1.

Плеханов принадлежит к числу тех малочисленных вождей Второго Интернационала, которые принимали участие в нем с момента его возникновения и до его гибели.

Но еще задолго до момента формального учреждения II Интернационала, имя Плеханова стало известным благодаря его работам.

Его «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» вызвали большой интерес в тогдашних марксистских кругах, особенно среди немецких социал-демократов. На эти блестящие памфлеты обратил особое внимание Ф. Энгельс. Для того, чтобы понять причину такого интереса к работам, которые имели своим предметом специально русские дела, следует вспомнить те условия, при которых протекало в начале 80-х годов развитие марксизма.

Полное пренебрежение к теории среди тех, которые считали себя последователями Маркса, доходило до удивительных размеров. Общеизвестен факт, что появление статей Энгельса против Дюринга на страницах германской партийной газеты вызвало большое недовольство так называемых практиков. Они снисходительно пожимали плечами по поводу страсти Ф. Энгельса заниматься пустяками; строго выдержанных, ортодоксальных марксистов было очень мало, а имевшиеся были очень молоды. Каутский еще только начал свою теоретическую работу, Гед занимался текущей политической борьбой, Лафарг вел ожесточенную борьбу с французским мелкобуржуазным оппортунизмом, но еще не успел приступить к более или менее основательным работам, Либкнехт и Бебель вели парламентскую борьбу и руководили подпольной партией.

Появление Плеханова в качестве непримиримого ортодокса, который к тому же охватывает вопросы всесторонне и глубоко, который в своих работах обнаружил исключительно верное понимание учения Маркса, должно было быть для Энгельса настоящим праздником.

На самом деле историка развития марксизма не может не поразить то обстоятельство, что во всем международном рабочем движении первые настоящие свои победы теория Маркса одержала именно на русской почве. Ибо кроме трудов Маркса и Энгельса – во всей интернациональной марксистской литературе 80-ых годов нет ни одного памятника, который был бы равен этим великолепным памфлетам Плеханова.

Но имя Плеханова по весьма понятным причинам не становилось широко известным. В 80-х годах его знал и ценил лишь очень ограниченный круг вождей рабочего движения Германии, Франции и Швейцарии, да старый Ф. Энгельс, который особенно был заинтересован им. Выступление на международном конгрессе было его первым значительным выступлением перед западными революционерами.

Выше мы уже говорили о том, как Плеханов был приглашен на первый конгресс Второго Интернационала (Париж 1889 г.). Даже на общем фоне чрезвычайно революционных деклараций и речей, которые раздавались с трибуны этого торжественного собрания, слова Плеханова о предстоящих рабочему классу России задачах показались крайне смелыми, чересчур революционными. Тем не менее, западные социалисты были в восторге от речи Плеханова еще и потому, что именно он подчеркнул, что путь, проделанный Западом, есть путь, которого ждет Россия, что то, что выставлялось до сего, как самое верное доказательство зрелости России к революции, – оно-то как раз и указывало на баснословную отсталость России, и что в России, как и во всем цивилизованном мире, есть один революционный динамит, который взорвет капитализм и царство угнетения – это пролетариат. Хотя присутствие марксиста от страны, которую до того считали «самобытной» и которую русские революционеры, начиная с Бакунина, изображали как уже совершенно готовую к «народной революции» и было крайне лестно и очень приятно марксистским партиям, особенно германской социал-демократии, однако конгресс остерегался переоценивать значение выступления представителя группы «Освобождение Труда» и продолжал считать представителем русского революционного движения не Плеханова, а Лаврова, старого ветерана, воплощавшего «славные традиции». Спустя тридцать лет Плеханов в «открытом письме к петроградским рабочим» (1917 г. X) вспоминает, что только узкий круг ортодоксов (Лафарг, Либкнехт и др.) отнеслись восторженно к его речи. Оно и понятно, хотя речь Плеханова была в стиле первого конгресса, вероятно, за нее охотно награждали большим сочувствием и аплодисментами, но при всем том Плеханов был на этом конгрессе лишь представителем интеллигентской группы, – не более. Газетная передача его знаменитой речи занимает буквально несколько строчек.

Плеханов начал в Интернационале на его самом левом крыле далеко не в качестве первоклассного вождя.

Да оно и понятно. Французы его знали, как очень талантливого, подающего большие надежды теоретика, немцы знали не хуже о той борьбе, которую он вел с народничеством, хвалили его памфлеты, вожди высоко ценили его талант и последовательность, но при всем том он был в их глазах представитель маленького интеллигентского кружка, ибо рабочее движение, которое он представлял, не занимало сколько-нибудь видное место в мировом революционном движении.

Недаром, спустя два года, Плеханов пишет в начале доклада Брюссельскому конгрессу:

«Русские социал-демократы не представлены на конгрессе международной социал-демократии в этом году.

Их отсутствие не причинит вам никаких практических затруднений: наш голос не мог бы иметь большого значения в ваших решениях или – лучше сказать – он не имел бы никакого веса» [П: IX, 341],

а заканчивает доклад словами:

«Мы поставили себе обязанность покрыть всю Россию сетью рабочих обществ. До тех пор, пока цель эта не будет достигнута, мы будем воздерживаться от участия в ваших заседаниях. До того момента всякое представительство русской социал-демократии было бы фиктивно.

А мы не желаем фикций.

Мы убеждены, что в скором времени наше воздержание не будет больше иметь оснований. Очень возможно, что на следующем международном конгрессе вы увидите среди вас действительных представителей русских рабочих» [П: IX, 351].

Это была горькая правда, но – правда.

Русская социал-демократия не могла говорить со всеми наравне, а быть на положении «бедной родственницы» – занятие не из достойных.

Значительно изменились отношения к делегации российской социал-демократии начиная с Цюрихского конгресса. Прежде всего Плеханов сам на этом конгрессе впервые выступил с докладом по вопросу, не связанному специально с русским движением – по вопросу о войне, а затем, что особенно важно для нас, выступил как представитель последовательного интернационализма и ортодоксального марксизма.

Тот факт, что на всем протяжении его доклада много раз его прерывали французские жоресисты, голландцы и другие оппортунисты возгласами «да здравствует анархия!», показывает, насколько в докладе Плеханова элемент интернационализма и коммунизма был резко выражен.

На самом деле, с ранних лет Второй Интернационал на своих конгрессах устраивал показательную картину общего примирения и необычайного единодушия; существовавшие разногласия и резкие формулировки не только не выясняли и прямо не ставили на решение, а старательнейшим образом обходили.

В этой атмосфере насыщенной торжественности выступление Плеханова не могло не быть диссонансом. Может быть, и всего вероятнее, что вопрос этот предложили Плеханову, боясь того, что обсуждение его примет резкие формы и другой более известный европейский авторитет усугубит смысл разногласия. За это говорит многое и прежде всего то обстоятельство, что на Брюссельском конгрессе тот же вопрос против того же Ньювенгуйса защищал Либкнехт, причем ему стоило очень много труда не превратить конгресс в место острых столкновений национальных страстей. Выступление другого немца с докладом либо француза было бы шагом нетактичным, и Цюрихский конгресс превосходно иллюстрировал это. Огромное значение имели и другие соображения. Как раз перед Цюрихским конгрессом республиканская Франция окончательно сговорилась с царским самодержавием. Это обстоятельство и послужило внешним побудительным поводом к постановке вновь вопроса о войне на обсуждение конгресса. Тогда же Интернационал справедливо расценивал союз Франции с Россией как прямую угрозу европейскому миру.

Назначение докладчиком русского социал-демократа было настоящей демонстрацией.

О чем шел спор? О том, как бороться с войной до ее возникновения и когда она начнется.

Голландский социал-анархист Домела Ньювенгуйс проповедовал и на двух конгрессах Интернационала пытался проводить свою точку зрения. Резолюцию голландцев, предложенную Д. Ньювенгуйсом, Плеханов излагает конгрессу в следующих словах:

«Конгресс постановляет предложить международной рабочей партии быть готовой в случае объявления правительством войны немедленно ответить всеобщей забастовкой и везде, где рабочие могут иметь влияние на войну, в тех странах на объявление войны ответить отказом от военной службы» [П: IV, 329] [65] .

Эта чрезвычайно характерная утопически-анархическая тактика борьбы с войной никак не могла быть принята марксистским конгрессом. Возражая Ньювенгуйсу, Виктор Адлер писал:

«В странах, где рабочий класс имеет возможность распоряжаться своим оружием, он не будет устраивать забастовки, а прямо начнет борьбу за власть, гражданскую власть; в тех же странах, где такой возможности нет, резолюция Ньювенгуйса походила бы на угрозу „незаряженным оружием“, а известно, как опасны такие угрозы, особенно когда противник знает, что оружие не заряжено! Но еще больше возражений выдвигалось против этой тактики соображениями практического характера. Принятие такой резолюции поставило бы страны с большими социал-демократическими партиями в совершенно невозможное положение с точки зрения обороны, и таким образом получилось бы не прекращение войны, не борьба с войной, а способствование победе той страны, где менее всего сильна партия пролетариата».

В тех конкретных условиях такая революция поставила бы в наипривилегированные условия самодержавную Россию, где основное солдатское ядро ни с какой стороны не было задето даже краешком культуры, не говоря уже об интернациональной пропаганде.

Второй и, пожалуй, основной аргумент – это совершеннейший утопизм плана военной забастовки. В чем она может выразиться? В отказе дать солдат, в пропаганде ухода из рядов войска. Но ни то, ни другое средство не осуществимо при буржуазно-империалистической, сильной государственной власти.

Дело не в том, чтобы вести какую-либо специфическую борьбу против войны – нужно хорошо понять, что война – это не какое-либо частное явление, которое можно уничтожить ранее того, как капитализм будет уничтожен – война есть неизбежное порождение капитализма и самое действительное средство борьбы с ней – есть борьба за низвержение буржуазии. Такова была точка зрения немецкой социал-демократии, которую защищал Плеханов.

Между прочим, Бебелю, защищавшему эту точку зрения и напоминавшему об опасностях со стороны варварской России, Д. Ньювенгуйс бросил упрек в шовинизме, в проповеди национальной вражды против России. Защищая Бебеля, Плеханов сказал:

«Вы ставите в упрек Бебелю его речь против России. Если бы он нападал на русский народ, он был бы шовинистом, и я, защищая его мнение, был бы предателем своей родины. (Французы кричат: Вы им и являетесь ! Да здравствует анархия !). Но дело обстоит не так, как вы это себе представляете. Бебель нападает на официальную Россию, на властителя Севера, голодом морящего свой народ, на поставщика виселиц, и не нам упрекать Бебеля за эти нападки.

В нашей несчастной стране интересы нации диаметрально противоположны интересам правительства. Все, что делается в пользу последнего, является ущербом для нации, и, наоборот, все, что подкапывает правительство, выгодно народу. Вот почему мы можем быть благодарны Бебелю за то, что он еще раз разоблачил вампира всея Руси. Браво, друг, вы хорошо сделали, не теряйте случая сделать это еще раз, обличайте наше правительство как можно чаще, поставьте его к позорному столбу, бейте сильнее… Таким образом вы окажете нам большую услугу.

Что касается нашего народа , – наши немецкие друзья хотят свободы для него, и, быть может, придет то время, когда немецкие социалистические батальоны будут бороться за нашу свободу, как некогда армии Национального Конвента боролись за свободу народов того времени» [П: IV, 163 – 164].

Это время так и не пришло. Социал-демократия Германии погибла ранее того, чем завоевала себе «батальоны». И теперь пролетарской Германии нужна «армия Национального Конвента» для победы над собственным своим детищем – социал-демократической контрреволюцией. Но это спустя двадцать лет. В дни Цюрихского конгресса Плеханов был глубоко прав, тем более, что его оппонент анархист не признавал никакой опасности за нашествием деспотической России на Европу.

На конгрессе победила точка зрения немцев. Что всего примечательнее во всем изложенном, – это то, что из всех выступавших по вопросу о войне один Плеханов вел непоколебимо интернационалистскую линию. Не говоря уже о французах, представителях т.н. большинства (жоресисты), которые не давали Плеханову говорить и, наконец, оборвали его речь враждебными возгласами, даже такие маститые вожди германской социал-демократии, как Бебель, – и те выступали как парламентарии – государственные мужи, и на этом сплошном дипломатическом фоне ярко и выгодно выделяется речь Плеханова против официальной деспотической России.

Это не могло не шокировать европейских социал-демократов, уже тогда привыкавших к дипломатическим полусловам, хотя его выступление не могло не поднять его в глазах немецкой делегации.

Только с Лондонского съезда Плеханов становится в первые ряды признанных вождей Интернационала, занимая самое крайнее непримиримое его крыло вместе с Гедом и некоторыми другими.

Лондонский конгресс (1896 г.) был первый, на котором российская делегация присутствовала, как делегация организованного русского пролетариата, а не как представители заграничных групп.

Излишне доказывать, какое огромное значение имело для Интернационала появление на его конгрессах подлинных руководителей действующего и борющегося в России пролетариата. В такой стране, как Россия, до конца XIX столетия продолжавшей быть страной крепко сколоченного деспотизма и остававшейся угрозой мира и демократии, – появление социал-демократического движения было величайшим фактом. Интернационал естественно с великим энтузиазмом отметил в своей резолюции этот факт и принял в свою семью новый важнейший отряд.

Конгресс приветствовал появление представителей от русских рабочих специальной резолюцией, принятой единогласно:

«Конгресс считает нужным указать на чрезвычайно важный и небывалый до сих пор факт присутствия представителей от русских рабочих организаций на международном съезде. Он приветствует пробуждение русского пролетариата к самостоятельной жизни и от имени борющихся рабочих всех стран желает русским братьям мужества и непоколебимой бодрости в их тяжелой борьбе против политической и экономической тирании. В организации русского пролетариата конгресс видит лучшую гарантию против царской власти, являющейся одной из последних опор европейской реакции» [цит. по П: IX, 353].

Но это имело и другое последствие: до сего времени Плеханов был на положении критикующего сектанта, а на этом конгрессе он уже выступает как вождь политической организации, которая, правда, еще не сконденсировалась в единую партию, но имеет уже за собой идейную достаточно победоносную историю и практическое движение, еще только развертывающееся, но носившее в себе все зародыши крупнейшего мирового значения движения. Начиная с Лондона Плеханов вместе с Гедом непрерывно до Амстердама возглавляет левое крыло Интернационала; он – непримиримая оппозиция против оппортунизма и ревизионизма, против Бернштейна, Жореса, против Вандервельде, даже против Каутского, за его примиренчество в отношении к ревизионизму.

И на его работах на Парижском конгрессе и на его оценках деятельности Амстердамского конгресса я выше достаточно долго задерживался, – останавливаться специально не следует вновь.

Плеханов, как мне приходилось неоднократно отмечать, находился под сильнейшим влиянием французского марксизма. Однако не следует преувеличивать это влияние. В частности, в эту пору (оппозиция интернациональному правящему центру) Плеханов неоднократно расходился с Гедом, причем каждый раз не столько в постановках вопроса, сколько в их решениях. Плеханов, все время придерживаясь принципов диалектики, исходил из положения о наибольшей целесообразности данной меры при конкретных обстоятельствах места и времени, в то время, как Гед нередко вдавался в утопические преувеличения, обусловленные тем, что ему и его партии непрерывно приходилось сражаться направо, против Жореса. Самым характерным случаем может быть названо обсуждение вопроса о мильеранизме на Парижском конгрессе, во время которого между Плехановым и Гедом произошло расхождение по этой линии.

На протяжении от 1896 до 1904 года Плеханов не раз выдвигал к обсуждению на Международном Бюро и конгрессах те самые вопросы, которые всего более опошливали ревизионисты. Лучшим тому примером может служить постановка им вопроса о завоевании власти на Международном Бюро 1899 г., а затем и на Парижском конгрессе.

Именно такое постоянное оппозиционное поведение и такие революционные устремления не могли не привести к резкому раздражению оппортунистов и ревизионистов. Больше всего ненавидели они Плеханова. Общеизвестны слова бельгийского оппортуниста Ансееле, который выразил удивление смелости представителей столь незначительных партий, как русская, польская и т.д. Они легко берутся решать вопросы в революционном духе, ибо реализовать эти решения они все равно не смогут; насколько бельгийцы недобросовестно исполняли решение конгресса, насколько они были оппортунисты, было во всем Интернационале известно. Характерна не суть бестактной выходки Ансееле, а то, что он свой упрек адресовал именно Плеханову; бельгийский оппортунист не спроста сказал это – он выразил точку зрения всего оппортунистического крыла Интернационала, которое сильно ненавидело Плеханова и примыкающих оппозиционеров.

Но ненависть Ансееле – почетная ненависть; он ее удостоился своей десятилетней непримиримой борьбой с европейским ревизионизмом.

 

2.

К числу других вопросов, в которых Плеханов занимал непримиримо революционную позицию, принадлежал вопрос о войне. Если обсуждение этого вопроса в Цюрихе носило чисто теоретический характер, то позиция, занятая им в Японской войне, была прекрасной иллюстрацией интернационализма на деле, на практике.

Точка зрения его, как и всей русской социал-демократии, была ясная: поражение царского правительства в войне с Японией не может не привести к победе народа над самодержавием. Правительство, которое ведет войну не только с Японией, но и со своим народом, не могло рассчитывать на отношение более благоприятное.

Многие склонны недооценивать значение этого факта: интернационалистская позиция была единственно мыслимой позицией для социал-демократов, – говорят они. Это, разумеется, верно, и если бы мы имели только один факт отношения его к японской войне – было бы трудно делать очень смелые предположения. Но мы имеем еще и другой материал, который по своему значению гораздо ценнее, ибо он дает продуманные и ясные ответы на вопросы, волновавшие тогда всю европейскую революционную мысль.

Я имею в виду его ответ на анкету «La vie socialiste» – «Патриотизм и социализм». Это своего рода декларация ортодоксально-революционного крыла Интернационала, которая тем убедительней, что вся она построена на противопоставлении последовательного интернационализма – ревизионизму.

Вопросы, которая задает «La vie socialiste» – крайне интересны:

«1) Что вы думаете о том месте „Манифеста коммунистической партии“, в котором сказано, что рабочие не имеют отечества?

2) К каким действиям, к какой форме пропаганды обязывает социалистов интернационализм ввиду милитаризма, „колониализма“ и их причин и последствий?

3) Какую роль должны играть социалисты в международных сношениях (таможенные тарифы, международное рабочее законодательство и т.д.)?

4) Какова обязанность социалистов в случае войны?» [цит. по П: XIII, 263].

Почему понадобилась анкета и откуда выплыли именно эти, а не другие вопросы? Непосредственным поводом послужило одно заявление Эрве, никогда не отличавшегося ни знанием марксизма, ни устойчивыми принципами.

Но Эрве был только повод, а подлинную причину следует искать все-таки в том, что революционная и ревизионистская части Интернационала уже в 1905 году столкнулись на вопросе о патриотизме, – вопросе, который приобрел особую остроту в связи с русско-японской войной и угрозой новых войн.

Ревизионисты всех оттенков, начиная от Бернштейна и Жореса, твердили издавна, что Маркс 1847 г. и Маркс «зрелых лет» – не одно и то же; они неоднократно выдвигали идею «эволюции воззрений Маркса» на революцию, на методы борьбы за социализм, на законы развития капитализма. Теперь, когда встал вопрос о том, как относиться социалисту к идее отечества, оппортунистическое крыло Интернационала вновь сделало много усилий для того, чтобы ослабить силу положения «Коммунистического Манифеста», гласящего, что «рабочие не имеют отечества».

Жорес назвал его «пессимистической бутадой», а Бернштейн был того мнения, что «интересующаяся» нас «теза» может быть «оправдана» тем, что, когда Маркс и Энгельс писали свой знаменитый Манифест,

«рабочие везде лишены были права голоса, т.е. всякого участия в администрации» [цит. по П: XIII, 264].

«Объяснение» дикое и в нем не много логики. По справедливому мнению Плеханова:

«Если бы они были правы, то выходило бы, что теперь, когда пролетариат передовых капиталистических стран уже имеет бóльшую часть тех политических прав, которых недоставало ему накануне революционного движения 1848 г.; теперь, когда даже русский пролетариат не далек от приобретения прав гражданина, пределы социалистического интернационализма должны быть сужены в пользу патриотизма. Но это значило бы, что интернационализм должен отступать по мере успехов интернационального рабочего движения . Мне кажется, что дело происходит как раз наоборот, что интернационализм все глубже проникает в сердца пролетариев, и что теперь его влияние на них сильнее, чем это было в эпоху появления „Манифеста коммунистической партии“. Мне кажется, что „теза“ Маркса и Энгельса нуждается не в оправдании , а только в правильном истолковании » [П: XIII, 264].

А такого-то правильного истолкования давать не могут оппортунисты, ибо они пытаются похоронить как раз интернационализм, т.е. то, из чего исходит Маркс в «Коммунистическом Манифесте».

Откуда появилось в Манифесте это положение? Оно было ответом на обвинение идеологов буржуазии коммунистов в том, что те хотят «уничтожить отечество».

«Ясно, стало быть, что у авторов Манифеста речь шла об „ отечестве “, понимаемом в совершенно определенном смысле, т.е. в том смысле, который придавали этому понятию буржуазные идеологи. Манифест объявил, что такого отечества рабочие не имеют. Это было справедливо в то время; это остается справедливым теперь, когда пролетариат передовых стран пользуется известными, более или менее широкими, более или менее прочными, политическими правами; это останется справедливым и на будущее время, как бы ни были велики те политические завоевания, которые еще предстоит сделать рабочему классу» [П: XIII, 264].

Не следует при этом запутывать вопрос и усложнять его привнесением в него вопроса о народности, который иначе и ставится, и решается. Говоря об «отечестве будущего», оппортунисты тем самым путают эти два вопроса.

«„Отечества“ будущего, как нам изобразил их Жорес, совсем не похожи на то „отечество“, которое имели в виду буржуазные публицисты, нападавшие на коммунистов, и о котором говорили Маркс и Энгельс, возражая этим публицистам. Многочисленные и разноцветные „отечества“ будущего являются в изображении Жореса ничем иным, как народностями . Если бы авторы Коммунистического Манифеста сказали, что рабочие не принадлежат ни к каким народностям, то это было бы не „пессимистической бутадой“, а просто смешной нелепостью. Но они говорили не о народностях, а об отечестве, и вдобавок не о том отечестве, которое будет существовать , по мнению Жореса, в счастливом царстве коммунизма, а о том, которое существует теперь, при гнетущем господстве капиталистического способа производства. А это отечество имеет, как я сказал, черты, делающие его очень мало похожим на те будущие „отечества“, о которых говорил Жорес со свойственным ему красноречием» [П: XIII, 265].

Какие же это черты? Сами оппортунисты не могут не видеть их: «отечество» – это прежде всего есть теперь выражение «национальной исключительности, взаимного недоверия между народами и угнетения одного народа другим» – как говорит Жорес. Разве Маркс был неправ, когда утверждал, что такого отечества пролетариат не имеет? Оппортунисты утверждают, что отрицание отечества есть отказ от культурных приобретений и завоеваний народа. Но это просто неверно; как раз успехи культуры приводят к пониманию узости идеи патриотизма, идеи отечества.

«Иное дело культурные завоевания данного народа, его цивилизация, а иное дело „отечество“. Необходимым условием существования капитализма служит отсутствие средств производства у огромнейшей части населения. Подобно этому, необходимым психологическим условием любви к своему отечеству является то неуважение к правам чужих отечеств , которое сам Жорес называет духом исключительности . И если революционный пролетариат в самом деле должен „освободить все воли“, то уже по одному этому он должен подняться выше идеи отечества » [П: XIII, 267].

Отечество – категория историческая и, как всякое историческое явление, – переходящее по своему существу.

«Как идея племени сменилась идеей отечества , сначала ограниченного пределами городской общины , а потом расширившегося до нынешних национальных пределов, так идея отечества должна отступить перед несравненно более широкой идеей человечества . За это ручается та самая сила, благодаря которой образовалась и видоизменялась патриотическая идея: сила экономического развития » [П: XIII, 267].

Патриотическая идея терпела сильные изменения и бывала сильна всего более в те моменты, когда она оттесняла классовую рознь, что случается не часто. Для осуществления такого «чистого» патриотизма необходимо,

«во-первых, неразвитое состояние борьбы классов, а, во-вторых, отсутствие большого, бросающегося в глаза сходства в положении угнетенных классов двух или нескольких „отечеств“. Где борьба классов принимает острый, революционный характер, расшатывая старые, унаследованные от прежних поколений, понятия, и где, кроме того, угнетенный класс легко может убедиться в том, что его интересы очень сходны с интересами угнетенного класса чужих стран и противоположны интересам господствующего класса его собственной страны, там идея отечества в весьма значительной степени утрачивает свое прежнее обаяние» [П: XIII, 268].

А для того, чтобы она утратила свое обаяние, работает «сила экономического развития».

«Капитализм, который по самому характеру своему должен стремиться выйти за пределы всякого данного „отечества“ и проникнуть в каждую страну, захватываемую международным обменом, служит могучим экономическим фактором, расшатывающим и разлагающим ту самую идею отечества, которая, – в своем новейшем виде , – им же вызвана была некогда к жизни. Отношения между эксплуататорами и эксплуатируемыми, – несмотря на многочисленные и часто очень важные местные различия, – по своему существу одинаковы во всех капиталистических странах. Поэтому сознательный пролетарий всякой данной капиталистической страны чувствует себя несравненно ближе к пролетарию всякой другой капиталистической страны, чем к своему соотечественнику – капиталисту . А так как, по условиям современного мирового хозяйства, социалистическая революция, которая положит конец господству капитала, должна быть международной , то в умах сознательных рабочих идея отечества , – объединяющего в одно солидарное и полное „исключительности“ целое все классы общества, – по необходимости должна уступить место бесконечно более широкой идее солидарности революционного человечества, т.е. „ пролетариев всех стран “. И чем шире делается могучая река современного рабочего движения, тем дальше отступает психология патриотизма перед психологией интернационализма » [П: XIII, 268 – 269].

Интернационализм отнюдь не означает отказ от работы на благо родной страны. Наоборот, он совместим с самой неустанной работой в ее пользу.

«Но он совершенно несовместим с готовностью поддерживать родную страну там, где ее интересы приходят в противоречие с интересами революционного человечества , т . е . современного международного движения пролетариата , т . е . прогресса . Интересы этого движения представляют собой ту высшую точку зрения, с которой современный социалист, не желающий изменить своим взглядам, должен оценивать все международные отношения как там, где ими выдвигаются вопросы войны и мира , так и там, где речь заходит о коммерческой политике вообще и о „ колониализме “ в частности . Для такого социалиста salus revolutiae suprema lex» [П: XIII, 269 – 270].

Такова та общая алгебраическая формула, из которой и следует исходить при решении конкретных задач и конкретной тактики борьбы. Читатель согласится без труда со мной, что изложенное представляет собой блестящий образец пролетарского интернационализма против оппортунистического социал-патриотизма Жореса и Бернштейна.

Не возбуждает никаких возражений и ответ на четвертый вопрос, который дает такое же суммарное алгебраическое решение вопроса о войне:

«Характер мертвой догмы имеет, например, то мнение, что социалисты должны быть против всякой войны . Еще наш Чернышевский писал, что такие абсолютные приговоры несостоятельны, и утверждал, что Марафонская битва была благодетельнейшим событием в истории человечества. Не менее догматично и то мнение, что мы, социалисты, можем сочувствовать только оборонительным войнам. Такое мнение правильно лишь с точки зрения консервативного suum cuique, а международный пролетариат, последовательно держась своей точки зрения, должен сочувственно отнестись ко всякой войне , – оборонительной или наступательной , это все равно, – которая обещает устранить какое-нибудь важное препятствие с пути социальной революции (курсив мой. – В . В ).

Несомненно, однако, что в настоящее время войны между цивилизованными народами во многих отношениях очень сильно вредят освободительному движению рабочего класса. Вот почему сознательные элементы этого класса являются самыми решительными и надежными сторонниками мира» [П: XIII, 270].

По вопросу о методах борьбы с войной и о поведении пролетариата воюющих стран он повторяет свои аргументы в Цюрихе.

Всякую попытку искать корни «патриотизма» Плеханова в какой-то седой древности, на мой взгляд следует бросить. Примечательнее всего то, что до 1905 г. Плеханов не только держался последовательно-интернационалистских воззрений, но был самым левым и ортодоксальным его проповедником во всем Втором Интернационале. Не видеть этого факта, недооценивать его значения нельзя.

 

3.

Мы уже отметили выше, что Амстердамский конгресс в известном смысле грань. Уже на VII Штутгартском конгрессе Плеханов выступает как подлинный вождь II Интернационала, окруженный почетом и уважением даже его заклятых врагов – оппортунистов.

Что изменилось?

Очень многое. Между VI и VII конгрессами произошла первая русская революция. Это имело решающее значение.

Но и кроме того имел крайне важное и столь же решающее значение для Плеханова и другой факт – объединение французских социалистов и «объединительные» попытки в российской социал-демократии.

Эти два факта для него были роковыми. Остановимся на обоих фактах внимательно.

Об отношении Плеханова к первой русской революций я говорил выше. Чрезвычайно интересное совпадение мнений и взглядов Плеханова и Геда на первую революцию – не случайный факт, как не случайно и то, что наша революция значительно усилила оппортунистическое крыло Интернационала. Усилило не количественно, а фактически его удельный вес тем, что значительно ограничило пределы революционной оппозиции, толкнув ее направо, в ряды центра. Левое крыло Второго Интернационала правело под непосредственным влиянием русской революции. Можно проследить шаг за шагом, как Плеханов и Гед по мере роста левого крыла российской социал-демократии – большевизма – и в борьбе с ним отходят направо в вопросах международного рабочего движения.

Еще в конце 1904 года Плеханов писал свои знаменитые и блестящие статьи об Амстердамском конгрессе, где в противовес радостным реляциям социалистической прессы о победе ортодоксии над оппортунизмом предостерегающе трезво призывал не переоценивать победы.

«Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен» [П: XVI, 310],

– писал он, имея в виду оппортунизм; а спустя всего несколько месяцев – 1 мая 1905 года – сам пел победные гимны по поводу объединения французских социалистов.

Объединение последних состоялось, как известно, на основании постановления Амстердамского конгресса, признававшего, что в каждой стране должна быть одна пролетарская партия.

Когда конгресс вынес это постановление, наша партия уже была разбита на две фракции, но никто, и менее всего Плеханов, не ожидал раскола ее на две партии, а спустя полгода после конгресса, когда Плеханов писал о французском объединении, только слепой мог не видеть неизбежность раскола российской социал-демократии, две фракции которой раздельно заседали в это время – одна в Лондоне (III съезд РСДРП), а другая в Женеве (конференция меньшевиков).

Как я выше уже говорил, Плеханов не был согласен ни с меньшевиками, ни тем более с большевиками. Он стоял за объединение, на точке зрения объединительной амстердамской резолюции.

Понятно поэтому его отношение к факту объединения французских социалистов. Так как ему бросали упрек в том, что он своей тактикой лишь защищает оппортунистическое крыло партии, ему нужно было доказать, что объединенческая тактика не есть прикрытие оппортунизма и идет по пути завоевания рабочей массы у ревизионистского крыла.

В своей статье он как раз это и доказывает.

«Если бы нас спросили, уверены ли мы в прочности только что состоявшегося объединения, то мы, не колеблясь, ответили бы отрицательно. Такой уверенности у нас, к сожалению, пока еще нет. Мы сказали бы даже больше. Уже теперь, когда только еще начался медовый месяц объединения, мы видим во французской социалистической печати признаки, которые показывают, что разногласия, вызывавшие такие жестокие раздоры между французскими социалистами, далеко не устранены» [П: XIII, 219].

Соглашатели и после объединения продолжают делать оппортунистическое дело.

«Но, несмотря на это, мы решительно присоединяемся к тем, которые радуются делу, начатому еще в августе прошлого года в Амстердаме и законченному в Париже 23 – 24 апреля. Оно представляет собой большую победу революционного социализма, – иначе называемого ортодоксальным марксизмом , – над оппортунизмом » [П: XIII, 220].

Почему же?

Потому что, видите ли, на Амстердамском конгрессе вопреки Жоресу была принята дрезденская резолюция. Всего месяцев шесть до того он сам прекрасно знал, что одно дело принять резолюцию, другое дело эту резолюцию реализовать, знал также, что сама дрезденская резолюция была смягчена и обезврежена «центром» в достаточной мере.

Победу ортодоксии он видит еще в том, что в «объединительной декларации» было сказано, что социалистическая партия является партией классовой борьбы, что ее парламентская группа должна выделиться в особую фракцию и

«голосовать против бюджета , и наконец, что даже при исключительных обстоятельствах она не имеет права входить в договоры с другими парламентскими группами, если не получит предварительно разрешения на такой шаг от представляемой ею партии. Прощай, „республиканский блок“! Прощай, независимость социалистических депутатов! Отныне все они будут подчинены контролю организованного социалистического пролетариата, который, надеемся, сумеет предохранить их от повторения политических ошибок, доставивших большинству из них не совсем лестную известность в течение последних лет» [П: XIII, 222 – 223].

Торжество было, по крайней мере, преждевременное, но оно очень характерно. Разумеется, было бы не плохо, если бы левой гедистской партии удалось в должной мере использовать это условие объединения – в борьбе с жоресизмом, но ближайшие же годы показали, что, уступая в этом пункте, жоресисты наверстали с лихвой в целом.

Не только Плеханов, но и Гед и Лафарг оценивали объединение как маневр революционной социал-демократии. Истинные намерения, которые толкали их на объединение, были, разумеется, самые наиреволюционные.

«Мы не очень верим в прочность только что создавшегося объединения социалистических сил Франции. Общественная жизнь современного „демократического“ государства слишком богата соблазнами, способными вовлечь в политические грехи социалистов, склонных к оппортунизму. Возможно, что прежние разногласия, по-видимому совершенно устраненные теперь „объединительной декларацией“, скоро возобновятся во французской социалистической среде с новой силой. Но в чем мы уверены совершенно твердо, так это в том, что в случае нового раскола огромная часть тех рабочих, которые шли когда-то за оппортунистами, останется в руках революционной социалистической армии. И эта твердая уверенность заставляет нас сильно радоваться выгодному и почетному для революционеров миру, заключенному в Париже 23 – 25 апреля» [П: XIII, 224].

Это была и есть основная ошибка объединительства, примиренчества. Нужны совершенно исключительные обстоятельства и своеобразная ситуация, чтобы объединение с оппортунизмом прошло более или менее безвредно для революционного крыла и дало бы возможность ему завоевать массы у оппортунистов.

Как общее правило, следует считать такой метод покорения масс самым опасным и неплодотворным.

Жоресисты были значительно сильнее гедистов. Партийная интеллигенция, литераторы, ораторы, парламентские деятели в громадном числе были за ними. Разве не естественно было ожидать общего правения гедистов?

Разумеется, и для жоресистов объединение не прошло даром, однако в результате все-таки французская партия оказалась из крайне левой – центристской. И Гед, и Лафарг значительно были обезврежены таким образом в Интернационале.

Объединению французских социалистических партий можно было бы радоваться, если бы оно действительно привело к новому расколу или, вернее, к исключению из партии ее оппортунистически-интеллигентского крыла.

Но это могло случиться лишь при условии последовательно левой тактики вождей гедистов. А они-то, как раз после Амстердама делали много шагов навстречу центру, становясь временами значительно правее центра, прямо в ряды оппортунистов.

В этом, повторяю, значительную роль сыграла русская революция, по отношению к которой Плеханов и Гед заняли позицию значительно правее Каутского.

Таким образом вместо завоевания масс получилось как раз обратное: пленение вождей оппортунистическими мелкобуржуазными «пришельцами».

Плеханов жестоко ошибся в своих ожиданиях, как ошиблись и Гед, и Лафарг. Объединение революционного и оппортунистического крыла никакой пользы не дало и является самой плохой системой борьбы за массы.

Источником ошибки Плеханова, я полагаю, является следующее обстоятельство. В западноевропейском интернациональном масштабе его значительно сбивало с правильной тактики то полу-фаталистическое воззрение, которое он стал проповедывать непосредственно накануне и после Амстердамского конгресса.

По-видимому, – полагал он, – оппортунизм не изжить пролетариату до момента социалистической революции и Интернационалу не освободиться от этой язвы.

Этот фатализм неизбежно требует «ужиться» с оппортунизмом, как бы это ни было противно революционному темпераменту, как бы это ни казалось противным природе пролетарской партии.

Ошибка ясна в наши дни. Партия пролетариата – не парламент, не народное собрание. Это жестоко централизованный и дисциплинированный передовой отряд единомышленников, не только одинаково относящихся к конечной цели, но и придерживающихся одинаковых принципов тактики и организации партии. Поэтому никакого фатализма, все, что противоречит и не идет в ногу, безжалостно следует выбросить за борт.

Читатель помнит, что Плеханов ранее так именно и мыслил, что не противоречит нисколько тому, что он впоследствии не мог никак мириться с этим воззрением, когда его последовательно развивал Ленин.

Тут сыграло огромную роль второе обстоятельство, о котором я выше говорил. Это нарождение у нас партии мелкобуржуазной кулацкой деревни – партии социалистов-революционеров.

Наличие ее и борьба с ней много мешали тому, чтобы Плеханов мог уразуметь мелкобуржуазный характер меньшевизма.

Он не боялся меньшевизма, но страшно опасался торжества эсэровщины. И не эсэровщины; как течения вне партии, а проникновения крестьянской идеологии в пролетарскую партию. Поэтому-то он с таким особенно настойчивым упорством боролся с «бланкизмом» Ленина.

Он недооценивал значения и последствия российского оппортунизма (меньшевизма) потому, что вопреки его ожиданиям партия эсэров стала силой и отнюдь не маленькой; она, как он полагал, угрожала ортодоксально марксистским воззрениям. Неонароднический эклектизм эсэров, их левые фразы, их пристрастие к террору могли, по его мнению, оказать влияние на принципы тактики пролетарской социал-демократии, как и на ее программу. Была ли такая реальная опасность? Нет. Разумеется, до поры до времени часть малосознательных рабочих шла за социалистами-революционерами, увлеченные их фразой, но и это увлечение не могло быть долговременным. Завоевать отряды рабочих и крестьян, идущих за эсэрами, можно, не умерив тон своей агитации, а противопоставив их революционной фразе – свои подлинно революционные воззрения.

Всю его борьбу с программой национализации ничем нельзя объяснить, как этой боязнью крестьянско-кулацкой стихии эсэровщины.

Одним из самых сильных аргументов против временного революционного правительства у Плеханова был тот, что там пролетариат будет пленен крестьянско-кулацкой эсэровщиной.

И тут мы подходим к одному крайне интересному вопросу, мимо которого нельзя пройти, говоря о его эволюции к «центру». Я говорю об оценке роли крестьянства в буржуазной революции. Читателю нетрудно вспомнить, как Плеханов трезво и чрезвычайно революционно-диалектично ставил вопрос о крестьянстве и его роли до второго съезда нашей партии. Нетрудно далее сопоставить это с тем, что он говорил по этому же вопросу в 1905 г., и сделать вывод о существовании несомненного противоречия, либо уклонения направо.

Я это уклонение иначе не могу объяснить, как влиянием борьбы с кулацко-эсэровской идеологией.

До тех пор, пока не было организованной партии у кулацкой «демократии», крестьянский вопрос решался как одна из проблем, подлежащих разрешению пролетарской партии. После формирования этой сильной партии деревенской буржуазии вопрос о крестьянстве становился для него вопросом именно об этой буржуазии, передовой и организованной, а не о той крестьянской бедноте, которую еще следует завоевать. Субъективно он боролся с эсэровщиной, а выходило на деле, что Плеханов добровольно отдавал на съедение деревенской буржуазии всю крестьянскую бедноту.

В этом была основная ошибка Плеханова, и это же, на мой взгляд, отличает его от меньшевиков. Конечно, партия кулацкой буржуазии угрожала многими чрезвычайными затруднениями и борьба с ней была бы одновременно борьбой за союз пролетариата с крестьянством, идея, которую с такой настойчивостью проповедовал Ленин и которая отнюдь не была чужда и Плеханову.

Борьбу с кулацкой буржуазной идеологией нельзя было универсализировать как борьбу с крестьянским собственничеством вообще.

Несомненно, он переоценивал значение, силу и влияние партии социалистов-революционеров. Оттого, что они говорили очень много о крестьянстве, еще не означало, что они выражали интересы всего крестьянства.

Поскольку интересы крестьянства были неразрывно связаны с судьбой революции, а последняя зависела от пролетариата, постольку только та партия и могла всего устойчивее выражать интересы крестьянства, которая намечала самый короткий путь к объединению в борьбе этих двух классов.

Такой партией могла быть лишь партия пролетариата, очищенная от всякого рода оппортунистических привесок.

Борьба с оппортунизмом, с одной стороны, и анархо-эсэровщиной, с другой, и есть настоящая борьба с опасностью мелкобуржуазного перерождения. Одно упускать в угоду другой – худший метод защиты партии от влияния мелкобуржуазной идеологии и лучшее средство самому попасть в ее плен, чему прекрасный пример сам Плеханов.

Таким образом все эти причины вместе взятые не могли не привести к тому, что Плеханов в продолжении первой революции в Интернационале занял место в центре вместе со всеми «умудренными» опытом вождями его.

 

4.

Когда на седьмом Штутгартском конгрессе обсуждался вопрос о профсоюзах и отношении к ним партии, Плеханов оказался защитником нейтральности профсоюзов, занимая таким образом позицию далеко не левую.

Остановимся несколько на его отношении к вопросу о профсоюзах и о всеобщей стачке. Речь его на конгрессе не передает всей аргументации его, а протоколы комиссии конгресса нам неизвестны, поэтому мы воспользуемся его статьями о Мангеймском партейтаге германской социал-демократии и против Лабриолы (одна появилась до, другая после конгресса).

Профессиональные союзы, – пишет Плеханов, возражая Давиду, – это школа социализма.

«Никому из марксистов не приходило в голову утверждать, что профессиональные союзы, как экономические организации , должны служить средством для достижения цели: политической партии . С точки зрения Маркса, политическая борьба, наоборот, служит средством для достижения экономической цели: обобществления средств производства. Но, как мы уже видели, борьба, которую ведут профессиональные союзы, развивает классовое сознание рабочего и приводит его к усвоению социализма. В этом смысле профессиональные союзы и являются „школой социализма“. И как школа есть средство для приобретения знаний, которые являются целью , так и профессиональные союзы служат средством превращения пролетариата из бессознательного класса в сознательный, из „класса в себе“ – в „класс для себя“. Давид прибавил потом: „само собою разумеется, что профессиональные союзы должны быть проникнуты социалистическим духом“. Это „ должны “ получает правильный смысл только в том случае, если мы смотрим на профессиональные союзы именно как на средство полного развития пролетарской мысли» [П: XVI, 237].

Все это верные соображения. Разумеется, партия пролетариата есть организация передового и наиболее сознательного его отряда, но требуется, чтобы этот передовой отряд подходил к своему отсталому основному кадру тактично и умело, чтобы не оттолкнуть тех, кто еще не усвоил себе социалистическую точку зрения.

«Но те члены этих союзов, которые уже доросли до нее, обязаны понимать, что рабочая партия есть передовой отряд, следовать за которым непременно должна остальная часть рабочих, если только она хочет до конца отстаивать свои классовые интересы» [П: XVI, 238].

Это нужно подчеркнуть особенно потому, что оппортунисты всех стран искажали революционные воззрения и сводили свою работу к «мелким делам». Все это правильно. Но не в этих общих соображениях была суть мангеймского сражения. Там был поставлен вопрос о том: быть или не быть профессиональным союзам нейтральными по отношению к партии пролетариата.

На этот вопрос последовал чрезвычайно дипломатический ответ Бебеля – Легина, который пытался, с одной стороны, отстаивать равенство политического (партия) и экономического (профсоюзы) движения пролетариата, – резолюция говорила, что «союзы не уступают по своему значению партии», а с другой, по возможности, найти среднюю формулу, на которой помирились бы как правые, сторонники нейтральности, так и левые. Поэтому-то, когда Каутский попытался внести бóльшую ясность в эту компромиссную резолюцию, он встретил не только возражения со стороны правых ревизионистов, но и самого Бебеля. Старый испытанный вождь германских рабочих сделал ошибку, и оппортунисты были совершенно правы, когда после Мангейма кричали всюду о победе ревизионистов.

Их значительной победой было и то, что Бебель внес бóльшую сдержанность и осторожность в вопрос о всеобщей стачке, чем то было в решениях Иенского партейтага. Разумеется, всеобщая стачка не из простых орудий и ее следует применять с величайшей предусмотрительностью, но важно не само по себе решение вопроса о стачках, а смысл его. Смысл же этого решения был фактическим отказом от политики наступления, это было поражение революционной тактики и переход на рельсы мирных завоеваний; резолюция о всеобщей стачке была первой значительной уступкой бюрократии профессиональных союзов.

С кем оказался в этом споре Плеханов? С Бебелем против левых. Это характерно. Разумеется, Бебель – великий вождь рабочего класса, однако не всегда быть с Бебелем означало быть правым. В данном вопросе Бебель делал большую ошибку, – не заметить этого нельзя было.

Вопрос о нейтральности профессионального движения до Штутгарта Плеханов защищал вскользь. На международном конгрессе он работал в комиссии «партии и профсоюзы» и там более основательно пытался аргументировать свою точку зрения. Но что можно было прибавить на этот счет к тому, что было сказано Бебелем и его невольными союзниками – профессиональными чиновниками? Ход мыслей, защищаемых Плехановым в комиссии, можно проследить по статье против Лабриолы.

Политическая партия пролетариата представляет собой высший вид организации политической борьбы, ибо она организована на «одинаковом понимании конечной цели движения» – на общности идеологии, на ее чистоте. А чистота идеологии

«свидетельствует о правильном понимании „экономического положения“ и безусловно необходима для того, чтобы пролетариат мог отмежевать свои „экономические предпосылки“ от „экономических предпосылок“ других классов. Но „чистоты идеологии“ можно требовать только от партии : в профессиональный союз непременно должны быть принимаемы даже такие рабочие , которые еще не поднялись на высоту пролетарской идеологии, для которых еще не ясна конечная цель пролетарского движения и которые пока еще ограничиваются борьбой за лучшие условия продажи своей рабочей силы. Поступать иначе было бы неразумно, потому что дробились бы силы пролетариата и тем осложнялась бы его позиция по отношению к капиталу. Недаром же Штутгартский международный съезд в своей резолюции об отношении партии к профессиональным союзам постановил, – согласно моему предложению, – что никогда не следует упускать из виду единства профессионального действия» [П: XVI, 57 – 58].

Это верно. Но что это доказывает против сторонников «партийности»? Единство профессионального движения – это одно, а вопрос о руководстве, о характере работы в профсоюзе, о роли партии пролетариата в нем – нечто совсем другое.

Пролетарская партия именно в интересах успешного ведения своей борьбы не может не вносить элемент «политических разногласий» в профессиональное движение.

Всякий разговор о «школе социализма» становится пустым разговором, если профессиональные союзы будут находиться вне политики, будут нейтральной к борьбе партией. А поскольку этого не будет (против такой нейтральности высказывался и сам Плеханов), то тогда естественно встает вопрос о том, кто же будет делать и направлять политику внутри и через профессиональные союзы: партия пролетариата с «чистой идеологией» или мелкобуржуазные политические образования? Только тесное сближение профсоюзов с партией пролетариата может превратить его в «школу социализма». Прекрасно учитывая это, конгресс и постановил:

«борьба пролетариата будет тем плодотворнее и успешнее, чем теснее будет связь между профессиональными союзами и партийными организациями , причем не следует упускать из виду единство профессиональной организации».

Теория нейтральности была первым проявлением его центризма в международных вопросах.

Непосредственно около этого времени Плеханов открыл острую полемику с анархо-синдикализмом, которая сыграла не малую роль в деле укрепления его центристских настроений.

Перейдем к этой интересной борьбе его с анархизмом.

 

5.

С анархизмом Плеханов боролся долго и упорно. Борьба эта была тем ожесточенней, что с самого начала он пришел к марксизму, преодолевая анархо-народничество.

Принципиально, с точки зрения теории, вся его борьба против народничества была борьбой одновременно и против анархизма, против бакунизма в его российской интерпретации. Но народничество отнюдь не чистый анархизм. В чистом, не специфизированном виде анархизм не существовал в эти ранние годы в России, хотя было немало русских в эмиграции, придерживавшихся анархической доктрины, более того – двое русских были родоначальниками двух школ анархизма. Для русского движения это было совершенно естественно: недифференцированность, слабость классового расслоения внутри страны неизбежно должна была привести к тому, что господствующей теорией революции стало народничество – амальгама анархических идей с элементами учения утопических социалистов; точно так же, как странным образом «марксидами» выступали лавристы – эклектики, все учение которых стояло в непримиримом противоречии с учением Маркса.

Но на Западе, где классовая борьба приняла открытые формы классовой войны, научный социализм – подлинное мировоззрение пролетариата – на всем протяжении второй половины XIX столетия имел, с одной стороны, «левые фразы» анархизма уже в его чистом виде и правые уклонения реформизма – два уклона, которые попеременно усиливались за счет мелкобуржуазного влияния и давления на пролетариат.

Начало девяностых годов было временем расцвета покушений и бросаний бомб. Являлось ли это специальной тактикой борьбы за анархию (как утверждали многие) или это было отчаянным, геройским актом потерявших всякое терпение безработных и неимущих (как это объяснили Реклю и др. анархо-коммунисты), – нас здесь этот вопрос мало занимает. Важно то, что именно в эти несколько лет анархизм и отношение к нему сильно занимали социал-демократов европейских стран. Цюрихский конгресс был вынужден заняться этим вопросом в комиссии по отношению социалистов к войне, докладчиком от которой выступил Плеханов.

Дискуссия с Д. Ньювенгуйсом должна была естественно сосредоточить внимание Плеханова на анархизме и когда германское партийное издательство обратилось к нему с предложением написать брошюру против анархизма, он был вполне подготовлен к тому, чтобы написать ее в кратчайший срок.

Тон брошюры – неизбежный результат того общего негодования, которым были охвачены все социал-демократические организации во всех цивилизованных странах, особенно в Германии и Франции. Германские социал-демократы испытывали всю огромную вредность анархических «прямых действий» после неудачных покушений на императора Вильгельма, давших повод Бисмарку для введения «исключительного закона». Равашоль был не хуже Нобилинга, но и не лучше: оба одинаково играли на руку реакции.

Всякий индивидуальный акт террора, произведенный в момент неблагоприятный, становится актом антиреволюционным, ибо он задерживает массовое движение, дает возможность господствующему классу его дезорганизовать. Отсюда чрезвычайная резкость выступления социал-демократов против сторонников «прямого действия», отсюда же и тот запальчивый тон, в каком написана полемическая часть брошюры Плеханова.

Для того, чтобы судить о том, насколько общим явлением было резкое раздражение против анархистов и насколько мягок был в своей брошюре Плеханов, следует припомнить исключительно резкие выступления Либкнехта и Бебеля.

Брошюра не исчерпывает всей темы, но не по вине Плеханова: противник не только не выдвигал принципиальные вопросы, вроде вопроса о власти, но нарочито избегал всяких теорий и все внимание сосредоточил на «действии», на террористических актах, поэтому Плеханов был вынужден отбросить ряд теоретических вопросов, имеющих первостепенный интерес, как, например, вопрос о государстве и о существующих по этому вопросу разногласиях между социализмом и анархизмом; тем не менее, брошюра свою задачу выполнила хорошо, а это все, что можно требовать от агитационной брошюры.

Но если в 90-х годах анархизм был представлен эпигонами, часто вырождающимися до авантюризма, то новое столетие принесло с собой заметное оживление в лагере анархистов.

Начало столетия ознаменовалось возникновением так называемого анархо-синдикализма, которое явилось в значительной степени движением, имеющим шансы покорить известные круги рабочих.

Чем было обусловлено возрождение анархизма?

Нерешительностью социалистического движения, которое самые революционные вопросы решало в лучшем случае «каучуковыми» резолюциями. Терпимое отношение II Интернационала к оппортунизму привело к укреплению жоресизма и бернштейнианства во всех почти партиях. Такое очевидное предательство, как министериализм Мильерана, и относительно мягкое отношение к этому явлению центра и правого крыла Интернационала не могли не вызвать в известных кругах пролетариата уклонения в сторону отрицания политических партий и их роли в социалистической революции, к отрицанию государства и его роли в пролетарской революции. Повсюду замечавшееся оппортунистическое приспособление к буржуазно-парламентским порядкам со стороны фракции представительных органов должно было вызвать резкое отрицание парламента и парламентской борьбы: наконец, растущая нужда, обострение борьбы предпринимателей с трудом, рост дороговизны и безработица неминуемо должны были вызвать переоценку стачечной борьбы и преувеличение роли синдикатов – экономических организаций пролетариата.

Вот в самом общем виде причины, которые способствовали возрождению анархизма в виде анархо-синдикализма.

Новое движение всего сильнее было в двух странах – Италии и Франции, где особенно процветал реформизм и министериализм.

По существу подлинный успех т.н. революционного синдикализма начинается лишь после поражения русской революции, когда весь Второй Интернационал начал склоняться вправо, подчиняясь ревизионизму и оппортунизму.

Ленин глубоко прав, когда в «Детских болезнях» пишет:

«Анархизм нередко являлся своего рода наказанием за оппортунистические грехи рабочего движения. Обе уродливости взаимно пополняли друг друга» [Л: 41, 15].

Отражением такого усиления анархо-синдикализма на русской почве явилась организация внутри нашей фракции – большевиков – разных групп, схожих с синдикалистами, сочувствующих им и пропагандирующих это модное течение, путем переводов статей и книг с итальянского и французского языков.

Успехи анархо-синдикализма были внушительными, хотя и не первыми предупреждениями II Интернационалу. Как реагировали на него вожди его?

Только малая часть революционного крыла приняла вызов и ставила вопросы о завоевании власти и путях, ведущих к нему. Блестящая книжка К. Каутского была образцом подобного революционного решения вопроса о власти, хотя она и не явилась непосредственно ответом на анархо-синдикалистские нападки.

Плеханов посвятил анархо-синдикализму ряд блестящих статей теоретического характера, где уже прямо и непосредственно полемизировал с ними – как и с другими представителями анархизма – по всем вопросам их мировоззрения. Начиная от Лабриолы (самого «нового») и кончая индивидуалистом Текером и коммунистом Э. Реклю, вновь проходят перед читателем многочисленные анархические учения, причем в этой серии много места уделено вопросу о государстве не в пример брошюре 1894 г.

Но какая огромная разница между тем, как его ставит Каутский, и тем, как это делает Плеханов.

Каутский интересуется вопросом о том, каков путь к власти, которую пролетариат должен будет завоевать в недалеком будущем, и естественно он занимается анализом тех социально-экономических условий, которые делают неизбежной борьбу за власть.

Плеханов в своем споре с анархо-синдикалистами вопрос ставит абстрактно теоретически. Он нисколько не подвергает пересмотру свои прежние мысли о необходимости завоевания власти и диктатуры пролетариата, но от него ускользнула политическая современность, назревающие противоречия капиталистической системы, возникшие новые формы капитализма: финансовый капитал с его политикой империализма, которые делали вопрос о пролетарской революции актуальным вопросом.

Еще более примечательно то обстоятельство, что на всем протяжении дискуссии с синдикалистами Плеханов говорит об оппортунизме, как о давно изжитой болезни. «Всем еще памятен Э. Бернштейн» – как будто этот же Э. Бернштейн и его друзья Давид и компания не были живы, не побеждали исподтишка, медленно, но верно, не предавали II Интернационал, как будто в Мангейме не они заставили старика Бебеля сдать революционные позиции и не их деятельность создала фактически анархо-синдикалистские уклоны в рабочем движении.

Плеханов был очень неправильного мнения о синдикализме, ему казалось это движением части итальянской и французской социалистической интеллигенции. Такое представление страдало большим оптимизмом.

Синдикализм имел много последователей среди рабочих-передовиков, – в этом был симптом, в этом была большая опасность.

Как ни превосходны были его статьи против синдикализма, как ни велика их теоретическая ценность, они явились лишь новым этапом по пути его отступления к центру.

 

6.

Копенгагенский конгресс совпал с его острой борьбой с ликвидаторством. Отсюда тот ясный боевой революционный тон, какой он придал своей борьбе с «организационным национализмом» чешских сепаратистов.

Плеханову в Копенгагене пришлось бороться с деятелями английских и французских профсоюзов, которых шведские социалисты упрекали в недостаточной интернациональной солидарности, и с чешскими сепаратистами.

Незадолго перед Копенгагенским конгрессом в Швеции была объявлена громадная забастовка, протекавшая чрезвычайно упорно. Профессиональные организации Швеции не могли собственными силами выдержать борьбу и поэтому обратились к профсоюзам других стран за помощью. Самыми щедрыми оказались профсоюзы самых малых стран, а такие мощные организации, как английские и французские, отказались от сколько-нибудь внушительной помощи, мотивируя формальными причинами.

Конгресс поднял по этому поводу вопрос «о международной солидарности».

Плеханов принадлежал к тем, кто энергично отстаивал необходимость более решительного перехода английских организаций на путь Интернационала.

«Слабая сторона английского рабочего движения заключается в том, что оно до сих пор слабо проникнуто духом международного социализма. Отсюда – недостаток интереса к рабочему движению других стран» [П: XVI, 368].

Не лучше понимали задачи международной солидарности французские синдикаты, которыми руководят революционные синдикалисты. О них совершенно справедливо Плеханов замечает:

«Не всякий, кто кричит: „революция! революция!“ или „всеобщие стачки! всеобщие стачки!“, понимает условия и задачи революционного движения современного пролетариата» [П: XVI, 369],

а задачи и условия эти требуют развития в сознании широких рабочих масс самого последовательного интернационализма.

С этой точки зрения особенно было важно мнение конгресса о чешских сепаратистах.

Основываясь на штутгартской резолюции о профсоюзах, которая признавала необходимость теснейшего союза профсоюзов с партией пролетариата, чехи во главе с Немецем требовали организаций профсоюзов по национальностям. Им совершенно резонно возражали, что это означало бы крайнее ослабление профсоюзных организаций Австрии, где много предприятий, состоящих из рабочих разных национальностей.

Но тут дело не ограничилось борьбой лишь рабочих двух национальностей – тут шла борьба двух принципов:

«чешско-австрийское столкновение совсем не следует понимать, как спор между организованными рабочими двух национальностей . В данном случае спор идет между сторонниками организационного национализма , с одной стороны, и организационного интернационализма , с другой» [П: XVI, 370].

Речь о немецком насилии была лишь хорошим прикрытием национализма чехов, не более.

Далее, ссылка на штутгартскую резолюцию не только не оправдывала чехов, а как раз, наоборот, по смыслу этой резолюции конгресс должен был осудить их образ действия.

«Он [тов. Немец] говорил, что в его стране резолюция эта [Штутгарта] останется невыполнимой до тех пор, пока профессиональная организация не будет приспособлена к политической, т.е. пока профессиональные союзы не сделаются, в свою очередь, национальными. Он забывал, что штутгартская резолюция, рекомендуя тесное сближение между партией и профессиональными союзами, делает весьма существенную оговорку: она заявляет , что сближение это ни в каком случае не должно вредить единству „ профессионального движения “.

Эта оговорка, внесенная в резолюцию по моему предложению, была принята в штутгартской комиссии о профессиональных союзах подавляющим большинством голосов. Тов. Беер, бывший в Штутгарте докладчиком по этому вопросу, обратил особенное внимание съезда на то, что сближение между политическими партиями и профессиональными союзами ни в каком случае не должно быть достигаемо за счет единства этих последних. Ни один голос не раздался на съезде против этой существенной оговорки. Социалистический Интернационал торжественно высказался за единство профессиональных организаций» [П: XVI, 371].

Чешские сепаратисты потерпели жестокое поражение.

Его позиция во второй комиссии была, несомненно, интернационалистской и боевой. Однако не следует полагать на этом основании, что он вновь занял свое старое почетное место на крайне левом крыле. В Интернационале он продолжал занимать центр и вел именно такую центристскую примиренческую политику. Это особенно хорошо видно из оценки конгресса. Бонье (гедист) во фракции выразил крайнее недовольство бесцветными резолюциями конгресса, Фишер в Германии одобрил компромиссные резолюции именно за их компромиссный характер. Из его речи выходило, что международные съезды всегда должны принимать компромиссные резолюции. Возражая обоим, Плеханов пишет:

«Тов. Фишер не прав. Однако не прав и тов. Бонье, осуждающий „бесцветные“ копенгагенские резолюции. Все зависит от обстоятельств времени и места. Если бы последние выборы в Дании и Бельгии дали более благоприятные для социалистов и либералов (в Дании – радикалов) результаты, то очень возможно, что в обеих названных странах некоторая, вернее, очень значительная часть социалистов захотела бы повторить „опыт“ Мильерана. И в таком случае вопрос об участии социалистов в буржуазном министерстве стал бы перед Копенгагенским съездом во всей своей остроте и вызвал бы на нем такие бури, каких мы не переживали даже в Амстердаме. Известно, что следующий международный съезд, – 1913 года, – состоится в Вене. К тому времени ход событий даст, пожалуй, международным ревизионистам столь желанную для них возможность повторить мильерановский „опыт“ в том или другом государстве, а, пожалуй, и в обеих вышеназванных странах. И тогда Венский съезд ознаменуется глубоко драматическими столкновениями двух противоположных течений современного социализма; нечего говорить, что мы, марксисты, не только не сдадимся без боя, но, согласно глубоко верному тактическому правилу нашего старого Либкнехта, перейдем от обороны к наступлению. Но это дело будущего и притом только возможного будущего . А пока что ревизионизм в своих международных проявлениях остается весьма сдержанным. В Копенгагене он не только не сделал попытки сколько-нибудь серьезно изменить тактику международного социализма, но, наоборот, сам вынужден был до некоторой степени приспособляться к ней. Поэтому для очень бурных прений не было никакого повода» [П: XVI, 358 – 359].

Мысли, высказанные здесь, многознаменательны. Почему нужно было ожидать повторения опыта Мильерана для перехода в наступление? Разве мало было к тому оснований? Разве только в мильеранизме проявлялся оппортунизм? Много было оснований для бурь, да мало осталось революционного пороху в пороховницах вождей II Интернационала – вот что было вернее.

Но в Европе уже пахло настоящим порохом, и Интернационал это чувствовал, весьма смутно, неясно, но чувствовал. Поэтому-то и в Штутгарте и в Копенгагене одним из существеннейших вопросов был вопрос о возможной войне и методах борьбы с ней. Потому-то, когда на Балканах вспыхнула война, Интернационал с такой поспешностью собрался на Базельский чрезвычайный конгресс.

Такая чрезвычайно спешная конференция, созванная под непосредственной угрозой всемирной войны для оглашения декларации, была не признаком силы – как тогда обманчиво казалось, – а признаком бессилия перед надвигающимися гигантскими событиями. Это может показаться парадоксом, но это факт.

 

7.

Как решался вопрос о войне на этих трех конгрессах кануна мировой войны?

Штутгартский конгресс – первый конгресс II Интернационала, где все крупнейшие вожди оказались в центре и где слева выступала радикальная молодежь.

Прежняя оппозиция – Плеханов, Гед и др. – оказалась бок о бок с Каутским и Бебелем, а на их месте теперь уже выступали оппозицией молодой Либкнехт (по профсоюзному вопросу), Р. Люксембург и В.И. Ленин – по вопросу о войне.

Если в профсоюзной комиссии революционная точка зрения потерпела поражение, то в военной резолюции левым удалось провести несколько дополнений, которые сделали ее чрезвычайно «богатой мыслями» и более точно «указывающей задачи пролетариата». Резолюция подтверждала прежние постановления международных конгрессов, констатируя капиталистический характер современных войн, отмечала, что они могут быть изничтожены лишь с уничтожением капитализма, давала директивы парламентским фракциям.

«Поэтому конгресс считает обязанностью всех рабочих и их представителей в парламентах всеми мерами бороться с вооружениями как на суше, так и на море, изобличая классовый характер буржуазного общества и мотивы, которые им руководят при поддержании национального антагонизма, а также отказывать во всякой денежной поддержке такой политике и стараться, чтобы пролетарская молодежь воспитывалась в социалистических идеях братства народов и чтобы в ней постоянно поддерживалось ее классовое самосознание» [Грюнберг, 18].

Далее резолюция требует демократическую милицию и отмечает в практике рабочего движения ряд случаев, когда пролетариат прибегал к действительным мерам борьбы с милитаризмом. Идея перечислить такие случаи в резолюции принадлежала Жоресу, и Ленин называет эту идею «счастливой».

И, наконец, что важнее всего, резолюция заканчивается крайне важным и решающим заявлением следующего содержания:

«Конгресс заявляет: если грозит вспыхнуть война, то обязанностью рабочего класса во всех заинтересованных странах и долгом их представителей в парламентах является приложение, при помощи Интернационального Бюро, путем энергичных и координированных действий, всех возможных усилий для того, чтобы помешать войне всеми способами, которые будут ими признаны наиболее подходящими и которые, само собой разумеется, могут быть различными в зависимости от степени обостренности классовой борьбы и общего политического положения.

Если же война уже возникла, несмотря на все эти меры, то они обязаны приложить все усилия к тому, чтобы ее как можно скорее прекратить, и всеми силами использовать вызванный войной экономический и политический кризис для того, чтобы всколыхнуть наиболее глубоко лежащие общественные слои и ускорить падение капиталистического господства» [Грюнберг, 19 – 20].

Эта резолюция многому обязывала. Чрезвычайно характерно, что и Бебель и Гед внесли резолюции, в которых приведенного абзаца не было. Нам неизвестно, как относился к этому вопросу Плеханов, вряд ли он был против поправок Ленина – Люксембург, но, по-видимому, он так же, как Гед и Бебель, не видел особой нужды подчеркнуть, что война должна быть использована для ускорения падения капитализма.

Как понимал свое добавление Ленин, показывает его возражение полуанархисту Эрве, который тогда изображал собою ужасного революционера и повсюду выступал за ответ войне стачками. Ленин писал:

«Он не понимал, с одной стороны, того, что война есть необходимый продукт капитализма, и пролетариат не может зарекаться от участия в революционной войне, ибо возможны такие войны и бывали такие войны в капиталистических обществах. Он не понимал, с другой стороны, того, что возможность „ответить“ на войну зависит от характера того кризиса, который война вызывает. В зависимости от этих условий стоит выбор средств борьбы, причем эта борьба должна состоять (это – третий пункт недоразумений или недомыслия эрвеизма) не в одной замене войны миром, а в замене капитализма социализмом. Не в том суть, чтобы помешать только возникновению войны, а в том, чтобы использовать порождаемый войной кризис для ускорения свержения буржуазии. Но за всеми полуанархическими нелепостями эрвеизма таилась одна практически верная подкладка: дать толчок социализму в том смысле, чтобы не ограничиваться парламентскими только средствами борьбы, чтобы развить в массах сознание необходимости революционных приемов действия в связи с теми кризисами, которые война несет с собой неизбежно, – в том смысле, наконец, чтобы распространить в массах более живое сознание международной солидарности рабочих и лживости буржуазного патриотизма» [Л: 16, 72].

Это и было то новое, что следовало внести в сознание интернациональной социал-демократии плюс к тому, что уже было сказано в Цюрихе, это и было то, что внесла жизнь.

Такое понимание вопроса было совершенно чуждо центру – в том числе и Плеханову. Это была та грань, которая должна была впоследствии разделить Интернационал на две части. Интернациональный центр жил на старом накопленном багаже и не хотел видеть назревающее.

В Копенгагене вопрос о войне встал при несколько своеобразных условиях. На этот раз не Эрве, а Кейр-Гарди и Вальян явились застрельщиками стачечного решения вопроса о войне, и Ледебуру пришлось восстать против этого способа борьбы с войнами.

Кто такие Кейр-Гарди и Вальян?

«Кейр-Гарди – несомненно, весьма почтенная личность. Но эта несомненно почтенная личность стоит во главе одной из самых оппортунистических партий, какие только существуют в нынешнем социалистическом мире. Точно так же и Вальян – чрезвычайно почтенный человек. Но этот чрезвычайно почтенный человек принадлежит к оппортунистическому большинству французской социалистической партии. Вожаком этого большинства является тот же Жорес. А что представляет собой Ледебур? Одного из самых видных представителей революционного марксизма в Германии. Стало быть, если мы поверим наивным людям, то у нас выйдет, что в Копенгагене германский марксизм перестал быть революционным, между тем как в защиту революционной традиции ополчились английские и французские оппортунисты. Вероятно ли это? Возможно ли это? И невероятно, и невозможно» [П: XVI, 361].

Это действительно и невероятно, и невозможно.

Разгадку тому Плеханов ищет в том факте, что принятие такой резолюции ни к чему не обяжет слабых во всех отношениях социалистов Англии и Франции, где на профессиональные организации социалисты не имеют почти никакого влияния, в то время как немцы относятся крайне серьезно к такой резолюции, ибо она во всем Интернационале более всего обязывала их.

«Если бы Копенгагенский съезд постановил, как этого хотели Кейр-Гарди и Вальян, что на объявление войны пролетариат должен отвечать стачкой, то в Англии его решение имело бы значение лишь доброго совета, которому могли бы последовать, а могли бы и не последовать профессиональные союзы. То же приходится сказать и о Франции, где влияние социализма, – отчасти благодаря вреднейшим „опытам“ Мильерана, Вивиани, Бриана и им подобных, – тоже слабо» [П: XVI, 362].

Они, себя ни к чему не обязывая, завоевали бы голоса на выборах, – пишет Плеханов, – выезжая на боязни перед «пруссаком».

«А Германия? На ее пролетариат социализм имеет уже огромное влияние. И если бы немецкая социал-демократическая партия сказала: „на войну надо отвечать стачкой“, то это значило бы, что она принимает на себя, во имя всего германского пролетариата, совершенно определенное практическое обязательство, а не только дает добрый совет, относительно которого еще совершенно не известно, захочет ли его принять рабочий класс. Но стачка, хотя бы только в известных отраслях, предполагает для своего успеха, – и даже для своей возможности , – наличность известных условий. Неудивительно, что наши немецкие товарищи, смотрящие на постановление о стачке не как на добрый совет, а как на серьезнейшее практическое обязательство, спрашивают себя, прежде чем голосовать за такое постановление: можно ли быть наперед уверенным, что в случае объявления войны всегда будут налицо необходимые для стачки конкретные условия. Об этом в самом деле стоит подумать серьезным людям. Но когда серьезные люди начинают думать об этом, тогда пустые крикуны, вроде известного Густава Эрве, обвиняют их в нерешительности, в трусости, в отсутствии революционного духа, в шовинизме и т.д.» [П: XVI, 362 – 363].

Ситуация – чрезвычайно характерная для II Интернационала: люди, которые у себя на родине играли роль соглашателей со своей буржуазией, для других стран выступают как сторонники решительных действий. Лицемерие, которое отнюдь не было чуждо и немецким социал-демократам.

«„ Воевать с войной “ надо не словом , а делом . В области же дела, состоящего прежде всего в организации массы и в развитии ее самосознания, наши немецкие товарищи стоят впереди всех других. И можно утверждать, не опасаясь ошибки, что именно германский сознательный пролетариат сумел бы наилучшим образом использовать в интересах революции то положение, которое создалось бы в Европе войной, скажем, между Германией и Англией.

Толки о том, что, отклоняя предложение Кейр-Гарди – Вальяна, немецкая партия прегрешила против революционного социализма, лишены всякого основания. Т. Ледебур, выступивший докладчиком по этому вопросу, был прав, говоря, что съезд может удовольствоваться штутгартской резолюцией. В самом деле, она гласит, что в случае надобности все социалистические партии обязаны употребить в дело все средства, которые им покажутся наиболее подходящими для предупреждения войны. Эта алгебраическая формула обобщает всякие возможности, т.е., между прочим, возможность не только всеобщей стачки , но и вооруженного восстания . А этого достаточно» [П: XVI, 363 – 364].

Этого с избытком достаточно, если только его делать. Каких-нибудь четверть года спустя «наши немецкие товарищи» показали превосходно, что их партия – самая лучшая и сильная партия Интернационала – была не лучше любой другой партии. Все вожди II Интернационала – и те, кто говорил революционно, и те, кто лицемерил – оказались мазанными одним миром.

До какой степени центр – фактически руководящий Интернационалом – был нерешителен, видно из того, что вопрос этот был передан на «изучение к следующему конгрессу» и лишь вспыхнувшая балканская война заставила это колеблющееся болото произнести решительные слова за борьбу против войны.

 

8.

Базельский чрезвычайный конгресс, созванный Международным Бюро 17/XI 1912 г., выпустил свой знаменитый манифест, полный революционного протеста против империалистической войны.

На этом конгрессе Плеханов не присутствовал. Но, несомненно, и он относился к этому манифесту крайне сочувственно, ибо весь II Интернационал был крайне взволнован безумной перспективой всеевропейской войны; Балканы были прелюдией мировой войны – это прекрасно понимали руководители Интернационала, этого нельзя было не устрашиться.

Как бороться с этой грядущей страшной войной, от одной мысли о которой весь рабочий Интернационал приходил в ужас и негодование?

Превратить войну – в гражданскую войну.

Вот единственно мыслимый и правильный ответ, который был продиктован революционным темпераментом заслуженнейших борцов за рабочее дело.

Приведя штутгартскую и копенгагенскую резолюции, манифест отмечает особенную ценность интернациональной солидарности пролетариата в такое время, когда всего реальнее стала всемирная война.

«Пролетариат повсюду в одно время восстал против империализма, и каждая секция Интернационала противопоставила правительству своей страны сопротивление пролетариата и восстановила общественное мнение своего народа против всяких воинственных фантазий. Таким путем осуществилось грандиозное сотрудничество рабочих всех стран, которое уже много сделало для сохранения мира. Страх правящих классов перед пролетарской революцией, которая явилась бы последствием всеобщей войны, служит весьма прочной гарантией мира. Конгресс требует от социалистических партий энергичного продолжения их деятельности и применения всех тех мер, которые покажутся им необходимыми» [Грюнберг, 33].

Противопоставить своему правительству сопротивление и мощь пролетариата своей страны – такова была первая задача отдельных секций Интернационала, одобренная Конгрессом. Определив для каждой из наиболее заинтересованных социалистических секций их специфические задачи, манифест формулирует в чрезвычайно решительных и определенных выражениях требования и задачи Интернационала в случае войны:

«Он требует, чтобы рабочие всех стран противопоставили капиталистическому империализму могущество интернациональной солидарности пролетариата. Он предостерегает правящие классы всех государств против того, чтобы они военными действиями не увеличивали еще более те несчастия, которые терпит рабочий класс благодаря капиталистическому способу производства. Он требует мира, он на нем настаивает! Пусть правительства хорошо запомнят, что при современном состоянии Европы и настроении умов в среде рабочего класса возникновение войны не окажется безопасным для них самих. Пусть они вспомнят , что франко-германская война вызвала революционный взрыв коммуны , что русско-японская война пробудила движение революционных сил русского народа . Пусть они не забудут того, что затруднения, вызванные взаимным соперничеством государств в производстве чудовищных затрат на военные и морские вооружения, были причиною того, что социальные конфликты в Англии и на континенте стали осложняться забастовками в небывалой степени. Они безумцы, если не понимают, что одна лишь мысль о страшной войне возбуждает у пролетариата всех стран чувство гнева и негодования. Рабочие считают преступлением стрелять друг в друга из-за выгод капиталистов, из-за честолюбия династий или из-за хитросплетений тайных соглашений» [Грюнберг, 36 (курсив мой. – В . В .)].

Манифест удивительно уместно упомянул франко-прусскую и русско-японскую войну. Коммуна и наша первая революция могли если не вполне, то отчасти определить, как воевать с войной: превратив войну в революцию.

Базельский манифест этого и требовал.

Не следует удивляться такому обстоятельству, как не следует полагать, что это явилось особой победой левой части Интернационала. Проект манифеста был составлен никем иным, как В. Адлером, а в переработке его принимали участие Бебель, Жорес, Вальян, была там и Р. Люксембург и представитель РСДРП (тов. Л. Каменев). Но споров особых не было и все единодушно голосовали за эту боевую декларацию.

Быть может, перечисленные вожди обманывали себя и рабочий класс? Ничуть не бывало. У громадного большинства говорило непосредственное чувство, революционный темперамент, другая же, оппортунистическая, часть отражала, несомненно, существовавшую у мелкой буржуазии боязнь войны.

Во всяком случае, единогласие было невиданное, подъем и волна антимилитаристских демонстраций были громадны.

Но Базельский манифест не только не исключал возможность социал-патриотизма, или, вернее, он не только не гарантировал революционную борьбу, – манифест был продиктован настроением практической беспомощности перед возможной войной. Не такие торжественные манифесты могут дать нам материал для суждения о процессах внутреннего разложения центра Интернационала, о подпадании его под влияние оппортунизма.

В частности, по отношению к Плеханову, который в вопросах об отношении к войне продолжал держаться «алгебраической формулы» Цюриха, самым характерным был процесс, отмеченный нами выше. Я говорю о его политике по вопросу о единстве партии, о его борьбе за т.н. «единство партии» и единство революционных сил.

 

9.

Вопрос, который надлежало решить, есть вопрос о том, разделил ли Плеханов судьбу всего Второго Интернационала в качестве одного из его вождей, или в его учении были такие черты, дальнейшее развитие которых неминуемо должно было привести к его уходу от рабочего движения.

Сторонники последнего решения вопроса исходят почти исключительно из знаменитого места вводной главы «Истории русской общественной мысли», и уже отсюда, идя назад, ищут в более ранних произведениях – не была ли теория там «классового сотрудничества» подготовлена в скрытом виде.

М.Н. Покровский, бегло разыскивая «корни его оборончества», упирается в знаменитую формулу исторического процесса «Основных вопросов марксизма», которую с некоторыми ограничениями считает «все же еще приемлемой для всякого марксиста».

Отсюда начинается теоретическое грехопадение Плеханова, и нужно полагать, именно здесь он начинает проявлять себя идеологом и теоретиком «технической интеллигенции», достигнув накануне войны особенных успехов на этом новом для себя поприще.

Я полагаю, не следует особенно много доказывать, как неверна эта схема. Плеханов до «Основных вопросов» в своем меньшевизме доходил до Геркулесовых столпов, до лозунга «полновластная Дума» и до призыва «ввести в избирательную платформу партии исправления действием», – т.е. до прямого призыва к дезорганизации.

И тот же Плеханов после «Основных вопросов» вел жестокую войну за гегемонию пролетариата, за партию и против ликвидаторства, против анархо-синдикализма, против богоискательства и махизма.

Все это никак не является идеологией технической интеллигенции, чему блестящее доказательство то, что во всех этих вопросах Плеханов шел рука об руку с Лениным, – на что верней компас!

Показателем того, что он при всем том медленно, но неуклонно правеет, явилось то, что составляло предмет расхождения между Лениным и Плехановым в эту эпоху: вопрос о единстве.

Если даже считать преувеличенными рассказы о его переговорах с группой Б. Савинкова, об объединении всех социалистических течений (в том числе и эсэровских) в единую социалистическую партию, то самый факт его сотрудничества в «Современнике» и его интервью в «Юге» достаточны, чтобы сказать, что от былого непримиримого революционного ортодокса осталась к концу Второго Интернационала лишь центристская страсть к «объединению», к собиранию воедино революционных и «социал-реакционных» течений.

Проблема собирания социалистических сил внутри страны – была той проблемой, которую решить в духе непримиримого интернационализма он не смог, по уже неоднократно указанным мною причинам, а решать ее в духе соглашений неизбежно должно было и привело к пересмотру многих деталей и частностей, к попыткам стирать по возможности острые углы, делающие «объединение» невозможным; и не в области теории, где Плеханов сохранял свою непримиримость долго еще после своего оборонческого грехопадения, а в области принципов практической политики были центризмом подточены многие из тех деталей, которые являются необходимыми опорными пунктами для соблюдения равновесия системы.

Если философия русского исторического процесса неудачна, – а она несомненно в некоторых своих частях не только неудачна, а прямо неверна и не научна, – то в этом можно видеть теоретическую ошибку, пример неправильного применения правильной формулы к действительности, но не более того.

Нельзя же не принимать в расчет его своеобразную теорию «сотрудничества», – скажут нам.

Я и не предлагаю отказываться от оценки этой теории; она может быть понята только как формула оборончества, которая развернулась впоследствии так пышно в его патриотических статьях. Но связь, которую устанавливают с его теоретическим наследством – фантастическая связь.

Теорию сотрудничества можно понять лишь как последнее звено в цепи развития идей «единства».

— — —

Плеханов был заслуженнейшим вождем Второго Интернационала. Он разделил судьбу всего Интернационала. А последний не мог не потерпеть жестокое поражение от такого исключительного удара, как война, ибо Интернационал, – употребляя справедливое выражение одного из виднейших вождей его, Каутского, – стал «орудием мирного времени».

В этом и выразилась победа мелкобуржуазного оппортунизма. Сделать Интернационал из организации боевых сил пролетариата для революционных войн обществом «мирных завоеваний», – такова была задача оппортунизма с самого же начала его возникновения. Внешним и самым ярким проявлением того, что эта оппортунистическая тенденция побеждает, было все растущее стремление вождей Интернационала сохранить единство с оппортунистами во что бы то ни стало.

Мысль, провозглашенная окончательно Амстердамским конгрессом, что в каждой стране один пролетариат, поэтому должна быть и одна партия пролетариата, одна секция Интернационала, – сама по себе правильная мысль. Но ее дальнейшая реализация показала, что вожди Интернационала были склонны достичь этого единства ценою сдачи революционных позиций.

Плеханов долгое время крепился и именно в этом пункте не хотел идти на уступки мелкобуржуазному социализму. Но уже с 1903 г., начиная борьбу за сохранение единства с ревизионизмом в лице меньшевиков, он вступил на тот путь, который неминуемо должен был привести его к «теории сотрудничества классов». Он разделил судьбу всех вождей II Интернационала, судьбу всего II Интернационала.