Счастье рядом

Вагнер Николай Николаевич

Глава двенадцатая

 

 

1

В этот день Буров отменил летучку, не стал читать передачи и даже подписывать бухгалтерские отчеты. Вместе с Лидией Константиновной Ткаченко он закрылся в своем просторном кабинете и начал готовиться к предстоящему собранию.

По мнению их обоих, за время работы Широкова накопилось много фактов, которые невыгодно характеризовали его. Дружба с легкомысленным малоавторитетным звукооператором Ясновым. Непочтительное обхождение с профессором Сперанским. Подозрительные встречи во время рабочего дня с опустившейся женщиной и стремление протащить очерк о ней. Наплевательское отношение к распоряжениям председателя и, наконец, неблаговидная связь с бывшим диктором Жизневой. Этого, как казалось Бурову и Ткаченко, было вполне достаточно для того, чтобы Широков стал предметом обсуждения на собрании.

Лидия Константиновна уже написала проект постановления. С ним знакомился теперь Буров, недовольно покачивая головой.

— По-моему, слабовато, — сказал он, уставив на Ткаченко тяжелый взгляд своих неподвижных глаз. — Мы — руководители, и нам положено решать вопросы обстоятельно. Не кажется ли вам целесообразным побеседовать с рядом товарищей и внести, так сказать, конкретность?

— Это только на пользу, — поспешно согласилась Ткаченко.

— В таком случае начнем с Розы Ивановны. — Буров потянулся к стене и большим, неестественно загнутым пальцем вдавил кнопку звонка.

— Розы Ивановны сейчас нет, — предупреждающе зашептала Ткаченко. — Я попросила ее сходить к соседям Жизнёвой. Нам еще кое-что не ясно.

Лидия Константиновна беспокоилась о том, что собрание созывалось слишком поспешно. Она сказала об этом Бурову, но ему казалось, что все складывалось хорошо. Он уже договорился с Маргаритой Витальевной Бессоновой, которая работала теперь инструктором обкома. Она обещала быть. Кстати, Хмелев находился в командировке. Иначе могли возникнуть лишние споры.

Вошла секретарь.

— Мальгина! — не глядя на нее, сказал Буров.

Петр Петрович Мальгин не заставил себя ждать. Он вошел запыхавшийся, суетливый. Угодливый взгляд его водянистых глаз несколько раз переметнулся от Бурова к Ткаченко.

— Присаживайтесь, Петр Петрович, — с непривычной учтивостью предложил Буров. — Как работается?

— Нормально! Работаем не покладая рук. Сегодня с восьми утра и вчера ушел в восемь.

— Та-ак! — протянул Буров, опустив веки, словно что-то прикидывая. — Значит, двенадцать часов в сутки... А нормально ли это? — и, решив не тянуть время, спросил прямо:

— Что вы скажете о Широкове? Говорят, вы жаловались на его заносчивость и грубость?

— Правда ли, что он выпивает с Ясновым? — дополнила Ткаченко. — Что у них общего с Жизнёвой? Почему она много времени проводила в промышленной редакции?

Мальгин отвечал многословно и туманно. Каждую его фразу можно было истолковать, как «да» и «нет». Буров удовлетворенно кивал головой: рассказ Мальгина давал возможность значительно расширить проект решения, сделать его более резким.

В течение дня в кабинете Бурова побывали многие участники предстоявшего собрания. По-разному относились они к позиции, которую занял председатель. Одни защищали Широкова, другие соглашались с Буровым и обещали поддержать его в своих выступлениях.

К приходу Маргариты Витальевны Бессоновой проект решения был написан заново, и теперь она внимательно изучала его.

Заложив руки за спину, Буров медленно прохаживался по кабинету и время от времени комментировал проект. Потом он подошел к столу, открыл ящик и одну за другой положил перед Бессоновой докладные записки, которые ему удалось собрать за эти дни.

За час до собрания Тихон Александрович поехал обедать. Бессонова осталась одна. Несколько раз за это время в кабинет заходили редакторы, оставляли на председательском столе тексты передач и молча прикрывали за собой дверь.

О том, что вечером состоится собрание, на котором будет обсуждаться поведение Широкова, знал весь коллектив. Об этом говорили в коридорах и редакционных комнатах, на лицах работников обозначались озабоченность, любопытство, удивление. Только Андрей внешне оставался таким, как прежде, словно надвигавшееся событие не касалось его. Он сосредоточенно вычитывал последнюю передачу, вносил поправки, нумеровал страницы. Наконец передача была готова. Андрей поставил свою подпись и попросил Мальгина отнести передачу Бурову.

Мальгин замахал руками и вытаращил глаза — Буров обедает, а в кабинете — Бессонова. Ну ее! Еще начнет расспрашивать о комитетских делах, а он страсть как не любит всяких пересудов.

Настаивать Андрей не стал. Он взял передачу и вышел из комнаты.

Бессонова разговаривала по телефону и на приветствие Андрея ответила едва приметным кивком головы. Говорила она, видимо, с районом, потому что временами пронзительно выкрикивала и повторяла слова. До Андрея они доносились словно из-за плотной стены: он думал о недавнем разговоре с Бессоновой, который хотелось теперь продолжить. Он не знал только, с чего начать и главное — не был уверен, захочет ли она понять его. А когда прозвучала ее последняя фраза: «В вашей лекции нет принципиальной оценки ленинских норм партийной жизни!», Широков окончательно растерял свои мысли.

Бессонова, не глядя в его сторону, начала торопливо писать в толстой тетради, потом закрыла ее черные клеенчатые корки, откинулась в кресле и пристально, с прищуром посмотрела на Андрея.

— Вы ко мне? — спросила она и снова взяла телефонную трубку. Андрей напомнил о своем звонке в тот день, когда Буров хотел уволить его.

— Ну и что? — перебила она и бросила трубку на рычаг. — Что вы хотите сказать?

— То, что я работаю не в вотчине Бурова, а в государственном учреждении.

— Вот как! По-вашему, в государственном учреждении можно нарушать дисциплину и совершать аморальные поступки? Нет, нет, — предупреждающе приподняв руку, зачастила она, — не пытайтесь возражать. Мы обо всем информированы.

Стараясь подавить злость, Андрей все-таки не сдержался и прервал Бессонову на полуслове:

— Вы вначале выслушайте...

— Надо потерять всякое чувство ответственности, чтобы так относиться к своему долгу. Ну что вы можете сказать? Да ничего не можете, и мы вас не поддержим!

Ноздри на ее вздернутом носу нервно вздрогнули. Лицо стало непроницаемым, каменным.

— Я не прошу поддержки. Вы просто не хотите, да и не можете решить мой вопрос! — твердо заявил Андрей.

— Ваш вопрос решит партийное собрание.

Она уже не смотрела на него, деловито перебирала бумаги, как будто в комнате была одна...

 

2

Шум городских улиц остался позади. Исчезли суета прохожих, кружение троллейбусов, автомобилей. Вокруг замерли черные от сырости стволы старых лип. Распространяя запах дождевой влаги и прелых листьев, они все надежнее отгораживали тишину, а в этой самой отдаленной аллее приглушили даже перезвон трамваев и сигналы машин. Андрей забрел сюда случайно, скорее всего по привычке. Здесь чуть ли не каждый вечер встречал он Татьяну Васильевну. Из конца в конец меряли они прямую асфальтовую дорожку. Андрей слушал Таню, и сам рассказывал о событиях прошедшего дня. Он вспоминал людей, которых встречал у железных башмаков портальных кранов, в голубой вышине, пронизанной пиками арматуры, у содрогавшихся рычагов бульдозера, в солнечной тишине конструкторских бюро. Жизнь этих людей становилась его жизнью. Он радовался ей и делил эту радость с Таней. И вдруг — Андрей все еще не мог объяснить, как это получилось, — жизнь обесцветилась, повернулась к нему незнакомой, настораживающей стороной. Он шел вдоль аллеи, вдыхая сырой, холодный воздух и словно прислушивался к тишине. Она успокаивала и давала возможность сосредоточиться, разобраться в мыслях, которые переплелись в один клубок. Грязные листья слоями налипли на асфальт, скамейки с негостеприимной холодностью выгнули напитанные дождем спинки. Но Андрей и не думал садиться. Путаница мыслей, наполнявших его, была тягостна, она давила и сковывала, лишала сил. И все-таки хотелось восстановить в памяти все подробности минувшего дня, распутать концы мыслей и найти выход.

Персональное дело!.. «На повестке дня персональное дело коммуниста Широкова», — объявила Ткаченко. «Так уж сразу и дело», — ухмыльнулся Плотников. Но на него зашикали — он не был в курсе вопроса. А вот Ткаченко знала все. «Он заносчив, эгоистичен, не думает о коллективе, а заботится только о личных успехах». И все это было не самым главным. «Широков скомпрометировал себя недостойным поведением в быту. О факте его сожительства с Жизнёвой говорил весь город».

Ткаченко требовала строго осудить поведение Широкова. Но и этого было мало. Готовившая вопрос Роза Ивановна сгустила краски еще больше. У нее были улики, которые Широков не смог бы опровергнуть никакими клятвенными заверениями. Она лично беседовала с соседями Жизнёвой. Они подтверждали, что Широков действительно посещал ее квартиру. Какие же после этого могли оставаться сомнения в том, что он не нарушил элементарных норм морали и не втоптал в грязь свое имя? «Об этом смешно говорить!» — самодовольно скрежетал Буров. «Мы должны потребовать от Широкова строгого партийного объяснения! Не для того мы выдвигали его на работу в аппарат, чтобы он позорил честь нашего коллектива». «Вопрос ясен, — не поднимаясь с места, заключила Бессонова, — таким, с позволения сказать, коммунистам не место в партии!» Она так и сказала — не место! Это Андрей запомнил точно. Именно после этих слов вышел он на середину комнаты и заговорил во внезапно установившейся тишине. Она была такой, как теперь, в этой аллее. Даже более глубокой, без шороха оставшихся на деревьях листьев, без шуршания плаща и чавканья ботинок по клейкой грязи на асфальте. Только не слышимые сейчас и гулкие тогда удары сердца, как казалось ему, различали все. Андрей силился заглушить этот набат, но он продолжал гудеть сам по себе, удар за ударом. Голос звучал глухо и казался чужим, как будто не Андрей, а кто-то другой говорил о первопричинах этого собрания, о Бурове, который вместо исправления ошибок дополнял их новыми, преследуя людей за критику.

«Говорите по существу вопроса!» — старалась сбить его Бессонова. «Он не воспринимает критику!» — разжигая страсти, злорадствовала Роза Ивановна и требовала ставить вопрос на голосование. Тишина оборвалась столь же внезапно, как вошла в комнату перед первыми словами, которые произнес Андрей. Сердце перестало стучать, но в голове началась путаница. Мысли вспыхивали одна яснее другой, но слов для их выражения не находилось, и, уже не разбирая шквала реплик и предложений, он замолчал...

Аллея кончилась, она уперлась в ветхий деревянный забор, который накренился на ворох мусора и листьев, наверное, сметавшихся сюда со всего сада.

Андрей посмотрел отсутствующим взглядом на этот глухой тупик и повернул обратно. Покой не приходил. Мысленно он все еще находился там, на своем первом в жизни судилище, до сих пор не понимая, ради чего люди, объединенные одной целью, делавшие одно общее дело, с такой озлобленностью обрушивались друг на друга, причиняли боль, стремились выбить из жизненной колеи. Запоздалым эхом донеслись вдруг слова, сказанные на собрании Плотниковым: «Много ли нужно человеку для его внутреннего покоя, для облюбованного им плодотворного труда?» Не дождавшись ответа, он урезонивающе заключил: «Не хватает нам обыкновенного человеческого отношения, чуткости, которой учит нас партия». Голос его звучал спокойно, без запала. Логика рассуждений Плотникова была проста, и его никто не перебивал. Он настаивал на объективном решении вопроса, советовал отбросить личные обиды, вызванные в свое время критическими замечаниями Андрея. Его поддержала Кедрина. В отношениях Широкова и Жизнёвой она не видела ничего предосудительного. «Татьяна Васильевна исключительно порядочная женщина, и мы не имеем никакого права наносить ей оскорбления!» Когда говорили они, Андрей почувствовал окрыленность, к нему вновь вернулась вера в доброту и благожелательность людей. Но ненадолго. Повторные выступления Бурова, Ткаченко и заключительная речь Бессоновой стерли след, оставленный Плотниковым и Кедриной. Их обвинили в беспринципности и партийной близорукости... «Пусть Широков полной мерой отвечает за свои поступки! Пусть собрание послужит ему последним предупреждением! Он не сделал выводов!.. Он не достоин!..» И, наконец, традиционное: «Он ничего не понял!..» Андрей отчетливо слышал эти хлесткие фразы, они зло стучали в виски, душили гневом бессилия... Он тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть воспоминаний, и быстро зашагал между деревьями по сырому ковру опавшей листвы.

Впереди, на центральных аллеях, вспыхнули огни уличных фонарей. Андрей шел на их свет.

 

3

Андрей не стал спрашивать Таню, откуда известны ей подробности собрания. При встрече они отодвинулись на второй план, о них не хотелось думать и тем более говорить. Не послушал он и совета Тани — не афишировать их отношения — настоял на том, чтобы зайти в кафе. Теперь, все еще поеживаясь от холода, она благодарила Андрея — здесь не дул ветер и не накрапывал дождь. Она включила лампу с оранжевым абажуром, и мир, выхваченный ее светом, стал еще уютнее и теплее.

— Когда мы не будем вместе, помни этот вечер.

Андрей посмотрел строго и вопрошающе.

— Не смотри так. Ведь это ясно, что надо уезжать.

Он снова промолчал. Он все более освобождался от сомнений и того горького осадка обиды, которую причинили теперь уже ненавистные ему люди. Именно так Андрей относился теперь и к Бурову, и к Ткаченко, и к Розе Ивановне. Им не было дела до идущих рядом людей и до того, будут ли счастливы они.

— Надо немедленно уезжать, — повторила Жизнёва. — Это мне совершенно ясно.

Она протянула руку, положила ее на локоть Андрея.

— Они не оставят тебя в покое. Ты приобрел врагов. Зачем давать лишний повод?

Андрей смотрел зло. Он не соглашался ни с одним доводом Тани, и она заговорила ласково, стараясь убедить.

— Не надо осложнять жизнь. И зря ты раскрыл перед ними душу. Я же говорила — они не захотят понять. Для них — это пища. Они только и ждали твоего признания. Нет, благородства от таких не жди. И вообще, надеяться мы можем только на самих себя. Я верю, что время принадлежит нам. Улягутся неприятности, и ты приедешь ко мне. Ведь мне нелегко тоже. Тем сильнее мы будет стремиться друг к другу. Ну, скажи, разве может кто-либо помешать нам?

К столу подошел официант, и она замолчала. Он переставил со сверкавшего металлического подноса лимон, две чашечки черного кофе и две рюмки коньяку. Уходя, он предупредил, что до закрытия кафе осталось полчаса. Андрей все так же зло посмотрел в спину официанту и сказал:

— Потому-то я с тобой и не согласен. Никакое собрание неправомочно решать — любить человеку или не любить! Такие вопросы не голосуют.

Он выпил коньяк и пригубил кофе.

— И опять ты горячишься. На партийных собраниях постоянно разбирают аморальные поступки.

— Это совсем другое дело.

— Другое, но выводы делают одни и те же. Так проще. А уж если нужно свести счеты, то и говорить нечего. Такие люди способны стереть каждого, кто посягнет на их престиж. Это, если хочешь, — борьба за существование.

— У нас она не имеет почвы.

— А пережитки? — Татьяна Васильевна усмехнулась. — Чего только не называем мы пережитками и когда они кончатся?

— Это зависит от нас.

— А по-моему, будь жизнь богаче — исчезли бы все людские мерзости.

— И опять-таки, чем быстрее они исчезнут, тем быстрее наступит так называемая богатая жизнь.

— Тебя не переспоришь. И что такое «богатая жизнь»? Мне просто не хочется, чтобы ты все осложнял. Ты, по-моему, очень невезучий, и тебе всегда будет доставаться. Как сегодня, как в прошлый раз.

Андрей закурил и плотно сдвинул брови. Татьяна Васильевна смотрела на его застывшее, напряженное лицо, с удивлением отмечая, насколько оно изменилось с тех пор, когда он впервые приехал в город. Ей подумалось, что при всей доброте своего сердца Андрей мог быть злым. Он как будто забыл о ее присутствии. Взгляд его чуть прищуренных глаз свидетельствовал о какой-то навязчивой мысли и был устремлен мимо нее, к входным дверям. Татьяна Васильевна обернулась и увидела пожилую женщину в черном халате. Она стояла на табурете и усердно терла мочалкой дверные стекла. Правая рука не переставала двигаться вверх и вниз, оставляя на стекле мутные мыльные полосы. Стекло не становилось чище, а рука двигалась, двигалась, словно рычаг автомата.

— Ты видишь, как человек бережет свое сердце? — спросил Андрей. — Правая рука работает, а левая будто приросла к груди.

— Инстинкт самосохранения. Без сердца нельзя жить.

— Без доброго...

— Эх, Андрей! Еще как живут. Чем бесцеремоннее обходятся с людьми, тем успешнее.

— Живут, но доброе сердце — самое ценное в человеке. Оно должно быть у каждого. Я бы этих бесцеремонных бил кулаком по башке!

— А еще добрый, — рассмеялась Жизнёва. — Есенин рассуждал иначе: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».

— То — зверье. А тут хитромыслящие люди. Каждый себе на уме.

— Опять пережитки! — продолжала смеяться Жизнёва.

Она взяла сумку и начала подкрашивать губы.

— А может быть, они и добры, — продолжал Андрей, возвращаясь к мыслям о собрании. — Приняли же сегодня Фролова в кандидаты.

— Фролова?

— Через год станет членом партии. Все просто. Как будто так и надо... Ничего не понимаю. Мне кажется, я перестал разбираться в жизни. Сплошная пустота. На кого-то замахиваюсь, а скорее всего — не созрел сам.

— Ты устал, Андрей. Тебе надо отдохнуть. Идем, гарсон смотрит на нас ненавидящим взглядом.

Официант и впрямь подошел к столу с недовольно поджатыми губами.

Андрей расплатился, и они пошли к дверям. Квадраты стекол сверкали и были прозрачны, как воздух. На улице шел дождь. Женщина в черном халате отставила табуретку и сокрушенно вздохнула.

— Дождина-то какой. Переждали бы с полчасика — все равно мне делать уборку...

— Нам до дома — рукой подать. Не размокнем!

 

4

Что бы Андрей ни делал, как бы ни захлестывал его круговорот редакционной жизни, он с тревогой думал о том, что следующее воскресенье будет последним днем, когда он сможет увидеть Таню. Ее решение об отъезде было таким непоколебимым, и в жизнь она претворяла его столь энергично, что Андрей не мог ни переубедить ее, ни свыкнуться с мыслью о том, что она уедет. Каждый день Жизнёва с присущим ей задором сообщала об устройстве хлопотных дел. Ей удавалось все: доставка контейнера, покупка железнодорожных билетов и ящиков для книг. Во время коротких встреч, которые с трудом выкраивались в эти суматошные дни, Татьяна Васильевна рассказывала о том, как умело заколачивала она ящики, упаковывала в рогожи и мешки домашнюю утварь. Она даже сама не догадывалась, что могла делать столько самых разнообразных хозяйственных дел. В эти минуты задор Татьяны Васильевны передавался Андрею, и на некоторое время он забывал о том, что все ее хлопоты, в конечном счете, приближали их разлуку. Даже когда разговор заходил о самом отъезде, она умела находить слова, которые внушали уверенность в скорую встречу на юге. Каждый раз, прощаясь до следующего дня, оба они верили в то, что пути их не могут разойтись и предстоящее расставание будет временным. Этот настрой Андрей старался сохранить до последнего дня, но нервы все менее подчинялись ему, и теперь, за три часа до отхода поезда, он чувствовал себя растерянным и ослабевшим. Он не мог заняться никаким делом, даже читать, а только курил папиросу за папиросой и ходил по комнате. Несколько раз он порывался ехать на вокзал, но, взглянув на часы, отбрасывал эту мысль. Они условились проститься перед самым отходом поезда, в ресторане вокзала, чтобы избежать встречи с матерью и знакомыми Татьяны Васильевны.

Накурившись до горечи во рту, Андрей притушил папиросу, тяжело опустился в кресло и закрыл глаза. Было тихо. Только откуда-то из-за окна доносилась тоскливая дробь водостока. Хорошо, — подумал Андрей, — что дома теперь никого не было и никто не мог видеть его разбитым и беспомощным. Теперь, когда он не мог найти места и не владел собой, Кондратов сразу бы обратил внимание на его вид и учинил бы самый придирчивый допрос. И все же исчезнуть из дома никем не замеченным Андрею не удалось. За несколько минут до его ухода вернулась из техникума Аля. Увидев его в кепке и пальто, она решительно затрясла головой.

— И не думайте выходить! Холод, слякоть — бр-р-р!..

Сбросив светлый с черными горошками плащ, она присела на корточки и быстро переменила обувь. Потом прошлась по коридорчику и заглянула в комнату Андрея. Он все еще был в пальто и теперь засовывал в карманы папиросы и спички.

— Можно подумать, что горит дом, — удивилась Аля. — Сейчас мы создадим нормальную атмосферу.

Она подошла к окну и распахнула створку.

Послышался хлюпающий шум дождя, еще отчетливее и тоскливее забарабанили капли в водостоке.

— Слышите, что там творится?

Посмотрев на Андрея торжествующим взглядом, лишний раз подтверждавшим правоту ее слов, Аля посоветовала ему быстрее снимать пальто и пошла готовить чай.

Андрей остановил ее на полдороге.

— Закрой, Алюня, мне пора.

Она вернулась. Вид у нее был растерянный, недоумевающий.

— Надо, Аля. Сегодня уезжает Татьяна Васильевна. Ты помнишь ее?

Аля кивнула.

— Ну, что же... Тогда, конечно, надо.

 

5

Огромный зал ресторана был наполнен рокотом сотен голосов, позвякиванием тарелок, скрипом отставляемых стульев. Этот несмолкаемый гул время от времени перекрывался голосом вокзального диктора, сообщавшего о прибытии и отправлении поездов, громыханием проносившихся мимо станционного здания тяжелых составов.

Андрей и Юрий Яснов постояли немного, прикидывая, куда лучше сесть. Андрей увидел свободный стол у самого входа и решительно двинулся к нему. Яснов запротестовал:

— Уж если пришли в этот заезжий двор, то хотя бы сидеть не в самом проходе.

— Ничего, ничего, — подбадривал Андрей. — Зато закажем сейчас что твоей душе угодно. Выбирай не глядя на цены!

Он протянул Яснову карточку меню, а сам огляделся по сторонам. Лучшего места, по его мнению, не могло быть. Здесь хорошо был виден каждый входящий в зал, значит, увидит он и Таню, когда она усадит мать и сына в вагон и придет сюда.

— Мне все равно, — сказал Яснов, кладя карточку перед Андреем. — Столичную, конечно, само собой. Андрей заказал водку, жареную курицу и бутылку шампанского.

Яснов удивился снова:

— К чему такая роскошь? Можно подумать, что мы дамы.

Рассказывать о цели своего прихода в вокзальный ресторан Андрею не хотелось. Пусть Юрий сам все увидит и поймет. Он был благодарен Яснову за то, что тот не отказался выйти на улицу в такую непогоду и проделал вместе с ним путь чуть ли не через весь город. Одному ему было бы значительно труднее пережидать эти тягостные минуты, пока не придет она.

Черный клинок стрелки на стенных часах вновь и вновь замирал, готовясь к очередному прыжку. Еще несколько таких бросков, и поезд умчит Таню в кромешную тьму, вырвет ее из жизни Андрея. Стрелка уже перешагнула условленную черту, до отправления поезда оставалось менее тридцати минут. Об этом и о том, что продолжалась посадка на московский поезд, напоминал по радио голос диктора. Волнение все больше овладевало Андреем. В душу его полезли тревожные сомнения — не случилось ли чего-нибудь непредвиденного. Он неотрывно смотрел на входную дверь, сидя вполоборота к Яснову и не слыша его предложения выпить еще по одной. Наконец он повернулся к столу, быстрым движением поднял рюмку и одновременно посмотрел на стенные часы. Клинки стрелок неотвратимо приближались друг к другу. Андрей выпил и встал. В это время дверь стремительно распахнулась, и вошла Жизнёва. Лицо ее было разгоряченным, глаза блестели. Окинув беспокойным взглядом зал, она увидела Андрея и быстро пошла к столу. Андрей порывисто сжал обеими руками ее холодную руку и усадил рядом. Яснов простодушно улыбался, дивясь столь неожиданной и приятной встрече. Не теряя времени, нервными движениями рук Андрей сорвал с горлышка бутылки серебристую фольгу, открыл шампанское и наполнил бокалы. Татьяна Васильевна осторожно прикоснулась губами к кипящей пене, отпила несколько глотков и внимательно посмотрела на Андрея.

— Значит, с отъездом! — сказал он.

— За встречу, за скорую встречу, — полушепотом ответила она.

Яснов проявил деликатность. Под предлогом покупки сигарет он пошел к буфету, а когда вернулся, Жизнёвой за столом уже не было. Андрей сидел один, подперев ладонью подбородок. Лицо его выражало муку, глаза были влажными.

— Допьем шампанское, — предложил Яснов. Он налил по бокалу. Андрей машинально выпил. Потом неожиданно вскочил и почти выбежал из зала. Порывистый ветер ударил ему в лицо, обсыпая холодной пылью дождя. Перрон будто замер в ожидании какого-то свершения. И вот оно. Притаившийся в сумраке ночи и дождя состав лязгнул сцеплениями и медленно заскользил вдоль платформы. Люди пришли в движение, замахали руками и начали выкрикивать прощальные слова. Крупно шагая, Андрей пробирался среди толпы провожающих, надеясь еще раз увидеть Таню. Сначала он поспевал за поездом, потом начал отставать, и вот уже фонарь последнего вагона поставил красную точку на его пути. Спешить больше было некуда. Андрей остановился и, стоя с непокрытой головой, долго еще глядел в ночную тьму, пока не почувствовал на своем плече руку Яснова.