Ветер ровно взбесился. Хотя с вечера успели взять все рифы, да лишние с мачт убрали, паруса надулись до крайней возможности. Туго натянутая материя аж звенела, да и дерево мачт, и смоленые снасти гудели и ныли с натуги.

На корме, укрывшись за высоким фальшбортом, вцепившись руками в поперечные перильца, устоять кое-как удавалось. Вот внизу на палубе, пожалуй, на ногах не удержишься. Мохнатые валы легко прыгают и через пушки вдоль бортов, вода бурлит над досками, сдвигает с места аккуратно уложенные тяжелые бухты канатов, норовит утащить в море, смыть все, что полегче. Одним словом, шторм, и не шуточный.

Мичман Елизар Овчина-Шубников стоял вахту второй срок — за себя и за командира. Командир флейта «Диамант», немец Иоганн Фридрих Тыш занемог. Мичман несколько раз посылал матрозов вниз, в горницу, по-флотскому — в каюту, узнать, как и что. Ответы были разные, не весьма понятные. Сначала командир читал библию, потом принялся пить холодный грог.

«Чтоб те разорвало, пузатого, с того грогу! — мысленно посулил немцу Елизар. — Нашел времячко напиваться. Тут голова кругом идет, а он лакает хмельное».

Голова у мичмана истинно шла кругом. В моряках он числился недавно. Одну полную навигацию прослужил на галерах, другую на кораблях. Большого умения и моряцких знаний мичману не хватает. Ладно, что сейчас определять положение корабля в море нет надобности, берег все время видно, когда в трубу, а когда и просто глазом. Одна забота — держи курс все время на ориент, на ост, или проще, по-русски, на восток. Только с парусами треклятыми морока. Зачем столько всяких парусов напридумано, да такую путаницу снастей для управления ими. Несли бы сейчас полную парусность, мичман никак бы за себя не поручился. Вполне легко можно спутаться. Даже теперь, когда стоят одни нижние паруса, гляди в оба.

Мичман еще раз мысленно ругнул пьяного командира и тут же с удовольствием подумал, что под командирской койкой к полу привинчен массивный, окованный железом сундук, а в том сундуке крепостной штандарт и пудовые ключи от ворот, кои ему поручено спешно доставить в столицу, город Санхт-Питерсбурх, а может и самому царю.

Ветер вроде как стал заходить с другого боку. Мичман достал из кармана складную зрительную трубу, на мгновение задумался, чем бы протереть окуляры. Сухого на нем ничего и нет. Потом выпростал из-под камзола конец шейного платка, протер им стекло.

Берег подходил к морю поросшим соснами мыском. Легко могло получиться, что завихрение атмосфер происходит от наличия поблизости именно означенной земной суши. Подобное Елизар наблюдал. Навигация в финских шхерах весьма отлична от навигации в открытом море. Однако же, как бы там ни было, а парусный маневр производить придется, надо ложиться на другой галс.

Мичман поддернул намокшие алые обшлага на рукавах зеленого мундира, крепче надвинул на лоб войлочную шляпу треугол. Шляпу, чтоб не сорвало, пришлось подхватить под подбородком тонкой веревкой-шкертиком. Напрягая голос, скомандовал:

— Штюрман, держи полны паруса! Рур анли!

Покосился в сторону штурвала, как там рулевые. У колеса стояли свои, Иван и Тимофей. Оба повисли на рожках колеса, медленно-медленно, с натугой ворочали. Елизар строго покрикивал :

— Ре! Ре!

«Рур анли» и «ре-ре» тоже с голландского, взамен русского «ладно» и «так-так», в общем, значит, одобрительно. Затем, схватив рупор, заорал в медный раструб, чтоб слышали у мачт:

— Притяни формарсиль-брасс с ветреной стороны! Отдай ма- гарман! Магарман, говорю, отдай, экой рохля! . . Натяни опять формарсиль с подветренной стороны! Отдай немного фока- булинь…

Вахтенные матрозы, промокшие, прокалевшие от стужи, живо ринулись из-под кормы, как кошки полезли по веревочным лестницам на мотающцеся мачты. Стоявшие внизу на палубе вцепились, повисли всей тяжестью на канатах.

— Крепи! Еще повытяни галсы и булини!.

И, наконец, успокоенно:

— Ладно… Прибирай все веревки.

Корабль валко мотнулся, боднул раз-другой набежавший вал, так что впереди полетела стена брызг, ухнув всеми креплениями, перевалился на другой бок. Матрозы стали слезать, зашлепали мокрыми башмаками назад под укрытие.

Теперь Елизар оказался с наветренного борта. Бешеный ветер сразу в него вцепился так, будто вознамерился напрочь оторвать полы Преображенского мундира. Короткая флотская шпага, именуемая кортик, отлетела, зацепилась за раструб высокого ботфорта. Чтобы не мешала, мичман рывком дернул за перевязь, отодвинул кортик на спину, левой рукой погладил короткие, щетинистые, как у царя Петра, усики.

Видать, усилившаяся во время парусного маневра качка разбудила спавшего внизу капитана. Тыш наконец соблаговолил выбраться из каюты. Ох, и хорош же он был! Голова под шляпой замотана платком для тепла, поверх мундира от сырости напялен кожаный чапан.

Однако и под хмельком Иоганнка Тыш все же, видно, дело разумел. Придирчивым взглядом проследил за матрозами, цепляющимися за мачты. Поднимаясь на корму, начальственно ткнул кулаком урядника, поощрительно пробормотал:

— Зо, зо, старый шорт! Все есть рихтиг, абсолют правльн…

На груди у урядника болтался нож в кожаных ножнах. Обычно

рядом с ножом висела берестяная коробка с табаком, вареным на меду. Оба, и боцман, и командир, любили жевать такой табак. На этот раз берестяной коробки не было. Тыш с неудовольствием посмотрел на болтающийся одинокий нож, по привычке хотел сплюнуть несуществующую жвачку, но воздержался. Плевать за борт моряку не положено, особенно в такую погоду. Можно обидеть морского бога Нептуна.

— Иди спать, шипман… я пришел, — тяжело вздохнув, сказал Иоганн Тыш. — За этим косой должен быть открыться остров Кот- лин, а против Котлина российская императорская фортеция Крон- шлот. Подойдем к Кроншлоту, сделаем им нужный сигнал. Коли разрешат, поплывем дальше к устью Нейва.

В каюте было душновато, воздух основательно застоялся. Пахло горелым маслом от недавно притушенного фонаря под подволоком. Но мятая холстина и подушка на командирской койке еще хранили тепло и валявшийся в ногах тулупчик обещал быстрый разогрев.

Мичман вытащил из гнезда полки квадратную бутыль мутного стекла, встряхнул. Конечно, бутыль была пустая. Не такая натура у командира, чтоб оставлять спиртное.

Повесив на крюк мокрую шляпу, мундир и камзол, стянув с ног пудовые сапожища, Елизар испытал полнейшее блаженство. Мысли сразу потухли, как только лег. Последней была мысль, что хорошо бы скорей добежать до Кроншлота, да отстояться на якоре. Но и эту не успел додумать до конца, уснул…

То, что произошло потом, сразу понять и уяснить казалось невозможным. Толчок, треск… еще толчок… Потом будто куда-то летишь и здоровенный удар плашмя по спине и по затылку. Все закружилось, в голове шум, звон, в глазах не то золотые круги, не то полосы, вроде бы огненный дождь… Когда прекратилось мельтешение в глазах и осталась только боль от удара, мичман осознал, что лежит не на койке, а на полу. Вся каюта как-то странно перекошена, будто все выгнулось и один угол задрался кверху. А из щелей между палубными досками сама собой выпирает конопатка, и где ее выпрет, там сразу начинает бить плоский фонтанчик холодню- щей воды.

— Господи! Да что же это?! Никак тонем! . .

Ошеломления как не бывало, мысли снова явились ясные, разумные, властные. Первое дело для воина — долг! А долг: спасать вверенные попечению трофейные регалий, документы и карты — все, что надобно передать. Запечатанный сундук с секретным запором принесли от коменданта перед самым отплытием.

Присев на корточки, мичман ухватился за кованую скобку сундука, дернул что было силы… еще… еще раз! Сундук даже не шевельнулся. Тогда Елизар ударом ноги сшиб койку, чтоб не мешала, увидел: казенный сундучище весь окован железом, опечатан снаружи. Чем же сшибить крышку? Бежать за топором? Не поспеть… Кортик?!

Он выдернул кортик из ножен, попытался просунуть лезвие в щель, нажал. Сталь сначала согнулась и вдруг со звоном лопнула, клинок разломался. Чертыхнувшись, хотя в такой недобрый миг и не следовало, мичман отшвырнул бесполезную рукоять, схватил ботфорты, полные воды, кое-как вбил в них ноги, сорвал с крюка мундир, офицерский шарф, шляпу треуголку. Мундир надеть не успел, нахлобучил только шляпу.

Тем временем вода в каюте подбиралась уже к животу. Держа мундир под мышкой, огляделся. Прежде чем спасать себя, надо убедиться, нет ли чего поважнее, государственного. Ударом кулака выбил дверь стенного шкафа, прихватил с полки шкатулку, не зная, что в ней.

В это мгновенье дверь каюты отлетела, вышибленная ударом. Подымая перед собой бурун, вкатился коренастый Ивашка.

— Слава те господи, живой! — заорал он на весь Финский залив. — Ты что, сдурел, господин мичман! Ведь тонем! Не мешкай, бежим!

Он вцепился в Елизара, с силой рванул из каюты, потащил вверх по трапу.

Флейт одним бортом лежал в воде. На другом, угрожающе натянув цепи и канаты, висели пушки со станками. Одна из пушек завалилась, стояла поперек. Мичман невольно вжал голову в плечи, пробираясь под ними. Пробираться-то было нелегко, палуба скользкая, как ледяная горка для катания на салазках. За лохмотьями разорванного паруса сразу и не разглядел шлюпку.

Шлюпка стояла на воде, упершись кормовым транцем прямо в палубный настил. А рядом торчали еще какие-то лодки, не казенной аккуратной постройки, а корявые, неуклюжие, облепленные смолой, и в них толклись шумные, напуганные мужики. Крепкая лапища Тимофея схватила мичмана за плечо.

— Давай сюда! .. Иван, подсоби…

Матрозы схватили Елизара, насильно втянули в шлюпку.

Уже в шлюпке, вдевая руки в рукава мундира, мичман сообразил, что не очень качает. Шторм то ли приутих, то ли уже вошли в Невскую губу и в узкости волнение не столь сильно, как в море. Только ливень хлещет так, что в десяти шагах ничего не разглядишь. Откуда рыбачьи лодки?

Напрягая зрение, вдруг понял: берег-то вот он, рядом! Верста, а то и две, не боле. Темная полоса — это лес. Вот, значит, отчего возле гибнущего «Диаманта» рыбаки на своих лодчонках. Как же так! Выходит, командир загнал корабль на берег, на мель!

— Шлюпки вег! Лодки прочь! Отходить! Мужики! . . Давай, давай, мужики, убирайсь!..

Только теперь, услышав этот голос, Елизар увидел, где капитан. Капитан стоял на другой казенной шлюпке, приставив ко рту медный раструб рупора, приказывая всем отойти от тонущего корабля.

Рыбаки торопливо замахали веслами. Матроз на корме той шлюпки, в которой был мичман, вопросительно взглянул на молодого офицера, но багра, которым он цеплялся за мачту, не отпустил.

— Как так отходить! — не своим голосом закричал ^лизар. — А корабль? А присяга отечеству? Да что мы, бабы?! Неужто бежать, задрав подолы!

— Выполняйт мой приказ! — визгливо орал немец. — Тотчас выполняйт! Отходить скорей, шнелль, шнелль!

И схватив рупор за горловину, погрозил им, будто собирался швырнуть в Елизара.

— Матрозы, слушай приказ! Отходить! Я есть старый моряк, я есть капитан} Я знай, что делать! Днище корабля гнилой, все развалился, спасать нельзя!

Матроз на корме с силой надавил на древко багра, затем выдернул острый конец из дерева мачты. Остальные матрозы быстро рассаживались по банкам, разбирали весла.

Шлюпка, описав широкий полукруг, отошла от гибнущего корабля и, обогнав рыбачьи лодки, вскоре с ходу воткнулась в песок. От неожиданности Елизар не устоял на ногах, повалился вперед на ближайшего гребца. А когда привстал, увидел: «Диаманта» над водой уже нет, только хлыстами ложатся на серую воду кургузые мачты с обвисшими парусами. А потом и мачты ушли.

Тяжелые военные шлюпки вплотную подойти к берегу не могли. Пришлось приказать вытащить их подальше на отмель, оставить дежурных и брести к суше, разбрасывая воду тяжелыми ботфортами. Все это не имело значения после того, что произошло. И холода мичман не чувствовал, и даже возбуждения или злости, ничего не было, была пустота и какая-то обида…

А потом сидели в душной избе у рыбаков, хлебали уху… К вечеру подошел вельбот, заявились два строгих офицера с Кроншлота. Долго, подробно, придирчиво выспрашивали, сердились. Капитану приказали отдать кортик и объявили его усаженным под арест. А пуще всего выговаривали даже не за то, что погиб корабль, военный флейт, боевой трофей, а за то, что, когда гибель уже приключилась, капитан плохо действовал, не спасал казенного имущества, даже не вспомнил про спящего в каюте мичмана. И людей всех затормошил.

Бывший капитан медленно вытянул из кармана большой клетчатый платок, устало провел им по лицу, верно хотел скрыть слезы. Потом грустно сказал:

— Бог так захотел. Человек сам ничего не может. Я есть бедный, честный шкипер, много плавал, хорошо знайт свое ремесло. Думал, буду служить русским, заработай денег на старость. Военный официр — почет, хорошая плата, много гельд… Судьба рассудил не так. Одно верно: что море берет, назад не отдаст.

Потом уронил платок и, не таясь, заплакал жалкими, стариковскими слезами. А Елизар, превозмогая жалость к Иоганну Тышу размышлял: неужели так-таки море никогда ничего не отдает? Ведь

у самого берега! Эх, авезли-то что! Частицу славы российской! Везли, да не уберегли! Пусть* по воинскому артикулу он сам к этой беде не причастен, даже вроде и в авантаже, сумел спасти документы в шкатулке, донесения и реляции. А все равно душу саднит, будто виноват.