1.

Как раз за две-три недели до созыва предположенного IX конгресса вспыхнула европейская, вскоре ставшая всемирной, война.

Интернационал только собирался торжественно отпраздновать четверть века своей работы, – как противоречия капиталистической системы разразились в самой катастрофической форме.

Было ли это неожиданно для Интернационала?

Нисколько. Базельский манифест почти за два года до того, как разразилась война, пророчески описал возможное начало всемирного пожара: австро-сербский, малоазиатский, германо-английский и германо-французский; таковы были те узлы, которые завязались в начале второго десятилетия нашего века и месяцем позже, месяцем раньше, по тому или по другому конкретному поводу, но они должны были привести к войне. Война была неминуема, она диктовалась логикой господствующей капиталистической системы.

Отсюда совершенно ясно, что вопрос о том, кто начал войну, кто нападал, кто оборонялся, были по существу вопросами, прикрывающими подлинную природу войны и подлинные ее причины.

На самом деле, обе коалиции вели империалистическую политику, у обеих коалиций цели были совершенно одинаковы: завоевать новые рынки для капитала своей страны, подчинить себе новые народы для грабежа и эксплуатации, обе коалиции на протяжении десятилетий вели друг против друга войну при самых мирных условиях, на глазах у всего революционного пролетариата и всего мира вооружались до зубов, – могли ли быть неожиданности тут?

И при всем том начало войны было чистейшей неожиданностью для всего Интернационала.

Международное Социалистическое Бюро заседало последний раз перед конгрессом, когда первые признаки возможности войны – ультиматум Австрии, предъявленный Сербии 23/VII 1914 г. – заставили вождей Интернационала поставить на обсуждение вопрос о возможных мерах для предотвращения войны. Но события так катастрофически быстро шли, что черепашьи шаги деклараций и манифестов никак не успевали за событиями. 25/VII дипломатические сношения между Австрией и Сербией прервались, 28/VII была объявлена война между этими двумя странами.

Бюро заседало от 20 до 29/VII. Ввиду предстоящих катастрофических событий, было решено не только не откладывать созыв конгресса (который еще на предыдущем конгрессе было решено созвать в Вене 23/VIII), а ускорить срок созыва до 9/VIII и местом избрать Париж. Во главу обсуждения было решено поставить вопрос «Война и пролетариат».

Бюро приняло единогласно решение:

«Обязать пролетариев всех заинтересованных народов не только продолжать, но и усилить их демонстрации против войны, в пользу мира и в пользу третейского разрешения австро-сербского конфликта. Немецкие и французские пролетарии окажут на их правительства более энергичное, чем когда-либо, давление с тем, чтобы Германия воздействовала на Австрию умеряющим образом и чтобы Франция получила от России обещание не вмешиваться в этот конфликт. Пролетарии Великобритании и Италии, с своей стороны, окажут поддержку этим усилиям, поскольку они смогут» [Грюнберг, 48].

В тот же день окончания занятий, 29/VII, был устроен интернациональный митинг, где представители всех крупных партий клялись вести суровую борьбу с войной.

Представитель немецкой социал-демократии Гаазе на этом митинге сказал свою речь, ставшую знаменитой.

«Австрия, – заявил он, – одна виновата в войне.

По-видимому, Австрия рассчитывает на Германию, но германские социалисты заявляют, что тайные договоры не связывают пролетариата. Немецкий пролетариат заявляет, что Германия не должна вмешаться даже в том случае, если вмешается Россия. Немецкая буржуазия, напротив того, заявляет, что Германия должна вмешаться потому, что Австрия напала на Сербию. Равным образом, с не меньшей логичностью и вместе с тем с не меньшей нетерпимостью, французская буржуазия также полагает, что Франция должна вмешаться. Французский пролетариат думает так же, как и мы. Пусть наши враги остерегутся. Может случиться, что бедные классы, испытывающие нужду и угнетение, наконец, пробудятся и установят социалистическое общество» [Грюнберг, 48 – 49].

На эту по тем временам смелую речь последовал ответ Жореса, крайне своеобразный в том смысле, что антимилитаризм в нем соединен со странной верой в миролюбие французского правительства. Теперь, после того, как опубликованы многие документы, ясно, как жестоко ошибался Жорес и стоявшая за ним интеллигентская и мелкобуржуазная Франция, которая наивно переносила на правительство свой суеверный страх перед германским нашествием.

Как бы там ни было, а противовоенное настроение, казалось, было устойчивое. Столь же решительно были против войны руководители профсоюзов.

Но события развертывались с колоссальной быстротой. Не успел Гаазе уехать из Брюсселя, как стало ясно, что Германия примет участие в войне, и что Франция также не останется безучастной.

Представитель социал-демократов Германии выехал в Париж для согласования действий обеих партий и еще по дороге в Париж, в Брюсселе, он узнал об убийстве Жореса. 1/VIII в день, когда срок ультиматума, предъявленного Германией России и Франции, истек, встретились представители обеих партий. О чем они вели беседу – трудно сказать. Ясно одно, что эта встреча обе стороны взаимно вполне удовлетворила: они видели насквозь друг друга и не трудно было каждому из них в словах собеседника найти своему оппортунизму оправдание.

Французы тут же на этом собрании заявили, что они будут вотировать кредиты на войну. Слова французских парламентариев о том, что они будут отпускать деньги на оборонительную войну, это именно и означали, ибо Мюллер (делегат германских социал-демократов) был прав, заявляя, что,

«по мнению германских социалистов, различие между нападающей и обороняющейся стороной, которому социалисты еще недавно придавали существенное значение, является устаревшим. Настоящий конфликт вытекает из общих причин, которые резюмируются в понятии капиталистического империализма, и ответственность за этот конфликт падает на правящие классы всех участвующих стран» [Грюнберг, 57].

Таким образом Мюллер заявил, что весьма мало вероятна гипотеза, при которой одна сторона явится исключительно нападающей .

Если французская партия без боя стала под патриотическое знамя «защиты отечества», то в германской социал-демократии преобразование из наиортодоксальной революционной партии в патриотическую шло мучительно. Реальный смысл означенного преобразования заключался в том, что партия обрела свое настоящее лицо, более соответствующее тому новому содержанию, которое за последние годы выработалось под старым именем и под старой традиционно революционной фразеологией. Но подобное преобразование без резкой внутренней борьбы и ломки не происходит.

 

2.

Еще 31 числа в руководящих кругах фракции господствовало настроение отказа от голосования кредитов. Ледебур рассказывает, что на заседании президиумов фракции и партии

«единодушно господствовал взгляд, что партия не будет голосовать за военные кредиты, которых, по-видимому, потребует правительство» [Грюнберг, 333].

При этом сам Ледебур предлагал составить единую интернациональную декларацию и огласить через социалистов-депутатов во всех парламентах, что не было принято, взамен этого решено было послать в Париж Мюллера. Каковы были первоначальные задания ему на этом собрании – сведения разноречивы; каковы получились результаты – мы выше видели.

Пока что во всей Германии того же 31 числа было объявлено военное положение. Все демонстрации протеста, собрания и митинги – воспрещены. «Vorwärts» уверял еще читателей, что хотя они вынуждены считаться с военным положением, но они остались на прежних позициях.

«Обязательные постановления, изданные военными властями, налагают на нас ограничения и грозят закрытием нашей газеты. В наших убеждениях и в нашей принципиальной позиции , конечно , ничего не изменилось » [Грюнберг, 87 (курсив мой – В . В )].

Но параллельно с этим провинциальные органы, руководимые оппортунистами, и профессиональные чиновники, т.е. та самая главная сила ревизионизма, которая издавна точила изнутри партию, – уже 1/VIII писали боевые патриотические статьи. На время получилось дробление единой социал-демократией общественного мнения.

Но это только казалось. Фактически же, когда за день до знаменитого заседания рейхстага собрались со всех концов депутаты, выяснилось, что огромное большинство партии охвачено патриотизмом. В громадной фракции из 100 человек с лишним нашлось слишком мало мужественных голосов, да и те не решались ради принципов интернационализма нарушить единство с оппортунистами. На фракции число «непримиримых» было до 14, но они оказались непримиримыми до ворот рейхстага. Каутский, которого, по свидетельству Э. Давида, пригласили «в качестве историко-теоретического авторитета» на это знаменитое заседание 3/VIII, – ничего не нашел лучшего, как предложить «воздержание». Оппортунисты из фракции его не поддержали, тогда он согласился на «голосование с выставлением условий», т.е. пожелал сделать оппортунистическое дело и прикрыть его «левой фразой». Левизна этой фразы была подмоченная, а все же свое дело Каутский сделал: он внес свои «историко-теоретические» познания в декларацию фракции, выработанную в специальной комиссии, куда вошел и он.

Со ступеньки на ступеньку: когда готова была декларация, ее представили на просмотр имперскому канцлеру, который, оказывается, счел за лучшее выкинуть из нее одну фразу; фраза эта ничего по существу не меняла и нисколько не украшала декларацию, но двусмысленное лицемерие, выраженное в ней, все-таки нужно было каутскианцам: оно могло прикрыть их предательское поведение. Канцлер резонно нашел, что для имперского правительства самое лучшее поведение есть безусловное одобрение.

Он посоветовал выкинуть, по сведениям С. Грумбаха, следующие слова:

« С того момента , как война станет завоевательной , мы восстанем против нее всеми самыми решительными мерами » [Грюнберг, 339].

Канцлеру не пришлось особенно трудиться на этот счет.

4/VIII голосованием в рейхстаге и оглашением Гаазе декларации – германская социал-демократия узаконила свое окончательное перерождение в социал-патриотическую оппортунистическую партию.

Что делалось во Франции?

Выше я уже отметил, что французские социалисты с самого начала стояли на той точке зрения, что французское правительство не желает войны и что в случае «нападения» на республику они будут за вотирование кредитов. Жорес на интернациональном митинге в Брюсселе 29/VII сказал:

«Для нас, французских социалистов, наши обязанности просты: нам не нужно побуждать наше правительство к политике мира . Оно осуществляет ее . Я, который никогда не колебался навлечь на свою голову ненависть наших шовинистов своим постоянным стремлением к франко-германскому сближению, имею право сказать, что в настоящий момент французское правительство желает мира и работает над его сохранением . Французское правительство является лучшим союзником мира и союзником того достойного удивления английского правительства, которое приняло на себя инициативу посредничества. Следует лишь дать России советы благоразумия и терпения. Что же касается нас, то нашей обязанностью явится настаивать на том, чтобы правительство обратилось к России с энергичным советом воздержаться от вмешательства. Но если Россия, к несчастью, не примет этого во внимание, то нашей обязанностью будет сказать: „Мы не знаем другого договора, кроме того, который связывает нас с человечеством“» [Грюнберг, 49 (курсив мой. – В . В .)].

Говоря так, Жорес несомненно был самым жестоким образом обманут и мистифицирован министерством иностранных дел, но даже и при этом крайне характерно настроение социалистов: они с самого начала ждали нападения, отражая таким образом настроение мелкобуржуазной массы городских рантье и торговцев.

До момента объявления ультиматума Германией России, социалисты занимались хождением по министерствам, упрашивая «влиять на Россию». 31 июля был убит Жорес. 1 августа была объявлена война России со стороны Германии.

Генеральная Конфедерация Труда, руководимая революционными синдикалистами, покорно констатировала в тот же день, что «обстоятельства оказались сильнее нас», а на следующий день на митинге Дюбрейль заявил:

«Оставаясь верными тем обязательствам, которые мы всегда признавали, мы считаем своим долгом отстаивать независимость и неприкосновенность нашей республиканской и желающей мира Франции в том случае, если она подвергнется нападению» [Грюнберг, 187].

«Печальная судьба насильно приводит нас к оборонительной войне. Мы поведем ее, но с единственной лишь целью обеспечить право на жизнь нашей дорогой родине – Франции, без всякой мысли о реванше и с полной решимостью с уважением относиться ко всякому чужому отечеству» [Грюнберг, 187 – 188].

3/VIII Германией была объявлена война Франции, и Пьер Ренодель писал:

«Палаты завтра или послезавтра должны будут произнести свое решение, вотируя те кредиты, которых от них потребует правительство.

Эти кредиты будут вотированы единогласно.

Империалистический германизм, изобличенный несколько дней тому назад в одном из манифестов, опубликованных социалистическою партией, проявил всю свою грубую натуру, и настал, по-видимому, час, когда Европа, для того, чтобы не попасть под его ярмо, должна заставить его искупить те злоупотребления грубою силой, которые были им допущены» [Грюнберг, 194].

По существу для французской партии это не было ни в какой мере нарушением ее принципов, поскольку ее большинство было жоресистское.

Однако дело не ограничилось большинством. Руководимое Гедом меньшинство партии покорно и без боя последовало за большинством и даже послало в «министерство обороны» своего вождя, тем самым принеся в жертву жоресизму последнее, что осталось ценного и революционного в гедизме.

От Амстердама до 1914 года – за десять лет история французского ортодоксального гедизма представляет собой такую же историю капитуляций перед оппортунистическим жоресизмом, как было в германской партии. Но еще совсем незадолго до начала войны этого факта гедисты не хотели признавать.

На одиннадцатом национальном конгрессе партии (14 – 16/VII 1914 г.) во время обсуждения вопроса о том, какую позицию партия будет занимать на Венском конгрессе Интернационала по вопросу о предложении Вальяна – Кейр-Гарди, жоресисты выдвигали требование поддержать идею всеобщей забастовки на заводах, работающих на войну, а гедисты, меньшинство конгресса, продолжали отстаивать точку зрения ортодоксии и требовали присоединения к резолюциям «Штутгарта, Копенгагена и Базеля».

Нужна была катастрофа всемирной войны, нужен был тот животный ужас перед «германским нашествием», который охватил французского мелкого буржуа, чтобы обнаружилась под революционной фразеологией настоящая разъеденная оппортунизмом сердцевина французского социализма.

Ни в какой мере не следует пренебрегать психологическим моментом. Париж был охвачен действительным ужасом, и это обстоятельство играло огромную роль.

Стремительное нападение немцев на Бельгию, нарушение всяких нейтралитетов, быстрое продвижение вперед способствовали укреплению настроения паники среди парижской мелкоты и интеллигенции.

 

3.

19 августа 1914 г. Мартов пишет из Парижа Аксельроду:

«Плеханов также остается здесь, но я еще не встретился с ним» [Письма, 299].

Отсюда ясно, что Плеханов начало войны провел в Париже.

О том, что он начало войны проводил в Париже, – свидетельствует и тов. Троцкий. Наконец, о том свидетельствует он сам, рассказывая в письме от 30/IX о своей речи перед отъезжающими на фронт волонтерами.

По-видимому, вернувшись из Брюсселя, он ждал в Париже Международного конгресса и был застигнут войной. Это обстоятельство крайне важно, ибо оно дает ключ к пониманию полной картины патриотического падения Плеханова.

Не находись он во Франции, в кругу Геда и его друзей, с которыми у него было исключительно тесное идейное единство, не был бы так безнадежно задушен его революционный темперамент, часто заменявший ему отсутствовавшие у него связи с реальной массой своей страны и Европы.

То, что вызвало во всех социалистах всех стран чувство самого горького разочарования – предательское голосование 4/VIII социал-демократической фракции германского рейхстага, – могло вызвать в нем бурные вспышки «якобинского», что не раз бывало до этого и заставляло забывать его оппортунистические прегрешения.

Но этого не случилось. Наоборот, находясь в атмосфере бешеного мещанского испуга, который царил во всем Париже, вместе со всеми рантье, забыв азбуку марксистской диалектики и увлекшись идеей зашиты республиканской Франции от нападения кайзера – Плеханов произнес речь перед русскими волонтерами, уходящими на фронт, он одобрил вступление Геда в министерство, он произносил речи перед эмигрантским Парижем.

О чем он там говорил? Трудно теперь восстановить сколько-нибудь точно его точку зрения в самые первые моменты военного угара. Всего вероятнее предположить, что он начал свою карьеру социал-шовиниста с «патриотизма республиканской Франции».

Во всяком случае далеко не сразу у Плеханова установился в окончательном виде тот социал-патриотизм (самый последовательный во всем Интернационале), который мы имеем в его письмах к «болгарскому товарищу З.П.».

О позиции Плеханова начала войны дает приблизительное представление его реферат, прочитанный им в Лозанне, в начале осени 1914 г.

Судя по воспоминаниям Н.К. Крупской, доклад был организован непосредственно после приезда Плеханова из Парижа и на этом реферате впервые после войны публично встретились Ленин и Плеханов. Н.К. Крупская пишет:

«Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружен для него ореолом; всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. И после раскола внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: „Не хочу умереть оппортунистом“. Даже в 1914 г., когда разразилась война, Владимир Ильич страшно волновался, готовясь к выступлению против войны на митинге в Лозанне, где должен был говорить Плеханов. „Неужели он не поймет?“ – говорил Владимир Ильич» [Крупская, 22].

Для того, чтобы понять смысл этого тревожного вопроса, следует помнить два обстоятельства: во-первых, позиция Плеханова к этому времени, как мы увидим ниже, была еще не совсем установившейся, его аргументы еще носили на себе печать возмущения и не вылились в законченную систему, а, во-вторых, первые месяцы осени были временем общего межевания, при котором и в процессе которого происходил ряд очень важных личных перестановок.

Ленин пишет, характеризуя это межевание:

«Месяцы сентябрь и октябрь были тем периодом, когда в Париже и в Швейцарии, где было всего больше эмигрантов, всего больше связей с Россией и всего больше свободы, наиболее широко и полно шла в дискуссиях, на рефератах и в газетах новая размежевка по вопросам, поднятым войной. Можно с уверенностью сказать, что не осталось ни одного оттенка взглядов ни в одном течении (и фракции) социализма (и почти социализма) в России, которые бы не нашли себе выражения и оценки. Все чувствуют, что пришла пора точных, положительных выводов, способных служить основой для систематической практической деятельности, пропаганды, агитации, организации» [Л: 26, 111].

При такой обстановке было крайне ценно и важно для интернационализма, чтобы Плеханов понял всю свою ошибку.

Но спасения Плеханову, как и всем вождям Второго Интернационала, не было. Не случай и не какая-либо ошибка была причиной их падения: объективная логика вещей сильнее субъективного желания людей; как ни твердил Плеханов: «не хочу умереть оппортунистом», а пришлось, ибо он был вождем II Интернационала.

Лозаннская дискуссия между Плехановым и Лениным со значительной обстоятельностью передана в «Голосе». Корреспондент газеты (И.К.) передает, что

«т. Плеханов в самом начале своего доклада расчленил вопрос на две части: желательное отношение к войне, которое до сих пор рекомендовали конгрессы, и фактическое , которое проявили национальные секции Интернационала в процессе вооруженного конфликта. Несомненно, что резолюции всех конгрессов осуждали войну. „Мы спорили с Домелой Ньювенгуйсом, – говорит Плеханов, – еще на Цюрихском международном социалистическом съезде лишь о способах борьбы против войны, и события подтвердили правильность марксистской точки зрения“. Идея всеобщей стачки, поддерживаемая Ньювенгуйсом, потерпела в вихре военной грозы поражение. Ни технические условия, ни психологический момент не дали возможности пролетариату организовать революцию с скрещенными руками. И докладчик рисует потрясающую картину шовинизма, охватившего Германию в день объявления войны, подавленное состояние духа французского пролетариата, забывшего все синдикалистские формулы перед опасностью немецкого вторжения» [Голос].

Это важно отметить. Действительно, начало войны 1914 года поразительно наглядно показало, как беспомощна тактика, предложенная не только анархистом Ньювенгуйсом, но и (что избегает упоминать Плеханов) оппортунистом Вальяном. Германский пролетариат до самого дня объявления войны представлял собою сплошную митингующую, демонстрирующую и угрожающую массу, а объявление мобилизации и затем последовавший разгул шовинизма не только сделал психологически невозможными забастовки, но и увлек значительные круги рабочих.

Россия перед войной представляла собой сплошное бушующее море. Забастовки за все лето не прекращались; едва не вспыхнуло вооруженное восстание в Петербурге, и те же самые руки, которые строили баррикады, после объявления войны повисли беспомощно, парализованные общей атмосферой шовинизма.

Я уж не говорю о французских рабочих, у которых действительно было подавленное с самого начала настроение, о чем очень много позаботились как буржуазные газетчики, так и «социалистические» ораторы. Такое подавленное настроение – плохой друг «всеобщих стачек» и других боевых выступлений такого рода.

Констатировав этот несомненный факт, Плеханов задается вопросом о том, все ли было сделано социалистами для борьбы с войной? Ответ явно отрицательный. Но тут и начинается то интересное явление, что Плеханов, подобно слепому на один глаз, все косит в сторону немцев, не замечая недостатков противной стороны.

Он говорит:

«Немецкие социал-демократы не выполнили своего долга, несмотря на признание Гаазе в Брюсселе, что нынешняя война вызвана Германией, толкавшей Австрию на конфликт с Сербией. И тот же Гаазе, прикрываясь через несколько дней смехотворной для данного случая формулой, „что социал-демократы признают за каждым народом право на существование“, голосовал во главе огромной социал-демократической фракции миллиарды, предназначенные, „на отрицание за Бельгией того же права на существование“. В Брюсселе Гаазе считал Германию виновницей происшедшего конфликта и грозил прусскому юнкерству революцией. Ведь не могла же на него действовать аргументация Бетмана-Гольвега» [Голос],

– и говорит совершенно справедливо. Поведение германской социал-демократии ни с какой стороны нельзя признать интернациональным.

Причину этого шовинизма Плеханов видит в торжестве оппортунизма.

«Все поведение немецкой социал-демократии – это сплошное торжество оппортунизма, на которое до сих пор, к сожалению, мало обращали внимания. К теории, к принципам за последнее время создалось, по мнению докладчика, чрезвычайно пренебрежительное отношение и т.д.».

Плеханов вспоминает в высшей степени характерный разговор с Виктором Адлером в 1898 г. о Бернштейне. Адлер защищал Бернштейна следующим образом:

«Конечно, Бернштейн сказал глупость, но если на него нападать, то он скажет их еще больше. Кроме того, подобными вопросами интересуются в Европе 2 – 3 человека, вы да Карл (Каутский). Ах, этот бедный Карл? Я его видал только что и он мне говорил с таким видом, как будто Бернштейн совершил детоубийство. – А знаешь, Бернштейн отрицает теорию ценности. – Ну и плевать, – ответил я. Вот теперь-то и сказывается, – говорит Плеханов, – эта беззаботность по части теории, дошедшая до таких геркулесовых столбов, что „Vorwärts“ призывает бороться за „немецкое человечество“, заменяя лозунг классовой борьбы – борьбой расовой» [Голос].

Опять-таки критика правильная и указание очень меткое, – именно оппортунизм свел в могилу не только германских социал-демократов, но и весь II Интернационал. Но так далеко Плеханов идти не хочет.

Распространить этот диагноз на бельгийскую и французскую партии он затрудняется, ибо считает вопрос более сложным и путаным.

«Мы далеко не удовлетворены отношением французских товарищей, – говорит докладчик, – но к ним нельзя относиться с тем же осуждением, как к германским социал-демократам, ибо французы были поставлены в положение законной самообороны. Такой народ, который имеет в прошлом Великую Революцию, такой народ, который вписал в историю бессмертную страницу Коммуны, имеет право на существование, на защиту своей самостоятельности» [Голос].

Все, что касается прошлого, верно, но какое имеют отношение все эти прошлые заслуги к настоящему? Разве народ Великой Революции не имел своей буржуазии, свой финансовый капитал, фактически кредитовавший царскую Россию против революции, разве финансовой буржуазии «страны Коммуны» не нужны были рынки, разве не она зарилась на Сирию, эксплуатировала колонии, много раз превосходящие ее числом населения, территорией и т.д.?

Говоря о славных прошлых делах французского народа, когда к ответу призвана французская буржуазия – не значит ли служить хорошую службу именно последней, прикрывая ее грязные дела и намерения славным именем революционного народа?

Впрочем, Плеханов не совсем одобряет позицию французских социалистов.

«Французские социалисты, по мнению Плеханова, могли голосовать за кредиты, но следовало в историческом заседании 4-го августа сказать всю правду о России. Нужно было напомнить, что финансовая олигархия своим золотом помогла задавить революцию и тем ослабила силу России, что она помогла господству людей, дезорганизовавших политическую и экономическую жизнь нашей страны, что она задушила в России инициативу и все ее способности, в том числе и военные. И Плеханов приводит в пример Суханова, который был не ответственным вождем масс, а просто честным офицером, и все же он нашел в себе мужество для произнесения перед судом защитительной речи, в которой предсказал Цусиму. Так же должны были бы поступить и французские социалисты» [Голос].

Это чрезвычайно характерно по своей противоречивости, если не по своей политической наивности. Вотируя кредиты, французские социалисты тем самым поддерживают царскую Россию, какая была тогда цена их упоминанию в декларации о прегрешениях «своей» буржуазии?

И разве поддерживать французских социалистов в этом деле – не означает поддерживать на деле царскую Россию в ее завоевательных стремлениях!

Плеханов приводит в их и в свое оправдание еще некоторые моральные соображения:

«В эти роковые дни, когда нейтралитет Бельгии был нарушен, когда вмешательство Англии не было еще обеспечено, когда французский народ, уверенный в своей гибели, переживал минуты отчаяния, когда город революционных традиций, Париж, был охвачен подавленным настроением, могли ли социалисты повернуться спиной к стране? И как русским социалистам было не идти с ними? Представьте себе русского рабочего, у которого все товарищи по заводу, по синдикату, идут защищаться, идут на верную смерть. Что должен был делать он? Не должен ли он был стоять там, где стояли его товарищи, его класс» [Голос].

Софизм, бьющий в глаза. Не как аргумент важен этот отрывок, а как показатель того, какая атмосфера царила в рядах социалистов накануне и непосредственно в дни войны.

Разумеется, Плеханов за вступление Геда в правительство, как он оправдывает совершенно Вальяна за его призыв Италии вступить в войну за Францию.

«С каким бы глубоким уважением ни относиться к Вальяну, но нужно признать, что в Вальяне осталась старая бланкистская закваска. А ведь известно, что Бланки призывал пролетариат к оружию и защите страны, так как буржуазия, по мнению Бланки, была бессильна, труслива и неспособна выполнить эту задачу. И все-таки нужно согласиться с Вальяном, что луганская резолюция едва ли может кого-либо удовлетворить» [Голос].

По вопросу о позиции русской социал-демократии Плеханов находит, что

«единственно, кто выполнил свой долг, – это наша маленькая думская фракция. Правда, и в их выступлении есть некоторые недочеты. Так, например, в декларации нужно было указать, что слабость России – результат правительственной политики, нужно было дать более конкретную критику, а не общие места. Но все-таки поведение нашей думской фракции – лучшее во всей Европе» [Голос].

Выступивший вслед за тем тов. Ленин, соглашаясь с критикой позиции немецких социал-демократов, порицал стремление Плеханова оправдать всецело французов. Корреспондент так передает основные аргументы Ленина:

«Нынешняя война показала, какая огромная оппортунистическая волна поднялась из недр европейского социализма. Европейские оппортунисты для своей реабилитации пытались прибегнуть к старому, заезженному аргументу „целости организации“. Немецкие ортодоксы отказались от своей позиции, чтобы сохранить формальное единство партии. Он, тов. Ленин, всегда указывал на оппортунизм, кроющийся в подобной постановке вопроса, всегда боролся против примиренчества, поступающегося принципами. Все резолюции Вандервельде и Каутского страдали этой оппортунистической склонностью – сглаживанием очевидных противоречий. Каутский даже договорился в своей статье „О войне“ до того, что оправдал всех, заявив, что все правы со своей точки зрения, ибо субъективно считают себя в опасности и субъективно считают попранным свое право на существование. Конечно, у французов подобное настроение было понятнее с точки зрения психологии момента, человечности, а потому и более симпатично, но все же социалист не может рассуждать, исходя лишь из одного страха перед нападением, и нужно откровенно сказать, что в поведении французов было больше шовинизма, чем социализма» [Л: 26, 24 – 25].

Больше шовинизма, ибо они исходили из того положения, что Франция обороняется в этой войне, в то время как такая постановка по существу для данной империалистической войны есть постановка оппортунистическая.

«Нынешняя война вовсе не случайность , зависевшая от того или иного нападения, а подготовлена всеми условиями развития буржуазного общества. Она была предсказана давно и именно в такой комбинации и именно на такой линии. Базельский конгресс ясно говорил о ней и даже предвидел, что предлогом к конфликту послужит Сербия» [Л: 26, 25].

«Только тогда социал-демократы исполняют свой долг , когда борются с шовинистическим угаром своей страны . И лучшим примером этого выполненного долга являются сербские социал-демократы» [Л: 26, 25].

«Наша задача, – говорит Ленин, – заключается не в том, чтобы плыть вместе с течением, а в том, чтобы превратить национальную, ложно-национальную войну в решительное столкновение пролетариата с правящими классами» [Л: 26, 25].

Критикуя затем вступление социалистов в министерство, Ленин указывает на ту ответственность, которую накладывают на себя социалисты, солидаризируясь со всеми шагами правительства.

« Лучше уйти в нейтральную страну и оттуда сказать правду , лучше обратиться к пролетариату со свободным независимым словом , чем становиться министром » – так заканчивает свою краткую речь оппонент [Л: 26, 26].

Ответная реплика Плеханова показывает, что основным пунктом его грехопадения в военном вопросе был вопрос о праве защиты:

«Конечно, каждый обязан бороться прежде всего с шовинизмом своей страны, но в случае объявления войны нужно решить, кто нападает, и со всей силой обрушиться на виновника» [Голос].

Ниже мы займемся разбором этого аргумента в другой связи, а теперь несколько слов об эволюции взглядов Плеханова.

 

4.

Мы так много места и внимания уделили дискуссии, ибо она дает хоть некоторый материал для характеристики первоначальных пунктов разногласий.

По вопросу об эволюции взглядов Плеханова на войну следует отметить, что, по-видимому, от речи перед волонтерами до доклада в Лозанне особых изменений не произошло. В первый период патриотического уклонения вправо для него вопрос стоял, преимущественно как вопрос о Франции. Но из этого отнюдь не следует, что по вопросу о России он вначале держался иной, чем позже, точки зрения. Это означает только, что выводы из раз принятого им за исходное положение Плеханов делал не сразу, а на протяжении некоторого времени. О том, что он не делал сколько-нибудь заметных принципиальных колебаний и последовательно развивал лишь и завершал патриотические воззрения, видно хотя бы из сравнения только что приведенного нами изложения его речи с его интервью русскому профессору, которое появилось в «Русском Слове» и которое было дано, очевидно, в середине сентября, – с его письмом «К товарищам» от 30/IX (примерно такого же содержания с некоторыми вариациями письмо известно под именем «Письма в редакцию газеты Речь»), где Плеханов приблизительно восстанавливает основную мысль своей речи волонтерам и своего интервью.

Он пишет, что содержание его «напутственного слова» сводится к тому, что

«в войне Австро-Венгрии и Германии с Францией, Бельгией и Англией интересы международного пролетариата и социального прогресса находятся на стороне трех последних государств, и что поэтому каждый, дорожащий указанными интересами, должен желать победы именно этим государствам (Франции, Англии и Бельгии). Товарищи, к которым обращался я в своем „напутственном слове“, вполне согласились со мной, что и понятно, так как они готовились с оружием в руках выступить на защиту французской республики».

Заметьте, читатель, что нет ни слова о России, хотя во время произнесения речи Россия была гораздо «более воюющая держава», чем, скажем, Англия.

В своей беседе с профессором он повторил эту же мысль в более афористической форме:

«Дело союзных армий – дело самой цивилизации».

Но в этой беседе была некоторая новая мысль, которую он перед волонтерами, по-видимому, не счел удобным развить. Он говорил профессору о возможных экономических последствиях поражения России следующее:

«В разговоре с профессором я имел в виду не русско-германский торговый договор 1904 г., а тот договор, который навязала бы России Германия, если бы вышла победительницей из нынешнего международного столкновения. И я высказал уверенность в том, что Германия постаралась бы сделать Россию своим вассалом в экономическом отношении, а это очень вредно отразилось бы на дальнейшем ходе русского экономического, социально-политического (по пути к конечной цели нашей партии – демократической республике) развития России».

Мысль не бог весть какая богатая и уж, во всяком случае, в середине сентября она не блистала особой новизной, после многих подобного сорта «экономических» изысканий «Русских Ведомостях», «Речи» и др. газет. Но эволюция несомненная: он нашел силы говорить о царской России, как о четвертой жертве германского империализма.

После этого последовала его дискуссия с Лениным, изложенная нами выше. Как ни трудно было ему свыкнуться с мыслью о том, что царское самодержавие ведет «справедливую войну» – избежать такого вывода было невозможно, если не нарушаются права логики. А ведь Плеханов всегда отличался бесстрашной последовательностью.

15 октября он писал в органе английских социал-демократов «Justice», что утверждение, будто Германия ведет войну против русского абсолютизма, неверно.

«Не во имя свободы объявила Германия войну. Нет, товарищи. Она ведет ее за экономическое господство. Она стремится провести в жизнь определенную империалистическую программу. Что же касается моей родины, то, побежденная Германией, она сделается ее экономическим вассалом. Германия поставит Россию в такие тяжелые условия, что чрезвычайно затруднит ее будущее экономическое развитие. И так как экономическая эволюция является базой эволюции социальной и политической, то Россия, в случае своего поражения, потеряет всякую или почти всякую возможность положить конец царизму» [«Голос» № 37 за 1914 г. – Письмо Плеханова.].

Это уже зрелый и последовательный русский патриотический социализм, необходимо было только его теоретически обосновать и в деталях додумать. Плеханов занялся этим делом в письме к болгарскому товарищу З.П. от 27/X 1914 г.

Письмо к З.П. и последовавшее затем спустя несколько месяцев второе письмо к Нусикову представляют собой квинт-эссенцию его военно-патриотической позиции, теоретическое обоснование не только его, но и всего последовательного оборончества. Прежде чем разобрать эту теорию, проследим в общих чертах его эволюцию, которая была эволюцией лишь в вышеотмеченном условном смысле.

 

5.

Конец 1914 года и начало 1915 г. было временем наибольших толков об Италии. Я уже выше отметил, что после резолюции Луганской конференции итальянских и швейцарских социалистов, резко высказавшейся против вмешательства Италии в войну, за ее нейтралитет, Вальян на столбцах «Humanité» обрушился на итальянских интернационалистов в статье под очень характерным заглавием: «Моральные и политические калеки».

Привел я выше и несколько виноватое суждение Плеханова на этот счет. Прошло всего три-четыре месяца, и Плеханов, очутившись в Италии, сам стал на точку зрения Вальяна и более чем ясно высказался против нейтралитета. В интервью сотруднику миланского реформистского «Il Lavoro», отвечая на вопрос корреспондента: «Вы против итальянского нейтралитета?» – он говорит:

«Теоретически я считаю неосновательными рассуждения о пользе нейтралитета. Итальянские товарищи утверждают, что, поддерживая войну, они должны будут идти вместе с буржуазией. Но они не видят или не хотят согласиться с тем, что, страшась союза с итальянской буржуазией, они делаются слугами немецкой буржуазии и играют на руку милитаризму кайзера, написавшему на своем знамени: политический и экономический разгром побежденных народов, резню и разрушение. Бельгия служит тому наглядным примером» [«Наше Слово» №№ 5 и 6 за 1915 г. – Интервью с Г.В. Плехановым.].

Против нейтралитета, за втягивание все большего количества государств в братоубийственную войну на стороне «союзного оружия», – такова стала позиция Плеханова.

Вскоре после письма к болгарскому товарищу, – а это, как известно, совпало с решительным межеванием по линии отношения к войне как среди социал-демократов, так и среди социалистов-революционеров – был поднят вопрос об объединении сил как со стороны интернационалистских течений, так и среди т.н. «оборонцев».

Плеханов и его последователи, с одной стороны, и группа Авксентьева со стороны социалистов-революционеров, чувствуя совершенное совпадение взглядов по кардинальному вопросу дня, начали переговоры о совместном выступлении. Результатом этих переговоров был «Манифест к русскому народу», написанный Плехановым [См. П: О войне, 6 ???] по поручению группы объединенных оборонцев.

До какой степени уродливая, нереволюционная, немарксистская была идея объединения всех социалистических течений от социалистов-революционеров до большевиков включительно, высказанная Плехановым еще в 1913 г. (см. «Юг»), прекрасно иллюстрировала листовка-еженедельник «Призыв», объединившая вокруг себя Плеханова, Алексинского, Кубикова и др. социал-демократов с Авксентьевым, Бунаковым, Лебедевым и др. социалистами-революционерами.

«Призыв» начал выходить осенью 1915 г. при регулярном участии Плеханова. В своих статьях Плеханов шел гораздо дальше своих коллег по «Призыву», последовательно додумывая до конца все положения оборончества.

Ни разу не опускаясь до уровня Алексинского, он систематически разоблачал там стыдливое лицемерие своих коллег, которые пытались строить разные тактики по отношению к союзникам и России.

По поводу голосования военных кредитов, например, Авксентьев развивал теорию, будто французские социалисты могут и должны, а русским нельзя советовать вотировать кредит на войну, русским нужно воздержаться. На это Плеханов совершенно резонно отвечает, что разногласия тут по существу «совершенно незначительные». Как мотивирует Авксентьев? Он говорит:

«Мы за оборону. Мы призываем всю демократию к действенной организации этой обороны… Но мы против способов ведения войны правительством. Не организует оно страну для отпора врагу, а дезорганизует ее, не укрепляет, а ослабляет» [цит. по О войне, 21].

Плеханов совершенно справедливо отвечает ему:

«Кто не против войны, а только против известных способов ее ведения, тот поступит логичнее, подав свой голос за военные кредиты, – ибо без денег невозможны никакие способы отражения врага, – но в то же время энергично выступив против тех, которые практикуют вредные способы » [П: О войне, 21].

Оставив в стороне вопрос о том, как мыслимо «энергичное выступление против правительств» без нарушения «обороноспособности» данного государства, мы должны сказать, что проповедь воздержания для русских социалистов была равносильна лицемерной дани перед своим прошлым, дань, трусливо прикрытая и все-таки противоречащая патриотической позиции. Плеханов был во многом грешен, но в трусости и непоследовательности никто его никогда не мог винить. Поэтому он, вопреки Авксентьевым, додумывал мысли до конца. Он сам справедливо пишет:

«Но во всяком положении есть своя логика. Раз поставленный историческими событиями в положение революционера, который ради самых насущных интересов своего дела должен поддерживать войну с германским империализмом, я иду до конца , не смущаюсь никаким тактическим „преданием“, утверждаю, что добро следует делать даже и в субботу, и что, если голосование в пользу военных кредитов хоть немного подвинет нас к нашей цели, то мы не имеем права не голосовать в их пользу» [П: О войне, 27].

К великому сожалению, слова эти верны. Он шел «до конца» даже там, где его друзья боялись переступить старые, для них уже давно потерявшие живой смысл, понятия и представления.

Сотрудники «Призыва» еще продолжали держать себя с некоторым смущенным уважением по отношению к немецкому пролетариату. В своем бешеном патриотическом походе на немцев они стыдливо умалчивали: «а как же немецкий пролетариат?».

Плеханов и тут не может скрыть, что логика его позиции не может не привести к ненависти и вражде не только к германскому империализму, но и к немецкому пролетариату. На самом деле, если он не оставил точку зрения классовой борьбы, а войну империалистическую признает, не обнаруживает ли он этим вопиющую непоследовательность? Нет, отвечает Плеханов, ибо сама война есть классовая борьба народа, подвергнувшегося нападению, с завоевателями. Защищая французский пролетариат от обвинения в забвении классовой борьбы, он пишет:

« Нет , он не отказался от классовой борьбы . Он ведет ее энергичнее , чем когда бы то ни было . Он отдает ей все силы и жертвует для нее своею жизнью . Но , по вине германского юнкера и капиталиста , его классовая борьба временно приняла вид борьбы с иностранным завоевателем » [П: О войне, 56 – 57].

Тут само собой и совершенно естественно вспоминается знаменитое место из его «Введения» к «Истории русской общественной мысли»:

«Ход развития всякого данного общества, разделенного на классы, определяется ходом развития этих классов и их взаимными отношениями, т.е., во-первых, их взаимной борьбой там, где дело касается внутреннего общественного устройства, и, во-вторых, их более или менее дружным сотрудничеством там, где заходит речь о защите страны от внешних нападений» [П: XX, 13].

Но почему же это правило, которое принимает такой высоко теоретический, социологический вид, справедливо по отношению к французам и несправедливо но отношению к немцам? Потому что, – пишет он, –

« эти последние вошли в союз с юнкерами и капиталистами для эксплуатации рабочих всех других стран » [П: О войне, 57].

Но ведь и французы в союзе не бог весть с какими угнетенными. Французские финансовые магнаты, клерикалы и роялисты, с которыми блокировались («сотрудничество классов»!) Гед и Самба, ничем не были лучше прусских юнкеров и капиталистов. Но Плеханов этим не смущается, он продолжает настаивать на своем:

«Французский, бельгийский, русский и т.д. рабочие, врасплох застигнутые этой неслыханной изменой, не имели времени даже на то, чтобы предаваться негодованию, какого она заслуживает. Им –

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

– надо, не теряя ни минуты, с оружием в руках отстаивать свой кровный интерес от разбойного нападения на него со стороны нового тройственного союза : 1) юнкера , 2) капиталиста и 3) пролетария центральных империй » [П: О войне, 57 – 58].

«Врасплох» – после Штутгарта, Копенгагена и Базеля, где было почти предсказано в деталях начало войны! Врасплох – когда на глазах у всего Интернационала в течение десятилетий обе коалиции одинаково бешено готовились ко всемирной войне! А затем каким ужасным кощунством звучит имя Маркса после этих подчеркнутых слов!

Со ступеньки на ступеньку, последовательно, Плеханов не мог не прийти к крестовому походу против немецкого пролетариата:

«Союз германского пролетариата с немецкими империалистами представляет собой крайне печальный, но неоспоримый факт. Его безусловно признают, например, такие члены германской социал-демократической оппозиции, как Отто Руле. Только этим фактом и объясняется позорное поведение немецких профессиональных союзов , которые идут не за Либкнехтом и Руле, а за Шейдеманом и другими, им подобными, „реальными политиками“. Ввиду этого, от классовой борьбы отказывается не тот , кто проповедует вооруженную борьбу с центральными империями , а тот , кто склоняется к миру с ними» [П: О войне, 59].

Не интернационалист тот, кто утверждает, что австрийские и немецкие рабочие – друзья французских и русских рабочих.

«Нет, германские и австрийские рабочие не могут теперь быть признаны друзьями рабочих тех стран, за жителями которых они под военным предводительством юнкеров и под высшим политическим руководством капиталистов, – охотятся, как за дичью. У того , кто хочет эксплуатировать , нет общих интересов с тем , который желает избавиться от эксплуатации » [П: О войне, 60].

Легко себе представить, каково было удручающее впечатление от этих речей, которые «Русские Ведомости» немедленно же услужливо преподносили русским рабочим.

Когда уже совсем накануне революции февраля 1917 г. он разбирает речь Ф. Турати в парламенте, – речь, которая была самым ярким доказательством шовинистической природы оппортунизма, читатель видит перед собой не былых врагов – ортодокса Плеханова против ревизиониста Турати, – а двух единомышленников, из коих один додумался и высказал все до конца, а другой только еще собирается выйти из-под гнета партии и стать на путь «зашиты своего отечества».

Это был последний пункт эволюции Плеханова, но и последняя точка его падения.

 

6.

Вернемся теперь к его оборонческой теории. Может быть, было бы последовательнее мне продолжить разбор его воззрений в том же порядке, как в других главах, но такое занятие мне представляется в данной главе крайне неплодотворным. Все воззрения Плеханова на войну в наши дни представляются лишенными всякого разумного смысла и основания (с точки зрения интернационализма, разумеется), так жестоко они были осмеяны победоносными «угнетенными» союзниками; все и всякие «законы» не только «нравственности и права», но и физического существования целых народов, так бесстыдно были попраны империалистами Франции, Англии и т.д., что сегодня даже слепому ясны характер пережитой войны и общая всех империалистов виновность, а тем самым и ответственность за нее перед пролетариатом всех стран.

Повторяю, сегодня менее, чем когда-либо, имеет смысл восстанавливать в деталях аргументы и ошибки Плеханова.

Из всей суммы ошибок, которые составили общую позицию Плеханова, мы остановимся лишь на тех немногих, которые легли в основе и имеют теоретический интерес и в наши дни.

Вопрос о характере войны, о его сущности – не праздный вопрос. Правильное решение этого вопроса имеет решающее значение для определения отношения к войне. Ведь, не могут же марксисты огульно отвергнуть всякие войны. Бывают войны за освобождение наций, бывают войны, ставящие себе целью угнетение наций. На вопрос, благо или зло война, не может быть один общий ответ – годный для всех времен. Есть войны, которые имеют огромнейшее прогрессивное значение и являются необходимым этапом в прогрессивном развитии человечества. Есть войны, которые вредны и являются не только тормозом прогресса, но и прямым фактором регресса.

Вот почему крайне важно для определения отношения к войне предварительно решить, какова данная конкретная война, из-за чего она ведется, какие классы ее ведут, ради какой политической цели она ведется – словом, какова ее сущность.

Как это сделать?

«Как же найти „действительную сущность“ войны, как определить ее? Война есть продолжение политики . Надо изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне. Если политика была империалистическая, т.е. защищающая интересы финансового капитала, грабящая и угнетающая колонии и чужие страны, то и война, вытекающая из этой политики, есть империалистская война. Если политика была национально-освободительная, т.е. выражавшая массовое движение против национального гнета, то война, вытекающая из такой политики, есть национально-освободительная война» [Л: 30, 82 – 83].

Когда так ясно и определенно ставится вопрос, тогда по отношению к войне 1914 года дать столь же ясный и определенный ответ очень не трудно. II Интернационал на своих съездах на этот счет давал неоднократно точные и ясные ответы.

Какова была политика капиталистической Европы? Штутгартский конгресс ответил:

«Войны между капиталистическими государствами являются в общем последствием их конкуренции на мировом рынке, так как каждое государство стремится не только к обеспечению за собой известного рынка, но и к приобретению новых рынков, преимущественно путем порабощения другого народа и отнятия его территории» [Грюнберг, 17].

Конкуренция на мировом рынке, борьба за новые рынки, с этой целью борьба за порабощение других народов – политика отнюдь не национально-освободительная, а ярко империалистическая, захватническая.

Конгресс не ограничился этим. Он угрожает революцией, как ответом на войну, которая не может не стать мировой.

Копенгагенский конгресс подтверждает анализ, данный на Штутгарте, а Базельский манифест прямо указывает на те главные государства, чья политика является прямой угрозой миру: Германию, Англию, Францию и царскую Россию. Именно эти государства ведут империалистскую политику, которая не может не привести к империалистской войне:

«Конгресс считает, что искусственно поддерживаемая вражда между Великобританией и Германской империей представляет собой самую большую опасность для европейского мира. Он приветствует попытки рабочего класса обоих этих государств уничтожить этот антагонизм. Он полагает, что наилучшим средством в этом отношении будет заключение соглашения об ограничении морских вооружений и об уничтожении права морских призов. Конгресс приглашает английских и германских социалистов усилить их пропаганду в целях заключения такого соглашения. Смягчение антагонизма между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой, устранит величайшую опасность для всеобщего мира. Оно поколеблет могущество царизма, который эксплуатирует этот антагонизм в своих интересах. Оно сделает невозможным всякое нападение Австрии на Сербию и обеспечит общий покой. Все усилия Интернационала должны быть направлены к этой цели. Конгресс констатирует, что весь Социалистический Интернационал единогласно признает эти существенные принципы внешней политики» [Грюнберг, 35 – 36].

Социалисты оказались бессильными, империалистическая политика привела к войне. Можно ли было после этого говорить о национально-освободительном характере этой войны? Само собой разумеется, нет. Война была, несомненно, империалистическая, захватническая и не только с одной стороны: обе стороны одинаково были повинны в ведении империалистической политики, на обеих сторонах лежала ответственность за войну.

Тезисы В.И. Ленина прямо ставят вопрос о виновности обеих сторон в империалистической войне и показывают, как, оставаясь верным точке зрения резолюций конгрессов, следовало разоблачать обман и мошеннические фразы шовинистов обеих воюющих коалиций, прикрывающих подлинное лицо войны.

«Когда немецкие буржуа ссылаются на защиту родины, на борьбу с царизмом, на отстаивание свободы культурного и национального развития, они лгут, ибо прусское юнкерство с Вильгельмом во главе и крупная буржуазия Германии всегда вели политику защиты царской монархии и не преминут, при всяком исходе войны, направить усилия на ее поддержку; они лгут, ибо на деле австрийская буржуазия предприняла грабительский поход против Сербии, немецкая – угнетает датчан, поляков и французов в Эльзас-Лотарингии, ведя наступательную войну с Бельгией и Францией ради грабежа более богатых и более свободных стран, организуя наступление в момент, который ей казался наиболее удобным для использования последних ее усовершенствований в военной технике, и накануне проведения так называемой большой военной программы Россией.

Когда французские буржуа ссылаются точно так же на защиту родины и прочее, они также лгут, ибо на деле они защищают более отсталые в отношении капиталистической техники и более медленно развивающиеся страны, нанимая на свои миллиарды черносотенные банды русского царизма для наступательной войны, т.е. грабежа австрийских и немецких земель.

Обе воюющие группы наций ничуть не уступают друг другу в жестокости и варварстве войны» [Л: 26, 5 – 6].

Таков истинный характер войны, разразившейся в августе 1914 г., правильно предвиденный конгрессами Интернационала. И все-таки, когда разразилась война, как раз по этому вопросу произошло оппортунистическое предательство.

Плеханов не спорит против того, что война – империалистическая, как не возражает и против того, что она явилась результатом империалистической политики т.н. великих держав, он только выдвигает специфически социал-патриотическое понимание вопроса и тем сводит к чистейшей бессмыслице само это положение. На самом деле, он рассуждает: империализм заключается в политике капиталистически развитых стран завоевать себе рынки, новые колонии, в подчинении себе новых областей, населенных другими народностями, иначе говоря в стремлении промышленно развитых народов подчинить своей эксплуатации остальные народы, ибо наряду с эксплуатацией классов существует и эксплуатация одного народа другим.

«Неужели вы думаете, – обращается он к Нусимову, – что если возможна экономическая эксплуатация одного класса другим, то экономическая эксплуатация одной страны другою принадлежит к области вымысла?» [П: О войне, 74 ???].

Вымысла тут никакого нет. Достаточно вспомнить судьбу всех колониальных стран; но если это так, продолжает Плеханов, значит, следует всемерно вести борьбу с эксплуатирующей нацией, подобно тому, как пролетариат ведет борьбу с классом-эксплуататором. Заключение совершенно резонное: борьбу вести надо, это долг всякого интернационалиста.

Весь вопрос в том, кто же эти угнетенные нации? Плеханов отвечает: Бельгия, Сербия, Франция, Россия, которых Германия желает экономически подчинить себе; и, таким образом, в то время как война со стороны Германии – империалистическая, для названных стран (нетрудно заметить, что все эти страны – союзницы России!) она является оборонительной.

Большего софизма, более открытой замены марксизма шовинизмом вряд ли можно себе представить.

Что делали до войны Англия, Франция и Россия? Готовились к войне с Германией, вооружались непрестанно для ограбления ее.

«Удивительно ли, что два разбойника напали раньше, чем трое успели получить заказанными ими новые ножи? Разве это не софизм, когда фразами о „зачинщиках“ замазывается всеми социалистами бесспорно, единогласно признанная в Базеле одинаковая „ виновность “ буржуазии всех стран?» [Л: 26, 122]

Разумеется, софизм самой низкой пробы. И когда несколько ниже Плеханов пишет о защите от эксплуатации, в читателе буквально возмущается чувство меры.

Судите сами:

«Мы должны восставать против эксплуатации одного народа другим, как восстаем против эксплуатации трудящейся массы господствующими классами. Эксплуататор угнетает , следовательно , нападает ; эксплуатируемый стремится освободить себя от угнетения ; следовательно , обороняется » [П: О войне, 68 ???].

Это русское самодержавие в роли угнетенного! Французская «демократия», та самая, которая неоднократно устраивала экзекуции в Марокко, воевала за Сирию, грабила африканских чернокожих! А стоит ли перечислять все «гуманные», «оборонительные» зверства английской буржуазии? Достаточно было во время войны подавления ирландцев. Но Плеханов был слеп от патриотизма и не только не выразил порицания жестокой разбойной расправе английской буржуазии с угнетенными ирландцами, а нашел в себе печальное мужество даже выступить против тех, кто не обманно, а действительно были угнетены и боролись за свое освобождение. Разве этот факт не говорит за то, что вся новая «теория» была выдумана для оправдания шовинизма?

Страна, которая сама угнетает десятки народов и в состоянии держать их под своим разбойничьим владычеством, ведет войну за еще большее угнетение других народов, может ли быть угнетенной страной? А уже в начале войны было известно, что Россия стремится завоевать Галицию, Армению и Константинополь, что Франция зарилась на Сирию, что Англии нужна была Месопотамия и Аравия, что всем им вместе – германские колонии и т.д., и т.д.

Ссылка на войны эпохи 1789 – 1870 гг. есть особо яркое доказательство того, что люди либо разучились мыслить, либо сами запутались в собственных софизмах.

Войны той эпохи отличались от современных войн своим характером и своим существом.

Тогда войны были национально-освободительные. Как справедливо пишет Ленин:

«Прежние войны, на которые нам указывают, были „продолжением политики“ многолетних национальных движений буржуазии, движений против чужого, инонационального, гнета и против абсолютизма (турецкого и русского). Никакого иного вопроса, кроме вопроса о предпочтительности успеха той или другой буржуазии, тогда и быть не могло; к войнам подобного типа марксисты могли заранее звать народы, разжигая национальную ненависть, как звал Маркс в 1848 году и позже к войне с Россией, как разжигал Энгельс в 1859 году национальную ненависть немцев к их угнетателям, Наполеону III и к русскому царизму» [Л: 26, 225 – 226].

А теперь? Теперь эпоха упадка и загнивания капитализма, теперь эпоха господства реакционной буржуазии в союзе с феодалами, борющейся против пролетариата, теперь войны будут неизбежно продолжением империалистской политики, – совершенно ясно, что сравнивать эти две эпохи нельзя, как нельзя оправдывать свой шовинизм ссылкой на отношение Маркса и Энгельса к тем – национально-освободительным войнам.

Значит ли это, что теперь немыслимы национально-освободительные войны? Нет, не значит, ибо империалистские великие державы угнетают много национальностей, населяющих колонии и покоренные ими страны, борьба этих покоренных народов против своих угнетателей есть действительная, национально-освободительная война.

«Война против империалистских, т.е. угнетательских держав со стороны угнетенных (например, колониальных народов) есть действительно-национальная война . Она возможна и теперь. „Защита отечества“ со стороны национально-угнетенной страны против национально-угнетающей не есть обман, и социалисты вовсе не против „защиты отечества“ в такой войне» [Л: 30, 84].

Тут скрыто разрешение не только вопроса о национально-освободительных войнах, но и о праве нации на самоопределение, как совершенно справедливо указывает В.И. Ленин.

«Самоопределение наций есть то же самое, что борьба за полное национальное освобождение, за полную независимость, против аннексий, и от такой борьбы – во всякой ее форме, вплоть до восстания или до войны – социалисты не могут отказаться, не переставая быть социалистами» [Л: 30, 84].

Если от этого решения вопроса обратиться к тому, как Плеханов устанавливает связь между признанием права нации на самоопределение вплоть до отделения с оборончеством, станет ясно, как грубо недиалектична была концепция, придуманная Плехановым для прикрытия своего отхода от марксистского решения вопроса.

Так как каждая нация имеет право на самоопределение, – рассуждает Плеханов, – а последнее нельзя понимать иначе, как право на борьбу за свою самостоятельность, и далее – так как центральные державы напали на Бельгию, Сербию, Францию, Россию и т.д. с целью превратить их в свои колонии, т.е. лишить их экономической (по меньшей мере) независимости, то нужно поддержать Францию, Россию и т.д., ибо они ведут «справедливую», «освободительную» и т.д. войну.

Точь в точь подобное же суждение, но с обратным расположением сторон, высказали на свое оправдание социал-шовинисты Германии и Австрии. В чем софизм и ошибка этого рассуждения? Все в том же вопросе о целях войны; речь идет все о том же вопросе: действительно ли какая-либо из воюющих коалиций находится в положении стороны обороняющейся, т.е., по справедливому разъяснению того же Плеханова, действительно ли какая-либо из воюющих великих держав угнетаема и борется против угнетения? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы отрицательный ответ сам собой возник у каждого читателя.

Россия угнетала сама десятки, а может быть и слишком сотню народов, – против чьего же угнетенья она объявила войну, а до этого вела военные подготовки?

Разумеется, Франция была страна со значительно отсталой техникой, по сравнению с Германией, но кто ее мог угнетать, когда немалые колонии ее сами стонали под ее республиканской пятой, а ее буржуазия готовилась к «реваншу».

Ссылка на право нации на самоопределение была ссылкой софистической и ничего не доказывающей. Этот революционный лозунг патриотические социалисты тщетно хотели превратить в прикрытие для себя.

Но если эти революционные фразы не были в состоянии скрыть позорный провал общей тактики социал-патриотизма и оборончества, то какими жалкими должны были казаться всякого рода фразы из старого социалистического жаргона для прикрытия специально русского шовинизма, к которому Плеханов, как последовательный человек, не мог не докатиться.

Один из самых ходячих аргументов из старых запасов был тот, что поражение России замедлит ход экономического развития, а значит и отдалит наступление социализма. Аргумент этот Плеханову казался столь веским, что он не уставал его повторять; на самом же деле в этом аргументе софизма не менее, чем во всяком другом, а правды еще меньше.

Он рассуждает: так как источник нашего освободительного движения – в экономическом развитии страны, то все сторонники освободительного движения должны быть за это развитие.

«Есть ли у нас основание опасаться того, что поражение России в нынешней войне будет вредно для ее дальнейшего экономического развития? Да, у нас есть полное основание опасаться этого. Почему? Очень просто. За это ручается нам сущность империалистической политики. Она состоит в том, что народ-победитель превращает побежденный народ в предмет экономической эксплуатации. Вследствие такой эксплуатации ускоряется экономическое развитие народа-победителя и замедляется экономическое развитие побежденного народа» [П: О войне, 38 ???].

Если даже признать все это за правильное, то, ведь, с таким же успехом немцы могут спросить: а если Германию, страну безусловно передовую, победит Россия, Франция и т.д., – разве это не задержит экономическое развитие Германии?

Но в таком виде это утверждение и по существу неправильно: нужно, чтобы пролетариат страны победительницы дал время своей буржуазии переварить награбленное, а тот опыт, который мы проделали, показывает, как были правы те, кто издевался над Плехановым за его однобокую «арифметику».

Предвидя возражения, что он, защищая идею победы России, защищает царизм и реакцию, он возражает, что тактика оборонцев в стране должна быть направлена к тому, чтобы разъяснить народным массам, как царизм ослабляет силу его сопротивления немцам. Излагая примерную речь оборонца перед русскими трудящимися, он предполагал говорить:

«Всем известно, что немецкий император был надежным защитником нашего старого порядка. Защищая его, он знал, чтó делал. Он понимал, что существование этого порядка выгодно не для русского народа, а для немецких юнкеров и империалистов, так как облегчает победу Германии над Россией. Вот почему, справившись с внешним врагом , ты непременно должен постараться как можно скорее покончить с врагом внутренним; тебе надо подумать о том, чтобы раз навсегда вырвать свою судьбу из рук упрямых „ослов“ реакции» [П: О войне (курсив мой. – В . В ) ???].

Приведя эту импровизацию, он спрашивает:

«Как вы полагаете, дорогой товарищ, большую ли услугу окажут русскому царизму люди, которые станут держать перед русским народом такие речи?» [???].

Несомненно, большую и очень полезную. Люди, которые говорят рабочим: ты не бастуй и не бунтуй, иди на войну и завоюй русским капиталистам Галицию и Армению, а уж после, когда ты все это выполнишь, подумай о себе и о своих классовых интересах, люди эти – разумеется, прямо и непосредственно вольно или невольно – помогали русским империалистам.

Он считает, что укрепление веры в царя, которое может быть в результате победы – меньшее зло для русского пролетариата,

«нежели поражение. Даже усилив на время царизм, победа приведет, в конце концов, к его гибели, так как, благодаря ей, Россия избежит тех препятствий, которые были бы воздвигнуты поражением на пути ее экономического развития. Ведь, я марксист. Я знаю, что экономическое развитие лежит в основе всякого другого , и я вполне верен себе , когда утверждаю , что то явление , которое грозит нам экономическим застоем , угрожает также увековечить наш старый политический строй , т . е . увековечить царизм » [П: О войне (курсив мой. – В . В ) ???].

Но, ведь, сам по себе царизм величайший тормоз экономического развития России. Поражение царского правительства было бы безусловно революционно, оно вызвало бы освободительное движение угнетенных наций, возрождение войны внутри страны за землю для крестьян, против самого реакционного правительства в мире.

Плеханов ослепленный рассуждает по этому вопросу поразительно схоже с шовинистами Германии. Те брали на себя задачу развязывать революцию в России, Плеханов приписывал такую роль победе союзнического оружия.

«Тут надо принять во внимание также и то, что при нынешних обстоятельствах поражение германского империализма будет сильно способствовать возникновению революционного движения в самой Германии, а это в свою очередь ослабит шансы русского царизма. Такое поражение будет в то же время и поражением правого крыла германской социал-демократии. Ну, как же не сказать, что неблагоприятный для Германии исход нынешней войны крайне желателен в интересах революционного социализма всего мира » [П: О войне (курсив мой. – В . В .) ???].

Это и называется социал-шовинизмом самой чистой воды: победа «моей страны» благо для побежденных: пусть лучше ограбит буржуазия «моей страны» – от этого выигрывает не только она одна, но и все человечество и даже, оказывается, «рабочий Интернационал».

Впрочем, следует отметить, что II Интернационалу действительно от победы кое-какие крохи перепали…

В этом вопросе также истинно интернациональной была лишь позиция, защищаемая Лениным:

1) «С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск, угнетающей Польшу, Украину и целый ряд народов России и разжигающих национальную вражду для усиления гнета великорусов над другими национальностями и для укрепления реакции и варварского правительства царской монархии» [Л: 26, 6].

2) «Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг, указываемый опытом Коммуны, намеченный Базельской (1912 г.) резолюцией и вытекающий из всех условий империалистской войны между высоко развитыми буржуазными странами. Как бы ни казались велики трудности такого превращения в ту или иную минуту, социалисты никогда не откажутся от систематической, настойчивой, неуклонной подготовительной работы в этом направлении, раз война стала фактом» [Л: 26, 22].

3) «Во всех передовых странах война ставит на очередь лозунг социалистической революции , который становится тем насущнее, чем больше ложатся тяжести войны на плечи пролетариата, чем активнее должна будет стать его роль при воссоздании Европы, после ужасов современного „патриотического“ варварства в обстановке гигантских технических успехов крупного капитализма. Использование буржуазией законов военного времени для полного затыкания рта пролетариату ставит перед ним безусловную задачу создания нелегальных форм агитации и организации» [Л: 26, 22].

Я не задерживаю внимание читателя более подробным разбором «аргументов» Плеханова, ибо в них много противоречия, часто они крикливы и истеричны (О войне, гл. VIII), а главное, просто устарели теперь, после окончания войны. Полагаю, не следует останавливаться и на его аргументах «от Канта», ибо они многозначительны лишь со стороны теоретической, а не как сколько-нибудь убедительные аргументы за оборончество.

Перейдем теперь к его позиции во второй российской революции.

 

7.

И тут в своих тактических суждениях Плеханов не обнаружил ни особой новизны, ни особой проницательности.

Нельзя считать, что Плеханов хуже кого-либо видел симптомы нарастающий революции. Его теория возможности борьбы с «неспособным к обороне» царским правительством есть прямой результат того, что он учитывал революционную ситуацию, созданную войной.

Если шовинизм и острая общественная реакция начала войны заставили убрать с Петербургских улиц баррикады, то это еще не значило, что им удалось убить «гидру революции».

Наоборот! Вполне следует согласиться с Плехановым, что неизбежное поражение царских войск будет иметь отрезвляющее от шовинизма значение, нельзя только не пожалеть, что Плеханов из этого правильного положения вывел ту патриотически-утопическую тактику, которую он еще в декабре 1914 г. рекомендовал русским социал-демократам: вести агитацию за то, чтобы этот неизбежный революционный взрыв отложить до момента, когда «русским удастся справиться с внешним врагом». Логика, как видите, из рук вон слабая.

Если поражение царских войск неизбежно (хорошо иль плохо – это безразлично), если оно приведет к отрезвлению масс от шовинизма и если массы (т.е. рабочие и крестьяне) убедятся в том, что царизм и есть главный враг народа (потому ли, что он ведет войну, является помехой развития страны, угнетает трудовой народ, или потому, – как думает Плеханов, – что он не может обеспечить оборону страны), то слыхано ли, чтобы эти массы ждали конца войны? И в силе ли кто-нибудь добиться такой задержки? Нет положительно никакой силы, которая бы была в состоянии осуществить эту странную, по меньшей мере, программу Плеханова. В процессе осознания массой этих условий наступит такой момент, когда она, вопреки утопистам-патриотам, начнет гражданскую войну против царизма. А гражданская война против царизма – есть революция. Ясно: война создала чрезвычайно напряженную революционную ситуацию, особенно в России. И тот, кто не хочет сделаться врагом трудящихся, должен все свои силы приложить не к тому, чтобы задерживать, а к тому, чтобы ускорить неизбежное.

Прошло несколько более года, и всем стало очевидно, что война беременна большой революцией, и именно в России, где империалистическая цепь имела свое самое слабое звено.

Показателем такого отчетливого сознания могут служить многие места из статей Ленина, не худшим показателем служит и статья Плеханова «Две линии революции».

Плеханова натолкнуло на размышление о двух линиях то состояние крайнего возбуждения в либерально-оборонческих и буржуазных кругах, которое господствовало во второй половине 1915 года.

Со дня на день увеличивавшееся общественное возбуждение толкало земскую и городскую «демократию» направо. Съезды городских и земских союзов так резко поправели как в своих взглядах на вопросы о целях войны, так и во взглядах на внутренние вопросы, что вызвали нарекания и возмущения даже газеты «День». Партийная социал-патриотическая газета опасалась, что таким образом создадутся условия, при которых пролетариату не трудно будет видеть истинные намерения русской буржуазии. Более того – им хорошо было известно много фактов, которые предвещали рост революционного настроения масс. До какой степени очевидны были симптомы нарастания революции, можно судить по тому, что к середине осени и 1915 года почти все «демократические» (читай: буржуазные) газеты выражали опасение, что «ответственная оппозиция» не угонится за ходом жизни.

Это обстоятельство и вызвало тревожные размышления Плеханова.

Если «ответственная» оппозиция, т.е. кадеты, составлявшие основную силу т.н. «прогрессивного блока», не угонится за ходом жизни, то, значит, неизбежно дело ликвидации реакции перейдет в руки «безответственной» оппозиции, т.е. социалистов, а известно по «схеме Маркса», что,

«если названная оппозиция не обманет наших упований, и если ей удастся одолеть реакционеров, то можно опасаться, что события пойдут у нас по тому же самому направлению, по которому шли они во Франции в 1848 – 1851 годах» [П: О войне, 10].

А общая схема этой революции Марксом дана как революция, протекавшая по нисходящей линии, в противовес революции 1789 г., которая развивалась по восходящей линии,

Знаменитое место из «18 Брюмера» общеизвестно. С этим ходом мыслей мы уже раз встретились при разборе его воззрений на революцию 1906 года. Но то, что там не было договорено, было открыто сказано здесь:

«Предположим, что наше общественное движение пойдет так, как шла, – по неоспоримо верному замечанию Маркса, – Великая Французская революция. Это значит, что сначала власть попадет в руки наших „конституционалистов“: левых октябристов, прогрессистов и кадетов. Потом она достанется трудовикам . Наконец, лишь после того, как пройдены будут эти предварительные фазы, лишь после того, как движение примет самый широкий размах, – властью овладеют самые крайние левые» [П: О войне, 6].

Если эта схема правильна и придумана Марксом, как незыблемый шаблон для всех времен и безотносительно к конкретному сочетанию общественных сил, то, разумеется, из него неизбежно вытекает, что революционер должен сперва помогать кадетам, затем трудовикам и т.д., пока очередь не дойдет до него.

Беда только в том, что к этой либеральной схеме Маркс никакого отношения не имеет и его имя напрасно всуе упоминает Плеханов.

Маркс умел искать причины движения революции по двум линиям в соотношениях борющихся классов.

Поставить вопрос на эту конкретную почву, означает, прежде всего, отказаться от метафизических формул и схем и обратиться к проделанному уже опыту 1905 г. Что показывает этот опыт? – То, что «две линии» в русской революции сводятся к борьбе двух классов за гегемонию в революции: пролетариат и либеральная буржуазия боролись за руководство массами.

Это было в первой революции, где пролетариат потерпел поражение потому, что класс, который шел за пролетариатом, решительно штурмовавший царизм, действовал нерешительно.

Эти две линии будут и в предстоящей революции. Причем мелкая буржуазия теперь будет более решительна. Ленин говорит в ответ Плеханову, что задача пролетариата

«беззаветно смелая революционная борьба против монархии (лозунги конференции января 1912 г., „три кита“), – борьба, увлекающая за собой все демократические массы, т.е., главным образом, крестьянство. А вместе с тем беспощадная борьба с шовинизмом, борьба за социалистическую революцию Европы в союзе с ее пролетариатом. Колебания мелкой буржуазии не случайны, а неизбежны, они вытекают из ее классового положения. Военный кризис усилил экономические и политические факторы, толкающие ее – и крестьянство в том числе – влево. В этом объективная основа полной возможности победы демократической революции в России» [Л: 27, 79].

Помилуйте, – как бы в ответ Ленину пишет Плеханов, – как раз такая тактика и приведет к нисходящей линии революцию! Тогда что же сделать, чтобы направить революцию по восходящей линии? – поддерживать пока кадетов, ибо

«теперь [т.е. во время войны] „ответственная оппозиция“ делает очень полезное, даже прямо необходимое дело, и мы совершили бы огромную, непростительную стратегическую ошибку, показали бы себя безрассудными доктринерами, если бы стали пренебрегать им» [П: О войне, 11].

Какое же «необходимое» и «полезное» дело делала «ответственная оппозиция»? Поддерживала то самое царское правительство, которое, по ее же трусливому уверению, вело страну к гибели. Почему она его поддерживала? Потому, что она была несколько опытнее Плеханова и хорошо знала, что ее империалистические интересы коренным образом расходятся с интересами народных масс, и предпочитала действовать с царизмом против народа. Это и создало как раз непримиримое противоречие между народными массами и т.н. «ответственной оппозицией». При таких условиях разговоры о «необходимой и полезной» работе равносильны сдаче дочиста всех пролетарских позиций и переходу на точку зрения дюжинного либерала.

И, как всякий либерал, он находит и в этом исключительно безотрадном для себя сочетании общественных сил кое-что успокоительное. Он подбадривает публицистов из «Дня», доказывая им, что крайне не рационально «вредить своему собственному делу».

Он уверен, что «не все еще потеряно», что движение пойдет, руководствуясь намеченными им «правильными стратегическими понятиями» по «восходящей линии». Но как плохи эти «надежды», видно хотя бы из того, что материалисту Плеханову пришлось искать защиты у убогеньких идеалистических «стратегических понятий».

Россия катастрофически быстро приближалась к революции по путям и в формах, предвиденных Лениным. Что могло лучше иллюстрировать правильность тактики, как революционная практика? А практика конца 1917 г. заставила заговорить даже военно-промышленников!

Когда в феврале разразилась революция, Плеханов по телеграфу прислал статью в «Русское Слово», где он в несколько более расширенном виде излагал содержание своего письма к Бурьянову. Постоянство – вещь прекрасная, но постоянство, обнаруженное Плехановым перед великой русской революцией, была показателем неподвижности. Плеханов за все продолжение первой революции так и не выходил за пределы идей свой брошюры «О войне».

Гражданский мир с буржуазией, поддержка временного правительства и война до победы над Германией – таков тот триединый лозунг, который он выдвинул еще 14 марта на страницах сытинской газеты.

Когда же в конце марта Плеханов вернулся в Россию, он, по существу говоря, занялся не русской революцией, не изучением конкретных отношений борющихся сил, а поставил себе задачу проповедовать идею войны до победы. Когда он писал в ответ Ленину:

«Я вовсе не расположен был вступать в публицистические схватки. Теперь у меня другая забота » [ПГР: 1, 19],

– он говорил сущую правду: во всей «публицистике» «Единства» не было ни грана подлинной живой и жизненной публицистики. «Другая забота» – была забота о пропаганде идей, которые уже на второй месяц революции казались совершенно устаревшими даже самым рядовым рабочим, а спустя несколько месяцев эти «другие заботы» выражались в измышлениях гневных и бессильных проклятий по адресу тех, кто шли во главе пролетарских отрядов и вовлекали все больше людей в сферу своего влияния.

Социально-политические воззрения Плеханова не были обогащены ни единой новой мыслью за время второй революции. Та своеобразная либерально-патриотическая смесь, которую мы имеем в таком ярком букете статей из «Единства» – лишь завершили его меньшевизм.

Основной заботой Плеханова стала борьба за сохранение единого фронта пролетариата с буржуазией. Он говорил рабочим:

« В том-то и заключается великое счастье русского пролетариата наших дней , что его классовый интерес совпадает теперь в борьбе за новый строй с интересами всех тех слоев населения , которые хотят раз навсегда покончить с пережитками старого порядка » [ПГР: 1, 31].

Он не спрашивал себя, чтó значит «покончить с пережитками старого порядка» и действительно ли одинаково понимание этой задачи у обоих классов?

Чрезвычайно характерен консерватизм его. Задача левых партий, по его мнению, сводится не к продолжению революции, а к сохранению уже завоеванного.

«Задача левых партий в России заключается в систематическом упрочении позиций, добытых только что совершившейся революцией» [ПГР: 1, 33],

– писал он 17-го апреля. Каковы же были эти позиции? Господство кадетов и октябристов. Таким образом задача пролетариата была очень примитивна – поддержка кадетского Временного Правительства, завоеванного «славной мартовской революцией».

Когда в апрельские дни пролетариат и армия напомнили о своем нежелании стоять на одном месте и ограничивать революцию поддержкой кадетского Временного Правительства, Плеханов был одним из первых в том лагере, который понял, к чему сводится альтернатива: или гражданская война и прекращение империалистической бойни, или соглашение с кадетским Временным Правительством, т.е. продолжение войны. Но он подобно всему оппортунистическому крылу «демократии» не понимал, что второе решение не только не избавляло России от гражданской войны, но сделало бы ее ареной еще более жестокой, еще более кровавой войны генералов и оголтелой буржуазии против пролетариата и крестьянства.

Тот напряженный и исключительно упорный консерватизм, которого держался он, явился результатом его решения военной проблемы.

Если в дни царского самодержавия были условия, мешающие обороне страны, то после «славной» мартовской революции они исчезли, и, следовательно, создались наиблагоприятные условия для организации «революционной обороны», поэтому он вел ожесточенную войну не только с большевиками, но и со всеми теми, кто не находил в себе смелости в этой борьбе становиться либо в одну, либо в другую сторону. Он, как исключительной последовательности человек, не мог мириться с позицией т.н. «революционной обороны» Чернова – Церетели. «Полуленинство» их, с его точки зрения, было не менее, если не более опасным явлением, чем «проповедь самого Ленина». Будучи цельным и последовательным человеком, Плеханов, естественно, должен был относиться с несравненно большим уважением к своему последовательному врагу, чем к расхлябанным противникам:

«Если нужно выбирать между Лениным и „миролюбцами“ из „Рабочей Газеты“, то я предпочту Ленина, как человека более смелого и последовательного»,

– писал он прямо. На самом деле, как жалки и убоги должны были казаться представители т.н. «революционной демократии», которые интернационалистическими фразами хотели и себе и другим прикрыть оборонческую и патриотическую сущность своих воззрений.

Но точка зрения, которой придерживался Плеханов, неминуемо должна была привести его к вопросу о том, как же быть все-таки с рабочим классом и крестьянством, которые не желают слушаться медоточивых речей Черновых – Церетели, ни истерически-патриотических реляций «Единства»?

Плеханов был безусловным сторонником т.н. «твердой власти». В ответ на «июльские дни» он писал в «Единстве»:

«Проклятие тем, которые начинают гражданскую войну в эту тяжелую для России годину! И горе тем, которые не умеют ответить насильникам ничем, кроме хороших слов!

На кого нападают , тот не может не защищаться , если верит в правоту своего дела» [ПГР: 2, 19].

Кто же такие те, кого так жестоко проклинает Плеханов? «Сторонники Ленина», которые «начинают гражданскую войну», а кто такие те, кто должны ответить на «насилие» насилием? – «демократическое большинство».

Понимал ли Плеханов, что он накликал таким образом из боязни революции контрреволюционного зверя из бездны? Было ли ему ясно, что т.н. «твердая власть» была синонимом диктатуры буржуазии, и что, борясь против диктатуры пролетариата, он фактически боролся за диктатуру генералов?

Я полагаю, что на эти вопросы может быть дан лишь отрицательный ответ. Субъективно, несомненно, он полагал иметь «твердую коалиционную власть», объективно же такая власть не могла быть иной, как контрреволюционной и антипролетарской властью белых генералов. Вся утопическая безжизненность и беспомощность плехановской позиции в этом вопросе сказалась особенно остро. Твердая коалиция есть прежде всего диктатура торгово-промышленного буржуа.

Потребность в «твердой власти» имелась несомненно, речь шла лишь о том, чья будет эта власть. Твердая власть появляется не по желанию чьему бы то ни было, она является результатом победы одного из борющихся классов. Безнадежно противоречиво было его суждение потому, что он как раз этой победы одной какой-либо стороны и не хотел. Требуя «твердой власти», он основу для ее твердости искал в коалиции, которая охватила бы от «торгово-промышленников» до представителей «революционной демократии».

Но для решения этой задачи ему нужно было не только доказывать выгоду подобной коалиции, но и показать, что все те, кого он прочит в правительство, не «заинтересованы в восстановлении старого режима». Он бесстрашно делал это. С совершенно серьезным видом он доказывал, что, невзирая на ряд ошибок, совершенных кадетами, не они, а те, кто «сеют анархию», являются контрреволюционерами.

«Контрреволюции нередко ищут в кармане П.Н. Милюкова. Там ее не найдут » [ПГР: 2, 37]

– уверенно писал он перед корниловскими днями. Корниловский бунт показал даже слепому контрреволюционные замыслы кадетской партии, но Плеханову и этого было мало, он выступил с защитительной статьей в пользу кадетов, – статьей, которая никакой чести ему, как политическому деятелю и его проницательности, не делает.

Заботы о победоносной войне до такой степени лишили его чувства и сознания конкретной действительности, что он в самый жестокий разгар классовой борьбы – во второй половине августа – говорил, обращаясь направо и налево:

«Если мы не придем к соглашению, то что будет? Будет ваша гибель ( обращаясь направо ). – Будет ваша гибель ( обращаясь налево ). Будет гибель всей страны» [ПГР: 2, 107].

Плеханов в роли мелодраматического глашатая сверхклассового мира и ангела-примирителя классов, – что могло быть более трагического и недостойного!

После корниловских дней Плеханов не питал более никаких иллюзий насчет дальнейшей судьбы всякой коалиции. Он с возрастающей настойчивостью твердил о приближающейся «победе Ленина».

« В настоящее время , – писал он 21 сентября, – Ленину остается сделать только несколько шагов , чтобы восторжествовать окончательно » [ПГР: 2, 177].

Через день он пишет в ответ «Дню»:

« День говорит, что победил дурак. Это неверно. Победил Ленин. А Ленин – вовсе не дурак. Он свое дело знает» [ПГР: 2, 178].

Еще через день он вновь возвращается к этой теме по поводу демократического совещания и пишет:

«Кто сказал А тот должен сказать Б. Раз произнесено А будет произнесено и Б. За это ручается объективная логика событий» [ПГР: 2, 185].

И так далее, вплоть до Октября.

Параллельно с тем в его статьях господствует сознание абсолютной беспомощности, которое охватило его. Если «победа Ленина» неминуема, то конец войне столь же неминуем. Он прекрасно сознавал это.

«Будь проклят, кто в настоящее время заговорит о мире»

– таков лейтмотив его последних статей: гневные, но бессильные проклятия потерявшего голову человека.

Все позиции Плеханова после 1914 года – это одна сплошная цепь жесточайших ошибок.

Раз приняв ошибочную позицию по отношению к войне, Плеханов последовательно пересмотрел до конца самого себя и все свое наследство. Это было совершенно неизбежно, поскольку Плеханов был всегда бесстрашно последовательным человеком.

— — —

Когда совершилась Октябрьская революция, Плеханов не был в числе тех, кто пошли организовывать поход против рабочего класса. Он не хотел сорок лет своей революционной деятельности опозорить на склоне лет пролитием крови того рабочего класса, которому он служил.

Но он далеко не был в числе тех, кто вместе с рабочим классом шли на баррикады за торжество рабочего дела. Он был в том лагере, где выступление рабочего класса считалось бунтом против «славной революции марта».

Тридцать лет до того, как Россия пережила свой великий переворот, никто иной, как сам Плеханов предсказал не только ее характер, но и последовательную смену форм ее проявления.

Кроме того, что она будет «рабочей революцией», она пройдет две фазы, которых не миновала ни одна буржуазная революция:

«В семнадцатом веке Англия пережила свои революционные бури. В этом веке в Англии совершились две революции: одна, которая привела, между прочим, к казни короля Карла I, а другая, закончившаяся „веселым пирком“ и восшествием на английский престол новой династии. Английская буржуазия совершенно различным образом относится к этим революциям: первая в ее глазах не заслуживает даже имени революции и называется просто „великим бунтом“, другая величается „славной революцией“ (Glorious Revolution). Тайну этого различного отношения к двум революциям разъяснял еще Огюстен Тьерри в своих статьях об английских революциях. В первой английской революции большую роль играл народ, во второй – он, можно сказать, почти совершенно не участвовал. Известно, что когда народ выступает на историческую арену и начинает, по мере сил и понимания, решать судьбы своей страны, – высшие классы (в данном случае буржуазия) чувствуют себя очень неловко. Народ всегда „груб“, а когда он проникается революционным духом, то он становится, кроме того, еще и непочтителен; ну, а высшие классы всегда стоят за тонкую деликатность и за почтительность, по крайней мере требуют ее от народа. Вот почему высшие классы и склонны всегда именовать „бунтами“ те революционные движения, которые ознаменовываются преобладающим участием в них народа» [П: IV, 56].

Французская история особенно богата «великими бунтами» и «славными революциями». Но во Франции дело происходило обыкновенно обратно тому, как это было в Англии XVII века. В Англии «великий бунт» предшествовал «славной революции». Во Франции дело начиналось обыкновенно со «славных революций», и только уже после них имели место «великие бунты». Так было в течение всего XIX столетия. В 1830 г. совершилась в Париже «славная революция», а в 1831 году в Лионе происходит довольно-таки «великий бунт» ткачей, напугавший всю буржуазию. В феврале 1848 года совершилась до такой степени «славная революция», что ее превозносил сам Ламартин почти столь же усердно, как превозносил самого себя.

Все шло не то, чтобы совсем уж хорошо, но хоть сносно до тех пор, пока в июне не начался новый «великий бунт», заставивший буржуазию кинуться в объятия военной диктатуры. Четвертого сентября 1870 года произошла самая «славная» из всех французских революций, а 18-го марта следующего года самый великий из всех французских бунтов.

Буржуа утверждают, что «великие бунты» всегда портили во Франции дело «славных революций». Но то утверждали почтенные буржуа.

И российская революция имела свою «славную революцию» и свой «великий бунт», причем не какой-нибудь буржуа, а сам Плеханов спустя около 30 лет объявил, что наш «великий бунт» не только испортил дело «славной революции», но прямо привел страну к гибели.

В этом совпадении величайшая трагедия революционера, из дальнозоркого вождя и теоретика превратившегося в близорукого политического обывателя.

Не теперь, а тридцать лет назад Плеханов был глубоко прав, когда писал:

«Совершаясь под его [современного научного социализма] знаменем, предстоящее революционное движение рабочих будет, собственно говоря, уже не „бунтом“, хотя бы и „великим“, а победоносной революцией , гораздо более славной , чем все „славные“ революции буржуазии» [П: IV, 67].

Кто скажет теперь, что Октябрьская революция – «бунт»?

— — —

25 октября Ленин прошел те «несколько шагов», которые его «отделяли от власти». После нескольких бессильных и нелепых попыток со стороны буржуазии организовать контрреволюцию пролетариат окончательно восторжествовал в обеих столицах, и волна рабоче-крестьянской революции покатилась по всей Руси.

Плеханов в это время почти совсем больной лежал в Царском Селе. В самом начале Октябрьской революции он в «Открытом письме к петроградским рабочим» прямо заявил, что «события эти» его «огорчают»; говоря это, он не обманывал себя иллюзиями: он прекрасно сознавал, как безнадежно дело противников революции, он видел тот огромный энтузиазм, который охватил пролетарские массы.

К его великой чести нужно отметить, что с самого же начала он не принадлежал к тому хору жалких филистеров, которые ждали со дня на день падения Советской власти. Но он считал дни побед рабочего класса – «днями позора», а это была последняя и самая большая его ошибка.

Круг ошибок Плеханова завершился, и тут же наступил фактически конец тому бурному сорокалетию, которое называется революционной деятельностью Плеханова.

Далее идут несколько месяцев мучительной борьбы с болезнью, закончившиеся его физической смертью.

Спустя несколько дней после октябрьского переворота в его квартиру с обыском пришли матросы и рабочие от Царскосельского Совета. Искали у него оружия.

Разумеется, в таком голом виде и при ретроспективном суждении, факт этот кажется исключительно диким. И тут же сердобольные аргументы от болезни. Но если оставить в стороне все подобные соображения, разве этот обыск не был неминуем?

Плеханов – идеолог самого последовательного социал-патриотизма, Плеханов – сторонник «войны до победы», Плеханов – самый бесстрашный сторонник коалиции с кадетами, – таким знали его те самые широкие матросские и рабочие массы, которые пришли к власти, они другого Плеханова не знали, или знали крайне смутно. Было совершенно логично и естественно видеть в нем одного из противников власти советов, одного из тех врагов, за которыми нужно следить в оба.

Повторяю, нет никакого основания обвинять тех, кто пришли к Плеханову с обыском.

И Плеханов винил не их. Он наряду с меньшевиками и эсэрами, по-видимому, готов был винить большевиков. Но и это без всяких веских оснований. Большевики вели борьбу, великую войну классов, а не университетский курс истории марксизма. В непосредственной борьбе, когда Плеханов был самым влиятельным представителем враждебных воззрений, большевики не могли «воздавать должное» его прошлому.

Советское правительство не могло относиться безучастно к досадному эксцессу. Спустя день после него – 5/XI – появился декрет Временного Рабоче-Крестьянского Правительства «об охране имущества и неприкосновенности личности гр. Плеханова».

Но даже при этом дальнейшее пребывание в Царском Селе было опасно. Он переехал в Петроград, в лечебницу Французского Красного Креста. В двадцатых числах января 1918 года он переехал, по настоянию врачей, в Финляндию (Териоки, санаторий Питкеярви). Вскоре же Финляндия была с помощью немцев занята белыми, и он был отрезан от России. Многознаменательная символика случайности. В двух шагах от Петрограда, совершенно оторванный от него, он умирал в полном одиночестве и идейном отчуждении с продолжающей все более развертываться революцией. Последние дни жизни Плеханова подробно описаны Р.М. Плехановой («Заря» № 5 – 6 за 1924 г.).

Что занимало его могучий ум в этом угнетающем одиночестве?

«Я… ясно видела, – рассказывает Розалия Марковна, – что какая-то сосредоточенность и задумчивость выражается на лице его, что он устремляет взор в пространство».

На вопросы Р.М. он давал «уклончивые» ответы. Тайну устремленного в пространство взора выдал он сам в полубредовых словах.

«Дней за шесть до кончины, – описывает Р.М., – после легкого обеда, он заснул, казалось, спокойно, но, открыв глаза, начал говорить что-то страстным шепотом; глаза у него горели гневно и… и вдруг, сделав энергичный жест рукой, он громко сказал: Пусть не признают моей деятельности , – я им задам ».

Признает ли его деятельность тот рабочий класс, под чьим знаменем сорок лет сражался он? Тревога его была тем законнее, что он видел, как пути его с рабочим классом под конец безнадежно разошлись. Раздумья были тем мучительнее, что он умирал в белой Финляндии, совершенно забытый в красной стране, охваченной рабочей революцией.

Как решила жизнь эти тревожные вопросы? Признал ли рабочий класс Плеханова? Признал, и признал тем легче, что история на протяжении каких-нибудь пяти-шести лет окончательно похерила все фальшивые хитросплетения социал-патриотизма и оппортунизма последних лет и оставила нам в наследство великого Плеханова – революционера, ортодокса и воинствующего материалиста; память этого Плеханова он глубоко чтит, ему он воздвигает великий памятник, изо дня в день трудясь и борясь за торжество коммунизма.

Великое было бы ему облегчение быть в этом уверенным. Но он, по-видимому, не был в этом твердо уверен.

С тяжкими мыслями, в трагическом одиночестве Плеханов умер 30 мая 1918 г. Тело его перевезли в Ленинград и, согласно завещанию, похоронили на Волковом кладбище, рядом с могилой В. Белинского.