В предыдущих главах мы проследили развитие воззрений Плеханова на решение вопроса об отношении социализма к политической борьбе; на всем протяжении своей революционной деятельности он рассматривал политическую борьбу только как средство, никак не цель движения рабочего класса, средство для достижения, для осуществления социализма.

Совершенно естественно, подобный взгляд обязывал продумывать до конца не только вопрос о природе социализма, к реализации которого пролетариат должен концентрировать все силы свои, но и вопрос о том, каковы необходимые условия завоевания социализма, пути, по которым пролетариат придет к коммунизму.

И скорее второй, чем первый вопрос особенно интересовал и должен был привлечь внимание революционера; на самом деле, вопрос о сущности социализма есть вопрос, с одной стороны, о том, каков будет тот общественный порядок, за который борется рабочий класс, а с другой стороны, это есть вопрос о том, что в современном капиталистическом обществе делает неизбежным наступление социализма. Размалевывать картинки будущего общества – занятие, достойное утописта – стало совершенно лишним и даже вредным занятием для последователя научного социализма. И замечательно, что спорами о сущности социализма чаще всего занимались представители мелкобуржуазного социализма. Марксисты же обсуждали этого разряда вопросы лишь в меру необходимости и лишь в границах научно-достоверных и фактически-доказуемых.

Совершенно иначе обстоит дело со вторым вопросом – о путях и средствах завоевания социализма. Этот вопрос с самого же начала возникновения научного социализма стал наиактуальнейшим вопросом рабочего движения. Вокруг него шла жесточайшая борьба в Первом Интернационале между автономистами-анархистами и государственниками-марксистами, а во II Интернационале между оппортунистами и революционным крылом.

В тот момент, когда Плеханов пришел к марксизму, вопрос этот не мог стоять иначе, как чисто теоретически. Для западноевропейского социализма 80-е годы являются началом того периода успехов у урн и погони за парламентскими победами, который продолжался очень долго, на протяжении всей эпохи т.н. мирного развития, и на этой почве создал идеологию притупления классовых противоречий, возможности эволюции или врастания в социализм и т.д., то, что в дальнейшем оформилось в целую систему под пером Бернштейна.

Было бы жестокой ошибкой предполагать, что ревизионизм Бернштейна – начало оппортунистического извращения учения Маркса. Задолго до Бернштейна – с самых восьмидесятых годов – наметились те разногласия, которые в средине девяностых годов так выпукло и «талантливо» сформулировал Бернштейн.

Постепенно изо дня в день, борясь и отвоевывая отдельные участки у неприятеля, пролетарская армия естественно выработала в своих рядах многих закаленных борцов, но из тех же рядов выходили соглашатели, которых осознать себя не давало лишь давление закона или среды: например, исключительный закон против социалистов в Германии; в странах, где таких препятствий не было, как во Франции, рабочее движение с самого начала подъема после поражения 1871 года распалось на революционное и оппортунистическое направления, которые боролись друг с другом с чрезвычайным ожесточением.

Было много условий, способствовавших тому, что Плеханов с самого же начала своего перехода на точку зрения научного социализма примкнул именно к его революционному крылу. Но ко всем остальным причинам следует прибавить и то, что объективно в общественных условиях России того времени не было абсолютно никаких данных для веры в мирное решение «социальных проблем», как тогда говорили.

Он был народником-бакунистом. Мы уже выше имели случай говорить о значении этого факта для его эволюции. Но мы теперь не можем не вспомнить это обстоятельство, ибо оно играло решающую роль и еще в одном направлении. Его бакунистское прошлое долгое время обнаруживалось не только в том, что он вел жестокую войну с анархизмом, но и в том исключительном интересе, который он уделял проблеме государства, его значению в переходную эпоху, вопросу о насилии в революции и т.д., а его народническая революционная практика не давала ему уповать на мирный исход ставшего неизбежным социального преобразования.

1.

Восстание Плеханова против народничества было ничем иным, как восстанием его против бакунизма. Хотя российская интерпретация несколько видоизменила бакунизм, превратив его в специфическое «бунтарство», однако теоретические основы его остались незатронутыми. Народники верили в прирожденный социализм русского мужика, который-де извращается под влиянием внешних «наносных» общественных условий. Устраните эти внешние условия, – говорили народники, – и тем самым вы дадите полную возможность русскому народу взяться за организацию «автономных общин» на совершенно коммунистических началах.

Среди этих внешних общественных условий самым лютым и самым вредным является, разумеется, государство, тенденции которого диаметрально противоположны коммунистическим стремлениям и потенциям русской деревенской общины.

Поэтому бунтари

«считали своей обязанностью устранить те общественные условия, которые мешали, по их мнению, нормальному развитию народной жизни» [П: II, 34],

а так как самым большим из этих условий было государство, то вслед за Бакуниным бунтари считали своей задачей в первую голову борьбу с государством; не с определенным самодержавным государством, а с государством вообще, борьба, удачный исход которой только и открывал возможность, по мнению народников, реализации социализма, победы коммунистических тенденций русской общины.

Русскому анархо-бунтарю и в голову не приходило, разумеется, при этом, что, ведь,

«современное русское общинное земледелие отнюдь не исключает товарного производства» [П: II, 34],

очень метко отмечает Плеханов. Он не имеет ни малейшего понятия о той «внутренней, неизбежной диалектике» [П: II, 34], которая превращает товарное производство на известной стадии его развития в «капиталистическое». Его не тревожила мысль о том, что тенденции товарного производства могут привести именно в результате особо интенсивной деятельности автономных лиц и коммун, освобожденных от всяких мешающих «общественных условий», к отрицанию всякого, даже того минимального, в значительной мере первобытного, «коммунизма», который имеется в наличии. Ему, разумеется, и в голову не приходила мысль

«спросить себя, достаточно ли разъединенных усилий „автономных“ лиц, коммун и корпораций для борьбы с этой тенденцией товарного производства, грозящей снабдить в один прекрасный день некоторую часть „прирожденных“ коммунистов „благоприобретенными“ капиталами и превратить их в эксплуататоров остальной массы населения» [П: II, 34 – 35].

Все горе анархистов заключается в том, что они имеют чрезвычайно превратное представление о коммунизме и социализме, о котором они так много говорят. Им тем труднее оценивать должным образом значение государства для осуществления задач социалистической революции, что они не знают и не понимают условий этой революции.

Плеханов глубоко прав:

« Анархист отрицает созидающую роль государства в социалистической революции именно потому , что не понимает задач и условий этой революции » [П: I, 35].

Но, если так безнадежна была логика анархизма, а тем самым и народничества, то горе порожденной им «Народной Воли» заключалось совсем в другом.

«Народная Воля», подводя итог всему предшествовавшему революционному развитию, подвергла существеннейшему пересмотру старые анархические взгляды бакунистов. На опыте, практически бунтарь-землеволец, ведя свою работу по разрушению государства вообще, идеи государственности, не мог не убедиться, что, по существу говоря, его борьба направлена не против всякого государства, а именно против российского самодержавия, против абсолютизма. Воюя против «идеи государственности», они фактически вели войну с бюрократической идеей и боролись-то не за осуществление коммунизма, а за устранение угнетающего народ произвола, за человеческие права, за право гражданина. Землевольцы вели политическую борьбу, отрицая ее, они боролись за правовое государство, отрицая государство. Неизбежно должно было такое несоответствие между теорией и практикой привести к пересмотру теории. Это и сделала «Народная Воля».

Плеханов совершенно справедливо говорит, что народовольцам,

«взрывая Зимний дворец, нужно было, вместе с тем, взорвать и наши старые анархические и народнические традиции» [П: II, 41].

Но такой последовательности они не обнаружили и их пересмотр остановился незавершенным, незаконченным. Пересмотрев вопрос о политической борьбе, о государстве, они остались на почве старой теории о самобытных путях развития России, что создало новые противоречия между практикой народовольцев и их теорией, противоречия, которые были тем опасней, что они основаны были на доведенных до крайнего предела народнических предрассудках.

Критику теории народовольцев мы уже разобрали выше; остановимся лишь на их учении о роли государства при переходе к социализму и критике его Плехановым.

Говоря о народовольческой теории, нам уже пришлось упомянуть о том, как они представляли себе пути и условия осуществления социализма. В сущности, следовало бы во исправление обычно установленного представления сказать, что народовольчество по своим политическим идеалам было резко дуалистично, причем эта двойственность в народовольческой литературе нашло бессознательное отражение: демократический радикализм до момента захвата власти, диктатура демократической интеллигенции после захвата власти. При этом трудно было не заметить противоречие, которое было заложено в самом их учении. От старого бакунизма «Земли и Воли» у народовольцев осталась лишь уверенность, что стоит только устранить все «общественные условия», которые мешают развернуться «автономистической» потенции общины, как воцарится прирожденный общинный коммунизм. Во всем остальном это было новое учение (по части завоевания государственной власти) с огромной примесью буржуазного радикализма.

Такова степень прогресса народовольчества по сравнению со старым бакунизмом. Суть этой эволюции заключалась в очень простом факте – разуверившись в крестьянской революции, народовольцы перешли на точку зрения захвата власти путем заговора для того, чтобы вызвать эту революцию, которая, по их продолжавшим оставаться по преданию неприкосновенными верованиям, не происходит только по причинам внешним.

Как конкретно представляли себе народовольцы самый заговор?

«Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца.

Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10-15 человек – столпов современного правительства, приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т.е. создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями.

Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха точно так же необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о повороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т.д. и т.д. Вообще подготовительная работа партии должна выполнить все, что необходимо для успеха восстания, начатого партией, и даже без всяких экстраординарных благоприятных условий, т.е. при таком приблизительном положении, в каком находится Россия в настоящее время» [Инструкция «Народной воли» «Подготовительная работа партии»].

Именно революционеров, придерживающихся тактики, подобно только что приведенной, Энгельс поразительно метко характеризовал, как алхимиков революции.

«Они были алхимиками революции и отличались такою же путаницей понятий и такой же ограниченностью взглядов, какие были свойственны алхимикам старого времени» [МЭ: 7, 288].

Они, подобно всем заговорщикам, не искали в объективном ходе общественного развития основания своим планам. Они по крайней «ограниченности» и простоте своей не соображали, что даже заговор в том смысле, как изображали они, совсем не из простых средств борьбы, что для его удачи требуется много предварительных условий.

Всякий заговор осуществим лишь при условии, что заговорщики рассчитывают встретить поддержку в определенных общественных кругах; сама по себе организация заговорщиков никогда реальной силы не представляла и представить не могла, ибо какую реальную силу могла собрать вокруг себя группа самоотверженных подпольщиков-конспираторов?

На кого же рассчитывали сами народовольцы и на кого могли рассчитывать?

На крестьянство надежды у них было мало – и не без основания; они не рассчитывали опираться на рабочий класс, хотя и считали его очень важным, наряду с войском, «для революции», и далее, в число сил, на которую заговорщики могли бы опираться, программа причисляет офицерство («гораздо удобней воздействие на офицерство: более развитое, более свободное, оно более доступно влиянию» [Инструкция НВ]), общество и передовую Европу, на сочувствие которой они много рассчитывали («Партия должна знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации, с истинными целями партии, со значением нашего революционного движения, как выражения всенародного протеста» [Инструкция НВ]).

Самые беглые размышления совершенно достаточны, чтобы видеть, что создать программу, которая могла бы объединить эти разнородные группы в единый революционный лагерь, дело далеко не из легких и, пожалуй, вряд ли осуществимо.

На самом деле, единственное требование, которое объединит их, было бы требование политических свобод. Уже самые элементарные конституционные права были бы совершенно достаточны, чтобы расколоть эту «основу» тактики заговора; если заговорщики пойдут за минималистами, т.е. подпадут под влияние либеральной буржуазии – они уйдут от революции, что народовольцы не желали, наоборот, они выставляли «экономический переворот» как цель, к осуществлению которой должно стремиться правительство заговора; обратно, они не имели никакого реального основания надеяться, что русское «общество» поддержит их коммунистическую программу.

Совершенно естественно, почему «Народная Воля» после первого марта вынуждена была писать:

«Да, событие 1 марта воочию доказало полную несостоятельность культурных классов. Они не пошевельнули пальцем, когда растерявшаяся, дезорганизованная власть, при дружном натиске, пошла бы на какие угодно уступки; когда достаточно было незначительного усилия, чтобы стряхнуть осмеянный опозоренный режим. Монархический деспотизм как будто изверился в свою силу; на его истрепанном знамени только и можно разобрать теперь: трусость, лицемерие и ложь. Питомцы ресторанов, во всеоружии разврата и невежества, являются защитниками колеблющихся основ и объявляют войну гнилому западу и мужицкому кабаку. Меры и личности правительства возбуждают смех или негодование. Казалось бы, одно чувство гадливости должно заставить раздавить гатчинское государство» [Литература НВ, 246].

Чрезвычайно метко и сильно сказано, но что из сказанного следует? Мы не можем не отметить, что не столько результаты, сколько надежды народовольцев способны внушить удивление.

Никогда еще никакое «общество» не поддерживало партию «экономического переворота» в ее борьбе за эту свою конечную цель, если она бывала принципиальна и последовательна; Плеханов резонно прибавлял к этому: а так как никакая партия не может быть теперь последовательной сторонницей «экономического переворота», не выражая точку зрения и интересы пролетариата, то совершенно понятно, что верным критерием для суждений о степени и пределах поддержки обществом революционеров может быть только рабочий класс и его интересы.

Но если бы удался заговор, то совершенно естественно, что заговорщикам пришлось бы с неизбежностью объявить диктатуру для поддержания в своих руках власти – с этой стороны народовольцы были правы вполне, но при этом самый характер заговора предопределяет и характер диктатуры. Так как это был бы изолированный заговор группы, то и диктатура в результате подобного заговора не могла бы быть иной, как диктатурой группы революционеров, опекающих передовой класс общества – пролетариат, такая диктатура могла улыбаться народовольцам только потому, что они потеряли последнюю веру в творческую силу масс, они ей не доверяли, но идеолог пролетариата мог ли относиться иначе к подобным планам, как резко отрицательно? Народовольцы имели все основания перестать верить в традиционный «революционный дух» народа, в возможность широкой революционной самостоятельной борьбы многомиллионной забитой крестьянской Руси; но они не смогли видеть в пролетариате силы, которую им не доставало, и тем самым они противопоставляли себя рабочему классу, тем самым делая свое учение о «захвате власти» сугубо утопичным и безнадежно антипролетарским.

Резко отрицательное отношение Плеханова к учению о заговорщическом захвате власти было, таким образом, совершенно законно.

Но из этого ни в коей мере не следует, что Плеханов принципиально был против захвата власти. Быть против заговорщичества – не значит быть принципиальным противником захвата власти.

«По нашему мнению, – пишет Плеханов, – он представляет собой последний и притом совершенно неизбежный вывод из той политической борьбы, которую, на известной ступени общественного развития, должен начать всякий класс, стремящийся к своему освобождению. Достигший политического господства, революционный класс только тогда и сохранит за собой это господство, только тогда и будет в сравнительной безопасности от ударов реакции, когда он направит против нее могучее орудие государственной власти. Den Teufel halte, wer ihn hält! – говорит Фауст» [П: II, 76 – 77].

Отличительная черта этого захвата власти заключается в том, что она приводит не к господству заговорщических групп, а к диктатуре целого класса.

«Но диктатура класса, как небо от земли, далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев, – справедливо говорит Плеханов. – Это в особенности можно сказать о диктатуре рабочего класса, задачей которого является, в настоящее время, не только разрушение политического господства непроизводительных классов общества, но и устранение существующей ныне анархии производства, сознательная организация всех функций социально-экономической жизни. Одно понимание этой задачи предполагает развитой рабочий класс, обладающий политическим опытом и воспитанием, освободившийся от буржуазных предрассудков и умеющий самостоятельно обсуждать свое положение. Решение же ее предполагает, кроме всего сказанного, еще и распространение социалистических идей в среде пролетариата, сознание им своей силы и уверенность в победе. Но такой пролетариат и не позволит захватить власть даже самым искренним благожелателям. Не позволит по той простой причине, что он проходил школу своего политического воспитания с твердым намерением окончить когда-нибудь эту школу и выступить самостоятельным деятелем на арену исторической жизни, а не переходить вечно от одного опекуна к другому; не позволит потому, что такая опека была бы излишней, так как он и сам мог бы тогда решить задачу социалистической революции; не позволит, наконец, потому, что такая опека была бы вредной, так как сознательного участия производителей в деле организации производства не заменит никакая конспираторская сноровка, никакая отвага и самоотвержение заговорщиков» [П: II, 77].

Этого не могли понимать народовольцы, им совершенно не была доступна мысль о том, что одному только рабочему классу в современном обществе под силу решать социальный вопрос. Для них самый захват был нужен для того, чтобы уничтожить преграды к установлению анархического общества в то время, как перед пролетариатом, захватившим власть, встанут совершенно иные задачи.

«Понявший условия своего освобождения и созревший для него пролетариат возьмет государственную власть в свои собственные руки, с тем, чтобы, покончивши с своими врагами (курсив мой. – В . В .), устроить общественную жизнь на началах не анархии , конечно, которая принесла бы ему новые бедствия, но пан -архии, которая дала бы возможность непосредственного участия в обсуждении и решении общественных дел всем взрослым членам общества. До тех же пор, пока рабочий класс не развился еще до решения своей великой исторической задачи, обязанность его сторонников заключается в ускорении процесса его развития, в устранении препятствий, мешающих росту его силы и сознания, а не в придумывании социальных экспериментов и вивисекций, исход которых всегда более чем сомнителен» [П: II, 77 – 78].

Прекрасные слова! В этом отрывке, однако, читатель чувствует, что для Плеханова вопрос стоит в значительной мере теоретически. С какой чрезвычайной легкостью произносит он слова: «покончивши со своими врагами», он не имеет еще реального представления о том, какая это трудная задача «покончить со своими врагами», какая трудная и какая долгая! Быть может, в этом повинна господствовавшая тогда народническая вера в возможность легкой победы, всего же вероятнее, что здесь сказался общий теоретический подход к вопросу. Но в этом отрывке нас занимает особенно его идея о пан-архии, о всеобщем господстве. Ни в коем случае не следует это понимать в том смысле, будто Плеханов мыслил социалистический строй в формах государственных. Говоря о панархии в противоположность анархии, Плеханов выдвигает идею организованности против идеи дезорганизации, которую носит в себе анархизм во всех его проявлениях. Как прекрасно известно, и по мнению Маркса и по мнению Ленина, социалистическое общество будет отличаться своей максимальной организованностью, и разбить государственную машину, а затем довести ее до «отмирания» в системе Маркса отнюдь не означает установление анархического «безначалия». Говоря иначе, панархия есть высшее проявление демократии – это есть своего рода демократия в бесклассовом обществе, как ни противоестественно подобное сочетание слов. С другой стороны, совершенно ясно в его представлении о будущем обществе влияние идеи прямого народного законодательства, которую он выдвигает в первых своих произведениях и ошибочность которой он сам впоследствии признал.

Если невероятен захват власти заговорщической организацией революционеров, то где же резон для построения такой системы классового захвата и диктатуры и не является ли это результатом утопических желаний революционеров, возведенное в степень исторической необходимости?

Где искать прямых доказательств и твердых научных оснований для подобного построения?

В истории, – отвечает Плеханов.

«Чему учит нас, в этом случае, история? Она показывает нам, что всегда и везде, где процесс экономического развития вызывал расчленение общества на классы, – противоречие интересов этих классов неизбежно приводило их к борьбе за политическое господство» [П: II, 51],

подобная борьба шла на протяжении всей истории, она шла между разными слоями господствующих классов, как и между всем господствующим классом в целом и народом; воины и жрецы, патриции и плебеи, аристократия и демос.

«Всегда и везде политическая власть была рычагом, с помощью которого добивавшийся господства класс совершал общественный переворот, необходимый для его благосостояния и дальнейшего развития» [П: II, 51].

Стоит только припомнить пример очень недавней борьбы третьего сословия с дворянством.

«То с оружием в руках, то путем мирных договоров, то во имя республиканской независимости своих городов, то во имя усиления королевской власти – нарождающаяся буржуазия вела в течение целых столетий беспрерывную упорную борьбу с феодализмом, и уже задолго до французской революции могла с гордостью указывать врагам на свои успехи» [П: II, 51].

Завоевывая шаг за шагом свои права, буржуазия, наконец, создала себе возможность завоевания господства в современном обществе:

«Ставя себе совершенно определенные, хотя со временем и изменяющиеся, социально-экономические цели, почерпая средства для своей дальнейшей борьбы из приобретенных уже выгод своего материального положения, буржуазия не упустила ни одного случая дать правовое выражение достигнутым ею ступеням экономического прогресса и, наоборот, с таким же искусством пользовалась каждым своим политическим приобретением для новых завоеваний в области экономической жизни» [П: II, 52].

Конечно, государство есть надстройка над экономикой, но и оно в силу диалектики событий и исторического развития в известные моменты из следствия становится в свою очередь причиной.

«История есть величайший диалектик, и если в ходе ее движения разум превращается, по выражению Мефистофеля, в бессмыслицу, а благодеяние становится источником страданий, – то не менее часто в историческом процессе следствие становится причиной, а причина оказывается следствием. Вырастая из экономических отношений современного ему общества, политическое могущество буржуазии, в свою очередь, служило и служит незаменимым фактором дальнейшего развития этих отношений» [П: II, 52 – 53].

Таково было течение борьбы, которую вела буржуазия, оно же указывает направление борьбы пролетариата.

«Вопреки Прудону, пролетариат продолжает смотреть на „политическую революцию“, как на самое могущественное средство движения экономического переворота» [П: II, 55].

На самом деле,

«если, несмотря на полное несходство в других отношениях, все классы, ведущие сознательную борьбу со своими противниками, начинают на известной стадии своего развития стремиться обеспечить себе политическое влияние, а затем и господство, – то ясно, что политический строй общества представляет собою далеко не безразличное условие для их развития. А если мы видим, кроме того, что ни один класс, добившийся политического господства, не имеет причин раскаиваться в своем интересе к „политике“; если, напротив, каждый из них достигал высшей, кульминационной точки своего развития лишь после того, как он приобретал политическое господство, то мы должны признать, что политическая борьба представляет собою такое средство социального переустройства, годность которого доказана историей» [П: II, 55].

Политическая борьба, конечная победа которой может выразиться лишь в захвате власти пролетариатом, в диктатуре его. Такова была та система, которую выдвинул Плеханов против народовольцев.

2.

Откуда у русских революционеров получилось то полуфантастическое, полуутопическое представление о грядущей революции и об «экономическом перевороте»?

Причины, породившие подобные явления, надо искать в чрезвычайной отсталости общественных отношений нашей страны. Патриархальное море со слабыми еще признаками капитализма – наша страна не могла не дать богатейшей пищи для самых рискованных теорий и построений, которые никогда бы не возникли, будь у нас классовые отношения более ясными.

Когда, возражая народовольцам, Плеханов доказывал им, что перенятая ими у народников вера в прирожденный коммунизм русского мужика – ни на чем не основанная вера и что, следовательно, взятие власти кучкой заговорщиков ни в коем случае не будет означать освобождения народа и победы «автономного начала» над «государственностью», вождь народовольцев Тихомиров писал ему в ответ целый трактат в доказательство того, что русский народ «превосходно знает, какова должна быть верховная власть». По его словам, русский народ представлял себе верховную власть «представительством общенародным». Если до сих пор народ еще не сбросил самодержавие, то только потому, что истинная природа абсолютизма еще не была ясна.

«Против государства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа».

Он утверждает, что, разочаровавшись в самодержавии царей,

«народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия».

Но если даже это и было верно – хотя всю утопическую фантастичность и нелепость подобных построений прекрасно доказал Плеханов, – то разве это само по себе гарантировало бы «экономический переворот»?

«Политическое самодержавие народа вовсе не гарантирует его от экономического порабощения и не исключает возможности развития в стране капитализма. Цюрихский кантон есть один из самых демократических и в то же время один из самых буржуазных кантонов Швейцарии. Демократическая конституция становится средством социальной эмансипации народа только в том случае, когда естественный ход развития экономических отношений делает невозможным продолжение господства высших классов. Так, например, в передовых странах производство все более и более принимает коллективный характер, между тем как индивидуальное присвоение его продуктов предпринимателями вызывает целый ряд болезненных потрясений во всем общественно-экономическом организме. Народ начинает понимать причину этих потрясений, и потому, наверное, воспользуется, рано или поздно, политической властью для своего экономического освобождения» [П: II, 287].

Это и есть единственно научная постановка вопроса, которая народовольцам была органически непонятна.

Если с этой же научной точки зрения перейти к стране не передовой, а полукапиталистической, мелкобуржуазной, какою и была по существу Россия, то и там задачи «самодержавного народа» определить не трудно. Перед ним прежде всего стал бы ряд экономических задач, разрешения которых требовали интересы огромного большинства народа, понадобилось бы самым энергичным образом приступить к обеспечению интересов мелкого производителя.

«Но, идя по этой дороге, не минуешь ни капитализма, ни господства крупной буржуазии, так как сама объективная логика товарного производства заботится о превращении мелких индивидуальных производителей в наемных рабочих, с одной стороны, и буржуа-предпринимателей, с другой. Когда совершится такое превращение, рабочий класс, разумеется, воспользуется всеми политическими средствами для смертельной борьбы с буржуазией. Но тогда взаимные отношения общественных классов станут резко определенными, место „народа“ займет рабочий класс, и народное самодержавие превратится в диктатуру пролетариата» [П: II, 287].

Совершенно ясно, что «самодержавие народа» в стране, которая вся еще ноет под гнетом первобытно-крепостнических отношений, не может отнюдь быть началом социалистического преобразования. Странна была точка зрения народовольцев на социалистическую революцию, предстоящую на Западе. Рассуждая по аналогии с нашим общинником-крестьянином, они представляли себе самым важным обстоятельством то, что осознано вполне

«европейским пролетарием его право на фабрику проприетера» [П: II, 290],

они не могли понимать, что

«социалистическая революция подготовляется и облегчается не тем или другим способом владения , а развитием производительных сил и организацией производства . В придании этой организации общественного характера и заключается исторически подготовительное значение капитализма» [П: II, 290].

Впрочем, совершенно понятно, почему у народовольцев получался такой именно взгляд – они ведь и в России считали за исходное не земледелие, а землевладение.

Из всего вышеприведенного рассуждения народовольцев уже само собой вытекает вывод, который был сделан Тихомировым:

«Ближайшая и первая задача победоносного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на помощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать народные массы и организовать их власть, а это такая задача, при выполнении которой революционеры стоят на твердой почве. Тут временное правительство даже ничего не творит, а только разрешает силы, существующие в народе и даже находящиеся в состоянии сильнейшего напряжения… Временное правительство не имеет тут нужды ни приневоливать народную массу, ни учить ее. Оно только помогает ей с чисто внешней стороны» [цит. по П: II, 302].

Повторяю, этот вывод неизбежно вытекал из всех посылок народовольцев. Но этот вывод основан на зыбком песке утопизма и фантастических допущений. Для всякого, кто не безнадежно еще погряз в народнически-бакунистском самообмане, ясно, что

«социалистическая революция предполагает целый ряд мер для социалистической организации производства. И уже по одному этому „чисто внешняя“ помощь революционного правительства никоим образом не может быть признана достаточной для удачного исхода такой революции» [П: II, 303],

справедливо отмечает Плеханов. Но, кроме того, есть еще

«два условия, без „наличности“ которых за нее невозможно и браться. Первое из этих условий имеет объективный характер и заключается в экономических отношениях страны. Другое условие – чисто субъективное и относится к самим производителям: недостаточно одной объективной, экономической возможности перехода к социализму; нужно, чтобы, рабочий класс понял и сознал эту возможность» [П: II, 303].

В наши дни нужно ли доказывать всю разительную справедливость этих слов? Насколько велико значение второго, субъективного момента в социалистической революции, показывает особенно ярко пример Германии, где, несмотря на несомненно зрелые объективные условия, революция затягивается и проходит с великими жертвами и мучениями, вследствие отсутствия у широких масс рабочего класса сознания возможности и неизбежности социалистической революции.

Некоторым итогом этой дискуссии с народовольцами явились пункты о государстве в первом проекте программы группы «Освобождение Труда».

«Не вдаваясь в утопические фантазии относительно общественной и международной организации будущего, можно теперь уже предсказать уничтожение важнейшего из органов хронической борьбы внутри общества – именно государства , как политической организации , противостоящей обществу , и охраняющей, главным образом, интересы его господствующей части. Точно так же и теперь уже можно предвидеть международный характер предстоящей экономической революции. Современное развитие международного обмена продуктов делает необходимым участие в этой революции всех цивилизованных обществ» [П: II, 358],

– пишет Плеханов. Как видно читателю, идея «отмирания», «уничтожения» государства в социалистическом обществе Плехановым выражена в такой ясной и недвусмысленной форме, что всякий упрек сам собой отпадает.

Не менее ясно и определенно говорит программа и о путях и средствах совершения социалистической революции.

«В настоящее время рабочий класс передовых стран все более и более выясняет себе необходимость указанного социально-политического переворота и организуется в особую партию труда, враждебную всем партиям эксплуататоров.

Совершаясь на началах „ Международной Ассоциации Рабочих “, организация эта имеет, однако, прежде всего в виду завоевание рабочими политического господства внутри каждого из соответствующих государств. „Пролетариат каждой страны, естественно, должен прежде всего покончить с своей собственной буржуазией“» [П: II, 359].

Разъясняя современные задачи русских рабочих, Плеханов пишет петербургским рабочим, что они выиграют от политической свободы, от Законодательного Собрания.

«Конечно, нельзя ожидать серьезных реформ от Собрания, в котором большинство будет состоять из представителей высших классов. Но, во-первых, вы все-таки получите таким образом несравненно больше, чем получили бы вы, сидя сложа руки. А, во-вторых, – упорство высших классов также пойдет вам на пользу, хотя и в другом отношении. Оно возбудит неудовольствие народа, оно толкнет в ваши революционные ряды тех, которые, по своей слабости и нерешительности, надеялись на мирный исход, на милосердие царя, на благоразумие высших классов. Оно послужит новым, самым убедительным доводом в пользу ваших идей, в подтверждение той истине, что полное освобождение трудящегося класса возможно будет лишь тогда, когда класс этот захватит всю государственную власть в свои руки и провозгласит республику социальную и демократическую » [П: II, 371 – 372].

Эту же самую идею второй проект 1888 года передает следующими словами:

«Но так как освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих, так как интересы труда в общем диаметрально противоположны интересам эксплуататоров и так как поэтому высшие классы всегда будут препятствовать указанному переустройству общественных отношений, – то неизбежным предварительным его условием является захват рабочим классом политической власти в каждой из соответствующих стран . Только это временное господство рабочего класса может парализовать усилия контрреволюционеров и положить конец существованию классов и их борьбе» [П: II, 401].

3.

Мы выше привели формулировку вопроса о диктатуре пролетариата в обоих проектах программ группы «Освобождение Труда».

По отношению к проекту 1884 года, второй проект выражает идею неизбежности диктатуры гораздо более ясно и отчетливо.

Но и некоторую туманность проекта 1884 года следует отнести влиянию программы германской социал-демократии, ибо, как мог убедиться читатель, по вопросу о диктатуре у Плеханова не было никаких колебаний с самого же начала.

Для того, чтобы оценить, какая действительная последовательность и мужество были обнаружены Плехановым, следует припомнить судьбу вопроса о диктатуре пролетариата хотя бы в программе германской социал-демократии.

Как известно, Готская программа 1875 года, явившаяся программой компромисса между лассальянцами и эйзенахцами (марксистами), ни в коей мере не могла считаться образцом последовательности и, как блестяще доказал Маркс, также и революционности.

В ней ни единым словом не говорилось о диктатуре пролетариата, в то время как в программе

«куча довольно путаных чисто демократических требований » [МЭ: 19, 4 – 5],

как говорит Энгельс. Критикуя Готскую программу, Маркс прямо указал германским социал-демократам, что

«между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования одного в другое. Ему соответствует и политический переходный период, в котором государство не может быть ничем иным, как революционной диктатурой пролетариата » [МЭ: 19, 27].

Несмотря на эти, очень недвусмысленные указания, авторы Эрфуртской программы (Каутский и др.) не сочли возможным выразиться с должной категоричностью по этому вопросу. Энгельс опубликовал «Замечания» Маркса к Готской программе как раз в начале 1891 г., желая дать материал для обсуждения, и вот как программа ортодоксально-марксистская, принятая на Эрфуртском партейтаге, говорит об интересующем нас вопросе:

«Борьба рабочего класса против капиталистической эксплуатации есть по необходимости политическая борьба. Рабочий класс не может вести свою экономическую борьбу и не может развить свою экономическую организацию без политических прав. Он не может осуществить перехода средств производства в общественную собственность, не овладев политической властью. Сделать эту борьбу рабочего класса сознательной и единой и выяснить ей необходимую цель – такова задача социал-демократической партии».

Ни в коей мере нельзя считать это ясной и определенной формулой, во всяком случае замечание Маркса осталось в этом пункте не использованным. Почему же это так случилось? По весьма простой причине. Уже тогда в германской социал-демократии наметилось оппортунистическое крыло, которое оказывало сильное давление на партию, а затем – очень большое влияние на формулировку программы оказали тактические соображения.

До какой степени новая формула была неопределенна и в какой мере влияли на нее оппортунисты, показывает ответ Грилленбергера буржуазному депутату Беннигсену, когда последний цитировал 28/II-1891 г. вышеприведенное место из «Замечаний» Маркса к Готской программе. Грилленбергер признал, что Маркс действительно хотел видеть «диктатуру пролетариата» включенной в партийную программу.

«Но господин Беннигсен забыл прибавить, что социал-демократическая партия этого предложения не приняла . Потому-то именно Маркс и был недоволен, что немецкая социал-демократия так определила свои программные нормы, как считала это правильным для германских условий, и что поэтому ни о какой революционной диктатуре пролетариата у нас никогда и речи не было » [см. XIX, 174].

Не правда ли, сказано очень смело и даже более чем смело? Это было сказано за полгода до самого партейтага, а не вызвало особых возражений и никто не задумался над вопросом о том, что член партии имеет возможность отказываться от революционных методов борьбы на самом законном основании.

Правда, Бебель на том же самом Эрфуртском партейтаге сказал:

« Да , я глубоко убежден , осуществление наших конечных целей так близко , что очень немногим из присутствующих в этом зале не суждено дожить до этого дня ».

И, обращаясь к оппортунистам, он прибавил:

«Берегитесь, чтобы с вами не произошло то, что случилось с неразумными девами в Евангелии – когда пришел жених, то у них не оказалось масла в светильниках».

Тем не менее программа все-таки осталась на этот счет достаточно недосказанной и нерешительной, давая много возможностей оппортунистам искажать революционно-пролетарское учение Маркса.

О том, какова должна была быть программа рабочего класса по мнению Маркса, давала ясное представление программа французской гедистской партии, которую отредактировал сам Маркс в 1880 году.

Вернемся к Плеханову. Влияние на него программы гедистов совершенно несомненно. Но и при всем том заслуга его огромная. Он с самого же начала во II Интернационале встал в ряды тех одиноких революционеров, которые считали своим долгом держаться последовательно революционной точки зрения, несмотря на ренегатство и вой оппортунистов.

4.

Последний раз ему пришлось спорить с Тихомировым уже не народовольцем, а кающимся верноподданным «батюшки-царя», всемерно стремящегося умолить прошлые грехи свои тем, что писал и выдумывал «новые аргументы против революции, против насильственных переворотов», против «рек крови». Возражая Тихомирову, Плеханов писал:

«Вопреки мнению нашего автора о насильственных переворотах и политических катастрофах, мы с уверенностью скажем, что в настоящее время история подготовляет в передовых странах чрезвычайно важный переворот, относительно которого есть все основания думать, что он совершится насильственно. Он будет состоять в изменении способа распределения продуктов» [П: III, 53].

Экономическая эволюция создала жестокое противоречие между средством производства и способом присвоения, которое непрерывно растет, и это противоречие бьет более всего рабочего.

«Чтобы устранить вредное для них противоречие между способом производства продуктов, с одной стороны, и способом их распределения – с другой, – рабочие должны будут овладеть политической властью, которая фактически находится теперь в руках буржуазии» [П: III, 53].

Таков неумолимый социологический закон. Экономическая эволюция неизбежно приведет к политическом катастрофам, которые, в свою очередь, вызывают фундаментальные изменения в области экономии общества.

О том же социологическом законе в политически-тактическом аспекте он поучает Бурцева (того самого!).

«Не только у нас в России, но везде и всюду, следовательно, даже там, где уже имеются „органы самоуправления“, социалисты обращаются со своими требованиями не к правительству, а к рабочему классу, которому они стараются объяснить „цели партии“. Конечно, для осуществления этих целей социалисты должны иметь не только политические права, но еще и нечто гораздо большее: именно политическую власть, без которой они всегда были бы только оппозиционной, а не господствующей партией. Для переустройства общественных отношений „в духе социалистических идеалов“ необходимо господство социалистов. В этом смысле можно и должно говорить, что перед социалистами стоят, прежде всего, политические задачи» [П: III, 104].

Этого Бурцев не понимал, и – неудивительно. Мудрено было Бурцеву понимать столь головоломную науку, как марксизм.

Но это мимоходом. Обратимся к одной из его интереснейших популярных статей; я говорю о «Политических задачах русских социалистов», помещенной в № 1 «Социалиста», который появился в Женеве (1889 г., VI).

Популярно и в блестящей форме объясняя задачи, стоящие перед социалистами, он пишет:

«Вообще не нужно обманываться насчет цели участия рабочих в политической жизни современных обществ. Как только пролетариат выступает на путь политической борьбы за свои интересы, он, подобно всем другим классам, начинает стремиться к полному политическому господству. Неотвратимый ход экономического развития заботится о том, чтобы обеспечить ему победу. „Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются с развитием крупной промышленности, пролетариат же именно ею создается“ [МЭ: 4, 434]. Правда, рабочий класс воспользуется своим господством для того, чтобы положить конец разделению общества на классы, а следовательно, и своему собственному классовому господству» [П: III, 90 – 91].

Но как раз для такой коренной и всесторонней ликвидации классов нужно классовое господство самого угнетенного класса – пролетариата. За то, что это будет так, а не иначе, говорит не какое-либо отвлеченное соображение, а неотвратимая экономическая необходимость.

«Без уничтожения классов немыслимо экономическое освобождение пролетариата. Но это уже более отдаленная цель, к которой пролетариат не мог прийти без политического господства. Следовательно, политическое господство должно быть непосредственной целью его политической борьбы с буржуазией. Эта ближайшая цель также не может быть достигнута одним смелым скачком, одним удачным политическим действием. Ее достижение предполагает более или менее продолжительный процесс развития рабочего класса. Но важно то, что социал-демократы приурочивают к ней все другие части своей программы и что в сравнении с нею все они являются второстепенными и подчиненными» [П: III, 91].

Именно так. Социал-демократия должна все остальные части своей программы приурочить к этой «непосредственной цели». Борьба за политические права, как необходимое условие дальнейшего развития рабочего класса и успешной борьбы за политическое господство, которое является необходимым условием его экономического освобождения. Этим, главным образом, и отличаются социал-демократы от социалистов-бакунистов.

«В интересах будущности рабочего движения русские социалисты, усвоившие точку зрения социальной демократии, не смогут, подобно анархистам, относиться к государству с голым отрицанием. Конечно, современная государственная власть по существу своему враждебна интересам рабочих. Но, взявши государственную власть в свои руки , революционный пролетариат сумеет сделать ее самым действительным оружием своего экономического освобождения» [П: III, 93].

Так неустанно из года в год Плеханов внедрял в сознание русских марксистов необходимость захвата власти, неизбежность насильственного переворота и диктатуры пролетариата в переходную от капитализма к социализму эпоху.

Установив надлежащую связь и зависимость между социализмом и политикой, он последовательно продумал до конца вопрос о целях политической борьбы, о политических задачах социализма.

Критикуя программу «федералистического социализма» «Самоуправления», Плеханов писал:

«Нам, непосвященным в тонкости федералистического социализма, всегда казалось, что социализм во всех „областях“ должен стремиться не к „увеличению значения трудящихся классов“, а к полному уничтожению классов . Что же касается экспроприации политической власти из рук в руки и т.п., то мы всегда думали, что пока есть „привилегированное меньшинство“, то политические задачи социализма „сводятся“ к захвату власти рабочим классом , к диктатуре пролетариата » [П: IV, 272].

В данную эпоху своей марксистской деятельности Плеханов свою пропаганду как литературную, так и устную неизменно заканчивал этой завершающей все его построение идеей диктатуры пролетариата, конкретное содержание которой ему удалось ясно продумать позже.

5.

Но прежде чем перейти к рассмотрению того, как у Плеханова развертывалась в дальнейшем борьба за конечные цели, мы не можем не отметить один, крайне важный этап в его борьбе с народничеством, который на первый взгляд имеет очень отдаленное отношение к обсуждаемому вопросу. Я говорю о его легальной борьбе с легальным народничеством по вопросам социологии и философии.

Действительно, в своих легальных работах против народничества середины 90-х годов Плеханов мало, или почти совершенно, не касается вопросов и конечных целей движения пролетариата.

Но было бы глубочайшей ошибкой на этом основании не оценивать либо преуменьшать значение таких работ, как «Монистический взгляд» в деле установления правильного взгляда на конечные цели.

В чем значение теоретических изысканий эпохи борьбы с народничеством и субъективизмом?

В том, что они собрали общественное мнение передовой русской интеллигенции, сосредоточив ее внимание на рабочем движении – ответит читатель и не без большого основания.

Но этого мало, им отнюдь не ограничивается значение таких трудов, как «Монистический взгляд» и ряда блестящих статей Плеханова-Бельтова.

Для того, чтобы судить о степени влияния и о значении этой борьбы, наряду с воспоминаниями Л. Мартова стоит только вспомнить еще и свидетельство Б.И. Горева о том, какое имело влияние это поразительное произведение на молодое поколение марксистов того времени [См. Горев, 10].

Вся историческая обстановка толкала передовую интеллигенцию в лагерь рабочего класса, ей недоставало только аргументов для самооправдания. Такой аргумент в блестящей форме дал Плеханов. Кроме того, вся концепция марксизма была далека от российской действительности; русская интеллигенция ощущала колоссальную потребность иметь не только применение марксизма к российской действительности, но и критику воззрений, господствовавших до того и выражавших общественные отношения, уже ушедшие в область истории, – таким воззрением был процветавший в 80-ые годы субъективизм. Наконец, тому же интеллигенту не давали покоя этические моменты: вопрос о долге перед народом, то, что в свое время носило очень выразительное название одного из «проклятых вопросов», нуждался в решении. Блестящий труд Бельтова потому и завоевал себе столь почетную историческую известность, потому и стал знаменем, вокруг которого собиралось все, что было живого и передового в русской интеллигенции, что он отвечал на эти вопросы. Чистые теоретические суждения автора «Монистического взгляда» имели, таким образом, гигантское практическое значение.

Когда он прослеживал развитие т.н. общественного идеала, воззрения на законы развития общества и природы и с фактами в руках доказывал, что народники-субъективисты повторяют чужие зады – он давал исключительной силы доказательство законности и прогрессивности борьбы с этим «пережитком старины» за новые передовые идеи; когда Бельтов показал едким критическим сравнением с утопистами, что общественные идеалы народников вовсе не впереди, а позади, что, следовательно, он требует для своей реализации не более и не менее как поворота истории назад – передовая интеллигенция сочла доказанным свое право более не умиляться маниловскими идеалами по старинному обычаю; когда он напомнил народникам, что еще в 40-х годах К. Гейнцен бросал Марксу тот упрек, которым особенно щеголяли субъективисты – будто «ученики» готовы идти на службу к «Колупаевым и Разуваевым», и доказал им, что из учения Маркса следует

«не служение буржуазии, а развитие самосознания тех самых производителей , которые должны со временем стать господами своих продуктов » [П: VII, 257]

– он рассеял один из самых тяжелых предрассудков, угнетавший сознание молодого передового поколения; когда Бельтов со свойственным ему одному остроумием сравнивал эклектическую кашицу субъективизма, называемого учением о роли «критически мыслящей личности» с мировоззрением не лучшего качества Бруно Бауэра, и установил их почти полное сходство – русский интеллигент не только аплодировал, но и находил сам себе место в огромном историческом потоке, переставая считать себя центром мироздания и привыкая искать приложения своим скромным силам в действительности и ставить себе задачи по плечу; когда он с изяществом тонкого знатока учил материалистической диалектике, тому, что на все явления природы и истории следует смотреть с точки зрения их развития, их возникновения и исчезновения, что

« каждое явление действием тех самых сил , которые обуславливают его существование , рано или поздно , но неизбежно превращаются в свою собственную противоположность » [П: VII, 119]

– он вселял в передового интеллигента спокойную уверенность в неизбежность падения царства эксплуатации и угнетения. Он придавал необходимую стойкость и твердость размякшей интеллигенции тем, что вселял веру в объективную обусловленность ее стремления свергнуть самодержавие.

Но если «идеалы» так безжалостно попраны и осмеяны, где же искать оправдания борьбе за лучшее будущее, за уничтожение эксплуатации, за социализм?

В законах развития общества, в действительности, в ясном понимании той необходимости, которой подчинена в своем развитии общественная жизнь людей.

« Развитие общественной среды подчиняется своим собственным законам . – Это значит, что ее свойства так же мало зависят от воли и от сознания людей, как и свойства географической среды. Производительное воздействие человека на природу порождает новый род зависимости человека, новый вид его рабства: экономическую необходимость . И чем более растет его власть над природой, чем более развиваются его производительные силы, тем более упрочивается это новое рабство: с развитием производительных сил усложняются взаимные отношения людей в общественном производительном процессе ; ход этого процесса совершенно ускользает из-под их контроля, производитель оказывается рабом своего собственного произведения (пример: капиталистическая анархия производства)» [П: VII, 243].

Но рабство это не беспредельное и не вечное. Внутренняя логика общественных отношений приводит к тому, что человек сознает причины своего «порабощения экономической необходимостью». Такое сознание есть победа разума над слепым законом.

«Сознав, что причина его порабощения его собственным продуктом лежит в анархии производства, производитель („общественный человек“) организует это производство и тем самым подчиняет его своей воле. Тогда оканчивается царство необходимости , и воцаряется свобода, которая сама оказывается необходимостью . Пролог человеческой истории сыгран, начинается история» [П: VII, 243].

Марксизм таким образом и есть та теория, которая в силе преодолеть фаталистический характер метафизического материализма. Народники лишь по глубокому непониманию могли упрекнуть эту теорию в проповеди квиетизма.

« Действие (законосообразная деятельность людей в общественно-производительном процессе) объясняет материалисту-диалектику историческое развитие разума общественного человека. К действию же сводится вся его практическая философия . Диалектический материализм есть философия действия » [П: VII, 245].

Какое же действие без героизма, без идеала, какой героизм без героев?

Но «идеал» субъективиста, не связанного, не обусловленного действительностью, есть лишь провозглашение «торжества слепой необходимости». Диалектический материалист указывает, где следует искать основу своему идеалу – в процессе развития действительности и в этом деле слово не за героями.

«Пока существуют „герои“, воображающие, что им достаточно просветить свои собственные головы, чтобы повести толпу всюду, куда им угодно, чтобы лепить из нее, как из глины, все, что им вздумается, – царство разума остается красивой фразой, благородной мечтой. Оно начинает приближаться к нам семимильными шагами лишь тогда, когда сама „ толпа “ станет героем исторического действия и когда в ней, в этой серой „толпе“, разовьется соответствующее этому самосознание. Развивайте человеческое сознание, – сказали мы. Развивайте самосознание производителей , – прибавляем мы теперь. Субъективная философия кажется нам вредной именно потому, что она мешает интеллигенции содействовать развитию этого самосознания, противопоставляя толпу героям, воображая, что толпа есть не более, как совокупность нулей, значение которых зависит лишь от идеалов становящегося во главе героя» [П: VII, 246 (курсив мой. – В . В .)].

Диалектический материализм дает то правильное понятие и представление о роли личности в истории и о роли сознательной массы пролетариата, которое сделает борьбу за социализм делом исторически оправданным.

«Современный диалектический материализм стремится к устранению классов; он и появился тогда , когда это устранение сделалось исторической необходимостью . Поэтому он обращается к производителям , которые должны сделаться героями ближайшего исторического периода . Поэтому, в первый раз с тех пор, как наш мир существует и земля обращается вокруг солнца, происходит сближение науки с работниками: наука спешит на помощь трудящейся массе; трудящаяся масса опирается на выводы науки в своем сознательном движении» [П: VII, 247 (курсив мой. – В . В .)].

Итак, вместо абстрактных идеалов – наука, вместо «критически мыслящих» героев – пролетариат, осознавший свои классовые интересы, вот что сделает борьбу за социализм верной и победоносной.

Повторяю, значение «Монистического взгляда» Плеханова заключается в том, что он дал исчерпывающий ответ на тревожные вопросы растущего нового поколения революционеров, целиком оправдал в его глазах этот крутой поворот общественного идеала, способствовал его марксистскому и материалистическому самоутверждению, подвел теоретический фундамент под практику растущего рабочего движения. Только такая блестяще выполненная предварительная работа могла создать благоприятную почву для удачной борьбы с опортунизмом, в сравнительно короткий срок превратившийся из европейской в русскую болезнь.

Более того, только эта последовательно марксистская теоретическая работа, столь агрессивная по отношению ко всему ненаучному и эклектическому, в огромной степени она и сделала то, что в России оппортунизм так быстро локализовался, в такой короткий срок был разоблачен и побежден.

На наш взгляд эта же предварительная теоретическая борьба определила, и не могла не определить, то различие, которое вскоре проявилось в отношении к ревизионизму между Плехановым и Каутским.

Великое значение этого бессмертного труда заключается еще в одном – «Монистический взгляд» есть самое законченное выражение русской школы марксизма, которая заслужила к себе почетную ненависть оппортунистов всех стран за свою особую непримиримость и последовательность.

1.

Ранее всего ревизионизм оформился и создал свою «теорию» в рядах германской социал-демократии, самой большой партии II Интернационала.

Выше я привел то место из Эрфуртской программы германской социал-демократии, которое трактует вопрос о переходном периоде.

Как самая программа, так и специально вопрос о социализме и «конечной цели» движения пролетариата не могли не стать центральным пунктом дискуссии и борьбы; с каждым годом усиливающаяся социал-демократия вселяла ужас в сознание буржуазно-филистерской Германии и ее либерально и радикально «социалистическое» крыло на протяжении всего десятилетия после отмены закона о социалистах вело жесточайшую борьбу против программ социал-демократии, против «социал-демократической картины будущего».

Вследствие такого характера похода на социал-демократию – вопрос о будущем обществе неизбежно превратился в вопрос о судьбах мелкого производства, вопрос об экономической политике социализма, о судьбе крестьянства; речь шла о завоевании избирателей из мелких собственников – отсюда и возникало совершенно естественное стремление противников социал-демократии дискредитировать ее в глазах того мелкого люда, который постепенно переходил на сторону пролетариата, убеждаясь на деле в общей с рабочим классом противоположности своих интересов с интересами собственников.

Но этим же не в малой степени объясняется и то, что даже наиболее революционные и ортодоксальные социал-демократы при обсуждении подобных вопросов высказывались чрезвычайно осторожно и крайне обще, что делало возможным самые невероятные толкования их слов.

Кроме этого, и параллельно с этим, в самой социал-демократии шел другой процесс, зачатки которого мы выше уже отметили в восьмидесятых годах – процесс влияния на нее идей мелкобуржуазных и буржуазных, процесс подчинения части социал-демократии чуждым и враждебным пролетариату идеологиям.

Длительное время он сказывался в том практицизме, который охватывал огромную часть руководящей головки средних и ответственных работников профсоюзов, парламентской фракции, литераторов, сопровождаемым нескрываемым презрением к общим вопросам, к теории.

Борьба приняла особенно жестокие формы с момента выступления Фольмара, против которого с таким невероятно резким напряжением боролись так называемы «молодые».

«Серьезные люди создают себе идеал, но в то же время они знают, как длинен путь, ведущий к нему, и как многочисленны препятствия, которые предстоит победить; они отдают себе отчет в том, что строй, связанный с прошлым тысячами нитей, не может сразу уступить место новому порядку вещей, но что всякая эволюция совершается мало-помалу и что нужно желать и добиваться всего, но завоевывать его только по частям»,

говорит Фольмар в своей речи в Мюнхене. Декларация этих «серьезных людей» была явным вызовом ортодоксальному марксизму.

«Мы должны, не теряя из виду общих целей, относящихся к неопределенному будущему , переходить к более непосредственному, и от абсолютного к положительному; мы должны, наряду с постоянной программой, установить программы действия для ближайшего времени и сосредоточить наши усилия на частных требованиях, отвечающих самым настоятельным потребностям каждой данной минуты и имеющих наиболее шансов на успех».

Таким заявлением, полным «трезвого практицизма», начал свою карьеру оппортунизм. «Молодые» выступили с жестокой критикой «формализма в партии», причем подвергли самым резким нападкам политику парламентских реформ, политику крохоборства, которую партия вела до того и продолжала вести.

На Эрфуртском партейтаге Бебель, с одной стороны, возражал против «молодых», указывая им, как необходима борьба повседневная за улучшение положения рабочего класса, с другой стороны, обрушился на Фольмара.

«Сущность содержания речи Фольмара, – сказал он, – можно резюмировать, как я писал в „Neue Zeit“, такой формулой: В особенности , всегда будем двигаться вперед медленно . Фольмар, конечно, настаивает на необходимости идти вперед, но он с тревогой в голосе убеждает нас считаться с действительностью и идти вперед медленно».

Он хочет заменить борьбу за цели социал-демократии борьбой за реформы, что привело бы партию к вырождению.

«До сих пор мы боролись за все, чего могли добиться от современного государства; но чего бы мы ни добились – это было лишь ничтожной уступкой, по существу решительно ничего не меняющей в современном положении вещей. Мы должны не упускать из виду целого, и каждая новая уступка имеет для нас лишь то значение и ту цель , что делает более благоприятными для нас условия борьбы , в которых мы находимся , а нас самих – более способными оказывать сопротивление ».

Мы не объявляем войну с противником, ибо он еще сильнее нас, но мы сделаем все, что усиливает нашу позицию и приближает момент объявления войны.

«Осведомить массы относительно чувств наших противников, – такова основная цель нашей парламентской деятельности, а не то , чтобы знать , добьемся ли мы удовлетворения в таком-то пункте , или не добьемся . Мы всегда вносили свои предложения, становясь на эту точку зрения».

« Точка зрения , на которой мы стояли , была всегда такова : самое важное не то , чтобы достигнуть того или другого , – для нас существенно выставить такие требования , которых никакая другая партия выставить не может ».

Он жестоко восстал против слов Фольмара, приведенных нами выше.

«Глубоко печально, что среди нас находится лидер, который постоянно говорит партии: „Дети, путь, который предстоит нам, бесконечно длинен и усеян бесчисленными препятствиями; не идите слишком быстро, и таким образом постепенно, хотя и очень медленно, мы дойдем до своей цели“. Это ошибочная и по существу своему вредная тактика, благодаря которой всякое воодушевление остывает и при помощи которой с признанием важности мелких уступок распространяются понятия , несовместимые с сущностью нашей партии и ее задачами ».

Обозревая рабочее движение за 1891 г., Плеханов не мог пройти мимо Эрфуртского партейтага и той острой борьбы, которую партия вынуждена была вести как против нарождающагося оппортунизма, так и против т.н. «левых» уклонений к анархической тактике отрицания парламентской деятельности. Он пишет:

«Блестящая победа, одержанная партией на последних выборах в рейхстаг, и вызванное ею падение Бисмарка с его исключительным законом в огромной степени увеличили силу и значение немецкой социал-демократии. Вследствие этого некоторые из ее приверженцев стали требовать перемены ее тактики. В ее среде зародилось два новых направления: одно – направление Фольмара и его мюнхенских сторонников – в своей умеренности и аккуратности грозило превзойти даже французских поссибилистов; другое – направление так называемой оппозиции – было сначала чем-то вроде социал-демократического бунтарства. Оба эти направления произошли в сущности из одного и того же источника: из преувеличенного представления о силах партии. Фольмар думал, что эти силы дают возможность заключить выгодное перемирие с господствующими классами. А чтобы расположить эти классы к уступчивости, он готов был если не совсем отречься от конечной цели партии – социалистической организации производства , – то, по крайней мере, признать и объявить ее делом очень отдаленного будущего, таким делом, ради которого социальная демократия не должна отказываться от выгодных сделок с врагами: лучше синица в руках, чем журавль в небе, – рассуждал мюнхенский агитатор. Оппозиция думала иначе: ей казалось, что сила партии теперь уже достаточно велика для того, чтобы социал-демократы могли вести пролетариат к восстанию. Приверженцы каждого из этих новых направлений были сравнительно очень малочисленны. Но раз они явились, с ними необходимо было считаться. Эрфуртский конгресс должен был решить поднявшиеся споры.

Явившись на конгресс, Фольмар скоро увидел, что о торжестве его направления не может быть и речи. Как человек сдержанный и рассудительный, он, не вдаваясь в бесполезные препирательства, заботился лишь о том, чтобы обеспечить себе не слишком постыдное отступление. Выражая полную готовность подчиниться мнению большинства, он просил конгресс не принимать решений, унижающих его, Фольмара, как политического деятеля. Таким образом, с этой стороны, спор прекратился довольно скоро, хотя не знаем, на долго ли » [П: IV, 115].

Опыт ближайших лет показал, что спор «прекратился» очень не надолго. Накануне Бреславского партейтага (1892 г.) вновь всплыл Фольмар, все с тем же «фольмаризмом», хотя и в другой области. От отмеченной выше позиции до ревизии революционного учения о государстве, его роли в переходную эпоху, о насильственной революции, для Фольмара был лишь один шаг. Его и сделал он в 1892 г. в своей статье о «Государственном социализме». Но в этой статье и в дальнейших прениях в Бреславском партейтаге ему удалось свести дело к вопросу о том, насколько полезно социал-демократии огосударствление отдельных отраслей производства, и принципиальный вопрос остался в тени.

Длительная эпоха мирного развития, отсутствие в ближайшей перспективе революционных возможностей, повседневная практическая деятельность выработали в партии новое поколение, которое иначе не мыслило себе социализм, как естественное продолжение того состояния, которое установилось. Сроки бесконечно удлинялись, конечная цель отдалялась на чрезвычайно далекое будущее, – все это уже достаточно оформилось и нуждалось лишь в теоретическом выражении.

С 1896 г. на страницах «Neue Zeit» Бернштейн и взялся за такое теоретическое обоснование оппортунизма.

Глубоко ошибаются те, кто думает, что именно эта дата является временем грехопадения Бернштейна, бывшего ближайшим другом Энгельса и долгое время остававшегося ортодоксальным, или скорее числившегося им.

Еще в 1885 г. он писал в дополнительной главе к «комментариям» Ж. Геда и П. Лафарга к программе французской партии следующие очень знаменательные слова:

«Нужно только отучиться от грез о совершенном царстве будущего, нужно твердо держаться того представления , что понадобится долгий период развития , прежде чем принцип социализма проложит себе дорогу во всех областях социальной жизни » (курсив мой. – В . В .).

«Спекулятивно, в собственном воображении, отдельные лица во все времена умели подняться выше известных переходных стадий. Но практика всегда разрушала расчеты таких фантастов » (курсив мой. – В . В .).

«Смутные грезы – смертельный враг всякого конкретного мышления. Между тем, именно в последнем нуждается рабочий класс. Без конкретного мышления нет познания фактически существующих отношений, а без такого познания нет планомерного установления цели, целесообразного действования, главного условия освобождения рабочего класса» [Бернштейн].

Если это и не вполне реформизм, то показатель очень характерного настроения у «ортодокса» Бернштейна, друга Энгельса.

Что же говорил он в своих этих, ставших после того геростратовски знаменитых, статьях о «проблемах социализма»?

Мы не можем здесь сколько-нибудь долго останавливаться на его социологических и философских «пересмотрах», не можем сколько-нибудь внимательно прослеживать и его ревизии Марксовой экономической системы. Кроме того, что это займет у нас очень много времени, – это отдалит нас чрезвычайно от обсуждаемого нами предмета, да и ни с какой стороны не лежит по пути нашего исследования.

Припомним только те выводы, к которым он приходит.

Бернштейн ополчался против того, что настоящее противопоставлялось будущему, которое последует после захвата власти пролетариатом.

«Не веря в чудеса, в то же время ожидают чудес. Проводят резкую черту : здесь , мол , капиталистическое общество , а там – социалистическое »,

– говорит он, предполагают переход одного в другое в виде какого-то внезапного скачка, катастрофы. Однако все экономическое развитие от «Коммунистического Манифеста» с совершенной очевидностью доказало несостоятельность теории «катастроф».

«Если под существованием социализма понимать организацию общества, управляемого во всех деталях на строго коммунистических началах, то я без колебаний заявляю, что такое общество мне кажется очень отдаленным. Напротив, я убежден, что уже теперешнее поколение увидит многое из социализма осуществленным, если не в патентованной форме, то, по крайней мере, в форме реальной. Постоянное расширение круга общественных обязанностей, т.е. расширение соответственных прав и обязанностей личностей в отношении к обществу и общества к личностям; расширение права контроля над экономическою жизнью со стороны общества, организованного в нацию или государство; развитие непосредственного демократического управления в коммуне, округе и провинции и расширение области ведения этих общественных группировок, – все это для меня обозначает эволюцию к социализму или, если угодно, осуществление социализма по частям, – писал он в 1898 г. в своей статье „Теория катастроф“. – Сознаюсь откровенно, я вижу чрезвычайно мало смысла и мало интереса в том, что обыкновенно понимают под „конечной целью социализма“. Эта цель , какова бы она ни была , для меня есть ничто , а движение – все ».

Это и была та самая формула, которую искала мучительно ревизионистская часть партии – она стала ходячей формулой как в устах сторонников – оппортунистов, так и противников – революционно-ортодоксального крыла.

Но если это есть марксизм и социализм, то совершенно неизбежно всякий разговор о захвате власти и диктатуре пролетариата должен был показаться бланкизмом. Бернштейн в своих «Предпосылках» так прямо и пишет:

«Партия еще питает эту надежду, но напрасно: она окажется обманчивой. Партия должна, наконец, порвать с теорией безграничной созидательной силы революционной политической власти, с теорией проявления этой силы в форме революционной экспроприации, ибо это и есть бланкизм»,

– торжественно заявляет он.

Наивные марксисты предполагают, что они намного отошли от теории старых буржуазных революционеров, на самом деле от их теории захвата власти несет седой древностью эпохи буржуазных революций.

«Видя огромные изменения, происшедшие в условиях военной стратегии, стали признавать, что шансы на успех восстаний сознательного меньшинства чрезвычайно слабы, а потому на участие масс, понимающих характер предстоящего коренного общественного преобразования, стали указывать, как на необходимые условия для осуществления этого преобразования. Но, ведь, это относится лишь к внешним средствам и к воле людей, к идеологии. Здесь по-прежнему не принимаются во внимание материальные основы социалистической революции; старая формула: „присвоение средств производства и обмена“ остается без изменений, и ни одним словом не указывается, изменилось ли что-нибудь при этом или изменилось ли что-нибудь в экономических условиях перехода средств производства в собственность государства, благодаря великому революционному акту. Пересмотр коснулся лишь вопроса, как завоевать политическую власть; что же касается до возможности экономической утилизации политической власти, то в этом вопросе по-прежнему остаются при старой формуле, выработанной еще в 1793 и 1796 гг.».

Так с течением времени «фольмаризм» превратился в бернштейнианство, спор о текущих тактических разногласиях стал вопросом о пересмотре основ марксизма.

В 1898 г. на Штутгартском партейтаге вопрос о бернштейнианстве вызвал ожесточенные споры. Через год – на Ганноверском конгрессе Бебель выступил с громадной речью теоретического характера против Бернштейна; теоретические дебаты прошли с чрезвычайным ожесточением. Бебель по интересующему нас вопросу сказал:

«Но больше всего я осуждаю то, что Бернштейн стремился форменным образом напугать нас победой, добиваясь, чтобы она нам опротивела. Никто не верит, что, проснувшись в одно прекрасное утро, мы очутились в социалистической республике. Но совершенно нелепая тактика – по возможности отодвигая цель в бесконечную даль – отнимать все, что в высшей степени необходимо для борьбы: самоотвержение, воодушевление, мужество, – и всеми силами противодействовать вере в возможность победы, выдумывая искусственные трудности».

Резолюция, предложенная им, прошла огромным большинством голосов, в ней партейтаг заявлял:

«Партия не видит никакого основания изменять ни свою программу, ни тактику, ни имя, т.е. сделаться из социал-демократической партии, какова она теперь, партией демократических и социалистических реформ, и она категорически отвергает всякую попытку скрыть или изменить свои отношения к современному социальному и политическому строю и к буржуазным партиям».

В 1901 г. на Любекском конгрессе, обсудив поведение Бернштейна, постановили:

«Конгресс признает без оговорок необходимость самокритики для умственного развития нашей партии. Но совершенно исключительный способ, которым товарищ Бернштейн пользовался этой критикой в последние годы, оставляя в стороне критику буржуазного общества и его защитников, поставил его в двусмысленное положение и вызвал неодобрение большого числа наших товарищей».

Наконец, в 1903 г. Дрезденский съезд опять, бурно обсудив оппортунистические попытки пересмотров тактики и программы социал-демократии, высказал решительное осуждение тем, кто проповедовал «приспособление к существующему порядку вещей». Перед Дрезденом вновь страсти разгорелись с особой силой. Р. Люксембург, Парвус и др. левые жестоко бичевали тех, кто уповал на «курятник» буржуазного парламентаризма, как на средство достичь победы социализма.

Год спустя оппортунизмом занялся Международный конгресс в Амстердаме, но об этом несколько ниже.

Такова в общих чертах история того течения в социализме, или вернее история борьбы ортодоксии с тем течением в социализме, которое дало толчок к постановке и разработке вновь вопроса о «конечных целях пролетариата» не только в германской, но и во всем II Интернационале, в том числе и особенно в России, ибо бернштейнианство быстро перебросилось в русское движение и нашло там весьма благоприятную почву для своего процветания.

2.

Ранее всего статьи Бернштейна встретили резкий отпор со стороны Р. Люксембург и Парвуса, – это их большая историческая заслуга перед пролетариатом.

Но нас здесь занимает не их критика. Мы хотим проследить критику ревизионизма Плехановым, поскольку она вращалась вокруг вопроса о конечных целях пролетарского движения.

Выступил же с критикой Плеханов один из первых весной 1898 г., т.е. после того, как Бернштейн и его последователи перешли от тактических вопросов к вопросам теории марксизма, в частности к пересмотру материализма под крикливым и чрезвычайно многообещающим лозунгом «назад к Канту».

Тогда Плеханов выступил со своей знаменитой статьей «Бернштейн и материализм» и затем рядом статей против Шмидта.

Совершенно естественно получилось на первых порах борьбы с ревизионизмом разделение труда между ортодоксами, и Плеханову досталась защита материализма и диалектики от неокантианской реакции гг. Бернштейнов, К. Шмидта и др.

Но скоро одна речь К. Каутского на Штутгартском партейтаге вызвала запрос – открытое письмо «За что нам его благодарить?» Плеханова, где он переходит к критике всего построения Бернштейна, и уже в дальнейшем он направляет свои стрелы против всего ревизионизма во всем объеме.

Штутгартский партейтаг кончился очень внушительной победой радикального крыла партии и ортодоксальной теории. Однако тут же выяснилось и другое обстоятельство, что руководители и вожди германской социал-демократии склонны были рассматривать всю борьбу ревизионизма против теории Маркса, как внутрипартийную критику, как дело чисто германское, обусловленное чисто немецкими условиями и легко изживаемое.

Слова Каутского, произнесенные им на съезде:

«Бернштейн не обескуражил нас, но заставил нас размышлять, будем ему за это благодарны» [цит. по П: XI, 23]

и вызвали открытое письмо Плеханова. Чтобы не создавалось превратного впечатления, мы должны отметить, что подобного взгляда держался не только Каутский. На съезде, кроме воинствующей «левой», у всех ораторов было именно такое «срединное» настроение.

Но речь Каутского была особенно неприятна наиболее революционным элементам, ибо он уже выдвигался в первые ряды, как один из наиболее последовательных и радикальных вождей партии, и в своей критике Бернштейнова построения на страницах «Neue Zeit», вызываемый на печатное выступление левыми, и до, и после Штутгарта был уничтожающе резок.

На самом деле, если отбросить в сторону дипломатию и подойти к вопросу беспристрастно, было ли за что благодарить Бернштейна? Единственно мыслимая заслуга Бернштейна заключалась в том, по мнению Каутского, что он поднял эти вопросы и дал возможность партии вновь обсуждать все эти сложившиеся теоретические проблемы. Но почему же это является заслугой Бернштейна? Очень не трудно было Плеханову доказать, что неокантианская реакция имела своих буржуазных адептов, гораздо более талантливых и знающих, чем Бернштейн и Шмидт. Таким образом благодарности заслуживают скорее они. Но и политические его идеи были основаны на таких экономических предпосылках, которые задолго до него с гораздо большим знанием «дела» были провозглашены буржуазными учеными типа Шульце-Геверниц и др.

И теория «притупления общественных противоречий», и все его аргументы против «теории катастроф» были теми основными пунктами, вокруг которых буржуазные ученые и вели войну против Маркса и марксизма. Даже его призыв не застрять на догмах и идти дальше Маркса имел своих предшественников в лагере классовых врагов пролетариата.

«Марксова теория не есть вечная истина в последней инстанции. Это верно. Но она является высшей социальной истиной нашего времени , и мы имеем столь же мало оснований выменивать эту теорию на мелкую монету „ экономических гармоний “ новоявленных Бастиа и Сэев, как и приветствовать сделанные в том же направлении попытки, как серьезную критику , и дарить им свое одобрение» [П: XI, 28].

Жестоко обрушившись на ту мысль Бернштейна, что, будто, «по Марксу» социальная революция должна явиться последствием «острого хозяйственного кризиса», Плеханов спрашивает Каутского:

«Разве и Вы того мнения, что такая „катастрофа“ может быть только результатом огромного и притом всеобщего хозяйственного кризиса? Думаю, едва ли. Я думаю, что для Вас грядущая победа пролетариата не связана непременно с острым и всеобщим хозяйственным кризисом. Вы никогда так схематически не представляли себе дела. И, насколько я могу вспомнить, никто другой не понимал дела в таком виде. Правда, революционному движению 1848 г. предшествовал кризис 1847 г. Но из этого отнюдь не следует, что без кризиса „катастрофа“ не мыслима» [П: XI, 32].

На самом деле, было ли у Бернштейна основание так именно толковать Марксово учение о социальной революции? Никакого основания, разумеется, разве только неспособность понимать слова и смысл системы Маркса. Бернштейн рассуждал: так как международные средства сообщения достигли исключительно широких размеров, то и кризисы, столь острые, как бывали, немыслимы. Но если невозможны «острые хозяйственные кризисы», то невозможна и социальная революция, что и нужно было ему доказать.

«Но ведь никто не отрицает возможности повторения той ужасной „trade depression“ – промышленной депрессии, которую мы только что проделали. Разве такие депрессии не доказывают самым наглядным и поразительным образом, что производительные силы современного общества переросли его производственные отношения? И разве рабочему классу, действительно, так трудно уразуметь смысл этого явления? Что периоды промышленной депрессии, порождая безработицу, нужду и лишения, способствуют чрезвычайному обострению классовой борьбы, это очень наглядно показывает нам Америка» [П: XI, 32 – 33].

Нужно было очень мало времени, чтобы практика разбила всякие иллюзии ревизионизма насчет «мирного врастания в социализм». XX век с самого начала ознаменовался явными признаками очень недалекой грозы и, уже во всяком случае, ничто не предвещало особо мирного хода событий. Эта перспектива близких сражений делала особенно опасным Бернштейна и его поход против «конечных целей» движения рабочего класса. Когда Плеханов писал, заканчивая свое «Открытое письмо»:

«Вновь начиная полемику с Бернштейном, мы должны помнить упомянутые мною слова Либкнехта: будь Бернштейн прав, мы могли бы похоронить нашу программу и все наше прошлое. Мы должны настаивать на этом и откровенно объяснить нашим читателям, что сейчас речь идет вот о чем: кому кем быть похороненным: социал-демократии Бернштейном , или Бернштейну социал-демократией ?» [П: XI, 35],

то за очень малым исключением все германские социал-демократы оценивали это, как совершенно ни на чем не основанное преувеличение. Вся последующая история показала, что Плеханов был очень большой оптимист, когда не «сомневался в исходе этого спора»: победителем из этого единоборства в 1914 г. вышел Бернштейн. Но непосредственно на ближайшее десятилетие действительно не было партейтага, где бы ни стоял в той или иной связи вопрос о ревизионизме, и неизменно всегда победителем – в резолюциях! – выходили ортодоксы. А на деле, исподволь, оппортунизм через все поры проникал в организм самой ортодоксальной и самой большой, заслуженной марксистской партии.

Тут же в своем открытом письме Плеханов обещает заняться критикой социологического построения Бернштейна.

«В статье, которую я теперь пишу для „Neue Zeit“, я покажу, как плохо он себе усвоил материалистическое понимание истории» [П: XI, 31].

Статью эту для «Neue Zeit» он не написал, ибо свои русские дела – борьба с экономизмом – нагрянули к этому времени и заняли все его внимание. Статья появилась значительно позже в «Заре» под заглавием «Cant против Канта», приуроченная к выходу русского перевода книги Бернштейна.

Когда вышла книга «Зари», где была помещена эта статья – № 2-3, конец 1901 года – Бернштейн уже не нуждался в том, чтобы его разоблачали. Он был уже человек с международной «известностью», его учение нашло себе адептов в кругах более или менее радикально настроенной буржуазной интеллигенции почти во всех странах, где рабочее движение собиралось под знамя марксизма, в том числе и в России.

Именно этим последним обстоятельством следует объяснить то, что борьба против Бернштейна в русской социал-демократии шла с особенною остротою. Если в германской социал-демократии Бернштейн вышел из рядов самой партии и долгое время – в сущности до конца – это был спор в рядах партии, внутри ее, то в России Бернштейн стал знаменем для той части буржуазной интеллигенции, которая до середины 90-х годов вела борьбу против народничества, идейным оружием марксизма. Пример поразительно быстрой эволюции этой группы российской интеллигенции показал с разительною ясностью, какова природа ревизии, предпринятой Бернштейном. Именно она дала в руки «легальных марксистов» оружие борьбы против марксовой теории катастроф, против ортодоксии, против пролетарской классовой политики.

Борьба, которая не могла не вылиться в жестокий поход против революционных традиций и последовательного марксистского «догматизма», которым, по уже не раз выше отмеченным причинам, была заражена российская социал-демократия. Я имею в виду группу «Освобождение Труда», разумеется, как основное ядро и хранительницу марксистской ортодоксии на всем протяжении истории социал-демократии в России, против которой вели свою борьбу все оппортунисты в России, начиная от компании Струве и кончая авторами Credo, до II съезда ее.

3.

Но прежде чем касаться упомянутой чрезвычайно интересной статьи Плеханова, вернемся несколько назад. Под влиянием борьбы с бернштейнианством радикальное крыло социал-демократии должно было остановить свое внимание на вопросах, которые с особой охотой оппортунисты всех партий подвергали нападкам, – вопросах, связанных с завоеванием политической власти.

Неотложную необходимость пересмотра вопроса чувствовали обе стороны: радикалы, – надеясь обуздать оппортунистов принятием более определенной резолюции, и оппортунисты, – полагая развязать себе руки каким-либо двусмысленным постановлением авторитетного конгресса. Вопрос тем более обострился, что во французской партии жоресистов шли дебаты о том, насколько совместимо с социализмом участие в буржуазном министерстве, причем вожди давали совершенно недвусмысленно положительные ответы. И так как этот вопрос был основным вопросом для всех главных партий Интернационала, естественно следовало его поставить на обсуждение Всемирного Конгресса.

Еще до того, как этот вопрос был выдвинут к Международному Парижскому Конгрессу, имело место одно вмешательство Плеханова во французские дела, не первое, но, пожалуй, самое характерное из всех.

Дело шло о споре между Ж. Гедом и Ж. Жоресом по поводу дела Дрейфуса. Гед считал, что Жорес нарушил основы тактики социализма, изменил точке зрения классовой борьбы, вмешавшись в эту борьбу двух фракций буржуазии.

Французские оппортунисты, потеряв и израсходовав последние аргументы, обратились к видным представителям международного социализма с анкетой.

Из русских социалистов на анкету ответили Г. Плеханов, Б. Кричевский, П. Лавров и К. Шидловский. Читая ответы вождей II Интернационала, поражаешься прежде всего их отменной мягкости, туманности их формул, невероятной путаности ответов, которые даются на эту иезуитскую анкету «Petite Republique». Даже А. Бебель, старый ветеран, К. Каутский, даже Р. Люксембург в своих ответах удовлетворили жоресистов, к великому гневу и неудовольствию гедистов. Не хочу обвинить Бебеля, Каутского, Люксембург в ревизионизме, хочу подчеркнуть, что «каучуковая манера» прививалась вождям международного пролетариата уже с той эпохи; из немцев почти единственный – В. Либкнехт вспомнил боевую удаль и отрицательно отозвался о жоресистах и их поведении в дрейфусиаде, а из русских Плеханов дал прямо блестящий ответ на вопросы органа французского оппортунизма.

«Мне кажется, – пишет он, – что социалистический пролетариат не только имеет права, но и обязан вмешиваться в конфликты между различными буржуазными фракциями всякий раз, как сочтет это полезным для интересов революционного движения. Но это вмешательство могло бы быть полезно для интересов революционного движения и могло бы иметь место лишь в тех случаях, когда оно придавало бы больше энергии и силы борьбе между буржуазией, т.е. собственниками орудий производства, – с одной стороны, и пролетариатом, т.е. классом, эксплуатируемым собственниками этих орудий, – с другой.

Для того, чтобы борьбу между буржуазией и пролетариатом делать более активной и энергичной, необходимо, чтобы пролетариат все более проникался сознанием противоположности между его интересами и интересами его эксплуататоров. Революционное сознание пролетариата – вот тот страшный динамит социалистов, который взорвет на воздух современное общество. Все, что проясняет это сознание, должно быть признаваемо революционным средством и, следовательно, одобряемо социалистами.

Все же, что уменьшает ясность этого сознания, – антиреволюционно и, следовательно, должно быть нами осуждено и отвергнуто. Таков тот великий принцип, который должен лежать в основе всей нашей тактики» [П: XXIV, 338 – 339, в другом переводе].

Это частный тактический вопрос, но в его разрешении, как в капле воды, отразилась самая глубина вопроса. Жоресизм был самым последовательным видом оппортунизма, старого, с собственными традициями, со своей практикой и своей специфической тактикой. Спор между Жоресом и Гедом был не только спором между сторонником и противником гуманности, – это был спор о судьбах революционного метода, – это был спор между ортодоксией и оппортунизмом на самом скользком вопросе, и тут последовательность и выдержка были особенно ценны и характерны. Недаром в резко отрицательном суждении о жоресизме сошлись Плеханов со старым солдатом революции В. Либкнехтом.

Плеханов рассказывает, что

«в мае этого [1899] года, на международной социалистической конференции в Брюсселе решено было, по моему предложению , занести вопрос о завоевании власти пролетариатом в число вопросов, подлежащих рассмотрению на предстоящем конгрессе» [П: XII, 106].

О причинах, побудивших его выдвинуть этот вопрос, а немцев поддержать его предложение, он тут же говорит:

«Последние годы ознаменовались появлением в этой литературе нового „ критического “ направления, представители которого утверждали, что движение – все , а конечная цель – ничто , и настоятельно советовали социальной демократии покинуть всякую мысль о революционном способе действий и превратиться в мирную партию социальной реформы . В своем логическом развитии это „ новое “ учение неизбежно должно было повести к пересмотру понятия о политических задачах рабочего класса и к попыткам устранения из него всех тех элементов, которые оказались бы несоответствующими „новому курсу“.

Предлагая Брюссельской международной конференции поставить на очередь вопрос о завоевании политической власти пролетариатом, я хотел заставить „критиков“ высказать свою мысль до конца и тем самым обнаружить ее истинное содержание. То же намерение имели, если я не ошибаюсь, и поддержавшие мое предложение делегаты некоторых других стран, с Либкнехтом во главе» [П: XII, 106 – 107].

Таковы были ожидания радикалов от предстоящего Парижского конгресса. Какие политические задачи должен поставить перед собой пролетариат, борющийся за свое экономическое освобождение? Так прямо и недвусмысленно был поставлен вопрос.

Каков был ответ?

Конгресс «не привел к решительному объяснению между так называемыми догматиками (которых под сердитую руку называют также фанатиками и сектантами ) и так называющими себя критиками . Даже более. На конгрессе было сделано много усилий для того, чтобы обойти те разногласия, существование которых в нашей среде теперь ни для кого не тайна. И я с сожалением должен сказать, что эти усилия увенчались довольно значительным успехом» [П: XII, 107].

Конгресс, особенно немцы, боялись открытых столкновений между реформистами и радикалами. И резолюция, внесенная по этому вопросу Каутским (Плеханов очень метко назвал ее «каучуковой»), ставит себе задачу скорее примирить враждующие стороны, чем выявить подлинный характер оппортунизма. Особенно поражает первая часть резолюции.

«В современном демократическом государстве завоевание политической власти пролетариатом не может быть достигнуто просто путем какого-нибудь насильственного действия (eines blossen Handstreichs), но может явиться лишь результатом длинной и трудной работы в области политической и экономической организации пролетариата, а также результатом его физического и нравственного возрождения и постепенного проникновения избранных им представителей в муниципальные советы и законодательные собрания» [цит. по П: XII, 108].

Об этой первой части резолюции Плеханов совершенно справедливо пишет:

«Мысль, выраженная здесь, совершенно справедлива . Но зачем понадобилось конгрессу высказывать эту мысль? Разве на конгрессе были люди, отрицавшие ее справедливость? Нет, таких людей на конгрессе не было. Или, может быть, в социалистической литературе цивилизованных стран стали выступать „критики“, доказывающие, что для завоевания политической власти пролетариатом достаточно одного удалого „coup de main“? Нет, о таких критиках тоже ничего не было слышно, а было, наоборот, очень много слышно о критиках, оспаривавших правильность того неоспоримого положения Маркса, что сила всегда была повивальной бабкой старого общества, беременного новым. Марксист, взявшийся выработать проект решения, должен был прежде всего выразить свое отрицательное отношение к этим критикам, и только уже после этого перейти к указанию тех, – лишь постепенно возникающих, – экономических, социальных и политических условий, при которых сила рабочего класса может сыграть свою роль повивальной бабки в капиталистическом обществе. Ему надо было держаться наступательного образа действий. Каутский поступил не так. Он вспомнил, что „критики“ упрекают нас в „ бланкизме “, и, желая оборониться от критиков, он пригласил конгресс высказаться против людей, думающих, что одного акта насилия достаточно для завоевания пролетариатом политической власти» [П: XII, 109 – 110].

Действительно, абзац был крайне неуместен, но не следует при этом забывать, что Каутский сам в эту эпоху в самой германской социал-демократии занимал положение, которое трудно не называть «буфером» и, как всегда бывает с подобного рода политиками, он гораздо больше напирал на левых, чем на оппортунистов. Припомните только, как на Ганноверском партейтаге досталось наряду с ревизионистами и левым!

Мы не будем останавливаться на том, как неудачно Плеханов попытался исправить резолюцию Каутского: – когда даже наиболее ортодоксальная партия в конгрессе занимает нерешительную позицию – участь революционных резолюций следует считать предрешенной; Плеханов вынужден был подать свой голос за резолюцию Геда (которая относилась безусловно отрицательно к участию в буржуазном министерстве), не будучи во всем согласен с Гедом.

«Я не мог безусловно одобрить это решение, так как оно совершенно запрещает участие социалиста в буржуазном министерстве, а я думал и думаю, – подобно Каутскому, – что в некоторых исключительных случаях такое участие может быть необходимо для защиты насущных интересов рабочего класса. Все дело только в том, чтобы социалист, вступивший в буржуазное министерство, своим дальнейшим поведением и своими речами содействовал не затемнению классового самосознания рабочих, – как это делает Мильеран, – а его углублению и развитию . Возможно ли это? Я думаю, что – да. И я уверен, что даже сам Мильеран, – несмотря на всю двусмысленность его социализма на розовой воде, – мог бы хорошо повлиять на французский рабочий класс, в смысле развития его самосознания , если бы, убедившись в невозможности обуздать охранительное рвение своих товарищей по министерству, он вышел в отставку, скажем, после шалонских событий, и надлежащим образом, смело и откровенно, разъяснил свой поступок рабочим в особом воззвании к ним. А человек, лучше Мильерана усвоивший себе классовую точку зрения и имеющий более революционный темперамент, сделал бы еще более. Вот почему я считал неправильным решение, предложенное Гедом . Но по существу неправильное решение казалось мне все-таки более близким к истине , чем решение Каутского с моим добавлением, обезображенным Жоресом . Поэтому я решил голосовать за решение Геда » [П: XII, 115 – 116].

Удобная во всех отношениях резолюция Каутского прошла и спустя очень немного времени подверглась весьма одобрительному разбору Мильерана, тогда еще «социалиста» и вступившего за год до того в министерство Вальдека-Руссо.

«Во французском переводе этого проекта вместо слов: не может быть достигнуто „ просто путем какого-нибудь насильственного действия “ оказались слова: „ не может быть достигнуто путем какого-нибудь насильственного действия “, и благодаря этому устранению одного, очень „ простого “ словечка, акушерская роль силы была объявлена совершенно излишней в применении к „современному демократическому обществу“. Я не знаю, по чьей вине (или по чьей инициативе) произошло это искажение немецкого подлинника , но что оно было как нельзя на руку сторонникам „ нового метода “» [П: XII, 110 – 111]

– это не подлежало сомнению. Мильеран, именно основываясь на резолюции Каутского с этой очень маленькой разницей, 7 октября 1900 г. доказывал вредоносность классовой борьбы и осудил «насилие как способ социального преобразования».

Так «примиренцы» сыграли на руку оппортунизму и буржуазии в их лице.

Таким образом первая попытка Плеханова провести через конгресс II Интернационала ясное революционное решение вопроса о «конечных целях» и о захвате власти нужно считать потерпевшей решительную неудачу.

Парижский конгресс оставил у него тяжелое чувство – закулисная борьба, дипломатия и примиренческое политиканство внушали ему невеселые мысли.

«С тех пор, как я оставил точку зрения полуанархического народничества семидесятых годов, я, comme de raison, всегда стоял за „ политику “. Но если бы вы знали, товарищи, сколько политиканства принесла с собой „ новая метода “ как на международный конгресс, так и на непосредственно за ним следовавший национальный конгресс французских социалистов! Я и до сих пор не могу отделаться от тяжелого, поистине мучительного впечатления, произведенного на меня этим политиканством. А, ведь, мы видели только цветики „новой методы“, ягодки еще впереди. Нечего сказать, отрадная перспектива!» [П: XII, 116]

Перспектива, действительно, безотрадная. С тем большей настойчивостью он должен был взяться за пропаганду своих идей и за разоблачение оппортунизма в статьях, что иных средств под руками у него не имелось. Если ко всему российскому опыту прибавить еще и этот горький опыт международного конгресса – будет совершенно ясно, отчего его «Cant против Канта» получилась столь страстная и решительная.

4.

Бернштейн начал свой поход против Маркса, не только под знаком реализма и трезвой политики, но в защиту гуманности. «Ужасы насильственной революции» ему казались чем-то посторонним, привлеченным к системе Маркса в угоду диалектике. Чтобы успокоить нервы чувствительного буржуа, он после того, как ниспроверг «теорию катастроф», приступил к сокрушению диалектики и восхвалению демократии.

«Демократия, – говорит он, – является в принципе уничтожением классового господства, если не фактическим уничтожением самих классов» [цит. по П: XI, 55].

Отвечая ему, Плеханов пишет:

«Что демократия уничтожает классовое господство, это есть не более, как выдумка г. Бернштейна. Она оставляет его существовать в той области, к какой собственно и относится понятие о классе, т.е. к области экономической . Она уничтожает только политические привилегии высших классов. И именно потому, что она не уничтожает экономического господства одного класса над другим, – буржуазии над пролетариатом, – она не устраняет также ни взаимной борьбы пролетариата с буржуазией, ни необходимости для пролетариата бороться всеми средствами, какие только могут в данное время оказаться целесообразными » [П: 55 – 56].

Демократия не устраняет классовой борьбы, она никак не гарантирует от «насильственных революций», но значит ли это, что радикалы столь кровожадны, что ничего иного, как кровавых революций, не желают? Нет, далеко не означает.

«„Ужасы насильственной революции“, взятые сами по себе , ничего желательного в себе не заключают. Но всякий, не ослепленный антиреволюционными тенденциями человек, должен также признать, что демократическая конституция совсем не обеспечивает от такого обострения классовой борьбы, которое может сделать неизбежными революционный взрыв и революционную диктатуру. И напрасно г. Бернштейн пугает революционеров тем соображением, что классовая диктатура явилась бы признаком более низкой культуры. Великий общественный вопрос нашего времени, вопрос об уничтожении экономической эксплуатации человека человеком, может быть решен, – как решались великие общественные вопросы прежнего времени, – только силой . Правда, сила еще не значит насилие : насилие есть лишь одна из форм проявления силы . Но выбор той формы , в которой пролетариату придется проявлять свою революционную силу, зависит не от его доброй воли , а от обстоятельств . Та форма лучше, которая вернее и скорее ведет к победе над неприятелем. И если бы „ насильственная революция “ оказалась в данной стране и при данных обстоятельствах наиболее целесообразным способом действий, то жалким доктринером, – если не изменником, – оказался бы тот, кто выставил бы против нее принципиальные соображения, вроде тех, которые мы встречаем у Бернштейна: „низкая культура“, „политический атавизм“ и т.п.» [П: XI, 56].

Жалким доктринером и изменником – это сказано прекрасно! На самом деле, как и кто выбирает средство борьбы в революциях? Вся совокупность обстоятельств, соотношение классовых сил. Разумеется, было бы очень хорошо, если бы революции делались по взаимному соглашению. Но борьба, о которой идет речь, будет борьбой класса, который желает опрокинуть все общественное здание, фундаментом которого он является и совершенно естественно в его задачу входит в первую голову преодолеть сопротивление врагов – сделать это можно только силой, а самая лучшая форма проявления силы – диктатура класса.

Это до очевидности ясно, и если Бернштейн не понимал, то только потому, что он объективно выполнял дело буржуазии, которой и было выгодно как раз затемнение классового сознания пролетариата. От этой теоретической борьбы до отрицания классовой борьбы рукой подать. И Бернштейн не остановился на этих туманных теоретических шатаниях, он прямо поставил вопрос и дал очень недвусмысленный ответ:

«Имеет ли, например, смысл повторять фразу о диктатуре пролетариата в такое время, когда во всевозможных учреждениях представители социал-демократии практически становятся на почву парламентской борьбы, пропорционального представительства и народного законодательства, противоречащих диктатуре? Она в настоящее время настолько пережита, что иначе нельзя согласить ее с действительностью, как путем отнятия у слова „диктатура“ его истинного значения и придания ему какого-нибудь смягченного смысла» [цит. по П: XI, 317].

Это, повторяю, была совершенно точная и ясная постановка вопроса со стороны ревизионистов. Диктатура, если ее не превратить в нечто, что совершенно не похоже на диктатуру, потеряла всякий смысл и представляет пережиток, и несомненно пережиток старых буржуазных революций.

Но что такое диктатура?

«Диктатура всякого данного класса означает, – как это прекрасно знал еще Минье, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для прямого или косвенного подавления всех тех общественных движений, которые нарушают эти интересы» [П: XI, 318].

Такова была диктатура буржуазии в эпоху Великой Французской революции, которая отнюдь не прекратилась с революцией, а продолжается до XX в. с некоторыми перерывами.

Задача пролетариата ясная – всемерно устранить условия возможности этой диктатуры буржуазии.

«Парламентская и всякая другая легальная политическая деятельность представителей социал-демократии содействует осуществлению этой важной задачи и потому заслуживает всякого уважения и одобрения . Но она хороша тем, что устраняет духовные „условия возможности“ диктатуры буржуазии и создает духовные „условия возможности“ будущей диктатуры пролетариата. Она не противоречит диктатуре пролетариата; она подготовляет ее. Называть фразой указание рабочим на необходимость диктатуры их класса может только тот, кто утратил всякое представление об „ окончательной цели “ (Endziel) и думает лишь о „движении“ (Bewegung)… в сторону буржуазного социализма» [П: XI, 318].

Оппортунисты считают диктатуру за атавизм. Те самые политические деятели, для которых «движение – все, а конечная цель – ничто», считают классовую диктатуру за несовершенное явление, остаток низкой культуры…

«Диктатура данного класса, как мы сказали, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам. Спрашивается, можно ли назвать политическим атавизмом стремление к такому господству того или другого класса современного общества? Нет, нельзя. В этом обществе существуют классы . Там, где существуют классы, неизбежна классовая борьба . Там, где есть классовая борьба , необходимо и естественно стремление каждого из борющихся классов к полной победе над своим противником и к полному над ним господству» [П: XI, 319].

А как мыслимо это без наиболее целесообразной организации своих сил?

Буржуазия это прекрасно понимала, когда она была угнетенным классом; она стала отрицать классовую борьбу и осуждать завоевательные стремления рабочего класса лишь под влиянием инстинкта самосохранения.

«Классовая диктатура представлялась ей совсем в другом свете, когда она еще вела свою многовековую тяжбу с аристократией и была твердо убеждена в том, что ее корабля не потопит никакая буря. Рабочему классу не может и не должна импонировать та будто бы нравственность и та якобы справедливость, к которым взывают буржуа времен упадка.

И это тем более, что диктатура пролетариата положит конец существованию классов, а, следовательно, их борьбе со всеми вызываемыми ею и теперь неизбежными страданиями» [П: XI, 319].

Буржуазия времени ее молодости хорошо знала, что иначе как силой нельзя добиться признания своих прав.

«Это было как нельзя более справедливо в наше время борьбы пролетариата с буржуазией. Если мы вздумали уверять рабочих, что в буржуазном обществе сила уже не имеет того значения, какое она имела при старом „порядке“, то мы сказали бы им явную и вопиющую неправду, которая – как и всякая неправда – только удлинила бы и увеличила бы „мучения родов“» [П: XI, 320].

Но что такое сила?

«Значение каждого данного класса всегда определяется его силой , но для признания его значения далеко не всегда нужно насилие » [П: XI, 320].

Сила – это еще не есть насилие, хотя всегда обладатель силы прибегнет к насилию, если этого потребуют обстоятельства, и не может не прибегнуть к ней.

«Никакая цель не может измениться оттого, что люди стремятся достигнуть ее с наименьшими усилиями. Но когда люди твердо решили во что бы то ни стало достигнуть данной цели, выбор средств зависит уже не от них самих, а от обстоятельств. И именно потому, что социал-демократия не в состоянии предвидеть все те обстоятельства, при которых рабочему классу придется завоевывать свое господство , она не может принципиально отказываться от насильственного способа действий. Она должна помнить старое, испытанное правило: если хочешь мира, готовься к войне» [П: XI, 321].

Оппортунисты особенно охотно останавливались на знаменитом совете Энгельса избегать насильственных действий. Плеханов склонен видеть в этих советах Энгельса влияние специальных немецких условий того времени. Примечательно и заслуживает внимания чрезвычайно интересная сторона этой интерпретации Энгельса: та, которая толкует мнение Энгельса, что

«современное вооружение войска делает безнадежным всякие попытки уличных восстаний» [П: XI, 321].

Это положение Энгельса следует понимать в том смысле, говорит Плеханов, что

«социалисты восторжествуют тогда, когда революционные идеи проникнут в армию и когда „легионы“ нашего времени заразятся социалистическим духом, а до тех пор социалистической партии следует избегать открытых столкновений с войсками» [П: XI, 324].

Такое толкование было много основательнее голословных толкований ревизионистов.

«Но возможно ли проникновение социалистических идей в армию? Не только возможно , а прямо неизбежно . Современная организация военного дела требует всеобщей воинской повинности, а всеобщая воинская повинность несет в армию те идеи, которые распространяются в народе. Чем шире будут распространяться в массах социалистические идеи, тем более будут расти шансы успехов инсургентов: ведь мы уже знаем от Энгельса, что исход уличной борьбы всегда определяется настроением войска.

Нет никакого сомнения в том, что не скоро „легионы“ поддадутся нашему влиянию. Но то, что отсрочено, еще не потеряно, как говорят французы. Рано или поздно социалистические идеи все-таки проникнут в войско, и тогда мы посмотрим, что останется от воинственного настроения реакционеров и не перестанут ли они вызывать нас на улицу» [П: XI, 324].

В превосходной интерпретации Плехановым знаменитого места из предисловия Энгельса трудно найти какой-либо изъян. Но это только одно решение вопроса. Энгельс отнюдь не был противником другого его решения, а самое главное – Энгельс не думал своему утверждению придать характер общего закона. Плеханов, став жертвой исковерканного текста Энгельса, был склонен вначале соглашаться с тем положением, будто восстание

«такой способ действия, который при современной технике военного дела сулит социалистам не победу, а жестокое поражение, и не перестанет сулить его до тех пор, пока сама армия не проникнется социалистическим духом» [П: XI, 325].

Но не заметить внутреннего непримиримого противоречия между этим универсализованным положением Энгельса и революционным методом, сторонником и блестящим представителем которого он был, – мудрено. Плеханов превосходно видел это противоречие. Но объяснить его он мог лишь после того, как Лафарг опубликовал письмо Энгельса; противоречие было вызвано тем, что практические деятели партии не осмелились дать подлинное предисловие учителя. Плеханов еще раз возвращается к этому вопросу, для того, чтобы сказать свое настоящее слово. Возражая Масарику, который желал видеть в нем «полное отречение от революции», Плеханов пишет:

«Выходит, будто Энгельс, подобно г. Тихомирову, „ перестал быть революционером “. В предисловии к новому изданию „ Манифеста Коммунистической Партии “ мы старались показать, что Энгельс, объявляя нецелесообразным революционный способ действий, имел в виду собственно только современную Германию и вовсе не придавал своим доводам и выводам того общего значения, какое приписали им „критики“. Не знаем, насколько убедительны были наши рассуждения; но что они были верны , это показали недавно опубликованные в парижском „Socialist’е“ письма Энгельса к Лафаргу. После опубликования этих писем все разглагольствования о том, что сам Энгельс под конец своей жизни „ поумнел “ и „ перестал быть революционером “, лишаются всякого смысла, и остается лишь вопрос о том, зачем Энгельс , умевший так ярко и ясно выражать свои мысли , выразился на этот раз довольно темно и сбивчиво ? А на этот вопрос возможен только один ответ: Энгельс уступил настояниям „ практических политиков“ своей партии. Приняв в соображение ту путаницу понятий, которую вызвала уступчивость Энгельса, приходится признать, что она была неуместна, и что вообще не следует приносить интересы теории в жертву практическим интересам минуты. Это прежде всего очень непрактично » [П: XI, 378] [41] .

Он не ошибся, разумеется, предполагая влияние практиков на Энгельса. Мы знаем, как эти практики реагировали на отступничество Бернштейна. Прекрасно сознавая всю пагубность и классовую природу ревизионизма, они вели с ним двойную игру, ни разу не поднявшись до степени настоящей революционной непримиримости.

Эти вожди практической борьбы, разумеется, не могли не влиять на Энгельса в самом отрицательном смысле.

Каковы бы ни были практические интересы минуты – всего практичнее для рабочего класса сохранить чистоту своих воззрений и своей теории.

5.

Когда, наконец, Дрезденский съезд германской социал-демократии, после ожесточенных диспутов, вынес резкую резолюцию о ревизионизме, то Плеханов в «Искре» с большим удовлетворением отметил эту победу «Красного съезда».

«Дрезденский съезд по всей справедливости может быть назван красным съездом . Важнейшее из его решений относится к так называемому в Германии ревизионизму , – бернштейнианству тож, – и представляет собою смертный приговор этому направлению. За этот приговор всемирная социал-демократия должна быть глубоко благодарна Дрезденскому съезду: он оздоровит социал-демократическую атмосферу в Германии и уже одним этим окажет в высшей степени благотворное влияние на ход международного социалистического движения. Враждебная ревизионизму резолюция красного съезда является хорошим предзнаменованием для международного социалистического конгресса будущего года» [П: XII, 451].

Он имел в виду Амстердамский конгресс, который должен был быть созван в 1904 г. Та совершенно невероятная в летописях германской социал-демократии резкость, с какой велась дискуссия на партейтаге, вызвала очень много нареканий со стороны сторонников «приличных дискуссий». С обеих сторон ожесточение достигло исключительных размеров. Выступления же ревизионистов против Меринга Плеханов не может иначе квалифицировать, как «отвратительными».

«А что касается направленных против ревизионизма страстных речей Бебеля и некоторых его ближайших единомышленников, то на всякого здорового человека они могли произвести только самое отрадное, самое ободряющее впечатление. Удивительно не то, что левое крыло германской социал-демократии позволило себе решительно и страстно напасть на ревизионистов, а то, что оно до сих пор считало нужным церемониться с ними» [П: XII, 452].

Действительно, германская социал-демократия очень долго церемонилась с ревизионистами. Но на Дрезденском съезде эта церемония далеко не была окончена. Это было лишь очень недвусмысленное предупреждение, но, увы, оно оказалось самым большим, на что хватило силы у вождей германской социал-демократии.

«Торжество ревизионизма означало бы гибель социал-демократии, как партии революционного пролетариата, и решение, принятое Дрезденским съездом по вопросу о тактике, является, как мы сказали выше, смертным приговором бернштейнианству» [П: XII, 452].

«И если пока еще никто из германских социал-демократов не заговаривает о похоронах г. Бернштейна, т.е. об исключении его из партии, то это объясняется, по всей вероятности, тем, что сбитый со всех своих теоретических позиций, покинутый почти всеми своими сторонниками и постоянно все сильнее и сильнее компрометирующий самого себя свойственною ему беспредельной бестактностью, этот комичный рыцарь печального образа кажется им несравненно более жалким, чем опасным. Для нас нет ни малейшего сомнения в том, что они очень ошибаются. Г. Бернштейн до сих пор вовсе не так безопасен для их партии, как они думают. Он еще немало повредит ей» [П: XII, 453].

Так и случилось, и мы имеем очень большое основание, по моему мнению, удивляться ясному взгляду Плеханова.

Дрезденский съезд не решил вопроса о расколе с оппортунизмом – он тем самым не решил и основного вопроса, но перед Амстердамским международным конгрессом такая решительная победа радикального крыла имела огромное моральное значение.

Недаром в Амстердаме резолюция радикалов ходила под названием «Дрезденской».

Подробно останавливаться на работе конгресса и освещении ее Плехановым здесь не будем. Нас интересует все тот же вопрос о конечных целях и борьба с оппортунизмом, по которым на конгрессе и были главные бои. Вся международная социал-демократическая пресса была в восторге от конгресса. Не были особенно рады лишь некоторые дальновидные революционеры вроде Де-Лиона и Плеханова.

«Конечно, мы, марксисты, представители революционного социализма, одержали в Амстердаме решительную победу над международными оппортунистами, и мы не можем не радоваться этой победе. Но о чем спорили мы там с нашими противниками? Не более и не менее, как о том, быть или не быть революционному социализму » [П: XVI, 309].

Но разве не характерно то, что на социалистическом конгрессе была группа, и не малая, защищавшая эту «постыдную тактику».

«Я назову великолепным (prächtiger – выражение Каутского) только тот съезд, который будет свободен от таких больших недостатков. Когда и где состоится такой, действительно, великолепный, международный съезд? Не знаю. Скажу больше: я не уверен даже и в том, что он состоится когда-нибудь. Очень возможно, даже – увы! – очень вероятно, что современный социализм вплоть до самой революции, т.е. до завоевания власти пролетариатом, не излечится от оппортунистической язвы . Но именно потому у нас и нет оснований для оптимизма. Наш неприятель потерпел поражение. Это очень хорошо. Но напрасно говорит „The Social Democrat“, что теперь пришел конец международному оппортунизму. К сожалению, это еще не так. Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен» [П: XVI, 309 – 310].

Он был прав, он был слишком прав! Пока французские, итальянские и др. ревизионисты и оппортунисты не были разбиты – какая могла быть победа? Наоборот, именно этот конгресс поставил вопрос о том, возможно ли единство с оппортунистами в одной партии.

«Я думаю, что нет, и в этом случае со мной согласны итальянские „реформисты“, давно уже высказавшие твердую уверенность в том, что реформизм (наиболее употребительное в Италии название оппортунизма ) и революционный социализм составляют, в сущности две отдельных партии . А что на Амстердамском съезде было, к сожалению, немало оппортунистов, в этом вряд ли кто усомнится. Правда, не многие из них выступали открыто, но это не мешало им иметь значительное влияние на ход прений: их сравнительной многочисленностью на съезде и объясняется тот, на первый взгляд, странный и непонятный факт, что социалистические представители пролетариата могли целых три дня и как нельзя более серьезно спорить о том, должен или не должен этот класс продавать буржуазии свое право первородства за чечевичную похлебку» [П: XVI, 310].

Несколько странно, не правда ли, Плеханов уже меньшевик, жестоко нападающий на Ленина, взявший под свою защиту «организационный оппортунизм» Мартова и др., в международных вопросах продолжает еще отстаивать ярко-революционные принципы. Но это понять очень нетрудно, если не забыть, что он не считал Мартова ревизионистом, он не видел оппортунистического содержания меньшевизма. Он до первой революции все не мог мириться с тем, что Ленин сравнивал меньшевиков с бернштейнианцами. После, когда нам придется подробнее разбирать эту сторону деятельности Плеханова, нам нетрудно будет убедиться, что эта жестокая ошибка имела свои основания и причины.

В Амстердаме вопрос стоял приблизительно так же, как и в Париже. Припоминая резолюцию Каутского, он пишет:

«Если рассматривать эту резолюцию с чисто теоретической точки зрения, то ее с некоторыми оговорками можно, пожалуй, признать правильной. Подобно тому, как в литературе все роды хороши, кроме скучного , так и в политике все тактические приемы позволительны, кроме нецелесообразных . А участие социалиста в буржуазном министерстве не может быть раз навсегда объявлено несообразным с нашей целью. Цель эта, как известно, заключается в замене капиталистических отношений производства социалистическими . Этот переворот может быть совершен только социалистическим, т.е., – иначе сказать, – только сознательным пролетариатом. Поэтому все , что развивает классовое сознание пролетариата , – сообразно с нашей целью , а все , что затемняет его , – противоречит ей . С этой точки зрения необходимо рассматривать и вопрос о вступлении социалиста в буржуазное министерство» [П: XVI, 323].

Если имеются в наличии условия, при которых вступление в министерство можно использовать в целях движения вперед сознания пролетариата, то вступление в буржуазное министерство дело революционно-целесообразное и, следовательно, приемлемое. С этой, единственно революционной, точки зрения целесообразности подойдя к вопросу, марксисты не могут не дорожить также и такими явлениями, как, скажем, республика. Отвечая Жоресу на его упрек в том, что Бебель и Гед равнодушны к республике, Плеханов пишет:

«Маркс давно и вполне правильно сказал, что республика есть наиболее благоприятная для пролетариата форма правления, потому что в ней достигает наибольшего развития борьба этого класса с буржуазией. И этого, конечно, не позабыли ни Гед, ни Бебель. Но если, при наличности капиталистических производственных отношений, республика является одним из самых важных политических условий освобождения рабочего класса, то ясно, что буржуазная республика не может быть в глазах социалиста целью : она – только средство для достижения цели: социальной революции . И именно потому, что буржуазная республика есть средство , а не цель , социалисты обязаны критиковать ее для того, чтобы развивать революционное самосознание рабочих. А Жорес поступает как раз наоборот: он превращает буржуазную республику из средства в цель и приходит в забавное негодование, когда сторонники революционного социализма восстают против такого превращения» [П: XVI, 333 – 334].

Этим Жорес покидает точку зрения пролетариата и становится на точку зрения революций прошлых веков, революций буржуазных. И не только Жорес: последний лишь формулировал отношение оппортунистов всех социал-демократических партий.

Как ни боролась оппортунистическая оппозиция, конгресс принял несколько смягченную дрезденскую резолюцию.

Но самое ценное для нас в этих статьях его рассуждения о всеобщей стачке. Анархисты придавали всеобщей стачке значение средства совершать социалистическую революцию. Возражая им, Плеханов пишет:

« Стачка есть один из способов классовой борьбы на основе нынешнего порядка вещей . Это очевидно. Революция же, к которой стремится сознательный пролетариат, должна устранить этот порядок: заменить капиталистические отношения производства социалистическими , при которых рабочая сила уже не будет товаром. Каким же образом эта замена может явиться результатом такого способа борьбы, который предполагает существование и продолжение существования буржуазного порядка?» [П: XVI, 344].

Разве для совершения революции достаточен отказ от работы? Как мыслимо строительство новой жизни, обращение средств производства в общественную собственность, борьба с сопротивлением господствующих классов одной стачкой?

«Чтобы „экспроприировать экспроприаторов“, пролетариату необходимо сломить сопротивление господствующих классов, т.е. разбить их политическую силу и организовать такую защиту нового экономического порядка , какая была бы способна подавить всякие попытки капиталистической контрреволюции . Стало быть, „экономическая, революционная, насильственная“ всеобщая стачка может привести к своей цели, т.е. к социальной революции только тогда, когда она будет сопровождаться целым рядом политических действий. А из этого следует, что стремиться придать „стачке-революции“ исключительно экономический характер – значит не понимать ее задачи и способствовать ее крушению . Анархическое представление о ней, будучи усвоено пролетариатом, привело бы его к жесточайшей неудаче. Оно вредно для пролетариата, и поэтому он будет тем меньше расположен к его усвоению , чем больше разовьется его самосознание » [П: XVI, 344 – 345].

Всеобщая или, вернее, массовая стачка

«позволит пролетариату избежать столкновений с войсками, а в то же время она внесет такое расстройство в ряды неприятеля, что он принужден будет отступить, если не положить оружия» [П: XVI, 348].

Именно в этом смысле амстердамская резолюция говорит, что всеобщая стачка

«может послужить крайним средством для того, чтобы добиться крупных общественных перемен или отразить реакционные покушения на права рабочих» [цит. по П: XVI, 348].

Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то массовая стачка представится в совершенно ином свете, она будет не чем иным, как

« суррогатом вооруженного сопротивления власти » [П: XVI, 348].

Чем более будет обостряться борьба рабочего класса, тем менее будет шансов на мирное решение социального вопроса и, очень может быть, – тем больше укрепится вера во всеобщую стачку, как средство соц. революции. Однако

«никогда еще никакое дело не торжествовало вследствие бездействия своих сторонников, и никогда „скрещенные руки“ не разрушат здания капитализма. Слушая рассуждения о том, что пролетариат должен отказаться от надежды победить своих врагов в открытом бою, я вспоминаю, как у Щедрина помпадур Бородавкин воевал с обывателями Стрелецкой слободы… План сторонников „стачки скрещенных рук“ несколько напоминает образ действия щедринских стрельцов. Он не дурен, но ведь у Щедрина стрельцам все-таки пришлось вылезать на божий свет, когда кто-то из оловянных солдатиков Бородавкина догадался ломать избы . Не спрячутся и рабочие от буржуазных усмирителей, когда те решатся дать им кровавый урок. Да и стыдно им было бы прятаться. Самая мирная массовая стачка легко может повести к массовому столкновению с войском. Эту возможность необходимо учитывать при соображениях о массовой стачке. Оружие критики не может заменить критики посредством оружия [МЭ: 1, 422]. Напрасно ссылаются на усовершенствования современной военной техники. Сами собой не стреляют даже наиболее усовершенствованные ружья и пушки; чтобы употребить их в дело, нужны солдаты, а солдаты современных капиталистических стран не оловянные солдатики. Они в значительной – и все более и более возрастающей, – степени выходят из среды пролетариата , и их головы тоже не застрахованы от влияния социал-демократических идей. В этом все дело . Вооруженные восстания и прежде оканчивались успешно только тогда, когда революционерам удавалось „деморализовать“ войска» [П: XVI, 349 – 350].

Это и есть та главная сторона вопроса, на которую надлежит обратить сугубое внимание. На практике первой русской революции было совершенно убедительно продемонстрировано, какое имеет громадное значение массовая стачка, как суррогат восстания.

Это решение было дано уже на пороге нашей первой революции, в дни, когда шаги миллионов уже слышны были наблюдателю. Это было последнее боевое выступление против международного оппортунизма, если не считать его «Патриотизм и социализм», посвященный жестокой критике нападений Жореса и других социал-патриотов на лозунг «пролетарии не имеют отечества».

Вслед за этим наступила целая длительная эпоха, когда внутренние вопросы российской социал-демократии поглотили все его внимание и силы.

Итог борьбы с оппортунизмом был подведен именно в буйную эпоху 1905 – 1907 годов. С одной стороны, на опыте нашей первой революции подвергался испытанию старый метод Маркса, по мнению оппортунистов, уже устаревший для современности, и тем эмпирически опытным путем была доказана его пригодность; с другой, стороны, ее поражение привело к чрезвычайному усилению в рядах крупнейших социал-демократических партий Запада оппортунизма.

Русско-японская война и наша революция осветили текущее состояние капитализма, чреватое скорыми катастрофическими столкновениями; они поставили вопрос о завоевании политической власти, как реальную задачу не столь отдаленного будущего, как это представлялось идеологам и вождям II Интернационала; в нашей революции Интернационал имел наглядный пример того, как пролетариат восставший предпочитает прибегнуть к мерам, наиболее целесообразным в войне, для борьбы с буржуазией; ее поражение не могло не усилить скептицизм в рядах революционеров, особенно у наиболее обеспеченной рабочей аристократии, а вслед за ней и огромная часть II Интернационала должна была отвернуться от революционных методов борьбы, должна была по сути дела скатиться на позицию ревизионистов по самому жгучему и боевому вопросу движения – по вопросу о насильственной революции. Если наша революция дала много радикальной части Интернационала, то она же показала очень многое его оппортунистической части.

До какой степени справедливы были пессимистические выводы Плеханова о борьбе с оппортунизмом во втором Интернационале – видно теперь после войны, в эпоху революции. Действительно, до своей гибели он не мог решительно отделаться от оппортунизма. Но его пророческие слова оправдались и в другом смысле. С 1914 г. весь II Интернационал, оставшись без революционного крыла, стал интернациональным объединением оппортунистов, и теперь совершенно очевидно, что до социалистической революции «жиронда» рабочего движения воистину будет тянуть за фалды рабочий класс. Но он жестоко ошибся, думая, что пролетариат потерпит до момента решительных сражений существование в своих рядах «жиронды». III Интернационал, объединяющий «гору» рабочего движения всего капиталистического и колониального мира, по самому принципу своего построения не будет вмещать в себе принципиально и классово разнородные идеологии.

1.

Вернемся вновь к началу столетия и попытаемся посмотреть, как отразилось на русской почве бернштейнианство и развернулась борьба Плеханова с «критиком» марксизма в России.

В начале 90-х годов, особенно после голода, совершенно бесспорно обнаружился характер экономической эволюции России. Накануне еще можно было вести длиннейшие дискуссии по вопросу о том, есть ли вообще в России капитализм, мыслим ли он? Еще не успели опомниться от одурманивающих полуславянофильских речей о самобытных путях России, как с удивлением после голода люди стали замечать, что не только мыслим, но и есть в России свой капитализм, слабосильный, но достаточно одаренный всеми чертами западноевропейского своего прототипа. Что же так сразу открыло глаза русской интеллигенции?

Это делалось не сразу, тому было много причин. Незаметно, изо дня в день развитие капитализма в стране обрабатывало общественное сознание, а к началу 90-х годов наш российский «чумазый» капитализм начал проявлять себя по «западноевропейскому» образцу. Борьба вокруг таможенного тарифа 1891 г. была лишь одним из ярких проявлений такого сродства, однако сколько хлопот она доставила идеологам «самобытности»!

А последовавший подъем массового рабочего движения сделал вопрос о борьбе со старыми народническими предрассудками очередным и боевым вопросом дня. Марксизм, до того уже с десяток лет ведший теоретическую борьбу с народническими предрассудками, вступил в борьбу с легальными представителями народничества, непосредственно предшествуя и составляя начало последовавшего затем подъема массового рабочего движения 1896 г.

Так как это были первые боевые столкновения – демаркационные линии были проведены начерно и лагерь марксизма объединял много разнородных элементов. Этому способствовало и то обстоятельство, что вследствие цензурных условий борьба шла вокруг принципов и теоретических положений, далеких от практики, находящихся вне сфер непосредственной классовой борьбы.

Наряду с Плехановым и Лениным боролась против народников и более или менее значительная группа интеллигентов, из которых особенно выявлялись Струве, Туган-Барановский, Булгаков и др.

«Это были буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму, как для нас, а к буржуазному либерализму»[Л: 16, 96],

как совершенно справедливо отмечает В.И. Ленин. Но до поры до времени они были союзниками марксизма, вели с ним вместе борьбу на страницах легальных органов. Название «легальные марксисты» хорошо характеризовало эту группу будущих либералов. О том, что они совсем не по-марксовски понимали марксизм, было тогда же доказано В.И. Лениным. Но боязливое «своеобразие» понимания Маркса вскоре перешло в прямой критический поход против марксизма и его основ. Закон развития Маркса нужен был им только до тех пор и постольку, поскольку он давал оружие для оправдания торжества капитализма в России. Но он становился положительно вредным и опасным, поскольку он шел дальше этого и предвидел грядущую неизбежную катастрофу и гибель капиталистического строя, насильственное свержение буржуазии и диктатуру пролетариата. Такая перспектива тем яснее выдвигалась, чем очевиднее становилась победа капитализма в России и сопровождавший его бурный рост рабочего движения в промышленных центрах. До 1896 года еще можно было уповать на возможные соображения о том, что марксова фантастическая «схема» не имеет основания для реализации, но после грандиозных петербургских стачек этого сказать уже никак нельзя было. Отсюда и непосредственный толчок к постановке и обсуждению вопросов, связанных с «конечными целями»; постановка на очередь этого вопроса была тем законней, что «талантливый Бернштейн» начал свой пересмотр именно в эту самую пору.

Долгое время Плеханов не обращал внимания на Струве и на иных легальных марксистов. Даже позже в эпоху «Искры» на неоднократные предложения Ленина ответить Струве – он отвечал отказом, ссылаясь на то, что он ничего нового по сравнению с тем, что говорили до того разного толка ревизионисты, не говорит.

Но взяться за ответ все-таки пришлось, ибо критические упражнения Струве стали совершенно неприкрытым походом против идей революции, против диктатуры пролетариата. В этих блестящих статьях, уничтожающе критикующих «наших критиков», дано много чрезвычайно ценных теоретических страниц. Нас интересуют здесь лишь выводы, к которым пришел Плеханов, по вопросу о «конечных целях».

Струве шел по проторенной дорожке Бернштейна. И он пытался доказать, что ход общественного развития идет посредством притупления противоречий и он, подобно своему «талантливому» предшественнику, находил основной изъян системы Маркса в его диалектике развития. Отчего его так беспокоит ведущее вперед противоречие?

На этот вопрос Струве отвечает:

«Я уже оттенил то обстоятельство, что если социальное развитие совершается по формуле восстания противоположностей, то „общественный переворот“ необходимо должен представляться в виде политического переворота. Но это представление, лежащее в основе знаменитого учения о диктатуре пролетариата, падает вместе с диалектическим ходом развития» [цит. по П: XI, 166].

В этом гвоздь всего вопроса. Его тревожат политическая революция и «знаменитое учение» о диктатуре пролетариата.

« Настоятельная психологическая потребность подорвать теоретическую основу знаменитого учения о диктатуре пролетариата и о „ политической революции “, необходимой для социального освобождения этого класса , вынудила критика П . Струве , на заре двадцатого столетия , обосновать свои возражения против „ ортодоксального “ марксизма на более чем недостаточных посылках » [П: XI, 166],

– говорит справедливо Плеханов. На самом деле, какие основания у современного исследователя утверждать, что противоречия притупляются? Никаких, кроме субъективного желания. Доказать это и было задачей статьи Плеханова. И поскольку Струве привлек всю систему Маркса к суду и к ревизии для того, чтобы доказать несостоятельность идеи неизбежности революции, – «насильственного переворота», – постольку Плеханов шаг за шагом опровергал все хитросплетения Струве как из области экономики, так и из области социологии.

Такие аргументы, как то, что с развитием капитализма противоречия между рабочим классом и буржуазией притупляются, опровергнуть было не труднее, чем другой, который Струве считал положительно неотразимым. Если противоречия, – гласил последний аргумент, – обостряются и накопление богатства в одном классе общества сопровождается накоплением нищеты, физического и нравственного вырождения – в другом, то как может произойти коренное переустройство общества? Если это – величайший из всех переворотов, то как его может совершить выродившийся рабочий класс?

Они не понимали простого обстоятельства, что марксисты не рассчитывают на вырождающиеся элементы, они знают, что одновременно капитализм

«будит мысль тех пролетариев, которые не попадают в разряд этих пассивных продуктов, и образуют из них все более и более растущую армию социальной революции . Указывая на рост нищеты и т.д., Маркс указывал также и на „ возмущение рабочего класса , который постоянно растет и постоянно обучается , объединяется и организуется самим механизмом капиталистического процесса производства “ [МЭ: 23, 772]» [П: XI, 238].

Стоит только посмотреть на передовые страны.

« Ухудшение общественного положения пролетариата вовсе не равносильно созданию условий , затрудняющих развитие его классового самосознания . Конечно, только анархисты à la Бакунин могли воображать, что бедность уже сама по себе есть лучший из всех возможных социалистических агитаторов. Но ведь и зажиточность сама по себе далеко не всегда является „ внушителем “ революционного духа. Все зависит от обстоятельств времени и места » [П: XI, 238].

Но они не понимают не только это. Для них непонятны также и экономические условия, необходимые для политической победы пролетариата.

Ревизионисты утверждают, что

«политическая сила данного класса определяется его экономической и социальной силой. Поэтому рост политической силы пролетариата необходимо предполагает рост его экономической силы, и, наоборот, ослабление этой последней необходимо ведет за собой ослабление политического значения пролетариата» [П: XI, 239].

Такой консервативный бакунизм очень близок к тому, что говорит сам Струве. По его мнению,

«для победы пролетариата необходима „организационная сила“, которая может быть приобретена лишь постепенно, на почве экономической организации и экономических учреждений» [П: XI, 239].

В этом утверждении не все неверно, однако тут оно выражено так, что верное трудно отделить от неверного. Разумеется, пролетариат не мыслит себе переворот без «организационной силы».

«Но почему г. П. Струве думает, что эта сила может быть приобретена только на почве „экономической организации“, т.е. – если мы правильно его поняли – на почве кооперативных товариществ и тому подобных „экономических учреждений“? Если бы организационная сила пролетариата могла развиваться лишь в той мере, в какой развиваются его „экономические учреждения“, то она никогда не развилась бы до степени , необходимой и достаточной для создания новых отношений производства, потому что в капиталистическом обществе названные учреждения рабочих всегда будут совершенно ничтожны в сравнении с „учреждениями“, находящимися в руках буржуазии» [П: XI, 239].

Справедлива не менее и мысль о том, что эта сила приобретается постепенно,

«но почему эта справедливая мысль должна исключать понятие социальной революции ? Ведь французская буржуазия тоже лишь постепенно приобрела свою организационную силу, а между тем сделала же она свою социальную революцию» [П: XI, 240].

Но этими предварительными соображениями о постепенном накоплении организационных сил не исчерпывается поход Струве против социальной революции, наоборот, они лишь открывают критическое шествие его.

Главный же аргумент его заключается в оспаривании состоятельности самого понятия – социальная революция, – которое представляет собой лишь описание явлений с помощью логических категорий, ибо не только природа, но и интеллект не терпит скачков.

Но тогда

«как же быть с теми социальными революциями, которые уже совершались в истории? Считать ли их несовершившимися или признать, что они не были революциями в том смысле, какой придают этому слову правоверные марксисты»? [П: XI, 241]

Правда, до сих пор совершавшиеся революции были буржуазными, а предстоящая будет, по мнению марксистов, пролетарской, но суть не в этом.

«Если понятие – социальная революция – несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то,очевидно, что эти решительные доводы должны в одинаковой мере относиться как к революции буржуазии , так и к революции пролетариата . А если революция буржуазии давно уже совершилась, несмотря на то, что скачки „ невозможны “, а изменения „ непрерывны “, то у нас есть все основания думать, что в свое время совершится и революция пролетариата, если только, разумеется, она не встретит на своем пути других препятствий, более серьезных, чем те, на которые указывает нам г. П. Струве в своих „гносеологических“ рассуждениях» [П: XI, 242].

То, что диалектика не объясняет явлений, а лишь описывает их, это еще не есть основание для похода на революцию, нужно доказать, что она ошибочно описывает, а это доказать трудно.

Поход на скачки, подтверждаемые «гносеологическими» изысканиями, опросом Канта и новейших буржуазных ученых, имеет единственной своей целью найти средство обеспечить капитализм от революции. Но как это сделать – вопрос гораздо более трудный, чем это представляется критикам.

Скачки – это то, что на всем протяжении истории борьбы буржуазии с марксизмом особенно не пришлось по вкусу «критикам». Начиная хотя бы с Тихомирова – если взять русских «критиков» справа – и кончая Струве, всех особо тревожил именно этот скачок. Причина совершенно понятная. Доказать, что природа не делает скачков, а интеллект их не терпит, это означает ни более ни менее как доказать то, что социальная революция – миф и выдумка и должна уступить свое место социальной эволюции. Почему последнее выгоднее первого для буржуазии? Тоже по весьма простой причине, ибо она гарантировала бы буржуазии ее господство на вечные времена.

Все это до элементарности просто, и попытки «критиков» скрывать смысл приведенного утверждения были тщетными, – обнаруживать истинную природу их критики было очень не трудно. Плеханов совершенно прав, когда говорит, что их собственный интеллект не терпит скачков, по той простой причине, что они терпеть не могут диктатуры пролетариата.

На самом деле, если не такова причина в этом походе на скачки, то чем же объяснить нежелание считаться с бесконечной вереницей фактов, представляющих явное доказательство ежедневно подтверждаемых скачков, как в мире простых вещей, так и сложных явлений? Да и теоретически, так сказать, логически неизбежность скачков очевидна.

Нам теперь повторять блестящие аргументы Плеханова представляется тем менее нужным, что последовавшие вслед за этим два «скачка» в самой русской жизни, – знаменитый «скачек» 1905 – 1907 гг. и война 1914 – 1918 гг., – делают совершенно бесцельным спор по существу.

Важны нам для характеристики творчества Плеханова выводы, к которым он пришел, ведя борьбу с легальными марксистами.

« Тезису , гласящему, что скачков не бывает , а есть только непрерывность , с полным правом можно противопоставить антитезис , по смыслу которого в действительности изменение всегда совершается скачками , но только ряд мелких и быстро следующих один за другим скачков сливается для нас в один „ непрерывный “ процесс .

Правильная теория познания, конечно, должна примирить этот тезис и этот антитезис в одном синтезе . Мы не можем рассматривать здесь, как можно примирить их в области „ простых вещей “. Это завело бы нас слишком далеко. Здесь для нас достаточно знать и помнить, что в „ сложных вещах “, с которыми нам так часто приходится иметь дело при изучении природы и истории, скачки предполагают непрерывное изменение , а непрерывное изменение неизбежно приводит к скачкам . Это – два необходимых момента одного и того же процесса . Устраните мысленно один из них, и весь процесс станет невозможным и немыслимым» [П: XI, 247 – 248].

Но, упрекают «критики», всякое утверждение, что общественный переворот есть резкое разграничение двух общественных формаций – капиталистической и социалистической – лишено разумных теоретических оснований, – таких резких граней не бывает. Однако подобное возражение менее всего охраняет любезные сердцу критиков капиталистические порядки.

«Общественная эволюция совсем не исключает социальных революций, которые являются его моментами . Новое общество развивается „в недрах старого“, но, когда наступает время „ родов “, тогда медленный ход развития обрывается и тогда „старый порядок“ перестает заключать новый в своих „недрах“ по той простой причине, что он исчезает вместе со своими „ недрами “. Это и есть то, что мы называем социальной революцией . Если г. П. Струве хочет иметь наглядное представление о социальной революции, то мы еще раз отсылаем его к великому социальному перевороту, положившему во Франции конец существованию того самого „ancien régime“, внутри которого так долго развивалось третье сословие. Г. Струве думает, что капиталистическому порядку не суждено умереть такою быстрою и такою насильственною смертью. Мы не препятствуем ему думать, как угодно. Но мы попросим его привести в защиту своего мнения что-нибудь более убедительное, нежели его нескладные и неладные соображения о „ непрерывности “» [П: XI, 249 – 250].

Этот нескладный довод «критиков», как и многие другие, имеет не только логический и теоретический интерес. Для критика теория лишь хорошее прикрытие, его основная задача

«побороть или хотя бы только ослабить известную практическую тенденцию: революционную тенденцию передового пролетариата. Их „критика“ служит им оружием в „духовной борьбе“ с этой тенденцией, и их аргументы имеют в их глазах цену лишь постольку, поскольку они помогают выставлять в неблагоприятном освещении ненавистное им понятие: социальная революция . Эта практическая цель оправдывает все теоретические средства. И если один „критик“ выдвигает против правоверных марксистов такое обвинение, которое совершенно несовместимо с обвинением, в то же самое время выдвигаемым против них другим „критиком“, то тут нет противоречия , а есть только разнообразие в единстве . Оба „критика“ вполне согласны между собой в том, что надобно разрушить Карфаген, т.е. понятие: социальная революция . И это обстоятельство делает их единомышленниками , создает взаимное сочувствие между ними» [П: XI, 252 – 253].

Истинная задача двух «критик», с разных сторон, по-разному, нередко с противоположными аргументами обрушивающихся на марксизм – критики Бернштейна и критики Струве – в этом именно и заключается.

Вы, консерваторы, защитники отживающих форм общественной жизни, – упрекают «критиков», – а они на дыбы: помилуйте, какой же тут консерватизм, – вопят они, – ежели мы устанавливаем идею «социальной эволюции»?

В том-то и дело, что социальная «эволюция» есть признак развития лишь до определенного момента, когда эта эволюция может и должна обрываться «скачком» – революцией во имя дальнейшей эволюции уже на новой основе. Кто в такие моменты продолжает настаивать на эволюции, тот, несомненно, является консерватором, врагом подлинного развития.

В общественном развитии теперь это особенно ясно.

«Решительное отстаивание социальной реформы как нельзя лучше уживается в настоящее время с консервативным инстинктом буржуазии » [П: XI, 253],

ибо буржуазные порядки в своей «эволюции» дошли уже до момента, когда дальнейшая возможность развития общества требует устранения капитализма. В такой момент буржуазии особенно выгодна проповедь таких идей, которые говорят о возможности социализма в капиталистическом обществе, ибо что может быть невиннее такого «социализма», который не покушается на существенные ограничения прав капиталистической собственности? И не спроста именно в конце 90-х и в начале 900-х годов почти во всех университетах буржуазных стран и в Германии, в особенности, стали с кафедр проповедовать подобный «буржуазный социализм».

Утописты капитализма еще надеялись на то, что разговорами и проповедями, через посредство своих идеологов, они могут предотвратить победу социализма пролетарского. А какая принципиальная разница была между «социализмом на капиталистической основе» катедер-социалистов и «социальной реформой» неомарксистов, типа Струве, Бернштейна и др.?

Никакой.

« Это – вариация на одну и ту же тему , – как справедливо отмечает Плеханов.

В своей известной книге г. Бердяев прекрасно выражает то представление о постепенном реформировании капиталистического общества, которое свойственно гг. „критикам“ à la П. Струве. „Поправки, создаваемые самим капиталистическим развитием, – говорит он, – до тех пор будут штопать дыры существующего общества, пока вся общественная ткань не сделается сплошь новой“. Лучше выразиться невозможно. Беда только в том, что удачно выразить данное представление еще не значит устранить из него элементы ошибки. Возникновение новой „общественной ткани“, как следствие усиленного штопанья старой , есть единственный , признаваемый гг . „ критиками “ случай перехода количества в качество . Но это сомнительный случай. Если я штопаю чулки , то они останутся чулками и не превратятся в перчатки даже в том крайнем случае, когда вся их „ткань“ подвергнется сплошному обновлению. То же и со штопаньем дыр капиталистического общества. Капиталистический способ производства утвердился благодаря устранению феодально-цехового строя, а не благодаря его заштопыванью . И совершенно непонятно, каким образом и почему штопанье капиталистической „ткани“ может и должно привести (хотя бы путем самого медленного изменения) к устранению капиталистических отношений производства и к замене их социалистическими . Употребляемое г. Бердяевым образное выражение лишь с большей яркостью оттенило несостоятельность защищаемой гг. „критиками“ теории эволюции. Мы уже видели, что она может объяснять только изменение уже существующих „вещей“, а не возникновение новых. Теперь мы с ясностью видим, что она способна служить теоретическим руководством только для тех , чьи „ идеалы “ не идут дальше „ непрерывного “ штопанья дыр капиталистического общества . Тем же, которые стремятся к созданию нового общественного порядка, она, как говорится, совсем ни к чему . Это именно теория буржуазной социальной реформы , выставленная против теории, приводящей к совершенно иным выводам, „идеалам“ и, – это самое главное, – практическим задачам» [П: XI, 256 – 257].

Бердяев по простоте душевной разболтал лишь тайну «критиков». Их вера в то, что можно путем непрерывного штопания старого создать нечто новое – есть такая вера в чудо, которая может быть оправдана только тем, что в глубине души никакого нового они и не ждут и не верят в возможность его реализации, считают его утопией.

«Мы говорим о своей конечной цели не потому, что мы считаем ее „ нас возвышающим обманом “, а потому, что мы твердо убеждены в неизбежности ее осуществления . Заведомо несбыточный идеал для нас не идеал, а просто безнравственные пустяки . Наш идеал , идеал революционной социал-демократии, – это действительность будущего . За его осуществление ручается нам весь ход современного общественного развития, и вот почему наша уверенность в его будущем осуществлении имеет в наших глазах так же мало родственного с „религией“, как и общая нам с „критиками“ уверенность в том, что „севшее“ сегодня не поленится „взойти“ завтра. Это – вопрос более или менее безошибочного знания, а вовсе не более или менее твердой религиозной веры» [П: XI, 258 – 259].

Но критик не согласен с Плехановым, да и не только с ним. Представление о конечной цели – утопия, это лишь предмет веры, ибо, говоря о ней, марксист покидает почву реализма.

Говоря это, разумеется, каждый из критиков считает реалистом себя и наиболее реалистическим свое «учение», а

« утопическими естественно оказываются все те задачи, для решения которых необходимо устранить капиталистические отношения производства » [П: XI, 261],

то учение, которое не ограничивается в постановке и решении задач пределами сегодняшних, наличных уже средств.

Критик охотно устанавливает критерием для суждения о реализме данного учения его отношения к настоящему и его представление о будущем. Утопист тот, кто наряду с текущими, выдвинутыми потребностями рабочих масс вопросами ставит к решению еще и такие вопросы, которые не могут быть разрешены, и при этом, разумеется, ни один критик не упускал случая сослаться на знаменитое предисловие Маркса к «Zur Kritik».

Но, как и всегда и во всех случаях, они обнаруживают при этом лишь глубокое непонимание Маркса. Образное объяснение Плеханова роли передового отряда особенно хорошо показывает, где пункт их грехопадения.

«Процесс возникновения материальных условий, необходимых для решения данной общественной задачи, не может быть подмечен одновременно всем тем „человечеством“, которому со временем придется решать эту задачу. Это „человечество“ состоит из слоев и из отдельных лиц, отличающихся неодинаковой степенью развития (слои) или даже неодинаковыми природными дарованиями (отдельные лица). То, что уже понято одними, как историческая необходимость, часто еще даже и не подозревается другими. В группе людей, идущих по одной дороге, почти всегда найдутся дальнозоркие , видящие предметы на большом расстоянии, и близорукие , различающие эти самые предметы только вблизи. Значит ли это, что дальнозорких надо отнести к „утопистам“, а „реалистами“ можно признать только близоруких? Кажется, что это не значит. Кажется, что дальнозоркие лучше других различают направление общего пути, и что поэтому их суждение о нем ближе к действительности , чем суждение близоруких. Иные захотят, может быть, упрекнуть дальнозорких в том, что они слишком рано поднимают разговор о тех предметах, мимо которых придется со временем проходить всей кампании. Но, во-первых, слишком рано говорить о реальном предмете еще не значит покинуть реальную почву . А кроме того, как судить о том, время или не время поднимать тот или иной разговор? Представьте себе, что чем раньше дальнозоркие люди заговорят, положим, о том доме, который стоит на пути и в котором путников ожидает необходимый им отдых, тем скорее они к нему приблизятся, потому что тем более они станут торопиться. В таком случае дальнозоркие не могут заговорить слишком рано , если только путники хоть немножко дорожат своим временем.

А, ведь, роль дальнозорких в этом случае очень походила бы на ту роль, которую играют социал-демократы в общем движении рабочего класса» [П: XI, 263 – 264].

Это не было понятно не только критикам типа Струве, но и нашим оппортунистам из рядов «экономистов», о чем мы будем иметь случай говорить ниже.

Понять это обстоятельство, означало бы понять и то, что, следовательно, борьба за конечную цель для тех, кто сумел себе выяснить ход развития общества, не только не утопична, но и единственно реалистическая политическая линия.

«Революционная социал-демократия на практике представляет собою самую решительную, всегда вперед стремящуюся часть пролетариата всех цивилизованных стран. Она относится к остальной части пролетариата почти так, как дальнозоркие относятся в нашем примере к близоруким (с той разницей, что между тем как дальнозоркие на близком расстоянии видят хуже близоруких, революционная социал-демократия даже и ближайшие интересы рабочих понимает обыкновенно лучше, чем люди, не признающие „конечной цели“)» [П: XI, 264].

Тут и не пахнет утопией. Тот факт, что социал-демократия ставит себе борьбу за конечную цель, уже совершенно ясно говорит за то, что материальные условия, необходимые для его осуществления, уже находятся в процессе своего созревания. Что они уже возникли и что с катастрофической быстротой приближалась эпоха реализации конечных целей пролетариата – вскоре стало ясно даже «близоруким» – наиболее отсталой части пролетариата и даже некоторым, правда, очень немногочисленным, – представителям передовой буржуазии, достаточно дальнозорким и не ослепленным, чтобы видеть.

Социал-демократия может исполнить роль «дальнозорких» только потому, что она видит исход развития существующим экономическим порядкам.

«Будучи выяснен, этот исход неизбежно становится нашей „конечной целью“ при первой же нашей попытке положительного участия в историческом движении» [П: XI, 267].

Конечная цель может стать утопией только при одном условии, если окончательный исход признан невозможным.

«Невозможность окончательного исхода лишает „ конечную цель “ реальной основы . Но что же означает собою это признание невозможности окончательного исхода? Оно означает убеждение в том, что процесс развития капитализма будет продолжаться постоянно , т.е., другими словами, что капитализм будет существовать всегда , или, по крайней мере , так необозримо долго , что незачем и задумываться об его устранении » [П: XI, 267].

«Раз у человека возникло такое убеждение, ему и в самом деле не остается ничего другого, как положить „ конечную цель “ на божницу благочестивых утопий и признать штопанье дыр единственной общественной деятельностью, имеющей под собой реальную почву . Но ведь это значит, что „конечная цель“ делается для социалиста утопией только тогда, когда он перестает быть социалистом » [П: XI, 268].

Тогда, разумеется, «конечная цель» не только утопия, но вредный «догматизм» и опасная «ересь» и что угодно «критикам» разного толка.

«Историческая миссия наших „критиков“ заключается в „пересмотре“ Маркса для устранения из его теории всего ее социально-революционного содержания. Маркс, имя которого с увлечением повторяется теперь пролетариями всех цивилизованных стран; Маркс, который призывал рабочий класс к насильственному низвержению нынешнего общественного порядка; Маркс, который, по прекрасному выражению Либкнехта, был революционером и по чувству и по логике , этот Маркс очень несимпатичен нашей образованной мелкой буржуазии, идеологами которой являются гг. „критики“. Ее отталкивают его крайние выводы; ее пугает его революционная страсть. Но „по нынешним временам“ трудно обойтись и совсем без Маркса: его критическое оружие необходимо в борьбе с охранителями всех реакционных цветов и с утопистами разных народнических оттенков. Поэтому надо очистить теорию Маркса от ее плевел; надо противопоставить Марксу – революционеру Маркса – реформатора , Маркса – „ реалиста “. „ Маркс против Маркса “! И вот закипает работа „критики“» [П: XI, 269].

Русские «критики» имели и свою специфическую задачу. Если западноевропейский критик Бернштейн нуждался в Марксе, благословляющем отказ от революционных методов борьбы, оправдывающим их возведение практических повседневных завоеваний в принцип, в своего рода «конечную цель», замены революционных методов – реформизмом, то для российских критиков, представлявших молодую буржуазию России, нужно было сверх того и нечто другое.

«Они „пересмотрели“ теорию Маркса с точки зрения „ реализма “, и в результате их „пересмотра“ получилась такая доктрина, которая, давая „ положительное объяснение “ капитализму , в то же время отказывается объяснить его „ неизбежное падение “, анализировать его с его „ преходящей стороны “. С этой стороны „ пересмотренный “ нашими „ критиками “ Маркс анализирует только старые , до-капиталистические способы производства и вырастающие на их основе политические формы . Таким образом, наш „неомарксизм“ является самым надежным оружием русской буржуазии в борьбе ее за духовное господство в нашей стране» [П: XI, 270 – 271].

Совершенно правильно отмеченная Плехановым специфическая потребность русской буржуазии и выдвинула это неестественное сочетание обездушенного «марксизма» с западноевропейскими буржуазными учениями в головах «легальных» критиков.

Как правильными оказались слова Плеханова, которыми он заканчивает свою критику Струве:

«г. Струве стоит за „социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „ социального мира “. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „ неомарксизму “ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого . Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „ среднего класса “. Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „ известных “ и станет , например , во главе наших либералов » [П: XI, 271].

Они, действительно, дошли до степеней «известных» во всех отношениях, они гораздо ранее, чем сама буржуазия, «европеизировали» свои взгляды и именно в качестве усвоившего науку, умудренного опытом Запада наша мелкобуржуазная интеллигенция стала во главе движения буржуазии.

На этом и закончим изложение борьбы Плеханова с легальным марксизмом, в защиту «конечных целей» пролетарского движения. Обещанная им четвертая статья, в которой он думал разобрать,

«как понимали основатели научного социализма те „ скачки “, которые называются социальными революциями , и как они представляли себе будущую социальную революцию пролетариата » [П: XI, 272],

не появилась. Подробно об этом он говорит в своем предисловии ко II изданию «Коммунистического Манифеста», о котором мы уже выше говорили.

1.

Выше мне пришлось неоднократно коснуться экономизма, а в третьей главе бегло рассказать историю возникновения т.н. экономической оппозиции против газеты «Освобождение Труда». По сути дела можно было бы, удовлетворившись этими, правда, отдельными, но для наших целей вполне достаточными данными, перейти к обсуждению занимающего нас вопроса. Но я полагаю не лишним предварительно сказать несколько слов по поводу тех упреков, которые адресуются группе «Освобождение Труда» некоторыми нашими историками.

Упреки эти недостаточно обоснованы, но, невзирая на то, продолжают переходить из книги в книгу и могут вскоре приобрести прочность предрассудка.

Некоторые наши историки упрекают группу «Освобождение Труда» в том, что она выступила против экономизма очень поздно. Я думаю, подобный упрек – результат прямого недоразумения.

Нужно только в общих чертах вспомнить историю возникновения экономизма, чтобы согласиться с этим.

Не без большого основания началом, так сказать, первым литературным выражением нового «направления» считают брошюры «Поворотный пункт в истории еврейского рабочего движения» и «Об агитации», еще ранее вышедшая в Вильне. Эти две брошюры по-видимому и имеет в виду «Старый народоволец», посылая свой упрек Плеханову, и последний выразил тревогу о возможных оппортунистических выводах именно из посылок этих брошюр. Могут сказать, что все это было сказано недостаточно резко и решительно: однако нужно помнить, что оба эти документа никак не могут быть отнесены целиком к «экономической» литературе. В них, особенно в брошюре «Об агитации», было много верных и ценных указаний, так что естественно было приписать их уклонения в сторону от политики лишь неудачным выражениям по существу правильных мыслей.

Впрочем, я отнюдь не хочу этим сказать, что недочеты и уклоны брошюры «Об агитации» не были замечены членами группы: Аксельрод в своем послесловии к изданию 1896 г. достаточно ясно отмечает это; я хочу отметить лишь то обстоятельство, что брошюра эта не была достаточным основанием для начала боевых действий. Наоборот, выдвинутый в ней лозунг о необходимости перейти от узкой кружковой пропаганды к широкой агитации – на деле проводился многими комитетами, стоящими на точке зрения социал-демократии, был, таким образом, лозунгом отнюдь не исключительно «экономическим».

Первым подлинно тревожным признаком нарождения нового «направления» была «Рабочая Мысль», которая с первых же номеров стала на путь открытого «экономизма».

Крайне интересно, что и самый термин «экономизм» родился именно в ту пору, когда «молодые» завоевывали без труда (замещая арестованных «стариков») организации Союза борьбы, т.е. не ранее, чем в 1897 г.

До какой степени эта «последовательная» газета была ярко «экономическая», показывает то обстоятельство, что заграничные экономисты вынуждены бывали не раз открещиваться от нее.

Но даже и это обстоятельство не следует переоценивать. «Рабочая Мысль» была органом частной группы, она отражала мнения и точку зрения отдельной организации; совершенно естественно, и значение ее в первое время было ничтожное. Опасным стало экономическое направление, когда после провалов стариков вся Петербургская организация перешла в руки «молодых» и «Рабочая Мысль» стала фактически, а после и юридически их органом. А это было никак не ранее 1898 года.

Другой упрек, который бросается группе «Освобождение Труда» – это то, что она была оторвана от живой российской партии, – это верно, и особой мудрости не надобно для понимания того, что явилось причиной такому положению. Но то, что группа была эмигрантской, т.е. не могла посредственно принимать участие живой практической деятельности партии, это только создало то промедление темпа, о котором мы выше говорили. Разумеется, если бы Плеханов был в России и мог наблюдать текущую работу ячеек и отдельных организаций – процесс возникновения «экономического» течения был бы ему виден и быть может (вернее – наверное) он намного ранее 1898 года открыл бы борьбу против экономизма, как, вероятно, он начал бы борьбу с нео-народничеством и либерализмом уже со второй половины 90-х годов. Он бы, вероятно, имел возможность гораздо ранее того, как новое течение оформилось, разоблачить оппортунистические тенденции его.

Однако промедление было лишь промедлением темпа, отнюдь не запозданием критики. Это не пустая дискуссия; вопрос о том, насколько запоздала критика экономизма, есть вопрос о том, насколько она была действенна, а это не пустой вопрос.

Начиная с 1895 из России приезжало к группе немало людей. Они приезжали с новыми деловыми тенденциями, скептически настроенные против политики, с огромными претензиями на стариков по поводу их нежелания, якобы, считаться с действительными запросами движения, упрекали их в оторванности от местной жизни.

Больше того, молодые, приезжавшие из России, предъявляли неоднократные требования к группе «Освобождение Труда» дать им представительство в редакции изданий «Союза русских социал-демократов».

Отказ группы истолковывали как нежелание оторвавшихся от живой действительности людей дать простор подрастающему поколению партии в то время, как дело обстояло совершенно не так.

Старикам задолго до публичного выступления «молодых» было известно, к чему идет дело. Они очень недвусмысленно говорили об этом при каждом удобном случае. И нельзя сказать, как это делают наши неосторожные историки, что их слова не оказывали влияния на местные кружки.

В 1897 г. Плеханов пишет письмо в редакцию «Рабочей Газеты», в котором говорит местным товарищам:

«Нечего греха таить: в настоящее время у нас в России нередко одна социал-демократическая группа довольно равнодушно смотрит на то, что делают другие группы, своим делом часто считается у нас только дело своей группы , а дела других групп трактуются почти как чужие, или, во всяком случае, как такие, которые можно предоставить их собственной участи, если только этого потребует хотя бы незначительный местный интерес.

Преобладание узкого группового духа составляет один из величайших недостатков современного нашего социал-демократического движения» [П: XII, 473].

Для человека, подобно Плеханову, не ограничивавшего себя пределами и интересами кружка, само собой разумеется, должно было быть крайне приятно появление газеты, намеревающейся обсуждать вопросы обще-русского движения. Весь дальнейший успех социал-демократии в России зависит от того, как скоро создастся там «стройно организованное целое». Но это не единственное условие успеха.

«Вторым и не менее важным условием его дальнейших успехов является выработка и распространение в наших рядах правильных взглядов на политические задачи нашей партии в России. Если я не ошибаюсь, в настоящее время наши русские товарищи не всегда помнят ту чрезвычайно важную мысль Маркса, что всякая классовая борьба есть борьба политическая . Забыть об этом, хотя бы только на минуту, можно лишь тогда, когда местные групповые дела и практические задачи текущего дня сосредоточивают на себе все внимание деятелей. Я уверен, (орган), посвященный обсуждению общерусских интересов, будет способствовать устранению также и этой слабой стороны нашей социал-демократии. Я уверен, кроме того, что, когда Вы объясните Вашим читателям, в чем состоят истинные, „настоящие“ – а не случайные, местные – политические взгляды русских социал-демократов, тогда под Ваше знамя окончательно встанут все те, которые и теперь уже разделяют Ваше стремление, но удерживаются от полного слияния с Вами ошибочным представлением о политических стремлениях русских социал-демократов.

Это очень важный вопрос, дорогие товарищи! Его можно назвать вопросом из вопросов нашего революционного движения. Разъясняйте его, возвращайтесь к нему, спорьте о нем на страницах Вашего органа. Может быть, скоро мне придется попросить у вас гостеприимства для статьи по этому поводу. Но теперь я распространяться о нем не могу, а только порекомендую вам послесловие Аксельрода к женевскому изданию известной брошюры об агитации, оно проливает на него много света» [П: XII, 474].

Нетрудно заметить, что как ни далек был Плеханов от непосредственной деятельности в массах, тем не менее от него не только не ускользнули намечающиеся явления, связанные с экономическими уклонениями – он превосходно видел усиливающееся чисто политическое движение нео-народничества, которое он совершенно резонно считает обратной стороной особого пристрастия с.-д. к экономической борьбе. Вряд ли нужно доказывать, что именно под влиянием этого письма Плеханова «Рабочая Газета» стала целиком на точку зрения т.н. политиков.

Но если правда то, что письмо Плеханова оказало большое влияние на выяснение позиции группы «Рабочей Газеты», – ортодоксальных социал-демократов, – то как же можно утверждать, будто влияние группы «Освобождение Труда» на борьбу между экономистами и политиками было ничтожное? И этот взгляд – основанный исключительно на малом знакомстве с фактами – следует решительно отвергнуть.

Ровно год спустя состоялся первый съезд реорганизованного Союза. Группа отказывается от редактирования изданий Союза, т.е. фактически уходит из Союза, предоставив экономистам вести все дело, открыв все двери перед «молодыми подрастающими силами партии». Имела ли группа право сделать это? Она была обязана сложить ответственность за издания Союза с своих плеч, ибо ее пребывание в единой организации с явно оппортунистическими элементами не только дискредитировало ее, но делало совершенно невозможной борьбу с этим новым видом ревизионизма.

Для того, чтобы судить, до какой степени этот раскол был своевременен и как необходим был уход группы из Союза, следует припомнить, что громадное большинство эмигрантских организаций были против группы и за Союз. Это отнюдь не означало, что все они были заражены экономизмом, но им казалось справедливым домогание молодых равного себе положения. Совершенно естественно было уйти, с целью отстранить последний довод, казавшийся кое-кому деловым.

Таким образом уход группы был целесообразный и революционный акт, и нам упреки наших историков в этом пункте еще менее понятны, чем в первых двух рассмотренных случаях.

Уход группы из Союза экономисты пытались использовать в своих целях, – обвиняли их в бегстве, говорили о личной обиде, о генеральстве вождей и т.д. Как интенсивно шли эти толки среди «молодых» можно судить по тому, что зимой 1888/89 г. об этих обвинениях и о борьбе знала уже ссылка, хотя в одностороннем освещении, очевидно.

В ответ на недоумение Мартова по поводу брошюры Аксельрода, Ленин писал Мартову:

«Но что касается мягких упреков П.Б. нашим молодым практикам, он (Ленин) советовал мне не спешить солидаризироваться с последними и не брать их под свою защиту, ибо у него есть сведения, что в Петербурге и за границей некоторые молодые деятели точно начинают интерпретировать задачи партии странным образом. Не сообщая более конкретных подробностей, В.И. писал лишь, что в ряде номеров петербургского органа „Рабочая Мысль“ заметна склонность замалчивать задачи политической борьбы и что за границей против Плеханова и всей „ Группы Освобождение Труда “ ведется систематический поход молодыми эмигрантами (в числе их К.М. Тахтаревым), который ему кажется подозрительным » [М: Записки, 257 // см. Л: 4, 442 (курсив мой. – В . В .)].

Все непосредственные связи были в руках Союза и всех «молодых», которые эмигрировали прямо с мест. Естественно было, что они и писали во все организации письма, неправильно информирующие места о положении дел. Всем «старикам» должны были казаться чрезвычайно странными все те обвинения, которые экономисты предъявили группе. Ленин не без большого основания недоверчиво отозвался о Тахтареве, – это был действительно один из самых последовательных «экономистов» «молодых».

Группа «Освобождение Труда», не чувствуя за собой сколько-нибудь прочной поддержки практиков и не имея перед собой связного изложения воззрений противника, была в чрезвычайно затруднительном положении, и при всем том она не ограничивалась намеками и ничего не говорящими упреками по адресу экономистов, а вела с ними непримиримую борьбу.

«Революционная организация C.-Д. пыталась опираться на те группы и организации, – как сказано в первомайской листовке 1900 г., – которые имеют мужество решительно отвернуться от ложных друзей с.-д. и не затемняют положение дел в нынешней социал-демократии России широковещательными фразами на ту тему, что все обстоит благополучно».

Правильная ли тактика? Несомненно, правильная. Только таким путем группа «Освобождение Труда» могла сохранить свое непримиримо ортодоксальное лицо, свои революционные воззрения и только так можно было вырвать российскую организацию из-под влияния оппортунистических идей.

Группе эту задачу выполнять долго не удавалось в должной мере, но это потому, что долго не налаживались связи со «стариками», частью ушедшими в каторгу, частью заключенными в тюрьмы.

Дело значительно изменилось, когда Плеханов получил солидную поддержку от Ленина, практику которого он знал, и который, по-видимому, в 1895 году еще оставил по себе прекрасное воспоминание.

У П.Н. Лепешинского в его «На повороте» имеется описание всех обстоятельств появления в Минусинской ссылке «Credo» и составления ответа на него. Немедленно по составлении как «Credo», так и ответ был переслан в Туруханск Мартову. Колония Туруханска не только сама присоединилась к протесту, но и связалась с Вятской ссылкой, которая также одобрила точку зрения Ленина.

Мартов совершенно прав, когда, оценивая эту «перекличку», пишет:

«Это взаимное „перекликание“ различных мест ссылки, в которых тогда находились сотни борцов, собиравшихся вернуться к активной работе, сыграло большую роль в ускорении процесса мобилизации социал-демократических сил, со всей силой развернувшегося в ближайшие годы и позволившего создать впоследствии „искровскую“ организацию. Резкое выступление В. Ильина и его „колонии“ в следующем году только опубликованное Г.В. Плехановым в его книжке „Vademecum для редакции „Рабочего Дела““, способствовало уяснению рядовыми работниками тех кардинальных проблем движения, смутное предчувствие которых вызывало в течение предыдущих двух лет разноголосицу и путаницу воззрений как среди „отдыхавших“ в ссылке, так и среди занятых активной работой социал-демократов» [М: Записки, 262 – 263].

Какова же должна была быть радость Плеханова и других членов группы, когда они получили этот замечательный документ.

Именно, подкрепленный полученным одобрением старых заслуженных практиков и имея перед собой столь яркий документ, как Credo, Плеханов мог приступить к составлению своего «Путеводителя для редакции Рабочего Дела». Но читатель может думать, что претенциозное имя сборнику документов было дано по каким-либо литературным соображениям.

Это неверно. «Vademecum» действительно должен был доказать самим экономистам, что они – экономисты, ибо они (т.е. те из них, которые составляли окружение «Рабочего Дела») этому не верили и отрицали свою причастность к ревизионизму.

Они очень настойчиво отмежевывались от Кусковой и Прокопович, от мыслей, высказанных в «Credo». Но ведь оттого, что они связи своих идей с воззрением авторов «Credo» не сознавали, это еще далеко не означает, что их не было.

Наоборот, они были чрезвычайно родственными явлениями, и Плеханову доказать это не стоило большого труда.

2.

В чем сущность «экономического» направления? Чего хотела «экономическая» оппозиция и откуда она взялась? Постараемся в нескольких словах ответить на эти вопросы.

Многие историки склонны видеть в экономизме отражение идеологии того стачечного экономического движения, которое прокатилось по промышленной России в последние годы перед новым столетием! Если это и верно, то только в определенном, очень ограниченном смысле.

Массовые экономические стачки, разумеется, имели чрезвычайно большое значение: экономизм перекинулся из Западного края в промышленные районы и принял широкое распространение в сравнительно короткий срок только потому, что стачки и экономическое движение пролетариата создали крайне благоприятные условия для этого.

Но при всем том это две вещи разные и смешивать их, либо принять их за причину и следствие никак нельзя, не греша против истории. Стихийный стачечный «экономизм» является начальной формой рабочего движения, его пережило рабочее движение всех стран. До момента возникновения и оформления сознательного авангарда движение рабочего класса неизбежно «экономично», т.е. ставит себе конкретные экономические задачи и является естественным врагом всяких далеких «конечных целей», которых оно не сознает, которых оно не видит и о которых, следовательно, у него отсутствует всякое суждение.

Такой «экономизм» не только не опасен, сам по себе он является лучшим и верным показателем того, что рабочий класс, охваченный им, находится на пути к превращению в «класс для себя». Он стал у нас чрезвычайно опасным потому, что его начали возглавлять оппортунисты, которые появились на совершенно иной почве; оппортунизм – это болезнь не начинающегося, а уже развитого рабочего движения. Своеобразие нашего экономизма в том и заключается, что у нас два процесса, протекших в других странах раздельно и на довольно внушительном расстоянии, на некоторое время совпали.

Общеизвестен исторический факт, что экономизм, как оппортунистическое течение, вышло из среды западных организаций, основной кадр которых составляли ремесленники.

Исторически установленным следует считать другой факт, что среда, из которой вербовались экономисты, была отнюдь не тот полукрестьянский, малосознательный рабочий молодняк, который пришел на фабрику еще вчера – этот молодняк вскоре пробудился к политической жизни и не только не пошел по экономическому пути, а, совсем наоборот, наполнил ряды чистых политиков террористов нео-народников, из которых образовалась партия социалистов-революционеров. Правое крыло социал-демократии, наоборот, вербовалось из числа развитых, политически совершенно сознательных представителей рабочих передовиков. Именно поэтому они импонировали «старикам» и именно поэтому им удалось после провала старого состава подполья занять быстро их место. Это крайне важно отметить, ибо этот факт еще больше показывает, что экономизм, как оппортунизм, корни свои имеет там же, где вырос ревизионизм западный, – в среде ремесленной и передовиков-рабочих, т.е. тех привилегированных слоев пролетариата и тех групп мелкобуржуазной демократии, которые ближе всего стоят к буржуазии и непосредственно подпадают под ее идеологическое влияние.

Е. Кускова и С. Прокопович – самые последовательные выразители этого вида экономизма – в таких словах формулируют основные положения «нового» направления. «Основной закон», который можно вывести при изучении рабочего движения, – линия наименьшего сопротивления; было время, когда такой линией на Западе была «политическая деятельность» – это было в эпоху создания «Коммунистического Манифеста». «Но когда в политической деятельности была исчерпана вся энергия», когда на арену выступила неорганизованная «черная масса», – тогда стал неизбежным «кризис марксизма». Внимательное наблюдение за ходом развития рабочего движения от 1848 г. до бернштейниады привело автора «Credo» к тому заключению, что подготовляется коренное изменение, которое понемногу и совершается:

«Изменение это произойдет не только в сторону более энергичного ведения экономической борьбы , упрочения экономических организаций , но главное, и это самое существенное , в сторону изменения отношения партии к остальным оппозиционным партиям. Марксизм нетерпимый, марксизм отрицающий, марксизм примитивный (пользующийся слишком схематичным представлением классового деления общества) уступит место марксизму демократическому, и общественное положение партии в недрах современного общества должно резко измениться. Партия признает общество, ее узко-корпоративные, в большинстве случаев, сектантские задачи расширяются до задач общественных, и ее стремление к захвату власти преобразуется в стремление к изменению, к реформированию современного общества в демократическом направлении, приспособительно к современному положению вещей, с целью наиболее удачной, наиболее полной зашиты прав (всяческих) трудящихся классов» [цит. по П: XII, 477 – 478];

такая чрезвычайно отчетливая формулировка автора «Credo» применима к экономистам с большой оговоркой – не все шли так далеко, однако у всех основная тенденция была аналогична, и «Credo» был общею всему экономизму идеальной формулировкой воззрений. Основное положение его, что

«линия наименьшего сопротивления у нас никогда не будет направлена в сторону политической деятельности» [цит. по П: XII, 478],

– экономизмом принималось за неоспоримое положение, вследствие чего нельзя было миновать и утверждения автора «Credo», что разговоры о самостоятельной рабочей политической партии есть не что иное, как продукт переноса «чужих задач, чужих результатов на нашу почву».

Не менее радикально и решительно расправлялся с марксизмом и тактикой группы «Освобождение Труда» другой из отмеченных нами авторов; в своем письме к П. Аксельроду он пишет, что его точка зрения

«далека как от Шульце-Делича, так и от некоторых положений Коммунистического Манифеста » [цит. по П: XII, 493 – 494 (курсив мой. – В . В .)].

К числу «некоторых» положений принадлежит вопрос о социальной революции:

« После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции » [цит. по П: XII, 488].

К тому же разряду «некоторых» вопросов принадлежит вопрос о том, должен ли рабочий класс бороться за свержение самодержавия:

«Он говорит, что теперь пропагандировать рабочим свержение самодержавия, т.е. „ просто-напросто революцию “ (курсив мой. – В . В .), это значит подвергать их величайшей опасности» [П: XII, 11].

А что же делать рабочему классу в России?

«Остается, ничего не ожидая, ни на кого не возлагая надежд, самим рабочим, при существующей форме правления , теперь, немедленно, неустанно и шаг за шагом добиваться политических прав» [цит. по П: XII, 489].

Нужно ли еще умножить число цитат, чтобы стало ясно, какие принципы развивала оппозиция? В статье, направленной против группы «Освобождение Труда» и ее программы, имеется еще одна формулировка, не лишенная интереса:

«…до сих пор в России не было политической агитации, и мы полагаем, что для нее пока еще нет в России места» [цит. по П: XII, 510].

Итак, экономическое направление выступило противником сознательного руководства авангардом пролетариата, его движением, против организованной политической агитации и за борьбу на основах повседневных экономических требований и запросов рабочего класса, против сознательной революции, диктатуры пролетариата, против того, что у западных критиков носило название «конечных целей». Вначале оппозиция восхваляла стихийность против сознательности, против планомерного руководства в процессе развития. Эта оппозиция «молодых» скрестилась с настоящим оппортунизмом западного типа Прокоповича и Кусковой, воззрения которых ничем по существу не отличаются от воззрения ревизионистов бернштейнианцев.

Мы уже выше отметили, что «Рабочее Дело» упорно отказывалось от экономизма и ревизионизма и доказывало, что не только оно само не придерживается экономизма, но что такого направления в русском рабочем движении не существует. Плеханову предстояло доказать редакции «Рабочего Дела», что, во-первых, экономическое направление – несомненный реальный факт и, во-вторых, что само «Рабочее Дело» грешит весьма и весьма этим грехом. И он обстоятельным разбором документов показал всю мелкобуржуазную природу оппозиции, антимарксистский характер ее идеологии. А доказать это – значило доказать невозможность пребывания в рядах одной партии, по меньшей мере с наиболее последовательными из них.

Группа «Освобождение Труда» пыталась поставить вопрос об их исключении из партии. –

«Когда пишущий эти строки (Плеханов) поднял вопрос об исключении из партии г. NN, как человека, совершенно отрицающего точку зрения социальной демократии… мое предложение вызвало горячий протест со стороны наших „молодых“, объявивших, что они считают и будут считать его своим товарищем» [П: XII, 21].

NN остался в «Союзе русских социал-демократов», и статья, которую он написал против группы «Освобождение Труда», прямо свидетельствует, что у него все осталось на том же месте, – NN оказался неисправимым оппортунистом. Мы уже привели выше несколько ярких примеров из нее. Вот еще один перл:

«политическая агитация может быть начата лишь тогда, когда сами рабочие самопроизвольно (без революционной бациллы – интеллигенции) начнут борьбу с самодержавием» [цит. по П: XII, 512].

Г.В. Плеханов совершенно справедливо указывает этим ярым сторонникам «агитации на экономической почве», что еще задолго до них народовольцы-бунтари прекрасно усвоили себе ту простую мысль, что «агитация должна опираться на ближайшие экономические нужды рабочего класса», эта правильная, но старая мысль, однако, очень далека от той, что проповедуют сторонники «экономического направления», и группа «Освобождение Труда»

«восстает не против агитации на экономической почве, а против тех агитаторов , которые не умеют воспользоваться экономическими столкновениями рабочих с предпринимателями для развития политического сознания производителей » [П: XII, 33 (курсив его. – В . В .)].

Это не в бровь, а в глаз экономизму. Спор идет не о том, нужна ли агитация на экономической почве, а о том, нужно ли использовать столкновение рабочих с капиталистами для пробуждения политического сознания рабочего класса? Западноевропейское рабочее движение, вопреки уверениям г. NN и ММ, тоже имело аналогичный бунт против политики, но там так же, как и на русской почве, он был выведен на свежую воду революционной социал-демократией.

После опубликования такого верного путеводителя, как «Vademecum», редакция «Рабочего Дела», разумеется, не могла утверждать ни то, что она не ведает о существовании экономизма, ни то, что у самой у ней неприкрытые симпатии к этому «направлению».

Рядом своих блестящих статей в «Заре» и «Искре» Г.В. Плеханов искусно обнаружил в «новом» оппортунизме несомненную буржуазную сердцевину и антипролетарские тенденции.

Сделать это – было равносильно добить его. После первого номера «Зари» полемика между ней и «Искрой», с одной стороны, и «Рабочим Делом», с другой, приняла крайне обостренный характер, но экономизм от этого ни на йоту не выиграл. Единственно, что он сделал, – это понял всю опасность открытого разговора и перешел на почву «педагогии», как выразился Б. Кричевский.

«Тот не социал-демократ, кто не признает необходимости политической борьбы рабочего класса» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 2.],

– писал Б. Кричевский, – но и на почве такого признания возможны разногласия, и разногласия, существующие между группой «Освобождение Труда» и «Союзом русских социал-демократов», он думает, объясняются разным подходом к вопросу. По мнению экономистов, нужна

«известная постепенность в агитационной деятельности наших организаций, сообразующейся с уровнем данного слоя рабочих».

Эта постепенность является лишь

«необходимым педагогическим приемом , в интересах прочного вовлечения массы в движение и развития ее классового сознания» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 10.].

Это сказано очень осторожно, но разногласия ни в коей мере нельзя было считать изжитыми и исключенными, – наоборот, чем далее, тем все явственней становилось оппортунистическое существо экономизма, даже или скорее, особенно после того, как были со сцены устранены ММ и NN, лицемерным нападением на которых «Рабочее Дело» скрывало свое истинное оппортунистическое лицо. В № 8 «Рабочего Дела» В. Ив-н (Иваньшин) обсуждает «организационные задачи русского рабочего движения», ухитряясь ни разу не останавливаться на политической стороне организационной работы партии рабочего класса.

Номер 10 «Рабочего Дела» посвящен вопросу о разногласиях между «Искрой» – «Зарей» и экономистами. И Б. Кричевский («Принципы, тактика и борьба») и А. Мартынов («Обличительная литература и пролетарская борьба») заняты этим.

Плеханов ответил на это едко и очень остро статьей «О тактике вообще, о тактике николаевского генерала Реада в частности и о тактике Б. Кричевского в особенности» («Искра», № 10, от 1 ноября 1901 г.), в которой против точки зрения «дилетантов социализма» на отношение программы и тактики выдвигает свое понимание этого сложного тонкого вопроса, на котором не один социалист спотыкался. Но об этом ниже.

Настойчивость, с которой «Рабочее Дело» продолжало прежнюю проповедь оппортунизма под разными прикрасами и с различными изменениями, приспосабливая его к российской действительности, – ни в какой мере не могла способствовать ни слиянию, ни сближению двух направлений социал-демократии. Да и вряд ли тому была особая нужда: под давлением растущего движения пролетариата старый спор терял смысл – он приобретал новое обличие и тем самым требовал нового межевания, жизнь готовила молодой социал-демократии новые разногласия на той же старой почве.

Уже в январе 1902 года Плеханов имел возможность в передовице «Искры» № 14 писать:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она будто бы хотела „взять самодержавие на ура“. Теперь голоса таких „критиков“ окончательно смолкли, теперь даже неисправимые „ экономисты “ стараются придать своим речам политический оттенок» [П: XII, 188].

Он был прав. Ко II съезду партии «экономисты», составлявшие большинство в «Союзе русских социал-демократов», стали незначительной группой, не связанной с широкой местной работой; во всяком случае на II съезде «экономическая» точка зрения была представлена совершенно незначительным количеством мандатов.

Весьма интересно то обстоятельство, что, несмотря на полную победу точки зрения Плеханова – Ленина («Искры») в борьбе с экономистами, на II съезде он в начале еще не чувствует себя свободным от боязни, что между ними – «теоретиками» и «товарищами из России» – «практиками» возможны разногласия по вопросам партийного строительства. Вот один пример: говоря по поводу заявления т. Егорова (экономист), протестовавшего против действия председателя, который не остановил Павловича (Красиков), Плеханов, между прочим, замечает:

«Нет, съезд есть самая высшая партийная инстанция, и тов. Павлович, доложив съезду этот инцидент, ни в коем случае не нарушил партийной дисциплины» [П: XII, 412 – 413].

Последовавшие на это утверждение «шумные аплодисменты» убеждают его в полной солидарности между ним и съездом в толковании партийной дисциплины, и он продолжает:

«Говоря о дисциплине, я не знал, как смотрят на нее теперь товарищи, работающие в России. И вот я вижу, что большинство товарищей разделяют мое мнение» [П: XII, 413].

На дальнейшем протяжении съезда он почувствовал, что «товарищи из России» в значительной части согласны с ними, «теоретиками», не только по вопросу о дисциплине. На съезде экономисты занимали крайнее правое крыло его, и когда съезд постановил ликвидировать «Союз», – они ушли со съезда.

3.

Несколько позже, в дискуссии с большевиками, когда последние указывали на близкое родство меньшинства с экономистами, Плеханов был вынужден вернуться к экономистам.

Вопрос о его последующей, после-съездовской оценке экономизма я здесь не затрагиваю, ибо он составляет предмет следующей главы. Меня в этой статье об экономизме («Нечто об „экономизме“ и об „экономистах“») интересует его взгляд на социальную природу экономизма. Он пишет:

«Всякий, кто дал себе труд внимательно вдуматься в его (экономизма. – В . В .) теорию, понимает, что она угрожала самому существованию социал-демократии в России. Люди, выработавшие ее и занимавшиеся ее распространением в нашей среде, были идеологами мелкой буржуазии , по самой природе своей неспособными стать на точку зрения пролетариата , и именно по этой „достаточной причине“ старавшимися сузить учение Маркса , – за которое они ухватились, как за самое стройное социологическое учение своего времени, – до пределов своей собственной мещанской ограниченности. Как всегда бывает, как всегда будет и как всегда должно быть в случаях подобных экспериментов над знаменитым автором „ Капитала “, теоретики „экономизма“ оперировали с помощью некоторых весьма существенных теоретических ошибок . Важнейшими из таких ошибок являлись, как известно, два взгляда: во-первых, взгляд на отношение экономии к праву в процессе исторического развития человеческих обществ; во-вторых, – и в тесной связи с только что указанным, – взгляд на роль великих исторических партий в деле развития самосознания тех классов, интересы которых они представляют. Оба эти взгляда имели важное практическое значение» [П: XIII, 14 – 15].

Какое же? Практическое значение этих воззрений заключалось в том, что усвоивший их пролетариат лишился бы совершенно способности вести борьбу за окончательную реализацию своих «конечных целей». Из класса революционера он превратился бы в плетущегося в хвосте у либеральной буржуазии благонравного раба.

«Сообразно с природой того общественного класса, который они представляли в области идеологии, теоретики „экономизма“ были, сами того не подозревая, теоретиками „ социального мира “, от которого пролетариат не может ровно ничего выиграть, но, напротив, рискует потерять даже то, чего он уже добился социальной войной » [П: XIII, 15].

«Не будучи в состоянии понять отношение экономии к праву вообще, а следовательно, и к общественному праву, теоретики „экономизма“ нередко выступали проповедниками таких политических идей, усвоение которых пролетариатом очень значительно ослабило бы его энергию даже в борьбе с существующим у нас политическим порядком» [П: XIII, 15].

Одна проповедь такой теории – смертный грех перед пролетариатом, и за одно это следовало вести с носителями таких воззрений жестокую войну. Но экономизм имел еще другие грехи, которые даже с точки зрения мелкой буржуазии нельзя было оправдать.

«Они, идеологи мелкой буржуазии, так сильно заинтересованной в торжестве политической свободы, выступали иногда союзниками царизма. Правда, они делали это невольно и бессознательно. Но это не уменьшало вредного влияния их учения, и это еще раз показывает, до какой степени была, в свое время, для нас обязательна война с „экономизмом“» [П: XIII, 15 – 16].

Давая такую совершенно справедливую характеристику экономизма, Плеханов отнюдь не забывает о существовании двух родов экономизма.

«Между „экономистами“- практиками , с одной стороны, и „экономистами“- теоретиками – с другой, лежала, по существу их стремлений , целая пропасть» [П: XIII, 20].

И пропасть, обусловленная тем, что теоретики-экономисты проповедовали буржуазные теории, в то время, как экономисты-практики отстаивали интересы пролетариата на деле; разумеется, было простым «недоразумением» (понимая это слово не в узком смысле), что последние ухватились за оппортунистические «теории» экономистов-теоретиков, – недоразумение, опять-таки выясненное и ликвидированное практикой борьбы пролетариата.

Но, говоря о мелкобуржуазном характере экономизма, еще не значило решить вопрос о социальных корнях этого явления. Что такое та мелкая буржуазия, идеологией которой явился экономизм? Есть ли «экономическое направление» проявление «мелкобуржуазности рабочих масс» или оно представляет собою идеологию определенных групп пролетариата и некоторых слоев мелкой буржуазии?

Вульгарность и пошлости говорят те, кто, по аналогии с современностью, видят эту «мелкую буржуазию» в крестьянстве – непосредственно или в виде пролетаризированного крестьянства промышленных центров. Это шарлатанство и спекуляция на таких методах, научная ценность которых в высокой мере сомнительна.

Пролетаризованное крестьянство крупных промышленных центров, – именно в силу своего специфического положения собственников, недавно лишенных собственности, – выдвигало идеологию не оппортунистическую (которая, ведь, отличается пристрастием к буржуазному порядку), а полуанархическую. Не зашита капиталистических порядков и буржуазного общества, а ненависть ко всему тому, что разрушило его хозяйство – таков непосредственный мотив, подсознательно толкающий его на путь борьбы с капитализмом в то время, как оппортунизм является идеологией мелкобуржуазных слоев, лежащих между пролетариатом и буржуазией.

Оппортунизм является выражением интересов и воззрений таких групп и слоев мелкой буржуазии, которые более или менее выгадывают от буржуазных порядков, от победы капитализма. Таким образом полуанархизм нео-народничества был таким же мелкобуржуазным явлением, как и экономизм, оппортунизм европейского склада, – их отличительная черта только в том и заключается, что основой первой явилась полукрестьянская масса, а второе является идеологией ремесленной, интеллигенции и аристократии промышленного пролетариата. Говоря это, я, разумеется, заранее исключаю тот вид экономизма, который я выше характеризовал как «стихийный экономизм», а Плеханов называет экономизмом практиков, – это явление другого порядка.

Таким образом не в отрицании мелкобуржуазного характера экономизма вопрос – никто этого не отрицает, а в том, что этот мелкобуржуазный характер его он получил не от полупролетарских масс, которые служили звеном между пролетариатом и крестьянством, а от тех групп и слоев, которые составляли средостение между пролетариатом и буржуазией.

4.

Один из основных грехов экономизма – его поход против конечных целей. Г. ММ (г-ин С. Прокопович – во всех отношениях ныне «знаменитый») писал Аксельроду, после поездки в Бельгию, крайне характерные слова:

«Там воочию можно было наблюдать (например, в вопросе о национальной кассе) антагонизм мелких ремесленников с крупными мануфактурными рабочими, а тем более интеллигенции, мечтающей о захвате власти и социальной революции – с рабочими, защищающими свои реальные интересы . После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции » [цит. по П: XII, 488].

В этой удивительной тираде все самобытно, все по-российски, неизбежно напутано, немного в возвышенном стиле, а существо тирады – есть лишь перепев западного ревизионизма. Почему это Бельгия должна была внушить такое раскаяние г. ММ? – Причина этому – тот антагонизм между ремесленниками и рабочими и последними, защищающими свои «реальные интересы», с интеллигентами, мечтающими о революциях, которых он увидел там. Совершенно непонятно, почему все это должно было внушать стыд за «социальную революцию»? Антагонизм между ремеслом и фабрикой изживается по очень простому закону, который также работает по направлению социальной революции.

«И откуда автор письма взял антагонизм между людьми, „мечтающими“ о „социальной революции“, и рабочими, защищающими свои классовые интересы? О какой революции говорит он? О той, которая передала бы власть в руки пролетариата и тем положила бы конец господству капиталистов. Но разве же такая революция противоречит „реальным интересам“ рабочих? Нам кажется, что вовсе не противоречит. Конечно, в Бельгии, как и повсюду, еще не мало рабочих, плохо усвоивших идею рабочей („социальной“ по терминологии автора письма) революции. Но от непонимания до антагонизма еще очень далеко. И если многим рабочим еще чужда идея рабочей революции, то надо выяснить ее им, а не „стыдиться“ говорить им о ней. Но автор письма „после Бельгии“ пришел к тому убеждению, что „реальные интересы“ исключают „мечты“ вообще и мечту о рабочей революции в частности. Это убеждение лежит в основе его письма, и оно же легло в основу „Credo“» [П: XII, 11].

А настроение это очень знакомо нам теперь, после того, как мы выше более или менее познакомились с походом старших современников «талантливых учителей» гг. ММ и NN.

«Будущий строй зависит не только от класса рабочих, но и от комбинации всех условий производства, и в активную программную деятельность рабочего класса входить не может: это величина неизвестная, вероятно, даже и самому богу» [цит. по П: XII, 12 – 13],

– пишет глубокомысленный автор письма. Но разве автор забыл, что такое есть конечная цель?

«„Будущий строй“ есть цель и, как таковая , разумеется, не входит в деятельность (активную, пассивную и т.д.), которая служит средством для достижения цели» [П: XII, 13].

Значение «будущего строя» для рабочего движения гигантское и теперь, как и в дни утопистов, – но с тем принципиальным различием, что утописты рисовали себе картинки «будущего общества» с подробным изображением жизни в нем, а для современных социалистов

«„Будущий строй“ фигурирует в их программах лишь как указание на необходимость и на неизбежность устранения (а не только смягчения ) капиталистической эксплуатации и перехода всех средств производства и обращения продуктов в общественную собственность. В этом смысле „будущий строй“ является главной целью социалистической деятельности, и сказать, что он не должен входить в социалистическую программу, значит или совсем не понимать ее смысла, или окончательно отказаться от социализма» [П: XII, 12].

Автор письма этого не понимает, ибо он не понимает самых основ материалистической точки зрения, не в силах установить надлежащей связи между бытием и сознанием, надлежащей зависимости идеологической надстройки от общественного бытия. Знание этих основ, разумеется, спасло бы автора письма от многих ошибок и дало бы возможность установить правильное отношение между социал-демократической партией и рабочим классом, между «интеллигенцией, мечтающей о социальной революции», и «рабочими, защищающими свои реальные интересы». А роль ее для материалиста ясная:

«Она должна понять экономическое и ( обусловленное им ) социально-политическое положение данной страны, которыми определяются экономические интересы и политические задачи рабочего класса. Уяснив эти интересы и эти задачи самой себе , она должна немедленно перейти к уяснению их рабочему классу . Она должна стараться ускорить тот процесс, благодаря которому содержание сознания приспособляется к формам бытия . Занимаясь этим важным и благородным делом, она не только может , но и должна говорить и о социальной революции, и о захвате власти рабочим классом, так как и та, и другой, – и революция, и захват, – представляют собой необходимое предварительное условие окончательного освобождения рабочего класса от ига капитализма» [П: XII, 15].

Это так просто, для марксиста так очевидно, что не мало удивлений достойно то, что в рядах социал-демократов было много людей, внимательно читавших, а кое-кто и следовавших автору письма.

Но в том-то и все дело, что марксизма-то у авторов «Credo» и письма было мало. Их марксизм был «фальсифицированным марксизмом». Они не понимали, что социалистом быть и воздерживаться от обсуждения вопроса об уничтожении капитализма, о конечных целях – дело совершенно неосуществимое. Автор «Credo» был совершенно, несомненно, ревизионист. Гораздо менее ясно экономические тенденции были выражены в брошюре «Об агитации», в которой было высказано немало здравых суждений.

Но наряду с верными положениями в этой брошюре, как я выше говорил уже, были и такие рассуждения, которые лили воду на мельницу экономистов. Так, например, в вопросе о классе и партии авторы «Об агитации» разбирались не яснее, чем авторы «Credo».

Их теория «фазисов» могла явиться лишь, как результат чрезвычайно схематического и упрощенного представления об отношении авангарда к основным кадрам класса. Если применить теорию трех фазисов рабочего движения хотя бы к России, то получается явная путаница.

«В каком же „фазисе“ движения находится вся русская рабочая масса ? По-моему, она находится в нескольких „ фазисах “ сразу . А если это так, то нелегко определить наступление того, искомого нашим автором, „момента“, когда экономическая борьба должна будет перейти в политическую . По-видимому, он для разных слоев рабочего класса наступит в разные „моменты“. Как же нам быть? По словам автора, агитатор всегда должен идти на один шаг впереди массы. Пусть будет так. Но впереди какого именно слоя пойдем мы, как партия ? Какой именно слой опередим мы на один шаг? Если – самых передовых, то момент перехода к политической борьбе, вероятно, уже наступил. Если – самых отсталых, то он, вероятно, никогда не наступит, потому что даже в самых передовых странах до сих пор существуют и будут существовать вплоть до окончательной победы социализма такие рабочие, которые слепы и глухи по отношению к вопросам жизни» [П: XII, 80 – 81].

Такая путаница получается от очень простого смешения всего рабочего класса с его передовым отрядом – социал-демократической партией.

«Автор брошюры „Об агитации“ склоняется, по-видимому, к той мысли, что политическая борьба с царизмом начинается только тогда, когда борющиеся предъявляют правительству определенные политические требования, т.е. где заходит речь о той или другой законодательной реформе; а мне эта мысль кажется ошибкой, сильно затрудняющей нам исполнение нашей политической задачи; в моих глазах первой реформой, которую мы должны иметь в виду, является реформа политического сознания рабочего класса , и я полагаю, что, начав дело этой реформы, мы тем самым начнем политическую борьбу с правительством, великую революционную борьбу за влияние на умы рабочих, которая естественным и логическим ходом своим приведет и к известным требованиям со стороны пролетариата, и к известным уступкам со стороны правительства. Автор брошюры „Об агитации“ смешивает понятие „ класс “ с понятием „ партия “ и, сосредоточив свое внимание на предполагаемом ходе развития нашего рабочего движения, он забывает о политической инициативе нашей партии ; а я считаю, что указанное смешение служит главным источником всех тех заблуждений, которые вызвали в последние годы так много споров и разногласий в нашей партии, и что устранение этого смешения необходимо для того, чтобы мы могли определить политическую обязанность социал-демократической партии по отношению к рабочему классу .

В самом деле, автор брошюры „Об агитации“ не сторонник „экономического“ направления. Но мы уже видели, что на некоторые его доводы, с полным основанием, могут опираться „чистые экономисты“. И поскольку он смешивает класс с партией, он бессознательно и невольно вносит каплю своего меду в тот улей, в котором работают теперь авторы известного „Credo“ и их единомышленники» [П: XII, 90 – 91].

Для авторов брошюры «Об агитации» Плеханов находит более мягкие слова, чем для авторов «Credo», ибо он знал, что авторы брошюры – Мартов и др. – ортодоксальные марксисты и не собираются пересматривать учение Маркса. Для Плеханова в эту пору именно так и стоял вопрос. Кто критикует Маркса, ополчается против «конечных целей» пролетариата – тот враг; сугубый же враг тот, кто принижает рабочее движение, победа которого будет «величайшим торжеством нравственного идеализма», до движения с «узкими, грубыми, желудочными целями».

«Освободительное движение рабочего класса совершается в пользу огромного большинства , и его торжество навсегда положит конец эксплуатации одних людей другими» [П: XII, 64],

– напоминает он им.

«Но между борющимся пролетариатом и его великой целью стоит свирепый и близорукий эгоизм высших классов, которые чувствуют себя прекрасно при теперешнем общественном порядке и в лучшем случае могли бы добровольно согласиться лишь на некоторые частные его переделки . Благодаря этому свирепому и близорукому эгоизму, немало крови рабочих пролилось в XIX веке и, вероятно, немало прольется ее и в XX. И против этого эгоизма пролетариат имеет лишь одно средство: объединение своих сил ради завоевания политической власти. Когда рабочий класс тем или иным путем добьется политического господства, тогда консервативное упорство эксплуататоров разобьется о революционную энергию эксплуатируемых, и тогда будут устранены указанные нами противоречия, унаследованные XX веком от XIX; царство капитализма будет окончено; начнется эпоха социализма» [П: XII, 64].

XX век осуществит лучшие и радикальнейшие стремления прошлого, XIX века. Однако уверенность в неизбежности победы ничуть не должна забывать, что задача предстоит далеко не из легких.

«Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами. Нас ожидает на нем много частных поражений и тяжелых разочарований. Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений. Уже теперь в великом социалистическом движении обнаруживается два различных направления, и, может быть, революционная борьба XX века приведет к тому, что можно будет mutatis mutandis назвать разрывом социал-демократической „ Горы “ с социал-демократической „ Жирондой “» [П: XII, 64 – 65].

Говоря о социал-демократической Жиронде, Плеханов произносил почти пророческие слова. Не подозревал он (да и не только он один) при этом, что он сам в решительную минуту не будет в рядах «Горы».

Но, каковы бы ни были судьбы лиц, судьба движения решена, победа, несомненно, будет за пролетариатом.

«За него ручается как общий ход социального развития в цивилизованном мире, так и – в особенности – развитие той производительной силы, которую Маркс назвал самой важной из всех: самого рабочего класса . Социалистический идеал все глубже и глубже проникает в среду пролетариата, развивая его мысль и удесятеряя его нравственные силы. Людям, борющимся во имя этого идеала, буржуазия уже в настоящее время может противопоставить лишь голое насилие, да бессознательность некоторой – правда, пока еще очень значительной – части трудящихся. Но бессознательность уступит место сознанию, передовые рабочие подтолкнут отсталых, и тогда… тогда буржуазии останется разве уже „непротивление злу насилием“, потому что на стороне революционеров будет тогда также и физическая сила» [П: XII, 65].

Итогом всей борьбы Плеханова за «конечные цели», за этот четверть-вековой период явилась программа нашей партии и комментарии его к ней. Но прежде, чем перейти к вопросу о том, как наша программа (автором которой является Плеханов) решает вопрос о конечных целях движения пролетариата, нам следует остановиться на одном вопросе, имеющем большой интерес.

Роль политической партии в борьбе за «конечные цели» выше была выяснена. Но возникновение и рост целого ряда разновидностей оппортунистических и ревизионистских течений внутри партии пролетариата, естественно, выдвинули один вопрос, крайне важный, от решения которого зависело очень многое. Каков предел допустимых разногласий внутри партии пролетариата?

Этот вопрос был настойчиво обсуждаем особенно в эпоху борьбы с экономизмом и поэтому после разбора критики их похода на марксизм будет уместно рассмотреть вкратце и этот вопрос: как его решал Плеханов?

Вопрос о демократии, как я выше указал, был в предшествующую эпоху решен исключительно метафизически, но, несмотря на это, он не стал вопросом большой дискуссии, и лишь случайно и вскользь подвергался обсуждению и то лишь принципиально. Не то было с вопросом о насилии в борьбе за социализм и о терроре. Существование в революционном движении направления, ставящего все на насилии, таким образом подменявшее – не только в теории! – силу насилием (анархисты разных фракций), а еще того более возникшее у нас террористическое движение естественно должно было держать этот вопрос в центре внимания Плеханова. Вопрос сам по себе не большой и представляет собою один из образцов (блестящих, как увидим ниже) применения диалектической формулы целесообразности к действительности, но тем не менее на нем придется останавливаться несколько подробнее: по этому вопросу всего более несуразностей приписывается Плеханову.

1.

Террор, как система, очень недавнего происхождения в России.

Он оформился и был теоретически обоснован буквально на глазах Г.В. Плеханова и при его энергичнейшем участии, хотя и отрицательном. В одной из предыдущих глав я уже проследил как зарождение терроризма, так и начало борьбы Плеханова с этой новой системой. Там же я отметил, что было бы большой ошибкой в противовес террористам назвать народников противниками террора. Известно, что «Земля и Воля» отнюдь не избегала террора. Народники были противниками террора, как системы, считали чрезвычайно вредными попытки положить в основу деятельности революционной организации, сделать основным средством борьбы террор.

Последующая история показала, что правы были народники, но в ту переломную эпоху трудно было иметь беспристрастное суждение и временами колебались даже народники в своей твердости, особенно в первые моменты, в начале деятельности террористов, когда кучка отважных революционеров вела тяжелую, сверхчеловеческую борьбу с самодержавным правительством.

Было время после первого марта, когда шли совсем не шуточные переговоры о вхождении «Черного Передела» в «Народную Волю», которые окончились неудачей, нужно полагать, вследствие непримиримости народников, которые видели в Плеханове уже совершенно оформившегося «марксида» и резонно полагали, что вхождение «Черного Передела» с ним во главе в «Народную Волю» не может не оказать сильного влияния на программу и тактику – на идеологию терроризма. В своем «Почему мы разошлись?» Плеханов допускает участие Дегаева в неудаче этой попытки объединения социалистических революционных сил; допуская частичное влияние посторонних факторов, мы полагаем, что правы те, кто полагают главную причину неудачи в том, что члены Исполнительного Комитета видели в Плеханове, который отнюдь не скрывал своих симпатий по адресу социал-демократии, представителя определенных тенденций, враждебных народовольчеству.

Во всяком случае, попытки объединить обе революционные организации потерпели крах, и в сентябре 1883 года появилось «Объявление об издании Библиотеки Современного Социализма» с извещением об организации группы «Освобождение Труда».

Как ни странно, но этот факт не оказал особенного влияния на отношение двух групп, и первоначально тон их полемики был значительно мягок: со стороны группы «Освобождение Труда» был ряд попыток смягчить наиболее спорные пункты, стереть наиболее острые углы разногласий, имея в виду привлечь этим народовольческую интеллигенцию в новую организацию, на точку зрения научного социализма.

Следы такого компромисса легко заметить на первой блестящей брошюре, изданной группой «Освобождение Труда», – «Социализм и политическая борьба».

Нужда в таком бережном отношении к предрассудкам передовой интеллигенции была чрезвычайно большая; хотя «Народная Воля» после первого марта быстро клонилась к упадку, однако предрассудки в головах народовольцев сидели очень крепко, особенно по некоторым вопросам. Было, разумеется, много наивности в стремлении группы «Освобождение Труда» сделать «Народную Волю» марксистской. Плеханов был глубоко наивен, когда писал:

«Мы думаем, что партия „Народной Воли“ обязана стать марксистской, если только хочет оставаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, в котором оно находится в настоящее время» [П: II, 105].

Само собой разумеется, было бы очень хорошо, если бы она действительно могла стать на точку зрения марксизма. Но в том-то и дело, и это не трудно было тогда же заметить, что народовольчество органически, хотя бы в силу его эклектизма, не способно было стать на точку зрения такого по существу догматически последовательного учения как марксизм. Была совершенно исключена возможность перехода людей, сшивавших свою теорию из лоскутков дюрингианства, бакунизма, бланкизма, отчасти лавризма, на точку зрения научного социализма.

Чем же тогда объяснить такое обращение Плеханова к «Народной Воле»? – Соображением все той же дипломатии, конечно.

Но народовольцы не были склонны к дипломатии и политике примирения: в ответ на эту миролюбивую брошюру они устами Л. Тихомирова жестоко обрушились на группу: утописту-бланкисту мудрено было понять Плеханова.

Плеханов принялся за «Наши разногласия», совершенно убежденный в бесплодности всякой дипломатии с руководителями «Народной Воли». Но если он совершенно махнул рукой на вождей и руководителей «Народной Воли», то его еще долго не покидала надежда вербовать в той среде, где более всего симпатией пользовались народовольцы – среди учащейся и демократической интеллигенции – последователей научного социализма. Жестоко критикуя Тихомирова и в его лице идеологов и вождей народовольства, он бережно пытается объяснить рядовым «террористам» и «народникам» отношение марксизма к террору, к крестьянству, к общине. Нас сейчас интересует вопрос о терроре.

Каково будет отношение рабочей партии к террору?

«Мы нисколько не отрицаем важной роли террористической борьбы в современном освободительном движении. Она естественно выросла из наших социально-политических условий. И так же естественно должна способствовать изменению их в лучшую сторону. Но взятый сам по себе, так называемый, террор только разрушает силы правительства, очень мало способствуя сознательной организации сил его противников. Террористическая борьба не расширяет сферы нашего революционного движения; напротив, она сводит его к героическим действиям небольших партизанских кучек. После нескольких блестящих успехов наша революционная партия видимо ослабела от сильного напряжения и не может уже оправиться без притока свежих сил из новых слоев населения. Мы рекомендуем ей обратиться к рабочему классу, как самому революционному из всех классов современного общества» [П: II, 349].

Приведенная цитата замечательна во многих отношениях. В ней сдержанно, но почти целиком, высказано то самое, что в свое время выдвигал он против терроризма в былые годы своего народничества. На самом деле, сравнивая его взгляд начала его чернопередельчества с тем, что он здесь говорит, внимательный читатель не откажет нам в праве утверждать, что его взгляд на террор принципиально мало изменился с того времени; новым является то, что вместо крестьянства, работу среди которого он противопоставлял терроризму, теперь он выдвигает рабочий класс, «самый революционный из всех классов современного общества», к которому он и предлагает обратиться современными террористам. Но он тогда считал, что терроризм помешает успешной деятельности среди крестьян, в то время как теперь он утверждает, что, обращаясь к рабочим, террористы сделают свою борьбу

«более широкой, более разносторонней, а потому и более успешной» [П: II, 349].

Как это понять? Быть может, Плеханов советует организовать «рабочую партию» с тем, чтобы она взяла на себя руководство также и террором?

Наоборот, и это, пожалуй, самое примечательное в его аргументации, оно показывает, что, уступая народовольческим предрассудкам, Плеханов не шел далее того предела, когда эти уступки могли бы хоть на йоту замедлить рост классового сознания рабочего класса:

«Мы хотим обратить самое торжество революции на пользу рабочего населения нашей страны, а потому считаем необходимым содействовать его умственному развитию, его сплочению и организации. Мы вовсе не хотим , чтобы тайные рабочие организации превратились в тайные питомники для разведения террористов из рабочей среды » [П: II, 349 – 350 (курсив мой. – В . В .)].

Тогда как же надлежит понимать его утверждение, что, обращаясь к рабочему классу, террористы делают свою борьбу «более успешной»? На этот вопрос он дает ответ тут же:

«Есть другие слои населения , которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством. Но, помимо рабочих, нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить и добить раненое террористами политическое чудовище. Пропаганда в рабочей среде не устранит необходимости террористической борьбы, но зато она создаст ей новые, небывалые до сих пор шансы» [П: II, 350].

Это прекрасно сказано, но в этих прекрасных словах содержится внутреннее противоречие, которое происходило именно оттого, что, по соображениям дипломатии, он свои мысли не договаривает: ведь, если интеллигенция, на которую он и намекает, говоря «есть другие слои населения», – способна лишь ранить, а не повалить зверя; если повалить одного раненого зверя может лишь рабочий класс, – то прямо из этого вытекает то заключение, что не следует тратить порох на террор, пока пролетариат еще не готов к выполнению своей миссии, что надлежит сейчас все силы приложить к тому, чтобы организовать рабочий класс, сделав его способным «повалить зверя», и лишь тогда и ранить зверя, когда будет уверенность, что есть возможность повалить его. Что касается до заключительного предложения приведенной цитаты, которое дало повод многим критикам утверждать, что группа «Освобождение Труда» сочувствовала терроризму, то, полагаю, читатель согласится со мной, что оно прямо противоречит точке зрения Плеханова и является несомненно самой крупной уступкой народовольческой интеллигенции, уступкой, которая, однако, ничуть не затемняла основного взгляда Плеханова. Как на курьез, укажу, что на знаменитом Кенигсбергском процессе прокурор цитировал это место из книги Плеханова, чтобы доказать, что социал-демократия признает террор и поддерживает его. Прокурор, разумеется, этим обнаружил отнюдь не свои богатые знания.

Но это лишь мимоходом.

Чтобы понять подлинный смысл этой уступки, нужно вспомнить пункт о терроре в «Проекте программы группы „Освобождение Труда“ 1884 г.». Он гласит:

«Группа „Освобождение Труда“ в то же время признает необходимость террористической борьбы против абсолютного правительства и расходится с партией „Народной Воли“ лишь (! В . В .) по вопросам о так называемом захвате власти революционной партией и о задачах непосредственной деятельности социалистов в среде рабочего класса » [П: II, 361 – 362].

Эта диверсия проекта еще более утверждает нас в том, что это была одна из попыток изолировать верхи «Народной Воли». Именно потому, что среди народовольческой интеллигенции терроризм имел такую безраздельную власть, борьба с бланкизмом могла рассчитывать на успех, лишь признавая и этот его предрассудок.

«Проект программы» и «Наши разногласия» относятся к одному и тому же приблизительно времени. «Наши разногласия» были написаны против тихомировской: «Чего нам ждать от революции», которая означала, что бланкизм одержал верх в «Народной Воле», окончательно уничтожая всякую надежду на теоретическое сближение ее с марксизмом. В такие моменты, когда партийные верхи заканчивают свой теоретический «рост», – партийная масса очень часто далеко отстает, особенно народовольческая «масса»; в эпоху 80-х гг. Группа «Освобождение Труда» пыталась использовать этот разброд в народовольческом лагере, она уступала по пункту наиболее застаревшего предрассудка, надеясь натолкнуть передовую интеллигентную молодежь на путь научного социализма.

Когда второй раз «Проект» был подвергнут пересмотру (1888 г.), ситуация была уже совершенно иная. «Народная Воля» окончательно потеряла власть над умами, самый свирепый «якобинец» Тихомиров готовился принести повинную голову царскому правительству и, несмотря на то, что в эту эпоху тяжелого безвременья борьба за интеллигенцию еще продолжалась, группе «Освобождение Труда» уже не было никакой нужды вести дипломатию, она могла формулировать свою точку зрения в выражениях, наиболее соответствующих ее теоретической позиции, что она и сделала. Во втором проекте Плеханов так формулирует отношение группы к террору:

«Главным средством политической борьбы рабочих кружков против абсолютизма русские социал-демократы считают агитацию в среде рабочего класса и дальнейшее распространение в нем социалистических идей и революционных организаций. Тесно связанные между собой в одно целое, организации эти, не довольствуясь частными столкновениями с правительством, не замедлят перейти в удобный момент к общему, решительному на него нападению, причем не остановятся и перед так называемыми террористическими действиями , если это окажется нужным в интересах борьбы » [П: II, 402 – 403].

Террор таким образом занимает подобающее ему место одного из средств борьбы, которое может быть применено, если этого потребует революционная целесообразность.

Но террор – одна из сложнейших тактических проблем. Он имеет не одно лицо, не одну форму. Определить свое отношение к террору – это прежде всего означает определить свое отношение по крайней мере к двум его видам: индивидуальному и массовому. На жаргоне той эпохи это звучало иначе: тогдашние революционеры, произнеся эти слова, неизменно припоминали два классических примера, характеризующих оба упомянутых вида террора: «1 марта» и «93 год».

Чем настойчивее эпигоны народовольцев выдвигали тактику «людей 1 марта», тем она становилась менее приемлемой, ибо сами они по своим принципам, по идеологии своей ушли далеко от людей 1 марта. С течением времени, примерно к концу 80-х гг., как мы уже выше отметили, народовольчество разложилось и мало-помалу приближалось к нормальному мелкобуржуазному радикал-либерализму. Мы уже в первой главе отметили в воззрениях Желябова близость к радикализму. Эта близость стала сущностью народовольчества 80-х гг. Орган эпигонского народовольчества «Самоуправление», например, прямо отрицал «путь народной революции», как и путь дворцовых или городских революций:

«такой способ действия, не говоря уже об его трудности, может привести к нежелательному результату: мы не хотим менять одну деспотию на другую» [П: IV, 272];

вместо этих путей одинаково негодных «Самоуправление» рекомендует:

«путь легальной агитации в печати, в земствах и т.д., организацию легальных общественных протестов и легального давления на правительство» [П: IV, 273];

но так как наверняка одним «легальным» путем ничего не достигнешь, то «Самоуправление» рекомендует включить в число путей борьбы с абсолютизмом также и «пути людей 1 марта».

«Ну, а что, если правительство не испугается наших „фактов“ и в ответ на наш терроризм упорно будет продолжать свой собственный „террор“? Как в сем разе поступить надлежит? – спрашивает Плеханов. „Самоуправление“ не отвечает на этот вопрос. Оно уверено, что чему не помогут легальные протесты, поможет „путь людей 1-го марта“, и – делу конец. А вот нам все кажется, что не мешало бы „затратить свои силы на городскую революцию“ и путем людей 93-го года прийти туда , куда мы не дойдем , следуя лишь по пути людей 1-го марта . Против русского деспотизма динамит недурное средство, но гильотина – еще лучше . Оно, конечно, такой программы нельзя принять „социалистам-революционерам“, уверенным в том, что „городская революция“ „ведет к замене одной деспотии другой“. Но, ведь, и то сказать, страшен сон, да милостив бог. Ведь вон на Западе „городские революции“ не всегда же вели к деспотизму» [П: IV, 274].

Путь людей 93 года, предпочтение гильотины динамиту хорошо выясняет его отношение к вопросу о роли и месте насилия, о ее формах, в эпоху борьбы за конечные цели движения пролетариата; в этом вопросе Плеханов в отличие от социалистов-утопистов и либералов разных толков грядущую революцию мыслит в формах, близких по методам к 93 году.

Всего два года спустя он вновь возвращается к этому вопросу, чтобы с исчерпывающей полнотой осветить свою точку зрения на этот вопрос.

Празднуя столетие Великой французской революции, буржуазия охотно вспоминала 89 год и столь же охотно проклинала 93, с благодарностью отзывалась о жирондистах, – называя их защитниками свободы и законности, и поносила монтаньяров за их террор и диктатуру. Плеханов напоминает буржуазии, при каких чрезвычайно суровых условиях монтаньяры были вынуждены прибегнуть к насилию!

«У правительства, взявшего на себя борьбу с бесчисленными внешними и внутренними врагами, не было ни денег, ни достаточного войска – ничего, кроме безграничной энергии, горячей поддержки со стороны революционных элементов страны и громадной смелости принимать все меры для спасения родины, как бы произвольны, беззаконны и суровы они ни были. Призвавши к оружию всю молодежь Франции и не имея ни малейшей возможности вооружить и содержать свои армии на ничтожные средства, которые давали налоги, монтаньяры прибегли к реквизициям, конфискациям, насильственным займам, принудительному курсу ассигнаций, словом, заставили запуганные ими имущие классы содействовать спасению страны денежными пожертвованиями рядом с народом, отдававшим для этого спасения свою кровь» [П: IV, 60].

К этим внешним причинам присоединялись внутренние причины, борьба между городской беднотой за собственность и буржуазией, которая этой собственности лишаться не хотела.

«Борьба между тогдашним пролетариатом и имущим классом по роковой, неотвратимой необходимости должна была принять террористический характер. Только террором и мог отстаивать пролетариат свое господство в своем тогдашнем положении, полном самых неразрешимых экономических противоречий. Если бы пролетариат обладал тогда большею развитостью, если бы в тогдашней экономической жизни существовали условия, необходимые для обеспечения его благосостояния, то ему не было бы никакой надобности прибегать к террористическим мерам» [П: IV, 62 – 63].

Неоднократно буржуазия прибегала к террору, который отличался от террора монтаньяров тем, что он бывал несравнимо жестче.

«С июньскими инсургентами она справлялась гораздо свирепее, чем с лионскими ткачами, восставшими в 1831 году, а с „коммунарами“ 1871 г. – еще свирепее, чем с июньскими инсургентами. Террор, практикованный буржуазией над пролетариатом, далеко, бесконечно далеко оставляет за собою все (страшно преувеличенные реакционерами) ужасы якобинского террора. Робеспьер является просто ангелом в сравнении с Тьером, а Марат – чудом доброты и кротости в сравнении с буржуазными строчилами времен знаменитых майских расправ» [П: IV, 63 – 64].

Буржуазии всех цивилизованных стран еще предстоит пережить «великий бунт» рабочего класса, который, вероятно, не будет отличаться жестокостью: возвращаясь к вопросу о якобинском терроре конца прошлого века, мы скажем в утешение буржуазным писателям, содрогающимся при одном воспоминании о нем, следующую, как нам кажется, бесспорную истину.

«Предстоящий теперь в цивилизованных странах „великий бунт“ рабочего сословия наверное не будет отличаться жестокостью. Торжество рабочего дела до такой степени обеспечено теперь самой историей, что ему не будет надобности в терроре. Конечно , буржуазные реакционеры хорошо сделают , если постараются не попадаться в железные объятия победоносного пролетариата . Они поступят благоразумно , если не будут подражать монархическим заговорщикам первой революции . À la guerre , comme à la guerre , справедливо говорит пословица и в разгаре борьбы заговорщикам может прийтись плохо (курсив мой. – В . В .). Но, повторяем, успех пролетариата обеспечен самой историей» [П: IV, 64].

Он был чрезмерным оптимистом, думая, что задача социалистического переустройства – из тех задач, которые можно осуществить, не встречая бешеного сопротивления буржуазии. Но это был оптимизм, вызванный переоценкой объективного момента в революции и, с другой стороны, недооценкой силы сопротивления господствующей системы. Наша революция показывает, что напрасно пролетариат доверится возможности легкой победы над буржуазией, наоборот, очевидно «великий бунт» во всех цивилизованных странах будет сопровождаться не менее упорным и упрямым сопротивлением буржуазии, чем то, которое оказало дворянство, феодалы – буржуазии в конце XVIII в. Нет никаких оснований полагать, что в какой-либо стране буржуазия будет менее свирепа, чем у нас, и, вероятно, не менее, чем нам, рабочему классу других стран придется вести временами очень жестокую борьбу с сопротивляющейся буржуазией, но «à la guerre, comme à la guerre!» – справедливо говорит он. Грядущей революции не миновать методов 93 года, но ответственность за применение их падает на голову тех, кто и не хочет видеть неизбежное.

Наряду с этим, почти единовременно, как бы для того, чтобы с особой силой выявилось все величие массового террора эпохи революций, все бессилие единичного террористического акта, – он во внутреннем обозрении ко II книге «Социал-Демократа» пишет об индивидуальном терроре, описывая поражение народовольцев:

«Мужество этих людей, их преданность делу свободы очевидны для всякого. Но что могут сделать, или, выразимся точнее, на что могут надеяться эти мужественные люди? Они представляют собою лишь слабые, рассеянные остатки когда-то грозного ополчения. Их гибель с поразительным равнодушием переносится тем обществом, которое они напрасно стараются возбудить своими взрывами. И каждый новый террористический „факт“ приносит лишь новое доказательство того, что героизм отдельных и притом очень немногих личностей недостаточен для борьбы с целой политической системой. Мужество людей, вроде Ульянова и его товарищей, напоминает нам мужество древних стоиков: вы видите, что, при данных взглядах на вещи, при данных обстоятельствах и при данной высоте своего нравственного развития, эти люди не могли действовать иначе. Но вы видите в то же время, что их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость окружающего их общества, что их мужество есть мужество отчаяния. Террористические попытки способны, пожалуй, вызвать некоторые укоры совести в некоторых присмиревших „интеллигентах“, не успевших еще возвести в догмат пассивное подчинение передового меньшинства реакционному правительству. Но вдохнуть новые силы в этих интеллигентов они не в состоянии» [П: III, 257 – 258].

Величие якобинского террора в том, что это было выражением воли восставших масс, слабость же нашего терроризма – в его изолированности от масс. Мужество отдельных террористов уже потеряло и то значение, которое имели они лет восемь до этого, а потеряло оно его потому, что общество, интеллигенция из этого страшного десятилетия вышла опустошенной, лишенной духовного содержания. Интеллигенция была деморализована, политическая мысль сильно ослабела. Старая интеллигенция обанкротилась раньше, чем новая народилась. А кого увлечет еще «идеология мести» кроме интеллигенции? Рабочий класс?

Но эта новая сила появилась на общественной арене, как сила, которая должна была перестроить все прежние представления, все прежние методы борьбы. Пролетариат пришел со своим новым миром и своей идеологией, новыми методами и своей тактикой.

Вопрос о терроре быстро сошел со сцены и на длительное время уступил свое место целому ряду животрепещущих вопросов, чтобы вновь вспыхнуть с особой силой в 900-х годах, когда появилась партия мелкобуржуазной интеллигенции, социально-революционная, возродившая в значительно измененном виде старое народничество – его идеологию и во многом его тактику.

2.

Социал-демократия в России вступила в XX столетие с полным сознанием тех величайших трудностей, которые предстоит ей пережить. Однако это сознание нисколько не мешало ей видеть и свою силу, которая росла к началу нашего столетия с баснословной быстротой. По целому ряду объективных причин, рассмотрение которых не входит в нашу задачу, рабочее движение в России росло и развивалось чрезвычайно энергично. Социал-демократия силою вещей становилась единственно революционной партией страны, поскольку она являлась возглавляющей движение и борьбу рабочего класса, роль которого в России была значительно отлична от той, которую рабочий класс играл на Западе. В нашей стране, полуфеодальной, полукапиталистической, пролетариат ранее всех других классов осознал себя. Мы имели социал-демократию и идеологию социалистической революции ранее того, как у нас «общество», буржуазия и интеллигенция, осознало задачи буржуазной революции.

Не только мелкая буржуазия, но и буржуазный либерализм выступил на сцену, перекрашенный в социалистический цвет. И если буржуазный либерализм скоро выцвел и обнаружил свою подлинную природу, то мелкобуржуазный социализм, этот особый вид буржуазного радикализма, длительное время соперничал с социализмом пролетарским и представлял большую опасность для дела революции.

Всеобщий революционный подъем начала века вызвал к жизни народничество, которое, обновившись, и стало идеологией «межеумочной» мелкой буржуазии.

Искровцы, в частности Плеханов, занятые борьбой с экономизмом, не придавали особого значения нарождающемуся народничеству. Г. Сандомирский рассказывает, что Плеханов на приглашение прийти возражать Чернову, отвечал:

«Я партии социалистов-революционеров не признаю, такой партии в России нет».

Правда, вообще говоря, г. Г. Сандомирский очень ненадежный свидетель, но передаваемое им очень похоже на правду, отношение Плеханова к социалистам-революционерам действительно было такое – он их не признавал. Но это было до приезда за границу практиков и до того, как социалисты-революционеры при общем сочувствии интеллигенции и общества начали проповедь, а затем «факты» – террора. Тогда. «Искра» была вынуждена начать жестокую борьбу с эсэрами по всей линии, а особенно по вопросу о терроре. Особенно настаивал на этом Ленин В.И., который и устно при встречах, и письмами убеждал Г.В. Плеханова обрушиться на социалистов-революционеров И Плеханов, действительно, начал жестокую борьбу против них.

Как раз 1901 и 1902 года ознаменовались целым рядом демонстраций и террористическими актами Карповича, убившего Боголепова, и Балмашова, убившего Сипягина. «Искра» сразу же стала на сторону демонстрации и выступила против террора. Такое категорическое предпочтение демонстрации и массовых выступлений нервировали нетерпеливых из среды революционеров. Но демонстрации обходятся очень дорого, уносят много жертв – так аргументировали они, и эти доводы смущали даже некоторых социал-демократов. Для Плеханова доводы «нетерпеливых» не были новы, он их прекрасно учитывал; жертвы, конечно, будут, но их можно свести к минимуму целым рядом мер: увеличивая число демонстрантов, организовывая отпор полиции.

«Она (полиция) еще нигде не встретила отпора . А отпор психологически необходим, потому что если его еще долго не будет, то демонстрации станут утрачивать свое воспитательное влияние на массу и приобретать в ее глазах значение опыта, доказывающего полную невозможность открытого сопротивления власти. И тогда неизбежно, естественно, возникнут такие формы борьбы, которые отдалят революционеров от рабочей массы и чрезвычайно сильно затруднят им решение их важнейшей задачи, о которой они не должны забывать нигде и никогда, – задачи систематического и неуклонного содействия всестороннему развитию классового самосознания пролетариата» [П: XII, 189].

И это, действительно, так случилось очень скоро, некоторые социал-демократы склонились к террористической борьбе из-за мести. Сопротивляться, разумеется, нужно; но целесообразно – лишь организованное сопротивление. Как же организовать его? Опыт покажет и выработает соответствующие методы. Однако, не дожидаясь опыта, нужно вести ряд подготовительных работ, в том числе подготовить группы, которые хорошо усвоили тактику уличной борьбы; он цитирует брошюру об «уличных беспорядках», по поводу которой он делает следующее очень интересное замечание:

«Он (автор брошюры) советует в самом начале борьбы народа с войском как можно скорее „ изъять из обращения “ гражданское , полицейское и военное начальство . Этот совет сам по себе очень недурен. Революционная социал-демократия, вероятно, и сделает рекомендуемый автором смелый шаг в то время, когда она, крепко организовав свои силы и приобретя решительное влияние на народную массу, а следовательно, и на весь ход общественных событий, окажется в состоянии взять на себя почин вооруженного восстания для нанесения последнего , смертельного удара издыхающему царизму . Это будет счастливое время» [П: XII, 191].

А пока что, в настоящее время,

«в числе задач одно из самых первых мест занимает, по нашему мнению, организация такого сопротивления предержащим властям, которое, не будучи – пока еще преждевременным – открытым восстанием, вместе с тем обеспечило бы участникам демонстрации возможность давать хорошую сдачу полицейско-казацкой орде» [П: XII, 191].

Теперь, конечно, он ставит демонстрантам скромные задачи защиты себя от полиции, но перспектива вооруженного восстания, которая рисуется ему, как завершение предпринятых демонстраций и организации сопротивления, поразительно интересно и чрезвычайно характерно для Плеханова – революционера эпохи «Искры». Приведенные слова невольно требуют сравнения с его первым во всех отношениях замечательным «стачечным террором»: каждое из двух предложений – интереснейшие попытки сочетать конкретно массовое действие с террором. Впрочем, об этом лишь мимоходом: подробно развивать я не имею возможности здесь. Сама идея стачечного террора была крайне проста и отнюдь не фантастична, как ни в какой мере не была утопией возможность организации обороны демонстрации, которая при росте и развертывании революционного движения не могла не стать начальным фазисом, исходной формой вооруженного восстания; таким образом основная мысль статьи о демонстрациях была совершенно ясна, и схема чрезвычайно проста. И все-таки, несмотря на свою простоту и ясность, она вызвала протесты и возражения, которые особенно усилились после его статьи «Смерть Сипягина».

В этой передовой Плеханов, выражая официальную точку зрения «Искры», оправдывает Карповича и Балмашова, перекладывая всю ответственность за убийство на господствующую политическую систему России, но одновременно не скрывает от себя, какими опасностями угрожает революционному движению возрождение терроризма. Даже люди, казалось бы, не связанные с терроризмом, под влиянием свирепых репрессий и усиления реакции поговаривали о целесообразности террористических действий.

«Опыт 70-х годов показал, что от таких разговоров недалеко и до мысли о „ систематическом терроре “. Но тут-то и заключается серьезная опасность для нашего освободительного движения. Если бы это движение стало террористическим , то оно тем самым подорвало бы свою собственную силу » [П: XII, 201].

то понятно, это особенно понятно для пролетариата, которому терроризм принесет несравненно больше вреда, чем какому бы то ни было иному общественному классу, ибо

«состав рабочей армии таков, что для него самым удобным и самым действительным приемом борьбы являются демонстрации и вообще всякого рода массовые уличные движения . Терроризм же доступен для нее лишь при самых редких и исключительных обстоятельствах. При наших нынешних условиях он привел бы к тому, что из нее выделились бы и слились бы с террористами-интеллигентами отдельные личности и группы личностей, вся же остальная масса стала бы гораздо менее активной, вследствие чего только замедлилось бы – если бы не прекратилось совершенно – дело политического воспитания нашего пролетариата и надолго отсрочилось бы падение абсолютизма » [П: XII, 201 – 202].

Терроризм абсолютно вреден не только поэтому: он сугубо вреден тем, что он неизбежно приводит к отрыву партии от масс пролетариата.

«Но такое возбуждение не выдерживает и отдаленного сравнения с возбуждением, вызываемым в рабочих личным непосредственным участием их в массовых уличных движениях. В этом последнем случае возбуждение располагает к самодеятельности , между тем как сочувствие к террористам не только не исключает пассивного отношения к общественной жизни, но даже поддерживает и укрепляет его , приучая население смотреть на революционную партию, как на благодетельную, но постороннюю ему силу, которая сама все делает, сама поразит всех врагов свободы и сама обеспечит торжество революции. Терроризм изолирует революционную партию и тем осуждает ее на поражение » [П: XII, 202],

а изолированная партия рабочего класса погибнет бесславно, ибо

« в наше время тайна политического успеха заключается в искусстве вызывать движение массы . Когда идея политической свободы овладеет у нас всей рабочей массой , – как овладела она уже некоторыми ее слоями , – тогда и у нас будут происходить демонстрации, подобные гельсингфорсской» [П: XII, 203 – 204].

Сегодня эти строки поражают нас своей ясностью и революционной мудростью, но в те дни, как ни ясна была позиция «Искры», она вызывала жестокие нападения со стороны эсэров, а отчасти и со стороны групп, сочувствующих «Искре». Возмущал их и призыв «Искры» к демонстрантам – сопротивляться. Месть за избиение и репрессии, – говорили они, – не дело отдельных отрядов; это дело всей организации, которая должна взять на себя дело мести. Мстить же организации могут, лишь применяя террор – самый действительный, по их мнению, способ и средство мести. И так думали не только социалисты-революционеры – такие упреки посылали «Искре» даже бундовцы («Arbeiterstimme», № 28) – все они обвиняли искровцев в том, что они проповедуют, когда следует действовать, когда нельзя ждать. Понятно, почему Плеханов так резко вел полемику и с таким удовольствием цитировал слова Лаврова, направленные против Ткачева:

«Вы не можете ждать? Слабонервные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели внушить доверие народу. Вы не хотите ждать ! Вы не хотите? Право? Так из-за вашего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность народа? Года через два народ мог бы победить; но вот, видите ли, русской революционной молодежи невтерпеж. Надо сейчас, сию минуту… Нет, если бы самые скептические мнения о вас были верны, я все-таки не верю в существование революционной партии, которая не хочет, не может ждать минуты, когда победа будет возможна, когда победа будет вероятна. Только за народ, только с народом имеете вы право идти в бой» [П: XII, 265 – 266].

Вскоре ростовские стачки показали, до какой степени были правы искровцы – Плеханов – в своих ожиданиях массовых демонстраций. На улицу вышла рабочая масса и естественно в споре со всеми сторонниками немедленной мести позиция «Искры» чрезмерно укрепилась.

Но параллельно с дискуссией на страницах печати шли жестокие схватки и на собраниях, где часто террор бывал одним из главных вопросов спора. У нас имеется два свидетельства об одном и том же (по-видимому) сражении, где Плеханов развивал чрезвычайно интересные соображения о терроре Великой Французской революции. Г. Сандомирский так описывает выступление Плеханова на этом собрании:

«Однажды, полемизируя с анархистами о терроре, Плеханов заявил буквально следующее: Мы вовсе не зарекаемся навсегда от террора. Когда власть очутится в наших руках , мы первым же долгом поставим на Казанской площади виселицу , и Николаю II придется познакомиться с ней … (курсив мой. – В . В .). Эти слова, встреченные аплодисментами со стороны единомышленников, вызвали бурю негодования со стороны противников и крики: – Позор! Якобинцы! Вешатели!».

Очевидно, описывая то же собрание, В. Поссе пишет о самом собрании подробнее:

«Говорит он (Г.В. Плеханов) с продуманной жестикуляцией, говорит красно, точнее пестро: так и сыплются остроты, цитаты, в том числе из Крылова, ссылки на героев Гоголя и Щедрина… Несмотря на это, или именно потому, слушать его было жутко, ибо легкая, шутливая форма особенно ярко оттеняла зловещую жестокость содержания. Нападая на террор социалистов-революционеров, он восхвалял террор Великой Французской революции , террор Робеспьера (курсив мой. – В . В .). Каждый социал-демократ, – говорил Плеханов, – должен быть террористом à la Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам-революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади …

Не успел Плеханов закончить этой фразы, как среди жуткой тишины переполненной залы раздался отчетливый возглас:

– Какая гадость!

Сказано это было громко, но спокойно, убежденно и потому внушительно.

Плеханов побледнел, вернее: посерел и на минуту смешался. Окружавшая Плеханова толпа молодых поклонников и поклонниц поддержала своего учителя неистовыми аплодисментами, а по адресу протестанта понеслись негодующие крики: „Вон, вон его!“.

– Это наверное кто-нибудь из русского консульства, – говорил В.Д. Бонч-Бруевич, в то время ярый поклонник Плеханова.

Но протестантом оказался не служащий русского консульства, а довольно известный революционер Надеждин, старавшийся теорию социал-демократов соединить с практикой социалистов-революционеров.

Обещание Плеханова поставить на Казанской площади гильотину мне очень памятно, так как оно порвало последнюю нить, соединявшую меня с руководителями тогдашней социал-демократии».

Я не думаю, чтобы все, что рассказано В. Поссе, было верно. Вряд ли Плеханова могло бросить в столь ощутительное смущение восклицание одного лица (как пишет Поссе) или группы анархистов (как вспоминает Сандомирский). Плеханов знал, перед какой аудиторией он говорит, и не мог не ждать отпора со стороны анархистов, но не в этом вопрос. Важно самое существо заявления, и тут, несомненно, Поссе не изменила память. Стоит только вспомнить приведенную выше мною цитату о динамите и гильотине, о предпочтении «пути людей 93 года» перед «путем людей 1 марта», чтобы сказать, что это его мысль, что так он думал издавна, и что в этой мысли громадная революционная заслуга Плеханова. Мысль эта могла казаться столь неожиданной только В. Поссе и могла возмущать лишь таких «гуманных» анархистов, как Г. Сандомирский. Я надеюсь, мне удалось доказать, что этот доклад с приведенными сильными, энергичными формулировками не является не только принципиально новым, но прямо дословно воспроизводит его взгляд на террор, который он не переставал развивать, начиная, по крайней мере, с 1884 года.

3.

В 1903 году революционная волна поднялась так высоко, волнения, стачки, демонстрации так участились, что вопрос о революции становился вопросом дня.

Со своей стороны правительство в ответ на развитие и рост революционного движения усилило репрессии, доведя их до размеров совершенно исключительных. Белый террор в стране свирепствовал с исключительной беспощадностью.

Такое жестокое давление правительства должно было и вызвало взрыв негодования и гнева у сознательной интеллигентской молодежи и среди передовых рабочих. Создалась атмосфера, очень благоприятствующая быстрому росту террористического настроения.

Страстно обсуждался вопрос о том, каков должен быть ответ на белый террор. Ответ эсэров был ясен и, казалось бы, прост:

«на белый террор правительства нужно ответить красным террором»,

– но этот ответ лишь на первый взгляд казался ясным, на самом деле был очень сложен. Впрочем, сложным он казался лишь передовым рабочим, ибо социалисты-революционеры решали его очень просто.

Каков же был ответ социал-демократов?

« Если белый террор является естественным ответом царского правительства на возрастание массового движения рабочих , то новый и усиленный рост массового движения рабочих является необходимым ответом революционной социал-демократии на белый террор царского правительства .

Употребляя слова в их истинном значении, мы прибавим к этому, что теперь настоящий – красный – террорист не тот, кто, вступив в ту или другую „боевую организацию“, совершает покушение на жизнь того или другого помпадура, а тот, кто содействует единственному истинному революционному движению наших дней – массовому движению пролетариата. В самом деле, что такое террор? Это – система действий, имеющих целью устрашить политического врага, распространить ужас в его рядах. Но изо всех неприятных царскому правительству явлений современной русской общественной жизни ни одно не имеет такого опасного значения для него, и ни одно не внушает ему такого ужаса, как именно рост революционного сознания в народной массе. Ведь это правительство потому и старается испугать нас высшей мерой наказания , что наша агитационная деятельность доводит его до высшей степени страха . Ведь оно поэтому и грозит нам, что боится грозной силы массового революционного движения. Вследствие этого революционная агитация в массе и должна быть признана теперь самой страшной для правительства и единственной в самом деле опасной для него разновидностью терроризма» [П: XII, 448].

И опять-таки Плеханов не может и тут не противопоставлять индивидуальный террор социалистов-революционеров массовому террору Французской революции, который и нужно подготовлять широкой агитацией и организацией масс:

«История не знает более страшного терроризма, чем терроризм Великой Французской революции, который выдвинул на историческую сцену настоящих титанов и „божьей грозой“ пронесся над Францией, беспощадно разрушая все остатки „старого режима“. Но чем был этот терроризм? Когда он начался? Откуда черпал он свою гигантскую силу? В чем состояла тактика его сторонников? По справедливому замечанию Малуэ, он начался 14 июля 1789 года взятием Бастилии. Его сила была силой революционного движения народа. Главной отличительной чертой тактики его сторонников было стремление во что бы то ни стало поддерживать и усиливать революционную самодеятельность масс. Этот терроризм вызван был не „разочарованием“ в силе массового движения, а, наоборот, непоколебимой верой в эту силу. Его представители были руководителями французского народа в его героическом единоборстве с соединенными силами европейской реакции. История этого терроризма чрезвычайно поучительна для русского революционера. Но она поучительна именно потому, что непрестанно твердит нам о необходимости подготовлять нашу российскую народную массу ко взятию наших всероссийских бастилий » [П: XII, 449 – 450].

Только агитация в массе дает революции ту силу, которая поможет ей

«не оставить в его (царизма) безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

Я думаю, взгляды Плеханова на террор столь выяснены, что я мог бы на этом покончить, если бы не еще два чрезвычайно интересных эпизода, относящихся уже к первой половине революции.

Я имею в виду статью Плеханова о терроре в «Vorwärts’е» с особым мнением редакции ЦО германской социал-демократии и то, что изменилось в его позиции по отношению к террору в дни революции 1905 года.

Статью в «Vorwärts’е» он написал после окончания Кенигсбергского процесса, где прокурор использовал так некстати цитату из «Наших разногласий». Г.В. Плеханов восстанавливает там взгляд социал-демократии на террор и развивает уже знакомые нам воззрения в более систематическом виде:

«Наш современный политический порядок ставит влиянию сознательных социалистов на народную массу чрезвычайно много препятствий. Для преодоления этих препятствий необходима трата очень больших материальных средств и моральных усилий. Жизнь выработала у нас целый слой так называемых профессиональных революционеров , т.е. людей, которые посвящают революционной деятельности всю свою жизнь и все свои силы. Эти профессиональные революционеры представляют главный и трудно заменимый фермент революционного брожения в массе. И если бы они занялись „террором“ вместо того, чтобы вести пропаганду и агитацию в рабочей массе, то распространение революционных идей в этой массе, наверное, оттого не прекратилось бы, но шло бы, несомненно, слабее и медленнее .

Поэтому мы осуждаем особенно строго именно террористическую деятельность профессиональных революционеров» [П: XIII, 143 – 144, в другом переводе],

– говорит он; к террору прибегают люди, разочаровавшиеся в массовой работе, ему сочувствуют люди, стоящие далеко от рабочего движения, которым импонируют геройство и самопожертвование террористов.

«Эти люди не знают, что при русских политических условиях деятельность пропагандиста или агитатора требует гораздо больше самоотверженности, чем самое смелее покушение . Это забывают иногда даже западноевропейские социалисты, которые, не одобряя террора, как орудия борьбы, говорят, однако, по временам о наших террористах, как о героях par excellence . Этим они немало вредят нашему делу, делу пролетариата, делу воспитания массы для решительной и радикальной борьбы с царизмом» [П: XIII, 145, в другом переводе].

Повторяю, мысли этой статьи, – как нетрудно судить читателю, – его привычные мысли; мы думаем обратить внимание читателей на примечание редакции «Vorwärts’а», которое сильно окрылило социалистов-революционеров. В примечании говорится о солидарности с точкой зрения Плеханова в целом, но

«нам кажется, – гласит примечание, – что не потерянная надежда на пролетарское рабочее движение порождает в настоящее время покушения, но приобретенное на опыте убеждение, что рабочее движение, если не прибегнет к этому средству, не будет иметь при царском абсолютизме возможности действительного развития. Нам кажется, что людей, решающихся на такое дело, движет рядом с возмущением, отчаянием против совершенных царскими сыщиками злодеяний, также и надежда, что так, наконец, должен быть и так только и может быть очищен путь для настоящего рабочего движения. Нельзя также не признать, что при настоящем положении вещей в России такой акт, если сам по себе, конечно, не обеспечивает надолго избавления, то, однако, в данный момент облегчает страшный гнет, лежащий у всех на душе, и потерявшим надежду вселяет новую надежду, обесчещенным – чувство восстановленной чести».

Примечание это было продиктовано тем настроением, которое вызвало у западноевропейских социалистов убийство фон Плеве. Огромное значение имело при суждении, разумеется, и незнание сил рабочего класса России, неверие в его мощь и революционную сознательность. Ближайшие же месяцы показали, как правы были русские социал-демократы и насколько недооценивали силы русского пролетариата западноевропейские социал-демократы. Однако примечание это свою долю вреда успело принести. В течение двух месяцев с лишним «Революционная Россия» вела на его основе нападение на социал-демократию.

Но в России разразилась революция, было не до теоретических споров. И вот тут-то и сказался весь якобинский темперамент Плеханова.

Припомнил он свои советы демонстрантам дезорганизовать ряды противников путем «изъятия» начальников, как гражданских, так и военных.

«Тогда еще рано было привлекать внимание читателей к этому шагу, и мы говорили о нем только предположительно . Теперь настала пора говорить о нем, и мы заявляем категорически: дезорганизация правительственной власти , – каких бы „ изъятий “ она ни потребовала , – представляет собой , ввиду современной военной техники , совершенно необходимое условие удачного вооруженного восстания . Поэтому революционеры должны уметь дезорганизовать правительственную власть в нужную для них минуту» [П: XIII, 195].

Но как это сделать, минуя метод террора? Можно было предполагать, что Плеханов, так много боровшийся против террора, в самый критический момент также будет советовать «изъять из оборота начальников»… путем агитации. Так и изображали дело социалисты-революционеры, которые имели зуб против Плеханова. Но, на самом деле, Плеханов был бы плохим революционером, если бы не смог в нужный и решительный момент правильно применить свой же собственный метод, по которому лучшим способом борьбы является тот, который дает максимальную пользу при данных конкретных условиях, – пользу для пролетариата, конечно.

«Но дезорганизация неприятеля, очевидно, предполагает ряд таких действий, которые называются у нас террористическими . Стало быть, берясь за оружие, мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится и его значение, как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его, как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации; поэтому, готовясь к восстанию, нам надо будет отвести ему надлежащее, – хотя, как видит читатель, и строго подчиненное , – место в нашем плане военных действий.

В 70-х годах первые проповедники „терроризма“ смотрели на него именно как на дезорганизацию правительственной власти . Они так и называли его дезорганизаторской деятельностью . В течение долгого, очень долгого времени „террор“ дезорганизовал не правительство, а самих революционеров. Во время восстания он дезорганизует врагов революции. И не найдется ни одного социал-демократа, который, откажется прибегнуть к нему в такое время. Кто борется, тот хочет победить; кто хочет победить, тот должен соблюсти те условия, от которых зависит победа.

Это признание чрезвычайно важной роли „дезорганизаторской деятельности“ открывает социал-демократической партии путь для соглашения с разными террористическими группами, уже существующими или могущими возникнуть в ближайшем будущем. Тут опять мы говорим, конечно, не о программном, а о чисто практическом соглашении: ты сделаешь то, между тем как я сделаю вот это; ты захватишь неприятельский обоз, между тем как я нападу на него с такого-то фланга и т.д.» [П: XIII, 195 – 196].

Он жестоко ошибался, – не все социал-демократы понимали столь простые вещи. Его же софракционеры чинили ему препятствия и эти превосходные якобинские советы встретили отклик лишь у большевиков.

Мартов свидетельствует, что в 1905 году

«был момент, когда даже Плеханов, давнишний противник террористических методов, поставил в Совете партии вопрос о соглашении с социалистами-революционерами на предмет террористических актов, вполне целесообразных в данных политических условиях. Соглашение было сорвано лишь вследствие ультиматума Аксельрода и Мартова, заявивших, что они выйдут в таком случае из состава Совета и будут апеллировать к партии. Среди большевистских элементов партии симпатии к террору также возросли, но в общем и целом партия устояла на своей прежней позиции отрицания террора».

Это очень ценное свидетельство Мартова. В нем Плеханов рисуется к тому же, как превосходный диалектик, умеющий руководствоваться не только в теории, но и в вопросах практики интересами революции. Под давлением меньшевиков вопрос был снят с очереди, но он не остался без влияния на его публицистические статьи и выступления.

Отголосков этого можно найти в печатных произведениях 1905 года немало. В «Дневнике» № 3, например, он пишет:

«Газеты на днях сообщали, что в Петербурге одним из предводителей черной сотни выступил какой-то статский советник, сопутствуемый какими-то прилично одетыми господами в цилиндрах. До всей этой прилично и неприлично одетой сволочи нам, разумеется, нет никакого дела. По отношению к ним мы можем признать только один прием: террор » [П: XIII, 350 – 351].

Заметные следы его сохранились в предисловии к 1-му тому собрания его сочинений.

Мы не думаем останавливаться на политической позиции Г.В. Плеханова в первой революции, – это выходит за пределы настоящей главы; однако, умеренность и тактический оппортунизм его этой эпохи ничуть не умалят значения того взгляда на террор, который развивал Плеханов до 1904 года. Свое настоящее завершение и подлинное революционное развитие этот взгляд нашел в тактической системе российского большевизма, а затем и российского коммунизма. В этом смысле В. Чернов и буржуазные писаки, которые в 1917 г., после Октября, бросали Плеханову обвинение в том, что наши воззрения на террор суть развитие его учения, были правы.

Правы были они тогда, когда называли Плеханова якобинцем. В нем было очень много якобинского. Л.Б. Каменев передает слова В.И. Ленина

« В Плеханове живет подлинный якобинец »

– такую высокую похвалу В.И. Ленин воздавал редко кому. Изложенное выше не оставляет ни тени сомнения насчет того, что Плеханов действительно заслужил такое почетное название.