Счастье рядом

Вагнер Николай Николаевич

Глава третья

 

 

1

Первым, кого увидел Андрей, когда приехал в город, был Юрий Яснов. Он шел вдоль кромки тротуара и слегка покачивался.

Привокзальная площадь в этот утренний час была пуста, редкие машины бежали вдалеке, около круглого островка клумбы, и поэтому Яснову ничто не мешало идти туда, куда он хотел. Вопреки запретительным знакам, он стал пересекать площадь. Шел упрямой походкой; легкий, незастегнутый плащ трепыхался на ветру, волосы беспорядочно сбились на глаза. Юрий ничего не замечал, не обращал внимания и на машины, которые все чаще проносились около него.

Не выпуская из рук чемодана, Андрей широкими шагами стал догонять Яснова.

— Юрий! Ты куда? — повелительно окликнул он.— Стой, тебе говорю!

Яснов остановился, покачнулся на месте и, не подымая головы, повернулся к Андрею. Отбросив рукой волосы, он тупо посмотрел усталыми голубыми глазами на Андрея. Умиленная улыбка начала медленно проступать на его губах.

— Андрей Игнатьевич! Какими судьбами? Давай помогу. Юрий наклонился к чемодану, но поднять его не смог.

— Идем за мной! — приказал Андрей и быстро пошел к тротуару. Юрий старался поспеть за ним и все норовил ухватиться за ручку чемодана. Наконец площадь осталась позади; Андрей глубоко вздохнул и спросил:

— Ну, рассказывай, откуда ты такой выискался? Еще солнце не взошло, а ты уже готов.

Юрий молчал. По всему было видно, что он испытывал неловкость, и тогда Андрею показалось — Яснов чем-то удручен и напился не просто по привычке.

Молча шли они по пустынной улице. Наконец Яснов заговорил. Он не ночевал дома, просидел с друзьями в ресторане до тех пор, пока его не закрыли, а потом, захватив пару бутылок вина, уехал к товарищу на дачу. «И правильно сделал», — уверял он себя. Дома его никто не ждал: мать с отцом на курорте, а Зойка... с Зойкой — все! Она спуталась с баритоном из оперного. Об этом Юрию говорили многие. Последний раз их видели в лесу его друзья, на той стороне озера.

Андрей пытался успокоить Яснова: может быть, это совсем не так, мало ли чего могут наговорить люди. Нужно самому убедиться, а главное, убедиться в том, какой она человек. Ведь это видно из отношения к нему, Юрию. Исходя из этого и надо судить.

— Вот, как она к тебе относится? Вспомни всю свою жизнь с ней. Ведь она у вас не так велика. И вот когда ты все сопоставишь, вспомнишь, как она относилась к тебе, да и ты к ней, — тогда и делай вывод.

Потом он спросил:

— А как ты явишься на работу? Сейчас уже семь.

— Возьму отгул...

— Переутомился, бедняга. В общем — катишься!

На улицах попадалось все больше прохожих. Они деловито шли навстречу широко шагавшему Андрею и Юрию, который едва поспевал за ним. В большом городе начинался новый трудовой день.

Поравнявшись с углом Молодежного проспекта, Андрей протянул Яснову руку и коротко попрощался:

— Мне сюда! — И хотя тяжесть ноши не убавилась, и мрачный осадок от встречи не исчез — идти ему стало легче, радостнее. Залитая солнцем улица вытянулась корпусами новых свежепокрашенных зданий. Они уходили вперед, насколько могли видеть глаза, наверное, к самой набережной.

«Утро нового дня...» — вспомнил Андрей слова парторга, сказанные на пуске шахты. И каждое новое утро — лучше и прекраснее того, что было накануне.

Все больше блоков в стенах зданий, все выше поднимаются ноши башенных кранов, все радостнее жизнь. Снова звякнул чемодан, теперь уже о цемент крыльца, над которым серебрилась вывеска радиокомитета.

— Чего звонишь? — услышал Андрей. — Открыто!

Он поднял голову и увидел в окне второго этажа приветливое, в глубоких морщинах лицо Хмелева. Андрей поднялся наверх и долго тряс сильную худую руку главного редактора. Однако договорить не пришлось. Хмелев был занят. Он показал на газетные полосы, только что принесенные из типографии.

— Дежурю по обзорам. Ты займись чем-нибудь. Вот газеты, журналы — читай! — И ушел, плотно прикрыв дверь.

Андрей огляделся по сторонам: три письменных стола, на каждом чернильный прибор, лампа, на полу корзинки для бумаг, простенький диван — обычный вид редакционной комнаты.

Сбросив пальто, Андрей прошелся по комнате и сел к столу, стоявшему около дверей. На стенах висели два портрета и карта области, испещренная разноцветными значками. Вот за тем столом, в углу, сидел Петров — редактор промышленной редакции, ближе к окну — Мальгин, а за этим, очевидно, будет работать он сам. Ящики стола были приоткрыты. Он выдвинул один, другой, третий — все оказались пустыми. Видимо, ждали его, приготовили рабочее место.

Из соседней комнаты доносилась дробь машинки. Властный металлический голос Хмелева диктовал обзор областной газеты. Андрей вытянул ноги, закрыл глаза. Прошло минут десять. Все так же стучала машинка, все так же долетали обрывки фраз, и вдруг скрипнула дверь. В комнату вошла молодая женщина с веселыми серыми глазами, приветливо поздоровалась.

— Так вот вы какой, Широков... а я представляла вас совершенно иным. Точнее, я никак не представляла. Просто не задумывалась. Значит, приехали к нам работать? Очень хорошо. Не забудьте встать на профсоюзный учет.

Голос женщины показался знакомым.

— Вы Жизнёва! — утвердительно спросил он. — К тому же вы профсоюзный вождь?

— Нет, я человек маленький, отвечаю за уплату членских взносов. Но люблю, чтобы был порядок. — И погрозила указательным пальцем.

 

2

Тихон Александрович Буров, довольный тем, что ему никто не мешал, разложил перед собой листок по учету кадров, автобиографию и диплом...

«Фролов Виктор Иванович», — прочел он и отметил, что здесь никаких сомнений не возникало. «Год рождения — 1933. Национальность — русский. Родители — служащие»... «Ну, что ж, ничего, бывает». Заметив в графе «партийность» прочерк, он вновь сказал себе: «Ничего, вступит у нас». Затем внимательно просмотрел анкету и принялся за изучение биографии... Из этого листка бумаги, заполненного мелким, трудноразбираемым почерком, Буров узнал, что приехавший из Москвы Виктор Иванович Фролов был племянником широкоизвестного в стране академика. Упоминалось в биографии также и о брате — летчике Иване. Упоминалось вскользь: «Брат Иван — летчик-истребитель, член КПСС». Во всей автобиографии, ясной и положительной, насторожило лишь одно: Виктор был сыном от второй жены отца. Быстро сообразив, что супруги разошлись двадцать пять лет тому назад и что расходился в конце концов не сам Виктор Иванович, а его отец, Буров успокоился и отложил биографию. Теперь его внимание было посвящено изучению диплома. Он бережно взял в руки синюю книжицу с выдавленным на ней гербом, раскрыл ее. «Фролов Виктор Иванович, высшее образование! Специальность — журналист. Ничего не скажешь — кадр что надо!» Сам Буров так и не осуществил заветной мечты, не получил диплома.

Он еще раз оглядел книжицу, положил ее перед собой и стал звонить в обком.

Маргарита Витальевна была на месте. Буров сообщил ей о пополнении штата. Обе вакансии теперь были заполненными. Особенно восторженно он отозвался о Фролове и сразу же справился о том, как обстоят дела с квартирами. Оказалось, что Бессонова уже говорила с председателем горисполкома, — квартирный вопрос решен. Теперь нужно было звонить в горисполком, и Буров набрал номер. На этот раз он услышал голос, человека менее многословного, но зато ясно объяснившего обстановку: «С квартирами трудно, двух не будет, а вот одну комнату, что вполне достаточно для двоих молодых людей,— можно получить». Буров попробовал было высказать свои доводы, но не успел. «Ордер получите в Октябрьском райисполкоме. До свидания», — услышал он слова, заключившие разговор.

В кабинет вошел Хмелев. Он показал на часы и спросил, не пора ли собирать летучку.

— Пора-то пора, да куда же будем селить новобранцев? С трудом добился одной комнаты.

— Всякое даяние — благо. Поживут вдвоем.

Буров возразил:

— Фролов — молодой специалист, приехал по разнарядке московского вуза. Таких товарищей мы обязаны устраивать как полагается.

— Но чем хуже Широков?

— Хуже не хуже, но Фролова мы должны устроить в первую очередь. Широков местный, ему удобнее объяснить обстановку.

Дальше спорить не пришлось: в кабинет начали собираться участники редакционного совещания. Заняли свои места за длинным столом редактор «Последних известий» Плотников, редактор промышленных передач Петров, вошел шумный, с обрюзгшими щеками Мальгин, а следом за ним появились другие корреспонденты, редакторы, дикторы, звукооператоры.

Летучка как всегда началась с доклада дежурного рецензента. На этот раз сообщение за неделю делал Иван Васильевич Плотников. Андрей, присутствовавший на летучке впервые, обрадовался, что доклад будет делать именно Плотников. Еще в Северогорске Андрей часто выполнял его задания, старался передавать информацию как можно быстрее и уважал редактора «Последних известий» за то, что он умел ценить оперативность. Иван Васильевич не отличался красноречием, говорил он немногословно, не повышая голоса, и, как это казалось Широкову, объективно оценивал передачи. Слушали его внимательно, не перебивали и не вставляли реплик.

С передачами, о которых шла речь, Андрей не был знаком и поэтому не вникал в суть выводов докладчика, а сидел и рассматривал тех, кто находился в кабинете.

На диване вместе с Мальгиным и Александрой Павловной сидела маленькая пухлая женщина с вздернутым носом. Через очки смотрели карие глаза, наполовину прикрытые веками. Жедщина слушала равнодушно, ее немного смешливое, но в то же время миловидное, лицо ничего не выражало.

Но вот речь зашла о репортаже из колхоза. Плотников говорил спокойно и доброжелательно, но каждая новая мысль, высказанная им, все больше убеждала в том, что этот репортаж передавать не следовало.

И Андрей понял, что автором репортажа была маленькая женщина в очках. Это легко было заметить по ее лицу — губы сжались, в глазах появился недобрый блеск.

Плотников уже давно говорил о других передачах, и вряд ли кто помнил теперь его замечания о репортаже, а лицо маленькой женщины все еще было красным. По всему было видно, что ее душил гнев, и Андрей ждал, что она непременно выступит и в пух и прах разнесет Плотникова.

Но вот слово взяла Роза Ивановна, и лицо маленькой женщины начало принимать прежний самодовольный вид.

— Может быть, я повторяюсь, но я возражала и всегда буду возражать против тенденциозных сообщений рецензентов. Уже не первый раз в докладе обозревателя выхватывается одна передача, а о других не говорится ни слова. Это, по меньшей мере, безобразие! Репортаж о реорганизации МТС злободневен, и сейчас совсем не важно, есть ли в нем думы колхозников о перспективах этого мероприятия. Важно, что редакция откликнулась на событие дня, изложила суть вопроса.

Внимание Андрея привлек Хмелев. Он откинулся на спинку стула и, глядя на Розу Ивановну, сказал:

— Вы не подумали о главном. Как все это связано с дальнейшим развитием колхозного строя.

— Но репортаж сделан оперативно, и Ткаченко, которая взялась его написать, нужно не ругать, а хвалить.

— Ее каждый день надо хвалить, — вставил с ухмылкой Мальгин, — она каждый день берётся за какую-нибудь тему!— И шепнул на ухо Кедриной: — Гонорарчик зарабатывает.

Знакомое постукивание карандаша о графин восстановило тишину. Буров пошевелил толстыми губами и попросил продолжать.

— А что продолжать, — нервно отозвалась Роза Ивановна. — У нас всегда пытаются зачеркивать все хорошие начинания.

Сделав обиженное лицо, она села за стол и, ни на кого не глядя, начала вращать на зеленом сукне неотточенный карандаш.

Наступила неловкая пауза. Буров обвел тяжелым взглядом присутствовавших и заговорил сам. По его мнению, в докладе Плотникова передачи были охарактеризованы в основном правильно. Не мог он только согласиться с оценкой репортажа из колхоза. Мероприятия о реорганизации МТС в нем излагались достаточно полно, и в этом была безусловная заслуга сельскохозяйственной редакции. «У нас здесь не театр, чтобы разыгрывать представление в лицах, — сказал он, — тем более речь идет о серьезной теме».

Взгляд Андрея снова остановился на Ткаченко. Ее лицо опять покрылось красными пятнами. «Сейчас попросит слово...» И вот она уже стояла, смотрела на Бурова через стекло очков неестественно круглыми и большими глазами. Голос звучал подчеркнуто спокойно, бесстрастно.

— Я не буду говорить о злополучном репортаже: о нем уже сказано достаточно. Мне хотелось только подчеркнуть элемент оперативности в работе Розы Ивановны, чего никак нельзя сказать о наших «Последних известиях». Закончился Пленум ЦК. Решены вопросы развития химической промышленности. А что же делают известия? Вместо того, чтобы связаться с химическими предприятиями и широко освещать их работу, в выпусках даны всего две-три информации, полученные из совнархоза. Она перевела взгляд на Плотникова и продолжала:

— Поймите меня правильно, Иван Васильевич, и согласитесь, что три информации — это слишком мало. Ткаченко говорила долго и так умело подбирала примеры, невыгодно характеризовавшие редакцию «Последних известий», что не будь Андрей в курсе дела, он бы вполне поверил в ее правоту. И для чего понадобилось этой маленькой женщине искажать факты, откуда в ней столько злости и пренебрежения к товарищам? Не могло быть,, что бы она не хотела работать лучше. Почему же тогда такая реакция на дельные замечания Плотникова? И уже совсем непонятным для Андрея было поведение Фролова, Он тоже впервые присутствовал на летучке, да и в городе находился первый день, а убежденно соглашался с замечаниями Ткаченко и горячо поддерживал Бурова: «Совершенно правильно сказал Тихон Александрович — репортаж следовало дать: своевременность его не вызывает никаких сомнений».

Только голос Хмелева прозвучал правдиво и убедительно: «Мы собираемся сюда не счеты сводить, не взаимные обиды высказывать, а для того, чтобы критически посмотреть на свою работу. Слишком мизерны и ничтожны наши обиды в сравнении с задачами, которые решает страна».

Страна действительно решала сложные задачи. где-то совсем рядом угадывался рубеж, от которого начнется крутой подъем всей жизни. В борьбе стирались мелкие человеческие страсти, но они еще владели людьми, их чувствами и мыслями, мешали жить.

«Борьба за хорошего человека — тоже задача дня. Ее решать нам, — думал Андрей, — в том числе и нам»...

А голос Бурова скрежетал:

— Для того мы сюда и поставлены, чтобы, так сказать, идти в ногу с жизнью, оперативно откликаться на все мероприятия партии и правительства.

Возразить ему было трудно, но где его горячая страстность, почему он даже не обмолвился о том, как нужно откликаться, и почему не повторил слов, сказанных Хмелевым?

После летучки Андрей пошел устраивать личные дела. Прежде всего ему хотелось побриться. Оставив в редакции чемодан и пальто, он вышел на лестничную площадку. Здесь он увидел Жизнёву. Она осторожно спускалась по ступеням, разглядывая сложенную вдвое газету.

— Не оступитесь, — обгоняя ее, сказал Андрей.

Татьяна Васильевна подняла глаза и улыбнулась.

— Не оступлюсь. Пошли смотреть квартиру?

— Квартиры пока нет.

После работы Хмелев поведет его к какому-то кузнецу, у которого есть лишняя комната.

— Куда же вы спешите?

— Снять эту щетину, — Андрей провел ладонью по щекам.

Они вышли на крыльцо. Асфальт уже успел накалиться на солнце и излучал тепло. Андрей сощурился и посмотрел по сторонам. Где же парикмахерская?

— Ближе всего вам пойти сюда, — посоветовала Жизнёва. — Идемте, это на пути к моему дому.

Они пошли по шумной и душной улице. Их голоса заглушал рев грузовых автомашин, которые сотрясали землю и наполняли воздух синей бензиновой гарью.

— Как вам город? — спросила Жизнёва.

— Город юности моей... Здесь я кончал институт. Город стал настоящим. Есть где развернуться! Когда идешь по Северогорску, не за что зацепиться, а тут — сразу сто тем. Вот хоть об этой улице репортаж пиши!

— Об улице?

— А что? Наш микрофон на улице Горького, — репортерской скороговоркой заговорил Андрей. — Вы слышите рокот моторов. Это движется грузовой поток. Разные грузы в кузовах машин — железобетон, мебель, металл, трикотаж... Эта продукция — свидетельство славных дел тружеников нашего города. Познакомимся с одним из водителей. Перед нами трехтонная машина судостроительного завода... — Андрей резко повернул к обочине тротуара, потом остановился и глянул на Жизнёву.

— Ну и ну, — пряча улыбку сказала она. — Вы и в самом деле король репортажа.

— Станешь королем, когда один обслуживаешь всю тайгу.

— Почему тайгу?

Андрей удивленно посмотрел на Жизнёву.

— У нас же кругом леса, кругом раздолье. Отмахаешь полсотни километров — не встретишь ни души. Зато заберешься в лесной поселок или в деревушку — таких людей увидишь, уезжать не хочется!

— Значит, у нас люди вам не нравятся?

Он опять посмотрел на Жизнёву и, вспомнив о летучке, представил себе злое выражение лица Ткаченко, раздраженный тон Розы Ивановны.

— Сразу сказать трудно. Какие-то все нервные. У вас всегда такие летучки?

— Бывает хуже.

— А лучше?

— Смотря кто проводит.

— И откуда эта злость, ведь готовы съесть друг друга.

— Есть с кого брать пример, — многозначительно ответила Жизнёва и внезапно остановилась. Андрей сделал еще несколько шагов и обернулся. Татьяна Васильевна улыбалась.

— Вы у цели, — сказала она, — а мне направо.

Андрей увидел парикмахерскую и вспомнил о своей бороде.

— Хорошо, когда осуществляется цель! — сказал он приподнято.

— Еще бы, — поддержала Татьяна Васильевна. — Иначе не стоило бы жить! Счастливо бриться! — сказала она, приподняв кисть руки.

 

3

Татьяна Васильевна лежала на тахте, покрытой узорчатым ковром, и держала в руке раскрытую книгу. Но она не читала. Глаза смотрели поверх книги. На оконном стекле вспыхивал свет автомобильных фар, и вновь растекалась густая синь летнего вечера.

Неподалеку от тахты в никелированной кроватке спал Димка. Сам Жизнёв был в Москве. Татьяна Васильевна подумала, что Георгию пора бы уже вернуться — прошло десять дней. Она отложила книгу и потянулась крупным сильным телом.

Хорошо все-таки дома! И еще подумала — этот уют и покой воздавались ей за многие годы одинокой и трудной жизни. Отец умер рано. К небольшой пенсии матери прибавились ее скромные заработки за шитье. Этому мастерству она учила и Таню, которая еще в школе шила себе костюмы для выступлений в концертах драмкружка. А потом — война. Эвакуация на Урал. Бомбежка под Курском. Страшным сном казались теперь гудевшее и ослепляющее пламя в голове состава, крики и стоны людей. Осколки стекла впились в лицо. Кровь. Люди, спотыкаясь и падая, бежали через снежное поле к лесу. Потом ей обмыли лицо, на котором оказалось всего-навсего несколько крохотных ран. Вскоре они перестали кровоточить, и она вернулась к эшелону, сама стала помогать пострадавшим беженцам. Перевязывала их и наравне с мужчинами бралась за носилки, перетаскивала раненых в медпункт, организованный в здании вокзала. Здесь-то и встретила она впервые Георгия Михайловича Жизнёва. Он был в полушубке, высоких валенках и шапке-ушанке со звездой. В зимней нескладной одежде он напоминал сказочного богатыря. Капитан Жизнёв оказался помощником военного коменданта. Он принимал живое участие в устройстве раненых, а над Таней взял особое шефство. Когда говорил с ней, хмурое выражение исчезало с его лица, черные лохматые брови расходились в стороны, крупный упрямый рот раздавался в улыбке. Было по всему видно, что боевая девушка, ее задор пришлись ему по душе. На Таню Жизнёв не произвел никакого впечатления. Запомнились одни глаза — большие, серые, дерзко глядевшие на людей, выражая чувство превосходства над ними.

Наутро Жизнёв усадил Таню в первый эшелон, идущий на восток, и они так бы и не увиделись больше, если бы не случай. Уже несколько лет спустя после окончания войны в вагоне московского метро Жизнёв обратил внимание на высокую стройную девушку. Она стояла к нему спиной в цветном крепдешиновом платье и оживленно разговаривала с подругой. И не будь она такой громогласной, с характерным грудным голосом, Жизнёв, возможно, и не заметил бы ее. Но девушка говорила громко и с таким, только ей присущим задором, что Жизнёв невольно окликнул ее. Таня обернулась и сразу узнала Жизнёва. На нее смотрели знакомые серые глаза с длинными, черными ресницами.

На другой день, закончив дела в министерстве, Жизнёв появился в квартире Тани. Он приходил каждый вечер, пока продолжалась его командировка. Всегда бурный, самодовольный, он рассказывал о встречах чуть ли не с самим министром, подчеркивая непогрешимость своих суждений, исключительную ценность инженерных расчетов, которые предлагал он. Вот почему, по словам Георгия Михайловича, ему заслуженно вручались крупные премии, которые он получал часто и без особых на то усилий.

Потом Жизнёв уехал на Урал, на свой машиностроительный завод, и Таня стала получать письма. Почта доставляла их методично, каждую неделю. И снова, теперь уже в письмах, сквозила та же самоуверенность Жизнёва, та же убежденность в том, что любая задача ему посильна, любое, даже самое сложное, дело по плечу. Всем был доволен Георгий Михайлович. Единственное, чего недоставало ему — это ее, Тани. Письма, которые получала она, звали к семейному очагу, убеждали в необходимости совместной жизни. Они подкупали видимой смелостью и мужеством человека, который их писал, и после одного из очередных приездов Георгия Жизнёва в Москву она согласилась выйти за него замуж.

С тех пор прошло четыре года, уже два года их маленькому Димке. Георгий по-прежнему был стремителен и самонадеян. К дикторской работе Татьяны Васильевны он относился снисходительно, считал ее времяпрепровождением ради удовольствия. Но это не огорчало Татьяну Васильевну. С первых дней супружеской жизни они не вникли в служебные дела друг друга. Только однажды, когда соседка Татьяны Васильевны рассказала о заносчивом отношении Георгия Михайловича к людям, у Жизнёвых возник неприятный разговор. Георгий Михайлович попросил тогда не вмешиваться в его служебные дела и со свойственной ему самоуверенностью сказал, что он во всем сумеет разобраться сам. Осадок от этой единственной размолвки постепенно исчез. Свыклась Татьяна Васильевна и с тем, что Георгий мало бывал дома.

 

4

— Вот здесь и будешь жить, с Федором Митрофановичем, — сказал Хмелев. — Федор Митрофанович — это такой человек!..

— Э-э, что Федор Митрофанович!.. Не было бы Федора Митрофановича, если бы не Леонид Петрович!

И Кондратов не в первый раз начал вспоминать, как Хмелев «вывел его в люди».

Работал он подручным у молота, когда в цех пришел худой, как сейчас, и с такими же колючими глазами корреспондент Хмелев. Встал этот мальчишка с рассыпающимися, тогда еще без проседи, черными волосами у станины и жадно глядел, как из печи подавали красные болванки, как нещадно бил их паровой молот, и в грохоте этом ни спросить ничего, ни самому сказать было нельзя. Да и вопросы, которые заранее продумал Хмелев, забыл, как и задание редактора — подготовить выступление молодых рабочих, новичков, вроде Федора Кондратова.

— Поберегись! — кричал усатый кузнец в кожаном фартуке, когда поковка, шелестя о железо, скатывалась в воду. В отместку она выбрасывала облако шипящего пара — поберечься стоило. А из печи ловкие подручные вытягивали уже новую болванку, такую же красную и огнедышащую, какой недавно была та, теперь мертвая, потускневшая.

Долго стоял Хмелев у молота, словно прикованный, стоял и любовался, удивленный, сверкая угольками глаз.

Конечно, у микрофона должен выступить вот этот сосредоточенный, с широким мужественным лицом паренек. Вон как он орудует клещами, из самого пекла выбрасывает болванку и не боится, что она сорвется, прожжет ему живот или обрежет ногу вместе с ботинком. Наоборот — кажется, кусок раскаленного металла боится этого смелого человека, бежит вокруг него стремглав, поторапливается прочь — пусть под молот. А молот, послушный человеку, снова бьет болванку по загривку, вышибая желтые искры, и снова пшик — кончилась ее жизнь.

И вдруг — обвал! Тишина. Замер грохочущий богатырь.

— Шабаш! — сказал усач в кожаном фартуке. И его команду подтвердила сирена в противоположном конце цеха.

Обеденный перерыв. Вот тогда и состоялось первое знакомство Хмелева с Федором Митрофановичем. Рассказ о трудовом пути Кондратова, отзывы мастера были аккуратно записаны в блокнот. А через два дня Кондратов пришел в студию, чтобы выступить по радио. Эту встречу они запомнили, как день второго знакомства. Оказалось, что Леонид Петрович ничего не понял в методе усатого кузнеца. Кондратов же не только не мог написать своего выступления, но и прочесть его по тексту, составленному Хмелевым.

— Грамотешки маловато, — оправдывался Кондратов, вытирая вспотевший лоб. — У молота оно легче, чем выступать.

Но Хмелев не сдавался. Он заставлял читать еще и еще, по складам, пока Кондратов не заучил всю страничку. Однако выступить ему в тот раз так и не пришлось: текст забраковали как неконкретный, бессодержательный.

С тех пор прошло двадцать лет. Федор Митрофанович стал со временем знатным кузнецом.

Он много учился сам и передавал свой опыт другим. Выступления Кондратова неоднократно передавались и по уральскому, и по московскому радио. Эту науку он освоил прочно и уже не испытывал мук, как в тот, первый раз.

...Хмелев, не привыкший терять время попусту, быстро распрощался с Андреем и Федором Митрофановичем. Он сказал свое неизменное: «Счастливо!» и хлопнул дверью. Федор Митрофанович улыбнулся ему вслед, развел руками и сказал:

— Ну что ж, Андрей Игнатьевич, пойдем поглядим твою комнату. Она вроде бы подходящая, вот за мебель не взыщи...

В комнате стояли простенький диван с буграми от выступивших пружин, застланный клетчатым одеялом, старомодный письменный стол и неведомо откуда взявшееся глубокое мягкое кресло. Андрей посидел немного на стуле возле стола и начал распаковывать чемодан. Он достал книги, расставил их на полке, прибитой над диваном. Затем достал белье, уложил его в одну из тумб стола.

Когда все было расставлено и разложено по своим местам и когда он снова сел на стул перед письменным столом, начался уже третий час. Весь дом давно спал, а Андрей продолжал сидеть не двигаясь и ни о чем не думая. В руках у него, отражая свет настольной лампы, поблескивала фотокарточка в застекленной рамке. На него смотрели застывшие в раздумье, грустные глаза Иринки. Она сидела к нему спиной и резко повернула голову, будто внезапно оглянулась. Высоко на затылке были собраны в густой узел отсвечивающие белым блеском волосы.

Андрей долго всматривался в знакомые черты лица, а потом прислонил карточку к ножке лампы и оставил ее там.