1.

Я не намерен писать биографию Плеханова, и считаю также лишним останавливаться на социально-политических условиях развития России, подготовлявших и вызывавших то революционное движение, которому всецело отдался Плеханов еще совершенно молодым и в котором он проделал свое теоретическое развитие.

В русской марксистской литературе имеется немало превосходных работ, которые занимаются специально последним вопросом:

Суммарное изложение результатов исследований историков сведется лишь к более или менее удачной перегруппировке материалов, что ни с какой стороны не представляется мне необходимым для дальнейших изысканий.

Биографический же очерк является нужным, важным лишь в одном случае, – если он дает достаточный материал для ряда выводов, представляющих научный интерес. В данном случае, по отношению к Г.В. Плеханову было бы крайне интересно решить вопрос о том, почему Плеханов, который, несомненно, по своему происхождению был чужд трудящимся, принадлежал к дворянству и имел все возможности стать отнюдь не последним в лагере господствующих, – перешел на точку зрения трудящихся и стал на самые передовые позиции борьбы с эксплуататорами? Плеханов – не первый и не последний из числа представителей господствующего класса, перешедший на сторону и под влияние угнетенных, – возразят нам. – Совершенно правильно, Плеханов отнюдь не является исключением, но, ведь, из того, что таких «перебежчиков» много, отнюдь не следует, что вопрос этот – решенный. Наоборот, как раз то, что Плехановых немало было в истории, придает этой проблеме общесоциологический интерес; решается же она тем труднее, что единая причина вряд ли установима, и для каждого такого общественного деятеля дело исследователей его личной биографии собрать достаточный материал, могущий осветить причины перехода его на точку зрения другого класса.

Сам Плеханов очень интересовался этим же вопросом в применении к общественным деятелям, которыми он занимался и деятельность которых он изучал. Так, он, останавливаясь на биографии Герцена, задается вопросом:

«Почему люди, имеющие возможность пользоваться известной привилегией, восстают иногда против ее существования? Как объясняется это несомненное явление? И не опровергает ли оно собой той материалистической теории, согласно которой стремления всякого данного общественного класса (или сословия) определяются, в последнем счете, его интересами?» [П: XXIII, 272].

На самом деле, как подобные факты примирить с материализмом? Маркс и Энгельс констатировали, как известно, в «Коммунистическом Манифесте», исторический факт, что, когда борьба классов близится к развязке, господствующий класс охватывает процесс разложения, в результате чего некоторые элементы господствующего класса переходят на сторону угнетенного, – ведущего освободительную борьбу, – класса. Такое явление не только не противоречит материализму, оно лучше всего объясняется им, если только пользуются им умеючи и не односторонне.

«Стремления различных общественных классов, – справедливо говорит Плеханов, – определяются их положением, т.е., значит, их интересами . Но так как классовые положения, а следовательно, и классовые интересы различны, то различны и обусловленные ими стремления. Когда человек, принадлежащий к господствующему классу, переходит на сторону класса угнетенного , тогда он доказывает этим не то, что он освободился от всякого вообще классового влияния , а только то, что он вышел из-под влияния одного класса и попал под влияние другого » [П: XXIII, 273].

Если это так, а это несомненно так, то для каждого данного единичного (ибо массовые переходы имеют и общую, по большей части, ясно видимую, большую причину) перехода научный интерес представляет вопрос о том, каковы те причины, которые вывели данное лицо из-под влияния одного (господствующего!) класса и подчинили (подвели) под влияние другого (угнетенного!)?

«В чем же заключается задача всякой серьезной биографии такого общественного деятеля, который, принадлежа по своему происхождению к угнетателям, перешел на сторону угнетенных? В том, чтобы обнаружить обстоятельства, вырвавшие из-под влияния угнетателей и возбудившие в нем сочувствие к угнетенным. Признаюсь, я дорого дал бы за такую биографию, например, аристократического аббата Сийеса, которая выяснила бы мне, какими именно путями проникло до него влияние третьего сословия, впоследствии заставившее его написать знаменитые слова: „Что такое третье сословие? – Ничто! Чем оно должно быть? – Всем“. К сожалению, до сих пор биографы довольно невнимательно изучали такие обстоятельства» [П: XXIII, 273].

Мы имеем теперь гораздо больше оснований жалеть, чем Плеханов о Сийесе. Плеханова от знаменитого аббата отделяло больше, чем столетие, – нас же от Плеханова – всего несколько лет, и, несмотря на это, вернее – поэтому, наше положение почти одинаковое!

Я не сомневаюсь в том, что мы еще получим достаточное количество материалов для ответа на этот интересный вопрос, но теперь мы вынуждены отказаться от соблазнительной мысли осветить этот интереснейший вопрос в биографии Плеханова. Не только недостаток материалов, но и их крайняя субъективность и полуанекдотический характер имеющихся не внушают никакого доверия к себе.

На самом деле, источниками для суждения сейчас должны были бы служить рассказы близких, некоторые ранние воспоминания, факты, сообщенные Арзаевым, собранные Френчером разговоры, некоторые записи сестер и т.д. Но разве можно сделать какие-нибудь научно-ценные выводы на основании анекдотов «о хромом котенке» или рассказов семидесятилетних крестьян о событиях, имеющих полувековую давность? Разве можно придавать серьезное значение всему тому, что рассказывается в «памятных» статьях? Они, как суздальские богородицы, – все на один манер. И если читатель прочтет все, что было написано о Плеханове после его смерти (задача, невыполнимая по своей нудности), то он несомненно убедится в несвоевременности попыток решить подобную научную задачу, в невозможности ее решения на основании имеющихся «материалов».

Она станет разрешимой лишь в том случае, когда будет собрано достаточное количество объективного и беспристрастного материала не только о нем самом, но и о его родителях (особенно о матери, которая, несомненно, имела на Плеханова исключительно большое влияние), об отношении отца к матери, – очень нередко на детей неизгладимый след оставляет бесправное положение матери, плохое отношение к ней, угнетение ее и гонения на нее, – далее чрезвычайно важен подробный материал о братьях, их воззрениях, их отношении к Георгию, наконец, о кадетской обстановке, его учителях и товарищах.

Ранние годы жизни Г.В. Плеханова слишком мало освещены, имеющиеся материалы слишком ненадежны, чтобы на их основании можно было сделать какое-либо научное заключение, поэтому мы и ограничимся отметкой некоторых общеизвестных дат из его жизни до момента вступления его в организацию «Земля и Воля».

1856 г. 26 ноября. – Г.В. родился в селе Гудаловке, Липецкого уезда, Тамбовской губернии.

1866 г. Лето. – Удачно сдал экзамен и был принят во второй класс Воронежской военной гимназии.

1873 г. – Успешно окончив гимназию, поступил в Константиновское военное училище в Петербурге.

1874 г. – Выдержал конкурсный экзамен по математике и физике и был зачислен студентом в Горный Институт.

1875 г. X – XII. – Г.В. Плеханов вступил в ряды революционеров-народников.

1876 г. – Весной, совместно с Натансоном, Аптекманом, Михайловым, Лизогубом и др., сорганизовал «Северную группу Революционных Народников» или «Земля и Воля».

1876 г. 6 декабря. – Демонстрация на Казанской площади. Плеханов произносит речь на этой демонстрации.

 

2.

Но насколько трудно и бесцельно заниматься его ранней биографией, определением причин, приведших Плеханова в лагерь борцов за социализм, настолько легко и важно установить основные вехи развития той задачи, решение которой составляет величайшую заслугу Плеханова перед историей русской общественной мысли.

Эту задачу поставила жизнь перед нашим великим критиком В.Г. Белинским; заключалась же она в вопросе о том, как, опираясь на закономерное развитие самой общественной жизни, развить идею отрицания, – отрицания абстрактного, утопического идеала – выражаясь языком той эпохи.

Почему такая задача встала перед Белинским?

Почему именно разночинная интеллигенция, – лучшим и наиболее ярким представителем которой был Белинский, должна была встать перед этой задачей, понять и осмыслить ее, поставить ее? И почему она, наконец, не смогла ее решить?

Искания законосообразности в ходе развития истории – были явлением не только русским: как раз в эпоху, предшествовавшую появлению у нас разночинной интеллигенции, вопросом этим задавались идеологи западноевропейской буржуазии.

Но она была победоносной буржуазией. И проблемы развития, идея законосообразности, искание более или менее постоянно действующих причин для объяснения общественных явлений были выдвинуты в ее интересах, или лучше сказать в интересах и в оправдание ее борьбы с остатками аристократии, в интересах утверждения буржуазных порядков и отношений.

В Западной Европе эти искания были прямым и непосредственным отражением общественного развития, оно и выдвинуло основную задачу, решение которой составляет величайшую заслугу Гегеля. Только гегелево понимание истории, как необходимого, а тем самым законосообразного, процесса устраняло «пессимистический взгляд на нее, как на царство слепой случайности» [П: X, 215]; но тогда повсюду, где совершался хотя бы в небольших размерах процесс подготовки почвы для новых общественных движений, молодые умы должны были с увлечением броситься на изучение Гегеля и его освобождающей философии. Понять свободу, как результат необходимости, не значило ли сделать много шагов навстречу этой свободе?

Но в том-то и все дело, что

«Всякий порядок идей развивается стройно лишь у себя дома, т.е. только там, где он является отражением местного общественного развития. Перенесенный на чужую почву, т.е. в такую страну, общественные отношения которой не имеют с ним ничего общего, он может только прозябать в головах некоторых отдельных лиц или групп, но уже делается неспособным к самостоятельному развитию.

Так именно и было с европейскими идеями, попавшими в Россию. Если они цепенели в нашем мозгу, как бесплодные призраки, то не потому, что в нашей крови было что-нибудь враждебное „совершенствованию“, а потому, что они не встречали у нас благоприятных для их развития общественных условий. Сегодня у нас распространялось и делалось модным такое-то учение по той причине, что где-нибудь на Западе, положим во Франции, оно выдвинуто было на первый план развитием общественной жизни. Завтра оно сменялось другим учением, пришедшим, положим, из Германии, где оно тоже отражало собой борьбу и движение общественных сил. Рассматривая эти смены с исторической точки зрения, можно, конечно, и для них найти достаточную причину во внутренней логике постепенно европеизирующейся русской жизни . Но о формальной логике, о связи и последовательности идей , тут говорить невозможно. Мы были поверхностными дилетантами, одобрявшими, а потом покидавшими данное учение, не только не исчерпав его во всей его глубине, но даже и не поняв хорошенько, что оно собственно значит» [П: X, 156 – 157].

Когда в тридцатых и сороковых годах наши разночинцы увлекались Гегелем, они в огромной своей части оказывались именно в положении людей, о которых говорит Плеханов.

Самый гениальный из них – В.Г. Белинский – был не в состоянии надлежащим образом понять учение великого философа и сделать из него те выводы, которые делали западноевропейские гегельянцы: оставаясь в области литературных вопросов на высоте тогдашней европейской науки, – в области общественной Белинский быстро сошел на путь утопизма.

Но вопрос был поставлен, и это составляет великую заслугу Белинского.

«Он был именно нашим Моисеем, который если не избавил, то всеми силами старался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала. Это – колоссальная, неоцененная заслуга» [П: X, 252].

Это и делает его первым из предшественников Плеханова.

Есть какое-то чрезвычайное сходство между этими двумя корифеями русской общественной мысли, внутреннее родство, которое выразилось, между прочим, и в том, что Г.В. Плеханов до конца своей жизни горячо любил В.Г. Белинского и был восторженным его поклонником.

Странным образом и значение их для русской общественной мысли взаимно дополняется: В.Г. Белинский – «самая тонкая философская организация» [см. П: X, 252] – со свойственной ему гениальной проницательностью познал потребность приложить диалектику к решению общественных вопросов, но неразвитые общественные отношения не дали ему этого сделать, и он с точки зрения диалектики сошел на путь просветительства. Белинский оказался родоначальником одновременно научного и просветительского взгляда на развитие общества и задачи передовых людей.

Г.В. Плеханов ознаменовал собой конец просветительства и удачное решение той самой дилеммы, над которой так мучился Белинский. Научное мировоззрение, провозвестником которого в России был Г.В. Плеханов, было самым радикальным и глубоким решением вопроса о том, как применить диалектику к действительности; это было подлинное научное воззрение, соединившее в себе диалектику гегелевой эпохи и материализм фейербахианства, изгнавшее из нее элементы утопизма и просветительства и превратившее ее из абстракции в программу конкретной деятельности, в программу борьбы. То, что не далось Белинскому – правильно развить «идею отрицания», – превосходно было выполнено Плехановым.

Повторяю, между Плехановым и Белинским – теснейшее и глубочайшее внутреннее родство, которое дало возможность Плеханову с такой исключительной ясностью постичь и объяснить всю сложную драму души В.Г. Белинского.

Но что надлежит понимать под просветительством, родоначальником коего был В.Г. Белинский?

Нам тем более точно и ясно необходимо определение его, что ряд товарищей толкует это понятие слишком расширительно, пытаясь подвести под него такого, ничего общего не имеющего с просветительством, человека, как Г.В. Плеханов.

Что такое просветитель? Иные товарищи находят, что это – преимущественно пропагандист. Это не совсем верно, или, скорее, это совсем неверно, оно не дает ответа на поставленный вопрос. Пропагандируют одинаково как просветители, так и непросветители – не это характерно. Характерно для просветителя то, что в пропаганде (если ограничиться только этой стороной вопроса) он не искал средств к организации и приведению в движение масс, а считал ее лишь средством уяснения истины от лжи и заблуждения, не более. Не нужно приводить много примеров, чтобы доказать читателю, что Плеханов менее всего был повинен в этом грехе. Взгляд на пропаганду Плеханова отличался исключительно диалектическим и действенным характером.

Повторяю, не в этом дело. Важнейшая особенность, что отличает, выделяет, определяет просветителя, это то, что им всем свойственно:

«Усиленная борьба со старыми понятиями во имя новых идей, считающихся вечными истинами, независимыми от каких бы то ни было „случайных“ исторических условий. Разум просветителя есть не более, как рассудок новатора , закрывающего глаза на исторический ход развития человечества и объявляющего свою природу человеческой природой вообще, а свою философию – единой истинной философией для всех времен и народов» [П: X, 207].

Неисторичность – это один из важнейших недостатков просветителя. Цивилизованное человечество пережило не одну эпоху просветительства, но во все эпохи эта черта просветительства проявлялась особенно ярко. Возьмем для примера просветителей XVIII столетия во Франции:

«Историческая задача просветителей заключалась в оценке данных исторически унаследованных общественных отношений, учреждений и понятий с точки зрения новых идей, порожденных новыми общественными нуждами и отношениями. Тогда надо было как можно скорее и безошибочнее отделить овец от козлищ, „истину“ от „заблуждения“. При этом совершенно неважно было знать, откуда явилось, как возникло и развивалось в истории данное „заблуждение“; важно было доказать, что оно есть не более как „заблуждение“.

А заблуждением считалось все , что противоречило новым идеям , точно так же , как истиной – вечной, неизменной истиной – признавалось все , что соответствовало им » [П: X, 207].

Такова точка зрения просветителя; другая из ее наиболее ярких черт – отвлеченность.

«Наши просветители, – справедливо говорит Плеханов, – подобно французским просветителям XVIII века, боролись оружием „разума“ и „здравого смысла“, т.е., иначе сказать, опирались на совершенно отвлеченные соображения . Отвлеченная точка зрения составляет отличительную черту всех известных нам просветительных периодов» [П: X, 290].

В другом месте Плеханов пишет:

«Просветители, – как мы это видим в каждом известном нам периоде „просвещения“, – в своей критике современных им отношений исходили обыкновенно из тех или других отвлеченных принципов » [П: V, 327].

Не менее характерная особенность просветительства, рассудочность:

«Рассудочность – отличительная черта просветителя» [П: V, 179].

Далее Плеханов настойчиво подчеркивает в просветительстве его недиалектичность:

«В своих спорах с защитниками чистого искусства Белинский покидает точку зрения диалектики и становится на просветительную точку зрения » [П: Об атеизме, 165].

Недиалектичность эту он находит много раз у Белинского во вторую эпоху его деятельности:

«По мере того, как внимание Белинского переходило от теории к практике, вопросы западноевропейской жизни все более и более вытеснялись из его поля зрения вопросами „расейской действительности“. А мы уже видели, что при анализе этой последней ему изменял (благодаря страшной неразвитости наших общественных отношений) диалектический метод, и он переходил на точку зрения субъективного исторического идеализма , т.е. именно на точку зрения просветителя».

В другом месте, говоря о том же Белинском, что он не мог решить той огромной теоретической задачи, которую он себе поставил, – применение диалектики к действительности, и, с другой стороны, не мог жить с николаевской действительностью в мире, – пишет:

«Ему пришлось обосновывать свою „идею отрицания“ другим и уже совсем не диалектическим путем: он стал выводить ее из отвлеченного понятия о человеческой личности , которую он считал нужным освободить „от гнусных оков неразумной действительности, мнения черни и предания варварских времен“. Но поскольку он искал опоры в этом отвлеченном понятии, постольку он из диалектика превращался в „ просветителя “» [П: V, 327].

Таким образом читателю, я думаю, нетрудно будет согласиться со мной, что Г.В. Плеханов совершенно ясно и без всяких колебаний считает наиболее характерными для просветителя чертами их рассудочность, недиалектичность, отвлеченность мышления, совершенно неприкрытый идеализм в вопросах общественных и истории и как результат всего этого – утопизм в политических идеалах и представлениях. Таков просветитель, – тот самый просветитель, который в шестидесятых годах был в России властителем дум; лучшими и крупнейшими представителями русского просветительства являются Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов и др.; крайним крылом – настоящим enfant terrible – нашего просветительства был Д.И. Писарев, но и этот гениальный юноша, приводивший в ужас многих и многих либеральных людей и умеренных «подданных благословенного царя», не без большого основания считал себя учеником школы Белинского.

Просветительство так неразрывно связано с этой эпохой и с этим кругом идей, понятий и представлений, что безнаказанно это понятие применить к другим эпохам и другим деятелям с подчас диаметрально противоположными во многом воззрениями нельзя.

Но многие не желают считаться с этим установившимся вполне в марксистской литературе понятием.

Напрасно. Всякое отступление от этого вполне точного, понятного и определенного по смыслу термина к ничего не выражающим общим положениям лишь путает без нужды вопрос, затрудняет дело исследователя, сугубо затрудняет читателю понимание вопроса.

Плеханов особенно настойчиво и часто выдвигает это понимание потому, что оно, во-первых, хорошо характеризует мировоззрение целой полосы в истории и ее мыслителей, во-вторых, чрезвычайно выпукло и наглядно показывает отличие марксова мировоззрения от до него господствовавших. Но что, по-моему, не менее важно, это то, что в просветительстве Плеханов видел нечто, противоположное ему.

Такое понимание имеет и другое очень большое удобство: оно показывает, что внес в русскую общественную мысль Плеханов: его появление было отрицанием просветительства, он был антитезой просветительства.

Объявить, что Плеханов был просветителем, хотя бы лучшим из числа их, это значит не понимать того основного, что внес Плеханов в русскую общественную мысль.

Это ни в коей мере не должно быть понятно в том смысле, будто я предрешаю вопрос о том, как много и как часто он ошибался в том или в другом частном вопросе: если бы даже и были правы противники излагаемого мною взгляда на просветительство, что Плеханов при решении ряда вопросов не обнаружил должной доли диалектичности, что при решении некоторых проблем он выказал себя рационалистом, то и тогда он ни в какой мере не был бы просветителем: он был представителем (и последовательным представителем) мировоззрения, которое выступило как прямое отрицание просветительства как в международном рабочем движении, так в особенности у нас.

 

3.

Но если родоначальником просветительства в России был Белинский, то величайшим представителем его был Н.Г. Чернышевский; разумеется, он с не меньшим, чем Белинский, правом может быть назван предшественником Плеханова, оказавшим на него исключительно большое влияние.

Если пытаться проследить судьбу тех идей, которые Белинский мучительно, но безрезультатно пытался разрешить, то следует отметить, что они вновь, и на этот раз более успешно, были выдвинуты уже в 60-х годах и никем иным, как Н.Г. Чернышевским.

Общественные отношения значительно изменились, подземная работа «крота истории» поставила Россию перед необходимостью перехода к новым экономическим порядкам – к буржуазно-товарному строю, что создало в передовых слоях разночинной интеллигенции, несомненно, отражавшей интересы этого грядущего нового общественного порядка, прекрасную почву для восприятия передовых идей западноевропейской мысли.

Для преодоления идеологической косности, предрассудков, чтобы устранить все, что освящало прошлое, чтобы выработать в интеллигенции навыки к точному и конкретному, к практике, – нужен был материализм. Поэтому фейербахианство, которое в сороковых годах не было должным образом оценено, в 60-х стало господствующим среди передовой интеллигенции.

Белинский, который к концу жизни пришел к фейербахианству, был бы одинок, в качестве материалиста, как, несомненно, одинок был он и в своем «социализме», а Чернышевский именно благодаря своему утопическому социализму и фейербахианскому материализму был спустя несколько лет после Белинского властителем дум.

Величайшая заслуга Чернышевского, как предшественника Плеханова, заключается именно в последовательном фейербахианстве, в систематической проповеди материализма.

Но и у Н.Г. Чернышевского общественный идеал не поднялся до уровня науки. В его лице он сделал огромный шаг вперед, но это не была наука. Чернышевский был самый типичный просветитель, что было обусловлено недостаточным развитием общественных отношений, слабой классовой дифференциацией общества, тем «сплошным бытом», который долгое время еще после того держал революционную мысль в оковах антинаучных утопий.

Плеханов относился к Чернышевскому с благоговейным уважением.

Лучшая работа о Чернышевском написана им, но он не мог не видеть вместе с тем в нем просветителя, поэтому его оценка Чернышевского и является ответом на вопрос о том, почему и в какой мере последний явился необходимым звеном в развитии общественного идеала, в чем он был предшественником «русского» марксизма.

«Я защищаю все его философские взгляды, за исключением его взгляда на диалектику, – говорит Плеханов, определяя свое отношение к Н.Г. Чернышевскому, – я считаю в высшей степени важными и замечательными некоторые тезисы из его диссертации об „Эстетическом отношении искусства к действительности“, но я отвергаю ту точку зрения, с которой он смотрит почти всегда, – читатель увидит, однако, что я нахожу и тут блестящие исключения, – на историю и на политическую экономию. Иначе и быть не может. В философии Чернышевский явился верным последователем Фейербаха, материалистическое учение которого было очень близко к учению французских „просветителей“ оттенка Дидро (последней манеры). В эстетике он продолжал оставаться материалистом, хотя ему и не удалось поставить эстетику на материалистическую основу, вследствие указанных в моей книге важных пробелов в фейербаховом материализме. Что же касается общественной жизни и ее истории, то он, – опять-таки совершенно подобно всем великим деятелям „просветительных“ эпох, – смотрел на них, как идеалист, что опять объясняется у меня некоторыми недостатками материалистического учения Фейербаха» [П: V, 130].

Было бы ошибкой видеть в этом в какой-либо мере отказ от «наследства» – вопрос, который в 90-е годы занимал сильнейшим образом революционную мысль. Это только означало, что вопрос был введен в определенные рамки, и было дано ему решение, соответствующее реальным отношениям вещей и идей в действительности.

«Сторонник учения Маркса и теперь не может не согласиться с верным последователем Фейербаха – Чернышевским в том, что касается взгляда на отношение субъекта к объекту, но в то же время не может не видеть слабых сторон его миросозерцания там, где речь заходит о жизни общества. Это, кажется, ясно. Я не отвергаю наследства Чернышевского, но я и не могу довольствоваться им: я дополняю его теми драгоценными приобретениями, которые удалось сделать человеку, шедшему по одной дороге с Чернышевским, но ушедшему дальше его, благодаря более благоприятным обстоятельствам своего развития» [П: V, 130 (курсив мой. – В . В .)].

Сам Чернышевский великолепно понимал, что важны не столько добытые результаты, сколько «пытливость мысли, деятельность сил» [см. П: V, 131], а последняя приносит благотворные плоды только будучи направлена в надлежащую сторону. Пытливость мысли Чернышевского была направлена

«именно в том направлении, по какому только и могла идти передовая философская мысль XIX века. От Гегеля мысль эта перешла к Фейербаху, от Фейербаха к Марксу. Чернышевский лично пережил две первые фазы этого движения. Пережить третью помешали ему неблагоприятные внешние условия . Но это нимало не мешает современным марксистам чувствовать себя несравненно более близкими к нему , нежели к тем мнимым продолжателям его дела , которые , под предлогом стремления вперед , пошли назад и провозгласили принципы нашего пресловутого „субъективизма“» [П: V, 131 (курсив мой. – В . В .)].

Слова Плеханова – глубоко справедливые слова; в этом смысле как раз в 90-х годах марксисты утверждали, что они являются лучшими хранителями «наследия 60-х годов». Но при этом не следует забывать одного, очень важного, обстоятельства.

Если субъективисты представляли собой несравненный и большой шаг назад в смысле теории, в смысле приближения к научной постановке и решения вопроса об общественном идеале, то народники-практики были безусловными последователями Чернышевского и представляли огромный шаг вперед по отношению к просветителям.

Этот огромный шаг заключался прежде всего в том, что именно практическое народничество сделало первые шаги к тому, чтобы абстрактные, отвлеченные теоретические представления просветителей об общественном идеале реализовать на практике, в действительности.

Но о практическом народничестве нам придется подробно говорить ниже, поскольку не только современником, но и активнейшим участником и одним из основателей и идеологов его был Плеханов в начале своей революционной деятельности. Отметим только, что как ни велико было значение попыток практического народничества – они продолжали носить характер отвлеченной, книжной революции.

Потому общественный идеал казался столь далеким и неосуществимым, книжным и нежизненным, что не было кому его реализовать, и в свою очередь появление класса, составлявшего достаточную и реальную силу, могущую воплотить этот общественный идеал в действительность, неизбежно должно было придать общественному идеалу форму непосредственной борьбы этого наиболее передового класса за его осуществление.

Отсюда то «самое главное», что у Белинского и Чернышевского воплощалось в теоретических исканиях, то («самое главное») у теоретиков этого нового класса и прежде всего у Плеханова, должно было являться в разработке принципов программы, тактики и организации партии пролетариата, а в следующем этапе развития этого класса – у Ленина – в осуществлении этой борьбы на деле.

Отсюда совершенно ясно, почему характер исследования о Плеханове неизбежно должен быть иной, чем исследований самого Плеханова о двух важнейших своих предшественниках.

Именно потому, что мы ставим себе задачу исследовать вопрос о том, как был Плехановым решен тот «проклятый вопрос», который перешел к марксизму от наших просветителей, – наша работа не должна заключать в себе разбор его теоретических воззрений.

Когда он во вторую половину 90-х годов принялся писать свои статьи о Белинском, он имел в виду борьбу с Дон-Кихотами народничества, которые еще продолжали болеть болезнью абстрактных идеалов.

«У нас до сих пор еще не кончилась борьба людей, старающихся обосновать свое отрицание на конкретной почве, с представителями и защитниками абстрактных идеалов , этими Дон-Кихотами наших дней» [П: X, 349],

– Дон-Кихоты были побеждены, марксисты с особенной убедительностью обосновали идею отрицания; – на этот предмет хорошо поработала сама действительность.

Но уже с тех пор, когда победа марксизма над «Дон-Кихотами абстрактных идеалов» стала ясной, с этих пор общественный идеал потерял последнюю возможность быть чистой теорией и абстракцией и воплотился в конкретной программе борьбы.

Таким образом, если для исследования общественного идеала сороковых годов надлежало изучать литературно-критические воззрения Белинского и его философские искания, если для шестидесятых годов нужно было критически рассмотреть экономические доктрины и материалистические построения Чернышевского, то для эпохи победы марксизма изучение общественного идеала неизбежно должно сводиться в первую очередь к изучению социально-политических воззрений Плеханова.

Этим я и занимаюсь в моей работе.