1

Поздним утром Булат и Мохов привели на копи осужденных колчаковцев. Трифон Бирич, Перепечко, Соколов и милиционеры, осужденные за жестокое обращение, всю дорогу шли молча. Они только злобно посматривали на немногочисленных конвойных. Мохов, шагавший рядом с Булатом, шепнул:

— Как волки глядят, того и смотри набросятся.

Булат рассмеялся:

— Куда же они побегут, если нас побьют?

Он оглянулся, и Антон невольно последовал его примеру. Вокруг лежала заснеженная земля, залив, далекие сопки. Они розовели под ярким солнцем. Тени на снегу были фиолетовые. В прозрачном, чистом, накаленном морозом воздухе звонко хрустел под ногами снег. Безмолвие лежало над землей. Антону показалось, что люди непозволительно нарушают его. Булат с удивлением понизил голос:

— Красота-то какая! Только сейчас приметил.

Мохов ничего не ответил. Дальше они шли молча. Когда впереди показались приземистые постройки копей, Булат сказал задумчиво:

— Кто в них живет, тот этой красоты не видит. Эх!

Копи встретили тишиной. Около барака медленно ходил, опираясь на палку, лишь один человек. Он приложил руку к глазам, стараясь рассмотреть людей. Булат помахал рукой, но человек торопливо заковылял к двери и, открыв ее, что-то крикнул внутрь барака. Сразу же из двери стали выходить люди, и, когда арестованные колчаковцы и охрана подошли к бараку, их встречали почти все его жильцы. Вид у них был заспанный и недовольный. Шахтеры угрюмо смотрели на гостей. Булат проговорил в раздумье:

— Сегодня не воскресенье. Чего же они не работают?

Резкий и пронзительный свист разрезал воздух и заставил от неожиданности вздрогнуть. Кто-то из шахтеров узнал Трифона Бирича и издевательски прокричал:

— Нижайшее почтение господину коммерсанту! А где же ваш папочка?

Шахтеры тесным кольцом окружили колчаковцев. Булат, опасаясь, что они могут расправиться с арестованными, пояснил:

— Ревком прислал их, чтобы вы обучили уголек рубать и чтобы они себя прокормили честным трудом.

— Это дело, Булат, — выступил вперед Харлов.

К Александру подошло еще несколько шахтеров. Харлов оглядел колчаковцев.

— Силенка у них есть. На харчах добрых были.

— Наши харчи жрали! — выкрикнул кто-то. — Только им мякиш с маслицем доставался, а нам корочка, что рот драла.

— Не будет теперь этого, — заверил Булат. — Всем будет по справедливости. Где людей поместим? — Булат обратился к Харлову. Он всегда выделял старого шахтера, как человека серьезного и авторитетного среди шахтеров, и сам себе ответил: — Со всеми. Чтобы на глазах были, не шушукались.

— Думаешь, могут еще жало выпустить? — Харлов изучающе смотрел на колчаковцев. — Не до конца вырвали?..

— Всяко может быть, — сказал Булат. — А работать они должны до десятого пота, по двенадцать часов. — Он обернулся к колчаковцам: — Охранять вас не будем, но запомните: в Ново-Мариинск вам ход заказан. За уголь, что добудете, будете получать жратву. Кто не будет рубать уголек, тот куска хлеба, не получит. Кто посмеет бежать с копей, того… — Булат выразительно щелкнул языком. — Ясно?

Колчаковцы недружно ответили. Перепечко спросил:

— А передачи можем получать с Ново-Мариинска?

Антон скрипнул зубами. Он вспомнил, как Наташа пыталась послать ему передачу, когда он был в тюрьме, но ее выгнали. Хотел он попросить Булата, чтобы тот отказал. «Мстить хочу. Не должен я походить на них».

Пребывание колчаковцев в тюрьме не было сытым. Булат помедлил с ответом. Антон шепнул ему:

— Пусть получают.

— Ладно, — сказал Булат. — Будете получать, а сейчас в барак, занимайте свободные нары.

Колчаковцы торопливо скрылись в двери. Последним входил Трифон Бирич. Перед тем, как переступить порог, он оглянулся. Нескрываемая ненависть была заметна на его обросшем лице. Сейчас он очень походил на своего отца.

Когда колчаковцы ушли, Булат обратился к шахтерам:

— Сегодня не праздник, не воскресенье, почему же баклуши бьем?

— Да мы же теперича свободные, значит, сами себе Хозяева, — с ехидцей пояснил человек с палкой. Лицо его было в кровоподтеках. — Хотим — работаем, хотим — гуляем. Кто нам запретит?

Только по голосу Булат узнал в нем Малинкина. На верхней губе черным бугристым пятном запеклась кровь. Торчали пучки волос — жалкие остатки прежних пышных усов.

— Поработали на своем веку — хватит, — сказал, другой шахтер с опухшим от пьянства лицом. — Гнули спину, дай и постоять прямо.

— А нашто переворот был? — присоединился к нему цыганистого вида человек. — Нашто красный флаг подняли?

— Советы теперь, — снова заговорил Малинкин. — Вот наш Совет. Не хотим больше в угольные норы лезть.

— Ты Советы не трогай, — надвинулся на Малинкина рассерженный Булат. — За Советы тебя усов лишили, смотри, и головы лишат.

— Не пугай, уже пуганый. — Малинкин все же отступил от Булата.

— Братья, да что же вы от обушка отвернулись? — укорил Булат. — Как это шахтер без своего дела жить может? Ревком постановил по семь часов уголек рубать.

— Справедливо, — прокатилось по толпе.

— А платить кто будет? — высунулся Кулемин. От него разило перегаром. — По какой цене?

Булату не хотелось вести разговор с Кулеминым, но шахтеры прислушивались.

— Весь уголь, что вы добудете, будет покупать ревком по справедливой цене, по той, что до колчаковцев была… Согласны?

— Согласны, — повеселели шахтеры.

Булат продолжал:

— На товары тоже прежние цены.

— Кто же здесь у нас вместо Щетинина будет? — Новый вопрос застал Булата врасплох. Он рассердился на Мандрикова: обо всем толковали, а вот о шахтерских делах до конца не договорили.

— Харлов. Согласны?

— Ничего, подходит, — отозвались шахтеры.

— Вот и новый начальник, на шею нашу, — не удержался Малинкин, но на него цыкнули.

Харлов встретил свое назначение как должное. Он тут же, не повышая голоса, сказал шахтерам:

— Погуляли и будет. Обушки поостыли. Давай, братва, в забой.

Кое-кто недовольно заворчал, кое-кто выругался, но все пошли собираться.

— Не всех шахтеров вижу, — огляделся Булат.

— В кабаках застряли. Присосались, к Толстой Катьке, как младенцы к мамкиной титьке. Да это беда небольшая. Дело, тут другое. Лавку нашу кто-то под шумок пощупал.

— Как так? — не понял Булат.

— Третьего дня ночью замок набок и пошарили в кассе. Деньги, что были, взяли. Продуктов немного. Теперь мы сторожа на ночь ставим. Товары-то общие.

— Хорошо сделали. — Булат направился к лавке, осмотрел следы взлома. — Неопытная рука орудовала.

Осматривая с Харловым и Булатом лавку и склад, Мохов обратил внимание на большой запас мяса. Склад был забит оленьими морожеными тушами.

— Память о Щетинине, — глухо сказал Булат.

— Почему? — не понял Мохов.

И Булат рассказал, как Щетинин в начале зимы съездил в одно из стойбищ и споил его жителей отравленным спиртом. Оленеводы умерли, а Щетинин пригнал их стадо на копи, забил всех оленей и продал мясо шахтерам по дорогой цене.

— Нагрел Щетинин руки на этом деле, да впрок ему не пошло, — заметил Харлов.

Они вышли из лавки.

— Кто же тут орудовал?

— Малинкин, может быть, — сказал Харлов.

— Да он едва ходит. Вон как его шахтеры отделали, — сомневался Булат.

— Кулемина приспособил, — убежденно говорил Харлов. — Кулемин пьян уже который день. Малинкин с него глаз не спускает. Неспроста забота эта.

— Узнать бы наверняка, — Булат гневно нахмурился, — да судить! Своего же брата-шахтера обворовать.

— Вон они! — Мохов увидел Кулемина и Малинкина. Малинкин что-то старательно втолковывал Кулемину и, достав пачку денег, протянул ему несколько бумажек. Тот жадно схватил их и, круто повернувшись, быстро зашагал к Ново-Мариинску, а Малинкин, прихрамывая, вернулся в барак.

— Верни-ка Кулемина! — сказал Булат Мохову.

Антон побежал за шахтером.

— Эй, погоди!

Кулемин не откликался, Антон нагнал его и схватил за руку:

— Куда?

— А тебе што? — Испитая физиономия шахтера перекосилась. Он облизал покрытые белым налетом губы. — Кто ты такой, чтобы тебе я отвечал?

— Булат зовет, — сказал Антон.

— А пусть он катится, знаешь куда? — Кулемин выругался, но тут же посмотрел в сторону поселка. — Ладно уж. Пошли…

Они вернулись. Кудемин подошел к Булату, заложив руки в карман.

— Ну, што тебе?

— Куда направился?

— В кабак. Голова трещит. — Кулемин скорчил гримасу. — В башке ноет.

— Сивухой голову не очистишь, — не дослушал Булат. — Завтра еще хуже будет. Давай за уголек берись. Быстро поправишься.

— Да ты что? — уставился Кулемин на Булата в изумлении. Он не верил тому, что услышал. — Шахтеру свободному выпить нельзя?

— Сейчас нельзя, — подтвердил Булат.

— Да за что мы переворот делали? — закричал взбешенный Кулемин. — Кто ты такой, чтобы приказывать. А? Я спрашиваю, кто ты такой?

Подошел старый чукча Евтуги, с досадой плюнул под ноги Кулемину:

— Совсем плохой. Человека нет, дурака…

Он что-то громко сказал по-чукотски. Из толпы вышли семь чукчей, и они вместе с ним ушли к забоям.

Кулемин продолжал шуметь, надеясь на поддержку, но не получил ее. Шахтеры обругали его и ушли в забой. Даже Малинкин не выступил в защиту друга, хотя по его лицу было видно, что вмешательством Булата он недоволен больше Кулемина. Излив свою ярость в ругани, Кулемин ушел вслед за шахтерами. Колчаковцы не показывались.

— Что-то замешкались! — Харлов ушел в барак и через минуту вышел вместе с ними.

На копях начался первый рабочий день после переворота. Булат вместе с Моховым осмотрели жилье шахтеров. Здесь кроме Малинкина находилось еще четверо колчаковских милиционеров. Избитые шахтерами в начале восстания, они медленно поправлялись. Шахтеры, забыв о своей злобе, ухаживали за больными как могли.

— Надо их перевести в Ново-Мариинск, — решил Булат. — Пусть Струков выхаживает.

Услышав слова Булата, они взмолились:

— Не надо. Не надо. Мы тут скоро поправимся и тоже пойдем уголь рубать…

Милиционеры почему-то подумали, что их под предлогом лечения хотят расстрелять. Малинкин, ковыляя вокруг, твердил:

— Мы тут останемся, тут. Пусть люди видят, что они с нами сделали. Никуда мы не поедем.

— Не поедем, не хотим! — все громче говорили больные, и Булат, махнув рукой, вышел.

— Малинкин мне не нравится, — поделился своими наблюдениями Антон. — Сеет он смуту.

— Да, болтлив и жаден, — согласился Булат. — Шахтеры его не уважают.

Они увидели спешившего к ним Харлова.

— Ты, Булат, назначил меня вместо Щетинина, ты и помогай мне.

— Что случилось? — Булат смотрел через плечо Харлова.

Шахтеры выкатывали первые тачки с углем и высыпали его. На ослепительном снегу уголь казался еще чернее. Шахтеры с удовольствием работали.

— Эй, Булат! — крикнул один, гоня перед собой Тачку. — Твои крестники ручки боятся запачкать.

— У них перчаток нет! — подхватил другой, и шахтеры весело захохотали.

— Слышал? — мотнул головой Харлов. — Это они о колчаковцах.

— Понял.

Булат направился к темному входу, ведущему в забой. Антон последовал за ним. Харлов говорил:

— Еле-еле двигаются.

— Ты им показал, как надо рубать? — остановился Булат.

— В сторону смотрят, — развел тот руками.

— Понятно. — Булат раздумал идти в шахту. — Повременим до конца работы.

Была глубокая ночь, когда колчаковцы вернулись из забоев в барак усталые и голодные. Шахтеры не спали. Настроение у них было хорошее. Впервые они работали не до полного изнеможения. Семь часов пролетело почти незаметно. Колчаковцев, которые двенадцать часов пробездельничали, встретили насмешками:

— Работнички пришли. Вот рубали так рубали, аж замерзли!

— Весь добытый уголек в карманах принесли.

— На ужин не хватит! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

Барак гудел от криков, смеха. Булат с Антоном и Харловым сидели за столом и, придвинув лампу, подсчитывали, кто сколько за день добыл угля.

— Чудное дело, — говорил Харлов. — Пробыли в. Шахте угольщики меньше, чем всегда, а уголька дали больше.

— Весело работалось! — крикнул с ближней нары невидимый в полумраке шахтер. — Щетинин не погонял. Да что там говорить, на себя работали.

К столу подошел Трифон Бирич. После шахты оа даже не умылся.

— Мы с утра не ели. Кто кормить нас будет?

— Харлов, это по твоей части, — сказал Булат, не отвечая Биричу.

Тот посмотрел на молодого коммерсанта, почесал за ухом. В бараке стало тихо. Шахтеры с интересом следили за тем, что происходило у стола, и старались не упустить ни слова.

— Как же с вами быть? — в раздумье говорил Харлов. Он незаметно переглянулся с Булатом и кивнул головой. — Зови своих дружков! Садитесь за стол!

Колчаковцы быстро уселись на скамейки. Булат и Антон отошли. Харлов принес к столу ведро, в котором были ломти хлеба и соленая кета. Он взял кусок хлеба величиной с ладонь и такого же размера кусок рыбы. Положил перед каждым.

— Бутерброды господские! — донеслось с нар. — Ишь, как аккуратненько!

— А вилочек серебряных не забудь подать, Харлов!

— Водочки и кофею!

Харлов водрузил на стол огромный чайник.

— Ужинайте.

— Это все? — Лицо Бирича налилось кровью.

Колчаковцы сидели, не смея ни встать, ни взяться за свой мизерный ужин.

— Мало? — удивился Харлов.

— Это издевательство! — вскочил на ноги Перепечко. — Я требую…

— Замолчи! — прикрикнул на него Харлов, но Перепечко не унимался:

— Вы хотите нас уморить голодом!

— Товарищи! — вступил в круг света Булат, и Перепечко испуганно смолк. — Харлов не думал обижать или оскорблять кого-либо. Он выдал этим людям столько еды, сколько они заработали. Вы сами видели, что они в забоях не держали в руках обушка.

Шахтеры одобрительно загудели:

— Верно!

— А когда их поставили на вывозку угля, то они едва ногами шевелили, — сообщил Харлов.

— Как дохлые ползали, — подхватили шахтеры. — Не давать им жрать!

— Привыкли на чужой счет жить!

— Ишь, кочевряжатся, нашим хлебом брезгуют! Не давать им и этого!

Колчаковцы схватились за хлеб и кету, налили в кружки чай. Пока они торопливо ели, Булат говорил:

— Лозунг нашей социалистической революции говорит о том, что, кто не работает, тот не ест. Честно говоря, я хотел вас, товарищи шахтеры, просить накормить этих людей досыта, но они бы не поняли вашего благородства. Они считают, что их оскорбили, выдав им эту еду. Они ведь и ее не заработали. Но почему они возмущены? Потому что привыкли жить за чужой счет. Пусть они сегодня поголодают и поймут, что жить надо честно. Я уверен, что завтра они будут работать лучше и добудут больше угля. Вы их по заслугам и покормите. Правильно ли я говорю?

— Правильно, Булат!

— По-нашему!

— По-шахтерски!

Долго в эту ночь не могли уснуть шахтеры. Булат и Мохов, оставшись ночевать, не успевали отвечать на вопросы. Колчаковцы, забившись в свой угол, скоро заснули, и только Бирич с Перепечко лежа перешептывались. Не спали и Малинкин с Кулеминым.

Утром, когда Кулемин клянчил у него денег, чтобы опохмелиться, Малинкин дал ему десятку, но наказал обязательно зайти к старому Биричу и сказать, что его сын просит денег на продукты. Малинкин рассчитывал, что отец поможет сыну и отвалит изрядную сумму, которую они с Кулеминым и поделят. Едва ли Бирич при новой власти будет на них жаловаться, когда узнает об обмане. Да и с Кулемина взятки гладки, а он, Малинкин, останется в стороне. Теперь у него появился другой план, который обещал хороший доход. Он нетерпеливо ждал, когда в бараке стихнет. Незаметно проскользнул к Биричу и Перепечко.

— Не спите? — И притворно вздохнул: — Какой тут сон. Такое издевательство. Так вот, мой дружок в Ново-Мариинск подастся. Может, что передать кому?

— Какой это дружок? — Перепечко колебался, можно ли доверять Малинкину.

— Кулемин, — объяснил Малинкин. — Он за водкой сбегает. Может, вам что купить?

— Денег нет, — вздохнул Перепечко и решил, что он ничем не рискует, если поверит Малинкину.

— Я могу одолжить, — быстро проговорил Малинкин, и в его голосе зазвучала жадность. — А Кулемин заглянет к господину Биричу, и он вернет должок, хе-хе-хе, с процентиками, конечно. Вам убытку не будет, мне зернышко на пропитание.

Трифон Бирич шепнул Перепечко:

— Пусть зайдет к моему отцу и все расскажет. Эх, записку бы написать.

— В следующий раз. — Перепечко стал объяснять Малинкину, что Кулемин должен сделать в Ново-Мариинске, но тут чей-то голос сердито прогудел:

— Эй, кто там шуршит. Спать!

Колчаковцы и Малинкин притихли, прислушались. В бараке стоял разноголосый храп, бормотанье и стоны спящих. Малинкин, выслушав Перепечко, неслышно отполз, и скоро Кулемин, никем не замеченный, покинул барак.

…Кулемин основательно промерз, пока добрался до кабака Толстой Катьки. Было непривычно тихо и темно, Кулемин грохнул кулаком в дверь, ему откликнулась собака у соседнего дома. Обойдя кабак, он тише постучал в окно. Из-за стекла Кулемину отозвался сонный и злой голос:

— Какой дьявол стучит?

— Открой, это я. — Кулемин назвал себя.

Толстая Катька заворчала, но Кулемин услышал, как облегченно скрипнула кровать и кабатчица зашлепала к двери.

— Входи, черт ночной. Чего тебе?

— Водки. — Кулемин трясся от холода.

Не зажигая света, Катька загремела посудой. Кулемин спросил, почему она не засветит лампу. Кабатчица разразилась руганью, из которой Кулемин понял, что ревком запретил ей торговать спиртным по будничным дням.

— Как сова, буду ночью вас поить, — говорила она. — Попомнят меня большевики. Они хуже колчаковцев. Те взятки брали и жить давали, а эти! Тьфу! С собой возьмешь?

Кулемин жадно проглотил две кружки крепкой водки с привкусом махорки и, набив бутылками карманы, вышел от кабатчицы в лучшем настроении. Он шел по спящему Ново-Мариинску, и только собаки встречали его сонным лаем. К дому Бирича Кулемин подошел неверной походкой, но стучать ему пришлось недолго. Тут спали чутко. Груня, а затем сам Бирич долго разговаривали с ним через дверь, И, только когда он уже начал терять терпение и пригрозил, что уйдет, они открыли ему. У Бирича в руках поблескивал револьвер. Кулемин усмехнулся. Если бы он захотел, то сейчас бы вмиг придушил и хозяина и служанку. Никакой бы револьвер не помог.

Кулемина привели на кухню. Тускло горела лампа С прикрученным фитилем. Он шлепнулся на табуретку и стянул рваную шапку. В кухне было тепло. Перед ним в халате стоял Бирич.

— Ваш сынок хотел записку написать, но темно было в бараке, да и карандаша с бумагой у них не оказалось. Так что в другой раз напишут.

— Как они там?

— Плохо, — мотнул головой Кулемин. — Ведь день уголь возили, а жрать им не дали. И еще грозились голодом всех свести. — Кулемин врал, как его научил Малинкин.

Бирич, убедившись, что из сына не получилось ни путного офицера, ни толкового помощника в торговле, охладел к Трифону. Даже его арест оставил старого коммерсанта равнодушным. Сейчас же ему стало жаль Трифона.

Вечером из дому ушла Елена Дмитриевна, взяв с собой вещи и Блэка. Она даже не соизволила сказать, что стала женой вожака большевиков Мандрикова, и они поселились у Нины Георгиевны. Бирич об этом узнал от Груни, он обругал ее самыми грязными словами. «Красивая гадюка», — решил он. В то же время Бирич не мог не признать, что она оказалась ловчее его: обкрутила большевика и теперь, можно, сказать, царица уезда. Ненависть к ней захлестнула Павла Георгиевича, и он поклялся отомстить. Бирич так ушел в свои думы, что позабыл О Кулемине.

— Что же, господин Бирич, сыну-то вашему передать?

— Одну минутку. — Павел Георгиевич прошел в комнату.

Кулемин достал из кармана бутылку и налил водки в стакан, стоявший на столе, но выпить не успел. Вернулся Бирич с деньгами в руках.

— Вот сто долларов передайте сыну, а это вам двадцать за помощь. — Тут Бирич заметил водку. — А это откуда?

— Ладно, — Кулемин сунул деньги в карман и взял стакан. Прежде чем выпить, пояснил: — Из кабака. Ваш же сын послал. Не сладко им там.

Кулемин выпил. Бирич ничего не сказал. Ему уже стало жаль тех денег, что он передал. Он попросил Кулемина минуточку подождать.

— А чего же? Можно. — Кулемин чувствовал себя важной фигурой. Ему льстило, что он оказался так нужен самому Биричу. Правда, раньше коммерсант его не замечал. Каждому свое место. А вот Булат зазнался, забыл, что он тоже шахтер. Думает, если в члены ревкома затесался, то и командовать может. Шиш. Кулемин не позволит. Из дому Биричей он вышел с обидой на Булата. В кармане у Кулемина лежала записка Трифону Биричу.

Если вы Кулемин вышел несколькими минутами раньше, то он бы столкнулся с Оттыргиным и Куркутским. Молодой чукча и учитель, только что поднятый с постели, спешили на окраину Ново-Мариинска, в истрепанную временем и непогодой ярангу Туккая.

В ней было тесно от народа. Жирник освещал потные лица чукчей. Они непрерывно пили чай и обсуждали событие, которого еще никогда не было ни на берегу, ни в тундре.

Все началось днем. К яранге Туккая подошла упряжка Оттыргина. На ней два мешка. За нартой шел Берзин, или, как его называли чукчи, «человек с солнечными волосами».

За ними следило множество глаз, но подойти никто не смел. Ни те, кто постоянно жил на берегу, ни те, кто перекочевал вместе с богачом Тейкелькуте, когда до них дошла весть, что над Ново-Мариинском появился флаг, как заря, а русские посадили многих в дом с железными решетками на окнах. В этом доме в человека вселяется злой дух, как в Туккая, к яранге которого боялись подойти.

Туккай был пастухом у Тейкелькуте, Русские за долги посадили его в тюрьму, немного побили и выпустили, наказав немедленно уплатить долги. Чукчи решили помочь Туккаю и собрали ему мешок пушнины. Он принес ее в управление. Там Туккая похвалили, но предупредили, что он заплатил не весь долг и еще должен им принести, иначе его снова посадят в тюрьму.

Туккай пообещал принести еще пушнину, а дома ему стало очень смешно. А почему, он сам не знал. Встречные люди улыбались Туккаю, и он стал смеяться сильнее, потому что все вокруг него смеялось.

Когда он проезжал мимо тюрьмы, то она смеялась окнами, и Туккай слышал ее голос. Тюрьма говорила ему сквозь смех: «Ты снова будешь во мне сидеть. Ха-ха-ха». Он смеялся над ней. Он знал, что привезет пушнину и никто его не закроет в маленьком холодном ящике с окном, покрытым железной решеткой. Туккай смеялся над тюрьмой, а она смеялась над ним. Глупая, не знала, какой Туккай хитрый.

Над тюрьмой смеялись его собаки. Он никогда не видел смеющихся собак, а тут они были, и это было так смешно, что даже засмеялось солнце, потом земля, нарта и трубка Туккая. Он хохотал так, что пена покрыла его губы.

Так он и въехал в стойбище. Его окружили оленеводы, чтобы узнать, почему такой веселый Туккай? Может быть, он привез веселой воды, но ее не было на нарте.

— Вон как смеется солнце. Ха-ха-ха! — кричал и смеялся Туккай и показывал на солнце, а у самого из закрытых глаз бежали слезы.

Тогда оленеводы поняли, что в Туккая вселился злой дух. От него все убежали. Жена, дети покинули ярангу. Им стало страшно: все стойбище с испугом прислушивалось, как из яранги доносится хохот Туккая. Наступила ночь, а Туккай все продолжал смеяться. Жутко стало оленеводам. Они сидели в своих ярангах и смотрели в огонь, а от смеха Туккая по их спинам бегали мурашки.

Неожиданно смех Туккая оборвался. Оленеводы бросились на улицу и увидели Туккая. Он стоял около своей яранги, размахивая руками перед лицом, и никто не знал, что Туккай пытался снять тюремные решетки.

Они уже охватили шею, Туккай задыхался. Еще немного — и решетки окутают голову и задушат Туккая. Он сделал отчаянное усилие и отшвырнул их от себя. Осмотрелся. Перед ним лежало родное стойбище. В лунном свете яранги казались черными, а снег фиолетовым. У яранг притихли люди. Туккай победно засмеялся. Он одолел решетки и посмотрел на них, но они шевелились, приподнимались, готовились на него накинуться. У решеток были глаза тюремщиков, которые били Туккая, и руки решеток, тянувшиеся к Туккаю, были их руками.

Пронзительно вскрикнув, Туккай побежал от яранги в тундру, а решетки следом. Туккай бежал, как молодой олень, но они бежали быстрее. Прыжок — и они на Туккае. Он упал, а решетки, придавив его к снегу, обмотались вокруг него.

Долго не решались оленеводы подойти к Туккаю. Убедившись, что он лежит спокойно, они осторожно перенесли его в ярангу. К утру Туккай пришел в себя, но это был совсем другой человек. Он больше не смеялся. Время от времени вяло проводил руками перед лицом и ронял их на колени. Решетки плотно обхватили его голову, лежали на лице, и теперь уже их никогда не снять. Уходило в темноту сознание Туккая.

Тейкелькуте потерял хорошего пастуха и был зол, что теперь надо кормить большую семью Туккая и его самого. Поэтому шаман сказал оленеводам, что они должны прогнать из стойбища Туккая. Так шаману сказал самый старший келе. Если же Туккай не будет изгнан, говорил шаман, то большая беда придет в стойбище: падут олени, исчезнет зверь, уйдет за сопки солнце, которое оскорбил смехом Туккай, и настанет вечная ночь. Странное поведение Туккая шаман объяснял тем, что он советуется с духами, как погубить оленеводов.

Напуганные оленеводы перевезли Туккая и его семью в Ново-Мариинск. Здесь нашлась полуразрушенная яранга. На остове из костей кита висели обрывки моржовых шкур. Ярангу кое-как починили, и в ней поселился Туккай. Жила его семья голодно, и все обходили ярангу.

И вот неожиданность. У яранги Туккая — каюр Оттыргин, который стал у русских важным человеком, «человек с солнечными волосами». Чукчи видели, как Оттыргин взял с нарты чем-то набитый мешок и вошел с Берзиным в ярангу Туккая. Что они принесли бывшему пастуху, в которого вселились темные духи? Любопытство побороло страх. Осторожно подходили чукчи к яранге Туккая. Весть о приезде к пастуху гостей дошла и до Тейкелькуте. Богатый оленевод тоже пришел.

Когда он вошел в ярангу Туккая, там уже набилось много людей. Они почтительно посторонились, уступая Тейкелькуте дорогу и место. Он уселся рядом с Берзиным и взялся за трубку. Покуривая, Тейкелькуте внимательно следил за происходящим маленькими хитрыми глазами. Тейкелькуте был недоволен, что Берзин пришел к Туккаю. От этого хорошего не жди.

Богатый оленевод помнил свой спор с Берзиным о Свенсоне. Если «человек с солнечными волосами» против американца, то, значит, и против него, Тейкелькуте. К такому выводу пришел богатый оленевод. А события в Ново-Мариинске обеспокоили Тейкелькуте. Русских начальников расстреляли люди, которые были у него пастухами и теперь сами стали начальниками. Торговцы боятся людей, поднявших красный флаг, а американский торговец даже отвезен в ту самую тюрьму, в которой находился Туккай и которая отняла у него разум.

Тейкелькуте был недоволен и обеспокоен. Плохой пример для его пастухов. Они, как эти русские, захотят стать непослушными и заберут у него оленей, оружие. При этой мысли он громче засопел трубкой.

Появление в уезде «человека с солнечными волосами» и его товарищей было для него угрожающим, Русские, называющие себя странными словами: «большевики», «коммунисты», имеющие нового царя по имени Ленин, вмешиваются в жизнь чукчей… Бежать, скрыться в тундре, чтобы никто не нашел к его стойбищу дорогу, никто, кроме Свенсона.

Беспокойные мысли не мешали Тейкелькуте внимательно следить за тем, что происходило в яранге. Оттыргин высыпал перед Туккаем пушнину, и все чукчи поразились:

— Какомэй!

Они узнали шкурки, которые собрали Туккаю для уплаты налога. Подвинув пушнину к коленям неподвижно сидевшего Туккая, Оттыргин сказал:

— Новая власть возвращает Туккаю его пушнину. Новая власть говорит, что налог с Туккая был взят несправедливый. Все налоги были несправедливые. Новая власть справедливая. Она отдает Туккаю его пушнину.

— Какомэй! — выдохнули чукчи.

Оттыргин старался говорить медленно, как это делают старики и умные люди. Чукчи с почтением и даже со страхом смотрели на Оттыргина. Какой он стал важный у новых русских начальников.

— Новая власть хорошая. Она хочет, чтобы все ходили с полными животами.

— Этаки! — выругался Тейкелькуте. Ему не понравились слова Оттыргина. — Кто же за оленями будет бегать, если у всех животы будут полные? Кто будет?

Оттыргин смешался. Окрик богача смутил его, и он торопливо закончил:

— Советы, ревком людям хотят хорошее.

— Болтаешь глупо, — прервал его снова Тейкелькуте. — Кто всех накормит? Он? — Тейкелькуте кивнул головой в сторону Берзина, который напряженно следил за происходящим. Он понимал, что богач чем-то недоволен и Оттыргану трудно с ним спорить.

Молодой каюр не мог соперничать с авторитетом и силой богача. Тейкелькуте сказал о Берзине:

— Этого «человека с солнечными волосами» надо самого кормить. Он вон от голода какой желтый, как клык старого моржа.

Послышались одобрительные восклицания. Чукчи признавали справедливость слов Тейкелькуте. А он продолжал наступать на Оттыргина:

— Может, ты его накормишь и нас всех? У тебя много оленей?

Веселый смех наполнил ярангу. Оттыргин беспомощно оглянулся на Берзина, ища поддержки. Август Мартынович не знал, о чем шел спор, но понимал, что нельзя терять времени, и сказал Оттыргину:

— Неси второй мешок.

Оттыргин бросился из яранги к нарте так стремительно, что многим показалось, что каюр бежит от Тейкелькуте, признав себя побежденным. Они зашумели, заговорили. Тейкелькуте уже хотел уйти, как Оттыргин приволок мешок. Шум в яранге затих. Все вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что в мешке Оттыргина. Он подтянул его к Туккаю.

— Новая власть дарит Туккаю вот все это.

Оттыргин похлопал по мешку и, развязав его, стал выкладывать плитки чаю, пачки сахару, куски цветастого ситца…

— Какомэй! — В этот день чукчам не раз пришлось удивляться. Оттыргин все вынимал из мешка товары, и гора их росла рядом с Туккаем. Каждый новый предмет из мешка встречали восхищенно.

— Ай! Ай! Ай!

Тейкелькуте сердито дымил трубкой. Оттыргин победил его, и теперь симпатии на стороне каюра. Берзин сказал, чтобы Оттыргин не жалел плиточного чая и заваривал погуще. Чукчи с наслаждением пили почти черную жидкость, обливались потом и уже поговаривали, что новая власть действительно хорошая.

Берзин не мог больше оставаться в яранге. Духота, тяжелый запах немытых тел, волнения, связанные с женитьбой Мандрикова, с арестом Маклярена, утомили его. Голова разболелась, а тело от слабости покрылось испариной. Он едва добрался до домика Клещина и свалился в постель. Болезнь снова начала наступать. Берзин, обессиленный, лежал на спине и прислушивался к хрипам в груди. Он был доволен, что в домике никого не оказалось. В памяти возникали смутные, неяркие тени. Незаметно Берзин заснул…

А в яранге продолжалось чаепитие. Тейкелькуте мрачно следил за весело болтающими чукчами, за довольным Оттыргиным и остановил свой взгляд на безучастном Туккае. Он не притронулся к пушнине, не порадовался подаркам и даже чай пил равнодушно из кружки, которую ему сунул в руки Оттыргин, Тейкелькуте озарило:

— Почему же Туккай ничему не рад?

Вопрос Тейкелькуте задал громко и многозначительно. Многие с опаской поглядывали на Туккая. Все вспомнили, что они находятся в яранге у человека, в которого вселились злые духи.

Оттыргин растерялся. А Тейкелькуте с торжествующей улыбкой сказал:

— Об этом нам скажет шаман Кергинто. Где шаман? Только он может говорить с духами.

Чукчи согласно закивали. Они одобряли предложение Тейкелькуте. Оно было справедливым. Так думал и Оттыргин. Шаман все знает, ему дано говорить с Вороном и понимать его.

Кто-то сбегал за Кергинто. Шаман был уже старый, с трясущейся головой, с реденькой, в несколько седых волосиков, бородой. Одет Кергинто был богато. Кухлянка обшита полосками меха росомахи с нашивками из цветной замши и вышивками из разноцветного бисера. Каждый узор вышивки имел тайное значение, понятное только шаману и духам. На малахае и на кухлянке висели хвостики горностая и песцов.

Чукчи встретили Кергинто с почтением. Его усадили рядом с Тейкелькуте. Оттыргин наполнил большую кружку чаем и подал ее шаману. Он был рад приходу Кергинто. Если чукчи не поверили Оттыргину из-за Тейкелькуте, то шаману они поверят. А он через духов знает, что Оттыргин говорил обо всем правду, и подтвердит это. Скажет, что Мандриков со своими друзьями, которые все вместе называются ревкомом, желают всем чукчам только хорошей жизни.

Оттыргин вместе со всеми ждал, когда заговорит Кергинто, и не обращал внимания на то, что Тейкелькуте что-то шепчет на ухо шаману. Тот слушал богатого оленевода и пил маленькими глотками чай. Наконец Кергинто отставил кружку и, смотря прямо перед собой, заговорил тихим голосом. Шаман уже давно не бил в звонкий бубен, не плясал. Для этого у него не хватало сил, но он мог провести камлание и передать людям волю духов. Слабо шевелились губы шамана, но все слышали, что он говорил. В яранге стояла особенная тишина, и только Туккай время от времени подносил к лицу руки, шевелил пальцами и бессильно их опускал.

— Ворон над ярангой Туккая летит, — начал шаман Кергинто.

Все со страхом посмотрели вверх. С китовых ребер, с моржовых шкур свисала бахрома копоти. Края отверстия для выхода дыма колыхались от тяги, но людям показалось, что это от крыльев Ворона.

Шаман продолжал:

— Никто Ворона не сможет увидеть, услышать, А я слышу. Он мне говорит. — Тут шаман замолчал и задумался. Он слушал Ворона. Чукчи не сводили глаз с шамана и даже про чай забыли. С волнением наблюдал за шаманом и Оттыргин.

Томительно тянулось время. Наконец Кергинто поднял голову:

— Ворон говорит, что кэлет идут сюда. Их как рыбы, идущей в реки метать икру. Большую беду кэлет несут людям. Они уже забрались в русских, которые стали убивать вождей. Они отобрали разум у Туккая, и сейчас притаились в нем, чтобы выпрыгнуть на тех, кто поверит русским, которые повесили красный лоскут над землей.

Чукчи с ужасом смотрели на Туккая, но избегали встречаться с его глазами. Из них могли выпрыгнуть и наброситься кэлет. Оттыргин хоть и испытывал страх, но был удивлен. Неужели ему так говорит Ворон? А шаман продолжал:

— Скоро русские начнут резать людей, чтобы забрать у них все. И потечет по снегу широкая река крови. В ней русские будут плясать вместе с кэлет и напускать мор на настоящих людей… Олени превратятся в камни. Нерпы и моржи — в льдины, Собаки съедят детей, а собак начнут есть люди, и все погибнут в мучениях…

Ледяной ужас сковывал чукчей, Кергинто стращал все больше:

— Русские вывесили красный лоскут и оскорбили солнце. Оно уйдет за горы и больше не вернется, вечная ночь наступит.

Оттыргин, вначале поддавшийся общему настроению, в смятении думал: «Почему же шаман так говорит о русских — о Мандрикове, о Берзине? Почему он говорит лживые слова? Русские, поднявшие красный флаг, совсем не такие. Они ничего не задумывают против настоящих людей. В них не вселились кэлет. Шаману Ворон говорит неправду».

Каюр ждал Ворона, но тот и не думал показываться, и Оттыргин почувствовал облегчение. Его обуяло чудесное ощущение своей силы. Он больше не боится Ворона, которого назвал лжецом, слепым лжецом. Оттыргину хотелось крикнуть, что Ворон и шаман лгут. Они ничего не знают. Он даже вскочил на ноги, чтобы бросить вызов шаману и Ворону, но в последнее мгновение его оставила смелость, и Оттыргин выбежал из яранги.

Стояла ночь. Оттыргин взглянул на небо, усеянное звездами, и ему показалось, что на него смотрят глаза Воронов. Одна из них сорвалась с черного небосвода и стремительно понеслась к земле. Оттыргин упал на нарту и закрыл глаза. На него летит Ворон.

Он дрожал в ожидании смерти, но она не приходила. Он открыл глаза. Вокруг было по-прежнему, Оттыргин выхватил остол из снега, поднял упряжку и, торопясь, погнал ее. Упряжка летела по ночному Ново-Мариинску мимо темных домов. Оттыргин подъехал к домику Клещина, чтобы позвать Берзина в ярангу Туккая. Он подбежал к двери домика Клещина и вспомнил, что. Берзин не сможет говорить с людьми в яранге на их языке. Оттыргин повернулся и побрел к нарте. Собаки вскочили на ноги и нетерпеливо повизгивали. Небольшая пробежка от яранги Туккая взбудоражила их.

— Ай! — весело воскликнул Оттыргин. Он знал, что делать. Надо Куркутского позвать в ярангу Туккая. Обрадованный, Оттыргин погнал упряжку к школе. Он нетерпеливо и громко постучал в дверь. Вбежав в комнату, быстро объяснил Куркутскому причину своего позднего ночного визита и осекся. Он увидел, что ночевавшие у Куркутского члены ревкома Бучек, Галицкий, Мальсагов и Гринчук полуодеты, в их руках револьверы. Узнав, в чем дело, Бучек с добродушной улыбкой покачал головой, но Гринчук с бранью набросился на каюра:

— Переполох устроил! На весь пост грохочешь в дверь!

Оттыргин не обиделся. Он был захвачен тем, что происходило у Туккая. Учитель понял каюра и быстро объяснил членам ревкома. Бучек потрепал молодого чукчу по плечу:

— Молодец!

Бучек после тюрьмы похудел, стал еще меньше, а усыпанное оспинами лицо заметно постарело. Но взгляд всегда ясных глаз был по-прежнему тверд. Реденькую бороденку он после тюрьмы не носил. Он подтолкнул Оттыргина к двери, у которой уже стоял одетый Куркутский.

— Шаману спуску не давайте!

Смягчился Гринчук:

— Испортите ему обедню. Ну, ни пуха ни пера!

Нарта с Куркутским и Оттыргиным проехала мимо дома Бирича за несколько минут до того, как от коммерсанта вышел Кулемин. Ни каюр, ни учитель не обратили внимания на то, что маленькое полузанесенное окно кухни дома Бирича светится. Они боялись опоздать и не застать шамана. Но их опасения были напрасны. Шаман разговорился и, войдя во вкус, продолжал запугивать чукчей. Когда Кукутский и Оттыргин вошли, Кергинто тянул:

— Ворон говорит мне. Скажи оленным людям, чтобы они никогда не входили в ярангу Туккая. Кто один войдет в ярангу Туккая, навсегда останется. Кэлет усадят его рядом с Туккаем, отнимут разум, и будет он шевелить пальцами перед своими глазами, которые уже ничего не увидят.

Притихшие чукчи жались друг к другу, Куркутский пробрался к Туккаю и ждал, когда замолчит шаман. По темному лицу Кергинто бежал пот. Нелегко ему давалась длинная беседа. Кергинто не раз замолкал и хотел, чтобы его увели в его ярангу, но Тейкелькуте требовал, чтобы он продолжал свое камлание.

«Никто не может противоречить ему», — самодовольно думал Тейкелькуте и был очень удивлен, когда увидел Куркутского и Оттыргина. Появление учителя насторожило Тейкелькуте. Не случайно здесь Куркутский. Это его Оттыргин привез. Тейкелькуте рассердился на каюра и решил при случае наказать его. А сейчас он тревожно следил за Куркутским. Учитель заговорил сразу, едва замолк Кергинто:

— Шаман говорит вам, что в Туккая забрались кэлет. Это неправда. У Туккая отобрали разум те русские, которые били его в доме с железными решетками и требовали от него вот эту пушнину. — Куркутский указал на груду шкурок у ног Туккая.

Люди с боязливым любопытством смотрели на Куркутского. Как он смело говорит и совсем не боится кэлет.

— Большевики, которых послал сюда великий вождь Ленин, не позволят, чтобы чукчей запирали в дом с железными решетками, чтобы их били и требовали пушнину.

— Они повесили красный лоскут и обидели солнце! — крикнул кто-то.

— Неправда, — покачал головой Куркутский. — Красный лоскут это как маленькое солнце. От него светлее стало здесь. Разве вы не видели сегодня костра, в котором сгорели все долги? Этот костер загорелся потому, что красный лоскут, как солнце, появился над Ново-Мариинском. Верно я говорю?

Чукчи закивали: да, учитель прав. А Куркутский продолжал:

— Большевики прислали Туккаю много товаров и бесплатно, потому что он болен и не может их купить. А разве шаман или Тейкелькуте, у которого Туккай был пастухом, привез ему мяса?

Тейкелькуте сердито толкнул в бок задремавшего шамана, что-то прошептал ему. Учитель говорил о том, что они видели и понимали сами. И это было убедительнее всего.

— Большевики хотят, чтобы у всех береговых и оленных чукчей было много товаров. И они, — Куркутский нагнулся и взял в руки две песцовые шкурки, — дадут за меха больше товаров, чем давали до сих пор русские купцы или Свенсон. Они обманывали вас, а сами…

— Не трогай шкурки! — закричал шаман и даже замахал руками. — В них сидят кэлет. Эти шкурки я беру, чтобы принести в жертву богам и просить их совета, как избежать большой беды.

— Где же кэлет? — Куркутский потряс шкурками.

— Ых, — выдохнули от страха чукчи.

— Не бойтесь! Кергинто хочет забрать пушнину себе, а скажет, что отдал ее в жертву богам. — Ему нравилось разоблачать шамана, который о его школе распускал всякие небылицы. Куркутский насмешливо посмотрел на шамана и спросил чукчей: — Много раз он брал у вас пушнину богам?

— Много, — хором подтвердили чукчи.

— А не из вашей ли пушнины такая красивая кухлянка на Кергинто? — спросил Куркутский. — Не от ваших ли шкурок хвосты на малахае Кергинто?

Все перевели взгляд на шамана, и многим показалось, что именно из их шкурок сшил свой наряд шаман.

— Я напущу на тебя кэлет! — закричал в ярости Кергинто, но Куркутский засмеялся:

— Зови их, напускай. Я с ними сейчас расправлюсь. Ну, зови!

Куркутский встал подбоченившись. Шаман молчал, Его смутило поведение Куркутского, а учитель крикнул:

— Эй, кэлет! Я жду вас. Идите на бой! Я не боюсь вас, потому что вас нет!

Оттыргин, как и многие, задрожал от страха. А что, если кэлет услышат учителя и ворвутся в ярангу?

Кергинто многозначительно сказал:

— Ворон сообщил мне, что кэлет сейчас не придут в ярангу, но они будут сторожить каждого, кто выйдет из нее.

И шаман величаво удалился вместе с Тейкелькуте. Все с завистью проводили Тейкелькуте. Ему нечего бояться, он идет рядом с шаманом. Куркутский сказал Оттыргину:

— Иди, проверь свою упряжку и принеси остол, чтобы все убедились, что ты был у нарты и никаких кэлет нет!

Десятки глаз уставились на Оттыргина, как на обреченного. Учитель посылает его на верную гибель. Оттыргину хотелось закричать: я не пойду. Там кэлет. Но, увидев ободряющую улыбку, он с отчаянием ринулся из яранги, добежал до нарты, схватил остол и вернулся к ожидавшим его чукчам. Увидев Оттыргина здоровым, невредимым, они восторженно закричали:

— Нет, кэлет! Шаман хотел запугать! Нет кэлет!..

Куркутский с благодарностью посмотрел на Оттыргина, Он знал, — что стоило каюру исполнить его просьбу, но знал он и другое: навсегда подорвана вера в кэлет, вера в шамана.

— Сейчас будем пить чай, — объявил Куркутский. Он решил использовать удобный случай и поговорить с чукчами. — Я расскажу вам сказку, как великий вождь Ленин узнал о плохой голодной жизни настоящих людей и решил им помочь. Для этого он послал к нам своих родичей — большевиков… Будете слушать?

— Да, да! — Чукчи повеселели. Всегда интересно послушать сказку, тем более ту, в которой пойдет речи и о твоей жизни: как это великий вождь Ленин прослышал о тяжелой жизни настоящих людей.

2

— А теперь, дети, напишите названия рыб, которых вы сами ловили, — предложил Кулиновский и зябко повел плечами.

В маленькой тесной комнате с низким покоробившимся потолком было холодно. Бахрома инея уже висела не только на косяках входной двери и окон, но появилась и на потолке. А ведь и часу не прошло, как перестали топить печь. Дров мало, надо экономить, Ученики сидели одетые и дули на пальцы.

Николай Иванович подошел к закопченной печке, приложил ладони. Северный ветер проникал сквозь ветхие стены. Его прохладное дыхание даже на лице чувствовалось. Кулиновский услышал, что ученики о чем-то перешептываются. Он повернулся и увидел, что они не пишут.

— Ну, что же вы? Я сказал, чтобы вы написали названия тех рыб, которые…

Николай Иванович остановился. Он увидел, как лихорадочно заблестели голодные глаза на худеньких заострившихся ребячьих лицах. Рыба — основная еда, и недостаток ее все острее чувствуется в Марково. Ребята стали приходить в школу голодными. Появились свободные места. Не ходит на уроки Петя Синицкий. У него нет одежды. Много дней не посещают школу сестренка и братишка Зуевы. Отец на прошлой неделе ушел на охоту и не вернулся. Семья голодает. Вчера мать, чтобы накормить детей, убила старую собаку. Нет Афони Гришина и Феди Борисова. В семьях голодают. Умер…

Кулиновский досадливо поморщился. Хватит перечислять отсутствующих. Он подошел к переднему столу, положил руку на меховую шапочку старшей дочери охотника Федора Дьячкова.

— Что же ты не пишешь, Люба? Забыла, какую самую крупную рыбу поймала осенью?

— Кету! — воскликнула девочка с тонкими малокровными губами и протяжно на весь класс вздохнула: — Она была вкусная-я-я…

Николай Иванович увидел, как девочка глотнула слюну. Заговорили и другие ученики. Каждый вспомнил о том, какой большой и вкусной была рыба. Николай Иванович с болью слушал зазвеневшие детские голоса. Он видел на лицах голодный румянец. Кулиновский признался себе, что в задании он допустил ошибку.

— Тихо, дети!

Ребята неохотно послушались его. Воспоминания о рыбе — большой, жирной, полной икры, с сочными хрящами у головы — доставили удовольствие и как-то заглушали голод. А сейчас он с большей силой напомнил о себе. Кулиновский сказал:

— Урок окончен! Сегодня заниматься больше не будем. — Учитель хотел отпустить ребят, но пожалел их родителей. Вернувшись из школы, они начнут просить есть, а что им могут дать родители. Каждая крошка на учете. Поэтому он продержит ребят в школе как можно дольше: — Сейчас будем пить чай, и я вам буду читать сказки!

Школьники радостно зашумели. Учитель так хорошо читал сказки о чудесных далеких царствах, где живут смелые и счастливые принцы, где нет ни голода, ни холода. Кулиновский, наказав ребятам подложить в печку дров, сходил к себе домой и после спора с женой вернулся с фунтом сахару. Это было все, чем он мог угостить голодных учеников.

Усевшись тесным кружком у печки, дети неторопливо, по-взрослому, пили темный, чуть подслащенный чай и слушали учителя. Он читал, как была поймана жар-птица. Они жили в чудесном мире, и вернул их из него заунывный звон колокола.

— Пашка Чучулинкин вчерась помер, — шепотом произнесла дочка Дьячкова и перекрестилась. Замелькали руки остальных.

— Мамка его к Черепахину бегала, христом-богом молила лекарства дать, так он ей ногой в живот как даст, — округлив глаза, стал рассказывать золотушный мальчик. — Она по снегу домой ползла, и ее рвало.

Ребята притихли. Колокол продолжал тоскливо сообщать о новом мертвеце. Все чаще слышат марковцы однообразный звон, и боязно становится в душе каждого. Не о чем ли в следующий раз сообщит колокол…

— Мамка моя плачет, — сказала с тоской смуглая девочка с черными раскидистыми бровями. — Батьке говорила, что теперешней зимой мы все умрем, и еще говорила…

— Нет, Айза, — остановил ее Кулиновский. — Ты не так поняла свою маму. Все мы будем жить, и вы и ваши родные. Зима, конечно, трудная, и продуктов мало.

— Да-а, у купцов в складах много, — возразила Лиза. — Только у нас нет чем за них заплатить.

— Ну, это сейчас. — Кулиновский хотел отвлечь ребят от печальной действительности. — А скоро везде наступит иная жизнь.

Но ребята уже плохо слушали учителя. Они вернулись в суровый мир, и уже никакие сказки, никакие красивые мечты не могли отвлечь их от голода, от лежащего в холодной церкви Пашки.

Кулиновский отпустил ребят по домам. В школе стало тихо. Николай Иванович смотрел на грязные, закопченные стены, на пожелтевшую старую географическую карту с блеклыми материками и океанами, на грубо сколоченные столы и скамейки. Его, охватило бессильное отчаяние. Класс с прогнувшимся потолком начал казаться гробом, где он похоронил все свои мечты, надежды.

Вместе с Куркутским, таким же чуванцем, как и он сам, Николай Иванович стал учителем, приехал из Петропавловска в далекое Марково. А многого ли он достиг? Ученики — способные, прилежные ребята. Но разве можно нормально учиться, когда тебя терзает голод, когда бьют твою мать ногой в живот, когда чуть ли не каждый день умирают от болезней и истощения твои друзья, когда в школе всегда холодно, потому что нет дров?

Что делать? Как все изменить? — в тысячный раз задавал себе эти вопросы Кулиновский. Он стоял перед пустыми столами, невысокий, но коренастый, крепкий. Его скуластое темное лицо было серьезным. Кулиновский потер широкую переносицу. Да, Чекмарев прав… Причина не в дровах, которых у школы должно быть достаточно, не в том, чтобы купцы более охотно давали в долг товары жителям. Надо менять всю власть, весь уклад жизни. Так ему доказывал Василий Иванович, и сейчас Кулиновский особенно глубоко осознал, как Чекмарев прав.

Учитель знал о людях, что собираются у Чекмарева, Их разговорам он не придавал значения. Он не видел силы, которая могла бы изменить весь порядок жизни. Про себя Кулиновский считал Чекмарева и его товарищей просто мечтателями и был убежден, что жизнь можно улучшить, если люди начнут друг другу помогать. Николаю Ивановичу казалось, что если бы у школы было больше дров, то и учеба бы шла лучше.

Но после приезда Новикова, с которым он однажды говорил, Кулиновский все больше задумывался и незаметно для себя стал понимать, что Чекмарев, Каморный, Борисов, Дьячков правы. Нет, такие, как Чекмарев, не просто мечтатели, они искры, из которых возгорится пламя. Так пусть же оно вспыхнет скорее, осветит эту землю и даст людям счастливую жизнь. В России вот уже третий год как наступила новая жизнь. Придет она и сюда.

Кулиновскому захотелось увидеть Чекмарева, услышать его спокойный голос. Теперь он знал, что и Чекмарев и Новиков большевики. Они из тех людей, с которыми Ленин совершил революцию. Кулиновский решительно надел малахай, варежки и направился к Чекмареву. Приближался ранний зимний вечер. С серого неба падала мелкая снежная пыль. На улице никого не было. Люди сидели у печек в ожидании скудного ужина или кружки горячей воды.

Кулиновского окликнул поп Агафопод:

— А я к вам, Николай Иванович, слово божье нести…

— Я отпустил детей, отец, — не дослушав Агафопода, сообщил Кулиновский, Он совсем забыл, что сегодня должен быть урок закона божьего. — Уж очень холодно в школе, да и дети голодные. А тут еще в колокол ударили…

— Пришлось, — с горьким сожалением вздохнул Агафопод. Был он, к удивлению учителя, совершенно трезв. В старой, грязной, с множеством прорех кухлянке и лохматой лисьей шапке, он горой возвышался над Кулиновским. Агафопод повторил: — Пришлось. Мрут отроки, яко мухи осенью…

— Нельзя же больше такое терпеть! — воскликнул в гневе и отчаянии Кулиновский.

— На все воля божья. — Агафопод ткнул рукой в небо. — Неисповедимы пути господни, и мы, рабы жалкие…

— Оставьте, батюшка, — поморщился учитель, уловив в голосе Агафопода фальшь. — Зачем вы это?

Агафопод виновато взглянул с вышины своего роста на учителя, развел руками, но ничего не ответил, и, кивнув, прошел мимо. Кулиновский посмотрел в его широкую спину и догнал Агафопода.

— Батюшка, давайте вместе что-нибудь придумаем.

— Не могу уразуметь тайный смысл ваших слов, — остановился Агафопод.

— Попросить надо у господина Черепахина, у американцев, чтобы они продуктами поддержали нуждающихся, — торопливо высказал Кулиновский только что пришедшую к нему мысль.

— Попросить? — переспросил Агафопод. — Есть притча о том, как жаждущий странник…

— Я о детях беспокоюсь, — сказал Кулиновский. — О детях…

— Мой сын мне велит делать добрые, угодные богу дела, — согласился на предложение учителя Агафопод.

— Спасибо! — искренне поблагодарил его Кулиновский. — Я зайду к вам чуть позднее. Только прошу вас, чтобы вы… — Учитель замялся, не зная, как лучше сказать, чтобы Агафопод воздержался от выпивки. Агафопод понял его и с шутливой торжественностью изрек:

— И капля огненной влага не оросит мои уста.

Они расстались. Чекмарева учитель застал дома. Василий Иванович чинил торбаса. В маленькой чистенькой комнатке было тепло, уютно, и Кулиновский, раздевшись, сел у стола. Чекмарев, не прерывая работы, внимательно выслушал Кулиновского.

— Что же, мысль сама по себе неплохая — одобрил Чекмарев. — Конечно, можно поговорить с коммерсантами, но я убежден, что они ничего не сделают.

— Вы не пойдете с нами? — Кулиновскому очень хотелось, чтобы Чекмарев был с ним и Агафоподом.

— Нет!

Учитель понял, что это категорический ответ, и не стал настаивать на своем. Чекмарев отложил работу, взялся за коробочку с табаком.

— Не просить мы должны, а взять у них все и отдать народу.

Кулиновский понял, как ничтожна его попытка, и заторопился уходить. Чекмарев пригласил его:

— После вашей миссии обязательно зайдите ко мне.

— Хорошо, — кивнул Кулиновский.

Он уже не был так уверен в успехе задуманного, как перед посещением Чекмарева. Василий Иванович, проводив учителя, подумал, что сегодня Кулиновский навсегда придет к нему и товарищам. Василий Иванович знал о неизбежном провале его затеи. Это будет жестокий, но необходимый урок для Кулиновского.

Агафопод сдержал свое обещание. Когда Кулиновский зашел за ним, он был трезв и даже подготовился к визиту: умылся, привел в порядок бороду, надел чистую рясу, на которой сиял начищенный золой крест.

Учитель и поп прежде всего направились к Черепахину, которого Громов назначил своим заместителем. Черепахин радушно встретил гостей:

— Рад, очень рад, что заглянули. Сейчас перекусим, по единой рюмашечке пропустим — и в картишки. Как, отец Агафопод, неплохо будет по рюмашечке с холода-то?

На мясистом лице фельдшера лоснилась улыбка. Черепахин был в домашних меховых туфлях и теплом фланелевом костюме заграничного покроя. На руках поблескивали кольца.

Агафопод пошевелил губами, точно почувствовал поднесенную рюмку, но нашел в себе силы и прогудел:

— Благодарствую, Валерий Леонтьевич. Мы нарушили ваш покой, печась о тяжкой доле…

— О чем это вы? — насторожился Черепахин.

Кулиновский неторопливо сказал:

— Голодает народ. Дети совсем ослабели.

— Ну и что? — поднял редкие брови Черепахин и сцепил пальцы на животе. — Чем же я могу помочь?

Он уже не приглашал посетителей пройти в комнату.

Кулиновский пояснил:

— Выдать бы в долг особенно нуждающимся.

— И слышать не хочу, — расцепил пальцы и замахал руками Черепахин. — Я и так много роздал. Так и до разорения недалеко. Не хотят голодать — пусть охотятся. Я не обижу, по справедливости за шкурки заплачу.

— Охота нынче бедная. Зверь ушел, — напомнил Агафопод.

— Ну а я при чем? — Черепахин покраснел. — Не ожидал я от вас, хорошие вы мои, что за бездельников будете ходатайствовать. Просите меня кормить ленивцев. Увольте, увольте. Не могу и не хочу. Нельзя баловать народ. Дай ему поблажку, он вот сюда сядет. — Черепахин с трудом нагнул голову и похлопал себя по жирному затылку. — Можно подумать, что вы желаете у нас того же, что творится в бедной России-матушке.

— Избавь боже! — испугался Агафопод. — Мы о детишках печемся, о страждущих и болящих.

— Нет, нет, ни о чем таком и слушать не хочу. — Черепахин уже терял терпение. — Каждая тварь с осени на зиму припасы готовит, а ваши подопечные что делали?

— Рыбы-то в Анадыре мало было, все из-за рыбалок господ… — начал Кулиновский.

— Отговорки, — остановил его Черепахин и поторопился закончить неприятный для него разговор. — Ну, не будем больше об этом говорить, Если можете, то прошу к столу.

— Благодарим, но мы не сможем, — сухо ответил Кулиновский.

Агафопод кивком подтвердил согласие с учителем. Кулиновский сделал еще одну попытку:

— В школе очень холодно. Дрова на исходе.

— Да боже мой! — с досадой всплеснул руками Черепахин: — Не мои же дети учатся в вашей школе. Пусть родители учеников и везут дрова…

— Мужчины на нартах ушли на охоту, — напомнил Кулиновский. — Возить не на чем.

— На своих плечах! — сердито огрызнулся Черепахин. — Еще есть просьба?

— Нет. До свидания.

— Счастливо! — в голосе Черепахина звучала насмешка и злоба. — Вам своими обязанностями заниматься, а не…

Что дальше говорил Черепахин, учитель и поп не услышали. Они вышли из дома фельдшера. Кулиновский стыдился взглянуть в лицо Агафоподу. Тот вдруг разразился такой бранью, что Кулиновский в изумлении уставился на своего спутника. Поп так разошелся, что Кулиновскому стоило больших усилий остановить Агафопода, когда они подошли к складу Свенсона. Мартинсон спокойно выслушал Кулиновского, потом, не отвечая, откупорил бутылку с ромом, разлил его по кружкам:

— Будем здоровы!

Агафопод не устоял перед искушением и, осушив кружку, с вожделением уставился на кружку Кулиновского. Николай Иванович ждал ответа Мартинсона. Агент Свенсона наконец сказал:

— Я могу угостить вас, как это сделал сейчас, но я не могу угостить каждого жителя Марково. Ром — мой, товары — Свенсона. Все, что можно было дать в долг, я роздал. Больше не могу.

— Люди же голодают! — воскликнул Кулиновский.

— Скоро Свенсон должен быть, — сообщил американец. — Он не любит, чтобы его распоряжения были нарушены. Я ничего не смогу сделать.

— О господи! — вздохнул Агафопод и, не удержавшись, взял кружку Кулиновского и выпил ром. — Ожесточились сердца людские.

Мартинсон пожал плечами, Последней надеждой Кулиновского оставалась Микаэла. Она женщина, ей ближе дети, размышлял Кулиновский. Она может помочь, У нее в складе достаточно муки и сала. Николай Иванович так верил в доброту Микаэлы, что не сразу понял ее отказ.

Американку они застали в складе, где она со своим мужем молчаливым Джо, перекладывала товары. Увидев входивших Агафопода и учителя, она пошутила:

— Бог и наука заключили союз.

Сильная, под стать Агафоподу, она отбросила мешок с мукой и подошла к ним. Ее белое, румяное лицо и округлый подбородок говорили о раннем ожирении. Белокурые волосы колечками выглядывали из-под малахая.

— Что у вас случилось? Я могу помочь?

— Да, — обрадовался Кулиновский и рассказал не только о своей просьбе, но и о том, как ее встретили Черепахин и Мартинсон. Он ждал сочувствия и помощи.

— Они деловые люди, они правильно поступили, — ошарашила Кулиновского Микаэла. — Каким надо быть идиотом, чтобы завтрашним мертвецам давать в долг товары.

Кулиновский и Агафопод оторопело на нее смотрели. Микаэла говорила с улыбкой:

— Из вас никогда не получится коммерсантов, как из меня учителя или пастора. — Она еще шире улыбнулась. — Я пастор.

Микаэле это показалось забавным, она расхохоталась и крикнула возившемуся в складе мужу:

— Эй, Джо! Я буду тебя исповедовать и отпускать все твои грехи. Ха-ха-ха!

Кулиновский почти выбежал из склада. Агафопод едва поспевал за ним. А сзади доносился хохот Микаэлы и ее мужа. Кулиновский сконфуженно взглянул в лицо Агафопода:

— Не думал я, что так получится.

— Окаменели сердца ростовщиков.

Агафопод снова выругался и, распростившись с Кулиновским, отправился на поиски выпивки. Николай Иванович миновал свой дом. Ему не хотелось выслушивать упреки жены из-за последнего фунта сахару. Кулиновский пошел к Чекмареву. Василий Иванович встретил его приветливо:

— Сейчас ужинать будем, и носа не вешать!

— Вы уже знаете, что… — Кулиновскому было трудно рассказывать. Возмущение не проходило.

— Я же предупреждал вас, — напомнил Чекмарев.

— Да, вы правы. Надо не просить, а брать! Я готов это сделать хоть сейчас.

— Сейчас еще рано, но скоро сделаем. И я очень рад, что вы с нами.

— С вами, — подтвердил Кулиновский. — Только с вами. Я теперь вижу, что ваш путь — самый верный. Как я раньше этого не понимал?

— К истине каждый приходит в свое время. — Чекмарев налил Кулиновскому чаю.

Они ужинали. Чекмарев объяснял программу большевистской партии. Был уже поздний вечер, когда они услышали скрип снега и возбужденные голоса. Прислушались. Кто же это мог быть?

— Узнаю голос Каморного, — поднялся Чекмарев.

— Женщина тоже подходит, — сказал Кулиновский.

Чекмарев поспешил к двери, в которую громко постучали. Василий Иванович сбросил крючок и впустил поздних гостей. Окутанные облаками морозного пара, в комнату вошли Каморный и Федор Дьячков, а с ними молодая, с измученным лицом женщина. Она едва держалась на ногах:

— Знакомься! — указал Дьячков на женщину. — Жена моего брата, что в Усть-Белой. Она сейчас оттуда приехала.

— Из Усть-Белой? — насторожился Чекмарев. — От Николая Федоровича?

— Нет Новикова, — глухо произнес Каморный.

— Как нет? — не понял Чекмарев и, встретившись глазами с Каморным, закричал: — Что с Новиковым? Говорите же!

— Малков убил, — тихо произнесла жена Дьячкова. — Убил и голову отрезал…

Стало тихо. Слышалось лишь шипение в лампе и потрескивание угольков в печи. Чекмарев тряхнул головой, побледнел.

— Что… что… вы сказали? Голову…

— Дай ей чаю. — Каморный усадил женщину на табуретку, потом разделся. — Пусть передохнет и согреется. Я тебе перескажу, что там творит Малков с американцем. — Каморный бросил в сторону Кулиновского многозначительный взгляд.

— Николай Иванович наш. Рассказывай! Ну…

Убит Новиков, нет Новикова, стучало в голове Чекмарева. Василий Иванович стоял с сжатыми в бессильном гневе кулаками. Хотелось взять револьвер из стола и, бросившись на нарту, гнать ее сквозь ночь и холод в Усть-Белую, а там мстить, мстить за гибель Новикова.

Каморный продолжал:

— Вернулся Малков с головой Новикова в Усть-Белую и начал допрашивать арестованных. Те держатся.

— Ой, как их бьют! — воскликнула жена Дьячкова и заплакала. — Ох, как бьют! На всю Белую слышно. Стонут, родимые. Сама слышала, когда за Никифором ходила…

Чекмарев вопросительно посмотрел на женщину… Дьячков пояснил:

— Никифор, муж ейный, мой брательник.

— Никифору руку сломали, — причитала женщина. — Кабану глаз выкололи… Падерин совсем плох…

— Вот записка Наливая. — Каморный протянул Чекмареву измятый клочок бумаги. Это был лоскуток от этикетки банки сгущенного молока. Одну сторону бумаги покрывала красная краска. На ней было несколько английских букв. На обратной стороне бумаги, наползая друг на друга, густо лепились строки, Чекмарев прочитал:

— «Нас бьют и пытают каленым железом. Кабану выжгли глаз. Мне исполосовали спину. Допытываются про большевиков. Мы молчим… Малков зверь. Бьет Падерина по ране. Товарищи, спасите нас! Новиков бежал. Мы умрем за свободу, которая здесь будет! Наливай».

— Как передали записку?

— С Никифором. — Женщина концом платка вытирала глаза. — Его Малков отпустил. Он так бил Никифора палкой, что руку сломал и внутри что-то попортил. Кровью харкает Никифор. Он-то и велел мне в Марково к его брательнику бежать, все сказать и записку тайно сунуть. Сам-то на нарте не может. — Она снова заплакала.

— Знают в Усть-Белой, что вы сюда поехали? — спросил Чекмарев женщину, но за нее ответил Дьячков.

— Знают. Ко мне поехала за продовольствием. Там тоже голодно. Детишек нечем кормить.

— Как же Новиков не ушел от погони? — с болью произнес Чекмарев.

— Должно быть, ранили. Вот и упал на снег, — высказал предположение Каморный.

— А Парфентьев где? — вспомнил о каюре Чекмарев. — Убит? Ранен?

— В Усть-Белой его нет. Сюда не вернулся, Должно быть, убит. Стреляли по нему.

— А упряжка? — у Чекмарева появилось какое-то смутное подозрение.

— Да, собаки далеко не уйдут от хозяина, — сказал Дьячков. — У мертвого будут лежать.

— Да-а, — Василий Иванович задумался.

Опасность большая и, пожалуй, неизбежная нависла над ними. Она притаилась где-то рядом. Быть может, уже стережет их у двери. Кулиновский прислушался к своему состоянию. Он как бы увидел новую жизнь и понял, что она неизмеримо богаче, значительнее и нужнее той, которой он жил до сих пор. И понял Кулиновский еще и то, что он отныне и навсегда будет с этими людьми.

Дьячков по знаку Чекмарева увел жену брата домой. Чекмарев сказал ей:

— Мы вам немного поможем продовольствием. Спасибо за ваш приезд, за записку.

— Что же делать? — спросил Каморный у Чекмарева. — Так нас, как глупых цыплят, передавят. Малкова надо ждать в Марково. Он и здесь попытается создать отряд. — Темное лицо Каморного было тревожным. — Надо выручить товарищей в Усть-Белой. Нельзя больше сложа руки сидеть и ждать помощи со стороны. Разве у нас нет ненависти?

— Прежде надо арестовать Черепахина и накормить жителей, — впервые заговорил Кулиновский.

— Молодец, учитель! — похвалил Каморный.

Чекмарев возразил:

— А завтра все, кто получит от нас продукты со склада Черепахина, будут избиты или же убиты. Ну, а нас прихлопнут сразу, и никакой пользы мы людям не принесем.

— Да пойми ты, Василий Иванович, — волновался Каморный, — не могу я больше на все спокойно глядеть. Ты ведь видел женщину, которая тут была. Она оставила голодных детей, больного мужа и погнала упряжку через снега сюда. Женщина, а мы? Эх… — Он в отчаянии махнул рукой.

— А ты думаешь, мне нравится сидеть и сдерживать вас? — Лицо у Чекмарева покраснело. — Я тоже сейчас бы… Да что говорить. Схватить оружие и пальнуть — дело легкое и неумное. Все провалить можно. Учись у нашей партии, Давид. Большевики, Ленин призывали народ брать оружие тогда, когда назревал момент, а между этими моментами шли годы, долгие и тяжелые…

— Наших товарищей пытают, калечат в Усть-Белой! — кричал Каморный.

— Долгие годы не один, не три человека томились на каторгах, в тюрьмах, шли на казнь, — продолжал убежденно Чекмарев, — но не хватались сломя голову за оружие.

— Так что же нам делать? — Высокий, худой Каморный заметался по комнатке и опрокинул табуретку.

— Прежде всего поставить табуретку на место, — улыбнулся Чекмарев,— сесть на нее и спокойно меня выслушать.

Каморный ошалело уставился на Чекмарева, но послушался.

— Вот так лучше. — Чекмарев тоже присел к столу и подкрутил фитиль.

Кулиновский увидел, что за последний час лицо его осунулось, как после тяжелой болезни. Свет меленькой керосиновой лампы слабо боролся с мраком, наступающим из углов.

— Надо немедленно ехать в Ново-Мариинск. Сообщить о гибели Новикова товарищам… — Василий Иванович не назвал имен, которые узнал от Новикова. — Сообщить о том, что происходит в Усть-Белой, о голоде во всех поселках и селах, а также передать, что мы готовы к решительным действиям.

— Я еду. — Каморный поднялся с табуретки: — Завтра утром выезжаю. Готовь, Василий Иванович, письмо товарищам.

— Поедет Кулиновский, — сказал Чекмарев.

Это было неожиданно для его собеседников. Оба подумали, что ослышались, Каморный сощурился:

— Кто поедет?

— Кулиновский, — повторил тем же тоном Чекмарев. Он не обратил внимания на возмущение Каморного. — Твоя поездка вызовет подозрение. Учитель же едет в Ново-Мариинск по делам школы. У него для этого есть все основания, Черепахин ни в чем не хочет помочь.

— Ты прав, — неохотно согласился Каморный. Кулиновский с волнением и благодарностью посмотрел на Чекмарева.

Свенсон решил ускорить свой отъезд из Усто-Белой. Он не хотел, чтобы его считали соучастником Малкова, Создание отрядов по охране общественного порядка Свенсон даже одобрил. Они помогут сохранить положение на Чукотке.

Но убийство и обезглавливание трупа какого-то старика, арест голодных и нищих жителей Свенсон осуждал. Они вызвали настороженность и даже гнев. Уменьшилось число покупателей. Олаф очень хорошо это чувствовал. Недаром он прожил на Чукотке столько лет. Да, жестокость всегда вызывает гнев и противодействие.

Свенсон очень дорожил репутацией доброго, щедрого и даже заботливого человека. Он всячески старался доказать чукчам и другим жителям этого края, что он их друг. Сколько он делал подарков, сколько поил людей! В каждом большом стойбище у него есть женщина. Некоторые из них родили от него детей. Теперь же этой репутации грозит опасность. Дружба Стайна с Малковым бросает и на него, Свенсона, тень. Значит, Свенсон несет половину ответственности. — А он этого не желает. Он хочет быть мирным коммерсантом. Ему со Стайном не по пути.

Даже если и появятся на Чукотке большевики, то и тогда Свенсон останется здесь. Ведь кто-то же должен снабжать туземцев охотничьими припасами, товарами, продовольствием. Стайну придется бежать от большевиков, а Свенсон с ними установит деловой контакт. Бежать от Стайна, пока не поздно. Раньше него побывать во всех местах. Показать всем, что у него со Стайном нет ничего общего.

Но как о своем отъезде сказать Стайну? Свенсон возмутился: почему он должен подчиняться этому мальчишке? Тут он вспомнил о Номе, о командоре Американского легиона Томасе, и ему стало не по себе. Если Стайн пожалуется в Легион на Свенсона, то ему придется туго. Олаф решил действовать осторожно. Дождавшись вечера, он устроил обильный ужин. Стайн и Малков были удивлены роскошным столом. Стайн, усталый и бледный, раздраженно пошутил:

— Если вы намеревались нас поздравить с успехом, то поторопились. Эти большевики словно забыли человеческие слова. Стонут и воют по-звериному.

Стайн налил большой стакан вина и большими глотками жадно выпил. Так, так! Свенсон с удовольствием следил, как Стайн пил. Это-то и нужно было Олафу.

— Я все равно вытащу из них все, что они знают о большевиках и их агентах, или все жилы, — пообещал Малков.

— Вы человек с крепкими нервами, — похвалил его Стайн.

— За ваши успехи! — Свенсон уже успел наполнить рюмки крепкой водкой.

Ужин начался. Гости Свенсона много ели и пили. Стайн уже основательно опьянел и требовал:

— Уничтожьте всех большевиков на Чукотке!

— Уничтожим, — вспомнил об арестованных Малков. — Дьячкова я приказал выбросить. Он ни черта не знает. А с этих троих сниму шкуру, как с песцов. Ха-ха-ха! — Бородка Малкова тряслась от смеха.

Стайн хлопнул коммерсанта по плечу:

— Браво! За шкуры большевиков вам не придется Платить! Ха-ха-ха! — Стайн повернулся к Свенсону. — Вот берите с него пример.

— У меня и своих забот довольно, — покачал головой Олаф. — Вот завтра отправляю Лампе в Ново-Мариинск.

— Зачем же? — Стайн не проявил к словам Свенсона особого любопытства. — Кто же тут будет вести ваши дела?

Но Малков насторожился. За словами Свенсона всегда скрывалась прибыль. Лампе в изумлении уставился на своего хозяина. Олаф ему ни слова не говорил об этом, хотя они весь день провели вместе.

— Лампе живет поблизости от Мартинсона, а тот от Лампе, — весело начал Свенсон. — А эта близость опасна им обоим. Она так и манит продать лучшие меха помимо моего склада.

— Попались, Лампе! — захохотал Стайн.

— Пусть торгует в Ново-Мариинске, — торопился Высказаться Свенсон. — А Маклярен будет здесь.

— Что же вы, полмесяца будете за агента? — удивился Малков.

— Зачем же? — Свенсон старался говорить прежним тоном. — Склад полмесяца постоит закрытым. Я завтра уезжаю в Марково, так что вы тут будете торговать один.

Малков не мог удержаться от довольной улыбки. Две недели торговли без конкурента. Скоро охотники придут с пушниной. Свенсон знал, что Малков уже прикидывает будущие барыши. Стайн радушно сказал:

— Решили не ждать меня. Поезжайте. Вы мне своей порядочностью и заботой о дикарях портите настроение. За ваш отъезд!

Он поднял рюмку, и Олаф с удовольствием с ним чокнулся. Олаф не думал, что Стайн так отнесется к его отъезду. Надо не терять времени. Уеду утром до рассвета. Протрезвившись, Стайн может передумать.

Лампе был недоволен неожиданным для него решением Свенсона, но на его оплывшем лице ничего нельзя было прочесть, Малков заметил Лампе:

— Ваш отъезд весьма кстати. Я пошлю с вами маленькую посылочку для господ Громова и Струкова. Вы передадите ее им лично. Они будут рады ей и удивлены. Ха-ха-ха! Такой посылки они еще никогда не получали.

— Хорошо, — прохрипел в ответ Лампе, не зная, что ему предстоит везти голову Новикова.

3

Ново-Мариинск переживал дни, какие обычно бывали во время больших ярмарок. Весть о перемене власти, о том, что коммерсантов заставили продавать товары по прежним ценам, о возвращении Туккаю пушнины и о том, что все долги и налоги отменены, неслась от Ново-Мариинска по тундре со скоростью быстроногих оленей и лаек.

Спешили охотники, оленеводы, бродяжный люд. Одни спешили увидеть своими глазами красный флаг и убедиться, что слухи верны; другие возвращались в родное жилье, которое вынуждены были покинуть из-за преследований колчаковцев; третьим не терпелось услышать от новых властей, что у них нет больше долга; четвертые мчались закупить как можно больше припасов, товаров… Жители тундры захлестнули Ново-Мариинск.

Вместе с ними пришла и тревога: в тундре, в далеких поселках, селах — голод! Тревога подхлестывала людей, и они осаждали склады и лавки, скупали все, что попадалось на глаза, брали больше, чем им требовалось, запасались на всякий случай. Коммерсанты, помня о Маклярене, Который находился в тюрьме, точно выполняли распоряжение ревкома, но их сердца были полны ненависти к нему. Ревком лишил их огромных барышей. Каждый покупатель в глазах торговцев был уже их должником, и кое-кто в секретном списке ставил против каждой фамилии цифру — разницу в ценах. Тайно вздыхали коммерсанты по колчаковцам и прежнему порядку и призывали все беды на ревком и его членов.

Бирич с нетерпением ждал, когда начнет ощущаться нехватка товаров. В его складах и складах других коммерсантов покупатели уже не находили некоторых товаров, но шли в другие лавки и приобретали их там. Кое-кто из мелких торговцев решил под шумок сделать запасы продовольствия и охотничьих припасов, чтобы позднее на них заработать. Первое сообщение об этом Биричу принес Еремеев.

Вытирая грязной тряпкой, заменявшей ему и носовой платок, и полотенце, разъеденные трахомой глаза, он тихо говорил:

— Тренев через людишек товарец ходкий партиями большими покупает.

— Куда прячет?

— Под пол своего домишки, где ревкомовцы — желанные гости. — Еремеев захихикал. — Тренев хитер, ох как хитер, да на затылке глаз не имеет. Вот я его и выглядел. Товарец еще припрятывает в сарайчике.

— Ревкомовцы знают о закупках Тренева?

— Нет… Тайком от ревкома все делишки обделывает.

Еремеев смотрел на Бирича преданным и в то же время просительным взглядом. Бирич угостил его водкой. Павел Георгиевич был доволен: хитрюгу Тренева он приберет к рукам.

— Про Тренева в себе держи, — предупредил Бирич. — А что нового в ревкоме?

— Говорят, — неопределенно махнул рукой Еремеев.

— О чем же? — Бирич выжидательно смотрел на Еремеева, но тот на этот раз не смог удовлетворить его любопытства, и Павел Георгиевич сердито прогнал его.

— Иди и слушай, ничего не пропускай. Ко мне приходи, когда в ревкоме уже никого не будет.

Еремеев покорно попятился и скрылся за дверью. Бирич с улыбкой потер руки:

— Ну-с, господин Тренев Иван Дмитриевич, крылышки ваши связаны. Как это поется: «Ах, попалась, птичка, стой».

Оставаться дома не хотелось, и Бирич вышел посмотреть, что происходит в Ново-Мариинске. И сразу же встретился с Еленой Дмитриевной. Молодая женщина вела на поводке Блэка. Он радостно залаял. Его хозяйка была недовольна встречей. Бирич это заметил, но приветливо поздоровался. Елена Дмитриевна неохотно ответила и поторопила Блэка:

— Тихо! Тихо! Домой! Нас давно ждут!

Бирич проводил ее взглядом. И в нем поднялось презрение к этой красивой женщине. Для нее ничего не изменилось, думал он. Так же бездельничает, прогуливает Блэка. Любовь к Мандрикову? Едва ли. Просто поиски новых ощущений, не больше. Надоест Мандриков, сменяет на другого. И так — всю жизнь. Торгует своей красотой, своим холеным телом, хотя сама этого еще не понимает или не хочет в этом признаться.

Струков случайно из окна увидел встречу Бирича и Елены Дмитриевны. Когда они расстались, он, приоткрыв дверь и убедившись, что за ними никто не наблюдает, осторожно окликнул Бирича:

— Не заглянете ли на минутку, Павел Георгиевич?

Бирич был удивлен приглашением бывшего начальника милиции, оказавшегося тайным большевиком, но, не колеблясь, быстро вошел в амбулаторию. Им двигало и любопытство и не покидавшее подозрение, что Струков не большевик. Едва ли колчаковские власти во Владивостоке могли так опрометчиво послать начальником милиции малоизвестного человека. К тому же американцы наверняка интересовались, кто едет в Анадырский край.

Не торопясь, он переступил порог амбулатории и оказался в небольшой комнатке. Деревянные жесткие кушетки, покрытые белыми простынями, две табуретки, стол у окна с шеренгой пузырьков, шкаф в углу составляли всю ее обстановку. В углу умывальник тяжело ронял в таз капли. Приемная с выходившей в нее печкой, очевидно, служила Струкову и жильем.

— Быстро вы амбулаторию оборудовали, — со скрытой иронией похвалил Бирич. — Не ожидал, что у вас такие таланты.

— Человек все может, когда надо, — многозначительно ответил Струков и пригласил взглянуть на палату. Он растворил дверь в соседнюю комнату. Там стояло шесть застеленных кроватей. В комнате никого не было.

— Мило, очень мило, — тем же тоном произнес Бирич.

— Завтра привезут первых пациентов с копей, — притворил дверь в комнату Струков и жестом пригласил Бирича присесть… Слова Струкова обеспокоили коммерсанта. Он подумал о сыне, но Струков успокоил его:

— Привезут милиционеров, которых избили угольщики во время переворота.

Бывший начальник милиции негромко постукивал пальцами по столу, о чем-то раздумывая. Бирич видел, что Струков колебался, Наконец он сильно ударил пальцами по доске стола и решился:

— Скажите, вам по-прежнему доверяет Учватов?

— В наше время едва ли кто кому доверяет.

Бирич тянул время, чтобы обдумать вопрос Струкова. Не скрывается ли подвох? Может быть, Струков хочет его спровоцировать. Павел Георгиевич внимательно следил за ним. Не для того ли он мне показал свою пустую амбулаторию, думал Бирич, чтобы я убедился, что нас никто не может подслушать? А может быть, он со мною говорит по поручению ревкома? Они не доверяют Учватову и хотят проверить его. Но что-то подсказывало Биричу, что Струков с ним не хитрит. Бирич откровенно сказал, зная, что ничем не рискует:

— С момента захвата власти ревкомом я не встречался с Учватовым.

— Жаль! — Струков был огорчен. — Мне так хотелось поговорить с ним, попросить об одном одолжении.

— Почему бы вам не обратиться прямо к нему? — спросил Бирич, не спуская с собеседника глаз.

— Можно, конечно, но я его не вижу, а тут в окно вас случайно заметил. — Бирич почувствовал, что Струков разочарован. Они поговорили о погоде. Вскоре Бирич ушел, так и не решив, был ли Струков с ним честен. А колчаковец разразился бранью:

— Старая трусливая крыса! Собственной тени, боится. Сына его сгноят в копях, а он и не пикнет. Крепко большевики напугали!.

Струков ходил по комнатке. Что-то надо делать, что-то надо! Он чувствовал себя одиноким. Его сторонились. Нина Георгиевна не пустила на порог, она с большевиками. Он не забудет этого и не простит ей ничего. Шваль, проститутка — и так могла с ним поступить. Неудивительно, что она нашла себе друзей среди сброда, захватившего власть. Струков уже стал рисовать картины расправы с членами ревкома, с Ниной Георгиевной и вспомнил, что он бессилен.

Первая попытка окончилась неудачей. Струков пожалел, что не дал понять Биричу, что он знает о его распоряжении Толстой Катьке. Тогда бы он стал покладистее. А может быть, и правильно, что промолчал. Козырь в запасе никогда не мешает. Но Учватов ему нужен. Только через него он сможет узнать, каково положение во Владивостоке, где Колчак, и уже в зависимости от этого будет действовать. Струков не доверял сообщениям ревкома.

Ново-Мариинская радиостанция перехватывала передачи мощных американских станций, и по ним ревком составлял сводки для населения. Американцы неохотно сообщали о городах Сибири, в которые входила Красная Армия, но этого было достаточно, чтобы узнать о поражении колчаковцев. Не лучше обстояли дела у войск Антанты на других участках.

Струков не верил, что бывший заведующий радиотелеграфной станцией верен ревкомовцам. Он знал, что переворот нарушил все планы Учватова, разбил все его мечты о наживе и славе. И если ему пообещать, что они могут осуществиться, то пойдет он на все. Хорошо иметь дело с человеком, для которого самое главное в жизни — копейка, подвел итог своим размышлениям Струков. В таком никогда не ошибешься. Знаешь, что ему надо и что от негр можешь получить. Однако как мне встретиться с Учватовым?

Из задумчивости Струкова вывел шум подъехавшей нарты, тяжелые шаги на крыльце и громкий стук в дверь. Струков в тревоге бросился к окну. Дверь, отворилась, и вошел Лампе. Огромный, шумно дыша, он внес в комнату холод и всю заполнил ее.

— Вы? — Струков уставился на усталое, обросшее, многодневной щетиной жирное лицо американца.

— Мой полузамерзший и истощенный голодом труп, — хрипло ответил Лампе и, с сомнением посмотрев на табуретку, уселся на скрипнувшую кушетку. Медленным движением он стащил с головы малахай и, отдуваясь, спросил:

— Что тут происходит? Почему Маклярен в тюрьме? Я подъехал к складу. Закрыт. К нему домой — прислуга ничего толком не может объяснить. Только узнал, что Громов уже подо льдом, а вы разжалованы и стали лекарем. — Лампе, оттопырив нижнюю толстую губу, презрительно осмотрел комнату. — Правда, что большевики тут власть взяли? Это они красную тряпку над управлением вывесили?

Необычная многословность Лампе выдавала его волнение. Он не сводил заплывших глаз со Струкова и неожиданно закричал:

— Что вы молчите как Тайныквын?!

Струков торопливо все рассказал. Лампе, выслушав бывшего начальника милиции, неожиданно для него сказал, точно ударил:

— Идиот!

Струков оскорбленно встал с табуретки… Толстые губы Лампе изобразили подобие улыбки.

— Идиот Маклярен. Свенсон не похвалит его.

— Я не понимаю. — Струков снова уселся на табуретку против Лампе, вопросительно уставился на американца. — Свенсон сочувствует большевикам?

— Как кошка мыши, которую съела, — буркнул Лампе. Он был рассержен. — Большевики у власти. Зачем с ними ссориться? Надо было торговать так, как они предлагали. Убытки были бы небольшие, но зато отношения с большевиками не испортились бы и в дальнейшем. Если большевики удержался, мы вернули бы свои убытки. — Лампе шумно дышал. — А сейчас мы в ссоре с большевиками и теряем покупателей. Я видел, что лавки и склады русских коммерсантов открыты.

— Они же торгуют не по своему желанию, — начал Струков, но американец его уже не слушал. Упершись руками в колени, с трудом встал.

— Пойду мириться с большевиками. Тупицу Маклярена надо выручить и отправить в Усть-Белую. Тут торговать буду я.

Решение Лампе было неприятно Струкову. Он ожидал, что американец возмутится, а тот шел на поклон к большевикам. Струков подумал, что ему не приходится рассчитывать на помощь американцев. Он один, и американцам не нужен. Если это так, то он не должен строить никаких иллюзий, а, дождавшись весны, бежать во Владивосток или в Америку. Лампе, подойдя к двери, выругался:

— О, дьявол! А как же мне быть с головой?

Струков, не понимая, посмотрел на американца. Лампе был в затруднении. Как ему поступить с посылкой Малкова? Громова нет. Значит, голову надо передать Струкову. Но что скажут большевики, если действительно голова принадлежит их соучастнику? Впрочем, Лампе ни в чем не виноват. Он только посыльный. Он же не убивал старика, не отрезал его голову. Передать ее Струкову, и пусть он поступит, как найдет нужным.

— Какая голова? — нахмурился Струков.

Лампе махнул рукой и, приоткрыв дверь, крикнул что-то каюру. Тот внес мешок. Лампе, отправив каюра, вытряхнул из мешка круглый сверток. Он глухо стукнул об пол.

— Это вам. А вот и письмо для Громова и вас. — Лампе из-под кухлянки достал мятые пропотевшие бумаги. Они были теплые и влажные. Струков, подавляя брезгливость, развернул их и быстро прочитал. Малков писал:

«Мною в Усть-Белой раскрыта тайная большевистская организация. Все ее члены арестованы. Пытавшийся бежать большевик Новиков убит, и его голову я посылаю вам, чтобы по ней могли установить, с кем Новиков имел связь, с кем прибыл в Ново-Мариинск, с кем его видели. Новиков побывал в ряде поселков и стойбищ, где вербовал себе сторонников. Я их всех выловлю и навсегда отучу от желания даже слышать о большевиках. Будьте и вы беспощадны! Люди уважают только, силу. Их надо держать в страхе. Отряд по охране общественного порядка создан и вооружен за мой счет, и я стал его командиром. Очень подружился с американцем Стайном. Он мне помогает советами. Только Америка принесет нам порядок».

Струков, прочитав письмо, долго молчал. У его ног лежал сверток. Он не знал, как ему поступить. Лампе, потерявший терпение, натянул на голову малахай.

— Иду к большевикам.

— Я с вами! Я должен показать в ревкоме письмо и передать эту посылку.

Лампе было безразлично, как поступит Струков. Он выполнил поручение Малкова и спокоен. Остальное не имеет к нему отношения.

Да, я поступлю правильно, думал Струков, шагая рядом с Лампе в ревком. Если я не передам большевикам письмо и голову, то о гибели Новикова они все равно узнают, и тогда меня ждет участь Громова. Ради своей выгоды американцы в любой момент могут пожертвовать мной без всякого колебания, лишь бы удержаться здесь. Намерение Лампе торговать — лучшее тому доказательство. Откровенность же моя в глазах ревкомовцев будет выглядеть выигрышно.

В то же время Струков ясно понимал, что его поступок — предательство по отношению к Малкову. Если большевики потерпят поражение, он сможет оправдаться и перед Стайном и перед Фондератом. При воспоминании о полковнике Струков помрачнел. Из-за него он оказался на краю гибели. Струков проклинал. Фондерата.

Они вошли в длинный полутемный коридор ревкома. Здесь, как обычно, толпились люди, дымили трубками, самокрутками.

Все с большим вниманием следили за дверьми кабинета председателя ревкома. Отворилась дверь. Говор в коридоре сразу же стих. Все смотрели на старенького чукчу с редкими всклокоченными волосами. Он мял в руках шапку и возбужденно говорил:

— Хороший ревком. Хороший. Правду знает, в обиду не даст бедного рыбака.

— Что тебе сказали, Ульвургын? — спросил кто-то чукчу.

— Снасти назад дадут, байдарку назад дадут, — торопливо и радостно перечислял Ульвургын. — Все назад дадут. Зачем Громов брал? Зачем меня бил? Нет в море рыбы, нет рыбы у Ульвургына. Хороший ревком, правду делает.

Ульвургын, которого колчаковцы за неуплату налогов лишили всех рыболовных снастей и избили, был счастлив. Выглянувший Еремеев крикнул:

— Кто там еще до ревкома пойдет с делом?

— Пропусти-ка меня! — Из завесы табачного дыма выступил высокий, в добротной одежде человек. Не снимая малахая, вошел в кабинет и злыми глазами обвел ревкомовцев.

— Что у вас? — спросил Мандриков. — Как фамилия?

— Лоскутов, — грубо ответил высокий. Почему со склада мне угля не отпускают?

— Кто вы? — снова спросил Мандриков.

— Коммерсант!

— Значит, у вас есть упряжки и есть время, — определил Мандриков, и в его карих глазах засверкали огоньки. — Вы сами можете привезти уголь с копей.

— Как так? — не понял Лоскутов.

— Со склада уголь будет отпускаться только бедным, — объяснил Мандриков. — Состоятельные с сегодняшнего дня будут покупать уголь на копях и доставлять его сами. Кроме того, каждому определено, сколько мешков угля он должен бесплатно привезти для склада. Надо же заботиться о бедняках.

Мандриков взял лежавший в стороне лист бумаги.

— Я должен возить для склада и бесплатно? — Лоскутов сделал шаг вперед и ударил себя в грудь. — Я…

— Вы, вы, — кивал Мандриков, не отрывая глаз от листа. — Ага, вот и ваша фамилия. Вам положено привозить по восемь мешков каждый месяц!

Лоскутов опешил.

— Не бывать этому! Я не хочу для голытьбы…

— Вы приехали в этот край тоже небогатым. — Мандриков успел прочитать несколько строк против фамилии Лоскутова. Это была справка, составленная со слов Тренева. — Занялись спекуляцией, обирали людей, вот и нажились на них. Если вы для бедняков не привезете угля, то ревком отправит вас на копи добывать уголь под охраной. Ясно?

Лоскутов круто повернулся и выбежал, грохнув дверью. Ревкомовцы засмеялись.

Тренев довольно подбирал со щек и укладывал за уши жирные волосы.

— Ох, не по нутру коммерсантам возить уголек для склада. Ох, не по нутру.

— Будут возить. — Берзин не смеялся. Он незаметно наблюдал за Треневым. Не нравился этот торговец Берзину, хотя против него не было никаких фактов. Напротив, он старательно помогал ревкому. — И вы, Тренев, тоже должны привезти.

— Да-да-да, — торопливо закивал Тренев, и его длинные волосы вновь сползли на щеки. — Я не по восемь мешков, а по восемнадцать буду привозить. Для доброго дела потрудиться — одно удовольствие.

— Верно вы говорите, — одобрил Мандриков. — Я считаю, что все члены ревкома должны принять участие в подвозке угля.

— Правильно. — Берзину понравилось предложение Мандрикова. — Все должны видеть, что ревком — народная власть.

— А где нарты возьмем? — задумался Гринчук.

— Позаимствуем у тех, у кого их много, — улыбнулся Мандриков и сказал стоявшему у двери Еремееву: — Приглашай следующего!

Еремеев еще не успел повернуться, как открылась дверь и вошли Лампе и Струков. Мандриков и Берзин не знали Лампе. Они вопросительно смотрели на Струкова.

Фесенко, которого сегодня на радиостанции заменил Титов, первым нарушил тишину:

— Маклярена примчался выручать?

— Маклярен идиот. Я приехал сменить его и торговать.

— Свенсон согласен с решением ревкома? — спросил Мандриков, которому Куркутский быстро объяснил, кто такой Лампе.

— Олаф не знает, что тут новая власть. Он переводит Маклярена в Усть-Белую. Я сам согласен с вашим решением и завтра открываю торговлю.

Слова Лампе порадовали членов ревкома. Неповоротливый американец вызвал симпатию. Только Тренев был недоволен появлением Лампе. Открытие склада Свенсона замедлит продажу товаров у других коммерсантов. А ему так хотелось, чтобы побыстрее пришло разорение тех, кто вызывал у него зависть. Вместе с тем он подумал, что может кое-что из ходовых товаров взять у Лампе для себя.

Ревкомовцы согласились отпустить Маклярена, Мандриков посмеялся:

— Урок он хороший получил от нас. Впредь будет менее строптивым. Народную власть надо уважать.

— О-о, конечно, — кивнул Лампе.

— Как в Усть-Белой? — спросил Берзин.

— Очень нехорошо. Голод, Потом, как это надо сказать… — Лампе замолк, подыскивая необходимые слова, но тут вперед выступил Струков. Он осторожно положил перед Мандриковым круглый сверток.

— Что это? — Мандриков указал на сверток.

Струков, разыгрывая волнение, не отвечал. Он дрожащими руками долго, чтобы все видели, разворачивал письмо Малкова. Берзин, подозрительно следивший за Струковым, протянул руку к свертку. Его остановил крик Струкова:

— Не трогайте!

Мандриков, теряя терпение, спросил:

— В чем дело? Что это за сверток?

Струков прикусил губу, а Лампе начал:

— Это есть голова…

— Не надо! — истерически крикнул Струков и протянул письмо: — Это от Малкова для Громова и для меня.

Слова письма тяжелыми камнями падали в напряженную тишину…

…Весть о том, что привез Лампе, через Еремеева быстро облетела пост. Толпившиеся в помещении ревкома люди разошлись. Ново-Мариинск словно опустел. Все сидели в домах и говорили шепотом. Никто не мог оставаться спокойным. Что предпримет ревком? Будет ли он мстить за Новикова?

До сих пор Новикова знали и видели немногие, но сейчас о нем услышали все. Трудно было установить, откуда идут эти слухи, но они обрастали вымышленными подробностями, и фигура Новикова с каждым часом становилась значительнее. Страх создавал выдуманного Новикова, за которого будут мстить! Многие хотели бы в этот момент оказаться далеко от Ново-Мариинска, но бежать сейчас — значило навлечь на себя подозрение.

А ревком все заседал. Приближался вечер. К Биричу, улучив момент, забежал Еремеев и торопливо сообщил:

— Спорят ревкомовцы. Латыш чахоточный хочет заложников взять.

— Кого? — встревоженный Бирич почувствовал надвигающуюся беду.

— Многих называл. Вас тоже. — Еремеев чаще обычного протирал мутные, слезящиеся глаза. Он был так взволнован, что отказался от привычного стакана водки. — В запас оставьте. Ревкомовцы учуют водку, стребуют, где пил. Латыш все замечает. Глазищи его светлые ножами колют до самой глубины.

Отказ Еремеева от водки сильнее всего убедил Бирича в серьезности положения. Оставшись один, он заходил по комнате и, с хрустом покручивая пальцы, шептал:

— Что-то надо предпринять! Что-то надо предпринять!

У него возникало много планов: немедленно бежать в тундру, в далекие стойбища, но на копях останется сын, и ревкомовцы его расстреляют. Может быть, ехать на копи и уговорить Перепечко и сына поднять восстание против ревкома? Но кто с ними пойдет? Шахтеры за ревком, чукчи тоже.

Коммерсанты! Вот кто поддержит замысел Бирича! Они решатся на все, чтобы сохранить богатство и снова стать хозяевами Чукотки. Коммерсанты и несколько верных им людей. У всех есть оружие. У кого нет, — он, Бирич, даст из своего тайного склада. Скоро наступит ночь. В темноте действовать удобнее. Надо неожиданно напасть на ревком и всех его членов перебить. Бирич послал Груню за Куликом и коммерсантами. Первым пришел, как всегда, Сукрышев. Бирич не успел ему ничего сказать, как явились одновременно. Пчелинцев, Щеглюк и Петрушенко. Они были испуганы. Он коротко и энергично изложил свой план, Сукрышев, выбивая зубами дробь, едва произнес:

— Зачем-с… зачем-с…

— Да-с, — невольно подстраиваясь под тон Сукрышева, заговорил Пчелинцев. — Не могу согласиться… нет, не могу…

— Да почему же? — сердито воскликнул Бирич. — Вы уверены, что ревкомовцы с вами не расправятся?

— Не сейчас. Я и такие, как я, нужны им. В ревкоме разумные и трезвые люди, они не будут безрассудно мстить. Любая мстительность всегда вызывает противодействие, даже у сторонников.

— Вы идете на поклон к ревкому? — У Бирича перехватило дыхание. — Будете им служить?

— Нет, — Пчелинцев пожевал малокровными, тонкими губами. — Я и ревком — враги. Я сам с удовольствием пристрелю Мандрикова или любого из них, но только когда это будет вовремя. Сейчас наше выступление принесет гибель.

— Чего паникуешь? — пробасил Петрушенко. — Вас послухаешь, так и в штаны накладешь. Верно Павел Георгиевич нам, дурням, добрый совет дает. Ударим по ревкому…

— Шахтеры тебя следом за Громовым отправят, — прервал его Пчелинцев. — Пока мы собираться будем, те же чукчи в ревком уже все сообщат. За нами сколько глаз следит. Думали об этом?

— Верно-с, верно-с, — Сукрышева трясло. — Подождать надо-с…

— Ну, а вы? — Бирич уставился на молчавшего Щеглюка. — Ваше мнение?

— Мое? — Щеглюк поправил длинную прядь на вспотевшей лысине, его глазки за очками перебегали с одного коммерсанта на другого. — Я думаю, Павел Георгиевич, что ваша мысль ценная, но сейчас не время. Не получится у нас… только погубим и себя и свое дело.

— Верно-с, верно-с. — кивал Сукрышев.

— Да замолчите вы, попугай! — огрызнулся Пчелинцев и обратился к остальным: — Мы должны поблагодарить Павла Георгиевича за смелость. За то, что он первым из нас решился в открытую сказать о том, что мы уже думали, но каждый про себя. Ревком надо, уничтожить. Все с этим согласны? Я не ошибаюсь? Что молчите?

Коммерсанты вразнобой подтвердили его предложение.

— Когда и как мы это сделаем, нужно обдумать и тщательно подготовиться. Очень осторожно, очень.

Петрушенко шумно вздохнул:

— Как бы большевики нас голышом по свиту не пустили, прежде чем мы батожки в руки возьмем.

— По-умненькому надо торговать. — Тонкие губы Пчелинцева изогнула насмешливая улыбка. — Хитрите вы, дорогой мой Панове.

Бирич был полон презрения к коммерсантам. И все же он был вынужден признать, что Пчелинцев оказался более дальновидным.

— Вы удержали меня от ошибки. Благодарю, но я надеюсь, господа, что после сегодняшней встречи мы начнем действовать более решительно.

— Вы — наш старшина, — сказал Пчелинцев. И мы готовы выполнить ваши советы. Не так ли, господа?

Сукрышев, Петрушенко и Щеглюк подтвердили свое согласие. Бирич поблагодарил их за доверие и предложил поужинать.

Настроение у его гостей поднялось. Все вместе коммерсанты почувствовали себя сильными. Бирич верил, что он ревком уничтожит. Надо только лишить ревком поддержки шахтеров и чукчей.

У него мелькнула мысль о чукчах, наполнивших Ново-Мариинск.

— Начнем действовать все же с сегодняшнего дня.

— Что вы имеете в виду? — Пчелинцев смотрел выжидающе.

— Через ваших приказчиков, через тех, кому можно доверить, надо распустить слух, что ревкомовцы подозревают в соучастии чукчей в убийстве и будут мстить за Новикова оленеводам и охотникам.

— Очень правильно, — одобрил Пчелинцев. — Очень. Вы понимаете, господа, как ценен совет Павла Георгиевича?

— Чем же? — Петрушенко был недоволен. — Потеряем покупателей.

— Сохраним товары, — Пчелинцев загнул указательный палец, — это раз. И позднее продадим их по более выгодной цене. Чукчи уедут с недоверием к ревкому, — он загнул второй палец, — это два. По тундре пойдет слух, что ревкомовцы расправятся с чукчами безжалостнее, чем колчаковцы. Прости их души, господи! — Пчелинцев перекрестился и, снова вытянув руку, прижал к ладони третий палец. — И, в-третьих, в Ново-Мариинске будет значительно меньше тех, что поддержит ревком. Так вы думаете, Павел Георгиевич?

— Да. — Бирич был удивлен проницательностью этого человека с голым старческим лицом. Как он умен! — Кроме того, я хочу, чтобы в доверчивые души чукчей меньше всего падало ядовитых зерен о справедливости, равноправии, честной торговле. Они могут дать нежелательные для нас всходы.

— Это главное, — согласился Пчелинцев и торопливо направился к вешалке. — Не будем терять времени.

В кухне сидел Кулик. Проводив коммерсантов, Бирич сказал своему приказчику:

— Попытайся незаметно встретиться в Учватовым и скажи ему, чтобы он ко мне как-нибудь заглянул. Осторожненько. А сейчас пойди к Толстой Катьке, пусть она походит по ярангам, будто какого-то охотника ищет, и говорит между прочим, что он, наверное, бежал от ревкома, который хочет всех чукчей за Новикова перестрелять, а все добро забрать. Ты тоже пойдешь. Чтобы лучше верили, захвати с собой побольше кирпичного чая…

Через час из вечернего Ново-Мариинска стали потихоньку выезжать упряжки. Ново-Мариинск покинули не только приехавшие после переворота, но и многие местные жители — рыбаки. Страшными казались те кары, которые готовил чукчам ревком за гибель Новикова. В панике гнали каюры собак и оленей, со страхом оглядываясь на освещенные окна ревкома. Там продолжалось заседание.

…Члены ревкома вначале были ошеломлены гибелью Новикова и зверством Малкова. Затем к ним пришла ненависть и жажда немедленного возмездия палачам, стремление скорее освободить из застенка устьбельских товарищей. Как и с чего начинать?

Быстро решили послать в Усть-Белую и Марково пятерых человек — Берзина, Мальсагова, Куркутского, Галицкого и Мохова. Им предстояло расследовать обстоятельства гибели Новикова, арестовать и судить Малкова, освободить арестованных им, а также установить Советы в Усть-Белой, Марково и других ближних к ним селах. Рыбалки Сооне и Грушецкого ревком постановил объявить народным достоянием, передать их местным Советам, а имеющиеся запасы рыбы распределить среди голодающих.

Затем выступил Берзин с неожиданным для всех предложением:

— Я еще и еще раз требую, чтобы ревком санкционировал арест наиболее крупных коммерсантов Ново-Мариинска, — страстно говорил он. Глаза его блестели, а на обтянутых скулах горел румянец. — Тогда они будут обезврежены. Кто из вас может быть уверен, что в Ново-Мариинске коммерсанты, приятели Громова, не готовятся ударить нам в спину? Кто?

— Ты все преувеличиваешь, Август, — возразил Мандриков. — В Ново-Мариинске тихо и спокойно. Все убедились, что ревком Действует твердо, решительно и справедливо. Я повторяю — справедливо! Это главное. Гибель Николая Федоровича — очень тяжелая для нас утрата. — Голос Мандрикова дрожал. — Но в этом повинен Малков. Мы должны его и наказать.

— А здесь будем ждать, пока Бирич, Щеглюк, Бесекерский или Пчелинцев кому-то из нас голову отрежут или всем сразу? — возмутился Берзин.

— Нельзя подозревать людей, если нет фактов, — одернул Мандриков.

— Мы не якобинцы! — поддержал ею Булат. — Нельзя вести на гильотину людей только из-за того, что они…

— Где твоя революционность? — напустился на Булата Игнат Фесенко. — Чего с коммерсантами цацкаться? Буржуазию под ноготь — и точка.

— Резать надо, — согласился Мальсагов. — Наших резали. Мы будем резать.

— Ты тут северную вендетту не создавай! — прикрикнул Булат. — Михаил Сергеевич прав, что отклоняет предложение товарища Берзина.

— Комиссар никогда не ошибался, — закричал Клещин. Его заглушил голос Гринчука:

— Очистим нашу землю от всех американцев и их дружков. Я предлагаю арестовать не только наших Коммерсантов, но и Лампе. Не выпускать Маклярена и…

— Спокойно! — потребовал Мандриков.

Но члены ревкома, разгоряченные спором, не слышали его. Струков, которого не отправили из кабинета, не принимал участия в обсуждении. Он внимательно слушал.

Как торговки на базаре орут, думал он. Да я бы, не задумываясь, при аналогичной ситуации расстрелял бы половину голытьбы поста. Латыш верно думает, но не дай бог, чтоб ему уступил Мандриков.

Наконец Мандрикову удалось добиться тишины:

— Как председатель ревкома, я приказываю прекратить споры. Голосовать не будем, брать или не брать коммерсантов. Сторонников Берзина больше, но тут нет Титова, Бучека и Галицкого. Даже если бы они и были за аресты в Ново-Мариинске, я бы не разрешил.

По лицу Берзина прошла тень. Не понравилась категоричность и остальным членам ревкома. Струков про себя подбадривал Мандрикова. Тренев ругал его последними словами. Как было бы прекрасно, если бы предложение Берзина все приняли.

— Гибель Новикова произошла в Усть-Белой, и в ней повинен Малков, — продолжал Мандриков. — Он должен предстать перед судом народа, который и проведут избранные нами товарищи.

— Но не исключена возможность, что здесь… — начал Берзин, но его оборвал Мандриков:

— Я, кажется, ясно сказал и обсуждать свой приказ запрещаю именем нашей партии.

Берзин вздрогнул, как от удара. Он больше ничего не сказал и сел. Плечи его устало опустились. Август Мартынович совсем обессилел. Долгий спор вымотал его. И слабость наступила такая, что Берзин не мог даже шевельнуться.

Но его мысли всецело были заняты Мандриковым. Неужели Михаил Сергеевич не понимает, что революцию нельзя делать наполовину. Кого мы обезвредили? Явных врагов, тех, кто был исполнителем воли таких, как Бирич. Но биричи остались. Они притихли, но не смирились и рано или поздно выступят против ревкома, используя его малейший промах. В том числе и этот, допускаемый Мандриковым.

Берзин вспомнил предупреждение товарища Романа, что с Мандриковым работать будет трудновато: он властолюбив и что у него есть кое-что от эсеров. Но что дело дойдет до такого, Берзин не предполагал. Он подумал, что сегодня надо поговорить с Мандриковым один На один, постараться убедить его в своей правоте.

Тревога не оставляла Августа Мартыновича. Как будет Мандриков без него? Что ж, Михаил Сергеевич не маленький. Берзин подумал о том, что и это должно принести пользу. Побыв в разлуке, они лучше будут понимать друг друга. Август Мартынович прислушался к тому, что говорил Мандриков:

— Я хочу познакомить членов ревкома с теми секретными материалами, которые обнаружены в управлении и представляют для нас интерес.

«Почему он, — подумал Берзин, — оставил Струкова? Он же не член ревкома. Как доверчив Мандриков!»

— Прежде всего, — продолжал Мандриков, — из этих документов стало ясно, что в заливе Креста находится член областного комитета от Петропавловского Совета товарищ Киселев. Что с ним — мы не знаем, он оказался на мысе Дежнева во время поездки по поручению Петропавловского областного Совета. Нам необходимо установить с ним связь. Он хорошо знает, что происходит на самом севере уезда.

— А жив ли он? — засомневался Гринчук.

— На мысе Дежнева хозяйничают коммерсанты, братья Караевы, — сообщил Тренев. — Они похлеще Малкова.

— Смирнов же оттуда! — вспомнил Мандриков. — Его надо расспросить. Я завтра это сделаю, и тогда мы решим, как лучше поступить.

Никто не возражал, и он перешел к следующему документу:

— Здесь есть несколько писем. Учитель Марково Кулиновский просит отпустить денег на ремонт школы и заготовку дров. Громов даже не ответил на это письмо. Из того же Марково есть письмо за подписью попа Агафопода Митрофановича Спицына.

— Большой любитель водки, — Куркутский засмеялся. Мандриков недовольно спросил:

— Ты чего?

— Вспомнил, как этот Агафопод был в Ново-Мариинске под Новый год. Все собрались на молебен, а его нет. Он заменял нашего заболевшего попа. Стали искать — пропал Агафопод. Так молебна и не было. Только на четвертый день отыскался. Маклярен открывает склад, а там среди товара он спит. Как он забрался в склад, Маклярен не видел. Четыре дня Агафопод пил все, что находил в складе, Свенсон его простил.

Ревкомовцы посмеялись и стали слушать письмо Агафопода. Оно было неожиданным.

— «Черепахин, забыв свой долг перед богом и людьми, перестал исцелять страждущих и, подобно жиду, занялся коммерцией, — читал Мандриков. — Непотребная бусурманская девка Микаэла, распутствуя, обманывает доверчивых, как младенцы, туземных жителей. В том же усердствует Мартинсон, агент Свенсона. Их лари ломятся от яств и хлеба, а люди терзаются голодом, и малые дети мрут…»

Дальше Агафопод умолял колчаковских правителей как-то помочь населению. И это письмо было оставлено Громовым без ответа.

— Пьяница, а с добрые сердцем твой поп, — сказал Куркутскому Мандриков. — Что же, его письмо подтверждает правильность нашего решения о рыбалках. Надо только, чтобы ими владели честные люди.

— У нас есть заявление от учителей, — застенчиво напомнил Куркутский.

— А, верно, — вспомнил Мандриков. — Надо сейчас же по нему принять решение.

Куркутский достал из папки заявление учителей. Они писали, что их труд оплачивается очень низко и жить приходится впроголодь.

— Что верно, то верно, — сказал Мандриков. — Это по тебе, Михаил Петрович, можно судить. Видел я, как ты питаешься, как живешь.

— Учителей жалеть надо, — проговорил Клещин. — Сколько они ребят грамоте обучают, к свету ведут.

— И взрослых также, — весело добавил Фесенко. — Нашего Аренса забыли?

Волтер сидел рядом с Булатом.

— Как успехи твоего ученика? — спросил Мандриков секретаря ревкома.

— Хороший учитель… я хороший ученик, — предупредил с ответом Куркутского матрос. — Я есть уже русский.

Ревком постановил утвердить жалование учителям по тысяче пятьсот рублей в год, что было почти в три раза больше прежнего. Куркутский поблагодарил ревкомовцев.

— Есть еще одно заявление, — сказал Фесенко. — От нашего Учватова.

— Учватова? О чем? — заинтересовались члены ревкома. — По какому поводу?

— Он от имени служащих радиотелеграфной станции просит, чтобы к рождеству им всем выдали пособие, — пояснил Фесенко.

— Ты с Учватовым, кажется, согласен? — спросил Мандриков моториста. — Заявление при тебе составляли.

— При мне, — подтвердил Фесенко. — Такие пособия мы всегда получали к рождеству.

— Не пособия, а подачки, — рассердился Берзин. — Как ты, Игнат, этого не понимаешь?

— Да я… — замялся моторист. Он уже и не рад был, что напомнил о заявлении Учватова. Ревкомовцы подняли его на смех.

— И Титов тоже хорош, — вспомнил о нем Булат. — Комиссар станции, а такое допускает. Отказать в пособии.

— Навсегда! — добавил Гринчук. — На хорошее дело деньги пустим.

— Я предлагаю пособия к рождеству отменить, — сказал Мандриков, — ввиду того, что оно есть не что иное, как буржуазная подачка, давно осужденная революционным движением. И сообщить об этом служащим радиотелеграфной станции.

— Правильно! Верно! Только так! — согласились члены ревкома.

Берзин с теплотой подумал о Мандрикове: можешь же ты, Михаил Сергеевич, безошибочно понимать и решать сложные вопросы. Почему все время начинаешь с «я». Зачем это?

Мандриков вернулся к чтению секретных документов. И с каждым письмом все больше мрачнели лица товарищей. Они узнали, что Малков забил до смерти эскимоса, который не соглашался за бесценок продать партию тюленьих шкур, что братья Караевы закупили у американцев партию винтовок, что Громов и Струков приказали всем, находившимся на государственной службе, следить за окружающими и о каждом, кто выскажет недовольство Колчаком или союзниками, немедленно сообщать.

Мандриков посмотрел на Струкова:

— На вас лежит большой позор! — Он вспомнил о Бучеке, Галицком и других.

Струков чувствовал на себе тяжелые взгляды ревкомовцев. И снова между ним и ревкомовцами пропасть, которая почти исчезла в этот вечер. Струков вскочил, прижал руки к груди и воскликнул с отчаянием:

— Товарищи, товарищи! Я был вынужден подписаться под этим позорным документом. У меня не было выхода. Я…

— Знаем, знаем. Садись, — махнул рукой Мандриков. — Не о тебе сейчас речь. — Он посмотрел на товарищей. — Напоследок я приберег самое интересное.

— Что там такое? — заинтересовались ревкомовцы.

— Тут характеристики на многих из вас. Их составили Суздалев с Толстихиным. Слушайте.

— Мефодий Галицкий. Конокрад. Якуб Мальсагов в Америке был приговорен к тюремному заключению за грабеж.

— Ай, какой нехороший человек писал, — воскликнул Мальсагов непосредственно. — Зачем неправду писал? Я в тюрьме был, за решеткой был, а почему был — справедливости хотел.

Мандриков остановил его.

— Александр Булат (Булатов) подозрителен. Член союза фронтовиков. Несомненно, тяготеет к большевикам.

— В этом они не ошиблись, — засмеялся Булат.

— А обо мне есть? — не терпелось Гринчуку.

— О тебе-то и нет, обидели тебя колчаковцы, — засмеялся Мандриков. — А вот о Фесенко пишут, что он единственная ненадежная фигура на радиотелеграфной станции, но держать следует, так как хороший моторист.

— Похвалили, значит, тебя, Игнат, — захохотал Мальсагов. — Дружки хорошие у тебя были.

Заседание окончилось. Мандриков подошел к Струкову, протянул ему руку:

— Спасибо за то, что немедленно сообщил о письме Малкова и…

Мандриков умолк и помрачнел. Он не сказал о страшной посылке, но все о ней подумали. Струков горячо ответил на рукопожатие Мандрикова:

— А как же иначе? Это мой долг.

Берзин выждал, когда все уйдут, и, оставшись наедине с Мандриковым, сказал, стараясь скрыть свое недовольство:

— Михаил, ты должен пересмотреть свое отношение к вопросу о заложниках…

— Опять за свое! — с раздражением воскликнул Мандриков и стал одеваться, давая понять, что он не расположен разговаривать. Все решено.

— Еще не поздно… — Берзин не успел закончить фразы, Мандриков оборвал его:

— Я не пересматриваю свои решения. Я…

— Я, я, я, — повторил с досадой Берзин. — Неужели ты не слышишь, как это высокомерно звучит. Выходит, что ты здесь один, а остальные члены ревкома…

— Я не намерен выслушивать нотацию, предназначенную для гимназиста-выскочки! — Мандриков натянул рукавицы. — Мы с тобой не в гимназии. Меня не учили выбирать выражения.

— Этим не гордятся.

Берзин понял, что разговор, о котором он думал, не состоится. А жаль, очень жаль. Август Мартынович не Хотел ссориться с Михаилом Сергеевичем, но не мог побороть себя и не высказать своего мнения о Струкове:

— Ты слишком доверчив к этому колчаковцу, да и к Треневу. Этот торговец хитер, как лис. Как бы он не укусил.

— Слушай, Август, — Мандриков в упор посмотрел на Берзина, — я очень сегодня устал и прошу тебя, прекратим этот разговор. Он бесполезный и бессмысленный. Ты почему-то во всех людях видишь врагов.

— Неправда! — закричал Берзин, и грудь его обожгло.

— Ты получил имя Железного комиссара в Хабаровске заслуженно, — напомнил Мандриков. — Там требовалось быть жестоким, прямым и беспощадным. Там был фронт, шли бои. Здесь иное. Ты это должен понять. Одними твоими методами мы ничего не добьемся. Умерь свою подозрительность. Когда это сделаешь, я с удовольствием буду говорить с тобой, советоваться и, может быть, последую твоему предложению. А сейчас не могу. Ну, я тороплюсь. Будь здоров. Иди отдыхай. Набирайся, сил. Скоро тебе в дальнюю дорогу.

Мандриков легонько хлопнул Берзина по плечу и стремительно вышел. Его шаги быстро удалялись по коридору, хлопнула выходная дверь, и все затихло. Август Мартынович горестно покачал головой и, неторопливо одевшись, вышел. В коридоре, у открытой дверцы печки, на корточках сидел Еремеев. Он курил, устремив взгляд больных глаз на огонь. На его неопрятное лицо падал багровый отсвет, и оно было мрачным и безрадостным. Берзин хотел поговорить с Еремеевым, но не было сил. Он очень устал.

Август Мартынович медленно брел домой. Он по-прежнему жил у Клещина. Бывший красногвардеец ждал его. Они съели скудный ужин и легли спать. Август Мартынович слышал, как захрапел Клещин. Берзин зажег лампу и, загородив свет, чтобы не мешать Клещиным, достал тетрадь.

Еще в детстве, в далеком родном Цесисе, как только он научился писать, Август начал вести свой первый дневник. Тогда просто нравилось писать, заносить на бумагу свои наблюдения и потом их перечитывать. Позднее в дневнике Август уже оценивал события. Дневник стал близким и верным другом, которому можно было доверить все, что заставляло думать.

На войне с дневником пришлось расстаться: офицеры подозрительно косились. А затем волнения на фронте, Петроград, революция, штурм Зимнего, Смольный, отъезд на Дальний Восток, подполье… не было ни времени, ни возможности вести дневник. И только сегодня, после неприятного спора с Мандриковым, у него было непреодолимое Желание вернуться к нему.

Август Мартынович взял карандаш и начал писать о том, что больше всего беспокоило: «Обязательно надо ехать, и как можно скорее, в Белую и Марково, потому что там творится полный развал. Кроме того, там голод. Я больше интересуюсь насчет той бедноты, которая находится в Марково и Белой…» Берзин перечитал написанное и остался недоволен. Он не смог точно передать свою мысль. Август Мартынович писал по-русски, и это давалось ему с трудом. Он перешел на латышский язык:

«Мандриков недооценивает сложности обстановки. Он все еще находится под впечатлением переворота, который мы совершили довольно легко. Но ведь это начало. Настоящая борьба только начинается. Она будет очень тяжелой. Я готов к ней. Чем и как помочь Мандрикову? Он…»

Берзин хотел написать о женитьбе Михаила Сергеевича, о своем отрицательном отношении к Елене Дмитриевне, но не стал. Он подумал, что может быть пристрастным, так как стал волноваться. Его бросило в жар. И новый приступ слабости охватил его. Через силу он написал: «Сегодня не хочется больше писать. Буду ложиться спать. Ну, спокойной ночи, мой дневник!..»

Август Мартынович жадно глотнул воздух и торопливо захлопнул дневник. Он хотел встать, но не успел. Изо рта тугой, горячей струей хлынула кровь…