1

Приезд Свенсона для жителей Усть-Белой, как и для обитателей других сел, постов, стойбищ, всегда был событием. Но на этот раз его приезда почти не заметили. Всех захватила новость: в селе организуется отряд охраны общественного порядка. Такого здесь не было. Устьбельцы на все лады обсуждали событие. На время забыли о тревогах, о голоде.

Зима предстояла особенно тяжелая, и в Усть-Белой знали, что не каждый доживет до весны. Люди бесконечно пересчитывали скудные запасы продовольствия, прикидывали, сколько можно расходовать в день, чтобы выжить.

Тощие денежные сбережения носили на труди в мешочках. Это была единственная надежда на самый трудный случай, когда дома не останется крошки и придется уйти к Малкову или Свенсону.

На своем складе Малков прибил огромное объявление о записи добровольцев в отряд охраны общественного порядка. А рядом, чтобы угодить Свенсону, прибил русский и американский флаги.

У склада собрался парод.

Грамотные перечитывали объявление. Каждый высказывал свои догадки, строил предположения. В это время вышел из склада Малков. Американец держался позади.

Рядом с крупной фигурой коммерсанта Стайн проигрывал и, чтобы как-то расположить людей, вымученно улыбался. Малков не торопился говорить.

В тишине особенно отчетливо и звонко прозвучал лай собаки. Низко над землей ползли серые тучи. В воздухе чувствовалось приближение пурги, и от этого напряжение в толпе как бы возросло. Свенсон и Лампе стояли в дверях своего склада. Стайн, не переставая улыбаться, бросил сердитый взгляд в их сторону и вспомнил, что еще не успел поговорить с ними. Сегодня заставлю эту гору мяса похудеть, — сказал себе Стайн и перевел глаза на спину Малкова, точно хотел его поторопить.

Малков обратился к устьбельцам с подкупающим дружелюбием:

— Прочитали?

Толпа ответила нестройным гулом, и вдруг Стайн остро возненавидел этих грязных, в истрепанных меховых одеждах людей. Чего их уговаривать — приказать, и точка. Кто не согласен — к стенке. Что с ними возиться? Люди понимают и уважают только кнут над головой.

— Прочитать-то прочитали, — послышался яз толпы голос. — А ума не приложим, на кой ляд нам этот самый отряд?

— Охрану нести от большевиков! — громко ответил Малков, увидя, как оживились устьбельцы. — Нашей свободе, нашему добру, наконец, нашей жизни грозит опасность. Большевики…

— Сюды идут? — выкрикнул кто-то испуганно.

— В Москве-матушке большевики, а уж сюда они пожалуют, и будете вы у них рабами. Хорошо, если еще в живых оставят, чтобы вы для них рыбу ловили, пушнину добывали, а сами с вашими жинками да дочерями баловаться будут, а кто их не послушает, тех на железную цепь, — и в костер…

Стайн не понимал, что говорил Малков, но, время от времени кивал. Собравшиеся должны видеть, что он подтверждает и одобряет слова коммерсанта. А тот нагромождал ужас на ужас и, когда решил, что слушатели достаточно запуганы, закончил:

— Наше спасение и наша жизнь зависят от нас самих. Вот почему мы должны создать, свой отряд, — он махнул в сторону объявления.

— А чего тут американский флаг?

— Америка наш друг. — Малков старался разглядеть, кто задал вопрос. Он запомнил тех, кто высказывал сомнения или недоброжелательство. В них он видел врагов. «Паршивая овца стадо портит». — Америка — страна свободы и хочет, чтобы все люди жили хорошо, она заботится обо всех. В этом вы убедились сами. К нам везут товары, охотничьи припасы, оружие. Кому господин Свенсон отказывал в помощи, кому не давал в долг? Кому не верил?

— Свенсон добрый, — согласился старый коряк, с трясущейся головой. — Он добрый.

— Вот слышите? Америка — страна добрых людей. Она прислала к нам господина Стайна. — Милков отступил, и перед устьбельцами оказался Стайн. Все пристально его разглядывали. Он взмахнул рукой:

— Гуд дэй, фрэндс!

Английское приветствие было знакомо многим, и Стайну ответили.

— Гуд дэй.

— Здравствуй…

— О чем мне с ними говорить? — негромко спросил Стайн Малкова. — Я ненавижу речи.

— Я сам, — Малков снова выступил вперед. — Господин Стайн доволен, что вы так хорошо встретили весть об организации отряда, и надеется, что, вы все в него вступите. Я уверен, что вы все не хотите, чтобы к нам пришли большевики и мы не могли бы защитить себя, свои жилища и семьи. А если у нас не хватит сил, то нам поможет Америка.

Молодец этот Малков! — Стайн с удовольствием отметил, что коммерсант часто упоминает Америку.

Сегодня Малков больше американец, чем я, насмешливо думал Свенсон, хотя ему и польстило, что его назвали добрым, Все происходящее не трогало его. Оно не касалось торговли.

По знаку Малкова из склада вынесли небольшой столик и два ящика, заменивших табуретки. Мадков и Стайн сели за стол. Над ними висели флаги. Все выглядело торжественно. Малков раскрыл новую конторскую книгу, поставил на чистом листе единицу и, аккуратно обведя ее скобкой, обратился к жителям:

— Кто первый вступит в отряд охраны общественного порядка?

Люди топтались на месте, поглядывая друг на друга, но никто не решался вступить первым.

— Ну, ты, — обратился Малков к мужичку с заячьей губой. — Иди же…

— Я… — Он растерянно оглянулся.

— Ты, ты, — подтвердил Малков. Ему нравилось, что мужичок ошеломлен его предложением. — Или не хочешь?

— Иду, иду. — Он затоптался на месте. Все смотрели на него, как на обреченного.

— Фамилия?

— Котовщиков, — еле слышно раздалось в ответ.

Малков вписал фамилию и дал расписаться мужичку. Неумело держа карандаш, тот поставил жирный крест.

— Кто следующий?

— Я, — выскочил молодой парень в рваной кухлянке. — Пусыкин.

Этот смог с большим трудом расписаться.

— Молодец, — похвалил его Малков за смелость. — Лучшую винтовку тебе дам.

После Пусыкина запись пошла живее. К столу двинулся старый коряк с трясущейся головой, но его подняли на смех:

— Куда будешь целиться, эй!

— От него все большевики разбегутся!

— Он сразу три мушки видит!

Запись в отряд продолжалась. Исчезли страхи, подозрения. Однако после тринадцатого никто не подходил к столику. Малкова так и подмывало пригрозить, но он сдерживался. Этим можно только испортить все дело, и он сказал Стайну:

— На сегодня пока хватит, А завтра я за них возьмусь!

— Еще одного человека надо бы.

— Тогда запишем меня, — предложил Малков, внес свою фамилию и расписался.

Добровольцев отряда охраны общественного порядка выстроили перед столом, и Малков обратился к ним:

— Вы поступили как настоящие патриоты, которые не желают стать рабами большевиков и отстоят свою свободу. Вам поручается охранять порядок в селе и его окрестностях, и если появится враг, то вы, не зная страха, уничтожите его. Клянитесь!

— Клянемся! — вразнобой ответили добровольцы.

Из склада вынесли новенькие винчестеры и под восхищенный гул собравшихся вручили каждому добровольцу вместе с пачкой патронов. К Малкову подошли двое чукчей и один русский.

— Запиши нас.

— Завтра, — громко, чтобы слышали все, ответил Малков и опять обратился к своему отряду: — Клянитесь, что это оружие вы будете направлять против большевиков только по моей команде. Я назначен командиром отряда.

— Клянемся, клянемся! — дружно прозвучало в зимнем сером дне.

Угостив каждого стаканом водки, Малков распустил свой отряд, и добровольцы, довольные даровым оружием и угощением, разошлись по домам.

— Вы прирожденный офицер, а не торговец, — похвалил Стайн Малкова.

Он усмехнулся:

— История человечества учит, что за торговцем шел солдат. Торговец для солдата пролагал путь.

— Тогда у вас прекрасное сочетание и того и другого, — сказал Стайн. — А все же солдат могло быть больше.

— Будут, — Малков подумал и добавил: — Нужна только поддержка Свенсона.

— Я ее вам обещаю, — заверил Стайн.

— У вас чудесно прошла вербовка защитников цивилизации, — шуткой встретил Олаф Стайна. — С такими…

— Мне не нравится ваш тон, — оборвал его Стайн. — Мне не нравится, что вы не принимаете в главном деле участия.

— Разве я не выполнил хотя, бы одну вашу просьбу? — Свенсон сердито смотрел на Стайна.

— Не просьбы, а приказа, — поправил Стайн.

— Хорошо, приказы, — согласился Олаф. — Чем же вы недовольны?

— Тем, что ваши агенты не хотят принимать участия в укреплении нашего влияния на Чукотке. Лампе отказался от…

— Я знаю, он мне говорил, что вы предлагали ему контролировать отряд, который сегодня создали. Лампе действительно ничего не знал об Американском легионе. Так ведь, Лампе?

— Да, это так, — еле слышно произнес агент Свенсона.

Звук исходил откуда-то изнутри этой непомерно большой туши. Оплывшее лицо было неподвижным и невыразительным. Стайн скользнул взглядом по узким щелкам глаз, по отвислой мокрой нижней губе. Может, он и правду говорит.

— Теперь все изменилось, — продолжал Свенсон. — Лампе готов выполнить любую нашу просьбу. Я хотел сказать — приказ. Не так ли, Лампе?

— Да, сэр, — подтвердил тем же утробным голосом Лампе.

На следующий день в отряд записалось еще семь человек. Стайн был недоволен. Тогда Малков решил пустить в ход, как он знал, безотказно действующий довод. Это произошло наутро после приезда в Усть-Белую Новикова.

Николай Федорович сидел за завтракам с Кабаном и Наливаем. Каюр Парфентьев куда-то ушел. Хозяин внес в каморку помятый медный самовар. Прислонившись к косяку двери, он с жадностью смотрел на куски сахару. Хозяину квартиры было всего лет сорок, но тяжелая работа, постоянное недоедание и заботы состарили его раньше времени. Морщины глубоко изрезали скуластое темное лицо, волосы поседели.

— Присаживайтесь с нами, — предложил Новиков. — Давно вы здесь, в Усть-Белой? Как звать-то?

— Никифором. — Хозяин качнулся от косяка, длинными пальцами с толстыми суставами осторожно взял кусочек сахару, поднес к лицу. — Давненько я его не кушал. — Помолчал. — Сам-то я с Гижиги, мальцом отец привез. Рыбачу. — Он вздохнул: — Плохая жизнь. Голодно. Жинка голосит, ребята совсем плохие.

Николай Федорович нацедил в кружку кипятку, долил побольше заварного и протянул Никифору:

— Пейте.

Тот молча принял кружку и, откусив крохотный кусочек сахару, стал шумно прихлебывать.

— Ты не удивляйся, Федорович, — заметил Кабан, — тут, считай, все так живут.

— Есть и трошки богаче, — сказал Наливай. — А есть и куркули. Везде одно и то же. Что да Украине, что тут.

— Надо, чтобы не было, — сердито ответил Новиков.

Такой нищеты, такой убогой жизни, таких голодных людей, свыкшихся со своим положением, он еще не видел. Он считал себя обязанным помочь им, облегчить их участь. Надо действовать и не тратить попусту времени.

Вот что, Афанасий, — окатился он к Кабану. — Сегодня же — собирай тех, кто понадежнее. Надо мне с людьми познакомиться, поговорить и…

Стук в дверь остановил Новикова. Кто-то, не спрашивая разрешения, вошел в квартиру.

— Где хозяин?

— Никифор, — позвала жена, — к тебе…

— Я здесь, — Никифор, обжигаясь, торопливо допил чай, а сахар спрятал в карман. Выйти он не успел. В двери появился одетый в кухлянку человек с торчащими черными усами и небольшой бородкой. Иней был на бровях и ресницах.

— О, черт, холодище, — проворчал он, обтирая рукой усы. — Пурга идет.

— Тебе чего? — спросил его Никифор.

— «Чего», «чего», — передразнив, рассердился вошедший. — Малков послал. Ты у него в долг брал товар?

— Брал, — угрюмо произнес Никифор. — Что господин Малков хочет…

— Он сказал, кто в отряд не записался, тот пусть немедля долги платит, сегодня платит.

— Да где же я возьму? — голос Никифора задрожал. Из-за переборки донесся испуганный вскрик его жены:

— Боже мой!

— Башка есть и думай ей, — предложил посыльный. — Думал, когда товар брал?

— Да я же… — Никифор не знал, что дальше сказать. Посыльный, видя, что его не приглашают выпить чаю, совсем рассердился:

— Балакать с тобой — напраслина. Ежели должен, то деньгу неси, а коли погодить хочешь, так господин Малков сказывал, кто в отряд пойдет, с того долги-то повременит спрашивать, а то, часом, и простит.

— Простит? — недоверчиво переспросил Никифор: — Долги простит?

— Эге! — Посыльный Малкова с любопытством рассматривал Новикова. Наконец он повернулся уходить и через плечо бросил Никифору: — Поспешай, Свенсон так же решил. Набегут людишки, и ты…

— Я сейчас, сейчас, — заторопился Никифор и ушел следом за посыльным.

— Вот как набирают себе воинство господа коммерсанты, — Кабан в сердцах выругался.

— В торговле Свенсон и Малков конкуренты, а тут — дружки, — заметил Наливай. — Ворон ворону глаз не выклюнет.

— Что же делать? — спросил Кабан: — У них оружие, товары, деньги. Большую власть они над человеком имеют. Видели, как Никифор побежал? Приручен.

— Бороться, — ответил Новиков. — Бороться.

— Чем? Вот этими пустыми? — Кабан вытянул перед собой руки. — С ними против винчестеров не попрешь.

— У нас есть оружие посильнее винтовок, — убежденно ответил Новиков. — Слово, правдивое большевистское слово.

— «Слово», — покачал лохматой головой Кабан. — Что слово? Сказал, и нет его.

— Правдивое слово в сердце у человека остается, и потом он ему только верит. Тогда никакое оружие этому человеку не страшно. Надо здешним людям объяснить, что их обманывают, что их, как лаек, в упряжку запрягли, погоняют и не дают осмотреться по сторонам.

— Это верно, — кивнул Наливай.

— Вечерком собирайте людей, — вернулся к началу разговора Новиков.

…Парфентьев чувствовал себя беспокойно. Он рассказал Свенсону о Новикове и не сообщил об этом Николаю Федоровичу. Вот почему Парфентьев, до того как проснулся Новиков, ушел из дому. Он накормил собак, тщательно проверил нарту, походил по поселку. Заняться больше было нечем.

Парфентьев присел на нарту, закурил. Кому верить? У Малкова и Свенсона сила. Они богатые, что хотят, то и сделают с человеком, но при них будешь жить впроголодь. Новиков говорит, что большевики принесут новую светлую жизнь в тундру. Правда ли? Есть ли у большевиков такая сила, которая бы поборола Малкова, Свенсона, Бирича. Наверное, есть, раз так храбро Новиков разъезжает по уезду и говорит с людьми.

Значит, Парфентьев должен быть с Новиковым и теми, кто его послал. Когда они станут здесь хозяевами, то поблагодарят Парфентьева за помощь, и заживет он богато. У него будет не одна упряжка, а несколько. Парфентьев размечтался. На его круглом лице с припухшими глазами и вьющимся светлым пущком появилась улыбка. Он не слышал, как к Нему подошел посыльный Малкова.

— Ступай к Константину Михайловичу.

— Зачем? — встревожился Парфентьев.

Посыльный пожал плечами. Каюр неохотно направился к Малкову. Коммерсант был дома. Он завтракал вместе со Стайном и Свенсоном. Олаф со смехом рассказывал, как поймал посылку Мартинсона, которую тот прислал Лампе, и вспомнил, что каюр сообщил ему о каком-то старике из Анадыря.

Это заинтересовало Малкова и особенно Стайна.

— Странно, что старик путешествует по уезду, — сказал он задумчиво. — Необходимо узнать, что его привело в Усть-Белую. Начнем с каюра.

Так Парфентьев оказался перед Малковым и американцами. На все расспросы он отговаривался незнанием и немногое добавил к сказанному накануне Свенсону.

— Иди, — отпустил Малков каюра и предупредил: — Старику ты не говори, что был у нас. Иначе я…

Малков не договорил, но Парфентьев понял его. Этот человек с выпуклым лбом и массивным подбородком, не задумываясь, уничтожит его. Каюр даже вспотел от страха. Выйдя от Малкова, он долго слонялся по Усть-Белой, не находя в себе решимости вернуться к Новикову. Ему казалось, что Николай Федорович, Кабан и Наливай сразу же догадаются обо всем.

— Каюр знает несомненно больше, — сказал Малков, когда вышел Парфентьев. — Он что-то не договаривает.

— Да, — согласился Стайн. — У него так и бегали глаза. Вы слышали раньше об этом, как его, Новикоффе?..

— Нет, — пожал плечами Малков. — Интересно, что ему надо было в Ерополе, а теперь у нас?

— Надо за ним понаблюдать! — приказал Стайн.

— Хорошо, — кивнул Малков. — Я позабочусь об этом.

Свенсон подумал: если этот старик окажется большевиком, то, несомненно, мои акции у Стайна поднимутся. Я надеюсь на это.

В полдень у складов был выстроен отряд охраны общественного порядка. Он увеличился почти втрое. Стайн снисходительно похвалил Малкова:

— У вас темпы и деловитость американца. Я доволен. Правда, у солдат не особенно боевой вид, но надеюсь, они будут послушными.

— Будьте уверены, — Малков засмеялся: — Их долги мне и Свенсону сильнее клятвы и держат покрепче кандалов.

— Очень умно вы поступили, — снова похвалил Стайн. — Теперь я спокоен за положение в Усть-Белой. Завтра еду дальше.

Через полчаса Малкову доложили, что в домике Никифора Дьячкова собрались люди. Пригласили их Кабан и Наливай.

У Стайна, как у охотничьей собаки, напавшей на дичь, дрогнули ноздри.

— Немедленно всех арестовать. Схватить старика.

— Не будем спешить, — остановил его Малков: — У меня там есть свой человек. Подождем, что он скажет. Может быть, этот старик мелкий спекулянт или новый тайный агент Бирича или другого новомариинского коммерсанта.

Наливай и Кабан пригласили восемь человек. Здесь же были хозяин дома и Парфентьев, который вошел последним и присел у двери, на корточки. Ему не хотелось показываться на глаза Новикову.

Николай Федорович не замечал переживаний Парфентьева. Обращаясь то к одному, то к другому усть-бельцу, он говорил:

— Как вы думаете, товарищи, для чего и для кого понадобилось создать отряд охраны общественного порядка в вашем селе? Кто тут может общественный порядок нарушить?

Николай Федорович достал из кармана кисет я свою старую обгорелую трубку с зарубками на мундштуке — число его метких выстрелов в Забайкалье. Слушатели ответили молчанием. Они ждали, что он дальше скажет. В домике было полутемно, тесно и душно, но никто не обращал внимания. Было интересно слушать приезжего старого человека.

— Кому тут нарушать порядок? — поскреб заросшую щеку Дьячков. — Он, как хозяин, был смелее, да и хотелось ему перед односельчанами показать, что он в близких отношениях с приезжим.

— Не нам нужен отряд, а Малкову и американцам, — громко и убедительно произнес сидевший на краю топчана человек лет тридцати, пяти, с чисто выбритым лицом. Близко посаженные глаза смотрели в упор на Новикова и казались мрачными. Грубый разрез губ, плоские щеки и нависшие брови как-то не вязались друг с другом, словно каждая черта принадлежала другому человеку, но маленький вздернутый нос делал его привлекательным.

— Падерин, с рыбалки Сооне, — сказал Кабан Новикову. — Начитанный мужик.

Новиков пристальнее посмотрел на Падерина. Это его не смутило, и он грубоватым голосом продолжал:

— Что нам, мне, или вот Дьячкову, или Котовщикову, защищать?

— Что? — зашумели собравшиеся.

— Так мы же от большевиков защищаться будем! — выкрикнул Пусыкин.

— Чего же тебе от меня защищаться? — спросил с улыбкой Новиков: — Неужто я такой страшный?

Слова Новикова ошеломили. Было слышно только дыхание. Пусыкин вытаращил глаза.

— Ты… боль-ль-шевик?

— Да, — просто подтвердил Новиков. — Большевик, и прислали меня к вам большевики.

— Как же это ты… приехал?

— На пароходе, потом вот на его нарте. — Новиков указал на Парфентьева.

— Вовремя приехал, — одобрил Падерин.

— Вот и хорошо, — Новиков положил на стол кисет и трубку. — Меня прислала к вам партия большевиков, чтобы сказать, что начало вашей новой жизни не за горами. Большевики такие же простые и такие же бедные, как вы. Мы хотим, чтобы все люди жили хорошо, чтобы все были сыты, одеты, свободны и счастливы. Нашего прихода боятся такие, как малковы, биричи. Они знают, что мы им не позволим за бесценок скупать у вас пушнину и в сто раз дороже ее продавать за границей. Вас грабят, морят голодом.

— Что верно, то верно, — вздохнул кто-то. — Скоро все околеем с голодухи.

— Нынче с рыбой совсем плохо, — выкрикнул Котовщиков. — Рыба до нас не дошла. Перегородили реку Грушецкий и Сооне.

Люди заволновались. Новиков выждал, когда стихнет шум:

— Большевики не позволят этого делать! Вы голодаете, а рыбу, которой вы кормитесь, Грушецкий и Сооне вашими руками взяли для себя, для спекуляции и наживы. Большевики не позволят так делать. Вот почему Малков и Свенсон боятся большевиков.

— Малков говорит, что большевики сделают нас рабами, — возразил кто-то.

— Разве человек сам себя захочет сделать рабом? — вопросом ответил Новиков. — Вы сами в Усть-Белой установите свою трудовую власть, сами станете хозяевами. Это вы сейчас рабы.

— Верно, — поддержал Падерин. — Мы рабы и у своих русских коммерсантов и у американских. Двойную шкуру с нас дерут.

— В солдаты вот загнали, — пожаловался Дьячков.

— Меня прислали большевики, чтобы вам помочь советом. — Новиков забыл о трубке. На него смотрели глаза людей, жаждущих знать правду. Глаза людей, впервые робко поверивших в лучшую будущую жизнь.

О трубке Николай Федорович вспомнил, когда все разошлись. Задержался только Падерин. Николай Федорович, устало наклонив голову, набивал трубку и слушал рыбака.

— Хорошо, правильно вы говорили, товарищ. — Падерин тоже достал свою трубку. — Жить нам дальше так невозможно.

— Подошло время, когда менять ее надо. — Новиков раскурил трубку. — Вместе с товарищами Кабаном и Наливаем готовьте людей к установлению советской власти в Усть-Белой. Сегодня меня слушали внимательно, а ведь далеко не все со мной согласны, не все поверили. Страх перед властью богатеев велик. Вам надо убедить людей, что единственный путь к свободе и лучшей жизни — это свергнуть богатых.

Чем дольше говорил с Падериным Николай Федорович, тем больше тот ему нравился. В этом человеке чувствовался характер, убежденность в правоте своих слов.

А в это время Пусыкин передавал весь разговор Малкову. Коммерсант разозлился. У него в селе большевик призывает к восстанию против него и обещает простить все долги. Малков коротко пересказал донесение Пусыкина и добавил от себя, чтобы заставить Стайна действовать решительно:

— Большевик подстрекает вас убить.

— Кто-о? — Стайн зло оскалил зубы. — Меня?.. Арестуйте его.

Малков в сопровождении четырех вооруженных человек вышел из дому. Стайн следил издали.

Дьячков был на улице, когда показались Малков и его охрана. Никифор чутьем понял, что идут к нему, и бросился в квартиру.

— Малков с охраной сюда идут.

Кабан бросился к окну.

— Уже донесли! — Он обернулся. — Тебе, Николай Федорович, нельзя тут оставаться. Смело ты говорил, людей за душу потряс. За думку многие взялись. Спасибо, что толчок дал. Дальше мы сами наведем порядок.

— Может, все-таки не уезжать? — спросил новиков, заворачивая кисет и выбивая трубку.

— Малков на убийство пойдет, — быстро говорил Кабан. — Уезжать тебе надо.

— Верно, вам лучше уехать, — подтвердил Падерин. — Сейчас сила еще на их стороне.

Новиков понимал, что товарищи правы, но уезжать ему не хотелось. Отъезд мог походить на бегство. Об этом он и сказал.

— И мысли у вас такой быть не может, — возразил Падерин.

— Скорее, скорее! — торопил Кабан. — Они уже близко.

У него в руках оказался маузер. Парфентьев вскочил и хотел выбежать, но его за плечо схватил Кабан.

— Куда?

— Я… я… — Парфентьев боялся, что станет известно его предательство. Он же первый сказал Свенсону о старике.

— Гони в Марково. Новикова спасай. За него годовой ответишь, — торопил Кабан каюра. — В Марково возьмете продукты на дорогу до Ново-Мариинска.

Они выбежали из квартиры. Упряжка была за домом. Кабан обнял Новикова за плечи.

— Счастливо! — Он сунул в руку Николая Федоровича свой маузер. — Пригодятся на всякий случай.

Парфентьев поднял упряжку. Новиков сел на нарту, и каюр взмахнул остолом. Собаки рванули нарту с места и побежали. Парфентьев бросился на нарту и закричал на собак. В его голосе были страх и отчаяние.

Кабан, Падерин и Наливай, обойдя домик, столкнулись лицом к лицу с Малковым и его спутниками. Это было так неожиданно, что они невольно отпрянули, Малков быстро сунул руку в карман, судорожно схватился за рукоятку револьвера, но не выхватил его. Кабан, Наливай и Падерин стояли перед ним без оружия, мешая пройти.

— К кому в гости идете?

— С дороги! — выкрикнул Малков.

— Зачем же? — Падерин старался выиграть время, дать возможность Парфентьеву как можно дальше уйти от Усть-Белой. Наливай и Кабан стояли за ним, готовые на все.

И прежде чем Падерин успел задержать Малкова, тот оказался у двери и увидел удаляющуюся упряжку. Еще можно было различить, что на нарте сидят двое.

В руках Малкова оказался револьвер. Он прицелился, но Падерин ударил по руке. Пуля ушла в сторону от нарты. Взбешенный Малков выстрелил в Падерина. Коротко вскрикнув, тот опустился на снег. Кабан набросился на Малкова и, подмяв под себя, нашел руками его горло, но сдавить не успел. Удар прикладом, но голове — и Кабан безвольно ткнулся в ноги Падерина, который пытался, но не мог встать. Вокруг по снегу расползалось красное пятно. Наливай, не помня себя, выхватил револьвер у Малкова, но Наливая тоже схватили и связали.

На шум выбежал Дьячков. Он ринулся защищать Наливая, и его постигла та же участь. Малков выхватил у ближнего конвойного винчестер и выстрелил вслед нарте.

— Стреляйте! Стреляйте! — закричал он на своих охранников.

Залп следовал за залпом, но нарта продолжала уходить.

Попасть было трудно.

— Скорее готовьте нарты! Мы должны догнать большевика! — Он пнул зашевелившегося Кабана. — Всех этих под замок.

…Парфентьев охрип от крика на собак. Упряжка выбивалась из сил, а расстояние между ней и преследователями уменьшалось. Медленно, но верно их нагоняли четыре упряжки. Да разве могли собаки Парфентьева тягаться с сытыми, сильными собаками Малкова!

«Хоть бы пурга началась», — с тоской подумал Парфентьев и снова оглянулся. Упряжка была совсем близко.

Малков приказал не стрелять, уверенный, что возьмет Новикова живым. Николай Федорович сидел за спиной Парфентьева, лицом к преследователям, и наготове держал маузер. Он понимал, что это слабая защита. Что можно сделать одним маузером против десятка человек, вооруженных дальнобойными винчестерами?

— Гони, Парфентьев, гони! — сказал Новиков.

Парфентьева удивляло его спокойствие. Человеку грозит смерть. Каюр не понимал этого человека. Ему было тошно, что он выдал Новикова из-за трусости, из-за неверия.

Преследователи не жалели собак. По снежной равнине упряжки неслись легко и быстро. С серого неба шел серый рассеянный свет. Ветер обжигал лицо. Хриплое дыхание собак, короткий лай, крики каюров. Малков уже представлял, как его упряжка вплотную подойдет к нарте беглецов и он ударом сшибет большевика в снег, а затем встанет над ним, чтобы увидеть страх и мольбу в его глазах. Но пощады не будет. Он хищно смотрел вперед. Еще пять, десять минут погони — и большевик будет в его руках.

В этот момент раздался крик каюра. Малков увидел, что Новиков упал с нарты и остался лежать на снегу, а упряжка, на которой он ехал, не останавливаясь, еще быстрее понеслась к сопкам. Значит, каюр столкнул большевика.

Радостно закричали на нартах. Все увидели лежавшего Новикова. Он поднялся на ноги и, проваливаясь в снегу, неуклюже побежал к небольшой рощице кустарника…

— Эй, ты! Сдавайся! Жив будешь!

Новиков прицелился и хотел выстрелить. Попал бы, но он убьет простого человека, которого, быть может, послали насильно. Не опуская маузера, прокричал:

— Уйди, убью!

Новиков понял, что через несколько секунд на него накинутся, сомнут, выбьют из рук маузер. Рядом озверелые лица, кричащие рты, протянутые к нему руки.

Он поднес маузер к виску…

Малков увидел, что охранники, добежав до кустарника, остановились. Потом кто-то растерянно позвал Малкова. Рабочий лежал на груди, прижимаясь к снегу левой щекой. По правой из ранки на виске стекала струйка крови. В руке был крепко зажат маузер. Из губ выпала старая обгорелая трубка. Малков наклонился и поднял ее. На трубке были какие-то зарубки.

— Этот сувенир Севера подарю Стайну, — усмехнулся он и спрятал трубку в карман. Пнув носком тело Новикова, он приказал обыскать его. В карманах ничего не нашли. Ветерок заметал следы убийства.

2

Берзин заканчивал сообщение следственной комиссии. Бессонные ночи, неожиданная история Струкова и спор о нем с членами ревкома, которые приняли сторону Мандрикова, поверившего в искренность бывшего начальника милиции, тяжело отразились на Августе Мартыновиче. Лицо его еще больше пожелтело, глубже под лоб ушли глаза. Пряди светлых волос прилипли к влажному лбу. Берзин перевернул последнюю страницу доклада.

Он стоял у края стола, за которым сидели члены следственной комиссии Тренев и Титов, а также Мандриков о Куркутским. На знамени за их спиной все, могли прочитать: «Да здравствует социализм! Анадырский Совет рабочих депутатов».

Слева от стола на скамье под охраной Оттыргина и Мохова сидели Громов, Суздалев и Толстихин. Громов смотрел куда-то вверх, Толстихин поводил головой из стороны в сторону, Суздалев непрерывно протирал пенсне и близоруко щурился.

Справа от стола без охраны сидел Струков. Своим видом он старался показать, что все преступления колчаковцев не имеют к нему отношения. Это сразу же заинтересовало собравшихся. Новомариинцы строили различные предположения.

Дом Тренева, казалось, готов был рассыпаться от набившегося народа. Было так тесно, что новомариинцы сидели прижатые друг к другу. От духоты, от табачного дыма стояла сизоватая мгла. Люди обливались потом. Третий чао Берзин Сообщал о работе следственной комиссии. Жадно слушали новомариинцы комиссара народной охраны и удивлялись, как много новые правители уезда успели сделать за, такое короткое время. Даже коммерсанты, которые давно жили на Чукотке и считали себя хозяевами края, и те были поражены. Бирич, Бесекерский сидели вдали друг от друга. Павел Георгиевич с опаской следил за Бесекерским. Он мог перекинуться на сторону Советов, как этот пройдоха Тренев, и тогда нужно ждать неприятностей. Но как только Берзин приводил новый факт бесчинств Громова и его сообщников, он обо всем забывал и слушал.

— Господа Громов, Толстихин и Суздалев явились сюда не для того, чтобы облегчить жизнь трудового народа этого далекого края, не для того, чтобы избавить население от грабежей коммерсантов, спекулянтов. Они явились, чтобы самим нажиться на голоде, поте и крови простых людей.

— Почему не говорите о Струкове? — крикнули из глубины комнаты. — Он ведь тоже с ними. Одна шайка-лейка.

Струков смело встретил всеобщее внимание и даже улыбнулся. Но на колчаковцев он не смотрел.

— Да, я тоже треб-б-б-бую, — заикнулся Громов.

— Вы нарушаете процессуальные правила… — начал Суздалев, но его слова потонули в шуме. Берзин поднял руку:

— О Струкове я хотел сообщить позднее, но…

— Давай сейчас! — потребовал бородач, который остановил Мандрикова в коридоре правления. — Чего там после.

— Давай, давай! — поддержали его остальные.

Громов, Суздалев и Толстихин, поглядывая на Струкова, о чем-то зашептались. Берзин покашлял и тихо сказал:

— Струков не имеет отношения к преступлениям колчаковцев. Он поступил на службу в милицию и приехал сюда, чтобы избежать мобилизации в армию Колчака.

От слов Берзина все растерялись. Стало слышно, бушующую за окнами пургу.

— Предатель!

С удивительной для своей грузной фигуры ловкостью Толстихин сорвался с места и метнулся к Струкову. Тот испуганно вскочил на ноги. Мохов и Оттыргин водворили Толстихина на место. Он не сопротивлялся — вспышка ярости отняла у него все силы, — а только шумно дышал и проклинал Струкова. Суздалев торопливо надел пенсне и уставился на Струкова, а Громов обессиленно опустил плечи.

— Я… я… пред-д-полагал, что… — Он не договорил и махнул рукой, не понимая, что очень помог Струкову.

Берзин говорил:

— Струков, как установила следственная комиссия, не совершил преступлений и поэтому из-под стража освобожден.

— Что же, он снова будет начальником милиции? — ехидно спросил Пчелинцев.

— Нет, — встал из-за стола Мандриков. — Гражданин Струков врач. Мы назначили его заведующим амбулаторией.

Кто-то удивленно свистнул. Объяснение Мандрикова большинство встретило неодобрительно. Нужно было время, чтобы к Струкову отнеслись терпимее. Ему разрешили сесть со всеми. В нервом ряду неохотно потеснились. Берзин продолжал:

— За принадлежность к Колчаку, находящемуся у международной буржуазии на службе, за грабеж местного населения, взятки, избиение трудовых людей и издевательство над ними в тюрьме, за незаконное повышение цен на товары и необеспеченно уезда продовольствием, что поставило население под угрозу голода, следственная комиссия Анадырского революционного комитета приговорила Громова, Толстихина к Суздалева к смертной казни.

Снова тишина наполнила дом. Громов побледнел, вскочил на ноги:

— Вы… не… не можете… суд-д-д-ить!

— Это произвол! — Суздалев от гнета стал красным. — Свод законов Российской империи…

— А приговаривать людей к тюрьме не произвол? — закричали из рядов.

— Брать взятки!

— Бить людей!

— Туккай с ума сошел от вас!

— К стенке их!

Обвинения и угрозы посыпались на колчаковцев, Тренев наклонился к Мандрикову:

— Смотрите на Бирича.

Михаил Сергеевич был неприятно удивлен. Бирич оживленно разговаривал с Сукрышевым. «Хуже зверей эти люди, — подумал Мандриков. — Хлебом-солью встречали колчаковцев, а сейчас им наплевать на них».

Мандриков постучал по столу, но его не слышали. О решении следственной комиссии разгорелись споры. Берзин сел около Мандрикова и, утирая мокрый лоб, предложил:

— Кончай этот гвалт. Слышишь, кажется, оспаривают наше решение.

Мандриков уловил выкрики:

— Зачем расстреливать?

— Гадов к ногтю!

— Не они одни виноваты!

— Всех кровопийцев в расход!

Мандриков, перекрикивая шум, потребовал:

— Тихо, товарищи!

Шум стал спадать. Михаил Сергеевич сказал:

— Товарищи, вы слышали, что следственная комиссия приговорила колчаковцев к смертной казни. Они ее заслужили, но приговор комиссии не окончательный. Вы сами должны решить судьбу наших врагов. Социалистическая идея не требует крови, но в каждом случае народ должен выносить своим врагам приговор. Что скажете по этому поводу?

— Отдать их в распоряжение революционного комитета, — вскочил Пчелинцев. Его бледное лицо блестело от пота. Тонкие губы с синеватым оттенком подергивались. «Иезуит», — подумал о нем Мандриков. В предложении торговца он уловил скрытый смысл. Пчелинцев хотел переложить всю ответственность на ревком.

— Правильно, — поддержал Щеглюк.

К нему присоединилось еще несколько человек.

— Ревком — власть, ему и решать!

— Можно мне? — спросил Бесекерский, и, хотя он говорил тихо, все услышали. Маленькой сухой, ручкой он поправил очки на крючковатом дородном носу. — Зачем, граждане, а по-новому, товарищи, торопиться? Решаем о человеческой жизни. О жизни. Виноваты господа Громов, Толстихин и Суздалев, но кто в наше время без грехов, без ошибок. Смутное время, и нельзя…

— Что вы предлагаете? — перебил его Мандриков.

— Оставить их, — он указал на колчаковцев, — до весны.

— Почему до весны? — раздались недоуменные голоса.

— Есть другие предложения? — Мандриков осмотрелся. — Тогда будем Голосовать. Кто желает оставить их до весны?

Бесекерский поднял руку. Никто не поддержал его. Бирич понял, что Бесекерский оказался более дальновидным. Павлу Георгиевичу хотелось присоединиться, но самолюбие не позволило.

Мандриков и Берзин переглянулись. Они разгадали хитрость Бесекерского. Это был умный и опасный враг. Михаил Сергеевич повторил предложение Пчелинцева. За него голосовало шестнадцать человек. За приговор следственной комиссии было девятнадцать человек, среди них Бирич, Сукрышев, Петрушенко.

Оттыргин высоко поднял левую руку. В правой был винчестер. Он с нетерпением ждал, когда же Мандриков посчитает и его руку. В глазах молодого каюра было столько волнения, ожидания и гордости, что Мандриков сказал:

— Девятнадцатый! Ты, Оттыргин, голосуешь за турваургин!

Колчаковцы поняли, что их судьба решена, Громов заметался, что-то хотел сказать, но не мог — так стал заикаться. Суздалев кричал:

— Незаконно! Произвол! Незаконно! Произвол!

— А ты по закону делал все? — прохрипела Толстая Катька.

Толстихин молчал. Колчаковцев стали выводить в соседнюю комнату. Громов заупрямился. Тогда к нему подошел Булат и, взяв за воротник, под хохот, и улюлюканье собрания вывел.

— Теперь мы должны решить, кто приведет наш приговор в исполнение, — сказал Мандриков.

— Революционный комитет должен!

— Верно! Ревком! Ревком! — гудело собрание.

Мандриков хотел перейти к следующему вопросу, но тут перед столом появился Оттыргин. Он что-то быстро сказал по-чукотски, и никто его из сидящих за столом не понял. Мандриков пожал плечами и спросил:

— Чего тебе, Отты?

Каюр волновался. Он обращался то к Мандрикову, то к собранию.

— Да о чем ты? Говори по-русски.

— Я… тоже… — Оттыргин запнулся, подыскивая слова, но тут ему на помощь пришел Куркутский.

— Оттыргин просит разрешения участвовать в казни колчаковцев, потому что хочет, чтобы скорее наступила новая жизнь, а старая ушла.

— Турваургин, — кивнул Оттыргин.

Собрание ответило бурным согласием. Бирич нахмурился: дикарь будет расстреливать бывшего хозяина. Ему стало тревожно, и он оглянулся: а не подбираются ли к нему чукчи, которых он не раз обсчитывал…

— Тут раздавались голоса, что колчаковцы не одни бесчинствовали, — донесся до Бирича голос Мандрикова. — Да, им помогали многие. Одни — по своей ненависти к Советам, другие — по незнанию, по заблуждению. Следственная комиссия и ревком постановили… — Михаил Сергеевич разыскивал на столе нужный лист. Не у одного в эти минуты забилось сердце, похолодело в душе. Не нашла ли следственная комиссия того, что давно считалось забытым?

— Всех, кто состоял в колчаковской милиции, послать на угольные копи…

— Вот это справедливо, — одобрило несколько голосов.

— А также молодого Бирича, Перепечко, Соколова — бывшего заведующего продовольствием уезда. При обыске у него найдено украденное продовольствие, спирт и стрихнин.

Тренев удовлетворенно улыбнулся. Когда-то Соколов не принял его на службу в продовольственный склад, где можно было нажиться. Тренев наговорил Мандрикову о Соколове. Его слова подтвердились, и Михаил Сергеевич даже похвалил Тренева за помощь и убедил ревком ввести Тренева в следственную комиссию, как представителя от средней прослойки населения.

Тренев в душе торжествовал. Соколов был проверкой. Теперь он знал, что ему верят и он сможет кое с кем свести счеты, кое-кого убрать с пути. Тренев все собрание наблюдал за Бесекерским и Биричем. С ними он не должен ссориться. Они в силе, и ревком не осмелится на них поднять руку. Это тоже надо учитывать. Сейчас Бирич и Бесекерский считают его врагом, но он сможет их убедить, что он верный для них человек. Все зависит от того, как дальше пойдут дела у ревкома.

— А я бы Соколова к стенке, — раздался от дверей громкий голос. — В уезде скудно с харчем.

Мандриков узнал бородача. Вспомнил разговор в коридоре ревкома и спросил Тренева:

— Кто это такой?

— Смирнов, шалопутный человек. Сам охотится, торгует, у Караева в агентах ходит. Выпивоха.

— А мне он чем-то нравится, — признался Мандриков.

— Вообще-то он ничего, — пошел на попятную Тренев. — Я это сказал с чужих слов, а его мало знаю.

— Соколов не воспользовался украденным, — пояснил Мандриков Смирнову: — Пусть свою вину на копях искупает.

Никто не возражал Мандрикову, Собрание слишком затянулось, люди устали, и к тому же самое главное прошло. Собрание без спора проголосовало за состав продовольственной комиссии, которая должна была выявить наличие продовольственных товаров в государственных складах, справедливо разделить их, установить нормы выдачи, а также определить, кто может пользоваться продуктами со складов.

— Председателем комиссии я предлагаю назначить Рыбина, — сказал Мандриков. — Он недавно приехал сюда и знает, какие цены на товары в стране.

Кто-то недовольно заворчал, но не стал возражать, Рыбин просто умирал от страха: вдруг колчаковцы расскажут, как он стал их агентом.

— Пускай Рыбин, — вразнобой согласилось несколько человек.

Мандриков закрыл, собрание. Люди потянулись к выходу, Они толкали Рыбина, а он продолжал стоять на месте. Страх сменился такой слабостью, что у него не было сил двинуться. Страх не совсем покинул его. Он отступил в глубину. Рыбин знал, что он не сможет от него избавиться, пока живы Перепечко, Бирич, все те, кто знает, что он предал большевиков.

Рыбин вспомнил о своей расписке в какой-то бумаге. Расписаться потребовал Перепечко, когда допрашивал и избивал его. Где эта бумага? Неужели она в делах Милиции? Ну конечно. Если она попадет на глаза ревкомовцам, то Рыбину нет спасения. Что же делать? Оглянулся. Дом Тренева быстро пустел. У стола ревкомовцы что-то обсуждали. Тут же были Тренев, Смирнов и еще несколько человек. К Рыбину подошли члены его комиссии и о чем-то спросили.

— Завтра, завтра, — машинально ответил он и вышел из комнаты.

Члены комиссии с удивлением посмотрели ему вслед. Что с Рыбиным? Никто не заметил, С каким удовлетворением Бирич принял избрание Рыбина председателем продовольственной комиссии, Он отыскал глазами Еремеева и, встретившись с ним взглядом, незаметно сделал ему знак. Едва собрание окончилось, Еремеев оказался рядом. Коммерсант что-то шепнул ему.

С этой минуты Еремеев не спускал глаз с Рыбина, и, когда тот выбежал из дома, он последовал за ним. Рыбин бежал к зданию управления. Им владело одно: скорее добраться до помещения милиции, найти лист со своей подписью и изорвать его на мелкие клочки. Мелькнула страшная догадка: ревкомовцы уже видели бумагу с его подписью. Рыбин остановился. Он слушал злорадный смех пурги: «Попался… расстреляют… попался… ха-ха-ха».

— Нет, нет! — крикнул в пургу Рыбин.

Через несколько минут отчаяние сменилось уверенностью, что ревкомовцы о его предательстве еще ничего не знают. Они его избрали председателем продовольственной комиссии. Надо скорее отыскать бумагу. А если не найдет? Тогда поджечь здание! Рыбин нащупал в кармане спички и быстро подошел к зданию правления. На крыльце он оступился и упал.

— Ушиблись?

Рыбин съежился. Выследили. Пусть с ним делают все, что хотят. Он поднялся и медленно оглянулся. Рядом стоял низенький Еремеев.

— Ежели вы о той бумаге тревожитесь, то можете беспокойства не иметь.

Неряшливое лицо Еремеева приблизилось, и Рыбин отчетливо увидел каждую морщинку.

— Что? Какая бумага? — прошептал Рыбин и хотел оттолкнуть Еремеева, но тот цепко держал его.

— Не извольте беспокойство иметь.

— Да отпусти же меня! — взмолился Рыбин и опустился на занесенную снегом ступеньку, Еремеев склонился над ним.

— Бумага у господина Бирича. Он велел вам сегодня попозднее вечерком к ним зайти.

— У Бирича? — прошептал Рыбин. — При чем здесь Бирич? Я ничего не понимаю.

Бумажку с вашей подписью господин Перепечко у господина Бирича забыл. Вот они и зовут вас вечерком к себе.

… — Я очень рад, что вы так охотно отозвались на мое приглашение, — сказал Бирич, пожимая руку Рыбину. — Раздевайтесь и проходите.

Бирич вел себя с ним как старый и добрый знакомый.

— В смутное, очень смутное время мы живем. Все мы русские люди и, казалось бы, должны помогать друг другу, а вместо этого расстрелы. Ужасно, ужасно. На меня сегодняшнее судилище произвело тягостное впечатление. — Бирич следил из-под седых нависших бровей за Рыбиным. «Тряпка», — презрительно подумал он и перешел на деловой тон:

— Я вас позвал вот для чего. Хотя вам большевики и доверяют, я знаю, что в глубине души вы не разделяете их идеалы и вынуждены просто подчиняться стечению обстоятельств. Не так ли?

Рыбин невольно кивнул. Говорить он не мог. Спазма перехватила горло. Бирич продолжал:

— Конечно, день справедливого возмездия настанет не завтра. — Бирич положил руку на худое колено Рыбина и понизил голос. — Но мы не можем бездействием помогать большевикам… — Бирич остановился. — Впрочем, об Этом позднее, но вы должны знать, что мы вам верим. Господин Перепечко передал мне вот этот документ. — Бирич встал с кресла и выдвинул один из ящиков буфета. Рыбин сразу узнал эту бумагу.

Коммерсант солгал, что Перепечко передал ему эту бумагу. Произошло все иначе. Перепечко после допроса и избиения Рыбина явился к Биричу, у которого были в гостях Громов и другие колчаковцы, чтобы похвастаться своим успехом, и в доказательство, что ему удалось из пособника большевиков сделать своего агента, принес расписку Рыбина.

Она пошла по рукам. Бирич и его гости хвалили Перепечко, шутили. Когда бумага оказалась в руках Бирича, о ней уже забыли, и Павел Георгиевич убрал ее на всякий случай. Сейчас Бирич гордился своей дальновидностью.

— Я не Хочу, чтобы этот документ попал в руки ревкома. Вы мне нравитесь, и я позднее помогу стать вам на ноги, но сейчас вы должны оказать нам кое-какие услуги. — Увидев, что Рыбин испугался, он успокоил: — Так, мелочь, никакой опасности.

— Что-то?

— Прежде всего вы должны, — Бирич сделал ударение на последнем слове, — сказать ревкому, что продовольствия в складе значительно больше, ну, скажем, вдвое.

— Как же так я… — Голос у Рыбина сорвался.

— Можно, можно, — успокоил его Бирич. — Вы же не все ящики будете вскрывать. Посчитайте пустые и завалите их полными. Вам в этом поможет господин Назаров, ну и, естественно, Еремеев.

— Назаров? — Рыбин не поверил Биричу.

Назаров был пожилой, тихий и малоприметный человек, обремененный большой семьей. Он возил уголь с копей, рыбачил и не гнушался любой случайной работой. Ни Мацдриков, ни другие ревкомовцы не знали, что Назаров давно ходит в должниках Бирича и, получая время от времени подачки, готов для коммерсанта на все.

— Да, Назаров свой человек, — кивнул Бирич. — Так что вы имейте это в виду. Ну-с, а затем при определении нормы выдачи товаров увеличьте ее размеры. Примерно так. — Бирич подвинул к Рыбину листок, лежавший на столе. — Прочтите и запомните.

Рыбин послушно запоминал.

— Повторите на память, сколько и что нужно включить в норму.

Рыбин послушно произнес заученные цифры и названия товаров.

— У вас блестящая память, Василий Николаевич. Включите в список на получение продуктов со склада побольше людей.

— Но продуктов может не хватить до весны, и тогда…

— Будет голод, — докончил за него Бирич. — Но вам не стоит из-за этого волноваться, Василий Николаевич. Я всегда вам помогу, и вашей семье не придется бедствовать! — Бирич поднялся с кресла и взглянул на часы. — Поздненько мы с вами засиделись. Вот уже и полночь. Пора И на боковую. День-то трудный был.

Рыбин тяжело встал со стула. Он был словно в каком-то дурмане, и моментами ему казалось, что все происходящее — дурной сон или бред. Бирич у дверей наигранно спохватился:

— Ох, чуть не запамятовал. Тут я вашим ребятишкам кое-какие гостинцы приготовил. Прошу. — Он указал на довольно объемистый тюк у двери.

— Нет, нет, — отказывался Рыбин, но Бирич, не слушая, подал ему тюк.

— Прошу.

Тюк был тяжелый. Больше пуда, — машинально определил Рыбин.

— Да, и последняя просьбица, — открывая дверь, сказал Бирич. — Через денек-второй навестите меня, если что будет интересное. А понадобитесь, я вас через Еремеева позову. Ну, спокойной ночи.

Рыбин оказался в темноте. Взвалив на плечи тюк, он побрел, пошатываясь под ударами пурги. Груз прижимал его к земле.

…После расстрела колчаковцев члены ревкома пришли в правление уезда. Новомариинцы разошлись по домам, и даже в коридоре, где дни и ночи после переворота толпились люди, стояла непривычная тишина. Был там один Еремеев.

— Вот сегодня мы завершили переворот, — сказал Мандриков.

— Только здесь, в Ново-Мариинске, а весь уезд по-прежнему под властью колчаковцев — возразил Берзин. — Нам надо ехать в стойбища и поселки.

— Да, ты прав, — согласился Мандриков, и, может быть, только в этот момент он со всей ясностью понял, какое большое дело по воле партии они начали здесь, в далеком северном крае, и что еще большее им предстоит сделать. Хватит ли у них сил и выдержки? Должно хватить. Люди этого края ждут, как сегодня сказал Отты, новой жизни. Мандриков забыл об усталости.

— Весть о том, что в Ново-Мариинске наступила турваургин — новая жизнь, в тундру повезут охотники, каюры, а мы пойдем следом. Предлагаю на глазах населения сжечь все дела мирового судьи, ликвидировать все долги населения коммерсантам. Это будет началом.

— Вернуть беднякам незаконно взятые с них налоги, взятки, — внес свое предложение Куркутский, — и объяснить, что такова воля Ленина.

Волтер, услышав имя Ленина, улыбнулся:

— О! Ленин…

— Да, да, о Ленине надо рассказать всему люду, — загорелся Берзин. — Надо, чтобы все люди Севера знали правду об Октябрьской революции.

— Разрешите мне слово.

— В чем дело. Антон? — спросил Мандриков.

— В поселке пьянствуют шахтеры. Кабак Толстой Катьки не закрывается до утра. Привоз угля с копей прекратился.

Ревкомовцы виновато посмотрели друг на друга. Мохов прав: как-то о копях забыли.

Мандриков стукнул кулаком по столу:

— Нет этому оправдания. Завтра же, Булат и Мохов, на копи. Всем шахтерам работать по семь часов, а осужденным по двенадцать. Вы, товарищи, будете за этим следить. Осужденным никакой поблажки. Пусть Бирич, Перепечко попробуют жизни шахтерской…

— Кабак Толстой Катьки закрыть, — предложил Берзин.

— Совсем — нельзя, — покачал головой Клещин.

— Свободный человек не нуждается в дурмане! — воскликнул Берзин. — От подневольной, убогой жизни люди пьют…

— Ты прав, Август, но тут надо быть осторожным, — остановил его Мандриков: — Люди привыкли к водке…

— Прав ты, Михаил Сергеевич, — согласился Булат. — Если мы лишим шахтеров выпивки, то такой аврал поднимется, что и пурги не будет слышно.

— А где пурга? Пурги нет, — рассмеялся Мальсагов.

Все прислушались. За окнами было тихо.

Ревкомовцы разошлись, оставив в помещении одного Еремеева. Мандриков, Берзин и Клещин шагали домой. Пурга стихла. Очистилось небо, и с черной бездны удивленно мигали яркие звезды. Они словно впервые увидели Ново-Мариинск. Время от времени налетали порывы ветра, но они лишь поднимали с земли небольшие тучки снежной пыли. Пурга ушла в тундру.

Ревкомовцы с наслаждением дышали чистым морозным воздухом, Мандриков заметил, что Берзин не кашляет. «Может, полегчает ему здесь, — думал Мандриков. — Отступится болезнь от моего сердитого латыша». Михаил Сергеевич почувствовал такой прилив теплоты и дружеской нежности к Берзину, что не удержался и обнял его плечи. «Какие они у него тонкие, острые», — подумал он с болью, и еще дороге ему стал этот человек. Берзин понял Мандрикова и крепко пожал ему руку. Так они шли рядом. Клещин воскликнул:

— Баба-то моя нас дожидается!

Окно в хибарке Клещина желтым глазом смотрело в темноту. Мандриков вспомнил об Елене, подумал о ней и Берзин. Оба почувствовали холодок. Берзин убрал руку.

За столом при свете лампы сидели жена Клещина и Елена Дмитриевна. Бирич читала вслух какую-то книгу, а жена Клещина слушала, опустив голову.

Женщины вскочили на ноги. Клещина метнулась к печке и тотчас загремела заслонкой, а Елена осталась у стола. Приход Берзина и Клещина вместе с Мандриковым смутил ее. Она не знала, как себя держать. Михаил Сергеевич подошел к ней, взял за руки и благодарно прошептал:

— Ты здесь. Я…

— Что этой женщине здесь надо? — прозвенел голос Берзина. — Кто она такая?

Слова ударили по Елене Дмитриевне. Михаил Сергеевич почувствовал, как дрогнули ее руки, и еще крепче сжал их. Мандриков обернулся к Берзину:

— Разве ты не знаешь? — спросил Мандриков, стараясь сдержать гнев. — Это…

— Это жена врага, коммерсанта Бирича, осужденного революционным комитетом, — так же отчетливо и громко сказал Берзин. — Жена врага не может оставаться в доме, где находится председатель ревкома и два члена ревкома.

— Перестань, Август, — попросил Мандриков глухо. — Елена Дмитриевна моя жена.

— Когда же это случилось? — Берзин говорил с нескрываемой иронией: — Почему об этом не знает ревком?

— Да ты что, Август!.. — воскликнул пораженный Мандриков. — Это же мое личное дело!

— Нет! — крикнул Берзин и указал на Елену. — Это жена врага. Ты председатель ревкома.

— Я люблю его, — Елена Дмитриевна прижалась к Мандрикову. — И вы смеете…

— Я требую, чтобы вы немедленно ушли из этого дома, — сказал Берзин таким тоном, что противиться было невозможно.

— Я уйду, я уйду, — сквозь слезы говорила Бирич. Она бросилась к своей шубе.

— Подожди, куда ты?!

— Она поступает правильно, — сказал Август.

Михаил Сергеевич, взбешенный поступком Берзина, подошел к Елене Дмитриевне, помог ей одеться, и они оба вышли из домика. Тут она дала волю слезам и чувствам.

— Я ненавижу этого человека, я буду всю жизнь ненавидеть. Ты должен отомстить за меня. Он оскорбил меня, выгнал, как девку!

— Пойми, что ты говоришь, — пытался остановить ее Мандриков. — Август погорячился, но он же мой друг. Он прав по-своему.

— Прав? Кто же я для тебя?

— Ты моя жена. Я люблю тебя — Михаил Сергеевич обнял ее, поцеловал.

— Я же тебе говорила, что мы для всех должны стать мужем и женой, — заговорила более спокойно Елена Дмитриевна. — Тогда никто и ни в чем не сможет меня упрекать и оскорблять. Мы должны официально пожениться, и тогда на мне не будет этого проклятого пятна Биричей.

— Хорошо, хорошо, завтра же я все сделаю, — обещал Мандриков. Они подошли к дому Биричей.

— Пошли ко мне. Это и мой дом. Я имею на него право.

Она крепко держала Мандрикова за руку и тянула к дверям. Михаил Сергеевич заколебался, но нашел в себе силы отказаться.

— Нет, я не могу, не обижайся и пойми меня.

Он простился с Еленой Дмитриевной и, не возвращаясь к Клещиным, ушел ночевать в ревком.

Нина Георгиевна испугалась, когда на пороге увидела Струкова. Он исхудал, оброс, но держался спокойно, словно ничего не произошло. Струков приветливо, с легкой улыбкой поздоровался и хотел пройти.

— Куда вы? Зачем?

— Как зачем? — развел руками. Струков. — Я вернулся домой. Мой арест — досадное недоразумение, которое, к счастью…

— Здесь лежат люди, измученные в тюрьме, в которую вы их доставили, — сказала Нина Георгиевна.

Струков не знал, что Бучек и Галицкий находятся в его квартире. В нем поднималось страшное желание вышвырнуть из дому и эту женщину и этих шахтеров, но он только улыбнулся:

— Я не знал, что вы ко всему еще и сестра милосердия.

— Вон! — гневно крикнула Нина Георгиевна. — Вон!! Вы, вы… подлец!

Теперь лучше уступить, но не забыть. Он найдет возможность и удобный случай, чтобы распутаться с этой б… Струков насмешливо поклонился и многозначительно сказал:

— До свидания, и более интересного.

Он вышел на улицу, дрожа от бешенства. Куда-то надо идти. Но куда? В дома тех, с кем до сих пор вел знакомство, не пойдешь. Ревкомовцы сами ютятся по чужим углам. Да и кто пустит бывшего начальника милиции? Ничего. Главное, остался жив. Большевики только здесь, в Ново-Мариинске. А весь уезд живет по-старому, и там где-то Стайн, Свенсон. Хорошо бы встретиться с Биричем, но нельзя, чтобы их видели вместе. Первое время надо быть очень осторожным. Струкова пробирал холод. Он выругался и зашагал к кабаку Толстой Катьки. Там хоть тепло и можно выпить, пожрать.

Толстая Катька, уже давно ничему не удивлявшаяся, все же была изумлена приходом Струкова. В первую минуту она не знала, как себя вести, но тут же решила, что гостеприимство никогда не вредит, и засуетилась. В кабаке по-прежнему было многолюдно, шумно, дымно. Приход Струкова только на минуту привлек внимание.

Толстая Катька хотела усадить его за стол, где было посвободнее, но он попросил:

— А более спокойного уголка у тебя не найдется? Без этих, — он небрежно кивнул на галдевших гуляк.

— Ступай за мной! — Толстая Катька привела Струкова в свою комнатушку. — Лучше нет.

Струков оглядел грязную затхлую комнатку и задержал взгляд на разворошенной постели с засаленными подушками и серым бельем, поморщился.

— Лучше не надо. Тащи вина и закуски. Побольше.

Через час Струков спал непробудным пьяным сном и даже не слышал, как к нему несколько раз входила кабатчица; обшарила его карманы и, не найдя ничего интересного, обругала Струкова. А перед утром улеглась рядом и захрапела.

Рано утром они вместе завтракали.

— Пока поживу у тебя.

— Живи, жалко, что ли, — равнодушно ответила кабатчица. — Мужички ежели ко мне будут приходить, не помешают?

— Погоди с ними, — остановил ее Струков. — Я же тут буду.

— А-а, — осклабилась Катька. — Так бы и слазал. К черту всех пошлю. Ну, скорее жри.

— Куда торопишься? — заинтересовался Струков.

Толстая Катька не успела ответить. В дверь нетерпеливо постучали. Катька открыла маленькую дверцу-глазок:

— Закрыто. Торговать буду с обеда.

Она захлопнула «глазок». В дверь посыпались удары, послышалась ругань. Катька вернулась к столу и рассказала о поручении Бирича, а потом спохватилась.

— Ох, выболтала я, старая дура.

— Не бойся, — успокоил ее Струков. — Не выдам, а ты все сделай, как Бирич просил.

— Сделать? — Толстая Катька уставилась на него хитрыми глазками. Она о чем-то стала догадываться, Струков рассердился.

— Делай как хочешь. Не со мной же Бирич договаривался.

— Ладно лаяться, — миролюбиво ответила Толстая Катька. — Ты уйдешь али тут останешься? Тогда торгуй за меня.

— Уйду. — Струкова заинтересовало поручение Бирича. «Молодец, старый коммерсант, уже против ревкома действует. Надо с ним поскорее встретиться».

Он и Толстая Катька вышли из кабака. Около двери уже никого не было. Жаждущие опохмелиться, после криков и стуков в дверь, ушли. Толстая Катька направилась к Маклярену, а Струков зашагал в ревком.

В коридоре Еремеев топил печь. Струков спросил его:

— Когда же начальники новые на службу приходят?

— Товарищ Мандриков уже здесь, — ответил Еремеев, и Струков с опаской посмотрел на дверь, ведущую в кабинет председателя ревкома. Постучал, но ответа не последовало. Он подождал немного и, приоткрыв дверь, спросил:

— Можно войти?

Мандриков сидел за столом и что-то писал. Он так увлекся работой, что не слышал Струкова. Тогда он громче повторил свой вопрос. Михаил Сергеевич поднял голову, секунду смотрел на Струкова, занятый своими мыслями, потом кивнул:

— Да, да, можно.

Они поздоровались за руку. Струков сказал Мандрикову, что Нина Георгиевна не пустила его домой и ему пришлось ночевать у Толстой Катьки.

— Это напрасно, — поморщился Мандриков. — Там же грязь. Пришли бы сюда, что ли. Сегодня примитесь за дело. Помещение под аптеку и амбулаторию выделяем в бывшей лавке. Там же пока можете и ночевать, а с Ниной Георгиевной я поговорю. Замечательная она у вас. Сама предложила ухаживать за больными и к себе их взяла. Обижена она на вас, но будем верить, что все уладится. Ведь она надеялась на спокойную жизнь, и все опять рухнуло.

— Вы всю ее жизнь знаете? — удивился Струков.

— Немного, — уклонился Мандриков. — Вы поступили благородно, протянув руку помощи Нине Георгиевне.

— Не могу спокойным оставаться, когда вижу, что люди несчастны, — с наигранной искренностью сказал Струков. — Всегда хочется помочь.

Мандриков верил ему. Вот почему он горячо вступился за него, когда Берзин, которому он рассказал об утреннем разговоре со Струковым, все еще сомневался.

— Был бы ты с ним, Михаил Сергеевич, поосторожнее. Я не могу верить ему, пока не получу подтверждения из Владивостока.

— А я верю ему. Человеку надо верить, даже если он в таком положении, как Струков. Ты ко всем недоверчив. Вчера устроил сцену с Еленой…

— Хорошо, что сам об этом начал, — Берзин смотрел ему в глаза. — Ты у нее ночевал?

— Нет, — покачал головой Мандриков. — Здесь.

— Хоть тут правильно поступил, — облегченно вздохнул Берзин и, волнуясь, продолжал: — Ты, Михаил Сергеевич, вправе, как и каждый человек, распоряжаться своими чувствами и любить кош хочешь. Но ты должен понять, что прислан сюда партией и твоя жизнь принадлежит ей, и посвящена она нашему святому делу. Твоя связь с женой сына коммерсанта порочит его. Как же со стороны все выглядит? Мужа арестовал, отправил в копи, а сам спишь с его женой.

— Не говори со мной в таком тоне.

— Дело не в тоне, а в существе, — Берзин с болью смотрел на товарища. Ему хотелось помочь Михаилу Сергеевичу, и он продолжал: — Если вы любите друг друга, — Берзин избегал называть Бирич примени, — то женитесь по закону.

— Мы об этом уже говорили, — сказал Мандриков и спрятал исписанный лист в карман.

Берзин прошелся по комнате, вернулся к столу.

— Хотя я и убежден, что твоя женитьба на этой женщине принесет нам всем вред, но все же хочу пожелать тебе счастливой любви.

Михаил Сергеевич горячо сжал руку товарища. Он видел, что Августу Мартыновичу эти слова стоили большого труда. Ради дружбы Берзин шел на соглашение со своей совестью. Мандриков знал, что это дорого стоило Августу Мартыновичу.

— Я очень тебе благодарен, Август, — взволнованно сказал Мандриков, но Берзин остановил его:

— Хватит об этом, — ему показалось, что его согласие унесло что-то из их дружбы. Было неприятно и больно. Он помолчал.

— Оружия сдано мало. Всего четырнадцать винтовок разных систем и немногим больше шестисот патронов. Револьверов четыре, из них половина старых, ломаных. Наверное, оружие припрятали. Может быть, обыскать?

— Начать обыски — вызвать недовольство, — сказал Мандриков. — Да едва ли боевое оружие было у многих. Здесь нужно охотничье.

— Винчестер к каким ты отнесешь? — спросил Берзин. — А у каждого по паре.

— Не отберешь же винчестеры, — проговорил Михаил Сергеевич: — Они — средство к существованию.

Вошли Титов и Волтер. Матрос поздоровался:

— Утро добрый, — и довольно захохотал.

— Доброе утро, Аренс, — ответил Мандриков. — Ты уже говоришь по-русски.

— Хорошо, — закивал Аренс и ударил себя в грудь. — Я есть ученик, он есть тычер, я хотел сказать, учитель. — Волтер указал на Титова. Комиссар радиостанции сокрушенно покачал головой:

— Замучил меня Аренс. Сегодня почти ночь не спал. Все дежурство донимал, но ученик способный.

Волтер настороженно вслушивался и спросил обеспокоенно:

— Титов есть сердитый меня. — У Аренса был расстроенный вид. Он страстно воскликнул: — Я надо говорит понимай русский. Я буду говорит Ленин.

В словах Волтера прозвучала такая убежденность, что ревкомовцы переглянулись. Мандриков сказал:

— Волтеру надо помочь. Я думаю, что Куркутский будет для него лучшим учителем. Да вот и он.

В кабинет входили Куркутский и Оттыргин. Михаил Сергеевич сказал Куркутскому:

— Ревком поручает тебе, Михаил Петрович, научить товарища Волтера говорить по-русски, ну и писать чуть-чуть. Три месяца хватит?

— Три месяца? — переспросил Куркутский, и его узкие глаза брызнули весельем, но он видел, как серьезно смотрели на него товарищи, и кивнул. — Хорошо. За три месяца научу говорить и писать чуть-чуть.

— О май фрэнд, сэнкю вэри мач.

— Скажи по-русски: о мой друг, я очень благодарен. Ну, повторяй за мной. О мой друг…

— О-о май друг… — начал Волтер с таким прилежанием, что все вновь засмеялись. Куркутский укоризненно покачал головой:

— Смеяться на уроке нельзя. На первый раз ставлю кол.

— Что есть коол? — спросил Аренс.

— Уроки переносятся в школу, — объявил Мандриков.

В кабинет вошли Гринчук, Клещин и Тренев.

— Начнем, товарищи, просмотр судебных дел. Работы тут много, — Михаил Сергеевич указал на бумаги и папки, перенесенные из кабинета Суздалева. Взял верхнюю и, подождав, пока усядутся товарищи, раскрыл ее.

— Дело берегового чукчи-охотника Туккая о неуплате налога и взыскании с него пени и штрафа…

— Аннулировать! — сказал Гринчук. — А все, что получено с Туккая, вернуть ему!

— Правильно, — поддержали остальные.

— Туккай болен, — напомнил Берзин.

— Его семья бедствует, — сообщил Куркутский.

— Сегодня же вернуть все семье Туккая, — сказал Берзин. — И помочь ей продуктами.

— Принято. — Мандриков взял очередное дело. — Взыскание с рабочего-угольщика Кузьмина долга в размере шести долларов. Дело еще не рассмотрено, Что будем делать?

— Аннулировать! — решили ревкомовцы.

Это слово все чаще и чаще слышалось в комнате. Быстро росла на правом конце стола стопа просмотренных дел. Работу ревкома прервали возбужденные голоса. В коридоре раздался топот, шум, кто-то заспорил с Еремеевым.

— Что там такое? — Мандриков держал в руках очередное дело.

Ревкомовцы повскакали с мест. Руки скользнули в карманы за оружием. Берзин строительно направился к двери, но она рывком распахнулась, и на пороге выросла пышная копна меха. На красном возбужденном лице Толстой Катьки зло и торжествующе горели глазки. Кабатчица тяжело дышала. Ее могучая грудь ходила, как кузнечные меха. Пронзительный крик оглушил ревкомовцев:

— Что же такое творится? Где справедливость?

За спиной Толстой Катьки люди одобрительно зашумели.

— Что случилось? — строго спросил Мандриков.

— Да он еще спрашивает? — завопила, размахивая руками, Толстая Катька.

— Говорите тихо! — грозно потребовал Мандриков.

Кабатчица моментально сбавила тон и стала торопливо объяснять, боясь, как бы ее не перебили. — Пошла я это к Маклярену кой-что купить, а он по-прежнему за доллар десять наших рублей дерет. Я ему говорю, американскому живодеру, что наша народная власть решила. — При последних словах кабатчицы некоторые ревкомовцы не могли удержаться от улыбки, но это не смутило Толстую Катьку, и она с еще большим пафосом продолжала: — Он мне вот что ответил…

Маклярен брил с полок товары, которые называла Толстая Катька, и складывал на прилавок. Гора чаю, сахару и консервов росла. Толстая Катька прикинула на глаз, что нести будет тяжеловато, и остановила Маклярена, который по ее же просьбе из глубины склада принес большую банку сала.

— Это я потом возьму, — сказала Толстая Катька. — Ну, подсчитай, сколько я тебе должна заплатить.

Маклярен пододвинул к себе счеты и, поглядывая на товары, быстро защелкал костяшками. Работал он, не выпуская из зубов трубки. Толстая Катька с нетерпением ждала, когда он объявит, сколько ей надо платить. Глазки ее блестели от волнения. Сейчас она преподнесет этому молчаливому черту сюрпризец. Маклярен, не вынимая трубки, выдохнул облачко дыма и произнес:

— Шестнадцать долларов и пятьдесят три цента.

— Добавь пачку соли и спичек, чтобы ровно семнадцать было, — попросила Толстая Катька. Маклярен выполнил ее просьбу. Толстая Катька задрала подол кухлянки и долго доставала из длинной штанины кошелек. Маклярен с невозмутимым видом укладывал покупки в большую картонку.

— У меня долларов нет, — сказала Толстая Катька, достав наконец потертый кошелек. — Есть русские деньги. Можно ими?

Маклярен кивнул. Толстая Катька долго мусолила в руках цветные бумажки и выложила несколько на прилавок. Американец пересчитал их и сказал:

— Здесь мало, одна десятая того, что надо.

— Как мало? — взвизгнула Толстая Катька. — Ты что, идол каменный, не знаешь приказа ревкома?

— Приказ ревкома для русских. Я американец. — Его темное лицо было по-прежнему спокойно: — Будешь платить?

— Живодер, спекулянт! Отдай покупку! Я же тебе заплатила!

Она кричала, брызгая слюной. Маклярен взял деньги с прилавка и сунул их Толстой Катьке:

— Уходи!

— Отдай товар! — Толстая Катька орала во всю силу своих могучих легких. Ее голос был далеко слышен. К складу Маклярена, привлеченные криком кабатчицы, стали сходиться люди. Маклярен смотрел на Толстую Катьку мутными глазками, точно впервые ее видел, и попыхивал трубкой. Кабатчица продолжала орать. В двери склада появились любопытные. Маклярен с неожиданной ловкостью схватил ее за плечи, повернул лицом к двери и ударом колена вышвырнул из склада.

— Уби-и-и-и-л! — завопила, не поднимаясь, Толстая Катька, но окружающие хохотали. Убедившись, что ей никто не сочувствует, она с трудом поднялась и набросилась на любопытных:

— Чего гляделки уставили да ржете? Американец вон с вас по десять шкур снимает и новой власти не признает.

Слова Толстой Катьки согнали с лиц улыбки. Она продолжала:

— Ревком по справедливости решил, а он и знать его не хочет. Драли с нас шкуру и будут драть.

— С тебя содрать, еще сто останется, — сказал кто-то, но на его слова не обратили внимания. Несколько человек вошли к Маклярену в склад и тут же вернулись обескураженные:

— Толстая Катька права. Цены прежние.

— Да как же так? — раздались недоуменные голоса. — Выходит, ревком только пообещал. А зачем тогда Громова расстреливали?

— А другие купцы так же торгуют?

— Айда к другим! — Толстая Катька вошла в раж. Она уже была убеждена, что коммерсанты ее обижают и не хотят подчиниться приказу ревкома, который так заботился о ней. Толстая Катька забыла о поручении Бирича. Она размахивала руками. — Айда к русским купцам!

Толстая Катька побежала к складу Бесекерского.

Толпа ринулась за ней. Склад Бесекерского оказался закрытым. Кабатчица метнулась к складу Сукрышева. Тот тоже был на замке.

Людей охватила злоба на коммерсантов, обида за свое полуголодное существование, опасение, что их надежды на лучшую жизнь не оправдаются, Они метались от склада к складу, но все было закрыто, и тогда Толстая Катька повернула к ревкому. Очистив дорогу от Еремеева, рванула дверь в кабинет Мандрикова.

…Толстая Катька перевела дыхание. Мандриков видел, как посуровели лица его товарищей.

— Вы правду рассказали? — спросил Берзин кабатчицу.

— Вот крест. — Толстая Катька мелко перекрестила грудь, а стоявшие за ней закричали:

— Правда! Ваших законов американец не признает, Все по-старому. Опять голодать, а мы-то думали…

Толпа заволновалась. Мандриков сказал:

— Сейчас ревком примет меры. Прошу не расходиться. — И попросил Берзина: — Сейчас же надо пригласить Маклярена и всех остальных коммерсантов. — Стоявшей в двери Толстой Катьке он сказал: — Маклярен будет отвечать перед всеми. Выходите на улицу и ждите их.

Когда за кабатчицей закрылась дверь, Михаил Сергеевич быстро изложил встревоженным товарищам свой план, и они его одобрили. Гринчук предложил:

— А после при всех сожжем все это. — Он указал на судебные дела.

— Мы же все их не прочитали? — забеспокоился Клещин.

— А что толку? — Титову понравилось предложение Гринчука. — Все они одинаковы.

— Правильно, — поддержали остальные.

Мандриков не стал возражать. С улицы доносился гул нетерпеливо ожидавших людей. Берзин сказал Михаилу Сергеевичу:

— Ждут. Надо нам выйти, объяснить.

Мандриков во главе ревкомовцев вышел на крыльцо правления и увидел, что здесь собрались почти все жители Ново-Мариинска.

— Товарищи! Граждане! Сейчас стало, известно, что агент американской компании Свенсона не подчинился приказу ревкома и продолжает торговать по спекулятивным ценам, бессердечно драть втридорога.

Толпа заволновалась. Послышались крики. Мандриков увидел, что к правлению подходят Бирич, Бесекерский, Сукрышев и другие торговцы.

Михаил Сергеевич продолжал:

— Революционный комитет стоит на страже трудового и бедного люда и никому не позволит наживаться на его голоде и нищете. Ревком постановил, чтобы товары продавались по тем же ценам, что и в России, не выше тех, которые здесь были до приезда Громова. И стоимость рубля сравнять со стоимостью доллара.

— Американец не согласен! — крикнул Смирнов.

Он на голову возвышался над толпой. Мандриков узнал его и подумал, что надо поговорить с этим человеком, узнать от него о купце Караеве и о положении в районе мыса Дежнева.

— Сейчас мы потребуем от Маклярена подчиниться нашим законам, — ответил ему Мандриков. — Сейчас он придет!

Тут около крыльца появился Еремеев, которого Берзин послал за Макляреном, и крикнул:

— Американец не желает идти!

— Плевал он на ревком, — донеслось из толпы. — Товары его, и он будет продавать их за столько, за сколько захочет. Он хозяин.

У Берзина порозовели щеки. Он сказал Мандрикову, сбегая с крыльца:

— Я сейчас его приведу. Отты, пошли со мной.

Толпа проводила их взглядом. Кто-то проговорил:

— Так-то он и послушает их.

— Мы сурово накажем тех, кто не будет подчиняться революционным законам, — заговорил Мандриков. — Справедливость восторжествует, на северной земле не будет несчастных и голодных.

Новомариинцы внимательно слушали председателя ревкома и непрерывно поглядывали в ту сторону, откуда должен был показаться Маклярен.

— Американским спекулянтам и авантюристам, грабившим здешний народ и его землю, мы укажем их настоящее место.

— Идет! Ведут! Под оружием! Так ему и надо! — Толпа заволновалась.

Маклярен шел с багровым от ярости лицом. Его вел под винчестером, взятым на изготовку, Оттыргин, а рядом шагал Берзин. Толпа расступилась. Стало тихо. Трубка в зубах американца не дымилась.

— Пришлось арестовать, — сказал Берзин, когда подошел к крыльцу. — Отказывался идти.

— Громче! — потребовали из толпы. — Не слышно.

— Маклярен отказывался идти, — повторил для всех Мандриков. — Его привели под оружием, чтобы он дал ответ всем вам. Поднимитесь ко мне и скажите, почему вы не выполняете приказов ревкома?

Маклярен стал рядом с Мандриковым и, оглядев толпу, вынул трубку и спрятал ее в карман. Все внимательно следили за каждым его движением. Мандриков поторопил его:

— Ну, отвечайте!

— Я американский подданный, — с гордостью произнес Маклярен. — Компания Свенсона тоже американская. Мы подчиняемся только законам Соединенных Штатов.

— Вот и весь спрос с него! — Закричали из толпы.

— Цены, по которым вы здесь продаете товары, установлены правительством Соединенных Штатов? — спросил Мандриков.

— Цены установлены мистером Свенсоном, и я подчиняюсь только ему, — Маклярен говорил пренебрежительно. — Приказ ревкома не могу признать.

— Вот и весь сказ, — закончил какой-то шахтер.

— Вы не будете выполнять приказа ревкома? — Спросил Мандриков.

— Нет, — твердо ответил Маклярен.

Мандриков отчетливо произнес:

— За неподчинение революционному комитету и его постановлению гражданин Маклярен подвергается аресту и отправляется на копи. Он будет добывать уголь для бедных семей.

— Здорово! — восхищенно крикнул шахтер. — Мы его обучим, как обушок держать. Это тебе, господин хороший, не доллары считать! Ха-ха-ха!

 — Вы не смеете! — впервые Маклярену изменила выдержка: — Я американец.

— Вы живете на нашей земле и будете подчиняться нам! — ответил Мандриков. — Уведи его!

— Я не пойду! — закричал Маклярен, но к нему подскочил Оттыргин и, положив руку на плечо, сказал:

— Ходи быстрее.

Маклярен, увидев, что его за плечо взял чукча, вскрикнул и замахнулся на Оттыргина, но не ударил его, а лишь резким движением вырвал плечо и сошел с крыльца. Под свист, улюлюканье и крики Оттыргин повел Маклярена к тюрьме.

— Так будет со всеми, кто не пожелает выполнять наши законы! Склад Маклярена закрывается и берется под охрану ревкома до возвращения в Ново-Мариинск Свенсона. Ему будет предложено продавать товары по нормальной цене.

— Он не послушает! — крикнул кто-то Мандрикову, но ему же ответили из толпы: — Послушает, а то его к Маклярену в компанию. Вдвоем им веселее будет.

Люди веселились. Они видели, что у них есть защитники, что есть сила, которая на их стороне. Бирич был обескуражен и расстроен. Павел Георгиевич не предполагал, что ревком решится на какие-то действия против американца.

— А где же мы будем покупать товары? — закричала Толстая Катька. — Все лавки закрыты!

— Дура, — мысленно обругал ее Бирич. — Опять на руку большевикам спросила.

— Я не знаю, почему они не торгуют, — ответил Мандриков. Он догадывался, что коммерсанты сговорились, и, смотря на Бирича, громко продолжал: — Но если сегодня они будут продавать товары не по нормальным, а по спекулятивным ценам, ревком будет судить их!

— Правильно-о-о! — закричала толпа.

Ревкомовцы были довольны неожиданным митингом. По знаку Мандрикова члены ревкома вынесли из помещения все бумаги суда и сложили их на снегу. Новомариинцы образовали круг. Каждый старался протиснуться вперед, посмотреть на бумаги и узнать, что с ними будет сделано.

— Сейчас сожжем все дела мирового судьи Чукотско-Анадырского участка, — объявил Мандриков. — Суд помогал угнетать, эксплуатировать и грабить простых людей. Мы кладем этом конец. В огне сгорят все несправедливые приговоры.

— Ур-р-ра-а-а! — закричали новомариинцы.

Мандриков подошел к бумагам и достал коробок спичек. Все следили за его руками; Михаил Сергеевич вынул спичку, чиркнул о коробок. В наступившей тишине было слышно, как Зашипело и вспыхнуло маленькое желтое пламя. Оно коснулось торчащего уголка листка, и он, вспыхнув, превратился в черный пепел, а пламя перебросилось на другие бумаги. Огонь согревал сердца и души, вселял надежду и уверенность в будущем. Мандриков смотрел на костер и думал о том, что скоро такие же костры запылают в других поселках и в них сгорят все долги простых людей, сгорит их прошлая тяжелая и проклятая жизнь.

Чье-то прикосновение к руке вывело Мандрикова, из задумчивости. Он увидел около себя Оттыргина.

— Ты что, Отты?

— Приехал каюр Новикова.

— Николая Федоровича? — не поверил Мандриков, но, видя, что Оттыргин кивает утвердительно, пошел от костра. — Где он?

— Там. — Оттыршн указал в сторону, за кольцо людей, стоявших вокруг огня.

Мандриков и Оттыргин выбрались из толпы. Около нарты стоял Парфентьев и смотрел на огонь. Исхудалые собаки, утомленные многодневным перегоном, лежали на снегу.

Оттыргин, возвращаясь из тюрьмы, куда он отвел Маклярена, увидел, как Парфентьев проехал к зданию управления. Оттыргина удивило, что с ним не было Новикова. Он безошибочно определил, что Парфентьев приехал прямо из тундры. Но почему он один, без Новикова?

Оттыргин не успел окликнуть Парфентьева и побежал следом. Ему хотелось узнать о Новикове, Оттыргин подбежал к толпе, стоявшей у костра. Тут был и Парфентьев. Увидев юношу, он почему-то растерялся.

— Здравствуй, Оттыргин! Вот и я приехал. А зачем этот костер развели?

— Старого человека где оставил? — не отвечая Парфентьеву, спросил Оттыргин. — Он тебя прислал?

— Он остался там, — Парфентьев махнул рукой в сторону заката и вдруг рассердился: — А тебе какое дело. Проваливай!

Оттыргин поспешил к Мандрикову. В голосе Парфентьева, в его глазах была какая-то тревога и боязнь, Оттыргин подвел Мандрикова к Парфентьеву, указал на него:

— Он возил Николая Федоровича!

— Ты? — спросил Мандриков каюра.

— Я, — тряхнул головой Парфентьев.

— Пошли, расскажешь, — пригласил Мандриков каюра, и тот неохотно последовал за председателем ревкома.

Парфентьев, сбросив Новикова, не поехал в Марково, а направился в Ново-Мариинск, где ничего не знали о нем. И вот неприятная встреча с Оттыргиным, о котором он и не думал. Мандриков объяснил ему, кто он и что в Ново-Мариинске произошло. Узнав, что власть взяли друзья Новикова, каюр перепугался, но собой владел.

— Где же вы расстались с Новиковым? — спросил его Мандриков.

— В Усть-Белой. — Парфентьев говорил осторожно.

— Николай Федорович ничего с вами не передавал? — Мандриков чувствовал в каюре какую-то непонятную настороженность. — Я его друг, и вы можете говорить со мной откровенно.

— Нет, не передавал. — Парфентьев проклинал себя за то, что не попытался уйти от преследований вместе с Новиковым. Его бы, понятно, благодарили. Неужели сбудется то, о чем так горячо рассказывал Новиков. В Ново-Мариинске уже советская власть.

— Новиков знал, что вы едете сюда? — Мандрикову показалось странным, что Николай Федорович не воспользовался оказией и не прислал с каюром письма.

— Знал, — кивнул Парфентьев. — Но ничего не передал.

— Как он себя чувствовал, здоров? — забеспокоился Мандриков.

— Здоров.

Односложные ответы Парфентьева ничего не дали Мандрикову. Он только узнал, что в Усть-Белой создан отряд и его командиром является коммерсант Малков и что в Усть-Белой находятся американцы, Парфентьев ушел от Мандрикова с твердым намерением немедленно бежать из Ново-Мариинска, но, взглянув на истощенную упряжку, решил остаться. У него в запасе больше недели. Раньше никто не сможет приехать из Усть-Белой и рассказать о нем.

— Кажется, твой каюр знает больше, чем говорит, — поделился Мандриков с Оттыргиным. — Что-то он утаивает. Последи за ним незаметно. Понаблюдай. Было бы интересно знать, с кем он здесь будет встречаться.

В кабинет вошла Нина Георгиевна. Видно, она шла быстро, потому что запыхалась. Лицо ее раскраснелось. Оттыргин бесшумно выскользнул из кабинета.

— Устаете?

— Пустяки, — Нина Георгиевна улыбнулась. — Если бы вы знали, как я себя хорошо чувствую.

— Вот теперь знаю, — засмеялся Мандриков.

— Я спешила к вам.

— Что-нибудь случилось с товарищами? — насторожился Мандриков.

— Они бродят по квартире и требуют, чтобы я их выпустила. Называют меня тюремщиком. — Нина Георгиевна весело засмеялась. — Какие замечательные люди! А сколько им пришлось в жизни перенести. Они мне все про себя рассказали. Видимо, нет счастья для человека в этой жизни.

— Неправда, — возразил Мандриков. Он увидел, как Нина Георгиевна погрустнела. Очевидно, вспомнила свою жизнь. — Разве вы сейчас не довольны тем, что помогаете нам?

— Вы правы, сейчас я просто счастлива. Я радуюсь выздоровлению ваших товарищей так, словно они мои дети.

— Бучек со своей лысиной как раз сойдет за младенца, — расхохотался Мандриков. «А серьги-то она сняла», — подумал Михаил Сергеевич и вспомнил о Струкове.

— Дмитрий Дмитриевич жаловался мне, что вы его не пустили в дом.

— Не могу, Михаил Сергеевич. Не могу. Как вспомню…

— Он же не тот, за кого мы его принимали, — начал объяснять Мандриков, но Нина Георгиевна перебила его:

— Не верю, не верю! Он обманывает всех. Он не такой, каким вы его считаете. Не верьте ему. Я не хочу о нем слышать! Он… он… он ужасен.

— Ну, хорошо, не будем о нем говорить, — отступил Мандриков. — Вы пришли…

— Чтобы сказать, что Елена ждет вас у меня. — Нина Георгиевна с укоризной посмотрела на Мандрикова. — Как она переживает! Этот Берзин… Она же любит вас. Не обижайте ее. Идите к ней. Сейчас же…

Михаил Сергеевич послушался. Все были у костра, и Мандриков незамеченным вышел из ревкома. Елена встретила его радостно:

— Пришел! — Она обняла его.

Нина Георгиевна, чтобы не мешать, прошла в соседнюю комнату. Оттуда донесся ее недоумевающий голос:

— А где же больные?

— Сбежали, — засмеялась Елена Дмитриевна. — Просили передать тебе благодарность.

Мандриков вглядывался в любимую. Видно, она провела тревожную, бессонную ночь. Она вопросительно смотрела на него. Михаил Сергеевич быстро передал ей разговор с Берзиным, а потом сказал:

— А ну, дамы, одевайтесь — и в ревком.

— Зачем? — испугалась Елена.

Нина Георгиевна удивленно смотрела на Мандрикова. Он, волнуясь, торжественно сказал:

— Мы узаконим наш брак!

— Миша… правда это?

Они подходили к ревкому. Костер уже погас. Осталось большое пятно от растаявшего снега и замерзшей, черной от пепла воды. Толпа разошлась, только несколько группок продолжали что-то оживленно обсуждать. Увидев Мандрикова с женщинами, они с любопытством проводили их до дверей.

В кабинете были все члены ревкома, за исключением Булата, который не вернулся с копей, и Фесенко, не покидавшего радиостанцию после выговора. Тут же находились Тренев, Рыбин и Оттыргин. При появлении Мандрикова с Еленой и Ниной Георгиевной в кабинете стало очень тихо. Члены ревкома выжидающе смотрели на своего председателя. Он снял шапку и, остановившись посередине комнаты, обратился к товарищам:

— Друзья! Я уже давно люблю Елену Дмитриевну, и она отвечает мне тем же. Мы решили соединить свои жизни. Я прошу на это вашего согласия и одобрения. Борьба и общие цели объединили нас, и я надеюсь, что мой союз с Еленой Дмитриевной не отразится на наших отношениях.

Мандриков умолк. Елена стояла рядом. Новость и просьба Мандрикова были очень неожиданными. Члены ревкома поглядывали на Берзина, близкого друга Мандрикова.

— Скажи ты, Август Мартынович, — попросил Бучек.

Берзин, сидевший у печки — его лихорадило, — встал и, оглядев всех, заговорил чуть сердито:

— Я уже говорил Михаилу Сергеевичу, что я против этого брака. — Елена вздрогнула и направилась к двери, но Мандриков удержал ее за руку. — Причины: Елена Дмитриевна была женой Бирича-младшего, осужденного нами. Правда, она была в незаконном браке, но это дела не меняет. Все ее знают как жену Бирича. Теперь она становится женой нашего товарища Мандрикова. Я всем сердцем желаю Михаилу Сергеевичу счастья, но считаю, что этот союз наносит нашему делу ущерб. Я сказал все.

— Я согласен, — сказал Бучек.

— И я, — присоединился Галицкий.

— Би хэпи! — радостно воскликнул Аренс Волтер и, подбежав к Мандрикову, хлопнул его по плечу и дружески сказал Елене Дмитриевне: — Любить… хорошо… би хэпи.

Исчезла натянутость. Мандрикова и Елену Дмитриевну окружили и стали поздравлять, но Берзин и Оттыргин не подошли к ним.

Михаил Сергеевич чувствовал за шумными поздравлениями и улыбками скрытое неодобрение его выбора, но изменить уже ничего не мог. Он достал из кармана исписанный листок, над которым сидел утром, протянул его Треневу.

— Прочти вслух. Прошу тишины, товарищи!

Тренев, довольный вниманием Мандрикова, начал:

— «Акт. Мы, нижеподписавшиеся, Михаил Сергеевич Мандриков и Елена Дмитриевна Чернец, члены Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, настоящим актом по обоюдному соглашению вступили в брачный союз для совместной борьбы за лучшую жизнь, а также делить и невзгоды, встречаемые на пути к лучшему…»

Члены ревкома с удивлением слушали этот любопытный документ. Берзин понимал, сколько пережил Мандриков, чтобы написать его. Он называл ее товарищем по борьбе. Он верит, что Елена Дмитриевна будет достойна и его и его товарищей.

Тренев продолжал читать:

— «Взаимные наши отношения должны руководиться только совестью каждого из нас. По обычному, праву современного человечества будущее потомство должно идти, по линии мужской, для чего Елена Чернец записывается в посемейный список как Елена Дмитриевна Мандрикова. Все вышеизложенное в полном сознании подписываем».

Тренев кончил читать и осторожно опустил листок на стол.

Михаил Сергеевич взял лежавшую около чернильницы ручку и подписал акт. Он протянул ручку Елене Дмитриевне.

Она решительно шагнула вперед и размашисто поставила свою подпись. Взглянув в лицо Мандрикову, громко, чтобы слышали все, проговорила:

— Ты мой муж!

Он с любовью смотрел в ее зеленоватые глаза. От пережитого волнения лицо ее светилось, и она была очень хороша в эту минуту. Члены ревкома, измученные жизнью и непрерывными тревогами, истосковавшиеся по женской любви и ласке, залюбовались ею, а кое-кто просто по-мужски завидовал Мандрикову.

Только взгляд Берзина не смягчился. Он, сжав губы, хмуро следил за происходящим. Он хотел счастья Михаилу Сергеевичу, но эта зеленоглазая высокая женщина не принесет, ему радости.

В ней он чувствовал врага, хитрого, умного врага, который уводил от него друга. Августу Мартыновичу хотелось крикнуть Мандрикову, что это не та женщина, но, взглянув на них, он крепче сжал кулаки. Изменить что-либо он не мог.

— Чтобы акт был законный, нужны подписи свидетелей, — сказал Тренев. — Разрешите мне первому…

Он так подобострастно смотрел на Мандрикова, что тому стало не по себе, но он ответил:

— Конечно, — хотя Мандрикову хотелось, чтобы первой стояла подпись Берзина.

Тренев пригладил ладонями свисающие волосы и старательно вывел свою фамилию. Мандриков поискал глазами Берзина. Августа Мартыновича в кабинете не было. Никто не заметил, как он вышел, и вместе с ним исчез Оттыргин.