1
— Скажите спасибо, что я уже не парикмахер, — рассказывал Натан Исаакович Липкин, прижимая к впалой груди перебинтованную руку.
— Вы видели, как я сломал руку? Профессор говорит, что это редкий случай. Я случайно поскользнулся и всей тяжестью рухнул вот сюда. Мои бедные косточки только этого и ждали — они таки не выдержали. Спасибо, что я уже не парикмахер — попробуйте с такой рукой брить клиента. Я помню, когда носил на руках мою бедную Руфочку, а это было, как-нибудь, тридцать лет назад, так мои руки на работе дрожали. Клиенты этого, конечно, не замечали, а я, будьте уверены, чувствовал. Теперь я на пенсии, только на что она мне нужна, если нет ни Руфочки, ни Берты и я остался совсем один.
Липкин говорил без умолку со всеми, кто хотел его слушать, но чаще всего — с Андреем. Их кровати стояли рядом, и тумбочка была на двоих одна. Он же сообщал все больничные новости. Вот и теперь он сел на кровать, уставил на Андрея мутные глаза в красной оправе безресничных воспаленных век и спросил:
— Вы ничего не знаете? Так я вам скажу: сегодня будут менять постельное белье. Я случайно проходил мимо кастелянши и своими собственными глазами видел, как она выдавала простыни.
Третий обитатель этой небольшой светлой комнаты тракторист Евгений Кожевников шумно вздохнул. Он посмотрел равнодушным взглядом на Липкина и закрыл глаза. Натан Исаакович наклонился к Андрею и, снизив голос до шепота, продолжал:
— Откровенно говоря, не иначе, как ждут начальство. Уж если начался такой переполох — будьте уверены, кто-нибудь да приедет. Что вы?
Андрей сказал, что он ничего не говорил, только вряд ли Натан Исаакович прав — белье меняли через десять дней, а прошло всего четыре.
— Не приедут — не надо. Нам и без начальства неплохо. Откровенно говоря, я никогда не думал, что в больнице такой порядок. Всю жизнь боялся попасть в больницу — и вот на старость лет пришлось. И вы знаете, меня вполне устраивает. Это не больница, а настоящий дом отдыха, правда, в доме отдыха я тоже никогда не бывал.
— Еще побываете, Натан Исаакович! Вот почитайте, — Андрей взял с тумбочки «Правду». — Триста шестьдесят миллиардов рублей будет израсходовано на здравоохранение. За семилетку люди получат пятнадцать миллионов квартир!
— Ай-ай-ай, — удивленно запричитал Липкин, качая лысой с несколькими рыжими волосками головой. — Кажется-таки, дожили до настоящей жизни. И кто въедет в эти квартиры?..
— Люди! Все для них, Натан Исаакович.
— Вы, конечно, получите квартиру? У вас большая семья?
Андрей ответил не сразу. Почему-то именно этому старому человеку не хотелось признаваться в том, что он один и ни жены, ни детей у него не было. Но сказать пришлось, и вместо ожидаемого удивления, вместо вереницы уточняющих вопросов Липкин надолго замолчал. Складки на его розовом лбу слились в волнистую гармошку, короткие пучки рыжих бровей забрались высоко вверх. Казалось, что он заглянул в глубокую даль воспоминаний, и вся жизнь промелькнула перед его мысленным взглядом. Наконец он пошевелил сухими синими губами и заговорил упавшим голосом:
— Если бы старому Липкину предложили квартиру, он бы таки от нее отказался. Зачем ему квартира, когда нет ни Руфочки, ни Берты! О, если бы они были живы! Тогда Липкин пошел бы и в местком, и в райисполком, будьте уверены. Он стал бы работать так, как не работал все пятьдесят пять лет, он бы заслужил свое право. А теперь ему надо умереть, потому что одиночество страшнее смерти.
Липкин умолк, пошевелил губами.
— Андрей Игнатьевич, вы хороший человек и не дай вам бог иметь то, что имею я. Минуточку, минуточку! Я таки знаю, то вы скажете — прежде всего работа, коллектив... Так и у меня был этот коллектив и много работы. Но я вам скажу, что коллектив не пойдет с вами ужинать и не будет беседовать перед сном. А если вы доживете до шестидесяти, уйдет от вас и работа. Вот тогда вы вспомните старого Липкина. Человек человеку дает много, только и сам он немножко должен позаботиться о себе. И уж, конечно, моя Берта была мне первым человеком. Берта, Берта... Ее убили фашисты. И вот я вам скажу, провожали меня на пенсию — столько было подарков, а она их не видела, пенсию приличную прямо на дом приносят, а я покручу в руках деньги и брошу их на комод. Какой бы я купил торт, если бы была Берта! Никогда не поверю, что человек имеет полное счастье, если у него ни жены, ни внучки — никого нет. Поверите, когда я выйду из больницы, мне и слова не с кем будет сказать. Нет, одиночество страшнее смерти — это я вам говорю, Натан Липкин! Мне шестьдесят девять лет.
Рассказ Липкина прервал врачебный обход. В палату вошла старшая сестра Апполинария Александровна и звонкоголосая молодая врач Анастасия Николаевна, которую больные называли за глаза просто Настенькой, потому что в белом халате она выглядела совсем девушкой. На вопрос врача, как чувствуют себя больные, Липкин ответил вопросом: как можно плохо себя чувствовать в такой хорошей больнице? Лично его устраивает все, начиная от стола, кончая отношением медицинского персонала.
Кожевников не ответил ничего, только повернул голову к дверям и по обыкновению посмотрел на врача вопросительным взглядом: когда? когда кончится вытяжка ноги?
— Вас, конечно, интересует, когда мы выбросим эту гирьку? Возможно, сегодня, только прежде — рентген.
Кожевников снова тяжко выдохнул из широкой груди воздух и повернул лицо к стене.
— Ну, а с вами, молодой человек, — Анастасия Николаевна обратилась к Андрею, — все ясно. Дело идет на поправку, весь вопрос во времени. Именно этот вопрос вас больше всего интересует? Будем надеяться, что недельки через две сможете взяться за костыли. Раньше ничего не получится. И никто нам с вами тут не поможет.
2
Когда Евгения Кожевникова привезли с рентгена, он словно ожил.
— Теперь, братцы, все, — кряхтя и улыбаясь, приговаривал он. — Потянули из меня жилы и буде. И это приспособление — к чертовой бабушке, и грузила эти! А ну, старина, — обратился он к Липкину, — иди сюда, рассказывай свои байки.
Липкин приблизился бочком к кровати Евгения, поморгал красными веками, облизнул губы, спросил:
— Теперь не больно?
— Не больно, старина. И кость срастается нормально. Теперь не залежусь.
— Вы сказали, кость? Значит — вы тоже упали?
— Не я упал, а сани на меня. Тянул из кювета и угодил под полоз. «В нашей жизни всякое бывает...» — как в песне поется. А ты, старина, правильно толковал — без любви нельзя. На ней вся жизнь построена. Вот выгребу отсюда и — к моей березке... Эх! — Он развел в стороны тяжелые кулаки, потянулся.
— Если бы только на любви! Сколько бы горести ушло от людей... Христиане говорили: любите ближнего, а разве они любили?
— Они не любили, а мы любим, — добродушно пробасил Евгений. — У нас человек человеку — друг.
— Знаю, знаю, — замахал рукой Липкин. — Но скажу вам откровенно, в нашем обществе много превосходных лозунгов, но не все они пока осуществлены до конца.
— Это как же? — донеслось из угла, где лежал Кожевников. — Как это понимать?
— Понимайте как хотите. Одно скажу, Липкин вам врать не будет, он прочувствовал это на своем собственном опыте. Ведь случилось же так, что его выгоняли с работы, а он ли не был мастером, он ли не стоял на ногах по восемь часов в сутки?
— Это кто же выгонял?
— Плохие люди всегда найдутся. Был человек, который хотел выслужиться перед начальством и ошельмовал Липкина.
— Значит, это не человек, — определил Евгений, — а самая настоящая шельма и самого его надо было гнать в три шеи!
— Чего не умею, того не умею. Скажите спасибо, что я уже не парикмахер. Напустили на Липкина мораль и замарали его честное имя. Теперь мне все равно, а тогда было ой как больно. Кстати сказать, тот человек теперь как-нибудь управляющий трестом. Распоряжается всеми парикмахерскими и банями.
— Хорошо сказано — «как-нибудь», — подметил Евгений. — Пар в бане бывает раз в год по обещанию. А в общем-то, бани работают, и все равно мы двигаемся вперед. Шельмы — они как грязь на колесах, рано или поздно отлетят.
— Тоже замечательно, молодой человек! — воскликнул Липкин. — Только я вам скажу, что иногда не плохо колеса почистить. А кто это сделает?
— Кто-нибудь да сделает, — сладко потягиваясь, проговорил Кожевников. — А сейчас бы самое время поспать.
— Очень хорошее предложение. Через четверть часа Апполинария так и так выключит свет, — поддержал Липкин и привычными движениями здоровой руки начал расправлять постель.
Липкин и Кожевников затихли. Теперь действительно можно было поспать. Но сон не шел. Андрею невольно вспомнился Буров. Из писем Яснова он знал, что Буров уволил Плотникова. Поставил на вид Хмелеву за невыполнение каких-то правил внутреннего распорядка. А сколько было испорчено передач нелепыми замечаниями председателя!
«...Буров не один... Из недалеких времен тянулась целая вереница Буровых и Бессоновых. По старой привычке они бездумно соглашались с идеями, идущими сверху, и так же бездумно повторяли лозунги партии. А сами? Сами оставались прежними. Власть укоренившихся привычек давила на них. Старик Липкин неправ — колеса надо чистить не иногда, а каждодневно. Тем надежнее, чем круче дорога. Кравчук... О чем же говорил Кравчук? О борьбе за нового человека. Прекрасное в людях рождается в борьбе за счастье всех людей. В борьбе... В ней должны участвовать все, в том числе он. Тот, кто не сумел сохранить своих лучших качеств в минувшие десятки лет, не сможет стать лучше сам по себе, и пороки людей не отлетят вдруг, как грязь с колес... «..А ну их, всех этих Буровых! Спать!» — Он натянул до подбородка одеяло, повернулся к стене, закрыл глаза. «Спать и ни о чем не думать!» А думы не спрашивали желания, вползали одна за другой. «Фролов... Ну какое ему дело до Фролова? А как какое? Пилот Кузовлев сказал, что он брат Ивану. Ивану Фролову, который разбился прошлой зимой. Был такой же рейс на санитарном самолете. Такой же, как с Кузовлевым две недели назад — сюда, в Уву. Только в бурю, последний...» Он снова услышал слова Кузовлева: «Говорят, у вас на радио работает брат Ивана. Как бы это узнать? Надо бы отправить ему кой-какие вещички...» И вновь Андрей уверял себя: «Не может быть! Наверное, однофамильцы... Спать!»
3
Липкин на цыпочках вошел в палату. Присев на край кровати, он уставился на Андрея и, как только тот приоткрыл глаза, сказал:
— Вы знаете, я таки был прав. Приезжает большое начальство — депутат Верховного Совета Вербова.
— Валентина Григорьевна!
— Вы с ней знакомы?
— Каждый должен знать своего депутата, дорогой Натан Исаакович! Не в службу, а в дружбу, принесите горячей воды. Ради такой встречи не худо побриться. И вам тоже.
— Мне? Что мне теперь брить? Меня уже достаточно побрили годы. Разве такой была моя борода?
Липкин открыл тумбочку, достал бритвенный прибор. В дверях он остановился.
— Я таки был прав!
— И насчет белья тоже?
— А разве уже прошло десять дней? — хитро улыбнулся Липкин. — Произошла смена кастелянш — ни больше, ни меньше. Они меняются через пять дней и каждый раз считают белье. Можно подумать, что через пять дней изнашивается простыня. Я ушел.
Дверь за Липкиным закрылась. Из дальнего угла палаты донесся благодушный басок Кожевникова:
— С добрым утром, товарищ Широков! О чем хлопочет старина?
— Передает последние известия, — шутливо ответил Андрей. — Сегодня Увинскую больницу посетит депутат Вербова, которая приехала в поселок для встречи с избирателями.
— Вот у нее мы и попросим, чтобы в палату провели настоящее радио.
— Зачем вам радио, когда есть газеты? — спросил появившийся Липкин и высыпал на свободную кровать целый ворох свежих газет. — Читайте на здоровье!
— То, что мы будем читать, — сказал Кожевников, — давно прошло, а сейчас, может быть, в мире творится совсем другое.
— Будьте уверены, — возразил Липкин, — будьте уверены. Если произойдет совсем другое, мы узнаем об этом в тот же день. А сейчас я вас буду брить. И не думайте возражать — я уже все решил. Для хороших клиентов мы всегда найдем выход. Три пальца на левой руке есть, а этого вполне достаточно, чтобы придержать кожу. Начнем с вас!
Липкин взял со своей кровати подушку, подложил ее под голову Андрея и принялся разводить мыльный порошок. Андрей подчинился. Он сложил на груди руки и приподнял подбородок.
— Кожа у вас грубая, значит, нужна бритва поострей, — приговаривал Липкин. — А у товарища Кожевникова — нежная. Значит, мы правильно сделали, что начали с вас. Бритва затупится и как раз подойдет для молодого человека. Не беспокоит?
Андрей улыбнулся. В озабоченности Натана Исааковича, в свете его помолодевших глаз он увидел ту гордость и ту радость, которые может пробудить только любимый труд, только дело, хорошо знакомое и выполняемое с легкостью мастера. Не так ли и он забывал обо всем, когда, перелистав исписанный блокнот, оставлял на чистом листе бумаги первые строчки? Сколько вариантов, сколько мыслей рождалось вслед за ними, и рука едва успевала писать. Теперь еще не скоро вернется он к своему любимому делу, а Натан Исаакович уже не вернется никогда. У Андрея перед Липкиным преимущество, но какими крохотными долями измеряется человеческая жизнь! Будто бы еще вчера ему было двадцать три, а сегодня почти на десять лет больше, а завтра будет столько, сколько теперь Липкину. Не из-за этого ли быстрого течения жизни человеку всегда кажется, что он молод?..
— Не беспокоит, — сказал Андрей, — меня никогда не беспокоит. Кожа — дубленая. Скоблю каждый день и хоть бы что.
— Я вам скажу, — с расстановкой проговорил Липкин, — что это вы делаете напрасно. Вы даже не представляете себе, сколько каждый раз срезаете кожи. Вот и теперь она тянется за бритвой. Вам незаметно, а я вижу. Вы мне могли бы и не говорить о том, что бреетесь каждый день: я все вижу. Надо себя немножечко жалеть, у вас — вся жизнь впереди. А, главное, бросайте курить. Вы сознательно отравляете себя углекислым газом. Не будете же вы дышать над горящими углями, а это — то же самое. Ну вот мы и готовы. Освежить?
— Шипром.
— Одну минуточку!
Липкин взял полотенце, плеснул на него из графина воды и подал Андрею.
— Следующий! — крикнул он тоненьким молодцеватым голосом и направился к кровати Кожевникова.
4
Вербова приехала в середине дня. Об этом сообщил Липкин. Он то и дело выходил из палаты и каждый раз возвращался с новостями. Вербова ему понравилась: внимательная и веселая, знает каждую мелочь, помнит обо всех недостатках, которые заметила в прошлый раз. А глаза!.. Такие могут быть только у человека добрейшей души... И вот дверь открылась. Вошла Анастасия Николаевна, а вслед за ней Вербова. Статная, в белом халате и с густым узлом пшеничных волос, выбивавшихся из-под белого чепчика, она сама напоминала доктора.
— Андрей Игнатьевич?! Быть того не может!..
Андрей улыбнулся, попробовал сесть, но, охнув от боли, откинулся на подушку.
— Осторожней, осторожней, Андрей Игнатьевич. Вы уж лежите. — Вербова подсела к кровати на единственный в комнате табурет. — Что же приключилось с вами такое? Совсем недавно говорила я с Антониной. Рассказывала она, что на машине вместе ехали. И вот — на тебе!..
Андрей рассказал. Валентина Григорьевна покачивала головой. — Надо же, надо же!.. А все потому, — с доброй улыбкой сказала она, — что к нам не заехали. Долго ли было на «победе»-то завернуть? Забыли вы о нас, Андрей Игнатьевич. Как только уехали из Северогорска, так и след простыл. Забываете сельских работников, а дел-то у нас невпроворот.
Заметив изучающий взгляд Андрея и его улыбку, Вербова рассмеялась.
— Эх, Андрей Игнатьевич, чего я вам рассказываю, вы и сами все это хорошо знаете. Вот и пленум ЦК скоро будет по нашим вопросам...
— Много чего есть и много чего будет, — сказал Андрей, — а вот видите, приходится бездельничать.
— Уж это — да. Вы бы хоть, Анастасия Николаевна, что-нибудь придумали: нужный человек у вас здесь пропадает!
— Впредь осторожнее будет. Им ведь все быстрей надо. Вон и тот герой сам под сани залез, нет чтобы обождать, когда подойдут люди.
— Такая уж жизнь, Анастасия Николаевна. Ждать никому не хочется. Хочется быстрее переделать все дела и за новые взяться.
5
Вскоре Андрей получил письмо от Аглаи Митрофановны. Она спрашивала о сроках выздоровления, предлагала отвезти Широкова в Северогорск. По ее мнению, для больного человека лучшего транспорта, чем ее неизменная кошевка, придумать было невозможно. И вот дни выздоровления наступили. Сразу после утреннего завтрака Андрей брался за костыли и ковылял по длинному больничному коридору. Следом за ним выбирался из палаты Кожевников. Закусив нижнюю мясистую губу и широко раздувая ноздри, он старался не отставать, но всегда первый просил пощады.
— Может, перекурим? — отдуваясь, спрашивал он, и они останавливались в дальнем конце коридора у большого светлого окна.
Однажды во время перекура к ним подошел Липкин со своей гипсовой ношей на груди. Он смотрел грустными глазами в окно и молчал.
— Не горюй, Липкин! — сказал ему Кожевников. — Скоро и ты выпишешься. Не пропадать же тебе здесь.
— Уж лучше бы я пропал. Там меня ничего не ждет.
— Быть того не может! Приходи в наш клуб и читай лекции о вреде табака. Проверяй, как твой «как-нибудь» обслуживает посетителей. Дела, при желании, найдутся.
— А ведь верно, Натан Исаакович, сейчас повсюду создаются советы пенсионеров, — поддержал Андрей. — Вот бы и вам включиться в их работу. И вам интересно, и людям польза.
— Сейчас нам пропишут пользу, — перебил Кожевников, заметив в коридоре Анастасию Николаевну.
Она подошла поближе и раздраженно спросила:
— Я вижу, указания врача для вас не существуют?
— Что вы, Анастасия Николаевна? — добродушно пробасил Кожевников.
— То, что слышите. Вам, кажется, предписано вставать в случаях крайней необходимости, а вы вон куда выбрались!
— Мы мечтаем, как бы совсем выбраться отсюда, — сказал Андрей. — Обещанные две недели прошли.
— И еще две пролежите! — оборвала Анастасия Николаевна.
— Ну это мы предоставим кому-нибудь другому. А меня прошу выписать на этой же неделе!
— Отправляйтесь в палату и ложитесь в постель!
Не сказав ни слова, Андрей резким движением руки поставил костыли к стене и, сжав кулаки, прихрамывающей, но твердой походкой пошел по коридору.
Уступив просьбам Андрея, Анастасия Николаевна выписала его, но в случае осложнений просила винить самого себя.
В крохотном вестибюле больницы его провожали Апполинария Александровна, Кожевников и Липкин. Натан Исаакович стоял в сторонке и часто мигал воспаленными веками. Обо всем этом Андрей вспомнил теперь среди ослепительно белых снегов, сидя в кошевке рядом с Кондратовой. Белесый жеребец Буян, на котором уже пришлось ездить Широкову год назад, теперь перестал быть буяном — шел ровной рысью, как заведенный автомат.
— Укатали сивку крутые горки, — сказала Кондратова, подбирая вожжи и щуря на солнце глаза. — Скоро, небось, и нас укатают. Это мой последний конь, больше объезживать не берусь.
— Нас не укатают, — возразил Андрей, посматривая на Аглаю Митрофановну. Глубже прорезались морщины у ее глаз, а волосы из-под шапки выбивались совсем белые. А может, это куржавина: мороз лютый. Только голос, твердый и энергичный, молодые глаза и вся ее крепкая мужская стать вселяли несбыточную мысль о том, что она будет жить долго-долго — вечно.
— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.
Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».
— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.
В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.
— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?
— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.
— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.
Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:
— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?
Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.
— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...
Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.
Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.
Тепло приветило и отвращало. Застывшие руки и ноги приятно отходили, а в ноздри все острее напирал смрад...
— Откуда у вас такой дух? — спросила Кондратова, глянув на Харитошу. — Подохнуть можно...
Харитоша захлопотал. Он вскочил со скамьи, забормотал, неистово крутя головой, и откинул брезент, сгрудившийся у стены. На полу с оскаленными мордами и торчавшими вверх копытцами лежали туши издохших свиней.
— Чего вы их квасите? Взять да выкинуть на мороз.
— Фельдшера ждем, — объяснила девушка. — Обещал вчерась приехать, а все нет. Пять ден, как подохли. Только выкинем на улицу — из бригады звонят: размораживайте, фельдшер едет, вскрывать станет. Ан и так ясно, что с голоду подохли.
— Какой на ночь глядя фельдшер? А ну, Катерина, тяни их отсюда. Развели ароматы!
Девушка спрыгнула с лежанки, затянула у горла платок.
— А что, Харитоша, может, и верно выбросить?
Харитоша растерянно замахал руками, запричитал: «Что скажет начальство!» — а Катя, поколебавшись немного: «Опять же крысы их могут на улице пожрать, потом отвечай», — решительно натянула рукавицы. Она ухватилась за хвосты двух околевших свиней и поволокла их к двери. Потом столь же бесцеремонно выбросила двух других и распахнула дверцу. «Бу-бу-бу-у», — забормотал Харитоша, потирая руки. «Ничего, ничего, — успокоила Аглая Митрофановна, — такую баню не выстудишь!» Она взяла березовое полено и просунула в прожорливую пасть печурки. И все-таки холодный воздух подбирался к ногам и поднимался к низкому потолку хибары. Он вытеснял тепло и вместе с ним сладковатый трупный настой.
Наконец Катя прихлопнула низкую тяжелую дверцу, бросила на лежанку брезентовые рукавицы, сняла платок.
— Помогаете дежурить? — спросил Андрей.
— Сама себе помогаю, — усмехнулась Катя. — С утра свиней кормить надо, вот и сижу тут с Харитошей.
—— Катя у нас свинарка. На ней да на ее матери вся ферма держится.
— Так держится, что свиньи дохнут.
— Свиньи... Знала бы ты, Катя, кто подложил тебе этих свиней. И тебе, и всем нам...
— А чего знать-то? Бригадир Зеленин кормов не припас. Вот и подложил.
— Эх ты, Зеленин... Головушка ты садовая.
— А кто?
— Кто-кто. Нет его ноне. Был, да весь вышел. Ан не весь? Ну да ладно, нечего тебе голову дурить. Будешь много знать, скоро состаришься. Вообще-то плохи дела в этой бригаде, — обратилась Кондратова к Андрею. — Земля не родит, да и любовь к ней поотбили. Ладно хоть со «Светлым путем» укрупнились. Не то бы совсем беда.
— А им с нами беда, — вставила Катя. — Нахлебниками кличут. Робишь, робишь, а все нахлебники.
Харитоша ходил по избушке, подбирал поленья в одну груду, наклонялся над брезентом, где недавно лежали туши свиней, и все покачивал головой. Словно жалел, что их выбросили.
— Да уймись ты, Харитоша. Ничего тебе не будет, — сказала Катя. — Мы тут ни при чем. Не с нас и спрос. Но Харитоша все равно не находил себе места. Сложив аккуратно брезент, он нахлобучил вислоухую заячью шапку и побрел к двери.
— Чудной! — сказала Аглая Митрофановна. «Не чудной, а какой-то забитый», — подумал Андрей и вспомнил свой спор с Антониной Подъяновой. «Не такая уж тут глухомань», — говорила она. Но от Харитоши, робкого и одичавшего, все-таки веяло глухоманью и стариной. Облик его никак не вязался с сегодняшним и тем более с завтрашним днем.
Андрей стоял возле печки, грел ноги и смотрел на Аглаю Митрофановну, на то, как ворошила она книжонки на полке, прибитой над столом, и переговаривалась с Катей.
— Сплошь животноводческие, — ворчала она. — Хотя бы одну художественную принесли. Ты ведь совсем молодая, а читаешь что?
— А мне некогда. Я в техникум поступать хочу. Мне бы учебники одолеть.
Кондратова расставила книги в том же порядке, как они стояли до этого, и присела на скамью.
— Ну, как, Андрей Игнатьевич, ожили?
— Хорошо! — ответил Андрей. — Тепла теперь до самого Северогорска хватит.
— Как сказать. Хватило бы до деревни.
Аглая Митрофановна начала собираться. Она застегнула крючки тулупа. Туго завязала шапку. Взяла кнут.
— Ну, Катюша, спасибо за постой! Читай свои науки. Не тоскуй.
Они простились с Катей и вышли на улицу. Здесь столкнулись с Харитошей. Он хлопотал возле околевших свиней и, как только открылась дверца, поволок их в избу.
— Чудак человек! — крикнула Аглая Митрофановна. — Чего ты возишься со своими покойниками?
— Бу-бу-бу, — лепетал Харитоша, затаскивая свиней. Потом выскочил на улицу, низко поклонился, прижав руку к груди, и тяжело хлопнул дверцей.
— Чудак... — повторила Кондратова, усаживаясь в санях. — Раньше в каждой деревне был свой дурак. И теперь, видно, не перевелись. А переведутся, обязательно переведутся.
«Не в них дело, — подумал Андрей. — Не чувствует себя Харитоша человеком». И еще подумал: «Не было в передачах Розы Ивановны ни дохлых свиней, ни низких удоев. Они обязательно росли, как и поголовье скота. Не хочет осложнять себе жизнь».
Остальную часть дороги говорили о Федоре Митрофановиче и любимой племяннице Кондратовой — Але.
— Небось, облюбовал Алюшку-то в невесты? — с плутоватой ухмылкой спросила Аглая Митрофановна. — А что, девушка ладная растет. Душой чистая и добрая. Пальцем никого не тронет и за себя постоит. Егоза только, ох, егоза!..