1.

Быть может, во всей политической биографии Плеханова нет периода более интересного, чем этот маленький промежуток времени от второго съезда до начала первой революции.

Он многознаменателен тем, что именно в эту пору стало совершенно очевидно, что пути партии и Плеханова расходятся, и это стало ясно не только для членов партии и непосредственных участников в борьбе на съезде и вне его, – он сам не мог не видеть этого.

На втором съезде по основному боевому вопросу – организационному – Плеханов поддерживает Ленина.

Непосредственно вслед за вторым съездом партии центральные учреждения сделали попытку собрать и сколотить партию. Как ни резки были разногласия на съезде, надежда на подчинение меньшинства воле съезда еще не была окончательно потеряна. Представители большинства съезда были столь еще уверены в возможности мирного исхода, что делали представителям оппозиции ряд уступок. Ленин и Плеханов были готовы принять старый состав редакции, при условии предоставления большинству одного места в Совете от редакции. Это предложение Глебова – члена ЦК – показалось оппозиции недостаточным.

Тем временем как Плеханов, так и Ленин предлагают всем ушедшим оппозиционерам в порядке частных переговоров и товарищеских увещеваний сотрудничать в «Искре». Мартов рассказывает:

«С Лен[иным] я виделся раз. Он просил меня передать всем предложение о сотрудничестве. Я сказал, что [формальный] ответ дам, когда мы вместе обсудим это формальное предложение, а пока отказался. Он много говорил о том, что, отказываясь сотрудничать, мы „наказываем партию“, что никто не ждал, что мы станем бойкотировать газету» [Письма, 87].

Но до этого ли было оппозиционерам, которые готовились к долгой кампании?

«Жду Ал[ександра] Ник[олаевича] и Веру Ив[ановну], чтобы выработать план кампании» [Письма, 87],

пишет Мартов и излагает план действий оппозиции, который сводится к тому, чтобы требовать не только ввода всей старой редакции, но и кооптации не менее 2 членов оппозиции в ЦК.

«Это условие прямо необходимо, ибо наших практиков в противном случае ждет самая постыдная травля» [Письма, 88],

– оппозиция готовится с самого же начала таким образом к жестокой войне и с этой целью хочет захватить не только ЦО, но и обеспечить себе возможность ведения «практической работы» на местах. Когда эта тенденция оппозиции стала ясной, Ленин и Плеханов взяли более твердый курс – они выдвинули требование безусловного подчинения оппозиции воле большинства съезда. Мартов пишет от 13 сентября:

«Общая позиция наших „победителей“ теперь такова: никаких уступок и полное подчинение. Прежние обещания восстановления стар[ой] ред[ак]ции взяты назад, отчасти потому, что „примирители“ своей двусмысленностью подали надежду, что нас можно будет развратить атмосферой „примирительства“ и откупиться меньшим; с другой, потому, что пришли из России вести об агитации наших друзей и сильно раздражили „победителей“»…

«Лен[ин] и Плех[анов] угрожают нам тем, что никаких литерат[урных] предприятий нам „не разрешат“, а против нашего „бойкота“ выступят с буллой об отлучении. Наше настроение от всех этих буффонад не понижается: все говорит за то, что серьезные социал-демократы будут с нами, и что, борясь решительно , мы своего добьемся . Теперь, с приездом Старовера, мы сообща (нас тут 16 человек) обсудим практические шаги на первое время, пошлем человек 6 в Россию и будем бомбардировать ЦК предложениями об утверждении нашей литерат[урной] группы» [Письма, 91 – 92].

Впрочем, Мартов здесь явно преувеличивает под впечатлением идущих отовсюду сплетен, ибо, придерживаясь принципиально «твердой» линии, сторонники большинства вели непрерывные переговоры, и не кто иные, как Ленин и Плеханов, предлагали оппозиции принять участие в обсуждении вопросов о выяснении подлинных разногласий.

Но оппозиция вела жесточайшую агитацию за бойкот центральных учреждений, что по весьма справедливому утверждению Ленина не могло не привести к расколу.

К двадцатым числам сентября приехал за границу другой член ЦК – Ленгник, который и возобновил вновь официальные переговоры со старой редакций. Ленгник устраивал ряд совещаний с меньшинством, в которых наивный член ЦК занимался весьма непроизводительным делом. По словам тов. Ленина,

«он опровергал наивные россказни и взывал к партийному долгу меньшевиков».

Это было совершенно безнадежным делом, ибо даже самые мирно настроенные оппозиционеры к этому времени уже не могли исходить из интересов партии, а, рассуждая и вставляя требования, имели в виду интересы группы.

«Во всех наших действиях, планах и переговорах мы обязательно и безусловно должны помнить интересы , стремления и настроение оппозиции , объявившей себя солидарной с нами » [Письма, 93 (курсив мой. – В . В .)],

– пишет Аксельрод Потресову и Мартову 24 сентября. Оппозиция уже имеет свой нелегальный центр-бюро в составе: Аксельрода, Дана, Мартова, Потресова и Троцкого, имеет своего секретаря, готовится выпускать свой орган, а самое главное имеет свою собственную фракционную дисциплину, в силу которой ни один из членов оппозиции не выступает иначе как «посоветовавшись» и от имени «оппозиции». При таких условиях, разумеется, всякие примиренческие речи не могли не показаться смешными, а всякие уступки в целях «изживания» разногласий – утопией.

«Наконец, 4 октября тов. Плеханов объявляет, что сделает последнюю попытку покончить с этой нелепостью. Собирается собрание всех шести членов старой редакции в присутствии нового члена ЦК. Битых три часа доказывает тов. Плеханов неразумность требования „кооптировать“ четырех из „меньшинства“ на двух из „большинства“. Он предлагает кооптировать двоих , чтобы, с одной стороны, устранить всякие опасения, что мы хотим кого-то „заезжать“, задавить, осадить, казнить и похоронить, а с другой стороны, чтобы охранять права и позицию партийного „большинства“. Кооптация двух тоже отвергается » [Л: 8, 340 – 341].

Для всякого, кто умел видеть вещи так, как они есть на самом деле, было совершенно очевидно, что дальнейшие разговоры о примирении ни к чему не приведут, – поэтому 6 ноября Плеханов и Ленин обратились ко всем старым сотрудникам «Искры», оказавшимся в оппозиции, с предложением сотрудничать.

«Редакция ЦО заявляет, что она считает Ваше отстранение от сотрудничества ничем с ее стороны не вызванным. Какое-либо личное раздражение не должно, конечно, служить препятствием к работе в Центральном Органе партии. Если же Ваше отстранение вызвано тем или иным расхождением во взглядах между Вами и нами, то мы считали бы чрезвычайно полезным в интересах партии обстоятельное изложение таких разногласий. Более того. Мы считали бы чрезвычайно желательным, чтобы характер и глубина этих разногласий были как можно скорее выяснены перед всей партией на страницах редактируемых нами изданий» [Л: 8, 341].

На это последовали отказы со стороны меньшевиков, которые требовали опубликования своего отказа на страницах «Искры». По настоянию Плеханова они не были опубликованы. Я не могу не остановить внимание читателей на одном указании в письме т. Троцкого Аксельроду по поводу этого обращения редакции ЦО. Он пишет:

«Недурно также указание на то, что нам будет дана свобода мнений и совести, – это после указаний Плеханова, что дебаты по спорным вопросам можно будет открыть не ранее , как через год , когда „ партия окрепнет “» [Письма, 90].

Это интересно во многих отношениях. Режим «осадного положения», который протрубили меньшевики в эту пору, особенно охотно приписывался Ленину. Из этого отрывка совершенно несомненно, что между Лениным и Плехановым не было никаких разногласий в понимании партийной дисциплины и организационных вопросов.

Но, скажет читатель, заметно противоречие между этим заявлением и попытками Ленина и Плеханова привлечь к сотрудничеству с обещанием дать возможность выявить свою точку зрения.

Тут нет никаких противоречий. Тогда, когда Плеханов говорил это – как на съезде, так и непосредственно после него, – была еще надежда на то, что наша партия ясно сознает, чтó есть дисциплина пролетарской партии. Но времени понадобилось немного для выяснения того, что такого сознания и помина нет, что воспитанные на кружковой узкой деятельности люди не умели подняться выше групповых интересов, что длительное пребывание в атмосфере постоянной «свободы от партийной дисциплины» выработало у нас целую категорию лиц, которые не имели никакого представления о том, что есть партия и ее дисциплина. Поэтому нельзя было не считаться с этим, нельзя было не попытаться соединить все партийные элементы вокруг ЦО. Противоречия тут нет. Между заявлением на съезде и последними попытками ЦО отношение такое же, как между идеалом и его компромиссным осуществлением.

Лишенная опорных организаций оппозиция приступила к борьбе за местные комитеты, с одной стороны, и за захват Лиги революционной социал-демократии, с другой. Рассылались на места люди, писались пространные письма, используя для этих целей весь аппарат старой «Искры» и все ее связи.

 

2.

Было совершенно естественно со стороны ЦК точно установить права и обязанности Лиги, которая после съезда партии и после выбора центральных учреждений стала организацией с весьма неясными задачами. Но «оппозиция» успела захватить в свои руки Лигу и когда заправилы Лиги узнали о намерении ЦК выработать устав ее – всполошились.

«10 октября ЦК обращается с циркуляром к Лиге, заявляя о вырабатываемом им уставе и приглашая членов Лиги к содействию. Съезд Лиги в то время был отклонен администрацией ее (двумя голосами против одного). Ответы сторонников меньшинства на этот циркуляр сразу показали, что пресловутая лояльность и признание решений съезда были лишь фразой, что на деле меньшинство решило безусловно не подчиниться центральным учреждениям партии, отвечая на их призывы к объединенной работе отписками , полными софизмов и анархических фраз. На пресловутое открытое письмо члена администрации, Дейча, мы ответили вместе с Плехановым и другими сторонниками большинства решительным выражением „протеста“ против тех грубых нарушений партийной дисциплины, при помощи которых должностное лицо Лиги позволяет себе тормозить организационную деятельность партийного учреждения и призывает к такому же нарушению дисциплины и устава других товарищей» [Л: 8, 345 – 346].

Почувствовав, до какой степени ненадежна их позиция, меньшевистские руководители Лиги поспешили предупредить ЦК, созвав съезд Лиги.

«Внезапно, „как гром из ясного неба“, на головы членов Лиги обрушился циркуляр ЦК, из которого они, ожидавшие со дня на день очередного съезда своей организации, узнали, что ЦК „приступил к выработке“ нового устава для Лиги. Члены Лиги (большинство) ответили, что устав своей организации они намерены сами себе выработать , а администрация созвала съезд Лиги» [М: Борьба, 39 (курсив мой. – В . В .)].

Такая странная амбиция способна была взорвать хоть какой миролюбивый ЦК! Однако даже такой анархический акт, как желание самим выработать себе свой устав, не вызвал решительных действий со стороны партийных центров; наоборот, в ответ на это ЦК отказался представить свой проект и тем самым как бы признал право этой, ничем от других не отличающейся, организации писать себе уставы по собственному желанию.

И ЦК и ЦО в лице Ленина и Плеханова пришли на съезд Лиги с благим желанием непосредственным участием повлиять на ход решений. Борьба приняла исключительно острые формы, – гораздо более острые, чем на съезде.

Уже с выбора президиума стало очевидно, что большинство съезда Лиги не на стороне «большинства» второго съезда партии. Для получения большинства меньшевики прибегли к самым непозволительным мерам, в том числе – перевесом двух голосов лишили права голоса всех тех, кто был в России, что вызвало, понятно, возмущение Плеханова и всей «твердой» части съезда. Вторая схватка произошла по вопросу о том, докладывать ли одному Ленину, как делегату Лиги, или дать содоклад Мартову. После бурной борьбы Мартову съезд предоставил слово, как «корреспонденту».

В то время, как доклад Ленина касался изложения происшедшей на съезде борьбы, Мартов доклад свой построил на весьма зыбком основании, – передаче сплетен и ряда прямых клеветнических выходок по адресу как Ленина, так и Плеханова. Это привело к уходу «твердых» со съезда до окончания обсуждения второго пункта порядка дня.

«Тов. Плеханов заявил протест против „ сцены “, – это была, действительно, настоящая „сцена“! – и удалился со съезда, не желая излагать приготовленных им уже возражений по существу доклада. Ушли со съезда и почти все остальные сторонники большинства, подав письменный протест против „недостойного поведения“ тов. Мартова» [Л: 8, 347].

Решающим моментом съезда Лиги стало обсуждение все того же вопроса об уставе, – на этот раз об уставе Лиги.

Меньшинство защищало анархический лозунг, – мы сами себе составим устав, уснащало защиту его крепкими словами, от которых Плеханов приходит в негодование и взывает к «достоинству съезда», но это было напрасно: съезд не желал стать выше обычных эмигрантских личных перебранок, – это еще более обостряло и без того резко-нервное настроение съезда. А нервничать было из-за чего, ибо принцип, провозглашенный меньшинством, не мог не привести все к тому же кустарничеству; организационный оппортунизм острее всего, резче всего сказался именно в этой попытке толковать § 6 устава съезда партии в анархическом смысле.

Возражая меньшевикам, Плеханов говорит:

«Как понимаем мы автономию организации и кто может определить пределы этой автономии? § 8 партийного устава говорит следующее: „Все организации, входящие в состав партии, ведают автономно все дела, относящиеся специально и исключительно к той области партийной деятельности, для заведования которой они созданы“. Всякий комитет, вырабатывающий себе устав, должен выяснить, как понимает он этот пункт. Может быть, я не понял докладчика, но мне показалось так: если все организации ведают свои дела автономно, то мы автономны в выработке устава. Такое рассуждение неправильно. § 6 говорит, что комитеты создаются высшими инстанциями; значит, они не могут быть автономны в создании своей организации, в выработке своего устава. Если бы это было так, то они были бы автономны по отношению к целому, к партии. Это уже не бундистская точка зрения; а прямо анархическая. В самом деле, анархисты рассуждают так: права индивидуумов неограниченны; они могут прийти в столкновение; каждый индивидуум сам определяет пределы своих прав. Пределы автономии должны быть определены не самой группой, а тем целым, частью которого она является. Наглядным примером нарушения этого принципа может служить „Бунд“. Значит, пределы автономии определяет или съезд, или та высшая инстанция, которую создал съезд. Власть центрального учреждения должна основываться на нравственном и умственном авторитете. С этим я, конечно, согласен. Всякий представитель организации должен позаботиться, чтобы учреждение имело нравственный авторитет. Но из этого не следует, что если нужен авторитет, то не нужно власти. Если бы тов. Ленин, которого называют представителем помпадурского централизма, смотрел так, он был бы не более, как анархист. Представлять авторитету идей авторитет власти, – это анархическая форма, которой не должно быть здесь места. Мне говорят, будто этот параграф нужно понимать так, что ЦК организует комитеты там, где их нет. Будто бы это так? А как же понимать параграф об объединении и направлении их деятельности? Это что? Теперь, когда началось царство единства… ( Громкий смех …) Вам это смешно? Нас этот смех не удивляет. Мы отвечаем на него презрительным пожиманием плеч. ЦК имеет право и обязанность, если не организовать наново там, где уже что-нибудь есть, то реорганизовать эти учреждения таким образом, чтобы их деятельность не вредила деятельности целого» [П: XIII, 367 – 368].

Может показаться странным современному читателю, что такие элементарные вещи нужно было доказывать и с боем отстаивать, – однако более половины съезда ушло на борьбу именно вокруг этого вопроса о пределах и природе автономии местных организаций и о праве ЦК реорганизовать данный комитет. В процессе этой дискуссии отдельные положения чрезвычайно выпукло обрисовались. На вопрос Дейча:

«если не утвердят устава, будет ли Лига считаться существующей» [П: XIII, 368],

Плеханов отвечает вопросом:

«Можно или нет продолжать существовать, если устав не получит утверждения? („ Можно . Конечно , можно !“) На основании какого же устава? На основании того устава, который ЦК находит несоответствующим интересам партии? Если бы я так поступал, я бы поступал не как член партии» [П: XIII, 368].

Этот диалог вполне уяснил суть вопроса тут же для многих членов фракции твердых, особенно для Плеханова. Он, защищая предложение Конягина, говорит:

«Несомненно, резолюция т. Конягина („Устав Лиги вступает в силу лишь с момента утверждения его ЦК“) представляет большие неудобства, и я при других обстоятельствах был бы против нее. Но я был бы против нее только потому, что она представляет из себя аксиому, и что странно ставить на голосование аксиому. Но в настоящее время понятия так спутались, что многие аксиомы подвергаются сомнению. Поэтому я нахожу, что резолюцию т. Конягина принять необходимо. Резолюция же т. Мартова, насколько я понял, гласит так: „Мы должны выработать устав и готовы представить его на рассмотрение ЦК“. Если смысл этого предложения таков, что мы выработаем устав и будем держаться его даже в том случае, если он будет забракован, то я – категорически против такого предложения, и целый лексикон щедринских слов не мог бы убедить меня в противоположном. Нельзя иначе поступить, как голосовать за предложение тов. Конягина» [П: XIII, 368 – 369].

Я не могу не привести еще одну речь Плеханова, так блестяще защищавшую точку зрения тов. Ленина. Он говорит:

«Во внутренних делах мы автономны, это так. А во внешних? Кто определяет пределы, рамки автономности каждой организации? („ Съезд ! § 13!“) § 13 надо истолковывать. Дать право интерпретировать закон – значит дать право отменять его. Кто будет интерпретировать этот закон? Относительно определения своих внешних отношений мы не можем не быть автономными. Это – точка зрения „Бунда“, которая с треском провалилась, а вы становитесь на нее. Вот почему резолюция тов. Конягина должна быть принята» [П: XIII, 369].

Но резолюция Конягина вместе со всеми поправками, в том числе и Плеханова, была отвергнута. Меньшинство перешло на обсуждение вопроса о приеме новых членов Лиги (§ 1 устава Лиги). Немедленно встал вопрос: имеет ли право ЦК вводить новых кандидатов? Меньшевики жестоко возражали против поправки Конягина по этому вопросу.

Выступая в защиту поправки, Плеханов мотивировал следующими словами необходимость предоставления ЦК этих прав:

«§ 6 партийного устава ясно говорит: „ЦК организует комитеты… распределяет силы…“. Если ЦК организует комитеты, то он их и реорганизует, а как он может их реорганизовать, если он не может вводить новых членов? То же самое относится и к распределению новых сил. Далее § 9 говорит: „Все постановления ЦК обязательны для всех партийных организаций“. И так как все постановления… („ Все постановления ? И незаконные также ?“) обязательны для всех партийных организаций, то я нисколько не сомневаюсь, что если ЦК постановит ввести в нашу организацию новых членов, то мы и обязаны их принять» [П: XIII, 370].

Но съезд отклонил и эту поправку. Тогда член ЦК, присутствовавший на съезде, – т. Ленгник, – признал съезд незаконным и ушел, вместе с ним ушли и все «твердые» с Лениным и Плехановым во главе. Представитель ЦК, Ленгник переносит вопрос о Лиге в Совет партии, который выносит постановление, признающее действия Ленгника правильными. Оно же предлагает члену ЦК реорганизовать Лигу путем введения туда новых членов.

Такое постановление не могло не вызвать жесточайшего обострения отношений. Угроза раскола стала вновь с совершенной реальностью.

 

3.

Приблизительно к этому времени относится разговор Плеханова с Даном, который бежал из ссылки и приехал в Женеву как раз в дни начала раскола. О своем разговоре с Даном Плеханов рассказывает, что он происходил в его квартире, в присутствии Ленина.

«Вы тогда только что бежали из ссылки и, приехав в Женеву, застали здесь начало раскола между большевиками и меньшевиками, так много навредившего с тех пор нашей партии. Я был тогда не на стороне меньшевиков, потому что считал их поведение на II съезде, – на котором раскол и получил свое начало, – ошибочным. Но я считал разногласие незначительным и употреблял все усилия для восстановления мира в среде еще так недавно единодушных сторонников „Искры“. Когда Вы пришли ко мне по приезде в Женеву, я сейчас же дал Вам понять, что готов очень многое сделать в интересах мира. Вы согласились взять на себя роль посредника и, в качестве такового, явились ко мне на квартиру для переговоров со мной и с Лениным. Во время нашей беседы я, обсуждая требования, предъявленные меньшевиками, выразил ту мысль, что они противоречат духу некоторых постановлений съезда. В ответ на это Вы спросили меня, неужели я могу говорить об этих постановлениях без улыбки авгура ? Вопрос этот так неприятно поразил меня, что я прекратил переговоры с Вами и даже оставил без ответа ваше письмо, посвященное тому же вопросу о мире. Повторяю, при нашем разговоре присутствовал т. Ленин» [П: XIX, 368 – 369 (курсив мой. – В . В .); статья написана в виде письма к Ф. Дану].

Вся меньшевистская часть партии именно с этой «улыбкой авгура» говорила не только о съезде, но и о партии, и Дану не в первый раз удается выпалить очень удачную фразу, особенно хорошо характеризующую его и его единомышленников.

Только такой баснословный цинизм меньшинства и привел к тому, что после съезда Лиги вопрос о расколе стал вопросом наиболее актуальным. Всем стало совершенно ясно, что над партией повисла непосредственная опасность раскола. В.И. Ленин рассказывает:

«Атмосфера раскола после съезда Лиги надвинулась так грозно, что Плеханов решил кооптировать старую редакцию. Я предвидел, что оппозиция не удовлетворится этим, и считал невозможным переделывать решение партийного съезда в угоду кружку . Но еще менее считал я позволительным становиться поперек дороги возможному миру в партии, и поэтому вышел из редакции после № 51 „Искры“, заявив при этом, что от сотрудничества не отказываюсь и не настаиваю даже на опубликовании о моем выходе, если установится добрый мир в партии» [Л: 8, 102].

Плеханов этот рассказ Ленина оспаривает:

«Он говорит: „Атмосфера раскола после съезда Лиги надвинулась так грозно, что Плеханов решил кооптировать старую редакцию“. Это не точно. По уставу Плеханов не имел никакого права „ решить “ это: кооптация могла быть только единогласной . Я просто „решил“, что неуступчивость партийных центров наносит огромный ущерб партии и что поэтому надо своевременно сделать уступки. А так как я был убежден, что тов. Ленин не согласится с этим, то я „ решил “ выйти в отставку , о чем и довел до сведения тов . Ленина . Он позабыл или нашел неудобным вспоминать об этом» [П: XIII, 43].

Оспаривал он и второе утверждение Ленина.

«Когда я сказал тов. Ленину, что я хочу выйти из редакции, не считая возможным поддерживать своим участием в ней политику неуступчивости, ведущую партию к гибели, тов. Ленин возразил: „нет, уж лучше я выйду, потому что, если выйдете вы, то всякий скажет: очевидно, Ленин неправ, если с ним разошелся даже Плеханов“. На другой день тов. Ленин подписал свою отставку» [П: XIII, 43].

Теперь трудно сообразить, почему понадобилось Плеханову приведенное «исправление», по существу дела оно не только не уличает в чем-либо Ленина, – оно только показывает, что Плеханов рассказал не все, не более. Вот как Мартов передает Аксельроду суть дела:

«Плеханов пришел к нам с „белым флагом“! После эпизода с Советом на следующий день, – т.е. в день вашего отъезда, – Плеханов пригласил Веру Ивановну и Александра Николаевича и заявил, что „coup d’etat не удался“ и что он решил немедленно сделать все уступки , лишь бы избежать открытого раскола. Он предлагает нам: кооптацию всех в редакцию без всяких условий , кооптацию нескольких в ЦК, два места в Совете, узаконение Лиги. Тогда он ставит Ленину ультиматум , и если Ленин не соглашается , он уходит » [Письма (последний курсив мой. – В . В .)].

Совершенно несомненно: Плеханов решил кооптировать. Но что же означало его желание уходить? Смысл этого жеста был очень прост; альтернатива стояла перед Плехановым крайне сложная: либо с Лениным – и тогда раскол, либо принять условия оппозиции – и тогда… Плеханов по крайней «непрактичности» своей не замечал, что и тогда не миновать раскола, ибо Ленин не лицо, Ленин целое направление, революционная непримиримость коего ему хорошо была известна.

Тут впервые, с особой очевидностью обнаружил Плеханов, как на много он отстал от практической жизни партии, живой, настоящей партии, а не ее отдаленного отражения в женевских кафе. Мимо него оба крыла социал-демократии в течение двух месяцев от съезда успели оформиться: он все думал, что речь идет о споре между Лениным и им, с одной стороны, и добрых полдюжины – с другой. Если бы это было верно, то, конечно, он был бы прав: в интересах партии можно жертвовать одним человеком, если даже один этот – В.И. Ленин. Но он жестоко просчитался, ибо, повторяю, за время, пока он был озабочен примирением и переговорами с Даном и др., жизнь намного подвинулась вперед в смысле дифференциации общественных сил не только в лагере либеральной буржуазии, но и в рядах социалистов: гора и жиронда родились. Таким образом, подняв белый флаг – в целях устранения войны – на одном из фортов собственной позиции и не озаботившись выступлением единовременно и единым фронтом со своими товарищами – Плеханов только ослабил позицию большинства и тем самым лишь усилил борьбу, ибо меньшинство начало войну за остальные позиции с еще бóльшим остервенением.

Получив, таким образом, официальное приглашение, оппозиция изложила свои «воззрения» на условия примирения в следующих, выразительных словах, посланных Плеханову Потресовым 3 ноября:

«Многоуважаемый Г.В.!

Мы принимаем ваше предложение выработать условия для устранения возникшего в партии конфликта. Вот наши условия:

1. Переговоры ведутся между нынешней редакцией ЦО и ЦК, с одной стороны, и представителями оппозиции, сложившейся в результате решений съезда партии – с другой.

2. Восстанавливается старая редакция „Искры“.

3. В состав ЦК вводится определенное количество членов оппозиции; точнее это количество определяется при переговорах. С момента начала переговоров всякая кооптация в ЦК приостанавливается.

4. В Совете два места предоставляется членам оппозиции.

5. Съезд Лиги и его решения признаются законными. В администрацию Лиги кооптируется член ее меньшинства.

P.S. Мы ставим эти условия, как единственно обеспечивающие партии возможность избежать развития возникающих между ними разногласий в хронический конфликт, грозящий самому существованию партии» [П: XIX, 378].

Исключительный цинизм этого документа заключается, конечно, в том, что авторы его, подобно Дану, смотрели на партию, на центральные ее учреждения, на съезд, словом, на все, что должно было быть для «организованного представителя авангарда пролетариата» святыней, с улыбкой авгура.

Письмо Старовера передается через нарочного ЦК в Россию. Плеханов продолжает вести с Мартовым и К-о переговоры. Мартов пишет в уже цитированном письме от 4 ноября:

«Сегодня Плеханов дал ответ: ЦК не решился дать ответ, не списавшись с сочленами. Пока и Ленин не дал ответа, но Плеханов предложил послать редакции формальный запрос – дают ли они на кооптацию, независимо от того, что ответит ЦК? Мы и послали такое письмо. Вероятно, Ленин не даст окончательного ответа, прячась за спину ЦК, и побудит последний отказать. Тогда, – по словам Плеханова, – Ленин, вероятно, согласится на кооптацию и уйдет под сень ЦК, а Плеханов предлагает нам вести (вместе с ним!) в „Искре“ войну против ЦК».

И далее прибавляет:

«Как бы то ни было, Ленин разбит. „Робеспьер пал“, – говорит Плеханов, – и Плеханова теперь ругательски ругают его вчерашние адъютанты. Плеханов очень удручен».

Для оппозиционного склочника, каким выказывает себя Мартов во всем этом томе переписки, разумеется, не было понятно, почему Плеханов удручен, и он готов это приписать мелким вопросам, вроде вопроса об устранении некоего г-на Ру из редакции.

Однако тут была глубокая трагедия в положении Плеханова, и его удрученность этим и была обусловлена. Он понимал всю циничную антипартийность поведения оппозиции, и, с другой стороны, боялся раскола.

А оппозиция тем временем готовит за пазухой камень на всякий случай.

«Мы пока что продолжаем готовить „Крамолу“ (моя статья уже набирается), чтобы, если Ленин не уступит и редакцию, тотчас же выступить. Если ваше первое письмо поступит к № 1, будет очень хорошо» [Письма, 97],

– пишет Мартов от 9 ноября и попутно сообщает:

«Плеханов, по-видимому, достаточно тверд в своем решении» [Письма, 98].

Спустя неделю Мартов пишет вновь:

«Ленин прислал Плеханову официальное заявление, что, ввиду требования Плеханова о кооптации нас, он, Ленин, выходит из редакции. Мы с Плехановым сегодня обсуждали вопрос: как быть? Дело в том, что ленинцы усиленно возбуждают „народ“ против Плеханова, обвиняя его в том, что он, вопреки „воле съезда“, хочет ввести в редакцию „мартовцев“. Этим должна быть создана подходящая „обстановочка“ для последующей борьбы ЦК, руководимого Лениным, с „Искрой“. На уступки со стороны ЦК Плеханов потерял надежду. Дабы помешать расчету Ленина, мы выработали такой план: как только приезжает сюда член ЦК (его ожидают на днях), Плеханов заявляет в ЦК, что, ввиду отказа Ленина, и при данных трудных обстоятельствах, он, Плеханов, не берет на себя единоличную ответственность кооптировать 4 членов, что он считает безусловно необходимым, а потому спрашивает мнение ЦК. Одно из двух: либо ЦК – если желает, чтобы „Искра“ выходила, должен будет ответить, что признает в данных обстоятельствах необходимой кооптацию, и тогда с Плеханова снимается ответственность, и Ленин теряет одно орудие в борьбе с нами. Либо же ЦК уклоняется или прямо заявит, что кооптация таких-то нежелательна, и тогда нам остается такой исход: Плеханов объявляет в „Искре“ о своих переговорах с ЦК и апеллирует к комитетам, чтобы в течение 2-месячного срока они прислали свой ответ на такой же вопрос: до получения ответа мы входим в редакцию, и выходим из нее, если ответ будет отрицательный, и в таком случае odium нашего внеофициального положения „начальство“ возьмет на себя. О последнем исходе мы еще с Плехановым не столковались (мы думали, что, если ЦК ответит отрицательно, то Плеханов уйдет, и тогда, по уставу, Совет должен назначить новую редакцию), но, судя по всему, и Плеханову понравится этот выход. Напишите, как ваше и Троцкого мнение по этому поводу»? [Письма, 99]

Такая длинная выписка не оправдала бы терпение читателя, если бы в этих досужих «планах» того времени, вырабатываемых за спиной Плеханова в лагере, и формально (на половину), и по существу ему враждебном, не отражалась вся напряженная атмосфера вокруг Плеханова, то окружение, которое в процессе переговоров обволакивало его.

Уже по этому отрывку ясно, что меньшинство вело хитрую и тонкую игру с Плехановым. Они старались выработать такие «планы», которые бы усыпили бдительность Плеханова и вполне удовлетворили их требованиям, «интересам, стремлениям и настроениям» их группы. А наивный Плеханов тем временем, думая, что он готовит почву для единства, ставит Ленина в такие условия, когда тот не мог не подписать свое отречение.

Ленин, действительно, в этот день окончательно подписал свое заявление об уходе из редакции, которое гласило:

«Не разделяя мнения члена Совета партии и члена редакции ЦО, Г.В. Плеханова, о том, что в настоящий момент уступка мартовцам и кооптация шестерки полезна в интересах единства партии, я слагаю с себя должность члена Совета партии и члена редакции ЦО.

P.S. Во всяком случае, я отнюдь не отказываюсь от посильной поддержки своей работой новых центральных учреждений партии» [Л: 8, 64].

Как ни хорохорилась оппозиция, как ни гремела о том, что «Ленин разбит», однако этот отказ застиг ее врасплох. Не менее сомнений вызвало оно и у Плеханова. Во всяком случае, вплоть до 26 ноября он не рисковал решить вопрос о кооптации. 25 ноября ЦК прислал в ответ на письмо Старовера от 3 ноября ультиматум. Последнее слово ЦК не понравилось оппозиции. Но прежде, чем ответить ЦК, они вновь обратились того же числа к Плеханову с письмом, где писали:

«Мы еще раз напоминаем Вам, что мы считали бы желательным восстановление старой редакции с предоставлением членам меньшинства ее, в лице вашем и Ленина, полной свободы в изложении своих взглядов. Мы надеемся, что восстановление того органа, в котором мы столько времени работали вместе, совершится рано или поздно, и что Ваши благожелательные попытки достигнуть объединения завершатся успехом. От имени четырех членов бывшей редакции – Старовер » [П: XIX, 382].

Воистину великодушный был народ оппозиция! Они предлагают большинству добровольно превратиться в меньшинство, чтобы пользоваться беспредельной милостью нынешнего меньшинства. Спустя 9 лет Плеханов это прекрасно подметил сам. Но неужели тогда он не приметил такого простого обстоятельства? Несомненно, приметил. Однако такова логика примиренчества – всегда перевешивать направо.

В ответ на это письмо последовала кооптация 26 ноября старой редакции, и вот оппозиция пишет ЦК ответ на ультиматум, в котором сказывается вся зазнавшаяся грубость мелкобуржуазной оппортунистической оппозиции. Они прямо издеваются над ЦК:

«Сообщенное нам тов. Старовером заявление, являющееся ответом на его письма, повергает нас в немалое изумление» [М: Борьба, 51].

В ответ на согласие ЦК кооптировать их в редакцию, «ответ» гремит:

«По этому пункту мы ничего не можем ответить ЦК, так как, с одной стороны, не можем вступить в редакцию помимо приглашения нынешнего редактора „Искры“, а, с другой стороны, ЦК уставом партии не предоставлено раздавать места в ЦО» [М: Борьба, 51].

Все беззастенчивое лицемерие этого заявления особенно хорошо видно, если его сравнить с письмом Мартова, приведенным выше. Пока не пригласили их – они строят планы, как склонить ЦК на согласие, а когда им удалось без ЦК добиться кооптации – независимая мина, беспардонные издевательства. На предложение ЦК одно место в Совете предоставить оппозиции – следует ответ:

«Такое предложение Ц.К-та представлялось бы нам совершенно излишним, так как достаточной гарантией нормального и достойного отправления Советом своей функции при настоящих условиях мы считаем совершенное сегодня тов. Плехановым пополнение редакции ЦО 4-мя бывшими редакторами „Искры“» [М: Борьба, 51].

и т.д. в таком же духе.

Я не без умысла много останавливался на разборе документов и писем, исходивших из лагеря меньшевиков. Они, по-моему, с исключительной очевидностью доказывают, что Плеханов попал в плен к чуждому ему направлению. Чуждому не только по своим организационным понятиям и представлениям, но на первых порах и по более принципиальным вопросам.

 

4.

Он сам несколько лет спустя возвратился к этому инциденту, и крайне интересно припомнить, как он понимал и толковал свой поступок. Интересно это припомнить теперь, при рассмотрении обсуждаемого нами начала борьбы, так как оценка, данная им, по-нашему мнению, превосходная, хотя и несколько запоздалая.

Комментируя письмо Старовера от 3/ХI, он пишет:

«Старовер говорил в ней не только за себя, но также за Л. Мартова, В. Засулич и П.Б. Аксельрода. Из них Л. Мартов был на II съезде выбран одним из трех редакторов „Искры“, тогда же признанной центральным органом партии, а остальные три лица входили в состав старой редакции того же названия. Л. Мартов объявил, что не войдет в новую редакцию, пока в нее не будут приняты эти лица. Второй пункт ультиматума, заключающегося в письме Старовера, сводился, стало быть, к требованию принять Старовера, Засулич и П. Аксельрода в редакцию ЦО. И это требование объявлялось в том же письме одним из условий, „ единственно обеспечивающих партии возможность избежать развития возникших между нами разногласий в хронический конфликт, грозящий самому существованию партии“. Кто же возводил его в ранг такого важного, можно сказать, рокового условия? Те же Старовер, Засулич и Аксельрод, поддержанные Мартовым. Это значит, что Старовер, Засулич и Аксельрод говорили: „или пусть нас выберут в редакцию ЦО, или мы будем поддерживать конфликт, грозящий самому существованию партии“. Излишне доказывать, что такое поведение, вероятно, не заслуживающее похвалы даже и с анархической точки зрения, было достойно всякого порицания с точки зрения социал-демократии. Вот почему я и находился тогда, как сказано выше, в таком настроении, которое выражается словами: хоть плачь!» [П: XIX, 379]

Да, но и при всем этом Плеханов не счел для себя возможным порвать всякие связи с подобными членами партии, а повел разговоры дальше и наткнулся на разговор об «улыбке авгура». Грешили также Аксельрод и Засулич.

«Мне было до последней степени тяжело сознавать, что даже эти заслуженные товарищи, поседевшие под революционным знаменем, способны на такое тяжелое нарушение партийной дисциплины. Лица, с которыми я был близок тогда, могут, надеюсь, засвидетельствовать, как сильно страдал я от этого сознания. Я говорил себе: „если эти заслуженные ветераны способны так страшно грешить против партийной дисциплины, то чего же надо ожидать от неопытных новобранцев? Какую будущность готовят нашей молодой партии такие анархистские склонности?“ Повторяю, мне было совсем не до улыбок» [П: XIX, 379 (курсив мой. – В . В .)].

Мы выше уже видели, по свидетельству Мартова, что Плеханов был «очень удручен», друзья между собой об этом говорили откровенно, и поэтому для них не было ни в какой мере тайной и то, отчего он удручен.

«С этими товарищами, ломившимися теперь в редакцию „Искры“, я не только работал вместе до нашего II съезда. Я был совершенно солидарен с ними, – или, если угодно, они были совершенно солидарны со мной, – на этом съезде по всем вопросам программы. Мы разошлись лишь во время споров о первом § партийного устава. Я отстаивал с Лениным ту его редакцию, которая гласила, что членом партии является всякий, принадлежащий к ее организации. Мне до сих пор кажется , что иного определения и быть не может … поскольку не нарушаются права логики » [П: XIX, 379 – 380 (курсив мой. – В . В .)].

Но, в конце концов, боровшиеся искровцы были единодушны в вопросах тактики.

«Это убеждало меня в том, что для серьезного конфликта нет никакого основания, и что, стало быть, надо как можно скорее уладить хотя и возникший, но неосновательный конфликт. Так как съезд предоставил мне и Ленину право пополнения редакции новыми членами (кооптация), то я предложил немедленно же кооптировать двоих их четырех товарищей, которые, как выше сказано, ломились в редакцию „Искры“. Ленин готов был принять это предложение, но наша „оппозиция“ отклонила его: она находила, что 4 больше 2, и что для нее удобнее будет, если она войдет в редакцию в своем полном числе» [П: XIX, 380 (курсив мой. – В . В .)].

Принять их арифметику, означало бы изменить состав центральных организаций так, как не ожидал съезд. Естественно, что

«Ленин и слышать не хотел о принятии всех четырех оппозиционных кандидатов» [П: XIX, 380 (курсив мой. – В . В .)].

Но вопрос об улаживании конфликта стоял на очереди, и он, не ожидая уступчивости ни со стороны Ленина, ни его противников, наметил себе новый план передать оппозиции сформировать свой собственный кабинет. Это, конечно, было очень радикально, но на это не могли согласиться ни члены ЦК, ни Ленин.

«Состоявшийся в ноябре 1903 г. съезд Заграничной Лиги Русской Революционной Социал-Демократии довел дело до того, что мы стояли перед открытым расколом. Приходилось из двух зол выбирать меньшее. Я нашел, что меньшим злом будет исполнение требований нашей оппозиции. Ленин и тут не согласился со мной. Результатом нашего разногласия был его выход из редакции „Искры“. Этим выходом он затруднил мое положение в том смысле, что заставил меня безраздельно нести ответственность за уступки „мартовцам“» [П: XIX, 382].

После колебаний и переговоров

«я, наконец, решил поставить твердокаменных перед совершившимся фактом, т.е. произвести кооптацию всех четырех членов литературной оппозиции. Чтобы поскорее покончить с тяжелой для всех и вредной неопределенностью, я поспешил довести о своем решении до сведения оппозиции, несмотря на то, что все обстоятельства дела выяснились для меня довольно поздно вечером» [П: XIX, 383].

Вопрос о кооптации был решен, 26 ноября была произведена эта «бескровная» революция. Плеханов очутился в объятиях новых друзей.

«Мое положение в среде кооптированных редакторов „Искры“ было не сладко» [П: XIX, 386],

– откровенно признается Плеханов. И оно, действительно, было не сладко.

 

5.

Но вернемся несколько назад. Ленин фактически ушел из редакции 1 ноября, хотя заявление датировано 18 числом. № 52 «Искры» уже вышел без участия Ленина, под единоличной редакцией Плеханова. В этом номере помещена передовая статья «Чего не делать», являющаяся в некотором роде программной статьей, намечающей или, по крайней мере, нащупывающей некую новую линию. Она имеет очень большое значение для понимания эволюции взглядов Плеханова, и нам следует остановиться на ней.

Следует при этом помнить, что появлению этого номера предшествовали опять переговоры. Избранная на съезде редакция в составе Плеханова и Ленина, оставшись на съезде без Мартова, решила временно отложить печатание материалов и извещения о съезде, полагая уладить конфликт. Но, как мы видели выше, конфликт не только не уладился, но разрастался изо дня в день.

После ухода Ленина из редакции 1 ноября Плеханов медлил с выпуском номера, причем написанную им передовую он показал представителю ЦК, который отметил, что печатание этой статьи будет нарушением принятого уговора временно избегать перенесения в печать борьбы и «дрязг». Но Плеханов, очевидно, не замечал никакого нарушения уговора в своей статье, ибо, как свидетельствует тов. Ленин, он еще 10 ноября пишет члену ЦК в ответ на его запрос о судьбе № 52 с извещением:

«Напечатать сообщение о съезде значит: 1) или напечатать о том, что Мартов и другие не участвуют в „Искре“; или 2) отказать в этом Мартову, – и тогда он напечатает об этом в особом листке. В обоих случаях это доводит до сведения публики о расколе, а именно этого нам и надо теперь избегнуть » [Л: 8, 178].

Он «не замечал», – но это нисколько не оправдание. При всем том его статья была началом оглашения «дрязг».

Движение пролетариата в России теперь крепнет, и в связи с этим становится особенно ответственной роль, исполняемая его передовым отрядом. Централистская же организация последнего требует, чтобы члены центров партии были людьми с огромной осмотрительностью.

«Они должны быть, поистине, мудры , как змии », ибо «каждая ошибка, сделанная центром, неизбежно будет распространяться по всей окружности» [П: XIII, 3].

Одно из основных зол, которое, нужно избегать, – это прямолинейность, которая особенно опасна в практической области.

«Она тем более опасна здесь, что легко может быть принята за твердость характера , с которой она на самом деле не имеет ровно ничего общего, гораздо легче уживаясь с обыкновенным упрямством, отнюдь еще не обеспечивающим ни ясности политической мысли, ни твердого стремления к раз намеченной цели: известно ведь, что прямолинейные и упрямые люди часто бывают непостоянны» [П: XIII, 4].

Говоря вообще, – это, быть может, и мудрое правило, но не в применении к конкретному случаю, по поводу которого написана статья. Это было прекрасным доказательством совершеннейшей беспомощности Плеханова; он не мог видеть в нежелании Ленина идти на уступки ничего иного, как только упрямство.

Желая доказать ту совершенно правильную мысль, что в политике не должно быть раз навсегда принятых правил,

«кто хочет стать достойным победы , у того должно оставаться неизменным одно только желание во что бы то ни стало прийти к своей цели. Все остальное у него может и должно быть изменчиво, потому что все остальное имеет для него лишь относительную ценность» [П: XIII, 4].

Плеханов приводит следующий пример о ревизионизме и ревизионистах:

«Представьте себе, что наш центр, – который, разумеется, должен состоять из решительных и непримиримых врагов „ревизионизма“, – имеет дело с одной или несколькими группами таких социал-демократов, которые прежде поддавались влиянию „ревизионизма“ и боролись с „ортодоксами“ во имя „свободы критики“, но теперь увидели ту опасность, которая в нем заключается, признали все основные положения „ортодоксального“ социализма, – марксизма тож, – и теперь только вследствие некоторой непоследовательности и, так сказать, инертности мысли защищают те или другие „догмы“, любезные „ревизионистам“. Как должен отнестись наш центр к таким группам? Предать их анафеме? Исключить их из партии? Это было бы, пожалуй, легко и уж, конечно, как нельзя более „прямолинейно“. Но было ли бы это целесообразно? Другими словами: было ли бы это полезно для единства нашей партии и для борьбы с тем же „ ревизионизмом “? Мы думаем, что – нет » [П: XIII, 5].

Это невероятное рассуждение Плеханова было поразительно, если припомнить, что оно явилось ответом на аргументы против экономистов, примкнувших к меньшевикам. На самом деле, конкретно, что было плохого, ежели некоторые экономисты пришли к убеждению, что они ошибались и примкнули к социал-демократам? Ничего не было плохого в самом факте превращения отдельных экономистов, речь шла не об этом, а о том, что экономисты прямо утверждали, что Мартов и К-о после съезда осуществляли то, что экономисты выдвигали на съезде против ортодоксов, а это означало не то, что экономисты пришли, а нечто совсем другое: что Мартовы докатились до них.

Не видеть и не понимать этого можно было лишь при исключительных попечениях о «ликвидации конфликта».

Далее, читая назидание нашему центру, Плеханов пишет:

«Наш центр должен обладать большим запасом воинственности : воинственность необходима ему как представителю революционного класса. Но там, где интересы нашей партии требуют мира , он обязан быть миролюбивым , мягким и уступчивым . Руководитель организованного пролетариата, отстаивающий дело первостепенной важности, он не имеет права поддаваться своим воинственным наклонностям , когда они противоречат политическому расчету » [П: XIII, 5 – 6].

Хорошо, очень хорошо, и даже дальше, когда он говорит:

«Резкость хороша только там, где она уместна. Неуместная же резкость достойна скорее Собакевича, чем „ортодоксального“ социал-демократа» [П: XIII, 6],

он говорит сущую истину. Не нужно бы только прикрываться фиговым листком и прямо следовало поставить вопрос – требуют ли интересы нашей партии мира с теми, кто смотрел на всю эту партию по сути дела «с улыбкой авгура»? Разумеется, нет!

Когда Плеханов говорит «единая революционная социал-демократия», – он говорит уже пустяки. Единства не было, и только неисправимый «примиренец» не мог видеть этого.

«В числе тех задач, которые мы должны решить под страхом самого гибельного застоя, нет задачи наиболее важной, чем задача нашего самовоспитания в духе партийной дисциплины . Без дисциплины вообще немыслимо никакое организованное политическое действие. Тем более необходима она при наших российских условиях, лишающих нас всякой законной возможности действовать открыто. Наконец, еще более нужно стремиться к самовоспитанию в духе дисциплины нам, русским революционерам, главный недостаток которых заключается, как известно, в анархическом индивидуализме , чрезвычайно затрудняющем дружную совместную работу. Наш центр обязан очень строго относиться к нарушению дисциплины в наших рядах» [П: XIII, 8].

Казалось бы, в чем же дело. Однако и тут есть но, продиктованное несчастной страстью Плеханова к «примирению» «враждующих братьев». Наша дисциплина не солдатская, она имеет в основе добрую волю революционера.

«Все, что укрепляет эту основу, полезно для нашего революционного воспитания; все, что расшатывает ее, вредно для него. Укрепляется она многими и разнообразными воздействиями. Мы не станем перечислять их: это было бы слишком долго. Скажем только, что в их ряду требование повиновения занимает не первое место. Далеко нет!» [П: XIII, 8]

Камень в огород опять тех же самых «твердых», к числу которых принадлежал сам он. Более того, требование безусловного повиновения было его собственным требованием еще в августе-сентябре.

Трудно будет в дальнейшем разобраться в развитии воззрений Плеханова, если мы недостаточно оценим ту фразу, которой он заканчивает статью:

« Чем менее значительны разногласия , существующие между членами одной и той же партии , тем вреднее для нее расколы , вызываемые такими разногласиями . Когда мы воевали с „экономистами“, всякий неглупый человек мог без труда понять, из-за чего ведется война. А теперь в наших рядах господствует такое единомыслие, что новый раскол не имел бы никакого серьезного основания и показался бы понятным и извинительным разве только глупым людям» [П: XIII, 10].

И раздраженный тон статьи, и неприкрытые намеки на «непримиримых», и излишние подчеркивания миролюбия – были все результатом именно этого неверия Плеханова в существование особо глубоких разногласий.

Но кто и как может определить, насколько глубоки разногласия? Келейные беседы, перманентные совещания, переговоры и беседы через ультиматумы никак не в силе уяснить вопрос. Единственный судья, – это партия, единственный путь уяснения вопроса о разногласиях – гласное обсуждение вопроса.

До опубликования статьи Плеханова вопрос о целесообразности гласного обсуждения, как мы видели, задерживался, но теперь уже ничто не мешало гласному обсуждению вопроса.

Ленин в ответ на эту статью и написал свое знаменитое письмо в редакцию «Искры»:

«Пора, в самом деле, решительно отбросить традиции сектантской кружковщины, и – в партии, опирающейся на массы , – выдвинуть решительный лозунг: побольше света , пусть партия знает все , пусть будет ей доставлен весь , решительно весь материал для оценки всех и всяческих разногласий, возвращений к ревизионизму, отступлений от дисциплины и т.д. Побольше доверия к самостоятельному суждению всей массы партийных работников: они и только они сумеют умерить чрезмерную горячность склонных к расколу группок, сумеют своим медленным, незаметным, но зато упорным воздействием внушить им „добрую волю“ к соблюдению партийной дисциплины, сумеют охладить пыл анархического индивидуализма, сумеют одним фактом своего равнодушия документировать, доказать и показать ничтожное значение разногласий, преувеличиваемых тяготеющими к расколу элементами» [Л: 8, 94].

Плеханов говорил об исключительно ответственном положении наших партийных центров. Ленин справедливо указывает ему, что именно поэтому

«необходимо, чтобы вся партия систематически, исподволь и неуклонно воспитывала себе подходящих людей в центре, чтобы она видела перед собой, как на ладони, всю деятельность каждого кандидата на этот высокий пост, чтобы она ознакомилась даже с их индивидуальными особенностями, с их сильными и слабыми сторонами, с их победами и „поражениями“» [Л: 8, 96].

Только таким образом партия сможет выделить себе достойных руководителей.

Отвечая на это письмо Ленина, Плеханов пишет:

«Свет свету рознь. Партия, опирающаяся на массу , должна защищать великие классовые интересы , и ей нужен такой свет, при котором она выступила бы с наибольшей выпуклостью. А это совсем не тот свет, в котором нуждаются люди, привыкшие вглядываться в мелочи и дрязги кружковой жизни, которые могут казаться важными и достойными освещения лишь до тех пор, пока великие классовые интересы не сделались могучими факторами общественного развития» [П: XIII, 11].

Но кто нуждался в свете в передовице «Чего не делать», – об этом он не говорит; Ленин советует обратиться к массе членов партии, Плеханов отвечает:

«Он как будто забыл, что именно „сектанты“, пропитанные духом „ кружковщины “, особенно охотно пристают к массе со своими ничтожными (?! В . В .), хотя и ожесточенными распрями, иногда с полной искренностью приписывая им значение мировых вопросов и наивно воображая, что устные или печатные толки о них могут значительно содействовать ее политическому воспитанию» [П: XIII, 11 – 12].

Это пустая отговорка, Ленин имеет в виду определенные распри, которые надлежит вынести на суд, те самые, о которых сам Плеханов еще вчера думал, что они касаются основных вопросов тактики и нарушают организационные принципы партии. Ленин имеет в виду не ошибки вообще, а определенные ошибки вчерашних вождей, которые не так незначительны, как теперь хочет это изобразить Плеханов, когда пишет:

«Нам думается, что есть такие „частичные“ поражения, которые очень досадны для отдельных руководителей, но которые не заслуживают теперь серьезного внимания партии и которыми с удобством может заняться, – как выражается Щедрин, – лет через тридцать „Русская Старина“. О таких поражениях пусть пока квакают лягушки того или иного Пошехонья» [П: XIII, 12].

Трудно сказать, кому должно быть адресовано это ехидство о поражениях, «очень досадных для отдельных руководителей», но, судя по всему, он хотел бы это адресовать на два фронта.

Плеханову нужно было немного времени совместной работы со своими новыми союзниками, чтобы убедиться, как опасны нередко для партии даже частичные ошибки.

Но борьба имеет свою логику, как ее имеет и всякое разногласие. Начатая этой «перепиской» борьба между Плехановым и Лениным приняла принципиальный характер, в то время как организационные разногласия между Плехановым и обоими флангами шли своим чередом.

Жестокая ошибка смешивать эти два параллельных разногласия.

Исключительный подъем рабочего движения предреволюционной эпохи привел к тому, что принципиально Ленин и Плеханов разошлись в ряде тактических вопросов, но параллельно с этим по вопросам организационным Плеханов никогда не переходил на точку зрения «организационного оппортунизма» своих коллег по новой фракции, и вплоть до эпохи борьбы с ликвидаторством был последовательным сторонником большевистских взглядов на партийное строительство.

Нам поэтому кажется целесообразным проследить перипетии развертывавшейся борьбы за овладения центральными органами меньшинством, а затем уже перейти к рассмотрению развития его тактических воззрений в новую уже эпоху высокого подъема рабочего движения кануна революции и в эпоху самой революции.

 

6.

Войдя в редакцию и составляя там подавляющее большинство, меньшевики, разумеется, первым делом должны были озаботиться о наибольшем укреплении этого завоевания.

С этой целью они привлекли к тесному сотрудничеству, кроме четырех бывших редакторов, еще Троцкого и Дана, составили себе фактическую редакцию, в которую не включили, разумеется, Плеханова и пригласили официально к сотрудничеству рабочедельцев. Это еще Плеханову не было известно, когда он начал жестокую войну с большинством. Наоборот, он еще продолжает все силы прикладывать к тому, чтобы оставшаяся единственная крепость большинства ЦК перешла на тот же путь примиренчества, что и ЦО.

После кооптации совершенно естественно изменилось и соотношение сил в Совете партии. Против двух представителей ЦК, – в том числе и тов. Ленина, который немедленно же после ухода из ЦО был кооптирован в ЦК, – меньшинство имело двух от ЦО – Мартова и Аксельрода и перешедшего на их сторону и поддерживающего их Плеханова.

Этими тремя голосами против двух голосов большинства Плеханов провел в Совете резолюцию, которая гласила:

«Совет партии, сожалея о распрях, существующих теперь в РСДРП, глубоко убежден, 1) что существование этих распрей обусловливается тем, что ЦК по своему составу представляет лишь одну часть партии и 2) что для их устранения необходимо изменение его состава путем кооптации лиц, принадлежащих к так называемому „меньшинству“ партийного съезда или солидарных с ним» [Воровский, 225].

Несмотря на это, ЦК еще держался крепко, хотя надежды на отстаивание в руках большинства центральных учреждений, которое по самой структуре центральных организаций не имело большой автономии, было мало.

Мы не можем пройти мимо одного очень важного обстоятельства. Мотивы, руководившие Плехановым в этой его исключительно настойчивой борьбе с большинством, сводились к тому, что он относился чрезвычайно скептически к тому, действительно ли большевики представляют большинство в партии? Это очень важное обстоятельство, которое нельзя упустить из виду. Он сомневался и его сомнения укрепились после того, как выяснилось, что огромное большинство эмигрантских кружков против большевиков. В его глазах соотношение сил в эмигрантских кругах отражало подлинное соотношение внутри России. Мы увидим ниже, как жестоко ошибался он, – теперь же в подтверждение этой моей мысли я сошлюсь на письмо Дана и ответ Плеханова, написанные спустя 9 лет, в дни борьбы с ликвидаторством.

На упрек Дана в том, что Плеханов в эпоху кооптационной горячки сам относился очень враждебно к большевикам и отзывался о них крайне резко, Плеханов пишет:

«На II съезде, после ухода бундистов, за мной и Лениным оказалось большинство одного голоса. Это очень немного. И именно потому, что это очень немного, я считал себя нравственно обязанным быть уступчивым по отношению к оппозиции. Я говорил Ленину: „Если мы при данных обстоятельствах ухитримся своей неуступчивостью вызвать раскол в партии, то мы будем заслуживать того, чтобы нас побили бамбуковыми палками по пяткам, как бьют китайских мандаринов, когда возникают бунты во вверенных им провинциях. Положим, за нами было большинство, и только анархически настроенные люди могут отказать в повиновении большинству, хотя бы оно и было лишь большинством одного голоса. Но ведь и мы не должны забывать, что один голос есть только один голос, и что присутствовавшие на съезде делегаты разделились на две почти равные части“. Иногда, раздраженный упорным повторением ссылок на волю большинства, я напоминал им анекдот о французском депутате, завистники которого говорили: „он был выбран большинством одного голоса, да и этот голос принадлежал глухонемому“. Об этом напоминании я сообщил потом и Вам. Что же постыдного в подобных напоминания? Кажется, ничего» [П: XIX, 384].

Нужно ли доказывать, что Плеханов жестоко ошибался? Если бы такое доказательство нужно было, достаточно было бы обратиться к резолюциям местных комитетов, которые в огромном большинстве высказались против меньшевиков и новой редакции ЦО, непосредственно вслед за кооптацией, обратившейся с письмом к местным комитетам [текст см. в Шахов, 14]. Письмо это и до сих пор может почитаться как образец фракционного фарисейства. В нем история раскола передана с такими искусными искажениями, что местным комитетам нужна была исключительная сознательность и последовательность, чтобы дать должный отпор, и, несмотря на то, отпор дали надлежащий. Екатеринославский, Тверской, Астраханский, Сибирского союза, Саратовский, Одесский, Уфимский, Средне-Уральский, Пермский, Бакинский, Сормовский и др. комитеты вынесли большевистские резолюции, с прямым порицанием деятельности меньшинства, и, несмотря на это, Плеханов считал большинство съезда – несерьезным большинством. Почему? Потому, что Плеханов по старой памяти продолжал видеть в наших местных комитетах какие-то кружки.

Пренебрежительное отношение к местным комитетам еще лучше подчеркивает, до какой степени Плеханов был оторван от России.

 

7.

Раз начав примирительную политику, Плеханов не мог не подвести и некоторую идейную почву под нее. Такое подведение идейной основы он начал своей статьей «Чего не делать», но основные мысли ее он развивал в дальнейшем в ряде крупных статей. Уже в 53 номере новой «Искры» он пишет «Нечто об экономизме и экономистах», где пытается обосновать свою мысль о необходимости терпимо относиться к экономистам, пришедшим в наши ряды.

Беспощадная борьба, которую социал-демократы вели против экономизма, – была очень важна и нужна. Но если теперь, уже спустя несколько лет после того, как экономизм окончательно добит, если теперь обратиться к оценке этого движения, то по новому толкованию Плеханова выходило, что не так уж повинны экономисты в своих ошибках, – ибо ими руководило самое честное побуждение, когда они шли в рабочую среду. Они стремились

« во что бы то ни стало придать нашему социалистическому движению широкий массовый характер . До сих пор социализм был делом интеллигенции; рабочие проникались его идеями лишь в качестве отдельных лиц , в лучших случаях – отдельных кружков , которые тем более отдалялись от массы , чем яснее становилось их социалистическое сознание. Но социализм, отдаляющийся от массы, обречен на полное бессилие и остается возвышенной мечтой, благородным духовным развлечением немногих умственных эпикурейцев. И это бессилие отдалившегося от массы социализма составляет силу царского правительства , опирающегося на бессознательность массы . Чтобы уничтожить эту темную силу и чтобы придать социализму тот характер, который он имеет в передовых странах цивилизованного мира, – т.е. характер могучего фактора развития всей общественной жизни, – необходимо связать его идеалы с житейскими нуждами российского пролетариата, необходимо сделать его идеологическим выражением тяжелой повседневной борьбы этого класса со своими угнетателями. Но так как эта борьба находится еще в зачаточном состоянии; так как она еще не вышла из той стадии , на которой поле зрения борющихся ограничивается их ближайшими экономическими интересами; так как отношение этих интересов к существующему у нас политическому порядку еще совсем не ясно рабочему классу, то выражение должно быть приведено в соответствие с тем , что выражается , и наша социалистическая проповедь должна принять по преимуществу экономический характер» [П: XIII, 17 – 18].

Эта проповедь, сделав свое дело, приведет пролетариат к тому состоянию развития, когда и политическая агитация станет на очередь. Это, разумеется, во многом ошибочное воззрение, но оно смягчается рядом обстоятельств и прежде всего тем, что те, против кого были направлены удары – народовольцы, сами плохо понимали положения марксизма. В поисках теории экономисты-практики попали в плен к авторам Credo и др. злокачественных документов и, таким образом, люди, преданные пролетариату, оказались в плену буржуазной теории. Когда же им стало ясно, особенно после мильеранской истории, антипролетарское содержание исповедуемой им теории, они пришли к ортодоксальному марксизму.

«Многие из них уже и стали таковыми. И вот с этими-то людьми нам необходимо теперь столковаться . Их мы не имеем права называть не только врагами , но даже и противниками : они – наши товарищи , хотя бы они и отличались от нас некоторыми оттенками мысли » [П: XIII, 20].

Оттенки мысли могут привести к спору, а «спор – отец всех вещей».

«Очень может быть, что мы и в настоящее время вынуждены будем спорить с тем или другим из тех товарищей, которые когда-то выступали „экономистами“ на практике. Но наши возможные споры с ними не должны мешать полному товарищескому сближению между нами . Это сближение является теперь одним из очень важных для нас очередных практических вопросов. Число наших непримиримых врагов, – число сознательных врагов революционных стремлений пролетариата, – с каждым днем растет и не может не расти в возрастающей прогрессии. Перестанем же дробить наши силы» [П: XIII, 21].

Быть может, всего труднее достигнуть единодушия в организационных вопросах, но и тут можно найти общий язык.

«Что касается организационных вопросов, то соглашение здесь, пожалуй, покажется нам гораздо более затруднительным, если мы припомним все те споры, которые велись между „экономистами“ и „политиками“ по поводу „демократизма“ в организации. Но и здесь нам надо начать с „ликвидации“ старых споров, старых полемических увлечений и старых односторонностей» [П: XIII, 22].

Эти елейные примиренческие речи не могли не вызвать жестокого отпора со стороны «твердокаменных». Не без основания Мартов в письме к Аксельроду писал, что больше всего от большевиков достается Плеханову. Но не только от большевиков. Крутой поворот в сторону меньшинства не остался незамеченным либералами, которые расценивали это, как поворот к оппортунизму. Люди, наблюдавшие со стороны, ясно видели, к чему клонится меньшинство. Для Плеханова наступила пора «недоразумений»: то грустных, то забавных, и они были обусловлены тем, что его новая позиция никак не мирилась с теми теоретическими положениями, которые он защищал в течение 20 лет. Отвечая Струве, который видел в статье «Чего не делать» «знаменательный поворот», отвечая ему, он писал:

«Я предлагаю „милому ребенку“ попробовать доказать мне, что, например, содержание книги „ К вопросу о развитии монистического взгляда на историю “ хотя бы чуть-чуть, хотя бы на одну йоту противоречит тому, что я говорю в статье „ Чего не делать “. Гретхен никогда не докажет этого по той причине, что и нельзя доказать это. Статья „ Чего не делать “ представляет собой лишь последовательное применение к частному случаю общих теоретических взглядов, излагаемых и защищаемых Бельтовым» [П: XIII, 38].

Это верно. Не верно только то, что Плеханов молчаливо допускает, будто применение, о котором он говорит – удачное.

Тот принцип целесообразности, от которого он исходит, еще не был достаточен для правильного решения вопроса, к этому надлежало еще прибавить достаточное знание действительных соотношений сил и конкретной обстановки. За недостатком этих знаний Плеханов счел за целесообразное именно то, что менее всего было им, и что, вместо того, чтобы привести к укреплению сил рабочего класса, привело к его крайнему ослаблению и дезорганизации.

О том, что это так, он имел прекрасный случай убедиться, получив много резолюций от разных местных комитетов, которые отмечали то же самое – поворот его вправо, к оппортунизму. Отвечая на одну из таких резолюций, он писал:

«Хотя автор этого письма сам выражается, как видит читатель, несколько „небрежно“, но выписанные мною строки все-таки произвели на меня сильнейшее впечатление. Я стал опасаться, что меня скоро заподозрят в сочувствии к гг. Бернштейну, Мильерану и прочим „критикам Маркса“» [П: XIII, 47].

Если не это, то стремление прикрывать ревизионистов, действительно, видели товарищи, писавшие письма, и не без большого основания, как мы видим. На самом деле, Плеханов продолжал защищаться софизмом. Были экономисты – мы против них боролись, они пришли к ортодоксии – имеет ли смысл теперь бороться и не заключать единство с ними?

«Если бы была возможность закончить это междоусобие таким миром, то мы не заслуживали бы названия серьезных людей, если бы не воспользовались ею. Я убежден, что такая возможность в настоящее время существует в полной мере. Я печатно высказал это убеждение и готов еще и еще раз делать это. Если тот или другой товарищ думает, что я ошибаюсь, то пусть он покажет мне это, пусть он возьмет на себя труд доказать мне, что существующие в нашей среде группы бывших „экономистов“ до сих пор еще чужды точке зрения „ортодоксального“ марксизма. Это будет „ вопрос факта “, о котором можно спорить даже с очень большим увлечением, но по поводу которого ни один здоровый человек не упадет на землю, не станет видеть окружающие его предметы „немного криво“ и не закричит: „караул, изменяют принципам!“» [П: XIII, 49 – 50].

Говоря о «вопросе факта», Плеханов лишь замазывал себе самому известные ему «факты». Анархические деяния меньшинства, отношение к партии с «улыбкой авгура», децентралистские стремления оппозиции и борьба с дисциплиной, – все это было не чем иным, как воскрешением «экономизма» в искровском лагере меньшевистской частью ортодоксов; таким образом совершенно естественно, почему не было таких групп, которые были бы чужды ортодоксии – сам ЦО в большинстве своем пришел от ортодоксии к экономизму, по крайней мере, по вопросам организационным на первых порах. Так что прикрытие оппортунистов Плехановым заключалось именно в незамечании этого факта. Вместо того, чтобы разоблачить подобные уклонения в сторону оппортунизма, он упорно переносил вопрос на такую плоскость, где споры в громадной степени должны были стать бесполезными: а не укажешь ли мне старого экономиста – ревизиониста? И так как он оных не находил и даже, наоборот, в «личной беседе» со многими убедился в их чистой ортодоксальности, то и начал громить их противников, которые рассуждают формалистски.

«А я говорю, что мы должны уметь подняться выше формализма , что нам нужно теперь держаться не юридической , а политической точки зрения . В этом состоят наши разногласия .

Человек, сумевший возвыситься над формализмом , рассуждает по существу ; человек, сумевший подняться до политической точки зрения, справляется не с уставом , или, вернее, не только с уставом , но и с фактическим положением дел , с данным соотношением сил . А каково у нас в партии это положение? На что указывает нам это соотношение?» [П: XIII, 54].

Интересно, на что? В ответ на это он исповедуется:

«Я принадлежал на съезде партии к большинству , которое, – как это видно из только что вышедших протоколов съезда, – и произвело выборы в партийные центры. Но большинство это было совершенно незначительное большинство. До того незначительное, что когда, на одном из последних заседаний, один из наших перешел к меньшинству , то съезд оказался разделенным на две равные части , – обстоятельство, нашедшее свое выражение в формулировке одной из его резолюций. Выходило, что люди , выбранные одной половиной , должны были руководить всеми . Я тогда же почувствовал, что это было ненормально. Но я еще не знал тогда, к каким практическим неудобствам поведет такая ненормальность. Впоследствии я увидел, что неудобства эти страшно велики, и постарался устранить их, насколько это от меня зависело. Я сделал известную товарищам кооптацию. И для меня очевидно, что наш ЦК обязан поступить таким же образом: он должен принять меры к тому , чтобы явиться выражением всей нашей партии , а не одной только ее части . Это, разумеется, не обязательно с точки зрения устава, но этого несомненно требует интерес дела. И пока это требование не будет исполнено теми, „кому ведать надлежит“, до тех пор наш Центральный Комитет останется, так сказать, эксцентричным . И ему нужно сделаться в самом деле центральным » [П: XIII, 54 – 55].

Читатель помнит, что на ближайшем же заседании Совета Плеханов провел в таком же духе резолюцию. Его собственное признание о своих сомнениях насчет большинства знаменательно, но вряд ли много способствует тому, чтобы рассеять как смешное, так и грустное недоразумение. Наоборот, ближайшее же его выступление с фельетоном против большевиков лишь укрепило недоумевающих в их догадке насчет того, куда именно поворачивает Плеханов.

 

8.

Тем временем в редакции Искры назрел острый конфликт, который крайне характерен и важен для определения позиции Плеханова в борьбе и его положение среди борющихся сторон.

Он сам писал много спустя:

«Производя кооптацию, я хотя и нападал на непримиримость „большевиков“, но в то же время совсем не скрывал от „меньшевиков“ своего взгляда на их поведение: я резко и определенно говорил им, что считаю его непростительным нарушением партийной дисциплины.

Мое положение в среде кооптированных редакторов „ Искры “ было не сладко » [П: XIX, 386 (курсив мой. – В . В .)].

Мы уже выше отметили, что меньшевики сорганизовали «негласную» фактическую редакцию и Плеханова очень быстро выбили из седла. Первое столкновение произошло из-за статьи Троцкого в № 64 «Искры». Плеханову статья не понравилась, и он требовал снятия ее, все остальные редактора, за исключением отсутствовавшего Аксельрода, были за напечатание. Запросили Аксельрода и, не дожидаясь его ответа, статью пустили в машину. Сам по себе эпизод был ликвидирован, но в связи с этим немедленно встал принципиальный вопрос, который Мартов передает в письме следующим образом:

«По-видимому, специально в вопросе об эпизоде с этой статьей мое письмо его (Плеханова. – В . В .) успокоило, и он, хотя и говорит, что мы даже формально поступили неправильно, но не склонен из этого делать casus belli. Но с тем большим упорством он ставит вопрос на „принципиальную почву“, которая сводится к следующему: я не могу быть в коллегии, которая систематически пропускает статьи сотрудника, который, по мнению одного члена коллегии, вреден, понижает своими писаниями литературный уровень „Искры“. Или Троцкий перестает быть вообще сотрудником , или Плеханов выходит. Для него „морально“ невозможно работать при сотрудничестве Троцкого. Рядом с этими заявлениями, жалобы на существование „негласной редакции“ и прочие пустяки не имеют значения» [Письма].

Меньшевики не согласны, разумеется.

«На деле aut-aut, которое вытекает из постановки вопроса Плехановым, ввиду того, что Троцкий предлагает устраниться (уехать в Россию), сводится к следующей дилемме: или уходит Плеханов, или мы не препятствуем Троцкому устраниться . Но, поскольку этот вопрос для меня в указанном смысле принципиальный , постольку я считаю себя обязанным препятствовать этому. И на самом деле, вопрос стоит так, как я его поставил: уступив Плеханову на этом пункте, мы теряем морально-принципиальную основу своей позиции, теряем право держать в своих руках партийный орган. Устраняя такого сотрудника, как Троцкий, мы фатально отказываемся от расширения сотрудничества других работников, фразой становится наше предложение и рабочедельцам , и борьбистам, и большинству писать в „Искре“» [Письма, 102 (последний курсив мой. – В . В .)].

И ранее Плеханов вел борьбу с Троцким – ему не нравилась его манера писания, и ранее бывали столкновения на этой почве, но теперь это не из обыкновенных редакционных разногласий. Вся острота постановки вытекала из того, что и Плеханов и Мартов, перенеся вопрос на Троцкого, лишь стремились нейтрализовать самую борьбу, которая шла совершенно не об этих частностях. Речь шла о том, кто будет держать в своих руках партийный орган: одни ли меньшевики, или какая-то коалиционная коллегия, поскольку было для меньшевиков совершенно очевидно, что Плеханов не во всем с ними, что в Плеханове пока еще сидит жестокий централист.

Мартов продолжает:

«Для меня дело представляется hochprinzipiell. Не касаясь того, что Плеханов нас кооптировал, зная , что с нами в „Искру“ идут и Троцкий, и Дан (хотя он теперь это отрицает), не касаясь того, что во всем этом с его стороны много личной, унижающей его и неблагородной ненависти к данному лицу» [Письма, 103]

и т.д. Дальнейшее не важно, интересно то, что Плеханов отрицал, будто он принял в «Искру» вместе четверки – шестерку. Дальше Мартов не удерживается и еще немного приоткрывает завесу.

«Есть основание надеяться, что и усиленное сотрудничество Дана его беспокоит» [Письма, 104];

это – Плеханова. Следовательно, совершенно ясно, что личный вопрос о т. Троцком есть фиговый листок, а смысл всего был в окончательном устранении Плеханова и отвоевании «Искры». Хитрый Мартов, не желая пугнуть старика Аксельрода, так передает свои планы на будущее:

«Я думаю, что, если мы проявим всю твердость в этом принципиальном вопросе, мы – как бы ни были велики временные неудобства – очень много выиграем в конечном счете, показав партии, что у нас есть твердая ligne de conduite и что мы для временных удобств не жертвуем принципами (а уступки Плеханову, повторяю, представили бы такую жертву). Поэтому для меня ответ ясен: отказ Плеханову в его требовании, которое он должен оформить и представить в письменном виде, и принятие соответствующей принципиальной резолюции. Под вопросом у меня стоит только одно: или мы остаемся без Плеханова, или мы заявляем, что все уходим, оставляя его одного в редакции, продолжая понемногу сотрудничать и выступая, когда нельзя в „Искре“, с отдельными брошюрами (не заводить своего органа). Но этот исход, который был бы более „примирительным“, имеет все неудобства, связанные: 1) с потерей ЦО, 2) с потерей Совета, 3) с увяданием „Искры“ и 4) с еще бóльшим падением престижа ее, чем какого можно ожидать от ухода Плеханова, которого репутацию уход по таким мотивам окончательно доканает в глазах более серьезных членов партии. Вероятно, этот исход все признают негодным. Следовательно, допустить уход Плеханова и стараться о почетном отступлении для него, если он захочет его принять, в виде отдачи ему „Зари“ и предложения – раз он перестанет быть редактором ЦО – поднять несколько политическую роль Совета, который тогда станет „идеальным“ в смысле беспристрастия» [Письма, 103 – 104].

Здесь все рассчитано на то, чтобы подкупить Аксельрода, на самом же деле они и не замышляли добровольно выйти из ЦО, и уже никак не заботились о «неувядаемом» процветании его.

Через два дня (4 апреля) Плеханов принес заявление о выходе из редакции, не дожидаясь того, как решат его незаконные «соредакторы». Мартов взывает к помощи Аксельрода:

«Необходим немедленный ваш приезд. Быть может, беседа ваша с Плехановым обеспечит нам наиболее удобную обстановку его выхода» [Письма, 105].

От геройства до трусости несколько минут, достаточных для смены масок. Мартов по существу жестоко трусил ухода Плеханова, ибо он прекрасно сознавал – не так, как Плеханов, – как ничтожны их силы в России, в живой партии, знал, что во всех центральных органах они укрепились только благодаря плехановскому повороту, не имея реальных сил и прав удержаться на этих позициях. Он знал кроме того, какое важное средство вербовать себе сторонников – центральные учреждения.

Аксельрод приехал в Женеву, Троцкого временно устранили из «Искры», и Плеханов взял свой ультиматум обратно.

Первое столкновение было временно изжито, чтобы потом возобновиться с еще большей силой.

 

9.

Как раз в эту пору упорство Ленина особенно разъярило Плеханова. Оно и понятно. Он почувствовал ясно, что все его попытки «примирения» по существу сводились к пустым словесам, прикрывающим фракционные дела и деяния одной и отнюдь не лучшей части партии.

Мартов в выше цитированном письме говорит о том, что им приходится удерживать Плеханова от очень резких выступлений против Ленина. Это, по-видимому, верно. Весь расчет Плеханова был построен на том, что, изолируя самого непримиримого из всех твердых – Ленина, ему удастся довести дело объединения до конца. С этой целью он пишет вторую свою большую статью против Ленина: «Централизм или бонапартизм», подзаголовок которой еще более обострял статью в направлении твердокаменных. Однако, как ни был остр язык Плеханова, как ни были страстны его речи, статьи его не становились убедительными.

Возвращаясь все к тому же, не дающему покоя, вопросу о том, не прикрывает ли он ревизионистов, Плеханов рассуждает: мы против ревизионистов, ибо они против революционного социализма, но те, кого защищает Плеханов, они не из этого порядка люди.

«Интересы нашего дела, – т . е . того же ортодоксального марксизма , – требуют, чтобы мы не отталкивали от себя ни бывших экономистов, ни нынешнее наше „меньшинство“» [П: XIII, 84].

В самом деле. Разве Мартов, Аксельрод и др. не защищали нашу программу от ревизионистов? И разве мы не единодушны в вопросах тактики?

Расхождение по первому параграфу устава – дело второстепенное.

«Я и теперь продолжаю думать, что ленинская формулировка (§ 1 устава) была удачнее. Но ведь это – частность, на основании которой архи-нелепо было бы делить наших товарищей на козлищ и овец, на непримиримых и умеренных» [П: XIII, 85].

И если товарищи уральцы, которым адресована статья, напомнили ему «Красный съезд в красной стране» – где прямо проповедуется непримиримость по отношению к оппортунистам, так ведь то подлинные оппортунисты.

«По отношению к господину Бернштейну надо быть как можно более неуступчивым , а по отношению к товарищу Мартову надо быть уступчивым как можно более . Неужели все это не просто? Неужели все это не ясно? Неужели все это не понятно само собой?» [П: XIII, 86].

Далеко нет! Если Мартов и боролся против Бернштейна под сенью «Зари» и «Искры» по вопросам программы и если он не расходился с революционным крылом по части тактики, то ведь это еще не все! Плеханов забыл свои собственные речи на съезде Лиги, он забыл, что оппортунизм и анархизм могут проникнуть в организацию и по другому не менее широкому пути – организационному. Да и совсем не окончательно проверено, действительно ли «мы были едины» по вопросам тактики? Резолюция Старовера далеко не указывала на это единство и вещала в грядущем много сюрпризов.

Он жестоко обрушивается на уфимцев за идею, что ЦК имеет, не может не иметь права раскассирования организации. По существу не было ничего нового в этой идее, но Плеханов приходит в негодование и пишет: это право ЦК может использовать в целях подбора съезда.

«Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: „ура!“, одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям. Тогда у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха» [П: XIII, 90].

Это, – утверждает Плеханов, – никак не централизм, это бонапартизм.

« Я – централист , но не бонапартист . Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных. И по моему глубокому убеждению, никто из рассудительных социал-демократов не имеет никакого права быть уступчивым в этом вопросе, потому что этот вопрос касается самого существования нашей партии, как партии сознательного, растущего и развивающегося пролетариата» [П: XIII, 92].

Читатель, вероятно, не забыл ту его речь на съезде Лиги, где он защищал право ЦК включить в данную организацию того или иного члена партии, право на реорганизацию. Любой прекрасно знает, что и это право совершенно достаточно, чтобы поднять крик о бонапартизме, и ведь он сам удостоился лестного прозвища этого. Если централизм – то совершенно несомненное централизованое управление, если управление – то как оно мыслимо без права реорганизации? Ну, а ни один мудрый Соломон не сумеет сказать, как мыслимо существование такой централизованной партии, в которой от съезда до съезда не будет такой организации, которая могла бы представлять всю партию и от ее имени раскассировывать комитеты, ведущие антипартийную политику.

Все эти пустяки, выдуманные Плехановым, были использованы для того, чтобы прикрыть борьбу с централизмом за автономизм, которую на деле вели меньшевики. Для самого же Плеханова статья была одним из этапов борьбы за ЦК для меньшевиков. Закончил он статью обвинениями против ЦК.

«ЦК потому и не желает кооптировать в свою среду товарищей из „меньшинства“, что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и „смеха достойным“ претензиям. Он превосходно знает, что „меньшинство“ затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно» [П: XIII, 93].

Статья о бонапартизме была понята, как статья, направленная против ЦК, и Плеханов в следующем же номере пишет письмо ЦК («Теперь молчание невозможно»!), Где он просит прямо и точно ответить – солидаризирует ли ЦК во всем с Лениным и его политикой. ЦК молчит и благодаря этому молчанию

« политика Ленина и мной и , насколько я знаю , всеми другими принималась за политику Центрального Комитета . Прервите же Ваше молчание. Скажите нам прямо и решительно: как понимаете Вы централизм, чтó думаете Вы о „бонапартизме“ или, – короче, – одобряете ли Вы политику Ленина?» [П: XIII, 109].

Вопрос был поставлен прямо и своевременно, ибо в рядах ЦК происходили постоянные колебания к концу весны по вопросу о том, не принять ли кооптацию?

После съезда, путем кооптации из большевиков число членов ЦК дошло до 9. Вскоре, однако, он провалился в своем большинстве, и остались лишь три члена его плюс Ленин и Ленгник за границей. Вопрос о примирении стал обсуждаться в ЦК уже более настойчиво.

Примиренцы особенно усилили свою агитацию, и колебания в рядах ЦК увеличились после того, как большевистская часть партии за границей подняла вопрос о созыве нового съезда. При таких условиях, да при исключительно бесплодной борьбе в Совете, когда в партии распря продолжает идти все с большей остротой, созыв нового съезда был необходим.

Попытки провести через Совет решение о созыве съезда потерпели поражение. При этом обнаружилось, что и в самом ЦК были разногласия о съезде. Когда выяснилось, что большинство ЦК против съезда, оба представителя в Совете подали в отставку. Конфликт был временно ликвидирован тем, что выбрали нового делегата т. Глебова с тов. Лениным представлять ЦК в Совете. Тов. Глебов, будучи противником съезда, потребовал отказа Ленина от агитации за съезд, угрожая уходом из ЦК. Ленин не согласился и письмом сделал ряд попыток разъяснить Глебову всю неосновательность его ультиматума. Наступило относительное равновесие, которое, конечно, не могло быть сколько-нибудь долгим.

Примиренческие тенденции сильно захватили членов ЦК, и они в составе 3 членов в июле приняли декларацию, признающую возможным соглашение с меньшинством. Ленин протестовал, но безрезультатно. Декларация признавала фракционное дробление «глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии», выражала убеждение в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон [Л1: 5, 583] и не скупилась насчет похвал по адресу ЦО. Это была полная капитуляция перед меньшевизмом.

В ответ на это было организовано Бюро комитетов большинства для агитации за созыв III съезда партии и для руководства организациями, стоящими на точке зрения большинства.

После этого должно было стать для Плеханова совершенно ясно, что Ленин совсем не намерен связать себя с оппортунистическим крылом партии и вопрос о единстве отходит на задний план. Еще несколько раз делается попытка привлечь Ленина в редакцию ЦО, но это – автоматическое продолжение попытки, ставшей уже лицемерием.

 

10.

Плеханов надеялся изолировать Ленина завоеванием ЦК. Надежды оказались тщетными. И после такой крутой смены курса ЦК в партии не наступило успокоения.

Вскоре вслед за тем разразилась борьба, в которой Совету пришлось принять исключительно нелепую меру, лишив партийное издательство (Ленин, Бонч-Бруевич) права дать заголовок партии к своим изданиям, и далее инцидент с Амстердамским конгрессом показал, как бесплоден был маневр, как он мало дал пользы.

Да и местные комитеты не замедлили резко осудить действия и декларацию ЦК [Сами резолюции приведены частью в Л1: 5, прил.]. Что всего примечательнее, так это то, что Плеханов и после неудачи с ЦК не убедился в совершенной бесплодности его попытки, и мы хотим сделать предположение, проверка которого мыслима только, когда будет опубликована переписка его самого с ближайшими друзьями и фракционными единомышленниками той эпохи.

Нам кажется совершенно несомненным, что Плеханов так много добивался единства, боясь своего меньшевистского окружения, с которым он не мог никак окончательно слиться.

Только страстное желание создать некую организацию, способную освободить его от обязанности быть в одной из фракций – с обеими у него были разногласия, – закрывало ему глаза на давно уже выяснившуюся невозможность единения путем уступок либо сговоров. По существу, его положение прямо диктовало ему стать за созыв съезда, но это радикальное требование он усвоить не мог вследствие основной ошибки, допущенной с самого начала им.

До какой степени он отвлеченно мыслил, показывает его речь на собрании членов РСДРП 2 сентября 1904 года в Женеве.

Возражая на ссылку о воле большинства, которую, по мнению «твердых» он нарушил, – возражения те же, что мы выше цитировали, – он говорит об упреке в оппортунизме меньшевиков.

«Нужно, чтобы слова имели человеческий смысл. Какой же Мартов оппортунист? Какой оппортунист Аксельрод или Старовер? Когда Каутский услыхал, что их называют оппортунистами, то он расхохотался. Обвинение их в оппортунизме совершенно бессмысленно, а между тем этим обвинением прикрывалась братоубийственная борьба, благодаря которой падали наши политические акции и поднимались акции социалистов-революционеров и „Освобождения“. Эту вредную борьбу необходимо было прекратить, и на это я еще осенью прошлого года указал ЦК, и в том же направлении действовал я, пользуясь своим законным правом кооптации. Такова моя первая интрига» [П: XIII, 376],

– гордо завершает он столь сокрушительный аргумент. Действительно, Каутский и Р. Люксембург возражали большевикам и не одобряли их. Но, упоминая об этом, он только еще ярче показал, что по отношению к русскому движению он был так же далек, как Каутский. Какой, говорит он, оппортунист Старовер? Однако спустя восемь лет сам признался, что через все статьи почтенного Старовера красной нитью проходила черточка, заставившая его и даже Аксельрода протестовать. По его мнению, кто не пишет громовых статей против Маркса, тот не оппортунист. Но ведь Маркса можно и не критикуя исказить, и искажать в таких областях, где менее всего можно было ждать.

Говоря об обвинении «твердокаменных» против ЦК, он сказал:

«„Интрига“ ЦК состоит в том, что он будто бы принял некоторые незаконные меры к умиротворению нашей партии. В принципе я не отрицаю возможности для ЦК, – как и всякой другой коллегии или всякого отдельного лица, – принять незаконную меру: errare humanum est. Но разбирать и исправлять его ошибку надо законным порядком, а „твердокаменные“, – эти, по-видимому, неуклонные сторонники дисциплины, – поступают совсем незаконно, осыпая ЦК бранью и рекомендуя товарищам не повиноваться ему. Вот она дисциплина „твердокаменных“!» [П: XIII, 377]

Не правда ли, интересно? Когда меньшинство не подчинилось большинству и нарушило дисциплину, Плеханов их громил. Сам перешел на сторону нарушителей дисциплины, перетянул в тот лагерь ЦК и, когда большевики сражаются против нарушителей дисциплины, сам же кричит: «Караул! Нарушают дисциплину». Забыл в горячке фракционной борьбы, что по всем законам логики бить нарушителей дисциплины, значит бороться за дисциплину и обнаруживать отменную дисциплинированность.

Третьей своей крупной статьей против Ленина – «Рабочий класс и социал-демократическая интеллигенция» – он закончил фактически один круг, ни в коей мере не удачный и уж отнюдь не плодотворный период его борьбы за единство РСДРП.

Статья представляет собой блестящий очерк, посвященный вопросу, который формулирован в заголовке, но она не только не разбивает Ленина, а изумительно тонко и остроумно дополняет брошюру Ленина («Что делать?»), в которой в силу поставленных перед ней задач ряд теоретических положений слабо разработан.

Плеханов некстати забыл, что лишь год до того на II съезде партии сам возражал Мартынову, который как раз нападал на ту же главу этой брошюры Ленина, которую разбирал сам Плеханов в своем фельетоне. Он сам в оправдание Ленина говорил:

«Он (Акимов. – В . В .) утверждает, что весь наш проект пропитан духом столько раз цитированной здесь фразы Ленина. Но говорить так может только тот, кто не понял ни этой фразы Ленина, ни нашего проекта. В самом деле, какая мысль лежит в основе нашей программы? В ее основе лежит коренная мысль исторической теории Маркса, – та мысль, что развитие производительных сил определяет собой развитие производственных отношений, которые, в свою очередь, определяют собой все развитие общества. Причем тут фраза Ленина? Вообще тов. Акимов удивил меня своей речью. У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Тов. Акимов в этом отношении похож на Наполеона – он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным, и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной. ( Тов . Ленин , смеясь , качает отрицательно головой .) Перехожу, наконец, к тов. Мартынову. Он говорит: социализм вырабатывается всем пролетариатом, включая сюда и сознательную его часть, т.е., поясняет он, всех тех, которые перешли на его сторону. Если тов. Мартынов хочет сказать это, то я не вижу основания разводиться не только с Лениным, но и с ним. При такой формулировке пролетариат охватывает и знаменитую бациллу, – а тогда не о чем и спорить. Тогда остается только обратиться к тов. Акимову, чтобы он окончательно выяснил нам, в каком падеже следует говорить о пролетариате вообще и о бацилле в частности» [П: XII, 417 – 418].

Эпиграфом статьи стоит весьма мудрое, но не всегда справедливое изречение: «лучше поздно, чем никогда…» [П: XIII, 116]. Нельзя было более убедительно доказать всю неосновательность этой избитой мудрости. Очень нередки случаи, когда гораздо лучше никогда, чем поздно. Высказав свои совершенно серные по существу и дополняющие Ленина теоретические мысли тогда – принес бы еще одну пользу нашему движению, плюс ко всему остальному, а сказав поздно, он эти правильные мысли использовал для защиты экономистов новой формации, т.е. превратил их в мысли неправильные.

Но в своей защите новых экономистов он не смог идти так далеко, как он хотел того [Письма, 113]; как раз к этому времени разногласия его с меньшевиками достигли таких размеров, что совместная работа в одной редакции оказалась немыслимой.

 

11.

Раздоры шли все по тому же вопросу, о том, кто будет руководить «Искрой», и что из себя она должна представлять. Мартов и другие меньшевики, желая закрепить за своей фракцией не только идейное руководство, но и всю газету, пытались устранить Плеханова от непосредственного участия в делах, но с непременным условием сохранить фирму. С этой целью они пытались еще ранее особо приблизить Троцкого и Дана. Но мы уже видели, как неудачно закончилась эта попытка. Однако меньшевики исподволь притягивали к редакции и других. Вскоре действительно Дан оказался столь приближенным, что стало «неудобно» его не вводить в редакцию.

Вновь разгоралась борьба, все перипетии которой нам неизвестны, да и мало интересны для нашей цели. Отметим только, что борьба приняла столь острые формы, что конфликт захватил почти всю редакцию [Письма, 113]. Плеханова раздражали не только фракционные интриги, но и совершенно неоспоримые признаки подготовки меньшинства к расколу.

Мартов жалуется Аксельроду:

«Сегодня Плеханов передал Рыбаку, как обвинения против нас, целый ряд сплетен, которые ему мог сказать только Дейч: что мы скрываем деньги, полученные из России, и т.п.» [Письма, 113].

Поверить его словам, так на самом деле можно думать, что тут только сплетни, а за шесть месяцев до того он писал Аксельроду:

«Этот молодец (нижегородец Николай) еще привез с собой 2.500 руб. и обещает еще доставать. Ввиду „соединения касс“, состоявшегося в форме образования комиссии с Л.Гр. (Дейчем), стал вопрос: „показывать“ ли эти деньги? Мы решили , что пока дело соглашения так непрочно , показывать нет смысла , лучше давать комиссии деньги понемногу . В этом смысле состоялось соглашение с Николаем, который из России привез впечатление, что ЦК „двуличен“, почему и стоял за то, чтобы ему не слишком „класть палец в рот“. С Николаем установлено так, что об его „капитале“, из которого он теперь же выдал 500 руб. Льву Григорьевичу в комиссию, знают только Блюм, я и Мартын. Имейте это в виду» [Письма, 113].

Это была настоящим образом подготовка к расколу: создали себе орган, создали свой центр, а теперь создают свою «материальную базу», а как только Плеханов заикается об этом, Мартов вопит «сплетня!».

Это крайне раздражало Плеханова, который устраивал постоянные «сцены», чем, по словам Мартова, «отравлял коллективную жизнь» меньшевиков.

Плеханов оказался в полном смысле в плену, когда в Совете от ЦК оказался Аксельрод. Когда были по два от фракции – тогда Плеханов решал, а теперь вместе с редакцией ЦО и ЦК ушел из его рук и Совет. Таким образом собственными руками Плеханов себя сдал в плен.

По вопросу о Троцком он победил, ибо имел силу; по вопросу же о Дане дело обстояло хуже. Мартов угрожал перенести дело в Совет, а это означало заставить Плеханова уйти, ибо Плеханов так ультимативно и ставил вопрос: или он, или Дан. Борьба в редакции затянулась и фактически не прекратилась до его ухода из нее.

А тем временем вопрос о созыве съезда сильно подвинулся вперед.

После того, как ЦК на запрос местных комитетов, возьмет он на себя созыв съезда, не дал прямого ответа, Бюро комитетов большинства взяло на себя эту заботу. В процессе бешеной борьбы выяснилось, что значительно больше половины комитетов стоят за большевиков. Тогда в марте ЦК присоединился к точке зрения необходимости созыва съезда и, таким образом, был избран Организационный Комитет, который и созвал съезд. Тщетная шла переписка между комитетом и Советом о признании съезда. Совет принял против съезда ряд резких и категорических резолюций, деятельно отредактированных Плехановым. Когда некоторые товарищи распространили слух, будто он разошелся с членами Совета по этим резолюциям, он открытым письмом отрицал это. Он признавал съезд незаконным и не хотел поддерживать его. Съезд, несмотря на то, собрался (IV-V/1905 г.) в Лондоне из одних большевиков, представлявших большинство партии, а меньшевики собрались в Женеве на конференцию. Участвовал на ней и Плеханов. В отчете сказано, что он участвовал в двух комиссиях.

Но он не мог мириться с фактом раскола, а меньшевики, как деловые, не только примирились, но сами деятельно продолжали раскольничество, поэтому, когда конференция постановила

«признать потерявшим всякое значение Совет партии, констатировала, что сама она объединяет лишь часть социал-демократов и что „Искра“ не может считаться официальным органом всей партии, а лишь органом ее определенных организаций, и отказалась, подобно „большевистскому“ съезду, назначить „Центральный Комитет“: взамен последнего она создала „Организационный Комитет“, поручив ему вступить в переговоры с большевистской фракцией о восстановлении единства» [М: История, 109].

то

«Этими решениями остался недоволен Г.В. Плеханов, обвинявший конференцию в санкционировании распада партии; в знак протеста он вышел из редакции „Искры“ [46] и до середины 1906 г. [т.е. до объединительного съезда] оставался в стороне от „меньшевиков“» [М: История, 109].

Так кончилась первая эпопея Плеханова-объединителя, к таким жалким итогам привела его дружба и поддержка людей, смотрящих на партию с «улыбкой авгура».

Он оказался в стороне от большой дороги партии, а сама партия – ослабленной предыдущими годами борьбы и склоки, разбитой на два лагеря, враждующих меж собой. Большая ли была его личная вина? Полагаю, беспристрастный читатель согласится со мной, что личной вины за ним не было – его воодушевляла мысль создания единой партии. Но такова уже логика «примиренчества» – оно никогда не приводило и не приведет к доброму концу попытки примирить непримиримое.

На протяжении ближайших летних месяцев, когда выяснилось, что между Плехановым (а тем более меньшевиками) и Лениным – существенные тактические расхождения, он (Плеханов) не пытался вновь поднимать вопроса об объединении – он примирился с расколом и пытался лишь ослабить межфракционную борьбу, с этой целью он особенно горячо защищал идею федеративного объединения центральных организаций обеих фракций (ЦК и ОК). В «Дневнике» № 2 он посвятил этому вопросу целую статью («Враждующие между собой братья»), где он отстаивал необходимость федерации.

Объединительные тенденции особенно усилились в России в предоктябрьские и непосредственно последовавшие за тем дни. Это чрезвычайно характерно и понятно. Как раз в моменты очень бурного роста борьбы у рабочих должно было возникнуть это стремление забыть временно распри фракционные для создания «единого фронта» против самодержавия. На местах самочинно комитеты начали федерирование. Таким образом Центральному Комитету и ОК ничего не оставалось, как следовать под давлением масс по этому же пути. В ноябре такой федеративный центр и создался. Условиями федерации были: созвать объединительный съезд и издать «Партийные Известия». Федеративный ЦК существовал до IV объединительного съезда.