Г.В. Плеханов (Опыт характеристики социально-политических воззрений)

Ваганян Вагаршак Арутюнович

ГЛАВА VIII.

БОРЬБА С ЛИКВИДАТОРСТВОМ

 

 

1.

Не успели делегаты Лондонского съезда доехать до своих организаций, как Столыпин произвел свой государственный переворот 3 июня.

Революция фактически кончилась.

Страшный террор царского самодержавия ни в коей мере не был и не мог быть смягчен куцей столыпинской Думой. Военно-полевые суды, экзекуционные отряды, погромы черносотенных банд на целый год стали косить ряды революционеров. Оставшиеся в живых частью наполнили собой тюрьмы, частью ушли в подполье, а огромная часть дезертировала из рядов партии. Уход из партии, индифферентизм и апатия, разочарованность, нытье стали особенным излюбленным занятием интеллигентской части партии, но и рабочие во многих местах бросали подполье и уходили в экономические легальные организации. Наступило мрачное безвременье, в полном смысле слова, для подполья, для революционеров, для передовой общественной мысли. Старые революционные идеалы и понятия подвергались жестоким нападкам и вместе с окончательным убеждением в том, что революция кончилась, в известных кругах партии укрепилось и убеждение в необходимости ликвидировать старое подполье и дореволюционные методы партстроительства и партработы.

Об одном из сопровождающих этот кризис явлений – бегстве интеллигенции – ЦО партии «Социал-Демократ» в первом номере дает значительный материал:

«„В последнее время за отсутствием интеллигентных работников окружная организация умерла“, – пишут в корреспонденции с Кулебацкого завода (Владимирская окружная организация Центрального промышленного района). „Наши идейные силы тают как снег“, – пишут с Урала. „Элементы, избегающие вообще нелегальных организаций… и примкнувшие к партии лишь в момент подъема и существовавшей в это время во многих местах фактической свободы, покинули наши партийные организации“» [цит. по Л: 17, 4].

Конечно, этот процесс ухода чуждых партии элементов имел огромное оздоровляющее значение. Но отрицательная сторона явления заключалась в том, что значительное количество рабочих, особенно из меньшевиков, также поддались этому паническому настроению: более или менее передовые и сознательные уходили в легальные организации, менее сознательные просто уходили из рядов партии.

Разумеется, в укреплении и укоренении такого настроения имела огромное значение гибель революции, но само настроение существовало задолго до того. Если мы внимательно присмотримся к тому, что творилось в рядах социал-демократии, преимущественно в лагере меньшевиков, то не трудно будет заметить, что еще в самый разгар революции, до неудачного декабрьского восстания, когда еще не было никакого разговора о возможности неудачного окончания революции, а меньшевики расхрабрились до того, что защищали «почти большевистские лозунги», еще тогда шли разговоры, которые не могли не вызвать тревогу даже в таких людях, как Мартов.

Вначале перспектива удачной революции, всенародный подъем должны были высоко поднять авторитет партии, мелкобуржуазное интеллигентское окружение пролетариата, наиболее передовые слои буржуазии должны были чувствовать тягу к умеренному социализму. Но интеллигентская периферия, которая по моде, поддавшись общему порыву, пристала к меньшевистскому крылу партии, должна была отхлынуть от нее в дни поражений, а с другой стороны, должна была подготовить лучшую почву для привития идеи, игнорирующей «задачи организации социал-демократических сил».

В 1906 г. в феврале Мартов пишет из России Аксельроду об опросе петербургских рабочих перед тем, как провести бойкот. Конференция приняла бойкот, и вот, объясняя это явление, Мартов пишет, что такое малое количество голосов, полученных меньшевиками, есть результат апатии и абсентеизма масс.

«По моим наблюдениям, эти, по своей вине не голосовавшие, глав[ным] обр[азом], рабочие, воспитанные меньшевиками и тянувшие к ним: такие особенно неохотно возвращаются после двухмес [ ячной ] свободы к подпольным кружкам , и нужны были подчас героические усилия , чтобы их заставить собраться . При этом прибавлю, что большинство руководителей-меньшевиков этих героических усилий не прилагало, ибо у них „ нет аппетита “ к подпольщине : в этом отношении большевики действовали бойчее » [Письма, 149].

Да, метко сказано. У них не было «аппетита» к подпольщине. Да и откуда взяться было этому аппетиту у людей, облепленных со всех сторон бывшими «освобожденцами»? Мартов, обобщая ликвидаторские тенденции, распространяет ее и на тех рабочих, которые подали голоса за бойкот, т.е. за позицию большевиков. Напрасно высказывавшими за бойкот руководила как раз боевая активность революционного настроения.

Таким образом уже во второй половине 1906 г. самими меньшевиками была обнаружена тенденция у правого крыла партии ликвидировать подполье, и у столь большого количества из них, что вождь и идейный вдохновитель меньшевизма мог говорить о ней в таких выражениях, как о явлении массовом, заметном.

Но и до этого ликвидаторские тенденции сказывались и не в частной переписке, а в печатных произведениях и на заседаниях конференции.

Зачатком такого ликвидаторства была идея рабочего съезда.

Вопрос о созыве рабочего съезда был выдвинут Аксельродом в середине 1905 г. и практиками-меньшевиками на юге осенью того же года, независимо друг от друга.

 

2.

На осенней 1905 г. меньшевистской конференции юга, по свидетельству Череванина, этот вопрос был поднят неким рабочим, по прозванию «Кузнец». Череванин передает, что

«его руководящими идеями были: у нас нет еще рабочей партии. Нужно собрать рабочий учредительский съезд, чтобы он положил основание социал-демократической рабочей партии» [Череванин, 63].

Этот рабочий на юге вел энергичную кампанию, причем конференция его точку зрения не разделила и отвергла. Но если он, этот южный рабочий, надеялся собрать социал-демократически настроенных рабочих, то тó, что выдвигал Аксельрод в своей брошюре о рабочем съезде, было уже нечто совершенно иное.

Аксельрод не отрицал существующую партию, как рабочий «Кузнец». Перед рабочим съездом, по мнению Аксельрода, встанет много конкретных вопросов первостепенной важности. Но и Аксельроду идея, что именно рабочему съезду, его социал-демократическому элементу, предстоит реорганизовать и реформировать партию, совсем не чужда, наоборот, и он выдвигает если не точно такую, то аналогичную задачу перед рабочим съездом.

Так как, – рассуждает Аксельрод, –

«на свою интеллигентскую социал-демократическую партию мы смотрели, как на переходную организацию и орудие в историческом процессе образования классовой, политической организации рабочих масс»,

и так как теперь политические условия и поднятие сознательности рабочих масс в процессе революции позволяют перестроить партию на иной организационной основе, то ее нужно немедленно строить, для чего необходим созыв рабочего съезда, который весьма многое облегчит.

Идея рабочего съезда висела над меньшевиками, и в каждый нужный момент кто-либо ухватывался за нее: московские меньшевики – самые правые, группа Ларина, Щегло, сам Череванин и др. В сущности говоря, в планах москвичей, сторонников рабочего съезда, было мало социал-демократического, как совершенно справедливо констатировали на Лондонском съезде большевики.

На съезде Аксельрод, говоря о рабочем съезде, мотивировал необходимость его созыва тем, что необходимо создать партию классовую, пролетарскую.

«Я утверждаю, что партия наша является по происхождению своему и до сих пор еще остается революционной организацией не рабочего класса, а мелкобуржуазной интеллигенции ( Шум , протесты со стороны большевиков , возгласы : Слушайте !) для революционного воздействия на этот класс. Да, наша партия исторически сложилась, в силу всей совокупности условий своего возникновения и развития, в организацию революционной интеллигенции и до сих пор сохраняет еще этот характер» [V: 529].

Говорят, в нашей партии много рабочих, но они либо новички, либо роли никакой не играют.

«Партия наша должна еще претерпеть радикальные изменения, чтобы она стала в глазах самих рабочих их настоящим отечеством» [V: 529].

Такое радикальное изменение и явится в результате рабочего съезда, именно он создаст партию рабочего класса. Нужно, чтобы рабочий перестал быть объектом воздействия и обработки интеллигенции. Партия не может сама, путем развития, превратиться в рабочую партию, это может произойти лишь на основе и через рабочий съезд.

Читателю не следует, по-моему, – после речи Аксельрода на съезде – доказывать, что идея рабочего съезда была идеей ликвидаторской. О том, что сами меньшевики это прекрасно знали, свидетельствует Череванин.

В дни революции Аксельрод не имел сторонников, разве один-другой смельчак объявили себя открыто сторонником съезда. Но скрыто многие сочувствовали идее Аксельрода, на Лондонском съезде уже почти большинство меньшевистской фракции съезда стояло за рабочий съезд. И за съезд, как средство ликвидации партии.

Череванин говорит, что

«некоторые меньшевики на фракционных собраниях совершенно последовательно договаривались до этого. Один, например, прямо предлагал „проститься с партийной организацией, так как там группируются только нежизнеспособные элементы“. На другом собрании он снова предлагал „ликвидировать партийную организацию и повести открытую работу в профессиональных союзах и других массовых организациях“» [Череванин, 79].

Восстал против этого настоящего ликвидаторства, ничем не маскированного, Плеханов.

«Он решительно восстал против того, чтобы „от позиций, которые мы занимаем внутри партии, отступить на позиции беспартийных организаций“. К сожалению, я незнаком с отношением Плеханова к рабочему съезду» [Череванин, 79].

Это отношение принципиально противоречило тому, что говорил Аксельрод. В то время, как последний не верил в возможность развития нашей партии в массовую рабочую партию, основа воззрения Плеханова составляет как раз уверенность в неизбежности этого развития.

На пленуме съезда положение Плеханова было чрезвычайно затруднительное. С одной стороны на фракции ему стали ясны ликвидаторские выводы некоторых его товарищей по фракции, с другой стороны, выступая и защищая фракционную точку зрения, он вынужден был говорить так, чтобы скрыть это перед большевиками. Отсюда и его защита точки зрения Аксельрода получилась крайне своеобразная. Он возражает большевикам, а читатель чувствует, что он возражает как раз ораторам, выступившим на фракции меньшевиков.

На самом деле он говорит:

«Собираются на съезды и дворяне, собирается торгово-промышленная буржуазия. Почему же не собраться пролетариату? И почему нам не поставить на его обсуждение то, что Лассаль назвал идеей рабочего сословия? Будьте уверены, товарищи, что если встанет перед рабочим съездом эта идея, то он решит ее в социал-демократическом смысле. И это будет огромным шагом вперед, одним из тех шагов, по поводу которых Маркс говорил, что каждый из них важнее целой дюжины программ. Но это-то как будто и пугает вас! Вы видите в рабочем съезде попытку разрушить нашу партию . У нее было много ошибок , но у нее гораздо больше заслуг , и она должна существовать в интересах дальнейшего развития пролетариата » [V: 560 – 561].

Вдумайтесь в подчеркнутые мною слова, к кому как не к своим коллегам по фракции он обращает эту свою тираду? Докладчик (большевик) совершенно справедливо в заключительном слове подчеркивает этот противоликвидаторский характер речи Плеханова:

«Мне приятно было слушать т. Плеханова, который, думая направить удары против нас, направил их на своих же. Когда Плеханов говорил: все-таки социал-демократическая партия есть авангард рабочего класса, боюсь, что его соседи скажут: Carthago delenda est, „а все-таки партия должна быть разрушена“» [V: 574].

Череванин приводит факт, который, по-нашему, чрезвычайно знаменателен; говоря о различном отношении к партии во фракции, он пишет:

«Это различное отношение к партии проявилось не только в общих дебатах, но и при обсуждении отдельных конкретных вопросов и вызывало иногда бурные сцены на фракционных собраниях. Оно характерно сказалось также в речи, с которой один из кавказцев обратился на прощание к Плеханову, как представителю Тифлиса, и в которой он приветствовал его, между прочим, и за борьбу, которую тот вел против „ организационного анархизма “ некоторых меньшевиков» [Череванин, 86].

«Организационный анархизм» – это хорошо сказано Плехановым. «Новая метода», чтобы употребить любимое его выражение, угрожала основам организационного строительства партии пролетариата, она разрушала всякую организацию. Этот кавказец был Н.Н. Рамишвили.

Как ни был Плеханов резок с большевиками, – он не мог не заметить уже на Лондонском съезде нашей партии всю разницу между последовательными партийцами и людьми, готовыми ликвидировать партию ради чечевичной похлебки «организационного анархизма».

Фактически с 1907 г. начинается его открытое расхождение с меньшевиками по этому вопросу, перешедшее вскоре в прямую вражду и принципиальную борьбу.

О том, как резко расходилось мнение Плеханова с меньшевиками о рабочем съезде, и о том, что его позиция противоречит коренным образом тенденциям меньшевиков, Плеханов узнал и убедился лишь после Лондонского съезда. Для этого понадобилось много столкновений с ответственными меньшевиками и в частности с Потресовым. И уже ретроспективно, припоминая целый ряд встреч и разговоров, Плеханову нетрудно было установить, что по существу идеология ликвидаторства имеет довольно почтенный возраст.

Уже после Мангеймского съезда германской социал-демократии Плеханову, оказывается, пришлось слышать разговоры о ликвидации партии.

«После Маннгеймского съезда, – рассказывает он, – местная русская колония пригласила меня и г. Потресова высказать наш взгляд на значение рабочего съезда. В течение целого вечера я доказывал, что идея рабочего съезда отнюдь не исключает собою идеи существования нашей партии , как таковой . Когда мы с г. Потресовым вышли на улицу, он, высказывавшийся на собрании мало и неопределенно, упрекнул меня в непоследовательности, которая заключалась, по его словам, в том, что, признавая необходимым рабочий съезд, я в то же время признавал необходимой и нашу партию. Сам же он, отстаивая идею съезда, отрицал идею партии» [П: XIX, 82].

Потресов в ответ ловит его в ошибке: Плеханов указывает, что Мангеймский партейтаг собрался в 1907 г., а на самом деле съезд происходил в 1906 г., и при этом замечает:

«Ошибка для Плеханова не из приятных, ввиду некоторых обстоятельств, о которых я, к сожалению, не могу распространяться».

Намек Потресова Плеханов понимает как указание на его речь при открытии Лондонского съезда, где он сказал:

« что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов » [П: XV, 377].

Ехидство такого напоминания заключалось в том, что Плеханов, невзирая на разговор после Мангейма с Потресовым, на съезде не указал на его ревизионизм.

«Это так „тонко“, что сейчас же и рвется. Открывая съезд, я, признаюсь, совершенно забыл о г. Потресове и о моем маннгеймском разговоре с ним в частности, точно так же, как я позабыл на ту минуту о теоретическом ревизионизме гг. Богданова и Луначарского с братией. На этом основании можно, пожалуй, сказать, что моя указанная речь неверно изображала положение дел в нашей партии. Но и это будет неосновательно: я имел в виду элементы партии, более важные, нежели те, которые представляли собою г. Потресов, с одной стороны, и Богданов – с другой. Вообще моя речь en question никакого ручательства за г. Потресова в себе не содержала. Притом же для него с г. Богдановым вполне достаточно словечка: „почти“» [П: XIX, 83].

Объяснения Плеханова никак не можем считать удовлетворительными не потому, что они не разбивают Потресова – последний мог только в качестве соломинки хвататься за подобные аргументы; мы полагаем, что самая постановка вопроса о ревизионистах в партии была неверная. Такие ревизионисты были, и он вскоре их увидел на заседаниях собственной фракции. Да и самый меньшевизм, так сказать, «ортодоксальный меньшевизм», разве не махровый ревизионизм?

«„Ликвидаторская“ тенденция, к сожалению, не новость в среде меньшевиков, – пишет он значительно позже. – Мне пришлось встретиться с нею уже на нашем партийном Лондонском съезде 1907 года. Но тогда она была еще очень слаба. На одном из самых последних заседаний меньшевистской фракции тов. Фридрих высказался как самый несомненный „ликвидатор“. Но он был едва ли не один. (Я не считаю Хрусталева, который, по недоразумению тоже заседал тогда с нами.) Я с жаром возражал ему. Если не ошибаюсь, это мое возражение встречено было сочувственно огромным большинством товарищей; но особенно горячо рукоплескала ему кавказская делегация. Один из ее членов, тов. Петр, тут же на собрании выразил мне благодарность от ее имени, с насмешкой отозвавшись в то же время о тех из наших „вождей“, которые, по его мнению, не твердо стоят на точке зрения партии» [П: XIX, 10].

Говоря так, как он говорил при открытии Лондонского съезда, он только показал, особенно большевистской части съезда, что он еще не распознал природу меньшевизма, в большой мере сходную с характером и тенденциями западноевропейского оппортунизма. Его еще продолжали вводить в заблуждение словесные уверения меньшевиков в преданности марксистским догмам, именно догмам, ибо самый марксизм они извращали жестоко и на каждом шагу в продолжение всей революции.

Петр – это Н.Н. Рамишвили, он, действительно, там выступил большим «патриотом» партии, но Плеханов несколько ослабляет силу ликвидаторской части фракции меньшевиков. Вот что говорит Череванин:

«Полное разочарование в партии, с которым на фракционных собраниях выступали многие сторонники рабочего съезда , встречало среди меньшевиков немало и противников» [Череванин].

Быть может, и это самое вероятное, Плеханов действительно не встретил возражений: на том заседании, где выступал он, Череванин как раз не присутствовал, а всего вероятнее он за сочувствием идее рабочего съезда не замечал ликвидаторов, которые предпочитали не говорить.

Но что немало было во фракции меньшевиков людей с явно ликвидаторскими тенденциями, указывает и то обстоятельство, что Н.Н. Рамишвили так горячо благодарил Плеханова за речь.

От этого знаменательного столкновения прошло всего несколько месяцев, за время которого революция была усмирена. Наступила эпоха гонений и репрессий, которая могла послужить лишь почвой для пышного расцвета дезертирства и ликвидаторства. Лишь малые обломки старой партии продолжают геройскую работу по укреплению организации, восстановлению связей. Ликвидаторы тем временем неминуемо должны были столкнуться с открытыми оппортунистами типа Кусковой – Прокоповича, поскольку в своем рвении они дошли до либерального легализма. Во второй половине 1908 г. корреспондент «Пролетария» уже отмечает этот процесс консолидации ревизионистов, а Мартов «спешит» несколько позже подробно информировать Аксельрода об этом [Письма, 198].

Конец 1908 года – время, когда оформилось ликвидаторство. Уже в октябре 1908 г. «Пролетарий» звал в защиту партии все живые и партийные элементы всех фракций.

Вплоть до выступления Плеханова девятым номером своего «Дневника» дело борьбы с ликвидаторством вели большевики, польские социал-демократы, латыши.

А что делали верные партии элементы меньшевиков?

Долгое время большевики пытались вызвать противников ликвидаторства из лагеря меньшевиков на открытое объяснение.

Неоднократно были прямые запросы на страницах большевистской прессы, – запросы, которые были весьма своевременны и били прямо в точку, ибо как раз осенью 1908 г. происходило основное размежевание меньшевизма, и особенно Плеханова с ликвидаторством. Об этом он сам подробно рассказывает в своей брошюре «О моем секрете». Мы уже видели, что предварительного материала у Плеханова было совершенно достаточно. Но нам кажется целесообразным напомнить еще несколько фактов, которые проливают свет на вопрос о том, как шло дальнейшее накопление разногласий между Плехановым и «ортодоксальными» меньшевиками.

 

3.

О т.н. «плехановском инциденте» мы уже говорили. То, что меньшевики не выступили в его защиту, конечно, должно было значительно охладить отношения между ними. Но совсем не тут был корень расхождения, и напрасно меньшевики старались после свалить все на эти мелкие личные «обиды» и уколы.

Причины расхождения медленно накапливались с течением времени, особенно в результате совместной работы над изданием газеты, а после – пятитомника.

Разговор о газете был поднят вскоре после Лондонского съезда. На запросы меньшевиков Плеханов в письме, адресованном Потресову, ответил согласием участвовать в предполагаемой газете. В начале января Мартынов и Дан эмигрируют за границу, надеясь издать новую руководящую газету, которую думают назвать «Искрой». Мартов по этому поводу пишет:

«Д[ан] и М[артынов] ехали с твердым намерением возобновить „Искру“. Я к этому намерению отношусь очень скептически и думаю, что дальше отдельн[ых] изданий – брошюр и сборников – мы пока за границей идти не можем» [Письма, 178].

Аксельрод по этому поводу делает ему ряд замечаний, считая совершенно необходимым создание центра, коллектива, который объединит «жизнеспособные элементы нашего движения».

Это свое предложение Аксельрод передал и Плеханову, и он ответил в конце января следующее:

«Я думаю, – писал он, – что, как ни уныл вообще современный момент, он чрезвычайно благоприятен для правильного социал-демократического действия . Неудача побуждает к размышлению, а размышление ведет к дискредитированию большевизма, как оно повело когда-то, – в начале 80-х гг., – к дискредитированию народовольчества. Нужно только действовать, – действовать в двух направлениях: 1. Теоретическое выяснение задач партии в настоящее время. 2. Собирание рассыпавшейся храмины меньшевизма в России. Было бы большой ошибкой ограничивать дело одной литературой . Нужно обратиться к меньшевикам в России, кликнуть клич между ними, и если бы нам удалось собрать хоть небольшую горсть их, мы должны дорожить этой горстью, которая положит начало будущему торжеству социал-демократических принципов над большевистским бакунизмом . По-моему, надо начать теперь, – лучше сказать, повторить при новых, более благоприятных условиях, – то, что мы сделали в 1883 году: создание элементов для будущей партии».

Это письмо показывает, что Плеханов еще в январе 1908 г. не осознал природу ликвидаторства и даже не чувствовал его наступление, если, разумеется, отрывок передан достаточно полно. Он сам пишет так, что с трудом можно провести грань между Аксельродом и им. Однако эта грань существует, и она заключается в том, что Плеханов исходит из наличия партии, и из сознания предстоящей огромной роли подполья, в то время как Аксельроду и Мартову основной посылкой служит отрицание как той, так и другого. То, что он говорит против большевиков в этом письме – целиком обусловлено тем, что он еще продолжает верить в то, будто Аксельрод и Мартов работают над восстановлением партии. Не менее характерен его призыв к старым методам организации партии.

Впоследствии ликвидаторы одним из основных обвинений против «консерваторов» будут выдвигать именно это обстоятельство, что они призывают к возврату к прежним формам строительства партии. Какая же это прежняя форма? Подпольная, прежде всего. И с этой точки зрения чрезвычайно знаменательно это письмо Плеханова. Он еще изображает себя паладином меньшевизма, занят мыслью о том, как и чем легче и лучше поразить «бакунистов-большевиков», а настоящие меньшевики его старательно выделяют, чувствуя разницу точек зрения.

Невзирая на это, непосредственно вслед за этим появился анонс о предстоящем выходе меньшевистской газеты «Голос Социал-Демократа» – и он вошел в ее редакцию: под анонсом стояла и его подпись. Пишет предисловие к брошюре Голубя «Через плотину интеллигентщины», где берет на себя неблагодарную задачу защиты Аксельрода и его позиции по вопросу о рабочем съезде.

В феврале месяце он из письма Аксельрода узнает о конференции меньшевиков в Женеве, где Мартов держался позиции, явно ликвидаторский характер которой сохранился даже в передаче. По словам Мартынова, он

«руководился не столько теоретической непримиримостью (по отношению к большевизму), сколько безусловно отрицательным отношением к попыткам воскресить нелегальные формы деятельности» [Письма, 183].

Но так как на конференции победила средняя более или менее прикрытая форма ликвидаторства, то сотрудничество продолжалось.

Меньшевики легальные из России предприняли издание знаменитого пятитомника «Общественное движение в России в начале XX в.», в редакцию которого согласился войти и Плеханов.

А тем временем партийные отношения чрезвычайно усложнились целым рядом «дел об экспроприациях» и вопросом о «партийных деньгах». Борьба меньшевиков против партии, естественно, должна была и приняла определенную форму борьбы против ЦК. Вся деятельность ликвидаторской части была направлена к тому, чтобы расстроить уже намечающуюся и налаживавшуюся работу по собиранию сил и восстановлению организации.

 

4.

Весной и летом были отредактированы почти все статьи пятитомника, пока очередь не дошла до статьи Потресова.

«Первую половину, – в интересах точности выражусь иначе, скажу: первую часть , – своей статьи г. Потресов сам привез за границу и сам же прочел ее в заседании предполагавшейся редакции „Общественного Движения“, – рассказывает Плеханов. – Выслушав его, я невольно воскликнул: „Вы стоите на точке зрения того, что у нас называлось когда-то легальным марксизмом!“ И я твердо убежден, что я был прав. Читатель согласится с этим, если я скажу, что человек, взявший на себя трудную, но весьма благодарную задачу изобразить „эволюцию общественно-политической жизни и предреволюционную эпоху“, не нашел нужным коснуться развития нашей революционной мысли. Наша революционная литература привлекла к себе его внимание лишь постольку, поскольку в ней принял участие… г. П. Струве. Это невероятно, но это так. В качестве материала, заимствованного г. Потресовым из нелегальных изданий, у него фигурировала только выписка, сделанная им из корреспонденции г. П. Струве, напечатанной в женевском „Работнике“. Весь остальной материал, на который опирался наш изумительный историк, был набран из внутренних обозрений наших легальных журналов. Это опять невероятно, но это опять так» [П: XIX, 75].

Рассказ Плеханова очень хорошо передает первое резкое столкновение с ликвидаторством. Очень важно отметить, что и повод столкновения, и обстановка вполне обеспечивали быстрый переход разногласий на принципиальную почву. Не говоря уже о том, что статья Потресова была скорее манифестом ликвидаторства, чем историей, – вопросы, затронутые в статье, сами по себе сохранили актуальный интерес для Плеханова и для партии.

Резкая критика его не встретила особо дружной поддержки у других редакторов. Однако они заставили Потресова внести ряд коррективов в статью, но и эти исправления не удовлетворили Плеханова, как и Аксельрода.

«Да оно и понятно: они состояли в том, что г. Потресов надергал цитат из сочинений членов группы „Освобождение Труда“, не умея ни понять мысли, заключающейся в этих цитатах, ни расположить их в надлежащей исторической перспективе. Но я еще не считал возможным разорвать на этом основании; я ждал второй части статьи. Пришла она, – и я опять получил то же безотрадное впечатление „легального марксизма“, чуждого самомалейшего понимания революционной постановки вопроса. Не считая возможной какую бы то ни было „конспирацию“ на этот счет, я поспешил сообщить о своем впечатлении Мартову» [П: XIX, 76].

В письме Мартову Плеханов подверг не менее суровой критике вторую часть статьи Потресова. В ней он подробнейшим образом излагал критические замечания Струве и его друзей против Маркса, а когда доходило дело до ответных выступлений марксистов-ортодоксов, ограничивался лаконическими замечаниями, «что Плеханов с цифрами в руках опроверг это». Мог ли Плеханов удовлетвориться подобными лаконическими ссылками на него?

Он не был удовлетворен этими бездоказательными ссылками.

«Я говорил, что надо дать возможность читателю самому судить о том, в самом ли деле… Плеханов удачно возразил своими „цифрами“ названным „критикам“. И я прибавлял, что с этими господами спорил не один Плеханов. Им возражали Л.И. Аксельрод (Ортодокс) и В.И. Засулич. Обо всем этом обязан был, по моему мнению, упомянуть г. Потресов, осмелившийся писать об эволюции нашей общественной мысли» [П: XIX, 77].

Об этом он написал Мартову. Мартов пытался разрешить конфликт, так же как и с первой частью, введя ряд исправлений. Но Плеханову было совершенно достаточно и первой переделки. Он потребовал, чтобы Потресов

«заново написал всю статью и дал именно цельную картину эволюции идей вместо того очерка смены программ и публицистических ( легальных ! – Г . П .) платформ, которые он нам дает» [П: XIX. 77 – 78],

на что не согласились другие члены редакции. Они выдумывали разные компромиссные решения, но ни одно из них не было приемлемо, разумеется, и Плеханов был прав, отвергнув всякий компромисс.

Они многое испортили бы, не исправив ничего.

Всякий компромисс означал бы примирение с легализмом, так полно выраженным в статье Потресова, – мог ли с этим мириться Плеханов?

«Я не мог смотреть на тяготение Потресова к легализму, как на терпимую в нашей среде тенденцию. Я утверждал, что терпимое отношение к этому легализму было бы с моей стороны политическим самоубийством, отречением от всего того, чему я служил в течение всей моей сознательной жизни. Но я чувствовал в то же время, что ребром поставить вопрос об удалении г. Потресова значило получить отказ. Я увидел себя вынужденным выйти из редакции, и я написал Мартову, что отныне мне с г. Потресовым не по дороге» [П: XIX, 79 – 80].

Прав ли был Плеханов? Несомненно, прав. Теперь уже у него не могло быть ни тени сомнения насчет ликвидаторства, его истинного содержания, его ревизионистской сути и целей его деятельности.

Ибо что означал инцидент с Потресовым и солидарность с ним всей головки «ортодоксальных» меньшевиков?.. То, что все они заражены теми же настроениями, что и Потресов.

А что означал Потресов сам?

«Что же обозначал непреоборимый легализм г. Потресова? Именно то, что он покинул точку зрения революционного марксизма и возвратился в лоно тех „легальных марксистов“, под влиянием которых сложилось все его мировоззрение, и которые, подобно их родоначальнику г. Струве, всегда обнаруживали органическую неспособность усвоить эту точку зрения. Я обращаюсь к марксистам-революционерам, к какой бы фракции нашей партии они ни принадлежали, и спрашиваю их: можем ли мы допустить, чтобы эти легальные кисляи прогуливались под руку с нами? Не будет ли это изменой нашим взглядам?» [П: XIX, 80 – 81]

Безусловно будет. Это была бы совершенно неприкрытая измена партии, ибо Потресов был против партии.

«Заседание редакции, в котором г. Потресов прочел первый, – так сильно поразивший меня, – очерк первой части своей статьи, происходило у меня в кабинете, – рассказывает далее Плеханов. – Г-н Потресов пришел ко мне часа за полтора до заседания и в разговоре со мной высказал, что не видит смысла в существовании нашей партии , как нелегальной организации . Мог ли я не связать в своем уме этого его мнения с тем фактом, признанным самим Л. Мартовым, что „А.Н. не может выйти из роли историка журнальной (т.е. легальной ! – Г . П .) публицистики“?» [П: XIX, 81]

Более того, оно было тесно связано со всем тем, что он до того слышал и видел, но что не укладывалось до поры до времени в единую систему и что ясно обрисовалось лишь теперь, когда реальные результаты этого движения он увидел в столкновении, на деле.

Меньшевики-ликвидаторы не хотели верить этой тесной связи между Потресовым-публицистом и ликвидаторством, они утверждали, что Плехановым руководило исключительно чувство личной обиды. Но разве это серьезно искать причины целого общественного явления в личной обиде чьей-либо? Ведь, не Плеханов вызвал ликвидаторство, не он его выдумал. Если Потресов и говорил, что это дело рук Плеханова, то только потому, что он был ликвидатор. На самом же деле как раз самое интересное обстоятельство во всем этом эпизоде между Плехановым и Потресовым заключается в том, что Плеханов угадал в Потресове, по тому, как его статья отражает историю революционной мысли, целое течение в социал-демократии, которое уже возникло и развивало практическую деятельность.

«Как свидетельствует тов. Алексей Московский, едва ли не в то самое время, когда г. Потресов фигурировал передо мной в роли „историка журнальной (легальной!) публицистики“, облыжно выдавая историю этой публицистики за историю нашей общественно-политической мысли, одно лицо, близкое к редакции „Голоса Социал-Демократа“, внушало московским рабочим, что „надо распустить все“. Если я почуял, что с органической неспособностью г. Потресова „выйти из роли историка журнальной (легальной! – Г . П .) публицистики“ дело обстоит не так просто, как уверяли меня Мартов и его друзья, то ведь этим доказывается лишь то, что я обладаю недурным чутьем революционера. Не так ли?» [П: XIX, 81].

Конечно, это является неплохим доказательством хорошего революционного чутья, но трудно не отметить при этом, что, сознательно или бессознательно, он слишком много раз заставлял свое «революционное чутье» за эти полтора года с лишним подчиниться фракционной дисциплине меньшевиков-ликвидаторов, с которыми он расходился, несомненно, разногласие с которыми можно было не заметить только при очень пламенном желании жить в мире.

Впрочем, есть одно указание его, которое дает нам возможность предполагать, что не столько он не замечал самое явление, сколько он упорно не хотел придать ему более или менее широкое значение, а самое главное, он не мог верить и не имел достаточно поводов к тому, чтобы убедиться в том, что и его ближайшие друзья – Аксельрод, Мартов и др. – тоже заражены им.

Вот что он пишет в своей брошюре, отвечая Потресову:

«Мой разгневанный Цицерон говорит с гордым сознанием своего достоинства, что в своих предыдущих работах он „достаточно подробно развертывал свою точку зрения на партийное строительство, на наше организационное наследство“. Я уже сказал, как я смотрю на предыдущие работы г. Потресова. Они всегда неприятно поражали меня печальной слабостью идейного элемента. Что касается его „точки зрения“ на ход развития нашей партии, то я считаю не лишним прибавить здесь следующее. В „Искре“ г. Потресов дописался до того, что я собирался полемизировать с ним и предлагал П.Б. Аксельроду подписать вместе со мной протест против искажения г. Потресовым идей группы „Освобождение Труда“. П.Б. Аксельрод соглашался на это, но события, – дело было в 1905 г., – отвлекли наше внимание в другую сторону. Однако г. Потресов знает, что я не был согласен с ним.

Я не скрыл от него своего несогласия с ним. Он возражал. Его возражение можно формулировать так. Коренная ошибка „Освобождения Труда“ заключалась в том, что она согласилась признать существование нашей партии, как таковой, т.е. – говоря на нынешнем жаргоне, – в том, что она не была ликвидаторской. Подобными разговорами и объясняется то упорство, с которым я, по признанию Мартова, в течение нескольких месяцев обращал внимание своих товарищей по редакции „Голоса“ на „настроение“ г. Потресова. Но, как говорят французы, самые глухие изо всех глухих – это те, которые не хотят слышать» [П: XIX, 91].

Таким образом, несомненно, что он самый факт существования ликвидаторства в рядах меньшевиков знал, но приписывал его отдельным лицам.

Как бы там ни было, а к концу 1908 года он совершенно убедился в ликвидаторстве головки меньшевистской фракции.

«Когда я, убедившись в полной неисправимости г. Потресова, как историка нашей общественной мысли, окончательно решил выйти из редакции сборника „Общественное Движение“, я прекрасно понимал, что его ретроспективное ликвидаторство находилось в самой тесной логической связи с его ликвидаторством настоящего времени, т.е. с его убеждением в ненужности существования нашей партии. Поэтому я написал Мартову, что отныне мне с г. Потресовым не по пути» [П: XIX, 84].

«Ортодоксальные» меньшевики считали для себя возможным вести переговоры с ревизионистами, с либералами, которые ничего общего с марксизмом не имеют и лишь извращают и критикуют Маркса. Для Плеханова такие деяния, разумеется, не могли не быть самыми убийственными аргументами против возможности совместной работы. Он писал Дану, в ответ на его приглашение пересмотреть свой отказ:

«I. Вы говорите о крушении наших легальных литературных предприятий и находите, что оно повредит марксизму. В этом состоит, дорогой Ф.И. [Дан. – В . В .], ваша первая ошибка. Вы принимаете А.Н. [Потресова. – В . В .] за марксиста, а он показал своей статьей, что он так же далек от марксизма, как, напр., N.N. [54] , и по той же причине: потому что не умеет ценить значение революционной теории и не хочет потрудиться понять эту теорию . Его статья есть признание исключительной важности легальной литературы, признание, которое в России, при русской цензуре и при несомненных заслугах нашей нелегальной литературы, само уже есть lèse-révolution; мимоходом скажу: оттого-то Потресов и не писал в „Голосе Социал-Демократа“, что он смотрит на подпольную литературу с великолепным презрением легального филистера.

II. По-вашему плохо то, что пятитомник рушится. А я вам скажу, что если в нем будет печататься статья А.Н., то не печалиться надо о его крушении, а радоваться ему : он станет органом распространения бернштейнианства» [П: XIX, 88 – 89].

Меньшевистские «ортодоксы» не послушались этого совета, и пути их разошлись с Плехановым.

Он еще некоторое время вел переговоры, с ним несколько времени еще кокетничали, стремясь оставить его в редакции «Голоса Социал-Демократа». Но, ведь, и тут все тот же вопрос неизбежно должен был стать на очередь, как совместить его участие с участием Потресова? С тенденцией остальных членов редакции?

В мае 1909 года он вышел из редакции «Голоса». В письме он отмечает, что фактически перестал участвовать в «Голосе» с декабря 1908 г.

Мы уже выше привели его свидетельство о том, что ему были давно известны ревизионистские тенденции Потресова. Спрашивается, почему же так долго он терпел?

«Видел я „струвизм“ и в г. Потресове. И тоже до поры до времени льстил себя той надеждой, что г. Потресов разовьется в марксиста и по тому самому перестанет быть „струвистом“. А потом я увидел, что и эта надежда не основательна, и тогда я сказал и себе и другим: баста , я Потресову не товарищ ! Эти другие сердятся на меня за это решение, но я опять скажу: я не изменю его, даже если бы против него восстали все обитатели Марса и все жители земли. И факты уже начинают доказывать, что я прав. Одного письма т. Алексея, напечатанного в № 10 „Социал-Демократа“, достаточно, чтобы видеть, как тесно связано было ретроспективное ликвидаторство, обнаружившееся в статьях г. Потресова, с тем ликвидаторством нынешнего дня, которое составляет теперь язву нашей партии и вызывает такое сильное ликование в рядах наших официальных ревизионистов» [П: XIX, 94].

Так решительно были порваны связи с ликвидаторством. Первое публичное его выступление против этого ревизионистско-струвистского течения было в августе 1909 г., когда он возобновил свои «Дневники» номером девятым.

Восстановив, таким образом, ход, эволюцию, его отношения и разногласия с «ортодоксально-меньшевистским» ядром, или, что то же самое, с ликвидаторами, обратимся к разбору его критики ликвидаторства.

 

5.

Для того, чтобы дать представление об исходной точке его критики, остановимся на № 9 «Дневника» в целом.

Основная статья № 9 «Дневника» посвящена разбору статьи С., помещенной в № 15 «Голоса Социал-Демократа».

Исходя из положения, что наша партийная организация расстроена, он ставит себе вопрос, «как выйти из этого положения»? Решение этого вопроса «консерваторами» С. не кажется разумным. Ему кажется совершенно неосуществимым возврат к старым формам партстроительства. Рабочий класс перерос кружковщину, следовательно, пути нужно искать не там. Где же?

«Нам приходится думать не о старых, уже изведанных путях, – продолжает С., – даже не о починке старого, а о полной перестройке всего партийного здания» [П: XIX, 6].

Но как это сделать? Рабочие сами, по мнению С., указывают путь к решению вопроса своей тягой в легальные организации.

«Когда рабочая жизнь из нашей старой партийной ячейки уходит в открытые и полуоткрытые рабочие организации, – профессиональные союзы, культурно-просветительные общества, кооперативы, кассы взаимопомощи и пр., – куда направляются живые слои рабочего класса, мы говорим: вместе с живыми слоями пролетариата туда должна направить свои силы социал-демократическая партия» [П: XIX, 7].

Итак, вместе с живыми силами в легальные и полулегальные экономические организации.

Разумеется, трудно что-либо иметь против необходимости работать в экономических рабочих организациях.

«Не трудно понять, что российская социал-демократия изменила бы самой себе, если бы вздумала игнорировать все эти профессиональные союзы, культурно-просветительные общества, кооперативы, кассы взаимопомощи и т.д., – отвечает Плеханов. – Я вполне понимаю и очень ценю негодование т. С. против тех наших партийных стародумов, которые пренебрегают указанными организациями, а иногда даже и прямо восстают против них. Это – близорукие люди, не доросшие до понимания великих задач социал-демократии» [П: XIX, 7].

Плеханов напрасно так много уступает С., – таких людей в социал-демократии было более, чем мало.

Но, признавая работу в экономических организациях, разве решают вопрос?

«Новая партийная работа предполагает, как мы видим это из рассуждений самого тов. С., наличность двух условий: во-первых, указанных рабочих организаций; во-вторых, социал-демократической партии , которая должна направить свои силы туда же, „куда направляются живые слои рабочего класса“. Социал-демократическая партия способствует созданию открытых и полуоткрытых организаций. Это очень хорошо. Но способствовать чему-нибудь она будет в состоянии только в том случае, если она сама не перестанет существовать. Стало быть, для того, чтобы решить ту задачу, которую ставит перед ней т. С., партия наша должна прежде всего обеспечить свое существование. А если она должна обеспечить свое существование, то почему же наш автор не согласен с теми товарищами, которые говорят, что „нужно укрепить существующую нелегальную партийную организацию“? Ведь кто хочет существовать, тот, естественно стремится „ укрепить “ свое существование. Неужели тов. С. этого не понимает?» [П: XIX, 7 – 8]

Очень хорошо понимает, да только он говорит на несколько ином наречии. Для него социал-демократическая партия это не та, что существовала, боролась, которая после революции ослабла, но еще живет и борется за свое существование, – он понимает под этим словом будущую, несуществующую еще социал-демократию. Между этими двумя социал-демократиями разница огромная.

«Характеризуя эту разницу, я позволю себе заметить, что, по здравому рассуждению, партийной работой может быть названа только такая работа, которая совершается партией. А если данная работа только еще поведет к созданию партии в более или менее отдаленном будущем, то она, при известных обстоятельствах, может быть признана весьма плодотворной, но партийной работой можно будет назвать ее только вопреки самым элементарным требованиям логики. В тот промежуток времени, в течение которого будет совершаться работа, долженствующая привести к созданию партии, мы будем иметь дело не с партией, а с чем-то другим. С чем же именно? Понятно с чем: во-первых, перед нами будут указанные выше рабочие организации: кассы взаимопомощи, кооперативы, культурно-просветительные общества, профессиональные союзы и пр.; а во-вторых, – те люди, которые поставили себе целью направить свои силы в эти организации для того, чтобы создать со временем Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию. Я пока не говорю: нравится мне это или нет. Я только утверждаю, что будет именно так, потому что иначе быть не может по условиям задачи (чтобы выразиться языком математиков). А если иначе быть не может по условиям задачи, то к чему же мы приходим? Ясно, что мы приходим к ликвидации партии . Опять замечу: я пока не говорю, нравится мне или нет то обстоятельство, что мы к этому приходим. Я только утверждаю, что мы неизбежно приходим к этому, следуя логике тех „условий задачи“, которые даны нам не кем иным, как нашим тов. С. Почему же этот товарищ так обижается, когда его подозревают в „ликвидаторстве“?» [П: XIX, 8 – 9]

«По очень простой причине, – такая обидчивость, весьма неуместная, помогает прикрыть свое отступление, свое деяние, свое ликвидаторство. С. защищается ссылками на старые решения и старые споры, но что могут доказать такие ссылки на прошлые разногласия по вопросам тактики или принципа, когда тут стоит вопрос организационный и стоит совершенно своеобразно?»

«Речь идет не о том, следует или не следует идти „в открытые или полуоткрытые рабочие организации“, и не о том, хорошо или дурно стремление „сделать социал-демократию вождем рабочего движения во всех его формах, организовать под знаменем РСДРП широкие рабочие массы“. Речь идет о том, кто должен взяться за эту „новую“ работу: нынешняя наша партия или же люди, по той или иной причине покинувшие ее ряды, повернувшиеся к ней спиной и задавшиеся целью создать со временем новую партию, более соответствующую их идеалу. Вопрос в том, правы ли товарищи, упрекающие этих людей в „ликвидаторстве“, и может ли какая бы то ни было партия терпеть в своей среде „товарищей“, стремящихся к ее ликвидации?» [П: XIX, 9 – 10]

А когда вопрос становится таким образом – ответов может быть лишь два. Действия практиков-ликвидаторов сводятся к таким деяниям, которые в практике социал-демократов назывались очень определенным именем. Проповедь «малых дел», угашающая революционный дух организованных передовых рабочих, – это ли не антипролетарское деяние?

«Вот какое прекрасное влияние на рабочих приобретают, – или, по крайней мере, стремятся приобрести, – „социал-демократы“, повернувшиеся спиной к партии! Такому влиянию могли бы радоваться разве только блаженной памяти „экономисты“. Но нет, я несправедлив к ним. Такое влияние показалось бы нежелательным даже и тем крайним, – и, к слову сказать, весьма не умным, – представителям „экономизма“, которые группировались когда-то вокруг „Рабочей Мысли“. Такое влияние отнюдь не есть социал-демократическое влияние; это влияние – по духу своему совершенно враждебное социал-демократии .

Наши товарищи, покидающие партийные позиции ради социал-демократической работы в широких рабочих организациях, на самом деле распространяют и упрочивают в этих организациях анти-социал-демократическую тенденцию» [П: XIX, 15].

Не на всю социал-демократию С. желает распространить свое «новое» учение о ликвидации, он готов допустить некоторое исключение для Кавказа [см. П: XIX, 11]. Но

«нельзя в одно и то же время высказываться против „ликвидаторства“ на Кавказе (и в некоторых других местностях) и за „ликвидаторство“ в России. Само собою понятно, что ликвидация партии в остальной России не могла бы быть безразличным или даже отрадным явлением для кавказских товарищей, желающих действовать под ее знаменем. Тут нужно выбирать: или „ликвидаторство“, или борьба с ним. Tertium non datur (третьего нет). Говоря это, я имею в виду, разумеется, товарищей, руководящихся не своими личными интересами, а интересами нашего общего дела. Для тех, которые руководствуются своими личными интересами, для тех, которые думают только о своей революционной карьере, – есть ведь и такая карьера! – для них существует, конечно, третий выход. Великие и малые люди этого калибра могут и даже должны в настоящее время лавировать между „ликвидаторскими“ и „анти-ликвидаторскими“ течениями; они должны при настоящих условиях всеми силами отговариваться от прямого ответа на вопрос о том, нужно ли бороться с ликвидаторством; они должны отделываться от такого ответа „иносказаньями и гипотезами пустыми“, потому что ведь еще не известно, какое течение возьмет верх, – „ликвидаторское“ или „анти-ликвидаторское“, – а этим мудрым дипломатам хочется, во всяком случае, быть у праздника: они, во что бы то ни стало, желают быть на стороне победителей. Повторяю, для таких людей есть и третий выход. Но тов. С., вероятно, согласится со мной, если я скажу, что это не настоящие люди, а только „игрушечного дела людишки“. О них толковать не стоит: они – прирожденные оппортунисты; их девиз – „чего изволите?“» [П: XIX, 11 – 12].

Девятый номер «Дневника» вызвал резкий отпор со стороны «Голоса Социал-Демократа», особенно привлекло его внимание, по весьма понятной причине, последнее замечание о революционном карьеризме.

Привлекло оно и внимание Ленина. В 47 – 48 номере «Пролетария» он пишет:

«Поживем – увидим, действительно ли согласится с Плехановым „тов. С.“, коллективно-меньшевистский тов. С., или он предпочтет сохранить себе в качестве руководителей некоторых игрушечного дела людишек и прирожденных оппортунистов. Одно мы можем смело заявить уже теперь: из меньшевиков- рабочих , если им полностью изложат свои взгляды Плеханов, Потресов („убежденный ликвидатор“ по отзыву Плеханова, стр. 19 „Дневника“) и „игрушечного дела людишки“ с девизом „чего изволите?“, не найдется, наверное, десяти из сотни за Потресова и за „чего изволите“ вместе . За это можно ручаться. Плехановского выступления достаточно, чтобы меньшевиков- рабочих оттолкнуть и от Потресова, и от „чего изволите“. Наше дело – позаботиться о том, чтобы рабочие-меньшевики, особенно те, которые трудно поддаются пропаганде, исходящей от большевиков, ознакомились полностью с № 9 „Дневника“ Плеханова. Наше дело – позаботиться о том, чтобы рабочие-меньшевики всерьез взялись теперь за выяснение идейных основ расхождения между Плехановым, с одной стороны, Потресовым и „чего изволите“ – с другой» [Л: 19, 62].

С одной стороны, он видит задачу в том, чтобы добиться от рабочих-меньшевиков выяснения сути расхождения Плеханова с ликвидаторами, с другой стороны, он ставит себе задачу толкать далее на основательное межевание самого Плеханова.

«Плеханов изображает раскол внутри меньшевиков из-за ликвидаторства, как раскол по организационному вопросу. Но в то же время он дает материал, показывающий, что дело далеко не ограничивается организационным вопросом. Плеханов проводит пока две межи, из которых ни одна еще не заслуживает названия генеральной. Первая межа решительно отделяет Плеханова от Потресова, вторая решительно отделяет его от „фракционных дипломатов“, игрушечного дела людишек и прирожденных оппортунистов» [Л: 19, 63].

То, что недосказано у Плеханова, договаривает Ленин:

«Совершенно очевидно, что Потресов обрисован Плехановым (признан теперь Плехановым, вернее будет сказать), как мелкобуржуазный демократ-оппортунист . Совершенно очевидно, что, поскольку меньшевизм, представляемый всеми влиятельнейшими литераторами фракции (кроме Плеханова), участвует в этой потресовщине (в „Общественном движении“), постольку меньшевизм признан теперь Плехановым за мелкобуржуазное оппортунистическое течение . Поскольку меньшевизм, как фракция, мирволит Потресову и прикрывает его, меньшевизм признан теперь Плехановым за мелкобуржуазную оппортунистическую фракцию » [Л: 19, 64].

Прямо сам Плеханов этого не говорит еще в № 9 своего «Дневника», но вывод получается такой. Сам Плеханов несколько позже, в следующих номерах «Дневника», говорит об этом уже ясно и открыто.

Чрезвычайно интересно ответное выступление меньшевиков из «Голоса Социал-Демократа». Кроме письма Потресова, на которое Плеханов ответил брошюрой «О моем секрете», где он рассказал вышеприведенные факты насчет хода расхождения и историю столкновения его с Потресовым на почве статьи, меньшевики-ликвидаторы вели кампанию против него на страницах «Голоса Социал-Демократа». В одном номере маленького журнальчика были даны сразу две статьи Мартова: против большевиков – «О ликвидаторстве» и против Плеханова – «Г.В. Плеханов против организационного оппортунизма». № 16 – 17 «Голоса» больше, чем наполовину был посвящен тому, чтобы доказать, что ликвидаторства в нашей партии нет, и что это злой умысел большевиков, причем по адресу Плеханова еще продолжают расточать всякие приветливые слова, – надежда была слишком прозрачная.

Но в переписке Мартова – Аксельрода есть места, прекрасно характеризующие настоящее отношение меньшевиков к Плеханову [Письма, 193]. Они рассматривали его выступление как предательство по отношению к фракции, что по существу не было неверно. Но предавать фракцию, когда фракция предает партию, не значит ли выказать исключительную преданность партии?

 

6.

К концу года – в начале 1910 г. в № 10 ЦО «Социал-Демократ» появилось письмо, корреспонденция из Москвы, Алексея Московского, направленное против ликвидаторства.

Письмо Алексея Московского произвело большое впечатление. ЦО нашей партии – «Социал-Демократ» – поместил письмо с припиской, которая заканчивается словами:

«Все серьезные социал-демократы без различия фракций – мы убеждены – оценят глубоко верную партийную позицию тов. Ал. Московского» [«Социал-Демократ» – К вопросу о новых фракционных группировках и о строительстве партии.].

Но наш ЦО, говоря это, видел в письме симптом продолжающегося межевания в рядах меньшевиков. Плеханов же в лице Ал. Московского имел себе большую поддержку, ибо Ал. Московский был работник практический, связанный с текущей повседневной работой и его слово было словом веским для эмигранта.

«Я не только слышал о т. А. Московском, но имел удовольствие лично познакомиться с ним на нашем последнем, Лондонском, съезде. Когда я разрывал с ликвидаторами, воскрешающими традиции блаженной памяти „экономизма“, я был твердо уверен в том, что меньшевики-революционеры, подобные т. А. Московскому, одобрят мой шаг. И мне было очень приятно узнать, что т. Алексей держался в Москве той тактики, за которую я высказался в своем „Дневнике“» [П: XIX, 32].

Повторяю, удовлетворение его было законное. Точка зрения Ал. Московского, действительно, очень была похожа на ту, которую развивал Плеханов, да к тому же

«оно показывает, что между нашими „практиками“ есть люди, способные и желающие взять на себя почетный труд восстановления политической организации нашего революционного пролетариата – той политической организации, которая, по условиям нашей современной действительности, может быть только тайной » [П: XIX, 36].

И при этом, картину работы меньшевиков-ликвидаторов автор письма дал столь безотрадную, что вызвал лишь справедливый гнев и возмущение всех истинных партийцев. Особенно возмутило Плеханова то, что «роль коммивояжера ликвидации» принял на себя в 1908 г. один из самых видных меньшевиков, близко стоящих к редакции «Голоса Социал-Демократа».

Кто был этот видный меньшевик? Тов. И[горь], псевдоним тов. Б.И. Горева. По его словам, значительно преувеличено было это приключение с ним. Недавно, вспоминая этот инцидент, он говорил мне, что его слова были переданы за границу неправильно. Но что хотел сказать тов. Горев – это не столь важно, гораздо важнее, что поняли из его речи его слушатели, а об этом рассказывает нам корреспондент Плеханова следующее:

«И. в феврале или марте 1909 г. читал в Москве доклад в заседании меньшевистского коллектива о ликвидации старых партийных учреждений и организаций, считая их существование реакционным явлением, с которым прогрессивная часть должна бороться самым энергичным образом. Доклад этот вызвал бурю негодования и т. N. (был такой работник из рабочих) чуть не наградил цекиста тумаками за неслыханную дерзость, как он сам выражался. Тов. *** писала (вам) об этом подробно…» [цит. по П: XIX, 207].

То же самое рассказывает Датико; такую же картину передает А. Московский в своем письме от мая 1910 г.

Справедливо ли было возмущение Плеханова? Я полагаю, что несомненно оно было справедливое и законное.

На самом деле, каково: член ЦК партии едет в Москву, застает организацию в полной лихорадке дискуссии о том, нужна или нет партия, и не только не выступает самым резким образом против ликвидаторов, а сам выступает оным или во всяком случае говорит так неопределенно, что ликвидаторы принимают его за своего сторонника, а партийцы готовы стульями изгнать его.

Но все эти разногласия организационного порядка; пока что вся эта дискуссия лишь показала, как широко распространилось ликвидаторство, но скоро наметились и те самые принципиальные вопросы, по которым должны были, по мнению В.И. Ленина, пройти новые межи.

Поводом послужила статья Мартынова, которая была направлена против фельетониста «Пролетария» и была озаглавлена «Кто ликвидировал идейное наследство?».

Вопрос тем более уместен, что еще до того Плеханов отметил принципиальные расхождения с Потресовым – по вопросам, казавшим последнему «пустяковыми». Мартынов хотел доказывать Каменеву, что не меньшевики ликвидировали идейное наследство группы «Освобождение Труда» Для доказательства этого рискованного положения ему пришлось переворачивать вверх дном многое в истории РСДРП, в числе вопросов своеобразно модернизованных был вопрос о гегемонии пролетариата. Борьба за восстановление в неискаженном виде учения группы о гегемонии – таков был первый принципиальный вопрос.

Попытаемся теперь систематически изложить разногласия и точку зрения Плеханова и начнем с вопросов организационных.

 

7.

Есть ли у нас партия?

Ликвидаторы утверждали без колебания, что ее нет.

« Историческое развитие , – торжественно заявлял Левицкий, – ликвидировало старую организацию»;

совершенно понятно было с его стороны, когда он после констатирования этого факта, звал бежать из партии:

«Естественно, что при таком положении вещей перед наиболее чуткими элементами скоро должен был встать и действительно встал вопрос: кто не желает оказаться совершенно оторванным от жизни вообще и от жизни рабочих в особенности, тот необходимо должен уйти и поискать другого, более соответствующего места, где не совсем безнадежно было бы искать ответы на проклятые вопросы… Перефразируя то же самое, можно сказать: кто не желал способствовать закреплению той самой ликвидации (уже без кавычек!), которую совершала неумолимая жизнь, тот должен был бежать оттуда, где скована была всякая инициатива , всякое творчество и всякое искание » [цит. по П: XIX, 302].

Но насколько это было логично звать бежать из партии, которой уже нет – это мы теперь трудно поймем. У ликвидаторов эти два процесса – ликвидация партии и стремление завоевать партию для своих ликвидаторских идей – шли солидарно.

Ликвидируя партию, они не останавливались на полдороге, наиболее смелые из них шли до конца и подобно Стиве Новичу утверждали:

«У конспиративной партии теперь нет политических задач. Ей, нелегально-конспиративной, нечего делать как организации массовой пролетарской секции политического характера, нечего делать в условиях огромного экономического застоя и свирепой политической реакции» [цит. по П: XIX, 188].

Так неразрывно сливались эти два вопроса: отрицание подполья с отрицанием партии.

А отрицать подполье, значит звать уйти из него, что прекрасно понимали «легальные ликвидаторы».

«И бóльший размах, и бóльшая глубина содержания, и более яркая политическая окраска – все это приложится без особых затруднений, лишь только все активные силы безоговорочно порвут с иллюзиями о возможности „ восстановить “ отжившее и направятся в „ легальное движение “» [цит. по П: XIX, 301 – 302].

Левицкий еще в середине 1910 года вещал:

«Многие думают, что стоит только восстановить „иерархию“ – и все пойдет как по маслу, что достаточно „сочетать“ элементы старого с новым или перевести „иерархию“ через Вержболово… Сторонники этого взгляда не понимают, что реставрация „иерархии“, – если бы она даже и была возможна, – оказалась бы совершенно бесплодной: мертвое стало бы хватать живое и тормозить его развитие вперед, ибо старые формы совершенно не приспособлены для руководства движением, развивающимся в новой обстановке» [цит. по П: XIX, 303].

Бундовец Коссовский под тон ликвидаторам твердил, что он считает

«вредной и безрассудной попытку реставрировать дооктябрьское подполье и вернуть ему былое значение».

Если в эпоху 1908 – 1909 и начала 1910 года ликвидаторство было лишь делом практических деятелей, то читатель видит, что уже с середины приблизительно 1910 года ликвидаторство открывает забрало, используя все печатные (легальные в том числе) и устные возможности для борьбы с нашей партией, для борьбы с подпольем.

Подобно всем оппортунистам и ликвидаторы параллельно с тем кричали, что в нашей партии нет никакого ликвидаторства. И чем бесстыднее была их деятельность, тем громче были крики со стороны «Голоса Социал-Демократа» и легальных органов.

Но справедливо Плеханов писал:

«Чем усерднее пытаются уверить нас в том, что ликвидаторства не существует, тем несомненнее становится его существование. Оно подтверждается с самых различных сторон и иногда самым неожиданным образом. Странность эту надо объяснить, вероятно, тем, что в официальных разъяснениях до сведения читателя доводится только официальная правда, которая, – мы, россияне, очень хорошо знаем это! – нередко представляет собой прямую противоположность истине. Но когда официальная правда противоречит истине, эта последняя не теряет своего значения и нередко очень больно напоминает о себе самим официальным „разъяснителям“. Шила в мешке не утаишь!» [П: XIX, 31 – 32]

И впрямь шило в мешке трудно утаить.

Как можно было утаить столь широко охватившее одну часть партии настроение? Голосовцы вовсе и не хотели утаить его, ибо они сами представляли его, – они делали это в целях борьбы и как средство борьбы. Они тоже говорили о социал-демократии, но они понимали ее по-своему, как новую, которую еще предстоит организовать.

Эта новая партия многим отличается от старой, и прежде всего она не хочет иметь чего-либо общего со старой, с ее кружками, ячейками, подпольной иерархией. Выставляя требование подхода к новой работе, ликвидаторы ломали старые организации, а могли ли социал-демократы мириться с этим, оставаясь самими собой? Разумеется, нет. Социал-демократы, чуждающиеся «ликвидаторства», «оставшиеся верными партийному знамени» – не могли согласиться с «новаторами»:

«тут мы не можем согласиться с вами, не изменяя самим себе. Тут мы скажем вам: для того, чтобы делать „новое дело“, нет надобности создавать новую организацию, покидая кадры старой; нужно только поддержать, укрепить, расширить и видоизменить сообразно новым требованиям нового времени нашу старую партийную организацию… Мы, русские социал-демократы, находимся теперь в таком положении, в котором нам совершенно невозможно отказаться от старых мехов. Ирония этого исключительного положения такова, что те из наших товарищей, которые, отказавшись от употребления старых мехов, берутся за изготовление новых, сами с грустным удивлением констатируют, что новое вино превращается у них в кислятину, годную разве только на приготовление мелкобуржуазного уксуса. Это исключительное положение надо понять, и с ним нельзя не считаться» [П: XIX, 17].

Но, горячатся ликвидаторы, – старые ячейки питались исключительно революционными лозунгами, они не годятся для решения и проведения современных практических вопросов.

«Странный довод! Ведь партийная ячейка – не цель, а средство, – справедливо напоминает Плеханов. – Положим, что прежняя партийная ячейка, в самом деле, вся приурочивалась к той цели, о которой говорит тов. С. Что же мешает приурочивать ее теперь к новой цели? Тов. С. скажет, может быть, что этому мешает самое строение партийных ячеек. Я спорить и прекословить не стану: ведь я уже согласился с ним в том, что наше партийное здание должно перестраиваться сообразно требованиям времени. Но когда тов. С., под предлогом перестройки нашего старого здания, приглашает нас покинуть его и начинает строить нечто другое и совершенно новое, тогда я протестую, напоминая ему как об элементарных требованиях логики, так и о насущных интересах российской социал-демократии» [П: XIX, 17 – 18].

Но до использования ли им, ежели они решили одним ударом покончить с этим, связывающим инициативу, подпольем.

«Что хотят „ликвидировать“ наши „ликвидаторы“? Так называемое подполье . Какое подполье? Революционное . Кто же может, кто должен стремиться к упразднению революционного подполья? К этому должны и могут стремиться очень и очень многие: реакционеры, включительно до пьяных горилл черной сотни, консерваторы, либералы и даже буржуазные демократы. Но здесь бесполезно говорить о них; здесь у нас речь идет только о тех, которые причисляют себя к социал-демократам. А что касается их, то очевидно, что указанное стремление могут и должны иметь только оппортунисты, не в меру соблазнившиеся удобствами „легальной деятельности“. Социал-демократы революционного направления, хотя и знающие цену „легальных возможностей“, но видящие в то же время, как они малы и шатки при нынешнем режиме, хорошо понимают, что без революционного „подполья“ теперь обойтись невозможно» [П: XIX, 157].

С первых же шагов не трудно было заметить кровное родство ликвидаторства с оппортунизмом, связь тем более очевидная, что ликвидаторство есть, особенно по вопросу организационного строительства партии, подчас буквальное воспроизведение экономизма, приспособленного к новой обстановке. А кому не известно то простое обстоятельство, что экономисты были представителями оппортунизма в России?

«Люди, нападающие теперь на революционное „подполье“, очень охотно выдают себя за новаторов , уверяя всех и каждого, что их склонность к упразднению этого „подполья“ является продуктом новых условий , созданных революционным взрывом 1905 – 1906 годов. Но это одна „словесность“. На самом деле о необходимости упразднить „революционное подполье“ много распространялись лет десять-двенадцать тому назад авторы так сильно нашумевшего в то время „Credo“, этого символа веры последовательного и откровенного „экономизма“. К доводам этих авторов нынешние наши упразднители „подполья“ ничего не прибавили, кроме непоследовательности и, пожалуй, неоткровенности. А ведь лица, написавшие „Credo“, были чистокровными оппортунистами и верными последователями Бернштейнов, Жоресов и т.д.» [П: XIX, 157 – 158].

Только ревизионисты могут отрицать подполье и, наоборот, нынешнее отрицание подполья есть не что иное, как воскрешение старого оппортунизма под новой маской. Это было очевидно.

При таких условиях можно ли совмещать признание подполья и защиту ликвидаторов?

« Признающему необходимость „ подпольной “ работы , нечего делать между людьми, эту работу „ ликвидирующими “ или хотя бы только поддерживающими „ ликвидаторов “ по тем или другим кружковым соображениям » [П: XIX, 162].

На самом деле, какого сторонника подполья не покоробит соседство с ликвидатором? Однако и такие непоследовательные были среди голосовцев, которые из соображений фракционной сплоченности и солидарности оставались в рядах ликвидаторов. Правда, иные в целях успешной борьбы с партийцами прикидывались, будто им также дорого подполье, но это не исключает и наличие в их лагере истинных сторонников подполья, сознающих хотя бы из опыта, сколь немыслимо ведение какой-либо работы в столыпинской России без подполья, исключительно легально.

Такой странный «полуликвидатор»

«упразднению революционного подполья совсем не сочувствует, а рассуждает так, как будто бы сочувствовал ему от всего сердца. И потому на каждом шагу противоречит сам себе. И потому на каждом шагу обнаруживает свое печальное неумение связывать свои мысли. Он уверяет нас, – и мы верим, – что он сам „шел“ и „пойдет“ в „подполье“. Он знает, что в наше время революционер „подполья“ не минует. Но он строго запрещает восклицать: „да здравствует подпольный крот!“ Этот возглас грешит, по его твердому убеждению, непростительным в серьезном человеке романтизмом» [П: XIX, 158 – 159].

Но почему и не грешить таким романтизмом, если он является лучшим и ярким показателем подлинного революционного и партийного содержания? если он окрашивает настоящее революционное дело?

«Тов. С. Лидов пойдет в подполье, – он сам обещает поступить так. Для чего? Для „подпольной“ революционной работы. Поскольку он будет заниматься такой работой, постольку он сам, своей собственной персоной, превращается в „подпольного крота“» [П: XIX, 159].

Всякий подлинный революционер должен пожелать такому подпольному кроту удачи и не может не адресовать ему привет «да здравствует подпольный крот»! [см. П: XIX, 159]

«Пока т. С. Лидов будет заниматься своей работой „подпольного крота“, его не перестанет преследовать полиция. Она употребит все усилия для того, чтобы изловить его. И чем скорее она достигнет этой своей цели, т.е. чем скорее она положит конец „подпольной“ деятельности моего старого товарища С. Лидова, тем больше пострадает дело пролетариата, в интересах которого он „пойдет“ в подполье» [П: XIX, 159].

Сочувствие каждого революционера будет – на стороне подпольщика, и его право и его обязанность воскликнуть в его честь «да здравствует подпольный крот!» [см. П: XIX, 159].

Меньшевики в виде особо ехидного прозвища дали Плеханову звание «певца подполья». Но это прозвище могло показаться обидным только подлинным ликвидаторам!

«Революционное подполье всегда было ненавистно реакционному надполью. Это вполне понятно. Ненавидя революционное подполье, реакционеры из надполья повиновались инстинкту самосохранения. Люди более или менее либерального образа мыслей некогда имели обыкновение любезно улыбаться при встречах с героями подполья; однако искренней любви они никогда к ним не питали. Скорее наоборот: они всегда недолюбливали их, испытывая по отношению к ним то чувство, которое Базаров в „Отцах и детях“ Тургенева внушал дядюшке Кирсанову. Когда борьба поколений („отцов и детей“) сменилась у нас более или менее ясно выраженной и более или менее сознательной борьбой классов , …[либералы] перестали скрывать свою нелюбовь к „подпольным“ нравам этих последних. К ним тотчас же присоединились в этом случае всевозможные полу-социалисты, дорожащие легальностью больше всего на свете… Полу-социалисты органически неспособны проникнуться тем революционным настроением, которое необходимо для того, чтобы пойти в подполье и вынести свойственные ему иногда поистине ужасные условия жизни и деятельности. Революционное настроение всегда казалось и кажется им признаком политической неразвитости» [П: XIX, 129].

Они предпочитают дипломатические переговоры с каким-нибудь Треповым, им кажется «это лучшим залогом торжества» политической свободы, нежели «подпольная» деятельность революционеров [см. П: XIX, 129].

«Но вот что странно: в последнее время у нас начинают глумиться над „подпольем“ даже те, которые сами принадлежат или, по крайней мере, еще недавно принадлежали к числу его граждан. Один из органов „беззаглавных“ политиков заметил однажды, что у нас существует теперь „подпольное“ издание, поставившее себе целью доказать, что не нужно никакого „подполья“. Больше того: та мысль, что даже революционеры могут и должны смеяться над революционным „подпольем“, начинает приобретать у нас прочность предрассудка. Выражаясь так, я хочу сказать, что мысль эта распространяет теперь свое влияние даже на таких людей, которые усвоили ее, по-видимому, без всякой критики и никогда не задумывались над ее огромным отрицательным значением» [П: XIX, 129 – 130].

Это действительно убийственно подмечено: подпольные издания, которые борются с подпольем! Замечательно и то, что к хору голосовцев присоединился некий неизвестный хор, который начинал прямое зубоскальство по адресу подпольщиков и подполья, беря свои аргументы из арсенала «Голоса». Стихи о карьеризме, о тупости и неподвижности, об узколобых обитателях подполья, которые ходили по рукам и выходили альманахами, несомненно были состряпаны по лексикону, взятому со страниц ликвидаторских органов.

Возражая этим безымянным стихотворцам, Плеханов справедливо писал о разнице карьеризма в надполье и подполье.

«Если человек старается „проползти ужом“, скажем, к местечку частного пристава, то он, очевидно, руководствуется инстинктом хищничества. А если он „проползает“ к месту редактора „подпольного“ издания, то инстинкт хищничества в нем, очевидно, очень слаб: на этом местечке не разживешься. Чем же руководствуется человек, который, допустим, в самом деле „проползет ужом“ к такому местечку? Ясно, что преимущественно тщеславием. Тщеславие, – нечего и говорить, – огромный недостаток. Но чем же тщеславится в данном случае такой человек? Тем, что он занимает видное место в деле служения революционной идее. Выходит, что и Терситы бывают очень разные: надпольные – стремятся к наживе; подпольные – тщеславятся пользой, приносимой ими великому движению. Терсит, да не тот, – как бывает Федот, да не тот. Маркс, воевавший когда-то с недостатками деятелей германского революционного мира, справедливо замечает, однако, что мир этот все-таки стоит несравненно выше так называемого общества. Об этом забывают у нас многие из тех, которые любят называть себя марксистами» [П: XIX, 131].

«Подпольное» тщеславие отличается основательно от тщеславия «легального надполья».

«Наша мачеха-история издавна загоняет в „подполье“ огромное большинство тех благородных людей, которые не желают, по энергичному выражению Рылеева, „позорить гражданина сан“. И именно потому, что она загоняет в него огромное большинство таких людей, оно издавна играет чрезвычайно благотворную роль в истории умственного развития России. А в последнюю четверть века его благотворное влияние очень явственно сказалось также и в нашей практической жизни» [П: XIX, 132].

Роль подполья в России столь значительна, и в русской культуре его значение так велико, что отрицающие его сегодня и позорящие его вообще по существу выступают против всего того, что было лучшего в русской истории последнего полустолетия.

С 70-х годов прошлого века

«нелегальная печать опережает легальную. Если вы хотите убедиться в этом, то сравните легальное народничество того времени с нелегальным: вы без труда увидите, насколько первое уступало второму в смелости, последовательности и ясности мысли. Когда критика жизни свела к нулю наше нелегальное народничество, тогда наши легальные народники стали путаться в самых жалких и плоских противоречиях» [П: XIX, 132].

В 80-е и 90-е годы марксизм, зародившись только что, ведет

«с народовольцами жаркий спор по вопросу о том, может или не может Россия миновать капитализм. Спор этот ведется в „ подпольной “ печати. В легальную печать он проникает лишь 10 лет спустя. Это означает, что легальная печать отстала тогда от нелегальной на целое десятилетие. Другими словами, это показывает, что „подпольный мир“ пролагал тогда дорогу русской общественно-политической мысли. Тому, кто претендует на знание этого мира, непременно должно быть известно это обстоятельство» [П: XIX, 133].

Наконец, в годы, предшествовавшие 1905 – 1906 гг., стремление к легальности было соединено с критикой Маркса и, наоборот, подполье наиболее последовательно отстаивало революционную ортодоксию. Кроме Польши, нет еще другой страны в Европе, где подполью была бы отведена столь великая идейная роль, как в России.

«И мы позабудем об этом, мы станем изображать подполье чем-то вроде новой разновидности темного царства, средой ограниченности и карьеризма, не способной привлечь к себе никого, кроме „крепоньких лбом“ овечек и „ужей“, ползущих к „редакционным“ местам? Нет, это не достойно революционеров! Пусть поступают так критики, имеющие „дар лишь одно худое видеть“» [П: XIX, 133].

Откуда такая ненависть к подполью? У тех, кто нападает на подполье, она порождается бессилием:

«они устали, им хочется отдохнуть, им уже не по силам тяжелое и беспрерывное подвижничество самоотверженных деятелей „подполья“, они спешат превратиться в мирных обывателей, и вот они подрывают корни того дуба, желудями которого они сами некогда питались; и вот они бегут из „подполья“, стараясь уверить себя и других, что их бегство из него есть не измена делу, а лишь постановка его на более широкую основу. Но смеясь над революционным „подпольем“, эти несчастные на самом деле смеются лишь над самими собой» [П: XIX, 134].

Нападающие на подполье не учитывают не только его прошлую роль и значение, они не понимают его настоящее значение.

«Говорят, что область подпольной деятельности до последней степени узка, что в ней негде развернуться, нельзя найти простор для большого политического таланта. И я, разумеется, прекрасно понимаю, что удобнее заниматься социал-демократической агитацией во Франции, Англии, Бельгии и даже Германии и Австрии, нежели в России. Но и тут точно так же, как в вопросе об историческом развитии нашей общественной мысли , необходимо помнить, что те же политические условия, которые до крайности стеснили практическую деятельность российского социал-демократа, придали ей огромное значение, чрезвычайно увеличив ее удельный вес. И тут никогда не следует забывать, что ни в одной стране цивилизованного мира революционное „подполье“ не играло такой колоссальной практической роли (даже в чисто культурной области), какую оно сыграло в России. Опираясь на теорию научного социализма, наше социал-демократическое „подполье“ сумело произнести „магические слова, открывшие перед ним образ будущего“; оно вывело трудящуюся массу из ее вековой спячки; оно разбудило классовое сознание пролетариата, и если, – чтобы употребить здесь пророческое выражение Петра Алексеева, – мускулистая рука рабочего нанесла уже не один страшный удар существующему у нас порядку вещей, то и это нужно в значительной степени записать в актив того же „подполья“. Ведь недаром же рабочие чуть не при каждом своем столкновении с предпринимателями старались войти в сношения с „подпольными“ деятелями. И не даром даже крестьяне, собираясь воевать с помещиками, разыскивали революционных „орателей“ (т.е. ораторов)» [П: XIX, 135].

Да, применяя знаменитое восклицание Гегеля к подполью, русский социал-демократ воистину не может не крикнуть по его адресу: «Крот, ты хорошо роешь!».

«По русской пословице, суженого конем не объедешь. При современных условиях нашей практической деятельности „подполья“ конем не объедет ни один социал-демократ, не желающий увязнуть в трясине самого гнилого оппортунизма.

Да здравствует наш „подпольный крот“! Да растут и крепнут наши „подпольные“ организации! Докажем, что ошибаются господа Гучковы, злорадно возвещающие в Государственной Думе „о том внутреннем разложении, которое охватило наши революционные партии“!» [П: XIX, 136]

Суженого конем не объедешь! Не от воли русских социал-демократов зависит отказ от подполья. Пока господствуют те общественные порядки, которые делают невозможным для рабочего класса легальную борьбу за свои конечные цели, до тех пор подполье должно существовать, до тех пор всякий революционный социал-демократ не может не воскликнуть: «Да здравствует подполье!». Эти пламенные строки и вызывали особенную ненависть и злобу ликвидаторов на Плеханова.

Но какая нужда и смысл ведения работы в эпоху полного развала по восстановлению подпольного аппарата? Несколько позже, в 1911 году, когда стало заметно подниматься общественное настроение и рабочее движение вновь пошло на подъем, ликвидаторы-голосовцы вновь вспомнили, что надлежит поработать над возрождением РСДРП.

Вот тогда-то особенно справедливо прозвучали слова Плеханова:

«Социал-демократ, не последовавший советам Левицких, Ежовых, Маевских и подобных им деятелей, т.е. не бежавший со своего партийного поста и не закрывший глаз на самые насущные и самые законные партийные интересы, естественно должен был стремиться к возрождению своей партии, не дожидаясь „заметного пробуждения среди рабочих интереса к общественно-политической жизни“. Разумеется, ему, – если только он не принадлежит к числу социал-демократических недорослей, – не могло быть чуждо сознание той, весьма простой для взрослого социал-демократа, истины, что названное пробуждение будет сильно способствовать названному возрождению . Но именно потому, что он остался на своем партийном посту; именно потому, что он не потерял веры в великую политическую миссию своей партии, несмотря на ее временное ослабление, именно по этой причине он должен был питать непоколебимое убеждение в том, что ее возрождение является одним из необходимейших условий ускорения процесса пробуждения российского пролетариата» [П: XIX, 305 – 306].

А это убеждение не могло не привести его к работе над возрождением партии. Но так относиться мог лишь революционный социал-демократ, а ликвидатор, не только явный, но и скрытый, успевший дезертировать из подполья.

«Успокоив свое разочарование в недрах той или другой легальной рабочей организации, такой дезертир неизбежно должен был стать равнодушным к дальнейшей судьбе партийной организации. Если он почему-нибудь не присоединился к хору Маевских и не вопил: „бегите из нее, бегите!“, то все-таки разговоры о возрождении партийной организации должны были вызывать на его устах скептическую улыбку» [П: XIX, 306].

Уйдя в легальную организацию и там ожидая благоприятной минуты, он будет «работать» в легальных организациях, и в процессе работы на каждом шагу наталкиваться

«на полицейские препятствия, „властно“ напоминающие о необходимости тайной социал-демократической организации. Поэтому наступает такая минута, когда человек, бежавший из „подполья“, снова убеждается в том, что без „подполья“ ему обойтись невозможно. Тогда он „совещается“ с другими беглецами из партии и вместе с ними решает, что заметное пробуждение среди рабочих интереса к общественно-политической жизни „властно“ диктует необходимость возрождения РСДРП» [П: XIX, 306].

Чем выше поднималось рабочее движение, тем туманнее становились речи ликвидаторов, тем чаще они повторяли о том, что РСДРП должна быть партией рабочего класса. Это вызывало законные недоумения, еще более, чем их прямые ликвидаторские речи.

«В каком смысле РСДРП должна быть партией рабочего класса? В том ли, что ей надо охватить весь рабочий класс? Нет, от этого очень далека даже и немецкая социал-демократия, которую уж, конечно, никто не побоится признать классовой партией, и вообще это вряд ли возможно когда-нибудь и где-нибудь. Может быть, в нашу партию должны войти по крайней мере все экономические организации рабочего класса? Нет, это несбыточно у нас, да и нежелательно» [П: XIX, 310 – 311].

Во всяком случае, это ни в какой мере не гарантия от оппортунизма.

«Классовая партия пролетариата есть не что иное, как организация, охватывающая в целях политической борьбы все сознательные, – т.е. социал-демократические, – элементы этого класса. Может ли такая организация открыто существовать в современной России? Нет!» [П: XIX, 311]

Если это так, а это несомненно так, то совершенно ясно, что

«РСДРП в настоящее время не может не быть „подпольной“» [П: XIX, 311].

Еще в 1910 году эту истину партийцы должны были так страстно доказывать, а спустя менее года Плеханов констатирует:

«Теперь к „подполью“ опять начинают относиться совсем иначе. Господа, держащие нос по ветру, уверяют даже, что никто и никогда не отворачивался от „подполья“. И если „совещание деятелей легальных рабочих организаций“ собирается „возродить“ нашу партию, то отсюда видно, как далеко распространилось теперь понимание необходимости революционного „подполья“» [П: XIX, 311 – 312].

Так с течением времени русская действительность и рабочий класс восстановил в своих правах подполье, даже в сознании ликвидаторов. Но так как они все остались ликвидаторами, то и это сознание принимало у них форму антипартийную, ликвидаторскую.

Иным еще неискушенным меньшевикам казалась дикой идея легальности во что бы то ни стало при режиме Столыпина; они не могли связывать воедино призыв ликвидировать подпольную партию с признанием борьбы за низвержение самодержавия. Одному из таких провинциалов «Голос» прочитал длинное наставление насчет того, что никто не должен ругаться за то, что меньшевики не возьмут на себя благородную задачу свержения абсолютизма. Сомнительно, чтобы «Glorgien» – вопрошавший меньшевик – остался очень доволен наставлением; в Плеханове оно вызвало справедливое возмущение.

«Редакция приглашает русский рабочий класс свалить и Столыпина, и военное положение, и конституцию 3-го июня, и диктатуру поместного дворянства. Короче: она приглашает его сделать революцию. Но наступлению революции должны содействовать сознательные усилия социал-демократов. Эти усилия должны быть организованы. Как? В этом весь вопрос. Одни говорят, что организация социал-демократических усилий прежде всего предполагает существование социал-демократической партии, которая при нынешних наших политических условиях может быть только нелегальной, „подпольной“; другие прежде всего бегут из „подполья“, оправдывая свой побег необходимостью, – которой, надо заметить, никто не отрицает, – использовать легальные возможности, „обеспеченные“ нам конституцией 3-го июня» [П: XIX, 62 – 63].

Это скорее издевательство над подпольем, над партией, чем ее признание. Разговор о том, что рабочий класс устроит «не семь, а семьдесят семь бунтов» за признание «открытого существования рабочего движения» есть лишь пустая «революционная» фраза, которой особенно изощрялись ликвидаторы.

«Бороться за открытое существование рабочего движения вообще и социал-демократической рабочей партии – в частности, значит бороться за политическую свободу. К этой борьбе социал-демократы стали звать пролетариат с тех самых пор, как они появились на русской земле. Особенность Вашего нынешнего положения заключается вовсе не в том, что Вы признаете политическую борьбу. Она заключается в непонимании, – или в преступно-дипломатическом замалчивании, – того, что сознательные элементы пролетариата должны в целях политической борьбы сорганизоваться в социал-демократическую (еще раз: по необходимости „подпольную“) партию, бегство из которой есть измена делу политической борьбы в частности и пролетариата – вообще» [П: XIX, 63 – 64].

«Если наш пролетариат и сделает „семьдесят семь бунтов“, то это произойдет помимо участия „легальных“ Гамлетов, издевающихся над революционным подпольем. Когда пролетарские „бунты“ в самом деле обеспечат населению России политическую свободу; когда русским социал-демократам не будет уже надобности идти в подполье, столь ненавистное легалистам, тогда эти последние, вероятно, примкнут к социал-демократической партии, составив ее правое крыло» [П: XIX, 64].

В этом огромная опасность, это и хуже всего, скажем мы сегодня, этого и должен бояться всякий истинный революционер и защитник пролетарской точки зрения. В начале столетия Плеханов сам стоял на этой точке зрения, но после первой русской революции он вряд ли понял бы это. Он был вождем и руководителем II Интернационала, а это определяло границы его революционной «практики». Но и при всем том мы не можем не согласиться с его превосходными словами:

«Российский социал-демократ должен дойти до крайней степени падения для того, чтобы сделаться легалистом в такое время, когда на всех действиях правительства лежит печать беззакония , беспримерного даже в России, и когда „права“ российских „граждан“, более нежели когда бы то ни было прежде, зависят от безграничного и циничного полицейского произвола. А между тем в нашей среде кажется все более и более растет число „ликвидаторов“, презрительно отворачивающихся от опротивевшего им революционного „ подполья “ во имя „ легальной “ деятельности. Нет такого угла в России, где бы не копошились, – и иногда с немалым „успехом“, – эти социал-демократические октябристы . Проникли они, по-видимому, и на Кавказ, где господствовало между нашими товарищами совсем другое настроение и где наши товарищи высоко держали революционное знамя» [П: XIX, 287].

Социал-демократический октябризм – это хорошо характеризует ликвидаторство.

 

8.

Нелегальная партия и легальная деятельность, деятельность в легальных организациях – это, конечно, не из самых лучших комбинаций, вообще говоря, но самая лучшая система использования сил пролетариата при создавшихся тогда условиях. На самом деле желательной формой была бы полная возможность легального существования социал-демократии. Подполье, ведь, не является предметом страсти революционеров, а в некотором роде тем неизбежным злом, без которого при нынешних условиях сама революционная деятельность немыслима. Поэтому совершенно понятно, почему тот, кто против подполья, тот против революционной работы в России, тот скатывается к либерализму.

Но как же революционные социал-демократы решают вопрос о сочетании этих двух форм? Над этим вопросом стоит несколько остановиться.

Ликвидаторы утверждали, что их окрестили так только за то, что они стоят за участие в легальных организациях. Это была, разумеется, вопиющая неправда и мошенничество.

«Ликвидаторами у нас называли тех, которые стремились „ликвидировать“ Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию. Правда, между людьми, имевшими это похвальное намерение, были и такие, которые участвовали в легальном рабочем движении. Но это обстоятельство в данном случае ровно ничего не изменяет: ликвидаторами этих людей называли не за то , что они участвовали в легальном рабочем движении , а именно за то , – и только за то , – что они стремились ликвидировать РСДРП . Им присваивалось это название в той же самой мере, в какой присваивалось оно господам, не принимавшим в легальном рабочем движении ровно никакого участия, но стремившимся к ликвидации нашей партийной организации. Оно и понятно: участие в легальном рабочем движении есть в данном случае признак совершенно безразличный» [П: XIX, 300 – 301(курсив мой. – В . В .)].

Значит ли это, что оно безразлично в том смысле, что революционный социал-демократ не придает особого значения участию в легальных организациях?

Нет, и даже наоборот, как мы сказали выше, только сочетание легальных форм с подпольными сделает деятельность нашей партии продуктивной.

Упрек, будто Плеханов не признает важности легальных рабочих организаций, раздававшийся не только из лагеря ликвидаторов, но и со стороны некоторых примиренцев-большевиков, был прямым недоразумением, которое могло создаться под влиянием того, что Плеханов особенно напирал на роль подполья. Но это объяснялось тем, что в первый момент ликвидаторы всего сильнее ополчились на подполье, но отнюдь не пренебрежением или недооценкой Плехановым легальных возможностей.

Отвечая одному из таких большевиков – тов. Киселеву, Плеханов высказывает ту мысль, что условием расцвета нашей партии является самодеятельность подпольных рабочих ячеек и что интеллигентская помеха такой самодеятельности окончательно убьет партию.

Это совершенно справедливо, но только почему оно адресовано большевикам вообще, а не одним примиренцам – непонятно. Именно большевики с самого же момента бегства интеллигенции из партии выдвинули не только отрицательные последствия бегства, но и положительные результаты его – пролетаризацию ячеек партии. Именно большевики вели непрерывную борьбу за орабочение руководящих аппаратов партии и они же начали эту кампанию в 1908 г. с особой силой.

Плеханов совершенно справедливо говорит:

«Спорные вопросы, раздирающие теперь нашу партию, выдвигаются тем чрезвычайно важным обстоятельством, что она (социал-демократия) возникла и действует при таких политических условиях, которые несравненно более благоприятствуют процветанию разных социалистических сект , чем социал-демократической партии как таковой .

Чем характеризуется сектантство? В… письме своем к Швейцеру Маркс отвечает на этот вопрос кратко, но в то же время удивительно глубоко. По его словам, секта выдвигает на первый план, как вопрос своей чести, „point d’honneur“, не то, что имеется у нее общего с классовым движением, а то, что отличает ее от него. И она, отдельная секта , стремится подчинить себе движение целого класса [см. МЭ: 32, 475]. Это поистине золотые слова, которые должна была бы всегда помнить наша партия в своих сношениях с рабочими организациями, находящимися за ее пределами. К сожалению, эти золотые слова нередко забывались некоторыми руководящими органами нашей партии, а, может быть, были им и вовсе неизвестны» [П: XIX, 177].

Это верно. Но опять-таки эти верные слова ни в коей мере не следует адресовать большевикам, для которых никогда классовое не покрывалось ничем частным, групповым. Именно с точки зрения общеклассовых задач большевики вели жестокую войну с меньшевиками, а не в интересах каких-либо групп, и только исходя из интересов класса большевики добивались организации партии без оппортунистического крыла.

Наоборот, сектантство было особой печатью ликвидаторства, «чувство фракционной чести» очень нередко руководило многими из голосовцев, которые приносили в жертву классовое – фракционной солидарности.

Но вернемся к вопросу. Наше отношение к легальным организациям должно сводиться к тому, чтобы

«не препятствовать многоразличным выступлениям наших легальных рабочих организаций, а лишь способствовать тому, чтобы каждое выступление каждой из них оказалось наиболее плодотворным в смысле развития классового самосознания пролетариата» [П: XIX, 178].

А этого никак нельзя добиться, противопоставляя партию легальным организациям.

«Мы, социал-демократы, представляем теперь собой то, чем были коммунисты лет 60 тому назад. Мы – передовой отряд рабочей армии. Правда, теперь рядом с социал-демократической партией почти нигде нет других рабочих партий. Но если рядом с ней почти нигде нет других рабочих партий, как политических организаций, то одновременно с ней везде существует очень много других рабочих организаций, не задающихся политическими целями: профессиональные союзы, потребительные и другие товарищества, общества самообразования и т.д.

И социал-демократия ни в каком случае не должна играть роль рабочей партии, противостоящей другим рабочим организациям. Это было бы ее смертным приговором, так как означало бы ее превращение в секту» [П: XIX, 180].

И социал-демократия, как ни научна ее точка зрения, может превратиться в секту, если она упустит из виду это важнейшее обстоятельство. Нужно уметь опираться на диалектику общественного развития; передовой отряд, который не видит массу, следующую за ним, не умеет, руководя и направляя ее движение, использовать все ею созданные организации, рискует превратиться в секту.

«Мы, марксисты, так охотно ссылающиеся на объективный ход вещей, должны же научиться верить в объективную логику рабочего движения. „Наша теория – не догма, а изображение эволюционного процесса, и этот процесс обнаруживает явления, следующие одно за другим (различные фазы)“ [МЭ: 36, 497]. Если данное рабочее выступление соответствует лишь первой фазе этого эволюционного процесса, на котором основываются наши надежды, то это еще далеко не дает нам права отказывать ему в нашей сочувственной поддержке. За первой фазой следует вторая, за данным выступлением, соответствующим первой фазе, последует второе, соответствующее второй. Тут есть своя диалектика, на которую нам следует опираться. Мы имеем право ополчиться против данного выступления рабочих только тогда, когда оно вызывает те или другие явления, так или иначе нейтрализующие силу объективной логики „эволюционного процесса“. И не только имеем право: мы обязаны ополчаться против подобных выступлений. А все остальные, все те, которые облегчают действие указанной силы, должны быть поддержаны нами, хотя бы в головах их участников и оставалось еще много неясного и незрелого. Когда рабочие выступления направляются в надлежащую сторону, тогда нельзя сомневаться в том, что их участники скоро „проглотят“ все наши принципы и научатся, как выражается Энгельс, тому, чего они сейчас не в состоянии понять. В этом смысле, – и , разумеемся , только в этом , – Маркс сказал когда-то, что один шаг действительного рабочего движения важнее целой дюжины программ (конечно, хороших) [см. МЭ: 19, 12]. И в этом же смысле, – и опять-таки только в этом, – Энгельс, говоря об американском движении, писал: „Гораздо важнее, чтобы движение расширялось, развивалось гармонически, пускало корни и обняло, по возможности, весь американский пролетариат, чем чтобы оно с самого начала двигалось вперед по теоретически совершенно правильному пути. Учиться на собственных ошибках, „умудряться благодаря потерям“ – вот лучший путь к теоретической ясности понимания“ [см. МЭ: 36, 497]» [П: XIX, 181 – 182].

Я выше отметил, как напрасно Плеханов ополчался на большевиков. Что может быть более большевистского, чем только что приведенный отрывок? Ему самому не следовало только на основании этого совершенно правильного положения сделать жестокую ошибку и защищать идею «рабочего съезда» ликвидаторов, который не «так или иначе», а весьма решительно угрожал «нейтрализовать силу объективной логики эволюционного процесса» попыткой лишить рабочий класс его самого лучшего оружия – партии, не следовало – именно с этой, изложенной так превосходно им самим точки зрения – защищать тех, кто хотел принести в жертву бесформенному движению класса партию, в этом никак нельзя винить большевиков, в этом повинен сам Плеханов.

«Мы убеждены, что необходимо поддерживать „ широкое “ рабочее движение , не растворяясь в нем , т . е . не скрывая своих особых взглядов и не уничтожая своей особой организации .

За это ликвидаторы провозглашают нас отсталыми людьми, „ревнителями древлего кружкового благочестия“, „хранителями старых заветов“, „певцами подполья“ и проч., и проч., и проч. Нашим противникам хочется уверить своих читателей в том, что мы отстали от рабочего движения и сделались неспособны понимать его нужды. Это было бы обидно, если бы не было старо. Те упреки, которыми осыпают нас нынешние наши ликвидаторы, представляют собой лишь новое издание упреков, выдвигавшихся против нас „экономистами“» [П: XIX, 190 – 191],

– не без большой и законной гордости говорит Плеханов. Как должна поступать теперь социал-демократия? На этот вопрос был дан ответ в № 9 «Дневника» и этот ответ я выше привел уже, – ограничусь лишь ссылкой на него. Ответ на этот вопрос, как и ответ на первый разобранный мною вопрос о том, есть ли партия и нужно ли подполье – ответ Плеханова был совершенно такой же, какой давали «большевики-ленинцы», и попутные вылазки его по адресу «сектантства твердокаменных» были лишь отрыжками старых дискуссий, либо результатом самой несомненной ошибки и путаницы.

 

9.

Я уже отметил, что дискуссия организационная вскоре перешла на принципиальную почву. Заканчивая основную статью в № 9 «Дневника», Плеханов писал:

«Мое нынешнее положение несколько напоминает положение французского крестьянина XVIII века, который, говорят, не раз кричал: „Vive le roi sans gabelle!“ [57] . Так и я от всей души готов кричать: да здравствует меньшевизм без ликвидаторства, т.е. революционный меньшевизм! Но при всем том, я не забываю, – и не забываю именно потому, что я не заражен фракционным фанатизмом, так легко переходящим во фракционный кретинизм, – что меньшевизм не цель, а средство. Целью было и остается для меня теоретическое и практическое торжество в России марксизма . И если бы меньшевизм перестал, по моему мнению, способствовать этой великой цели, то я, конечно, сумел бы расстаться с ним. Торжество „ликвидаторства“ было бы именно тем поворотом, благодаря которому меньшевизм сделался бы из революционного течения оппортунистическим или даже вообще враждебным социал-демократии. И тогда я не защищал бы его, а боролся бы с ним, как говорится, до последнего издыхания» [П: XIX, 20].

Разумеется, несколько странно звучит сочетание слов «революционный меньшевизм», но не в них суть дела. Он, когда писал свой «Дневник» № 9, еще надеялся, что дело так далеко не зайдет, что ликвидаторство еще не стало господствующим течением среди меньшевиков.

«С ним еще можно бороться. С ним должно бороться. И с ним будут бороться все те меньшевики, которые не желают раскола в нашей партии и питают отвращение к оппортунизму. Эти товарищи поймут, – т.е., лучше сказать, они, конечно, уже понимают, – что, не желая раскола в партии и питая отвращение к оппортунизму, можно идти только по одному пути: по пути укрепления и расширения нашей нелегальной партийной организации и борьбы за идейное влияние в ней» [П: XIX, 20].

Не оппортунизм, не раскол, а борьба за влияние в партии – таков был его лозунг. Обращаясь к тем партийцам-меньшевикам, которые колебались вступать в открытую борьбу с ликвидаторством, он торопил их.

«Надо спешить, пока еще не поздно, пока „ликвидаторство“ не сделалось у нас господствующим течением; мы уже знаем, что это течение по прямой линии направляется в невылазное болото оппортунизма и враждебных социал-демократии мелкобуржуазных стремлений. Caveant consules!» [П: XIX, 20].

Торопить он имел все основания. Уже в ответ на фельетоны «Пролетария» Мартынов готовил свои статьи, подвергающие жестокой фальсификации историю социал-демократической мысли, а с разных сторон начались пересмотры старой социал-демократической идеи гегемонии пролетариата в буржуазной революции.

Мартынов изображал историю марксистской мысли в России так, что ни один знающий ее не мог ее узнать. Он старательнейшим образом очищал марксистские произведения группы «Освобождение Труда» от революционного содержания и особенно тщательно старался доказать, что все классические произведения членов группы «Освобождение Труда» и все их публичные выступления были чисты от идеи гегемонии пролетариата, которая является продуктом позднейшей эпохи.

Почему он это делал? Как я сказал, статья Мартынова была ответом Каменеву, который утверждал, что Потресов, как истый легалист, не заметил в произведениях Плеханова самой основной идеи – идеи гегемонии пролетариата; нам незачем повторять, что Каменев был глубоко прав: мы выше уже проследили развитие этой чрезвычайно плодотворной и одной из революционнейших идей Плеханова. Но почему же Мартынов пытался фальсифицировать историю? Для защиты Потресова.

«Настроение, выразившееся в статье г. Потресова, может быть охарактеризовано одним словом: легализм . Именно в силу этого настроения г. Потресов оказался таким плохим историографом нашей общественной мысли. Оно лишило его всякой способности понять роль революционного „фактора“ в истории этой мысли. Под его влиянием он сделался ретроспективным ликвидатором» [П: XIX, 50 – 51].

Его ретроспективное ликвидаторство не могло не иметь в основе настоящее ликвидаторство. Восстать против Потресова поэтому ни Мартынов, ни его соредактора от «Голоса» не могли, поскольку сами страдали этим грехом. Отсюда и необходимость защищать ретроспективно ликвидаторство Потресова.

«Во всяком положении есть своя логика. Логика вашего (Мартынова. – В . В .) положения есть логика легализма. Логика легализма ведет к отрицанию всех революционных идей. Идея гегемонии пролетариата принадлежит к их числу. Поэтому вы стали ретроспективно ликвидировать эту идею в изданиях группы „Освобождение Труда“, с которой Вам, по выражению Фамусова, хотелось бы „роднею счесться“» [П: XIX, 51].

Подобно бернштейнианцам и их российским последователям – экономистам, Мартынов должен был пересмотреть старое революционное наследие для оправдания своего ликвидаторства. Это понятно, но столь же понятно, что безнаказанно подобные пересмотры не проходят: Мартынов не мог «пересматривать» революционные воззрения Плеханова, не фальсифицируя его; он и приписал ему идею Тихомирова, против которой Плеханов сражался особенно яростно, что «рабочий очень важен для революции», и не только приписал ему чуждое утопическое утверждение, но и объявил это тем «принципиально новым», что внесено было, якобы, Плехановым в революционную мысль.

«Зачем, – спрашивает совершенно резонно Плеханов, – стараетесь Вы перевести нас на теоретическую позицию г. Тихомирова, т.е. заставить нас покинуть точку зрения пролетариата? Затем, чтобы под предлогом отстаивания „идейного наследства“ отбояриться от идеи гегемонии пролетариата? А почему Вы почувствовали потребность отбояриться от нее? Опять-таки потому, что Вы на всех парусах несетесь к населенному бернштейнианцами и прочими оппортунистами берегу легализма. Легалисту нечего делать с идеей гегемонии пролетариата: она только стесняла бы его во всех его практических выступлениях. Вот почему наши бернштейнианцы всегда были против нее. Они предпочитали ей идею гегемонии… „Союза Освобождения“» [П: XIX, 52].

Быть противником гегемонии пролетариата означает быть сторонником гегемонии либеральной буржуазии, – эту простую истину не усвоили меньшевики-ликвидаторы, ее же не могли и не смогут усвоить оппортунисты всех стран.

Из них одни сознают это положение и сознательно идут на ликвидаторство гегемонии пролетариата в пользу буржуазии, другие бессознательно, – но у всех результаты их деятельности одни и те же. Разве Плеханов не был прав, когда на упоминание насчет его «отцовства» ответил Мартынову, который был не менее других грешен в ликвидации гегемонии пролетариата:

«Отец русской социал-демократии не обязан признавать себя отцом всех русских социал-демократов и всех русских социал-демократических течений. Пример: никакой историк не убедил бы меня в том, что я был отцом наших „экономистов“. А так как Вы, т. Мартынов, бывший экономист; так как Вы лишь впоследствии стали склоняться к моему образу мыслей; так как Вы не дошли до него по той весьма достаточной причине, что заразились по пути ликвидаторством , то выходит, что мы с Вами в родстве не состоим. Поэтому Вы, вступая в полемику со мной, не имели никакого основания вспоминать о „наготе отца“. Вы лучше сделали бы, если бы не забывали, что можно уподобиться одному из сыновей Ноя (тому, от которого произошел Фаддей Булгарин) даже и тогда, когда имеешь дело с совершенно посторонним человеком» [П: XIX, 216 – 217].

Возражая на его статью из «Необходимого дополнения к дневникам Г.В. Плеханова», где Мартынов пытается выкрутиться из чрезвычайно затруднительного положения «фальсификатора истории русской марксистской мысли», Плеханов в № 13 своего «Дневника» дает чрезвычайно интересный очерк развития своих взглядов на гегемонию пролетариата. Мы не будем повторяться, потому что нам уже выше пришлось проследить развитие этой идеи у Плеханова, но остановимся на ряде критических замечаний, которые не могут не осветить ярким светом его идею и его взгляды эпохи борьбы против ликвидаторов.

Мартынов утверждал, что идея гегемонии пролетариата стала доминирующей идеей в середине 90-х годов, причем он приписывал авторство Аксельроду; но важно не это обстоятельство, а то, что если это утверждение Мартынова высказано столь категорически, то как же можно говорить о том, что он ликвидировал идею гегемонии пролетариата? Для того, чтобы ответить на это, следует вспомнить, что Мартынов приписал Плеханову народническую мысль Тихомирова о том, что «рабочие важны для революции». Плеханов справедливо указывает, что это само уже делает совершенно бессмысленной идею гегемонии.

«Но я, – как Вы должны были в этом убедиться, – не мог не заметить и того, что после подмены Вами истинных (т.е. социал-демократических) положений группы „Освобождение Труда“ народовольческими (с ее точки зрения совершенно ошибочными) положениями Л. Тихомирова, сама идея гегемонии пролетариата утрачивала в Вашем изложении всякий серьезный смысл. И это совершенно независимо от вопроса о том, кто первый и когда начал излагать названную идею: я или П.Б. Аксельрод, в 80-х или 90-х годах, в начале или в конце того или другого десятилетия. Если то „ принципиально новое “ (напоминаю: курсив Ваш, любезнейший товарищ), что было внесено в революционную мысль группой „Освобождение Труда“, – т.е. мною, Аксельродом и другими, – сводилось к тому, что „рабочий класс важен для революции“, и если эта группа „никогда не упускала из виду“ (Ваши слова, тов. Мартынов) этой основной предпосылки, то самая идея гегемонии пролетариата должна была превращаться у нее или в жалкую логическую ошибку, или в жалкое политическое лицемерие. Могла ли она серьезно говорить о гегемонии того класса, который существовал в ее представлении не für sich (не для себя), а für Anderes (для другого), „для революции“? Гегемон, существующий не для себя, не für sich, а für Anderes, есть не гегемон, не руководитель, а, в лучшем случае, союзник, помощник какого-то другого, высшего общественного элемента, для успехов которого он „очень важен“» [П: XIX, 228 – 229].

Такая подмена не могла пройти бесследно. Если бы Мартынов был прав, то, разумеется, гегемония пролетариата потеряла бы всякое революционное содержание и превратилась бы в простую оппортунистическую фразу. Но, как читатель мог убедиться, это не так, Мартынов путает. Из этой теоретической путаницы выйти тем путем, которым ведет рассуждение Мартынов, невозможно, и невозможно прежде всего потому, что он не хотел понимать истинное мнение членов группы «Освобождение Труда», а навязывал им свои желания и делал попытки примирять историю с ее фальсификацией Потресовым и ликвидаторами. Задача не из легких, особенно если иметь перед собой такого неумолимого врага, как Плеханов, который сам имел полную возможность восстановить свои собственные взгляды, попутно убийственно высмеивая Мартынова.

«Маркс и Энгельс пришли к идее социалистической революции. Что это значило? Для них, как для людей, стоявших на точке зрения диалектического материализма, это значило, что объективный ход общественного развития роковым образом ведет к замене капиталистических отношений производства социалистическими и что, стало быть, движение общественной экономики в ту сторону, где ей предстоит эта замена, служит мерой экономического прогресса. Подобно этому, для нас, членов группы „Освобождение Труда“, твердо державшихся диалектического материализма Маркса – Энгельса, идея гегемонии пролетариата была равносильна тому убеждению, что объективный ход экономического развития России роковым образом ведет к выступлению пролетариата в качестве руководителя (гегемона) освободительной борьбы со старым порядком, и что, стало быть, мерой нашего общественного прогресса, приближающего нас к политической свободе, служит подготовка пролетариата к этой роли гегемона (руководителя) в освободительной борьбе. По мнению Маркса и Энгельса, социалистическая революция явится как результат более или менее продолжительного процесса общественного развития. Подобно этому, мы, члены группы „Освобождение Труда“, думали, что гегемония пролетариата явится как результат более или менее продолжительного процесса экономического развития России. Продолжительности процесса, роковым образом ведущего к социалистической революции, Маркс и Энгельс никогда не объявляли равной нулю. Подобно этому, и мы, члены группы „Освобождение Труда“, никогда не считали равной нулю продолжительность того процесса, в результате которого пролетариат явится гегемоном в освободительной борьбе. Повторяю, Маркс и Энгельс стояли на диалектической точке зрения; мы, члены группы „Освобождение Труда“, тоже держались ее. А Вы, т. Мартынов, приступаете к нам с элементарной логикой метафизика, говоря мне: „Если в эпоху издания брошюры „Социализм и политическая борьба“ и книги „Наши разногласия“ вы не были убеждены в том, что пролетариат уже готов к своей роли гегемона, то вам чужда была тогда идея гегемонии пролетариата: Вы доработались до нее только впоследствии“. Мне трудно столковаться с вами» [П: XIX, 233 – 234].

Не только столковаться, но даже понимать друг друга было чрезвычайно трудно, ибо спорящие стороны говорили на разных языках. До какой степени было трудно, видно хотя бы из того, что ликвидаторы отказывались видеть идею гегемонии в речи Плеханова на Международном Парижском конгрессе, которая как раз и «выражала» – по справедливому разъяснению Плеханова – то мое непоколебимое убеждение, что объективный ход экономического развития России роковым образом ведет к выступлению пролетариата в качестве руководителя освободительной борьбы со старым порядком, и что, стало быть, мерой нашего общественного прогресса, приближающего нас к политической свободе, служит подготовка пролетариата к этой роли гегемона в освободительной борьбе. Не больше, но и не меньше. Это было совершенно ясно, и лишь ликвидаторы не поняли ничего или не хотели понять в указанной речи, ибо, как мы показали выше многими цитатами, борьба эта была лейтмотивом всей литературной деятельности Плеханова, начиная с «Социализм и политическая борьба».

«Сколько раз в наших бесчисленных и бесконечных спорах с народовольцами на собраниях в русских заграничных колониях я уже в середине 80-х гг. повторял, пояснял своим оппонентам, как понимаем мы роль пролетариата: дайте нам 500 тысяч сознательных рабочих, и от русского абсолютизма не останется и следа! Неужели Вы думаете, т. Мартынов, что человек, неустанно твердивший это, имел в виду гегемонию либералов? Как бы не так! Гегемония, очевидно, должна была достаться той партии, за которой пошли бы сознательные рабочие батальоны, т.е. партии социал-демократической» [П: XIX, 236].

Пятьсот тысяч! А политические ренегаты, считающие себя учениками Плеханова, так и очутились за баррикадами, когда такие 500 тысяч пришли и начали действовать!

Но уж такова трагедия революционера Плеханова, что его непосредственное окружение всегда относилось к нему, как копна сена к Арарату.

Мартынов, захлебываясь, цитирует против Плеханова то место из «Наших разногласий», где говорится о деле создания у нас рабочей партии на западноевропейский образец, желая изобразить его давнишним легалистом.

«Многие и многие не понимали меня в то время» [П: XIX, 239],

– замечает по этому поводу Плеханов. К числу многих прибавились ликвидаторы.

«В своем качестве ликвидатора Вы не можете придавать большое значение нелегальной партии. Но что касается группы „Освобождение Труда“, то все ее члены были в то время (доброе старое время!) как нельзя более далеки от ликвидаторства и потому полагали, что даже нелегальная социал-демократическая партия может совершить великое историческое дело: встать во главе пролетариата, призываемого историей к руководящей роли в борьбе за политическую свободу. Это не предположение, это не воображение, это, – как выражались славянофилы, – „быль“. И об эту быль в мелкие кусочки разбивается вся Ваша аргументация» [П: XIX, 239].

Да и какие это аргументы, продиктованные самым несомненным оппортунизмом? С одной стороны, признание гегемонии пролетариата, с другой стороны – отрицание, ликвидация средств и путей ее реализации, – это ли не жесточайшая форма оппортунизма?

«Скажите, т. Мартынов, отказываетесь ли Вы теперь от этой идеи? Я полагаю, что нет, т.е. что Вы пока еще не отказываетесь от нее. Но посмотрите сами, может ли претендовать на гегемонию в освободительном движении та партия пролетариата, которая суживает свою политическую программу на формулу: „борьба за свою собственную легализацию“. Эта узкая формула воскрешает „экономизм“, как он выражался даже не в журнале „Рабочее Дело“, – который Вы редактировали с таким успехом, т. Мартынов, – а в газетке „Рабочая Мысль“» [П: XIX, 262].

Но экономисты имели резон, ибо они прямо отрицали гегемонию пролетариата и стояли за руководство либералов. А Мартынов?

«Вы до сих пор держитесь, – по крайней мере, я так полагаю, – за идею гегемонии пролетариата. Но Вы существенно исказили то „принципиально новое“, что лежало в основе всей политической пропаганды группы „Освобождение Труда“ от начала и до конца ее существования. Вместо того, что было новым в действительности, Вы, рассудку вопреки, приписали мне нечто старое, общепризнанное еще в эпоху „народовольства“. И, поступая так, Вы опять сближались с „экономистами“, т.е., вернее, опять возвращались на их точку зрения» [П: XIX, 263].

А трудно ли было Мартынову это сделать? Вернулся ли он полно к «экономизму»?

«Говорят, что первая любовь есть самая сильная. Вы, т. Мартынов, вернулись к своей первой любви – к прекрасной Дульцинее „экономизма“. Теперь, кажется, ясно, что те литературные подвиги, которые Вам предстоит совершить, будут совершены Вами в честь этой дамы Вашего сердца. Конечно, об этой даме можно сказать, как говорит Мефистофель о Марте: „Красотка очень перезрела“. Но надо надеяться, что она помолодеет под благотворным влиянием Вашего горячего чувства» [П: XIX, 265 – 266].

Я этот отрывок привел отнюдь не с злой мыслью напомнить тов. Мартынову эту баталию, в которой безусловная правота на стороне Плеханова. Я полагаю, всякий заметит без труда, что приведенные обратные слова столь же хорошо бьют Мартынова, сколь… самого Плеханова недавнего времени… Стоит только вспомнить, что говорил Ленин после II съезда насчет природы экономизма и экономистов, приставших к партии, и рядом с этим ответы Плеханова, напоминавшие притчу о блудном сыне, чтобы согласиться, что Плеханову понадобилось слишком много времени и излишняя конкретизация тенденции экономизма для того, чтобы он согласился с Лениным.

Вернемся, однако, к вопросу о том, почему ликвидаторов так беспокоит идея гегемонии пролетариата? Отчего они так рьяно взялись за ее ликвидацию?

Внутренняя связь между партией пролетариата, ее политической мощью и идеей гегемонии пролетариата так тесна, что ни один сколько-нибудь последовательный человек (хотя ликвидаторы вообще последовательности никогда не соблюдали) не смог бы ликвидировать одно, не ликвидируя другого. Больше того: если бы даже ликвидаторы и не хотели ликвидировать гегемонию, одним фактом ликвидации подпольной партии они ставили на карту судьбу гегемонии, – так тесна их связь.

«До последнего времени кавказская социал-демократия держалась идеи гегемонии пролетариата в освободительной борьбе . Теперь ликвидаторы, – вернее сказать, наиболее откровенные между ними, – оспаривают эту идею, отрекаются от нее. Она кажется им нецелесообразной. И они правы. Она в самом деле нецелесообразна … с их точки зрения . А с точки зрении революционной социал-демократии дело представляется в совершенно ином свете» [П: XIX, 288].

Почему? Почему они так ополчились против идеи гегемонии, и почему она так нецелесообразна с их точки зрения?

«Не трудно понять, что столь свойственное нашим „ ликвидаторам “ презрение к „ подполью “ неизбежно должно сопровождаться , – по крайней мере , в головах , не совсем лишенных логики , – отрицанием идеи гегемонии пролетариата » [П: XIX, 288 – 289].

Приведя свидетельство Аркомеда об исключительном влиянии пролетариата на крестьянство на Кавказе, Плеханов пишет:

«Это ясно. Но ясно и то, что такое воздействие должно было быть нелегальным , должно было исходить из революционного подполья : всякий ребенок понимает, что наши „ легальные возможности “ совсем не оставляли для него места. Поэтому тот, кому дорого такое воздействие, являющееся одним из важнейших способов осуществления идеи гегемонии пролетариата, по необходимости будет дорожить и революционным „подпольем“. И обратно: тот, кто презрительно фыркает по адресу „подполья“, не только не дорожит идей гегемонии пролетариата, но по необходимости склоняется или к полному ее отрицанию, или хотя бы к такому ее разъяснению, при котором она утрачивает всякий революционный смысл» [П: XIX, 289].

Действительно, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем ликвидатору переварить идею гегемонии пролетариата. «Социал-демократические октябристы» были бы плохими легалистами, ежели бы они не принесли в жертву чечевичной похлебке столыпинской легальности идею гегемонии.

«Надо обеспечить себе хоть небольшие „легальные возможности“. Надо „ бороться за легальность “. А чтобы наша работа не привела к новому поражению, мы должны, – рассуждают „ликвидаторы“, – прежде всего подумать о том, чтобы нас поддержала буржуазия. Но идея гегемонии пролетариата не нравится буржуазии. Что же делать? Salus populi – suprema lex (благо народа – высший закон). Принесем эту идею в жертву народным интересам» [П: XIX, 291].

Этот логический прием Бернштейна повторяют теперь ликвидаторы. Ну, чем не бернштейнианство суждение Ана (Н. Жорданиа), который, ссылаясь на изменившиеся соотношения общественных сил, приходит к заключению, что

«во главе революции (первой. – В . В .) действительно стоял пролетариат, и если (революция) не победила, то потому, что пролетариат не может стоять во главе буржуазной победоносной революции; ибо если она победоносна, она будет не буржуазная, а социальная» [цит. по П: XIX, 292].

Ну, а если бы во главе революции стояла буржуазия? Тогда и той куцей конституции, что имелась в России, не получилось бы. Схема, по которой пролетариату надлежит не руководить в революции, а поддерживать лишь требования буржуазии, – есть самая несомненная сдача марксизма либерализму. На самом деле, если даже принять либеральное положение Жордании, что в буржуазной революции пролетариат не может быть руководителем, а руководство должно быть в руках средней оппозиционной буржуазии (сиречь кадетов), то как же быть с теми гигантскими слоями,

«которых нельзя смешивать ни с пролетариатом, ни со „средней буржуазией“, и которые тоже заинтересованы в успехе освободительной борьбы. За кем пойдут эти слои ? За „ средней буржуазией “ или за пролетариатом ? Само собою понятно, что сознательная буржуазия должна будет стараться повести их за собой, а сознательный пролетариат обязан сделать все, от него зависящее, для того, чтобы подчинить их своему руководящему влиянию. Если это ему удастся, то он опять окажется во главе освободительного движения, т.е. в роли гегемона. Политическая логика – то же, что природа: гони ее в дверь, она влетит в окно» [П: XIX, 293 – 294].

Если пролетариат захочет последовать совету Ана, то он должен будет отказаться прежде всего от борьбы с буржуазией за влияние на промежуточные слои.

«Но подобное самоотречение равносильно политическому самооскоплению. Захочет ли пролетариат подвергнуть себя такой операции?» [П: XIX, 294].

Не только не захочет, но он и показал, что путь, избранный им, есть путь как раз обратный тому, что предлагает ему Ан и вместе с ним и по-иному ликвидаторы. Призрак запуганного буржуа, которым в свое время бернштейнианцы запугивали социал-демократов, теперь вновь очутился в достойных руках ликвидаторов.

«Не подлежит никакому сомнению, что только политические романтики, опьяневшие от революционных фраз , захотели бы пугать ее из любви к искусству. Но пусть вспомнит тов. Ан, когда кадеты, – которых он считает идеологами средней буржуазии, – обнаруживали некоторое поползновение заигрывать с революционерами? Только тогда , когда достигло своей наивысшей точки руководимое пролетариатом освободительное движение . Это можно доказать документально. И если бы теперь опять началось широкое революционное движение, то г. Милюков опять высказался бы за созыв Учредительного Собрания; правда, теперь революционное движение должно было бы стать несравненно более глубоким и широким для того, чтобы наученные опытом кадеты поверили в его непобедимость, но это ничуть не изменяет дела.

Политический младенец – тот социал-демократ, который во имя ложно понятого „принципа“ отказывается использовать для своей великой цели всякое (между прочим, и кадетское) движение против существующего порядка. Но, право же, не много политической зрелости обнаружит и тот, который испугается призрака „запуганного“ г. Милюкова» [П: XIX, 294 – 295].

Читатель не забыл, что Милюков действительно в 1917 г. в течение пятнадцати дней вылинял свою «конституционную» шкуру несколько раз под великим давлением революционного пролетариата, пока благополучно не дошел до Учредительного Собрания. Нередко говорят: пути истории неисповедимы? Неверно; они ужасно монотонны, повторяются в общем и целом не один раз: Милюков ничем не лучше своих собратьев из Франции и Германии, а Жорданиа пошел ничуть не далее Бернштейна в своем пересмотре, в своей новой ревизии.

«Если бы эта тактика [„ликвидаторов“] восторжествовала у нас надолго, то неизбежным следствием этого явилось бы прекращение революционного движения, поскольку ход его зависит от сознательных усилий социал-демократов . А это, в свою очередь, крайне уменьшило бы шансы той „ борьбы за легальность “, с планами которой наши социал-демократические октябристы носятся теперь, как с новым евангелием.

К счастью, октябризм социал-демократический так же несостоятелен, как и октябризм буржуазный . Недалеко то время, когда его будут стыдиться многие и многие из его нынешних сторонников и пособников. Вот почему мы, российские революционные социал-демократы, не имеем повода „смотреть на будущность с боязнью“. Мы не знаем, какой именно вид примут события нашей внутренней жизни. Но мы хорошо знаем, что какой бы вид ни приняли они, общее направление их хода будет гораздо благоприятнее для нас, нежели для наших врагов» [П: XIX, 295],

и нежели для ликвидаторов, разумеется, поскольку они являются защитниками наших врагов в нашем собственном лагере.

Но мы не можем закончить рассмотрение вопроса о гегемонии пролетариата, не сказав два слова о межевании, предпринятом Плехановым в нашу сторону. Как ни странно, а и тут он ухитрился найти разногласия с большевиками, хотя, как мог убедиться читатель, его понимание и толкование гегемонии пролетариата местами почти буквально совпадают с большевистскими формулами и ретроспективно подтверждают тактику большевиков в первой революции.

«Не подумайте, – говорит он, обращаясь к Мартынову, – пожалуйста, что, ополчаясь на Вас за Вашу попытку „восстановить теперь действительную историю“, я хочу показать свою солидарность с фельетонистом „Пролетария“. Нет, я с ним совсем не солидарен. И те, которые говорят, что тактика большевиков была лишь „конкретизированием“ идеи гегемонии пролетариата в нашем революционном движении, впервые выдвинутой нами, т.е. группой „Освобождение Труда“, – говорят нечто несообразное» [П: XIX, 54].

Вот как! Это очень интересно, как он докажет «несообразность» этой мысли.

«Тактика большевиков была не осуществлением идеи гегемонии пролетариата, но ее практическим отрицанием» [П: XIX, 54],

непростительным отрицанием, как он говорит. Это уже положительно интригует читателя, и он с нетерпением ждет разоблачений Плеханова. А он-то спокойно продолжает ниже говорить об эсэрстве Ленина и о его бланкизме, т.е. те самые слова, которые, как мы видели выше, говорил он не раз в эпоху первой революции.

«Кто, подобно Ленину, мог серьезно спрашивать себя, на какой месяц должны мы назначить вооруженное восстание, тот по своим тактическим понятиям, конечно, был гораздо ближе к г. Тихомирову и к Ткачеву, нежели к группе „Освобождение Труда“. И не удивительно, что Ленин коренным образом разошелся с этой группой в таком важном вопросе, как вопрос о захвате власти революционерами» [П: XIX, 54].

Действительно, расхождение было коренное, но мы уже имели случай убедиться, что как раз тут-то Плеханов и не был прав, тут как раз он сам на деле, на практике боялся додумывать свою идею гегемонии до конца. Равно пустяком теперь звучит и обвинение большевиков в том, что на них, якобы, лежит немалая доля ответственности за бегство «меньшевистских Гамлетов» из подполья и из партии. Против фракционной борьбы большевиков меньшевики выдвигали не менее, если не более, сильную фракционную сплоченность и «дипломатию», и если они не выдержали поражения революции, то причиной тому отнюдь не большевики. Ликвидаторы, хватающиеся за всякую соломинку, хватались не раз и за этот аргумент, но стоило ли Плеханову повторять этот пустяшный аргумент в оправдание «меньшевистским» Гамлетам и социал-демократическим октябристам?

 

10.

Вернемся к вопросу о генеральном межевании. В № 9 «Дневника» Плеханов, приветствуя раскол в лагере большевиков – между Лениным и отзовистами, ультиматистами и т.д. – писал:

«Раскол, вообще, неприятная вещь. Но иногда он необходим, и тогда нужно мириться со всеми его неприятными сторонами. Кроме того, бывает так, что одно зло предупреждает другое – большее. Раскол в большевистской фракции может, – не говорю: непременно будет, – способствовать упрочению нашего партийного единства. А это очень полезно. Поэтому я приветствую раскол между большевиками. Да, скажут мне, вы приветствуете его потому, что он ослабляет силы ваших противников-большевиков.

Да, скажут мне, вы приветствуете его, потому что он ослабляет силы ваших противников-большевиков. Отвечаю: нет, я приветствую его, несмотря на то , что он увеличивает силы моих противников-большевиков » [П: XIX, 21].

Это справедливо, но это же ко многому обязывало. Тов. Ленин, по его мнению, сделал очень хорошо, отмежевавшись от своих социал-демократических «минусов» (как он называл Богданова и др.). А тов. Плеханов? Не следует ли и ему задуматься насчет межевания? Следует, и он пишет:

«Как большевикам грозили опасностью различные элементы, которые лучше всего будет обозначить общим термином анархо-социализма, так и меньшевикам угрожают элементы, точнее всего характеризуемые словом: „ликвидаторы“. Большевики отмежевались от анархо-социалистов; нам пора отмежеваться от „ликвидаторов“. Таким образом произойдет „генеральное межевание“, которое облегчит сближение между большевиками и меньшевиками на почве общей партийной работы» [П: XIX, 23].

Так представлялся Плеханову вопрос о межевании.

Но у большевиков была очень ясная линия межевания, а у меньшевиков дело обстояло не так просто. Когда Плеханов писал свои вышеприведенные слова, он еще думал, что межевание произойдет по организационным вопросам, а всего два-три месяца спустя вопросы принципиальные стали не менее остро, и тогда генеральное межевание приняло действительно то направление, о котором говорил Ленин.

С кем и на какой почве производить межевание – таким образом решалось как большевиками, так и Плехановым в одном и том же направлении.

Когда совещание расширенного пленума редакции «Пролетария» приняло резолюцию об отзовизме и ультиматизме и решило раскол в большевистской фракции, Ленин написал свой план межевания. В нем всем отведено свое место, а вывод сделан ясно и решительно.

«Наша партия не может идти вперед без решительной ликвидации ликвидаторства. А к ликвидаторству относится не только прямое ликвидаторство меньшевиков и их оппортунистическая тактика. Сюда относится и меньшевизм наизнанку» [Л: 19, 50],

т.е. отзовисты, ультиматисты, богостроители.

«Сюда относится непонимание партийных задач большевиков, – задач, которые в 1906 – 1907 годах состояли в свержении меньшевистского ЦК, не опиравшегося на большинство партии (не только поляки и латыши, даже бундовцы не поддерживали тогда чисто меньшевистского ЦК), – задач, которые теперь стоят в терпеливом воспитании партийных элементов, в сплочении их, в создании действительно единой и прочной пролетарской партии. Большевики очищали почву для партийности своей непримиримой борьбой против антипартийных элементов в 1903 – 1905 и в 1906 – 1907 годах. Большевики должны теперь построить партию , построить из фракции партию, построить партию при помощи тех позиций, которые завоеваны фракционной борьбой» [Л: 19, 50 – 51].

Нужно ли решительно отмежеваться от ликвидаторства? Нужно, – и на этом сходились и Ленин, и Плеханов.

Но что это означает? Плеханов утверждал, что это не только не ослабит силу отдельных фракций, но и усилит их и, таким образом, создаст в партии здоровую атмосферу борьбы двух фракций за влияние, а Ленин находил, как видит читатель, что решительная ликвидация не может не привести к решительному превращению ортодоксальной фракции большевиков в партию. Это было основное расхождение между Лениным и Плехановым, и именно это, а не бóльшая или меньшая решительность в деле проведения ликвидации ликвидаторов.

Насчет решительности действия Плеханов не уступал Ленину и, поскольку это позволяли ему имеющиеся в его распоряжении ресурсы (а их у Плеханова было не очень много: лишь его «Дневники», острое перо и партийный авторитет), он действовал решительно, было бы вернее сказать: он высказывался за очень решительный образ действия.

Вряд ли нужно долго доказывать, как прав был в этом расхождении Ленин. На самом деле, если меньшевику Плеханову отречься, как он это и сделал, и отмежеваться от ликвидаторства не только организационного, но и теоретического, и если при этом он будет достаточно последователен в ортодоксии, революционен и последователен, то совершенно неизбежно придет к большевизму ленинского направления.

Когда Плеханов не пытался продолжать «ретроспективные» межи, он вполне и всегда сходился с Лениным, – вспомним только вопрос о гегемонии пролетариата.

Я говорил, что в решительности он никак не уступал большевикам. Стоит сравнить его оценку резолюций знаменитого пленума ЦК, созванного в начале 1910 года. Пленум был попыткой разоблачить и заклеймить ликвидаторство с обоих крайних флангов, это было, с другой стороны, первой попыткой собрать воедино истинно партийные силы. Это было последней данью примиренченству, охватившему значительные круги нашей партии.

И именно потому, что заправилы этого пленума были увлечены идеей примирения во что бы то ни стало со всеми «партийно стойкими» элементами, резолюции пленума вышли значительно бесцветными, недоговоренными, нерешительными, рассчитанными скорее на достижение единогласия, чем на выяснение позиций.

Плеханов решительно не мог мириться с подобного рода тенденциями. Он превосходно знал, что есть много таких условий, при которых лучше решительное межевание и раскол, чем прикрашенные резолюции, – т.е. придерживался позиции, во всем сходной с той, которую поддерживал на пленуме т. Ленин. Может показаться несколько странным и смелым наше утверждение. В «историях» обычно рассказывается, что плехановцы и были те, кто в союзе с примиренцами-большевиками провели эти резолюции. Но, во-первых, плехановцы – не Плеханов, а, во-вторых, не следует забывать следующее: Плеханов стоял за примирение и выработку средней линии, но не между теми элементами, которые пытались объединить примиренцы-большевики. Он считал возможным примирение лишь между той частью меньшевиков, которую представлял он, и той частью большевиков, которую представлял Ленин.

Легко заметить, что в эту эпоху и для этого фазиса борьбы для Плеханова большую роль играло то обстоятельство, что Ленин выступил со своим «Эмпириокритицизмом». Но это мимоходом, а теперь мы приведем два отрывка из его «Дневника», № 11, где он критикует резолюцию пленума.

Резолюция в целях примирения в своей теоретической части повторяет много положений, которые общеизвестны, чем ее авторы придали ей пухлость и такую внешность, которая наводит Плеханова на очень невеселые сравнения.

«Своей внешностью наша резолюция напоминает резолюцию, принятую, по настоянию Жореса, на Тулузском съезде французской социалистической партии, а также те резолюции, которые принимались недавно на съездах итальянской партии под влиянием „интегралиста“ Ферри. Эти резолюции, – т.е. тулузская и „интегралистские“ резолюции Ферри, – отличались болезненной пухлостью, потому что страдали недостаточной определенностью содержания. А недостаточная определенность их содержания обусловливалась тем, что авторы их боялись, как выражается Крылов, „раздразнить гусей“. Известно, например, что авторы и сторонники тулузской резолюции (к числу их, к сожалению, принадлежит даже заслуженный Вальян!) довели свой страх перед гусями, можно сказать, до последней крайности: они отказались внести в нее упоминание о резолюции против анархистов , принятой на Лондонском международном съезде 1896 г. Согласитесь, что дальше этого миролюбие в социалистическом лагере идти не может. И, конечно, миролюбие – прекрасное чувство; но продиктованная Жоресом пухлая тулузская резолюция, избегавшая называть вещи их собственными именами, упрочила во французской партии не мир, а лишь путаницу понятий, мешающую ей приобрести надлежащее влияние на французский пролетариат. Я очень боюсь, что такова же будет и судьба пухлой резолюции „о положении дел в партии“, „единогласно принятой“ нашим ЦК» [П: XIX, 106 – 107].

Оно действительно, судьба ее таковой и оказалась, что нетрудно было предвидеть, разбирая по пунктам резолюцию. В них мысли и настоящие названия вещей так искусно маскировались в целях единства, что должны были внушить, разумеется, немалую долю опасения всем истинным сторонникам единства.

«Второй параграф пухлой резолюции говорит, что рабочее движение в России переживает момент крупнейшего исторического перелома, а наша социал-демократическая партия – острый кризис. Это – истина, не принадлежащая к числу избитых мест. Это та истина, которую мы должны признать не потому, что она всегда и везде разумеется само собою, а потому, что мы знакомы с нынешним состоянием рабочего движения и с нынешним положением социал-демократической партии в России . „Перелом“ и „кризис“ в самом деле находятся налицо. Но именно потому, что они находятся налицо, мы, обсуждая „положение дел“, должны мыслить и говорить ясно и определенно, не боясь никаких гусей и не прибегая к дорогой „интегралистам“ и жоресистам дипломатической туманности. Но на это-то, как видно, и не могли решиться наши patres conscripti» [П: XIX, 108 – 109].

Даже то место, которое наша «непримиримая» фракция, во главе с т. Лениным, провела, – квалификацию ликвидаторства как результат буржуазного влияния на пролетариат, – даже это утверждение примиренцы пленума обставили таким количеством лишних слов, что сделали его очень растяжимым и туманным.

«В переводе на простой, – свободный от дипломатической туманности, – язык это значит, что реакция, усилившая влияние буржуазных идеологий на российский пролетариат, породила, с одной стороны, „ликвидаторов“, а с другой – „отзовистов“, „ультиматистов“ и прочих анархо-синдикалистов. Почему же авторы резолюции не предпочли этого простого языка? Почему они не назвали течений, вызванных к жизни нынешней реакцией, теми именами, которые давно уже присвоены им в нашем партийном обиходе?» [П: XIX, 109]

Причина тому все то же нежелание «раздразнить гусей». Они сочли нужным сделать уступки ликвидаторам «с одной стороны» и анархо-синдикалистам – «с другой».

«А почему они сочли нужным сделать эту уступку? Очевидно, по той же причине, по которой делаются вообще всякие уступки: уступают только тем, с которыми находят нужным считаться; а находят нужным считаться только с теми, которые сильны. Выходит, стало быть, что авторы резолюции не захотели назвать двоякое зло, существующее в нашей партии и знаменующее собой усиление буржуазного влияния на наш пролетариат, именно потому, что это двоякое зло сильно. Но мне кажется, что с сильным злом надо было бороться, а не входить в сделку» [П: XIX, 109 – 110].

Природа всех примиренцев всех времен одинакова – они не решительны и боятся собственной тени: от этого всегда примиренцы накреняли неизменно чашу весов в пользу оппортунизма, сами того не ведая.

«Но неужели авторы резолюции не понимают, что нельзя с дипломатической мягкостью относиться к тому (двоякому) злу, которое, по их же собственным словам, свидетельствует о росте буржуазного влияния на пролетариат? Против такого зла нужно громко, прямо и резко кричать на всех крышах» [П: XIX, 110].

А этого сделать примиренцы не могли, они не способны просто понять это.

Они провели параграф, который гласит:

«Неотъемлемым элементом социал-демократической тактики при этих условиях является преодоление обоих уклонений путем расширения и углубления социал-демократической работы во всех областях классовой борьбы пролетариата и разъяснение опасности этих уклонений» [цит. по П: XIX, 101].

Но ее авторы позабыли свою собственную, так торжественно возвещенную мысль о том, что тактика социал-демократии всегда должна быть рассчитана на то, чтобы дать максимум результатов. Может ли дать такой максимум та «тактика», которая, с одной стороны, приглашает бороться с вредными «уклонениями», а с другой – боится назвать эти самые «уклонения» их настоящим именем? Плеханов резонно считает, что подобная тактика даст минимум результатов.

«Некоторые наши товарищи в разговоре со мной доказывали, что в настоящее время борьба с ликвидаторством должна быть доведена до минимума . Этим своеобразным „минималистам“, наверно, очень понравилась пухлая резолюция. Но она ни в каком случае не может понравиться тем, которые признают и понимают, что раз данное явление признано злом, то для всякого последовательного человека обязателен в борьбе с ним не минимум, а максимум усилий» [П: XIX, 111 – 112].

И не только с ликвидаторством справа, но и с ликвидаторством анархо-синдикалистов, с богоискательством и философским ревизионизмом – всюду нужно применять именно этот решительный способ и правило.

Под видом самоновейших идей преподносятся рабочим такие теории, которые с социализмом ничего общего не имеют. Против подобных фальсификаций социализма следует решительно бороться.

«Но для того, чтобы борьба с ними дала „максимум результатов“, мы обязаны не прикрывать их дипломатическим многословием, а, напротив, разоблачать их перед пролетариатом во всей их смешной и жалкой наготе» [П: XIX, 112].

Так в вопросе о ликвидации ликвидаторства Плеханов шел в ногу с большевиками, хотя он ожидал от нее совершенно других результатов, чем ожидал Ленин. Плеханов рассматривал социал-демократию как единую партию, объединяющую все партийные элементы, и совершенно естественно и последовательно он должен был прийти к отрицанию уже существующих фракций, к проповеди ликвидации, в то время как Ленин полагал видеть всю истинно-революционную и ортодоксальную марксистскую часть партии объединенной под знаменем большевизма; Плеханов не видел никакого добра в прошлой фракционной борьбе – Ленин находил, и совершенно резонно, что в этой борьбе у нас сложились элементы будущей революционной пролетарски-ортодоксальной партии.

Плеханов рассматривал обе фракции социал-демократии как равноправные в смысле идеологическом. Ленин исходил из положения, что меньшевизм сам по себе есть измена марксизму, и что единственно марксистской партией в России является большевистская фракция.

Поэтому, когда Плеханов в № 11 своего «Дневника», наравне с такой жестокой критикой половинчатости и нерешительности резолюции ЦК, выставляет лозунг уничтожения фракций, он лишь показал, что последовательности мышления еще не достаточно для устроения партии, – для этого необходимо еще и решительное уменье межеваться по всей линии и вглубь.

«Уничтожение фракций далеко не означает собою примирения между революционным марксизмом, с одной стороны, и оппортунизмом – с другой. Совершенно напротив. Оно в огромной степени углубит эту борьбу» [П: XIX, 119 – 120].

Сперва уничтожим фракцию, чтобы затем стало возможным идейное межевание – это было равносильно ослаблению своей позиции и усилению позиции противников. Только после принципиального межевания почва для уничтожения фракций была бы прочная.

Но II Интернационал таскал за фалды Плеханова. Ни один из вождей II Интернационала в эту эпоху декаданса не понял бы мысль Ленина, что решительное межевание настоятельно требовало не спешить с объединением, не спешить с собиранием сил, не отмежевавшись, не очистившись от всякой оппортунистической скверны.

Когда он говорил о соединении сил «всех ортодоксов», он полагал своих сторонников в таком же количестве, как и сторонников Ленина. Но за Лениным была вся подпольная Россия, а за Плехановым? В этом был гвоздь вопроса. Когда Ленин говорил: наша фракция – это и есть партия, – он констатировал несомненный факт. Вся действительно живая партия шла именно за нашей фракцией, что не замедлило сказаться очень скоро, как только открылась маленькая возможность для развертывания рабочего движения.

Говоря это, я не хочу сказать, что большевики были против собирания сил ортодоксальных партийцев обоих лагерей. Наоборот, внеся полную ясность в вопрос о разногласиях насчет перспектив, я должен отметить, что в это время, как раз было очень сильно течение к сближению, к «блоку» в борьбе с ликвидаторством с обеих сторон. Плеханов писал еще в № 10 своего «Дневника»:

«Чем закончится этот кризис, проникший до самых глубоких слоев нашей партии? Я не решаюсь ответить на этот вопрос: тут есть несколько различных возможностей . Для меня всего желательней был бы переход в действительность той из них, которая состоит в тесном и искреннем сближении, под знаменем научного социализма, всех истинных социал-демократических элементов для дружной работы над организацией, – не забудем этого: по необходимости „подпольной“ в значительной и, можно сказать, руководящей своей части, – сил революционного российского пролетариата. Такое сближение возродило бы нашу партию и сделало бы ее способной с честью выполнить свою ближайшую историческую миссию: руководительство („гегемония“!) всеми живыми общественными силами в их более или менее близком, но неизбежном столкновении с торжествующей теперь реакцией. Думаю, что в лагере „меньшевиков“, – в России и за границей, – найдется немало таких товарищей, которым, как и мне, подобный исход был бы наиболее желателен» [П: XIX, 66 – 67].

Ленин еще ранее того, в ответ на № 9 «Дневника», подчеркнул эту необходимость.

Когда начали упрекать Плеханова за его «блок» с большевиками, он отвечал:

« Его нет , а есть только то, что часть „большевиков“ так же энергично отстаивает нашу партию, как и часть „меньшевиков“. И тех, и других называют теперь партийцами . Было бы до последней степени печально, если бы у нас не оказалось „партийцев“ в ту критическую минуту, когда малодушие и оппортунизм начали угрожать самому существованию нашей партии. И как нельзя более характерно то, что это естественное отрадное сближение большевиков с меньшевиками для защиты партии вызывает так много недоразумений» [П: XIX, 282].

Говорят, что есть тактические разногласия, которые мешают сближению и совместной работе. Но

«из того, что ликвидаторы с такой же энергией осуждаются частью меньшевиков, как и частью большевиков, еще не следует, разумеется, что обе эти части согласны между собой по вопросам тактики. Сказав: „не нужно ликвидаторов“, я еще не сказал, каковы мои тактические взгляды. Но что же из этого?» [П: XIX, 282 – 283]

Разногласия и возможны, и необходимы; важно, чтобы они не привели к обособлению частей партии, к фактическому расколу; а

«против этого зла нет лучшего лекарства, как то взаимное сближение между большевиками и меньшевиками, о котором я говорю, и в котором иные кружковые дипломаты видят чуть не заговор» [П: XIX, 283].

Заговора, конечно, никакого не было, но читатель видит, что основная мысль, мучившая Плеханова, как изжить фракционную обособленность, все-таки никак не решается им более или менее удачно, – он не может мириться, по весьма понятным причинам, с тем, что меньшевики – оппортунисты, что тактические разногласия между ними и большевиками давно перешли те границы, когда они могли быть разногласиями внутри единой партии. Он забыл применить более или менее широко свои же знаменитые слова по поводу Жореса и Геда.

Но если он на этом неизменно останавливался в беспомощном состоянии, то по отношению к оппортунистам, т.е. к тем, оппортунизм коих для него был очевидным, он неумолимо последователен.

«В нашей партии далеко не все обстоит благополучно. Это так. Мы должны устранить недостатки ее организации, исправить ее тактические ошибки. Этого также никто не оспаривает. Но одно дело устранять недостатки и исправлять ошибки, а иное дело – ликвидировать. Кто ликвидирует, тот не исправляет, а уничтожает. А так как мы не можем желать уничтожения своей собственной партии, то мы не можем не бороться с ликвидаторами.

Мир внутри партии прекрасное дело. Но есть пределы и для миролюбия. За этими пределами миролюбие становится вредным для партии и потому достойным осуждения. Если вы хотите жить , то вам нельзя оставаться в мире с человеком, поставившим себе целью убить вас. И точно так же, если вы хотите, чтобы ваша партия продолжала существовать, вы не можете мириться с людьми, желающими ее ликвидировать. Тут надо выбирать одно из двух: или приверженность к партии, или мир с ликвидаторами. Третьего тут быть не может » [П: XIX, 280].

Это совершенно верно. Но Плеханов упорно не понимал, что, по существу говоря, Мартов и Дан были правы, объявляя свое направление «ортодоксальным» меньшевизмом. Последовательный меньшевизм не мог не быть ликвидаторством – одно из другого неизбежно вытекало. А отсюда с неизбежностью вытекало, что этот суровый приговор был по существу приговором и над меньшевизмом.

Трагическое положение Плеханова в этой борьбе было обусловлено тем, что он, борясь с ликвидаторством, вместе с Лениным, неизбежно становился «большевиком», т.е. последовательно продумывая и развивая свои революционные положения, он приходил на большую дорогу партии, а, становясь на точку зрения и позиции большевиков – он сталкивался со своим собственным вчерашним прошлым. И сквозь все его статьи красной нитью проходит именно такая двойственная позиция, которая тяготила его не менее, чем Ленина, в переписке которого не мало, вероятно, сетований и жалоб на неустойчивость и натянутость отношений с Плехановым. Эта двойственность богато отражается в литературе той эпохи. Она же ставила его в положение примиренца.

В 1910 году он принимает участие вместе с большевиками-примиренцами в парижской «Рабочей газете» и мотивирует это тем, что с его точки зрения теперь наступило время, когда нужно думать не о том, что разъединяет, а о том, что объединяет.

«Если я иногда поддерживал большевиков, а иногда, наоборот, меньшевиков, то это происходило по той весьма простой причине, что иногда те, а иногда другие были более правы с моей точки зрения » [П: XIX, 283].

Но это как будто бы простое объяснение, к сожалению, не столь ясно или скорее совсем не ясно. Конечно, именно это им руководило, когда он примыкал то к одному то к другому, но что это объективно означало? Мы будем иметь случай еще вернуться к этому вопросу.

«Читатель может быть уверен, что я сумею оставаться самим собой, умея поддерживать в то же время полезные начинания как меньшевиков, так и большевиков. Впрочем, я уже сказал, что самые эти названия теперь уже устарели в весьма значительной степени.

Теперь, когда все более и более планомерные, все более и более настойчивые усилия ликвидаторов грозят разрушить нашу партию, нам следует больше помнить о том, что соединяет, а не о том, что разделяет друг от друга нас, партийцев» [П: XIX, 284].

Тут же он принимает участие в журнале «Мысль» и в газете «Звезда» – оба органа ортодоксального крыла большевиков. Правда, сотрудничество протекает шероховато; в журнале он воздерживается участвовать уже с 3 номера, ему не нравится слишком резкий и непримиримый тон статей Ленина, он недоволен отношением к ним редакции, но в газете «Звезда» он участвует значительное время, его имя в качестве сотрудника переходит по наследству от «Звезды» к «Невской Звезде» и к «Правде».

Такая натянутость в отношениях и разногласия в понимании задач объединения социал-демократических сил обнаружились перед Всероссийской Конференцией в Праге. Еще в мае месяце ЦК приступил к реальному осуществлению постановления Пленума ЦК о созыве конференции. Но совещание, созванное при заграничном Бюро ЦК, оказалось в большинстве примиренческим и захотело созвать конференцию из всех групп на основе «соглашения на равных правах». Это было явно ликвидаторское или в лучшем случае прикрывающее ликвидаторство совещание. Поэтому представитель большевиков ушел из этого совещания и ЦК назначил новую Организационную Комиссию для созыва Всероссийской Конференции. В июле Организационная Комиссия обратилась к Плеханову, группе «Вперед» и группе «Правда» (Троцкого) с предложением участвовать на предстоящей конференции. Плеханов отказался участвовать.

Мотивы отказа – ярко фракционный состав предстоящей конференции, созываемой ОК.

Были еще несколько попыток привлечь его к делу созыва конференции. Но Плеханов отвечал неизменно отказом. Наконец перед самой конференцией (16 января 1912 г.) на обращение уже самих конферентов он вновь ответил отказом участвовать на «фракционной» конференции.

Такое нерешительное и двусмысленное положение, занятое Плехановым, давало много надежды ликвидаторам. Когда они узнали, что Плеханов отказался участвовать в Пражской Всероссийской Конференции, они попытались заполучить его на свою сторону. Всю полемику по этому поводу он вел на страницах «Дневника». Большевики, по мнению Плеханова, представляли небольшую часть партии, в то время как «другая» сторона, представлявшая «гораздо более значительную часть партии», была теоретически неопределенна, неустойчива, или даже прямо с ликвидаторскими тенденциями, как говорил он в своих письмах. Отсюда и необходимость политики «всем сестрам по серьгам». Политики, которая заранее была обречена на неудачу.

Я отметил это незначительное замечание о «значительно большей части партии», которую представляла якобы «другая сторона», ибо в этом корень слабости позиции Плеханова. Критерием для него все-таки была «за-граница», эмигрантские кружки, среди которых действительно огромная часть была антиленинской. Он не мог перенести центр тяжести суждения в Россию, в то самое подполье, которое быстро росло и которое почти безраздельно находилось под влиянием большевиков.

Последовавшая затем полемика между Плехановым и обеими организациями крайне поучительна. «Листок ЗБ ЦК» открыл полемику критикой письма Плеханова и указанием на все преимущества Совещания перед ОК, созданного путем «внутрипартийного переворота». Плеханову напоминает подобный ответ «зазывание в свою лавочку». Если организация, созданная путем «переворота», неспособна охранять интересы партии, то как же другая организация будет бороться за эти интересы, ежели в ее составе имеются люди, отрицающие партию? Ежели люди, составляющие это Совещание, ни разу не выступали с разоблачением ликвидаторов, если они прямо и открыто не говорят, будут ли они звать на свою конференцию ликвидаторов или считают для себя обязательным, единственно правильное положение: кто объявляет партию несуществующей – сам не существует для партии?

Первая часть основной статьи «Дневника» № 15 эти вопросы как раз и обсуждает. Характеристика «Совещания» получается в результате убийственная.

«Совещание состоит при Заграничном Бюро ЦК, а в этом Бюро принимает деятельное участие тот самый тов. И[горь], который приобрел себе печальную известность тем, что, по свидетельству товарища Алексея Московского, явившись в первопрестольную по партийному делу, советовал „распустить все“, т.е. разрушить всю партийную организацию» [П: XIX, 333].

Разве не в праве партиец относиться с недоверием к способности такого Бюро защищать интересы партии? Более того.

«„Совещание“ создано „ при “ деятельном участии того течения в российской социал-демократии , которое считало себя вправе печатно сомневаться в существовании Российской Социал-Демократической Рабочей Партии , а иногда ( напомню для примера г . Потресова ) и прямо отрицать его » [П: XIX, 333].

Можно простить многое, но нельзя забыть ликвидаторских подвигов течения, опирающегося теперь на «Совещание при ЗБ ЦК». Те, кто собираются «восстанавливать» партию, в свое время не удосуживались выступать против тех, кто готов был упразднить эту самую партию.

«Могут ли они назвать между своими единомышленниками хоть одно лицо, которое в свое время протестовало бы против ликвидаторских подвигов? Они не ответят на этот вопрос, так как, если бы они захотели ответить на него, им пришлось бы сознаться: „нет, не можем“, а это было бы крайне невыгодно для защищаемого ими дела» [П: XIX, 334].

Плеханов прекрасно знает, что всуе упоминаемые «местные и национальные организации», которые поддерживают будто бы «Совещание», в самом лучшем случае поддерживают по той простой причине, что сами они издавна являются оппортунистическими (Бунд) или поддерживают условно (Кавказ, Петербургский район и т.д.). Да и наконец, если речь идет о поддержке мест, то Организационная Комиссия большевиков может выставить (и выставила на страницах «Социал-Демократ») во много раз больше поддерживающих организаций.

Намечающийся подъем революционного движения и рост анти-ликвидаторского настроения партийных масс, разумеется, может толкнуть не одного «кислятину» на более решительный и революционный путь:

«Правда, вы люди гибкие, и если, благодаря новому революционному подъему, наши действующие на местах „организации и группы“ обнаружат сильное недовольство против врагов подпольной деятельности, то вы, пожалуй, сами поспешите взять в свои надежные руки знамя борьбы с „ликвидаторством“ и устремитесь на защиту революционного „подполья“. Зная, как много на свете наивных людей, я допускаю, что подобная изворотливость обеспечит вам сочувствие некоторых искренних революционеров из социал-демократической среды. Но надолго ли? И позволительно ли основывать на таких… недоразумениях возрождение нашей партии?» [П: XIX, 339 – 340]

Разумеется, это была бы совершенно непростительная наивность, которую ни один опытный революционер не может или скорее не должен допустить.

Плеханов и не склонен был идти на подобные наивные уловки ликвидаторов. Но ведь он с самого начала статьи обещал дарить «всем сестрам по серьгам». «Серьги», которые он подносит большевистской «сестре», до такой степени многознаменательны и характерны, что я позволю себе несколько подробнее остановиться на второй части статьи.

Не будем задерживаться на «правилах приличия и мягкосердечия», которыми он начинает свое слово по адресу «ленинцев» – основным вопросом остается все тот же вопрос о том, на каких условиях мыслимо единство и собирание партии? Единственное условие, обеспечивающее действительное единство партии, есть решительное межевание от всех тех элементов, кто, по признанию plenum-а ЦК является «проводником буржуазного влияния на пролетариат». – Такова программа объединения Ленина, принятая II-й Парижской группой.

Плеханов с этим согласен, но не вполне:

«Размежевание с теми, „кто проводит буржуазное влияние на пролетариат“, безусловно необходимо. Но размежевание размежеванию рознь. Одно дело то размежевание в плоскости идей, которое проповедуем давно мы, меньшевики-партийцы, а иное дело – то размежевание в плоскости организации, которое совершено было породившим Техническую Комиссию „Совещанием членов ЦК“, и которое означает не что иное, как раскол. Вообразить, что всякий правоверный социал-демократ обязан стремиться к расколу, значит именно видеть „авантаж“ партии в уничтожении и истреблении той или другой ее части» [П: XIX, 347].

Но что значит эта воистину меньшевистская фраза о размежевании «в плоскости идей»? Такое размежевание уж давно происходило. Не так много лет до того Плеханов прекрасно понимал, что «межевание в области идей» неизбежно переходит в межевание организационное, ежели идейное межевание задевает принципы тактики и программы партии.

Разбирая резолюцию парижских большевиков, он пишет:

«II-я Парижская группа терпеть не может ликвидаторов. Хвалю ее за это. Но как же не видит она, что раскол есть лишь один из способов ликвидации РСДРП? Как не понимает она, что большевистские рассуждения на тему о будто бы существующих в российской социал-демократии „ двух партиях “, по своему смыслу, совпадают с заявлением меньшевиков-ликвидаторов о том, что наша партия существует только в „диалектическом“ смысле? Если ликвидаторские попытки заслуживают строжайшего осуждения, – а они в самом деле заслуживают его, – то их надо осуждать, „от кого бы они ни исходили“. И когда II-я Парижская группа, энергично призывая к расколу, равносильному „ликвидации“, гремит против ликвидаторов, я говорю ей то же, что сказал выше ликвидаторам, группирующимся теперь вокруг Заграничного Бюро ЦК:

Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» [П: XIX, 347]

Таким образом выходит по Плеханову, что и тот, кто ликвидирует партию, и тот, кто требует «ликвидации ликвидаторов» – одинаково достойны осуждения? Одинаково вредны партии? Где искать источник такой странной ошибки и непоследовательности Плеханова? В его давно наметившейся эволюции к центризму. Самым блестящим доказательством подобной эволюции может служить его рассуждение о единстве, как международной проблеме:

«И что значит объединение или сближение с проводниками буржуазного влияния на пролетариат? Если от грехов такого сближения или объединения свободен только тот, кто стремится к расколу, то весь сознательный международный пролетариат погряз в грехах по самую шею, так как он еще на своем Амстердамском съезде торжественно заявил, что в каждой стране должна быть только одна социал-демократическая партия, подобно тому, как есть в ней только один пролетариат. Амстердамский международный социалистический съезд отверг, – заметьте это, – тактику Жореса, клонившуюся к политическую сближению пролетариата с буржуазией. Почему отверг? Потому что нашел ее опасной именно в смысле буржуазного влияния на пролетариат. Он отнюдь не хотел такого влияния; он нашел нужным „размежеваться“. Но, производя размежевание, он в то же самое время звал французские социалистические организации к единству. Это значит, что по его мнению, единство совсем не исключалось размежеванием. Что скажет об этом „II Парижская группа“? Ей… остается только обвинить весь сознательный международный пролетариат в беспринципности и в постыдной склонности к мизерно-дипломатическим попыткам сблизиться с проводниками буржуазного влияния» [П: XIX, 348].

II Парижская группа этого не объявила, но не потому, что это не было бы верно – это совершенно точно соответствовало бы основному греху и преступлению центра II Интернационала, – а потому, что тогда не имелось налицо достаточно материалов для суждения о результатах и о природе объединенчества, охватившего вождей международного социализма.

«Но решительно во всех социал-демократических партиях Запада существуют реформисты (ревизионисты тож); неужели же во всех этих партиях должен начаться раскол? Неужели же отвращение западных марксистов от расколов есть признак их любви к мизерной дипломатии?» [П: XIX, 349]

Разумеется! Единственно правильной тактикой для революционной части западных партий была бы тактика решительного раскола с ревизионистами. Для Плеханова, неудержимо идущего вправо, крайне характерна постановка вопроса.

Какой же путь он сам считает целесообразным? Он считает лучшим выходом из положения, если инициативу созыва конференции возьмет на себя какая-либо крупная местная организация, причем права представительства лишаются лишь те группы, которые открыто вышли из партии, или не принадлежат к ней. Ну, а как с ликвидаторами?

«Никто не может закрыть дверь конференции перед такими организациями, которые, принадлежа к партии, сочувствовали ликвидаторам или даже запятнали себя ликвидаторскими действиями. У нас нет граждан второго разряда. Утверждать, что сторонников „Голоса Социал-Демократа“ можно пустить на конференцию только в том случае, если кто-нибудь другой возьмет на себя ответственность за их последующее поведение, может только человек, не привыкший вдумываться в логический смысл своих речей. У „Голоса Социал-Демократа“ есть сторонники за пределами партии. Дверь на конференцию может отворить перед ними только сама конференция. Другими словами, их право доступа на конференцию может явиться только делом будущего . Но у „Голоса Социал-Демократа“ есть сторонники также и в пределах партии. Я очень жалею об этом, но не могу не видеть, что это так. Что касается этих его сторонников, то они уже теперь имеют такое же право быть поставленными на конференции, как и все мы, несогласные с ними, члены партии. Неужели же нужно доказывать эту азбучную истину?» [П: XIX, 355]

Так наказывает себя непоследовательность.

Какая же разница тогда между ним и «Совещанием»? Разница таким образом сводится лишь к признанию или непризнанию отдельных публицистов и групп? Если придерживаться формальных моментов и если основываться на букве устава, то, конечно, все организации, которые входят в партию, имеют право голоса. Но все дело заключается в том, что само по себе это не критерий, или по меньшей мере очень плохой критерий для такого момента, как 1911/12 г., когда стояла задача собирания подлинно партийных сил.

О том, как неудобно провозгласить такой неопределенный критерий для созыва конференции, он вскоре убедился, когда к нему обратились вновь за участием в новых попытках организовать те силы партии, которые остались за бортом Пражской конференции.

После того, как Пражская конференция большевиков с огромным успехом была проведена, все оставшиеся за бортом, «другая сторона», начали злобный поход против решений ее и объявили ей бойкот.

Одновременно начались вновь попытки создать антибольшевистскую конференцию.

В Пражской конференции не принимал участия и Плеханов, но в деле создания противоленинского блока он участия никакого не принимал. Наоборот, новая «инициативная группа» и новый ОК уже на этот раз из меньшевиков разных оттенков, вызвали в нем большое недоверие к себе и резкую критику.

Отвечая на письма Игрека, представителя ОК и «инициативистов», «редакция Дневника» – Плеханов запросил о том, как же думают инициаторы новой конференции быть со старыми учреждениями партии? Игрек отвечает незнанием критерия для различения старых, партийных групп от «инициативных». Плеханов пишет ему ответ, разоблачая псевдоним «инициативные»:

«За той формальной точкой зрения, на которую Вы становитесь в вопросе об инициативных группах, кроется определенное содержание. Содержание это ликвидаторское , ибо созываемая Вами конференция по существу является учредительной . А всякое учредительное собрание предполагает уничтожение, ликвидацию старых учреждений. Против подобной постановки вопроса мы можем только протестовать» [П: XIX, 399],

а протестовать следовало, ибо «другая сторона» становилась на явно анархическую, не партийную точку зрения.

Инициативисты не брались решать сами и предоставляли самим организациям решить вопрос о том, считают ли они сами себя социал-демократическими.

«Только „старые“ партийные организации вправе разбираться в том, какую из новых групп они допустят и какую не допустят на свою конференцию, конференцию этой самой „старой“ РСДРП.

Ваш же принцип – типично анархический. Позволяя каждой группе самостоятельно решать вопрос не только о своем отношении к социал-демократической партии, но и о своей принадлежности к ней, этот принцип открывает доступ в партию самым отъявленным ее врагам и ликвидаторам» [П: XIX, 399].

Неудовлетворенный ответом Игрека, Плеханов не вошел в комиссию по созыву. Неудовольствие было именно принципиального характера. Могут ли создавать партийные органы люди, ликвидировавшие партию? Таким образом, речь шла не о том, как относиться к новым учреждениям,

«а о том, насколько законно будет оно с точки зрения партийного устава. Мы утверждали, что оно вместе со всеми другими учреждениями, которые могла бы создать конференция, будет незаконно, если в его создании примут участие не только члены партии, но и „деятели“, до сих пор по тем или иным обстоятельствам стоявшие за ее пределами. Почему незаконно? Это яснее ясного: по той простой причине, что в создании или переделке того или другого партийного учреждения имеют право принимать участие только представители партии . Конечно, представители партии, – собравшись на съезд или на конференцию, – могут приглашать к участию в своей работе и тех или других деятелей, до тех пор к партии почему-либо не принадлежавших. Бессмысленно было бы пытаться отнять у них такое право » [П: XIX, 403].

Но пока их не пригласила конференция, они не члены партии, они не могут участвовать на конференции.

«Существует наша старая партия или нет? Г-н Потресов во всеуслышание заявил, что не существует. Если он прав, то нам не остается ничего другого, как признать ее „ликвидированной“, – по вине или не по вине известных групп, это все равно, – и приняться за учреждение новой . Для этого нам нужно будет созвать конференцию (или съезд), которая (или который) по необходимости будет иметь учредительный характер. На такую конференцию (или на такой съезд) могут с одинаковым правом явиться как члены старой, „ликвидированной“, партии, так и деятели, к ней не принадлежавшие (инициативные группы или что-нибудь подобное): старое партийное право умерло вместе с старой партией; на него уже невозможно ссылаться; конференции (или съезду) еще только предстоит выработать нормы нового права, новой партии. Это верно. Но это верно только в том случае, если верно заявление г. Потресова, что старая партия перестала существовать» [П: XIX, 403].

Для тех же, кто старую партию не хотел сдать на слом Потресовым, разумеется, такой взгляд был равносилен попытке превратить в систему ликвидаторство. Плеханов решительно возражает, отказывается от участия в этой конференции и требует конференции на «законном» основании.

«Законное основание» большевики понимали в том смысле, что нужно созвать конференцию тех групп и организаций (и только тех), которые не только не отрицают нашу партию и не разрушают ее, но которые работают реально над укреплением партии. Только такая организация и была «законна». Плеханов, говоря: «законное» основание, придавал этому привкус романтической старины, когда социал-демократические элементы эмиграции выражали пролетарское брожение и рост движения пролетариата в стране и когда «законно» означало: в соответствии и согласии со всеми группами и течениями, стоящими на ортодоксальной «почве».

Такое представление естественно постоянно сталкивалось с большевистской «твердокаменностью», для которой давно уже единственным критерием стала живая партия: подпольная и действующая в самой России.

Разногласие и по этому вопросу ни на йоту не должно ослабить гигантское значение его блестящей статьи, разоблачающей инициативную группу меньшевиков. Разоблачение Плеханова значительно укрепило позицию большевиков. «Дневник» № 16 был прямой поддержкой т. Ленина в деле борьбы с антипартийными элементами, не только не признававшими, но объявившими открытую борьбу против Пражской конференции и бойкотировавшими ее решения. ЦО, говоря об отношении нелегальной партии к легальной работе, писал:

«И решения пленума ЦК в январе 1910 года и январская Всероссийская конференция 1912 года вполне подтвердили этот взгляд партии. Полная определенность и устойчивость его характеризуется, пожалуй, всего нагляднее последним „Дневником“ т. Плеханова (№ 16 – апрель 1912). Говорим: всего нагляднее, ибо именно Плеханов занял тогда нейтральную позицию (по вопросу о значении январской конференции)» [Л: 22, 176].

Разоблачив «инициаторов», Плеханов прекрасно понимал, что никакое собирание сил партии не мыслимо без «твердокаменных», и, быть может, подсознательно, смутно чувствовал, что подлинная революционная партия пролетариата может вырасти только на почве январской конференции. Во всяком случае он держался в стороне от всякого рода российских «инициативных групп» [«Социал-Демократ» № 28 – 29.].

Все попытки вовлечь его в знаменитый августовский блок естественно должны были и окончились неудачей.

В мае однако размолвка между Плехановым и большевиками принимает значительные размеры; Плеханов снимает свое имя со списка сотрудников «Правды» и «Невской Звезды», мотивируя – письмом в редакцию обеих газет – это тем, что «плехановцы» в газете поставлены в худшие условия, чем «ленинцы»; поводом послужило, как объяснила редакция газет, то, что она не соглашалась печатать все писания «плехановцев»; для того, чтобы понять, какой огромный резон был у редакции отделить Плеханова от плехановцев, следует только вспомнить то, что мы говорили об окружавших Г.В. Плеханова поклонниках той эпохи. Ни литературно, ни политически они не представляли той ценности, из-за которой следовало бы терпеть какую-либо долю неудобств и, разумеется, редакции законно стремились отделись Плеханова от них. То, что этого им не удалось и Плеханов публично ушел – в этом редакция не была виновата. Но мы должны отметить, что это была лишь видимая, внешняя причина, в основе же этой размолвки лежали разногласия, о которых мы говорили выше. Это состояние размолвки продолжалось до февраля 1913 г.: 6/II в № 30 «Правды» редакция в примечании к статье Дневницкого упоминает о полученном ею письме меньшевиков-партийцев о возобновлении их участия в «Правде».

 

11.

Прежде чем перейти к последней эпохе борьбы с ликвидаторством уже в легальной печати, я должен остановиться на одном чрезвычайно интересном обстоятельстве – наметившемся идеологическом кризисе в лагере народников и влиянии его на решение Плехановым вопроса о единстве и собирании сил социализма в России.

Почти одновременно с социал-демократией переживало кризис и народничество, но кризис этот носил иной характер. Левое крыло народничества не могло довольствоваться господствовавшим в их среде эклектизмом; оно стремилось подвергнуть ревизии «ортодоксальное народничество» с точки зрения марксизма. Во главе этих ревизионистов стояли Суханов и ряд других молодых публицистов.

Но новое течение явилось не только попыткой ревизии народничества, но ставило себе задачу объединить силы социализма в России на основах более или менее «пересмотренного» марксизма.

Течение это оказалось крайне слабым и пользовалось известным влиянием лишь в кругах интеллигентских, тем не менее уже с конца 1910 года группа имела возможность высказываться на страницах «Современника», а начиная, примерно, с 1912 г. журнал почти целиком перешел в их руки.

Одновременно за границей другая группа вела переговоры об организации за границей органа, ставящего себе задачей пропаганду примирения всех социалистических сил России. Такую газету сколотили, один номер выпустили к июлю 1913 г., но это был и последний номер. Заграничная группа имела мало общего с теми теориями, которыми увлекались российские, – их объединяла мысль «собирания всех социалистических сил».

Как ни странно на первый взгляд, Плеханов – активнейший враг социалистов-революционеров, сокрушитель народничества, враг всякого сорта оппортунизма, на некоторый порядочный срок увлекся также этим течением; с конца 1912 г. он принимал участие в «Современнике» и дал интервью в единственном номере «Юга». О его взглядах на этот вопрос дает ясное представление его ответ корреспонденту «Юга», который спросил в интервью:

«Думаете ли вы, что в числе подготовительных мер должно быть и объединение социалистических партий?» [П: XIX, 557].

Ответ его на вопрос столь характерен, что я не могу не привести из него две выписки.

«Да! Я убежден в этом, – ответил Плеханов. – Я полагаю, что объединение очень нужно, и что недаром нам, представителям России, напоминают о нем представители западных стран в каждом заседании Международного Социалистического Бюро. (Эти мои слова вам, наверное, подтвердит и И.А. Рубанович.)» [П: XIX, 557].

Я особенно обращаю внимание на это невольное признание. Каково должно быть положение представителя России в Исполкоме II Интернационала, где постоянно и непрерывно долбят о необходимости единства особенно в России, от которой в Исполкоме имеются представители двух течений, разницу между которыми очень трудно улавливал западноевропейский социалист? Да к тому же постоянно, почти на каждом конгрессе, идет между ними перепалка. Не было ни одного съезда и заседания Бюро, где бы по какому-либо поводу социал-демократы (почти всегда Плеханов) не выступили против социалистов-революционеров. Когда Плеханов был еще вдали от верхушки Интернационала, был силою вещей занят теоретической войной во всем Интернационале и у себя против оппортунизма, вся практическая работа его была сосредоточена на преодолении ревизии разных толков – и среди них неонароднической, тогда он был самый непримиримый представитель левого фланга Интернационала, и поэтому естественно в этих упреках он не видел ничего странного и легко находил им надлежащее объяснение.

Наша первая революция фундаментально растрясла весь Интернационал, который от теоретических абстракций должен был спуститься до уровня событий дня, открывающих перед социалистами великие перспективы. Первым и непосредственным ответом были смелые и решительные слова, подобно «Пути к власти» Каутского, но они же – эти смелые слова – вызвали на левом крыле Интернационала настроение боевое, активное и решительное. Невероятно быстрое, почти катастрофическое приближение войны, которую нельзя было не чувствовать, толкало левую часть Интернационала, более молодых вождей, на путь прямой революционной борьбы, но оно же и откололо из левых рядов наиболее видных вождей, занявших позицию центризма, а оппортунистов окончательно разоблачило, как явных национал-либералов.

Как этот процесс отразился на Плеханове? Влияние упомянутой общей тенденции проявилось прежде всего в позиции его по вопросу о единстве.

О взглядах его на единство социал-демократии мы достаточно говорили. Его борьба за объединение двух течений в РСДРП с самого же начала была симптомом его перехода на позицию центризма и была явно обречена на неудачу. Но еще более характерны были его новые настроения распространить идею единства и на мелкобуржуазную партию социалистов-революционеров.

На самом деле, чем он мотивировал необходимость единства всех социалистических сил, когда даже социал-демократические силы собрать оказалось немыслимым? Он утверждал, что именно потому, что слишком разъединены социал-демократические силы, объединение всех социалистических сил неизбежно.

«К тому же и пролетариат, как русский, так и западный, не позволит нам долго пребывать в состоянии раздробления. Он принудит нас объединиться. Вы знаете, что аппетит приходит во время еды. Раз мы начнем объединяться, то нам естественно будет спросить себя, что именно препятствует нам объединиться с социалистами-революционерами?» [П: XIX, 558]

Что мешало бы? Вопрос о том, быть или не быть капитализму, – решен. Социалисты-революционеры на опыте убедились в том, что единственная сила в России – пролетариат, а социал-демократы дали надлежащую оценку крестьянству.

«Мои товарищи тоже очень многому научились, особенно начиная с 1902 г., т.е. с того времени, когда крестьянство энергично приступило к самовольному земельному равнению. Они несравненно лучше поняли свою обязанность „поддерживать все поступательные общественные движения, направленные против существующего порядка“. Сама жизнь строит мост для нашего сближения. Нам нужно только не бояться вступить на этот мост. В международном социализме наших дней существуют очень различные оттенки, но, несмотря на существование этих различных оттенков, по природе своей современный социализм один. А так как он один, то в каждой стране должна существовать только одна, единая, социалистическая партия. Я думаю, что скоро мы все согласимся в этом, что, конечно, не помешает нам, по издавна установившемуся обычаю, наговорить друг другу разных крепких слов в процессе соглашения» [П: XIX, 559].

Все это было бы верно, если бы… не было при этом совершено два греха: забыл Плеханов, что социалисты-революционеры – это не те, кто ревизуют народничество с точки зрения марксизма, хотя и «подправленного», а те, кто их объявили вне рядов социалистов-революционеров, и от имени которых Чернов в том же номере «Юга» отвечал, что он относится скептически к возможности объединения, а затем, и это самое главное, он не переставал делать те самые ошибки, которые он сам в начале столетия объявил ошибками, проистекающими от дилетантства. Он забыл свои собственные слова о пределах, терпимых внутри партии тактических и принципиальных разногласий, а также и организационных – как показала его борьба с ликвидаторством. Но он забыл потому, что он вместе со II Интернационалом клонился к сдаче основных позиций непримиримой ортодоксии.

В каждой стране должна быть одна социалистическая партия – это совершенно правильно, но когда так говорил Плеханов в начале столетия, он имел в виду партию пролетарского социализма, а когда он это повторял перед войной – он повторял формулу, ставшую общей во II Интернационале – в смысле единства мелкобуржуазного и пролетарского социализма. Да и только ли в начале столетия?

Не далее, как в 1910 году в своем отчете о Копенгагенском конгрессе, Плеханов писал:

«Копенгагенский съезд еще раз напомнил пролетариату о необходимости единения . В каждой стране есть только один пролетариат и потому должна существовать только одна социалистическая партия. Так постановил Амстердамский съезд в 1904 г. Многие наши иностранные товарищи, – в особенности жоресисты, – думают, что Россия до сих пор не выполнила амстердамского постановления. Однако это не так. Со времени нашего Стокгольмского съезда 1906 г. в России есть только одна партия сознательного пролетариата. В ее среде существуют большие разногласия. Некоторая часть ее, – так называемые ликвидаторы, – по-видимому, не прочь произвести раскол. Если она успеет в этом намерении, то мы будем апеллировать к Интернационалу, и он, конечно, выскажется с таким же редким единодушием против наших раскольников, с каким он только что высказался в Копенгагене против чешских сепаратистов. Но пока ликвидаторы не произвели раскола, мы остаемся объединенными.

Амстердамское постановление насчет единства не касается, конечно, наших отношений к партии „социалистов-революционеров“. Точка зрения этой партии не есть точка зрения пролетариата. Товарищи жоресисты, как видно, этого не знали» [П: XVI, 365 – 366].

Он остерегся сказать, что их точка зрения есть точка зрения мелкой буржуазии, но это и так было ясно. Таким образом, что же изменилось? Ревизия народников новой формации? Но как ни радостно было видеть ревизию народничества с точки зрения марксизма, все-таки нельзя было забыть, что речь могла идти лишь о новых социал-демократах, ушедших из рядов народничества и оставивших мелкобуржуазный социализм, а не о слиянии с другой партией.

Трагическое противоречие, которое разрешилось очень скоро – с объявлением войны, заключалось в том, что весь арсенал старых революционных идей, весь строй революционной тактики и стратегии в эти последние годы перед войной прикрывали не только для чужих, но и от самих вождей их подсознательное и бессознательное подчинение оппортунизму в новой области, но в такой, которая скоро должна была стать подавляющей.

До того, в эпоху мирного более или менее и последовательного развертывания событий, этот процесс мог проявиться лишь в единичных случаях, незаметно, в частных вопросах – нужна была основательная и решительная встряска и крутая смена событий, такая катастрофа, как война, чтобы до основания, до самого дна раскрыть перед рабочим классом скрытый процесс оппортунистического отравления его международного боевого штаба.

 

12.

В феврале 1913 года Плеханов вновь вернулся в «Правду». Это было вызвано не только неимением других органов печати и невозможностью сорганизовать самому газету – это было ответом на ту беззастенчивую борьбу с подпольем и революционными традициями нашей партии, которую вели в легальной прессе ликвидаторы. К числу многих возможностей для них открылась еще одна, очень удобная трибуна – газета «Луч», которую им удалось соорудить именно для этой цели – борьбы с подпольем. Они вели свою работу, прикрываясь криком о единстве, и особенно обнаглели в своей борьбе, когда в думской фракции произошел раскол между большевиками (шестерка) и меньшевиками (семерка). Ленинцы чинят новый раскол! – вопили ликвидаторы из «Луча»: – они добились ослабления фракции Думы, они вносят в ряды рабочего класса рознь и дробят наши силы, вина за раскол на правдистах! – кричали они.

Именно такое обострение борьбы толкнуло вновь Плеханова на то, чтобы забыть все разногласия и бороться вместе с ленинцами против ликвидаторов.

Дело не в том, – говорит он в статье по поводу раскола думской фракции, – кто повинен в том или ином расколе, дело заключается в том, где следует искать главное препятствие для устранения раскола. А подойдя с этой стороны, Плеханов пришел в выводу, крайне ценному для правдистов и убийственному для «Луча».

«Газета „Луч“ хочет навязать нашим партийным элементам объединение с такими господами, которые в тяжелую для нашей партии годину, в то время, когда она истекала кровью, подвергаясь ударам на время восторжествовавших реакционеров, изменили ей, кричали, что ее не только не надо защищать, но надо бежать из нее без оглядки (так писал г. Маевский), словом, отнеслись к ней несравненно хуже, нежели библейский Хам к своему ослабевшему отцу. Эти почтенные господа были меньшевиками. Это обстоятельство вызвало новый раскол: раскол в рядах меньшевиков. Часть их восстала против Маевских, объявив их поведение совершенно недостойным социал-демократов. Другая часть меньшевиков, из-за фракционных соображений, – главным образом, из ненависти к товарищу Ленину, сочла нужным поддержать господ Маевских. Вот эта-то последняя, одаренная столь широкой „терпимостью“, часть меньшевистской фракции и возмущается теперь теми „нетерпимыми“ товарищами, которые полагают, что интерес партии заключается не в том, чтобы объединять ее с людьми, посягавшими на самое ее существование. Любвеобильный Иисус говорил: все прощается, но грех против духа святого не простится. Каждый преданный член нашей партийной организации должен сказать теперь, несколько видоизменяя только что приведенные слова: все может быть прощено, кроме покушения на жизнь нашей партии. И, чтобы сказать это, вовсе не надо быть большевиком. Мы, меньшевики-партийцы, думаем совершенно так же. И мы уверены, что скоро будет думать так весь сознательный российский пролетариат. Ведь легко же понять, что одно дело – объединение пролетарских сил, а другое дело – объединение (в газете „Луч“) с такими джентльменами, объединение с которыми нравственно невозможно для людей, понимающих, чтó такое верность своему партийному знамени» [П: XIX, 457 – 458].

Для того, чтобы стало возможным действительное объединение, абсолютно необходимо выбросить из рядов партии тех, кто ее ликвидировал в годы реакции,

«для объединения пролетарских сил необходимо, чтобы оставались на своем нынешнем месте, т.е. за пределами партии, те рыцари печального образа, которые, будучи объединены фракционной склокой, волочили в грязи свое партийное знамя » [П: XIX, 458].

Какое значение имели эти блестящие слова для защищающих партийное знамя правдистов, показывает отзыв автора письма из Кракова (В.И. Ленин?) тов. Подвойскому. Он пишет, характеризуя социал-демократические течения за границей:

« Плехановцы . Они примкнули к „Правде“. Статья Плеханова в № 56 имеет большое значение . Плеханов колебался в течение целого года после январской конференции и теперь ходом борьбы вынужден поддерживать 6 рабочих депутатов и выступить против единства с ликвидаторами, „волочившими в грязи партийное знамя“, как выражается Плеханов. Выступление Плеханова облегчает сближение на местах рабочих беков с меками -антиликвидаторами. Это сближение надо поддерживать всеми силами » [«Пролетарская Революция» № 2 (14) за 1923 г., стр. 443 (курсив мой. – В . В .).].

Из этого нетрудно заключить, как было встречено это выступление ликвидаторами. На Плеханова посыпался буквально «град пуль» из страниц «Луча». Самая блестящая серия его статей, направленных против ликвидаторов, так прямо и названа «Под градом пуль».

В первой из этих «беглых заметок» он отвечает Вано, который напомнил Плеханову те времена, когда он вел жестокую борьбу с большевиками, особенно на Лондонском съезде. Но, ведь, и там Плеханов вел борьбу с ликвидаторством, о чем не мог умолчать даже ликвидатор Череванин.

2/3 партии, – говорит Вано, – заодно с ликвидаторами.

«Я держался бы слишком плохого мнения о сознательном пролетариате России, – отвечал Плеханов, – если бы допустил, что две трети его могут быть в настоящее время „заодно с бывшими ликвидаторами“. Но, во всяком случае, я не божусь и ничего не утверждаю голословно, а обращаюсь к сознательному пролетариату и приглашаю его подумать о том, может ли он , не изменяя своей задаче , оправдать поведение господ ликвидаторов ? До сих пор я не слыхал сколько-нибудь внушительного ответа в положительном смысле» [П: XIX, 460].

Ликвидаторы утверждают, что они не против политической партии пролетариата, а лишь «отрицали старую организацию этой партии».

«Ликвидаторы отрицали старую организацию нашей партии; они доказывали, что она „уже труп и оживить ее нет никакой возможности“. Именно это я и говорил. Кто утверждает, что партия, к которой он принадлежит, уже умерла („уже труп“), тот сам умер для партии. А те, которые умерли для нее, те не имеют в ней никаких прав. А если они не имеют в ней никаких прав, то можно ли упрекать тех людей, – например, меня грешного и моих ближайших единомышленников, – которые отказываются признавать их своими товарищами? И можно ли кричать о расколе, если те, которые хотят объединить партийные силы, отказываются протянуть руку этим господам, так усердно рывшим могилу своей собственной матери, которая была жива, но сильно ранена и окружена превосходными силами временно восторжествовавшего неприятеля?» [П: XIX, 461]

Да мыслимо ли разрушение партии «вообще»?

«Нельзя разрушить партию вообще. Можно разрушить только данную партию. И когда данную партию разрушает человек, сам к ней принадлежащий, тогда его называют изменником . И если бы целые стада товарищей Вано восстали против такого названия и завопили, что оно слишком резко, то мы все-таки не могли бы ради них переиначить русский язык: смысл слова изменник все-таки остался бы совершенно определенным, и это слово как раз подходило бы для характеристики человека, попытавшегося разрушить свою собственную партию. Изменник есть изменник» [П: XIX, 462].

Говорят, ликвидаторы сами ничего не ликвидировали, а лишь констатировали факт: партия все равно уже не существовала. Но как же тогда быть с 2/3 партии, которая стоит якобы за «Лучом»?

«Я уже признал, что, когда ликвидаторы поднимали свою преступную руку на нашу партию, она находилась в очень тяжелом положении. Но чем тяжелее в данное время положение данной партии, тем энергичнее обязан отстаивать ее существование каждый преданный ее член. Кто поступает иначе, кто сам старается нанести ей удар ножом в спину, тот позорно изменяет своему партийному долгу, и того не оправдают никакие адвокаты – даже несравненно более искусные, нежели совсем не искусный т. Вано» [П: XIX, 462].

Можно ли говорить тогда о единстве с изменниками партийному знамени, с разрушителями партии?

«Тот, кто навязывает нам единение с ними, продолжает стоять на точке зрения фракционной склоки. Он защищает их ради фракционного кумовства. Но соображения фракционного кумовства могут быть убедительны лишь для некоторых отдельных лиц и для некоторых отдельных групп лиц. Они не могут существовать для пролетариата. Пролетариат не захочет поддерживать раскол ради тех, которые копали могилу нашей партии. Он не забудет, что, если наша партия не лежит в сырой земле, если она отстояла свое существование в тяжелую годину, то это произошло вопреки усилиям „ бывших “ ликвидаторов . Этого для него вполне достаточно, чтобы знать, с кем идти и от кого сторониться» [П: XIX, 463].

На Плеханова вслед за Вано ополчились одиннадцать передовых рабочих за его статью о расколе. Отвечая им, он писал:

«В моей статье речь шла о том, и только о том, что лучше расстаться с несколькими, более чем сомнительными, „товарищами“, нежели делать раскол» [П: XIX, 465].

Одиннадцать ссылались на Аксельрода и Засулич; но это не аргумент.

«А если бы они сами захотели отождествить себя с этими рыцарями печального образа, то тем хуже для них. Пролетариат вовсе не обязан следовать примеру хороших людей там, где они поступают дурно. Напротив, он обязан напомнить им, что им следует вести себя иначе» [П: XIX, 466].

Как иначе? Им следует вести войну с людьми, изменившими партии.

А пока что –

«когда мы клеймим поведение этих несчастных; когда мы кричим, что им не место в той политической организации, которую они пытались разрушить, повинуясь постыдным внушениям фракционного фанатизма, – нам говорят, что мы идем наперекор партийному единству, нас объявляют раскольниками. Где же справедливость? Где здравый смысл? Неужели так трудно понять, что единство станет возможным и расколы прекратятся у нас только тогда, когда сознательный пролетариат сумеет отодвинуть на надлежащее место тех господ, которые в своем раскольничьем ослеплении доходили до того, что руководствовались правилом: пусть погибнет партия, лишь бы только восторжествовал наш кружок» [П: XIX, 467].

Рабочий, который этого не понимает, не видит – отсталый, а не передовой.

«Товарищи! Помните, что иное дело – брататься с людьми , изменившими партии , а иное дело – объединять живые силы пролетариата » [П: XIX, 467].

Но из всех пяти беглых заметок самые страстные посвящены все тому же А.Н. Потресову, который в «Луче» написал статью «Я обвиняю Плеханова!». «Под суд» – таков подзаголовок статьи, в которой Плеханов жестоко разоблачает Потресова.

« В настоящее время я обвиняю г . Потресова и ему подобных , – т.е. Ежова, Маевского и Левицкого, – вовсе не в том , что они отрицали идею политической партии пролетариата .

В доказательство сошлюсь на факт, который относится к самому последнему времени и который никак не мог остаться неизвестным нашему Золя » [П: XIX, 468].

Ведь, Потресов читал статью первую «Под градом пуль», – как же он мог думать, будто Плеханов инкриминирует ему ту мысль, что «пролетариату не нужно иметь своей партии»?

В свое время его обвиняли в том, что он противопоставлял партии рабочий съезд. Но

«одно дело сказать, что пролетариату вообще не нужно иметь своей партии, а другое дело противопоставить идею рабочего съезда идее данной партии. В первом случае человек совершает, как сказано мной выше, только теоретическую ошибку, во втором он становится в известное практическое отношение к той партии, о которой идет у него речь, т.е. – так как г. Потресов принадлежал к РСДРП, – к своей собственной партийной организации. Это совсем не одно и то же. Теоретические ошибки обнаруживают и, если нужно, осмеивают . За них не судят. Что же касается возможных практических отношений к своей собственной партии, то совершенно ясно, что между ними бывают такие, которые заслуживают самого строгого осуждения» [П: XIX, 469].

Но после того, как Потресов заявил, что наша партия

«уже не подлежит ликвидации, так как ее на самом деле уже нет, как организованного целого» [цит. по П: XIX, 470],

после этого как раз и наступил момент, когда нужны были суровые слова.

«Теперь практическое отношение г. Потресова к партии приняло характер до такой степени недопустимый с партийной точки зрения, что мне пришлось высказаться уже гораздо более определенно и резко, чем по поводу маннгеймского разговора. Поэтому к маннгеймскому разговору я уже более не возвращался, т.е. уже не поднимал вопроса о том, как относится г. Потресов к идее нашей партии. Теперь передо мной было уже совершенно определенное преступление против партийной организации» [П: XIX, 470].

Ибо разве не преступление объявить партию несуществующей, и разве можно считать человека, отрицающего партию, членом этой партии?

«Люди, для которых наша партия не существует, сами не существуют для нашей партии. И когда джентльмены, не существующие для партии, обнаруживают желание играть в ней известную (даже руководящую) роль; когда они величают себя такими же равноправными членами, как и те, которые не переставали служить ей верой и правдой, – тогда мы говорим, что они издеваются и над логикой, и над сознательным, политически развитым пролетариатом России. Тогда мы говорим: вы для партии не более, как непогребенные мертвецы» [П: XIX, 470 – 471] [60] .

Попытка ликвидаторов прикрыться «иконами» была тем неудачней, что, например, Засулич не могла последовательно защитить ликвидаторов, и из ее защиты выходило немало хлопот: на письмо В.И. Засулич в «Луче» последовала отповедь Плеханова в шестой заметке «Под градом пуль», а на ее вторую статью («Живая Жизнь» 19 декабря 1913 г.) Ленин ответил в «Просвещении» заметкой о том, «как В.И. Засулич убивает ликвидаторство». Оба раза услуги Засулич не принесли много пользы ликвидаторам.

Возражения Плеханова ей были резки, но эту резкость следовало объяснить тем, что он сам очень ценил Засулич и ставил высоко ее мнение.

«В.И. Засулич не понимает того обвинения, которое было выдвинуто мною против ее клиентов. По ее мнению, оно сводится к тому, что они работали вне партийной организации. Но это не так. Выдвинутое мною обвинение шире, как шире те преступные деяния, которые были совершены ее клиентами. Эти господа не только работали вне партийной организации, они старались разрушить ее и даже отрицали самую идею „подполья“, они приглашали наших социал-демократов „безоговорочно порвать“ с преданиями прошлого и направить все свои силы на путь легального движения (В. Ежов). Я спрашиваю В.И. Засулич, одобряет ли она все это?» [П: XIX, 488]

Вопрос стоял прямо: одобрит ли Засулич «социал-демократический октябризм»?

Именно то обстоятельство, что член группы «Освобождение Труда» выступает в такой непрезентабельной роли, толкало его на такие жестокие слова, которые он при других обстоятельствах вряд ли написал бы по адресу Засулич.

«В.И. Засулич усматривает злобный раскольничий фанатизм в том, что я резко осуждаю действия людей, поднявших руку на собственную партийную организацию. Это показывает, как мало развито понятие о партийной дисциплине даже у таких людей, которые, несмотря ни на что, все-таки должны быть отнесены к числу наилучших представителей российской социал-демократии. Пока это понятие останется у наших товарищей в том зачаточном состоянии, в каком мы наблюдаем его у В.И. Засулич, до тех пор расколы будут повторяться у нас с правильностью астрономических явлений. К счастью, плохим пониманием обязанностей, налагаемых дисциплиной на каждого члена партии, страдают, главным образом, „интеллигенты“. Сознательные рабочие могут много сделать для устранения этого, преимущественно „интеллигентского“, недостатка. А так как надо когда-нибудь начать, то я предлагаю им начать теперь же, строго и нелицеприятно высказавшись по делу Потресова, Ежова, Левицкого, Маевского» [П: XIX, 488 – 489].

Это была одна из блестящих страниц в деятельности Плеханова. Чтобы судить о том, как своевременно и ценно было выступление Плеханова по вопросу о единстве и его страстные речи об «изменниках партии», стоит только прочитать раздел «О единстве» в том же письме из Кракова. Его автор неоднократно ссылается на Плеханова.

 

13.

Нетрудно будет доказать, что по вопросу о единстве в нашей партии наряду с отмеченными выше отклонениями Плеханов развивал мысли, которые блестяще были доказаны в большевистской практике, но они всегда сопровождались многими такими положениями, которые делали его позицию о единстве безнадежной.

«В настоящее время в социал-демократической партии каждой западной страны есть два течения: марксистское и ревизионистское. Кое-где, – например, во Франции, – в большинстве оказываются ревизионисты; кое-где, – например, в Германии, – марксисты. Всегда и всюду между марксистами и ревизионистами происходит немало столкновений. Но до последней степени редко и лишь там, где рабочее движение еще не очень сильно развито, – например, в Голландии и отчасти в Италии, – столкновения эти обостряются до того, что приводят к расколу» [П: XIX, 438].

Почему же на Западе раскол не хроническое явление, как в России? Потому, что там развита дисциплина.

«У нас наоборот. Хотя принципиальные разногласия между фракциями до сих пор не были так велики, как, например, разногласия между марксистами и ревизионистами в Германии, однако течение, оставшееся в меньшинстве, всякий раз считало себя обязанным нарушать дисциплину» [П: XIX, 439].

Само собой разумеется, отмеченный факт действительно очень важен: недисциплинированность, крайне развитой индивидуализм много способствуют расколу.

Но, с другой стороны, разве то, что в западноевропейских рабочих партиях ревизионисты и марксисты продолжают оставаться в одной партии, было такое преимущество? Он забыл то, что сам писал после Дрезденского съезда германской социал-демократии, или скорее не забыл, а, того не подозревая, усвоил точку зрения вождей II Интернационала, которые в этом пункте как раз никогда не грешили особой решительностью. Но, с другой стороны, объясняя социальные корни такого индивидуализма и недисциплинированности социал-демократов в отсталых странах, он писал:

«Прежде на Западе, как и у нас, в социалистических организациях преобладала интеллигенция . Но по мере того, как в них вовлекалась рабочая масса , изменялась и та психология, которая определяет собою внутреннюю жизнь социалистических партий: психология „интеллигентов“ все более и более отступала на задний план перед психологией рабочих. Не сознание определяет собою бытие, а бытие определяет собою сознание. Потому-то психологические причины и не могут считаться наиболее глубокими причинами исторического развития. Они сами являются следствием социальных причин» [П: XIX, 442].

Когда вместо иидивидуалиста-интеллигента решающая роль в партии перейдет к рабочему, который по положению своему высоко дисциплинирован, – тогда и исчезнут психологические причины раскола. Пролетаризация, «орабочение» партии не может не привести к укреплению дисциплины в партии.

«В настоящее время я могу сказать, что так или иначе, а пролетариат уже пришел. Отныне внутренняя жизнь партии все в большей и большей степени будет определяться психологией пролетариата, а не психологией интеллигенции. Это значит, что наша предварительная история очень близка к своему окончанию. Отныне мы имеем право видеть в наших расколах, – как ни жестоко свирепствуют они пока у нас, – лишь плод старого времени, осужденный на исчезновение условиями новой, наступающей эпохи» [П: XIX, 443].

Это блестяще оправдалось в очень скором будущем: конец 1913 г. и начало 1914 г., а позже и вся история нашей партии от 1917 г. – тому исчерпывающее доказательство и подтверждение.

Такая двойственность в вопросе о единстве и еще плюс то «несогласие по ряду вопросов», о котором пишет автор письма из Кракова, создавали условия, при которых Плеханов оказывался постоянно на известном расстоянии от газеты и несколько настороже. Было совершенно естественно с его стороны попытаться создать свой собственный орган в России. Он это и сделал весной 1914 г. Акт издания своей собственной газеты никак нельзя было назвать особенно удачным шагом, приближающим партию нашу к единству. Наоборот, она (новая антиликвидаторская газета) должна была неминуемо ослабить силы революционной части, поскольку «Единство» не хотело быть исключительно антиликвидаторской, но хотело стать трибуной для пропаганды некоей средней и своеобразной линии в вопросе о единстве. Оправдывая выпуск газеты, Плеханов писал в первом своем письме к сознательным рабочим:

«У меня давно была нравственная потребность поговорить с ними (т.е. с сознательными рабочими. – В . В .) о некоторых важнейших вопросах нашего движения. Но я не имел практической возможности сделать это. Великий итальянский поэт-изгнанник XIII века, Данте, заметил однажды, что тяжело подниматься по чужим лестницам. Точно так же и нашему брату-писателю тяжело, а иногда и прямо невозможно, нести свою рукопись в чужой орган, т.е. в такое издание, направление которого не совпадает с его собственным» [П: XIX, 499].

Тут, вообще говоря, много справедливого. Если разногласия столь значительны, что данный орган тебе «чужой», то, разумеется, всегда будут неудобства, которые изжить очень трудно. Но ведь есть определенные условия, при которых мыслимо существование руководящей партийной прессы. К числу таких обязательных условий принадлежит то, что официальный орган партии выражает официальную линию, и всякие уклонения от руководящего мнения большинства должны сознательно обречь себя на неудобства, которые вытекают из этого. Если рассуждать применительно к конкретному вопросу, то получится следующая картина: ликвидаторы с одной стороны и партийцы – с другой борются. В группе партийцев самая большая сила – ленинцы и их газета «Правда». Что было предпочтительнее – иметь собственную газету с ничтожным тиражом или писать в «Правде» с десятком тысяч читателей, но подвергаясь некоторым ограничениям?

Для дела, разумеется, последнее, ибо ведь и ограничения-то касались вопросов, которые существенного значения для принципиальной позиции и для этой определенной задачи не имели.

На кого могла рассчитывать новая газета? На межфракционных? – Их были единицы. На межрайонцев? Их было не больше. Газета не вызывалась необходимостью, и если она все-таки появилась, то только как результат настойчивого желания Плеханова и его «фракции» реализовать свою идею объединения социал-демократических сил.

«Всем сестрам по серьгам», – когда уже не было никаких сомнений насчет того, кто есть подлинная партия и кто выражает волю и мнения передовых рабочих масс, – была самая неуместная из всех мыслимых тактик.

Поэтому, издав «Единство», Плеханов очутился уже под перекрестным огнем обеих сторон.

Он пишет:

«Печальная особенность нынешнего нашего положения, его огромная затруднительность, именно в том и заключается, что невозможно поправить его, перейдя на какую-нибудь одну сторону.

Перейти на одну сторону вовсе не значит взяться за дело объединения наших сил . Перейти на одну сторону – значит работать против объединения с этой , а не с другой стороны . И только !» [П: XIX, 502 – 503]

Но о каких сторонах говорит Плеханов? Ведь, не далее, как месяцев шесть до того, он утверждал что «та сторона» прикрывает «изменников». Какие же еще стороны? Была лишь одна сторона, и он создал еще одну «полу-сторону» и тем самым увеличил под флагом борьбы за единство препятствия для объединения.

«История отвела нашему сознательному пролетариату чрезвычайно почетную роль. Он должен явиться руководителем всех тех слоев населения, которые борются с реакцией и застоем. В нашей среде это отрицается только немногими неврастениками, растерявшими свой политической багаж под влиянием тяжелых переживаний последних лет.

Но кто руководит, тот объединяет. Кто объединяет других, тот должен уметь сплотить воедино свои собственные силы, сделать свой собственный дом недоступным для позорной драки между частями одного и того же целого» [П: XIX, 503].

А так как мы уже выше «убедились», что переход на одну какую-либо сторону не объединяет, а мешает этому, то лозунгом «Единства» и должен был стать: выход из фракции, – лозунг, который был непонятен фракционным дипломатам.

«Они даже не представляют себе, как это можно быть вне фракции. Они не понимают, что чем большее число сознательных представителей пролетариата оказалось бы за пределами фракций , тем более возможным стало бы объединение наших сил . Это потому, что действительное объединение наших сил остается невозможным до тех пор, пока его судьба будет находиться в руках фракционных политиканов» [П: XIX, 507].

Это была самая нерасчетливая тактика. Не мог же Плеханов не видеть, что такой призыв есть одновременно призыв к организации новой фракции «вышедших из фракции», со всеми недостатками, присущими мелким беспочвенным фракциям.

Ленин был прав, когда упрекнул Плеханова в том, что он перешел на позицию «примиренчества».

«С точки зрения фракционеров мои усилия представлялись слабостью, если не капризом. Тов. В. Ильин презрительно отмечает, что я выступал в роли „ примиренца “. Но, во-первых, я не знаю, почему достойно презрения старание примирить между собою тех, которые, по самому своему общественному положению и по историческому призванию, обязаны жить в мире , т.е. различные фракции пролетариата. Во-вторых, я старался собственно не примирить между собой эти фракции, а показать их идеологам, до какой степени противоречит междуфракционная „склока“ великим задачам рабочего движения, и до какой степени психология этой „склоки“ коренится в старых навыках интеллигентной кружковщины » [П: XIX, 532].

Но, ведь, как раз это и называется примиренчеством. Почему это ликвидаторы и партийцы «обязаны жить в мире», да еще «по своему общественному положению» и «по историческому призванию»? Историческое призвание пролетариата – отметать все, что мешает ему осуществить свои великие цели. Ликвидаторство было самой опасной помехой, – этого не понимали примиренцы, и за это не кто иной, как сам Плеханов, их бичевал, а теперь тот же Плеханов стал на эту ошибочную в корне точку зрения.

«Я видел, что эти люди остаются младенцами, несмотря на то, что многие из них носят довольно большие бороды. И уже по одному этому я не мог тесно примкнуть ни к одной фракции. Мне оставалось, – чтобы употребить здесь выражение одного французского писателя, – брать мое добро там, где я его находил, т.е. поддерживать в данное время ту фракцию, которая поступает, как следует, оставляя за собой право немедленно ополчиться против нее, когда она понесет вздор. Я всегда следовал этому правилу, которое одно и достойно человека, стоящего на точке зрения целого. Но с точки зрения частей (т.е. фракций) правило это остается совершенно непонятным, а потому непонятным делается и мое поведение. Вот почему тов. В. Ильин с удивлением говорит, что я, – до 1903 г. написавший массу превосходных сочинений (это его слова), – стал обнаруживать смешную непоследовательность после этого года, т.е. тогда, когда началась так называемая война мышей и лягушек, борьба между большевиками и меньшевиками. Хмельному непонятно поведение трезвого . Раскольнику непонятен человек, осуждающий раскол» [П: XIX, 533].

Сказано с великим достоинством, особенно тогда, когда он говорит о точке зрения целого. Но где это целое и что есть целое? В партии, где одна часть «прикрывает изменников», такое целое было бы несчастием для пролетариата, – вот что перестал понимать Плеханов. А перестал он это понимать потому, что чем далее, тем более в нем II Интернационал убивал революционера. Или, лучше сказать, в нем, как в зеркале, отражался процесс самоубийства II Интернационала, который особенно ускоренно шел после Базельского конгресса и который не мог не внушить серьезных опасений революционерам уже накануне войны.

На самом деле, как иначе объяснить эту фарисейскую роль Международного Социалистического Бюро, которое взяло на себя душеспасительное дело объединения всех социал-демократических течений, фракций и групп?

Бюро, в котором сидело значительное количество матерых оппортунистов, подобно Вандервельде, естественно не могло видеть в своем объединении партий, в которых так ярко выражена революционная тенденция. Да и противоречило все это «обычаям» II Интернационала, который за последние 10 лет систематически преследовал и проводил политику «примирения» марксистов и оппортунистов.

Отсюда и постоянные напоминания Социалистического Бюро Плеханову о необходимости объединиться, соблюсти амстердамскую резолюцию и т.д. и т.д.

Для того, чтобы понять, какую цель преследовали оппортунисты из Бюро, и в чью пользу они «объединяли», следует только прочесть письмо Мартова из Петербурга от 2 июня, где описывается пребывание Вандервельде в Петербурге [См. Письма, 97 прим.].

Правда, в моменты наибольшего напряжения борьбы с ликвидаторством и, следовательно, наибольшей революционной последовательности, когда Плеханов отталкивал от себя идеи о возможности примирения (а это бывало, как мы видели, не раз, особенно в моменты, когда ликвидаторы обнаруживали себя особенно цинично и без прикрас), – в такие минуты он прекрасно сознавал международный характер ликвидаторства.

В один из подобных моментов он писал:

«Вообразить, что можно понять наше „ликвидаторство“, ограничивая свое поле зрения исключительно русскими условиями, значит уподобиться тем буржуазным политико-экономам, которые считают северо-американские тресты порождением тех особых условий , в которые поставлена хозяйственная жизнь Северо-Американских Штатов.

На самом деле этими особыми условиями объясняются только видовые признаки капиталистических организаций, получивших в Северной Америке название трестов; родовые же признаки таких организаций, существующих также и во многих капиталистических странах, объясняются общим характером современного капитализма .

То же и с нашим „ликвидаторством“. Его родовые признаки , – общие ему, например, с „ликвидаторством“ итальянских реформистов, – объясняются общей природой современного оппортунизма. Особенные же условия нынешней нашей общественно-политической жизни делают понятными только его видовые признаки , – например, те, которыми оно отличается от итальянского „ликвидаторства“. Видовые признаки у него, без всякого сомнения, есть, но из-за них никак не следует забывать об его родовых признаках. Это тяжкий грех против логики. Людям, склонным совершать его, я советовал бы внимательнее следить за деятельностью итальянских реформистов. Это будет очень для них полезно, так как Италия есть, в некотором роде, отчизна ликвидаторского вдохновения» [П: 2, 62 – 63].

Это сказано превосходно, и аналогия подмечена чрезвычайно удачная.

Но все дело в том, что даже в такие моменты он (и тут следует отметить, что не только он один, но и все революционное крыло Интернационала) не представлял реально круг, охваченный «ликвидаторством». Для него, как и для всего левого крыла Интернационала, суть ликвидаторства в международном масштабе, его истинная природа оставалась прикрытой за старыми ветхими словами «ревизионизм», «бершнтейнианство». Познать истину, – что не только ревизионисты разных старых школ, но и целый слой былых ортодоксов больны оппортунизмом – было чрезвычайно трудно. «Центризм» Каутского, тогда уже обнаруживший себя в споре с Р. Люксембург, никто не хотел считать чем-то родственным ликвидаторству, а, ведь, родство-то было!

Понимал ли Плеханов настоящие ликвидаторские взгляды и симпатии вождей Бюро, начиная с Вандервельде и кончая Каутским?. По наивной его вере в «антиликвидаторские», якобы, симпатии Каутского, можно думать, что он искренно верил в «революционные» намерения Бюро.

Как бы там ни было, но на настойчивые упреки и напоминания Бюро Плеханов отвечал неоднократным ходатайством перед ним о созыве совещания с целью объединения и выработки условий объединения. Были даже несколько попыток созыва совещаний, которые кончались неизменно неудачей.

Бюро предприняло, наконец, такое совещание, которое было созвано в средних числах июля 1914 года. В совещании участвовали: ЦК (большевики), представители августовского блока, представитель Бунда, Г.В. Плеханов, впередовцы, Главное Управление Социал-Демократов Польши и Литвы, левица ППС и латышские социал-демократы.

На совещании очень энергичное участие принимал Плеханов. В основу «соглашения» легла резолюция, писанная Плехановым. Но с самого же начала выяснилось, что ЦК, ленинцы и латыши совсем не склонны партию принести в жертву оппортунистическому примиренчеству. Они отказались принять резолюцию до ее обсуждения местными организациями. Это было равносильно категорическому отказу. Совещание приняло ряд резолюций против ленинцев и постановило выпустить воззвание к рабочим России с призывом бороться против раскольнической политики «группы Ленина».

То есть в итоге получилось из всего объединения нечто совершенно неожиданное для Плеханова. Я не говорю: для Бюро, ибо оппортунисты из Бюро не представляли себе, что реально означает отказ ЦК и «правдистов» от участия в объединении; для них как раз и надо было объединить все оппортунистические силы против революционного крыла. Но каково было Плеханову, превосходно знавшему мощь правдизма в России и так высоко оценивавшему Ленина и его фракцию?

Для него должно было быть совершенно ясно, что он попал в неприятное положение ортодокса, собирающего все оппортунистические течения против ортодоксии: сказка о курице, высидевшей утят.

Чем кончилось бы это объединение, – сказать очень трудно, ибо спустя всего дней пятнадцать разразилась мировая война, которая должна была провести совершенно новые межи.