Много картеров сделал цех Хлынова за это суровое зимнее время. Горьким и радостным было оно. Заканчивался год трудных испытаний, год первых поражений и первых побед. С жадным вниманием следили труженики тыла за боями под Москвой. Стойкость ее защитников придавала силы, а когда донеслись вести о разгроме врага на подступах к столице, работа в цехах пошла еще веселее.

В этот предновогодний вечер настроение у Алексея было на редкость бодрым. На заводском дворе только что закончился митинг, где состоялось вручение заводу переходящего Красного знамени Государственного Комитета Обороны. Алексей не помнил, чтобы вот так вместе стояло множество людей, плечом к плечу, людей, живущих одной заботой, — как бы способнее и как бы скорее победить ненавистного всем врата. И он, Алексей, тоже не чувствовал себя сторонним человеком, он был частицей этой огромной массы людей, которые слушали немногословных, но очень верно говоривших ораторов.

Теперь, отшагивая по пушистому, только что выпавшему снегу, который вспыхивал золотистыми огоньками в свете окон, Алексей вновь вспоминал речи секретаря обкома, представителя войск Северо-Западного фронта, директора завода. И конечно же, все еще звучали слова парторга, упомянувшего вместе с другими ударниками завода Костю Маскотина. Он так и сказал: успешное выполнение годового плана оказалось бы немыслимым, не будь у нас таких трехсотников, как Маскотин, Сырвачев и Фролов. Маскотин был соседом Алексея по станку, а Сырвачева и Фролова он не знал лично, слышал только, что первый работает в инструментальном цехе, а второй — на сборке. Оба они были прославленными стахановцами еще до войны.

Упоминание Маскотина в ряду лучших людей завода было справедливым. В последние, самые трудные месяцы он действительно добился наивысшей выработки по тем операциям, которые выполнял. Каждую смену Маскотин снимал со станка не менее сорока деталей. Столько же делал и он, Алексей, обеспечивая фронт работы маскотинскому полуавтомату. Работать изо дня в день столь производительно пока не удавалось никому. Это было так. Но все же (и Алексей понимал это хорошо) его успех не означал, что он уже мастер, способный давать рекорды на любом станке и на любой операции. Нет, он просто наловчился выполнять некоторые операции лучше, чем другие расточники, просто ему это удавалось, а стоит перейти на другую технологию или на другой станок — еще неизвестно, как у него все получится. Стать разносторонним мастером при серийном производстве, может быть, даже невозможно. Он понимал, что сейчас каждый должен делать свое определенное дело — завинчивать ли шурупчик, сбивать ли шарошкой заусенки, или сверлить отверстие — неважно, какую работу, а важно, что она нужна и никто другой ее за тебя не сделает. И если это так, если работа, которую ты сейчас выполняешь, необходима, надо как можно быстрее завинчивать шурупчик либо сверлить отверстие так быстро, насколько позволяют твои способности. А не способен — становись туда, где ты сможешь выполнять конкретное дело лучше и быстрее других.

Как бы там ни было, Алексей радовался тому, что приносит пользу. Только теперь он как-то по-иному осмыслил и работу своего друга Юры Малевского, предельно ясной стала ее суть. И только теперь уразумел, почему в самый разгар войны Юру вернули из воинской части в театр. Дело тут не только в том, что никто, кроме него, не танцует с таким мастерским азартом партию Нурали в «Бахчисарайском фонтане» и, переносясь во время более близкое, не отплясывает с такой лихостью «Яблочко». Юра был художник, мастер своего дела.

Он вернулся из своего стройбата две недели назад и уже вошел в роли, в которых был занят раньше, выступал с концертами на заводах и теперь добивался, чтобы его взяли в бригаду актеров, отправляющихся на фронт. А сегодня — их ночь, они вместе встретят Новый год, чтобы завтра снова вернуться к делу, каждый к своему. Как и все люди. Каждый отдает свои силы на том участке, где он нужней. И если людей искусства или учителей возвращают с фронта, а цех готовится переезжать на новое место и осваивать поточное производство, увеличивая в то же время выпуск продукции, если на Урал и в Сибирь переводятся сотни заводов и сотни строятся вновь, а одновременно со всем этим идет тяжелая война, то насколько же сильно государство, как оно уверено в своих возможностях! Вот тебе и винтики-шпунтики — работяжки вроде него, Алексея, или бойцы, такие как брат Володя или Коля Спирин!..

Ворвавшись в комнату, Алексей прежде всего спросил маму, не заходил ли Юра.

— Приходил, — ответила она. — Просил не задерживаться.

— А как ты?

— Что я?

— Как будешь встречать Новый год?

— Обо мне не беспокойся. Обещала прийти Мария Митрофановна, встретим по-стариковски.

— Ну, ладно, не обижайся. Ведь мы, можно сказать, будем рядом, если не в одном доме, то в одном дворе.

Весело напевая, Алексей сбросил рабочую одежонку, умылся усерднее, чем в обычные дни, и стал прикидывать, что бы ему надеть понаряднее. Затруднение такого рода всегда возникает в двух случаях: или у человека обширный выбор одежды, или его нет совсем. У Алексея выбора не было, и требовалась большая изобретательность, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь прилично. Пришлось утюжить единственные брюки. Пиджак не годился никуда, более или менее целой рубашки не оказалось тоже. И тогда Алексей вспомнил о свитере, который связала ему мама прошлой зимой. Не раздумывая, он натянул на себя этот голубоватый свитер, плотно обхвативший его грудь и плечи, зачесал назад русые волнистые волосы и обратился к маме:

— Ну, как? Сойдет?

Ольга Александровна глянула на сына. «Уже не мальчик, — подумала она, — а как-то незаметно быстро возмужавший молодой человек». Стройный, прямой, лицо открытое, погустевшие брови вразлет и темно-серые большие, как у отца, глаза. Давно ли, всего год назад, он в этом же свитере ходил на выставку школьных художников во Дворец пионеров. Тогда его картины понравились не только ребятам, но даже профессиональным художникам. Теперь ему не до картин. Куда уж там — все захлестнула война. Хорошо хоть есть эта возможность — встретить новогодний праздник не где-нибудь в снежном поле, а дома. «Юре везло больше, — отметила про себя Ольга Александровна. — Его и в школе все обожали, от учеников до учителей». Всем было известно, что после окончания уроков он ходил в балетную студию и даже выступал в театре, исполняя в «Коньке-Горбунке» не ахти какую мудреную, но тем не менее главную роль. В глазах девочек Юра был не просто десятиклассник, но и артист, притом сын известного всему городу балетмейстера Александра Брониславовича Малевского. Теперь друг Алешкиного детства стал ведущим солистам, и уже не местного театра, а одного из самых крупных в стране. И в гостях у него сегодня тоже должны быть актеры этого театра. Как же тут не призадуматься о внешнем виде: надо и самому не ударить в грязь лицом, и не подвести Юру.

— Будешь не хуже других, — сказала Ольга Александровна. — Молодость — она всегда красит.

— Ну и ладно! — весело отозвался Алексей, подошел к маме и поцеловал ее в щеку.

К этому поцелую, всегда в левую щеку, Ольга Александровна привыкла, но сердце ее каждый раз замирало от мимолетной ласки сына. «Долго ли будет так?» — думала она.

— С Новым годом, мама! — сказал на прощание Алексей, надевая пальто и нахлобучивая шапку.

Он перебежал двор по диагонали и быстро поднялся на звонкое, промерзлое крыльцо. Входная дверь была открыта. Алексей простучал каблуками по длинному застекленному коридору и позвонил.

— Дом семь, квартира восемь, милости просим! — прозвучало не раз слышанное приветствие Юры, а в следующий миг он уже стиснул в своих объятиях Алексея. — Молодец, дружище! Свой в доску, штаны в полоску, проходи! — И затем шутливо пропел: — Идем, тебя представлю я!..

Посередине небольшой комнаты стоял овальный стол с массивными резными ножками. Около него хлопотала мать Юры — Мария Митрофановна. Чуть поодаль оживленно разговаривали две молодые женщины и красивый рослый моряк.

— Вот это Женя! — сказал Юра после того, как Алексей поздоровался с Марией Митрофановной. — Солистка нашего балета.

Невысокая женщина с веселыми карими глазами приподнялась и протянула Алексею руку.

— Женечка — жена Саши, — пояснил Юра, показывая на моряка. — А это — Ларисочка, тоже наша балетная труженица.

Лариса лукаво стрельнула узкими светлыми глазами и сделала реверанс. Ростом она была выше Жени и удивила Алексея своей худой шеей и остро выступавшими ключицами. Она казалась изможденной и слабой, но это не мешало ее веселой общительности. Как будто зная Алексея давным-давно, а возможно от скуки, Лариса потянула его за рукав к этажерке, где лежали пластинки, и предложила подобрать танго для них двоих. Не отпуская Алексея, она нашла пластинку, завела патефон и, манерно отставив тонкую прямую ногу, прикоснулась к плечу Алексея.

Они танцевали вокруг стола, на котором Мария Митрофановна расставляла тарелки с винегретом. Она мечтательно покачивала головой в такт мелодии, и создавалось впечатление, что Мария Митрофановна тоже танцует. Это не удивляло Алексея, он знал, что Мария Митрофановна в прошлом известная танцовщица. Вместе со своим покойным мужем Александром Брониславовичем они не раз на шефских концертах в школе танцевали «Тореадора и андалузку». Несмотря на свой почтенный возраст, Мария Митрофановна сохранила осанку, а лицо ее как будто и не изменилось — было по-прежнему молодым и одухотворенным. Делали его таким большие глаза, которые всегда светились радужными серыми лучиками. Похожими, хотя и не так широко открытыми, были глаза и у Юры. Именно они первыми заявляли о задорном, неунывающем нраве хозяина.

— Женечка, прошу, — пригласил Юра и вывел в воздухе замысловатый вензель рукой.

«Почему не танцует Саша?» — подумал Алексей и, взглянув в его сторону, содрогнулся. Саша протянул руку к спинке стула, сделал приставной шажок и осторожно опустился на сиденье. У Саши не было ноги.

В этот же миг Алексей заметил на лице моряка печать сурового раздумья. Захотелось утешить Сашу, но разве найдутся для этого слова, вот так, вдруг? Да и — не вдруг… Словами тут не поможешь. И не знаком он с Сашей столь близко, чтобы заговорить о его беде.

На последних аккордах танго весело забренчал колокольчик. Юра поцеловал руку Жени, провел ее к дивану, где сидел Саша, и пошел открывать.

Комната сразу наполнилась возгласами, смехом, громкими приветствиями. И всю эту разноголосицу подавлял бас известного оперного певца Федькова. Он помог снять шубку высокой девушке, безукоризненные и какие-то строго-торжественные черты лица которой показались Алексею удивительно знакомыми. Наверное, он видел ее в каком-нибудь фильме, где действуют заморские принцессы или королевы: ведь у нее были такие же длинные золотисто-каштановые волосы, чистый открытый лоб, такие же затаившие никому неведомую думу глаза, опушенные густыми ресницами, и бледно-розовые, словно нарисованные губы.

Это и была артистка балета Нина Козлова, о которой когда-то с восхищением рассказывал Юра. Двое молодых людей, Олег и Кирилл, тоже танцевали в балете, а их жены Тоня и Вероника служили в театре, одна костюмершей, другая — художником-декоратором.

— Кажется, все в сборе, — сказал Юра, принимая из рук гостей очередные приношения. Он тут же разворачивал свертки и восклицал: — Чудесно! Настоящий кагор — прекрасно! Кильки — что может быть лучше! — И ставил банки на стол. В последнем, самом большом свертке, который развернул Юра, оказалась нетронутая буханка хлеба. — О, солнца дар, о, дар природы!.. — запел он и торжественно положил буханку в центр стола.

— Дорогие друзья! Прошу! — Юра широко раскинул руки, приглашая гостей. — Мама, а вы куда? — обратился он к Марии Митрофановне, увидев, что она накинула на голову платок.

Юру тотчас поддержал Федьков.

— Не уходи, тебя я у-мо-ляю!.. — протянул он на самом низком регистре. — Мария Митрофановна! Наша милейшая, вечно юная ветеранша, ну какой же без вас Новый год? — Федьков грузно поднялся, намереваясь идти к Марии Митрофановне, но она предупреждающе приподняла руку:

— Нет, нет! Вы ешьте, веселитесь. У меня своя компания. Хорошего всем вам настроения! Приятной встречи! — И она, весело помахав рукой, ушла.

— Друзья! — повторил Юра. — Прошу к столу.

Место Алексея пришлось рядом с Сашей.

— Стол получился совсем как в старые добрые времена, — сказал он. — Вы любите винегрет? Прошу вас, Алексей Андреевич! А как насчет спиртного? Кагор или то, что покрепче?

— Все равно. Может быть, кагор оставим для женщин?

— Вполне логично. — И Саша налил в рюмку Алексея из высокой, объемистой бутылки без этикетки. — Попробуем, что это за горючая смесь!

Во главе стола с поднятой рюмкой стоял Юра. В другой руке он держал лист бумаги. Алексей знал, что сейчас его друг будет читать стихи. Так и случилось.

Заздравный новогодний тост, в котором были зарифмованы имена всех, кто сидел за столом, Юра прочел вдохновенно, обнажая в простодушной улыбке ровный ряд крепких белых зубов. Все было в этом тосте: и пожелания успехов каждому присутствующему, и уверенность в том, что друзья вновь соберутся на настоящий праздничный пир после победы.

Все горячо зааплодировали, а Лариса вскочила со своего стула, подбежала к Юре и звонко чмокнула его в щеку.

— Спасибо, Ларисочка! Спасибо, друзья! — Юра лихо опрокинул рюмку и принялся закусывать. — Рубайте, ребята! Пользуйтесь тем, что все здесь сегодня — без карточек.

— Сегодня — да! — расхохотался Федьков. — Но вчера за эти закусочки нам отчекрыжили по первое число следующего месяца.

— Вы местный? — неожиданно спросил Саша.

— Самый что ни на есть, — ответил Алексей.

— Странно. Мне почему-то подумалось, что вы тоже ленинградец.

— В Ленинграде, можно сказать, я не был, если не считать поездку в трехлетнем возрасте. Тогда мама возила меня к отцу.

— А кем был ваш отец?

— Он и сейчас есть. Художник.

— Позвольте, позвольте! Андрей Пермяков — это и есть ваш отец?

— Он.

— Так это же известнейший наш ленинградский мастер! А почему вы не с ним? Ах да, ваши родители, видимо, разошлись…

— Ну вот, а в Москве я был всего раз, и то проездом. А вы наверняка ни разу не выезжали в нашу глухую провинцию?

— Признаюсь, да.

— Поэтому вы и удивляетесь. Люди-то здесь живут такие же, как всюду.

— Вполне вероятно. Я — коренной ленинградец. Там учился в школе, там закончил училище. Потом — фронт. С Женей мы зарегистрировались перед самой войной, и вот теперь, боюсь, стал для нее обузой… Ведь сами видите…

— Друзья мои! — крикнул Юра. — Не вижу за столом порядка. Предлагаю не шушукаться и не хихикать втихомолку. Каждый, кто хочет говорить, петь, танцевать или смеяться, обращайтесь к тамаде.

— А если я хочу объясниться в любви? — спросил Федьков, дотянувшись рукой до плеча Нины, которая сидела поодаль от него.

— Только сразу всем! — весело ответил Юра.

Федьков тут же поднялся и, закатив глаза, запел:

Без женщин жить нельзя на свете, нет!..

— Правильно! — поддержала Лариса, выскакивая из-за стола.

Вскоре уже танцевали и пели все женщины, и Федьков был в центре общего веселья.

— Вот это и есть коллективное объяснение в любви, — сказал улыбающийся Юра, и когда утихли рукоплескания, попросил всех занять свои места. — А теперь предлагаю выпить за славного нашего фронтовика Сашу Карелина. Он достоин этого! — Юра обошел вокруг стола, наливая в рюмки вино, и остановился возле Саши. — Дорогой Саша! Все мы тебя очень любим и преклоняемся перед твоим подвигом. Спасибо тебе и наш низкий земной поклон! — Юра наклонил голову, помолчал и перед тем, как выпить, крепко поцеловал Сашу. — И за тебя, Женечка! Будьте оба счастливы!

Все встали, и Алексей увидел, как повлажнели глаза Саши. Сделалось тихо, и он сказал:

— Всю жизнь буду жалеть, что вышел из строя в первом бою. А за внимание — спасибо! — Саша повернулся к Жене: — За тебя, Женя!

В глухом и как будто виноватом голосе Саши Алексей уловил душевный слом.

Вскоре зазвучал патефон, и снова начались танцы. Высокорослый Саша, опираясь на костыли, расправил ладно сидевший на нем темно-синий китель и окинул взглядом комнату. Он улыбнулся, прикрыв на секунду глаза, Жене, вальсирующей с Кириллом, и посмотрел, куда бы ему сесть, чтобы не мешать танцующим. Увидев Алексея на стареньком диванчике в углу комнаты, сделал несколько размашистых шагов и, подобрав в одну руку костыли, осторожно опустился рядом.

— Отчего не танцуем? — спросил он Алексея.

— Да так, еще не освоился.

— А я бы на вашем месте не сидел. Я ведь, знаете, был заядлым танцором. Бывало, мы с Женей все танцевальные залы Ленинграда обегаем. На конкурсах выступали, и всегда первый приз был наш. Теперь Жене будет со мной невмоготу. Красивая молодая женщина, балерина, а муж у нее — инвалид. Ни пойти с ней никуда, ни встретить после театра. Труба…

— По-моему, неправильно так думать о Жене.

— Молчу, молчу, — как бы спохватился Саша и положил ладонь на руку Алексея. — Несомненно, заблуждаюсь. Мы еще поживем! Поймите, Алеша, трудно примириться со всем этим. Еще вчера, кажется, танцевал, бегал на лыжах, был чемпионом Балтики по боксу. И все исчезло, унеслось. Не тот я уже Александр Карелин, каким был вчера, а если тот, то кажется: случилось все это не со мной, а с кем-то другим. Надо просто свыкнуться с тем, что все, что бывает в жизни худшего, может коснуться и лично нас. Да, да! Могло и с вами случиться так, как со мной… — Саша внезапно умолк: понял, что этих слов говорить не следовало, крепко сжал запястье Алексея — Простите, Алеша! Я не хотел… Я не желаю вам испытать это же. Верю, что ничего с вами не произойдет такого. Ни с вами, ни с вашими близкими…

В голове Алексея замелькали мысли: «Со мной не может! Не может! И с мамой — тоже, и — с Володей!.. Но ведь и Саша, возможно, думал когда-то так же».

— Не должно ведь все тяжелое и трагичное, — продолжал Саша, — перекладываться на плечи других. Чем хуже они, другие, и чем лучше мы? Так ведь?

Согласиться с Сашей было не просто, видно, так уж устроен человек, что всю жизнь тешит себя надеждой обойти возможные беды, и ему кажется, будто бы это действительно удается. Но вот обойдет ли?.. Алексею оставалось только кивнуть в знак согласия. Он видел, что Саше тяжело, и понимал непоправимость его положения, но ничем не мог утешить этого изувеченного войной человека. Алексей просто не знал, что можно сделать сейчас, что сказать, однако верил: не опустит головы геройский морской командир, выстоит, будет идти по жизни достойно, как подобает ему. Для этого только нужно время. Алексей не стал утешать Сашу, а попросил его рассказать, как все было там, на фронте.

— Сейчас кажется — необыкновенно просто, — с готовностью ответил Саша. — Да и было, наверное, так. Батальон шел на лыжах, чтоб занять оборонительный рубеж близ деревни. Уже недалеко совсем оставалось, думали добраться до наступления полной темноты. И вдруг в открытом поле нас встретили танки. Всего три танка, а шороху они нагнали — не приведи господь. Строчат из пулеметов, гоняются за нами. Уже сгущались сумерки и валил снег. Все ребята врассыпную, а мне деваться некуда: танк прямо передо мной оказался. Идет на меня и не стреляет. Эге, думаю, решил раздавить. Я влево, и он влево. Но бежал я не от него — он-то и был мне нужен! Я бежал по кругу, чтобы отцепить гранаты, связать их покрепче и швырнуть под гусеницу. А руки дрожат, не забывайте, что я все время бегу. Бегу и увязываю гранаты. И вот, наконец, все у меня готово, и в это время застучал пулемет. Я поворачиваюсь к танку, делаю бросок и падаю… Что было дальше, ничего не помню, кроме ослепляющей вспышки. Потом ребята рассказали, что танк все-таки прошел надо мной, уже горящий. И снова последовал взрыв, на этот раз — бензобака. Тут-то и перебило мне ногу какой-то железякой. Но братья-морячки не из тех, кто оставляет товарища в беде. Из обломков моих же лыж они соорудили санки и потащили меня в лес, где базировался госпиталь. Только произошло все это уже часа через два после боя. За это время раненая нога успела поморозиться. Ну и затем, как водится, развилась гангрена, и вот — результат… Эх, если бы ампутировали ногу ниже колена, а то ведь по самое бедро. Никакой шарнирчик тут не поможет, и я прекрасно понимаю Женю…

— Все у вас уладится! — твердо сказал Алексей. — Вот увидите. Может быть, мне и не надо ничего говорить. Да и права я не имею. Но пусть вам не кажется, что со стороны рассуждать легче. Со стороны просто виднее. Я сейчас ставлю себя на место Жени и всех, всех — любого. К вам нельзя относиться плохо. Вы этого не заслужили. И так всегда будет.

— Спасибо! Я постараюсь! Простите меня, Алеша, за слабость. Не будем больше об этом. — Глаза Саши оживились, он стиснул плечо Алексея. — Смотрите, как хороша сегодня Ниночка Козлова. Точно сейчас явилась из сказки. А Федьков, Федьков!.. Ну прямо так и увивается за ней. Пусть нет у него молодости, зато есть слава. Интереснейший человек Федьков, богат талантом и культурой. А вы, Алеша, богаты молодостью, которая счастлива тем, что у нее есть будущее. Взяли бы и пригласили Ниночку. Какой вы танец любите? Сейчас я возьмусь за заведование музыкой. Так какой?

— Скорей всего танго.

— Действуйте, сейчас будет танго!

Саша перебрался к столику, на котором стоял патефон, быстро просмотрел пластинки и снял мембрану в самый разгар бурного фокстрота.

— Ну как вы могли, Саша? — накинулась на него Лариса. — Поставьте сейчас же!

— Пожалуйста, — мило улыбнулся Саша. — Один момент! Танцуйте!

Вместо фокстрота тишину прорезал каскад аккордов, и полилась плавная мелодия танго.

— Ах, это еще лучше! — обрадовалась Лариса, звонко захлопала в ладоши и устремилась к Алексею. — Идемте! Вы же неотразимый танцор!

Алексей не видел, как Лариса плутовато подмигнула Веронике и Тоне, явно издеваясь над его неуклюжестью и неумением держать себя свободно, как все. Мысли Алексея были заняты другим: единственный танец, который он действительно любил и умел танцевать, утратил для него значение. Машинально передвигаясь в такт музыке, он искал глазами Нину и вдруг встретился с ней взглядом. Миндалевидные глаза с полукружьями высоко вскинутых бровей словно спрашивали о чем-то и одновременно выражали мучительное раздумье. На мгновение они заворожили Алексея, ему стало трудно смотреть в эти красивые глаза. Он отвернулся и тут же пожалел об этом: Нина танцевала уже в другом конце комнаты, ее заслоняла спина Федькова.

Танго, казалось, звучало бесконечно. Алексей вновь встретился взглядом с Ниной и теперь не отводил от нее глаз. Они смотрели друг на друга, и Алексею все время представлялось, что он танцует не с Ларисой, а с Ниной. А когда танго кончилось, Нина улыбнулась, едва приоткрыв губы. И Алексей тоже ответил улыбкой, даже кивнул еле приметно, как бы в знак благодарности за танец.

Неожиданно для всех в комнате появился Юра, одетый в тельняшку и брюки клеш. Завладев патефоном, он поставил принесенную с собой пластинку, и комнату заполнила стремительная и бравая мелодия «Яблочка». С гиканьем, на которое способен был только Юра, он тут же бросился в пляс, и уже невозможно было уследить, каким образом и какие виртуозные коленца умудрялся выкидывать он.

По комнате мчался полосато-черный клубок, перемежая дробную печать чечетки пронзительным свистом и замысловатыми выкриками: «Чван-кара-кры-бургаз, раз-раз-кара-кры-чан!» Пластинка была с сюрпризом: время от времени ритм мелодии обрывался. В эти паузы Юра падал на колени и, замерев на месте, начинал петь резким, полным драматизма голосам свою коронную лесенку о несчастном мальчишке-сироте, который едет под «вагогином» или у «ококишка», и о его медном чайнике, который, несмотря на горькую скитальческую судьбу, кипит от веселья и удали. После каждого куплета пластинка оживала, Юра снова начинал отплясывать и сам, азартно отбивая дробь и крутясь волчком, напоминал кипящий чайник.

— Чван-кара-кры-чван-ва. Халва! — выкрикнул Юра, подбежал к столу и схватил пустую бутылку из-под кагора. — Эх, бутылочка-бутылка, покажи, где моя милка!

Бутылка уже кружилась на полу, и все, приходя в себя от потешной пляски Юры, ждали, на кого же она укажет.

— Не в счет! — закричал Юра, увидев, что бутылка остановилась на Алексее. — Лешенька, крути ты!

Алексей не любил эту пустую игру; он крутанул бутылку, пошел к стене и тотчас услышал, как за его шиной захлопали в ладоши, зазвучали вразнобой голоса: «Ни-на! Ни-на! Ни-на!..» Алексей оглянулся и увидел, что горлышко бутылки направлено на растерявшуюся и не знающую, как ей поступить, Нину.

— Свет! — закричал Юра. — Гасите свет!

Кто-то щелкнул выключателем, и в наступившей темноте невидимые руки стали подталкивать Алексея на середину комнаты, где стояла Нина. Он почувствовал ее тепло, мягкие волосы рассыпались по его щеке. Алексей прикоснулся к ее губам и, едва ощутив их влажность, понял, что Нина не спешила прервать этот случайно выпавший им поцелуй. И у Алексея тут же мелькнула мысль, что он совсем не случаен. Казалось, не секунды, а целую вечность стояли они, прижавшись друг к другу и передавая один другому всю свою нежность.

Вспыхнувший свет не смутил ни Алексея, ни Нину. Они разошлись в разные стороны комнаты, унося с собой тепло и радость этого непредвиденного прекрасного мига, и никто вокруг не существовал для них. Никто. Однако настойчивый голос Юры возвращал к действительности:

— Ниночка, тебе крутить! Я вижу, отбывая наказание, вы позабыли обо всем на свете.

— Считайте, что мы отбыли наказание за всех. Лучше потанцуем, — ответила Нина и пошла к патефону. Она поставила то самое танго, которое Алексей танцевал с Ларисой, а сама незаметно вышла из комнаты.

— Наше танго! — воскликнула Лариса и посмотрела на Алексея.

— Отставить! — возразил Юра. — Танго будет в новом году. — Он взглянул на часы. — Друзья, все за стол. До Нового года осталось ровно шесть минут. Кирилл, включай репродуктор!

Зазвучали позывные Москвы, и лица всех сидевших за столом стали сосредоточенными. Каждый словно почувствовал отсчет времени, сурового и тревожного. Об этом времени, о войне, навязанной фашистскими оккупантами, которую страна вела уже больше шести месяцев, говорил по радио в своей поздравительной речи Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. В его ровном, негромком голосе слышалась уверенность в правом деле народа, а весть об освобождении подмосковных городов воспринималась лучшим подарком в канун Нового года. Когда голос Калинина умолк и начали бить куранты, все молча замерли, стоя вокруг стола. Только загремевший вслед за курантами марш вывел из оцепенения; вновь возникли разнобой голосов, звон рюмок.

— С Новым годом! — басил Федьков, обнимая и чмокая своими пухлыми губами каждого, кто сидел ближе к нему. — Смерть фашистским оборотням!

Алексей посмотрел в тот конец стола, где сидела Нина. Глаза ее сияли. Он приподнял рюмку, и Нина ответила ему таким же движением. Она приблизила рюмку к губам, улыбнулась, и этот ее взгляд, эта ее улыбка почему-то уверили Алексея в том, что он с Ниной знаком давным-давно и в их отношениях нет ничего неясного. Радость и покой наполняли душу Алексея, и казалось: так будет всегда.