1

Разговор о радиоочерке Фролова состоялся в кабинете главного редактора.

По спокойному и даже безразличному выражению лица Фролова можно было подумать, что к срыву передачи он не имел никакого отношения. Он сидел полуразвалившись, закинув ногу на ногу. Весь вид этого крупного, не по годам обрюзгшего человека говорил о флегматичности, вялости, инертности. В довершение ко всему он беспрестанно зевал, перекашивая большой красный рот и прикрывая его пухлой квадратной ладонью.

В комнате были Кедрина, Ткаченко, Роза Ивановна и Андрей. Немного спустя появился Буров, он вошел в кабинет в галошах и черном плаще, в надвинутой на глаза кепке.

— Леонидо Петрович, — пробасил он, — план затвердили? — Услышав ответ, он потоптался немного на месте и полюбопытствовал, о чем разговор.

— О вчерашней передаче. Давайте, Виктор Иванович, докладывайте.

Фролов убрал ногу с колена и начал говорить нехотя, растягивая слова. Виновата во всем, по его мнению, была Александра Павловна. Она обещала прослушать и смонтировать музыкальные записи, но ей, видите ли, было некогда. Без музыкального же оформления об очерке не могло быть и речи.

— Так, ясно, — вмешался Буров. — Александра Павловна, — он сделал ударение на ее имени, — объясните, как это могло произойти?

— А мне объяснять нечего. Дело в том, что я действительно обещала помочь Виктору Ивановичу. Но он не сдал вовремя текст. Я получила его только накануне, а у меня же свои передачи. Этого нельзя забывать. С тех пор, как Виктор Иванович вернулся из командировки, прошло полторы недели. Успел же он напечатать статью на ту же самую тему во вчерашней газете. Больше мне сказать нечего.

Александра Павловна села и начала нервно разглаживать складки на юбке.

— И все-таки неубедительно! — протянул Буров. — Передача объявлена, значит, она должна состояться. Это, понимаете ли, безобразие, когда по вине отдельных работников мы позорим все наше учреждение.

— Надо вовремя сдавать передачи, — упорствовала Кедрина.

— Я поддерживаю, — заговорил Хмелев. — Но как можно рассчитывать на своевременную сдачу текстов, если Виктор Иванович вместо радиоочерка выполняет заказы газеты? — И, уже обращаясь к нему, он сказал: — Не забывайте, что вам надо еще много совершенствоваться, прежде чем стать настоящим радиокорреспондентом.

— Это наивно. Я никогда не стремился стать именно радиокорреспондентом. Я журналист.

— Журналист прежде всего должен быть добросовестным!

— В чем же вы усматриваете мою недобросовестность?

Леонид Петрович поднялся из-за стола и заговорил, размахивая рукой:

— В том, что вы неделю бесполезно пробыли в командировке — раз, не выполнили в срок задания — два, опубликовали в газете точно такой же материал — три.

Такая энергичная атака, видимо, проняла невозмутимого Фролова. Он тоже встал и, глядя в окно, начал подыскивать оправдания. Он располагал немногими положительными примерами. Клуб, о котором должна была идти речь, работал без плана, молодежным он только назывался, много препятствий чинил ему профком, который постоянно предоставлял зал для официальных мероприятий.

— Попробовали бы вы сами при наличии таких критических фактов написать радиоочерк, — закончил свои объяснения Фролов.

Леонид Петрович стоял на своем:

— Кто вам сказал, что критические факты мешают созданию очерка? В документальном очерке должна быть жизнь, как она есть, со всеми ее плюсами и минусами.

— Здесь вы не совсем правы, Леонидо Петрович, — вмешался Буров. — Радио призвано обобщать положительный опыт. Вопрос о клубе надо было согласовать с отделом пропаганды.

— Тихон Александрович! — не выдержал Хмелев.— К чему согласовывать то, в чем абсолютно уверен?

— Добрый совет никогда не повредит.

— Не знаю! Я советуюсь, когда сомневаюсь, когда не могу решить сам. Иначе обкомовским работникам только и останется, что отвечать на вопросы. А для чего в таком случае мы?

— Много на себя берешь, Леонидо Петрович, а глядя на тебя, — и другие. Это же неслыханное дело, когда рядовой работник, — он взглянул на Андрея, — берется разрешать несвойственные ему вопросы. Уважаемого профессора, лауреата, — заговорил Буров, акцентируя на каждом слове и обращаясь уже ко всем присутствующим, — который сам обратился к нам с предложением выступить по радио, мы, видите ли, не включаем в программу! Этот базар пора кончать! Много на себя берем!

— Столько, сколько положено по чину, — огрызнулся Хмелев и добавил: — Прошу на редактора Фролова наложить взыскание. Дисциплина существует для всех! Говорить больше никому не хотелось, с требованиями главного редактора были согласны все. Только Лидия Константиновна Ткаченко пыталась сгладить вину Фролова, напомнив, что виноват не один он. Однако к ее реплике не прислушались. Буров поручил Хмелеву написать докладную о замене передачи, и редакторы разошлись.

 

2

В промышленной редакции Андрея ждал Мальгин. Увидев Широкова, он подбежал к нему, взял под руку и подобострастно спросил:

— Ну как, попало Фролову? Здорово пропесочили?

— Работать надо, — высвобождая руку, сказал Андрей, — а то и нас пропесочат.

— Ну что вы, Андрей Игнатьевич, нас не за что, — как всегда скороговоркой заговорил Мальгин. — На той неделе я три передачи подготовил...

— И все из города, и ни одной авторской.

— Авторские будут. Только что звонил главному инженеру СМУ, в совнархоз, на железную дорогу, в угольный комбинат. — И Мальгин начал перечислять целый список должностных лиц, которым он успел заказать корреспонденции.

— Как видите, ваше указание выполняется. А Фролов — что! Один апломб. Сам еще ничего путного не написал и вообще...

— Еще напишет.

— Конечно, конечно, кто его знает, может быть, еще развернется. Столичный журналист, а мы — что, практики. Зато людей знаем, кто как работает, где что нового. Сами не позвоним — нам позвонят. Это и есть связь с жизнью.

— Ну ладно, — перебил Андрей, — по телефону, конечно, еще не связь.. Надо больше ездить, смотреть собственными глазами. Но об этом потом. А сейчас давай почту. Что-нибудь есть интересное?

— Кой-чего есть. Кстати, получил письмо от Петрова. Он и не собирается возвращаться. Хочет переводиться в Ростов. Так что теперь нашим партийным вождем будет Ткаченко. Мы же с вами останемся вдвоем на всю редакцию. А вот еще письмо. Местное, лично вам. — Мальгин подал Андрею тонкий голубой конверт. В нем оказалась короткая записка.

«Дорогой Андрейка! Была проездом в вашем городе. Очень хотела повидать тебя! Да, видно, не судьба. Мне показалось, что я видела тебя вчера на почте. Ты ли был это? Когда получишь мое письмо, поезд будет уносить меня все дальше в Сибирь. Грустно...

Всего тебе лучшего, может быть, еще встретимся. Иринка».

Она помнила его. Не изменилась. Но почему ей тяжело? Конечно, причиной всему профессор. Иринка не могла разделять его взглядов. Тогда почему она с ним? Ведь она с ним едет в Сибирь, пусть об этом не пишет...

В комнату вошел Хмелев. Он чертыхался.

— Черт возьми, говорю, как повернуть эту рыхлую глыбу? Про кого? Про Фролова, конечно. Вроде бы парень не дурак, эрудит, а закваска не наша. Где касается работы, — ему полегче да поменьше, где денег — побольше да почаще. Парню двадцать четыре года, а взгляды обывателя прошлого века. Мы каждый день говорим о коммунизме, все силы коммунизму, черт возьми, а этот ихтиозавр на каждом шагу оглядывается назад — кабы не надсадиться. Выгнал бы я его с треском!

— Это проще всего, — спокойным голосом сказал Андрей, пряча в карман конверт.

— В том-то и дело! А ведь он у нас не один. Э, да что говорить — много еще у всех у нас работы.

Хмелев сжал в углу рта папиросу и, прикурив, спросил, готова ли передача.

— Только что вычитал с машинки. Андрей Игнатьевич посмотрит и сдадим, — скороговоркой ответил Мальгин. — А насчет глыбы — повернем. Я с вами, Леонид Петрович, вполне согласен. Что он в жизни видел? Ничего. Единственный сынок у почтенных родителей, пороху не нюхал, трудностей тоже никаких. Поживет, поработает — человеком станет.

 

3

Жека позвонила в полдень. Андрей, никогда не слыхавший ее голоса, долго не мог понять, с кем говорит. Только сбивчивые напоминания о дне рождения сестры, когда Жека плохо себя почувствовала и рано уснула, восстановили в памяти картину неприятного посещения, со времени которого прошло немало дней. Взглянув на Мальгина, который разложил на столе бумаги и быстро писал, Андрей решил не приглашать Жеку в редакцию и попросил ее прийти в ближайший сквер. Вскоре он уже сидел на одинокой скамье и смотрел на вереницы первых опавших листьев, робко прибившихся к бетонному бортику газона. Смотрел и думал о том, с чего начнет разговор с этой незнакомой женщиной. Ясно ему было одно: ей надо помочь, сблизить с людьми, с хорошими, трудолюбивыми. Только тогда могла измениться ее жизнь и жизнь ее сына.

В воздухе на ветру долго кружился лист, бурый, чуть покоробленный. Он только что весело шумел среди тысяч трепетных листьев старой липы. Лето кончилось. С каждым порывом ветра на землю сыпались все новые листья. Андрей наклонился, чтобы поднять один из них и услышал быстрые четкие шаги. Рядом с упавшим листом остановились незатейливые босоножки, дешевый лак которых потрескался и потускнел. Их переплеты крестами врезались в маленькие ноги в лоснящихся шелковых чулках. Андрей посмотрел вверх и увидел невысокую курносую женщину с большими карими глазами и пухлым мальчишеским ртом.

— Это вы? — насмешливо улыбнувшись, спросила она и протянула руку.

— Жека, все зовут меня Жека.

Голос низкий и мягкий, как у Кедриной. Рука маленькая, чуть влажная.

— Вы, может быть, предложите мне сесть?

— Да, да, конечно, — отозвался Андрей. Он уступил место и назвал свое имя.

Возникла неловкая пауза. Андрей не знал, как начать разговор, о чем спросить. Совсем иначе получалось, когда он готовил передачу. Тогда беседа шла сама собой. И вопросы возникали непроизвольно, и собеседник, чаще всего, старался помочь, вспоминал самое интересное и значительное из своей жизни. А потом требовалось осмыслить услышанное и написать как можно проще и убедительнее. Но как следовало поступить теперь, когда никто его не уполномачивал вмешиваться в жизнь этой женщины и цель разговора была не совсем ясной?

— Рина сказала, что вы хотели со мной встретиться. Странно! Ведь мы даже незнакомы. Тогда я так неожиданно уснула, абсолютно ничего не помню. Видно, перехватила — день рождения все-таки...

— И часто это с вами случается?

— В смысле перехватить, что ли?

Андрей сказал, что вообще имел в виду образ ее жизни. Жека сразу переменила тон — вместо ноток игривости и кокетства в нем появилась заносчивость.

— Что вы меня совсем уж не знаю за кого считаете? Впрочем, мужчины о нас всегда думают хуже. Все они одним лыком шиты. Иной раз думаешь — он к тебе по-людски, а как узнает, что незамужняя — все мысли о том, чтобы сорвать — и в кусты. Будто, если женщина одинокая, то уж обязательно непорядочная. Это уж точно. Вот и в прошлый раз. Был на дне рождения у Рины Сергей Иванович. Поначалу показался самостоятельным, обходительный такой, а как выпили да разговорились — стал не лучше других. Что я, разве не порядочная, а он со мной, как с последней...

— Не надо давать повода...

Она посмотрела повлажневшими глазами и опустила их. Потом подняла с асфальта лист и принялась вертеть его в маленьких пальцах.

— Для чего вы хотели видеть меня?

— Просто так... поговорить.

— Говорить можно и с другой.

Андрей собрался с духом и твердо сказал:

— Не так вы живете. Не жаль вам ни себя, ни сына.

Жека побледнела, ноздри округлились, но возразить ей не пришлось: Андрей начал говорить резко и убежденно, передавая все подробности той злополучной ночи, вспомнив и о глазах ее сына, отражавших недетские страдания, и о голой ноге Жеки, торчавшей из-под одеяла.

Она низко опустила голову: уперлась подбородком в ладонь, по щекам поползли слезы. Андрей не утешал. Он откинулся на спинку скамьи и жадно курил. В небе по-прежнему плыл зеленый бушующий остров, он все так же врезался в белые облака и с неослабевающей силой рвался в голубой простор. Редкие листья не выдерживали ветра и летели прочь, перегоняя друг друга, чертя воздух замысловатыми кривыми линиями. Желтые и зеленые, мертвые и живые. Одному крупному и удивительно круглому листу никак не удавалось преодолеть порывы ветра. Он долго кружил в вышине и вдруг устремился вниз, но и тут его подстерегало препятствие. Он упал на голову проходившей по аллее женщины, на ровный пробор, разделявший гладко расчесанные волосы. Женщина небрежно смахнула его рукой и, делая вид, что не заметила Андрея и Жеку, пошла вперед, гулко отстукивая каблуками по асфальту. Андрей посмотрел ей вслед, узнал Розу Ивановну, которая, очевидно, возвращалась после обеденного перерыва. Жека еще ничего не рассказала о себе. Она продолжала крутить пальцами опавший лист и о чем-то думала. Но вот ее голос, звучавший теперь глухо и тихо, начал рассказ о нехитрой, но плохо прожитой жизни...

— В общем, докатилась, и жизнь мне не мила и ничего хорошего от нее не жду. Каждый, кому не лень, плюет в лицо. И я плюю на всех! Напьюсь — и на душе становится праздник. Имею я на него право, на праздник-то!?

— Куда веселее жить, если каждый день — праздник.

— Вот я и говорю... — оживилась Жека.

— Я не о том. Настоящий праздник — работа.

Жека глубоко вздохнула.

— Работа... На работу меня никто не берет, да и наработалась я уже. Не нравится мне эта столовская жизнь. Мне бы на фабрику, швеей. Я ведь еще пацанкой рукодельничала. Только все это пустой разговор, не возьмут меня никуда — в трудовой книжке пять увольнений по сорок седьмой.

— И все-таки надо работать, — сказал Андрей. — Хотите, я попробую помочь? Поговорю с людьми...

На какое-то мгновение взгляд Жеки сосредоточился, стал серьезным. На лбу обозначилась поперечная морщинка. Видно было, что она раздумывает — не принять ли ей и впрямь такое решение, не взять ли себя в руки. Потом сказала:

— Сколько ни бейся — все как рыба об лед. Так и сдохну.

С этими словами Андрей согласиться не мог. «Люди не умирали, от поколения к поколению передавалась их физическая связь, они жили вечно, в своих делах, хороших и плохих. Все, что сделал человек, продолжало жить и после его смерти. А дети! Не мы ли повторяем своих отцов и матерей не только во внешних чертах, но и в их привычках, характерах, в их упорстве, борьбе или слабодушии, в добрых или злых началах, не мы ли передадим эти качества тем, кто будет жить после!»

— Равнодушие к жизни — последнее дело, — заговорил Андрей. — Надо думать о людях, которые окружают вас.

— О людях!.. Ничего я не видела от них хорошего.

— Это не так!

— Так. — На глазах Жеки снова показались слезы, и она начала говорить нервно, сбивчиво. — Так! Я любила, верила, а что получилось? Люди только о себе думают, и нет мне до них дела!

— А сын?

— Разве я о нем не думаю? Он обут-одет, в школу ходит... Воспитываю не хуже других. Я только и живу для него.

— Плохо живете, Жека. Может, не мне вас учить, только ничего путного из вашего сына не получится. Очень плохой для него жизненный пример. Надо начинать с себя — будет все хорошо у вас, вырастет и сын человеком. Не сумеете найти своего места в жизни — оставите о себе плохую память.

Жека хотела возразить, но раздумала. Она достала из кармана пальто пестрый, аккуратно сложенный платок, поднесла его к глазам и отвернулась. Ветер сбил на ее затылке волосы, бросил их на лоб, но Жека не замечала этого, она словно вглядывалась куда-то в даль нескончаемой, шумящей листвой аллеи. Потом встала, протянула Андрею руку и побрела медленной усталой походкой, сильно сутуля спину.