1

К утру следующего дня Андрей почувствовал себя вполне здоровым. Несмотря на то, что за окном накрапывал дождь, он решил выйти на улицу, но в самую последнюю минуту вспомнил об утренней программе, в которой должен был передаваться очерк Фролова. Это была первая работа, которую выпускала его редакция после длительной подготовки.

Закончился обзор центральных газет, и, к удивлению Андрея, вместо радиоочерка, Жизнёва объявила о концерте, записанном по трансляции из зала филармонии. Она говорила о большом успехе, с которым проходили в городе концерты профессора Сперанского, а потом пригласила его к микрофону и задала несколько вопросов.

При первых же словах, произнесенных самодовольным металлическим голосом, рука Андрея невольно потянулась к вилке репродуктора. Еще через секунду хлопнула входная дверь, и послышался по-мальчишески бодрый голос Яснова. Оговариваясь, что он на минуту, только проведать, Юрий развернул принесенный с собой пакет — и на письменном столе появились бутылка коньяка и лимон.

Андрей молча наблюдал за Ясновым и, улыбаясь, покачивал головой.

— Журить тебя вроде неудобно, пришел навестить больного. Но все-таки зря это.

— Есть причины, Андрей Игнатьевич. Сногсшибательная новость! Состоялась встреча на высшем уровне профессора Сперанского и Зои.

«Опять профессор! Однако почему это занимало Яснова?».

— Причем тут сногсшибательная новость? — стараясь быть спокойным, спросил Андрей.

Яснов, раскупоривая бутылку и нарезая лимон, отвечал веселыми короткими фразами.

— Новость для тебя. Сперанский — отец Зои. Заблудший, правда, а вот приехал и встретились. Но мне все равно. Давай за твое выздоровление!

Андрей принес рюмки, поставил их на край стола и сел на диван, подперев кулаками подбородок.

Яснов тем временем налил коньяк и, подняв сразу обе рюмки, одну подал Андрею.

— О чем задумался? — спросил он.

— О чем угодно, только не о папаше твоей супруги.

— И не о ней? — ухмыльнулся Яснов.

— И не о ней... Давай-ка лучше выпьем. — Андрей быстрым движением опрокинул рюмку и, не почувствовав ни горечи, ни жжения, сказал: — Давай еще по одной, — и сам налил коньяк.

— Как ты живешь с Зоей? — неожиданно спросил он. — Помирился?

— Неинтересный разговор. Помирился или не помирился — в этом нет никакой разницы. Выпьем лучше по третьей за твое здоровье!

— Не усердствуй, — возразил Широков.

— Вот именно, — сказал появившийся в дверях Хмелев. — Связался черт с младенцем.

Широков и Яснов, увидев главного редактора, вскочили на ноги.

— Проходи, Леонид Петрович! Рад видеть! Может быть, рюмочку?

Хмелев похлопал Андрея по плечу и наотрез отказался.

— Лучше выпей сам. Мне еще сыновей вытянуть надо. Противопоказано. — Он посмотрел на Яснова и спросил: — И кто тебя приучил к этому зелью?

— Жизнь, — многозначительно ответил Юрий.

— Вот оно что! Осталось выяснить, правильно ли мы живем... Федор Митрофанович! — крикнул Хмелев в открытую дверь.

Появился Кондратов в свежей голубой рубашке, чисто выбритый и благодушный.

— Федор Митрофанович, заходи, здесь развертывается дискуссия о жизни. На-ка выпей рюмашечку, это коньяк, благородный напиток.

Хмелев налил рюмку.

— И то верно. Нам бы чего попроще. А уж выпить, так всем. — Кондратов покосился на Яснова. — Что ж, молодой человек, коли попал в компанию таких забулдыг, как мы, — держись!

Яснов, не теряя времени, точным движением разлил оставшийся в бутылке коньяк.

— Глазомер у тебя что надо, тебе бы на разметке работать. Ну, а пьешь как?

Юрий лихо опрокинул рюмку, не поморщился и не закусил.

— Вот это закалочка — первый сорт! — удивленно пробасил Федор Митрофанович.

Он тоже выпил свою рюмку, вытер усы и присел на единственный стул.

— Выпить выпили, а познакомиться не успели.

— Юрий.

— А по батюшке?

— Его батька — твой батька, — ответил Леонид Петрович.

— Это как же?

— Твой главный инженер и есть отец этого юноши.

— Александр Васильевич? Ну, Юрий, батька у тебя — голова! А ты, стало быть, корреспондент?

— Звукооператор.

— Все равно молодчина. Дело у вас ответственное. Радио, оно всегда хвалит. Корреспондента газеты, к примеру, кроме того, что уважают, еще и побаиваются, кабы не пропесочил. А вас — только уважают. Уж это известно: пришел радиокорреспондент, так и знай — распишет в лучшем виде, что есть и чего никогда не было. А мне никак невдомек, почему мы боимся пропарить кое-кого по радио? Газету иной раз взять недосуг, а радио само в уши лезет. Или заграниц боимся, или отношения портить не желаем кое с кем? По-моему, круши то, что плохо, да похлеще, лишь бы тайна государственного значения через границу не перелетела. То, что хорошо, — прямо, то, что плохо, — тоже не в бровь, а в глаз. Мы-то знаем, что плохому хорошее не осилить.

Федор Митрофанович закурил и немного помолчал.

— Вот, Юрий Александрович, большое дело ты делаешь. А этим, — Кондратов кивнул на бутылку, — не увлекайся. Таким зельем только горе заливать. И опять же причин у нас для горя нет, тем более у таких молодых, как ты.

— А если есть? — упрямо возразил Яснов.

— А если есть, всегда можно найти выход.

Яснов и Андрей переглянулись.

— Иль не согласны? — Кондратов поднялся, расправил плечи и сказал:

— Счастье, мои дорогие, в нас, а не вокруг да около.

 

2

— А не выйти ли нам на улицу? Дождь перестал. Завтра начнется новая неделя. Тогда уж не надышишься. Яснов и Андрей согласились. Надев плащи, все трое вышли на улицу.

— Куда двинем? — спросил Хмелев, глубоко вдыхая влажный воздух.

Андрей предложил дойти до почты, купить газет, а потом спуститься к набережной.

— До почты так до почты, — поддержал Хмелев, и они пошли вдоль почерневших от дождя деревянных домов. В перспективе прямой зеленой улицы светлели коробки многоэтажных зданий, высились башенные краны.

Вдоль тротуара до самого центра тянулась дорожка буйно растущего газона, зеленели молодые тополя. Андрей смотрел на влажные неподвижные листья и думал о недавнем разговоре с Кондратовым. «Корреспондентов уважают, — сказал он, — за то, что они делают большое дело». И это было так: уважение людей, хорошо знакомых и тех, с которыми Андрей встречался впервые на заводах, стройках, в колхозах, — всегда было определенным и неподдельным. «Но полной ли мерой отвечаем мы на него, всегда ли видим в труде простых людей большие свершения? И еще — как сделать, чтобы у человека все было хорошо, не когда-нибудь, а теперь?» Яснов ему был понятен больше, чем кому-либо. Он пил потому, что боялся одиночества, а если боялся — значит, не смог выработать воли. Стакан вина придавал ему бодрость, которая притупляла все то, что мучило его изо дня в день и что с новой силой обострялось, когда приходило похмелье. «Яснову надо помочь, а кто поможет ему самому? У человека должно быть все хорошо, и разве он. Андрей, не имел на это права? Но такое же право имели другие — Рина, Жека... Тоня Подъянова. Если Тоня действительно любила Ивана Фролова, то каково ей было теперь? Конечно, можно стоять в первых рядах общечеловеческой борьбы за счастье, и тогда свое придет само. Но так думать и так поступать мог далеко не каждый», — спорил с собой Андрей и сам же опровергал: «Должен каждый! Должен! Таков закон жизни».

Из этих размышлений Андрея вывел никогда не унывающий Хмелев. Он говорил о тридцать первом и сорок восьмом домах. Один из них был предъявлен к сдаче, в другом начинались отделочные работы. Он показывал на кран одному ему известной крановщицы Марии Конюховой, говорил о бригаде каменщика Бородулина, которая за два месяца вывела под крышу пятиэтажный дом. И все он знал, все замечали его черные, сверкающие глаза.

— Вот где решается проблема жилья!

— И не только здесь, — заметил Яснов.

— Верно, повсюду!

— Андрей, — обратился он к Широкову. — Я надеюсь, ты обмозговываешь очередной репортаж по жилстрою? Обрати внимание на поток и на его тылы. Разве ты видел когда-либо раньше такой размах? Смотри, сколько навезли готовых деталей! Все-таки все мы вместе — молодцы, иначе рос бы здесь бурьян и торчали халупы, как в прошлом году.

Остался позади крупный район застройки, началась новая часть города с широкими улицами, металлическими столбами, многоэтажными зданиями. Больше стало машин, больше людей, магазинов, киосков, столовых, парикмахерских. Вот и розовое здание почты с полукруглым бастионом из бетона и стекла.

Беспрестанно хлопали входные двери, по широкой полуосвещенной лестнице двигался встречный поток людей. И вдруг у Андрея все похолодело внутри — он увидел белый макинтош и седую шевелюру Сперанского; рядом с ним, ближе к стене, шла Ирина.

 

3

Положив газеты на скамью, Андрей посмотрел на разлив пруда, на скользившие по его глади яхты. Он не слышал, о чем спорили Юрий и Хмелев: из головы не выходила встреча на почте. Хорошо, что Ирина не заметила его. Иначе, как бы он стал говорить с ней? Да и о чем было говорить?..

— Собственно, я человек городской, — горячился Юрий, — складывая газету вчетверо, — и в сельском хозяйстве не разбираюсь.

— Будешь читать — начнешь разбираться, — возражал Хмелев. — И не только в сельском хозяйстве.

— Да зачем мне все это, Леонид Петрович? Наше дело маленькое: кругло — катать, плоско — таскать. Приехал — записал, смонтировал — выдал в эфир. Пленум и без нас решение примет. Принял это и другое примет.

— Вот это молодежь! — Хмелев хлопнул ладонями по коленям. — А завтра кто за вас думать будет? Через пятнадцать, двадцать лет? Пора привыкать мыслить, разбираться, куда мы идем и куда заворачиваем. Прав Федор Митрофанович: есть промахи — укажи на них, делай поворот к лучшему. Именно так поступает партия, она не боится критики.

— А у нас зажимают критику в пределах учреждения, — вставил Андрей.

Хмелев промолчал. Он все еще верил в то, что Буров, которого имел в виду Андрей, пересмотрит свое отношение и к делу, и к людям. Ведь не мог же он не чувствовать тех перемен, о которых говорила каждая строка газет, да и сами они в своих передачах...

— В общем, прочти, Юрий Александрович, лишний раз почувствуешь поворот к лучшему. А почувствуешь — скорее найдешь место в жизни.

 

4

...Распрощались они с наступлением вечера. Андрей неторопливой походкой направился к центру города, откуда прямая улица вела к его дому. Проходя здание почты, он снова вспомнил об утренней встрече и одновременно почувствовал на себе чей-то взгляд. Подняв голову, увидел Татьяну Васильевну. Она стояла на круглом бетонном крыльце, помахивала ему зонтиком и улыбалась.

— Наш больной уже ходит?

Приветливо глядя в глаза, она обеими руками пожала его руку.

— Сегодня день неожиданных встреч, — тоже обрадованный, сказал Андрей.

— Каких же, приятных или неприятных? Впрочем, что же мы стоим, идемте.

— С удовольствием, только куда?

— Мне все равно. Погода наконец прояснилась. Воздух чудесный.

Татьяна Васильевна сказала, что торопиться ей некуда. Димка, верно, гуляет с бабушкой, а сам Жизнёв только что говорил с ней по телефону. Теперь окончательно решилось, что его переводят в Харьков и скоро придется уезжать.

— А не хочется, я так привыкла к этому городу, как будто живу здесь не три года, а всю жизнь.

— И к вам все привыкли. Как же город останется без диктора Жизнёвой?

— Уж прямо! — рассмеялась она. — Найдется другой.

— Не так просто... Значит, уезжаете?

— Совсем скоро, дело за квартирой. Обещают дать к концу месяца.

— Так скоро!? — этот вопрос вырвался у Андрея с нескрытой тревогой. Татьяна Васильевна заглянула ему в глаза внимательно и серьезно, а потом снова заулыбалась.

— Вы думаете, кто-нибудь обо мне пожалеет? Никто и ничуть. А Роза Ивановна с Лидией Константиновной даже обрадуются — никто не будет портить их передачи.

— Ну, это уж от самолюбия.

— А чем плохо? Гордость выше, чем самоунижение.

— Почти по Гете. Вы — тоже гений. Гений жизни. С вами не пропадешь.

— Я талисман, Георгий говорит, что я его талисман.

— Ну, что же — не всем такое счастье...

Несколько шагов они прошли молча. Оба не заметили, как очутились среди безлюдных и тихих кварталов старого города. На западе, где за коробками вновь выстроенных домов садилось солнце, чернели мачты застывших в бездействии кранов.

Татьяна Васильевна смотрела куда-то вперед и тихо улыбалась.

— Неужели вы и в самом деле уедете? — сказал он.— Будет очень жаль.

— И мне очень не хочется. Но это еще впереди.

— В том-то и дело.

Запоздалая туча с разбросанными по краям косами низко прошла над городом, и редкие крупные капли прозрачными стрелами полетели на землю.

Татьяна Васильевна вскинула зонт. Ее рука скользнула по древку. Сухо щелкнул замок.

— Идите сюда, — позвала она. Андрей шагнул, взял зонт и высоко поднял его.

— Чем не дом? — смеялась Жизнёва, выглядывая на проходившую тучу. — А дождя-то и нет!

— И снова жаль, — сказал Андрей, продолжая держать зонт.

— В самом деле перестал. — Она протянула руку, подставила ладошку и сделала несколько шагов.

— Идемте! Уже поздно.

— Я вас провожу.

— В следующий раз. А сегодня отдыхайте. И не смейте больше болеть!

Эти слова звучали в ушах Андрея до самого дома. Открыла Аля.

— Полуночник, — сказала она со смешинкой, тряхнула копной волнистых волос и бесшумно взбежала по лестнице.