.

Они, – „радикалы“, – хотят, чтобы эта тяжесть целиком легла на спину пролетариата» [П: XIII, 183].

Повторяю, насчет того, чтобы «целиком», мы еще поговорим ниже, но главное все-таки в том (как это Плеханов не понимал?), что русская буржуазия в силу исторического прошлого России не способна была с самого же начала идти дальше «конституции» и что, следовательно, волей-неволей вся забота об окончательной демократизации России целиком должна была лечь на плечи пролетариата и его ближайшего союзника – крестьянства.

Странное впечатление оставляет на читателя эта брошюра. Направленная в защиту Аксельрода и уснащенная вполне достаточной дозой всяких крепких слов по адресу Ленина, она не оставляет у читателя впечатление, очень благоприятное для Аксельрода. Наоборот, Плеханов старательнейшим образом обходит все те пункты, где Аксельрод явно ошибался и на которые особенно жестоко нападал Ленин. Это была очень странная защита Аксельрода. Спустя восемь лет Ленин, перечисляя заслуги и революционные моменты в деятельности Плеханова после II съезда, писал об этой его брошюре, что в ней

«Плеханов защищал аксельродовский план земской кампании таким образом, что обходил молчанием как раз главные ошибки его» [Л: 25, 133, прим.],

т.е., говоря проще, во всех главных пунктах, где Аксельрод ошибался и Ленин критиковал, Плеханов молчанием соглашался с последним.

Это не без основания Ленин считает за заслугу Плеханова. Именно в эти полгода – конец 1904 и начало 1905 года – революционный темперамент Плеханова сказался с особой силой.

3.

Но еще не успели закончить спор о земской кампании и сама земская кампания едва стала выходить на более или менее широкую дорогу либеральных требований, как грянула революция. Всем известное кровавое воскресенье было началом первой русской революции. Уже теперь не могло быть никаких сомнений насчет того, что революция наступила.

Было совершенно очевидно, что великая революция в России уже факт, и сообразно с этим надлежало и решить вопрос о задачах социал-демократической рабочей партии.

Как отозвался Плеханов? Не менее определенным и пламенным призывом к подготовке к вооруженному восстанию.

Статья «Врозь идти, вместе бить» [П: XIII, 188 – 197] представляет замечательный образец того, как высок был революционный темперамент Плеханова, когда он освобождался от «конкретной» России. Рационалистическое построение тактики, соответствующей конкретным условиям, ему все время после 1904 года не удавалось, ибо сами конкретные условия были ему незнакомы.

Но тогда, когда революционные подъемы освобождали его из-под этой угнетавшей его отсталой конкретности, тогда в нем заговаривал «якобинец», и необузданной революционностью он очень близко подходил к Ленину.

Так было прежде всего после 9 января. Правительство в этот день показало всему рабочему классу и передовому «обществу», что оно не остановится ни перед чем,

«не желая идти на уступки и хорошо сознавая в то же время, что его неуступчивость подливает масла в огонь общественного неудовольствия, правительство деятельно готовится к бою и спешит вооружить тех, которые „по долгу службы“ и по личному влечению стоят на его стороне» [П: XIII, 188].

Реакционеры не краснобаи, поэтому они не говорят, а вооружают всех тех, кто может защитить их интересы.

Петербургом не кончился, а начался свирепый разгул жестокостей реакционеров, чувствовавших совершенно реально угрозу быть сметенными революцией. За Петербургом Варшава, за ней Могилев.

«Горе нашей стране, если она не возмутится ввиду всех этих кровавых подвигов царских людоедов! Горе тем сторонникам политической свободы, которые не ополчатся теперь на смертельную борьбу со смертельными врагами всякого поступательного движения» [П: XIII, 189].

На кровавые бесчинства бандитов должен последовать ответ, и этот ответ может быть один:

«Громкий, дружный, единодушный крик, призывающий к вооруженному сопротивлению всех мужественных людей российского государства, всех врагов царского самодержавия. К нашему боевому кличу, знаменующему собой нашу принадлежность к международной социал-демократии: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, должен быть прибавлен теперь нами другой боевой клич, выражающий осознание той политической обязанности, которая лежит теперь на нас, как на партии, представляющей интересы самого передового, самого революционного класса современной России: „Враги царизма, вооружайтесь!“ – таков тот клич, который должен выйти из наших рядов и, как энергичный революционный призыв, громко раздаться по всей России» [П: XIII, 189 – 190].

Но могут возразить, вооруженное сопротивление, это – такой акт, который неизбежно в своем логическом развитии приведет к вооруженному восстанию.

«И это будет справедливо. Но не менее справедливо и то, что нас ни на минуту не может смутить подобное замечание. Легенда о том, что наше учение бесповоротно приговаривает нас к „мирным“ способам действия, сочинена была нашими противниками из лагеря народников, никогда не бывших в состоянии понять это учение. Впоследствии, под влиянием нашей полемики, сами народники почти позабыли эту легенду, и теперь ее повторяют иногда в своих речах только либеральные адвокаты, начитавшиеся Бернштейна и не умеющие надлежащим образом поставить защиту своих социал-демократических клиентов. На самом деле социал-демократия в каждое данное время и в каждой данной стране отстаивает те средства борьбы, которые она, по обстоятельствам времени и места, находит наиболее целесообразными. Там, где наиболее целесообразны „мирные“ средства, она отрицает насильственные действия; там, где наиболее целесообразны насильственные действия, она поворачивается спиной к „мирным“ средствам. Что же касается в частности нашей социал-демократии, то российская действительность ни в каком случае не могла развить в ней пристрастие к „ законности “» [П: XIII, 190].

Мы не можем не вспомнить его призыв к вооруженному сопротивлению во время нападений на демонстрации, которые он давал в январе 1902 года. Уже тогда вопрос о необходимости этих мер был совершенно ясен всем ортодоксальным социал-демократам.

«Вопрос не в том, неизбежно ли восстание, а в том, близок ли его момент, наступает ли, наконец, то время, когда подготовка к нему явится серьезным делом серьезных революционеров, а не праздной забавой революционных недорослей. Теперь не может быть споров по этому поводу. Движение 9 января было лишь первым, неуверенным, плохо обдуманным и мало сознательным шагом рабочего Геркулеса, стряхивающего с себя политическую дремоту» [П: XIII, 191].

За этим первым шагом не могут не последовать другие, более обдуманные и решительные. Реакционеры это хорошо знают, они не могут не знать, что пролетариат не может пошевелиться без того, чтобы не затрещало безобразное здание царизма, отсюда и суровая кровавая борьба.

«Мы обязаны позаботиться о том, чтобы при таких столкновениях народ был вооружен не церковными хоругвями и не крестами, а чем-нибудь более серьезным и действительным. Вопрос о вооруженном столкновении нашего пролетариата с царским правительством становится на очередь неотвратимой логикой истории. Мы, с своей стороны, можем сделать только одно: постараться разрешить его в пользу пролетариата » [П: XIII, 191].

Но, скажет в ужасе социал-демократический филистер, вы забыли слова Энгельса о том, что народное восстание заранее обречено на неудачу вследствие усовершенствования военной техники.

«И пусть не говорят нам, что нынешняя усовершенствованная военная техника заранее осуждает народное восстание на неудачу. Если бы это стояло даже вне всякого сомнения, то и тогда нам все-таки не следовало бы отказываться от мысли о поддержке такого восстания , потому что пассивное отношение нашего народа к гнусностям, совершаемым его правительством, было бы самым ужасным из всех возможных видов его поражения, сделав его неизлечимым рабом и осудив его на вечную политическую незрелость. А, кроме того, необходимо помнить, что убеждение в невозможности удачного восстания совсем не так основательно, как это кажется на первый взгляд. Ф. Энгельс, высказавший его в своем знаменитом предисловии к книге Маркса о борьбе классов во Франции, считал его правильным только в применении к известному периоду в развитии известных стран Западной Европы . И он сам был очень недоволен теми, которые, ссылаясь на его авторитет, объявили удачные народные восстания невозможными ныне нигде и ни при каких условиях» [П: XIII, 191].

На Западе восстание не имеет шансов на успех еще и потому, что там правительство имеет поддержку в лице «общества», а у нас:

«Наше положение, вместе со свойственными ему огромными и многочисленными невыгодами, имеет, однако, ту очевидную и важную выгоду, что наш пролетариат пока еще совсем не одинок в своей борьбе с правительством» [П: XIII, 192].

Пролетариат у нас может рассчитывать на поддержку других слоев населения.

«Если на Западе изолирован , – до поры до времени – пролетариат , то у нас в изолированном положении оказывается как раз тот враг , с которым мы ведем теперь борьбу не на жизнь , а на смерть , т . е . царское правительство . Это в огромной степени увеличивает шансы восстания» [П: XIII, 192].

Но тогда совершенно ясно, что одна из задач пролетариата сделать все возможное, чтобы общество не перестало нас поддерживать. Следует отметить, что вопрос о сохранении благожелательного отношения общества значительно меньше зависел от пролетариата, чем это казалось Плеханову. Врозь идти, вместе бить – это ни в какой мере нельзя было считать окончательно ясным решением вопроса об отношении к «обществу», за этим теоретическим, общим утверждением как раз и должно было следовать конкретное решение вопроса.

Будто бы противоречия существовали между его постановкой вопроса о вооружении и Ленина, а не между ним и редакцией «Искры».

«Если успешное восстание невозможно теперь у нас без сочувствия к нему со стороны „общества“ и без дезорганизации сил правительства, то даже при соблюдении этих условий оно будет совершенно немыслимым, если явится делом сравнительно небольшой кучки заговорщиков. Вооруженное восстание победит как восстание широкой массы или не победит никогда и ни при каких предварительных условиях . И вот почему, подготовляя вооруженное восстание и зовя к оружию всех врагов царизма, наша партия должна помнить, что – как сказано в передовой статье № 85 „Искры“, – коренным и ничем не заменимым условием успешного восстания является жгучая потребность народной массы напасть на самодержавие с оружием в руках» [П: XIII, 196].

Передовая статья эта со своим нелепейшим лозунгом прямо расходится с Плехановым. Передовица говорит:

« жгучая потребность напасть на самодержавие и вооружиться для этого » [Л: 9, 269].

Вот куда должны мы направить свои усилия –

« на пропаганду в массах самовооружения для целей восстания » [Л: 9, 269].

Помилуйте, какая тут «жгучая потребность», когда плехановское построение целиком и полностью опирается на необходимость вооружаться кое-чем более реальным, чем «потребность». Говоря о заговорщиках, Плеханов кивает в сторону большевиков, но это лишь полемические красоты. На самом же деле разве не ясно, что своей теорией дезорганизации правительства, своим пламенным призывом к вооружению и к вооруженному сопротивлению, своим призывом не гнушаться даже террором в целях дезорганизации сил противника, Плеханов очень близко подошел к Ленину.

В.И. Ленин расценивал эту статью как первый шаг Плеханова к ликвидации своего уклонения в сторону оппортунизма:

«Плеханов, – писал он в заметке „Из новоискровского лагеря“ – в передовице № 87 „Искры“ проводит с успехом, мягко и уступчиво кивая Мартову, тактику kill with kindness (убить посредством мягкости). Расшаркиваясь перед автором передовицы № 85, Плеханов по существу дела целиком опровергает его и проводит именно те взгляды, на которых настаивал всегда „Вперед“. В добрый час! Только посчитайтесь еще родством с Мартыновым, почтеннейший диалектик» [Л: 9, 287],

– звал Ленин и искренно жалел, что «бедному Плеханову» долго еще придется «выпутываться из новоискровского хлама».

Вот почему Ленин как раз в эту пору сделал ряд попыток привлечь на свою сторону Плеханова. Последний спустя несколько лет в «Дневнике» упоминает о том, что в начале 1905 г. Ленин обратился к нему с письмом, где приглашал с ним отстоять против оппортунистов взгляды революционной социал-демократии. Такое письмо действительно было. Ответ нам неизвестен, но последовавший затем № 1 «Дневника» еще более давал материала для такого заключения, что в колебаниях Плеханова наступил перелом.

Говоря о слухах, распространенных в связи с мукденским поражением в «обществе» о созыве совещательного органа при царе, Плеханов пишет:

«Мы во что бы то ни стало должны помешать этой комедии. Нашей стране нужен не кое-как спроворенный собор „ государственных холопов “ и „ сирот “, годных только на то, чтобы прикрывать именем народа царские грехи и ошибки. Нет, ей нужно Учредительное Собрание , созванное на основе всеобщего , прямого и равного избирательного права , властно провозглашающее волю и способное требовать строго отчета у всех тех , которые виновны в наших бедствиях » [П: XIII, 239].

Только Учредительное Собрание может вывести страну из состояния позора.

«Но царское правительство никогда не согласится на созыв такого собрания. Поэтому необходимо свергнуть царское правительство » [П: XIII, 240].

Долой царское самодержавие, да здравствует самодержавие народа! – таков был тот лозунг, который нужно было реализовать вооруженным восстанием. Повторяю, это был один из моментов наибольшего сближения между Лениным и Плехановым. Сближения были и далее в дни революции, но уже совершенно иного порядка.

Почему же прервалось это сближение, и какие обстоятельства вызвали дальнейшее идейное правение Плеханова? Обсуждение вопросов тактики более или менее близкого будущего, – а известно, что при обсуждении подобного порядка вопросов недостаточен революционный темперамент, если даже он сочетается с тонким диалектическим умом, как у Плеханова, с прекрасным знанием общих социологических основ марксизма, – для этого совершенно необходимо еще и правильное представление о конкретной действительности, полное знание арифметики борющихся сил.

Первым подобным вопросом, вставшим на очередь дня, был вопрос о временном революционном правительстве. На этом вопросе Ленин и дал теоретическое сражение Плеханову. В «Искре» вопрос о временном революционном правительстве поднял Троцкий, чем вызвал особенный переполох в лагере наших российских ревизионистов. Приблизительно к этому времени и воспользовавшись этим, оппортунисты принялись за обсуждение вопроса, и в лице Мартынова дали отрицательный ответ на возможность участия социал-демократов во временном революционном правительстве.

4.

Мы уже выше привели энергичные слова Плеханова о борьбе за Учредительное Собрание. Это было настроение подавляющего большинства социал-демократов. Естественно в связи с этим лозунгом возник ряд вопросов:

«Как именно должно произойти это низвержение теперешнего правительства? Кто должен созвать то Учредительное Собрание, которое теперь готовы выставить, – с признанием всеобщего и т.д. избирательного права – своим лозунгом и освобожденцы (см. № 67 „Освобождения“)? В чем именно должно состоять действительное обеспечение свободных и выражающих интересы всего народа выборов в такое собрание?» [Л: 10, 4].

Чем сильнее становилась революция, тем вопросы эти становились назойливей, и мимо них пройти не было никакой возможности. Весна 1905 года – время наиболее заметного роста революционной волны; во всех революционных партиях этот вопрос стал более или менее отчетливо. Встал он и перед социал-демократией, в рядах которой намечались различные ответы. Парвус-Троцкий дали положительный ответ; со стороны большевиков выступил В.И. Ленин с защитой лозунга временного революционного правительства и, наконец, в дискуссию с Лениным вступил Г.В. Плеханов с резкой критикой защищаемого им лозунга.

Первая статья Ленина «Социал-демократы и временное революционное правительство» была ответом на брошюру Мартынова.

«Не трудно понять, что при самодержавии действительно свободные всенародные выборы в Учредительное Собрание с полным обеспечением действительно всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов не только невероятны, но прямо невозможны. И если мы не зря выдвигаем практическое требование немедленного низвержения самодержавного правительства, то мы должны же выяснить себе, каким именно другим правительством хотим мы заменить правительство низвергаемое, или иначе сказать: как мы смотрим на отношение социал-демократии к временному революционному правительству» [Л: 10, 4].

Это была совершенно конкретная постановка вопроса. Естественно и ответ на него должен был быть конкретным. Пугаться мартыновских жупелов – «бакунизм», «заговорщик», «бланкист» – значило наперед отказаться от решения вопроса. Социал-демократия не может гнаться и за тем, чтобы быть «революционнее всех».

«За революционность оторванного от классовой почвы демократа, щеголяющего фразой, падкого на ходкие и дешевые (особенно в аграрной области) лозунги, мы и не подумаем угоняться; мы, напротив того, всегда будем относиться к ней критически, разоблачать действительное значение слов, действительное содержание идеализируемых великих событий, уча трезвому учету классов и оттенков внутри классов в самые горячие моменты революции» [Л: 10, 18].

Мы – социал-демократическая партия пролетариата – будем вести свою политику смелой и решительной борьбы за низвержение самодержавия и за установление революционной демократической диктатуры. Она не будет социал-демократической.

«Этого не может быть , если говорить не о случайных, мимолетных эпизодах, а о сколько-нибудь длительной, сколько-нибудь способной оставить след в истории революционной диктатуре. Этого не может быть, потому что сколько-нибудь прочной (конечно, не безусловно, а относительно) может быть лишь революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа. Русский же пролетариат составляет сейчас меньшинство населения России. Стать громадным, подавляющим большинством он может лишь при соединении с массой полупролетариев, полухозяйчиков, т.е. с массой мелкобуржуазной городской и сельской бедноты. И такой состав социального базиса возможной и желательной революционно-демократической диктатуры отразится, конечно, на составе революционного правительства, сделает неизбежным участие в нем или даже преобладание в нем самых разношерстных представителей революционной демократии» [Л: 10, 18].

Огромная масса поднимается на борьбу с царизмом и полуфеодальным общественным строем; пролетариат должен идти во главе этой борьбы. Вот этого не понимал Мартынов и его коллеги, поэтому выводы его получались отрицательные. На чем было основано отрицательное решение проблемы оппортунистами? На невероятном смешении всех понятий. Ход рассуждения их был примерно таков:

«Находясь во временном правительстве, говорят нам, социал-демократия будет держать в руках власть; а социал-демократия, как партия пролетариата, не может держать в руках власть, не пытаясь осуществить нашей программы-максимум, т.е. не пытаясь осуществить социалистического переворота. А на таком предприятии она неизбежно в настоящее время потерпит поражение и только осрамит себя, только сыграет на руку реакции. Поэтому-де участие социал-демократии во временном революционном правительстве недопустимо» [Л: 10, 23].

Тут явно спутаны понятия демократического и социалистического переворота. Господствует схема:

«сначала будто бы очередь за либеральной крупной буржуазией – уступочки самодержавия, потом за революционной мелкой буржуазией – демократическая республика, наконец, за пролетариатом – социалистический переворот. Эта картина верна в общем и целом, верна „на долгом“, как говорят французы, на каком-нибудь протяжении столетия (напр., для Франции с 1789 по 1905 год), но составлять себе по этой картине план собственной деятельности в революционную эпоху, – для этого надо быть виртуозом филистерства. Если русское самодержавие не сумеет вывернуться даже теперь, отделавшись куцей конституцией, если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто , тогда, очевидно, потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание. А это „отстоять“ и есть не что иное, как революционная диктатура пролетариата и крестьянства! Чем больше мы завоюем теперь, чем энергичнее мы будем отстаивать завоеванное, тем меньше сможет отнять впоследствии неизбежная будущая реакция, тем легче будет задача для пролетарских борцов, идущих вслед за нами» [Л: 10, 26 – 27].

Вот против этого хода мыслей и ополчился Плеханов в статье «К вопросу о захвате власти». Но ставя вопрос так, как в заголовке его статьи, Плеханов с самого начала делает вопрос крайне трудно решимым, ибо он слишком узко толкует проблему, в то время как Ленин выдвинул совсем не эту, относительно частную, проблему, а вопрос о временном революционном правительстве.

Быть может, это все равно? Нет, и Плеханов прекрасно знал, что он суживает вопрос в своей статье, однако он считал именно эту часть обсуждаемого вопроса особенно спорной. О том, что в социалистической революции пролетариату не обойтись без захвата власти, без диктатуры, которая должна быть первым актом такой революции, – могут сомневаться и оспаривать только Бернштейны. Но совсем другое дело – буржуазная революция, предстоявшая России.

«В этой буржуазной революции пролетариату тоже суждено сыграть решающую роль, и вследствие этого могут показаться странными взгляды тех людей, которые, всеми силами поддерживая революционные стремления пролетариата, вместе с тем не одобряют тактики, направляемой к захвату им политической власти» [П: XIII, 203 – 204].

Не только могут показаться. «Вперед» прямо называл эту точку зрения новой «Искры» оппортунистической. Кто прав? Плеханов пытался решить этот вопрос, опираясь на «Обращение» Центрального Совета Союза Коммунистов к своим германским членам, написанное Марксом. По мнению Плеханова,

«это архиреволюционное „Обращение“ предлагает как раз ту тактику, которую рекомендует теперь русским товарищам „Искра“ и которую „Вперед“ осуждает, как жалкое измышление жалких филистеров» [П: XIII, 208].

Для вящей убедительности Плеханов ссылается еще на письмо Энгельса к Турати и заканчивает свою статью победоносными словами:

«Итак, участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии – значит изменять пролетариату. Вот что говорит нам наша справка. И из этого следует, что с точки зрения марксизма не „Искра“, а „Вперед“ проповедует оппортунизм – и притом самый худший, самый вредный оппортунизм»[П: XIII, 211].

Однако если вдуматься хорошенько в его исторические справки да припомнить своеобразие конкретной обстановки, разницу в соотношении сил борющихся классов – станет совершенно ясно, что Плеханов глубоко неправ, и Ленин был прав в своей речи на третьем съезде, заявив:

«Мы очень ценили и ценим Плеханова за все те „обиды“, которые он нанес оппортунистам и которые навлекли на него почетную вражду массы лиц. Но за защиту Мартынова мы его ценить не можем» [Л: 10, 127].

Это действительно было не что иное, как защита Мартынова и его оппортунистической концепции и даже искусственное сужение вопроса было сделано с явной целью защитить позицию новой «Искры».

Выше мы отметили, что люди, утверждающие, будто пролетариату нельзя участвовать во власти в предстоящей буржуазной революции, путают предстоящую демократическую революцию с социалистической. На самом деле, когда большевики утверждали обратное, они только подчеркивали основную мысль социал-демократической тактики предшествовавшей эпохи о гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Социал-демократы утверждали всегда, что предстоящая революция усилит буржуазию, но она же создаст для пролетариата благоприятные условия для развития и усиления его борьбы за конечные цели.

В России решающей силой в борьбе против самодержавия выступает революционный народ, т.е., главным образом, пролетариат с мелкобуржуазной демократией. В среде самого народа существуют расхождения и классовая борьба, но против самодержавия их интересы совпадают и поэтому против самодержавия царя он – революционный народ – выставляет требование самодержавия народа. Когда и при каких условиях мыслима победа? Только при революционной диктатуре революционного народа, т.е., главным образом, рабочих и крестьян.

«Весь вопрос о революционной демократической диктатуре имеет смысл при полном ниспровержении самодержавия. Возможно, что у нас повторятся события 1848 – 1850 гг., т.е. самодержавие будет не свергнуто, а ограничено и превратится в конституционную монархию. Тогда ни о какой демократической диктатуре не может быть и речи. Но если самодержавное правительство будет действительно свергнуто, то оно должно быть заменено другим. А этим другим может быть лишь временное революционное правительство. Оно может опираться только на революционный народ, т.е. на пролетариат и крестьянство. Оно может быть только диктатурой, т.е. организацией не „порядка“, а организацией войны. Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью. Одно из двух: или возьмем крепость, чтобы удержать ее, или не идти на приступ и заявить, что хотим только малое местечко около крепости» [Л: 10, 129].

Так принципиально ставился вопрос со стороны большевиков, а все критические нападки Плеханова показывали не только то, что он не понимал и не знал конкретной России, но и то, что он глубоко скептически относился к силе и сознательности русского пролетариата, о гегемонии которого он говорил на всем протяжении своей революционной деятельности. Впрочем, эти оба недостатка взаимно были обусловлены: скептицизм его вытекал непосредственно из незнания, из книжного представления о российском пролетариате.

Он сравнивал Россию 1905 г. с Германией 1850 года, когда Маркс писал свое «Обращение», со страной, где уже во время революции мелкобуржуазная демократия была организована и крепка, в то время как для рабочего класса и его организации идея самостоятельной политической партии была новой и достаточно дикой идеей. Разумеется, при таких условиях дело обстояло бы очень плохо для рабочих и очень хорошо для тех, на чьей стороне организованность, а следовательно, и сила, да и наконец, ежели бы дело в России обстояло так, как в Германии 1850 г., т.е. стоял бы еще на очереди вопрос об организации самостоятельной политической партии, то не было ли сплошной утопией все его учение о гегемонии пролетариата?

Но в России разве так обстояло дело? Пролетариат имеет партию с более чем 25-летним теоретическим и более чем 10-летним практическим стажем, и мелкобуржуазная демократия политически крайне не организована; пролетариат – гегемон в революции, и вдруг этот гегемон должен ограничить себя и принести все выгоды победы, полученной под его руководством, другому классу. Забыл Плеханов свои же слова в ответ венскому «Arbeiter-Zeitung», как забыл и свое учение о гегемонии пролетариата, о руководстве в революции рабочим классом всеми революционными силами.

Из «мудрой» теории новоискровцев неизбежно вытекал анархический принцип, давно осужденный марксизмом.

На самом деле, если задача пролетариата заключается в руководстве борьбой за то, чтобы к власти пришла мелкобуржуазная демократия, если единственной формой влияния на эту демократию является давление на нее рабочего класса и если единственной формой успешного давления есть массовое давление, то совершенно естественно, что меньшевики считали лучшим путем развития буржуазной революции – путь развития снизу.

Новоискровцы не только это заключение делали, но и упрекали большевиков в том, что они, не довольствуясь этим, думали двинуть революцию и сверху, через временное революционное правительство. Они были правы в своем упреке; только, упрекая большевиков в таком деле, они показывали, как они далеко отошли от марксизма.

Когда Плеханов собрался ответить на эти нападения Ленина, у него конфликт с «Искрой» дошел до наивысшего напряжения, и он вышел из редакции и перестал сотрудничать; второй номер «Дневника» ему удалось выпустить лишь в августе 1905 г., где он и ответил Ленину.

Если отвести все полемическое, то статья построена на той же идее, на которой была построена впоследствии его статья о двух линиях в революции, исходной точкой которой служит знаменитое место из «18 Брюмера».

Великая революция XVIII в. поднималась со ступеньки на ступеньку, поэтому она проделала максимум исторической работы, в то время как февральская революция скакнула на несколько ступенек сразу и пошла по нисходящей, увлекая и партии, которые при этом теряли равновесие. Отсюда вывод, который делает Плеханов:

«Чем был он вызван? Группировкой составных частей тогдашнего буржуазного общества. Эта группировка была неблагоприятна для революции и обусловила собой ее бессилие. Не так ли? Конечно, так. А если так, то не ошибаются ли те люди, которые думают, что подъем на „несколько ступенек сразу“ доказывает силу революционного движения? Не увлекаются ли они предрассудками прошлого? Не являются ли они революционерами „старого поколения“? Очень на это похоже!» [П: XIII, 285]

Ничего не похоже. Ленин не утверждает, что при всяких условиях переход на несколько ступеней сразу есть признак силы; он требует только не делать схему себе из этих слов Маркса и не трубить повсюду, что дело партии пролетариата бороться за соблюдение подобной постепенности. Так как, – рассуждает Плеханов, – представления Маркса и Энгельса

«об условиях и ходе революционных движений основывались, – по свидетельству Энгельса, – на прежнем историческом опыте, особенно на опыте Великой Французской революции» [П: XIII, 285],

то, умозаключает он:

«ясно, что вероятный, – и, разумеется, желательный, – для них ход событий представлялся им тогда именно в виде подъема со ступеньки на ступеньку , а не в виде скачка через несколько ступенек сразу » [П: XIII, 285 – 286].

Откуда это ясно? Дело заключается отнюдь не в том, что желательно, а в том, что будет, что может быть при данном сочетании борющихся сил. Но почему же, по его мнению,

«тот ход движения, который мы наблюдаем в Великой Французской революции, обеспечил максимум полезной исторической работы выступавших одна за другой более или менее прогрессивных партий? Это видно из слов самого Маркса. Пока еще не достигнута была первая „ступенька“, партия, которой предстояло господствовать по ее достижении, направляла главную часть своей силы на борьбу со старым порядком, а не на то, чтобы лягать более передовые партии, на которые она опиралась. Таким образом ее работа приобретала положительное , а не отрицательное значение» [П: XIII, 286].

Все это было бы очень хорошо, если бы не носило оттенок простого схоластического и нежизненного толкования текста.

По практическому же вопросу, интересующему нас сейчас, он дает прямой и недвусмысленный ответ, после разбора Энгельсовой статьи против Бакунина. И, приведя выводы Энгельса, он пишет:

«Я утверждаю, что к нашему спору они имеют только одно отношение : именно, они говорят нам, что участие социалистов , в качестве меньшинства , в буржуазном революционном правительстве не только смешно и бесцельно , но прямо непозволительно , потому что оно дает буржуазии возможность политически эксплуатировать представителей пролетариата . Но меня-то ведь не смутишь этим выводом. Я говорю как раз то же самое. По-моему, вообще участвовать в буржуазном, – или в мелкобуржуазном, это все равно, – правительстве социал-демократы могут только как меньшинство , потому что если они будут большинством , то правительство сделается уже пролетарским , а не буржуазным , а тогда перед ним во весь свой рост встанет вопрос о социалистической революции» [П: XIII, 293 – 294].

Это и называется схоластика самая типичная, нам уже известная. Его смущает вопрос о том,

«каким образом нам удастся в этом случае избежать смешного и печального положения испанских бакунистов, т.е. не подвергнуться майоризации, политической эксплуатации, и не получать пинков со стороны „разношерстных“ мелких буржуа» [П: XIII, 294].

Разумеется, судьба быть майоризованным – печальная судьба, но ведь это только так теоретически рассуждает Плеханов, так пугает, а несколько ранее он хорошо знал, что мелкой буржуазии не будет иного исхода, как примкнуть к одному из основных классов. Либо с рабочим классом – и тогда полная победа над царизмом и решение всех задач мелкобуржуазной демократии, либо за буржуазией – и тогда победа царизма и буржуазии.

Плеханов приводит слова Маркса:

«Мелкий буржуа, подобно историку Раумеру, состоит из – „с одной стороны“ и „с другой стороны“. Таков он в своих экономических интересах, и потому таков в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных взглядах. Таков он в своей морали, таков во всем. Он – живое противоречие» [П: XIII, 298 // МЭ: 16, 31].

И дальше прибавляет:

«Но именно потому, что он – живое противоречие, наше отношение к нему не может не быть двойственным . Мы будем поддерживать его в его революционных стремлениях; мы будем противодействовать ему там, где он выставит, в борьбе с крупной буржуазией и с пролетариатом, реакционные требования. А ввиду этого нам сидеть с ним в одном правительстве невозможно » [П: XIII, 298].

Именно поэтому! – Да ведь вся цитата говорит как раз за то, чтобы вопрос был вырешен по Ленину; участвуя во временном революционном правительстве, рабочие кроме того, что воспрепятствуют реакционной экономической политике, поставят себе две задачи:

«1) беспощадную борьбу с контрреволюционным попытками и 2) отстаивание самостоятельных интересов рабочего класса» [Л: 11, 17 – 18].

Это достаточно большие задачи, чтобы представители пролетариата вошли в правительство. Да и самая идея гегемонии становится сплошной нелепостью, если согласиться с Плехановым. На самом деле, каков руководитель (гегемон!), который боится взять на себя гегемонию не только в борьбе, но и после победы?!

Но, быть может, гегемония на самом деле после победы будет означать сдачу своих принципиальных позиций? По крайней мере по Плеханову выходит так:

«Если бы мы, борясь за осуществление нашей программы-минимум, должны были превратиться в мелких буржуа, то ее значение для нас, как социал-демократов, было бы не жизненным , а смертельным . А если мы не превратимся в мелких буржуа, то, даже борясь за эту программу, мы не можем не приходить в частые столкновения с мелкой буржуазией» [П: XIII, 298].

Ну и что же? Частные столкновения с мелкой буржуазией отнюдь еще не означают разрыв с ней. Решающим моментом тут будет вопрос о том, когда наступит тот момент, когда мелкая буржуазия сумеет превратить разногласия по вопросам минимум-программы в повод для разрыва, а такой момент может наступить лишь тогда, когда она (мелкая буржуазия) почувствует себя совершенно гарантированной от реставрации самодержавия. А ведь это и является непосредственной задачей временного рабоче-крестьянского правительства – не только свалить, но и добить самодержавие.

У мелкой буржуазии – реакционные экономические идеалы, – говорит Плеханов, и говорит это, разумеется, совершенно справедливо, но ведь задача временного революционного правительства не в экономической революции: его задача сверху помочь идущей снизу силе окончательно и до конца доделать демократическую революцию, а в этом интересы революционной мелкой буржуазии не расходятся с интересами пролетариата.

«Наш отказ от участия в „демократической“ диктатуре, – от участия, которое на самом деле означало бы лишь подчинение пролетариата мелкобуржуазным диктаторам, – не только не ослабит силы революционного движения, но в огромной степени увеличит ее и именно потому очень умножит шансы республики » [П: XIII, 299 – 300].

Это очень интересно, но совсем не верно: он считает, что участие пролетариата в «правительстве» было бы равносильно повторению московского похода Наполеона. Но, ведь, Наполеон погиб оттого, что он не рассчитал силы и оторвался от «почвы», а пролетариат, идя в правительство, разве забегал бы вперед? И разве много смелости выставить в буржуазной революции требование доведения «до конца» ее?

Он думает, что диктатура революционного народа – мысль народническая, а мы

«стремимся к диктатуре пролетариата . А пока она невозможна, мы требуем, чтобы партия, представляющая интересы этого революционнейшего в России, как и везде, класса, оставалась в оппозиции ко всем буржуазным партиям , ко всем хозяевам , хозяйчикам и полухозяйчикам , лишь поддерживая их в той мере , в какой они становятся революционными » [П: XIII, 300].

И думает это так потому, что полагает, что

«разногласия между нами и мелкими буржуа (ремесла, промышленность и земледелие) неизбежно возникнут гораздо раньше , чем поднимется вопрос о „ конечной цели “ социализма , и что, следовательно, нам невозможно делаться составной частью их революционного правительства» [П: XIII, 300].

Тут опять-таки немилосердно запутывается вопрос, и приписываются большевикам мысли, им не свойственные. Это было бы так, ежели пролетариат (его партия) не понимал задач демократической революции. Но, ведь, понимать эти задачи и означает вести политику, рассчитанную на сохранение единства революционного народа до окончательного закрепления демократических завоеваний.

«У нас в России капитализм далеко еще не созрел для своей погибели. Поэтому нас, российских социал-демократов, в мелкобуржуазном правительстве не ожидает ничего, кроме разочарований и… пинков. Товарищи, одобряющие идею такого участия, хотят диктатуры мелкой буржуазии и пролетариата; их усилия могли бы привести только к диктатуре мелкой буржуазии над представителями пролетариата » [П: XIII, 301].

Говорить это мог лишь человек, который заражен непреодолимым скептицизмом насчет силы и значения пролетариата не теоретически, а конкретно, на деле, в конкретный момент середины 1905 года. Еще одно замечание Плеханова, которое бросает яркий свет на характер скептицизма и недоверия Плеханова, на природу его ошибки. По его мнению, идти вместе с мелкой буржуазией означает подчиниться руководству партии мелкой буржуазии.

«Вы должны будете идти вместе с „ социалистами-революционерами “, с тем отрядом российской революционной армии, который теперь уже марширует под знаменем хозяйско-пролетарской диктатуры » [П: XIII, 303],

пишет он, а идти с ними не означает ли уничтожить себя, как партию пролетариата?

«Не только согласиться с „социалистами-революционерами“ относительно тех или иных революционных действий, – подобное соглашение вполне допустимо и даже необходимо „по нонешнему времени“, – а именно пойти вместе, в тесном союзе, нога в ногу и плечо с плечом. И тогда „социалисты-революционеры“ с торжеством воскликнут: „ Социал-демократия перестала существовать !“. И они не солгут… если только ваше место, место людей, изменивших прямой и очевидной обязанности представителей рабочего класса, место ублюдков бланкизма и жоресизма, не займут другие бойцы, марксисты, оставшиеся верными своему революционному долгу» [П: XIII, 303 – 304].

Повторяю, на мой взгляд этот финал его долгих исканий по вопросу о нашей тактике дает блестящий материал для понимания сути его ошибки.

Что означало идти в союзе с мелкой буржуазией? Означало ли, что социал-демократия дает мелкобуржуазную демократию на съедение социалистам-революционерам и считается с ними, как с партией, представляющей ее? Ничего подобного большевики и не утверждали. Наоборот, вся работа большевиков с самого же начала была направлена к тому, чтобы найти пути для отделения от социалистов-революционеров, реакционная идеология которых уже показала свое вредное влияние до первой революции – революционное движение мелкобуржуазной демократии, а особенно крестьянства. Под чьим руководством (гегемонией!) пойдет революционная борьба мелкой буржуазии и крестьянской демократии: под руководством ли пролетариата (социал-демократов) или под руководством буржуазии (социалистов-революционеров) – так стоял вопрос. Такая постановка вопроса, разумеется, не исключала возможность временных соглашений для совместных действий с эсэрами.

В вопросе о земской кампании мы отметили, что расхождения с Лениным никак не означали полной солидарности с Аксельродом. Тогда он значительно расходился с меньшевиками не только по организационным, но и по вопросам тактики, теперь же, спустя слишком полугодие бурной революционной эпохи, после III съезда, Плеханов значительно сблизился с меньшевиками по вопросам тактики, оставаясь в организационных вопросах с ними несогласным.

«Не думайте, что я пристрастен к сторонникам „Искры“. Нисколько! У них очень много своих недостатков. Их организационные взгляды из рук вон плохи. Но их тактика несравненно лучше тактики „твердокаменных“» [П: XIII, 286].

– Это очень важно, отметить.

5.

Статья о временном революционном правительстве сильно запоздала с выходом вследствие того, что после ухода из «Искры» ему уже было негде писать. Когда появилась она, перед пролетариатом стояли уже совершенно новые сочетания борющихся сил.

Восстание в Лодзи, на броненосце «Потемкин», широкие аграрные волнения, наконец, Булыгинская конституция, которая создала очень благоприятные условия для сплочения всех оппозиционных сил под лозунгом активного бойкота – все это предвещало крупнейшие события. Наконец, бурный, совершенно исключительной силы стихийный рост стачек привел страну к октябрьскому манифесту, который нельзя было не рассматривать, как принципиальную уступку царизма революционному пролетариату.

Но можно ли было рассматривать эту ступень, как предел достижения? Нет, и на этом сходилась вся революционная демократия. Вслед за манифестом прокатившиеся погромы и ответные еще более грандиозные взрывы стачечного движения указывали на рост революции, рост, ближайшим этапом которого могло быть только вооруженное восстание. Послеоктябрьские месяцы протекают под этим непосредственным лозунгом подготовки к вооруженному восстанию.

Нам нужно остановиться на «Дневниках» Плеханова и определить его отношение к этим событиям.

«Дело политической свободы не сегодня-завтра восторжествует на нашей родине; в этом теперь нельзя уже сомневаться; в этом можно быть уверенным, не греша утопическим оптимизмом, и этой отрадной уверенностью мы обязаны героическому пролетариату нашей страны . Те уступки, которые делает теперь правительство так называемому общественному мнению России, представляют собой первую политическую победу российского пролетариата» [П: XIII, 329].

Так начинается его статья, оценивающая октябрьские победы. Гегемония пролетариата, неизбежность руководства пролетариатом борьбой с самодержавием – марксистами признавалось с самых первых его шагов. Таким образом победа октября была и победой марксизма. Но победившему пролетариату предстоят гигантской важности задачи впереди, за решением которых с трепетом следит весь мир.

Как решить? Как вести в дальнейшем борьбу?

«Для борьбы с царизмом наш пролетариат обратился ко всеобщей политической стачке , т.е. как раз к тому средству борьбы, на которое современный западный пролетариат смотрит, как на самое действительное, – при настоящих условиях , – средство своей освободительной борьбы с буржуазией» [П: XIII, 331].

Российские всеобщие стачки и по размеру, и по характеру отличались от всех до того имевших место в Европе, где всеобщие стачки кончались неудачно, или во всяком случае не столь удачно.

«Вот почему всеобщая стачка, которая началась в России по почину московских рабочих, …и принявшая решительно небывалые размеры, эта грандиозная стачка имела значение в высшей степени важного социально-политического опыта» [П: XIII, 331].

Этот опыт показал буржуазии Западной Европы, какая мощная сила пролетариат.

Но зато

«она воочию показала все колоссальное значение пролетариата в современной общественной жизни и она прибавила новый запас гордой самоуверенности в сердцах пролетариев всех стран. В таких гигантских размерах, как у нас, и с таким блестящим успехом, как в России, всеобщая политическая стачка еще нигде не практиковалась. Самоотверженно борясь с царизмом, российский пролетариат в то же время прокладывал путь для социалистической революции всемирного пролетариата. Вот почему консервативная буржуазия видела несчастье в его возрастающем успехе, и вот почему международный пролетариат приветствовал этот возрастающий успех с таким восторженным сочувствием» [П: XIII, 332].

Всеобщая стачка была тем экзаменом, который, блестяще выдержав, пролетариат России ввел в семью цивилизованных народов Россию.

«Я еще не знаю, скоро ли нам удастся созвать социалистический конгресс в Петербурге, но я не сомневаюсь, – и никто не может сомневаться в этом, – что в лице нашего пролетариата наша страна в самом деле вошла в семью цивилизованных народов» [П: XIII, 333].

Но кончилась ли борьба, решена ли задача? Нет, и теперь после манифеста борьба более, чем когда бы то ни было, примет сложную форму, ибо тактика, принятая Витте: – разбить единый оппозиционный антицаристский фронт мелкими уступками, – тактика действительно опасная.

Нужно использовать политическое недовольство буржуазии до конца – говорит Плеханов, – в интересах революции мы должны расстроить расчеты хитрого царедворца. Но как?

Плеханов говорит о тех, кто кричит об измене буржуазии:

«В последнее время, по поводу Государственной Думы, у нас много кричали о какой-то измене буржуазии. Но чему собственно могла изменить буржуазия? Во всяком случае не революции, потому что она никогда не служила революционной идее. Что наша буржуазия не имеет ни малейшего намерения становиться в ряды революционной армии, в этом должны были убедить нас уже теоретические подвиги ее идеологов moderne style, направлявших главные свои умственные усилия на то, чтобы убедить читающую публику в несостоятельности самого понятия: революция» [П: XIII, 334].

Следовательно, буржуазии и не нужно было изменить революции. Весь вопрос заключается в том, будет ли она удовлетворена уступками Витте? А с другой стороны, сумеет ли этот хитрый министр удовлетворить ее, имея за собой придворную реакционную камарилью?

«Чтобы буржуазия заключила мир с Николаем II, необходимо, чтобы наш политический порядок хоть отчасти, хоть наполовину был приведен в соответствие с нашими экономическими отношениями, которые характеризуются господством капитала . Капитал – оппортунист по самому существу своему. Он ни копейки не истратит для торжества идеи; он презирает даже своих собственных идеологов, – и их-то, может быть, более, чем всех других, – но он хорошо понимает свои собственные выгоды, он очень хорошо знает, что царское самодержавие стоит теперь поперек дороги всему экономическому развитию России и тем противоречит самым важным его экономическим интересам. Поэтому он не может не добиваться политических прав, и пока гг. Треповы будут мешать осуществлению плана г. Витте, до тех пор наша буржуазия останется недовольной. Это надо помнить нам в своей тактике. Политическое недовольство нашей буржуазии в высшей степени выгодно для дела российской революции, и мы сделали бы огромную ошибку, если бы не использовали его целиком» [П: XIII, 335].

Так рисуется тактика социал-демократии по отношению к либеральной буржуазии Плеханову.

Но тут противоречия не заметить мудрено.

Плеханов стоит за продолжение революции, за то, что для подъема революции октябрь – лишь ступенька. Но что же означает это утверждение? Что значит следующий шаг для революции? Значит непосредственная борьба за Учредительное Собрание, а так как мы уже выше говорили, что Учредительное Собрание мыслимо, лишь когда удастся свалить самодержавие и организовать временное революционное правительство, то совершенно ясно, какова должна быть непосредственная цель восстания, в неизбежности которого не сомневались даже меньшевики.

Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то вся тактика Плеханова построена на песке, ибо никакая буржуазия за пролетариатом при тех конкретных условиях, в которых развертывалась революция, не пойдет на вооруженное восстание, особенно после тех грандиозных всеобщих стачек, о которых говорил Плеханов выше.

Ленин был глубоко прав.

«Пора [было уже после октября] размежеваться. Направо – самодержавие и либеральная буржуазия, которых сплотило фактически то, что они не хотят передачи Учредительному Собранию всей власти единой, полной и нераздельной. Налево – социалистический пролетариат и революционное крестьянство или, шире, вся революционная буржуазная демократия. Они хотят полноты власти для Учредительного Собрания. Они могут и должны заключить для этой цели боевой союз, не сливаясь, конечно, друг с другом. Им нужны не бумажные проекты, а боевые меры, не организация канцелярской работы, а организация победоносной войны за свободу» [Л: 12, 122].

С этой точки зрения все, о чем заботился Плеханов, если не было оппортунистической сдачей позиции, то было несомненно запоздалым, по крайней мере, на полгода. И когда он, задним числом, пытается обезвредить свою резолюцию, принятую на II съезде партии, разъясняя ее в духе меньшевиков, то читатель чувствует всю сбивчивость и фальшь положения Плеханова.

«Мне могут сказать, что резолюция, предложенная мной второму съезду и принятая им, похожа на резолюцию, принятую так называемым третьим съездом и неодобряемую мной. Внешнее сходство действительно есть, но только внешнее. Моя резолюция не имела общего характера ; она не давала общей „директивы“; она направлялась специально против г. П. Струве, который еще недавно фигурировал в качестве марксиста , и буржуазная проповедь которого могла быть принята некоторыми неопытными пролетариями за проповедь умеренного социал-демократического направления. Притом же моя резолюция дополнялась резолюцией Старовера, которую так называемый третий съезд просто-напросто „отменил“» [П: XIII, 344].

Дополнялась! Плеханов забыл свои же слова о резолюции Старовера, но зато мы не забыли. Разве не характерно это его стремление свести всю свою резолюцию к разряду предупредительных решений против зловредного влияния одного лица? Ведь это как раз и говорили меньшевики на втором съезде, возражая Плеханову. Если к тому же читатель не забыл борьбу Плеханова против либерального органа «Освобождение», против Струве, как представителя нарождающегося либерализма в России, то станет ясно, что все тщетные его старания преследуют одну и очень неблагодарную задачу – сгладить из своего политического и революционного наследия все то, что противоречит тактике меньшевизма. Но этого делать было невозможно, тем более, что его революционные положения легли в основу тактики большевиков.

Он утверждает:

« Несмотря на свою антипролетарскую и антиреволюционную точку зрения , либеральная буржуазия может , своей оппозицией правительству , принести пользу революционному пролетариату и что , вследствие этого , мы поступили бы вопреки прямому и очевидному интересу революции , если бы раз навсегда повернулись спиной к этой буржуазии , сказав себе и другим , что от нее решительно нечего ждать теперь для дела свободы » [П: XIII, 345 – 346].

Может принести! Но она теперь не будет поддерживать борьбу пролетариата за Учредительное Собрание, за вооруженное восстание, а может ли, должна ли, имеет ли право пролетариат отказываться от своей задачи на том основании, что он этим «отпугнет» либералов? А что он отпугнет, – прекрасно сознавали не одни большевики.

«Для успеха вооруженного восстания необходимо то, что на языке предержащих властей называется деморализацией войска. А чтобы „деморализовать“ войско, необходимо иметь хоть часть офицеров на своей стороне. А чтобы иметь их на своей стороне, необходимо, чтобы вооруженному восстанию сочувствовало „общество“, к которому принадлежат также и офицеры. Вот почему всякая бестактная , – а следовательно, и ненужная, – выходка , уменьшающая сочувствие общества „ крайним партиям “, в то же самое время уменьшает шансы успеха вооруженного восстания » [П: XIII, 347 – 348],

– пишет он. Это верно, разумеется, если рассуждать абстрактно, но конкретно – это было совершенно пустое мудрствование. Никакая «тактичность» не спасла бы буржуазию от ее неизбежного «правения», которое уже было фактом; после октябрьского манифеста она тяготилась положением революционной крамолы и настойчиво хотела стать «оппозицией его величеству», пролетариату нельзя было безнаказанно не считаться с этим, не видеть этого.

На этом же чрезвычайно шатком тактическом «принципе» и было построено его отношение к вопросу о бойкоте Думы.

«Допустим, что тактика бойкота Государственной Думы, еще так недавно вызывавшая между нами такие горячие споры, была на самом деле наилучшей тактикой при данном настроении городов. Но по отношению к деревне это допущение очевидно невозможно. Всякий понимает, что при своей страшной политической неразвитости крестьянство совершенно неспособно было бы понять идею бойкота, и всякий должен понять также, что, при умелом воздействии на ход волостных выборов мы могли бы вызвать целый ряд таких столкновений крестьян с администрацией, которые в короткое время создали бы сознательную оппозицию в деревне. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы отказаться от бойкота. А кроме того надо помнить, что выборная агитация в деревне выдвинула бы на сцену аграрный вопрос, обострение которого сразу придало бы революционный оборот всему делу. Если уж дорожить громким словом „бойкот“, то можно сказать, что лучшим средством бойкотировать идею Булыгинской Думы было бы составление крестьянских наказов, говорящих выборщикам, чтобы они выбирали только таких людей, которые согласились бы на передачу земли в руки народа и на созвание Учредительного Собрания, имеющего задачей урегулировать и узаконить эту передачу. От такого „бойкота“ Булыгинская Дума разлетелась бы в щепки, между тем как если бы мы захотели разгонять собрания крестьянских выборщиков, то от этого произошло бы только умножение черных сотен. Наша партия хорошо сделает, если примет во внимание это соображение при неизбежном, – вследствие изменения избирательного закона, – новом обсуждении вопроса о нашем участии в выборной агитации» [П: XIII, 350].

Наша партия вскоре приступила к обсуждению этого вопроса, и решила его, как увидим ниже, совсем в ином духе, чем того советовал Плеханов.

Но пока страна стояла перед неизбежным вооруженным восстанием и Плеханов не мог обойти этот вопрос. Рабочий класс не мог не вооружаться хотя бы для отпора «черносотенным гориллам». Вопрос о вооружении пролетариата стал вопросом практическим. Но

«недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел своего революционного образования . Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли. Ввиду неслыханных зверств, совершаемых контрреволюционерами, мы в свою очередь должны быть готовы на все» [П: XIII, 352].

«Мы переживаем такое время, – говорит далее Плеханов, – когда, по известному французскому выражению, ружья, а следовательно, и револьверы, сами стреляют, но именно в такое время самопроизвольная стрельба ружей (и револьверов) может стать прямо гибельной для нашего дела» [П: XIII, 353].

«Что великие исторические вопросы разрешаются в конце концов только огнем и мечом, что пролетариату, не только русскому, но и западноевропейскому, нельзя будет обойтись без „критики посредством оружия“ [МЭ: 1, 422]» [П: XIII, 354],

это было доказано и признано задолго до революции.

«Но вооруженное восстание дело не шуточное, от него зависит вся дальнейшая судьба движения, и потому легкомысленная болтовня о нем составляет настоящее преступление перед революционным пролетариатом» [П: XIII, 354].

Оно требует подготовки и тщательно обдуманного собирания сил пролетариата. А это можно сделать лишь объединением социал-демократических сил в России.

Таковы были взгляды Плеханова на положение дел в России, так решал он вопросы тактики накануне декабрьского вооруженного восстания.

6.

Мы уже отметили выше, что по исключительно единодушному мнению всех оппозиционных и революционных организаций и партий революционная волна после октября не только не спала, но она обнаружила стремительный рост. На самом деле, последние три месяца бурного 1905 г. были наивысшим пунктом подъема первой революции. Друг за другом последовавшие всеобщие стачки, образование Советов Рабочих Депутатов, восстания во флоте, бурные крестьянские бунты, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб и в довершение всего вооруженное восстание в Москве – все это проистекало на протяжении этих трех знаменитых месяцев.

Не успел еще появиться 3 номер «Дневника» Плеханова, как на голову петербургского пролетариата обрушился целый ряд неудач (срыв стачки – поддержки кронштадтцев, срыв борьбы за 8 ч. рабочий день, аресты Совета Рабочих Депутатов и т.д.), с другой стороны, московские рабочие объявили всеобщую забастовку, превратив ее в восстание.

Но судьба восстания известна, как известно и то, что после неудачи Москвы на некоторое время наступило состояние упадка в рабочей среде, был разгромлен ряд организаций. Так создалась благоприятная почва для критического пересмотра опыта последних трех месяцев. Критиковал его Ленин и Плеханов. Нас интересует оценка событий обоих великих мыслителей, наиболее ярких представителей двух течений внутри РСДРП.

Плеханов находил прежде всего неосмотрительным прибегнуть к такому опасному инструменту, как всеобщая стачка, особенно после такого жестокого опыта, как у голландцев в начале столетия.

«Эти стачки были предприняты без надлежащей осмотрительности. Социально-психологические условия, без которых невозможен был их успех, отсутствовали если не целиком, то в значительной степени. Поэтому их исход не оправдал возлагавшихся на них ожиданий. Я потому говорю: „не оправдал возлагавшихся на них ожиданий“, что даже те из нас, которые считают эти стачки удавшимися , не могут не признать, что они удались не в той мере , в какой удалась первая , октябрьская , забастовка . Я же лично думаю, что эти две стачки потерпели неудачу и потерпели ее именно оттого, что они предприняты были без осмотрительности, так настойчиво рекомендованной пролетариату международным Амстердамским съездом и международной социалистической литературой» [П: XV, 5 (последний курсив мой. В . В )].

Каковы же те условия, которые должны привести стачку к победе? Преодоление враждебного отношения к ней малосознательных слоев пролетариата, привлечение равнодушных к действию, создание условий, при которых стачечники встретят поддержку и сочувствие среди окружающих.

Без этих условий стачка несвоевременна и опасна, ибо она-то и привела

«к вооруженному восстанию в Москве, в Сормове, в Бахмуте и т.д. В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство не трудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие » [П: XV, 12 (последний курсив мой. В . В )].

Жизнь показала несостоятельность тактики социал-демократов, значит нужно изменить ее, а изжить ее – это означает перейти к торможению движения, к введению элемента сознательности в стихийный революционный процесс, – пропагандой принципов социал-демократии.

«Дневник» № 3, содержание которого мы выше привели, ни в коей мере не принадлежит к числу самых блестящих страниц деятельности и творчества Плеханова.

И вопрос отнюдь не в том, что он критикует. Критика критике рознь. Одно дело, критически разбирая опыт столь грандиозного массового движения, как всеобщая стачка и вооруженное восстание последних трех месяцев, наметить себе все то новое, что оно вносит в тактические воззрения пролетарской партии, и совершенно другое дело осуждение, после неудачи, великого порыва рабочего класса.

Могут упрекнуть меня в том, что я предполагаю заранее существующим что-то новое, привнесенное этой волной движения; но упрек будет несправедливый, допущение мое вытекает из того, что единодушно признавалось всеми. Всякое крупное движение, в котором участвуют десятки тысяч рабочих, вносит новое в сокровищницу классового опыта – это несомненно. На самом деле никто не сомневается в том, что после октября революция шла на подъем, что декабрь был наивысшим пунктом этого подъема, что никогда еще такая большая масса не была втянута в борьбу. Разве из этого не следовало само собой, что не только победа, но даже поражение этого грандиозного движения должно было ввести много опыта в пролетарский обиход, должно было особо осветить некоторые не совсем ясные стороны искусства делать революцию, и прежде всего на практике должно было проверить значение всеобщей стачки, как средства, как оружия в революции.

Чтобы стало ясно, как жестоко неправ был Плеханов и как мало извлек он пользы из этой, правда, неудачной, но грандиозной борьбы масс, вспомним в двух словах то, что заметил в этой борьбе Ленин.

В.И. Ленин увидел в декабрьских событиях то великое, что Плеханову, издали, – с трепетом взирающему на то, как борьба выходила из берегов нормальной буржуазной революции, – не было заметно.

«От стачки и демонстраций к единичным баррикадам. От единичных баррикад к массовой постройке баррикад и к уличной борьбе с войском. Через голову организаций массовая пролетарская борьба перешла от стачки к восстанию. В этом величайшее историческое приобретение русской революции, достигнутое декабрем 1905 г., – приобретение, купленное, как и все предыдущие, ценой величайших жертв» [Л: 13, 370 – 371].

Плеханов «критикует» всеобщую стачку; критикует ее как средство непосредственной борьбы и Ленин, но какая грандиозная разница!

«Соединение массовой политической стачки с вооруженным восстанием диктуется опять всем положением вещей. При этом слабые стороны стачки, как самостоятельного средства борьбы, выступают особенно наглядно. Все убедились, что чрезвычайно важным условием успеха политической забастовки является ее внезапность, возможность застигнуть правительство врасплох. Теперь это невозможно. Правительство научилось в декабре бороться со стачкой и подготовилось очень солидно к этой борьбе в настоящий момент. Все указывают на крайнюю важность железных дорог во всеобщей стачке. Остановятся железные дороги – забастовка имеет все шансы стать всеобщей. Не удастся добиться полной остановки железных дорог – и забастовка, почти наверное, не будет всеобщей. А железнодорожникам забастовать особенно трудно: карательные поезда стоят в полной готовности; вооруженные отряды войска рассыпаны по всей линии, по станциям, иногда даже по отдельным поездам. Забастовка может означать при таких условиях, – мало того: неизбежно будет означать в большинстве случаев, – прямое и непосредственное столкновение с вооруженной силой» [Л: 13, 316 – 317].

Стачка – подчиненная форма, она не может не вылиться в вооруженную борьбу, рассчитывать на внезапность – значит рассчитывать на очень шаткие свои преимущества. И если к тому же вспомним, что события в России особенно подчеркнули необходимость в революции решительного наступления, станет совершенно ясно, что стало источником заблуждения Плеханова. Источником ошибки Плеханова была его точка зрения на революцию, ее задачи, на ее движущие силы, словом, ошибка Плеханова не была каким-либо случайным эпизодом – это было совершенно неизбежное следствие из его позиции.

Тут для оценки важна не фраза «не нужно было браться за оружие» – фраза, которую впоследствии Ленин назвал «геростратовской», – в конце концов это крайне неудачная фраза, и ей нельзя никак приписать смысла сознательного враждебного приговора. Но она особенно хорошо подчеркивает ту исключительную растерянность, которую обнаружил Плеханов перед великими событиями.

Чрезвычайно важна его оценка всеобщей стачки, оценка, в которой Плеханов ни в коей мере не обнаруживаем не только последовательности, но и смелости, так сказать общественной мужественности, столь свойственной вождям действующих масс, а не теоретикам по преимуществу, каким был Плеханов.

Между его позицией по вопросу об отношении к либеральной буржуазии, его оценкой декабрьских событий и его позицией по вопросу об отношении к Государственной Думе было полное принципиальное согласие, и одно последовательно вытекало из другого.

Если либеральная буржуазия представляет оппозиционную силу, которую Витте вырывает у революции, а социал-демократы должны – ценою отказа от слишком пролетарских методов борьбы – отстоять, то, естественно, хороша была забастовка октябрьская – ее принимало «общество», и в свою очередь было неосмотрительно объявлять всеобщую стачку после октября, ибо против нее была вся либеральная буржуазия, которую новая всеобщая стачка толкала в объятия Витте, и, наконец, из нее же совершенно естественно вытекает, что если методы борьбы должны быть иные – вместо стачек агитация и пропаганда, а лучший повод агитации – выборы в Государственную Думу, то необходимо участвовать в выборах и вести широкую агитацию.

В № 3 он говорил о необходимости вести выборную агитацию хотя бы среди крестьян, а после декабря он уже пишет:

«Выборная агитация в деревне поставила бы ребром вопрос о земле. А раз был бы поставлен этот вопрос, крестьяне без труда увидели бы, где их друзья и где их враги.

Уже одного этого соображения достаточно для того, чтобы понять несостоятельность идеи бойкота. А кроме него можно было бы привести много других. Место не позволяет мне сделать это; ограничусь кратким формулированием того, что я не раз говорил в личных беседах с товарищами с тех пор, как начались споры о бойкоте Думы.

Не только в деревне , но и в городе участие наше в выборной агитации даст нам возможность довести до максимума влияние наше на широкие слои трудящегося населения .

Поэтому я против бойкота » [П: XV, 15].

Ясно – почему: – декабрь показал, что не только крестьяне, но и рабочие нуждаются в том, чтобы их на таком «благодарном» предмете агитации, как Государственная Дума, поднять до необходимого уровня сознательности.

Разве это не показывает, что он рассуждал исключительно теоретически и был совершенно незнаком с конкретной ситуацией в России, с рабочим классом, с уровнем его развития и с ростом его политического сознания? Разве это не обнаруживает источник и природу его скептицизма?

К вопросу о выборах в Думу он вернулся, вынужден был вернуться несколько раз в следующих номерах своего «Дневника».

На целый год с лишним Государственная Дума стала в центре тактических споров в рядах социал-демократов, поэтому мы остановимся несколько на нем.

7.

Государственная Дума, вырванная у самодержавия октябрьскими всеобщими стачками и вереницей предшествовавших массовых боевых выступлений, вначале почти всеми революционными партиями рассматривалась как недостаточная уступка, и до декабря, пока движение шло в гору, надежды росли и лозунг «Учредительного Собрания» господствовал и воодушевлял. Даже в рядах меньшевиков была очень немалая часть, стоявшая за бойкот Думы и продолжение борьбы за Учредительное Собрание. Но после декабря меньшевики целиком отошли от этой позиции, и социал-демократы опять разделилась на два резко отгороженных лагеря.

Разгорелась жестокая борьба и прежде всего вокруг вопроса о том, что есть поражение декабрьского революционного шквала? Два различных решения этого основного вопроса прекрасно формулированы Лениным.

«Не нужно было браться за оружие, говорят одни, призывая к выяснению рискованности восстания и к перенесению центра тяжести на профессиональное движение. И забастовки 2-я и 3-я и восстание были ошибками. Другие же полагают, что нужно было браться за оружие, ибо иначе движение не могло подняться на высшую ступень, не могло выработать необходимого практического опыта в делах восстания, не могло освободиться от узких сторон одной только мирной стачки, исчерпавшей себя в качестве средства борьбы. Для одних, следовательно, вопрос о восстании практически снимается с очереди, – по крайней мере, впредь до новой ситуации, которая заставила бы нас еще раз пересмотреть тактику. Приспособление к „конституции“ (участие в Думе и усиленная работа в легальном профессиональном движении) вытекает отсюда неизбежно. Для других, наоборот, именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь на основании практически приобретенного опыта, доказавшего возможность борьбы с войсками и наметившего непосредственные задачи более упорной и более терпеливой подготовки следующего выступления. Отсюда лозунг: „долой конституционные иллюзии!“ и отведение легальному профессиональному движению скромного, во всяком случае, не „главного“ места» [Л: 12, 177 – 178].

Разногласия по тактике партии в вопросе о выборах в Думу были лишь одной частью общих тактических разногласий. «Долой конституционные иллюзии!» – диктовалось уверенностью в том, что революция не только не потерпела окончательного поражения, а поднялась на высшую ступень своего развития, и задачи партии сводятся к тому, чтобы подготовить, собрать и сорганизовать рабочий класс для следующего и решительного нападения на самодержавие. Я не ставлю здесь вопрос о том, насколько правилен учет борющихся революционных сил. Теперь историкам ретроспективно ничего не стоит доказать, что уже в январе 1906 г. было достаточное количество видимых признаков наступающего перелома. История теперь по-видимому прочно установит тот факт, что декабрь является высочайшим пунктом развития первой русской революции. И с этой точки зрения разумеется, поскольку был ошибочен учет конкретной ситуации, должна была быть ошибочной и тактика, построенная на нем. Но в том-то и дело, что история пишется ретроспективно, в то время как тактика строится на сегодняшнем дне, по горячим следам событий и расчет на завтра нередко оказывается ошибочен. Революционер не обладает «аптекарскими весами». Для наших целей крайне важно не столько история, сколько сохранение субъективной оценки событий того времени, только при таком условии мыслимо сравнение воззрений и тактических лозунгов.

Таким образом если «именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь», как говорит Ленин, то участие в выборах в Думу на основе избирательного закона 11 декабря означало бы несомненное и преступное затемнение сути вопроса для широких масс. С одной стороны, проповедовать борьбу за Учредительное Собрание, а с другой – участвовать в выборах в Государственную Думу – означало бы именно такое затемнение вопроса.

«Как бы мы ни смотрели на вещи, как бы мы ни толковали своих взглядов, какие бы мы ни выставляли оговорки, во всяком случае, участие в выборах неизбежно имеет тенденцию порождать мысль о подмене Учредительного Собрания Думой, о созыве Учредительного Собрания через Думу и т.п. Показывать лживость и фиктивность представительства в Думе, требовать созыва революционным путем Учредительного Собрания и в то же время участвовать в Думе – это тактика, способная в революционный момент лишь сбить с толку пролетариат, лишь поддержать наименее сознательные элементы рабочей массы и наименее совестливые, наименее принципиальные элементы из числа вождей этой массы. Мы можем заявить о полной и полнейшей самостоятельности наших социал-демократических кандидатур, чистой и чистейшей партийности нашего участия, но политическая обстановка сильнее всех заявлений. На деле не выйдет, не сможет выйти сообразно этим заявлениям. На деле получится неизбежно, вопреки нашей воле, не социал-демократическая и не партийная рабочая политика при теперешнем участии в теперешней Думе» [Л: 12, 170].

Поэтому именно большевистская конференция в Таммерфорсе приняла резолюцию, в которой, объявляя решительную борьбу «этой, как и всякой иной» подделке народного представительства, одновременно советует

«всем партийным организациям широко использовать избирательные собрания, но не для того, чтобы производить, подчиняясь полицейским ограничениям, какие бы то ни было выборы [в Государственную Думу], но чтобы расширить революционную организацию пролетариата и вести во всех слоях народа агитацию решительной борьбы с самодержавием» [Л: 12, 166].

Мартов утверждает, что Ленин на конференции согласился на бойкот лишь под давлением делегатов с мест. Если это и так, то оно в высшей степени знаменательно и лишний раз доказывает, что В.И. Ленин был одарен совершенно исключительным чутьем действительности. В Таммерфорсе в декабре, когда еще не были точно известны подлинные размеры поражения, он чувствовал это поражение и пытался строить тактику партии на этом еще недостаточно уясненном предчувствии. Во всяком случае спустя много лет Ленин в «Детских болезнях левизны» писал, что в то время как бойкот Булыгииской думы был правилен и обогатил пролетариат превосходным опытом, бойкот Первой Думы был ошибкой:

«Ошибкой, хотя и небольшой, легко поправимой, был уже бойкот большевиками „Думы“ в 1906 г.» [Л: 41, 18].

Но ни это совершенно справедливое мнение Ленина поздних лет, ни его таммерфорсское мнение не говорит нисколько против большевиков. Оно только показывает, до какой степени глубокая вера во временный характер поражения прочна была в сознании членов нашей партии. Только на передовых пунктах были заметны проявления наступающего спада революционной волны, а вся многомиллионная Россия еще поспевала к декабрю. Поэтому партия так решительно была настроена, поэтому делегаты заставили Ленина встать на защиту бойкота. До какой степени сильна была идея бойкота, показывает то обстоятельство, что даже меньшевики не осмелились до самого объединительного съезда практически приступить к нарушению тактики бойкота. Недаром Плеханов откровенно признал, что его точка зрения на Думу была неприемлема даже для его товарищей.

«Моя мысль [об участии в выборах] осталась неразвитой по той простой причине, что я сам считал ее неприемлемой для нашей партии. А неприемлемой для нашей партии она казалась мне потому, что критерий, которого я держусь в своих суждениях о нашей тактике, слишком непохож на тот, к которому прибегает в суждениях этого рода бóльшая часть моих товарищей» [П: XV, 55].

Каков тот критерий, которого придерживается Плеханов, – мы уже знаем: – развитие политического сознания рабочих и крестьян.

«Пусть мне докажут, что бойкот Думы даст новый толчок этому развитию, и я стану самым горячим сторонником бойкота, ни на волос не изменяя при этом себе, так как я останусь верен основному положению того, что я назвал бы, пожалуй, философией марксистской тактики: лучше всех других тот тактический прием , который больше всех других способствует развитию самосознания интересующих нас слоев населения » [П: XV, 55].

Рассуждая вообще, нет ничего плохого в этом принципе: – это – один из самых общих и самых основных тактических принципов партии пролетариата. Но для данного конкретного случая его необходимо было расшифровать. Расшифрованный большевиками, он, этот принцип, принял вид бойкота Думы. Было ли это справедливо? Несомненно. По крайней мере исходя из тех посылок, о которых я выше говорил.

Обратное решение было бы прямым признанием того, что революция кончилась, что она идет на ущерб. Какие имелись в начале 1906 г. данные для этого? Все говорило, наоборот, за то, что на ближайшее время следует ожидать новой волны, которую следует всеми силами и всеми средствами превратить в девятый вал для самодержавия. Ибо не только не были сколько-нибудь решены элементарные, жизненные вопросы пролетариата, – стояли нерешенными еще вопросы, которые подняли всю крестьянскую Русь, не удовлетворена была ни в какой мере даже радикальная буржуазия.

Демократическая революция не только не завершена, она только еще начинает в реальных, конкретных формах осуществляться и может быть реализована лишь Учредительным Собранием, которого и требует почти весь революционный народ.

«Либо мы должны признать демократическую революцию оконченной, снять с очереди вопрос о восстании и стать на „конституционный“ путь. Либо мы признаем демократическую революцию продолжающейся, ставим на первый план задачу завершения ее, развиваем и применяем на деле лозунг восстания, провозглашаем гражданскую войну и клеймим беспощадно всякие конституционные иллюзии» [Л: 12, 219 – 220].

Так стояла альтернатива, и никакого реального основания для решения ее в духе Плеханова не было.

«Если бы это было так, то наше участие в выборах в самом деле было бы совершенно излишне и даже очень вредно. Тогда можно было бы только удивляться тому, что народ, требовавший Учредительного Собрания, принимает участие в выборах в Думу. Но ведь , это не так ! П. Орловский принимает свое желание за действительность » [П: XV, 57 – 58],

– возражает Плеханов, и, возражая таким образом, он проявляет не трезвый учет конкретной обстановки, его уверенность в то, что требование Учредительного Собрания не есть требование народа, а представляет собою результат «психологической аберрации», не продиктовано холодным анализом фактов: – этих фактов он не знал. Либо знал крайне недостаточно: вся его тактика была построена на глубочайшем скептицизме, на неверии в силу «народа», на заранее предпосланном допущении, что все равно никакого совместного рабоче-крестьянского нападения на царизм невозможно до тех пор, пока «весь народ» не будет требовать Учредительного Собрания:

«В действительности Учредительное Собрание требовал далеко не весь народ. А нужно , чтобы он весь его требовал (курсив мой. – В . В .). И наша реакционная бюрократия делает все от нее зависящее для того, чтобы заставить народ потребовать Учредительного Собрания. И в народе все больше и больше развивается настроение, из которого может выйти такое требование. Но именно только развивается . Это целый процесс, и мы еще не в конце его, мы даже, пожалуй, еще не в середине» [П: XV, 58].

Это написано не в 1904 году, а в самый буйный момент революции, после декабря! Если народное «настроение развивается», значит революция не окончена, значит молчаливо принимается за бесспорное основное допущение большевиков, что революция развивается. Основой для построения своей тактики он избрал другой критерий, чем Ленин: – степень сознательности «народа». А где резче мог проявиться его скептицизм, как не здесь?

Но мыслимо ли строить свою тактику на принципе: «пока весь народ»? Весь народ требует Учредительного Собрания – это отнюдь не означает, что вся 120-миллионная Россия без различия классов стоит за Учредительное Собрание. Это означает – это должно означать, иначе всякая революция была бы делом безнадежным, – что авангард передовых революционных классов – рабочих и крестьян и даже радикальной мелкой буржуазии – выставляет это требование и борется за него. Является ли это действительно мнением этих классов? – означает иначе: – являются ли эти партии выразителями их интересов и взглядов? Решить этот социологический вопрос можно, но он не должен затемнять истинную природу борьбы и ее задачи.

Это был последний этап его движения к меньшевизму. Он на протяжении слишком двух лет проделал путь от ортодоксально-последовательной точки зрения революционного марксизма к меньшевизму, причем начало 1906 года есть время его окончательного перехода на точку зрения меньшевиков.

Но в № 5 «Дневника» он еще критикует меньшевиков, и не без большого остроумия, а – что главное – не без большого основания.

«Так называвшиеся у нас меньшевики в своих тактических рассуждениях были всегда ближе к истине. Но подойти к истине вплотную им всегда мешали два обстоятельства: во-первых, опасение того, что „ большевики “ объявят их „ оппортунистами “. Это опасение нередко заставляло их придавать своим правильным решениям вид отвлеченной революционности, опутывавшей их густым туманом фразеологии. Пример: их знаменитое „революционное самоуправление“, ничего никому не выяснившее и многих сбившее с толку. Во-вторых, их esprits forts отличаются большим пристрастием к схематизму . Это пристрастие сильно и неприятно поражало меня на их конференции. Некоторые „меньшевики“ так и говорили там: „В такой-то и такой-то резолюции должна быть дана схема нашего будущего движения“. Нечего и говорить, что в этом пристрастии к схемам нет ни одного атома марксизма. Но не мешает прибавить, что это-то пристрастие и придает их тактике вид какого-то… – скажу, пожалуй, не находя сейчас лучшего выражения, – педантизма . Они решают, например, участвовать в выборах. И это прекрасно. Но в их головах сидит схема , наперед намечающая разные „фазы“ будущего нашего общественного развития. Поэтому они спешат прибавить: будем участвовать в выборах, но только до такого-то момента, а после этого момента мы поступим вот так и вот эдак» [П: XV, 58 – 59].

Зло и не без ехидства отмечено. Действительно, в меньшевиках вмещались эти две души в едином теле. Но, ведь, и то сказать, хорошо было Плеханову быть последовательным до конца, когда он не встречался непосредственно с рабочими и не испытывал на себе их давление, а, ведь, практики-меньшевики здорово ощущали на себе это непрерывное давление, толкающее их на «схематизм», на «педантизм», на «непоследовательность» с целью спасти основное меньшевистское воззрение.

Однако не следует думать, что критика Плеханова от этого становится более правильной по существу: это есть критика меньшевизма справа, он блестяще доказывает лишь, что, будь последовательней, меньшевики должны были бы прийти к позиции Плеханова, но не более. Критику слева дал Ленин. С обоих флангов одинаково бичевали непоследовательных меньшевиков. Но между этими двумя критиками была огромная разница. Ленин жестоко обрушился не только на меньшевиков, но и на эту правую позицию Плеханова, который находил даже меньшевиков слишком смелыми с их требованиями «революционного самоуправления».

«Плеханов клонит к тому, чтобы отозвать меньшевиков от „революционного самоуправления“ назад, к трезвой и деловой работе в Думе. Мы клоним к тому, – и не только клоним, а сознательно и отчетливо зовем к тому, – чтобы от революционного самоуправления сделать шаг вперед, к признанию необходимости цельных, планомерных, наступательно действующих органов восстания, органов революционной власти. Плеханов снимает практически с очереди лозунг восстания (хотя и не решается сказать это прямо и определенно); – вполне естественно, что он отвергает и лозунг революционного самоуправления, которое без восстания и вне обстановки восстания было бы смешной и вредной игрой. Плеханов немножко последовательнее своих единомышленников – меньшевиков» [Л: 12, 275 – 276].

Да и насчет схематизма у него выходит не очень-то ладно. Разумеется, у меньшевиков этого греха было сколько угодно, но и Плеханов был богат на этот счет. Он упрекает меньшевиков за их советы, за их ответы на весьма конкретные вопросы, с ним нельзя не согласиться: ответ ни к чему не годный. Ну, а каков ответ Плеханова? Никакой. – В этом все дело. Слабость Плеханова в этом пункте и скрывалась.

Плеханов находит, что тактический схематизм был лишь излишней привеской.

«Тактический схематизм „меньшевиков“ нисколько не содействовал предвидению событий . Он был только вредным привеском ко взглядам, вполне верным, по большей части, в своей основе» [П: XV, 59].

Нет, дело не так было просто. Схематизм меньшевиков не был отнюдь механическим привеском: это был органический порок. Он думает при этом, что он свободен от этого греха только благодаря своей последовательности. Это ошибка: будь он связан с рабочими массами, для которых вопросы вроде того – куда мы выбираем? зачем нужно выбирать? что будет делать наш делегат в Думе? что он может делать? и т.д. – были насущными вопросами дня, ему не миновать бы этих двух путей: либо схематизм меньшевиков, либо тактика большевиков.

Если ошибка меньшевика заключалась в исключительно оппортунистическом извращении марксизма, схематизации его, сведении его к ничего не говорящим «поскольку – постольку», то корень ошибки Плеханова заключался в крайне неудачной конкретизации тактических принципов, являвшейся результатом совершенной оторванности от российского движения, незнакомства с ним.

Эта особенность была не раз отмечена в большевистской литературе. И при всем том его эволюция в сторону меньшевизма уже близилась к завершению. Он на объединительном Стокгольмском съезде выступил как фракционный меньшевик, с защитой их точки зрения. Таким образом, несмотря на все разногласия с большевиками, Плеханов только весной 1906 г. (как мы увидим ниже) стал официальным меньшевиком. В своем отчете петербургским рабочим тов. Ленин прямо говорит, что Плеханов был

«настоящим идейным вождем меньшевиков на съезде» [Л: 13, 44],

и говорит, разумеется, с большим основанием. Да и сам Плеханов впоследствии упоминал, говоря об объединительном съезде, что с этого момента он официально перешел к меньшевикам.

1.

Объединительный съезд собрался при несколько изменившихся политических обстоятельствах. Весна 1906 года ознаменовалась целым рядом крупнейших волнений крестьян, солдат, забастовкой рабочих, а вместе с тем, с другой стороны, полной победой кадетов на выборах в первую Думу. Этот двусторонний процесс и делал чрезвычайно трудным определение общей политической линии. Наметившиеся два решения тактических вопросов все резче расходились с приближением весны и с выяснением размеров победы кадетов.

Почему должно было так расходиться решение вопроса двумя флангами социал-демократии? В силу отмеченного выше противоречия в самой действительности.

Если верно, что революция переживает канун нового подъема (а это не отрицали и меньшевики), то совершенно несомненно, что лозунгом ее должно быть – вооруженное восстание, т.е. ее лозунгом не может не быть применение методов и опыта декабря (соединенное применение мирной стачки с вооруженным восстанием). Из этого рассуждения вытекает неизбежно, что Дума, которая не может обрести силу, кадетская Дума – есть лишь иллюзия, внедряет обманчивые надежды в рядах пролетариата и особенно революционной мелкой буржуазии, ослабляя их таким образом как раз перед новым подъемом. Революционная тактика должна быть направлена как раз на преодоление этой конституционной иллюзии – самой вредной и развращающей особенно в революционные дни – путем разоблачения и бойкота Думы. Кадеты сотнями газет с миллионным тиражом распространяли такую иллюзию и, распространяя, они лишь обнаружили хороший классовый нюх.

А социал-демократы не могли не бороться жестоко с этими иллюзиями, ибо тогда всякое утверждение о том, что революция идет на подъем, должно было стать прямым издевательством над логикой и последовательностью.

Но тот, кто подверг ошибочной критике декабрьский опыт, тот неизбежно дойдет до тактики, которая, будучи субъективно социал-демократической, – объективно будет направлена на защиту партии, господствующей в Думе, т.е. кадетов.

На самом деле, если революция идет на подъем, а предстоящий подъем не должен применить методы декабря, то нужно тогда стараться придать этому новому подъему направление более или менее конституционное и, таким образом, вся вера в то, что революция идет на подъем, сводится к поддержке тактики кадетов.

Меньшевики во главе с Плехановым и держались этой точки зрения в Стокгольме. Зародыши этой оппортунистической теории мы имели уже в № 3 «Дневника» Плеханова.

Но ее наибольшее и наилучшее выражение можно найти лишь в речах на Стокгольмском съезде и после него.

Является ли Дума главной формой движения, стоит ли она на «столбовой дороге» революции? Вот тот вопрос, вокруг которого, по существу говоря, вертелись все дебаты при обсуждении всех четырех крупных вопросов порядка дня съезда.

Ответ большевиков был ясен.

«Вам кажется, что главная форма борьбы – парламентаризм. Смотрите: движение безработных, движение в войсках, крестьянское движение. Главная форма движения не в Думе, она может играть лишь косвенную роль» [Л: 12, 374],

– говорит Ленин в ответ меньшевику Птицыну. Стоит только сравнить эту мысль Ленина с тем, что против него возражает Плеханов, чтобы понять, как глубоки и как принципиальны были разногласия между ними.

«Т. Руденко сказал, что в комиссии он формулировал наш спор словами: „Нам надо решить, стоит ли Дума на столбовой дороге революции“, и что на этот вопрос т. Ленин ответил: нет. Это в самом деле было бы так. И это хорошо характеризует разницу наших взглядов. По-нашему , Дума стоит на столбовой дороге революции . Не следует обходить ее» [П: XV, 78 (курсив мой. – В . В .)].

Разумеется, обходить ее не следовало бы, если бы Дума на самом деле оказалась на главном пути революции.

Но если революция идет на подъем, и признаком этого подъема является как раз внедумское движение рабочих и крестьян, а партия, которая составляет большинство Думы – кадеты, стремится бороться с этим внедумским движением, то разве не очевидно, что Дума, быть может, и лежит по столбовой дороге, но не как содействующий намечающемуся подъему фактор, а как помеха, как препятствие.

Чем она может препятствовать подъему? Иллюзиями мирного конституционного решения основной проблемы революции – вопроса об Учредительном Собрании. До какой степени такие иллюзии имеют силу, показывает то влияние, какое она имела на меньшевиков, которые сами сеяли эту иллюзию. Плеханов говорит:

«Для нас наша резолюция важна, как указание на тот путь, который ведет к усилению и обострению конфликтов, неизбежных в настоящее время между правительством и Думой. Это для нас самое главное; это основная мысль нашего проекта» [П: XV, 77].

Но что дадут эти столкновения и к чему они приведут, к чему они могут привести при наличии царского правительственного аппарата и военного механизма? Правильно, что войска – большой аргумент, но его нужно расшатать, по мнению Плеханова.

«Наша резолюция указывает на один из путей, ведущих к этой цели. Столкновения Думы с правительством заставят зашататься не одного военного. Вот и все. Где же вы открываете здесь антиреволюционную ересь? Наша резолюция не ставит вопроса: или мирная работа в Думе, или революция. Она говорит: Дума, как орудие таковой революционной агитации, которая приведет нас к Учредительному Собранию. – Это для нас не единственное орудие, это и не главное орудие. Но это одно из важнейших орудий, и пренебрегать им – значит делать огромную политическую ошибку» [П: XV, 78].

Дума, как орудие революционной агитации, Дума с кадетским большинством в качестве пути к Учредительному Собранию [см. П: XV, 79 – 81], – нужно было обладать исключительным оптимизмом в оценке силы «бессильной Думы». Бойкотировать Думу, чтобы иметь возможность вести внедумскую борьбу декабрьскими методами, использовать Думу (или вернее выборы в нее) для этой борьбы – такова была позиция революционного крыла социал-демократии.

Из этого различия в оценке текущего момента и создавшейся ситуации вытекало и различие в оценке текущей тактики партии. В то время, как меньшевики, и наиболее последовательный из них – Плеханов, ратовали за Думу, ратуя таким образом объективно за поддержку кадетов, большевики переносили центр тяжести на необходимую подготовку к предстоящему (по убеждению обеих фракций) подъему революции. Необходимо немедленно приступить к непосредственной подготовке рабочего класса к восстанию, – говорили большевики, выдвигая на обсуждение съезда вопрос о вооруженном восстании. Вы заговорщики, – кричали в ответ меньшевики, – вы переносите центр тяжести нашей деятельности к «технике заговора», вы хотите навязать нашей партии обязанность вооружать народ.

«Мы думаем, что такого обязательства партия взять на себя не может, и это мы выражаем в нашей резолюции. По нашему мнению, положение дел таково: только силой народ может вырвать права у тупых сторонников реакции, но эта сила пока еще не достигла надлежащих размеров, ее надо увеличивать путем агитации; поэтому наша резолюция обращает главное внимание на необходимость революционной агитации; с другой стороны, наши противники полагают, что момент для решительного столкновения уже наступил, поэтому в их резолюции главное место отводится технической подготовке к восстанию; в этом и заключается различие наших взглядов. Резолюция так называемых „большевиков“ прямо говорит, что вооруженное восстание является в настоящее время не только необходимым средством борьбы за свободу, но уже фактически достигнутой ступенью движения; я решительно отрицаю это» [П: XV, 84].

Отвечая на ссылку тов. Луначарского на пример пруссаков после Иенского поражения, Плеханов сказал:

«Пруссаки видели, во-первых, что с Наполеоном необходимо бороться, а во-вторых, что для борьбы у них еще нет достаточно силы, и они сосредоточили свое внимание на подготовке масс населения к борьбе с французами; они сократили срок военной службы и организовали военное дело так, что через прусские полки в короткое время прошла значительная часть населения. Вот то же нужно делать и нам; нам надо подготовлять население к нашему военному делу , а этого не сделаешь технической подготовкой; для этого необходима широкая революционная агитация» [П: XV, 85].

Это противопоставление характерно: почему революционную агитацию нельзя было совместить с непосредственной подготовкой и обучением рабочих искусству восстания? Тов. Орловский [Воровский] прекрасно отметил эту слабость Плеханова:

«Тов. Плеханов указал, что мы должны подражать примеру пруссаков после Иенского поражения: поднимать и организовывать массы. Он выразился буквально: „Нужно, чтобы через наши полки прошло возможно более народа“. Совершенно согласен! Чем больше рабочих пройдет через наши полки – партийные организации и, в частности, боевые дружины, – тем лучше. Это совершенно большевистская постановка вопроса, и, если т. Плеханов внесет ее в свою резолюцию, я думаю, мы скоро столкуемся. Если же мы по-прежнему будем толковать о восстании, как о социальном явлении, то предлагаю вовсе не принимать никакой резолюции» [IV: 379].

Его аргумент бил его же и поддерживал только позиции большевиков. Это на мой взгляд лишний раз подчеркивает, какая была реальная непримиримая разница между его старой позицией революционного социал-демократа и его новой, меньшевистской, позицией.

Товарищ Варский справедливо отметил, возражая Плеханову:

«Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению т. Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой Французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании» [IV: 385].

Так только вопрос и мог стоять:

«если верно, что революция развивается, то ее центром может быть только восстание».

Но если для понимания всей позиции Плеханова и его тактического построения было очень важно хорошо выяснить суть и влияние конституционных иллюзий, то для понимания субъективной побудительной причины его правой концепции, приведшей его к поддержке кадетов, была особенно важна его теория «гарантий от реставраций», которую Плеханов развивал в докладе и заключительном слове по аграрному вопросу.

Он рассуждал:

«Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я – против национализации теперь; когда мы спорили о ней с социалистами-революционерами, тогда Ленин находил, что мои возражения были правильны. Ленин говорит: „мы обезвредим национализацию“, но, чтобы обезвредить национализацию, необходимо найти гарантию против реставрации ; а такой гарантии нет и быть не может. Припомните историю Франции; припомните историю Англии; в каждой из этих стран за широким революционным размахом последовала реставрация. То же может быть и у нас; и наша программа должна быть такова, чтобы в случае своего осуществления довести до минимума вред, который может принести реставрация. Наша программа должна устранить экономическую основу царизма, национализация же земли в революционный период не устраняет этой основы. Поэтому я считаю требование национализации антиреволюционным требованием. Ленин рассуждает так, как будто та республика, к которой он стремится, будучи установлена, сохранится на вечные времена, и в этом-то заключается его ошибка. Он обходит трудность вопроса с помощью оптимистических предположений» [П: XV, 69].

Но разве из того положения, что нет никаких гарантий от реставрации, следует, что в революции передовому классу следует самому сознательно ограничить свои требования? сузить свои задачи?

Как раз наоборот, отсутствие гарантий и диктует выставлять в моменты натиска все, чтобы в моменты отступления осталась хотя бы часть. Ленин пишет Я.М. Свердлову:

«Будем требовать всего в смысле „общедемократического натиска“: при успехе получим все , при неуспехе – часть; но , идя на бой , ограничиваться требованием части нельзя » [Л: 47, 225].

Не так, по-видимому, думал Плеханов.

Не касаясь по существу вопроса о том, насколько резонен его этот аргумент в защиту муниципализации против ленинской национализации, – следует отметить, что приведенный отрывок из речи показывает, что одной из основных забот Плеханова после октября стал вопрос о том, чтобы закрепить додекабрьские завоевания. Это не означало отнюдь, что он был противником больших завоеваний, это следует понять в том смысле, что Плеханов не верил в силу, мощь, достаточную сознательность рабочей революции и считал, – по принципу лучше меньше, да прочней, – что в задачи наиболее сознательной и передовой части пролетариата входит не борьба за дальнейшее расширение революции непосредственно, а попытка закрепить уже пройденную ступень, чтобы облегчить дальнейшую борьбу за расширение революции.

Вся утопичность и ненаучность подобного построения очевидны. Но это очень важно для понимания психологических причин движения Плеханова вправо, особенно стремительно пережитого им после октября-декабря. Отсюда же и нетрудно понять, почему он считал захват власти не только «утопией», но и «вредной утопией». Отсюда и его, на первый взгляд странное, а на самом деле очень интересное и не без остроумия подмеченное, замечание.

«Далее. Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой – далеки друг от друга. Ленин говорит: „Мы должны доводить дело революции до конца“. Так! Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело? Я утверждаю, что не он» [П: XV, 74].

А кто же? Не меньшевики ли, у которых не хватало смелости (я говорю об общественной смелости, конечно) делать неизбежные выводы из своей основной посылки о подъеме революции? Плеханова в такой непоследовательности упрекнуть нельзя было, он ставил все точки над i, но поскольку он это делал – он отходил от меньшевиков, да и кроме того сам Плеханов не мало был осведомлен насчет того, что он не представляет то воззрение, которое имеет много шансов на внушительную победу в рядах пролетарской партии.

Непосредственно вслед за съездом Плеханов предпринял обоснование той позиции и той тактической линии, которую избрало большинство съезда в «Письмах о тактике и бестактности».

2.

Объединительный съезд принял предложение меньшевиков о создании социал-демократической фракции в Думе; было сказано, что всюду, где не были еще закончены выборы, следует прекратить бойкот и участвовать в них.

Но не успели съехаться депутаты и не успела сконструироваться Дума, как произошел первый и основной конфликт между Думой и правительством. Выставленные Государственной Думой требования были отклонены Горемыкиным безусловно. По поводу этого резкого конфликта Плеханов обращается к рабочим с открытым письмом, горячо призывающим

«не поддаваться провокации, не увлекаться речами искренних, но неразумных людей» [П: XV, 89],

призывающих к оружию, ибо их агитация сделает рабочих орудием реакции.

«„Революционеры нападают на Государственную Думу, – говорит себе Горемыкин, – это очень хорошо теперь, когда наш отказ исполнить требования Думы приведет к столкновению между нами и ею. Чем ниже падет Дума в глазах народа, тем слабее станет он поддерживать ее, и тем легче будет зажать ей рот, а если понадобится, то и вовсе разогнать ее. А с революционерами я справлюсь потом посредством пулеметов“.

Товарище рабочие!

Вы непременно должны расстроить этот план г. Горемыкина. Не смущайтесь тем, что в Думе господствуют буржуазные партии. Не потому ненавидит Думу г. Горемыкин, что в ней преобладает буржуазия, а потому, что буржуазия, преобладающая в ней, требует свободы для всех (!? В . В .) и земли для крестьянства (! В . В .).

Не против буржуазии направлен отказ г. Горемыкина, а против всего народа. И весь народ должен заставить г. Горемыкина пожалеть об этом отказе; весь народ должен единодушно поддержать Думу » [П: XV, 89 – 90].

Это было горячо, но мало убедительно. В целях спасения революции (которая не может быть иной, как рабочей резолюцией) передать руководство буржуазии, а самому рабочему классу взять на себя скромную задачу поддержки либеральных кадетов – это никак не уживалось с учением о гегемонии пролетариата, во имя которого и в осуществление которого, якобы, Плеханов и выдвигает свою новую теорию.

Да и советы все построены на чрезвычайно шатком основании общих утверждений, которые не могут не быть крайне схематичными и ограниченными. Так, например, кадетская буржуазия совсем не была склонна требовать свободу для всех и землю – для крестьян, далее поддержать Думу рабочий класс мог только внедумским давлением, а оно отнюдь не похоже на то, что требует Плеханов. От такой поддержки не сдобровать прежде всего либеральной, кадетской Думе!

Такая безоговорочная поддержка Думы со стороны Плеханова шла значительно далее того, что принял съезд, но этого нужно было ожидать. Плеханов не мог не додумать до конца мысль, высказанную съездовским большинством, а конечный пункт логики этой мысли именно и была поддержка кадетов.

«Письма о тактике» представляют большой интерес, на них следует задержаться несколько, в них Плеханов пытается теоретически обосновать тактику большинства съезда, т.е. ту самую, которая привела его к безоговорочной поддержке кадетов.

«Говорить о нынешней тактике нашего пролетариата значит говорить об особенных политических задачах, выдвинутых перед ним нынешним политическим моментом» [П: XV, 95],

задача тем более трудная, что принципиальные общие основы тактики партии приобрели для большинства членов партии значение предрассудка.

«Трудность состоит для нас не в том, чтобы сознать противоположность интересов буржуазии и пролетариата. В наших рядах сознание этой противоположности приобрело уже, можно сказать, прочность предрассудка . Трудность состоит в том, чтобы, сознавая эту противоположность и поступая всегда и вполне сообразно этому своему сознанию, определить те приемы нашей деятельности, которые дали бы нам возможность использовать – в интересах освободительного движения пролетариата – нынешнее оппозиционное настроение нашей буржуазии» [П: XV, 95].

Задача трудная, ее успешное решение сделает честь любому вождю партии пролетариата. Но совершенно необходимым предварительным условием успешного решения вопроса являются не только теоретические знания, но и знакомство с действительностью, а следовательно – умение видеть границы, где «оппозиционное» движение и настроение буржуазии перестает действовать в интересах освободительного движения пролетариата. Вместо этого анализа конкретной обстановки и соотношения борющихся классовых сил внутри России Плеханов прибегает, как и полагается в теоретических работах, к помощи цитат Маркса, ссылка на которого тем менее убедительна, что мнения Маркса приводились, не считаясь с теми конкретными условиями, когда и по поводу чего они были высказаны.

Он говорит:

«Маркс прекрасно понимал, что либеральная германская буржуазия боролась с абсолютизмом вовсе не ради интересов пролетариата.

Основатель теории исторического материализма яснее, чем кто-нибудь другой, видел истинную подкладку либеральных стремлений. Но в то же время, и именно в качестве исторического материалиста, он не мог не презирать рассуждения людей, смущавшихся или возмущавшихся тем вполне естественным обстоятельством, что политические представители буржуазного класса преследуют буржуазные цели. Он говорил: „Пролетариат не спрашивает, относятся ли буржуа к народному благу, как к своей главной или как к своей побочной цели, хотят ли они или нет воспользоваться пролетариатом, как пушечным мясом. Пролетариат спрашивает не о том, чего хотят буржуа , а о том, к чему они вынуждены . Он спрашивает, чтó более облегчает ему достижение его собственных целей: современный политический порядок или же господство буржуазии, к которому стремятся либералы“ и т.п.

Этим самым вопрос переносится, – согласно всему духу Марксова учения, – из субъективной области в объективную , из области соображений о нравственных свойствах либеральной буржуазии в область политического расчета .

И нам, сторонникам учения Маркса, давно уже пора бы перенести вопрос в эту последнюю область. Таким перенесением мы спасли бы себя от многих бестактностей и многих промахов» [П: XV, 97 – 98].

Мысли совершенно резонные, но бьющие как раз самого же Плеханова. На самом деле, объективно что вынуждена была делать, скажем, господствовавшая в то время в Думе партия либеральной буржуазии, – кадеты? Они были вынуждены идти на сделку с царизмом, и это невзирая на свои прекрасные слова и декламации насчет свободы, народного представительства, прав народа и т.д. Что означала при этих условиях поддержка кадетов? Разве не ясно должно было быть всякому революционеру, что, как раз с точки зрения политического расчета, этот момент всего менее благоприятствовал тактике оппортунистической поддержки кадетов. Для партии пролетариата тактика поддержки либеральной буржуазии была самой непрактичной. При создавшихся конкретных российских условиях не эта, а как раз другая группа буржуазной демократии – крестьянство – была объективно вынуждена довести борьбу до конца, хотя субъективно она, быть может, менее того сознавала, чем следовало бы. Тут-то как раз и следовало забыть шаблоны, чтобы избежать промахов.

Плеханов изображает точку зрения большевиков словами, которые, будь они правдой, могли бы быть достойны самого строгого осуждения со стороны марксиста.

«Если интересы противоположны, то пролетариат не может идти рядом с буржуазией; а если иногда кажется, что это было бы ему выгодно, то это – вредная иллюзия, буржуазия обманет, буржуазия изменит, буржуазия предаст и т.д. и т.д.

Стало быть, пролетариату нечего и пытаться изолировать реакцию, опираясь на поддержку непролетарских слоев населения. Стало быть, ему нечего и задумываться о том, что „ идя врозь , бить вместе “.

Это все оппортунизм» [П: XV, 98].

Но в том-то и дело, что они не соответствуют действительности. Большевики не то говорили и не за это упрекали меньшевиков в оппортунизме, а за то, что они забывали интересы революционной демократии, принеся их в жертву интересам и временным успехам либерализма, за то, что они из боязни крестьянской демократии шли на поддержку кадетов; а ведь это нечто совсем другое! Большевики упрекали меньшевиков в том, что они, сами ослепленные конституционными иллюзиями, сеяли их в рабочей массе и этим способствовали понижению революционной силы и напора известного круга рабочего класса.

Отвечая на последний упрек, Плеханов в своем втором письме пишет:

«С точки зрения социал-демократа конституция может быть плоха не тем, что она существует, – существование конституции необходимо и полезно, – а тем, что она плохо выражает собою фактическое соотношение сил в стране. Когда социал-демократ убедится в том, что данная конституция неудовлетворительна в этом последнем смысле, то он, конечно, постарается убедить в этом также всех тех, чьи интересы он представляет и защищает, т.е. всех рабочих. Но, убеждая в этом рабочих, он будет восставать не против „ конституционных иллюзий “ вообще , а против иллюзий по отношению к данной конституции , которая устарела или которая уже с самого появления своего была неверным выражением действительного соотношения сил» [П: XV, 102 – 103].

Само собой разумеется, говоря о конституционных иллюзиях, ни один большевик не понимал это в анархическом смысле отрицания всякой конституции. Плеханову это ясно, и он лишь красоты ради слога придирается к этому. Суть вопроса Плеханову прекрасно известна. Как он отвечает на это обвинение?

«Вы восстаете против нынешней нашей конституции, хотя и выражаетесь так, как будто бы восставали против конституции вообще. (?! В . В .) Я вполне согласен с вами, хотя и не одобряю, как вы видели, ваших неправильных выражений. Да! нынешняя наша конституция из рук вон плоха. Она не выражает собою фактического соотношения сил в нынешней России; она является лишь запоздалой попыткой бюрократии скрыть это истинное положение, изобразить его в неверном виде, отолгаться от истории . На этот счет разногласий между нами быть не может, и если вы захотите отозваться о нашей конституции еще резче, то я спорить и прекословить не буду» [П: XV, 104].

Больше того, он находит, что задача партии прямо вести борьбу с иллюзиями, особенно распространившимися среди трудового крестьянства, которое «предъявляет к Думе широкие требования», ибо верит, будто у ней «широкие права» [П: XV, 104].

«Ясно, стало быть, что народ находится в большом заблуждении насчет истинного положения дел; ясно, стало быть, что у него есть большие иллюзии насчет нынешней нашей конституции.

Эти иллюзии необходимо разрушить; народ должен узнать то , что есть ; он должен узнать, что бюрократия до последней степени обрезала права его представителей. Это необходимо для того, чтобы мы могли добиться такой конституции, которая правильно выражала бы соотношение общественных сил в современной России» [П: XV, 105].

Он находит, что до этого момента он согласен с большевиками; я полагаю, что не во всем; во всяком случае не полное согласие, обусловленное тем, что Плеханов не договаривает свою мысль по вопросу о «представительстве».

Есть ли Дума представительство народа? Отнюдь нет, ибо гигантское большинство народа имеет в ней ничтожное представительство, и главные борющиеся силы в стране находятся вне стен ее.

Правительство, имеющее в своих руках весь аппарат принуждения и всю фактическую силу, реальное правительство и не идет в Думу, оно предпочитает действовать внедумскими «учреждениями», и, с другой стороны, рабочий класс не пошел в Думу, не хочет ограничивать себя пределами Думы и предпочитает внедумскую арену для борьбы.

При таких условиях говорить о малом количестве прав, которые все же лучше, чем совсем без прав, можно только в том случае, если все средства внедумской борьбы пролетариата считать исчерпанными, если исходить из того положения, что революция идет на ущерб и «внедумские» методы теряют свое значение главного средства борьбы. Быть может, это и было бы не только последовательно, но и в значительной мере правильно, ибо теперь ясно, что тогда действительно было переоценено значение внедумских методов, революция несомненно шла на убыль, но этого как раз и не собирается утверждать Плеханов. И не только Плеханов. Молчаливо вся «революционная демократия» исходила из того основного допущения, что революция лишь на время замедлилась и что ближайший этап революции – это переход к непосредственной борьбе за Учредительное Собрание. Поэтому становится совершенно непоследовательным его аргумент в пользу мобилизации всех сил революции на защиту Думы. Непоследовательным и крайне неубедительным.

«Для того, чтобы народ убедился в том, что права, отведенные его представителям, ничтожны, необходимо, чтобы он на опыте увидел, как мало могут сделать его представители, снабженные этими ничтожными правами, в своей борьбе со всесильной бюрократией.

Когда он увидит, как мало может сделать для него нынешняя бесправная Государственная Дума, он поймет, что дело не в том, чтобы иметь представителей, а в том, чтобы эти представители были поставлены в такое положение, в котором их воля стала бы законом. Иначе сказать, он отбросит тогда свои иллюзии насчет нынешней нашей конституции и примется добывать себе другую, настоящую конституцию. А это именно то, к чему мы все стремимся; это именно то, „ что и требуется доказать “» [П: XV, 105 – 106].

Это ли требуется доказать, мы увидим. Теперь же два слова по существу этого рассуждения. Реальная ситуация в стране такова, что друг другу противостоят две силы, воюющие с переменным успехом, и рядом с ними правительство учиняет третью, призрачную силу, которая объективно тяготеет к поддержке правительства; при таких условиях советовать воюющему пролетариату центр тяжести своего внимания переместить на поддержку этой третьей призрачной силы, тяготеющей к правительству, не означает ли сеять иллюзию и посредством ее мешать борьбе? Означает, несомненно. Кто от этого выиграет? Правительство. Кто проиграет? Тот, кто добровольно ослабит свою внедумскую борьбу, т.е. пролетариат, – борьбу, которая и решает, ведь, все дело.

Это все теория, возражает Плеханов, а никакая теория не способна заменить народу собственный опыт.

«Никакие речи, резолюции, воззвания не могут заменить народу вообще и рабочему классу в частности его собственный политический опыт , приобретаемый им лишь благодаря его собственной политической деятельности » [П: XV, 106 – 107].

Это правильно, но, ведь, опыт опыту рознь. Опыт в Думе есть опыт кадетских сделок с царским самодержавием, а вот опыт октября-декабря был опытом масс, и из него рабочий класс вынес как раз ту самую мудрость, которую проповедовали большевики. Это отнюдь не означает, что большевики пренебрегали первым видом опыта. Когда борьба идет на ущерб, тогда, разумеется, и опыт в Думе – есть опыт, которым пролетариат не может и отнюдь не будет пренебрегать. Но Плеханов строит свою тактику не при убывающей революции: – по общему убеждению пролетариат стоял перед неизбежным вооруженным восстанием, а при таких перспективах революционер не может ни минуты колебаться: вместо опыта компромиссов вождей он выдвинет опыт непосредственной массовой борьбы на улицах.

Эту истину Плеханов прекрасно понимал до своего превращения в правоверного меньшевика, но после он понимать ее перестал и стал даже ругать якобинцами и бланкистами тех, кто это понимание не утерял.

На упрек в таком бичевании своего революционного прошлого он ответил третьим письмом, причем он отводил упрек этот тем, что стремился доказать, будто большевики-то как раз и отступили от тех позиций, которые защищала старая «Искра». Разумеется, очень было остроумно изобразить эту «эволюцию» сравнением с поездом, на котором Ленин делает путь от станции «Марксизм» к станции «Бланкизм», но все-таки даже за этими остроумными ответными репликами основной вопрос скрывать стало невозможно.

Нужно было прямо ответить на другой вопрос, который выдвигали большевики – вопрос о трудовом крестьянстве, о крестьянской демократии.

«„Трудовое“ крестьянство издавна было тем китом, на котором держались утопические упования русских бланкистов. Достаточно напомнить Ткачева и Тихомирова (разумеется, я имею в виду Тихомирова „первой манеры“). Чем больше идеализировали бланкисты „трудовое“ крестьянство, тем крепче держались они за свою заговорщицкую тактику. И чем больше приближается к станции „Бланкизм“ поезд, уносящий Ленина от станции „Марксизм“, тем чаще этот, если можно так выразиться, теоретик начинает говорить о крестьянстве языком социалистов-революционеров. В этом отношении весьма поучительна его брошюра о пересмотре аграрной программы нашей партии. Это очень, очень плохой знак!» [П: XV, 120]

Почему же плохой знак? Крестьянство тоже буржуазия, хотя и мелкая, – говорит Плеханов. –

«И если уж Ленин более или менее неправильным путем пришел к той [правильной] мысли, что при известных исторических условиях пролетариат может иметь политические интересы, общие с мелкой буржуазией, то ему следовало бы спокойнее относиться к мысли тех, которые говорят, что при нынешней нашей политической обстановке противоположность экономических интересов буржуазии и пролетариата не мешает этим двум классам иметь отчасти общие политические интересы» [П: XV, 121].

Этими словами Плеханов выдал себя головой, как человека, рассуждающего издалека о делах российских, а – что еще важней – они показывают, как односторонне он оценивал все то, что делалось в России. Чтобы противопоставить этому общему и абстрактному суждению о двух буржуа, между которыми разница лишь количественная (один мелкий и т.д.), приведу рассуждения Ленина по этому вопросу:

«Большевики утверждали и утверждают, что именно в эпоху буржуазно-демократической революции прочным и серьезным союзником пролетариата (впредь до победы этой революции) может быть только крестьянство. Крестьянство есть тоже „буржуазная демократия“, но совсем иного „цвета“, чем кадеты или октябристы. Перед этой буржуазной демократией, независимо от того, чего она хочет, поставлены историей цели действительно революционные по отношению к „старому порядку“ в России. Эта буржуазная демократия вынуждена бороться против самых основ помещичьей власти и связанной с ней старой государственной власти. Эту буржуазную демократию объективные условия не „вынуждают“ стремиться всеми силами к сохранению старой власти, к завершению революции путем сделки со старой властью. Эта буржуазная демократия является поэтому, по ее тенденциям, – обусловленным тем, что она вынуждена делать, – революционной демократией . И большевики определяли тактику социалистического пролетариата во имя буржуазно-демократической революции так: пролетариат должен вести за собой крестьянство, не сливаясь с ним, вести против старой власти и старого порядка, парализуя неустойчивость и шаткость либеральной буржуазии, колеблющейся между народной свободой и старой властью» [Л: 13, 150 – 151].

Вот какая разница между мелкой и просто буржуазией; этого Плеханов не различал и поэтому делал жестокие ошибки.

Но еще Плеханов только заканчивал печатание своих писем, как роспуск Думы изменил в значительной мере постановку ряда вопросов и привел к большим колебаниям Плеханова влево.

3.

«Дневник» № 6 – одно из очень примечательных выступлений Плеханова за этот период его меньшевизма.

Начать с того, что этот номер «Дневника» прошел при молчании буржуазной прессы. Для того, чтобы понять значение этого многознаменательного факта, следует сказать, что почти все его выступления после первого номера «Дневника», особенно после третьего, встречались кадетами с чрезвычайным одобрением. Профессор Гримм, Изгоев, Милюков («Плеханов и бойкот». – «Речь» 1906 г. № 26 от 20/III), Галич, Бланк, Кускова, Ковалевский, – все эти либералы и полулибералы считали крайне выгодными для себя выступления Плеханова и пользовали их для борьбы с «анархистскими» тенденциями в социал-демократии. П. Милюков даже удосужился заняться специально вопросом о внутрипартийных отношениях социал-демократов. По выходе «Писем о тактике» он счел необходимым «поддержать» Плеханова в его борьбе против большевиков статьей «Г. Плеханов и г-жа Кукшина».

Известно, какую огромную роль играл упрек, брошенный большевиками Плеханову за такую «поддержку» на Стокгольмском съезде. Ответ его вряд ли можно считать сколько-нибудь убедительным. Разумеется, когда большевики упрекали Плеханова, они не имели в виду обвинить его в сознательном желании помочь буржуазии, но тот факт, что такое длительное время враги ему рукоплескали – был лучшим показателем того, что он делал ошибки, вредящие делу рабочего класса.

Но вот вышел № 6 «Дневника» и не только не вызвал похвал, но даже не был, как будто, замечен.

В чем была причина?

В том, что у Плеханова, под влиянием разгона Первой Думы, взял верх революционный темперамент над меньшевистской теорией, и он в этом номере своего «Дневника» выступил с революционными лозунгами, хотя и несколько непоследовательно.

В эти летние месяцы меньшевистский ЦК особенно нервничал; своими оппортунистическими резолюциями и постановлениями он постоянно натыкался на сопротивление местных организаций; менял свои лозунги, но не находил такого, на котором он мог объединить партию. Лозунг «за возобновление сессии Думы», особенно пришедшийся но вкусу кадетам, под влиянием энергичных протестов уступает место новому лозунгу «в защиту Думы против камарильи для созыва Учредительного Собрания»; когда же и он не был переварен партией, его сменил третий «за Думу, как орган власти, который созывает Учредительное Собрание» – и все это на протяжении очень короткого времени.

Не только лозунги, но и средства борьбы рекомендовались ЦК самые различные, и противоречащие друг другу.

При таких условиях и в такой атмосфере оппортунистического разложения и разброда в рядах меньшевиков, «Дневник» Плеханова был чрезвычайно отрадным явлением.

Недаром в 1912 г. Ленин, перечисляя заслуги Плеханова после его грехопадения, не забыл упомянуть и этот № «Дневника».

Плеханов не только не ослабляет лозунг Учредительное Собрание какими бы то ни было приписками, он прямо строит свою тактику на постановке этого революционного лозунга.

Разгон Думы, рассуждает Плеханов, нельзя было не предвидеть. Вопрос был в том, когда царское правительство сочтет для себя выгодным это сделать. Оно сочло таким удобным моментом именно лето 1906 г., и не без большого основания, ибо чем дальше, тем больше его главная опора – войско – разлагается. Но значит ли это, что следует горевать по этому поводу? Нет, ибо в роспуске горя меньше для сторонников свободы, чем это кажется малодушным.

«Наше „общее горе“ вовсе не так велико, как это может показаться на первый взгляд. Ход общественного развития определяется соотношением общественных сил, а что касается этого соотношения, то „роспуск“ Думы изменил его не в сторону реакции, а в сторону революции» [П: XV, 158].

Это лишний опыт для того, чтобы массы, охваченные конституционными иллюзиями, окончательно отрезвились. О чем же горевать?

«Горевать можно разве только о том, что, благодаря „роспуску“ Думы, должна растаять, „яко тает воск от лица огня“, всякая надежда на мирное решение переживаемого Россией кризиса. Но уже с самого начала этого кризиса всякому деятелю, не ослепленному политическим доктринерством, ясно было, что такая надежда принадлежит к числу совершенно неосновательных „мечтаний“» [П: XV, 159].

Особенно интересна его критика знаменитого выборгского воззвания. Отмечая, что этим воззванием депутаты перводумцы лишь подчеркнули, что нет в данный момент путей мирного развития, он продолжает:

«Я считаю неправильной ту точку зрения, на которую стали депутаты в своем воззвании. Рекомендуемый ими отказ от уплаты податей и от исполнения воинской повинности является актом самого несомненного революционного значения. Но если бы сознательная часть нашего народа ограничилась таким отказом, то этим сила его революционного сопротивления правительству была бы доведена до минимума, что, разумеется, вовсе не в интересах освободительного движения. Почему же депутаты не рекомендовали народу ничего другого? Потому ли, что все другое казалось им нецелесообразным? Или потому, что им хотелось сохранить за народным протестом характер законности ?

Но это последнее вряд ли удастся. „Законное“ сопротивление властям очень скоро перейдет в „незаконное“. Что же касается целесообразности, то на войне наиболее целесообразно то, что наносит наибольший вред неприятелю, а способ, рекомендуемый народу выборгским манифестом, именно и не принесет неприятелю всего того вреда, который нужно и должно нанести ему в интересах свободы» [П: XV, 159 – 160].

Воззвание не разбирает одного основного вопроса:

«насколько соответствует интересам народа такое представительство, которое может быть распущено прежде, чем ему удастся выполнить народные требования. Достаточно было поставить этот вопрос, чтобы он сам ответил за себя отрицательно. А отрицательный ответ на этот вопрос прямо и привел бы депутатов к тому выводу, что интересы народа требуют созыва Учредительного Собрания, и что если этому созыву будет предшествовать созыв новой Думы, то на участие в этой Думе надо смотреть лишь как на один из этапов на пути к этой цели, как на один из видов революционной работы, подготовляющей политическую почву для названного Собрания. Все остальное содержание манифеста должно было расположиться вокруг этой главной мысли, и все оно должно было логически вытекать из нее» [П: XV, 160].

Тактика «врозь идти и вместе бить» общепринята в революционной среде, но и она имеет много условий для своего успешного осуществления, и самым главным условием является то, чтобы была полная сговоренность в рядах тех, кто хочет «вместе бить».

«Для того, чтобы „вместе бить“ неприятеля своею пропагандой, партии, враждебные нашему старому порядку, должны предварительно сговориться между собой насчет основной идеи этой пропаганды . А после разгона Думы такой идеей может служить только идея Учредительного Собрания , как политического средства удовлетворения экономических и всех прочих нужд народа » [П: XV, 161 – 162].

Это, разумеется, верно, но в том и была проблема, что по отношению к лозунгу Учредительное Собрание интересы наиболее сильных и значительных классов не одинаковы.

Таких классов он выделяет три: пролетариат, но

«так как классовые интересы пролетариата решительно ни в чем не расходятся с общенародными , то ему нет никакой надобности забывать ради общих интересов всего народа об интересах своего класса» [П: XV, 162].

Затем «трудовое крестьянство», к которому он относится более сдержанно, но и при всем том

« его классовый интерес может, при известных условиях, довольно сильно разойтись с общенародным. Но его классовый интерес не только не может пострадать вследствие созыва Учредительного Собрания, но, наоборот, только таким Собранием он и может быть удовлетворен и огражден сколько-нибудь серьезно» [П: XV, 162].

Поэтому и трудовое крестьянство, наверное, отнесется сочувственно к созыву Учредительного Собрания. Наконец, третий класс, представителем которого является кадетская партия. Есть много веских оснований сомневаться, что его интересы совпадут с общественными.

«А вот что касается тех общественных слоев, которые были представлены в Думе кадетской партией, то есть некоторое основание думать, что к мысли о созыве Учредительного Собрания они отнесутся с известным недоверием именно вследствие опасения за свои „классовые“ интересы. Их может смутить вопрос о „справедливом вознаграждении“ за долженствующие отойти к крестьянам частновладельческие земли. Они могут подумать, что в глазах Учредительного Собрания наиболее справедливым вознаграждением за такие земли явится вознаграждение, равное нулю. И надо признать, что подобное опасение не было бы лишено основания (интересно сравнить это с его жалостливыми словами в защиту „бедных помещиков“, которых оказалось нельзя пустить по миру в эпоху второй революции. – В . В .). И именно поэтому общественные слои, представляемые кадетской партией, должны теперь решить вопрос о том, какой интерес им дороже: свой классовый или же общенародный» [П: XV, 162].

Правильно, именно та общественная группа, которую представляла кадетская партия, всего менее была склонна поддержать Учредительное Собрание. Напрасно только Плеханов полагает этот вопрос еще не решенным.

«Отрицательное отношение кадетской партии к пропаганде в народе идеи созыва Учредительного Собрания наглядно показало бы всем, имеющим очи, что кадеты защищают общенародный интерес лишь до известного предела, лишь до тех пор, пока он не придет в столкновение с их классовым интересом, а в случае такого столкновения они принесут первый интерес в жертву второму» [П: XV, 162].

Это звучит наивно, особенно в наши дни. Кадеты уже решили вопрос об отношении к Учредительному Собранию отрицательно, и Плеханов знал это хорошо. Тогда рассуждения его лишь подтверждали большевистское решение проблемы: боевое соглашение пролетариата с партиями революционной демократии (левее кадетов) для завоевания Учредительного Собрания; дальнейшая цепь сама собой нанизывается: логика обязывает.

Завоевать Учредительное Собрание можно, лишь признав то главное и основное средство борьбы, которое было впервые выработано в октябрьские-декабрьские дни. А как можно было признать это, не признавая временного революционного правительства?

Но так далеко «Дневник» не идет, – наоборот, есть много таких частных и принципиальных промахов, которые делают эту брошюру образцом того, как человек с высоко-революционным темпераментом, даже под свежим влиянием роспуска Думы, не мог отвязаться от всех идейных привесков меньшевизма.

Мысли, высказанные им тут, о вооруженном восстании показывают это особенно наглядно.

4.

Но, ведь, революционный темперамент – дело не бог весть какое надежное. Когда прошла первая волна возмущения и выяснились перспективы новых выборов в новую Думу, в Плеханове заговорил меньшевик в наиболее крайнем своем проявлении, в своей наибольшей последовательности.

Это не было отнюдь похвально, но, тем не менее, было совершенно неизбежно, и иначе быть не могло.

Вопрос, который стоял перед социал-демократией между роспуском Первой и созывом Второй Думы, отнюдь не сводился к академическим теоретическим спорам, как в этом упражнялся в первом своем письме («Заметки публициста») Плеханов.

И критика решений кадетского съезда с точки зрения высокой теории (правда, не без изъяна), и длинные рассуждения насчет трудовиков с привлечением всех и вся для доказательства очевидных вещей вроде того, что трудовики – утописты и являются идеологами мелкой буржуазии, – все это, разумеется, никак не могло быть хорошим доказательством учета Плехановым всего многообразия конкретных явлений.

Более того, никакими «Письмами» нельзя было скрыть того несомненного факта, что тактика большинства IV съезда потерпела жестокий крах. Провал оппортунистической тактики прямо ставил перед партией вопрос о том, насколько терпимо такое положение, когда ничтожным большинством меньшевики, забрав в свои руки партийные учреждения, приводят партию к позорнейшим политическим провалам. Но еще менее было основания выносить подобное состояние большевистской фракции, когда в партию влились Бунд, латыши и поляки. Тогда, по признанию меньшевистского «Социал-Демократа», силы стали равными. Но если в партии равные силы, то как же быть с неравными силами в ЦК? Большевики стали требовать нового съезда.

Предстоит основательный пересмотр тактики IV съезда хотя бы с точки зрения приспособления ее к уже значительно изменившимся условиям, – как же это мыслимо делать без созыва съезда?

Не так смотрели меньшевики, которые, чувствуя, за кем будет большинство, не хотели созывать съезд. К числу жестоких противников созыва V съезда принадлежал и Плеханов.

В № 7 своего «Дневника» он пишет:

«Мое мнение об уместности нового съезда скажу в двух словах. Созывать новый съезд теперь значило бы тратить средства партии и ее время самым непроизводительным, – больше того: самым преступным образом. Но Ленин рассуждает не так. Он думает: почему не созвать новый съезд? Я ничего не потеряю, если опять останусь в меньшинстве , и много выиграю, – получу, наконец, столь желанную дирижерскую палочку, – если большинство окажется на моей стороне. Вот он и старается. Интересы пролетариата тут совершенно не при чем, и рабочие должны с негодованием отклонять всякие попытки преждевременного съезда: это – шалости интеллигенции» [П: XV, 188].

Почему преждевременного? Логика покидает Плеханова, как только он начинает защищать ненадежное дело. Ведь, Ленин имел гораздо больше оснований писать о том, что Плеханов и др., борясь против созыва V съезда, боятся его, боятся остаться в меньшинстве, и этот упрек, разумеется, был гораздо ближе к истине.

Вопрос о созыве нового съезда сделался в последние месяцы лета и в начале осени самым боевым вопросом, который протекал тем острее, что его созыв мотивировался необходимостью выработать тактику партии на выборах во Вторую Думу.

Статья Плеханова против созыва съезда вызвала жестокую и справедливую отповедь Ленина. Когда в партии речь идет о том, быть ли ей партией революционного пролетариата, или продолжать делать бесконечную вереницу ошибок под руководством оппортунистического ЦК, соображения вроде того, что съезд обойдется дорого, нельзя было квалифицировать иначе, как самыми резкими словами. В чрезвычайном раздражении Плеханов бросил упрек польским товарищам в том, что они, не зная русских условий, со стороны вмешиваются во внутрипартийную борьбу РСДРП и тем мешают русскому пролетариату самому решить свои дела. Это естественно оскорбило поляков, которые в специальном открытом письме доказывали Плеханову, что для них вопрос о созыве V съезда есть не внутрипартийное дело РСДРП, и связано тесно с вопросом о тактике партии на предстоящих выборах. Чем ближе подходило время выборов, тем резче становились отношения обоих направлений, тем насущней становилась потребность в съезде.

Разногласия шли уже не о бойкоте Думы: после решения Объединительного съезда, – речь могла идти лишь о формах участия в выборах; и вопрос, который особенно страстно обсуждался, был вопросом о том, позволительно ли социал-демократам вступить в избирательные соглашения с непролетарскими партиями, и если да, то когда, в какой стадии выборов и в какой форме.

Объединительный съезд постановил в резолюции по вопросу о Государственной Думе:

«Всюду, где еще предстоят выборы и где РСДРП может выставлять своих кандидатов, не вступая в блоки с другими партиями, она должна стремиться провести своих кандидатов в Думу» [IV: 526].

Сам Плеханов в своем № 6 «Дневника», как выше было приведено, доказывал, что только на требование Учредительного Собрания можно собрать всех подлинных врагов самодержавия, но всего спустя четыре месяца, не дожидаясь решений всероссийской конференции, созываемой в начале ноября, Плеханов пишет свое «Открытое письмо к сознательным рабочим» на страницах буржуазной газеты «Товарищ», где проповедует безусловное соглашение с непролетарскими партиями:

Выборы приближаются, и Столыпин проведет своих людей в Думу, если мы не сумеем провести большинство оппозиционное. Положение сторонников политической свободы значительно ухудшилось вследствие того, что крупная буржуазия и крупные землевладельцы, которые еще недавно относились к правительству с недоверием, теперь поддерживают его, испугавшись революции.

«Правда, с другой стороны, несомненно и то, что реакционная политика правительства все более и более раскрывает глаза даже самым отсталым слоям народной массы. Но народ не организован, а правительство организовано. Поэтому положение правительства гораздо выгоднее, чем положение народа.

Борьба с организованным противником невозможна без организации. Поэтому организация наших сил составляет нашу первую задачу. Но этого мало. На войне необходимо маневрировать . Нам нужно поставить свои силы в такую обстановку, при которой они могли бы нанести противнику наибольший урон. А чтобы мы могли достигнуть этой цели, нам следует помнить, что кроме нашей партии, – партии пролетариата , – в России существуют еще и другие партии, готовые бороться за политическую свободу. Эти партии не идут так далеко вперед, как партия пролетариата, но они все-таки идут вперед, и поскольку они идут вперед, постольку мы должны их поддерживать в своих собственных интересах: поддерживая их, мы увеличиваем действие наших собственных сил. Это надо помнить всегда и везде» [П: XV, 331 – 332].

Это «мудрое» политическое правило, которое преподносит Плеханов «сознательным рабочим», не только не выясняет вопрос о том, с кем можем мы заключать соглашение, но значительно затемняет его сознание и путает его расчеты своей крайней неясностью. Что означают слова: «идти вперед»? Разумеется, кадеты более передовые люди, чем «черносотенные гориллы», однако, чтобы они шли вперед – что для революции, ведь, и означает стоять за дальнейшее движение вперед революции – в это не верил и сам Плеханов летом того же 1906 года.

При своих расчетах Плеханов исходил отнюдь не из того допущения, что революция идет, а, наоборот, из не вполне ясно осознанного допущения, что революция уже кончилась и работа нашей партии должна состоять в том, чтобы тормозить спускающийся поезд с тем, чтобы не докатиться до исходного начала, до господства помещиков.

Но даже и при этом то теоретическое правило, которое он преподносит, ни в коей мере нельзя считать сколько-нибудь соответствующим революционной тактике пролетариата. Он пишет:

«На выборах мы должны действовать с величайшей осмотрительностью. Там, где нельзя сомневаться в том, что нам удастся провести своего собственного кандидата , мы можем и должны действовать независимо от других партий. Там же, где мы не можем быть уверены в победе нашего кандидата, мы обязаны войти в соглашение с другими партиями , желающими бороться с нашим старым порядком . Если мы не войдем в такое соглашение, то произойдет самая вредная путаница: провалится на выборах, скажем, кадет, а пройдет, скажем, „октябрист“ или даже черносотенец. Правительству только того и надо. Оно от всей души будет радоваться нашей ошибке. И мы не только повредим своему делу; мы покроем себя стыдом в глазах всех мыслящих и честных людей в России и за границей» [П: XV, 332].

Тот, по его мнению, кто не последует его плану, тот лишь поможет правительству победить сторонников свободы, т.е. поступит как враг свободы.

И в подтверждение своей чрезвычайно шаткой позиции он пишет свое второе письмо – заметку публициста с критикой тактики большевиков.

«Спор о том, „бойкотировать“ Думу или „не бойкотировать“, сводился к вопросу о том, на что следует решиться ввиду указанной альтернативы: принять ли участие в конституционном движении народной массы или же повернуться к нему спиной, объявив, – как это сделал Ленин весной 1906 года, – что Дума стоит не на большой дороге нашего освободительного движения. Наши идеологи пролетариата, – в своем тогдашнем большинстве, – предпочли повернуться спиной к движению того самого народа, который они хотели уверить в превосходстве своих политических „лозунгов“. Этим они дали печальное доказательство того, что „не понимают своих собственных принципов“. Они верили в чудодейственную силу своих „лозунгов“ и не подозревали, что признание народной массой справедливости этих „лозунгов“ может явиться только „последствием этих ошибок“, т.е. ее собственно политического опыта» [П: XV, 228].

Хуже извратить картину того, что было, и большего непонимания происшедшего нельзя было обнаружить. «Конституционное движение народа» – это звучит прямым сарказмом и над конституцией Виттевской Думы, и над движением народа, который (подлинный настоящий народ, а не кадетская партия) показал на улицах, в деревнях и на фабриках, как он умеет бороться вне Думы.

Но конституционное движение народа имеет для Плеханова подсобное, вспомогательное значение, оно служит ему оправданием для его новых тактических построений. Идеологи пролетариата (т.е. большевики) ошиблись тогда, переоценив свои силы.

«Все те немногочисленные и более или менее непоправимые промахи, которые сделаны были идеологами пролетариата в продолжение 1906 года, объясняются преувеличением своих сил со стороны этих идеологов, стремлением опередить революционный процесс развития. Чтобы избежать в будущем повторения подобных ошибок, необходимо устранить эту общую причину, необходимо проникнуться тем убеждением, что стремление опередить исторический процесс развития не может привести ни к чему, кроме частых и жестоких поражений» [П: XV, 235].

Менее туманно это означало поддержку в новых выборах кадетов. Предстоящие выборы имеют колоссальное значение.

«И, готовясь принять участие в них, идеологи пролетариата должны решительно освободиться от всякого доктринерства » [П: XV, 237].

Смысл этого прорицания еще более прост: идеолог пролетариата, если он не хочет покрыть имя свое позором, должен поддерживать кадетов.

«Не затушевывайте противоречий, обнаруживайте их, – поскольку вы способны на это, – со всем жаром убеждения; но умейте показать, что именно в интересах дальнейшего развития этих прогрессивных по своему существу противоречий необходимо поразить реакцию , не отступая перед нужными для этой цели избирательными соглашениями . Вот только и всего. И сим победиши!» [П: XV, 239].

Для победы над реакцией – избирательные соглашения, а с кадетами – Учредительное Собрание?

Или Плеханов забыл слова Кузьмина-Караваева, этот ужас либерального профессора перед народным «мы сами возьмем»? Он сам ответил в свое время этому кадетскому «знамению времени»:

«История ясно говорит, что прочна только та свобода, которая была взята народами. Но г. Кузьмин-Караваев боится такой свободы. Нечего сказать, хорошо его свободолюбие»[П: XV, 174],

– издевался он, разбирая статью Кузьмина. Все это он не забыл, но примирить со своей новой позицией (или скорее новой сдачей старых позиций) он не мог иначе, как сделав еще несколько шагов вправо.

Таким движением вправо была выдвинутая им идея «полновластной Думы». – Думы, у которой должна была по замыслу Плеханова быть сосредоточена вся полнота власти. Оправдывая свой более чем странный лозунг, он пишет:

«Это – общая формула, в которую каждая партия будет на место алгебраических знаков ставить желательные ей определенные арифметические величины. Кадеты не могут представить себе полновластную Думу так, как должны представлять ее себе социал-демократы. Но и тем, и другим нужна полновластная Дума. Поэтому и те, и другие обязаны бороться за нее» [П: XV, 333].

Но «полновластная Дума» это еще ничего конкретного не говорит. Тем лучше, – отвечает Плеханов.

«Именно потому, что эта общая формула в своем алгебраическом виде совершенно точно выражает самую насущную теперь, – и для „левых“, и для „крайних левых“, – политическую задачу, она даст возможность и тем и другим сохранить всю полноту всех остальных своих политических и социальных требований. Становясь на ее точку зрения, вовсе нет надобности предварительно „урезать“ эти остальные требования. Нет надобности потому, что полновластное народное представительство само есть предварительное условие осуществления всех остальных политических и социальных требований всех передовых партий. Без него ни одно из них не осуществится. Когда оно будет налицо , тогда начнется борьба за подстановку в общую алгебраическую формулу определенных арифметических величин, и тогда левые партии станут в боевой порядок против крайних левых. Но теперь у нас вместо полновластной Думы есть пока только полновластный г. Столыпин. Поэтому теперь и левые, и крайние левые партии обязаны вместе выступать против тех, которые не хотят полновластного, а пожалуй, и вовсе никакого народного представительства. Это ясно, как дважды два – четыре» [П: XV, 133 – 134].

Этот ответ Ленин назвал «сенатским разъяснением».

На самом деле, подобно всем такого сорта разъяснениям, оно приспосабливало решения съезда и конференции к своим оппортунистическим построениям и тактике дня. Полновластная Дума появилась в результате попыток создать не только избирательные соглашения, но и выработать для них единый лозунг. Единый лозунг в избирательной кампании всех оппозиционных правительству партий – таков был смысл этого, вызвавшего много недоумений, письма.

Письмо это тем характерней, что написано оно как раз несколько дней спустя после того, как собралась конференция и вынесла совершенно точное и определенное постановление о самостоятельных избирательных лозунгах. Какое влияние оно оказало на борьбу двух направлений? Оно прежде всего своей чрезвычайной последовательностью обнаружило логику меньшевистской позиции.

Не может быть соглашений на первой стадии избирательной кампании без единой избирательной платформы – вот мысль, которую высказывали непрерывно большевики и которую безусловно подтверждал Плеханов, – подтверждал тем, что сам, будучи безоговорочным сторонником таким соглашений, выставил в качестве избирательной платформы полновластную Думу. А что такое общая платформа, как не идейный блок? Идейный блок с кадетами есть не что иное, как самая неприкрытая сдача социал-демократических и пролетарских позиций.

Да и самый лозунг «полновластная Дума» в самом благоприятном для Плеханова случае не означал ничего иного, как то, что он окончательно дезориентировался в конкретной обстановке России.

Выбирать Думу, которая будет полновластна, на основании закона 11 декабря, под наблюдением и при терроре столыпинской полиции, было по меньшей мере фантастикой; но даже, если считать, что это требование в какой-либо мере было бы реализуемым, что дало бы оно рабочему классу? Плеханов находит, что при помощи такой единой платформы удалось бы победить черносотенцев. Но странно как Плеханов не мог понять, что при создавшихся тогда условиях, когда кадеты сражались против левых именно этим аргументом – «борьба с черносотенной опасностью», – прикрывая таким образом свою боязнь «левой опасности», – как он не мог понять, что его «полновластная» играет объективно роль, очень выгодную для кадетов.

Сам Плеханов допускает различное понимание полновластной Думы. Как же можно выставлять для непосредственной агитации лозунг, который будет истолкован по-разному разными «сторонами», договаривающимися для совместной борьбы?

Если исходить из особо часто повторяемых Плехановым положений, что все то хорошо, что способствует развитию классового сознания пролетариата, и плохо то, что его затемняет, то новое измышление Плеханова следует считать самым плохим, ибо оно не может дать ничего, кроме обмана широких трудовых масс.

И затем нужно считать за прямое недоразумение его утверждение, будто кадетам полновластная Дума нужна – она им не нужна; они хотели не полновластной, а «законодательной» Думы.

Письмо было встречено чрезвычайно резко не только со стороны большевиков; не могли, разумеется, согласиться с Плехановым и кадеты. «Речь» писала в ответ на его письмо:

«С точки зрения партии народной свободы, если есть какой-нибудь лозунг, употребления которого надо избегать, как не только двусмысленного, но и крайне опасного, то это именно есть лозунг „полновластной Думы“» [П: XV, 335].

«Речь» находила нефантастическим лишь требование ответственного министерства и читает нотации Плеханову о том, что партия народной свободы никогда не требовала осуществления власти Думой, превращенной во временное правительство.

В Милюкове говорил реалист, человек дела (правда, буржуазно-либерального), и не ему было поддерживать фантастический план единой и столь шаткой платформы, если бы он и согласился, то лишь для обмана народа. Но такое согласие он мог дать не Плеханову, за которым не осмеливались идти даже меньшевики, он мог бы делать любой обмен и не без удовольствия, если бы было за что.

Плеханов даже после этого ответа не понял своей жестокой ошибки. Он пишет:

«Партия народной свободы требует „осуществления власти… думским министерством , опирающимся на доверие большинства народных представителей“. По мнению „Речи“, это очень хорошо; по моему же мнению, это так относится к тому, что мне кажется хорошим, как расстояние от Москвы до Твери относится к расстоянию от Москвы до Петербурга. „Об этом можно спорить“, – как любил говорить когда-то один из моих литературных противников, но „взаимно исключать друг друга“, кажется, нет оснований: ведь, люди моего образа мыслей не могут быть против „думского министерства“; ведь, „думское министерство“ заключается в их политических стремлениях , как часть заключается в целом ; неужели „Речь“ этого не понимает?» [П: XV, 336].

«Речь» это прекрасно понимает, но «Речь» знает также нечто другое, что Плеханову небезызвестно.

«„Речи“ вообще не нравится идея народа, известным образом настроенного и обладающего „всей полнотой власти“. Потому-то она и хочет не едино властной, а только полу властной Думы. И ей неприятно входить даже и в самые кратковременные соглашения с людьми, отстаивающими идею народного полновластия; она боится, что такие соглашения, при всей своей кратковременности, могут увеличить силу распространения опасной, – с ее точки зрения, – идеи» [П: XV, 336 – 337].

Выходит по Плеханову, что не то что социал-демократия рискует усилить кадетов, заключая с ними на общей платформе соглашение, а, наоборот, конституционные демократы боятся проиграть, боятся усилить революцию.

Выходит таким образом, что его «полновластная» – революционная: это совершеннейшая ошибка, разумеется. Несомненно, кадеты боялись всяких разговоров о каком бы то ни было полновластьи, ибо они прекрасно знали, что полновластье народного представительства есть завершение революции, а какой кадет хотел ее завершения? Им нужно было приостановить революцию, они хотели уступочек и полусвободы, но отнюдь не полновластного представительства. Они правели с каждым часом, и всякие разговоры о том, чтобы их поддерживать для упрочения каких-либо отвоеванных позиций для следующего шага вперед, были лишь пустыми разговорами и вредной иллюзией.

Что мог означать повторяемый им тем не менее в этой же статье совет поддержать даже эту партию «полусвободы», как не абсолютную растерянность? Ничто не могло доказать ни врагам, ни друзьям, будто Плеханов остался тем, чем был. Поэтому, когда он пытается в ответ кадету Фридману доказывать, что он остался тем же, чем он был, а изменились все другие – впечатление получается именно такой совершеннейшей растерянности.

В чем основной недочет в рассуждениях Плеханова? Прежде всего, разумеется, в том, что он с самого начала принял за синоним буржуазной демократии кадетскую партию. На самом же деле это было непростительной ошибкой.

В буржуазной революции нельзя не поддерживать буржуазных демократов, а раз это так – выводит Плеханов, – значит поддерживай кадетов. Вся ошибка вытекала из первого упомянутого нами допущения. На самом-то деле, ведь, к числу буржуазных демократов принадлежали все, начиная от социалистов-революционеров и правее до кадетов включительно, и дело социал-демократического политического деятеля, как совершенно справедливо и неоднократно подчеркивал Ленин, – заключается в том, чтобы посмотреть и взвесить, какая из этих буржуазно-демократических партий является носительницей подлинной способности к борьбе тех буржуазно мещанских масс, которые представляют они. Подойти с этой точки зрения означает неизбежно осудить позицию Плеханова, ибо было несомненно, что в момент революции кадетская партия не выражала ни настроения, ни интересов боевой части буржуазной демократии (крестьяне и городские мещане, которые тянулись к народническим партиям), ни ее денежной части (которая чувствовала исключительную тягу к октябристам и монархистам): кадеты выражали тот промежуточно-интеллигентский слой, который в революции менее всего представлял силу. Не следует при этом путать вопрос ни с количеством полученных кадетами голосов в Первую Думу, ни с историей реакционных годов, когда более или менее долгое время кадетская партия стала выражать интересы и мнения городского служилого люда и средней буржуазии, – тому был ряд других причин, на которых мы останавливаться не можем подробно. Важно отметить, что ошибка Плеханова, присущая всей тактике меньшевизма в большей или меньшей степени, имела именно эти источники.

Мы не можем тут же не отметить, что самый факт выступления Плеханова на страницах буржуазной газеты был беспримерным нарушением и партийной дисциплины, и тем более установившейся в социалистическом мире традиции.

5.

Все начало 1907 г. заняли выборы во Вторую Думу. Перипетии этой борьбы нас здесь мало интересуют, тем более, что непосредственно в ней Плеханов принимал очень мало участия.

Остановимся несколько на его письмах – «Заметках публициста», – направленных к своему оправданию и к обоснованию своей позиции. Будем только очень кратки, ибо, как ни старается Плеханов придать этим письмам характер теоретического обоснования своей тактики, реально в них теория никак с его практикой не связывается, и его общие теоретические рассуждения кажутся роскошными лоскутками, пришитыми к чужому поблекшему одеянию.

Желая доказать кадетскому публицисту, что именно он является последовательным, а большевики уклонились от старой социал-демократической линии, Плеханов обвиняет их (большевиков) в том, что они поддаются иллюзиям массы и что они плохо знакомы с тем, как и насколько отстала масса в России.

«Марксисты говорят: наши стремления являются сознательным выражением бессознательного процесса развития. И это совершенно верно в той мере, в какой они правильно понимают этот бессознательный процесс. Но чтобы правильно понять его, недостаточно идти „впереди“ всех иллюзий массы. Наоборот! Нужно уметь критиковать эти иллюзии и нужно иметь гражданское мужество не оставлять светильник критики под спудом . Вот в чем первая обязанность вождя. Я полагаю, что Парвус лучше сделал бы, если бы прямо сознался в своей ошибке. Он ошибся не один: ошиблись многие, почти все» [П: XV, 246].

Да иные от ошибок в эпоху революции пострадали основательно, и всего сильнее потрясенным вышел из этого испытания сам Плеханов, ибо кроме этого прекрасного свойства держать высоко «светильник критики» нужно еще кое-что, чтобы не блуждать бесцельно и не дезориентировать ни себя ни ту массу, которую ведет вождь.

Но ошибки ошибкам рознь. Он сам пишет про большевиков:

«Наличные силы движения преувеличивались до такой степени, что всякие напоминания о благоразумии стали казаться признаком „отсталости“. Нечего и говорить, что такое настроение умов было как нельзя более благоприятно для распространения в среде наших идеологов пролетариата взглядов Реада – Ленина, вся тактическая мудрость которого без остатка исчерпывается лаконическим возгласом: „ну-тка, на ура!“. Дело дошло до того, что даже люди, понимавшие несостоятельность этой тактической мудрости, не всегда решались восставать против нее, опасаясь обвинений в оппортунизме» [П: XV, 246].

Это в одном отношении верно – в отношении к самому Плеханову, причем в отрицательном смысле. Действительно, ему с самого начала революции казалось, что силы пролетариата слишком малы, и он на протяжении всех двух слишком лет революции изображал собою того благоразумного, который тащится, ухватившись за фалды пролетариата. Естественно ему должна была показаться безрассудной тактика большевиков.

Впрочем, в своем отношении к русскому рабочему классу и к его роли в революции он был не один, его поддерживали Гед и Лафарг. В сущности говоря, роль Геда в двух случаях чрезвычайно интересна в идейной и политической жизни Плеханова: в эпоху первой революции и в эпоху второй. Но у нас материалов должного количества нет, и мы ограничимся лишь указанием на эту проблему. Теперь же отзыв Геда очень сильно подбадривает его, хотя, с другой стороны, ответ Каутского на его анкету должен был заставить его много задуматься над свой позицией. И, действительно, читая защиту лозунга «полновластная Дума» от нападений как справа, так и слева, читатель не может не чувствовать крайней неуверенности Плеханова в правильности единой алгебраической формулы.

Защищает он свое право выставлять такой алгебраический лозунг очень искусно, однако от этого ничуть обвинение не становится менее веским. Там, где каждый день есть непосредственно новая арифметика – там алгебраические формулы лишь иллюстрируют исключительную оторванность от действительности, от борьбы. Какая же могла быть речь об алгебре в процессе революции?

Когда Дума была избрана, Плеханов неустанно вновь продолжал свою проповедь поддержки кадетов и осторожной тактики.

«Если бы социал-демократические депутаты выставили какое-нибудь требование в „ противовес “ требованию ответственного министерства, то они поступили бы „в противовес“ своей прямой обязанности , как представителей народа. Неответственное министерство есть насмешка над народным представительством, и социал-демократические депутаты обязаны протестовать против этой насмешки по меньшей мере так же энергично, как и депутаты, принадлежащие к буржуазным и мелкобуржуазным партиям. Их усилия должны быть направлены не к тому, чтобы найти какой-нибудь противовес этому требованию, а к тому, чтобы поддержать его огромным весом представляемого ими класса » [П: XV, 309].

Но ведь поддержать кадетское ответственное министерство, не выставив свое последовательно классовое требование, и означает обезличить себя и свести себя на положение водимого либерально-мещанской партией кадетов. Нет, отвечает Плеханов, оно не только не задержит рост революционных сил, но его ускорит, а если уже достигнута такая степень роста, что силы революции переросла силы правительства, то ответственное министерство будет лишь стимулом, сигналом к решительному бою.

Самообман – вредная вещь. Не следует думать, что такая степень роста сил имеется в наличии.

«Со стороны социал-демократических депутатов всякий самообман по вопросу о нынешнем соотношении общественных сил был бы преступен, потому что он был бы в то же время обманом пролетариата , обманом всех тех элементов населения , которые , – как это показали последние выборы, – все более и более густыми рядами собираются вокруг пролетарского знамени . Наша революция еще только готовится. Ее силы быстро растут;силы реакции быстро убывают. Роковым образом приближается тот момент, когда революция станет сильнее реакции, когда решительный бой сделается не только возможным, но нравственно обязательным для всех искренних врагов старого порядка. Роковое приближение этого, для всех нас желанного, момента могло бы быть замедлено, – и замедлено на очень долгое время ! – только неразумием тех революционеров, которые, подобно нашим „большевикам“, хотели бы принять бой в такое время, когда силы революции еще превышаются силами реакции, и когда такой бой принес бы победу правительству» [П: XV, 310].

Итак, революция растет и во имя ее ускорения необходимо поддержать кадетов; создавая эту новую формулу, Плеханов исходит все из той же черносотенной опасности. Может показаться теперь, будто Плеханов был прав, исходя из опасности победы реакции. Во всяком случае, июнь 1907 г. доказал, что непрерывно шел спуск революции, и тенденция ее к понижению, к прекращению могла быть видна хотя бы из того, что число экзекуций и полевых судов за 1907 г. непрерывно росло, как росло и число погромов в то время, как число успешных стачек и выступлений также непрерывно уменьшалось.

Но такое суждение будет верно лишь исторически и, если угодно, может дать некоторый материал для понимания внутренних мотивов, неосознанных политическим деятелем. Для нас же крайне важно установить, что надежда на возможный подъем революции была всеобщей, и Плеханов, как видно из приведенного выше отрывка, не менее других был уверен в том, что революция копит силы для ближайшего решительного боя.

С этой точки зрения тактика, защищаемая Плехановым, и кажется особенно ошибочной. Ибо, как раз исходя из подобного же оптимистического понимания процесса, кадеты пугали радикальное крыло опасностью «черносотенной победы», желая этим отвлечь его от революционного пути.

Не следует думать, что вышеупомянутая надежда была признаком неумения учитывать конкретную обстановку. Нет, она является особенностью всех искренних и преданных революционеров и вытекает из того несомненно правильного и ценного положения, что истинный революционер должен идти «первым в бой и последним из боя». С этой точки зрения никто не будет винить Плеханова в отсутствии революционной стойкости. Но диссонанс тем острее и ошибка тем чувствительней.

Совсем накануне Лондонского съезда за границей был пущен слух о том, что Вторую Думу собираются распустить. Встревоженный Плеханов задается по этому поводу вопросом: «А что если разгонят, что станет и станет ли что? Станет несомненно», – говорит Плеханов [см. П: XV, 313].

«Потоку освободительного движения можно ставить весьма различные преграды, но остановить его нельзя по той простой причине, что его существование обусловливается наличностью многих, самых насущных, общественных чужд. Пока эти нужды существуют, не прекратится и поток освободительного движения, а эти нужды перестанут существовать только тогда, когда исчезнет то, что пытаются отстоять реакционеры, замышляющие coup d’état» [П: XV, 315].

И это правильно, говоря вообще, как совершенно справедливо и то, что только сила народа может отстоять Думу, правительство только в лице организованного народа встретит ту силу, которая сделает для него невыгодным разгон Думы. Поэтому организация и сознательность – вот что сделает народ опасным для самодержавия.

Он много прав и тогда, когда утверждает, что эта сила в народе появится тогда, когда он перестанет питать иллюзии насчет Думы,

«когда народ сумеет взглянуть на Думу с правильной точки зрения» [П: XV, 316].

Однако метод борьбы против этих иллюзий, предлагаемый им, странен.

«Главная отличительная черта кадетской партии состоит вовсе не в том, что она считает революцию невозможной в настоящую минуту , – в настоящую минуту революция в самом деле невозможна, – а в том, что она вообще стремится избежать революции, почему и отрицает революционную идею полновластного народного представительства. Поэтому единственным, – и единственно действительным, – способом борьбы с „ кадетской “ опасностью является тот, который был бы в то же время и самым естественным и действительным способом борьбы с опасностью, грозящей со стороны нашей черносотенной бюрократии : систематическое, непрерывное и неустанное распространение в массе идеи полновластного народного представительства» [П: XV, 317].

Приравнение кадетской опасности черносотенной – чрезвычайно примечательно, но полновластное представительство, которое все-таки ставит себе задачу быть общей платформой, от этого обстоятельства ничуть не выигрывает – оно остается фантастической алгеброй.

6.

В конце апреля собрался V съезд партии в Лондоне.

На этом съезде нам придется остановиться несколько подробнее, ибо в речах на нем Плеханов дошел до кульминации своего меньшевизма.

Первое и основательное столкновение на съезде было по вопросу о том, надлежит ли включить в порядок дня вопрос теоретической оценки общего положения, или съезд должен сосредоточить все свое внимание на вопросах практической деятельности, на конкретных вопросах.

Позиция, которую занимал по этому вопросу Плеханов, предопределялась фракционным решением меньшевиков, но и первая вступительная речь его давала основание думать, что он не только фракционно, но и в полной уверенности и убежденности защищал этот «деловой порядок дня».

На самом деле, во вступительной речи он сказал:

«Что между нами существуют большие разногласия, – это неоспоримо; но мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio. И это облегчается для нас тем обстоятельством, что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов » [П: XV, 378].

Это удивительная мысль, которая показывает, до какой степени Плеханов-меньшевик плохо оценивал и недостаточно вникал в те процессы, которые кругом него протекали. Не говоря уже о теоретическом ревизионизме эмпириомонистов разных школ, анархосиндикализма которых он должен был и не мог не заметить, ибо они совершались почти преимущественно в лагере большевиков, в собственной меньшевистской фракции страстно боролась нарождающаяся организационная ревизия – ликвидаторство. Господствующий тон на меньшевистской фракции – упадочность, который не мог не быть ему знакомым, он пропустил мимо незамеченным.

Отсюда совершенно понятна была и его «деловая» тенденция: если нет в наших рядах ревизионистов, то какие же могут быть вновь разговоры об основных вопросах теории и тактики?

Но с точки зрения большевиков вопрос этот не мог стоять так просто, ибо они совершенно справедливо считали меньшевиков за прямых оппортунистов и самого Плеханова за тактического ревизиониста. А когда более или менее долгий период времени (а в эпоху революции два с лишним года – это очень большой промежуток времени) борются два крыла революционной партии, подвести итог и оценивать с точки зрения теории, с точки зрения более длительных задач и конечной цели движения, общий путь – является абсолютно необходимым, хотя бы для того, чтобы сказать, которая из двух борющихся сторон держалась правильной ортодоксальной линии.

Поэтому-то самый факт отказа от постановки теоретического вопроса в порядок дня съезда был проявлением оппортунизма, и Ленин был глубоко прав, когда сказал на съезде:

«А я думаю, что оппортунизм сказывается у нас именно в том, что с обсуждения первого действительно общепартийного съезда хотят снять общие вопросы об основах нашей тактики в буржуазной революции. Не снимать теоретические вопросы должны мы, а поднимать всю нашу партийную практику на высоту теоретического освещения задач рабочей партии» [Л: 15, 314].

Плеханов, возражая, ссылался на то, что он не боится теоретических споров.

«Если бы мы хотели избежать обсуждения руководящих принципов, если бы мы хотели отступить от вас, то нам выгоднее всего было бы отступить в бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений. Но мы не хотим затеряться в этих пустынях и потому говорим вам: при обсуждении каждого отдельного вопроса поднимайтесь на всю достижимую для вас теоретическую высоту, но не вдавайтесь в отвлеченности. Ведь именно эти отвлеченности, эти абстрактные споры нас и поссорят, и мы не исполним воли пославших нас, как выразился предыдущий оратор. Именно распри из-за отвлеченностей были бы изменой тем людям, которые послали вас сюда, товарищи-большевики» [П: XV, 378].

Это была отговорка. Теоретическое обсуждение отнюдь не есть отвлеченность, подвести итог предыдущему опыту отнюдь не означает отступать в «бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений» [П: XV, 378]. Предлагая вместо оценки прошлого пути заняться вопросом о том, что мы будем делать, если разгонят Думу, Плеханов только подчеркивал, как меньшевики боялись этих общих оценок. Всякая такая общая оценка лучше всего и яснее всего обнаруживала их оппортунизм. Чем конкретнее вопрос, тем легче прикрывать оппортунизм деловыми соображениями и тем успешнее можно оправдать себя ссылкой на отдельные положения и принципы, – поэтому оппортунисты всех времен выдвигали именно эту точку зрения конкретных обсуждений, противопоставляя их теории и общим суждениям. Из всех общих вопросов, выдвинутых большевистской фракцией, съезд принял лишь вопрос об отношении к буржуазным партиям.

Плеханов был болен, а потому на съезде не мог участвовать сколько-нибудь регулярно.

Он выступал лишь по трем вопросам порядка дня: по вопросу об отчете думской фракции, об отношении к буржуазным партиям и о рабочем съезде.

Мы остановимся на первых двух речах, как чрезвычайно характерных для определения его тактических воззрений.

Тышко, говоря против тактики думской фракции, против ее систематического урезывания социал-демократических лозунгов в целях сохранения единства с буржуазной оппозицией, напомнил съезду позицию старой «Искры»:

«Я припомню вам, что вы с большой пользой могли бы еще теперь прочитать в „Искре“ превосходные статьи против жоресистов, вотировавших бюджет своему „ответственному“ республиканскому правительству ( Плеханов : „ Статьи это мои , но сюда они не имеют отношения “). Самое прямое. Но другие времена – другие песни» [V: 268].

Свои принципиальные возражения Плеханов начал дискуссией с Тышко о жоресизме:

«Я стою теперь на той же самой точке зрения, на которой стоял тогда, когда боролся с жоресизмом. Тому, кто находит это странным; тому, кто думает, что только жоресист мог прийти к моему взгляду на наши задачи по отношению к Думе и к буржуазным партиям, я напомню о вожаке французских марксистов Жюле Геде. На Парижском международном съезде я вместе с ним боролся против жоресизма. И тот же самый Жюль Гед вполне одобряет теперь мои тактические взгляды. Что же? Скажут ли мои противники, что Жюль Гед тоже стал жоресистом?» [П: XV, 381 – 382].

Чрезвычайно интересно, но не с точки зрения аргументации, аргумент очень слаб: если Ж. Гед, человек совершенно незнакомый с конкретными российскими условиями, с соотношением борющихся общественных сил, – высказался за позицию Плеханова, то единственное, что это доказывает, это то, что Плеханов плохо знает Россию, – не более того. Тут интересно отметить, какое огромное значение для Плеханова имеет Гед и его мнение. Впоследствии роль его была почти роковой для Плеханова. Но это лишь мимоходом, основное же то, что хочет доказать Плеханов, будто он остается старым Плехановым – было совершенно не доказано. Нам нет нужды вновь повторять все вышесказанное.

Специальную защиту фракции никак нельзя считать сильной. Все грехи ее он готов простить ей из-за одного того, что Российская социал-демократия удостоилась иметь ее.

В чем упрекали фракцию?

В стремлении стушевать свою социал-демократическую программу ради создания «общенациональной» оппозиции, в том, что она искала единой платформы с буржуазными партиями в Думе, якобы для изолирования реакции, в «укорачивании» социал-демократических лозунгов, в том, что думская фракция строила свои законопроекты на принципе практической проводимости голосами буржуазных партий и уклонялась от общих социалистических выступлений и внесения таких же проектов.

Защита Плехановым фракции от этих обвинений вытекает из его переоценки самого факта представительства.

«Товарищи! На наших глазах совершилось событие огромной исторической важности. В лице социал-демократических депутатов российский пролетариат впервые открыто выступил на сцену парламентской борьбы. Мне трудно описать то радостное волнение, с которым я читал речь т. Церетели» [П: XV, 384].

Это радостное волнение и делало совершенно невозможной сколько-нибудь объективную оценку деятельности фракции. Он говорит, что наша фракция не обязана была изложить нашу программу, ибо

«наша программа была изложена нашими представителями уже в Первой Думе; излагать ее во второй – значило бы вдаваться в ненужное и потому скучное повторение. И такое повторение было тем менее уместно, что следовало прежде всего дать надлежащий отпор представителю старого порядка» [П: XV, 384].

Но это указывает на то, что Плеханов готов в угоду кажущимся практическим внутридумским «успехам» принести в жертву внедумскую агитацию и внедумскую мобилизацию сил. А что такое оппортунизм, как не предпочтение внутрипарламентских успехов внепарламентским задачам?

«Утверждают, далее, что, требуя парламентской анкеты, наша фракция должна была изложить и те тактические соображения, которые побуждают ее выставлять такое требование. Но и это пустяки. Для нас самих, конечно, важно знать, почему именно мы выставляем в Думе то или другое требование. Но нет решительно никакой надобности говорить депутатам других партий: мы требуем этого потому, что таков характер нашей тактики. Депутатам других партий нет до этого „ потому что “ ровно никакого дела» [П: XV, 385].

Странный аргумент, который становится понятным, лишь принимая во внимание вышеотмеченное.

Нет дела депутатам других партий, но, ведь, не для них и говорит член думской социал-демократической фракции, а для внедумских пролетарских масс.

Отвечая большевистским ораторам, упрекавшим его за его лозунг «полновластная Дума», он говорит, что этим он дал формулу, под которой буржуазия не могла не видеть «псевдоним: Учредительное Собрание». Но его отвергла буржуазия.

«Почему отвергла либеральная буржуазия мою платформу? Потому что она увидела в ней „псевдоним Учредительного Собрания“, как выразился один из ее публицистов. А как относится либеральная буржуазия к Учредительному Собранию: с презрением или же со страхом? Кажется, что именно со страхом. Стало быть, и мою платформу, требовавшую Учредительного Собрания, хотя бы и под псевдонимом, буржуазия отвергла со страхом, а не с презрением. Если наша буржуазия боится Учредительного Собрания, то тем хуже для нее. Мы обязаны разъяснить народу, почему она его боится. И поскольку мы разъясним ему это, поскольку мы подвинем вперед развитие его сознания, – ровно постольку мы будем действовать в духе стокгольмской резолюции. Но, ведь, это значит, что я, предложивший лозунг: „полновластная Дума“, дал нашим практикам прекрасный повод для воздействия на народ в указанном резолюцией духе. Где же мой оппортунизм?» [П: XV, 388].

Любопытно, как Плеханов не мог понять, где его оппортунизм. Ясный революционный лозунг «Учредительное Собрание» он заменяет «псевдонимом», т.е. таким названием, которое расшифровать требовало гораздо больше политического навыка, чем это имелось у крестьянства и пролетариата, причем псевдоним выбирается такой, который может быть раскрыт каждой из сторон по-своему, и когда ему говорят, что это означает дать оружие в руки врагов для обмана народных масс, он делает удивленные глаза и спрашивает: «где же тут оппортунизм?».

Народу непонятна идея Учредительного Собрания, – говорит он.

«Но и ему, не знающему, чтó такое Учредительное Собрание, легко понять, чтó такое полновластная Дума, и когда он начнет борьбу за такую Думу, он будет созревать и для усвоения идеи Учредительного Собрания, потому что ведь и на самом деле такая Дума, которая имела бы полную власть , обладала бы властью Учредительного Собрания, была бы таковым » [П: XV, 388 – 389].

Легко понять! – особенно после того, как оную «полновластную» будет толковать каждая сторона по-своему. Да и какое тут Учредительное Собрание, ежели на этом лозунге рабочий класс вошел бы в идейную связь с кадетской буржуазией? Он сдал бы тогда все позиции свои буржуазии, руководство революции (гегемонию!) либеральной партии кадетов, а под руководством кадетов народ дошел бы не до Учредительного Собрания, а до сделки с царизмом.

Когда Роза Люксембург назвала Плеханова и др. почтенными окаменелостями, – она была права.

Если не вкладывать в эти слова обидного смысла, то они означали, что Плеханов продолжал мыслить старыми аналогиями в то время, как жизнь намного подвинулась вперед и выдвинула массу новых вопросов, совершенно непохожих на прежде существовавшие отношения и новые комбинации общественных сил.

Такая окаменелость особенно ясно сказалась в речи Плеханова по вопросу об отношении к буржуазным партиям.

«Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем неверно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата . Прошли те времена, когда пролетариат служил орудием буржуазии, миновали без возврата. Теперь пролетариат является Демиургом нашей революционной действительности. Теперь он – главная сила. И это дает ему особые права, это налагает на него особые обязанности. Гегель говорит в своей „Философии истории“, что народ, являющийся носителем великой исторической идеи, может рассматривать все другие народы, как орудие для осуществления его великой цели; он может топтать их ногами и может употреблять их, как средства. Мы стоим не на национальной, а на классовой точке зрения. Но и мы думаем, что пролетариат, этот носитель великой идеи нашего времени, может топтать ногами все отжившее и пользоваться всем существующим для своей великой цели. Он может и он должен поступать так, ибо он был, есть и будет главным двигателем революции в настоящее время» [П: XV, 394 – 395].

Он утверждает, что буржуазия (мы бы сказали: буржуазная демократия) должна стать орудием в руках пролетариата – как общая мысль, это совершенно правильно, но, ведь, не об этом спор, а о том, как это реализовать? Плеханов находит лучшим средством такого использования поддержку пролетариатом половинчатой буржуазии. Большевики же на этом основании обвиняли его в оппортунизме. Разве они не были правы? И разве Ленин не был прав, когда, отвечая ему, говорил:

«Плеханов говорил: все сколько-нибудь прогрессивные классы должны стать орудием в руках пролетариата. Я не сомневаюсь, что таково желание Плеханова. Но я утверждаю, что на деле из меньшевистской политики выходит совсем не это, а нечто обратное. На деле во всех случаях в течение минувшего года, во время так называемой поддержки кадетов меньшевиками, именно меньшевики были орудием кадетов. Так было и при поддержке требования думского министерства, и во время выборных блоков с конституционными демократами. Опыт показал, что орудием в этих случаях оказывался именно пролетариат, вопреки „желаниям“ Плеханова и других меньшевиков. Я уж и не говорю о „полновластной Думе“, и о голосовании за Головина» [Л: 15, 347].

Для того, чтобы из основной правильной (и давнишней) посылки Плеханова сделать революционный вывод, было необходимо отделаться от старых представлений о прогрессивной буржуазии.

«Необходимо со всей определенностью признать, что либеральная буржуазия стала на контрреволюционный путь, и вести борьбу против нее. Только тогда политика рабочей партии станет самостоятельной и не на словах только революционной политикой. Только тогда мы будем систематически воздействовать и на мелкую буржуазию и на крестьянство, которые колеблются между либерализмом и революционной борьбой» [Л: 15, 347 – 348].

Против либеральной буржуазии с целью вырвать из ее лап крестьянство – таково должно было быть конкретное решение, чтобы не скатиться к оппортунизму.

7.

В чем следует искать причину такого отклонения Плеханова от своей собственной революционной линии эпохи, скажем, старой «Искры»?

Много фактов говорят за то, что основная причина этого явления – его скептицизм по отношению к степени развития, сознательности и подготовленности русского рабочего класса.

Вот один пример. Как в своей речи на съезде, так и в своем предисловии к брошюре «Мы и они», он пишет:

«Наши большевики делают тактическую ошибку, тождественную с логической ошибкой, называемой petitio principii. Они считают уже достигнутой народом ту ступень революционного сознания, на которую его еще надо поднять с помощью его собственного политического опыта» [П: XV, 402].

«Со временем, когда политическое воспитание нашего народа будет закончено , их тактика может, пожалуй, оказаться применимой и плодотворной. Но в этом заключается не оправдание этой тактики, а именно ее осуждение: если она может быть хороша только тогда , когда уже закончится политическое воспитание народа, то ясно, что не она будет способствовать этому воспитанию; а, между тем, в нем-то и состоит важнейшая политическая задача нашего времени» [П: XV, 403].

Это очень характерно, хотя совсем не верно. Это самый неприкрытый скептицизм. А такой скептицизм у него смог возникнуть и укрепиться потому, что он строил свою тактику вдали от России, имея непосредственный опыт участия в рабочем движении 80-х годов.

Но он хочет этот свой скептицизм превратить в основание для построения целой тактической системы.

«Как я уже сказал на съезде и как я повторил это здесь, в основе всей тактики „большевиков“ лежит утопическая уверенность в том, что народ уже достиг той ступени политического развития, которая на самом деле только еще должна быть достигнута в более или менее близком будущем. Иначе сказать, „большевики“ предполагают уже решенною ту политическую задачу, в решении которой и должно обнаружиться наше политическое искусство. До какой степени это верно, читатель мог еще недавно видеть из тех доводов, которые приводились „большевиками“ против , – это не описка; я написал то, что хотел написать, т.е. против , – бойкота Третьей Думы. Теперь бойкот излишен, – говорят они, – так как теперь уже разрушены конституционные иллюзии народа. Я оставляю в стороне вопрос о том, насколько бойкот Первой Думы мог содействовать такому разрушению, и обращаю внимание читателя только на ту психологию, которая обнаруживается в этой аргументации против бойкота. Мы видим тут лишь новое выражение старой , утопической уверенности в том , что задача , подлежащая разрешению , уже решена : „конституционные иллюзии“ уже разрушены и, следовательно, в России опять „все готово“, так как остается лишь подумать о „решительном выступлении“. И такой утопизм обнаруживают в среде „большевиков“ даже противники бойкота, т.е. люди, хотя бы только случайно делающие правильный шаг. О бойкотистах же нечего и говорить: их психология решительно ничем не отличается от психологии „социалистов-революционеров“» [П: XV, 405].

Но по дороге он считает возможным крайне схематизировать и представлять в крайне упрощенном (а тем самым и неверном) виде воззрения большевиков-антибойкотистов, т.е. Ленина. На самом деле, чем мотивировал ненужность и вред бойкота III Думы Ленин? Он писал:

«И с точки зрения соотношения между прямым революционным путем и конституционно-монархическим „зигзагом“, и с точки зрения массового подъема, и с точки зрения специфической задачи борьбы с конституционными иллюзиями современное положение вещей самым резким образом отличается от того, которое было два года тому назад.

Тогда монархически-конституционный поворот истории был не более, как полицейским посулом. Теперь этот поворот – факт. Было бы смешной боязнью правды нежелание прямо признать этот факт. И было бы ошибкой выводить из признания этого факта признание того, что русская революция закончена. Нет. Для этого последнего вывода еще нет данных. Марксист обязан бороться за прямой революционный путь развития, когда такая борьба приписывается объективным положением вещей, но это, повторяем, не значит, чтобы мы не должны были считаться с определившимся уже фактически зигзагообразным поворотом. С этой стороны ход русской революции определился уже вполне» [Л: 16, 20].

Это так ясно, что совершенно непонятно, как мог Плеханов спутать эту совершенно верную марксистскую аргументацию с анархическими полумыслями. Читатель видит, что вся его теория насчет «утопизма» большевиков – плод простого недоразумения в самом благоприятном случае.

Впрочем, есть еще один предрассудок, который сильнейшим образом мешает Плеханову уразуметь и дать надлежащую оценку опыту российской революции – это то схематическое представление о революции, по которому при удачной «восходящей линии» постепенная смена классов в революции должна идти от буржуазии через мелкую буржуазию к пролетариату. Он пишет:

«Если предположить, что уже исчезли все те предрассудки народа, которые мешают ему разорвать сковывающие его цепи рабства; если проникнуться тем убеждением, что совсем уже близко время диктатуры „пролетариата и крестьянства“, то станет ясно, что социальная демократия не может относиться к „партии народной свободы“ иначе, как отрицательно : ведь кадеты, по необходимости, – в силу инстинкта самосохранения представляемых ими классов, – примкнут тогда к „ реакционной массе “ и будут всеми силами поддерживать правительство. Стало быть, достаточно допустить, что задача уже решена, чтобы вполне и сознательно одобрить резолюцию, принятую на нашем последнем съезде по вопросу об отношении к буржуазным партиям. Но как должен смотреть на эту резолюцию человек, понимающий, что задача не решена, а только еще ждет от нас своего решения? Если этот человек способен думать логично, то он скажет, что ход развития нашей общественной жизни еще не поставил наших либералов за одну скобку с реакционерами; что между теми и другими еще неизбежна борьба, и что партия пролетариата обязана воспользоваться этой неизбежной борьбой в интересах своего собственного дела. А именно это и говорят „меньшевики“, и именно потому, что они говорят это, они осуждают лондонскую резолюцию об отношении к буржуазным партиям, как несвоевременную и потому несостоятельную » [П: XV, 407 – 408].

Мы эту длинную цитату привели, чтобы читатель мог видеть, как непосредственно была связана конкретная тактика, защищаемая Плехановым, с этой схемой.

Что означает его ироническое допущение, что «совсем уже близко время диктатуры пролетариата и крестьянства»? Оно означает не что иное, как то, что он считает эту диктатуру невозможной в буржуазно-демократической революции. А почему он ее считает невозможной? Оттого, что по его схеме сперва должна прийти к власти буржуазия, затем крестьянско-мещанская демократия, а уж после – пролетариат.

Эта схема, как и всякая схема, страдает диким несоответствием с действительностью.

Вообще говоря, этот порядок правилен и исторически неизбежен, но именно исторически, как закон на долгое время, на целые исторические эпохи. При конкретном же применении к русским условиям неизбежно становился вопрос о том, а кто же тот класс, которому суждено довести до конца буржуазно-демократическую революцию? Буржуазная демократия, руководимая пролетариатом. Что есть буржуазная демократия? Или скорее: какая часть этой демократии пойдет под руководством пролетариата до конца в революции? Крестьянство и мелкий городской люд. Своеобразие нашей истории в том именно и заключалось, – это говорил он сам в былые годы! – что наша буржуазия оказалась правее тех задач, которые выдвигала ее же революция. Иначе какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, автором которого является Плеханов?

Революция 1905 г. показала, что есть только одна форма, в которую может и должна вылиться гегемония пролетариата – рабоче-крестьянская диктатура. Этого не понимал Плеханов, ибо он страдал глубоким недоверием к силам рабочего класса, недоверием, которое у него появилось в позднюю эпоху.

Но вернемся к прерванному нами обозрению.

Не успели еще делегаты переехать границу, как II Дума была разогнана и Столыпин опубликовал свой новый избирательный закон, таким образом произведя свой coup d’etat 7/VI.

Положение сразу значительно выяснилось. Было несомненно, что революция зашла в тупик и что ее поражение дело не из маловероятных. При таких условиях вопрос о бойкоте был бы величайшим утопизмом или проявлением анархического антипарламентаризма вообще.

Я уже выше отметил, что Ленин отверг идею бойкота. Хотя в рядах большевиков и образовалась фракция бойкотистов, но общий тон был антибойкотистский.

И все же бойкотисты вели агитацию, и Плеханов вновь на страницах «Товарища» повел жестокую кампанию против бойкота. Отвечая Б. Авилову, он пишет:

«У нас уже давно так повелось, что чем легковернее и легкомысленное рассуждает человек, тем охотнее принимают его за „крайнего“ и самого надежного защитника интересов „трудящегося народа“ вообще и интересов пролетариата в частности. Но лично мне политическое легкомыслие никогда не казалось политической заслугой. Я разошелся с нашими „большевиками“ как раз потому, что всегда считал себя обязанным отличать желательное от существующего. И если г. Б. Авилов насмешливо спрашивает: не слишком ли господа „воспитатели“ недооценивают воспитанность масс? – то я отвечу ему другим вопросом: не слишком ли господа бойкотисты преувеличивают эту воспитанность? А на этот счет опыт прежних лет не оставляет, как мы видели, решительно никакого сомнения: господа бойкотисты до сих пор постоянно преувеличивали ее самым ребяческим образом. В этом заключалась их коренная ошибка, наложившая свою печать на всю их тактику» [П: XV, 343].

Тактика же, которую рекомендует сам Плеханов, сводится к старому совету, что «участие в выборах не только полезно, но прямо необходимо».

Но он не только боролся против бойкотистов, но и решился на страницах буржуазной газеты критиковать партийные документы и постановления, партийную избирательную платформу.

«Я далек от мысли защищать нашу избирательную платформу. Я нахожу, что она неудачно написана. Скажу больше, выражусь яснее. По-моему, она не только написана неудачно , но, – и это, конечно, главное, – плохо продумана . И я отдаю себе полный отчет в том, что, говоря это, я отнюдь не делаю комплимента нашей партии: плохо продуманная и неудачно написанная избирательная платформа, это – такой промах, который доказывает, что у нас в партии не все обстоит благополучно» [П: XV, 346].

Отвечая Кизеветтеру, в той же статье он пишет, что, несмотря на «доктринерскую фразеологию»,

«в надлежащую минуту она [простота и ясность „марксистской истины“] озарит своим ярким светом даже самые закоснелые в тупом доктринерстве умы; даже такие умы делаются более доступными для правильных взглядов, когда уже нельзя ограничиваться фракционными раздорами и „подсиживаниями“, а приходится делать живое дело и брать на себя огромную политическую ответственность. Кто из нас не содрогнется перед мыслью о том, что он может оказать услугу черной сотне? Но если бы такая надежда и не оправдалась, если бы доктрины оказались неисправимыми, то и тогда еще нельзя было бы считать потерянным дело правильной тактики. Верно то, что людей, способных понять вышеуказанную, простую и ясную истину, в нашей среде гораздо больше, нежели неисправимых доктринеров. Их особенно много в среде рабочих, не зараженных фракционным фанатизмом. И эти люди спасут положение вопреки доктринам. На этих людей дух нашего учения будет иметь более сильное влияние, нежели буква той или иной резолюции или вообще того или другого партийного документа. И вот почему я, нимало не скрывая от себя недостатков нашей избирательной платформы, считаю себя вправе назвать неосновательными опасения г. Кизеветтера. Партия российского пролетариата не позабудет своей обязанности. Каковы бы ни были некоторые ее элементы, она не может явиться и, конечно, не явится пособницей черной сотни» [П: XV, 347 – 348].

Речь идет у Плеханова о платформе ЦК, принятой на конференции от 21 – 23/VII-1907 г., которая требовала самостоятельных выступлений социал-демократов, на выборах запрещала соглашения с другими партиями и допускала их лишь при перебаллотировках, и то с партиями «левее кадетов». Во второй же стадии платформа допускала соглашения со всеми оппозиционными партиями вплоть до конституционных демократов. Против платформы и выступил Плеханов.

Это было грубое нарушение партийной дисциплины, совершенно непозволительное особенно в разгар борьбы. Это было не что иное, как призыв через буржуазную газету не подчиниться постановлению ЦК и действовать помимо него, т.е. это был явный акт дезорганизации.

При том же это был не единственный акт. Вычитав из явно тенденциозных источников сведение о якобы состоявшемся постановлении московской организации бойкотировать кооперативы, он пишет статью все в тот же «Товарищ» с целью бороться с большевистским Угрюм-Бурчеевым «Возможно ли это?»; статья ни в какой мере не делает чести ее автору, который считает возможным обратиться к московской партийной организации через буржуазную газету с вопросом:

«Так как ошибка, подобная той, которую „Русь“ приписала московским „большевикам“, повредила бы не одним „большевикам“, а всему рабочему движению, то никто из нас не может отнестись равнодушно к известию об их новой тактической ошибке. Вот почему было бы очень желательно, чтобы московские „большевики“ печатно ответили мне, верно ли это невероятное известие?

Возможно ли это ?» [П: XV, 358].

Можно ли было терпеть все это в пределах партии? Нет, разумеется, и ЦК вынужден был реагировать на это выступление Плеханова достаточно резко. С этого начался маленький эпизод, который в истории партии носит название «плехановского инцидента».

Суть этого инцидента заключается в том, что после этой статьи ЦК на заседании от 15/IX принял резкую резолюцию, предложенную Тышко, по которой предполагалось на будущем съезде предать Плеханова партийному суду. Эта резолюция была принята против голосов меньшевиков, которые заявили солидарность с Плехановым. Такое несогласие внутри ЦК побудило большинство принять решение гласно объяснить причины этого инцидента. Но по настоянию большевистской части ЦК (против поляков) особой листовки по этому поводу не было выпущено и ограничились только опубликованием резолюции в «Известиях ЦК». Плеханов в ответ на это написал в «Товарище» статью – запрос меньшевикам: «Слово принадлежит меньшевикам (Открытое письмо моим единомышленникам в партии)».

Резолюция, – говорит Плеханов, –

«объявляет мою статью вредной для партии. Такое мнение очень огорчило бы меня, если бы его высказали люди, собственные произведения и собственная деятельность которых кажутся мне полезными. Но я считаю произведения и деятельность „большевиков“, поскольку в них обнаруживаются отличительные черты „большевизма“, весьма вредными для нашего рабочего движения. Стало быть, нечего и мне огорчаться мнением, высказанным в резолюции. Притом же я всегда открыто высказывал свой взгляд на проказы „большевиков“. С какой же стати буду я огорчаться тем, что и „большевики“ не сочли нужным скрывать свое мнение о моем поступке . Надо быть справедливым» [П: XV, 359].

Но тут ошибка, конечно, принципиальная. Резолюцию приняли не большевики, а ЦК, хотя и большевистскими голосами. Таким образом вновь он перед совершенно чуждой аудиторией демонстрировал свой совершенно недисциплинированный нрав, выставив перед буржуазными читателями «Товарища» ЦК партии как фракционную организацию.

Но, с другой стороны, он был прав, обращаясь к меньшевикам, ибо не только три члена ЦК, но и все другие меньшевики по сути дела были ответственны наравне с Плехановым. По поводу статьи, пишет он:

«„Большевики“ вознегодовали. И, по-своему , они были правы. С их точки зрения , нет никакого противоречия между духом нашего учения и буквой нашей последней платформы. С их точки зрения должно казаться, что платформа проливает на вопрос о нашей избирательной тактике весь тот свет, какой только в состоянии пролить на него политическая мудрость. С их точки зрения и нельзя одобрить никакую другую избирательную тактику, кроме тактики, рекомендуемой платформой. Всякие поправки к этой тактике, – а я, каюсь, намекал именно на необходимость внести в нее некоторые поправки действием , – не могут не представляться с этой точки зрения излишними, вредными, достойными порицания» [П: XV, 360 – 361].

А с точки зрения меньшевиков? – резонно спрашивал он.

«Если вы с „большевиками“ не согласны; если вы наших споров с ними не забыли; если вы думаете, подобно мне, что споры эти далеко еще не окончены; что в нашу избирательную платформу нужно внести известные поправки действием, – вы понимаете, что я говорю о некоторых, необходимых для борьбы с черной сотней избирательных соглашениях, например, о тех, о которых писал Л. Мартов, – тогда ваше молчание не только вредно, оно прямо непостижимо» [П: XV, 361].

Так отвечайте же прямо, – настаивал и нажимал Плеханов.

«Прервите же ваше странное и неуместное молчание. Говорите! Дайте „прямой ответ“ на тот „проклятый вопрос“, который ставится перед вами не моим капризом, а самой жизнью!

Слово принадлежит „ меньшевикам “!» [П: XV, 362]

Такой нажим сильно тревожил меньшевиков, и Дан жалуется в письме к Мартову, что Плеханов

«лезет на самую острую фракционную драку как раз в тот момент, когда для такой драки нет уже или нет еще нужных предпосылок».

Во всяком случае вскоре же стало очевидно, что Плеханов в этом инциденте не только не выигрывает, но сильно дискредитирует себя даже в глазах своих единомышленников. Правда, он еще отозвался резко на постановление Петербургского Комитета РСДРП, но это было возражение раздраженного от досады человека.

ПК вынес постановление:

«Петербургский Комитет приветствует решение Центрального Комитета РСДРП призвать к порядку Г.В. Плеханова, превратившегося в постоянного сотрудника буржуазной газеты и решившего в своей последней статье открыто со столбцов этой газеты призвать к нарушению партийной дисциплины в избирательной кампании. Такой образ действия тов. Плеханова, как и все его выступления против партии в буржуазной печати, заслуживают, по мнению Петербургского Комитета, самого сурового порицания со стороны членов партии» [цит. по П: XV, 363].

До какой степени он был раздражен, показывает его ответ на это постановление:

«Разногласия между мной и „большевиками“ так велики, что вся моя деятельность непременно должна казаться им вредной. В свою очередь, я до такой степени отрицательно смотрю на деятельность „большевиков“ – поскольку в ней проявляются отличительные черты „ большевизма “, – что если бы они когда-нибудь вздумали меня одобрить, то я, подобно Фокиону, спросил бы их: „Разве я сказал какой-нибудь вздор?“ Но если это так, – а ведь это в самом деле так, – то ясно, что порицание, высказываемое мне Петербургским Комитетом, может только укрепить мою уверенность в моей правоте» [П: XV, 363 – 364].

Это хорошо характеризует степень его раздражения и фракционного задора, – не больше. Дальнейшие же его суждения о дисциплине показывают, что в глубине сознания он соглашался с его критиками, что он поступил как человек, который быть может, того не ведая, мешал своей же партии.

Как бы то ни было, а реакция с головокружительной быстротой осенью 1907 года расправилась с остатками революции, реакционная Дума была избрана, а революция фактически была ликвидирована. Россия стояла накануне мрачного 1908 г.

Через каких-нибудь полгода не осталось ничего большего, как подводить итог всему, что было, и уразуметь опыт и вытекающие из него уроки.

А когда стали подводить итог, то оказалось, что в арсенале меньшевиков от революции осталось только одно «новое» приобретение: лучшая тактика в революции для партии пролетариата – это поддержка кадетов. Итоги, которые Плеханов вкупе с другими своими товарищами, подводили, походили, скорее, на защитительную речь за меньшевистскую тактику. Более того, в своей итоговой статье («Заметки публициста», – «Гол. С.-Д.» № 3) Плеханов делает попытку оправдать ретроспективно все свои отклонения вправо даже от меньшевизма.

Все это, разумеется, ничего нового не прибавило ко всему тому, что было уже сказано на протяжении «первой революции». Эти итоговые статьи («Уроки прошлого» – сб. «Тернии без роз» и «Заметки публициста» – «Голос С.-Д.» № 3) всего отчетливей показали, что весь грандиозный опыт первой революции прошел почти даром для Плеханова. Он укрепился в вопросах тактики на своих ревизионистских позициях 1905 – 1907 годов.