1

Северогорск встретил Андрея узкой и немноголюдной полоской асфальтированного перрона, продолговатым одноэтажным зданием вокзала и безмолвием надвинувшихся над ним гор. Наступали сумерки, и в небольших домах, приютившихся на взгорье, вспыхивали желтые точки окон. Андрей посмотрел в сторону завода, куда вела от вокзала единственная, плохо замощенная улица, и увидел щедрые россыпи огней. Они сливались вокруг кауперов и домен и цепочками растекались вдоль городских улиц.

Где-то невдалеке, в возвышенной части города, стоял дом, в котором раньше жил Андрей. Теперь там поселились неизвестные ему люди, и нужно было идти в гостиницу. Когда он добрался до центра Северогорска, двухэтажное здание гостиницы с тусклым плафоном у входа словно погрузилось в сон. Безлюдно и тихо было и в вестибюле, на свежевымытый пол которого падал свет из-за стеклянной перегородки администратора. Свободных мест не было, и Андрей начал перебирать в памяти знакомых, у кого он мог бы остановиться до утра. Внимание его привлек разговор администратора с подошедшим к окну мужчиной. Посмотрев на него, Андрей сразу узнал Кравчука. Проходя мимо, Кравчук бросил на Андрея беглый взгляд, но, подымаясь по лестнице, вдруг остановился и спросил:

— Товарищ Широков?..

Аркадий Петрович спустился вниз, пожал Андрею руку и попросил администратора переписать номер на него.

— Я уезжаю, так что можете занимать. Идемте, идемте! — радушно пригласил он и начал быстро подниматься на второй этаж.

Они вошли в небольшую комнату с потертым зеркальным шифоньером, никелированной кроватью, громоздким письменным столом. На нем были разбросаны газеты, стояли пластмассовая чернильница и телефонный аппарат.

— Располагайтесь как дома, — сказал Кравчук. — Он открыл дверцу шифоньера, достал чемодан и начал неторопливо укладывать книги, бритвенный прибор, папку с бумагами.

— Возвращаетесь домой? — спросил Андрей.

— Нет, мне на шахты. Плохо там с массовой работой. В клубах — спячка, красных уголков в общежитиях нет, руководители в них, конечно, не бывают... — Кравчук от досады махнул рукой.

— Руководители треста и шахт, — продолжал он, — ни в грош не ставят воспитательную работу. А какая цена такому начальнику, который, кроме выдачи угля на-гора, знать ничего не желает? Тоже — грош.

— Ну, ладно, — сказал Кравчук, прихлопнув крышку чемодана.

— Может, выпьем чайку? Вы с дороги. Я — в дорогу. Как? — Не дождавшись ответа, он взял пузатый фарфоровый чайник и вышел в коридор.

Не успел Андрей оглядеться, как Кравчук снова появился в комнате. Он налил в стаканы густо заваренный чай и присел к столу.

— Садитесь, садитесь, — сказал Кравчук. — Вот песок. Тут сыр остался. Пейте.

Прихлебывая чай, он расспрашивал Андрея, в какие леспромхозы и надолго ли он едет, а допив стакан и отставив его на середину стола, сказал:

— В леспромхозы — это хорошо. Как-никак — за семилетку надо заготовить до ста миллионов кубов. Это цифра! Вообще, Андрей Игнатьевич, время настало такое, что дела наши измеряются теперь астрономическими цифрами. Вы только подумайте...

Кравчук стал рассказывать о перспективах области, о том, как много сейчас у всех работы, и что она сторицей окупится в самые ближайшие годы. Говорил он с глубокой внутренней убежденностью в осуществимости намеченных планов. Андрей соглашался с Кравчуком и старался внимательно следить за ходом его мыслей.

Но сосредоточиться не мог. Его все время сбивали воспоминания о Бурове и Бессоновой, о Фролове и Ткаченко. Подмывало желание повернуть разговор, спросить Кравчука, откуда берутся в этой, в общем-то, ладно устроенной жизни человеконенавистники, чиновники вроде Бессоновой. И знал ли он, Кравчук, о том, с какой легкостью распоряжалась она судьбами людей и снижала этим их устремленность в борьбе за те планы, о которых он говорил теперь?

Аркадий Петрович уловил рассеянный взгляд Широкова.

— Наверное, утомил вас своими рассуждениями? Да вы пейте чай. Закусывайте.

Андрей придвинул стакан, все еще силясь преодолеть свою нерешительность. Он знал, что не имеет права использовать случайную встречу с Кравчуком для разговора о Бурове и Бессоновой. Тем более неуместным казалось это теперь, после партийного собрания, на котором ему был объявлен выговор. Не хотел он уподобляться жалобщикам, которые всегда были противны ему.

И все-таки Андрей заговорил. О людях вообще. О тех, которые годами цеплялись за свои посты, проповедовали на словах партийные решения, проникнутые человеколюбием, и попирали их своей повседневной жизнью, безразличным отношением к людям.

Кравчук, не ожидавший такого поворота в разговоре, заметно оживился и почему-то сразу перешел на ты.

— Ишь ты, какой вопросик загнул. Это, брат, дело серьезное. Ты, видно, думаешь так: пришел новый завотделом или новый секретарь и разом все перевернул. Хороших работников оставил, плохих попросил — дескать, спасибо, товарищи, поработали, уступите место другим, опять-таки хорошим. Так не бывает. Во-первых, никто сразу не разберется: кто хорош, а кто плох. Надо оглядеться. А во-вторых, уставом не предусмотрено. Вот так, Андрей Игнатьевич! Тут что-то надо решать. И не нам с тобой, а в масштабах всей партии. Не у одного тебя зреет такая мысль. Есть еще у нас такая практика, чего греха таить, — сидит работник на своем посту и год, и пять, и десять, пока явно не провалится. А то, что дело у него в руках замерзает, мы не сразу замечаем.

— Пока не замечаем, — сказал Андрей, — у людей отбивают охоту работать или вообще выбрасывают за борт. И никому до этого нет дела. Хотелось бы, чтобы все это было иначе.

— Ты хочешь, — перебил Кравчук, — я хочу, многие хотят. В чем же дело? Значит, надо ступать на хвост горлодерам и карьеристам. Но не они страшны. Они на виду. Их легче раскусить. Труднее сломать. Но можно! Тут уж либо-либо: либо себе голову свернешь, либо им. Беда в другом. Они порождают равнодушных. Ты понимаешь, что это значит? А это значит: мы призываем — семилетку досрочно, а равнодушный в одно ухо впускает, в другое выпускает. Мы говорим — коммунизм, а они прожить бы день и слава богу. Вот что это значит.

Отношение к людям надо менять. Отношение! Надо видеть человека в каждом, уважать его, считаться с ним. В каждом видеть человека и возвышать его достоинство. Причем, не трещать об этом, а доказывать на деле. Понятно?

— Мне понятно, — ответил Андрей, подбодренный откровенностью Кравчука. — И вам понятно. А кому же тогда непонятно? Бывает у нас — невзлюбит какой— нибудь самодур своего подчиненного, отыщет у него недостаток и возведет в куб. После этого — все равно что клеймо на человеке. И все считают — это персона нон грата, не пущать его ни туда, ни сюда — он недостоин! И не пускают!.. Хорошо бы таких самодуров судить всем народом!

Кравчук поставил на стол пепельницу из уральского камня, которую он все это время усердно рассматривал.

— По-моему, ты сгущаешь, — сказал он. — Ненавидеть можно только врагов. Можно и недостатки в людях, но не их самих. Ты пойми одно: все эти формалисты и самодуры не сами по себе появились. И безразличие в людях — тоже. У иных нет той веры, которая была тридцать лет назад. Так случилось, но так не должно быть. Вот я и говорю тебе: не трескотней надо возвращать эту веру, а конкретной заботой о человеке... Ты говоришь — судить! Я бы сказал по-другому — надо бороться за нового человека, помогать людям освобождаться от пороков. Иногда убедить, иногда и ударить покрепче. Не знаю, кого имеешь в виду ты, но я абсолютно уверен — отними у такого пост — сразу станет человеком. Обыкновенным. Даже хорошим покажется. Ты знаешь, чего больше всего боятся такие деятели? Мысли — кем они будут, когда лишатся должности. А бояться-то и нечего. Людьми станут. Так что тут не хныкать надо, а работать. В том-то и вся сложность, что борьба за экономику должна идти у нас в ногу с борьбой за человека. И рождаться-то он должен в нашей великой стройке. То и другое трудно, но мы ведь и не выбираем легких дел.

Аркадий Петрович встал. Прошелся по комнате. Потом открыл скрипнувшую дверцу шифоньера, достал плащ. Надев его, он снова присел к столу, внимательно взглянул на Андрея.

— Ну, как? Согласен? А самое главное: мы строимся, идем вперед. Каждому видно, как преображается страна, и, что бы там ни было, ей нужны уголь, хлеб, лес... Много мы говорим. Люди гордятся свершенными делами и теми, которые свершают сейчас. Их они всегда будут любить. Так ведь?

Андрей кивнул. Кравчук рассудил правильно. Только не знал он обстановки, сложившейся в радиокомитете, и, видно, не испытывал в той мере, как он, Андрей, сложности взаимоотношений с людьми. Но радовало уже, что взгляды Кравчука не расходились с его взглядами, и это возвращало желание работать. Он и сам того не заметил, как заговорил о далеких северных леспромхозах, куда намеревался добраться, о своих творческих замыслах.

— Давай, давай, — подбадривал Кравчук, а сам думал о начальнике шахты Парамонове. Еще в прошлый приезд в бассейн он узнал о его самоуправстве, единоличном решении всех вопросов на шахте и в поселке. Парамонов чувствовал себя князьком в своей вотчине, не считался ни с кем. С рабочими обходился грубо, о быте их не заботился, a сам жил в просторном особняке в полном достатке и благополучии. Такого руководителя, по мнению Кравчука, надо было немедленно освободить. Он настаивал на этом в разговоре с секретарем обкома Глумовым и услышал в ответ невероятное: Парамонов пользуется поддержкой первого. «Ну и что? — вырвалось у Кравчука. — Разве нельзя первого секретаря переубедить, даже поспорить с ним?» И снова невероятный ответ Глумова: «Ну, знаешь ли, это не нашего ума дело. Лично я ставить этот вопрос не буду...» Нет, этот молодой человек Андрей Широков даже не догадывался, насколько сложной иной раз могла быть обстановка. Да и не надо ему этого знать.

— Давай, давай, — повторил Кравчук, — а к нашему разговору мы еще вернемся. Кстати, как думаешь добираться?

— На чем-нибудь да доберусь, — ответил Андрей.

Аркадий Петрович вспомнил о том, что утром на Уву должна была пойти машина райкома комсомола. Он посоветовал связаться по телефону с Подъяновой. ...Вскоре Кравчук ушел. Сильным рывком пожал он руку Андрея, пожелал ему удачи и плотно закрыл за собой дверь. Долго еще слышались по коридору его шаги. Потом они затихли где-то у лестницы. В большом многолюдном доме наступила тишина. И вдруг ее разрезал телефонный звонок. Андрей шагнул к столу, но тут же подумал: спросят Кравчука. Он медленно поднял трубку и уже приготовился сказать, что Аркадий Петрович уехал, как услышал голос Волегова. Новый северогорский радиокорреспондент готов был сопровождать Широкова в Лесоозерск. Теперь оставалось позвонить Тоне Подъяновой и договориться с ней о совместной поездке до Увы.

 

2

Проснулся Андрей рано, но чувствовал себя бодрым и хорошо отдохнувшим. Он выглянул в окно, внизу стояла райкомовская «победа». Рядом в белом брезентовом плаще, накинутом поверх пальто, прохаживалась Тоня Подъянова. Андрей быстро сбежал по лестнице и подошел к Тоне.

— Ну, во-первых, здравствуйте, — сказал он, тряся ее худенькую руку, — а во-вторых, поздравляю с избранием на высокий пост!

— Это уж зря, — отшучивалась Тоня, — поздравлять надо вас — работник областного масштаба, ответственный редактор!..

«Ответственный редактор, с выговором», — с горькой иронией подумал Андрей, открывая дверцу.

Машина тронулась, плавно покачиваясь на горбатом булыжнике, без причины оглашая сигналами пустынные улицы. На одном из перекрестков показалась одинокая сутулая фигура Волегова, который поднял в приветствии руку.

Теперь все были в сборе, и молоденький шофер Петя начал усердно выжимать газ.

Мелькнули окраинные избы Северогорска. Впереди открылась серая лента гравийного шоссе. Редкие перелески с потемневшими полянами сменились густым ельником. «Победа» с легкостью брала крутые подъемы и с выключенным мотором скатывалась с них, набирая предельную скорость. Ветер свистел в приспущенных стеклах, и шумели хрустящей галькою шины, словно кто-то наотмашь распарывал полотно дороги. И каждый раз, когда Петя давал волю машине, Андрей и Волегов переглядывались, как мальчишки, радуясь быстрой езде. Подъянова сидела рядом с Петей. Она часто поворачивала к ним улыбающееся лицо, и тогда видно было, что и ей по нраву скорость и раздолье лесных просторов.

Гораздо быстрее, чем в прошлую зимнюю поездку, за поворотом показалось придорожное село Холмы. Машина пронеслась его главной улицей и сразу же за околицей начала взбираться на пологий лесной увал. Андрей выглянул в окно и снова увидел погрузившееся в низину село с крошечными домиками, окруженными желтыми и бурыми огородами. Приметил он и мачты радиоантенн, которые то тут, то там подымались к небу. Теперь уже не возникало, как когда-то, сомнения в значительности дела, которое он избрал. Хотелось быстрее добраться в самые далекие леспромхозы, увидеть людей, которые нелегким трудом добывали «зеленое золото», и рассказать о них всем, всем. И все это время невесть откуда подкрадывалось тревожащее чувство.

Совсем рядом, в веселой радуге ветрового стекла лучились серые Танины глаза. Она улыбалась задорно и приветливо, радуясь бешеной скорости. А потом так же призрачно, как и появились, стали бледнеть и исчезать эти тепло и радость.

В шум ветра колокольчиком вплелась протяжная песня, она возникла тихо и без слов — песня о любви. Андрей откинулся на сиденье и закрыл глаза. Песня звучала совсем рядом и вдруг оборвалась вместе с порывом ветра. Остался только хрустящий шелест колес. Через некоторое время песня послышалась снова. Андрей открыл глаза. Пела Тоня Подъянова. А когда умолкла, задорно спросила Петю:

— Споем нашу любимую?

Петя кивнул кудрявым чубом.

Потом пели все вместе, а когда кончился запас излюбленных песен, дал себе волю Петя. Он пел одному ему известные потешные песенки и запевки, одному ему известные частушки. Иногда в такт припеву он ударял ладонью по сигналу, и к лесу неслись густые фанфарные звуки. И вдруг машина остановилась, все по инерции качнулись вперед. Кончились Петины частушки, а он продолжал нажимать сигнал.

Та-та, та-та-та — неслось по лесу. Петя озорно улыбался и смотрел в сторону небольшой избушки, стоявшей у самого леса. Андрей не сразу заметил рыжеватого, с непокрытой головой человека в долгополой серой рубахе. Он боком двигался к перекрытой шлагбаумом дороге, неуклюже приседая на каждом такте Петиного сигнала. «Харитоша!» — понял Андрей, и в это же время Тоня набросилась на шофера:

— Как тебе не стыдно? Сейчас же прекрати! Не издевайся над человеком...

— Наоборот, — возразил Петя, увлеченно ударяя по сигналу. — Доставляю ему удовольствие.

Харитоша добрался до полотна дороги и отплясывал вприсядку перед самым радиатором машины.

Тоня разозлилась не на шутку и крепко схватила Петю за рукав. Стало тихо. Харитоша, тяжело дыша губастым ртом, утирая рукавом пот с красного, поросшего огненной щетиной лица, подошел к машине. Он силился что-то сказать, но говорил столь невнятно, что никто его не понимал. Помог выйти из положения Петя. Он сунул Харитоше папиросу и поднес зажженную спичку. Харитоша кивал головой, кланялся, прикладывая руку к груди.

Переждав, пока подымется шлагбаум, Петя запустил мотор.

Андрей еще долго смотрел на согбенную фигуру Харитоши, который стоял посреди дороги, отдавая честь. Жаль было этого забитого, придавленного человека, обидно за него...

— Есть еще у нас немало глухомани и дикости. И помог бы человеку, но как?

Тоня обернулась.

— Кому помочь, Харитоше? — И сама ответила: — Ему никто никогда не поможет, и это не дикость. Он просто больной человек. Такие, верно, будут всегда.

Андрей не стал возражать. Может быть, и права Тоня, только слишком уж яркими были контрасты, слишком глухим показался этот клочок земли по сравнению, например, с Молодежным проспектом.

— Приедем в Уву, — продолжала Тоня, — и вы увидите нашу молодежь. Сегодня они пускают новый цех. Недавно сами построили клуб. Плотину ремонтируют. И все это еще на сорок километров в тайгу. А до Лесоозерска от Увы — все сто. Не такая уж здесь глухомань...

— И волки бродят, и машины ходят, — вставил Петя. — В Лесоозерске ночью без спичек не выходи. Подойдет к тебе серый, раскинет пасть, а ты спичку чирк: «Не изволите ли прикурить?»

— Будет тебе народ смешить, — сказала Тоня. — Смотри лучше, не попади в речку.

Машина на стокилометровой скорости неслась к сверкавшей на солнце реке, которая, казалось, преграждала путь. Так обманчив бывает плес, когда вдруг впереди взгромождаются замшелые, поросшие мелколесьем скалы, и, кажется, — конец реке, замкнули ее берега, но вот пароход подходит все ближе, и лента реки начинает медленно разворачиваться, новые горизонты открываются перед глазами, дальше и дальше уходит водный простор.

Дорога круто повернула за поросший ельником отрог, и машина помчалась вдоль веселой серебрящейся Увы. Показались черные дымившиеся трубы и кирпичные корпуса Увинского завода.

Пруд был спущен — кончился век старой демидовской плотины. Она торчала причудливыми закоптевшими раскоряками, за которыми вместо зеркального разлива светлели убегавшие к лесу лиманы. На черных размытых берегах лежали желтые ошкуренные бревна, груды серого камня. По всему было видно, что плотина ремонтируется и Ува недолго будет привольно течь в этом месте.

— Комсомольская стройка, — объяснила Тоня. — Теперь новая плотина перегородит Увинку. Спускайся к берегу! — скомандовала она Пете и снова пояснила:

— Раньше в поселок попадали через мост на плотине, а теперь ездят вброд.

Петя притормозил машину у самой воды. Тоня открыла дверцу и выпрыгнула на речную гальку.

— Идемте через плотину! Не боитесь? — крикнула она Широкову и Волегову и застучала каблучками ботинок. Она бежала быстро, не оглядываясь, и, когда ее спутники вылезли из машины, белый плащ Тони уже трепыхал на высоком земляном валу. Потом она ловко перепрыгнула на переплеты подымавшихся из глубины бревен и, не держась за перила, взобралась на доски, перекинутые на огромной высоте, над самой Увой. Она обхватила руками невысокий столбик и прижалась к нему головой.

Когда Андрей, балансируя руками и держась за перила, добрался, наконец, до верхней точки плотины, он увидел, как Тоня широко раскрытыми глазами смотрела вдаль мимо сверкавших на солнце лиманов — туда, где у крутого изгиба поймы голубел крошечный деревянный забор. Андрей заглянул ей в глаза, хотел спросить, куда она так пристально смотрит. И тут пришла мысль, что где-то там, за этой излучиной, за этим голубым забором и лесом, подступившим к нему, погиб дорогой для нее человек — пилот Иван Фролов. Тоня приподняла руку и, не разжимая кисти, показала в сторону леса.

— Там, на Увинском кладбище, похоронен Ваня. Не будь того рейса — было бы все иначе. Ведь на день его возвращения была назначена наша свадьба... — Тоня помолчала и шепотом, как будто на этой высоте ее мог кто-нибудь подслушать, призналась: — Летом каждое воскресенье приезжала сюда, к Ване. Целые дни сидела у его памятника. Цветы садила, поливала. Все как-то легче.

Она отвернулась и задумчиво посмотрела поверх лиманов. Говорить Андрею было трудно. Он понимал, что не могли тут помочь никакие утешительные слова. Да и мог ли он ободрить человека, если сам ощущал чувство потери?

— Я вас понимаю, Тоня. Мне тоже пришлось очень худо.

— И вам? — отозвалась она.

— У меня иначе, совсем иначе, — сбивчиво ответил Андрей.

— Если иначе, значит, лучше, — оживляясь, словно освободившись от своих дум, сказала Тоня. — Значит, лучше! — твердо повторила она.

 

3

Минувший день был последним солнечным днем затянувшейся золотой осени. Теперь на придорожные осины с ожесточением налетали порывы ветра, пригибали стволы. Стаи красно-желтых листьев то и дело срывались с оголившихся ветвей, беспомощно кувыркались в воздухе, ударялись в стекла машины, устилали землю. Могучий ЗИЛ, дыша теплом и неотвратимой силой, набирал скорость и все быстрее шел по укатанной глинистой дороге. Все небо, до самого горизонта, затянули густые серые тучи. Они предвещали дождь. И вот первые его капли разбились о ветровое стекло. Расползаясь в крупные прозрачные кляксы, они стекали неровными струйками вниз, уступая место другим каплям и постепенно сливаясь между собой. Водитель, дымя самокруткой, которая потрескивала в его сжатых губах, неторопливо включил стеклоочиститель и, пристально вглядываясь вперед, с прежним усердием выжимал газ. Андрей смотрел сквозь залитое дождем стекло и думал о мужестве людей, которые и в осеннее и в зимнее ненастье валили и трелевали лес. Ему хотелось, чтобы скорее кончилась эта долгая скользкая дорога, хотелось скорее увидеть лесные танки — тягачи, приземистые лебедки и — людей умелых, веселых и сильных.

О них напоминало все: и высокоподбитая дорога с ровными срезами кюветов, и тяжелый бензовоз, который, не сбавляя скорости, мчал через сплошную завесу дождя и мокрого снега. Его вели руки бывалого, хмурого с виду шофера.

На ветровом стекле уже не растекались прозрачные струйки дождя, планка стеклоочистителя мерно разгребала густо налипший снег. Далеко видно было белое полотно дороги.

— Теперь все, — сказал водитель. — На неделе установится зима.

Андрей поежился и зарылся подбородком в воротник. Задремавший Волегов вздрогнул и, дивясь переменам в природе, сказал:

— Теперь бы впору на юг, а мы забираемся на северный полюс.

Водитель ухмыльнулся:

— На юге еще без пальто ходят. Однако хоть и прожил я там полжизни, — скажу, что без зимы скучно. Вся зима там такая, — он кивнул на окно.

— Такая, — сказал Волегов, — зато не так долго тянется. Сейчас без пальто ходят, и через два месяца снова будет тепло.

«...Ходит в своем розовом костюмчике и Таня, — подумал Андрей. — где-нибудь по Сумской улице твердо и легко переступают ее ноги».

Он всегда с болью вспоминал выражение ее лица, глаза, походку. Хотелось бросить все и мчаться на ближайшую станцию, чтобы ехать не куда-нибудь, а к ней. Мысль о поездке преследовала его всюду. И теперь тоже он думал об этом. Вот только кончится командировка или чуть позже, когда спадет напряжение в работе. Без Тани, без ее голоса, улыбки, рук — жизнь теряла смысл...

К концу дня показался Лесоозерск. Он стоял на взгорье, окруженный зеленым кольцом елей, и мигал первыми вечерними огнями. Прямые улицы, застроенные двухэтажными стандартными домами, подымались к белокаменному зданию, на мачте которого повис флаг. Это здание в городе называли Домом Советов, в нем помещались все районные организации. Здесь же была редакция газеты.

— Вам куда? — спросил водитель и посмотрел на Волегова и Андрея участливым взглядом. — Непогодь-то какая, хуже не придумаешь. Может, еще придется свидеться, — сказал он, открывая кабину. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком — всегда.

— Увидимся! — бодро ответил Андрей. — Может быть, на обратном пути в Уву подбросишь.

Они распрощались с шофером и пошли по глинистой, припорошенной снегом тропке вверх, к Дому Советов.

...В этот же день на попутной машине треста они добрались в Усть-Увинск.

 

4

В шесть часов утра на улицах поселка загромыхали тяжелые машины. Они сотрясали дома и назойливо сигналили тем, кто должен был ехать в лесосеки. Машины останавливались в центре поселка, и к ним со всех концов спешили механизаторы, чокеровщики, сучкорубы. Андрей с Волеговым забрались на киселевскую машину — так прозвали здесь грузовик, на котором уезжала в свою лесосеку бригада Матвея Киселева. Эта машина первой тронулась с места и, победно гудя, начала углубляться в тайгу. Ехали недолго. Задумавшийся, прижатый к земле низкими тучами лес расступился. Только тонкие стволы одиноких елей торчали на уходившей вдаль вырубке.

Андрею хотелось увидеть бригаду Киселева в работе, увидеть, как падают на землю лесные великаны, как уплывают они к разделочной площадке, превращаются в ровные крепкие кряжи и доставляются затем на нижний склад.

И вот уже затерялись меж вековых деревьев умелые сноровистые люди, застрекотали электрические пилы, и тяжко заухали о мшистый ковер разлапистые ели. Андрей не слышал голосов, не слышал команд — каждый был занят своим делом, но действия каждого, казалось, были расписанными, согласованными заранее. Безжизненные, только что сваленные хлысты вздрагивали пышным зеленым нарядом и покорно двигались вслед за эстакадным тросом к разделочной площадке. В блокнотах корреспондентов появились первые записи о мастерстве лебедчиков, о рекордной выработке бригады, которой она встречала партийный съезд. С удовлетворением думал Андрей о том, что рассказ об этих мужественных людях, живущих за сотни километров от областного центра, через два-три дня услышит весь Урал.

В конце дня корреспонденты перекочевали на разделочную площадку. Сюда же после окончания смены пришел со своими вальщиками Матвей Киселев. Лицо бригадира раскраснелось, на щеках налипли опилки, но говорил он весело, как будто не поклонился многим десяткам деревьев, не сдвинул их с места.

— Вот и конец смене, а только разыгрались! Если б не машина, дошли бы до болот...

Каждый день приносил новые встречи с людьми. Андрею казалось, что он никогда еще не работал так увлеченно. Он не замечал, как блокноты заполнялись записями и убывали рулоны резервных пленок.

Поздно вечером, после возвращения из рабочей столовой, Андрей сказал Волегову:

— Счастливый ты человек!

— Сам знаю, — с характерным для него спокойствием отозвался Волегов, но немного погодя, стянув сапоги и забравшись на кровать, спросил:

— Собственно, почему?

— Потому, что достался тебе мой район.

— Можно подумать, что тебе хуже. В чем счастье-то?

— В людях.

— Люди — повсюду.

— Раньше и я так думал.

Он впервые за эти дни вспомнил о Бурове и о недавнем собрании. Уж не приснилось ли ему все это? Андрей взглянул на Волегова, который благодушно лежал на кровати и усердно отдирал целлофановую упаковку с новой пачки сигарет. Время от времени он поворачивал голову к Андрею, ожидая, когда тот продолжит разговор.

— Люди — повсюду, — повторил он и, раскрыв, наконец, пачку, протянул ее Андрею.

— Повсюду, да не везде такие, как, например, у нас, — ответил Андрей. Он рассказал об обстановке в радиокомитете, а потом, немного поколебавшись, решил поделиться самым сокровенным. О Жизнёвой он говорил, испытывая внутреннее наслаждение. Каждая подробность, каждое упоминание о ней были глубоко приятны ему.

— Дела-а, — со вздохом протянул Волегов. — А Татьяну Васильевну я видал. Женщина заметная. Только все ты не туда берешь. Говорил тебе — не ищи счастья за тридевять земель, не хватай звезд с неба. Вот и маешься теперь и ходишь один, как перст. А у меня уже сын растет и свою северогорскую Аннушку я не сравню ни с какими заморскими красавицами.

— Ну, ну, — сказал Андрей. — Каждому свое.

 

5

Нижний склад к концу осени опустел. Целое море леса ушло к запани формировочного рейда. Но и теперь вдоль свинцовой, набрякшей от дождя реки громоздились штабеля бревен. А по разбитой колесами машин черной, расплывшейся дороге прибывали все новые лесовозы. Автокраны сгружали потемневшие от сырости кряжи. В них впивались багры сортировщиков, бросали на цепь транспортера. Бревна послушно ползли вдоль наклонной эстакады, чтобы занять свое место там у реки, в гигантских штабелях. Андрей долго ходил по чавкающей грязи, прикидывая, откуда лучше вести репортаж. Наконец он забрался на вершину штабеля и, скользя по промокшей коре, направился к автокранам. Высокие стрелы то и дело задирали вверх свои хоботы, неся на тонких стальных стропах пучки бревен. Развернувшись над штабелем, кряжи устремлялись вниз, рабочие отцепляли трос, и стрелы вновь склонялись к эстакаде.

Андрей заглянул вниз. По нескончаемой ленте транспортера ползли все новые бревна. Они словно торопились укрыться от рваных туч, плывших по серому небу, от густо идущего мокрого снега.

Включив магнитофон и разматывая на ходу шланг, Андрей быстро пошел к месту разгрузки. И в это время услышал встревоженные голоса:

— Поберегись!

Он оглянулся. Прямостволое бревно вздыбилось на вершине только что разгруженной пачки. Подпрыгнув, оно покатилось вниз. В несколько прыжков Андрей оказался у магнитофонного аппарата, схватил его, но отскочить в сторону не успел. Вершина сорвавшегося бревна со свистом ударила его по голени и в тот же миг исчезла между штабелями...