По питерсбурхской дороге задорно тренькали, разливались бубенцы. Кто-то ехал, видать важный.

Староста Ивашка Мохнатый быстро влез в тулуп, надвинул шапчонку. Уже на ходу прихватил в сенях деревянное блюдо, покрытое рушником, с караваем хлеба и солонкой. Каравай малость подзачер- ствел, соль намокла, а рушник кое-где был захватан руками. Еще бы, каждый день повадились ездить. А всех, всякое начальство, хоть и не великих чинов, встречай хлебом-солью по обычаю. Правда, Ивашка был не в накладе, приезжие отдаривались, клали на блюдо кто двугривенный, кто несколько медяков, а один, видать генерал, бросил даже полтину. Из-за военных трудов и непомерных трат деньги на Руси стали редкостью. Крестьянскому хозяйству все прибыток. На несколько медяков купишь воз сена, а на серебро Ивашка собирался взять по весне телку, либо и двух.

Заиндевелая тройка резво влетела в село. Ямщик с пылающей от мороза мордой сильно натянул вожжи, осадил лошадок. И тотчас из крытой кибитки высунулись две немолодые персоны в тулупах и меховых шапках. У обоих из-под шапок свисали завитые бабские волосы. У тощего волосы были пегие; у того, что потолще, — рыжие. Ну, да все равно, пегие или рыжие, одинаково не свои. Завел царь обычай, смехота…

Ивашка подобострастно протянул вперед блюдо, зачастил:

— Милости просим, дорогие гостюшки… уж так рады…

Старостиха, выбежавшая вслед за мужем, кланялась в пояс, вторила:

— Здоровьюшко, гостюшки милые… счастья, милостивцы…

А сама поглядывала — когда подхватить блюдо с караваем, нести назад.

Тощий вытащил из-под шубы платок, трубно высморкал хрящеватый нос, не глядя кинул прямо на каравай горсть серебра. Рыжий тоже было полез в карман отдариваться. Куда там! Тощий ткнул ямщика в спину.

— Гони! Некогда!..

Сани промчались, обдав морозной пылью. Старостиха с блюдом дернулась было к дому, но Ивашка вовремя ухватил ее за подол.

— Стой!.. Вона еще едут!

Подкатил просторный возок, ставленный на полозья. Лошади были впряжены цугом, немного, но все же две пары. Из возка не торопясь вылез молодой барин в валенках, в тулупе, но в военной шляпе, обшитой золотым галуном и, конечно, тоже в бабских кудерьках. Прежде чем заговорить, оторвал льдинки с маленьких усиков, потер застывшие подбородок и губы, потом строго вопросил:

— Где тут у вас изба почище? Для деликатных особ?

Староста кинулся через дорогу к избе свояка. Сам хозяин с семьей давно был переселен в баньку, так поступлено почти со всеми в деревне. Разве ж квартир напасешься на этакую ораву. Каждый день катят из Питера, то одни, то другие.

Из возка вылезли по очереди одна за другой четыре особы женского пола, три повыше, одна совсем дитё. Девы были закутаны в шали да в платки так, что торчали одни носики. Молодой барин подставил ручку калачиком.

— Прошу вас, панна Анеля!

С другой стороны подцепил еще одну деву, приговаривая:

— И вас, Настенька, весьма прошу…

Все трое поплыли вслед за старостой, кланявшимся уже с крыльца. Староста звал кума с кумой топить печь да устраивать гостей.

Старостиха тем временем заглянула в возок, нет ли еще кого? И верно обнаружила еще бабу, постарше, себе под стать, верно мать али тетка.

— Длуго я бёнде тутай седеть? — досадливо спросила та.

— Чаго-сь?..

Тетка зашевелилась, охнула, протянула руку.

— Тёнгний мне стонд!

— Тягай ее отседа… — подсказал ямщик.

К возку подбежала молодшенькая, позвала:

— Иди сюда, тетя Катажинка!

Старостиха уже тащила тетку из возка, с великим бережением повела к дому.

Между тем первые сани промчались к самому берегу залива. Тощий вдруг толкнул ямщика в спину 5

— Годи!..

А сам, словно кукла на шарнире, повернулся, стал глядеть на стоящую вблизи пушечную батарею. Пушки были морские; некоторые, снятые со станков, лежали прямо в снегу. Перед батареей высился ледяной бруствер из зеленоватых, прозрачных глыбин. Несмотря на всю опасность, ямщик погодить никак не мог, разве удержишь разлетевшиеся сани на косогоре. Тройка вылетела на лед залива, сразу скрылась в облаке снежной пыли и пара от дыхания лошадей.

— Видал?.. Видал, Никитушка?.. А?! — кричал тощий, подпрыгивая в санях. — Истинно военная душа! Льдом отгородился!..

— Шею застудишь, гласа лишишься… — рассудительно заметил низенький в рыжих буклях и показал рукавицей. — Вон еще сколько льда наковыряли.

Сани понеслись по замерзшему заливу, а справа и слева от наезженной дороги то и дело прпадались скопления ледяных брусков, то торчащих стоймя, то поваленных, будто кто-то отгородился надолбами, ожидая атаки кавалерии.

Тянувшийся навстречу санный обоз стал поспешно сворачивать, давая дорогу начальству. На крестьянских дровнях лежали такие же огромные ледяные бруски, а на последних обледенелые бревна и свертки корабельных веревок, тоже обледенелых.

— Сущий ледяной парадиз! Гляди, какую фортецию отстроил! — снова разбушевался тощий.

— Ох-хо-хо! .. — протяжно вздохнул сосед. — Да не ори ты так, господин командор. Чай, не на палубе командуешь. Па-ра-диз!

Сани завернули, с ходу влетели в ограду, тоже сложенную из льда. Внутри ограды было потише, ветер, вечно крутивший колючие снежные вихри по заливу, здесь не так донимал. Возле одной из стен стояла изба, сбитая из странного леса: корабельных обломков, да еще крашеных. Над плоской крышей избы столбом бил вверх дым, видно, внутри топили.

— Вылезай, генерал! — командовал тощий, отстегнул меховую полость и вывалился в снег. Стал браниться, что ноги не держат, оттого что засиделся в долгой дороге. Второй несколько раз мотнул в воздухе одной ногой, другой и осторожненько, бочком выбрался из кибитки.

— Вставай, Федор! Давай подсоблю вашему капитан-командор- ству, — добродушно сказал он и ловко подхватил Огаркова под локотки, помог встать.

— Все ревматизма проклятая, — ворчал Огарков, прихрамывая.

Дверь избы со стуком распахнулась, выбежал коренастый мужичонка, одетый, как все тут, в тулуп и валенки. Голова у него была замотана женским платком, а поверх платка торчала матрозская шляпа с бляхой. Огарков строго крикнул:

— Ивашка! А где сам?

Иван — не тот, не староста — солдат, — узнав капитан-командора, вытянулся по-уставному.

— Они изволят во чреве пребывать! — гаркнул он во всю глотку.

Талызин рассердился.

— Чего путаешь?! Это Иона во чреве китовом пребывал, а ты туда ж господина мичмана…

— Вот я тебя! — погрозил кулаком в меховой рукавице и Огарков. — Языком всуе треплешь. Здесь хоть и лед, а все море.

Он выпростал было руку из рукавицы, может, хотел перекреститься — и вдруг словно остолбенел. Впереди, прислоненный к ледяной ограде, торчал длиннущий золоченый старик — морской бог Тритон, в руках держал золоченую же дубину, остаток отломанного трезубца. Выпуклые, незрячие глаза морского бога глядели свирепо, косматая деревянная борода завернулась на сторону. По обе стороны от Тритона были поставлены две дородные морские девы с рыбьими хвостами. Огарков сунул обратно в рукавицу пальцы, рассердился.

— Понаставили не на месте…

— То батька с дочками, — доложил Иван. — Батька был ставлен с носу, рассекать морскую глыбь. А дочки, значит, с кормы, для прыти…

— Сам знаю… — оборвал его Огарков.

— Ну, веди, веди… — проворчал Талызин. — Замерзнешь здесь…

— А вести-то неча, — осклабился Иван. — Тута они и есть, в глуби морей.

Сквозь крутящуюся поземку Талызин разглядел вмороженные в лед бревна, торчащие как стропила. Под бревнами были подвешены блоки.

Вдруг внизу, под ногами, что-то глухо заухало, застучало, вроде тюкали топором, долбили что-то ломами. Талызин и Огарков переглянулись.

— Елиза-ар! — закричал Огарков, сложив ладони рупором. — Господин мичман!

Он зашагал вперед, но Иван, забежав сбоку, проворно ухватил капитан-командора за рукав.

— Постерегись, господин командор, скользкота… Вот отсель видно.

Он осторожно повел командора вперед, к тому месту, где уже стоял Талызин и, вытянув шею, вглядывался куда-то себе под ноги.

Под бревнами, во льду, была яма, заделанная по краям бревенчатым срубом. Сруб уходил в глубину, словно ствол какой-то Диковинной шахты. Внизу, в полумраке, слабо мерцали два-три фонаря, угадывались фигуры людей.

— Сколь сажен-то глубины? — спросил Огарков.

— Да было бы повыше мачт, — ответил Иван. — Только мачты поломало. Ох и расперло его, «Диамант» тот горемычный!

— Ну, племяш у меня… хват! — сказал довольный Талызин. — Соорудил!

Огарков схватил комок снега, потер замерзшие нос и щеки, гнусаво спросил:

— А как насчет сухой ложки, что господин Меншиков не приемлет? Смочил ее чем-нибудь?

Талызин стащил меховую рукавицу, сложил толстые персты в кукиш, полюбовался на свое творенье.

— А это видал? Вот его доход от Елизара этой ненасытной прорве. Думает, кроме него, никто о государственных делах не печется. Да мы, Талызины, с татарами рубились, когда Меншиковых и в помине не было. В общем, нашлись люди, вхожие к Петру Алексеичу. Сей прожект пришелся царю весьма по нраву. Он нам с Елизаркой анисовой поднес, да целовал меня в губы и в обе щеки. Достаньте, говорит, со дна, что потоплено, я твоего племяша в лейтенанты произведу, а может сразу и в капитаны, поставлю кораблем командовать. Мне смекалистые ох как нужны!

Огарков одобрительно покивал.

— Да, такое дело острого ума и уменья требует да морского глаза. Вот в Голландии я, к примеру, видал кофердам для ремонта плотин. Утопят возле плотины этакий деревянный ящик в несколько сажен, выкачают изнутри воду и лазают внутрь плотину чинить.

Талызин весь сморщился.

— Что кофердам против этой выморозки! Ведь как сруб утопили точнехонько, чтоб корабль как раз внутри оказался. Начали корабельными пумпами воду качать, а тут как раз такие морозы завернули, что все прихватило. Пришлось лед глыбами выпиливать и тащить наверх. Умаялись, пока до корабля добрались.

— А зато сколько всего добыли, — встрял Иван. — И пушки сняли, и грузы из трюмов почти все повытаскали, и снасти…

— Ты чего здесь лясы точишь, когда все работают? — снова начал раскаляться Огарков. — Ты кто, боцман или адмирал? Офицер внизу лед рубит, а боцман прохлаждается…

Иван засмущался.

— Да я вот… — показал он на маленькую пушчонку, стоящую на льду. Под пушчонку были, подставлены доски, чтоб по ним откатился лафет. Ствол был прикрыт тряпкой. В бадье с глыбой льда дымился фитиль в железном ухвате с зажимом. — Как станем поднимать сундук с регалиями, так дадим салют…

Он не успел кончить. Внизу, на дне ледяной ямы, затрещало, ухнуло, повалилось. Потом затренькал колокол.

Талызин побледнел. Но колокол тренькал весело.

— Все наверх! — вдруг завопил Иван и, стащив шапку, подбросил кверху. — Ура!

Он кинулся к избе, но дверь избы сама отворилась, выбежали солдаты, гревшиеся у печки, на ходу застегивая тулупы. Разошлись к блочным канатам, стали в шеренги.

Снизу еще раз тренькнул колокол. Иван поднял руку, солдаты разом схватились за канаты, стали тянуть. Иван поднимал то одну, то другую руку, и тот канат, где рука была опущена, переставал натягиваться. Изнутри ползло что-то огромное, тяжелое. Наконец показался кусок кормового чулана с капитанской каютой. Сверху палуба срублена, нижнюю и одну из стенок частично оставили. И на этом куске палубы, как на подносе, стоял большой, окованный ржавым железом сундук с казенными печатями, словно впаянный в прозрачную глыбину льда.

Солдаты подсунули под сундук бревна, по этим бревнам скатили тяжесть на лед, топорами стали отшибать теперь уже ненужную каютную стенку и лишние доски палубы.

Деревянная лестница, уходившая вниз, заскрипела, закачалась. Стало видно, что по ней лезут люди с фонарями, с инструментом на плечах. Елизар первым вылез на лед, задул уже ненужный фонарь. За ним вылез Тимофей и еще какие-то замерзшие, обсыпанные снежной пылью матрозы.

Талызин кинулся к Елизару, обнял. Огарков тоже метнулся было к виновнику сегодняшнего торжества, понял, что до мичмана не добраться, пока дядя мнет и тискает его в родственных объятиях, махнул рукой, побежал к пушке распоряжаться салютом. Сам схватил ухват с фитилем, раздул, скомандовал, чтобы сняли тряпку, подсыпали бы в запал свежего пороху, потом ткнул огарком фитиля в казенную часть пушчонки. Пушка подпрыгнула, как сердитая собачонка, выплюнула белый, плотный клубок дыма, и над заливом раскатился салютный выстрел в честь необычной победы человеческого ума над слепыми силами стихии: водой и морозом!

Сундук сволокли в избу, поставили поближе к раскаленной железной печке, какие применяли на кораблях. Лед быстро стаивал, вода стекала в щели пола. Елизар, скинув тулуп, вопросительно взглянул на Талызина, спросил:

— Пора, дядя?

— Сбивай! — торжественно разрешил Талызин.

Елизар ударил по крышке обухом топора, крышка отлетела. Все кинулись глядеть, что внутри. В длинном сундуке, туго свернутые, лежали шведские знамена и пудовые ключи от крепостных ворот.

— Виват! — гаркнул Огарков. — Пляши, Елизарка! Сегодня твой самый счастливый день!

Сияющий Елизар ощупывал лежащее сверху ярко-синее полотнище крепостного штандарта, того, что сняли с комендантского дома, поднял и взвесил в руке огромный ключ.

— Аннушке бы показать, — негромко сказал он. — А то без нее мне и радость не в радость.

Огарков фыркнул, как рассерженный кот.

— Да здесь она, в деревне дожидается. Твой дружок Аким меня чуть до смерти не заел, вцепился, как рак клешней. Ну и пришлось всех везти сюда.

— Ну вот и достал ты свое счастье со дна морского, — серьезно сказал Талызин. — Теперь и свадьбу сыграем честь честью. Кланяйся капитан-командору, проси у крестного руки твоей Анютки.

Огарков приосанился, но не выдержал, обнял Елизара, чмокнул в обе щеки.

— Чего просить! Я давно согласный! И она ждет не дождется!

Он выскочил на мороз в одном мундире, скомандовал:

— Сани сюда! Да живо! Повезем жениха к невесте! Ура молодым!