1

Передаче о новошахтинских горняках прозвучать не довелось. Первое, что увидел Андрей Широков, придя в радиокомитет, — это приказ о его увольнении. Формулировка была короткой: «За грубые нарушения трудовой и производственной дисциплины». Стоявшие у доски приказов Роза Ивановна, Ткаченко и Мальгин, заметив Андрея, холодно поздоровались с ним и разошлись по своим комнатам. Помедлив немного, Андрей решил сразу же объясниться с Буровым. Он быстро подошел к его кабинету, рванул дверь, но она оказалась закрытой. Выглянувшая из соседней комнаты секретарь Света участливо сказала, что Тихон Александрович ушел на сессию областного Совета.

Все еще не веря словам приказа, Андрей выбежал на улицу и с непокрытой головой прошел до угла Молодежного проспекта. Только тут, когда в лицо ударил обжигающий ветер, он глубоко натянул шапку и медленно побрел по запорошенной аллее. Увидев погрузившуюся в снег скамью, он сел и запрокинул голову. Мутное небо, переплетенное тонкими ветками старой липы, напомнило о далеком летнем дне, когда под натиском буйного ветра беспомощно кружили еще живые зеленые листья. Тогда он говорил с Жекой от имени общества, ощущая за собой силу коллектива. А теперь кто скажет ему доброе слово и сможет ли он сказать это слово другим? И кто он сам? Просто человек, Андрей Широков? Он не мог представить себя без коллектива, когда не ощущаешь никакой ответственности ни за какое дело, не знаешь, кто ты и для чего живешь, когда чувствуешь себя никому не нужным. Он должен был вернуться к любимому делу, без которого не представлялась жизнь. Должен, но как? Буров, которого он ни во что не ставил, оказался сильнее его. Он выбросил его за дверь. Буров сумел настроить против него членов партийного бюро и, конечно, согласовал где следовало вопрос об увольнении. Знал ли об этом Кравчук? Ведь кто-то должен был одобрить решение Бурова. И если с ним согласились, значит, теперь нужно было кого-то разубеждать, доказывать несостоятельность доводов председателя. Мысль об этом рождала растерянность. Андрей понял, что не умел защищать себя — гораздо легче было делать это по отношению к другим — и не хотел выступать в роли жалобщика. Нужен был другой выход, и нужен был совет надежного, бескорыстного друга. Андрей вспомнил о Хмелеве, но болезнь загнала его в больницу. Никто не знал, когда он выберется оттуда.

Мимо скамьи, на которой сидел Андрей, шли люди. Их становилось все больше — кончился рабочий день. До слуха доносились обрывки фраз. Прохожие говорили о служебных делах, спорили, шутили. Почувствовав неловкость за то, что он безучастно сидел на заброшенной скамье, Андрей встал и пошел вверх по аллее.

Теперь, когда он был в общем потоке людей, — все могли думать, что он тоже закончил работу и тоже возвращался домой. Но это успокоение было ложным. Мысль о том, что он оказался не у дел и не имел теперь никакого отношения к труду людей, настойчиво сверлила мозг. Хотелось напиться, чтоб заглушить ее. Он зашел в кафе-автомат, опустил монету и залпом выпил стакан вина. Другой монеты не нашлось, и он пошел к разменной кассе. Тут-то и встретил его Иван Васильевич Плотников.

— Привет, дружище! Какими судьбами?

Зашумевшее в голове вино придало бодрость, и Андрей развязно ответил:

— Охота напиться. Угощаю!

— Нет, нет, постой, — перебил Плотников, сдвинув брови, отчего его моложавое лицо не стало строже.

— Ты вроде был непьющим. Идем-ка на воздух.

Плотников крепко сжал локоть Андрея. Протиснувшись через толпу подвыпивших людей, они оказались на морозной сумеречной улице.

— Закуривай, — предложил Плотников, распечатывая только что купленную пачку. — Рассказывай, что стряслось?

Не дождавшись ответа, он снова подхватил Андрея под руку, и они пошли вдоль ярко освещенных рекламных окон по скрипевшему под ногами снегу. Андрей смотрел на сверкавшие кристаллики и умиленно слушал дружелюбный говор Ивана Васильевича. Водка — для слабых, говорил он, для тех, кто опустился и проявил несостоятельность в выполнении своего долга. Андрей же был замечательным парнем, с запасом молодых сил, способным работником. Никто не мог бы сказать, что он никчемный и что его надо отодвинуть куда-нибудь подальше!

Андрей усмехнулся и возразил:

— Уже сказали...

— Какой идиот? — возмутился Плотников.

— Идиот не идиот, а факт.

Он рассказал о событиях последних дней и о том, к чему они привели. Плотников обхватил рукой Андрея и заговорил с такой же бодрой уверенностью:

— Плюнь! Будь выше. Не распускайся. Время покажет, что ты прав. Не пропал же я. Работаю. Не тот размах, но мне на старости лет ладно. О комитете не жалей. Я и не вспоминаю об этом болоте. От дерьма подальше — меньше воняет. Считай, что все у тебя позади. Я понимаю, что это такое. Не страшно, когда ругают, страшно — когда будут ругать. Не страшно, когда бьют, страшно — когда будут бить. У нас исключено и то и другое. Ни склок, ни сплетен. И писать можно, даже брошюры. Ты подумай и приходи. Для такого, как ты, место найдется всегда.

Когда они расставались, Андрей соглашался с Плотниковым и даже обещал назавтра прийти к нему. Некоторое время ему думалось, что Иван Васильевич прав — одним разом кончились для него ненужные волнения. Но чем дальше он шел по улицам, чем напряженнее спорил с собой, тем настойчивее возникали одни и те же мысли, подобно настораживающим надписям на табло: «Должна ли торжествовать несправедливость?», «Может ли он отступить?», «Имеет ли право работать с меньшей отдачей?..» Нет, он не мог сворачивать с пути. Водка — для слабых, но не слабость ли проявил сам Плотников?..

 

2

Андрей проснулся поздно. Сон не освежил его. Чувствовалась разбитость, мозг работал лениво, мысли обрывались. Все они сводились к одному: он не работал!

В доме стояла тишина. Через приоткрытую дверь слышалось тиканье стенных часов. Они торопливо отсчитывали бег времени. Оно шло впустую. Впустую, как жил этот черный кот Васька, протиснувшийся в комнату через щель. Кот не понимал бега времени и поэтому благодушествовал. Он потерся шелковистым боком о дверь, потянулся и сел, уставив на Андрея малахитовые кругляшки глаз. Кот долго смотрел на Андрея, пока не припал к полу и не прыгнул на диван. Почти одновременно Андрей поднялся с дивана, оставив обескураженного кота с едва начатой и уже утихавшей песней, с выгнутой в дугу спиной и слегка шевелившимся хвостом.

В трусиках и майке Андрей прошел по всем комнатам и снова вернулся к себе. Кот по-прежнему сидел на диване и старательно вымывал лапой морду. Заметив Андрея, он попридержал лапу в воздухе, посмотрел внимательным взглядом и попробовал снова завести свою мурлыкающую песню. Но Андрей, любивший кота, и на этот раз не удостоил его своей ласки. Он выдернул из-под него одеяло и простыни, сложил их и пошел мыться.

Скоро они встретились опять. Стоило Андрею сесть в кресло, как кот перекочевал к нему на колени. Андрей закурил и, обдав кота струей дыма, заставил его отступить. Кот занял прежнюю позицию на диване. Он лежал, поджав лапы и хмуря усатую морду. Изредка приоткрывая глаза, он все еще надеялся на милость хозяина.

Чтобы не видеть надоевшего за это утро кота, Андрей закрыл глаза. Он сидел неподвижно. Часы однотонно отстукивали ритм. Удары становились все отчетливее и напряженнее. Андрею казалось — вот-вот прозвучит последнее тик-так, и время остановится. Он встал и быстро зашагал по комнате. Потом хлопнул дверью и почти бегом спустился по лестнице. Почту уже принесли. Газеты его не интересовали. Выработанная годами привычка следить за событиями дня исчезла. Он быстро перебирал газеты, надеясь найти среди них ответное письмо Жизнёвой. Он ждал его все эти дни. Письмо пришло. Знакомый сиреневый конверт, знакомый прямой почерк.

Бросив газеты на стол, Андрей оторвал кромку конверта. Перед глазами побежали торопливо написанные строчки. Он не читал, они сами звучали знакомым до малейших интонаций голосом. Письмо напоминало присланные ранее: та же вера в их встречу. И все-таки это письмо чем-то отличалось. Перечитав его несколько раз, Андрей понял, наконец, что не было в нем прежнего задора. Голос Жизнёвой словно устал. Не обычным было и упоминание о Георгии, о его тяжелой болезни и невыносимом характере, который проявила эта болезнь. О муже Татьяна Васильевна не писала никогда и тем более никогда его не осуждала. Несмотря ни на что, она по-прежнему ждала Андрея — просто увидеться, просто поговорить. Этого же хотел он — увидеться, хотя бы на час, на минуту... Тик-так, — отстукивали часы, — тик—так... Время бежало вперед. Оно не угасило чувство. Но расстояние страшнее времени — как ни старался Андрей представить себе лицо Тани и удержать его перед мысленным взором хотя бы на мгновение — черты расплывались. Тик-так, тик-так... Кот лежал на коленях и усыплял своей сочной мурлыкающей песней. Наконец Андрей увидел его, бережно взял на руки и перенес на диван. Оставаться в комнате он больше не мог.

...В коридоре у телефонного аппарата, который блестел своей мертвой чернотой и был способен соединить с тысячей людей, делавших теперь тысячу дел, Андрей долго стоял в нерешительности. Рука непроизвольно набрала номер Кедриной. Александра Павловна была единственным членом бюро, имевшим самостоятельное мнение. Никто не мог ее заставить изменить точку зрения, которой придерживалась она.

Кедрина узнала голос Андрея. Да, она работала, крутилась как белка в колесе. Но почему не заходил он? Неужели свыкся со своим положением? Все случившееся она считала ужасной чепухой, которая должна, наконец, чем-то разрешиться. Не следовало забывать, что он продолжал состоять на учете в парторганизации... Андрей сказал, что поэтому он и позвонил. Его интересовал день предстоящего собрания.

— Вот это другое дело, — одобрительно заговорила Александра Павловна. Хмелев тоже хотел вырваться из больницы, во что бы то ни стало. Он звонил ей и возмущался увольнением Широкова.

С каждым новым словом Александры Павловны в Андрее крепла уверенность в своей правоте. Ему стало радостно от того, что он не один. Он обещал зайти к Александре Павловне в ближайший день. Но сначала к Хмелеву. Если уж он рвался из больницы, то говорить-то с ним было можно, обо всем! Он вбежал в комнату и стал быстро одеваться.

 

3

Какой бы ни была образцовой больница — вестибюль ее всегда придавлен тоскливой тишиной. Не помогают тут ни фикусы и пальмы в пузатых кадушках, ни массивные диваны — они не вносят ни тепла, ни света... Но вот появился Хмелев. Он быстро спускался по лестнице — смуглый, в длинном халате, как турецкий паша. Андрей увидел его улыбавшиеся глаза, и вестибюль словно повеселел.

Хмелев протянул руку, усадил Андрея под развесистым фикусом.

— Привет, орел! Слыхал, слыхал... Ну и что думаешь делать?

— Драться насмерть, — улыбаясь ответил Андрей.

— Молодец! А как?

— На ближайшем собрании разнесу его в дым. Думаю, все поймут, чем он дышит.

— Опять молодец, только не считай Бурова круглым дураком. В чем-чем, а в интригах он — гений.

— Скажу и об этом.

— А если он обвинит тебя во всех смертных грехах? Как тогда?

— Кто ему поверит?

— Уже верят. Перед тем, как угодить в сей храм, я побывал у Кравчука. Вопрос поставил ребром, но и он забил мне ряд гвоздей. А их ведь надо вытаскивать, каждый по отдельности. Вовремя не вытащишь — могут колеса спустить. Иди потом узнавай, что за гвоздь и кто тебе его подставил.

— Что же все-таки сказал Кравчук?

— Сказал — будем слушать на бюро.

— Давно пора!

— Пора, но это не фунт изюму. Тут все зависит от того, как разберутся, кто будет готовить вопрос и кто докладывать.

— Бюро все равно поддержит.

— Это факт, но тут не должно быть полумеры. Бурова надо снимать. Как властолюбивого самодура, бездельника и склочника, как, наконец, бездарную личность. Просто нахлобучка — не решение вопроса. Еще больше наломает дров.

— Его должны освободить, — уверенно сказал Андрей.

— Его должны, а вот тебя уже освободили. — Хмелев по-доброму усмехнулся. — Ничего, ничего. Борьба без жертв не бывает. Главное — не дрейфь!

— Мне-то что, а вот ты?..

— Я тоже не из трусливого десятка. В партию вступал на передовой и, как видишь, — жив. Одно обидно: там было ясно, где враги, а где друзья. Бей больше числом, и вся задача. А тут... Нет, видно, никогда я не пойму таких людей. Простой истины не возьмут в толк — все мы и живем-то ради великого братства людей. Ведь не за горами время, когда не будет самой основы для появления так называемых отрицательных личностей. Понимаешь? Тогда не услышишь на каждом шагу: этот человек — душа, а этот — дрянь. Будут просто — люди...

— Это верно.

— Еще бы!

— Папиросы есть? — неожиданно спросил Хмелев.

Андрей протянул пачку.

Оглянувшись по сторонам, Леонид Петрович закурил и сделал несколько глубоких затяжек.

— А сегодня, пожалуйста, воюй, доказывай свою правоту, в драке обеспечивай человеческую жизнь. На собрании я буду. Мнение коллектива перед бюро — важное, дело. Но и ты не будь благодушным. На что такой человек, как Кравчук, и то кое в чем усомнился. Знаю, говорит, Широкова, хороший парень, но почему к нему без конца худая слава липнет? Мне-то понятно: ты и думать ни о чем не думаешь, крутишься с передачами, а другие в это время тебе славу создают. Не зря говорится: добрая слава у порога лежит, а худая — по дорожке бежит.

— О чем опять? — поинтересовался Андрей.

— О чем? Неужели не ясно?

— А все-таки?

— Обо всем помаленьку. Приписали тебе распутную жизнь. На эту удочку всегда клюет. Бессонову — хлебом не корми, только подавай скандалиус грандиозус. Ладно, что эта история была мне известна.

— С очерком о Жеке?

— И с очерком, и с тем, как на работу ее устраивал. Кстати, где она?

— Насколько мне известно, живет с родными. Работает. А что Кравчук?

— Обещал быть на собрании. Я его понимаю: тут, не выслушав народ, концов не распутаешь. В общем, не будем гадать. Уж коли заварилась такая каша, надо ее честно расхлебывать.