1

Легко скользят нарты. Хорошо бегут олени. Нежные облачка пара вырываются из их ноздрей, серебрят морды. Качаются ветвистые рога. Хрустит, поскрипывает снег под полозьями нарт. Вылетают из-под копыт спрессованные кружочки снега. Весело бегут олени. Приятно мчаться по залитой солнцем белой долине. Она сверкает золотистыми, голубыми, ослепительно белыми искорками и похожа на небо, но в белой долине больше разноцветных звезд, чем на ночном шатре, который огромным рэтэмом накрыл мир, превратил его в одну ярангу.

Аренкау сидит на передней нарте довольный и важный. Ему даже кажется, что он мчится по звездам, потому что он умнее и хитрее всех. В каждой яранге живут и умные и глупые люди. Так вот, в большой яранге, что накрыта звездным рэтэмом, он самый умный. Не было еще в тундре такого ловкого и хитрого [человека, как он, Аренкау.

Запорошенный снежной пылью Аренкау едет во главе длинной цепочки нарт. На нартах пушнина. Аренкау везет ее в Марково и предвкушает, как будет доволен Мартинсон. Американские торговцы хитрые. Самый хитрый из них Свенсон, но он хитрее. На те товары, что он получил от Мартинсона, Аренкау столько выменял пушнины, что сам не ожидал. Надо переманить к себе должников Микаэлы, Черепахина, Виттенберга, Малкова и других коммерсантов.

Многие охотники тайком пришли к Аренкау и получили за пушнину не только полную плату товарами, а даже взяли кое-что в кредит. Теперь они будут прятаться от коммерсантов, которым должны, и станут у него как олени в упряжке. Охотникам теперь некуда идти со своей пушниной. Коммерсанты беспощадно расправляются с каждым, кто пытается их обмануть. Они отбирают у охотников все, могут и убить.

Аренкау довольна покряхтывает. Теперь он самый важный человек в тундре. Каждый охотник его уважает и боится. Стоит только Аренкау сказать какому-нибудь коммерсанту о неверном кредиторе, и его можно считать у верхних людей. Да, теперь охотники у Аренкау в упряжке. У американцев надо взять еще больше товаров, и тогда еще больше охотников придут к Аренкау. Он поедет в далекие места… Приятные мечты у Аренкау. Он прикидывает барыши. А к этому еще прибавить подарки Мартинсона. Он должен щедро одарить Аренкау за его сметку.

Приятные мысли не могли заглушить большое огорчение, которое доставляла ему Вуквуна. Аренкау посмотрел на следовавшие за ним нарты, На них ехала Вуквуна. Аренкау вез молодую жену в Марково. Он злился и на Сеягутегина, отца Вуквуны, и на русского попа Агафопода, и на Вуквуну. Все они обманули его. Молодая жена не собиралась стать матерью детей Аренкау. Он даже заподозрил ее в хитрости: не сбрасывает ли она недоношенных? Сколько раз мял Аренкау своими жесткими пальцами живот Вуквуны, расцарапывая ногтями кожу и причиняя ей боль, но не находил признаков материнства. Живот Вуквуны оставался по-девичьи плоским.

Аренкау звал одного шамана, другого. Возил Вуквуну к живущему на далекой Чаунской губе великому шаману. Все они говорили о Вуквуне с Вороном. (Обещали, что она станет матерью, брали за свое камлание много пушнины, но все было напрасно.

Аренкау заподозрил, что это дело рук чертей. Вуквуну его женой объявил русский поп. Он пробормотал над ними свои заклинания и затем ткнул в губы медный крест с фигуркой голого человека на нем. Вот Агафопод и поможет ему. Он снова побормочет над Вуквуной, а если надо, то и над ним заклинания. Аренкау хорошо ему заплатит, возьмет у Мартинсона много рома и напоит попа, а когда Вуквуна родит первого сына, он снова привезет ее в Марково к Агафоподу, и снова Вуквуна станет матерью его второго сына.

Аренкау повеселел. Он попросит Агафопода и о том, чтобы Вуквуна стала веселее. С того дня, когда он привел ее из русской церкви в свою ярангу, Вуквуна никогда не улыбалась, не болтала весело, как все женщины, и даже не хвасталась перед другими, какой у нее умный и хитрый муж.

Этого Вуквуна, казалось, не замечала. Она делала в яранге все, что положено жене, но с таким безразличием, словно ее здесь и не было. Ее глаза были устремлены куда-то и не смотрели на Аренкау. Сидя в нарте, Вуквуна жадно всматривалась вдаль, собираясь увидеть Марково, церковь, колокольню. Ее далеко видно. На ней звонкие колокола. Их песню она слушала вместе с Оттыргиным.

Вуквуна вздохнула. Она никогда не сможет забыть этого юношу, такого красивого и умного. Не забыть ей, как он обрадовался, увидев ее в Марково на ярмарке. Расставаясь, они договорились встретиться следующим утром у церкви. Но Вуквуна против своего желания стала женой жирного и старого Аренкау, и он ее увез.

Может быть, юноша не рассердился на нее и все еще помнит? Она придет к церкви, послушает колокола. Может быть, в этот момент и Оттыргин, где бы он ни находился, услышит звон и вспомнит о Вуквуне.

А может, он в Марково…

Олени побежали быстрее, и, упряжка, объехав черный мысок леска, оказалась перед Марково. Вуквуна с волнением смотрела на церковь. Она так хотела остановиться около нее, но Аренкау свернул к берегу, Анадыря, переехал реку и направился к складу Свенсона.

Нарты выехали на окраину Марково. В облике поселка появилось что-то новое, незнакомое. Новое — это многолюдье, оживленные лица людей, их громкие голоса. То и дело до Аренкау доносился смех. Он подумал, что в Марково раньше времени открылась ярмарка или же какой-нибудь русский праздник. Но почему тогда не стучит колокол на церкви?

У склада Мартинсона толпились люди, тут же стояли собачьи и оленьи упряжки. Из помещения носили и грузили ящики с кирпичным чаем, мешки с мукой, крупой, ящики со спичками. Аренкау наметанным глазом определил количество товара. Одной муки было погружено больше тридцати пудов. Аренкау забеспокоился. Кому же так много продал товару Мартинсон?

Аренкау окружили, но он подошел к складу. Оттуда вышел Гэматагин. Чукча согнулся под тюком и, чуть покачиваясь, брел к одной из свободных нарт. Аренкау вошел в склад важно и неторопливо, как и подобало солидному торговцу, компаньону Мартинсона. Но где же сам американец?

Аренкау поискал его глазами. Всюду были незнакомые люди. Товары отпускал Чекмарев. Аренкау недоумевал. Вахтер государственного продовольственного склада, в котором уже давно не было товаров, торгует у американца. Не зная, что делать, он вышел из склада и столкнулся с возвращавшимся Гэматагиным. Тот тяжело отдувался. Увидев Аренкау, он от удивления покачал головой.

— Где Мартинсон?

— Лес пилит.

— Чего болтаешь? Какой лес?

— Новые начальники заставили американца деревья пилить, — начал объяснять Гэматагин, но Аренкау потребовал:

— Где Мартинсон? Веди меня к нему!

Гэматагину не хотелось идти с Аренкау, но он не смог ему отказать и повел от склада в сторону церкви. Чем больше слушал его Аренкау, тем больше росло его удивление и тревога. Странные перемены наступили в Марково, и они не нравились Аренкау. Он еще не все уяснил из путаного сообщения Гэматагина, но вполне достаточно для того, чтобы понять, что эти перемены пагубно отразились на Мартинсоне и других коммерсантах, а следовательно, могут коснуться и его.

Аренкау нашел американца у школы. Вместе с Микаэлой он пилил бревно, а ее муж Джо колол чурбаки. Видно, работали они уже не первый день. У школы возвышалась большая поленница свеженаколотых и аккуратно сложенных дров. Лица у американцев были злые. Аренкау удивился тому, что Мартинсон не обрадовался его приезду. Он хмуро пробормотал:

— Какой черт тебя принес сейчас?

— Я привез много пушнины, — начал хвастать Аренкау, но Мартинсон грубо оборвал:

— Потом расскажешь. — И обернулся к Микаэле: — Я пойду обедать.

— Как мне сказать комиссару, если он придет? — спросила с насмешкой Микаэла. — Гость приехал и вы ушли на банкет?

— Как хотите, — огрызнулся Мартинсон и быстро отвел Аренкау от супругов, которые подозрительно следили за Аренкау и Мартинсоном.

— Сейчас же уезжай к себе в стойбище, дальше на север! — потребовал Мартинсон от Аренкау, когда тот рассказал о своей торговле. — И все увози.

— Зачем? — недоумевал Аренкау.

Без переводчика они плохо понимали друг друга. Мартинсон повел Аренкау к Агафоподу. Подходя к дому попа, они услышали его могучий голос и треньканье балалайки.

Агафопод лежал на кровати одетый и с увлечением играл на балалайке.

Увидев гостей, он сел на кровать, все еще держа в руках балалайку. Вид у него был заспанный. Накануне Агафопод изрядно выпил и сейчас томился от жажде опохмелиться. Выйти из домика он не мог. Матушка, чтобы он не напился и не осрамился перед новой властью, унесла из дому его теплую одежду.

— Толмач нужен, — обрадованно констатировал Агафопод и, отбросив балалайку на постель, пригладил огромными ладонями всклокоченные волосы и бороду и предупредил: — Плату вином приму.

Мартинсон пообещал. Агафопод с большим рвением взялся за обязанности переводчика. Теперь Аренкау понял все и перепутался. Бежать, бежать из Марково, а то и его постигнет несчастье. Агафопод ради озорства еще сильнее сгущал краски. Он был недоволен новой властью и считал себя больше всех обиженным.

Когда в Марково из Усть-Белой приехал каюр с письмом от Маклярена, в котором тот рассказывал о приезде большевиков и последовавших за этим событиях, Мартинсон сразу же познакомил с ним коммерсантов. Черепахин немедленно уехал из Марково, захватив с собой деньги и ценности, оставив склад на попечение жены.

Американские коммерсанты решили, что большевики не посмеют обидеть иностранных подданных. Каково же было их разочарование, когда общее собрание марковцев, созванное приехавшими большевиками, национализировало их товары, а самих принудило к общественным работам. С них взяли подписку, что они не будут подрывать советскую власть агитацией и слухами, а «при неисполнении сей подписки согласны принять все меры наказания, предвиденные революционным трибуналом…».

Агафоподу было запрещено рассказывать ученикам о священном писании, и, кроме того, из церкви в школу была забрана переносная железная печка. Агафопод попытался за нее получить у Совета плату вином, но над ним посмеялись, и он стал считать себя жертвой «узурпаторов богом установленной власти». Маклярен через Агафопода просил Аренкау:

— Поезжай на Большой Анюй, на Колыму! Там должен быть Свенсон. Разыщи его и передай ему письмо!

Мартинсон вручил Аренкау приготовленное для Олафа послание. Мартинсон рассказывал о событиях в уезде и опрашивал совета, как быть.

Аренкау заторопился уходить. Мартинсон и Агафопод нагнали на него такого страху. Сейчас же из Марково. Скорее к своим упряжкам, которые он оставил у склада Свенсона. Тут Аренкау вспомнил о Вуквуне, о том, ради чего он ее привез в Марково. Агафопод, выслушав его и про себя обругав старым пакостливым козлом, с глубокомысленным видом сказал:

— Шаман язычник! Вы с женой христианской церковью на брак благословлены. Церковь вам и поможет. Веди сюда свою жену, я над ней молитву сотворю, господа-бога нашего попрошу наградить тебя потомством и окроплю твою жинку освященной водой… — Агафопод покосился на бочку в углу у печки. Есть ли в ней вода? Еще вчера матушка жаловалась, что донышко уже видно.

Аренкау побежал к двери.

— Спирту принеси! — напомнил поп.

Мартинсон ушел следом за Аренкау, напутствуемый Агафоподом:

— Ром пришлите за труды мои!

…Чекмарев сделал отметку в расходной книге.

Еще шестнадцатого декабря прошлого года жители Еропольского селения обратились к марковцам с просьбой выделить им «по случаю голодовки товар с продовольственного склада до хороших годов в кредит». И только сейчас, после установления в Марково Советов, эта просьба была удовлетворена. Василий Иванович еще раз проверил записи об отпущенном товаре.

Сколько будет радости в Ерополе, когда туда они прибудут! Но не все их дождались. Голод так же беспощадно косил людей в Ерополе, как и в Марково, а ведь всех можно было спасти. Продовольствие лежало в вкладах. Чекмарев с ненавистью подумал о коммерсантах, о сбежавшем Черепахине. Если его поймаем, решил он, то я сам его пристрелю, как Берзин Малкова. Чекмарев заторопился. Нади было спешить в Совет. На вечер назначено последнее заседание с участием Берзина. Утром он уезжает в Ново-Мариинск.

Чекмарев положил между страниц карандаш и захлопнул книгу. В дверях появился Гэматагин.

— Ты где пропадал? Я тут не мог найти, где леденцы лежат, хотел еропольским ребятишкам послать!

Чекмарев еще плохо знал расположение товаров в складе, и Гэматагин служил ему живым справочником.

— Аренкау здесь? — заинтересовался Чекмарев. — Зачем же он приехал?

— Пушнину американцу привез. Шесть упряжек.

Чекмарев быстро вышел из склада. Он вспомнил, как осенью Аренкау был у Мартинсона. Тогда уже прошел слух о их сговоре. Гэматагин спешил следом. От склада отъезжали последние упряжки еропольцев.

Чекмарев сразу же узнал нарты Аренкау и, увидев, что они нагружены, послал Гэматагина за Берзиным, а сам подошел к нарте, около которой стояла Вуквуна.

Где я ее уже видел? Чекмареву было знакомо ее лицо, но вспомнить, кто это, он не мог. Его поразила печаль молодой женщины. Она безразлично отнеслась к тому, что Чекмарев внимательно осмотрел поклажу нарт и стал расспрашивать каюров о пути, которым они ехали в Марково, о том, где и с кем по дороге вел торговлю Аренкау.

Громкий крик, в котором была и радость и неверие, заставил Чекмарева обернуться. Он увидел, что к упряжкам спешат Берзин с Моховым и Оттыргиным. Молодая чукчанка кинулась от нарты к Оттыргину.

— Вуквуна! — узнал Оттыргин свою любимую. — Вуквуна!

Сбылось то, о чем он мечтал. Он встретил Вуквуну. Все эти дни в Марково Оттыргин бродил по тлению, снова и снова подходил к церкви. Он ждал любимую. Оттыргин бросился навстречу Вуквуне. Они взялись за руки и забыли обо всем.

Мохов, радуясь за товарища, с тоской вспомнил о Наташе. Скоро они так же радостно встретятся. Утром он с Берзиным и Оттыргиным уезжает из Марково в Усть-Белую, Там они захватят Галицкого и Мальсагова — и домой, домой. Наташа тень обрадуется, когда узнает, что Оттыргин отыскал свою любимую, и, конечно, она с Вуквуной подружится. Мохов, как и все, был рад за Оттыргина и считал, что Вуквуна теперь будет с ним. Берзин кивнул ей и прошел мимо молодых людей с чувством легкой хрусти. Он думал о девушке с серыми глазами.

— Здравствуйте, Вуквуна, — подошел к девушке Мохов, но она, плохо понимавшая по-русски, прижалась к Оттыргину. Она не знала этого молодого бородатого русского, но Оттыргин ее успокоил:

— Это мой друг, Антон. Он как мой брат.

Вуквуна робко улыбнулась.

— Ан-тын…

— Ну вот и познакомились, — рассмеялся Мохов и хотел узнать от Оттыргина, откуда приехала Вуквуна, как его окликнул Берзин:

— Подойди-ка сюда, Антон! Смотри, какое богатство!

Ревкомовцы стояли около одной из нарт. Перед ними лежал ворох шкурок голубого песца.

— Ветерок перебирал мех, и шкурки казались живыми зверями.

— Видно, ловок купец, — сказал Берзин, которому Чекмарев коротко рассказал об Аренкау, и оглянулся: — Где же он?

— Сейчас явится. Побежал за справками к Мартинсону. — Василий Иванович хмуро смотрел на пушнину. Он знал, сколько обманутых, полуголодных охотников стоит за ней. — За бесценок скупал, а то и обманом вытянул…

— Конфискуем, — безоговорочно произнес Берзин. — Объявим товар народным достоянием. Местный кулак еще беспощаднее, чем приезжий коммерсант.

К нартам подбежал взволнованный Аренкау.

— Нельзя… мое… — Аренкау оттолкнул Чекмарева от нарт.

Чекмарев коротко ему объяснил:

— Ты на товары американца выменял эту пушнину. Товары американца теперь наши, и пушнина теперь наша. За то, что ты ее выменивал и ездил, Совет тебе заплатит.

— Не дам! Не дам! Шкурки мои! — закричал Аренкау. — Я сам бил зверя.

Он загородил пушнину спиной и начал дрожащими руками запихивать шкурки в мешок, но тут на его плечо легла тяжелая рука. Над ним стоял Мохов. Аренкау пытался освободить плечо, но Мохов только сжал его крепче.

— Пусти! — закричал Аренкау.

— Отойди! — Мохов хотел отвести Аренкау от нарт, но тот упал на груду пушнины, зарылся в нее лицом, вцепился пальцами.

— Забрать все в склад! — приказал Берзин. — Берите пока с других нарт.

Аренкау думал, что его оставили в покое, но тут он увидел, что ревкомовцы считают тюки пушнины с соседских нарт, и ринулся к ближней, у которой был Оттыргин. Он ударил каюра в бок, и тот от неожиданности упал на снег. К нему с криком бросилась Вуквуна. Аренкау пнул Оттыргина:

— Вор! Вор!

Сзади Аренкау схватили сильные руки и оттащили от Оттыргина. Мохов крепко держал купца, которой кричал и бился в его руках. На губах Аренкау появилась пена.

— Свяжите его, — сказал Берзин, болезненно морщась от пронзительного крика Аренкау.

Оттыргин вскочил на ноги и помог Мохову скрутить вырывающегося Аренкау. Он крикнул Вуквуне:

— Давай ремни!

Вуквуна схватила с нарты ремни и сама быстро и ловко связала Аренкау руки и ноги, затянув их тугими узлами. Аренкау ошалело следил за Вуквуной. Он даже перестал кричать и ругаться. Поведение жены было настолько странным, что он не мог как следует его обдумать. К тому же его поразило лицо Вуквуны. С него исчезли задумчивость и печаль. Да Вуквуна ли это? Жена ли его? Та ли это женщина, которая должна стать матерью его детей? Аренкау не узнавал Вуквуны. С ней произошло что-то загадочное. Наверное, в нее вселились злые духи, если она связывает мужа.

Аренкау, вспомнив о пушнине, снова закричал в отчаянии, злобе и тоске, но тут же замолк. У него иссякли силы. Он видел, как люди переносят тюки с пушниной с нарт в склад. Вуквуна, Мохов и Оттыргин, оставив Аренкау на снегу, присоединились к работающим. Аренкау позвал жену, но она даже не оглянулась. Краем глаза Аренкау увидел, как она помогает Оттыргину поднять тюк и смотрит на него горячими глазами, какими никогда не смотрела на Аренкау. Он понял, что потерял не только пушнину, но и жену…

Разгрузка нарт Аренкау подходила к концу, когда к складу подъехала собачья упряжка и с нее соскочил запорошенный снегом человек.

— Салям алейкум!

— Якуб! — узнал приезжего Мохов.

— Мальсагов! — Берзин с некоторой тревогой посмотрел на товарища. — Что случилось с Белой?

— Чего случилось?! — Мальсагов был рад встрече с друзьями. — Ничего не случилось! Я в гости приехал.

— Зачем оставил Белую? — Берзин не принимал шутливого тона Якуба.

— Весть хорошую привез. — Мальсагов достал пакет из-за ворота и протянул его Берзину. — Благодарить будешь!

— От Мандрикова! — воскликнул Берзин, узнав почерк Михаила Сергеевича, и торопливо развернул письмо.

Мальсагов был прав. Привез он хорошую весть. «Колчак окончательно разгромлен. Красная Армия заняла Иркутск. Об этом должны знать все жители нашего северного края, — писал Михаил Сергеевич. — Я очень жду тебя и беспокоюсь о твоем здоровье. Береги себя». За этими лаконичными строчками Август Мартынович чувствовал большую братскую теплоту. «Был тут у нас небольшой инцидент с агентом купцов Караевых. Мы узнали, что они вооружают отряд для борьбы против нас, и решили послать туда наших товарищей, но потом передумали и отменили отъезд до твоего возвращения. Туда должен ехать ты, потому что положение в вотчине Караевых сложное и опасное и требуется твердость твоей руки».

Мандриков не писал об убийстве Харлова, не писал о многом, но Август Мартынович уловил за скупыми строчками скрытую тревогу и озабоченность Михаила Сергеевича. Завтра обязательно выезжаем. Август Мартынович сложил письмо и громко обратился к окружавшим его товарищам:

— Мальсагов действительно хорошую весть привез. Колчака больше нет!

…Общее собрание жителей Марково подходило к концу. Последним говорил Чекмарев. Он стоял у края стола президиума, за которым сидели Федор Дьячков, избранный председателем Совета, и Давид Каморный. Рядом — Мальсагов, Куркутский и Берзин. Август Мартынович устало смотрел на собравшихся. Пришли почти все марковцы, пришли, чтобы еще раз взглянуть на ревкомовцев, которые так круто изменили их жизнь и дали надежду на лучшее. Берзин думал о Чекмареве.

Вот настоящий большевик. Побольше бы таких! За эти дни, находясь в Марково, Берзин убедился, как тщательно и умело Чекмарев готовился к установлению Советов.

Нашлись люди, которых можно было поставить во главе Совета. Сам Чекмарев взял на себя самые трудные обязанности — секретаря Совета и вахтера продовольственного склада, в котором хранились все товары, национализированные у коммерсантов… В их распределении требовалось быть строгим, справедливым и честным. Берзин был уверен, что ключи от склада в надежных руках.

Август Мартынович перебрал в памяти все, что сделано в Марково. Коммерсант Черепахин, возивший вместо лекарств товары, бежал. На основании того, что он спекулировал товарами, все его имущество национализировано в пользу бедного населения. Другим коммерсантам стоимость товаров будет частично выплачена. Для школы найдено новое помещение и начат ремонт.

Совет принял постановление об установлении нового курса на иностранные деньги. Берзин на память помнил формулировку:

«Так как курс денег, исходящий от всемирных капиталистов является тормозом социализма, то таковой уничтожить».

— Я предлагаю, — Чекмарев повысил голос и оттек Берзина от размышлений, — все долги, числящиеся до свержения Колчака, уничтожить!

— Верно! Из долгов не выходили! — встретило собрание слова Чекмарева.

Август Мартынович снова задумался. Он проверял, все ли самое важное, самое неотложное сделано в Марково. Утверждены доступные для всех расценки на товары. Все марковцы впервые сыты, и, кажется, никто не обижен несправедливо. На лице Берзина промелькнула улыбка. Он вспомнил о том, что Совет положил жалование священнику в пятьсот рублей, а псаломщикам по двести пятьдесят ввиду того, что у них нет дохода.

Тут Берзин уступил марковцам. Сразу веру в бога не уничтожишь. Вот только плохо, что маленькое жалованье определено наблюдателю метеорологической станции. Правда, у Совета мало денег. Надо, чтобы, ревком помог марковцам средствами. Август Мартынович хотел сделать пометку в своем блокноте, но вспомнил, что об этом записано в наказе делегату, которого марковцы избрали от себя в состав ревкома. Он сейчас болеет и приедет в Ново-Мариинск позднее. С ним же на пост будет доставлена и вся пушнина. Марковны горячо одобрили намерение ревкома закупить продовольствие в Америке.

— Сегодня мы отправили продовольствие в Еропол, — снова привлек внимание Берзина голос Чекмарева. — Помочь братьям-трудящимся — наш пролетарский долг.

— Сами голодали! Знаем! — послышались в ответ одобрительные крики. — У нас сейчас сытно!

— Сегодня к нам приехали из Пенжино, — сообщил Чекмарев, когда шум немного улегся. — Они просят муки пудов сто!

— Сто-о-о?! — прокатилось по собранию. Цифра всем показалась гигантской. — А сами-то с чем останемся? Дяде отдай, а сам слезы глотай!

— У них есть свои коммерсанты! Пусть возьмут у них товары, как мы!

— Не давать! Сами с голоду околеем!

— Дать! У нас хватит! А ежели мало, то и пояс можно потуже затянуть.

Люди повскакивали с мест, заспорили, задрипали. Федор Дьячков, надрываясь, требовал тишины, но его не слушали.

Тогда встал Берзин и, не произнося ни слова, поднял руку, Марковцы, одергивая друг друга, возвратились на свои места. Август Мартынович понимал, что мука для них не просто еда, а сама жизнь. Он негромко и убежденно сказал:

— Пенжинцы, конечно, должны последовать вашему примеру и взять власть в свои руки.

— О чем и толкуем! — обрадовался бородатый старик. Он встал на ноги и закричал: — А нечего им на чужой каравай…

— Вы не правы, товарищ, — Берзин прервал говорившего. — Мы сыты, а они голодны. У нас есть запас. У них нет. Им надо помочь. Можем ли мы дать пенжинцам муки, но чтобы самим не голодать?

Берзин спрашивал Чекмарева. Собрание притихло. Никто не решался высказаться против Берзина, у которого был авторитет справедливого человека. — Можем! — громко, чтобы слышали все, ответил Чекмарев и обратился к собранию: — Поможем пенжинцам?

— Чего там! Конечно! Надо!

Старик опять вскочил на ноги и хотел возразить, но махнул рукой и с веселой решимостью прокричал;

— Эх-ма! Дадим пенжинцам! Но и уму-разуму их поучить надо. Письмецо им требуется послать. Пускай по нашей дорожке следуют.

Собрание приняло тут же написанное Берзиным обращение к населению Пенжино:

— «Пробил час, когда мы, люди Севера, заговорили на открытом языке со всеми народами. Власть сибирского правителя-кровопийцы Колчака свергнута, палачи народа разогнаны. В Сибири, Анадыре и у нас в Марково переворот, и с переворотом власть перешла в руки бедного населения, везде установлены Советы, то есть власть бедных жителей. Как в Анадыре, так и в Марково все товары у коммерсантов отобраны, а у мелких торговцев взяты на учет. Ввиду вышеизложенного призываем вас, товарищи, соединиться в одну братскую семью и жить Мирно и дружно. Также призываем вас к борьбе с коммерсантами, которые годами сдирали с вас последнюю рубашку. Мы в Марково у всех крупных коммерсантов отобрали товары в пользу бедного населения, и цены у нас на них самые дешевые, так же сделайте и вы.

Обо всем этом объявите всем жителям Пенжино и окрестностей».

— Истинно добро творят для страждущих и несчастных, — одобрил Агафопод решение Совета. — Ростовщикам воздается по заслугам. — Он сидел на последней скамейке у стены. Возвышаясь над всеми, он хорошо видел, что происходило вокруг. Вон сидит жена Аренкау с молодым каюром большевиков. Они не слушают, что говорят, о чем спорят дюди. Они о чем-то перешептываются, и Агафопод знает о чем.

Но он сердит на Вуквуну и на Оттыргина. Из-за них лишился выпивки: Аренкау не привел жену. Да и привести не мог. Его арестовали. Агафопод не сочувствует Аренкау-ростовщику и — старому прелюбодею. Сколько бы Агафопод ни молил бога о милости дать Аренкау потомство, его бы все равно не было. «Да не взойдет зеленым всходом над матерью-землей трухлое зерно, — подумал Агафопод. Только молодое и здоровое родит тучные нивы». Конечно, все это так, но Агафоподу не легче. Каюр не приведет жену Аренкау в Церковь, чтобы Агафопод снял с нее первые брачные узы и надел новые. Агафопод недовольно вздохнул. Он был зол и на Мартинсона. Американец тоже обманул его. Не принес обещанный ром. Не видно Мартинсона и на собрании. Агафопод ощутил такое непреодолимое желание выпить, что двинулся к двери. Он решил сейчас же пойти к американцу и потребовать свой ром. Матушка схватила его за рукав:

— Куда, Окаянный? Сиди!

Агафопод осмелел. Раз матушка шипит, а не орет во все горло, значит, можно ее не бояться. И он, вырвав из ее пальцев рукав, буркнул в ответ:

— До ветру!

Матушка поверила Агафоподу и не стала больше его держать, потому что соседи на них недовольно зашикали.

Чекмарев читал:

— «Заслушав доклад товарища комиссара охраны Берзина о перевороте в Сибири, все с великой радостью встретили свержение всем нам ненавистного кровопийцы Колчака. За его безжалостные расстрелы и за уничтожение трудовой массы Колчаку, купцам и его прислужникам шлем позор и презрение. А передовым бойцам за святую свободу и товарищам, находящимся у нас на Родине, на холодном Севере, как-то: товарищу Мандрикову, Берзину, Куркутскому и другим их сотрудникам — шлем свой привет и от всего сердца Желаем им успеха в их трудовой работе.

В свою очередь мы, изнуренные холодом и голодом, протягиваем вам свою мозолистую руку, и все, от мала до велика, заявляем всему народу, что мы стоим за власть Советов, за власть своих рабочих и всеми силами будем поддерживать ту власть, которая нам показала путь к спасению, хотя бы от нас потребовалось для всеобщего освобождения отдать наши Жизни.

Да здравствует власть Советов на земном шаре!

Да здравствует Анадырский революционный комитет!

Да здравствуют передовые работники!»

Агафопод выбрался на свежий воздух. Было уже темно. Поеживаясь от крепчавшего мороза, он побежал к Мартинсону. «Пользительно для нутра будет принять кровь христову», — думал Агафопод.

Он так был захвачен этим желанием, что чуть не налетел на каких-то людей у двери американца. Они хлопотали около собачьей упряжки. Агафопод вывернулся из-за угла в тот момент, когда Аренкау и Мартинсон укладывали на карту мешок с продовольствием. Появление Агафопода было неожиданным. Мартинсон облегченно вздохнул:

— А, это вы? Я испугался. Думал — большевики.

Аренкау невнятно что-то добавил, но Агафопод не слушал их. Он с трудом соображал. Как же так? Аренкау арестовали большевики, а он на свободе и готовится куда-то уезжать. Убежал, старый козел, из казенного дома от справедливой кары. И ему помогает американец. Нет, Агафопод не может допустить этою бегства, этого противозаконного деяния. Аренкау и Мартинсон нарушают порядок, и если Агафопод не помешает бегству Аренкау, то он будет их соучастником. Агафопод, забыв про ром, закричал:

— Куда, Аренкау?

— Домой! В стойбище… — Голос у Аренкау был плаксивый и злой. — Я всем расскажу, какая плохая новая власть.

— Поезжай, — Мартинсон хлопнул по плечу Аренкау. Тот взялся за остол и хотел поднять собак, но Агафопод вырвал из рук Аренкау остол и отшвырнул его.

— Стой! Из темницы ты самовольно ушел.

— Пусть уезжает, — сказал Мартинсон.

— Умолкни! — прикрикнул Агафопод на американца и, схватив Аренкау за ворот, поволок от нарты. Маленький, низенький Аренкау пытался упорствовать, но Агафопод без особого напряжения вел его впереди себя на вытянутой руке. Мартинсон, придя в себя от неожиданности, подбежал к священнику:

— Отпустите его… Я…

— Изыди! — Агафопод не останавливался. Мартинсон схватился за Аренкау, пытаясь помочь ему вырваться. Священник грозно предупредил его:

— Не потворствуй закононарушителю, ибо кара постигнет тебя!

Мартинсон не обратил внимания на угрозу и продолжал тянуть Аренкау к нартам. Священник, чувствуя, что Аренкау вот-вот вывернется, размахнулся и наотмашь, левой рукой ударил Мартинсона по лицу. Американец, глухо вскрикнув, рухнул на снег. Не обращая на него внимания и не задерживаясь, Агафопод побежал на собрание, подгоняя Аренкау. Тот покорно бежал. Так они и ворвались на собрание. Агафопод перебил Чекмарева могучим рыком:

— Беглого узника на судилище привел! Разбив оковы, ростовщик бежать намеревался!

Чекмарев и Берзин с улыбкой переглянулись. Они хотели для острастки продержать Аренкау до утра, а затем отпустить, но сейчас все изменилось. Берзин сказал президиуму:

— Осудите Аренкау и изгоните из Марково, а Агафопода надо поблагодарить!

— Веди сюда его! — крикнул Чекмарев священнику, и тот торжественно, не выпуская Аренкау, под смех и шутки собрания вывел его к столу.

— Да свершится суд скорый и правый!

2

— Ваше мнение, товарищи? — Мандриков говорил медленно, но в душе его бушевал гнев. Он не хотел первым, высказать свое отношение к новым телеграммам Петропавловского ревкома. Члены ревкома молчали. Телеграммы, полученные из Петропавловска, вызывали недоумение. Михаил Сергеевич знал, о чем думали ревкомовцы. У него тоже появились тревожные мысли: а правильно ли он и Анадырский ревком делали? Так ли надо было поступать?

Молчание становилось тягостным, но Мандриков терпеливо ждал. От того, что скажут члены ревкома, зависело многое: продолжать линию, которой ревком придерживался до сих пор, или же все менять. Но это значило бы признать себя не только виноватыми, но и вызвать, у коммерсантов, уцелевших колчаковцев ликование, а у пострадавших от них — разочарование в Советах.

Нет, он не согласен с петропавловскими директивами и не будет их выполнять. Неужели товарищи там, не понимают, что отступление преступно? У врагов Советов развязались бы руки, и они, осмелев, попытались бы вернуть и прежние порядки, и свести счеты и восполнить свои потери.

Нет. Он не послушается директив Петропавловского временного военно-революционного комитета. Они тянут к отказу от завоеванного, к сдаче позиции Октябрьской революции. Мандриков тщательно перебрал в памяти все, что он запомнил на всю жизнь, когда слушал в Петрограде Ленина, читал его статьи и книги, директивы партии и подпольного партийного центра во Владивостоке, наконец, последние указания товарища Романа. Михаил Сергеевич ни в чем не мог упрекнуть себя или кого-нибудь из товарищей. Они действовали в интересах революции и народа.

Мандрикову стало легче. Он был уверен в правильности ревкома и поклялся себе, что не уступит Ни одному требованию петропавловцев, а будет продолжать, служить партии и народу так же, как до сих пор. Даже если его товарищи почему-либо согласятся с требованиями петропавловцев, он будет бороться за сохранение прежней линии ревкома. Михаил Сергеевич с презрением по смотрел на телеграммы Петропавловского ревкома и отодвинул их от себя. Тишину нарушил Клещин:

— Петропавловский ревком советует нам…

— Говори прямее, чего тут вилять! — взорвался Гринчук. — Петропавловский ревком хочет, чтобы мы красный флаг спустили.

— Ты, Семен, не понял весь смысл указаний петропавловцев, — возразил Клещин. — Они опасаются, что национализация товаров Малкова, Свенсона и других ухудшит снабжение населения. Из Владивостока колчаковцы не выпустят товары, даже если бы кто их и отправил на имя ревкома. А будь адрес Малкова, Бирича или Бесекерского, товары без всяких препятствий были бы погружены на пароход.

— Я согласен с Клещиным, — волнуясь, заговорил обычно молчаливый Титов. — И американцы не пошлют товаров.

— Я договорился с Лампе! — напомнил Мандриков. — Клещин и Титов не поняли трусоватый и вредный смысл петропавловских указаний.

— Можно… разрешите мне высказать свои мысли, — робко попросил Кулиновский.

— Говори, говори, — Мандриков был уверен, что представитель марковцев также осудит петропавловцев и соглашательство Клещина и Титова, но он присоединился к ним:

— Мы находимся далеко и не все знаем, а петропавловцы имеют лучшую связь с Россией. Наш ревком очень резко изменил положение в уезде.

— А по-вашему, революцию надо делать с реверансами? — рассердился Мандриков и подумал, что поступил правильно, отложив поездку товарищей в Кресты. Они могли бы пойти на соглашение с Караевыми, которых надо уничтожить. Мандриков почувствовал, как ему не хватает Берзина.

Кулиновский смутился и замолчал. Михаил Сергеевич, посмотрев на карту, продолжал:

— Я поторопился поставить красный флаг над Петропавловском. Там больше заботятся о здоровье колчаковцев и благополучии коммерсантов, чем о трудовом люде, который постыдно эксплуатируется. Только при ревкоме народ в здешних местах впервые вдохнул воздух свободы и узнал, что он сам себе хозяин и что Советы — единственная власть, которая заботится о нем.

— Все это так, — Бучек потер ладонью лысину. — Ты прав, Михаил Сергеевич, но нельзя совершенно, отвергать Советы петропавловцев.

— Почему же?

— Того, что нами сделано, не нужно переделывать. Мы действовали правильно, но дальше нашему ревкому надо строго следовать советам петропавловцев.

Члены ревкома с одобрением встретили предложение Бучека, Он, по их мнению, разрешил трудную задачу. Мандриков про себя обозвал Бучека «соглашателем».

— Твое предложение означает капитуляцию! Неужели ты не понимаешь, что петропавловцы ведут не боевую, не революционную линию. От их телеграмм идет душок керенщины, Временного правительства!

— В Петропавловске Советы, колчаковцы отстранены от власти, — напомнил Бучек.

Он спокойно и убежденно возражал Мандрикову. После вторичного запрета не покидать шахтерам копи — у Бучека поколебалась вера в непогрешимость распоряжений Михаила Сергеевича. Бучек считал, что Мандриков больше из самолюбия отвергает замечания Петропавловского ревкома, что он сторонник крайних решений. Поэтому более спокойные и, очевидно, более продуманные действия петропавловских товарищей вызывают у него протест.

Бучек говорил:

— Мы не должны дальше так же круто расправляться с коммерсантами, как это делали до сих пор. Их надо взять под строгий контроль, о чем мы забыли. Клещин не ошибается. Белые еще не скоро будут вышвырнуты из Владивостока…

— Откуда это тебе известно? Может быть, ты от Розанова телеграмму получил? Уверяю тебя, что во Владивостоке Советы возьмут власть если не сегодня, то завтра. Там боевая, сильная партийная организация! — горячился Мандриков.

— Поэтому-то она не полезет сломя голову в петлю. — Бучек начинал сердиться. — Во Владивостоке интервенты. Ни японцы, ни тем более американцы не дадут своих белых псов в обиду. Слишком много они им скормили денежек, чтобы вот так, за здорово, смотреть, как Советы с ними расправятся.

Довод Бучека был убедителен. Мандриков заколебался:

— Возможно, ты и прав, но это еще не значит, что мы должны сложить руки, потому что петропавловским товарищам так хочется.

— Они трезво оценивают обстановку, — заметил Кулиновский. — Осторожность, осмотрительность…

— Оглядка, — прервал Кулиновского, стукнув кулаком, по столу, Мандриков. — Может быть, и Караевых вежливо попросить, чтобы они свои замыслы против нас отложили?

— Через Караевых снабжается большой край, — напомнил Титов.

— И мы не имеем права перерезать этот источник, — добавил Клещин.

— Да вы что? — закричал Гринчук. — Белены, что ли, объелись? Чего в защитники купцов лезете?

— Ты, продовольственный комиссар, — прищурился на него Бучек, — накормишь сам всех жителей?

Гринчук вдруг потерял воинственный пыл. Он с нескрываемой тревогой оглядел ревкомовцев.

— Товарищи, — он постучал себя по лбу, — запамятовал. Хорошо, что ты, Бучек, напомнил.

— Что?

— Не сходятся концы с концами. — Голос Гринчука дрох нул.

— Да объясни толком! — раздраженно потребовал Мандриков. — Что за концы…

— В наших складах товаров совсем мало.

— Обокрали? — разом спросили Мандриков и Булат.

Гринчук покачал головой:

— Не… со складов глаз не спускаем. Рыбинская цидулька фальшивая…

И он рассказал о том, что обнаружил несоответствие между наличием товаров на складах и сведениями продовольственной комиссии, которую возглавил Рыбин.

— До весны, — он безнадежно махнул рукой, — не дотянем. И думать нечего. Много лишку давали. Приберечь следовало.

Ревкомовцы почувствовали надвигавшуюся беду. Она появилась неожиданно и нависла над самой головой.

— Обманул Рыбин или ошибся? — спросил Бучек.

— Промах такой дать мудрено, ежели злой думки нет, — проговорил Гринчук.

Мандриков вспомнил, как Берзин упрекал его за излишнюю доверчивость к Рыбину, но он не хотел и не мог поверить, что Рыбин мог вредить ревкому, их делу. Он же сам пролетарий, злая судьба пригнала его сюда.

— Надо еще раз проверить, разобраться. — Мандриков оглядел ревкомовцев и задержался на Кулиновском и Волтере. — Они тебе помогут.

— Проверять не проверять, а товаров от этого не добавится, — вздохнул Гринчук.

— Нехватка на руку коммерсантам. — Булат нахмурился. — Если Рыбин умышленно увеличил цифры запасов, то это он делал по заданию коммерсантов, и его надо… — Булат не договорил. Его пальцы крепко сжали трубку.

— А петропавловцы требуют вежливого обращения с коммерсантами, — загремел Мандриков. — Какие же Они коммерсанты? Это мародеры, спекулянты, готовые на любые преступления ради наживы. Нет, товарищи, мы не только не имеем права принять указания Петропавловского ревкома, но и обязаны сказать ему свое мнение. Товарищи в Петропавловске заблуждаются. Надо предостеречь их от ошибок, которые могут привести к гибели!

— Да, — подтвердил Булат, и никто не возразил.

Тяжелое сообщение Гринчука помогло восторжествовать мнению Мандрикова, и через час радиотелеграфная станция Ново-Мариинска, установив связь с Петропавловском, передала Петропавловскому временному военно-революционному комитету:

«Из всех телеграмм ваших видно полное непонимание социальной революции. Все ваши распоряжения копируются из постановлений Временного правительства Февральской революции 1917 года. Вы забыли элементарные принципы советской власти. Товарищи, необходимо убедиться, что власть Советов — есть власть только трудящихся.

Мирная коалиция с мародерами и спекулянтами неизбежно ведет к буржуазному толкованию революции.

Кроме того, некоторые члены Петропавловского ревкома, о чем известно по принятой нами телеграмме, сносятся с контрреволюционными элементами Анадыря. Ваши распоряжения по продовольствию бестолковы и опоздали. Совершив переворот 16 декабря, мы арестовали всех колчаковцев, не исключая продовольственников, причем у последних укрыты склады спирта, которым они, спаивая чукчей, обирали их. Вы же, Петропавловский ревком, телеграммой 313 даете распоряжение оставить их на местах.

Слушайте, что делается в Анадыре. Введена трудовая повинность. Все, кто хочет пользоваться продуктами питания, находящимися в Анадыре, должны работать. Работа заключается в добыче угля, куда нами отправляются все буржуазные дармоеды. С неумолимой решительностью, без конфликтов проводим в жизнь уничтожение частной торговли и заменяем ее натуральным общественным обменом, для чего национализируются все акулы, глотавшие десятки лет рачков — трудящихся инородцев. Устанавливается количество отпуска товаров, удовлетворяющих чукчей, коряков, эскимосов, ламутов.

Анадырский ревком состоит только из пролетариата, при коем право выборов в Советы принадлежит только трудящимся и тем коммерсантам, которые добровольно пожелают передать все свое торговое имущество в полное достояние Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.

20 января будут национализированы капиталистические рыбалки, владельцы которых для наживы загородили устье реки и тем оставили весь край голодным. Отсутствие рыбы для собак грозит их уничтожением, а это дальних инородцев обрекает на смерть. Чтобы выйти из положения, принимаются меры распределения оставшейся рыбы. Товарищи Петропавловска предлагаем вам шире смотреть на интересы трудящихся и отбросить методы строительства новой жизни путем Февральской революции. Да здравствует власть трудящихся!»

Сквозь морозный мрак полярной ночи летели эти слова над снегами, над скованными льдом морями и реками, над вершинами заснеженных сопок и вызывали бурю в Петропавловском временном военно-революционном комитете. Там были за более спокойное решение острых вопросов. Мандриков и его товарищи знали, что без разрушения старого нового на этом же месте не возведешь.

Вечером он, как всегда, торопливо умываясь, говорил Елене:

— Мы с петропавловскими товарищами расходимся по самым основным вопросам. Ну какой же там военно-революционный комитет, если он озабочен не судьбой умирающего от голода человека, а тех, кто у этого человека отбирал последний кусок хлеба.

Михаил Сергеевич умолк. Он смотрел на ломтик хлеба в руке. Хлеб напоминал ему далекую родную деревушку, хату, в которой никогда не прекращался разговор о хлебе. Хлеб — жизнь. Это всегда было одно и то же. Мандриков тряхнул головой. В последнее время к нему все чаще приходит грустное настроение. Михаил Сергеевич не стал доискиваться причин. Он все еще не сводил взгляда с куска хлеба. Чтобы у каждого человека в руках был всегда хлеб, когда ему захочется есть, он и прислан сюда партией. И он сделает все, чтобы так было.

Мандриков не замечал, с каким вниманием прислушивалась к его словам Елена Дмитриевна. Она неторопливо вышивала на куске холста фигуру бегущего оленя, в которого целился из лука охотник. Этой работой Елена занялась после того, как Бирич приказал ей все выспрашивать у Мандрикова. Делая крестик за крестиком, она как бы между прочим, затягивала вечерние беседы. Женская хитрость удалась.

Елена за вышивкой, мягкий свет лампы под зеленым абажуром, посапывающий во сне у печки Блэк — все это создавало уют, и Михаилу Сергеевичу приятно было посидеть и высказать все, что было у него на душе, тем более, что и слушатель у него был внимательный. Мандриков отдыхал после трудных часов, проведенных в ревкоме.

Елена Дмитриевна вскинула на Мандрикова глаза и тут же их опустила, чтобы не выдать себя:

— Чего же ты замолчал? О чем думаешь?

— Да так, — неопределенно ответил Мандриков. — Может, тебе и неинтересно, что я говорю.

— Очень, очень интересно. — В голосе Елены зазвучала такая искренность, что он обрадовался. Наконец-то произошло то, о чем он мечтал. Его жена разделяет его интересы, его заботы. — Я теперь поняла, как важно все, что ты тут делаешь. У меня словно вуаль с глаз сняли.

— Так слушай же, — Михаил Сергеевич оживился. — Эти камчатские товарищи стоят на позициях буржуазно-демократических преобразований. Как они отстали от нас! — Мандриков весело, заливисто рассмеялся.

Елена удивленно посмотрела на него:

— Ты чему это?

— Они же временные, временные… — Михаил Сергеевич откинулся на спинку стула и продолжал хохотать. — Сами, очевидно, понимают свою неполноценную революционную сущность.

— Ну, а вы? — У Елены в глазах загорелись презрительные огоньки. — Вы полноценные?..

— Мы правильно решаем вопросы. — Мандриков с огорчением продолжал: — Но сколько же у нас забот! Иногда даже не знаешь, за что скорее взяться.

— Может, я тебе помогу, — Елена улыбнулась. — Ты, наверное, знаешь, что есть восточная мудрость о том, как мулла советовался с женой. Чтобы она ему ни говорила, он делал наоборот, и все у него получалось правильно.

— Последую восточной мудрости, тем более, что ты сама предлагаешь. Помоги мне решить три вопроса. — Он умолк.

Дела, заботы вновь обступили его и были так ощутимо тяжелы.

— Первый? — напомнила Елена.

— Ах да, первый. — Михаил Сергеевич оторвался от своих дум. — В Ново-Мариинске кончаются запасы мяса. Произошло какое-то недоразумение. Кто-то напутал. Может быть, Рыбин по своей неопытности. Боюсь, что и другие продукты учтены не совсем точно. Сейчас во всем разбираемся Гринчук. Этот не ошибется. Умная и хитрая хохлацкая башка. А потом найдем виновного и тогда… — Мандриков сжал кулак. — Если умышленно, то ревком будет беспощаден. Хотя виноваты и мы. Эх, надо было… Да после драки кулаками не машут… Так вот, у нас нет мяса. Можно снова позаимствовать его у шахтеров? Там запасы большие.

— Нельзя, — покачала костром золотистых волос Елена. — Они могут обидеться.

— Значит, возьмем, — засмеялся Мандриков. — Задаю второй вопрос. Слушаться ли нам распоряжений Петропавловска?

— Конечно. — Елена воткнула иголку в холст. — Слушаться во всем.

— Только в полезном для нас.

— Ну, а третий вопрос? — не отставала Елена.

— Третий… — Михаил Сергеевич подумал. — Вооружаться или нет ревкому до зубов?

— А зачем? — насторожилась Елена Дмитриевна.

— Кажется, Караевы и остальная коммерческая компания готовят на нас поход. — Мандриков подумал о Смирнове и опять ощутил беспокойство. — Как бы и местные господа торговцы к ним при случае не присоединились. Пусть только попробуют. Встретим горячим свинцом. Волтер оказался чудесным оружейником. Сегодня пробовали его первый пулемет. Для начала хорошо. Надо, правда, кое-что переделать. К весне десяток пулеметов будет. Эх, скорей бы Берзин приехал. Как он тут нужен.

— Зачем же так скоро? — несколько торопливо спросила Елена.

— Откуда у тебя такое любопытство? — удивился Мандриков. — Раньше и слушать не хотела о ревкоме, а теперь…

— Не говори ничего, — обиделась Елена и нагнула голову, но Мандриков успел заметить, как покраснело ее лицо. Чувствуя себя виноватым, он подошел к ней, поцеловал:

— Прости, дорогая, неудачно пошутил! А Берзина мы ждем, чтобы помог разобраться во многом. Поджог, убийства, слухи. Кто-то против нас действует. Берзин вмиг все распутает, найдет врага.

Елена со злорадством думала, что ее предательство Мандрикова будет скоро должным образом оценено Биричем и Свенсоном.

— Отдыхать пора, — сказал Михаил Сергеевич. — Ты напрасно так много по вечерам вышиваешь. Глаза портишь.

Елене уже была неприятна его ласка и забота.

— Глаза у женщин, как и у кошек, не портятся. Ты ложись, а я немного пройдусь с Блэком.

Мандриков посмотрел в окно.

— Поздно уже.

— С Блэком мне никто не страшен, — Елена потрепала по голове подбежавшую собаку. — Это только ты мог его укротить.

Выйдя из дому, она прямиком направилась к Биричу, не опасаясь, что ее заметят. Стояла беззвездная, ночь. Блэк весело бежал к дому старого коммерсанта. Здесь ему всегда перепадал вкусный кусок.

Павел Георгиевич внимательно слушал Елену Дмитриевну. Старательно зарабатывает свое возвращение, подумал о ней Бирич. Он обрадовался, когда услышал угрозы Мандрикова в адрес Караевых, давних своих соперников. Как было бы чудесно, если бы провокация со Смирновым была доведена до конца и ревкомовцы уничтожили бы крестовских коммерсантов.

И тут же Бирич испугался. У ревкома есть какие-то подозрения о врагах, действующих в поселке и копях. Ревком срочно вооружается. Холодок пробежал по спине старого коммерсанта, и он, спешно отправив Елену, несмотря на поздний час и опасения, что за ним могут следить, пришел к Лампе.

Торговца он застал за Библией.

— Мне нужен Рули.

Лампе снял очки, положил их на Библию и вышел из комнаты. Его жилье соединялось с самым большим складом. Бирич прислушался, но ничего не мог разобрать. Явился заспанный Рули.

— На берегу расцвели орхидеи, и вы хотите мне их показать?

— Ревкомовцы что-то о нас знают, — сказал Бирич.

— Точнее, — Рули перешел на деловой тон, — будьте точны, как бухгалтерский отчет.

Он раскурил трубку и, не обращая внимания на гримасы Лампе, усиленно задымил. Павел Георгиевич пересказал все, что услышал от Елены, и несколько растерянно спросил:

— Что делать? Ревком…

— Ревком нам помогает, — перебил его Рули. — Надо действовать. И вот с чего начните…

Рано утром Рыбин помчался на копи. На его приезд никто не обратил особого внимания. Рыбин почти каждый день возил уголь. Он незаметно передал Перепечко записку от Бирича и, нагрузив нарту углем, поспешил уехать.

День на копях шел как обычно, и ничто не предвещало грозы. Бучек с увлечением рубил уголь обушком. Он любил работать и особенно хорошо себя чувствовал, когда видел, что труд его полезен и нужен. Прицеливаясь, чтобы сразу отвалить большую глыбу, Бучек обдумывал свое житье. Его давно тянуло в родные теплые края. Теперь уже можно было туда пробираться, но, видно, не скоро это случится. Установление советской власти на Чукотке только началось.

Бучек помрачнел. Неправильно, ох как неправильно ведет себя ревком в отношении шахтеров. Прав Мандриков, что здесь много плохих людей, много подозрительных, но большинство настоящие рабочие. Бот кто опора ревкома, а не только охотники, рыбаки. Зачем же ревком всех — честных шахтеров и колчаковцев — под одну гребенку стрижет? Всех под домашним арестом держит? Бучек решил вечером побывать в ревкоме и снова попытаться уговорить Мандрикова снять запрет.

За этими мыслями и застал его обеденный перерыв. Шахтеры потянулись в барак. Все шло как обычно. Бучек, вымыв руки, сел за стол рядом с Евтуги. Старый чукча, отдыхая, дымил трубкой. Он пододвинул Бучеку свой кисет, но тот с улыбкой отодвинул назад:

— Не поймаешь меня, Евтуги. Я жить еще хочу.

— Будешь курить, — заверил чукча.

Эта шутка повторялась каждый день. Евтуги усиленно угощал Бучека крепчайшим табаком, а тот, несмотря на свое пристрастие к куреву, отказывался. Однажды Бучек набил свою трубку табаком Евтуги, сделал первую затяжку и чуть не потерял сознание. Это была какая-то адская смесь, от которой у него помутилось в голове и разрывало горло. Он выбежал на улицу и долго глотал снег, стараясь прийти в себя. Потом Бучек пытался узнать у Евтуги секрет табака, но тот так и не рассказал.

— Нет, не буду я курить твой табак, — говорил Бучек. — Пойду за супом.

Он увидел, что очередь у плиты уменьшилась, и встал в конце. Артельщик налил две миски густого крупяного с олениной супа. Бучек вернулся к своему месту. Одну миску он передал Евтуги, пошутил:

— От этого не умирают! Ешь!

Бучек не замечал, что некоторые шахтеры переглядываются, перешептываются между собой. Перепечко и Трифон Бирич ели, не отрывая глаз от своих мисок. Струков, сидевший против Бучека, мелко крошил в суп хлеб. Его лицо было замкнуто, но пальцы чуть дрожали.

Едва Бучек проглотил первую ложку супа, как послышался ехидный голос Малинкина:

— Ну, как супец, комиссар?

— Только у тещи такой едал, — шуткой откликнулся Бучек и продолжал есть. Он все еще ничего не замечал. Остальные шахтеры перестали обедать. Они ждали, что дальше произойдет.

Малинкин тем же тоном продолжал:

— А не маловато ли в супце мясца?

Бучек помешал ложкой в миске.

— Вполне достаточно.

— Комиссару оно, конечно, — протянул Малинкин.

— Что это значит? — Бучек поднял голову. Он только сейчас заметил, какая напряженная тишина стоит в бараке. Бучек всех оглядел. — Как мне понимать твои слова?

— Пряменько, пряменько. — Малинкин швырнул ложку на стол и вскочил на ноги. — Вы, ревкомовцы, себе брюхо до отвала набиваете, а нас, шахтеров, — Малинкин ударил себя в грудь, — на голодном пайке держите!

— Верно! Комиссары все до себя тащут! — зашумели со всех сторон. — Даже чужую бабу!

Бучек медленно отодвинул от себя миску и подождал, пока наступит тишина.

Угольщики уже шумели:

— Мясо взяли раз! Мало! Снова хотят взять! С чем же мы останемся? Кто им дал такое право?

Бучек внимательно слушал. Больше и громче всех кричал Малинкин:

— Мы им колчаковцев помогли сбросить, а они как к нам, шахтерам, относятся? Сидим на копях. Мы что — воры, мы что — в тюрьме?

— Да такого и при Громове не было! — поддержал его Кулемин.

— Вот тебе и Юрьев день, тетка, — стукнул кулаком по столу бородатый шахтер. — Мы да вы, мы Советы, а сидим, как в кутузке!

Шахтеры расходились все больше. Бучек наконец заговорил:

— Товарищи!

— Мандриков тебе товарищ! — ответил старый рябоватый забойщик. — Чего тут для близиру сидишь с нами? Зенки нам замазываешь? А сами что за нашей спиной творите?

— По какому такому праву Смирнова убили? — заворочался рыжий человек, все свободное время проводивший над молитвенником. — Кровь безвинного пролили!

— А им это так, что нам уголь рубать, — пояснил бородатый и встал. — Вот что, милый, шагай до своих товарищей и скажи им, что шахтеры — народ свободный и больше вашего запрету не признают. Сегодня идем гулять к Толстой Катьке!

Шквал восторженных криков, встретил эти слова. Перепечко и Бирич перешептывались. Струков невозмутимо продолжал есть, словно вокруг него ничего не происходило.

Бородатый снова ударил по столу:

— Ша! Замолкни!

Все послушались его. Бучек воспользовался этим и быстро спросил:

— Разве вы меня не знаете? Разве мне не верите? Ничего не пойму.

— Знали, верили, — бородатый был зол. — А теперь точка. Ты снюхался с Мандриковым и катись к нему, а мы себе сами хозяева. И еще скажи, что мяса мы ему не дадим.

— Какого мяса? — Бучек ничего не знал о решении ревкома. Он не был на посту несколько дней.

— Не морочь нам башку! — закричал Малинкин. — Ишь, дитятей притворяется, несмышленышем! Не дадим мяса, ежели даже со своими пулеметами придете. Не дадим!

— Подождите, товарищи! — крикнул Бучек. — Я не понимаю, что вы говорите.!

— Правду, — Бородач снова ударил по столу. — А коли не понимаешь, то дуй до своих дружков. Они тебе все и растолкуют. Покеда!

Бучек хотел возразить, но шахтеры зашумели, послышался пронзительный свист, и ошеломленному Бучеку ничего другого не оставалось, как уйти. За ним последовал Евтуги, Бучек не видел, с каким торжеством смотрели им вслед Перепечко, Бирич и остальные колчаковцы. Струков ел с прежним видом. Шахтеры провожали Бучека одни угрюмыми, другие виноватыми глазами.

Когда за Бучеком и Евтуги захлопнулась дверь, шахтеры загалдели, и в этом шуме Перепечко и Струков уловили неуверенность. Кто-то проговорил:

— Напрасно мы так его. Он же с нами всегда и…

— Бучеку-то верить можно, — добавил другой, но тут вскочил Перепечко:

— Вы знаете, что творит ревком? Он убивает коммерсантов, грабит их добро, чтобы со всем бежать в Америку. Разве не оттуда приехали сообщники Мандрикова и Берзина — татарин Мальсагов и Волтер?..

Перепечко говорил и говорил. Он повторял все то, что услышал от старого Бирича, и Трифон удивлялся памяти товарища. Он бы, конечно, не запомнил всего, что рассказывал им отец. Слова Перепечко произвели впечатление. Бородач сокрушенно вздохнул:

— Вот это да, обкрутили нас.

— Птицу по полету видно, — воскликнул другой. — То-то ревкомовцы под лед засунули Громова…

— В Петропавловске тоже ревком, тоже советская власть, — снова заговорил Перепечко. — А там все по закону делается. Никого не убивают, никого не грабят, пролетариев под запрет не сажают. Мандриков и Берзин не большевики, которые за народ.

Кто-то сомнительно хмыкнул, и тогда Перепечко пустил в ход самый эффектный козырь. Он указал на Струкова, который сидел молча:

— Вот настоящий большевик. По тайному заданию партии прибыл сюда, так что с ним ревкомовцы сделали? Сослали к нам. А потом, перед бегством в Америку, расстреляют его, как и всех нас, из своих пулеметов, которые Волтер делает.

Шахтеры обеспокоенно заговорили. Перепечко сделал незаметный знак Струкову, и тот поднялся;

— То, что вы слышали от товарища Перепечко, — истинная правда. Ревком в Ново-Мариинске не большевистский. Под красным флагом прячется группа бандитов и грабителей.

— Да что же это такое? — перекрестился один из шахтеров. — Да как же после этого людям верить! Как жить нам!

— Надо разогнать этот ревком! — неожиданно крикнул Трифон Бирич. — Взять их всех — и под лед! Перебить!

Струков и Перепечко с возмущением смотрели на Бирича. Струков сквозь зубы процедил:

— Дурак!

Своей поспешностью Трифон Бирич испортил все, что они так долго и тщательно готовили. Призыв К физической расправе нужно было бросить тогда, когда шахтеров окончательно удастся убедить в необходимости избавления от ревкома. Этого еще не было, и поэтому Биричу возразили:

— Хватит душегубством заниматься. Человеку окромя рук еще и язык даден, чтобы говорить, и голова, чтобы думать.

— Правильно! — подхватил Струков. — Кровавая расправа не всегда улучшает дело. А по-хорошему поговорить можно. Тогда, смотри, и толк выйдет.

Струков подстраивался под настроение бородатого шахтера, который неожиданно вышел в вожаки. Шахтеры слушали его внимательно. Перепечко, не понимая, куда клонит Струков, спросил:

— Что же вы предлагаете, Дмитрий Дмитриевич?

— Избрать делегатов от шахтеров и потребовать, чтобы они вошли в состав ревкома, знали, что он там делает!

— Правильно! — Шахтерам понравилась мысль Струкова. — Правильно!

— И насчет мяса им надо сказать, — приказал рыжий. — Самим, нечего скоро жевать будет!

— Кого же изберем? — спросил Перепечко.

Он не хотел терять главенствующей роли в борьбе с ревкомом, и Струков, поняв это, уступил. Он сел на место и больше не вмешивался в происходящее и даже отказался войти в состав делегации:

— Надо настоящих шахтеров, настоящих людей труда, а мы и так поможем, когда потребуется.

…Мандриков устало перебирал пачку радиотелеграмм, которыми Петропавловск засыпал Анадырский ревком, и каждая из них содержала требование об отмене какого-нибудь из решений ревкома. Последняя за номером 667 возражает против национализации товаров у крупных купцов, и почему-то особенно в Марково.

«Может быть, кто-то из продуправы Петропавловского ревкома заинтересован в сохранении купцов в Марково, — появляется у Мандрикова подозрительная, мысль, но он гонит ее, как постыдную, и убеждает себя: — В Петропавловске просто не представляют, как здесь необходима национализация. Надо им ответить».

Он вздохнул, подумал и написал:

«Жители Марково и Белой в отчаянном положении. За отсутствием рыбы целыми нартами погибают собаки. Плохая охота, недоступные цены на товары лишают возможности получать продукты от купцов… Приезд товарищей встречен как спасение. Единственный выход — национализация в Марково имущества всех крупных спекулянтов, что и делается по воле трудящихся.

Ваш 667 комиссии продуправы противоречит нашей деятельности. Склады Анадыря подчинены ревкому.

Председатель Мандриков».

Расписавшись, Михаил Сергеевич передает листок Булату. Оба молчат. И так все понятно. Булат ставит свое имя и посылает Еремеева на радиостанцию. Михаил Сергеевич в задумчивости ходит по кабинету. Много бы он сейчас дал, чтобы увидеться с товарищем Романом, посоветоваться и еще раз убедиться, что он поступает правильно и что только так надо поступать в этих случаях. Радиотелеграммы Петропавловска посеяли в душе сомнения.

Булат понимает состояние товарища, но не может ему ничем помочь. Трудно бороться, когда рядом боец мешает. Таким мешающий товарищем и оказался Петропавловский ревком, появление которого они так радостно приветствовали. Тягостное молчание председателя и секретаря ревкома было прервано Бучеком. Не здороваясь, он стащил с головы малахай и швырнул его на стол:

— Вы решили снова взять мясо у шахтеров?

— Да. — Мандриков угрюмо смотрел на Бучека.

Тот вскочил:

— Понимаете вы или нет, что делаете?

— Зачем кричать?

Булат, как и Мандриков, недоумевал, почему Бучек так взволнован. У того даже лысина покрылась потом. Он выдохнул:

— На копях недовольство!

Только сейчас Мандриков понял, что Бучек не по пустякам покинул копи и явился в ревком. Михаилу Сергеевичу показалось, что в кабинете стало душно, тяжело заныло сердце. Он негромко попросил:

— Говори…

Первым движением Мандрикова, когда он выслушал Бучека, было собрать весь ревком и мчаться на копи, арестовать колчаковцев, без суда и следствия расстрелять Перепечко, Бирича и заодно с ними Струкова. Какой же он большевик, если не разглядел контрреволюционного выступления? Это же дело рук колчаковцев. Как же непростительно были мягки он и Берзин при следствии! Мандриков жалел, что отправил колчаковцев на копи.

Бучек словно догадался, о чем думает Мандриков.

— Не вздумай сейчас арестовывать колчаковцев! Дело хуже может обернуться.

— Ты тоже член ревкома… — Мандриков хотел обрушиться на Бучека, но вспомнил, что у того хотя меньше опыта и знаний, но он не раз предупреждал и его, и ревком о неправильном отношении к шахтерам.

Впервые за все время Михаил Сергеевич не знал, что делать.

Булат сказал:

— Против своего класса с оружием не пойдешь. Поговорить надо по душам.

— Это предоставляю тебе, — иронически произнес Бучек и провел ладонью по горлу: — Я вот так наговорился и наслушался.

— Соберешь товарищей. — Мандриков остро нуждался в совете и поддержке.

Едва ревкомовцы собрались и Бучек повторил свой рассказ, как в коридоре раздался шум, возбужденные голоса, топот ног. Ревкомовцы не успели сообразить, в чем дело, как от сильного удара распахнулась дверь и в комнату ввалились возбужденные шахтеры. И тут же остановились. Задние напирали:

— Чего уперлись? Входи все! Наши Советы!

— Тихо! — крикнул бородатый шахтер. Он был в запорошенной короткой кухлянке. Большая черная борода прострелена сединой. Лицо, безжалостно измятое жизнью, дышало решимостью, но много повидавшие на своем веку глаза смотрели не совсем уверенно. Он неторопливо стащил с себя рукавицы, похлопал ими одну о другую, словно выстрелил.

Мандриков неторопливо поднялся из-за стола.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здорово! — ответил бородач, и вслед за ним вразнобой поздоровались еще несколько человек, но тут же раздался голос Малинкина:

— Не здороваться пришли, а дело делать.

— Это так, — бородач снова хлопнул рукавицами и обратился к Мандрикову: — Делегация, значит, пришла от угольщиков. Хотим, значит, чтобы мы тоже были ревкомом. Хватит нам в стороне оставаться. Таю вот значит…

Он замолк. Мандриков увидел среди шахтеров Перепечко и Бирича. Сразу же вспомнилась Елена. Заставил себя не думать о ней.

— Еще что хотите?

— Мяса больше не дадим. — Бородачу становилось говорить все труднее и труднее.

— Да за прошлое мясцо заплатить надо! — крикнул Малинкин. — За него нашими кровными шахтерскими денежками плачено!

Угольщики одобрительно поддакнули.

— Все? — коротко, почти ласково спросил Мандриков.

— Угу. — Черная с сединой борода елозила по кухлянке.

— А мы вот только сейчас об этом же говорили, — сказал Мандриков.

— Раньше бы надо! — крикнул Малинкин, но на него зацыкали.

Перепечко с тревогой видел, что воинственное настроение шахтеров быстро падает. Он шепнул Малинкину:

— Требуй роспуска ревкома.

Малинкин отрицательно покачал головой. Он видел, что предложение Перепечко может ему дорого стоить, и, вытянув шею, прислушивался к словам Мандрикова. Председатель ревкома говорил:

— За мясо, что раньше было взято, ревком, конечно, заплатит. Решайте сами: деньгами или товаром.

— Товаром, товаром! — закричали угольщики.

— Теперь о новой партии мяса, — говорил Мандриков. — Мы ведь не силой хотели его взять для новомариинцев, а хотели купить у вас. Если не продадите, то поедем в тундру, в стойбища.

— Зачем же? — Бородач испугался решения Мандрикова. Получить взамен мяса, которого было много на копях, мануфактуру, обувь, было заманчиво. — По-божески мы завсегда можем поделиться. Как?

Бородач повернул голову к своим товарищам. Те не возражали. Перепечко, с трудом сдерживаясь, чтобы не обругать шахтеров, стал выбираться из толпы. За ним последовал Бирич и еще несколько колчаковцев. Шахтеры не обратили внимания на их уход.

— А теперь о введении вас в состав ревкома. Да не стойте в дверях! Здесь не церковь, а ваш Совет. Проходите, садитесь кто где может.

Шахтеры так набились в комнату, что сразу стало душно. Одни прислонились к стенкам, другие уселись прямо на пол.

— Закурить разрешается в ревкоме? — улыбнулся бородач.

Разрешается, — улыбнулся в ответ Мандриков, и от этих улыбок в кабинете растаяла настороженность. Кисеты пошли по рукам. Шахтерские к ревкомовцам, ревкомовские к шахтерским. Задымились цигарки и трубки.

Мандриков пошутил:

— На посту осталось мало жителей. Кто ушел в тундру, кто рыбачит, — начал объяснять Мандриков.

— Сами знаем об этом, нечего волынку тянуть, — задирался Малинкин. — Пиши…

— Знаешь, да не все, — ответил ему Мандриков, который уже возненавидел этого красно-рыжего пухлого человека с бегающими и наглыми глазами.

Малинкин хотел возразить, но Мандриков предупредил его:

— Вас, шахтеров, мы введем в комитет, а от охотников рыбаков и оленеводов никого не будет. Справедливо ли это?

Члены ревкома не вмешивались. Гринчук несколько раз порывался наброситься на Малинкина, но его взглядом останавливал Михаил Сергеевич.

— Так оно не совсем ладно получается, — согласился бородач.

— Давайте порешим так. — Мандриков уже сидел за столом и спокойно говорил: — Дождемся возвращения всех на пост и тогда изберем новый комитет, а сейчас вы можете принимать участие в решении всех общественных дел.

— Это каких же? — не понял бородач.

— Ну, к примеру, — давайте обсудим — учить неграмотных шахтеров письму, чтению или нет? Грамотный человек во всем разберется, да и то осечку может в важном деле дать, а темный по чужому наущению такое натворит, что потом и свету белого не захочет видеть.

— Хитер ты, Михаил Сергеевич. — ухмыльнулся бородач и поудобнее устроился на диване, давая понять, что он расположен к длинному и обстоятельному разговору…

…Бирич с презрением и негодованием смотрел на Струкова, Перепечко и Трифона. Так глупо, бездарно упустить из рук удачу. Старый коммерсант не зажигал лампы. Он ждал прихода Рули и Стайна.

— Ну, что вы скажете?! — Бирича охватило возмущение. — Как вы могли допустить, что голытьба, которая готова была разнести в клочья этот проклятый ревком, вдруг превратилась в послушную овечку при первом же слове Мандрикова?

— Меня при этом не было, — оправдывался Струков.

— И очень жаль, — со злостью сказал Бирич. — Вы слишком осторожничаете, господин Струков!

— Но позвольте… — Струков посчитал последнее замечание оскорбительным.

— Не позволю, — оборвал его Бирич. — Хватит спектакля. Начинается настоящая жизнь, и будьте любезны…

Легкий, условный стук в окно остановил старого коммерсанта. Он вышел из комнаты. Это пришли американцы. Рули заметил:

— Когда в доме люди, а окна черные, то и у прохожих появляются черные подозрения. Надо всегда жить при свете, так легче делать даже самые черные дела. — Он коротко хохотнул и занялся своей трубкой.

Бирич засветил лампу. Стайн, который после приезда Рули держался в тени, воскликнул:

— Какие мрачные лица, как у наследников богатой бабушки, что все свои миллионы завещала любимой собачке.

Колчаковцы молчали. Бирич начал рассказывать, но его остановил Рули:

— Длинные дебаты могут позволять члены сената. У них много времени и еще больше долларов. У нас нет ни того, ни другого.

В голосе Рули для колчаковцев зазвучала надежда. Они просительно смотрели на него, но на широком бесстрастном лице американца нельзя было ничего прочитать. Рули обратился к старому коммерсанту:

— Вы послали визитную карточку мистеру Трен?

Так американец для удобства произношения называл Тренева. Бирич торопливо кивнул;

— Да, да… Он будет в десять вечера.

— В двадцать два. — Рули взглянул на ручные часы. Большие, забранные никелированной решеткой, они всем показывались магическим прибором, в котором заключено их будущее. — А мистер Учватов тоже точен, как хронометр?

— Можете надеяться, — ответил Бирич.

— Надеются лишь безвольные. — Рули был заметно резок, и это выдавало его волнение. — А мы должны сейчас все точно знать и действовать. Запомните, мистеры, мир будет принадлежать только тем, кто может действовать быстро, умело и беспощадно. Ну, а теперь к делу, Стайн!

Сэм ждал этой команды. Он достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист и, отодвинув в в сторону лампу, развернул его, разгладил на столе. Это был схематический план новомариинского поста.

— Великолепно исполнено! — восхитился Перепечко и указал на красный крестик: — Это здание ревкома, а это, — его палец заскользил по бумаге от одного зеленого крестика к другому, — радиостанция, дом Сукрышева, дом Петрушенко, дом Бесекерского и Тренева. Все ясно.

— Вы читаете карту, как пастор утреннюю молитву, — похвалил Рули. Он выбил трубку и убрал ее в карман. — Ревком завтра должен быть уничтожен.

И хотя все ждали этих слов, прозвучали они как-то неожиданно и жутко.

Рули продолжал:

— Операция, которой я даю имя «Белый медведь», начнется в десять утра. Она должна быть молниеносна и сокрушительна, как удар медвежьей лапы по нерпе. Наш удар будет точен. Сейчас ревкомовцы ни о чем не подозревают. Они довольны тем, что договорились с шахтерами, которые сейчас пьют плохую водку в салоне очень толстой женщины…

— Толстая Катька, — услужливо подсказал Трифон Бирич.

— Пусть она будет толста, как все Кэт мира, лишь бы точно выполнила то, что ей сказано, — ответил спокойно Рули.

— На нее я над… — Бирич проглотил окончание, вспомнив замечание американца, и поправился: — Она сделает то, что необходимо.

Рули удовлетворенно кивнул и обратился к колчаковцам:

— Слушайте внимательно, я даю каждому приказ! Он должен быть выполнен точно. Если приказ не будет выполнен, я сам расстреляю оплошавшего. — Голос Рули звучал холодно, так же холодно блестели его глаза.

Ночь над Ново-Мариинском лежала беззвездная и ветреная. В воздухе чувствовалось приближение пурги, но на это мало кто обращал внимание. Шумно было в кабаке Толстой Катьки. Шахтеры, довольные тем, что размолвка с ревкомом закончилась, гуляли легко и весело В табачном чаду слышались голоса:

— Мандриков — наш. Как душевно говорил!

— А Булат, а Бучек? И чего мы на них озлились? Бандитами называли. Они же нашей шахтерской косточки.

— Все это колчаковцы смуту сеют…

— Им самим добраться хочется до власти…

— …Власть ревкома — наша… Катька, водки!

— А сегодня ночка наша. Эй, давай еще вина…

Рекой льется водка в кабаке Толстой Катьки. Хмелеют шахтерские головы, тяжелеют от подмешанного кабатчицей дурмана, бессмысленными становятся глаза и разговоры путаными. Ты взвизгивает, то переходит на глухие басы и хрипит гармошка. Пьяные голоса поют:

Куплеты, занесенные из владивостокского кафе-шантана, перебивает песня обездоленного:

А над Ново-Мариинском острее посвистывает ветерок. Будет сильная пурга, но о ней никто не думает. Люди заняты своими делами и хорошими, и плохими, и нужными, и бесполезными, и добрыми, и злыми. Люди, в которых так много накопилось.

Оживлен в эту ночь Ново-Мариинск, хотя никто и не видит этого оживления. К дому Бирича трусливо пробежал Учватов и, пробыв там несколько минут, оглядываясь, побежал назад. Осторожно, ровно в десять вечера, пришел к старому коммерсанту Тренев и так же скоро вернулся…

Было уже около полуночи, когда Струков и Стайн постучались в дверь Бесекерского. Исидор Осипович любезно принял поздних гостей.

Он страдал старческой бессонницей и, как обычно, сидел над картой, утыканной разноцветными бумажными флажками на булавках, обозначавшими фронты, и гадал: успеет ли он покинуть северные края до прихода Красной Армии или нет. Англия, страна обетованная, манила его, и ради осуществления своей мечты он был готов на все. Исидор Осипович бросился угощать гостей.

— Рад, страшно рад, что посетили одинокого старика, — говорил он быстра и слишком сладко улыбался, чтобы можно было поверить в его правдивость. — Забыли меня, совсем забыли, и я…

— Вы сами в сторону ушли. — Струков превратился в прежнего Усташкина.

Бесекерский тревожно переводил взгляд с одного ночного гостя на другого:

— Я… я…

— Завтра ревком будет уничтожен, — продолжал Струков. — Мы все готовились к этому решительному бою, а вы…

— Я ждал реальной возможности для борьбы с большевиками, я готов хоть сейчас… — Исидор Осипович не удивился тому, что услышал. Он давно замечал, что в Ново-Мариинске назревают события, и превращение Струкова не удивляло его.

Струков спросил:

— Чем вы подтвердите свои слова?

— На чердаке моего дома десяток винчестеров, два ящика патронов к ним, и оттуда хорошо вести стрельбу по зданию ревкома.

Струков изучал ответ Бесекерского. Он взглянул на Стайна. Бесекерский то же самое сказал по-английски. Сэм широко улыбнулся:

— Россия — загадочная страна, но русские загадочнее своей страны.

Что этим хотел сказать американец, ни Струков, ни Бесекерский толком не поняли, но были довольны.

Мало кто спал в эту ночь в Ново-Мариинске.

Пуржистый ветер яростно рвал красный флаг.

3

Утро начиналось как обычно. Из труб потянулись дымки, но их тут же подхватывал ветер и рассеивал. Пурга медлила. Она словно чего-то выжидала и лишь изредка проводила по окнам косматой белой лапой.

Солнца не было видно, и серый унылый свет лился на землю, скованную морозом, людскими страстями, печалями.

Шахтеры, заночевавшие у Толстой Катьки, опохмелившись, потянулись на копи в обманчиво приподнятом настроении. Съезжались на пост упряжки. Это из ближних и дальних стойбищ приехали оленеводы, охотники и рыбаки за товарами. Они останавливали упряжки у складов и лавок, которые открылись в привычное для всех время. Прежде всего приехавшие обменяли шкурки на спирт и, усевшись на нарты, начали выпивать, закусывая мороженой рыбой и олениной.

Мандриков проснулся рано. Михаил Сергеевич, поцеловав потягивающуюся в постели жену, отправился, в ревком. Он решил сегодня же как можно тщательнее обсудить положение на копях. Что-то надо делать с колчаковцами, думал он, крупно шагай по протоптанной в снегу тропинке, затейливо перебегавшей замерзшую Казачку. Они все время будут мутить народ, вранье разводить.

К ревкому шли Булат и Клещин. У входа их встретил Еремеев.

По-обычному начиналось утро и в школе… Сбежались ученики. Кулиновский, заменявший Куркутского, предоставил им ломать головы над загадочным бассейном, в который вода вливается по одной трубе, а вытекает по двум, и все же уровень остается неизменным, а — сам пошел встречать Нину Георгиевну. Еще накануне, они договорились, что она осмотрит ребятишек. У многих на лицах появились мокнущие лишаи. Нина Георгиевна стала заправским медиком. Она только что встретила жену Ульвургына. Лицо у нее чистое, без малейших следов страшной Оспы.

Но необычно началось утро в кабаке Толстой Катьки. Едва из кабака ушел последний шахтер, как она, растолкав спавших на ее постели Кулемина и Малинкина, заставила загрузить нарты ящиками, в которых были банки со спиртом. Еще перед рассветом она насыпала в каждую банку по две пригоршни желтоватой смеси.

— Куда повезешь? — спрашивал хриплым с перепоя голосом Кулемин.

— На ярмарку в Саратов, — отмахнулась Толстая Катька.

Она была озабочена. Ночью к ней заходил Рыбин и передал приказ Бирича. Проверив, крепко ли привязаны к нартам ящики, она погнала упряжки на копи. Собаки бежали резво, и нарты обгоняли шахтеров, которые кричали вслед:

— Эй, собачий кабак открыла?

— Вы, как собаки, за мною побежите, — отвечала Толстая Катька. — Сегодня я шахтерчиков задарма угощаю. Догони!

Она примчалась на копи и сразу же стала, на удивление всем, бесплатно раздавать спирт желающим. Шахтеры быстро хмелели, о работе никто и не думал, да о ней и никто не напоминал. Бучека на копях не было. Не было и колчаковцев. Веселье, начатое накануне, продолжалось. Толстая Катька зорко следила за шахтерами и, если какой, разгулявшись, направлялся В сторону Ново-Мариинска, окликала его:

— Эй, миленький мой! Еще кружечку откушай!

В этот день ни один шахтер не ушел в Ново-Мариинск.

Да, это утро было обычным и в то же время Необычным. Когда Мандриков и его товарищи шли к зданию ревкома, из окон домов Сукрышева, Петрушенко, Тренева и Бесекерского за ними следили глаза, полные ненависти, мести и злорадства. Если бы Мандриков присмотрелся к дому Бесекерского, то обратил бы внимание на слишком большие и свежие снеговые шлепки на стене, обращенной к ревкому.

Елена Дмитриевна, как всегда выйдя прогуляться с Блэком, подошла к дому Бирича и, оглянувшись — не следит ли кто за ней, — быстро вошла в двери, которые перед ней заблаговременно открылись и, пропустив, захлопнулись. Блэк оскалил страшные клыки и натянул поводок. Он увидел в квартире Бирича незнакомых людей. Остановилась и Елена. Встреча со Стайном, Рули, Трифоном была и для нее неожиданной.

— Наш лучший разведчик, — представил ее Бирич американцам. Елена Дмитриевна с очаровательной улыбкой протянула им руку, и те осторожно пожали ее. Рули, оценивший красоту женщины, сказал:

— Такой разведчик стоит дивизии и миллиона долларов.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил старый коммерсант Елену Дмитриевну.

— Ничего не подозревают. — Елена смотрела на своего бывшего мужа. — Мандриков собирается заседать со своими друзьями, а затем ехать к шахтерам.

Она подошла к Трифону, который делал вид, что занят, и тронула его за плечо:

— Триша, ты все еще сердишься на меня?

— Оставьте меня в покое, — сквозь зубы процедил молодой Бирич. — Я… я… ненавижу вас…

Лицо его налилось кровью. Трифон не смотрел на Елену, но она заметила, как дрожали его руки, и с довольной усмешкой сказала:

— Полно тебе, ты же любишь меня и… я. Забудем старое.

Она говорила равнодушно, зная, что сказать это сейчас необходимо. Не ожидая ответа, Елена скучающе оглядела раскрытый ящик патронов, прислоненные к стене три винчестера.

Рули не сводил глаз с Елены. Они встретились глазами, и она первая отвела свои. Она хотела, как всегда, смотреть дерзко, вызывающе и насмешливо, но почувствовала себя беспомощной и слабой и поняла, что ей не уйти от этого человека. Он сильнее, чем Мандриков и Свенсон, мелькнуло у нее. Ей стало приятно, что она встретила человека, который не будет ей подчиняться, а просто прикажет ей идти за ним, и она покорно пойдет.

— Тренев побежал на радиостанцию, — прервал ее мысли голос старого Бирича.

Все подошли к окну. Елена Дмитриевна направилась к двери, собираясь вернуться домой, но ее остановил старый Бирич.

— Оставайтесь здесь. Выходить уже опасно, да и дом ваш теперь опять здесь.

— Спасибо.

Елена Дмитриевна прошла в спальню, разделась и поправила перед зеркалом прическу. Все было так, точно она и не уходила отсюда. Она вышла к мужчинам и, взяв стул, устроилась у окна так, чтобы было удобно наблюдать за ревкомом и за рекой.

…Мандриков открыл заседание. Присутствовали почти все находившиеся в Ново-Мариинске члены ревкома — Александр Булат, Василий Титов, Аренс Волтер, Василий Бучек, Семен Гринчук, Иван Клещин, тут же был и Тренев. Только Кулиновский задержался в школе.

— События вчерашнего дня, — заговорил Михаил Сергеевич, — требуют от нас принятия решительных мер. Прежде всего надо подумать о тех колчаковцах, которые находятся на копях…

В это время вошли Кулиновский и Нина Георгиевна.

Она, увидев, что идет заседание, хотела повернуть назад, но Мандриков задержал ее:

— Помогите нам, Нина Георгиевна! Наташа сегодня не пришла. Она плохо себя чувствует. Замените ее.

Нина Георгиевна прошла в комнату Наташи.

— Колчаковцы не смирятся со своей судьбой и будут все время…

— Под лед их! — крикнул Гринчук.

— Расстрелы тут не подходят, — ответил Мандриков, и все с ним согласились. — Нужна иная мера. Какая?

Члены ревкома потянулись за кисетами. Михаил Сергеевич едва приметно улыбнулся. Ревкомовцы готовились к обстоятельному разговору. Тренев, сидевший у двери, встал. Мандриков окликнул его:

— Ты куда, Иван Иванович?

— Что-то плохо себя чувствую. Я на минутку…

— Может, у тебя с брюхом спор, как у нас с шахтерами, — засмеялся Гринчук.

— Ну иди, да быстрее возвращайся, — сказал Мандриков. — Вопрос-то у нас очень важный.

Тренев вышел. Еремеев посмотрел на него слезящимися глазами и криво улыбнулся:

— Все говорят.

— Следи за ними!. — Тренева и Еремеева несколько дней назад свел Бирич. — Как появится Фесенко, уходи. А я побежал.

— Фесенко! Игнат!

Учватов услышал крик Тренева, обернулся и, кивнув, продолжал писать. Из мастерской вышел Фесенко с замасленными руками:

— Чего орешь?

— Мандриков кличет.

— Меня? — удивился Фесенко.

— Тебя, тебя, — торопился Тренев. — Кажись, ты снова будешь членом. Слышал я краем уха.

Эта ложь так обрадовала Фесенко, что он не обратил внимания на то, что за ним пришел Тренев и что на радиостанции, если он уйдет, за старшего останется Учватов. Бирич знал, что Игнат попадется на эту уловку. Так оно и произошло. Фесенко кое-как обтер руки и, накинув щубу, выскочил.

Учватов и Тренев посмотрели друг на друга и расхохотались. Теперь радиостанция в их руках. Учватов выключил аппаратуру и вынул из кармана револьвер. Вынул оружие и Тренев. Они прошли в моторное отделение, где находились мотористы. Их было двое. Они сидели на корточках перед разобранным мотором и о чем-то спорили. Мотористы так увлеклись, что не слышали скрипа двери.

Учватов крикнул:

— Руки вверх!

— Бросьте такие шутки, Иван Захарович.

— Руки вверх или стреляю! — еще громче закричал Учватов, и мотористы поняли, что он не шутит. Они подняли руки. Тренев быстро связал их и запер в кладовой.

Затем Тренев и Учватов прошли в мастерскую. Бирич приказал взять пулеметы, которые изготовили ревкомовцы, но их ждало разочарование. Вместо готового оружия они нашли лишь груду деталей. Они вернулись в аппаратную и стали ждать подкрепления. Бирич сказал им, что, как только Фесенко покажется На вершине откоса, пятеро колчаковцев будут направлены на радиостанцию. Колчаковцы пришли И, выбрав удобное место для обстрела ревкома, уселись за стол, откупорили бутылки. К ним присоединился Учватов. Тренев Отказался, сославшись на больное сердце. Учватов поднял стакан:

— За победу над большевиками!

Точно такой же тост звучал в доме Сукрышева. За столом сидело восемь человек, среди них были Щеглюк, Рыбин… Струков, возглавлявший эту группу, развалился в единственном мягком кресле. Он пил мало и снисходительно посматривал на пирующих. Хозяин не пожалел угощения. Стол был завален закусками и заставлен бутылками. Щеглюк, уже основательно пьяный, кричал:

— За победу над… ик… большевиками! За победу…

Он стоял, покачиваясь и проливая вино. Его с трудом усадили. Рыбин сидел бледный и не прикасался ни к еде, ни к питью. Зато Лоскутов, точно после многодневной голодовки, ел и пил за троих.

И этот трусит, — безошибочно определил Струков, и ему вдруг стало скучно. Даже то, что предстояло, не волновало. Просто он хочет поставить ревкомовцев на колени и отомстить за свое унижение.

— Фесенко вошел в ревком! — крикнул от окна наблюдатель.

Струков повернулся к Рыбину:

— Теперь ваша очередь… Идите. Ультиматум при вас?

…Фесенко не вошел, а ворвался в кабинет Мандрикова. В это время говорил Бучек:

— Колчаковцы могут взяться за оружие. И тогда мы… — Он увидел Фесенко и умолк.

— Важная радиограмма? — по-своему понял его появление Титов. — Мог бы с кем-нибудь прислать, а не оставлять одного Учватова.

В глазах Мандрикова мелькнула тревога:

— Тренев послал тебя к нам?

— Да, и сказал, что вы хотите меня… простить. — Фесенко вздохнул.

— Товарищи! — Мандриков говорил тихо. — Совершена провокация, и я думаю, что…

Тут из-за Фесенко показался бледный Рыбин. Не говоря ни слова, он вытащил из кармана бумагу и, дойдя до стола, положил ее на сукно и вышел.

— Колчаковцы и коммерсанты восстали против нас, — глухо заговорил Мандриков. — Мы в кольце врага. Враги на радиостанции, в домах Сукрышева, Петрушенко, Бесекерского, Тренева…

— Ах, эта сволочь! — воскликнул Гринчук.

— И, несомненно, в доме Бирича. Они требуют, чтобы мы передали им власть и признали свое правление ошибочным, чтобы отменили все свои решения.

Гринчук опять выругался. Члены ревкома зашумели. Мандриков увидел, что из комнатки вышла Нина Георгиевна, и остановил расходившихся товарищей:

— Нам надо немедленно ответить. Таково требование.

— Твое мнение, Михаил Сергеевич? — спросил Бучек.

— Единственно правильное сейчас решение — отдать власть, но попытаться сохранить наш контроль над ней!

— Возможно ли это? — спросил Кулиновский.

— Попытаемся, — слабо улыбнулся Мандриков. — Их посыльный, — Мандрикову было тяжело произнести имя: Рыбин, которому он так доверял и помогал, оказался предателем, — ушел. Любой другой ответ вызовет огонь. Таково предупреждение. Поэтому вы, — он обратился к Титову, — берите лист бумаги, напишем ответ.

Листа бумаги подходящих размеров не оказалось, и Титов оторвал кусок карты. На обратной стороне под диктовку Мандрикова написал: «Если вам нужна власть, то возьмите, но только мы останемся контролем над ней».

— Прибей к двери снаружи. — Мандриков подвинул обрывок карты Булату. — Посмотрим, что они ответят.

Булат вышел на крыльцо. Ветер рвал у него из рук обрывок карты. Прижав его к двери, он приколол верхние края, нагнулся, чтобы приколоть нижние. Струков прочитал ответ ревкомовцев и побагровел:

— Еще смеют нам ставить условия?!

Он схватил стоявший у стены винчестер, стволом отворил форточку и, мгновенно прицелившись, выстрелил в Булата.

…Рули, наблюдавший за происходящим, спокойно оценил выстрел Струкова:

— Из этого стрелка вышел бы хороший артист цирка. Высокий гонорар ему обеспечен. — Не подозревал Рули, что его слова окажутся пророческими.

Елена Дмитриевна не слушала, что говорили мужчины. Она с любопытством смотрела на труп Булата. На ее щеках выступил яркий румянец.

— Кажется, большевики не поняли значения первого выстрела, — сказал вскоре Рули. — Надо их поторопить. Мне надоело ждать. Стайн, не пора ли дать сигнал?

Сэм взял со стола пистолет и, открыв форточку, трижды выстрелил и махнул зеленым платком. Рули заметил:

— Зеленый цвет — цвет долларов. Он приносит успех.

И сразу же из всех домов, где засели колчаковцы и коммерсанты, загремели выстрелы. Под ударами стволов отлетели нашлепки со стены дома Бесекерского. Здесь колчаковцами командовал Перепечко, успевший, как и другие, напиться. Посылая по окнам ревкома пулю за пулей, он кричал:

— Пли! Огонь! Бей! Жги! Спасай Россию! Смерть большевикам!

Он горстями хватал патроны, торопливо набивал магазин и моментально их расстреливал. Кулик бил неторопливо и, как ему казалось, попадал. Бесекерский стрелял тоже неторопливо, но без остановки. Его склеротическое лицо стало таким же сосредоточенным, каким оно бывало, когда он переставлял флажки на своей карте.

…Члены ревкома видели, что Мандриков колеблется между какими-то двумя решениями. Наконец он сказал:

— Мы, по существу, в безвыходном положении.

И, как бы подтверждая его слова, прогремел залп, посыпались осколки стекла. Пули, зло посвистывая, впивались в стены. Коротко вскрикнув, комиссар радиостанции прислонился к стене. Из его рта хлынула кровь, и, прежде чем Фесенко подбежал к нему, Титов опустился на пол мертвым.

Застонал Клещин. Его левая рука беспомощно повисла. Согнулся Семен Гринчук, смуглое лицо стало серым и мокрым от пота.

— Все в комнату! — крикнул Мандриков. Он и Бучек подхватили Гринчука и помогли ему дойти до дивана и лечь. Срикошетившая пуля попала Семену в правый бок. Нина Георгиевна перевязывала ему рану. Михаил Сергеевич спросил:

— Как ты думаешь, Семен, сможем ли мы пробиться к шахтерам? Только ты не говори, а покажи глазами.

— Нет. — Гринчук закрыл глаза и больше не открыл.

— Семен… — тронул Мандриков его руку и почувствовал, как она холодеет.

— Что нам, товарищи, делать? Открывать ответную стрельбу или же сдаваться?

— Твое мнение? — спросил его Бучек.

— Ответная стрельба приведет только к лишним жертвам. Врагов больше, и к тому же мы окружены.

— Нет, нет! — снова закричал Фесенко. Его била нервная дрожь. У Игната начиналась истерика. Нина Георгиевна шлепнула его по щеке один раз, другой, и это подействовало успокаивающе.

— Согласен с тобой, Михаил Сергеевич, — сказал Бучек.

Согласились и остальные. Мандриков раздумывал:

— Кто же пойдет к ним, чтобы узнать об условиях сдачи?

— Я, — звонко и торопливо, предупредив всех, сказала Нина Георгиевна. — Позвольте мне, я прошу!

…Струков был уже основательно пьян, когда к нему ввели Нину Георгиевну. Он уставился на нее покрасневшими глазами и захохотал:

— Пар-р-р-р-лам-ментер! — с трудом выговорил он. — С белым флагом красная б…!

Она побежала к двери, но Лоскутов подставил ей ногу, и Нина Георгиевна упала. С нее свалилась шапка. Чьи-то сильные пальцы вцепились в волосы, и под смех, улюлюканье колчаковцев Струков с Лоскутовым поволокли ее в соседнюю комнату, не обращая внимания на ее крики и отчаянное сопротивление. Потом в комнату входили по очереди все…

…К Нине Георгиевне вернулось сознание. Она открыла глаза и увидела над собой низкий потолок. Потом перевела взгляд, и он, скользнув по стене, остановился на Струкове. Колчаковец стоял в двери, держась за косяк, и, кривя губы, смотрел на нее. Нина Георгиевна попыталась закрыться обрывками платья, но это ей не удалось. Упершись руками в затоптанный и заплеванный пол, она села и поправила растрепанные волосы.

По лицу Струкова прошла судорога. Он понял, что Нина Георгиевна после самого тяжелого для женщины унижения по-прежнему оставалась выше него. Он шагнул к Нине Георгиевне и хотел пнуть ее, но почувствовал, что не сможет этого сделать.

Нина Георгиевна, не обращая на него внимания, поднялась на ноги, надела шубку и поискала глазами шапку.

— Скажи своим, — тут Струков выругался. Нина Георгиевна посмотрела ему в лицо. Струков отвел глаза и продолжал: — Скажи своим, пусть выходят друг за другом на расстоянии пятидесяти шагов без оружия и с поднятыми руками. Запомнила? Да пусть поторапливаются! Ждать не будем!

Нина Георгиевна пошла к двери. Струков посторонился. При ее появлении в столовой наступила жуткая тишина, Все отводили глаза. Притих пьяный Щеглюк. Нина Георгиевна увидела на полу шапку и белый флаг. На марле отпечатался чей-то след. Она подняла шапку, отряхнула ее и, аккуратно надев, вышла из дому.

…Михаил Сергеевич не отходил от двери. Он дожидался Нину Георгиевну, Едва она поднялась на крыльцо, как он распахнул дверь и почти втащил женщину в коридор.

Вялым, бесцветным голосом Нина Георгиевна пересказала условия Струкова. Михаил Сергеевич был так взволнован, что не обратил внимания на странное состояние Нины Георгиевны, на ее отрешенность от всего.

Не выпуская рук женщины, прошел в кабинет, где его дожидались товарищи. Они, подавленные случившимся, угрюмо молчали.

— Будем сдаваться.

Михаил Сергеевич говорил отрывисто. Каждое слово давалось ему с большим трудом. Он старался сохранить спокойствие хотя бы внешне, но это плохо получалось. Мандриков как будто раздвоился. Вот он видит, как Мандриков первый вынимает из кармана и кладет на стол револьвер, за ним то же самое делает Бучек, Кулиновский, Волтер.

С начала перестрелки Аренс не произнес ни слова.

Он готов был делать все, что прикажет Мандриков. Аренс пожалел, что не успел с Фесенко закончить сборку пулеметов. Последним к столу подошел Игнат. Михаил Сергеевич, не дожидаясь, когда он выложит оружие, дрогнувшим голосом сказал:

— Пошли… товарищи.

Он первым вышел из кабинета и быстро, не оборачиваясь, прошел коридор и взялся за ручку выходной двери.

Ветер трепал его черные густые кудри, снег набивался в них, а он шел, большой, сильный, шел навстречу поднимавшимся черным и пустым глазам винчестеров.

За Мандриковым шли его товарищи, шли, подняв руки. Их друг от друга отделяло пятьдесят шагов, но они не чувствовали этого расстояния, и казалось им, что они идут плотной шеренгой. Они не слышали раздавшегося в кабинете председателя ревкома глухого выстрела. Это замешкавшийся Игнат Фесенко избрал иной путь и поднес к виску револьвер…

Они шли сквозь гудящую пургу, смотрели только вперед, и никто из них не оборачивался. Поэтому они не видели, как, воспользовавшись порывом пурги, кинулся в сторону и исчез Клещин. Они шли и не слышали, как рыдала Нина Георгиевна. Они шли, шли, шли…

Над краем вновь наступала ночь, и неожиданно вспыхнули необыкновенной яркости сполохи, вспыхнули и повисли над снегами розовыми, фиолетовыми, желтыми, пурпурными гирляндами. Казалось, небо хочет отогреть их, лежащих на льду Казачки.

А пурга становилась все сильнее. Скоро она смешалась с ночным мраком, металась необъятным чудищем между домиками, сотрясала их, словно хотела спросить людей, понимают ли они, какое ужасное преступление ими допущено и совершено.

…В пуржистую ночь подъехал к Ново-Мариинску Август Мартынович Берзин со своими товарищами. За их упряжками лежал многодневный трудный путь. На передней нарте с Ульвургыным ехал Август Берзин, на следующей Мальсагов и Галицкий, потом Антон Мохов и на последней — Оттыргин с Вуквуной. Все радовались окончанию пути и предстоящим встречам.

А пост уже совсем близко. Сквозь мрак и снеговую сумятицу желтели редкие огоньки. Вот и первые дома. Август Мартынович хочет сказать Ульвургыну, чтобы он подвез его к дому, в котором живет Мандриков, но не успевает. Прямо в лицо жарко дохнули три внезапно расцветших в ночи огненных цветка, и Берзин перестал чувствовать, видеть, мыслить. Он ничком упал с нарты на снег, а испуганная упряжка Ульвургына унеслась в ревущий мрак.

Почти одновременно раздались и другие выстрелы. Убиты Мальсагов и Галицкий. Антон Мохов успел отвернуть свою упряжку и погнал ее от Ново-Мариинска. Ему вслед вместе с проклятиями прогремели выстрелы. Стреляли наугад. И одна слепая пуля ударила в спину Антона. Он упал на нарту и, чувствуя, что теряет сознание, успел схватиться за баран и погрузился во мрак, Упряжка, подгоняемая пургой и выстрелами, неслась, но, не чувствуя каюра, постепенно замедлила бег и наконец остановилась. Антон лежал без движения. Рука его цепко сжимала баран.

Собаки недоуменно поглядывали на нарту. Потом, потоптавшись, стали укладываться на снег, свернувшись калачиком. Над ними была ночь и проносилась пурга. Она быстро заносила снегом собак и нарту с лежащим на ней Антоном. Вокруг нарты уже начали нарастать сугробики. Они, казалось, вот-вот сомкнутся и погребут под собой Антона, но из пурги вынеслась упряжка Оттыргина. Он соскочил с нарты, бросился к Мохову, смел снег с его лица, приложил ухо к губам Антона и радостно крикнул стоявшей рядом Вуквуне:

— Жив!

Они с трудом отцепили руку Антона от барана, поудобнее его уложили и, подняв собак, погнали их. Оттыргин бежал рядом с упряжкой Мохова, следя, чтобы он не упал с нарты, а Вуквуна ехала за ними. Пурга точно обрадовалась. Она дула им в спину, помогая быстрее уйти от Ново-Мариинска. Она тщательно заметала следы нарт. Пурга неистовствовала в ночи…

Магадан — Хабаровск — Владивосток

1960–1963