1.

После двух с половиной лет настойчивой критической работы Плеханов, наконец, летом 1883 года взялся подвести итог своим теоретическим исканиям и опыту, с одной стороны, а с другой – приложить научный социализм к решению насущных проблем российского движения.

Брошюра «Социализм и политическая борьба» и была такой попыткой: она была написана для первого номера «Вестника Народной Воли». Но по причинам, о которых я говорил уже, статья не вошла в «Вестник» и была по решению группы «Освобождение Труда» издана особой брошюрой, примерно в конце сентября того же года.

Брошюра положила начало литературной пропаганде группы «Освобождение Труда» и была посвящена критике существовавшей тогда среди русских революционеров теоретической путаницы.

Время выступления группы «Освобождение Труда» было избрано чрезвычайно подходящее: именно в начале 80-х годов выяснилось, что дальнейшая судьба революционного движения в России много зависит от того, как будут решены основные вопросы тактики, правильное разрешение которых настойчиво требовало пересмотра принципов тактики и программы революционной партии.

«Социализм и политическая борьба» и через год вслед затем последовавшая книга «Наши разногласия» были посвящены решению этих назревших вопросов революционного движения.

Прежде, чем перейти к рассмотрению вопроса о том, как и насколько удачно была решена проблема группой «Освобождение Труда», в двух словах напомним читателям, как отнесся официально представлявший тогда революционное движение России орган Исполнительный Комитет Народной Воли – «Вестник» – к этой чрезвычайно яркой и сильной критике.

Когда вышла брошюра «Социализм и политическая борьба», П.Л. Лавров в № 2 «Вестника» посвятил ей библиографическую заметку, критическую часть которой мы приведем здесь почти полностью, ввиду ее чрезвычайного интереса:

«Брошюра Г.В. Плеханова заключает в себе две составные части, к которым, по моему мнению, нам приходится отнестись различно. Значительная доля ее посвящена полемике против прежней и настоящей деятельности „Народной Воли“, заграничным органом которой имеет в виду быть наш журнал. Не особенно трудно было бы доказать г. Плеханову, что его нападения могут быть встречены весьма вескими возражениями (тем более, что, – может быть, вследствие поспешности, – он цитирует неточно), а его собственная программа действия заключает в себе, может быть, гораздо бóльшие недостатки и непрактичности, чем те, в которых он обвиняет партию „Народной Воли“. Но орган партии „Народной Воли“ посвящен борьбе против политических и социальных врагов русского народа; эта борьба так сложна, что требует от нас всего нашего времени и всех наших трудов. Нам, по моему мнению, нет ни досуга, ни охоты посвящать долю нашего издания на полемику против фракций русского революционного социализма, считающих, что для них полемика с „Народной Волей“ более современна, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа. Мы надеемся, что само время окончит в нашу пользу эти споры. Разъяснять пункты программы „Народной Воли“ для всех – наша обязанность, и мы будем исполнять ее, устраняя в том числе и те недоразумения, которые вызвали полемику „Освободителей Труда“, но я не считаю полезным для нас, как русских социалистов-революционеров, подчеркивать это не особенно значительное разногласие новыми ударами, направленными на фракцию, большинство членов которой может быть не сегодня – завтра в рядах „Народной Воли“. Сам г. Плеханов, как он указал в предисловии к своей брошюре, совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях, чтобы мы имели основание надеяться с его стороны на новые шаги в этом же направлении. Тогда, может быть, он сознает и еще одну сторону практической задачи всякой группы общественной армии, действующей против общего, еще опасного врага: именно, что расстраивать организацию этой армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем».

Читатель видит, что Плеханов в своем письме к Лаврову, помещенном в качестве предисловия к «Нашим разногласиям», передает почти дословно рецензию.

Надежда на то, что время решит спор между ними в пользу Лаврова, оказалась тщетной, народовольцы оказались жестоко обмануты судьбой, и совсем напрасно Лавров так великодушно отказывается уделить место на страницах своего журнала спору с новым направлением революционного социализма. Вскоре и для народовольцев выяснилось, что критика нового направления била не в бровь, а в глаз народовольчеству.

Еще более способно поражать современного читателя то самое правило, которое преподает Лавров Плеханову, – «что расстраивать организацию армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем». Не хотел бы я, чтобы поняли меня так, будто я нахожу это правило неверным, наоборот, оно очень верно, – но тем хуже для Лаврова, который не видел в новой группе потенциально заложенную «общественную армию». Совсем не так долго пришлось ждать П.Л. Лаврову, чтобы убедиться в том, что для «Освободителей Труда» эта роль была очень не далекой перспективой. Направляя это правило против «Освободителей», Лавров не видел, что одно дело – судьба самой группы, которая могла в любое время распасться от случайных причин, и другое дело – судьба воззрений ее, которая имела тем больше оснований ждать себе победного будущего, что она имела огромный опыт Запада перед собой.

Отвечая Лаврову, Плеханов пишет:

«Ни для кого не тайна, что наше революционное движение находится теперь в критическом положении. Террористическая тактика „Народной Воли“ поставила перед нашей (! В . В .) партией целый ряд в высшей степени жизненных и важных вопросов. Но, к сожалению, они до сих пор остаются неразрешенными. Находившийся у нас в обращении запас бакунистских и прудонистских теорий оказался недостаточным даже для правильной постановки этих вопросов» [П: II, 101].

Не помогла делу и «Народная Воля», в программе которой все исходные точки остались неизменны,

«и только практические выводы оказались диаметрально противоположными прежним. Отрекшись от политического воздержания, бакунизм описал дугу в 180 градусов и возродился в виде русской разновидности бланкизма, основывающей свои революционные надежды на экономической отсталости России.

Этот бланкизм пытается теперь создать свою особую теорию, и в последнее время нашел довольно полное выражение в статье г. Тихомирова „Чего нам ждать от революции?“. В этой статье употреблен в дело весь арсенал, каким только располагают русские бланкисты для защиты своей программы. Г. Тихомирову нельзя отказать в умении владеть оружием: он ловко группирует говорящие в его пользу факты, осторожно обходит явления противоположного характера и не без успеха апеллирует к чувствам читателя там, где не надеется подействовать на его логику. Оружие его подновлено, подчищено, подточено. Но присмотритесь к нему внимательнее, и вы увидите, что оружие это есть не что иное, как старомодная шпага бакунизма, ткачевизма, украшенная новым клеймом: реакционных теорий мастер В.В. в Петербурге» [П: II, 102].

Непосредственно этой статьей Л. Тихомирова и была вызвана книга «Наши разногласия»; в ней он систематически и последовательно подверг суровому разбору все мировоззрение, все экономические и политические доктрины, заблуждения и противоречия народовольчества, научно обосновал те выводы, к которым он пришел за год до того в своей знаменитой брошюре, подводя таким образом итог наметившимся «нашим разногласиям».

Заметка, которую посвятил Л. Т(ихомиров) этой книжке, великолепна своей лаконичностью. Вот она полностью:

«Объемистая книжка Г. Плеханова (346 страниц), составляющая третий выпуск „Библиотеки Современного Социализма“, посвящена, главным образом, нападкам на „Вестник Народной Воли“, его редакторов и сотрудников. Разбирать полемику г. Плеханова и оценивать его приемы литературной борьбы мы не станем: вкратце этого сделать нельзя по самому составу и характеру книжки, говорить же много едва ли стоит, так как тут говорить пришлось бы больше о г-не Плеханове , чем о затрагиваемых им вопросах (курсив мой. – В . В .). При том же мы надеемся, что читателям и самим нетрудно будет разобрать, насколько прав наш порицатель. Наконец, мы вообще приняли за правило: избегать резкой личной полемики и в данном случае не видим необходимости изменить ему. В общей сложности – ограничимся простой отметкой выхода книжки. Что касается вопросов, затрагиваемых г-м Плехановым попутно, их посильная разработка будет составлять и впредь, как составляла до сих пор, предмет наших постоянных стараний» [«Вестник Народной Воли» № 5].

Нетрудно заметить по приведенному отзыву, сколь растерян «вождь» народовольцев. Можно себе представить, сколько листов он изорвал прежде, чем остановился на этой совершенно беспомощной формулировке ответа на критику, которая не щадила. Каждая строчка заметки способна внушить недоумение. Непонятно, почему большой статьи он не посвящает работу книги, почему критика воззрения была понята как личная полемика?

И затем, почему это больше пришлось бы говорить «о самом г-не Плеханове»? Всего за год до того, в момент расхождения Плеханова с редакцией «Вестника», тот же Тихомиров расточал похвалы по его адресу и ничего худого сказать не мог о нем даже в частной корреспонденции, – что же он сказал бы публично по поводу книги, в которой меньше всего личного? Разумеется, это просто неприличный прием, которым он хотел прикрыть свою беспомощность и досаду.

Народовольцы так и не собрались дать бой «Освободителям Труда» и ушли со сцены, не ответив надлежащим образом на эти два ярких, острых и достаточно безжалостных критических нападения на них, после которых в кругах, не беспечных насчет науки, о народовольческой теории говорили уже не без некоторой иронии.

Займемся ближе теми проблемами, которые были выдвинуты «новым направлением».

Самый жгучий и важный вопрос революционного движения начала восьмидесятых годов – отношение социализма к политической борьбе – сам состоял из ряда проблем, постановку и разрешение коих ниже мы постараемся проследить постепенно в трудах Г.В. Плеханова.

Но пока несколько слов о той сумме идей и представлений, о которой Плеханов пишет в вышеприведенном отрывке Лаврову и против которой и было направлено острие критики не только этих двух блестящих трудов его, но и многих статей на протяжении 80-х и 90-х годов.

2.

Первое поколение русских революционеров – семидесятники – в теоретическом отношении не представляли большой определенности, наоборот, в их сознании мирно уживались часто самые противоположные воззрения: либеральный маниловский социализм с западноевропейским анархизмом, фурьеризм – через петрашевцев, сен-симонизм, прудонизм совершенно свободно укладывались с материализмом Фейербаха (унаследованным от Чернышевского) и с чрезвычайным почитанием Лассаля, чье имя к тому времени приобрело особую популярность и славу; Дюринга и Конта читали так же много и охотно, как некоторое время спустя… Маркса и Энгельса, и почитали не менее.

На фоне этого сплошного эклектизма в России выделялись два крайних направления – лавристы и бакунисты.

«Первые склонялись к немецкой социал-демократии, вторые представляли собою русское издание анархической фракции Интернационала» [П: II, 32].

Так на самом деле и было: анархические симпатии и связи народнической и народовольческой интеллигенции общеизвестны. Общеизвестны сношения ветеранов эмиграции, вроде Н. Жуковского, с анархическими организациями Швейцарии. Аксельрод рассказывает, что

«враждебное отношение анархистов по отношению к социал-демократии, еще усилившееся, как я уже сказал, после Бернского конгресса, всецело разделялось, конечно, и русской эмиграцией, идейно примыкавшей к анархическому Интернационалу» [А: Пережитое, 182].

Это настроение достаточно ярко отразилось в социально-революционном обозрении «Община». «Община» – очень интересное явление. Орган так называемого революционного народничества, она соединяла на своих страницах чайковцев и бакунистов и выходила в тот переходный момент, когда «Земля и Воля» готова была расколоться на две половины. Первый номер ее вышел незадолго до выстрела В. Засулич. Статья-программа представляет собой подлинный манифест анархизма, – обстоятельство, которое ими отнюдь не скрывалось:

«Удовлетворительное решение (социально-революционной) задачи может быть осуществлено лишь свободным союзом автономных общин, гарантирующим полную свободу лица в группе и группы (общины) в союзе равноправных групп (общин). Мы смотрим на вольную федерацию общин, как на первый шаг, с которого должна начаться новая фаза общественного развития» [А: Пережитое, 202].

От всей программы веет бакунизмом самого ортодоксального толка; редакция не только этого не скрывает, – он прямо заявляет:

«Мы считаем себя последователями федералистического Интернационала и распространителями его идей на русском языке» [А: Пережитое, 202].

Но и значительно позже влияние анархизма было велико. Читатель, вероятно, припоминает отношение «Черного Передела» к столкновению И. Моста с социал-демократией.

Маркс относился очень неодобрительно к «Черному Переделу» за его излишнее пристрастие к анархизму, но, ведь, и противник «Черного Передела» – «Народная Воля», к которой Маркс относится с такой симпатией, придерживалась анархических взглядов, хотя и признавала политическую борьбу.

Да это было очень понятно. Как террористы, так и народники вышли из одной и той же анархической фракции, как те, так и другие принципиально стояли на почве анархической теории, и после того как «эмпирически, под влиянием преследований правительства» (как говорит корреспондент «Народной Воли» о Хурском конгрессе), «Народная Воля» перешла к террору, «доктрина» осталась та же самая.

Какова же эта доктрина?

«С анархической точки зрения политический вопрос является пробным камнем всякой рабочей программы. Анархисты не только отрицают всякие сделки с современным государством, но и исключают из своих представлений о „будущем обществе“ все, что напоминает так или иначе государственную идею. „Автономная личность в автономной общине“, – таков был и есть девиз всех последовательных сторонников этого направления» [П: II, 32].

На самом деле, если мы попытаемся бегло в нескольких словах припомнить главные пункты учения анархистов, которое легло в основу догмы народничества, то убедимся в полной правоте приведенного утверждения Плеханова. Анархист отрицает государство, и не какую-либо конкретную форму его, а государство, как таковое. Ему совершенно недоступно поэтому понимание необходимости борьбы за такой политический строй, который всего лучше и более способствовал бы развитию классового самосознания передового класса и способствовал бы благоприятному исходу его борьбы за свое освобождение.

А что такое политическая борьба, как не борьба за определенный политический строй? Понятно, почему анархисты должны были отрицать политику и борьбу за политические свободы.

Анархизм, по самому существу своему, отрицал политическую борьбу, и надлежало быть исключительно непоследовательным человеком, чтобы из анархизма (любой его школы) прийти к признанию политической борьбы.

Не повинен в этом ни один из последовательных анархистов, не повинен и Бакунин.

Так же, как и его учителя, Бакунин не признавал государства, считал необходимым условием освобождения человечества уничтожение государства, немедленное его разрушение и тем самым, конечно, считал политическую борьбу «политиканством», развращающим народ, и яснее, категоричнее и смелее, чем его учителя, отвергал ее.

Остановимся несколько подробнее на учении Бакунина.

3.

Бакунин не мог мириться с коммунизмом не менее, чем с государством. Если для «полнейшей свободы всех» необходимо разрушение государства, чиновников и церкви, то тем более необходимо бороться против тех, кто желает вместо современного классового государства создать коммунизм. Вспомнить только его страстную филиппику против коммунизма в его ответе на речь Шарэ на конгрессе «Лиги мира и свободы».

В противовес злостным «коммунистам», Бакунин отвергал всякую политическую деятельность рабочего класса, причем он это делает, в некотором смысле, интересно, а именно пытается вывести свою анархическую доктрину из материалистических положений Маркса. Политическое, моральное рабство рабочего класса обусловлено его экономическим рабством, поэтому, – говорит Маркс в уставе Международного Товарищества Рабочих, – экономическое освобождение рабочего класса – та великая цель, которой должно быть подчинено политическое движение, как средство. Бакунин на основании той же посылки делает иной вывод, а именно:

«всякое политическое движение, которое не имеет своей целью непосредственное , прямое, бесповоротное и полное экономическое освобождение рабочих, и которое не начертало на своем знамени различным, но совершенно ясным образом принцип экономического равенства , или, что то же самое, принцип полного возвращения капитала труду , т.е. просто социальной ликвидации , – всякое подобное политическое движение должно быть исключено из интернациональных движений».

Итак, ближайшая задача – полная и всесторонняя «социальная ликвидация», а не политические права, депутатские полномочия, которые лишь развращают рабочих, обуржуазивают их, делая их прислужниками, капитала.

«На пангерманском знамени написано: удержание и усиление государства во что бы то ни стало . На социально-революционном же, на нашем знамени, напротив, огненными, кровавыми буквами начертано: разрушение всех государств , уничтожение буржуазной цивилизации , вольная организация снизу вверх посредством вольных союзов , – организация разнузданной чернорабочей черни всего освобожденного человечества , создание нового общечеловеческого мира ».

Хотя это сказано несколько грозно, но читатель видит программу Бакунина в вопросе о политической борьбе, и нам вряд ли необходимо сделать к ней какие-либо разъяснения.

Но уничтожение всех государств, разрушение буржуазной цивилизации и т.д. относятся, ведь, к Западной Европе, где первобытно-коммунистический народный быт разложен капитализмом.

А в новой для Европы стране, в России, дело обстоит иначе. Бакунин был один из основоположников того учения, которое утверждало, что именно в России еще сохранилась потенция «социальной ликвидации», которую душит государство и которую нужно высвободить из его лап. В России еще сохранилась община, которая, не будь государства, несомненно, развернулась бы в подлинно коллективистический строй. Народ сам это прекрасно понимает, – народные бунты есть не что иное, как протест отчаяния, глубокий и страстный протест против чуждого общине внешней силы – государства. И если народ не может победить, то потому, что он разрознен, общины замкнуты, не чувствуют надобности в связи, поэтому и бунты получаются спорадические. Насущное дело революционной молодежи идти в народ, и установить всеми возможными средствами живую бунтарскую связь между разъединенными общинами. Задача для революционеров была ясная и определенная – «объединить народные протесты, придать им стройный организованный вид». И в течение семидесятых годов наши революционеры пытались разрешить ее всеми силами. «Хождение в народ» было ответом революционной молодежи на страстный призыв Бакунина.

Но, как и следовало быть, объективное развитие страны протекало во все ускоряющемся темпе невзирая ни на какие социологические построения утопистов, противоречие между политической формой, всеми «имущественными отношениями» и «материальными производительными силами общества» приняли совершенно ясные очертания; естественно, что и деятельность бакунизма становится полезной лишь постольку, поскольку помогал разрешению этого противоречия.

Воодушевленный анархическими идеалами Бакунина, бунтарь шел в народ

«с тем, чтобы поднимать его против всякого вообще государства во имя свободной федерации свободных общин. Но на деле выходило, что агитация , поскольку она возможна была в деревне, сводилась к протесту против нынешнего полицейско-сословного государства . Проклинавший „ политику “ бунтарь на деле оказывался, прежде всего, политическим агитатором , хотя в деревне „народные идеалы“ ставили даже и для такой агитации очень тесные пределы: в большинстве случаев крестьяне упорно связывали с верой в царя все свои надежды на лучшее будущее» [П: IX, 17].

Это было, кстати, одно из тех основных противоречий, которое привело к пересмотру бакунистской программы «Земли и Воли». Противоречий в бакунистской системе очень много.

«Бакунизм, – справедливо утверждает Плеханов, – не система, это ряд противоречий» [П: II, 319].

В своих недрах это учение таило элементы своего собственного разложения.

Старое бакунистское утверждение, что освобождение народа должно произойти руками самого народа, в результате всенародного бунта, отошло мало-помалу на задний план, и вопрос о том,

«продолжать ли революционные – „ бунтарские “ – попытки в народе, или, махнув рукой на народ , ограничить революционное дело единоборством интеллигенции с правительством » [П: IX, 19],

на Воронежском съезде был, как известно, решен в пользу новых методов борьбы.

На смену ортодоксального бакунизма «Земли и Воли» пришло новое учение, представлявшее собою смесь якобинства с бакунизмом, Бакунина и Ткачева. И если сама по себе смесь социалистических теорий «латинских стран» с русскими крестьянскими «идеалами», народного банка Прудона – с сельской общиной, Фурье – со Стенькой Разиным (как определяет Плеханов бакунизм) не представляла образец стройной теории, то, после того как на русской почве ко всему этому еще присоединился славянофильствующий Герцен и бланкист Ткачев, – получилась исключительно противоречивая «самобытная» теория, – та самая, что господствовала над умами революционной молодежи к моменту выступления Плеханова.

В этой «самобытной» доктрине более или менее свежей струей явился бланкизм Ткачева.

4.

Отношение Ткачева к политической борьбе определяется его отношением к государству. В противовес Бакунину, он придавал исключительно большое значение государству.

Бакунисты не хуже других знали, какую грандиозную силу представляло собою государство, но в то время, как они требовали уничтожения государства и тем самым устранения той посторонней силы, которая мешала естественному развитию общества и его устроению, Ткачев считал роль государства для социального переустройства огромной и проповедывал необходимость захвата его для осуществления революционных задач:

«Для нас, революционеров, не желающих более сносить несчастий народа, не могущих долее терпеть своего позорного рабского состояния, для нас, не затуманенных метафизическими бреднями и глубоко убежденных, что русская революция, как и всякая другая революция, не может обойтись без вешания и расстрела жандармов , прокуроров , министров , купцов , попов , – словом, не может обойтись без „насильственного переворота“, – для нас, материалистов-революционеров, весь вопрос сводится к приобретению силы власти , которая теперь направлена против нас ».

«Нужно захватить власть и превратить консервативное государство в государство революционное ».

Когда же это надлежит сделать? Какие требуются условия для успешного захвата власти?

Самое подходящее время именно семидесятые годы, пока государство в России еще недостаточно окрепло, пока «огонь экономического прогресса» не подточил окончательно основы народной жизни. Развитие буржуазных отношений каждым своим успешным шагом прибавляет новых врагов к числу имеющихся, – нужно спешить с захватом власти.

«Теперь или очень не скоро, быть может, никогда!»

Могут возразить ткачевцу, что народные массы не готовы к тому, – но такой аргумент может лишь вызвать презрительную усмешку: народные массы никогда не могли и не смогут осуществить сами в жизни идеи сознательной революции.

«Великую задачу нашей революции могут осуществить только люди, понимающие ее и искренне стремящиеся к ее разрешению, т.е. люди умственно и нравственно развитые, т.е. меньшинство »;

и единственно доступное меньшинству средство борьбы – это заговор, а не централистическая революционная деятельность, ставящая себе непосредственные задачи, вроде бакунистской организации бунтов.

Такая теория на первый взгляд может показаться антибакунистской. Однако во многом, если не во всем, Ткачев исходил из идей Бакунина. На самом деле его боязнь развития капитализма была основана на мысли о существовании в русском народе элементов социализма.

«У нас нет городского пролетариата, – это, конечно, верно; но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его деспотизмом государства у нас нет никакого среднего сословия; наши рабочие должны будут бороться лишь с политической силой , – сила капитала находится у нас еще в зародыше».

«Наш народ невежествен, – это также факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции».

«Отсюда ясно, что, несмотря на свое невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада, хотя они и образованнее его».

От этого рассуждения Ткачева на версту несет настоящим бакунизмом.

Или мысль, например, подобно следующей:

«Наш народ привык к рабству и повинению, – этого также нельзя оспаривать. Но вы не должны заключать отсюда (пишет он Энгельсу), что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В какой бы форме ни проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых расколом, в отказе ли от уплаты податей, или в форме восстаний и открытого сопротивления власти, – во всяком случае, он протестует, и по временам очень энергично».

Это ли не почти дословное повторение мысли Бакунина о том, что «русский народ может похвастаться чрезмерной нищетой, а также рабством примерным»?

«Страданиям его нет числа, – писал Бакунин, – и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившемся уже два раза исторически, двумя страшными взрывами, бунтом Стеньки Разина и пугачевским бунтом, и не перестающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьянских бунтов».

Одновременно много черт, отличающих Бакунина от его смелого и последовательного «ученика», и прежде всего, конечно, то, что в Бакунине еще осталось нечто от Гегеля, в то время, как Ткачев чрезвычайно упрощен и мыслит прямолинейно и дубовато. Он не признает никакой диалектики, и раз усвоенную мысль он развивает последовательно до конца, т.е. до абсурда.

Кроме этого, их отличает и нечто другое; как я сказал, в отличие от Бакунина, Ткачев признавал политическую борьбу и придавал ей огромное значение; оно было обусловлено различным их отношением к государству, хотя, как читатель мог убедиться из приведенных нескольких цитат, он не смог и не в силах был свести концы с концами – связать политическую борьбу с социализмом. Старое противопоставление политики социализму осталось в полной силе.

5.

Народовольцы, против которых была направлена вся борьба молодого марксизма, представляли собой смесь старого бакунизма с ткачевским якобинством.

В первом же номере «Народной Воли» передовая заявляла:

«Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса» [Литература НВ, 6] [37] .

Для первого раза это заявление было чрезвычайно знаменательное. Отказ от анархизма, разумеется, был большим шагом вперед. Но было ли это действительно отказом? Борьба за народовольчество, которая теперь становится в порядок дня, имеет совершенно определенный смысл:

«Правительство объявляет нам войну, хотим мы этого или не хотим, – оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда не выигрывал. Наш прямой расчет – перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое (! В . В .) препятствие».

«…Необходимо обуздать правительственный произвол, уничтожить это нахальное вмешательство в народную жизнь и создать такой государственный строй, при котором деятельность в народе не была бы наполнением бездонных бочек Данаид» [Литература НВ, 7].

С этой стороны, у народовольцев, действительно, исчезли анархические тенденции, они твердо стали на путь политической борьбы. Возражая ходячим предрассудкам против политической борьбы, передовик «Народной Воли» пишет:

«Мы думаем совершенно наоборот. Именно, устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно, устранившись от политической борьбы, мы подготовляем победу для враждебных народу элементов, потому что при такой системе действий просто дарим им власть, которую обязаны были бы отстоять для народа. Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории» [Литература НВ, 8].

Совершенно правильно. Книжная теория оказалась вдребезги раскритикованной жизнью, что ни в коей мере не означает, что сама Народная Воля не находится под гипнозом той же самой книжной теории.

Передовая статья № 2 «Народной Воли» представляет собою удивительный образец того, как на народовольцев постепенно начало оказывать сильное влияние настроение Ткачева:

«История создала у нас на Руси две главные самостоятельные силы: народ и государственную организацию. Другие социальные группы и поныне у нас имеют самое второстепенное значение» [Литература НВ, 39].

«Самостоятельное значение нашего государства составляет факт чрезвычайно важный, потому что, сообразуясь с этим, деятельность социально-революционной партии в России должна принять совершенно особый характер» [Литература НВ, 41].

Какой же именно характер? К чему должна сводиться задача социально-революционной партии?

«Ниспровержение существующих ныне государственных форм и подчинение государственной власти народу, – так определяем мы главнейшую задачу социально-революционной партии в настоящее время, задачу, к которой невольно приводят нас современные русские условия» [Литература НВ, 39].

А условия эти таковы: классовое отношение, соотношение сил отдельных классов и сословий таково, что

«для того, чтобы сделать что-нибудь для народа, приходится, прежде всего, освободить его из-под власти этого правительства, сломить самое правительство, отнять у него его господскую власть над мужиком» [Литература НВ, 41 – 42].

Для чего? Какова цель и задача такой политической деятельности? У нее одна задача –

«произвести политический переворот в пользу именно его (народа. – В . В .). Передача государственной власти в руки народа в настоящее время могла бы дать всей нашей истории совершенно новое направление и развитие в духе народного общинно-федеративного мировоззрения» [Литература НВ, 42].

От всего изложенного так сильно отдавало якобинством Ткачева, что бакунинское «общинно-федеративное мировоззрение народа» кажется свежей струей. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что свежести в ней никак не больше, чем в ткачевском якобинизме. Революционное правительство переворота созовет Учредительное Собрание, которое будет состоять на 90% от крестьян,

«и если предположить, что наша партия действует с достаточной ловкостью, – от партии» [Литература НВ, 42].

Что может дать такое Учредительное Собрание, состоящее из членов партии Народной Воли?

«В высшей степени вероятно, что оно дало бы нам полный переворот всех наших экономических и государственных отношений; мы знаем, как устраивался наш народ всюду, где был свободен от давления государства; мы знаем принципы, которые развивал в своей жизни народ на Дону, на Яике, на Кубани, на Тереке, в сибирских раскольничьих поселениях, везде, где устраивался свободно, сообразуясь только с собственными наклонностями; мы знаем вечный лозунг народных движений. Право народа на землю , местная автономия , федерация (курсив мой. – В . В .) – вот постоянные принципы народного мировоззрения. И нет в России такой силы, кроме государства, которая имела бы возможность с успехом становиться поперек дороги этим принципам. Устраните государство, и народ устроится, может быть, лучше, чем мы можем надеяться» [Литература НВ, 42].

Такова экономическая программа Народной Воли, таков тот социализм, та «экономическая революция», которую собиралась осуществить после захвата власти партия Народной Воли.

И не без последовательности народовольцы делали из этой экономической посылки тот вывод, что «экономическую революцию» можно сделать лишь на протяжении восьмидесятых годов, именно в это переходное время буржуазия составляла незначительную силу. Государство, потеряв веру в дворянство, всемерно благоприятствовало развитию буржуазии, оно,

«как самая усердная акушерка, хлопочет о благополучных родах этого уродливого детища народа» [Литература НВ, 43],

и не без успеха, прибавляет при этом «Н.В.» с сокрушением, и, таким образом, политический переворот в очень недалеком времени все равно неизбежно

«совершится, но совершится в том смысле, что власть перейдет в руки буржуазии. Наша роль при этом выйдет самая жалкая»…

«мы всем своим существованием, всей своей деятельностью, ведением и неведением, подкапывали государство, расшатывали и ослабляли его, – и все это собственно затем, чтобы буржуазия могла легче его одолеть и сесть на его место» [Литература НВ, 84].

Этого печального будущего можно избегнуть, лишь проделав «экономическую революцию», т.е. захватив политическую власть с целью осуществить исконные идеалы народа. Как не трудно видеть, желание народовольцев освободиться от анархических лоскутков осталось лишь пожеланием – тень Бакунина преследовала народовольцев безжалостно.

Уже в № 3 «Народной Воли» была опубликована программа Исполнительного Комитета Народной Воли, в которой попутно излагалась идеология партии Народной Воли почти в тех же словах, что и в вышеизложенных статьях. Программа отличается большей прямотой и смелостью, большей точностью выражений, что ни в коей мере не следует толковать в том смысле, будто в ней меньше противоречий; наоборот, именно вследствие того, что в программе все вещи названы своим именем и даны точные формулировки их, противоречия особенно выпукло сказались.

Программа констатирует существование в русской жизни двух противоположных явлений: рабство народа, отсутствие у него прав, его темнота, а с другой стороны – безграничное деспотическое самодержавие, поддерживаемое насилием и произволом. А между тем, в самом народе, по мнению программы, живы еще права «народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова». Эти принципы получили бы совершенно новое направление, если бы устранить единственное к тому препятствие – гнет государства. Для его устранения программа ставит своей ближайшей задачей произвести политический переворот и передать власть Учредительному Собранию, где Исполнительный Комитет и оставляет себе право защитить перед народными представителями свои демократические требования. Самое интересное в программе – ближайшие мероприятия и намерения партии; они сводятся к агитации и пропаганде, террору, организации тайных централизованных обществ, «приобретению влиятельного положения и связей в администрации, войске, обществе и народе» [Литература НВ, 85] и, наконец, организации и совершению переворота.

Чрезвычайно важно, как Исполнительный Комитет собирается организовать переворот:

«Ввиду придавленности народа, ввиду того, что правительство частыми усмирениями может очень надолго сдерживать общее революционное движение, партия должна взять на себя почин самого переворота, а не дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без нее. Что касается способов совершения переворота»…

и далее следует отметка редакции:

«эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию» [Литература НВ, 85].

Неопубликованная часть пятого параграфа, несомненно, заключала в себе план либо порядок и форму заговора, – об этом свидетельствует следующий абзац, где мы читаем:

«Каким бы путем ни произошел переворот, – как результат самостоятельной революции или при помощи заговора , – обязанность партии – способствовать немедленному созыву Учредительного Собрания и передаче ему власти временного правительства, созданного революцией или заговором » [Литература НВ, 86].

Ткачева очень нетрудно узнать во всей программе, но нетрудно разглядеть и старые полинявшие контуры бакунизма.

Читатель, надеюсь, убедился, что идеология народовольчества в его новом отражении не лучше и не яснее старого. Прав Плеханов:

«Теоретический состав этого учения сложен до крайности. Западноевропейский социализм утопического периода любезно лобызается в нем с славянофильской реакцией против этого социализма; увлечение передовыми движениями Запада мирно уживается с отрицанием тех исторических сил, которые привели к расцвету западноевропейской цивилизации; теоретическая боязнь „ошибок Запада“ ведет к политическому повторению его ошибок; стремление к новому отражается в виде идеализации всякого старого , – словом, богатство и разнообразие составных элементов народничества поистине поразительно. Но богатство и разнообразие составных элементов еще не ручается за доброкачественность состава. При столкновении с практической жизнью, этим пробным камнем всех программ и учений, русское народничество довольно скоро захромало на все ноги. Прежде всего стали прихрамывать „вера в народ“, игравшая некогда такую большую роль в народническом миросозерцании. Передовая, самая энергичная часть народников, под влиянием революционного движения западноевропейского пролетариата, старалась вызвать в России крестьянскую революцию».

Но, убедившись, что «современный русский крестьянин не то, что крестьянин эпохи крупных народных движений», народовольцам пришлось окончательно проститься «с мыслью о крестьянской революции»… Тогда явилась мысль «о захвате власти»…

«Изменяя в этом духе свою программу, народники становились народовольцами , не переставая, однако, быть народниками, сохраняя все основные черты своего миросозерцания. Однако и захват власти скоро оказался совершенно фантастическим делом, и революционеры-народники остались решительно уже без всякой, сколько-нибудь цельной и последовательной, программы».

Таково было положение в лагере революции, когда Плеханов начал свою борьбу.

Такова та сумма идей, против которой объявил борьбу Плеханов, так обстояло дело с вопросом об отношении политической борьбы к социализму, когда Плеханов, вооруженный Марксовым методом, принялся за его решение.

1.

Критика Плеханова была тем безжалостней, что она первоначально носила характер товарищеской критики – его суровые и логические речи при этом приобретают еще бóльшую убедительность, а его критические замечания становятся особенно разящими.

Вся та сумма идей, которую мы изложили, как выше было отмечено, вошла в учение народовольчества в самом диком и своеобразном сочетании; бакунистское учение о самобытном российском коммунизме, о своеобразии путей развития России – мирно уживалось с ткачевским заговором меньшинства.

Заговор с целью захвата власти все более и более становился центром внимания народовольцев. Тактика заговора, по учению того же Ткачева, представляет собой то последнее средство, которое способно спасти русский самобытный коммунизм от уничтожения огнем экономического прогресса.

«Каждый день приносит нам новых врагов, – говорил П.Н. Ткачев, – создает новые враждебные нам общественные факторы. Огонь подбирается и к нашим государственным формам. Теперь они мертвы, безжизненны. Экономический прогресс пробудит в них жизнь, вдохнет в них новый дух, даст им силу и крепость, которых пока еще в них нет» [цит. по: П: II, 37].

Следовательно, малейшая неосторожность заговорщиков, малейшая неудача, которая отклонит удар заговорщика от намеченной цели, – и судьба коммунизма в России померкнет, упрочится либеральное правительство, с которым будет труднее бороться, чем с самодержавием, современным «абсолютно-нелепым» и «нелепо-абсолютным» строем; огонь экономического прогресса сожжет последние остатки коммунизма в народе.

«Под его влиянием разовьется обмен, упрочится капитализм, уничтожится самый принцип общины, – словом, река времен унесет тот камень, с которого рукой подать до коммунистического неба» [П: II, 37].

Такая исключительно узкая и пессимистическая была у народовольцев философия русской истории, а

«такая узкая и безнадежная философия русской истории должна была логически вести к тому поразительному выводу, что экономическая отсталость России является надежнейшим союзником революции, а застой должен красоваться в качестве первого и единственного параграфа нашей „программы-минимум“» [П: II, 37].

Это чрезвычайно метко сказано. Вспомните вышеприведенные изречения Бакунина и Ткачева. Слушать их, так действительно получается, что каждый новый рабочий, каждая вновь открытая фабрика еще более уменьшают шансы социальной революции в России.

«Можно ли назвать революционным такой взгляд на взаимное отношение различных общественных сил в России? Мы думаем, что нет. Чтобы сделаться революционерами по существу, а не по названию, русские анархисты, народники и бланкисты должны были прежде всего революционизировать свои собственные головы , а для этого им нужно было научиться понимать ход исторического развития и стать во главе его, а не упрашивать старуху-историю потоптаться на одном месте, пока они проложат для нее новые, более прямые и торные пути» [П: II, 37 – 38].

А, ведь, революционизировать свои собственные головы – это не легкая вещь. Тяжелым грузом легло на сознание народовольцев, как и на Ткачева, экономическое учение народников. Одно учение о социалистических инстинктах русского народа чего стоит! Говорили об общине массу красивых слов,

«но ни автор „Государственности и анархии“, ни редактор „Набата“ нимало не задумывались, по-видимому, над вопросом о том, потому ли существует община, что народ наш „проникнут принципами общинного землевладения“, или потому он „проникнут“ этими „принципами“, т.е. имеет привычку к общине, что живет в условиях коллективного владения землей?» [П: II, 149]

Это – не праздный вопрос, это – тот самый главный вопрос, который и надлежало решить всякому серьезному политическому деятелю. Красивые декларации и красноречивые филиппики в защиту общины, очага подлинного социализма, не могут нисколько ослабить силу фактов, а факты такие, что

«всегда и везде, как только начиналось образование больших государств, земледельческие общины с их патриархальным бытом служили самой прочной основой деспотизма » [П: III, 21 (курсив мой. – В . В .)],

и только разложение общины создает силу, способную покончить с деспотизмом. Не будущее, а именно прошлое олицетворяет собой русская крестьянская община, – это народникам не было понятно до самого конца 90-ых годов.

А Плеханов в 1883 году предвидел развал и распад общины и уже в 1890 году в своем «Внутреннем обозрении» писал, подводя итог:

«Общины не спасли бы теперь никакие реакционные помпадуры и никакие народники, даже в том случае, если бы меры, принимаемые для ее спасения, и не обращались логикой вещей в новые причины ее погибели. Община погибнет потому, что существование ее не имеет теперь никакого экономического смысла. Она является теперь, в руках кулаков и в руках государства, лишь орудием эксплуатации народа. Но и в этом качестве она оказывается очень устарелой, поэтому за нее не будут крепко держаться ни кулаки, ни государство» [П: III, 223 – 224].

Община должна была таким образом умереть, ибо она перестала выполнять даже ту консервативную функцию, которая ей была свойственна еще в 80-х годах. Народникам такая проницательность не была доступна. Находясь во власти фраз, они не замечали действительности, а жизнь развивалась, не спрашивая их. Как ни хотела Народная Воля высвободиться из-под влияния книжных теорий, все-таки, до конца дней своих, она оставалась во власти их.

Из области рассуждений о народных идеалах центр тяжести следовало перенести на хозяйство и его изучение, если они действительно хотели стать на твердую почву действительности, при этом им надлежало оценить условия, разлагающие общину, определить «силу и значение индивидуалистического принципа в хозяйстве современной сельской общины в России» [П: II, 149], затем следовало бы определить ход, ускорение и величину последней, далее перейти к изучению тех сил, которым надлежит с его точки зрения предупредить разложение общины, причем

«возник бы очень важный… вопрос о том, явится ли эта сила продуктом внутренней жизни общины, или результатом исторического развития внешних условий?» [П: II, 149]

Лишь в том случае, если бы второе предположение оправдалось, надлежало спросить себя: для переустройства экономической жизни данного класса достаточны ли внешние силы?

«Покончивши с этим вопросом, пришлось бы немедленно считаться с другим, а именно – где должно искать точку приложения этой силы: в сфере ли условий жизни или в области привычек мысли нашего крестьянства? В заключение им нужно было бы доказать, что сила сторонников социализма увеличивается с большей быстротой , чем совершается рост индивидуализма в русской экономической жизни » [П: II, 149].

При подобном обсуждении вопроса статика общественных явлений была бы заменена их динамикой, какими они становятся; процесс русской жизни, а не ее картина, – вот что должно было стать предметом исследований политического деятеля-народовольца.

Революционный опыт отвел народовольческую практику далеко в сторону от народнической, однако народовольцы, как мы говорили выше, считали себя в теории ортодоксальными народниками, и это не могло не создавать жесточайших противоречий в их программе. Если из старой народнической теории о самобытных путях русского социализма народники выводили теорию отрицания политической борьбы, то из того же учения народовольцы-террористы выводили, что

«самобытность русского общественного развития именно в том и заключается, что экономические вопросы решались и должны решаться у нас путем государственного вмешательства» [П: II, 41].

Сгладить вопиющие противоречия программы Народной Воли можно было, лишь выдумывая себе все новые и новые фикции. Что такое, как не фикция, знаменитое утверждение народовольцев о том, что в будущем Учредительном Собрании при всеобщем избирательном праве 90% депутатов будут сторонники социальной революции? Эти фикции поддерживали энергию борцов, будили критическую мысль, но разве они могли выдержать малейшее прикосновение логики? Не выдержит и другой, самый большой фантастический элемент, называемый «захватом власти временным революционным правительством», ибо, ведь, подобная постановка вопроса совершенно несомненно изолирует революционеров от общества, которых «красный призрак» пугает, но тогда

«настолько ли велики эти силы, чтобы не рискованно было отталкивать от себя такого союзника? Могут ли наши революционеры действительно захватить в свои руки власть и удержать ее хоть на короткое время, или все толки об этом представляют собой не что иное, как выкраивание шкуры зверя, не только еще не убитого, но, по обстоятельствам дела, и не подлежащего убиению? Вот вопрос, который становится в последнее время злобой дня революционной России» [П: II, 76].

Речь идет не о самом захвате власти, – принципиально против этого акта революционной партии нельзя иметь ничего, но для этого необходим целый ряд условий, которых не имеется в России 80-х годов.

«Мы должны сознаться, что отнюдь не верим в близкую возможность социалистического правительства в России» [П: II, 78],

– говоря это, Плеханов ясно указывает, до какого предела может идти сегодня реалистическая революционная политика, не зараженная фантазиями. Таким образом другой, не менее важной, фикцией является вера в единовременность политической и экономической революций, понимая под этим организацию общества на основе социалистического хозяйствования. Но

«социалистическая организация производства предполагает такой характер экономических отношений, который делал бы эту организацию логическим выводом из всего предыдущего развития страны» [П: II, 79].

Такова ли логика развития России, – отсталой, с полукрепостническими отношениями в деревне, с еще не изжитыми остатками феодальных зависимостей? Россия, промышленно абсолютно не развитая, не имеет в самой ограниченной мере тех основ, из коих вытекал бы социализм. И именно потому, что нет соответствующей посылки, революционное правительство должно было бы на старой основе строить новое социалистическое хозяйство.

«И на этой-то – узкой и шаткой – основе здание социалистической организации будет строиться руками правительства, в которое войдут: во-первых, городские рабочие, пока еще мало подготовленные к такой трудной деятельности; во-вторых, представители нашей революционной молодежи, всегда остававшейся чуждой практической жизни, и, в-третьих, „офицерство“, в экономических познаниях которого весьма позволительно усомниться. Мы не хотим делать весьма вероятного предположения относительно того, что, рядом со всеми этими элементами, во временное правительство проникнут и либералы, которые будут не сочувствовать, а мешать социально-революционной „постановке партионных задач“. Мы предлагаем читателю взвесить лишь выше перечисленные обстоятельства и затем спросить себя: много ли вероятности успеха имеет „экономический переворот“, начавшийся при этих обстоятельствах? Точно ли выгодно для дела социалистической революции существующее ныне „соотношение политических и экономических факторов на русской почве“?» [П: II, 79 – 80].

Несомненно, нет. Эта фикция есть прямой показатель и результат влияния анархических учений и идеалов, доведенных программой Исполнительного Комитета до конца, до завершения.

Не менее фантастическим должен показаться и самый захват власти, который при той ситуации, о которой достаточно говорилось выше, мог вылиться лишь во временную авантюру.

Но, критикуя народовольцев, Плеханов параллельно выдвигал свое понимание вопроса, и мы попытаемся в не полемической, догматической форме изложить его воззрения на этот вопрос.

2.

Если заговор с целью захвата власти революционной партией представляет собой наименее выгодную форму борьбы за экономическую революцию, то что же является кратчайшим и выгоднейшим путем?

– Классовая борьба, – отвечает Плеханов.

Господствующий класс во всякой стране всегда стремится приспособить общественную организацию к интересам и защите своего господства. До тех пор, пока господствующий класс – носитель прогрессивных общественных идеалов, общественные организации его будут удовлетворять требованиям социального развития. Но в жизни общества возникают новые прогрессивные элементы; эти новые производительные силы сталкиваются с общественными институтами, и класс, который вчера еще представлял собой прогрессивное явление, сегодня заклятый враг всякого прогресса.

«Политическая власть сделается в его руках самым могучим орудием реакции» [П: II, 56].

Таким образом представители угнетенного класса должны выбить из рук господствующего класса это страшное орудие.

«Сама логика вещей выдвинет их на путь политической борьбы и захвата государственной власти, хотя они и задаются целью экономического переворота» [П: II, 56 – 57].

Самая борьба протекает с огромным напряжением и через многие частичные победы и завоевания, пока,

«пройдя суровую школу борьбы за отдельные клочки неприятельской территории, угнетенный класс приобретает настойчивость, смелость и развитие, необходимые для решительной битвы. Но, раз приобретя эти качества, он может смотреть на своих противников, как на класс, окончательно осужденный историей; он может уже не сомневаться в своей победе. Так называемая революция есть только последний акт в длинной драме революционной классовой борьбы, которая становится сознательной лишь постольку, поскольку она делается борьбой политической » [П: II, 58 – 59].

Таким образом вне политической борьбы, которая есть та же классовая борьба, нет иных путей к экономической революции.

«Экономическое освобождение рабочего класса может быть достигнуто путем политической борьбы, и только путем политической борьбы» [П: III, 89].

Само по себе противопоставление социализма политической борьбе – нелепость, ибо

«социализм – это та же политика, но только политика рабочего класса, стремящегося к своему экономическому освобождению. Политика рабочего класса немедленно становится социализмом, когда рабочий класс сознательно задается такой целью и сообразно с нею организуется в особую партию. Поэтому понимающий человек может и должен противополагать не социализм политике и не политику социализму , а политику рабочего класса – политике буржуазии , политику эксплуатируемых – политике эксплуататоров (курсив мой. – В . В .). Такое противоположение имеет глубокий смысл, так как оно основывается на борьбе интересов в современном обществе» [П: III, 89].

«Там, где интересы общественных классов до такой степени противоположны и враждебны, как враждебны и противоположны интересы рабочих и предпринимателей, уступки могут быть вынуждены только силой , политическая же борьба представляет собой наиболее производительную затрату сил всякого данного класса , не исключая и класса рабочих » [П: III, 90 (курсив мой. – В . В .)].

Уже к концу 80-х годов, по вопросу об отношении к политической борьбе, между социалистами не было принципиальных разногласий. Социал-демократ (т.е. Плеханов) в разговоре с конституционалистом так характеризует положение дел к 1889 году:

«Я должен заметить вам, что не понимаю вашего противоположения социализма политической агитации. Социализм немыслим без такой агитации. Посмотрите на западноевропейские рабочие партии, – разве они равнодушны к политической свободе? Напротив, политическая свобода имеет в рабочих самых искренних и самых надежных защитников. Так же относятся к политической свободе и русские социалисты. Было, правда, время, когда они считали ее буржуазной выдумкой, способной лишь сбить рабочих с толку и завести их на ложный путь. Но это отошло в область предания. В настоящее время мы все понимаем огромное значение политической свободы для успехов социалистического движения и готовы добиваться ее всеми зависящими от нас средствами. Между нами много всяких разногласий и несогласий, но ищите хоть с диогеновским фонарем, – и вы все-таки не найдете в нашей среде такого чудака, который вздумал бы говорить против политической свободы» [П: III, 13].

Но что даст рабочему классу политическая борьба? Не только экономические завоевания, –

«самым главным и незаменимым результатом этой борьбы является его политическое воспитание» [П: III, 90];

принимая деятельное участие в борьбе классов, рабочий только и может стать на уровень понимания действительных задач своего класса, только побеждая и терпя поражения в борьбе с эксплуататорами, – рабочий постигнет искусство делать революцию, увидит подлинные пути своего освобождения.

Но политическую борьбу, как и всякую борьбу, можно вести, только будучи организованным. Ни один класс не побеждал еще, не оформившись в особую организацию, тем более рабочий класс, чья борьба отличается от всех известных исторических классовых битв своим упорным и длительным характером, своими трудностями, усугубляемая правовым и экономическим положением пролетариата.

Никакая политическая борьба немыслима там, где борцы не имеют организованного авангарда – политической партии, – это то, что Плеханов завоевал для российского рабочего движения всего ранее. Уже в статье о Родбертусе, как я уже отметил, у него имеется недвусмысленное на этот счет указание; отметил выше я также и его мнение по этому вопросу, высказанное в письме к П.Л. Лаврову.

Почти одновременно было написано предисловие к русскому переводу «Коммунистического манифеста», где мы находим следующие знаменательные слова:

«Манифест показывает, что успех борьбы каждого класса вообще, а рабочего в особенности, зависит от объединения этого класса и ясного сознания им своих экономических интересов . От организации рабочего класса и непрестанного выяснения ему враждебной противоположности его интересов с интересами господствующих классов (курсив мой. – В . В .) зависит будущность нашего движения, которую, разумеется, невозможно приносить в жертву интересам данной минуты» [П: I, 151].

Разумеется, это сказано несколько туманно, что объясняется тем, что писал он свое предисловие в эпоху своего сближения с П. Лавровым, но ясное понимание необходимости организации классовой политической партии налицо в этом предисловии.

А уже спустя с малым полтора года в брошюре «Социализм и политическая борьба» мы находим знаменитые слова:

«Мы думаем, что единственной не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой» [П: II, 83].

Каковы задачи этой партии?

«Она должна стать руководительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движении, выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов, должна подготовить его к самостоятельной роли в общественной жизни России. Она должна всеми силами стремиться к тому, чтобы в первый же период конституционной жизни России наш рабочий класс мог выступить в качестве особой партии с определенной социально-политической программой. Подробная выработка этой программы, конечно, должна быть предоставлена самим рабочим, но интеллигенция должна выяснить им главнейшие ее пункты, как, например, радикальный пересмотр современных аграрных отношений, податной системы и фабричного законодательства, государственная помощь производительным ассоциациям и т.п. Все это может быть достигнуто лишь путем усиленной работы в среде, по крайней мере, наиболее передовых слоев нашего рабочего класса, путем устной и печатной пропаганды и организации рабочих и социалистических кружков» [П: II, 84 – 85].

Это – целая программа-минимум, с некоторыми важными изъянами – «государственная помощь производительным ассоциациям», например, страдающая слишком большим оптимизмом о сроке завоевания конституции. Но что бесспорно в этом отрывке – это постановка вопроса: нужно немедленно начать подготовку элементов будущей партии – организационно, тактически, программно. Как представляет себе Плеханов начало этой огромной работы? С чего следует начать практикам-революционерам на месте, среди рабочих масс?

По его мнению, существует масса мелких ячеек и кружков, которые образовались после разгрома землевольческих и северно-русских рабочих ячеек, – нужно их сплотить в одно внушительное целое.

«Само собой понятно, что тайные рабочие общества не составляют еще рабочей партии. В этом смысле совершенно правы те люди, которые говорят, что наша программа рассчитана более на будущее, чем на настоящее» [П: II, 343].

Но на этом основании не только нельзя ослабить силу и интенсивность работы, но, наоборот, их нужно удесятерить, чтобы добиться полной умственной и политической эмансипации русского рабочего класса.

«Способствуя образованию рабочей партии, наши революционеры будут делать самое плодотворное, самое важное дело, какое только можно указать „передовому человеку“ современной России. Одна лишь рабочая партия способна разрешить все те противоречия, которые осуждают теперь нашу интеллигенцию на теоретическое и практическое бессилие» [П: II, 347].

« Возможно более скорое образование рабочей партии есть единственное средство разрешения всех экономических и политических противоречий современной России . На этой дороге нас ждут успех и победа; все же другие пути ведут лишь к поражению и бессилию» [П: II, 349].

Очень много сомнений вызывала эта программа практического дела, выставленная Плехановым. Когда конституционалист в «Разговоре» возражает социалисту (Плеханову):

«Но, ведь, повторяю вам, при современных условиях вся такая деятельность поневоле сведется к самым ничтожным размерам, к вербовке отдельных личностей и много-много к организации небольших рабочих кружков. Рабочие массы останутся не затронутыми пропагандой, а, между тем, все наши доводы в ее пользу предполагают именно влияние на массу» [П: III, 25],

то он этим выражает общее мнение. Плеханов отвечает ему:

«Я не говорю, что теперь можно было бы устраивать открытые рабочие собрания в Москве или Петербурге. Пропаганда велась бы, конечно, в тайных кружках, а следовательно, влияла бы лишь на небольшие группы лиц. Но через посредство этих лиц ее влияние необходимо распространялось бы на массы. Тогда пропаганда становилась бы уже агитацией . Что такая агитация возможна, – это доказывается, между прочим, историей наших стачек. Возьмем хоть знаменитую стачку на фабрике Морозова. Несколько отдельных лиц , – Волков, Моисеенко и другие, – стали во главе целых тысяч рабочих , руководя ими во всех столкновениях с полицией и фабричной администрацией. Владимирского губернатора в особенности обижало то обстоятельство, что, между тем как рабочие не обращали никакого внимания на его слова, они безусловно повиновались своим вожакам. Вот вам и влияние на массу! Чтобы оно не осталось мимолетным, – Волкову и Моисеенко нужно было лишь обобщить требования рабочих, выяснить им общий характер их отношений к хозяевам и правительству. А раз зашла речь об отношениях к этому последнему, то вот вам уже и повод для политической агитации » [П: III, 25].

Да и всякая умело проведенная стачка есть не что иное, как политическая агитация.

«Преследуемые полицией, рабочие не могут остаться глухи к тому, что вы стали бы говорить им о свободе сходок, собраний, союзов, о неприкосновенности лица и жилища. Тот, кто хоть немного знает русских рабочих, знает также, до какой степени глубоко врезывается в их умы всякая общая мысль, всякое общее положение, наглядно освещенное и подкрепленное такими выдающимися событиями, как стачки и вообще столкновения с хозяевами и полицией. Рабочие уже не забывают их и при случае сами повторяют, нередко в очень наивной, но, тем не менее, весьма убедительной для их собратьев форме» [П: III, 26].

Такая практика лучше всего подготовляла элементы для будущей политической партии пролетариата.

Написанная в 1884 году программа была попыткой дать некую общую, приемлемую для всех существующих кружков, объединяющую формулу ближайших и конечных целей. Несмотря на то, что она страдала почти всеми теми недостатками, которые мы отметили выше в программе-минимум брошюры «Социализм и политическая борьба», тем не менее, она очень ценна, как первая марксистская программа России. Огромное значение проекта программы не исчерпывается однако этим. В деле упрочения мысли о необходимости самостоятельной классовой партии пролетариата проект сыграл исключительно большую роль.

В 1889 году Плеханов, обращаясь к рабочим, пишет:

«Самая первая, самая настоящая, но в то же время самая очевидная и самая бесспорная из всех ближайших задач русских социалистов заключается в поддержании своего существования , как особой , социалистической партии , рядом с другими , либеральными партиями , образующимися или имеющими образоваться для борьбы с абсолютизмом. Слиться с такими партиями для русских социалистов значило бы совершить политическое самоубийство, потому что, в случае слияния не либералы примут их программу, а им придется принять программу либералов, т.е. на долгое время оставить даже всякие попытки о социализме. Но, с другой стороны, поддержать свое существование, как особой партии, русские социалисты могут только при одном необходимом условии: именно, при условии возбуждения сознательно политического движения в среде рабочего класса. Вне этого класса социалистическое движение немыслимо. Движение, ограниченное тесными пределами интеллигенции, ни в каком случае не может быть названо социалистическим. Оно способно служить только преддверием и предвестием настоящего социалистического движения, т.е. движения рабочих » [П: III, 94].

О самобытном характере русского социализма говорили те социалисты, о которых Плеханов пишет, что они

«знают, что городская революция означала бы победу городского рабочего населения, и они боятся этой победы так же, как боялось и боится ее парижское „общество“. Но какие же социалисты могут бояться победы рабочего класса? Ясно, что только мелкобуржуазные социалисты, принципиальные враги освободительного движения пролетариата. Вот вам и пресловутый „русский социализм“!» [П: III, 17].

Если эти социалисты еще могли говорить о самобытном характере русского движения, то русский рабочий класс

«прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе, совершенно так же, как не могли бы наши современные художники не быть реалистами, если бы даже и захотели этого. Русский рабочий класс – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет наиболее западнической из всех русских партий» [П: III, 238].

Но самое интересное суждение он высказывает в своих брошюрах о голоде, к которым, в другой связи, нам еще придется вернуться.

Исходя из того основного принципа, что единственный путь, ведущий социалистов к их великой цели, – есть путь «содействия росту классового самосознания пролетариата»:

«Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму» [П: III, 400],

он приступает к определению задач русских социалистов.

«Нам, русским социалистам, надо найти такой способ действий, держась которого, мы, во-первых, ни на минуту не переставали бы способствовать росту классового сознания пролетариата, т.е. быть социалистами, а, во-вторых, скорее победили бы царизм, – т.е., следовательно, и голод, чем при всяком другом способе действий» [П: III, 400].

«Но существует ли такой способ действий? Не только существует, но я с уверенностью говорю, что никакой другой способ не приведет так скоро к победе над абсолютизмом, как именно тот, который соединяет в себе, связывает в одно неразрывное целое борьбу за политическую свободу с содействием росту классового сознания пролетариата» [П: III, 400].

Буржуазия у нас тот класс, которого интересы неминуемо толкнут на борьбу с самодержавием, но в своей борьбе с абсолютизмом буржуазия не может обойтись без помощи народа.

«Всегда и везде, когда и где буржуазия вступала в борьбу со „старым порядком“, она опиралась на народ, и более всего, разумеется, на рабочий класс, как на более образованный и подвижной слой трудящегося населения» [П: III, 401].

«Никакими софизмами нельзя вычеркнуть из истории тот факт, что решающая роль в борьбе западноевропейских стран за свое политическое освобождение принадлежала народу и только народу » [П: III, 402].

Но всегда и везде буржуазия употребляла все усилия к тому, чтобы использовать народ в своих интересах. С этой целью она всемерно старалась содействовать росту политического сознания рабочего класса, направляя его против абсолютизма, причем она это делала

«с большой осторожностью, постоянно заботясь о том, чтобы политически сознательный пролетариат не дорос как-нибудь, невзначай, до классового самосознания , т.е. до сознания враждебной противоположности своих интересов с ее интересами» [П: III, 403].

Социалисты не могут оставаться равнодушными и смотреть, как либеральная буржуазия действует; они должны идти к рабочему классу не только с проповедью необходимости политических свобод, но и с социализмом, содействуя росту классового сознания пролетариата.

Как это сделать?

Это сделать нетрудно, – во всяком случае, менее трудностей к тому, чем кажется, ибо

«русский пролетариат обнаруживает самые недвусмысленные признаки политического пробуждения. Политически он уже перерос буржуазию . Он раньше ее пришел к мысли о политической свободе » [П: III, 404 – 405 (курсив мой. – В . В .)].

Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием. На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам. Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм ото всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель,

« которой всякое политическое движение должно быть подчинено , как средство » [П: III, 405].

Та же самая мысль гораздо более отчетливо выражена в статье «Иностранное обозрение» за 1890 г., где разбираются решения конгресса испанской рабочей партии. Говоря о роли классовой партии, он пишет:

«Пока борьба рабочего класса с буржуазией ведется исключительно на экономической почве, она имеет узкий характер, и цели ее не выходят за пределы существующего общественного порядка. Сплочение пролетариата в особую политическую партию есть существенный и безошибочный признак того , что пролетариат начинает понимать свою революционную задачу . Политическая борьба есть борьба за власть , за преобладание , за господство . Но , добившись господства , пролетариат не оставит камня на камне в существующем экономическом порядке . Вот почему выступление пролетариата на путь политической борьбы всегда означает также, что он начинает ставить себе более широкие экономические задачи . В этой борьбе пролетариат естественно и вполне заслуженно третирует буржуазные партии, как враждебную и реакционную силу» [П: IV, 71].

То, что было справедливо для испанцев, то с еще бóльшим основанием могло и должно было быть правильным и для нашего движения. Более отчетливо и более резко вряд ли мыслимо было выразить тесную неразрывную связь и обусловленность целей пролетарского движения формою его организации; роль партии пролетариата и предстоящая ей гигантская задача Плехановым намечена с гениальной ясностию. Но если вернуться к вопросу о решении вышепоставленной задачи – а выше была поставлена задача о том, как достичь того, чтобы пролетариат научился понимать «свои особые классовые интересы», – то для той эпохи могло быть лишь одно единственное разумное решение: этого достичь можно лишь упорной пропагандой, которая вырабатывает революционеров, и агитацией, задача и значение которой гигантские.

«Благодаря ей, устанавливается и укрепляется необходимая связь между „героями“ и „толпой“, между массой и ее вожаками. И тем натянутее становится положение дел, чем более шатается старое общественное здание; чем быстрее приближается революция, тем важнее становится агитация. Ей принадлежит главная роль в драме, называемой общественным переворотом .

Отсюда следует, что, если русские социалисты хотят сыграть деятельную роль в предстоящей русской революции, они должны уметь быть агитаторами » [П: III, 414].

Но и агитационная деятельность имеет свои организационные предпосылки.

«Необходимым условием этой деятельности является сплочение уже готовых революционных сил. Кружковой пропагандой могут заниматься люди, ничем не связанные между собой, даже не подозревающие существование один другого. Конечно, отсутствие организации всегда отзывается и на пропаганде, но оно не делает ее невозможной. В эпохи же сильного общественного возбуждения, когда политическая атмосфера насыщена электричеством, и когда то здесь, то там, по самым различным, самым непредвиденным поводам, происходят все более и более частые вспышки, свидетельствующие о приближении революционной бури, короче, когда надо агитировать или оставаться за флагом, – в такие эпохи только организованные революционные силы могут иметь серьезное влияние на ход событий. Отдельная личность становится тогда бессильной, революционное дело оказывается по плечу только единицам высшего порядка: революционным организациям » [П: III, 415 – 416].

Роль революционных организаций, – этих единиц высшего порядка, несомненно, великая, и естественно, кто не беспечен насчет победы, кто не хочет ограничиться только фразами, должен глубоко задуматься над этим сложным вопросом организации революционных сил пролетариата.

3.

Но какова должна быть форма организации этой рабочей партии? Если ее принципы выяснились уже в 1883 году, то ее организационные формы намечались лишь к 1893 году, т.е. к началу широкого развития рабочего движения в России.

В этом году Плеханов писал:

«В России вообще, а не только между социал-демократами, пока еще нет сильной революционной организации. Остается говорить лишь о наших пожеланиях на этот счет. А пожелания наши сводятся к созданию подвижной боевой организации, вроде общества „ Земля и Воля “ или „ Партии Народной Воли “, – организации, являющейся всюду , где можно нанести удар правительству , поддерживающей всякое революционное движение против существующего порядка вещей , и в то же время ни на минуту не упускающей из виду будущности нашего движения . Скоро ли нам удастся осуществить такой идеал? Не знаем. Но то несомненно, что мы тем скорее придем к его осуществлению, чем скорее и полнее усвоят наши революционеры принципы научного социализма » [П: IX, 34].

Это – замечательный отрывок, он показывает, как рано сложились организационные принципы нашей партии. Но он сугубо замечателен тем, что подводит итог всей предыдущей работе над решением организационных проблем. Только придерживаясь принципов научного социализма можно решить труднейшие проблемы организации революционных сил.

Я отметил выше, что уже к концу 80-х гг. в социалистическом лагере вопрос о политической борьбе считался бесспорно решенным. Но это ни в коей мере не означало, что он вновь не возникнет. Он был решен в той постановке, какую выдвигало народничество, но на протяжении 90-х гг. стремительное развитие капитализма, исключительно быстрый рост рабочего движения вновь выдвинули старый вопрос об отношении социализма к политической борьбе с не меньшей остротой, чем то было у истоков российской социал-демократии. Так называемое экономическое направление – самый наивный вид оппортунизма, свойственный начальному фазису классовой борьбы пролетариата, с самого же начала появилось именно как результат нового понимания этой проблемы. Известно, что экономисты стояли на той точке зрения, что так как «рабочая масса» отзывается только на вопросы, которые выдвигает перед ней жизнь, т.е. на допросы экономические, то и следует временно отложить в сторону широкие политические требования и вести свою агитацию исключительно на почве ее ближайших требований.

Как видит читатель, тут нет и помину старого самобытного российского социализма и противопоставления его Западу, но тут имеется смешение «класса» с «партией». Заставив авангард отстать до уровня самых отсталых слоев рабочего класса, экономическое направление не только закрыло себе пути к правильному решению политических задач, но и к правильной их постановке. Экономисты не понимают,

«что иное дело – весь рабочий класс , а иное дело – социал-демократическая партия , представляющая собой лишь передовой – и вначале очень малочисленный – отряд рабочего класса. Если рабочий класс данной страны, взятый в его целом (т.е., точнее, в большинстве своих членов ), еще не созрел для перехода к политической борьбе, то из этого вовсе не следует, что „момент“ такой борьбы еще не настал для партии , задавшейся целью политического воспитания этого класса. Для партии момент политической борьбы наступает каждый раз, когда она встречает повод для политической агитации , а у нас в России поводы для такой агитации встречаются никак не реже, чем поводы для агитации на экономической почве » [П: XII, 81 – 82].

На самом деле в самодержавной политической России всякий экономический конфликт неизбежно выльется в политический, коль скоро весь правительственный аппарат будет защищать капиталистов против рабочих, борющихся с ними хотя бы только на экономической почве; с какого бы конца рабочие ни нападали на предпринимателей, их нападение неизбежно будет направлено и против правительства. Весь вопрос заключается в том, будет ли это нападение сознательное или нет.

Рабочий авангард – социал-демократия – должна своей агитацией добиться этой сознательности, причем

« в разных слоях рабочего класса политическая агитация непременно должна принимать различный вид . Но необходимое разнообразие ее приемов не может и не должно изменить ее содержание , заключающееся в выяснении враждебности и непримиримой противоположности интересов рабочих с интересами царизма » [П: XII, 85].

Каждый наш успех в этом деле будет новым поражением царизма. Смысл политической борьбы, ее цель – в этом, а не в чем ином.

Еще до 900-х гг. с политической борьбой связаны понятия заговоров, убийств, террора и т.д. Но

«заговоры, кинжалы, взрывчатые вещества, баррикады и манифестации, – все это не более, как приемы политической борьбы, очень полезные и даже вполне неизбежные при известных обстоятельствах, но вовсе не исключающие возможности, пользы и даже полной неизбежности других приемов при других обстоятельствах . Сущность политической , как и всякой другой, борьбы заключается в том, что каждая из борющихся сторон старается разрушить или хотя бы только ослабить силы , поддерживающие существование другой . Тот или иной прием хорош лишь постольку, поскольку он служит для достижения этой цели» [П: XII, 86].

С этой единственно революционной точки зрения понятно, что всякий успех в деле приведения сознания рабочего класса в соответствие с его бытием и его задачами всего вернее разрушает здание абсолютизма, а тем самым является и самым страшным оружием против него.

Но на этом основании никак не следует обвинять Плеханова в том, будто он является сторонником исключительно борьбы живым и печатным словом.

«Я безусловно настаиваю только на необходимости политической борьбы , а вопрос об ее приемах всегда был и останется для меня вопросом целесообразности . Приемы эти определяются общим состоянием страны, соотношением существующих в ней общественных сил и, – главное – степенью политического развития рабочих. Чем дальше уйдет это развитие, тем разнообразнее будут становиться приемы нашей политической борьбы с правительством. Теперь мы боремся преимущественно посредством живого и печатного слова. Но именно потому, что эти приемы борьбы в высшей степени целесообразны; именно потому, что они хорошо влияют на политическое развитие рабочих, у нас становится возможным употребление в дело нового, могучего приема – демонстрации . События, имевшие место в Харькове весной нынешнего года, может быть, знаменуют собою начало новой эпохи в истории нашей борьбы. В течение этой эпохи еще более разовьется политическое сознание рабочего класса, т.е., следовательно, еще более возрастут наши силы, и тогда… Но зачем забегать вперед: довлеет дневи злоба его » [П: XII, 89 – 90].

С другой стороны, и утверждение экономического направления, будто политическая борьба должна вестись пролетариатом, как классом, достигшим известной высоты развития, – неверное утверждение, чреватое явными оппортунистическими выводами.

«Я же думаю, что политическая борьба должна быть немедленно начата нашей партией , которая представляет собой передовой отряд пролетариата, – его наиболее сознательный и революционный слой , – и что политическая борьба нашей партии явится одним из самых могучих факторов дальнейшего развития рабочего класса» [П: XII, 90].

Понадобилось очень мало времени для того, чтобы сама жизнь показала всю правоту позиции Плеханова.

Спустя несколько месяцев после этой статьи повторились и далее, не прекращаясь, ширились демонстрации, и всеобщая политическая активность пролетариата заставила даже экономистов заговорить о политической борьбе, и Плеханов не без законной гордости пишет:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она, будто бы, хотела „взять самодержавие на уру“» [П: XII, 188].

Но если приемы политической борьбы определяются состоянием страны, то каковы должны быть они в России начала 900-х гг.? Кто должен вести ее, что может революционное движение выставить против самодержавия? В статье своей «Что же дальше?» Плеханов пишет:

«Самодержавию царя соответствует самодержавие его министров, а самодержавие его министров естественно дополняется самодержавием прочей чиновной братии. И ни одна из этих эманаций „излюбленного монарха“ не думает отрекаться от принадлежащей ей частицы абсолютизма. Если наше общество хочет самодеятельности , то ему надо вырвать ее : выпросить ее невозможно» [П: XII, 152].

Совершенно правильно; но тогда встает вопрос о той силе, которая должна вырвать у царизма политические права, ибо совершенно бесспорно, что

« политические отношения определяются отношением сил » [П: XII, 152].

Вопрос политического освобождения России есть, таким образом, несомненно вопрос силы. Если это так, – а это несомненно так, – то ясно, что тот,

« кто не содействует , тем или другим способом , росту силы , способной положить конец существующему у нас порядку вещей , тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины . А кто , по той или другой причине , хотя бы , например , по причине неумения или нетерпения , препятствует росту этой силы , тот совершает тяжкий , хотя , может быть , и невольный грех против свободы » [П: XII, 153].

Но где искать эту силу?

«Наша сила есть сила трудящейся и эксплуатируемой массы и прежде всего – пролетариата . Как я уже сказал, общество может приобрести силу и политическое значение лишь в той мере, в какой оно будет содействовать росту и торжеству революционной энергии рабочего класса. Революционная же энергия рабочего класса достигнет наибольшего напряжения лишь тогда, когда он ясно увидит нашу конечную цель : социальную революцию , полное уничтожение эксплуатации трудящихся . Вот почему наше превращение в ручных будто-бы-марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели , не говорю уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения . И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим , чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой , всесторонне развивающей его классовое самосознание » [П: XII, 164].

Всякую борьбу с успехом может вести лишь организованная сила, поэтому

«создание крепкой, стройной, единой и нераздельной организации русских социал-демократов составляет теперь самую насущную изо всех стоящих перед нами ближайших практических задач . Отсутствие такой организации уже нанесло нам очень много вреда . Оно помешало нам всесторонне использовать волнения текущего года в интересах нашего движения» [П: XII, 165].

Жизнь опередила социал-демократию, она выдвинула задачи, выполнение которых требует значительно больше организованности, чем это представляла социал-демократия. Иные при этом говорят:

«Нашей партии очень трудно организоваться потому, что она, постоянно находясь под неприятельским огнем, постоянно несет тяжелые потери. И это, конечно, верно. Но, с другой стороны, неприятельский огонь страшен для нее потому, что она не организована. Тут заколдованный круг, из которого можно выйти лишь энергичным усилием воли. Пусть наша партия организуется. Организация, как хороший земляной окоп, прикроет ее от неприятельского огня и низведет ее потери до возможного минимума.

А эти потери теперь в самом деле огромны, и притом их вредное влияние быстро растет по мере того, как умножаются и усложняются ее практические задачи» [П: XII, 166].

Она поможет легко перенести преследования, быстро поправит неудачи. Кружковщина и разъединенность слишком большая роскошь для партии. Медлить и ждать, когда естественным ходом вещей возникнет и окрепнет организация, – нельзя:

«Ей безусловно необходима организация, объединяющая в одно дисциплинированное целое все ее силы, вносящая единство в ее деятельность и подчиняющая работу многочисленных кружков, рассыпавшихся по широкому лицу нашей земли, руководству всероссийского центра . Только при этом условии она будет в состоянии сделаться тем, чем она обязана сделаться : руководительницей великого освободительного движения в России » [П: XII, 167].

Нужда в централизованной партии с единым всероссийским центром, строго дисциплинированной, была особенно подчеркнута растущим массовым движением начала 900-х годов. Оно же показало, какое грандиозное значение имеет подполье. Возражая террористам, Плеханов пишет:

« Есть гораздо более сильное средство возбуждения массы (чем террор. – В . В .). Средство это – ее собственная, непосредственная борьба с властью путем всевозможных видов нелегального массового движения . Это движение совершенно незаменимо по своему воспитательному значению; каждый его успех приближает нас к победе. А, между тем, террор грозит сильно задержать его, отдалив организованных революционеров от неорганизованной, но уже созревшей для активной борьбы и рвущейся на активную борьбу массы» [П: XII, 176].

Совершенно понятно, почему он в годы жестокой реакции, после первой революции, стал певцом подполья, – он оценил роль подполья еще в те ранние годы. Подполье, подобно знаменитому кроту, рыло хорошо уже тогда.

Отрывок, который я привел, должен доказать всякому беспристрастному читателю, что у Г.В. Плеханова проблема отношения социализма к политической борьбе получила наипоследовательно революционное решение. Тогдашние «ужасно революционные» социалисты-революционеры упрекали Плеханова в нереволюционности, в частности Чернов особенно смеялся над тем ответом который дал в конце своей статьи Плеханов на вопрос «Что же дальше?».

«Дальше, – отвечал Плеханов, – продолжение начатой освободительной борьбы, в интересах которой мы должны:

1) Организоваться.

2) Принять все зависящие от нас меры для выяснения оппозиционным элементам общества истинного характера преследуемой нами ближайшей политической задачи.

3) Продолжать политическую агитацию в трудящейся массе» и т.д. [П: XII, 177 – 178]

Но Чернов смеялся потому, что ему не было ясно, что есть революционная тактика. Для него политическая борьба неизбежно связывалась с террористическими актами. Энергии и движению масс он противопоставлял энергию и героизм лиц. Идеолог мелкой буржуазии, естественно, не понимал силы и значения организации для победы революции. Но революция приближалась, и масса сметала лиц, чтобы самой действовать вольно и беспрепятственно.

Демонстрации, стачки, всеобщая забастовка на Юге были этапами, головокружительно быстро приведшими Россию к первой революции.

Политическая борьба стала фактом, против ее законности никто уже не спорил. Нужно было подвести итог и создать некий кодекс своих теоретических и тактических воззрений: это и сделал II съезд нашей партии. Комментируя проект программы, Плеханов в 1903 г., с большим внутренним удовлетворением, мог констатировать:

«Теперь уже никто из наших товарищей не сомневается в необходимости крепкой организации того типа, который существовал в России во второй половине 70-х и в начале 80-х гг. (организации общества „Земля и Воля“ и „Партия Народной Воли“) и который оказал тогдашним русским революционерам такие огромные неоценимые услуги» [П: XII, 206].

Действительно, ко II съезду против этих принципов спора в партии не было; энергичная и настойчивая двадцатилетняя пропаганда Плеханова сделала свое дело, хотя, как выяснилось, на самом втором съезде не вся партия оказалась в силе последовательно усвоить себе этот единственно революционный взгляд на организационные задачи нашей партии.

4.

Принято считать, что в числе лиц, изменивших изложенному выше взгляду, был и сам Плеханов; некоторые историки нашей партии эту версию упорно поддерживают. Во всяком случае, его поведение после второго съезда, разрыв с Лениным и кооптация меньшевиков располагали многих к таким выводам.

Особенно усердствовали на этот счет меньшевики. Они и пустили рассказ, будто Плеханов и на втором съезде, по вопросу об уставе, держался двойственной линии и колебался между Лениным и Мартовым.

Но то, что выгодно меньшевикам, то уж, наверняка, недоброкачественно с точки зрения того же самого Плеханова.

Вопросом о его позиции после II съезда мы займемся особо; теперь же, в двух словах, постараемся рассеять меньшевистскую басню о том, будто Плеханов на втором съезде, да и после него, выступал против или колебался между Лениным (который, ведь, и защищал его принципы) и Мартовым.

Борьба, разыгравшаяся вокруг первого параграфа устава на II съезде, была борьбой за фактическое осуществление тех организационных принципов, которые защищал Плеханов.

Кого следует считать членом РСДРП, – означало по тем условиям: что есть сама социал-демократическая партия? Будет ли это строго ограниченная, с ясными пределами организованная партия? или круг лиц, который не знает, где кончается боевое ядро, и где начинается сочувствующая периферия, – бесформенное и не поддающееся дисциплине общество единомыслящих.

Защищая так называемую строгую, «узкую» формулировку первого параграфа, и Ленин, и вслед за ним Плеханов защищали идею необходимости в России централизованной, строго дисциплинированной, боевой партии, что, естественно, не могло быть по вкусу ни бундовцам, ни экономистам, ни некоторой части искровцев, которая чувствовала тягу к оппортунизму.

Было бы странно, ежели бы этот вопрос, столь важный и большой, не вызвал страстной борьбы на съезде. По крайней мере, в истории международного рабочего движения еще не бывало случая, чтобы рабочая классовая партия при своем образовании и оформлении не прошла этой стадии жестоких дискуссий и разногласий по этому основному организационному вопросу. Борьба между лассальянцами и эйзенахцами, между гедистами и жоресистами в иной форме, при иных обстоятельствах, по иным непосредственным поводам – фактически были разрешением этой, на первый взгляд, простой, а на самом деле кардинальной проблемы.

И хотя Ленину и Плеханову не удалось провести первый параграф в своей формулировке, однако все остальные параграфы были приняты централистские, чем значительно, если не совсем, был парализован первый параграф Мартова.

Рассказывая об этом, Мартов говорит, что к идее централизма склонялись те «искровцы», для которых

«основной определяющей идеей стало создание организации, способной, по мановению руки властного центра, к широким боевым действиям против самодержавия. К тому же склонялись и те „искровцы“, которые в долгой и упорной борьбе с оппортунистическими течениями прониклись недоверием к массе средних партийных работников и искали в доведенной до крайних пределов централизации верного средства сохранять за политикой партии „ортодоксально“ марксистский характер, вопреки всем возможным колебаниям широкой партийной среды. Выразителем первой тенденции явился на съезде В.И. Ленин, второй – Г.В. Плеханов, которые в возникших на съезде дебатах стали на сторону самой крайней централизации» [М: История, 72 – 73].

Это верно. Не верно только, будто Плеханов только потому и склонился к централизму, что боялся ревизионизма и оппортунизма. Конечно, не без того, по изложенные выше его организационные воззрения, на наш взгляд, не оставляют сомнения в том, что Плехановым руководил и здоровый организационный реализм, благодаря которому он еще в 1893 г. предпочитал организационные формы «Земли и Воли» и «Народной Воли».

Нетрудно доказать это и более объективным материалом. В своей речи по § I устава на II съезде Плеханов говорил:

«Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что „то сей, то оный на бок гнется“. Но чем больше говорилось об этом предмете, и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина. Весь вопрос сводится к тому, какие элементы могут быть включены в нашу партию. По проекту Ленина, членом партии может считаться лишь человек, вошедший в ту или иную организацию. Противники этого проекта утверждают, что этим создаются какие-то излишние трудности. Но в чем заключаются эти трудности? Говорилось о лицах, которые не захотят или не смогут вступить в одну из наших организаций. Но почему не смогут ? Как человек, сам участвовавший в русских революционных организациях, я скажу, что не допускаю существования объективных условий, составляющих непреодолимое препятствие для такого вступления. А что касается тех господ, которые не захотят , то их нам и не надо. Здесь сказали, что иной профессор, сочувствующий нашим взглядам, может найти для себя унизительным вступление в ту или иную местную организацию. По этому поводу мне вспоминается Энгельс, говоривший, что, когда имеешь дело с профессором, надо заранее приготовиться к самому худшему. ( Смех .) В самом деле, пример крайне неудачен. Если какой-нибудь профессор египтологии, на том основании, что он помнит наизусть имена всех фараонов и знает все требования, которые предъявлялись египтянами быку Апису, сочтет, что вступление в нашу организацию ниже его достоинства, то нам не нужно этого профессора. Говорить же о контроле партии над людьми, стоящими вне организации, значит играть словами. Фактически такой контроль неосуществим» [П: XII, 426 – 427].

Ссылаются обыкновенно на начало только что приведенной цитаты в доказательство его колебаний. Но совершенно ясно, что тут шел разговор не о колебаниях принципиальных, – Плеханов действительно не принимал участия непосредственно в выработке устава, и, естественно, он должен был ознакомиться с уже существующими проектами. Как человек «без предвзятых мнений», он составлял себе мнение о существующих проектах, или, говоря иначе, он рассказывает в своей речи о том, как он устанавливал сходство и противоречия двух этих проектов, с высказанными им принципами; если это считать за «колебания», то, разумеется, Плеханов колебался. Но тогда мыслима одна лишь непоколебимость – слепота!

Далее, отвечая Аксельроду, который сослался в своей речи на 70-е годы, когда, по его мнению, числились членами землевольческой организации люди, не входившие ни в одну из организаций, Плеханов, говорит:

«Тогда существовал хорошо организованный и прекрасно дисциплинированный центр, существовали вокруг него созданные им организации разных разрядов, а что было вне этих организаций, было хаосом, анархией. Составные элементы этого хаоса называли себя членами партии, но дело не выигрывало, а теряло от этого. Нам нужно не подражать анархии семидесятых годов, а избегать ее» [П: XII, 427].

Сторонники точки зрения Мартова аргументировали тем, что быть членом партии имеет большое нравственное значение, что Плеханов, естественно, не согласился считать за аргумент в пользу Мартова.

«Если где и полезно вспомнить пример семидесятых годов, то именно в этом случае. Когда Желябов заявил на суде, что он не член Исполнительного Комитета, а только его агент четвертой степени доверия, то это не умаляло, а увеличивало обаяние знаменитого Комитета. То же будет и теперь. Если тот или другой скажет, что он сочувствовал нашей партии, но не принадлежал к ней, потому что, к сожалению, не мог удовлетворить всем ее требованиям, то ее авторитет только возрастет» [П: XII, 427].

Трудно представить себе, что часть съезда, и не малая, не понимала столь простые доводы. Еще менее было понятно другое возражение, по которому принятие проекта Ленина помешает рабочим вступить в нашу партию:

«Не понимаю я также, почему думают, что проект Ленина, будучи принят, закрыл бы двери нашей партии множеству рабочих. Рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Им не страшна дисциплина. Побоятся войти в нее многие интеллигенты, насквозь пропитанные буржуазным индивидуализмом. Но это-то и хорошо. Эти буржуазные индивидуалисты являются обыкновенно также представителями всякого рода оппортунизма. Нам надо отдалять их от себя. Проект Ленина может служить оплотом против их вторжений в партию, и уже по одному этому за него должны голосовать все противники оппортунизма» [П: XII, 427].

Это не в бровь, а в глаз будущим меньшевикам. Из этой речи совершенно ясно, что вопрос о борьбе с оппортунизмом посредством жестокого устава – один из аргументов для Плеханова, хотя и не последний.

Несколько времени спустя собрался II съезд Лиги революционной социал-демократии, где Плеханов вместе с Лениным защищал точку зрения все того же строгого централизма.

Совершенно несомненно, по-моему, что всякие россказни насчет колебания не имеют под собой никакой реальной почвы. Его речи и его поведение на обоих съездах так соответствуют его прежней позиции и высказанным им принципам, что и особо долго доказывать не следует вымышленность и недостоверность этого убеждения.

Внимательный читатель может убедиться, просматривая его статьи после разрыва с большевиками, что он ни разу не делал попытки пересмотра своих принципов. Наоборот, спустя много лет, в эпоху борьбы с ликвидаторством, Плеханов неоднократно прямо отстаивал старую свою позицию II съезда. Приведу лишь один отрывок в доказательство этого.

В своей статье «Об улыбке авгура», представляющей собою ответ Ф. Дану на его обвинения, примерно, такого же содержания, о котором я говорил выше, Плеханов пишет:

«Я отстаивал с Лениным ту его редакцию (§ 1 устава), которая гласила, что членом партии является всякий, принадлежащий к ее организации. Мне до сих пор кажется , что иного определения и быть не может … поскольку не нарушаются права логики (курсив мой. – В . В .). Они находили эту редакцию слишком „узкой“» [П: XIX, 380].

Это очень категорично и не требует особых разъяснений. В эпоху 1904 – 1908 гг. не всегда он последовательно придерживался ее, очень часто сам нарушал дисциплину, но объяснения всему этому периоду его деятельности следует искать в других причинах. Мы займемся ими особо.

Подведем итог.

В вопросе об отношении социализма к политической борьбе и, в частности, о формах организации политической борьбы учение Плеханова представляло собой наиболее революционные и передовые воззрения во всем Втором Интернационале. До сих пор считают, что в вопросе об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова в том, что он установил правильное отношение между ними. Это верно, но это не вся правда, если бы его работа ограничилась этим, то за ним была бы лишь заслуга перенесения западноевропейского опыта на русскую почву. Но в том-то и все дело, что его заслуга им не ограничивается. Не только в том его великая заслуга, что он в 80-х годах установил правильное отношение между социализмом и политической борьбой, но и в том, что он, последовательно работая над организацией политической борьбы – выработал стройную организационную систему централизованной, строго дисциплинированной классовой партии, которая одна и могла и смогла вести успешно борьбу с самодержавием, быть гегемоном в буржуазной революции и продолжить далее борьбу за конечные цели. Но из статьи совершенно ясно, что этим ни в какой мере не исчерпывается учение Плеханова о социализме и политической борьбе; мы рассмотрели лишь условия успешного ведения политической борьбы, но труднейшими проблемами были также и вопросы о путях и целях ее.

1.

Я уже говорил, что в решении вопроса об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова далеко не ограничивается тем, что он перенес на русскую почву опыт западноевропейского рабочего движения.

Его решение этого сложного вопроса имеет очень много своеобразного, обусловленного особенностями развития России.

В чем эти особенности?

В том чрезвычайно важном обстоятельстве, что

«социалистическое движение началось у нас уже в то время, когда капитализм был еще в зародыше. Эта особенность русского исторического развития не придумана славянофилами и славянофильствующими революционерами. Она составляет бесспорный, всем известный факт, который принесет огромную пользу делу нашего рабочего класса, если только русские социалисты не растратят своей умственной и нравственной энергии на постройку воздушных замков в стиле удельно-вечевой эпохи» [П: II, 271].

Вся мудрость революционной тактики заключалась в том, чтобы учесть это безусловно важное обстоятельство и максимально использовать его для целей социализма. Но еще более важна была задача определить, как это своеобразие русской истории должно было влиять на видоизменение событий ближайшего будущего, как оно должно было влиять на отношения классовых сил в этих событиях.

Самый заманчивый метод – перенесение на русскую почву шаблона западных народов. На самом деле, все крупные западные народы пережили свои буржуазные революции, причем не одну, а по нескольку, и неизменно каждый раз взаимоотношения классов в этих революциях складывались таким образом, что третье сословие руками народа вытаскивало себе каштаны из огня, народ делал революцию под руководством мелкобуржуазной и буржуазной интеллигенции и непременно оказывался при этом в проигрыше. Если приложить этот шаблон к России, то события должны были бы развернуться таким образом, что рабочий класс вступил бы в революцию под руководством буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции.

Что России придется пережить буржуазную революцию – в этом сомневаться было невозможно после того, как вопрос о судьбах капитализма был разрешен в смысле грядущего в самом недалеком будущем торжества его. Более того – было несомненно, что вся надежда народников и народовольцев на то, будто момент политической революции будет одновременно и началом социалистического переустройства – была фантастичной, ни на чем не основанной надеждой.

«Связывать в одно два таких существенно различных дела, как низвержение абсолютизма и социалистическая революция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти моменты общественного развития совпадут в истории нашего отечества – значит отдалять наступление и того и другого » [П: II, 86].

Это ни в коей мере не означает, что моменты эти друг от друга отдалены столь на много, что ни думать, ни заботиться о конечной цели – о социальной эмансипации рабочего класса – не следует, – наоборот, от революционеров зависит очень многое в деле сближения этих двух моментов.

«Современное положение буржуазных обществ и влияние международных отношений на социальное развитие каждой цивилизованной страны дают право надеяться, что социальное освобождение русского рабочего класса последует очень скоро за падением абсолютизма. Если немецкая буржуазия „ пришла слишком поздно “, то русская запоздала еще более, и господство ее не может быть продолжительным. Нужно только, чтобы русские революционеры, в свою очередь, не „слишком поздно“ начали дело подготовки рабочего класса, дело, теперь уже ставшее вполне современным и насущным» [П: II, 86].

Буржуазная революция в России неизбежна, и она не может протекать по западному шаблону, во-первых, вследствие вышеизложенного своеобразия русской истории, а во-вторых, потому, что опыт Запада многому научил и еще научит русский рабочий класс, так рано оформившийся в класс для себя.

Таково то своеобразное положение, которое делает также чрезвычайно своеобразным задачи социализма в России. Определить эти своеобразные задачи было тем важней, что их выдвинуло само рабочее движение.

Прежде всего и естественно, возникает вопрос о характере грядущей революции и участии в ней рабочего класса. Какую роль отводит рабочему классу такая оригинальная ситуация?

Роль революционного авангарда, прежде всего. Говоря о задачах рабочей социалистической партии, Плеханов пишет в «Социализме и политической борьбе», что она должна

«выставить требование демократической конституции, которая, вместе с „правами человека“, обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им, путем всеобщего избирательного права, возможность активного участия в политической жизни страны» [П: II, 83].

Такая политическая программа вызовет сочувствие всех сторонников демократии, все русское общество взялось бы агитировать за такую программу, оно перестало бы смотреть на революционеров, как на людей с незрелой мыслью.

«Этот невыгодный для революционеров взгляд уступил бы место уважению общества не только к их героизму, но и к их политической зрелости. Постепенно это сочувствие перешло бы в активную поддержку или, что вероятнее, в самостоятельное общественное движение, и тогда пробил бы, наконец, час падения абсолютизма. Социалистическая партия играла бы в этом освободительном движении весьма почетную и выгодную роль. Ее славное прошлое, ее самоотвержение и энергия придали бы вес ее требованиям, и она имела бы, по крайней мере, шансы завоевать таким образом народу возможность политического развития и воспитания, а себе – право открытого обращения к нему со своей проповедью и открытой организации в особую партию» [П: II, 83 – 84].

Концепция получается совершенно ясная: социалистическая рабочая организация, это – тот авангард, на котором лежит тяжелая, но почетная обязанность организации общества, инициативы в борьбе и при умелом и тактическом ведении дела также и руководство им. Но никто не может гарантировать рабочему классу, что он, беря на себя инициативу борьбы, руководя ею, не окажется в подсчете с одними потерями без прав, без завоеваний.

«Без силы нет и права. Всякая конституция – по прекрасному выражению Лассаля – соответствует или стремится прийти в соответствие с „ реальными , фактическими отношениями сил , существующими в стране “. Поэтому наша социалистическая интеллигенция должна позаботиться о том, чтобы еще и в до-конституционный период изменить эти фактические отношения русских общественных сил в пользу рабочего класса. В противном случае, падение абсолютизма далеко не оправдает надежд, возлагаемых на него русскими социалистами или даже демократами. Требования народа и в конституционной России могут быть оставлены совсем без внимания или удовлетворены лишь настолько, насколько это необходимо для усиления его податной способности, ныне почти совершенно истощенной хищническим характером государственного хозяйства. Сама социалистическая партия, завоевавши у либеральной буржуазии свободу слова и действия, может очутиться в „исключительном“ положении, подобном положению современной немецкой социал-демократии. В политике на благодарность вчерашних союзников и нынешних врагов может рассчитывать лишь тот, кому невозможно рассчитывать на что-либо более серьезное» [П: II, 84].

Это говорит опыт западных революций. Из практики рабочего движения западных народов можно привести немало примеров подобного трагического финала. Участие в борьбе еще плохая гарантия; но нужно добиться такого положения, при котором рабочий класс не только был бы простым участником революционной борьбы третьего сословия, одной из его составных частей, но чтобы сама борьба протекала под фактическим руководством пролетариата. Это и будет лучшей гарантией того, что ни общество не будет обмануто в своих ожиданиях, ни рабочий класс в осуществлении своих задач, которая сводится к созданию таких условий, которые благоприятствовали бы его борьбе за окончательную экономическую эмансипацию.

Но как это сделать? Какими средствами рабочий класс сумеет еще до конституционного периода изменить фактические отношения общественных сил в свою пользу? Т.е., говоря проще, как рабочий класс может в доконституционную эпоху готовиться стать руководителем революции?

Средствами, верность которых уже достаточно была испытана в Западной Европе рабочим классом: организацией в самостоятельную политическую партию, сплоченностью и ясностью своего политического сознания. Я сказал: средства эти испытаны в Западной Европе.

Но есть существеннейшее различие: Западноевропейский пролетариат стал прибегать к этим средствам лишь после своих буржуазных революций и верность этих средств он испытал не в революцию, а в повседневной борьбе и в подготовке рабочего класса к пролетарским революциям, в то время как в России пролетариат имеет полную реальную возможность все эти средства употреблять на дело подготовки рабочего класса к буржуазной революции в нашей стране. Впрочем, и это различие обусловлено тем своеобразием экономики и классовых отношений России, о котором было сказано выше.

Спора быть не может, все приведенное нами трактует вопрос чрезвычайно обще и глубоко теоретически. В «Социализме и политической борьбе» еще не все (далеко не все!) ясно автору, однако не видеть, что вопрос о гегемонии пролетариата перед Плехановым встал уже в 1883 году и что он пытается не случайно, а логически, совершенно последовательно и связанно с общим ходом мысли дать на него ответ, – не заметить этого можно лишь при явном нежелании видеть факты.

И когда Лавров, возражая Плеханову, говорит о сомнительном будущем группы «Освобождение Труда», Плеханов совершенно резонно указывает ему, что народовольческая программа стала тормозом революционному развитию и что альтернатива, которая стоит перед революцией в России, выражается в суровой и неумолимой формуле: либо она поставит свое дело на карту заговора, либо выдвинет новую силу, которая возьмет в свои руки дело организации и руководства революционным движением.

Такой новой силой должно быть рабочее движение:

«Для социалистов было бы очень невыгодно , если бы руководство борьбой перешло в руки наших либералов. Это сразу лишило бы их всего прежнего влияния и на долгие годы отсрочило бы создание социалистической партии в передовых слоях народа. Вот почему мы и указываем нашей социалистической молодежи на марксизм, эту алгебру революции, как я назвал его в своей брошюре, эту „программу“, научающую своих приверженцев пользоваться каждым шагом общественного развития в интересах революционного воспитания рабочего класса. И я уверен, что рано или поздно наша молодежь и наши рабочие кружки усвоят эту единственно революционную программу» [П: II, 104],

усвоят для того, чтобы руководство революционной борьбой не передать либералам.

Проблема так именно и стояла: кому будет принадлежать руководство борьбой и грядущей революцией? Из предыдущего очерка мы узнали, как следует организовывать и сплачивать силы рабочего класса и тем изменить в свою пользу фактическое соотношение сил в русском обществе. Мы ниже увидим, как себе представлял Плеханов руководство революционной борьбой. Его основной элемент оставался – все та же забота о работе над политическим сознанием рабочего класса. Народовольцы думали, что рабочие важны для революции, но они были очень далеки от того, чтобы смотреть на них, как на исключительных представителей революции.

«Не так будет рассуждать социал-демократ, убежденный в том, что не рабочие нужны для революции , а революция нужна для рабочих (курсив мой. – В . В .). Для него пропаганда в рабочей среде будет главной целью его усилий, и он не откажется от нее, не испытавши всех средств, которые находятся в его распоряжении, не сделавши всех усилий, на которые он способен. И чем более будет проникаться истинно социалистическими взглядами наша революционная интеллигенция, тем возможнее и легче будет казаться ей деятельность между рабочими по той простой причине, что тем сильнее будет стремиться она к такого рода деятельности» [П: II, 342].

Само собой разумеется, работа в рабочей среде трудная, но далеко не безнадежная: опыт «Северно-Русского Рабочего Союза» и «Земли и Воли» – блестящие тому доказательства. Работа эта медленная, но без нее не сделать ни шагу к свободе, ибо совершенно бесспорно, что

«всякий, желающий поскорее добиться свободы, должен стараться заинтересовать рабочий класс в борьбе с абсолютизмом» [П: II, 343 – 344].

Только посредством этого мы можем избавиться от невыносимого ига абсолютизма. Но западноевропейская история дает немало примеров того, как рабочий класс

«очень часто боролся против абсолютизма под знаменем и под верховным руководством буржуазии. Отсюда явилась умственная и нравственная зависимость его от вожаков либерализма, вера в исключительную святость либеральных девизов, убеждение в неприкосновенности буржуазного порядка. В Германии понадобилась вся энергия и все красноречие Лассаля, чтобы только подорвать духовную связь рабочих с прогрессистами. Наше „общество“ лишено такого влияния на рабочий класс, и социалистам нет ни нужды, ни выгоды создавать его заново. Они должны указать рабочим их собственное, рабочее знамя, дать им вожаков из их собственной, рабочей среды, короче, должны позаботиться о том, чтобы не буржуазное „общество“, а тайные рабочие организации приобрели господствующее влияние на умы рабочих. Этим в значительной степени ускорится образование и рост русской рабочей социалистической партии, которая сумеет завоевать себе почетное место среди других партий, после того, как она еще в пеленках способствовала падению абсолютизма и торжеству политической свободы» [П: II, 346].

Так, рабочие, проникнувшись идеей и принципами современного социализма, сами уже

«сумеют пройти между Сциллой и Харибдой, между политической реакцией государственного социализма и экономическим шарлатанством либеральной буржуазии» [П: II, 346].

По самой природе обсуждаемых вопросов «Наши разногласия» не могли долго заниматься вопросом, нас интересующим, но один основной вопрос в этой книге был несомненно отчетливо и безоговорочно решен: вопрос об отношении пролетариата к предстоящей революции. На утверждение Тихомирова, что рабочий класс очень важен для революции, Плеханов набрасывает следующую блестящую ответную программу:

«И пусть не говорят нам, что современные русские бланкисты не отрицают значения подготовительной деятельности в среде рабочего класса. Никакое сомнение невозможно на этот счет после того, как „Календарь Народной Воли“ объявил, что городское рабочее население имеет „особенно важное значение для революции“ (стр. 130). Но есть ли на свете хоть одна партия, которая не признавала бы, что рабочий класс может оказать ей важную помощь в достижении ее целей? Современная политика железного канцлера ясно показывает, что такого сознания не лишено даже прусское юнкерство. Теперь все обращаются к рабочим, но не все говорят с ними одинаковым голосом, не все отводят им одинаковую роль в своих политических программах. Это различие заметно даже на социалистах. Для демократа Якоби основание одного рабочего союза имело более важное культурно-историческое значение, чем битва при Садовой. Бланкист, конечно, вполне согласится с этим мнением. Но согласится – единственно потому, что не битвы, а революционные заговоры являются в его глазах главными двигателями прогресса. Если же вы предложите ему выбирать между рабочим союзом и „кающимся дворянином“ в лице какого-нибудь начальника дивизии, то он едва ли задумается предпочесть второго первому. Да оно и понятно. Как ни важны „для революции“ рабочие, но высокопоставленные заговорщики еще того важнее, без них нельзя ступить шагу, и часто весь исход заговора может зависеть от поведения того или другого „превосходительства“. С точки зрения социал-демократа истинно революционное движение настоящего времени возможно только в среде рабочего класса; с точки зрения бланкиста революция только частью опирается на рабочих, имеющих для нее „важное“, но не главное значение. Первый полагает, что революция имеет „особенно важное значение“ для рабочих ; по мнению второго, рабочие имеют, как мы знаем, особенно важное значение для революции . Социал-демократ хочет, чтобы рабочий сам сделал свою революцию; бланкист требует, чтобы рабочий поддержал революцию, начатую и руководимую за него и от его имени другими, положим, хоть гг. офицерами, если вообразить нечто вроде заговора декабристов. Сообразно с этим, изменяется и характер деятельности и распределение сил. Один обращается, главным образом, к рабочей среде, другие имеет с ней дело только между прочим и когда этому не мешают многочисленные, сложные, непредвидимые и все более и более возрастающие нужды начатого вне ее заговора. Это – различие огромной практической важности; именно им-то и объясняется враждебное отношение социал-демократов к заговорщицким фантазиям бланкистов» [П: II, 300 – 301].

Это – целая программа, имеющая гигантское значение для прочного обоснования идеи гегемонии пролетариата. На самом деле какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, если положение, выставленное народниками, стало бы исходным для суждения социалистов? Оно свелось бы к простым словоизлияниям; гегемония класса, который ставит своей целью быть помощником другому классу в деле осуществления задач последнего – гегемонии реально означает отрицание гегемонии, это означает – самому быть водимым, а не руководителем.

Своей отповедью Тихомирову Плеханов сильно укрепил положение о необходимости в ближайшей революции гегемонии пролетариата.

Но, повторяю, при всем том «Наши разногласия» по своему характеру лишь отчасти касаются интересующего нас вопроса.

О том, что самый характер и предмет книги не давали ему возможности заняться им, свидетельствует и то, что в программе 1884 г., т.е. того же года, что и «Наши разногласия», по этому вопросу Плеханов пишет значительно более отчетливо и ясно:

«Одним из важнейших следствий этого отсталого состояния производства было и есть до сих пор неразвитое состояние среднего класса, который неспособен у нас взять на себя инициативу борьбы с абсолютизмом.

Социалистической интеллигенции пришлось. поэтому, стать во главе современного освободительного движения, прямой задачей которого должно быть создание свободных политических учреждений в нашем отечестве, причем социалисты, с своей стороны, должны стараться доставить рабочему классу возможность активного и плодотворного участия в будущей политической жизни России» [П: II, 359 – 360].

Но самым интересным в этом отношении являются его «Современные задачи русских рабочих», где он делает сразу огромный шаг вперед в этом вопросе и пишет, объясняя, почему он обращается именно к рабочим: называя социал-демократию

«партией рабочей по преимуществу, я хочу только сказать, что наша революционная интеллигенция должна идти с рабочими , а наше крестьянство должно идти за ними . При такой постановке вопроса, наша социал-демократическая партия может сохранить свой рабочий характер, вовсе не впадая во вредную исключительность» [П: II, 363].

Повторяю, это чрезвычайно знаменательно именно потому, что здесь сделана попытка дать в краткой и ясной формуле отношение между рабочим авангардом – руководителем и руководимыми классами и группами. Плеханов предупреждает рабочих, что придет время, когда сами

«высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей. Не забывайте, что в политике нет благодарности, и если вы не будете думать сами о себе, то другие будут думать о вас лишь до тех пор, пока им нужно будет пользоваться вашей силой. Но как только дело дойдет до выгод , принесенных борьбою, то высшие классы будут помнить только о себе , да разве еще о том, чтобы держать вас в узде и в повиновении. Но если вы будете сильны и сплочены, если вы сознательно пойдете к своей цели, то вы сумеете отстоять свои права и недаром затратите свои силы» [П: II, 370 – 371].

Особую классовую политику за особые классовые цели – вот что должен преследовать рабочий класс в будущей революции; эти особые классовые интересы пролетариата совпадут с интересами крестьянства, которое именно поэтому и пойдет за рабочим классом. Но руководство пролетариатом революционной борьбой должно выражаться в том, что он введет в революцию ясную классовую линию, поворачивая события в направлении своих интересов.

От этих его заявлений до его речи на Парижском международном конгрессе, последовавшем через четыре года, был лишь один шаг.

2.

Но прежде всего два слова о программе 1888 г. В ней Плеханов делает значительный шаг вперед по сравнению с программой 1884 г.

Если в первом проекте еще видны заметные следы уступок народовольству и народническим предрассудкам, то во втором проекте нужды особой в этих уступках не было; и хотя изменения ситуации не избавили второй проект окончательно от ошибок – кое-какие ошибки с первого проекта сохранились, тем не менее в проекте 1888 г. вопрос о роли рабочего класса в грядущей рабочей революции освещен значительно яснее.

«Разложение общины создает у нас новый класс промышленного пролетариата. Более восприимчивый, подвижной и развитой, класс этот легче отзывается на призыв революционеров, чем отсталое земледельческое население. Между тем, как идеал общинника лежит назади, в тех условиях патриархального хозяйства, необходимым политическим дополнением которых было царское самодержавие, участь промышленного рабочего может быть улучшена лишь благодаря развитию новейших, более свободных форм общежития. В лице этого класса народ наш впервые попадает в экономические условия, общие всем цивилизованным народам, а потому только через посредство этого класса он может принять участие в передовых стремлениях цивилизованного человечества . На этом основании русские социал-демократы считают первой и главнейшей своей обязанностью образование революционной рабочей партии. Рост и развитие такой партии встретит, однако, в современном абсолютизме очень сильное препятствие» [П: II, 402].

Если сравнивать приведенный отрывок с тем, что он говорил в своей статье «Современные задачи русских рабочих», то мы вынуждены будем признать больше ясности в утверждениях 1885 года, однако не следует забывать, что программа, поневоле чрезмерно сжатая, и должна была быть в своих утверждениях более осторожной, чем статья. Точно так же, как в другой своей статье, относящейся к тому же году, что и второй проект программы, Плеханов лишь вскользь, хотя и настойчиво, говорит о гегемонии рабочего класса в ближайшей революции.

Ведя беседу с либералом о том, «как добиваться конституции», социалист (Плеханов) весь центр тяжести переносит на вопрос о том, как должны вести себя по отношению к движению рабочего класса либералы и что должны сделать они для приближения революции; говоря об этом, нельзя было не указать либералу, какова будет роль рабочего класса в этой революции:

«вообразим себе, что петербургское „общество“, проникшись революционным духом, строит баррикады, между тем как рабочий класс остается в стороне от этого движения. Одной полиции, одних дворников было бы достаточно для того, чтобы перевязать представителей „общества“ и рассадить их по участкам. Отсюда неизбежно следует такой вывод: для того , чтобы добиться конституции , мы должны вовлечь рабочий класс в борьбу против абсолютизма , возбудить в нем симпатии к свободным политическим учреждениям . Другого пути у нас нет и быть не может » [П: III, 16].

Без рабочего класса и разговор о конституции приобретает комический характер, ибо не будет силы, которая сумеет защитить Земский Собор, скажем, от расправы будочника Мымрецова. Такой силой, единственно реальной силой, является рабочий класс.

«Политическая свобода будет завоевана рабочим классом, или ее совсем не будет» [П: III, 16].

Через год после этого «разговора» в Париже собрался первый международный конгресс социалистов.

Вот как формулировал перед представителями международного пролетариата Плеханов перспективы революционного движения в России:

« Пролетариат , образующийся вследствие разложения сельской общины, нанесет смертельный удар самодержавию . Если оно, несмотря на героические усилия русских революционеров, до сих пор не побеждено в России, то это объясняется изолированностью революционеров от народной массы. Силы и самоотвержение наших революционных идеологов могут быть достаточны для борьбы против царей, как личностей, но их слишком мало для победы над царизмом, как политической системой. Задача нашей революционной интеллигенции сводится, поэтому, по мнению русских социал-демократов, к следующему: она должна усвоить взгляды современного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия. Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих . Другого выхода у нас нет и быть не может !» [П: IV, 54]

Это было смело, но читатель видит, что только западноевропейским товарищам могло показаться все это новинкой, для русских же, которые вели к тому времени яростные дискуссии по этим вопросам, у которых уже совершенно ясно наметился взгляд, высказанный так ярко и удачно Плехановым на конгрессе, все это было совершенно привычной мыслью. Русские революционеры имели до того не одну возможность по трудам того же Плеханова прийти к этому выводу.

Революция восторжествует в России как рабочая революция, но что она даст принципиально нового, что вносит нового появление рабочего класса на сцене в русскую историю? Многое, и прежде всего то, что с его появлением всякие разговоры о якобы самобытных путях должны быть совершенно отброшены:

«В нашем отечестве образование этого класса имеет еще большее значение. С его появлением изменяется самый характер русской культуры, исчезает наш старый, азиатский экономический быт, уступая место иному, европейскому . Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России . Но рабочий класс придаст совершенно новый характер этому делу , от которого зависит самое существование России , как цивилизованной страны . Начатое когда-то сверху , железной волей самого деспотичного из русских деспотов , оно будет закончено снизу , путем освободительного движения самого революционного изо всех классов, какие только знала история. Герцен замечает в своем „Дневнике“, что в России, собственно говоря, нет народа, а есть только коленопреклоненная толпа и палач. В лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова. В его лице трудящееся население нашего отечества впервые встанет во весь рост и позовет к ответу своих палачей. Тогда пробьет час русского самодержавия» [П: III, 78].

Задача тем более трудная, что рабочий класс, выбиваясь снизу собственными силами, должен был преодолеть не только сопротивление всех вековых общественных самобытных устоев, но и косность интеллигенции. Интеллигенция должна была понять, что именно «сила рабочего класса» и есть та сила, которая призвана спасти революцию от бессилия.

«Поймет или нет, но события ждать ее не станут. Отсутствие союзников из „интеллигенции“ не помешает нашему рабочему классу сознать свои интересы, понять свои задачи, выдвинуть вожаков из своей собственной среды, создать свою собственную, рабочую интеллигенцию . Такая интеллигенция не изменит его делу, не оставит его на произвол судьбы.

Нужно, однако, еще раз заметить, что в своей борьбе с самодержавием рабочий класс будет, по всей вероятности, не один, хотя , разумеется , только он один способен придать ей решительный оборот » [П: III, 79].

За рабочим классом пойдут и буржуазия, и «общество», и торгово-промышленный мир, но силу руководящую и последовательную составит рабочий класс, только он способен доводить демократизацию страны до конца, завоевать политические права и свободу навсегда.

Когда Плеханов писал приведенные строки, иным казались они до смешного несоответствующими действительному положению дел в рабочем классе. Однако вскоре после того высказанное им теоретическое положение получило подтверждение на практике. Празднование в России 1 мая в самый глухой 1891 год и речи четырех рабочих особенно ярко иллюстрировали правильность того положения, что ранее, чем в России какой-либо класс пришел в сознание, рабочий класс организовался и выступил на политическую авансцену со своей собственной классовой точкой зрения.

В предисловии к этим четырем речам Плеханов пишет:

«У нас привыкли толковать о русской самобытности, распространяться на ту тему, что Россия не Запад. Привычка эта вкоренилась так сильно, что даже мы, западники до конца ногтей, поклонники всего человеческого и ненавистники всего „самобытного“, не можем не заплатить ей дань. Да, Россия не Запад! Да, русская жизнь имеет свои неоспоримые особенности! Но в чем заключаются они, эти особенности? Не удаляясь вглубь времен, мы можем сказать, что теперь они сводятся к следующему. Политическое сознание в русском рабочем классе пробудилось раньше , чем в русской буржуазии . Наша буржуазия требует пока только субсидий, гарантий, покровительственного тарифа и вывозных пошлин; русские рабочие требуют политических прав . Это значит, что рабочие опередили буржуазию , и что все действительно передовые люди должны стать под знамя рабочих » [П: III, 208].

Это неоспоримый факт. Действительно все передовое, что не хочет коснеть в болоте самобытности, неминуемо должно было стать под знамя пролетариата, поскольку рабочий класс – носитель самых передовых тенденций, а его партия не могла не быть самой западнической из всех до нее существовавших, как Плеханов говорит во «Внутреннем обозрении»:

«Рабочий же класс прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе… Русский рабочий класс, – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет более западническою изо всех русских партий» [П: III, 238].

Под руководством своей западнической партии, методами западного политического движения, т.е. классовой борьбой, пролетариату России удастся осуществить свою задачу – завоевание политических свобод и политических прав, низвержение самодержавия. Именно подмеченное западническое существо пролетариата и его движения и делает его гегемоном грядущей революции. На самом деле, Россия стала на путь экономического развития Запада, – вся жизнь, весь хозяйственный уклад в своем развитии следовал по пути Запада, а интеллигенция, либеральная буржуазия и мелкая буржуазия продолжала старую болтовню о самобытных путях развития; один только рабочий класс силою вещей, самим своим положением, вначале стихийно, а затем и организованно и сознательно, выдвигал и отражал, понимал совершенно отчетливо потребность и требования развивающегося вперед к крупной промышленности нового хозяйственного уклада.

Только один рабочий класс был революционным до конца. Из имеющегося материала и опыта собственного движения и своей борьбы русский рабочий класс мог вывести непоколебимое убеждение в этом; Плеханов, обозревая роль русского рабочего в революционном движении, писал:

«Пролетариат – это тот динамит, с помощью которого история взорвет русское самодержавие» [П: III, 205].

Слова прямо пророческие.

Все своеобразие проистекало не от своеобразия хозяйственных форм, не от своеобразия «путей России», а от того чрезвычайно интересного обстоятельства, что задачу, которую по самому существу своему должна была бы выдвинуть, поставить на очередь передовая буржуазия, ставил и готовился разрешить рабочий класс.

По существу говоря, ни в одной революции буржуазия сама одна не в силах бывала разрешить основательно, последовательно и до конца задачи своей собственной революции. Всегда во всех до того совершавшихся революциях основной решающей силой бывал народ, причем чем ближе к концу XIX в., тем все более и более расплывчатый народ вытеснял собою рабочий класс.

Но в перспективе назревающей русской революции в развитии этой общей всем европейским революциям особенности имелась еще и та, что не только ее основной силой, но и ее дирижером должен был быть рабочий класс. Это нужно было рабочему классу России понять, это необходимо было доказать ему, к этому нужно было подготовить его; а подготовить пролетариат к этой основной его задаче можно было не иначе, как способствуя развитию его классового самосознания, ибо всю сложность предстоящей задачи мог понять лишь политически сознательный рабочий класс.

Отсюда совершенно ясно, что вопрос о подготовке, практической организации сил к грядущей революции сводился к вопросу о росте классового сознания пролетариата. Все, кто способствует этому росту, – тем самым работают на революцию; те же, кто препятствуют ему своею деятельностью, являются злейшими врагами революции, – программа действий, которая своей ясностью не оставляет никаких сомнений.

Но когда Плеханов развивал ее в своих двух брошюрах по поводу голода – «Всероссийское разорение» и «О задачах социалистов», – то не только в лагере врагов, но и в лагере единомышленников возникло много недоразумений и послышалось много возражений. Однако все возражения являлись результатом непонимания основных задач момента, были продиктованы скорее неумением приложить революционную теорию к разрешению революционных задач, чем ошибками Плеханова.

На самом деле, основываясь на заключительных словах «Всероссийского разорения», некоторые социал-демократы обвиняли Плеханова в том, будто он забывал за политическими задачами страны классовые задачи пролетариата. Это было, разумеется, ошибкой, и Плеханов в своей второй брошюре дал надлежащую отповедь обвинителям.

Не в том дело, на что особенно напирали противники: тот, кто выдвигает основной задачей социалистов непрестанную работу над ростом классового сознания пролетариата, тот тем самым ни минуты не упускает из виду великие цели пролетариата и его движения.

«Мы знаем, товарищи, путь, ведущий социалистов к их великой цели. Он определяется немногими словами: содействие росту классового сознания пролетариата . Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму. Помня это, мы без всякого труда решим наши специально-русские задачи» [П: III, 400].

Дело политического воспитания рабочего класса не может быть оставлено на буржуазии:

«Если в период борьбы с самодержавием буржуазия будет единственной политической воспитательницей пролетариата, то он не достигнет той степени сознательности и того революционного настроения, какие свойственны были бы ему в том случае, если бы за его политическое воспитание взялись социалисты.

Другими словами: содействовать росту классового сознания пролетариата – значит ковать оружие , наиболее опасное для существующего строя . Очень плохой совет дают нам люди, убеждающие нас „на время оставить социализм“. Не доктринерство, а самый зрелый расчет и самый верный революционный инстинкт заставляют нас твердо и неизменно держаться социализма» [П: III, 403].

Совершенно ясно таким образом, как жестоко ошибались те, кто обвиняли Плеханова в том, будто он за политическими задачами дня не видел великих целей пролетариата.

«Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием .

На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам.

Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм от всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель, „ которой всякое политическое движение должно быть подчинено , как средство “» [П: III, 405].

Он совершенно справедливо чувствует себя более чем оскорбленным упреками «некоторых молодых товарищей из России».

«Когда в статье „Всероссийское разорение“ я писал, что все честные русские люди, т.е. все те, которые не продали царю своей совести и которые не хотят, по выражению поэта, в роковое время позорить гражданина сан, должны агитировать в пользу созвания Земского Собора, мысль об отказе от классовой борьбы была от меня дальше, чем когда бы то ни было. И если, как мне пишут из России, некоторые молодые товарищи с неприятным для них удивлением увидели в названной статье именно эту мысль, то мне остается только пожалеть, что предлагаемые письма не пришли раньше» [П: III, 409].

Тот факт, что Плеханов – последовательный марксист, уже делает невозможным то обвинение, которое выдвигают «некоторые молодые».

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409],

и не только демократические элементы общества, но и

«бедные крестьяне (а таких большинство) непременно пойдут за социал-демократами, если только те не пожелают оттолкнуть их, что, конечно, невозможно» [П: III, 410].

Социал-демократия, авангард рабочего класса во главе гигантской революции, объединяющая все демократические элементы и крестьянскую бедноту, – такова перспектива великих грядущих революционных событий.

Так постепенно кристаллизовалась в работах Плеханова идея гегемонии пролетариата в буржуазной революции, хотя самый этот, ставший впоследствии чрезвычайно ходким, термин еще не был в ходу, не был распространен в революционном обиходе.

3.

Мы так долго останавливались на трудах Плеханова 80-х годов потому, что многие историки марксизма и социал-демократии в России, – преимущественно меньшевики, – склонны были, а т. А. Мартынов даже написал целую большую статью в доказательство этого, доказывать, что идея гегемонии пролетариата возникла в социал-демократии России не ранее 90-х годов, автором этой мысли – утверждал тов. А. Мартынов – был не Плеханов, а П. Аксельрод.

Читатель, надеюсь, убедился в совершенной вздорности подобного утверждения: идея гегемонии пролетариата проходит красной нитью через всю литературу группы «Освобождение Труда», начиная с первой ею изданной брошюры Г.В. Плеханова «Социализм и политическая борьба».

Идея гегемонии пролетариата означала не что иное, как то утверждение, что пролетариат в России, силою объективного хода экономического развития, должен и выступит в качестве руководителя революционной борьбой против абсолютизма, и что всякий, кто за общественный прогресс в России, не может не способствовать тому, чтобы рабочий класс подготовился к этой роли руководителя. Когда он станет готовым к этой роли? Когда он придет к ясному классовому сознанию. Следовательно, полезность деятельности лиц и групп с точки зрения общественного развития России измеряется тем, насколько их деятельность способствует развитию классового сознания пролетариата.

Только фракционная ослепленность меньшевистских историков не позволяла видеть, что все эти мысли неустанно повторялись Плехановым на всем протяжении 80-х годов.

Не Аксельрод, а именно Плеханов являлся творцом идеи гегемонии пролетариата, – идеи, которая вытекала с неизбежностью из приложения Марксова метода к решению российских задач, вытекала из оценки революционных перспектив в России.

Но если в 80-х и в начале 90-х годов проблема ставилась и разрешалась исключительно теоретически, то уже непосредственно после голода рабочее движение так усилилось и выросло, что к концу 90-х годов проблема революции стала вопросом ближайшей практической деятельности. Отсюда и понятно, почему все вопросы, связанные с революционной практикой, именно в эту эпоху особенно ясно вырисовались и особенно отчетливо формулировались. В числе других проблем революционной практики и вопрос о гегемонии пролетариата остро выпятился в эпоху борьбы с экономизмом, ранним и наиболее примитивным видом оппортунизма в России.

Потому с особенной силой выдвигались революционные моменты и заострялись боевые лозунги, что появилось течение, притупляющее революционное острие движения.

В своей первой статье в «Искре» – «На пороге XX века», где Плеханов с такой пророческой проницательностью предвидит в будущем образование социал-демократической «горы» и «жиронды», обсуждая задачи российского рабочего движения и перспективы его развития, заканчивает статью словами:

«Россия может и должна многому научиться у западноевропейских социалистов. Самый главный и ничем не заменимый урок, даваемый нам всей историей западноевропейского социализма, заключается в том, что в каждой данной стране ближайшие задачи и тактика рабочей партии определяются действительными общественными отношениями этой страны. Забывать об этих отношениях, руководствуясь общими положениями социализма, значит покидать почву действительности. Нам, русским социал-демократам, необходимо помнить, что XX век ставит перед нами такую политическую задачу, которая с большей или меньшей полнотой уже решена на Западе; у нас во всей красе цветет то самодержавие, о котором западноевропейские люди знают только понаслышке. Разрушение самодержавия безусловно необходимо для успешного и правильного развития нашей партии. Если между западноевропейскими социалистами и их великой целью стоит эгоизм имущих классов, то между зарождающейся партией и западноевропейской социалистической семьей стоит, подобно китайской стене, самодержавный царь с его полицейским государством . Но нет такой стены, которую не могла бы разрушить человеческая энергия. Русская социал-демократическая партия возьмет на себя инициативу борьбы с абсолютизмом (курсив мой. – В . В .), и она нанесет ему смертельный удар, опираясь на более или менее энергичную, прямую или косвенную, поддержку всех тех элементов, на которые давит теперь тяжелое, неуклюжее здание неограниченной монархии.

Политическая свобода будет первым крупным культурным завоеванием России XX века» [П: XII, 65 – 66].

Даже Мартынов не собрался с духом отказать в яркой и смелой постановке вопроса о гегемонии пролетариата Плехановым на страницах «Искры». Мы приведем еще более блестящее тому доказательство; прежде всего остановимся на его основной статье, направленной против экономизма – «Еще раз социализм и политическая борьба».

На том основании, что Плеханов непрерывно подчеркивал необходимость использовать и поддерживать всякие революционные и оппозиционные движения, направленные против царизма, его обвиняли (не кто иной, как экономисты!) в том, будто он проповедует сближение пролетариата с буржуазией в ущерб интересам классовой борьбы. Ничего не стоило Плеханову доказать, что именно экономисты, а не кто-либо иной, являются теми, кто проповедует забвение классовой борьбы. Точка зрения социал-демократов совершенно иная.

«Наша партия, не имеющая решительно никакой склонности к самоубийству, возьмет на себя почин борьбы с абсолютизмом, а следовательно, и гегемонию в этой борьбе; чем более многочисленны и разносторонни станут ее приемы, тем яснее сделается для всех искренних врагов существующего политического порядка, – для всех тех, в душе которых любовь к политической свободе не перевешивается стремлением к эксплуатации рабочих, – что они должны поддержать нашу партию в интересах своего собственного дела. Мало-помалу они привыкнут смотреть на ее победы и на ее поражения, как на свои собственные победы и поражения. И наша партия сделается, таким образом, освободительницей par excellence, центром, к которому будут тяготеть все демократические симпатии и из которого будут исходить все наиболее крупные революционные протесты. Тогда в ее распоряжении окажутся такие силы и такие материальные средства, о каких безумно было бы и мечтать при нынешних условиях. Но ни одна единица этих сил и ни одна копейка из этих средств не будет затрачена на подчинение пролетариата какому-нибудь чуждому влиянию и на достижение каких-нибудь вредных для него целей. Напротив, все эти силы и все эти средства будут служить достижению его собственных целей и упрочивать его собственное влияние на другие общественные элементы, потому что направлять и распределять их будет его собственный передовой отряд : социал-демократическая партия » [П: XII, 101 – 102].

В сущности говоря, решительнее и яснее нельзя было и формулировать идею гегемонии, которая приобрела в этой борьбе и свое название. В приведенном отрывке не только дана точная формула идеи – в ней заключается широко намеченная картина самого процесса руководства, в чем и как оно должно проявляться.

В дальнейшем «Искре» было уже не до теорий, она уже практически пыталась разрешить проблему, поскольку рабочий класс, как могучая революционная сила, вышел на мостовую. Демонстрации рабочих и план использования их, организации сопротивления полицейским, план поддержки студенческих волнений, план использования аграрных волнений – все это было лишь попыткой блестящей и чрезвычайно плодотворной приложить теорию к потребностям практической политики, чем занималась вся «Искра» и, прежде всего, Плеханов.

Возражая против проповеди мести правительству путем террора, Плеханов писал:

«Умерщвление – не убийство! Но оно не есть также и путь к победе. Карая отдельных слуг царя , оно не разрушает царизма . Мы очень ценим самоотвержение лиц, подобных Балмашову и Карповичу. Но мы стремимся к низвержению целой системы. Мы стоим на классовой точке зрения. А с этой точки зрения самым верным и совершенно незаменимым средством борьбы с царизмом была и остается агитация в рабочем классе для развития его политического самосознания и организация его сил для дальнейшей, все более и более упорной, все глубже и глубже проникающей, все более и более плодотворной и победоносной агитации.

Только на фундаменте политического самосознания русского пролетариата может быть воздвигнуто здание русской политической свободы ! Русское революционное движение восторжествует , как движение рабочей массы , или совсем не восторжествует !» [П: XII, 204].

Говоря о всеобщей стачке на юге, он опять вспоминает террористов и противопоставляет им социал-демократическую тактику:

«В прежнее время, когда наше революционное движение было движением небольшого слоя разночинцев и когда все его силы исчерпывались небольшими партизанскими отрядами, гибель каждого отдельного борца обыкновенно зажигала в сердцах его немногочисленных товарищей жажду мести . Теперь, когда в движение вошли широкие слои пролетариата, гибнут уже не отдельные лица; теперь кровь льется ручьями, и теперь жажда мести горит в тысячах и тысячах рабочих сердец. Но сообразно с ростом нашего движения растет и цель, которую ставят себе мыслители. Гибель отдельных представителей власти не имеет для них значения . Их жажда мести может быть удовлетворена только крушением всей , так позорно давящей нашу страну, политической системы . А к этой цели ведет только один путь: политическое воспитание рабочей массы . Над этим воспитанием и трудится российская социал-демократия. Это – свойственный ей род терроризма , и этот терроризм несравненно страшнее и опаснее для правительства, чем терроризм „первой манеры“» [П: XII, 434 – 435].

Такая месть и такой террор действительно оказались страшнее самодержавию, чем террор эсэров – индивидуальный террор. В другом месте, по поводу белого террора самодержавия, Плеханов говорит:

«Ответом на белый террор правительства должно быть усиление революционной агитации в массе. На этом пути нам придется испытать жесточайшее преследование. Много крови прольется на нем, много товарищей вырвет из наших рядов Молох в полицейском мундире. Но мы не покинем его, так как он один ведет к победе . Держась его, мы можем быть уверены, что силы нашей революционной армии будут постоянно увеличиваться, что на место павших борцов будут становиться новые, все более и более многочисленные рекруты свободы, и что мы отомстим царизму, победив его и не оставив в его безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

По поводу крестьянских волнений Плеханов писал:

«Царская власть, вообще, может в настоящее время только мешать развитию русской народной жизни . Поэтому развитие русской народной жизни делает положение царской власти все более и более шатким. Гражданская свобода может быть принесена русскому крестьянину только политическим освобождением России. Поэтому русский крестьянин вынужден будет принять участие в политическом освобождении России, если только захочет добиться гражданской свободы. А в нем пробуждается уже сильное стремление к ней. Новые условия его быта вызывают в нем новые потребности и разбивают его старые предрассудки. Крестьянские волнения прошлого года – только „ пролог пролога “ великой драмы, которая готовится к постановке на русской исторической сцене и которая озаглавлена двумя словами: „ падение царизма “» [П: XII, 350].

При этом, если припомнить его слова о том, что инициатива и руководство борьбой за падение самодержавия принадлежат рабочему классу, то станет совершенно понятно подлинно революционная суть приведенного отрывка: многомиллионное крестьянство, возглавляемое сознательным пролетариатом, – это такая сила, одно появление коей на исторической сцене приведет к развязке «великой драмы».

Я не буду умножать выписки, их можно было бы подобрать много. Я только хочу повторить то, что я говорил выше: уже с 1902 года социал-демократия очутилась перед таким высоким подъемом рабочего движения, что вопрос о гегемонии пролетариата из теории стал вопросом практики, и понадобилось непосредственное приложение теории к практике. «Искра» сделала в этом смысле все, что мыслимо.

И нельзя не отметить, что приложение показало, как верна была сама идея гегемонии пролетариата, насколько она плодотворна при ее последовательном использовании, а самое главное, как она неизбежно вытекала из объективного хода вещей – практика осуществляла гегемонию ранее того, как идея дошла до массы – лучшее доказательство ее безусловной правильности.

Вопрос о гегемонии пролетариата был одним из жгучих вопросов первой революции, но о том, как Плеханов понимал и применял эту идею в эпоху 1905 – 1907 гг., мы поговорим особо. Им же очень много занимались в полемике с ликвидаторством. Причем в эпоху борьбы с этим новым типом оппортунизма Плеханов вместе с нашей партией защищал идею гегемонии от ликвидаторов, которые не прочь были в числе прочих идей ликвидировать и эту.

Сам Плеханов, говоря о гегемонии пролетариата в своих возражениях А. Мартынову, замечает, что и большевики неправильно поняли его идею, и что, якобы, попытка большевиков «конкретизировать» идею была попыткой бланкистской. Разумеется, это утверждение носит совершенно ясные следы тогдашних фракционных отношений. Два направления социал-демократии пытались конкретизировать одну и ту же идею, высказанную в эпоху, когда не было разногласий между ними, – только внимательный разбор попыток, т.е. тактик, этих двух направлений в революции дает возможность судить о том, кому лучше удалось или, еще яснее, кто действительно реализовал идею гегемонии пролетариата, а чья деятельность коренным образом мешала конкретизации ее.

Мы этим займемся ниже, скажем лишь, забегая вперед, что самый беглый обзор тактики большевиков и самого Плеханова в революции 1905 года покажет, что Плеханов жестоко ошибался в своем утверждении. В 1905 году единственно подлинными и последовательными защитниками идеи гегемонии пролетариата в революции были большевики.

1.

Но если гегемония пролетариата в буржуазной революции таким образом с самого же начала возникновения марксизма в России была провозглашена, как нечто неизбежное и объективно обусловленное, то тем самым принципиально намечалось и направление в правильном решении вопроса об отношении к тем классам общества, которые были непосредственно заинтересованы в будущей революции, вели более или менее последовательную борьбу за нее, и которыми должен был руководить пролетариат в борьбе против самодержавия. Такими группами и классами были либеральная буржуазия, мелкобуржуазная интеллигенция и крестьянство.

Вопрос об отношении пролетариата к более или менее оппозиционно настроенным классам и группам принадлежит к числу тех проблем «Социализма и политической борьбы», которые всего более занимали Плеханова, над разрешением которых он много трудился. До самой первой революции – с начала своей социал-демократической деятельности – Плеханов не выпускал из сферы обсуждения эти вопросы, которые становились все актуальней по мере роста рабочего движения: заслуга его в решении этих вопросов исключительно великая.

В «Социализме и политической борьбе» Плеханов, подвергая суровой критике программу Исполнительного Комитета Народной Воли, касается и вопроса об отношении к либералам. Критикуя требования «радикального экономического переворота», он спрашивает:

«Разве экономический переворот входит в интересы русского либерализма? Разве наше либеральное общество сочувствует аграрной революции, которой, по словам „Народной Воли“, будут добиваться крестьянские депутаты? Западноевропейская история говорит нам весьма убедительно, что там, где „красный призрак“ принимал хоть сколько-нибудь грозные формы, „либералы“ готовы были искать защиты в объятиях самой бесцеремонной военной диктатуры. Думал ли террористический орган, что наши русские либералы составят исключение из этого общего правила? Если так, то на чем основывал он свое убеждение?» [П: II, 75].

Эти вопросы были тем более законными, что народовольцы расчеты свои строили не только на одних рабочих и крестьянах, но и на «обществе». Рассчитывать, что представители «общества», т.е. средняя буржуазия и интеллигенция, поддержат захват власти с целью коренного экономического переворота – значило, по меньшей мере, увлекаться фантазиями.

«Как ни забито, как ни задавлено русское общество, но оно вовсе не лишено инстинкта самосохранения и ни в коем случае не пойдет добровольно навстречу „красному призраку“; указывать ему на такую „постановку“ задач партии – значит лишать себя его поддержки и рассчитывать лишь на свои собственные силы» [П: II, 76].

Совершенно правильно. А собственных сил народовольчества без «общества» было ни в коем случае не достаточно для подобных радикальных переворотов: несколько отрядов революционной интеллигенции, отдельные кружки городских рабочих и единичные крестьяне были бы слишком узким основанием для захвата власти, упрочения и экономического переустройства страны.

«Мы думаем, что единственно не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой. Они должны выставить требование демократической конституции, которая вместе с „правами человека“ обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им путем всеобщего избирательного права возможность активного участия в политической жизни страны. Не пугая никого далеким пока „красным призраком“, такая политическая программа вызывала бы к нашей революционной партии сочувствие всех, не принадлежащих к систематическим противникам демократии; вместе с социалистами под ней могли бы подписаться очень многие представители нашего либерализма. И между тем как захват власти той или другой тайной революционной организацией всегда останется лишь делом этой организации и лиц, посвященных в ее планы, агитация в пользу названной программы была бы делом всего русского общества, в котором она усиливала бы сознательное стремление к политическому освобождению. Тогда интересы либералов действительно „заставили“ бы их „вместе с социалистами действовать против правительства“, потому что либералы перестали бы встречать в революционных изданиях уверения в том, что ниспровержение абсолютизма будет сигналом социальной революции в России. Вместе с тем, другая, менее пугливая и более трезвая, часть либерального общества перестала бы видеть в революционерах непрактичных юношей, задающихся несбыточными и фантастическими планами» [П: II, 83].

Эта программа была на целую голову выше всех до того существовавших программ. Говоря так, я не хочу сказать, будто в самой этой программе все безупречно: – несколько спустя Плеханов свои мысли будет выражать более точно, и в отношении к русскому т.н. «обществу» он займет более определенную позицию. Но не следует забывать, что на лбу «программы» 1884 г. красуется печать эпохи; при всей своей недоговоренности она была единственно мыслимая революционно-целесообразная программа.

Если либеральная буржуазия, так называемое общество, действительно настроена оппозиционно против самодержавия, то почему же незаметно это?

Ни в одной стране «общество» не вступало в борьбу с «главным врагом» до тех пор, пока не чувствовало за собой поддержку рабочего класса, «народа», без такой поддержки оно было трусливо, ибо оно было бессильно.

«Наше „общество“ не может еще рассчитывать на такую поддержку рабочих; оно не знает даже, на кого направит свое оружие рабочий-инсургент: на защитников абсолютной монархии или на сторонников политической свободы? Отсюда его робость и нерешительность, отсюда овладевшее им теперь тяжелое и безнадежное уныние. Но измените положение дел, обеспечьте нашему „обществу“ поддержку одних только городских предместий, – и вы увидите, что оно знает, чего хочет, и умеет говорить с властью языком, достойным гражданина. Припомним петербургские стачки 1878 – 1879 годов. Слух об этих стачках интересовал далеко не одних социалистов. Они стали событием дня, ими интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург. Вообразите теперь, что в стачках выразился не только антагонизм интересов нанимателей и рабочих данной фабрики, но также и начинающийся политический разлад петербургского рабочего класса с абсолютной монархией. Обращение полиции со стачечниками дало немало поводов к проявлению такого разлада. Представьте же себе, что рабочие Новой Бумагопрядильни требовали не только повышения заработной платы для себя, но также известных политических прав для всех русских граждан. Буржуазия увидела бы тогда, что ей нужно серьезнее, чем прежде, считаться с требованиями рабочих. Кроме того, все те ее либеральные слои, экономическим интересам которых успех стачечников не грозил бы прямым и непосредственным образом, почувствовали бы, что их политические требования приобрели, наконец, твердую почву, и что поддержка рабочего класса делает гораздо более вероятным счастливый исход борьбы с абсолютизмом. Политическое движение рабочих вдохнуло бы новую уверенность в сердца всех сторонников политической свободы» [П: II, 344 – 345].

Политические требования «общества» реализуются только тогда, когда рабочий класс поддержит их, отсюда совершенно ясно – России нужна не террористическая борьба, а серьезная деятельность в рабочей среде, организация сил рабочего класса, агитация и пропаганда в его среде принципа «современной социальной демократии».

Если представители «общества» не в состоянии в силу своего положения вести эту агитацию и пропаганду, то революционная интеллигенция может взять на себя эту задачу, может и должна взять ее, ибо это вернейший путь к осуществлению политической свободы.

В своей очень популярной статье, писанной для рабочих, «Современные задачи русских социалистов», Плеханов, объясняя им тактику использования и поддержки либерального движения, объясняет, исходя из того положения, что

«между вашими врагами, которые так часто соединяются против вас, между правительством и высшими классами нет единодушия» [П: II, 370],

царь хочет оставить себе полную деспотическую власть самодержца, представители буржуазии требуют конституционного правления.

«Вот этот-то раздор в лагере ваших врагов, вот эта-то необходимость ограничения царской власти и облегчат вам завоевание политических прав и политической свободы. Придет время, когда сами высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей» [П: II, 370 – 371].

В политике, – говорил он не один раз, – нет благодарности, в политической борьбе расчеты свои строит на благородных чувствах другого класса только тот, кто сам слаб и немощен, рабочий же класс, который составляет самую внушительную силу революции, должен сам заботиться о своих правах, своих завоеваниях.

Все это нашло себе отражение в программе 1888 года; крестьянство не сочувствует революционному движению,

«необходимым следствием этого является бессилие и робость тех образованных слоев высших классов, материальным и умственным интересам которых противоречит современная политическая система. Возвышая голос во имя народа, они с удивлением видят, что он равнодушен к их призывам. Отсюда – неустойчивость политических воззрений, а временами уныние и полное разочарование нашей интеллигенции» [П: II, 402].

Но положение не безнадежно, ибо в результате разложения общины и развития капитализма появляется в России рабочий класс, которому и суждено быть проводником передовых стремлений цивилизованного человечества в России, – общество таким образом находит себе твердую опору в проведении своих передовых стремлений.

До сих пор Плеханов лишь мимоходом, между прочими задачами, останавливался и на вопросе об отношении к либералам; самая задача, которую ставила себе к решению группа «Освобождение Труда» – заставить революционную интеллигенцию обратиться к марксизму за разрешением противоречий, в которых запуталось революционное движение России, требовала того, чтобы неустанно, рискуя неоднократно повторять свои доводы и мысли, развивались общие положения марксизма. Но уже конец 80-х годов значительно изменил положение. Марксизм уже имел известную аудиторию, заставил себя слушать; противники распространения учения Маркса в лагере революционеров уже не представляли силы ни в теоретическом, ни в практическом отношении; тогда-то как раз у аудитории марксистской возникла естественная потребность решения и конкретных вопросов тактики. Одним из существенных вопросов тактики в эту переходную эпоху был обсуждаемый вопрос, которому Плеханов стал уделять гораздо больше внимания, чем до того. Основной работой, выясняющей подробно и всесторонне его взгляд на вопрос об отношении пролетариата к либералам, является его разговор с конституционалистом по вопросу о том, «как добиваться конституции».

2.

Разговор начинает конституционалист постановкой действительно интересного вопроса. Если социалисты также стремятся к политической свободе, что и представители общества, то не целесообразнее ли было бы им отбросить совершенно на время борьбы за политическую свободу вопрос о социализме?

«Теперь у нас на очереди не социальный, а политический вопрос. Повалите абсолютизм, добейтесь политической свободы, а потом уже и говорите о социализме. Тогда это будет вполне своевременно, а потому и не напрасно; теперь же вы только даром тратите дорогие силы» [П: III, 12].

При этом К. разъясняет Социалисту, т.-е, Плеханову, что следует делать для того, чтобы добиться конституции: советует перестать быть сектантом, отщепенцем, отложить в сторону социализм и приступить к «политической агитации».

Социалист совершенно законно удивляется такому противопоставлению социализма политической агитации.

«Социализм немыслим без такой агитации» [П: III, 13],

– говорит он и далее, разъясняя конституционалисту, что мешает социалистам столковаться с либералами, он доказывает, что в числе многих препятствий самое главное – отношение либералов к социализму.

«Вы не враг социализма, но вы думаете, что те, которые толкуют о нем в настоящее время, начинают дело с конца. Вы советуете нам на время забыть о нем и, так сказать, прикомандироваться к либералам. Мы смотрим на дело совсем иначе, мы думаем, что, если бы наши либералы действительно хотели бороться за политическую свободу, то они, в конце концов, не могли бы придумать ничего лучшего, как пристать к социалистам» [П: II, 13].

Разумеется, либералы никогда не пристанут к социалистам, но, быть может, социалисты могут временно бросить социализм? Если бы такой поступок хоть немного приблизил момент завоевания политической свободы, разумеется, не было бы места колебаниям; но в том-то и дело, что,

«превратившись в либералов, социалисты только замедлили бы дело политического освобождения России» [П: III, 15],

и это по той чрезвычайно простой причине, что этим актом только ослабили бы силу революции; в истории много тому примеров:

«общество бессильно без поддержки народа или, по крайней мере, наиболее развитой, наиболее революционной части народа, т.е. рабочих » [П: III, 16],

а советуя отбросить на время социалистическую пропаганду среди рабочих, естественно, либералы лишь ослабляют тот отряд, без поддержки которого они бессильны.

«В борьбе с правительством высшие классы, из которых состоит „общество“, никогда и нигде не играли роли „регулярной армии“. Это чистая фантазия. Сами по себе они всегда были штабом без армии , как выражается Энгельс, говоря о немецкой буржуазии. Чтобы создать армию, нужна народная масса, нужны силы рабочих. Порукой в этом может служить вся западноевропейская история новейшего времени. А вот этой-то настоящей, а не фантастической армии и не видит за собой „пока что“ наше общество. Поэтому оно и „нерешительно“, зная, что правительство может раздавить его в каждую данную минуту. Поэтому оно „сонно“ и „недеятельно“. Вот этому горю и должны помочь наши революционеры. А раз они возьмутся помогать ему, им уж нельзя будет даже „на время“ забыть, что они социалисты» [П: IV, 277].

Сознание, что они социалисты, не только не ослабляет таким образом, а усиливает борьбу, которая не может не быть сопряженной с насилиями.

Надежды на добровольную уступку царского правительства, на внешние силы, – надежды пустые в лучшем случае, а, быть может, и чисто реакционные.

« Борьба за политическую свободу должна быть первым фазисом рабочего движения в России » [П: III, 28].

Но параллельно с этим имеет большой смысл и значение борьба либерального общества.

«Я вовсе не считаю бесполезной борьбу высших и средних классов против правительства, я первый приветствовал бы начало такой борьбы, потому что я понимаю все ее возможное значение . Но я говорю, что это возможное значение не станет действительным до тех пор, пока рядом с движением в обществе не начнется движение в рабочей среде, и я приглашаю нашу революционную молодежь содействовать этому последнему движению. Я говорю ей, что только в рабочей среде она найдет плодотворную почву для своей деятельности, что, пробуждая сознание рабочего класса, она будет способствовать не только освобождению этого класса, но и всех других прогрессивных классов в России» [П: III, 30].

Возражают, что ведь революционеры в огромном большинстве в России не так решают вопрос. Но это происходит от очень простого обстоятельства.

Революционеры чураются социал-демократического решения вопроса потому, что они далеки от рабочих.

«Пусть только идут наши революционеры к рабочим, сама жизнь сделает их социал-демократами » [П: III, 30],

сама жизнь заставит их прийти к социал-демократическому решению проблемы.

Итак, не отказ от классовых позиций и классовой точки зрения, а использование и поддержка всякого революционного движения, направленного против самодержавия, – таков был вывод из спора Плеханова с конституционалистом.

Падение самодержавия готовят

«не одни только революционеры. Сами по себе революционеры были бы не страшны для правительства. Непоправимая беда монархии заключается в том, что даже ее самые верные подданные своей экономической деятельностью непрерывно и неустанно приближают ее гибель. А ввиду этого и революционеры могут стать грозной общественной силой. Успех их дела обеспечивается всем складом и всем ходом нашей современной общественной жизни» [П: III, 235].

Сила революционеров в том, что ослабляет самодержавие, – это совершенно ясно.

«Вопрос лишь в том, сумеют ли революционеры согласовать свои усилия с направлением общественного развития. Говоря вообще, всякий протест против самодержавия согласуется с этим направлением. Но не всякий в одинаковой степени подрывает современный политический порядок. Производительный и полезный труд может быть более или менее производителен, более или менее полезен, смотря по приемам и орудиям трудящегося. Между русскими революционерами теперь единства меньше, чем когда бы то ни было: одни предпочитают один способ борьбы, другие – другой, третьи – третий, и т.д., до бесконечности, сказали бы мы, если бы число русских революционеров не было пока еще очень ограничено. Такое разделение очень печально, так как оно ослабляет силы революционеров. Но оно в то же время и неизбежно» [П: III, 235],

неизбежно было в эпоху перехода на новые теоретические рельсы.

«Все такого рода пересмотры вызывают множество споров и разногласий. Этим-то и объясняется современное отсутствие единства между русскими революционерами» [П: III, 235 – 236].

Но программные споры между революционерами не могут продолжаться вечно.

«Уже теперь, при всем разнообразии революционных взглядов, ясно, что только два направления могут у нас рассчитывать на будущее: либеральное и социал-демократическое. Все остальные „программы“ представляют собою лишь эклектическую смесь этих двух направлений и потому осуждены на исчезновение. Постепенно взгляды наших революционеров настолько выяснятся, что их перестанут удовлетворять программы-ублюдки, и тогда одни из них совершенно махнут рукой на социализм и впрягутся в либеральную колесницу, другие же совершенно усвоят себе социалистические взгляды , т.е. сделаются социал-демократами » [П: III, 236].

Мысль, высказанная здесь, чрезвычайно интересная, но страдает она большим оптимизмом, – понадобилось не менее 20 лет, в течение которых Россия два раза пережила буржуазную революцию и совершила октябрьский переворот, для того, чтобы эклектические программы исчезли окончательно. Мелкая буржуазия оказалась гораздо более устойчивой, чем себе представляли в ту эпоху, – и этот факт не мог не ввести основательное изменение в перспективы и расчеты Плеханова. Гораздо скорее либералы пережили свою оппозиционность, чем исчезла со сцены самая эклектическая из всех программ и самая межеумочная из всех партий – партия социалистов-революционеров.

Но кого же тащит за собой либеральная колесница?

«Из каких элементов состоит наше „общество“? Частью из чиновничества, частью из дворянства, частью из буржуазии. Чего можно ожидать от каждого из этих слоев? От чиновников в лучшем случае лишь „попустительства“, от буржуазии – „легальной“ оппозиции против полицейского и бюрократического произвола, от дворянства… но читатель и сам знает, что от дворянства можно ожидать теперь, главным образом, лишь выпрашивания денежных подачек у правительства. На такой тройке далеко не уедешь. Правда, к трем перечисленным и сильно перемешанным между собой слоям нужно прибавить еще слой идеологов-разночинцев, людей „либеральных профессий“, по самым условиям своей жизни враждебных самодержавию. Слой этот очень невелик, но на Западе он сыграл важную историческую роль, увлекая за собой народ в борьбу за политическую свободу. У нас ему не суждено сыграть, по-видимому, такой роли, потому что он не имеет никакого влияния на народ. Опираясь на народ и преимущественно на рабочее население крупных центров, либеральные члены общества приобрели бы огромную силу, без поддержки же рабочего населения они – все равно, что несколько нулей без единицы впереди: ничтожество, полнейшее ничто. И наши либералы даже и не задумываются о необходимости выйти из своего ничтожества, у них нет даже помышления о распространении своих политических взглядов в народе. Можно ли рассчитывать на таких людей? Помилуйте, да ведь они и сами никогда на себя не рассчитывали!» [П: III, 236 – 237]

Может вызвать недоумение кажущееся противоречие: либералы без рабочих полнейшее ничто, а революция при оппозиции либералов становится грозной силой. Но тут никакого противоречия нет, мысль эта равносильна тому утверждению, что только под руководством рабочего класса русское общество способно свергнуть самодержавие, – утверждение, которое не только не отрицает гигантского значения для успешной борьбы рабочего класса, вообще оппозиционное настроение «общества», но его предполагает, и, в свою очередь, это же нисколько не противоречит тому, что оппозиция без боевой активной силы рабочего класса не представляет абсолютно никакой опасности для существования царской власти, для самодержавия, есть «ничто», как говорит Плеханов.

Этот чрезвычайно энергичный отрывок является теперь, когда мы имеем за собой уже длинный путь проделанной борьбы, почти пророчеством. Буржуазия на Западе действительно была в силе сыграть важную историческую роль, в России же, даже при наличии поддержки могучего революционным энтузиазмом рабочего класса, она не смогла выйти из состояния трусливого шатания в начале борьбы и постоянного предательства в процессе самой борьбы.

В России буржуазия тоже сыграла «важную историческую роль», но только отрицательную, в гораздо большей мере и степени, чем положительную. Если ее сравнить с буржуазией западных стран, то не трудно будет установить, что свою историческую миссию западная буржуазия худо ли, хорошо ли выполняла, постоянно прячась за спиной народа, – русская же буржуазия и на это не оказалась способной. Русская буржуазия воистину показала себя нулем для революционной борьбы. Даже имея перед собой такую внушительную единицу, как рабочий класс, она на практике, на деле, мало увеличила силу единицы. Меньше, чем то можно было ожидать на основании теоретических выкладок.

Однако ретроспективно нельзя судить о тактических положениях. Всякая тактика обусловливается обстоятельством места и времени, и совершенно понятно, почему в наших суждениях мы обязаны оставаться на исторической почве. А судя с исторической точки зрения мы должны подчеркнуть, что значение оппозиционной атмосферы было исключительно важно тогда.

Но даже и с точки зрения наших современных понятий тактика поддержки и использования либеральной оппозиции была безупречной тактикой. До того, пока эти нули способны увеличивать мощь единицы, до того и нули для единицы имеют огромное значение. Но, ведь, не всегда нули с единицей увеличивают силу и значение ее. Если продолжить ту же аналогию, то нули за единицей нечто диаметрально противоположное нулям перед ней. Одно и то же явление способно усилить, но при известных лишь условиях, – при других условиях оно же может стать тормозом развития. Такова диалектика развития.

О либералах вопрос так именно и стоял: использовать их, пока они представляют силу, направленную против самодержавия. Задача политического деятеля таким образом сводилась к тому, чтобы учесть момент, когда наступит переломный предел оппозиции против самодержавия. Мы увидим ниже, что определить этот момент оказалось не столь легким делом, как может показаться с первого взгляда, и в числе тех, кто не смогли определить этот предел, был сам Плеханов.

Но вернемся к началу 40-х годов.

В библиографической заметке, в том же номере «Социал-Демократа», где было помещено выше цитированное «Внутреннее обозрение», мы читаем:

«Экономически русская промышленная и торговая буржуазия давно уже заняла видную роль в обществе. Ей недоставало политического сознания и развития. С божьей помощью сторонники „патриархальной монархии“ дадут ей его своими реакционными попытками решения социального вопроса. Энергично поведя поход против „западного обскурантизма“, они толкнут наших буржуа на путь западничества , сделают привлекательными для них западноевропейские либеральные идеи и этим сослужат огромную службу делу русского прогресса. Пусть же работают прилежнее единомышленники „русского дворянина“, пусть их реакционные дурачества все сильнее и сильнее возбуждают против современного правительства общественное мнение России. Это очень на руку нашему брату, революционеру» [П: IV, 293].

В следующем, третьем номере «Социал-Демократа» опять-таки в заметке о книге Доверина-Чернова Плеханов пишет:

«Если наша торгово-промышленная буржуазия до сих пор еще не стала в оппозиционное отношение к правительству, то причина этого явления кроется именно в его заботливом отношении к ее нуждам. Между тем, как наши либералы предаются отвлеченным рассуждениям о преимуществах „правового порядка“ (вернее было бы сказать – предавались , так как теперь наши либералы, превратившись в консерваторов , уже не дерзают распространяться о правовом государстве), царизм привлекает к себе буржуазию всем направлением своей экономической политики. Конечно, не будучи у власти, наши либералы (читай: консерваторы) не могли бы, если бы даже и захотели, подкупить буржуазию какими бы то ни было материальными подачками. Но не в подачках и дело. Самодержавие, одной рукой поддерживающее и охраняющее интересы нашей промышленности, другой рукой и в то же самое время не перестает вредить ее интересам. Русский капитализм уже дошел до той стадии развития, на которой столкновения его с нашей современной политической системой по необходимости будут становиться все более и более серьезными. Опираясь на это обстоятельство, наша оппозиционная печать, – если бы только у нас была печать, достойная этого названия, – могла бы теперь же начать целый поход против самодержавия» [П: IV, 302 – 303].

«Ставши на эту реальную почву, критикуя полицейское государство с точки зрения тех самых экономических нужд, которые оно старается удовлетворить, наша оппозиция впервые стала бы серьезной общественной силой. До тех же пор, пока она будет довольствоваться тем абстрактным либерализмом, который никак не умеет поставить свою программу в связь с важнейшими экономическими интересами страны (по крайней мере, в такую связь, которая была бы очевидной не только для теоретиков, но и для людей практического дела), она по-прежнему не увидит в своих рядах никого, кроме „интеллигенции“. И по-прежнему реакционеры будут цинично смеяться над ее полнейшим бессилием» [П: IV, 303].

Отрывки эти интересны во многих отношениях. Во-первых, проводимое старательное выделение либералов и буржуазии в две различные группы по политическим идеалам и по сознательности, затем – и это особенно важно – отметка о фактическом консерватизме громкой либеральной фразеологии, которая «никак не может поставить свою программу в теснейшую связь с важнейшими экономическими интересами страны».

3.

Как он мыслил себе задачу непосредственно практического приложения принципов к революционной повседневной деятельности?

Обсуждая «всероссийское разорение» от голода и говоря о том, что должно делать русское общество для ликвидации последствий его, Плеханов находит, что необходим ряд таких финансово-экономических мероприятий, которые самодержавие, разумеется, не проведет:

«Эти реформы могут быть предприняты лишь по почину всей русской земли и осуществлены лишь при ее деятельном участии . Осуществите их – и вы похороните русский царизм. Но никакое правительство никогда еще не поднимало на себя руки. Поэтому, ничего не ожидая от царизма, надо действовать вопреки ему . Все честные русские люди, которые, не принадлежа к миру дельцов, кулаков и русских чиновников, не ищут своей личной пользы в бедствиях народа, должны немедленно начать агитацию в пользу созвания Земского Собора, долженствующего сыграть роль Учредительного Собрания, т.е. положить основы нового общественного порядка в России .

Разумеется, в деле подобной агитации непременно должны обнаружиться и фракционные различия, существующие в среде людей революционного или оппозиционного образа мыслей. Но эти различия ничему не помешают. Пусть каждая партия и каждая фракция делает дело, подсказываемое ей ее программой. Результатом разнородных усилий явится новый общественно-политический строй, который, во всяком случае , будет большим приобретением для всех партий, кроме достаточно уже опозорившейся партии кнута и палки .

То, что мы предлагаем здесь, есть не утопия, измышленная изгнанником, оторванным от родной почвы, а насущное, неизбежное дело. Вы можете, если хотите, осмеять наше предложение сегодня. Но ваша апатия не разрешит страшного вопроса . Если не теперь, то через год, если не через год, то через несколько лет, вам придется считаться с этим вопросом. И тогда, как и теперь, перед вами будет лежать только один путь действий: борьба с царизмом . И чем раньше вступите вы на него, тем больше выиграет вся Россия. Полное экономическое разорение нашей страны может быть предупреждено лишь полным политическим ее освобождением !» [П: III, 353 – 354]

Эта программа была принята не достаточно дружелюбно, как я уже сказал выше. Отвечая недовольным «молодым» из России, Плеханов делает ряд чрезвычайно интересных замечаний и высказывает несколько очень важных для нашей задачи мыслей, на которых мы не можем не останавливать внимание читателей.

«Буржуазия может быть верна „престолу“ лишь до тех пор, пока „престол“ остерегается протягивать руку к ее сердцу, т.е. к ее кошельку, и избегает введения подоходного налога. Как только царизм, проявивший до сих пор истинно отеческую заботливость об интересах „всероссийского купечества“, окажется не в состоянии играть роль насоса, который, выкачивая содержимое народного кармана, переливал его в карман буржуазии, эта последняя сейчас увидит, что ей не остается ничего другого, как с честью похоронить своего „обожаемого“ родителя. И она не замедлит исполнить эту священную обязанность» [П: III, 382].

Но буржуазия не единственная сила в России.

«Там, где есть буржуазия, есть и пролетариат» [П: III, 382].

«Пролетариат в сравнительно очень короткое время расшатал все „основы“ западноевропейского общества. В России же его развитие и политическое воспитание идет несравненно скорее, чем шло на Западе. В России пролетариат растет, мужает и крепнет буквально не по дням, а по часам, как сказочный богатырь. В какие-нибудь десять-двенадцать лет он изменился до неузнаваемости» [П: III, 383].

Общественное развитие России привело к образованию тех общественных классов, которым суждено быть могильщиком самодержавия.

«Один из этих новых на Руси общественных классов, – и наиболее революционный из них: пролетариат , – уже теперь, в лице своих лучших представителей, хорошо сознает свои политические задачи. Другой – отсталый (курсив мой. – В . В .), буржуазия – должен будет сознать свои под страхом разорения. Это уже огромный шаг вперед, это надежное ручательство за лучшее будущее, это полное отрицание азиатского застоя, составлявшего когда-то отличительную черту России» [П: III, 384 – 385].

«Старый экономический строй России рассыпается, как карточный домик, как гнилушка, истлевшая и обратившаяся в пыль. И теперь все мы, враги существующего порядка, чувствуем, наконец, твердую почву под ногами. Теперь пришло наше время » [П: III, 385].

Совершенно правильно, теперь пришло «наше время», но оно накладывает тяжелые обязанности на «нас», ибо задачи, которые выпали на «нашу» долю – грандиозны: предстоящая России революция – борьба за свержение самодержавия – требует от «нас» гигантских подготовительных, организационных и агитационных работ, выполнить которые по плечу только рабочему классу; за короткий срок он проделал уже огромный шаг в деле подготовки революции, выдвинул из своей среды сознательно авангард, задачи которого в более точной форме надлежало определить; более точной потому, что в наличии уже совершенно достаточно объективных условий для конкретного и точного определения задач наиболее сознательного передового отряда.

Какую роль должен взять на себя социалистический авангард пролетариата в предстоящей подготовке революции и в ней самой? Вопрос поставлен не для того, чтобы ответить на него какой-либо общей, ничего не говорящей фразой о пользе политической свободы для социализма, – теперь уже нужны точные, деловые, конкретные указания.

О том, каков был ответ в вопросах партийно-организационных – я уже говорил выше, но и по занимающему нас сейчас вопросу он дал более точные ответы.

«Молодые» упрекали его в том, что он приносит в жертву политической борьбе социализм. Мы уже выше убедились, как неоснователен был подобный упрек. Однако вопрос, сам по себе не безынтересный, имеет огромное тактическое значение и от него нельзя было отделаться простым опровержением.

Каково будет «наше» отношение к политической борьбе?

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409].

Агитация за политическую свободу должна идти неразрывно с развитием классового сознания пролетариата, забота о нем должна быть одной из самых важных забот социалиста.

«Наша политическая агитация принесет для нас плоды только в том случае, если она будет содействовать росту классового сознания русского пролетариата .

Классовое сознание пролетариата – это тот щит, от которого отлетят, как горох от стены, все стрелы враждебных нам партий» [П: III, 417].

Такая последовательная классовая позиция могла казаться несвоевременной и крайней, однако, как совершенно справедливо говорит Плеханов,

«мы социалисты, а в глазах социалистов умеренность вовсе не заслуга » [П: III, 417 (курсив мой. – В . В .)].

Могли возразить также, что слишком откровенные речи могут напугать либералов.

«На это я отвечу вот что: с нашей стороны нелепо было бы умышленно запугивать их; но если они испугаются нас как-нибудь невзначай, помимо нашей воли, то нам остается только пожалеть об их совершенно уж „несвоевременной“ пугливости. Во всяком случае, мы считаем самым вредным родом запугивания – запугивание социалистов призраком запуганного либерала. Вред, приносимый таким запугиванием, несравненно больше той пользы, которую могло бы принести убеждение гг. либералов в нашей умеренности и аккуратности» [П: III, 417].

Мы не можем пройти мимо только что приведенного отрывка. Читатель, вероятно, помнит вышеприведенную цитату, где он упрекает народовольцев, которые своим «красным призраком» пугают либералов и отпугивают от революции; мы там же указали, что на том отрывке – печать 1883 года.

Тот отрывок, без только что приведенного, мог вызвать недоумение и, пожалуй, упрек в умеренности, нереволюционности, боязни пугать либералов и т.д., хотя и там по общему смыслу совершенно несомненно, что речь идет об умышленном запугивании, однако дополненная только что приведенная мысль эта приобретает глубокий смысл и значение. Действительно, самый вредный вид запугивания – «запугивание социалистов призраком запуганного либерала».

Эта истина не раз впоследствии была доказана экспериментально. Пугать фантастическими рассказами о непосредственной экономической революции не умно. Но на этом основании пугаться иметь свои последовательно продуманные воззрения – преступно с точки зрения интересов революции.

Гвоздь не в запуганном либерале, дело в трусости общества, в его вялости и нерешительности. Откуда оно взялось?

«Общество трусливо, потому что силы его слишком ничтожны перед силами правительства. На силы же учащейся молодежи и революционной „интеллигенции“ оно тем менее может возлагать какие-нибудь политические надежды, что и молодежь и „интеллигенция“, не будучи в состоянии справиться с правительством, беспрестанно просят у него помощи. Несомненно, бывают обстоятельства, когда даже безнадежная борьба нравственно обязательна для всякого честного человека. Несомненно также, что в современной России обстоятельства сложились именно таким образом. Но все, что ни сказали бы мы „обществу“ по этому поводу, остается гласом вопиющего в пустыне. Общество будет трусливо, оно не выйдет из своего политического бездействия до тех пор, пока противники существующего порядка вещей не выставят силы, способной померяться с силой правительства» [П: IV, 316].

Это – его излюбленная мысль. Где же оно может найти эту силу, не раз уже было указано Плехановым: единственная сила, которая в состоянии вывести общество от бессилия – это рабочий класс.

«Только рабочий класс способен нанести смертельный удар царизму. Буржуазия, как русская, так и западноевропейская, в лучшем случае, не пойдет в борьбе против него дальше бессильной оппозиции» [П: IV, 97].

Только рабочий класс. И если находятся в изобилии филистеры, которые с самодовольством указывают на то, будто рабочий класс России «глуп и неразвит», то лучшим ответом на их клевету были непосредственно вслед за голодом 1891 г. последовавшие выступления:

«Голод 1891 года застал трудящуюся Россию в самом беспомощном экономическом положении. Но, к счастью для нее, в политическом отношении она уже не беспомощна . Русский рабочий бедняк , но он не дурак . И в этом обстоятельстве заключается надежнейший залог успеха для революционеров» [П: IV, 124].

Недаром в 90-м году Плеханов, советуя русским социал-демократам вести агитацию за празднование 1-го мая, писал:

«Оно будет больше, чем всякое другое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их западных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли» [П: IV, 140].

Непосредственно вслед за голодом (и даже в год самого голода) началось у нас празднование 1-го мая, много способствовавшее росту революционного авангарда пролетариата.

Приблизительно к этой же эпохе относится другой, для нас чрезвычайно важный документ: я говорю о докладе Брюссельскому Конгрессу 1891 года.

Этот доклад является итоговым отчетом. В нем Плеханов подводит баланс своей политической и тактической деятельности 80-х годов, и с этой точки зрения доклад представляет исключительный интерес.

Что говорит он по интересующему нас вопросу?

«Наши либералы далеко не находятся у власти: человек с либеральными взглядами является человеком подозрительным в глазах нашего правительства.

В качестве партии, оппозиционной нашему современному режиму, либералы, очевидно, являются прогрессивной силой в нашей стране» [П: IX, 345].

Но они не борются с правительством активно, ограничиваясь лишь мирной оппозицией.

«Либеральные идеи до сих пор очень слабо захватили нашу промышленную буржуазию.

В большинстве случаев наши либералы, так же, как и революционеры старого бакунинского закала, принадлежали к так называемой „интеллигенции“. Для многих людей из этого социального слоя либерализм часто является только одной из фаз эволюции.

Тот же самый человек, который был „ социалистом “ на университетской скамье, становится „ либералом “ по получении диплома, когда удалось устроиться и составить себе положение» [П: IX, 345 – 346].

Выше я уже отметил, что Плеханов отделяет понятие либералы от понятия буржуазия, мы здесь имеем ясную и точную формулировку его мысли. Либерал – это, прежде всего, остепенившийся интеллигент-радикал, отсюда и его различие от западного своего прообраза.

«Западные либералы говорят, что рабочий может много выиграть, живя в мире с капиталом.

Русские либералы ничего не говорят по этому поводу по той причине, что они отрицают самое существование пролетариата в России» [П: IX, 346].

Они не прочь пококетничать с народом, но под словом «народ» они разумеют, подобно своим народническим теориям, крестьянство. Этим русское либеральное движение обрекает себя на бездействие и бессилие, ибо известно,

«что везде, где либеральные партии имели влияние на политическую жизнь своей страны, они обязаны были этим влиянием поддержке народа и, в особенности, пролетариата. Без этой ценной поддержки они теряют всю свою силу, потому что вдали от народа либеральная партия – только штаб без армии, а штабы сами по себе не могут никому внушать страха» [П: IX, 346].

Царизм не без основания спокоен по части либералов: он подкупает буржуазию и тем задерживает ее переход в либеральный лагерь,

«сторонники которого рекрутируются, главным образом, среди буржуазных идеологов „либеральных профессий“» [П: IX, 349].

Не они, а рабочий класс в состоянии ниспровергнуть самодержавие.

«С промышленным пролетариатом в первый раз в нашей истории появляется революционная сила, способная ниспровергнуть царизм и ввести нашу страну в великую семью цивилизованных народов. И мы можем без всякого преувеличения сказать, что вся дальнейшая эволюция России зависит от умственного развития русского пролетариата » [П: IX, 350].

Не трудно заметить, что Плеханов в кратких словах резюмирует для делегатов конгресса те свои мысли, которые он развивал в течение всех 80-х годов.

Тем не менее, мы сочли важным остановиться на докладе, ибо он дает ясную формулировку того, что понимает Плеханов под либералами и какую зависимость он устанавливает между ними и буржуазией. Это важно именно потому, что, когда в дальнейшем на сцене появятся подлинные идеологи буржуазии, тогдашние либералы потеряют свое самостоятельное значение и своим именем будут украшать совершенно новое содержание. Либерал 80-х годов многим отличался от либерала 900-х гг.

С ростом рабочего движения неизбежно должен был уже практически возникнуть ряд вопросов вокруг отношения к буржуазным партиям.

Допустим ли компромисс с ними? Анархисты, которые в начале 90-х годов особенно шумели, выдвигали безоговорочно отрицательный ответ на этот вопрос.

Разумеется, вопрос этот не был столь остр для русских организаций, как для германской партии, но все же ответ Плеханова на этот вопрос, написанный для немцев, и для нас представляет интерес, он позволяет нам выяснить развитие взгляда Плеханова на этот вопрос.

«Много говорят о том, что социалисты не должны вступать ни в какие компромиссы с буржуазией. Те, что говорят это, совершенно правы. Но что называть компромиссом с буржуазией? Когда пролетариат борется вместе и одновременно с либеральной буржуазией против феодализма, не может ли тогда показаться, что пролетариат вступил в сделку с буржуазией? Совсем нет, так как всякий компромисс с буржуазией есть политический договор, который в той или иной форме должен задержать развитие классового самосознания рабочих. Поскольку тактика социалистической партии в какой-нибудь стране способствует прояснению этого самосознания, смешно говорить о компромиссах, каковы бы ни были временные отношения социалистов к другим политическим партиям» [П: IV, 256].

Это почти то же, что было сказано им в письмах его о голоде, но более ясно и более точно. Вопрос о компромиссе есть вопрос революционной целесообразности. Это несомненно. Но анархисты недаром метафизики, этого им не понять.

4.

Конец 90-х годов почти целиком ушел на теоретическую борьбу с народниками, с бернштейнианцами, неокантианцами, с легальным марксизмом.

Плеханов занимался разработкой целого ряда теоретических проблем, пытался использовать «легальные возможности» для пропаганды марксизма в России.

На практике шла та же подготовка, то же накопление сил для будущего революционного взрыва. Вторая половина 90-х годов была временем созревания тех возможностей, которые давно уже наметились в рабочем классе, и о которых неустанно говорил Плеханов. Его пропаганда в этом деле играла исключительно важную роль. Вся подрастающая революционная молодежь на его трудах училась научному социализму, он своей пропагандой готовил основной кадр нарождающейся партии, его бодрые, смелые и строго выдержанные полемические статьи имели и другое значение для подрастающего поколения, особенно в странах с запоздалым рабочим движением – они давали блестящий материал для самоутверждения революционной идеологии, для ее оправдания и особенно для оправдания ее мировой борьбы – классовой борьбы, насильственной революции и т.д.

Но пока шла теоретическая борьба, назрели практические разногласия; в 1898 году появились симптомы того, что вновь на очередь дня станут вопросы, казалось бы, давно решенные. На этот раз, как результат практики, как потребность самого рабочего движения, встали почти все те вопросы, над разрешением которых так долго трудился Плеханов. В том числе и вопрос об отношении к либеральной буржуазии.

Выдвинутые при новой обстановке старые вопросы тем не менее не становились новыми; то обстоятельство, что в начале XX столетия старые вопросы были вновь выдвинуты, несмотря на их решение, могло натолкнуть на мысль, будто старое решение было неудовлетворительное. Но это не так. Не вследствие ошибок и недооценок в решении, а самой жизнью и самим потоком стихийного движения рабочего класса снизу выдвинуты были они вновь на очередь. То, что было теоретически выведено из разрозненных данных практики рабочего движения нашей страны и опыта западноевропейских партий, то к началу столетия нуждалось в проверке и испытании, то, что было теоретически предположено, то практика реализовала и в процессе реализации стремилась осмыслить и теоретически оформить.

И читатель не забыл, надеюсь, что до сих пор рассмотренные положения Плеханова блестяще оправдывались при проверке, как столь же блестяще оправдало движение начала столетия учение Плеханова об отношении к либералам.

Одним из ярких доказательств роста пролетариата было возникновение у нас экономизма.

Это было совершенно неизбежным последствием непрерывного роста революционного движения. Были совершенно неизбежны попытки препятствовать возникновению самостоятельности политической партии пролетариата, известные слои рабочего класса, его наиболее привилегированная часть должна была вместе с радикальствующими интеллигентами, примкнувшими к рабочему движению, выдвинуть идею этапов в борьбе пролетариата за свое освобождение и для данного этапа идею необходимости совместной с либералами и радикалами борьбы с самодержавием; но

« при отсутствии самостоятельной политической рабочей партии такое „ участие “ по необходимости превратилось бы в простое слияние с радикальной или либеральной буржуазией » [П: XII, 36].

Эта точка зрения не чужда была и западноевропейской буржуазии, всюду такие попытки были.

«Но стремление навязать рабочим этот символ веры означает лишь желание буржуазии эксплуатировать рабочих в политике » [П: XII, 36].

Таким образом экономисты играли у нас роль подголосков либерализма, «передатчиков» буржуазного влияния на рабочий класс. Подлинный же представитель рабочего класса рассуждает иначе.

«Русский рабочий класс страдает не только от капитализма, но и от недостаточного развития капитализма. Самым тяжелым для пролетариев последствием неразвитости нашей экономики является их политическое бесправие , делающее из них рабов первой встречной кокарды и чрезвычайно затрудняющее их борьбу с капиталистами . Завоевание политических прав, разрушение абсолютизма составляет поэтому необходимое условие правильного развития этой борьбы. Русский социал-демократ обязан выяснять рабочему не только ту враждебную противоположность, которая разделяет его интересы от интересов предпринимателей, но также и ту, которая существует между его интересами, с одной стороны, и интересами самодержавия – с другой. Но интересы самодержавия враждебны интересам не одних только рабочих. Поэтому в борьбе с самодержавием заинтересованы не одни только рабочие. Русская социал-демократия сделала бы непростительную ошибку, если бы она упустила из виду это важное обстоятельство и не сумела воспользоваться им в интересах освободительного движения пролетариата. Она не может игнорировать те слои русского населения, в которых живет дух оппозиции. Маркс и Энгельс высказали в „Манифесте Коммунистической Партии“ ту мысль, что коммунисты обязаны поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Эта мысль сохранила все свое великое значение и для нашего времени. Она должна руководить нами в наших отношениях к „обществу“. Мы не только не имеем права игнорировать существующее в его среде оппозиционные течения, но обязаны старательно и постоянно выставлять на вид сторонникам этих течений те наши политические стремления, которые делают из нас самых решительных и самых непримиримых врагов абсолютизма . Нам нечего бояться сближения с оппозиционными слоями нашего общества; нам надо позаботиться только о том, чтобы они не подчиняли нас своему влиянию и руководству . А такое подчинение сделалось бы возможным, – и даже неминуемым , – только в том случае, если бы восторжествовало экономическое направление » [П: XII, 99 – 100].

Но экономизм не восторжествовал и был разбит в борьбе, тем самым первая попытка проведения буржуазного влияния на рабочее движение была не из удачных.

Разговор о ненужности особой политической партии при этом, разумеется, сводился к походу против социализма в интересах политической борьбы, к забвению классовой борьбы и сближению пролетариата с буржуазией.

Нужно при этом отметить, что такую тактику Плеханов принимал лишь до тех пор, пока борьба шла против самодержавия и в его лице против остатков феодализма, для запада же, где имеется уже пройденным этот этап, он в этом вопросе примыкал к точке зрения крайних левых.

«По вопросу о союзе с буржуазными партиями конгрессу предложено было Гедом решение, принятое за несколько дней до того на конгрессе французской рабочей партии в Иври и гласящее, что союзы этого рода (не забывайте, товарищи, что речь идет о Западе, где уже существует конституционный порядок) всегда опасны для социалистической партии и потому их надо довести до минимума, заключая их только в исключительных случаях и только на время. Это решение было принято конгрессом единогласно. Разумеется, очень можно усомниться в том, что оно вполне точно выражало взгляд сторонников „нового метода“. Но они не возражали против него, вероятно, успокаивая себя тою мыслью, что дело не в самом решении , а в его истолковании » [П: XII, 107 – 108].

«Но хотя решение, принятое в Париже относительно союза с буржуазными партиями, и может быть ложно истолковано теми, которые найдут свою выгоду в ложном его истолковании, все-таки не подлежит сомнению, что, принимая это решение, Парижский, конгресс сделал все от него зависящее для того, чтобы ясно и точно ответить на стоявший перед ним вопрос» [П: XII, 108].

Использовать либеральную буржуазию можно лишь постольку, поскольку она оппозиционна, а ее оппозиция в силу ее положения неизбежно ограничивается борьбой с остатками феодализма. Ликвидация самодержавия выдвигает на сцену двух смертельных противников, – буржуазию и пролетариат, – между которыми, разумеется, не может быть никакого разговора о длительном союзе. Это логически неизбежно вытекает из общей позиции Плеханова.

Но вернемся к русским делам. Что упорно не понимали экономисты вслед за либералами, это то, что в политической борьбе нужна сила, которой не может являться либеральная и радикальная интеллигенция. В этом – основной вопрос!

«Мы должны быть смирны , потому что мы бессильны . Это по-своему совершенно логично. Кто требует , тот должен быть готов, в случае отказа, вступить в борьбу . Для борьбы нужна сила . Исход борьбы зависит от соотношения сил . Кто заранее сознает себя бессильным , тот не требует ничего; он только просит и надеется . Все это вполне верно и все это значит, что свободомыслящая часть русских обывателей добьется своих благих пожеланий только в том случае , если будет обладать силой . Вопрос нашей политической эмансипации есть вопрос силы .

Из этого само собой вытекает такой вывод.

Кто не содействует , тем или другим способом , росту силы , способной положить конец существующему у нас порядку вещей , тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины , а кто по той или другой причине , хотя бы , например , по причине неумения или нетерпения , препятствует росту этой силы , тот совершает тяжкий , хотя , может быть , и невольный грех против свободы » [П: XII, 153].

Отсутствием этой силы и следует объяснить то, что русское общество до сего времени выдвигает на борьбу с царизмом лишь отдельных благородных лиц из своей среды, а не поднимается как один человек.

«Постыдная апатичность нашего общества легко объясняется тем, что оно не могло рассчитывать на деятельную поддержку со стороны народа » [П: XII, 154].

«В обществе явится бодрость и надежда на лучшее будущее, когда оно увидит, что в народной массе или хоть в некоторой, наиболее развитой ее части, начинается движение, способное поколебать непоколебимую прежде основу „ власти роковой “» [П: XII, 155 – 156].

Такое движение уже не ожидание, не возможность, а реальный факт – это революционное движение рабочего класса. Массовые забастовки, стихийно прокатившиеся по России, поддержка рабочими студенческих волнений – лучшее указание либералам, где та сила, которая выведет общество из состояния бессилия.

«Теперь ясно, что студенчество и общество могут быть сильны не „заботливой благожелательностью“ царя, составляющей надежную „опору“ только для разбойников пешей и конной полиции, а поддержкой со стороны рабочего класса . Теперь борьба с царизмом утрачивает свой, некогда безнадежный, характер. Теперь сама жизнь внятно отвечает на вопрос, где можно найти силу, необходимую для борьбы за политическую свободу» [П: XII, 158 – 159].

Таковая сила уже выступила на сцену, и обществу остается лишь поддержать эту силу.

«Поддержка со стороны общества ускорит рост и приблизит торжество революционной силы народа» [П: XII, 161].

Ближайшая задача революции – низвержение самодержавия – есть задача, осуществление которой в интересах не только рабочего класса, но и общества; ясно, в каких пределах интересы авангарда рабочего класса в этом пункте совпадают с интересами свободомыслящей части общества.

« Полное и всестороннее совпадение наших интересов с интересами передовых элементов общества, а следовательно, и полное и всестороннее сочувствие этих элементов социал-демократии возможно было бы только в том случае, если бы мы, подобно нашим легальным будто бы марксистам , отказались от мысли о будущей диктатуре революционного пролетариата и ограничились проповедью „ социальной реформы “, не идущей дальше смягчения некоторых грубых и устранения некоторых отсталых форм эксплуатации человека человеком. Уподобившись таким будто бы марксистам, мы действительно могли бы рассчитывать на симпатии решительно всего общества, за исключением только Разуваевых разных сословий, да небольшой горсти народников старой и новой формации. Сочувствие к нам всех остальных общественных слоев и течений несомненно было бы сильнее, а главное – цельнее. Но тогда мы превратились бы в смягченных и облагороженных буржуа dernière mode и перестали бы быть партией революционного пролетариата . А это обстоятельство значительно подорвало бы нашу силу, силу всего освободительного движения, идущего из среды народа» [П: XII, 163 – 164].

Подорвало бы, ибо пролетариат, который составляет подлинную реальную силу революции, черпает свою революционную энергию, достигает наибольшей силы тогда,

«когда он ясно увидит нашу конечную цель : социальную революцию , полное уничтожение эксплуатации трудящихся . Вот почему наше превращение в ручных будто бы марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели , не говоря уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения . И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим , чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой , всесторонне развивающей его классовое самосознание » [П: XII, 164].

Если сравнивать в самых общих чертах взгляды Плеханова 900-х годов с той программой, которую развивал он в 80-х годах, то читатель, надеюсь, убедится, что все более и более конкретизируя, уточняя формулировку, по существу Плеханов оставался верен тем же самым своим утверждениям, которые были им высказаны в начале его социал-демократической деятельности.

При желании можно было бы из «Искры» привести много отрывков, показывающих, как он последовательно и умело применял свои революционные положения к решению повседневных политических задач, но, полагаю, в этом нет нужды, – весь приведенный до сего материал совершенно достаточен для суждения о том, как Плеханов разрешал вопрос, занимающий нас, и как с течением времени это решение все более и более уточнялось и конкретизировалось.

5.

Наша программа формулировала ответ на этот вопрос следующими словами:

«Стремясь к достижению своих ближайших политических и экономических целей, Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия поддерживает всякое оппозиционное и революционное движение, направленное против существующего в России общественного и политического порядка, решительно отвергая в то же время все реформаторские проекты, которые связаны с каким бы то ни было расширением или упрочением полицейско-чиновничьей опеки над трудящимися классами» [П: XII, 529].

Внося таким образом в программу один из главных пунктов «Коммунистического Манифеста» почти целиком, Плеханов имел все основания не ждать никаких возражений, однако вышло не так: на съезде Плеханов столкнулся по этому вопросу с экономистами.

Разъясняя, почему он включил в свой проект программы этот пункт, Плеханов говорит:

«Выражение, о котором шла речь, почти буквально взято из „Манифеста Коммунистической Партии“. И мы считали полезным повторить его в нашей программе. Мы считали это полезным потому, что хотели оттенить различие своих взглядов от взглядов народников и социалистов-утопистов. Народники и социалисты-утописты высказывались против политической борьбы буржуазии, будучи убеждены, что торжество политической свободы упрочит экономическое господство буржуазии. Мы готовы поддерживать это движение потому, что оно облегчает нашу собственную борьбу с существующим политическим порядком. Но, поддерживая его, мы, согласно тому, что говорится в том же Коммунистическом Манифесте, ни на минуту не перестаем развивать в умах рабочих сознание враждебной противоположности их интересов с интересами буржуазии. И вот почему наша поддержка его не заключает в себе ничего опасного для нас» [П: XII, 422 – 423].

Отвечая Мартынову, он разъясняет ему, как он понимает этот пункт программы:

«Я не понимаю, о чем, собственно, мы спорим. Тов. Мартынов говорит, что мы должны поддерживать только демократические движения. Ну, а как быть с либеральными движениями? Выступать против них? Этого мы не можем, не уподобляясь тем немецким „истинным социалистам“, над которыми так едко смеется Маркс в „Манифесте Коммунистической Партии“. Тов. Мартынов говорит, что мы не должны поддерживать либералов, и поясняет это. Мы должны критиковать их, разоблачать их половинчатость. Это верно. Но это мы должны делать также и по отношению к так называемым социалистам-революционерам. Мы должны разоблачать их узость, их ограниченность; мы должны показать пролетариату, что истинно революционно теперь только социал-демократическое движение. Но, разоблачая узость и ограниченность всех других движений, кроме социал-демократического, мы обязаны разъяснять пролетариату, что, по сравнению с абсолютизмом даже конституция, не дающая всеобщего избирательного права, есть шаг вперед, и что, поэтому, он не должен предпочитать существующий порядок такой конституции. Повторяю, поддерживать движение, направленное против существующего порядка, не значит говорить пролетариату, что оно достаточно широко, и этого отнюдь не говорит наша программа» [П: XII, 423].

Текст речи передан очень сжато и, нужно полагать, не совсем гладко, но при всем том по речи нетрудно составить себе представление о том, какие выдвигались возражения экономистами против этого пункта проекта.

Поставленному в затруднительное положение Мартынову ничего не оставалось, как говорить общие места насчет обязанностей всякого социалиста разоблачать такие оппозиционные слои, которые стоят «между революцией и реакцией». Отвечая ему, Плеханов сказал:

«Первым словом пропаганды, разъясняющей пролетариату необходимость существования нашей партии, должна быть критика всех других, не социал-демократических, революционных и оппозиционных партий. Отказаться от такой критики значило бы для нас подписать смертный приговор. Если бы теперь встали из гроба монтаньяры 1793 года , то мы и их должны были бы критиковать с точки зрения наших принципов . Но это не значит, что мы не должны были бы их поддерживать в их борьбе с существующим порядком» [П: XII, 424 (курсив мой. – В . В .)].

Это азбучно и вряд ли нужно было занять внимание съезда рассуждением вокруг общих мест; противопоставить себя буржуазным партиям, разумеется, надо – и в этом утверждении Мартынова не было много новизны, но весь спор в том – как это сделать.

«Социалисты-утописты, например, так называвшиеся „истинные“ немецкие социалисты, противопоставляли себя буржуазным партиям, доказывая пролетариату, что ему не нужна буржуазная политическая свобода. Говорить так значило противопоставлять себя либеральной буржуазии, поддерживая не ее, а полицейское государство. И точно таким же образом противопоставляли себя либеральной буржуазии наши народники и субъективисты. Мы противопоставляем себя ей иначе. Мы поддерживаем ее, доказывая пролетариату, что ему не бесполезна, а недостаточна, та политическая свобода, которую дает ему либеральная буржуазия, и что, поэтому, он сам должен ополчаться ради завоевания нужных ему прав» [П: XII, 424].

Пример, который приводит Плеханов в этой же своей речи о буржуа и квартальном, которые сражаются чрезвычайно выпукло, разъясняют его мысль.

«Вообразите квартального, олицетворяющего полицейское государство, рядом с ним вообразите буржуа, вступающего в борьбу с квартальным и желающего отвоевать у него некоторые права для себя, но не для рабочего класса, и, наконец, представьте себе пролетария, который смотрит на борьбу буржуа с квартальным и спрашивает себя: „что же мне делать?“. Социалисты-утописты отвечали: „не вмешивайся в эту борьбу, это семейная ссора твоих врагов, – кто бы из них ни победил, ты ничего не выиграешь или даже много потеряешь“. Мы, стоящие на точке зрения современного научного социализма, скажем пролетариату: исход этой борьбы не безразличен для тебя, каждый удар, получаемый квартальным от буржуа, есть шаг вперед по пути прогресса, и потому он принесет тебе пользу. Но, борясь с квартальным, буржуа думает не о тебе, а о себе, к тому же он не справится с квартальным, поэтому ты должен сам вмешаться в борьбу, вооружившись, по французскому выражению, до зубов, для того, чтобы не только повалить квартального, но и быть в состоянии дать отпор буржуа, когда тот захочет лишить тебя плодов победы» [П: XII, 424 – 425].

По совершенно непонятной на первый взгляд иронии судьбы другой оппортунист – Либер – также упрекал Плеханова и всю нашу партийную прессу в том, будто она недостаточно бьет промежуточные образования и не охотно их разоблачает. Плеханов справедливо возмущается этим упреком:

«И уже, во всяком случае, не редакцию „Искры“ и „Зари“, составившую проект программы, можно подозревать в стремлении замалчивать различия, существующие между нами и другими партиями. В чем обвиняли нас так часто и в печати, и в письмах, и на собраниях? В том, что мы слишком падки на полемику. Но почему же мы были так падки на нее? Потому, что мы дали себе слово бить, по выражению Лассаля, умственной дубиной всякого, кто станет между пролетариатом и ясным пролетарским самосознанием. Ввиду этого нет оснований бояться нашей будто бы склонности к компромиссам. От первого до последнего слова наш проект программы является истинно-революционным в духе Маркса и Энгельса, и вот почему вы можете принять его с совершенно спокойной совестью» [П: XII, 425].

Но, несколько пристальнее изучив аргументацию правого фланга съезда, нетрудно видеть, где скрыт корень их кажущегося радикализма в иных пунктах: – они рассуждали, как те самые утописты, о которых выше говорил Плеханов.

Но экономизм был прижат к стене и едва подавал признаки жизни, а после съезда и совсем перестал существовать как особое направление.

6.

Мы уже выше отметили, что либералы конца 80-х годов рекрутировались из числа остепенившихся радикальствующих интеллигентов с течением времени, по мере левения буржуазии, по мере назревания ее классового самосознания, они должны были уступить свое место иному элементу с ярко выраженным классовым лицом и идеологией; на смену ничего не говорящего народолюбия либералов 80-х годов пришло антипролетарское буржуазное движение, возглавляемое «Освобождением» Петра Струве.

И это было в порядке вещей. Вышедший из рядов народничества трусливый и сентиментальный либерал той эпохи, когда рабочий класс еще только был в процессе собирания своих революционных сил, а под словом народ неизменно понималось крестьянство – был чрезвычайно обескуражен, когда после голода на историческую авансцену выдвинулась такая буйная стихийная сила, как рабочий класс, переворачивавший вверх дном не одно до того установившееся понятие и систему. Старый доморощенный либеральный интеллигент продолжал не понимать сути дела, не видеть противоречия между тем, что есть, и тем, что он себе представляет, в то время как мелкая буржуазия и молодой капитализм выдвигали на его смену нового человека.

До определенного момента буржуазии был выгоден такой опустошительный поход рабочего класса на пережитки старины: поэтому и его «новые люди» присоединились к этому походу. Но шел он с ним лишь до определенного момента, – до того момента, как не выяснилось, что рабочий класс, его авангард, не только разрушает старые понятия и представления, но и создает свою новую классовую, прямо направленную против капитализма систему, в которой насильственная революция занимает подобающее себе место повивальной бабки нового общества.

Либеральная интеллигенция новой формации, которая вооружалась марксизмом для борьбы с пережитком старых идеологий, мешающей во многих отношениях развитию буржуазных порядков, совершенно естественно отошла в лагерь врагов рабочего класса, когда убедилась в невозможности помешать образованию классовой партии пролетариата, когда увидела в этом походе на народничество прямую угрозу капитализму, господству буржуазии.

Наиболее опасным врагом рабочего класса представлялись именно они, – кто еще вчера был в числе друзей, а ныне развивал антипролетарскую, антиреволюционную идеологию, противопоставляя революции – эволюцию, насильственным переворотам – мирные реформы.

Все это Плеханову было хорошо известно задолго до того, как он выступил публично против Струве, и решение о необходимости провести точное размежевание с новым либерализмом созрело в нем еще в конце 90-х годов, о чем свидетельствует В.И. Ленин.

В записях «О том, как чуть не потухла Искра» он рассказывает, что одним из основных принципиальных вопросов, по которым наметились расхождения между ним и Плехановым, был вопрос о том, пригласить или нет Струве и Туган-Барановского в качестве сотрудников предпринимаемого журнала:

«Мы стоим за условное приглашение… Г.В. [Плеханов] очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П.Б. [Аксельродом] и В.И. [Засулич], которые не прочь и согласиться с нами . Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г.В. [Плеханов] ставит ультиматум – или он, или приглашать этих „прохвостов“. Видя это, мы оба с Арс. [Потресовым] решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что „по настоянию Г.В. [Плеханова]“ отказываемся» [Л: 4, 339 – 340].

Особенно бросается в глаза то, что Аксельрод и Засулич не прочь были, очевидно, согласиться с Лениным и Потресовым. Кто был прав? Нет никакого сомнения, что разговор был отнюдь не о теоретических разногласиях. Ленин выступал против Струве еще с середины 90-х годов. Другое место показывает истинную природу разногласия:

«Наши заявления, что мы обязаны быть елико возможно снисходительны к Струве, ибо мы сами не без вины в его эволюции: мы сами, и Г . В . Плеханов в том числе , не восстали тогда, когда надо было восстать (1895, 1897). Г.В. Плеханов абсолютно не хотел признать своей, хотя бы малейшей, вины, отделываясь явно негодными аргументами, отстраняющими , а не разъясняющими вопрос» [Л: 4, 337].

Ленин и Потресов полагали, по-видимому, еще использовать Струве и Туган-Барановского, привлекая в журнал, создавая более или менее приемлемые условия работы, Плеханов считал это немыслимым. Но это было обусловлено еще и тем, что Плеханов вообще не мыслил журнал иначе, как жестоко «направленческим», если при этом вспомнить, что он не мог простить Каутскому то, что последний помещал в «Neue Zeit» статьи Бернштейна, станет ясно, как непримирим должен был быть Плеханов в отношении к Струве.

Я полагаю, был прав именно Плеханов и уступка Ленина – Потресова (которую последний обещал никогда не простить Плеханову!) была необходимой уступкой. О том, что это так, рассказывает сам Ленин, который вскоре вслед затем имел «конференцию» со Струве; в записях от 29/XII–1900 г. мы имеем следующую картину:

«По первоначальной передаче дела Арсеньевым [Потресовым] я понимал так, что Близнец [Струве] идет к нам и хочет делать шаги с своей стороны – оказалось как раз наоборот. Произошла эта странная ошибка оттого, вероятно, что Арсеньеву [Потресову] очень уже хотелось того, чем „манил“ Близнец [Струве], именно политического материала, корреспонденций etc., а „чего хочется, тому верится“, и Арсеньев [Потресов] верил в возможность того, чем манил Близнец [Струве], хотел верить в искренность Близнеца [Струве], в возможность приличного modus vivendi с ним» [Л: 4, 386].

Итак, Ленин и Потресов полагали, что Струве «идет к нам», а что оказалось на деле? На деле Струве оказался человеком уже «осознавшим» себя, чувствующим представителем определенного политического течения, который хотел равноправного участия в журнале. С точки зрения Струве единственно приличным modus vivendi оказалось именно такое равноправие, что, разумеется, ни в какой мере не входило в расчеты Ленина.

Такой исход переговоров нужно было предвидеть, он был заложен в характере того критического похода, который предпринял Струве против Маркса. Но Ленину нужен был еще предметный урок, и он его получил.

«И именно это собрание окончательно и бесповоротно опровергло такую веру. Близнец [Струве] показал себя с совершенно новой стороны, показал себя „политиком“ чистой воды, политиком в худшем смысле слова, политиканом, пройдохой, торгашом и нахалом. Он приехал с полной уверенностью в нашем бессилии – так формулировал сам Арсеньев [Потресов] результаты переговоров, и это формулирование было совершенно верно. Близнец [Струве] явился с верой в наше бессилие, явился предлагать нам условия сдачи , и он проделал это в отменно-умелой форме, не сказав ни одного резкого словечка, но обнаружив тем не менее, какая грубая, торгашеская натура дюжинного либерала кроется под этой изящной, цивилизованной оболочкой самоновейшего „критика“» [Л: 4, 386 – 387].

Так-то. На опыте, чрезвычайно быстро один за другим изживались остатки провинциализма у будущего великого вождя Коммунистического Интернационала. Еще некоторое время велись переговоры с этим «изящным» торгашом молодого либерализма, но все это естественно должно было кончиться неудачей. Плеханов оказался глубоко прав в своей непримиримости.

Письма Плеханова внесут не мало коррективов в наше представление о влиянии Плеханова на кристаллизацию линии «Искры» по отношению к либералам. По крайней мере, два отрывка из этих писем, опубликованных в печати, чрезвычайно показательны. 26/VII 1901 г. он пишет Ленину, касаясь мимоходом П. Струве:

«Не щадите наших политических врагов; они не пощадят нас. По ком-нибудь из нас придется панихиду петь, как говорит купец Калашников: наша борьба есть борьба на смерть; давите голову змеи, пока можете давить ее» [П: 1, 125].

Если к этой красивой и образной цитате прибавить тот крайне энергичный отрывок из письма к Засулич, который приведен тут же:

«Чем более я думаю об Иуде (речь идет о П. Струве. – В . В .), тем более убеждаюсь, что он – точно Иуда, без малейшей примеси чего-нибудь другого» [П: 1, 189],

– то станет ясно, как много дадут его письма для восполнения нашего представления о его борьбе с «критиками» из либерального лагеря.

Но у нас имеется исключительной силы документ, который дает публицистическое выражение этой борьбе. Я говорю о «Критике наших критиков», – серии статей, посвященных П. Струве.

То, что блестяще подметил Плеханов в своей статье против П. Струве, в последнем – свойственно всем легальным марксистам.

«Г. П. Струве стоит „за социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „ социального мира “. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „ нео-марксизму “ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого . Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „ среднего “ класса . Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „ известных “ и станет , например , во главе наших либералов » [П: XI, 271].

Именно так. Делец – плохой теоретик, и тут всегда дельцу на подмогу идет мелкобуржуазный интеллигент, либерал нового типа, который гораздо лучше, чем делец, выражает общие специально политические интересы буржуазного класса, как целого; а дошли они, действительно, до степеней весьма «известных».

Это обязывало партию быть сугубо начеку и разъяснять рабочему классу характер нового явления; нужно было, пользуясь всяким подходящим обстоятельством, показать передовому рабочему, чтó скрыто за этой проповедью мирных средств, какая классовая подоплека у этого нового реформизма.

Резолюция второго съезда, предложенная Плехановым, и отмечает как раз это:

«Принимая в соображение: а) что социал-демократия должна поддерживать буржуазию, поскольку она является революционной или только оппозиционной в своей борьбе с царизмом; б) что поэтому социал-демократия должна приветствовать пробуждение политического сознания русской буржуазии; но что, с другой стороны, она обязана разоблачать перед пролетариатом ограниченность и недостаточность освободительного движения буржуазии всюду, где бы ни проявилась эта ограниченность и недостаточность, – второй очередной съезд РСДРП настоятельно рекомендует всем товарищам в своей пропаганде обращать внимание рабочих на антиреволюционность и противопролетарский характер того направления, которое выразилось в органе г. П. Струве „Освобождение“» [П: XII, 532 – 533].

Когда съезд перешел к обсуждению приведенной резолюции, выяснилось, что дело не так просто, как могло казаться с первого взгляда, что разногласия не только в формулах, но и в понимании вопроса. Мартов, выступая в защиту резолюции Старовера и возражая против резолюции Плеханова, сказал:

«Я высказываюсь за резолюцию Старовера и против резолюции Плеханова и Ленина. Первая ставит вопрос на деловую почву, в то же время оттеняя наш принципиальный антагонизм с либералами. Вторая, дав правильную формулировку нашего принципиального отношения к буржуазии, кончает мизерным выводом: надо разоблачать одного литератора. Не будет ли это идти „на муху с обухом“? Съезд представителей русского пролетариата сводит свое отношение к либеральной буржуазии на отношение к одному писателю!» [II: 402]

Чрезвычайно интересен ответ на это Плеханова:

«Наша резолюция имеет в виду не „Освобождение“, а определенное либеральное течение , органом которого служит „Освобождение“, – другого же течения нет. Отношение рабочих к этому направлению должно быть ясно и определенно. В резолюции Старовера как раз нет общего принципа, и обращается главным образом внимание на возможное соглашение, как будто такое соглашение стоит на очереди, чего еще нет » [П: XII, 425 (курсив мой – В . В .)].

Выступавший затем Старовер доказывал, что теперь важно установить, что объединяет, «на каких условиях возможно соглашение», ибо «оно (соглашение. – В.В.) на очереди», и в качестве примера сослался на студенческое движение и на возможность земского демократического движения.

На это Ленин совершенно резонно ответил ему:

«Резолюция Старовера будет понята неправильно: студенческое движение и „Освобождение“ – две вещи различные. Одинаковое отношение к ним будет вредно. Имя Струве слишком известно, и рабочие знают его. Тов. Старовер думает, что надо дать определенную директиву; по-моему, нам нужно определенное принципиальное и тактическое отношение» [Л: 7, 311].

Но съезд был усталый (это было уже 37-е заседание!), все вопросы комкались, был скомкан и этот крайне интересный принципиальный вопрос, два решения которого намечали ту самую новую межу, по которой должен был пройти вскоре же принципиальный раскол – спор о тактике партии в земской кампании был принципиально продолжением этого смятого спора. Плеханов был во главе левых, Плеханов придавал глубоко принципиальное значение этому разногласию; а не прошло и одного года, как он сам пытался собственноручно свести к минимуму разногласие, а обе резолюции рассматривать как взаимно дополняющие.

То, что мы хотели доказать, читатель, вероятно, вывел сам из всего того материала, который мы привели выше. Начиная с первых шагов своей социал-демократической, революционно-марксистской деятельности, Плеханов в числе других вопросов дал подлинно революционное решение и по занимаемому нас вопросу; постановления II съезда и формула нашей программы – прямой и непосредственный вывод из всего того, что Плеханов писал по этому вопросу.

Непрерывно на протяжении двадцатилетней революционной борьбы Плеханов уточнял и заострял свою основную мысль, представлявшую собой приложение к русским условиям мыслей Маркса.

Выработанное таким образом воззрение Плеханова целиком вошло в сокровищницу коммунистической мысли.