1

Сознание вновь вернулось к Ефиму Шарыпову. В голове было необыкновенно ясно. Ефим сразу же вспомнил, что произошло с ним и его караваном, подумал о Черепахине, но почему-то это его не взволновало. Обо всем он думал с удивительным спокойствием, даже равнодушием. Взгляд его неторопливо переходил с одного неподвижно лежащего каюра на другого. «Скоро уже вечер», — сказал себе Шарыпов. — Небо густело, в рощице копились сумерки. Пройдет немного времени, и эти сумерки, охватив всю тундру, переполнят ее и потекут, поползут во все стороны, покроют снег, закоченевшие на нем тела.

Ефим понял, что он ослабел от потери крови и может замерзнуть. Помощи ждать неоткуда. Наступит ночь, и наступит смерть. Тогда никто никогда не узнает, что тут произошло, куда девались нарты с грузом для Ерополя. Никто не узнает о бандите Черепахине, потому что о нем может рассказать лишь он, Шарыпов. А его уже не будет в живых.

Эта мысль о Черепахине больше всего обеспокоила Шарыпова и словно вернула ему силы. Он медленно, с огромными усилиями, упираясь руками в снег, приподнялся и сел. От напряжения у него потемнело в глазах и долго не проходило головокружение. Тундра как будто потеряла свою вечную устойчивость и закачалась. Шарыпов крепче уперся в снег, чтобы не упасть. Он чувствовал, что если снова окажется на снегу, то уже больше не сможет подняться. А он должен остаться в живых, прийти к Чекмареву и рассказать ему о Черепахине. Тут Ефим прикинул, сколько верст отделяет его от Марково, и уронил голову. Нет, он не сможет одолеть эти версты. Шарыпов глубоко вздохнул. И этот вздох полной грудью обрадовал Ефима. Он словно подсказал ему, что силы у него еще есть и раны перестали кровоточить. И если очень далеко до Марково, то совсем близко до Ерополя, до брата, до ждущих продовольствия людей.

Главное — сделать первое движение. Он собрался с силами, попытался встать, но это не удалось ему. Тогда Ефим пополз по снегу к ближайшему деревцу. До него было не больше десятка шагов, но полз он, наверное, не меньше получаса. Каким-то особым чувством Ефим понимал, что если он не доползет до избранного деревца, потеряет его из виду хотя бы на мгновение, он уже не сможет дальше двигаться.

Наконец Шарыпов уперся головой в тонкий комель, перевел дыхание и сначала одной, затем второй рукой вцепился в ствол. Деревцо тонкое, но упругое, крепкое, привыкшее К единоборству с пургой, с ветрами, дрогнуло, качнуло тонкими ветвями над Шарыповым, точно ободряя его, успокаивая: «Я выдержу, а ты поднимайся, поднимайся, держись за меня». Ефим, перебирая по стволу руками, встал на дрожащие ноги. По худому, темному лицу его скользнуло слабое подобие улыбки.

Ефим отпустил деревцо и шагнул вперед. Вот он сделал один шаг, второй, третий. Земля вырвалась из-под ног. Она предательски скользнула куда-то в сторону, и Ефим, взмахнув руками, рухнул на снег, уткнулся в него лицом. Он застонал, но не от боли, которая точно кипятком обдала его раны и пронзила все тело, а от обиды, от злости на себя, что не устоял на ногах. Ефим так сжал зубы, что они скрипнули. Он приподнял голову и, не чувствуя холода от снега, облепившего его лицо, искал руками опору, чтобы снова встать и идти. Теперь он не мог сдаться, смириться со своей слабостью и остаться тут. Ефим почувствовал, что его руки наткнулись на что. — то твердое. Он повернул голову и увидел остол, оброненный кем-то из каюров. Находка обрадовала Шарыпова. Он крепко вцепился в остол, подтянул к себе, воткнул в снег одним концом и, опираясь на него, сначала встал на колени, потом на ноги. Крепко вцепившись в свою опору и положив голову на руки, Ефим несколько минут отдыхал, потом выпрямился и шагнул вперед. Его снова пошатнуло, но Ефим вовремя успел переставить остол и навалиться на него.

Шарыпов сделал новый шаг уже более уверенно…

Ефим удалялся от рощицы. И хотя каждый шаг давался ему с большим трудом, он не разрешал себе остановиться, передохнуть. Он понимал, что если он еще раз упадет или сядет отдохнуть, то уже больше не поднимется.

В Ерополь он пришел под утро — обмороженный, чудом держащийся на ногах. Его дыхание с хрипом и свистом вырывалось из простуженных легких. Волоча за собой ноги, загребая носками снег, он прибрел к дому своего брата Варфоломея. Как и все строения маленького, затерянного в снегах Ерополя, дом был занесен по самую крышу. Ерополь встретил Шарыпова тишиной. Привалившись к двери дома, он выронил остол.

У него не было сил поднять руку и постучать. Прижавшись щекой к шершавой и холодной как лед двери, Ефим позвал:

— Варфоло…

Но голос его прозвучал слабо, хрипло. Ефима охватило отчаяние. Ему показалось, что дверь превратилась в толстую каменную стену, которая отгородила его от всех. Он закричал, но крик был едва слышен. Тогда Ефим, перестав владеть собой, забил головой о дверь и рухнул, потеряв сознание.

Пришел он в себя уже в тепле. Хозяев разбудила собака, которая спала у койки Варфоломея. Она почуяла Ефима и подняла лай, хозяева прикрикнули на нее, но собака не умолкала. Она скреблась в дверь. Варфоломей Шарыпов поднялся, чтобы выгнать пса из Дома. Открыв наружную, дверь, он увидел уткнувшегося в снег человека…

Сейчас Ефим лежал на нарах и жадно глотал горячий чай, которым поил его с ложечки брат. Ефим уже был раздет и перевязан. В низкопотолочной комнатке, освещаемой жирником, воцарилась тревога. Четверо ребятишек, высунув головы из-под тряпья, которым были укрыты, во все глаза следили с печки за происходящим.

Брат Ефима, такой же, как и он, чуванец с широкоскулым лицом и реденькой бородкой, был всего лишь на год старше, но вечные заботы о том, чтобы прокормить семью, рано состарили его. Лицо было угрюмое, с впалыми щеками, изрезанное множеством морщин. Но глаза его пристально и жестко смотрели через узкие прорези век, выдавая в нем человека упорного, крепко стоящего на ногах, привыкшего к борьбе с невзгодами. Еропольцы избрали его председателем Совета.

Варфоломей терпеливо ждал, когда Ефим немного придет в себя и заговорит. Появление брата, да еще при таких обстоятельствах, было неожиданным и тревожным. Напившись чаю, Ефим почувствовал, как его охватывает сонливость, и торопливо заговорил. Речь его была сбивчивой и тихой. Часто Ефим умолкал, шумно дыша. Лицо его блестело от пота. Чем дальше вслушивался Варфоломей в слова брата, тем мрачнее становилось его лицо. Как он скажет утром голодным, истощенным еропольцам о случившемся? Может, ничего не говорить, а стать сейчас на лыжи и броситься вдогонку за Черепахиным? Убить его, вернуть все, что он украл. Но где найдешь Черепахина? Поземка давно занесла все следы…

Варфоломей, не ожидая, когда рассветет, оделся и вышел под звездное небо, направился к ближнему жилью, застучал в дверь.

Чекмарев отбросил карандаш, который покатился по столу, придержал его ладонью, затем потянулся, широко расправив плечи, и с зевотой проговорил:

— Ну, кажется, все до четвертушки фунта подсчитал.

— Сколько же получается? — спросил председатель Марковского Совета Дьячков.

— Сколько? — переспросил Чекмарев, оглядывая покрасневшими от усталости глазами товарищей. Кроме Дьячкова здесь были Каморный, устроившийся в уголке у плиты, и Куркутский — представитель Анадырского ревкома. Куркутский сидел за столом, привалившись спиной к косяку окна. Его темные глаза вопросительно смотрели на Чекмарева.

— Получается маловато, — отозвался Чекмарев на вопрос Дьячкова.

— Что так? — недоверчиво спросил Каморный и стал раскручивать кисет. — Склады коммерсантов…

Тон Каморного раздражал Чекмарева, и он оборвал его:

— Перестань смолить! И так дышать нечем, — Чекмарев разогнал рукой висевший слоями табачный дым над столом. — Скоро прокоптишь нас, как балык.

— Не злись, — примирительно ответил Каморный и, спрятав кисет в карман, пошутил: — Из тебя балык сухой получится.

— Сгрызешь, — усмехнулся Чекмарев и, взяв со стола лист бумаги с колонками цифр, сказал: — Продовольствия всего у нас до лета должно хватить. Только своим, марковцам. При этом, конечно, чтоб люди жили не впроголодь. Беда в том, что в селах нынче туго, в том же Ерополе. Придется отправлять им еще один караван с продовольствием, посланного мало.

— Поделимся, — кивнул Дьячков. — Нельзя же себе в рот пихать жирный кусок, когда рядом с голодухи пухнут.

— Верно говоришь, Федор, — поддержал Каморный. — Только о себе думать — последнее дело.

— Я ожидал, что у коммерсантов в складах больше продуктов, — сказал Куркутский.

— Они держали столько, на сколько рассчитывали пушнины выменять, — Чекмарев постучал карандашом по своим расчетам. — А до людей голодных им дела не было. Других товаров — табака, мануфактуры, патронов, всякой ерунды побрякушечной — в складах сколько угодно.

— Это тоже пригодится, — Каморный прятал самокрутку в кулак. — Чего же ты, Василий Михайлович, о спирте молчишь?

— Товаром его не считаю, — резко, даже сердито откликнулся Чекмарев. — Я бы весь спирт сейчас в снег выпустил.

— Це-це-це, — укоризненно покачал головой Дьячков. — Спирт…

— Тебе, председателю Совета, первому против спирта надо выступить, — напустился на него Чекмарев. — Он людей калечит. Видел ты хоть раз, чтобы спиртом человек сыт был?

Дьячков неопределенно пожал плечами.

— Предлагаю все продукты перевезти в один склад, — сказал Чекмарев: — Начнем с черепахинского склада.

— В школе по-прежнему холодно, — напомнил Куркутский. — Сарай дырявый, а не школа.

— Переведем школу в дом Черепахина, — предложил Чекмарев. — Там живет его жинка одна. Вот она и уборщицей будет и кусок свой отработает.

Мысль эта всем понравилась. Чекмарев поднялся из-за стола:

— А теперь будем голосовать за норму отпуска продуктов одному человеку на месяц.

Заглядывая в листок, он зачитал перечень продуктов с указанием нормы каждого. Затем спросил:

— У кого есть возражения или замечания?

Замечаний не поступило. Предложение Чекмарева было принято единогласно. Чекмарев сказал:

— Я хочу, чтобы в то время, когда я отпускаю продукты, рядом был кто-нибудь из вас.

— Для чего? — нахмурился Каморный. — Себе, что ли, не доверяешь? Это ты зря. Тебе все марковцы доверяют, раз вахтером склада оставили. Ни одной руки против тебя не было поднято. Или ты не помнишь?

— Помнить-то я помню…

— А раз помнишь, то не пори чепухи, — поднялся Каморный. — Засиделись мы сегодня. Будем, что ли, товары свозить?

— Пошли, — поднялся следом. Дьячков. — От этих бумаг у меня в башке дым коромыслом.

— Подпиши решение, — пододвинул ему бумаги Чекмарев.

— Це-це-це, — по своему обыкновению произнес Дьячков и неумело вывел свою фамилию.

Члены Совета направились прежде всего в дом Черепахина. Жена коммерсанта встретила их на кухне. Лицо ее побледнело, в глазах был страх. Когда Чекмарев изложил ей решение Совета о переводе в ее дом школы, у нее хлынули слезы:

— Куда же я? На мороз?..

С трудом удалось втолковать ей, что из дома ее никто не гонит, ей оставляют одну комнату. За это она будет производить уборку в школе после занятий. Поняв это, жена Черепахина снова расплакалась, но уже от радости. Страхи ее оказались напрасными, Куркутский отправился в школу, чтобы вместе со своими учениками перенести немудреное оборудование в новое помещение, а Чекмарев с Дьячковым пошли к складу Черепахина.

Весь остаток дня ушел на перевозку товаров в государственный склад. Участие в этом приняли почти все марковцы. Работали шумно, весело, не жалея сил, взмокнув до седьмого пота.

Косо следил за происходящим Мартинсон. Его оскорбляло то, что хозяевами положения в Марково стали те самые люди, чью судьбу он еще вчера крепко держал в своих руках. Больше того, эти туземцы относились к нему с таким равнодушием, как будто он был вообще пустым местом. Острота унижения от того, что его, Мартинсона, вместе с другими американцами заставляли пилить дрова для школы, сгладилась, но не проходила. Мартинсон строил один за другим планы мести, но все их отбрасывал. Он понимал свое бессилие — и ото его бесило. Он терпеливо ждал появления Свенсона. Олаф уже давно должен быть здесь. Ведь Мартинсон через Аренкау переслал ему письмо, в котором обрисовал положение дел. Что же случилось с Олафом? Неужели и он испугался большевиков? Мартинсон знал, что скорее солнце погаснет, чем Олаф поступится своими интересами.

К Мартинсону подошла Микаэла. Американка была выше его. Ее глаза пылали от бессильного гнева. Не сводя глаз с нарт, на которых марковцы перевозили последние товары из черепахинского склада, она говорила Мартинсону:

— Вам нравится эта картина? Как из библии. Все люди братья и пользуются имуществом ближнего, как своим собственным.

— Не злитесь, — посоветовал Мартинсон, — испортите, себе печень.

— Вы теряете не свои товары, — голос Микаэлы задрожал. — Вы ничего не теряете. А я… все. Сегодня эти бандиты ограбили Черепахина. Завтра моя очередь? — В голосе ее слышался упрек ему, Мартинсону.

До сегодняшнего дня Микаэла еще на что-то надеялась. До сих пор марковцы не трогали ее товаров. Они только забрали торговые книги и опечатали склад. А теперь Микаэла увидела, что подошла и ее очередь отдать большевикам все. У нее при этой мысли холодело в груди. Она мечтала о возврате прежнего порядка и тоже строила планы мести за перенесенные унижения. Но, в отличие от Мартинсона, она понимала, что ждать помощи откуда-то со стороны просто глупо. Надо действовать самим. Она решила пойти на сближение с Мартинсоном. До сих пор американцы не испытывали друг к другу особого расположения. Их взаимоотношения определялись конкуренцией. Даже в первые дни, когда им пришлось пилить вместе дрова для школы по воле Совета, они недружелюбно косились друг на друга. Конфискация товаров Черепахина заставила забыть их о вражде.

— А что можно тут сделать? — развел Мартинсон руками.

— Вы же мужчина, американец! — воскликнула Микаэла.

— У вас есть свой мужчина. — Мартинсон не упустил возможности уколоть Микаэлу, которая всегда ему нравилась как женщина, но он это скрывал, зная, что ему не на что рассчитывать.

— Мой муж — тряпка, — с пренебрежением бросила Микаэла, перебив Мартинсона. — Джоу как мужчина хорош только в постели.

Микаэла говорила громко, совершенно не обращая внимания на Джоу, который, как всегда, стоял чуть позади нее. Джоу был так перепутан событиями последних дней, что слова Микаэлы оставляли его совершенно равнодушным. Джоу проклинал тот час, когда на него обратила внимание Микаэла, когда он соблазнился ее деньгами, ею и ее обещанием разбогатеть и уехал с ней в эту дикую даль. Он был теперь охвачен лишь одной мечтой, как бы выбраться целым из этой холодной, неуютной страны.

— Это единственный у вас товар первого сорта, — съехидничал Мартинсон, намекая на то, что Микаэла привозила из Штатов товары самого низкого качества.

— Приходите вечером на кофе, и мы обсудим. Что делать, — тоном приказа произнесла Микаэла.

— О'кэй, — кивнул Мартинсон. Приглашение для него было приятным. Он встретился взглядом с Микаэлой, и она, многозначительно прищурив глаза, добавила:

— Приходите попозднее.

Круто повернувшись к Мартинсону спиной, она коротко бросила Джоу:

— Домой!

Мартинсон смотрел Микаэле вслед. Даже мешкообразная меховая одежда не могла скрыть стройных линий ее фигуры. Шла она легко и уверенно. У нее были крепкие нош и железная воля. Не женщина, а мечта делового сильного мужчины. С ней можно спокойно пускаться в самые рискованные авантюры.

…Склад Черепахина опустел. На полу валялись обрывки бумаг, рогожи, сор. Чекмарев захлопнул двери, закрыл замок. Перед складом все еще толпились марковцы. Они были как-то по-особенному оживлены, веселы, и им не хотелось расходиться. Эти несколько часов совместной работы заметно сблизили их.

Чекмарев, уловив настроение людей, весело крикнул:

— Айда вместе в правление! Чай пить! Совет угощает!

Предложение было встречено восторженным гулом. Дьячков, Куркутский и Чекмарев, тесно окруженные оживленной толпой, ввалились в помещение правления. Скоро сюда подошли и те, кто был дома, по всем углам набились ребятишки.

Чаепитие было в самом разгаре, когда настежь растворилась дверь и в облаках морозного пара в правление вошел заиндевевший и очень усталый человек. Он пошатывался. Марковцы прервали чаепитие и смотрели на человека, который, захлопнув дверь и стянув малахай, сказал сиплым от мороза голосом:

— Здравствуйте, люди добрые…

— Шарыпов! — узнал кто-то.

— Варфоломей!

Несколько человек бросились к Шарыпову. Понимая руки знакомым, Варфоломей попросил:

— Чайку… кружку…

Ему сразу же протянули несколько кружек. Он, взяв ближнюю, обхватил ее руками и стал жадно глотать горячий чай.

— Ну, получили наши товары? — спрашивали его со всех сторон.

— Больше послали, чем вы хотели!

— Ты-то чего прибежал?

— Как поживает твой брательник?

Марковцы ожидали, что председатель народного Совета Ерополя поблагодарит их за продовольственный караван в такую голодную пору, но он молча пил чай.

— А у нас тут такое деется!

— Черепахина склад кончили!

При упоминании имени коммерсанта Шарыпов резко, со стуком опустил кружку на стол и сказал сухо:

— Сволочь Черепахин!

Все поняли, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Мне с тобой говорить надо, — обратился Шарыпов к Чекмареву, с трудом поднявшись с лавки.

— Ефим добрался до Ерополя? — с беспокойством спросил Чекмарев.

— Добрался, — кивнул Шарыпов, не встречаясь с ним глазами.

Это несколько успокоило Чекмарева, и он, положив руку на плечо Варфоломея, повел его в соседнюю комнату, пригласив и Дьячкова с Каморным, а Куркутскому сказал:

— Ты, Михаил Петрович, побудь с людьми, пока мы поговорим.

— Хорошо, — кивнул Куркутский.

…Шарыпов закончил свой рассказ и устало отвалился к стене. Они сидели в маленькой комнатке, которая служила кабинетом Дьячкову и Чекмареву.

— Та-а-ак, — прервал молчание Чекмарев. — Значит, Черепахин на большую дорогу вышел. — Он осторожно коснулся плеча Шарыпова, словно желая проверить, не спит ли тот, и Варфоломей тотчас же открыл глаза, но не шевельнулся, Видно было, что он совсем обессилел, на его темном неподвижном лице живыми были только глаза. — Где сейчас бегает Черепахин?

— Тундра большая, — устало сказал Шарыпов. — Искать надо!

— Да-а, — Чекмарев в этот момент как бы увидел просторы края, занесенные снегом. И где-то там, далеко-далеко, скрывшееся в сугробах село Ерополь. В его хибарках были голодные люди. Помощи они могли ждать только от марковцев. И помощь была послана. Но продовольственный караван перехватил, уничтожил Черепахин. Чекмарев сжал зубы. Еропольцы сейчас чувствуют себя обреченными. Если им не помочь снова — село вымрет.

— Придется отправлять продукты еще-раз? — вопросительно взглянул Чекмарев на Дьячкова.

— Не давать же людям погибать с голоду, — пожал тот плечами.

— А Черепахина надо схватить, — стукнул кулаком Каморный, — он теперь как собака бешеная. Кусает всех подряд. Как бы на Усть-Белую не налетел.

— Там Кабан и Наливай, — напомнил Чекмарев. — Они не дадутся.

— А Черепахин в открытую и не пойдет. Он из-за угла может больно укусить.

Чекмарев помолчал. «Черепахин далеко от Марково не уйдет, — думал он. — Его склад как на цепи держит. На этом и попадется».

— Черепахина объявим вне закона, — предложил он вслух, — где-нибудь его схватят. А нам надо быть начеку.

…Собираясь в гости к Микаэле, Мартинсон тщательно выбрился, переменил рубашку и для настроения выпил немного рому.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть. Мартинсон подскочил к столу, выхватил из ящика браунинг и, держа его перед собой, подошел к двери, хрипло спросил:

— Кто?

— Я, скорее откройте!

Мартинсон узнал голос Микаэлы.

Он сунул в карман браунинг и отодвинул крепкий железный засов. Микаэла с удивительной быстротой и легкостью вбежала в коридор, захлопнула за собой дверь и оказалась в комнате. Мартинсон, удивленный ее появлением, вошел следом. Микаэла — лица ее он не видел в темноте — рассмеялась:

— Удивлены? Я зашла к вам, чтобы сказать, что кофе скоро будет готов. Джоу сейчас его размалывает, — голос у нее был веселый, игривый. — А я подумала, что вы скучаете, и вот решила вас проведать…

Мартинсон смущенно молчал. Появление Микаэлы было таким неожиданным. А она, продолжая болтать без умолку, снимала с себя кухлянку:

— У вас очень жарко. Совсем как в Калифорнии.

— Я сейчас зажгу лампу, — сказал наконец Мартинсон.

Микаэла вновь рассмеялась, швырнула на пол кухлянку и, оказавшись возле Мартинсона, обвила его шею руками.

— Не надо света. Покажите, что вы мужчина…

Потом, лежа рядом с ним в темноте и посмеиваясь, Микаэла говорила с изумлявшей Мартинсона прямотой:

— Я сегодня смотрела на вас и говорила себе, что я тупа, как племенная корова. Такой мужчина рядом, а я…

— А если Джоу что-нибудь пронюхает?

— Джоу? — переспросила Микаэла и небрежно сказала: — Он не тот мужчина, который мне нужен сейчас. — Она повернулась к Мартинсону, оперлась на локоть, горячо заговорила: — Я пришла к тебе, чтобы ты бежал со мной. Джоу на это не годится.

— Бежать? Куда? — Мартинсон был ошеломлен.

— Я не хочу, чтобы мои товары разделили участь имущества господина Черепахина. Я ненавижу этих туземцев. Я не дам им товары. — Она жарко дышала в лицо Мартинсона. — Подожжем все и уйдем в тундру, к Свенсону. А оттуда — за море. У меня в Штатах есть капитал. Купим шхуну и будем торговать по побережью.

— А Джоу? — по-прежнему твердил Мартинсон. Микаэла рассердилась:

— Я не знала, что Джоу твой брат! К черту его! Он способен лишь на одно — под боком лежать, как ты сейчас. А я хочу еще и в Штатах пожить, хочу деньга делать. Мне всю жизнь не везло на мужчин. Попадались без характера, без смелости. Ты не такой. Мы с тобой Свенсону торговлю попортим. Хватит тебе у него в агентах ходить, деньги делать для него.

Предложение Микаэлы показалось Мартинсону заманчивым. Он сказал:

— Я ведь был шкипером.

— Вери гуд! — воскликнула она возбужденно, приняв его слова за согласие. — Нам и капитан шхуны не потребуется. Ты сам будешь ее водить.

Она еще что-то говорила, но Мартинсон не слушал ее. Он думал о том, можно ли довериться Микаэле. Не поступит ли она с ним точно так же, как с Джоу или его предшественниками, когда он ей станет ненужным?

— Ты подумай о том, что я тебе сказала, — услышал он ее голос. — За кофе и виду не подавай, что я у, тебя была. Джоу вспыльчив, как порох. Я пойду…

Второй караван с продовольствием в Ерополь сопровождали Чекмарев, Дьячков и Куркутский. Вооружившись, они всю дорогу зорко поглядывали по сторонам, всматривались в каждый чернеющий в снегу куст, готовые в любой миг открыть огонь. Но вокруг было тихо, спокойно. Небольшая метель, пронесшаяся накануне выхода каравана, покрыла наст свежим белым снегом, и, когда караван достиг рощицы, где недавно разыгралась трагедия, уже ничто не напоминало о ней.

В Ерополе Чекмарев долго просидел у постели Шарыпова. Был Ефим слаб: слишком много потерял крови.

— Скоро станешь на лыжи, Ефим, — говорил Чекмарев, легонько похлопывая его по руке, бессильно лежащей вдоль тела. — Вместе пойдем по следу Черепахина и загоним его.

— Пойдем, — разомкнул сухие спекшиеся губы Шарыпов. Голос у него был тихий, глаза болезненно блестели.

Чекмарев видел, как трудно ему говорить, и поспешил распрощаться с ним:

— Лежи, поправляйся. Я еще навещу тебя.

Подобие улыбки скользнуло по губам Шарыпова.

Чекмарев легонько пожал ему руку и вышел из комнатушки.

Назад в Марково Чекмарев и его товарищи возвращались в тягостном настроении. Положение еропольцев оказалось более тяжелым, чем они предполагали. Село уже который день голодало. Привезенных продуктов хватит ненадолго. Постоянно помогать марковцы тоже не могли. Запасы были слишком ограничены. Надо искать какой-то выход. С этими заботами Чекмарев, Дьячков и Куркутский и вернулись в Марково. А здесь их ждала новая неприятность.

Едва Чекмарев успел растопить у себя дома печь, как рывком отворилась наружная дверь и в комнату ввалился Каморный, багровый, злой. Никогда еще Чекмарев не видел его в таком возбуждении.

— Что с тобой, Давид? — спросил он строго. — Или, может, лишку хватил?

— Ха, нюхай! — нагнувшись к Чекмареву, все еще стоявшему на коленях у печки, выдохнул Каморный. — Тут и без спирта голова водоворотом пойдет.

— Тогда говори толком, если трезвый, а театр не устраивай! — обозлился Чекмарев. — Или хлебни кружку холодной воды. Успокаивает.

— Что-то случилось? — спросил молчавший до сих пор Куркутский.

— Вот, читайте! — Каморный выхватил из кармана куртки кусок тонкого картона, сложенного пополам, и звонко шлепнул им о стол.

Чекмарев поднялся на ноги, взял картон и, развернув его, увидел несколько слов, написанных печатными буквами: «Шарыпов убил всех товары пополам братом Советы обман. Всем смерт голоду».

Чекмарева словно обдало кипятком. Он даже прикрыл глаза. Вот это удар. Василий Михайлович взглянул на Каморного:

— Где взял?

— С дверей Совета снял. Утром кто-то пришпилил. Все Марково знает. Люди шумят.

— Чья же это может быть работа? — медленно, как бы раздумывая, проговорил Чекмарев и обернулся на стук в дверь.

В комнату вошел Дьячков. У него тоже был взволнованный вид.

— О Шарыповых слышали? — почему-то шепотом спросил он.

— Ты об этом? — протянул ему картон Чекмарев.

Шевеля губами, Дьячков прочитал надпись и кивнул:

— Об этом самом. Жинка кричит, что все правда. Баба, конечно, но… — он сокрушенно вздохнул.

Куркутский долго и внимательно вглядывался в надпись. Лицо его, как всегда, было бесстрастно, и только по тому, как дрогнул картон в его руках, молено было догадаться, что надпись и его взволновала.

— Что будем делать? — спросил Каморный.

— Собрать всех и объяснить, что это провокация! — воскликнул кипевший гневом Чекмарев. — А кто это сделал, того…

— Надо сначала найти того, кто писал, — внешне спокойно сказал Куркутский. — Сейчас люди больше верят этому, — он постучал пальцем по картону, — чем нашим любым словам.

— Ефим же ранен! — напомнил Дьячков.

— А быть может, его ранили, защищаясь, каюры, когда он их расстреливал? — возразил Куркутский.

— Да ты что?! — Чекмарев надвинулся на Куркутского. — Этому веришь?

Он вырвал из рук учителя картонку и хотел ее разорвать, но Куркутский успел его остановить:

— Нельзя! Она нам нужна! Мы найдем, кто писал!

— Как? — разом спросили Каморный и Дьячков.

— Здесь нет предлогов… — рассуждал Куркутский. — Слово «смерть» без мягкого знака…

— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Каморный. — У нас в Марково грамотеев раз-два и обчелся. Лучше не напишут.

— Ты в загадки не играй! — рассердился Каморный.

— Писал враг Советов. Им может быть только тот, кого Советы в чем-то потеснили.

— Черепахин! — воскликнул Каморный.

— Черепахин по тундре бегает, — махнул рукой Дьячков.

— Кто же тогда? — Каморный быстро оглядел лица товарищей.

— Зачем гадать, — досадливо поморщился Куркутский. — Надо заглянуть в бумаги Совета.

— Какие бумаги? — не понял Каморный.

Чекмарев пояснил:

— Дела, что от старого правления остались.

После ужина все они направились в Совет. Здание было выстужено, Каморный и Дьячков принялись растапливать печь, и скоро в ней загудел огонь. Чекмарев выложил на стол папку, в которой были подшиты прошения жителей Марково по различным поводам. Куркутский, пододвинув к себе лампу, внимательно прочитывал документ за документом, сличал некоторые из них с текстом на коричневатой картонке. Члены Совета молча, с интересом и нетерпением следили за Куркутским, ожидая результата. Но шло время, а учитель продолжал листать и перечитывать документы. Наконец вся папка была просмотрена, и, захлопнув ее, Куркутский попросил Чекмарева:

— Давай, Василий Михайлович, другую. Тут все документы старые. Давай ту, в которой лежат новые.

Чекмарев открыл стол и достал зеленую папку с перечеркнутым царским гербом. В этой тощей папке были подшиты все дела Совета. Каморный, разочарованный бесплодными розысками Куркутского, безнадежно махнул рукой, почесал свою лохматую голову:

— Там не нашел, а тут тем паче, — он вздохнул, сплюнул и достал кисет. — Видать, не дурак писал. Печатными буквами.

— Есть! — воскликнул вдруг Куркутский.

Все сгрудились у стола.

— Кто? — голос Чекмарева дрожал от нетерпения.

— Вот, — Куркутский ткнул пальцем в небольшой листок плотной бумаги, который был вшит среди других документов. Палец учителя медленно, оставляя на бумаге след от ногтя, полз под длинной подписью.

— Мартинсон?! — удивленно присвистнул Чекмарев.

— Лавочник Свенсона! — Каморный разразился бранью. — Да я его сейчас…

— Погоди, не горячись, — остановил его Чекмарев и склонился над документом.

«Даю сию подписку Марковскому Совету, — читал он, — в том, что обязуюсь не выезжать из Марково без разрешения Совета и также не подрывать Советскую власть агитацией и слухами. При неисполнении сей подписи согласен принять все меры наказания, предвиденные революционным трибуналом, в чем и подписуюсь. Гражданин Мартинсон».

Чекмарев очень отчетливо, ясно, со всеми подробностями вспомнил тот день, когда брал, у Мартинсона эту подписку. Перепуганный американец написал ее под диктовку по-русски, а подписался по-английски, за что Чекмарев еще сделал ему замечание, а потом указал на то, что в документе есть ошибки, которые делают его не совсем точным и понятным. Мартинсон недостаточно хорошо владел русской грамотой, пропустил предлоги «в», «из», «и», «не». Чекмарев тут же внес поправки. Вот они сделаны его рукой. Как он мог забыть об этом? Куркутский словно догадался, о чем думает Чекмарев, и мягко сказал:

— Приставки и союзы в подписке сделаны другим почерком и сверху. Догадаться нетрудно.

— Ах он, гад ползучий! — Каморный едва владел собой. — К стенке его!

— Не торопись, — остановил товарища Дьячков. — Надо узнать, что заставило его это сделать.

— Или, может быть, кто? — в раздумье произнес Чекмарев.

Все посмотрели на него. Кто же может Мартинсона заставить? Чекмарев вдруг заторопился:

— Его надо немедленно, сейчас же арестовать.

— Американец сам себе подписал, приговор, сказал Каморный, вставая.

— О приговоре говорить рано! — резко одернул его Куркутский.

— Пошли за Мартинсоном, — поднялся и Дьячков. — Завтра он должен всем марковцам сказать, что написал вранье!

Они вышли из Совета. На улице стояла густая, морозная темнота. Сухо и звонко скрипел под их ногами снег. Студеный воздух захватывал дыхание. Чекмарев взглянул вверх. Звезды были необычно далеко и, казалось, съежились от мороза. Холод властно пробирался под одежду. Каморный проговорил:

— Никак, за сорок градусов будет, — и закашлялся.

Ему никто не ответил, но все прибавили шаг. Они подошли к темному складу Свенсона. Темным было и окно жилья Мартинсона.

— Спит, — прошептал Каморный.

Чекмарев, проверив в кармане револьвер, поднялся на крылечко и постучал в дверь. Она подалась под его рукой и задребезжала запором. Чекмарев понял, что дверь не закрыта. Он взялся за ручку, открыл ее и, ступив в коридорчик, выхватил револьвер. Во вторую, внутреннюю дверь он постучал более властно и крикнул:

— Мартинсон, откройте! — хотя уже знал, что американца нет дома.

Чекмарев рванул на себя дверь и переступил порог комнаты. В ней было так же холодно, как и на улице.

— Мартинсон, вы здесь?

Ответа не было. За спиной Чекмарева столпились члены Совета. Каморный сказал с ненавистью:

— Сбежал, гад!

— Поздно пришли, — горечь звучала в голосе Дьячкова.

Чекмарев достал коробок спичек и чиркнул одной. Вспышка огня осветила на мгновение комнату. Здесь все свидетельствовало о поспешном бегстве. Вещи были разбросаны. Сундук стоял с открытой крышкой, и через край свешивалось какое-то тряпье. На полу валялись обрывки бумаги. Спичка мигнула и погасла в пальцах Чекмарева.

— Он один бежать не мог, — твердо сказал Куркутский. — Пошли к другим американцам.

В домике Микаэлы они застали лишь одного Джоу. Он сидел за столом, на котором вокруг керосиновой лампы в беспорядке стояли вскрытые консервные банки с недоеденным содержимым, куски хлеба, ломтями нарезанная кета, блюдо с застывшим жареным мясом. Тут же стояло и валялось несколько пустых бутылок. Уткнувшись лицом в ладони, Джоу не то задумался, не то спал. Чекмарев тронул его за плечо, спросил по-английски:

— Джоу, где Микаэла?

Едва тот поднял глаза на Чекмарева, стало ясно, что он сильно пьян. Джоу с трудом произнес:

— Ми-ми-к-к-а-элла сбежала. Бросила своего Джоу и сбежала, — он махнул рукой в сторону двери. — С Мартинсоном сбежала.

— Когда? — Чекмарев осмотрел комнату, в которой царил беспорядок, и задержал взгляд на двери, точно за ней только что скрылись американцы. Джоу вяло махнул рукой:

— Вчера… — он потянулся за недопитой бутылкой, но Чекмарев остановил его:

— Кто-нибудь приезжал к Микаэле? Куда они поехали? К кому?

— Обманула меня Микаэла, — плаксиво начал Джоу. — Завезла и бросила…

Пьяные слезы поползли по его смуглому мексиканскому лицу, и, когда Чекмарев уже хотел уйти, он, вдруг неожиданно протрезвев, быстро заговорил:

— Приезжал посыльный мистера Черепахина. Письмо Микаэле привозил. Она говорила, что мы все уедем к мистеру Черепахину, а потом к Свенсону и в Штаты. Я так был счастлив! А Микаэла уехала без меня, — голос его сорвался, и он заплакал, снова уткнувшись в ладони.

Каморный, бродивший по комнате и все придирчиво рассматривавший, на самодельном, сколоченном из ящиков столике заинтересовался флакончиками и баночками. Под одной из них лежал вчетверо сложенный лист бумаги. Каморный вначале не обратил на него внимания, но потом взяли развернул. Первая строка: «Дорогая Микаэла» — вызвала у него усмешку: «Любовное письмо. Наверное, Джоу писал, ей». Но тут же, взглянув на подпись, он вздрогнул, точно его окатили кипятком. «Командир отряда Черепахин» — стояло под текстом записки.

— Что там у тебя? — спросил Чекмарев.

— Смотри! — шагнул к нему Каморный, протягивая письмо.

Чекмарев взял бумагу и прочитал вслух.

«Дорогая Микаэла! Спешу сообщить вам радостную весть, которая, надеюсь, обрадует и приободрит вас. Я начал мстить советчикам за свои и за ваши унижения. Разгромил и уничтожил караван, который шел из Марково в Ерополь. Все товары у меня. Это начало мести. Мой отряд, который хорошо вооружил мистер Свенсон, будет сейчас непрерывно истреблять советчиков. Им не будет пощады! Я знаю, что вам трудно, тяжело быть в рабстве у советчиков. Поэтому зову вас к себе. Пусыкин, который вручит вам это письмо, будет проводником. Ему, можно доверять. Мистер Свенсон уехал в Ново-Мариинск. Он поможет нам вернуть все наши товары! Отряд у меня собирается сильный. Мы сейчас ударим по Советам помельче, а потом и по Совету в Марково. Я сам повешу советчиков Чекмарева, Каморного, Дьячкова, Куркутского и всех, кто хоть щепотку взял вашего или моего товара, а с должников шкуру сниму, как охотник с песца. А пока приезжайте ко мне, поживете здесь свободней. Зовите мистера Мартинсона. Он очень здесь пригодится. Запомните, сколько и каких вы оставляете в Марково товаров, чтобы потом все стребовать. Марковцам надо сказать, что товары, которые они послали в Ерополь, присвоили и поделили между собой братья-советчики Шарыповы, а каюров всех перебили. Спешите ко мне, иначе советчики сживут вас со свету. Я узнал, что они хотят всех американцев убрать. Это мне сказал мистер Свенсон. Пока не поздно, спасайтесь. Мы скоро вернемся в Марково и все наши товары получим полностью, а что советчики израсходуют, мы за те товары возьмем с них в десять раз больше. Из Марково уезжайте немедленно.

Командир отряда Черепахин».

Чекмарев опустил письмо и взглянул на Каморного с укоризной:

— Пока мы с Куркутским в Ерополь бегали, здесь и Пусыкин побывал, и американцы удрали, напакостив напоследок. Как же это так?

— А черт его знает! — побагровел Каморный. — Разве поймаешь? Ночью они все обстряпали.

— Надо предупредить Ерополь, Усть-Белую, Пенжино о возможности налета бандитов, — сказал Куркутский.

— В Пенжино Черепахин не сунется, — успокоил Чекмарев. — Там народ сильный. А в Ерополь и Усть-Белую надо сбегать.

— В Усть-Белой товару много, — снова напомнил Дьячков. — Его бы сюда, в Марково, перевезти. Спокойнее будет.

— Ладно, уговорил, — согласился Чекмарев. Письмо Черепахина встревожило его сильно. Враг становился опасным. — Утром собираю всех, у кого упряжки есть, и иду к Наливаю и Кабану.

— А я сбегаю в Ерополь, — предложил Каморный.

— Пусть лучше Дьячков съездит, — Чекмарев знал горячий, вспыльчивый характер Камерного, который мог в Ерополе что-нибудь выкинуть. — Ты здесь следи за порядком как следует.

— Не доверяешь? — обиделся Каморный.

— Не кипятись. Мы уедем, а ты должен стеречь Марково, чтобы ненароком Черепахин сюда не наведался. Может, у него тут уши свои есть. Мы из Марково, а он шасть сюда.

— Пусть сунется. Я бы его встретил! — Каморный потряс кулаком.

— В то, что у него отряд, я не верю, — говорил Чекмарев. — А шайку в несколько человек он мог сколотить.

— Свенсон оружие дал, — напомнил Куркутский.

— С этого коммерсанта все спросим, — пообещал Чекмарев. — Надо о нем сообщить в Ново-Мариинск. Ревком должен знать, что вытворяет американец. Сюда так и не показался.

Каморный кивнул на заснувшего Джоу:

— Что с ним делать?

— Пусть по-прежнему работает, только следить надо, не приезжают ли к нему тайные гости, — тут Чекмарев вспомнил о жене Черепахина и решил утром с ней поговорить.

Вернувшись в Совет, пили чай и до утра обсуждали дела.

— Вот что я думаю, друзья, — сказал озабоченно Чекмарев. — Сколько бы мы ни собрали со складов съестных припасов, прокормить всех не сможем.

— Это знает каждый, — выдохнул Каморный.

Чекмарев продолжал:

— Охотничьих товаров, табака, всяких железных товаров, кружек, котлов у нас много. Попытаемся обменять их на оленей.

— До ярмарки далеко, — напомнил Дьячков. — Сейчас у кочевников самая охота.

— А зачем ждать? — возразил Чекмарев. — За Ерополем большое стойбище чуванцев есть. Надо съездить к ним и сказать, что люди от голода гибнут. Пусть помогут оленями. Заплатим хорошо за оленей. В два раза больше, чем всегда платили коммерсанты!

По справедливости. Не верю я, чтобы чуванцы не откликнулись на нашу просьбу. Простой человек всегда другому человеку поможет.

— Попытаться можно, — согласился Дьячков.

Куркутский кивнул:

— Хорошо.

— Смотрите на Черепахина не налетите, — предупредил Каморный.

— О нем чуванцам тоже расскажите, — посоветовал Чекмарев. — Да и прикиньте, какого товара нам надо будет в Ерополь привезти в обмен на оленей. Спросите оленеводов, что им надо.

С наступлением дня, когда Куркутский начал уроки в школе, Василий Михайлович пришел к жене Черепахина. При первом же вопросе Чекмарева не был ли у нее на днях посыльный от мужа, испуганная женщина достала из-за косяка двери маленький клочок бумаги. Это была записка Черепахина. Он писал жене:

«За меня не беспокойся. Жив, здоров и мщу советчикам. Скоро буду в Марково. Заживем еще лучше. Запоминай все обиды советчиков, чтобы потом с ними рассчитаться…»

— Кто привез записку? Пусыкин? — спросил Чекмарев, пряча бумажку себе в карман.

— Как звать, не знаю. Но из себя такой молодой парень с редкой бородкой и… Больше ничего не запомнила. Ночью приходил. Торопился.

Посыльного с письмом в ревком Василий Михайлович решил отправить из Усть-Белой. К полудню большой караван упряжек был готов, и Чекмарев выехал из Марково. Дьячков и Куркутский направились на запад, в Ерополь.

Антон открыл глаза и долго с недоумением и тревогой всматривался в окружающую его полутьму. Он лежал на спине. Откуда-то слева в щелку пробивался слабый серый свет и тянуло холодом.

«Где я? — спросил себя Мохов. — Что со мной?» Он хотел подняться, но не смог. В груди словно опалило огнем. Мохов ощутил невероятную жажду и застонал.

Приподняв край мехового полога, на Антона с беспокойством смотрела Вуквуна. Они встретились глазами, и чукчанка, увидев, что Антон пришел в сознание, радостно воскликнула:

— Живой! Смотрит!

— Пи-и-ить… — свистящим шепотом произнес Антон и коснулся языком сухих, горевших губ. Вуквуна кивнула и опустила полог. Через минутку она появилась с кружкой. Вода показалась Антону необыкновенно вкусной. Сразу же смягчилась, утихла боль в груди. Мохов почувствовал себя спокойнее и удовлетворенно закрыл глаза, но тут же снова открыл их с испугом. «Почему лежу? — явилась мысль. — Я же давно должен быть в Ново-Мариинске! Где Наташа? Где я?»

Вуквуна с тревожным волнением следила за ним.

— Где я? Где Наташа? — прошептал он, глядя на чукчанку. Вуквуна улыбнулась, закивала ему успокаивающе и исчезла, опустив полог. «Почему она ушла?» — недоумевал Антон. И тут все всплыло в его памяти. Последние версты пути перед Ново-Мариинском, нетерпеливое ожидание встречи с Наташей, и вдруг выстрелы из темноты, почти в упор… И этот полог. Антон понял, что произошло что-то страшное, непоправимое.

Антон насторожился. Он услышал за занавеской голоса. Люди говорили по-чукотски. Он узнал голос Оттыргина, хотел позвать его, но Оттыргин уже сам появился в пологе с горящим жирником. Пристроив его в углу, он уселся около Антона и с улыбкой смотрел на него. В глазах каюра было дружеское участие.

Они оба молчали. Антон ждал, что заговорит Оттыргин и все ему объяснит, а каюр боялся, как бы его слова не ухудшили состояние Мохова. Долго, очень долго был Мохов в беспамятстве. Оттыргин и Вуквуна уже потеряли всякую надежду на его выздоровление. В минуты отчаяния, когда казалось, что друг может уйти к верхним людям, Оттыргин не раз порывался бежать за шаманом, как на этом настаивала Вуквуна, но удерживался. Он знал, что Мохов не верит в камлание. Обошлось и без шамана. Антон уже не мечется в бреду, не бормочет и не вскрикивает, не зовет Наташу, Новикова, других своих друзей. Он лежит спокойно и смотрит на Оттыргина ясными разумными глазами. Вот он зашевелил губами, и, чтобы лучше разобрать, что Антон говорит, Оттыргин низко наклонился к нему.

— Где мы? Что случилось?

Антон говорил медленно, тратя на каждое слово много сил.

— Я тебе все скажу, — Оттыргин вздохнул, помолчал, думая, с чего же начать рассказ, и заговорил: — Когда в нас начали стрелять у Ново-Мариинска, я увидел, что ты погнал упряжку в тундру. Я повернул свою упряжку за твоей, но уже тебя не видел. Потом собаки нашли твою упряжку. Она стояла. А ты лежал на нартах, и у тебя кровь изо рта, шла…

Антон лежал с широко раскрытыми глазами и слушал жадно, внимательно, не упуская ни одного слова. Оттыргин и Вуквуна подобрали его в беспамятстве и увезли в далекое стойбище. Здесь они почти целый месяц не отходили от него, лечили, выхаживали, как могли, и тем, что он жив, он обязан только им.

— Кто же в нас стрелял? — прошептал Антон.

Оттыргин покачал головой:

— Я не знаю. Вуквуна не знает.

— А где же остальные? — собирая последние силы, спрашивал Антон. — Где Берзин, Галицкий…

— Не знаю, — осторожно отвечал Оттыргин. И откуда он мог знать, если в Ново-Мариинске не был, в других стойбищах не был? Между оленеводами прошел какой-то смутный слух. В Ново-Мариинске что-то случилось, кого-то убили, но толком никто ничего не знал. Поэтому Оттыргин ничего не сказал Антону.

«Почти месяц прошел, — с отчаянием думал Антон. — Наташа, товарищи ничего обо мне не знают. Кто же стрелял? Может, по ошибке? Белые или интервенты никак не могли появиться зимой в Ново-Мариинске». Антон тихо, но требовательно-твердо сказал:

— Вези меня в Ново-Мариинск.

— Нельзя тебя везти, — покачал головой Оттыргин. — Уйдешь к верхним людям.

— Тогда привези Наташу… Скажи Мандрикову… Берзину… Привези Наташу…

Последние слова он произнес почти с отчаянием. Оттыргин кивнул:

— Хорошо. Привезу.

Антон закрыл глаза, совершенно обессилев. Оттыргин осторожно выскользнул из полога, не забыв захватить жирник. Вуквуна вопросительно смотрела на мужа. Оттыргин сказал ей:

— Бегу в Ново-Мариинск. Жену Антона привезу. Ты корми Антона. Сила ему нужна.

Вуквуна только молча кивнула. Она помогла Оттыргину собраться, и он выехал из стойбища, направив упряжку к Ново-Мариинску. Погода держалась тихая, спокойная, но морозная.

Хорошо отдохнувшие собаки дружно тянули нарту. Оттыргин подумал, что собачкам будет не тяжело и на обратном пути, когда они повезут Наташу. Вот обрадуются и она и Антон. Антон тогда сразу же поправится.

От этих мыслей у каюра появилось хорошее настроение, и он запел. Оттыргин пел о том, что вот он едет на крепкой нарте, которую тянут быстроногие собаки. Они знают, что Оттыргин спешит в Ново-Мариинск, чтобы оттуда привезти жену его друга Антона. Антон не охотник, и он не отличит след горностая от следа песца, как это может делать Оттыргин, но Антон приехал от великого вождя Ленина, который хочет, чтобы Оттыргин был сильный и богатый, чтобы все охотники в тундре, и оленеводы, и рыбаки были сильными и богатыми и никогда не знали плохой охоты, голода.

Оттыргин прервал свою песню. Он увидел далеко впереди дымок, который поднимался едва заметным прозрачно-пепельным столбиком к темнеющему небу. Кто сидит у костра? Друг, враг? Оттыргин бросил быстрый взгляд на винчестер, который лежал на нарте, и решил не сворачивать. Если кто-то, ничего не опасаясь, развел костер, то чего же ему опасаться? На всякий случай он повесил винчестер на грудь. Так оружие всегда под рукой. Два-три быстрых движения, и из винчестера можно стрелять.

Оттыргин ехал настороженный, готовый в любое мгновение ответить на выстрел выстрелом, повернуть собак и уйти в сумерки, которые уже окрасили в синеву снег и быстро густели.

Нарты перевалили высокий заструг, и Оттыргин увидел желтое пламя костра и темные силуэты сидящих около него людей, Их было двое. От костра донеслось злобное ворчание. Чужие собаки почуяли упряжку Оттыргина. Он продолжал приближаться к костру. Один из сидящих поднялся, прикрикнул на собак. Оттыргину голос показался знакомым, и он почувствовал себя более уверенно. Подогнав упряжку к костру, за которым виднелась палатка, он в одном из сидящих у костра узнал каюра Череле и поздоровался с ним. Череле смотрел на него с испугом.

Второй человек оказался русским. Он протянул руку Оттыргину и сказал приветливо:

— Здравствуй, Я тебя знаю, ты бывал в ревкоме.

— Ага, — кивнул, подтверждая, Оттыргин и добавил: — Тебя я не знаю как звать.

— Чумаков, — русский крепко сжал руку Оттыргина, задержал ее в своей, точно боясь, что каюр может исчезнуть, и еще раз повторил: — Чумаков.

Чумаков был сравнительно молод, высок, с большой светлой бородой. Оттыргин видел его как-то мельком в Ново-Мариинске.

— Ты… живой? — растерянно спросил Череле. На его сморщенном старом лице все еще читался испуг.

— Живой, живой, — засмеялся Оттыргин. — Разве я похож на мертвеца?

Почувствовав аппетитный аромат, шедший от котелка, висевшего над костром, Оттыргин весело подмигнул Череле:

— Я могу весь котелок съесть. Мертвецы же не могут горячую похлебку есть.

— Садись, гостем будешь, — сказал Чумаков.

Оттыргин с охотой принял приглашение. Котелок с кашей и кусками вареного мяса был снят с огня. Вместо него Череле повесил чайник, набитый снегом. Оттыргин отвел свою упряжку подальше от чужой, кинул каждой собаке по куску мороженого мяса с жиром и вернулся к костру. Чумаков протянул ему эмалированную чашку с кашей и дружески сказал:

— Проголодался, наверное? Ты откуда?

— С Танюрера, — простодушно ответил Оттыргин и зачерпнул ложкой кашу. Она была очень вкусной.

Чумаков собрался еще что-то спросить, но удержался. Он боялся насторожить Оттыргина и терпеливо ждал, когда тот насытится.

Оттыргин, быстро уплетая кашу, засыпал Череле вопросами:

— Куда бежите? Кто этот русский? Какие новости в Ново-Мариинске?

Череле, сидевший с низко опущенной головой над своей чашкой, исподлобья взглянул на русского. Череле знал, что его спутник не понимает по-чукотски, но все же опасался его. С тех пор, как его легко ранило в плечо в ту ночь, когда были убиты Берзин, Галицкий, Мальсагов и еще один каюр, Череле больше не доверял русским и ждал от них Одних неприятностей. Струков бил его по зубам, допытываясь, куда могли деться Мохов, Оттыргин и Ульвургын. Череле отвечал, что не знает, и это была правда, но Струков ему не верил. Он кричал, что Череле говорит неправду. И это больше всего изумило старого каюра. Как это человек может говорить другому неправду? Этого Череле не понимал. Жил он в Ново-Мариинске под большим страхом и очень обрадовался, когда светлобородый русский нанял его поехать в тундру на охоту. Но почему-то светлобородый Забыл про охоту, когда они выехали из Ново-Мариинска. Он стал объезжать все стойбища и расспрашивал охотников и оленеводов, не знают ли они, где находится Мохов и каюры, которые везли ревкомовцев, Никто ничего не мог ему сказать, и он Всегда сердился и кричал, что его обманывают и что он будет за этот обман наказывать. Странный человек. Зачем оленеводы станут говорить неправду? Пусть теперь он убедится, что чукчи говорили ему правду. Не отвечая на вопросы Оттыргина, Череле сказал Чумакову:

— Ты искал каюров, которые имеете со мной везли русских из Марково. Он тоже вез, это Оттыргин.

— Знаю, — умышленно небрежно отозвался Чумаков, незаметно наблюдая за Оттыргиным. Вот и отыскано то, ради чего он рыскает по тундре. «Только не надо спешить, не надо пугать птичку, — думал Чумаков. — Она сама мне все прочирикает».

— Я давно хотел встретиться с тобой или Моховым, — сказал Чумаков, едва Оттыргин кончил есть. — Я хотел вам сказать, что вам в Ново-Мариинск приезжать нельзя.

— Почему? — удивился Оттыргин.

Чумаков отставил котелок и, глядя в огонь, неторопливо рассказал Оттыргину обо всем, что произошло в Ново-Мариинске. Оттыргин сидел с опущенными плечами, не в силах шевельнуться. На него словно обрушилась гора, придавила его.

— Я ваш друг и хотел вас предупредить… — услышал он словно издалека голос Чумакова.

«Надо возвращаться, — лихорадочно думал Оттыргин. — За Наташей ехать нельзя». Коммерсанты в Ново-Мариинске убьют его, как сказал Чумаков. Что же делать?

— Где Мохов? — спросил Чумаков.

— В стойбище у горы Красного Горностая, — механически ответил Оттыргин. — Ждет Натащу. Он совсем плох.

— Что с ним? — заинтересовался Чумаков, и Оттыргин все ему рассказал.

— Наташи нет в Ново-Мариинске, — сказал Чумаков, довольный тем, что он узнал. Все складывается для него как нельзя лучше. Почти так, как он задумал. Пожалуй, даже хорошо. — Она куда-то уехала. Никто не знает куда. Наверное, бежала с Ниной Георгиевной, докторшей. Ее тоже нет в Ново-Мариинске.

Оттыргин сидел расстроенный, ошеломленный. Их маленький лагерь окружала плотная черная мгла. Вскипел чайник, захлопал крышкой, заплевался через носик в огонь. Чумаков накрошил плиточного чая, всыпал в чайник. Он отлично понимал состояние Оттыргина и знал, что теперь каюр в его руках и поступит так, как он ему скажет. Оттыргин с радостью ухватится за любое предложение. Когда они уже пили густой чай, Чумаков сказал Оттыргину:

— Вези меня к Мохову. Я помогу ему. У меня есть лекарства. Я тоже доктор немного.

— О-о! — только и мог произнести Оттыргин. Этот человек не только их друг, но еще и доктор! Оттыргина охватило нетерпение. Он торопливо допил чай.

— Поднимать упряжку?!

— Утром поедем, — остановил его Чумаков. — А сейчас спать. Забирайся в палатку к нам.

Каюру ничего не оставалось делать, как подчиниться, хотя он и был огорчен.

Оттыргин и Череле проверили упряжки. Собаки, свернувшись калачиком, спали. Люди достали свои мешки-кукули из оленьих шкур и, забравшись в них, привалились друг к другу. Каюры моментально уснули, а Чумаков лежал и думал. Сон не шел к нему. Чумаков был взволнован встречей с Оттыргиным, который рассказал ему и о казни Малкова, и о Совете в Марково. Все это надо было обдумать и действовать только наверняка, безошибочно.

Холодный рассудочный ум его был принят во внимание в Токио, когда посылали его сюда, на Чукотку. Чумаков вздохнул, вспомнив приятную жизнь в городе. Служа при военном русском атташе в Японии, молодой офицер Чумаков Петр Власович был завербован японской разведкой через три месяца после приезда в Токио. Слишком много было соблазнов в японской столице. Денег не хватало. Японская разведка позаботилась, чтобы у молодого русского офицера не было нужды в деньгах. Он оказывал ей немалые услуги. А когда в России произошла революция, исполнительный Чумаков был отправлен японской разведкой в Россию. Он дважды ездил в Иркутск, побывал в Хабаровске, подолгу жил во Владивостоке. Связи, знакомства, умение использовать свою бывшую службу при атташе очень помогали ему делать то, что необходимо было его новым хозяевам, но, очевидно, его жизнь, его поездки стали у кого-то вызывать подозрение, и, чтобы сохранить своего агента, отвести от него пристальные, изучающие взгляды, японская разведка срочно летом девятнадцатого года направила его на Чукотку. Вначале Чумаков обиделся. Ему показалось, что от него хотят избавиться и поэтому засылают к черту на кулички, но майор Суяма, понимавший, что происходило в душе его агента, объяснил:

— Обстановка на Дальнем Востоке складывается так, что великая Япония станет единственным его сильным хозяином. Сначала мы освоим южную часть русского края, а потом придем и на Север — при первом удобном случае. Мы должны вступить на Чукотку раньше Америки и должны знать все о ней, а главное — кто наш друг, с кем мы можем сотрудничать, а кто враг, кто должен быть обезврежен. Сделать это и поручается вам. Вы уже не раз доказывали нам свою преданность. Я надеюсь, что так будет и на этот раз.

Майор Суяма улыбнулся. Глаза же за стеклами очков оставались холодными и жестокими. Чумаков понимал, что об отказе не может быть и речи. Его бесшумно уберут, и только. Это японская разведка делает искуснее любой другой. А приняв предложение и выполнив задание, он только выиграет и деньги получит немалые, на которые потом можно будет пожить славно, шумно и красиво, а авторитет его, как опытного незаменимого агента, возрастет. И Чумаков согласно наклонил голову:

— Работа на Чукотке будет приятным разнообразием, хотя там и не так, очевидно, приятно жить, как в теплых краях.

— Я знал, что вы согласитесь, — Суяма был вежлив и даже ласков. — Год пройдет незаметно, а потом вы опять будете нужны в более теплых и цивилизованных краях.

Чумаков приехал в середине лета в Ново-Мариинск. В пути он держался в тени, незаметно. Так же незаметно оказался на берегу. Он устроился рабочим на одну из рыбалок. Чумаков не обращал на себя внимания ни при старом правлении, председателем которого был спившийся прапорщик Москвин, ни при Громове, ни при ревкоме, и вот только после переворота он неожиданно для себя оказался членом нового Совета. Произошло это по милости Бирича, которому ой чем-то приглянулся. Вначале Чумакова расстроило то, что он оказался у всех на виду. Позднее, поразмыслив, он пришел к выводу, что все очень удачно сложилось. Он может быть в курсе всех дел и событий в уезде.

В долговечность, нового Совета, который родился при помощи американцев, Чумаков не верил. Поэтому он с первого же дня решил обезопасить себя, выбрав для этого сложный, но дающий двойную выгоду путь. Он решил во что бы то ни стало установить связь с уцелевшими ревкомовцами, на стороне которых были симпатии большинства жителей уезда, даже завязать с ними дружбу, конечно, втайне от Ново-Мариинского Совета. Таким образом, он в случае нового переворота нисколько не пострадает, а даже выиграет и, кроме того, будет знать все о большевиках, и это, поможет быстро и легко их ликвидировать, едва сюда придут японские войска. Майор Суяма, конечно, одобрил бы такой план действий. Это в его стиле. Чумаков уже предвкушал, как он будет обо всем докладывать удивленному Суяме. Конечно, он оценит ловкость и ум Чумакова в иенах и долларах. Вот что привело его теперь в тундру. И ему везет. Вначале встреча с каюром ревкомовцев, а через два-три дня встреча с большевиком, который вызывал у Чумакова особый интерес. Хотя Мохов и не был членом ревкома, но в нем Чумаков угадывал много знающего и заметного среди большевиков человека. «Он станет ключом в моих руках, — самодовольно думал Чумаков, — которым я отомкну замок большевистского дома и войду в него спокойно».

Это будет его месть большевикам за сломанную карьеру. Не произойди революция, он, несомненно, со временем стал бы военным атташе. Японцы бы ему помогли в этом. И тогда он не лежал бы сейчас с грязными туземцами где-то в снежной пустыне, а находился в одной из столиц мира и жил в свое удовольствие. Чумаков стал мечтать о том, какой могла бы быть его жизнь, и уснул.

…Слабость все еще не позволяла Антону подняться, и он лежал беспомощный и одинокий. Вуквуна была плохим собеседником. Как ни пытался с ней заговорить Антон, обучить ее хотя бы нескольким русским словам, она все отмалчивалась, и только настойчиво предлагала ему то вареное мясо, то бульон. Иногда Вуквуна разнообразила еду мелкорубленой мороженой рыбой с мороженой ягодой. Антон ощущал, что здоровье и силы возвращаются к нему. Он уже свободно двигал руками и подолгу с удивлением рассматривал их, точно они были не его, а чужие — худые, с тонкими пальцами, с выступающими суставами и морщинистой бледной кожей.

Антон подолгу мучительно думал, пытаясь понять, что же произошло в пуржистую ночь у Ново-Мариинска и почему в них стреляли. Беспокойство за жену иногда становилось настолько мучительным, что он уже не мог владеть собой, и стон срывался с его туб. Тогда в полог заглядывала Вуквуна, в ее руках всегда была какая-нибудь еда. Дня через три после отъезда Оттыргина Вуквуна уступила требованиям Антона и стала обучать его чукотским словам. Он показывал на одеяло, сшитое из оленьих шкур, и она громко говорила:

— Иниргыт.

Он старательно повторял:

— Иниргыт…

Лицо Вуквуны становилось напряженным. Губы начинали дрожать, а в глазах мелькали веселые огоньки. Произношение Антона казалось Вуквуне таким смешным, что она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Это ей удавалось редко, и все чаще яранга оглашалась ее звонким смехом. Показывая на фитиль жирника, она говорила:

— Витувит…

— Витувит, — повторял Антон.

На помощь Вуквуне пришли и другие жители стойбища. Оленеводы часами сидели около постели Антона и с удовольствием учили его своему языку. Вуквуна кипятила для них чай, и они пили кружку за кружкой, блестели потными лицами и покатывались от хохота, когда Антон особенно смешно коверкал слова. Они не знали, когда надо уходить, и поэтому Антон, устав, закрывал глаза, давая понять, что хочет спать. Оленеводы немедленно покидали ярангу. Эти посещения скрашивали однообразие, отвлекали Антона от тягостных мыслей.

Однажды в их ярангу набилось особенно много народу. День был метельный, и поэтому никто не выходил за стойбище. Антон в этот день впервые сел на постели. Голова у него кружилась, а тело казалось легким и чужим.

Он сидел опершись на руки, которые дрожали. Было трудно, хотелось снова лечь, но Антон боролся с собой и продолжал сидеть под одобрительные восклицания чукчей.

За шумом никто не услышал, как к яранге подъехал Оттыргин с Чумаковым и Череле. Запорошенные снегом, замерзшие, они вошли в жилище. При их появлении все замолкли. В яранге наступила глубокая тишина. Было слышно, как свистела метель, задувая в дымовое отверстие снег, который, не успевая осесть, таял в воздухе. Чумаков стянул с себя малахай, отряхнул снег. Его белокурые волосы свалялись, а борода покрылась ледяной коркой, как и брови. Чумаков изучающе оглядел Антона, который сидел в пологе согнувшись. Его слабо освещал жирник. Темное, исхудалое, с запавшими глазами и заросшее лицо смотрело на Чумакова из полога. Чумаков не узнал бы в этом человеке Антона, которого встречал в Ново-Мариинске, если бы не знал со слов Оттыргина, что это Мохов.

Мохов тоже внимательно разглядывал Чумакова. Он смутно припомнил, что видел где-то этого человека, но кто он таков, чем занимается — не знал. Тут Антон увидел вышедшего из-за спины Чумакова Оттыргина, и горячая радость опалила его сердце. Он слабым голосом воскликнул:

— Отты… а… Наташа?

Мохов встретился взглядом с Оттыргиным, и каюр виновато произнес:

— Я не привез Наташу…

— Почему? — на лице Антона отразилась тревога. Чумаков решил, что сейчас самый удачный момент вступить ему в разговор. Он, чуть отстранив Оттыргина, который стоял перед ним, подошел близко к к открытому пологу:

— Ваш каюр не был в Ново-Мариинске. Он не доехал до него.

— Почему же? — тихо, удивленно спросил Антон.

— Я его встретил в дороге и вернул, — объяснил Чумаков и улыбнулся просто и дружески. — Так что ругайте меня. Разрешите?

Он указал на место около Антона. Мохов кивнул, и Чумаков, присев рядом, понизил голос:

— Нам бы побеседовать одним…

Чумаков глазами указал в сторону чукчей, заполнивших ярангу и теперь тихо переговаривавшихся. Антон обратился к ним, чуть приподняв руку:

— До свидания, друзья… Идите… Новости потом скажу.

Оленеводы с разочарованными лицами неохотно покинули ярангу. В ней остались лишь Оттыргин с Вуквуной и Череле. Антон уже не мог больше сидеть и лег. Чумаков заботливо поправил на нем оленье одеяло и заговорил:

— Фамилия моя Чумаков. Вы меня, возможно, и видели в Ново-Мариинске.

Антон только прикрыл глаза, подтверждая слова Чумакова, и с нетерпением ждал, что же ему расскажет неожиданный гость. Антону хотелось крикнуть: «Да говори скорее. Как Наташа?» Но он владел собой. Чумаков же, хорошо понимая, что сейчас Антон выслушает все, начал издалека:

— Меня, как и вас, в этот дикий край забросили события и, честно говоря, непонимание того, что происходит в России, страх перед тем, что и ты можешь сделать неправильный шаг и погибнуть, не сделав на земле ничего полезного. Может, это и звучит высокопарно, но это так. Я из семьи техника-железнодорожника, из Тулы. Когда оказался в армии перед четырнадцатым годом, меня взяли в технические войска. Ну а потом фронт, в Галиции — ранение, госпиталь — в Сибири, и, наконец, я здесь. Думал, тут тихо и спокойно, а… — он развел руками, сокрушенно покачал головой, вздохнул и спросил: — Разрешите говорить всю горькую правду?

— В Ново-Мариинске что-то случилось? — с нарастающей тревогой произнес Антон.

Чумаков помолчал, словно собираясь — с силами, вздохнул и с наигранной горечью заговорил.

…Антон лежал обессиленный, придавленный услышанным. Сердце билось резкими толчками, и лицо заливал пот. Мысли то мчались с невероятной быстротой, наплывая друг на друга, то обрывались, и тогда Антон как бы оказывался на краю бездонной пропасти. «Ехать! Искать, спасти Наташу! Расстрелять Бирича, Струкова, всех, всех!..» — Мысли у Антона путались. Ему стало нестерпимо жарко. Он облизал пересохшие губы:

— Воды…

Пил долго, жадно. Чумаков, выждав немного, продолжал:

— Я понимаю ваше горе… разделяю его. Я на вашей стороне, я, с вами, потому что понял, где правда, где справедливость, и буду вам во всем помогать. Пусть мое членство в Совете будет моим щитом, маскировкой, так вы и скажите своим товарищам. Я не могу поехать в Марково или Усть-Белую. Это может вызвать в Ново-Мариинске подозрение, но я буду делать все, чтобы хоть чем-то помочь вам в нашем общем деле.

— Да, — только и мог произнести Мохов. Он верил в искренность сидящего рядом с ним человека. Чумаков попытался осторожно расспросить Антона о его прошлом, о Советах в Марково, в Усть-Белой, узнать, где они еще есть, но Мохов отвечал невпопад. Он думал о Наташе, о погибших товарищах, и Чумаков прекратил свои попытки, решив, что для начала он сделал и так много. Он нагнулся к Антону:

— Я утром уеду. Если что будет очень важное, я найду возможность вам сообщить из Ново-Мариинска. Только прошу держать в секрете мое посещение и, конечно, мое сочувствие. Иначе со мной в Ново-Мариинске… — он не договорил, но выразительно посмотрел на Мохова. Тот кивнул, и Чумаков, еще больше понизив голос, спросил:

— Как же быть с чукчами?

— Оттыргин не скажет, — ответил Антон. — Я его предупрежу, а…

— О своем каюре я сам побеспокоюсь, — перебил Чумаков и уже в полный голос сказал: — Я утомил вас. Будем отдыхать. Уеду я рано утром.

Антон остался наедине со своими тяжелыми, мучительными мыслями. У него начался жар, он снова бредил и не помнил, как уехал Чумаков.

День за днем вернувшаяся болезнь не отпускала Антона из своих цепких лап, терзала его. Он метался в бреду, звал любимую, товарищей, на кого-то кричал, с кем-то спорил, куда-то порывался ехать… Перепуганные Оттыргин и Вуквуна решили, что теперь Антон едва ли поправится, и позвали шамана.

Весть о том, что шаман будет камлать над больным русским, моментально облетела стойбище, и в ярангу старался попасть каждый. Шаман вошел важный и загадочный, Он постоял около Антона, упершись взглядом в его лицо, и тут заметил, что на висках русского ярко, точно снег на солнце, блестит седина. Она появилась в эти, после отъезда Чумакова, дни. Шаман склонился над Моховым, который метался в жару, и, вырвав один седой волосок, подбежал к очагу, подул на волосок три раза и бросил его в огонь. Оленеводы, затаив дыхание, следили за шаманом, а он, вскинув бубен, ударил в него и затрясся…

Прошло еще несколько дней, прежде чем Антон снова пришел в себя. Дело пошло на поправку. У него появился аппетит. Шаман, гордый результатом своего камлания, в силу которого искренне верил, пришел к Антону. Он важно уселся у очага и долго пил чай. Мохов, никак не мог понять, почему Оттыргин и Вуквуна так гостеприимно приняли шамана. Чаепитие длилось долго. Вуквуна и Оттыргин с трудом скрывали волнение. Они опасались, как бы Антон не догадался, что над ним было камлание. Наконец шаман, тяжело отдуваясь и обтирая катившийся по лицу пот, отказался от очередной кружки и с сожалением посмотрел на котел, где еще было много чаю. Но больше шаман пить был не в состоянии. Он с трудом поднялся, подошел к Антону и, присев на корточки, как-то очень быстро и ловко, так что Антон и не успел донять, что он делает, вырвал у него еще один седой волос и, ни слова не говоря, направился к выходу.

— Вот черт, леший! — выругался Мохов и потер висок. Он еще не знал, что у него появилась седина, и ошарашенно смотрел вслед шаману, который вышел из яранги и, подув на волосок, пустил его по ветру. Антон спросил Оттыргина:

— В гости приходил шаман?

— В гости, в гости, — закивал каюр, пряча от Мохова глаза.

— А зачем он у меня волос выдрал? — допытывался Мохов и усмехнулся: — На память, что ли?

Оттыргин обрадованно закивал. Мохов уже забыл о шамане, Он требовательно говорил Оттыргину:

— Готовь упряжку. Вези меня в Марково.

— Нельзя в Марково… — Оттыргин видел, что Антон очень слаб. — Ты плохой…

— На нарты меня положите и везите, — настаивал Антон.

— Нельзя… замерзнешь, — Оттыргин хотя и говорил тихо, но в его голосе была твердость: — Плох ты, уйдешь к верхним людям…

Антон и сам понимал, что он непригоден для дороги, но нельзя было медлить и минуты. То, что ему рассказал Чумаков, должен знать Чекмарев, должны знать члены Советов в Марково и Усть-Белой. Надо оповестить об этом всю тундру, собрать силы, чтобы уничтожить убийц, уничтожить американцев, которые и подготовили этот контрреволюционный переворот. Марковцы помогут разыскать Наташу и Нину Георгиевну. «А может быть, они уехали к Чекмареву?» — сделал Антон предположение и, ухватившись за него, обрадовался, поверил. Ну конечно! Они бежали к Чекмареву. Наташа, наверное, мучается, горюет, страдает, не зная, где он, что с ним. А ей нельзя волноваться. Она скоро станет матерью.

Антон при мысли о скором появлений их ребенка так разволновался, что у него на глазах появились слезы, и ему стоило больших усилий взять себя в руки. Он сказал Оттыргину:

— Я напишу письмо Чекмареву. Беги сегодня с ним в Марково.

— Побегу. — Оттыргин обрадовался: Антон больше не настаивает, чтобы его везли в Марково.

У Антона сохранился огрызок карандаша и нашлось несколько помятых листков бумаги. Он принялся за письмо. Руки словно разучились держать карандаш и выводить буквы. Буквы получались корявые, то большие, то маленькие. Антон быстро уставал и подолгу лежал, собираясь с силами. Письмо заняло почти весь день, и отъезд Оттыргина пришлось отложить до утра. Мохов был огорчен задержкой и с нетерпением ждал рассвета. Вручая письмо, Оттыргину, он предупредил:

— Наташе скажи, что я уже совсем поправился и скоро приеду. Не говори, что я лежу. Скажи, что тут дела меня задержали. Понял? Не забудешь?

Оттыргин обещал в точности все передать, и они расстались.

В просторной яранге Аренкау шло веселье. Ярко пылал огонь в очаге, кипело в котле мясо. Развалившись на оленьих и белых медвежьих шкурах, которыми был устлан пол яранги, Черепахин щедро угощал приехавших час назад Микаэлу и Мартинсона. Американцы, промерзнув в пути, жались поближе к огню. Они охотно отзывались на тосты Черепахина и уже были навеселе. Не отставали от них и Аренкау и Пусыкин с дружками. Они расположились по другую сторону очага и жадно пили и ели.

Черепахин, раскрасневшийся от вина, стоял на коленях с кружкой, в которой был разведенный спирт, и самодовольно говорил американцам:

— Я благодарю вас, господа, за то, что вы откликнулись на мой призыв. Я принимаю вас в свой отряд, и мы будем наносить удар за ударом по советчикам. Я забрал у советчиков награбленные у нас продукты. Вот они, перед вами, — он указал на штабель мешков и ящиков, которые были сложены в яранге, на угощения, которые были расставлены на шкурах. — Мы должны теперь вернуть и все остальное.

Мартинсон чувствовал себя менее спокойно, чем Микаэла. Уже уехав из Марково, где он по совету Микаэлы оставил картонку с надписью, которую сочинил Черепахин, Мартинсон не мог отогнать от себя ощущения, что он совершил большую оплошность, ошибку, почти непоправимую. Когда. Пусыкин привез американцев в стойбище к Аренкау, где обосновался Черепахин, Мартинсон увидел, что никакого отряда у Черепахина нет. Есть восемь человек. И это все.

«Шайка», — определял про себя Мартинсон. Он всегда недолюбливал Черепахина, а теперь вышло так, что он оказался под его началом. Американец прислушался.

— Мы не будем медлить, — продолжал Черепахин. — Мы не дадим советчикам опомниться. Завтра мы выступаем в поход. Мы обрушимся на Усть-Бельский Совет и уничтожим его одним, ударом. В Усть-Белой много товаров. Мы их заберем.

Мартинсон хмуро уставился в свою кружку. Нет уж, он не будет разбойничать. Он торговец, а не бандит. Но открыто порвать с ними нельзя. Пристрелят еще, с них станется. Мартинсон взглянул на Черепахина, который все больше распалялся, на Микаэлу, не сводившую с фельдшера восхищенных глаз, на лежавших за очагом людей. Да, они, не задумываясь, пристрелят его, стоит ему лишь заикнуться о своем с ними несогласии. И Микаэла не станет его защищать, как и этот бурдюк с жиром. Мартинсон зло посмотрел на Аренкау, который словно и не замечал американца. Мартинсон, лишившийся своей службы, товаров, просто перестал интересовать Аренкау, потерял в его глазах какое-либо значение. Теперь Аренкау все свои симпатии отдал Черепахину. Мартинсон залпом опорожнил свою кружку и, не закусывая, лег на спину, уставился на свисающие с жердей остова яранги хлопья копоти. Через минуту все поплыло у него перед глазами. Спирт ударил в голову, оглушил его. Он смутно помнил, что Черепахин пытался разбудить его, потом махнул рукой. Ночью, проснувшись от жажды, он видел, как фельдшер прошмыгнул в полог Микаэлы, но не испытал ни ревности, ни обиды. Выпив кружку холодного чая, он снова уснул.

Черепахин поднял всех рано. Помятые, с головной болью, люди кряхтели, чертыхались. Только Микаэла, как всегда, была бодра. Выскочив из яранги, она бесстрашно умылась снегом и вернулась свежая, в хорошем, даже веселом настроении:

— Кофе у вас есть, мистер Черепахин?

— Для вас, у меня все есть, — галантно ответил фельдшер.

За завтраком Черепахин всем дал немного спирту опохмелиться, предупредив:

— Больше ни капли. После боевой операции будете пить сколько угодно. У Малкова и Маклярена в складах спирту — море разливное. Если стрелять будете метко — все станет, ваше.

— Уж я не промахнусь, — зло ощерился Пусыкин. — У меня свои счеты с советчиками.

— И мне можно с вами? — Микаэла улыбнулась Черепахину. — Я не боюсь выстрелов.

— Конечно, можно, — кивнул обрадованно фельдшер. — Ваше присутствие вдохновит нас, придаст моим людям смелости. Могу вас вооружить. Он указал на груду винчестеров, лежавших в стороне. — Выбирайте любой.

— Слишком тяжелы, — отказалась Микаэла и вытащила из кармана смит-вессон. — Я привыкла к нему.

Она засмеялась и спрятала револьвер. Черепахин сделал знак всем соблюдать тишину и прислушался. Его губы шевельнулись в довольной улыбке:

— Едет.

— Кто? — Микаэла и Мартинсон вопросительно и чуть обеспокоенно смотрели на Черепахина. Он загадочно ответил:

— Кого вы будете рады видеть. Это мой сюрприз.

Теперь уже все слышали, как к яранге подъехала упряжка, как остановились нарты и с них кто-то встал.

Глаза у всех были обращены к вошедшему в ярангу человеку в заиндевелой кухлянке. Брови Мартинсона удивленно взлетели. Он увидел перед собой обветренное лицо Маклярена.

— Джозеф! — вскричал Мартинсон, кидаясь к нему. — Нас проведать приехал?

— Угадал, — Джозеф указал глазами на Черепахина. — Вот сводня. Получил вчера записку, что вы будете здесь. Давно бы нам надо было собраться.

— А я думал, что ты или удрал в Ново-Мариинск, или же, как и мы, пилишь дрова для Советов у себя в Усть-Белой.

— Было и такое, — Джозеф набивал трубку табаком. Его обычно бесстрастное лицо стало злым и тяжелым. — Я не прощу им ничего.

Черепахин довольно потирал руки. Он вынашивал план собрать в своем отряде всех американских коммерсантов. Это придаст его отряду больше веса, а операциям против советчиков — даже международное значение. Черепахин рассчитывал связать себя с американцами как можно крепче, втянуть их в борьбу против Советов так, чтобы они потом уже не могли от него отказаться и считали его своим верным союзником, помогали ему и оружием и товарами, а в случае опасности защитили, бы его. Черепахин мечтал стать необходимым американцам. После долгих размышлений он понял, что в одиночку ничего не добьется.

— Как положение в Усть-Белой? — спросил он Маклярена.

— Вчера вечером в Усть-Белую приехал Чекмарев, — сообщил американец.

— Зачем?

— Товары начнут перевозить в Марково.

— Грабить? — сузил глаза Черепахин. — Мы проучим советчиков, как воровать! Когда повезут?

— Собираются завтра утром. Нарт пятнадцать будет.

— В тундре встретим их! — предложил Пусыкин.

— Нет, — покачал головой Черепахин. — В дороге они будут настороже. О Шарыпове еще не забыли. Мы можем сами под огонь угодить. Прихлопнем советчиков прямо в Усть-Белой.

Слова Черепахина вызвали у всех замешательство, даже испуг. Американцы стали его отговаривать:

— Это опасно!

— Там много людей, и они все против вас!

— Мы можем наткнуться на засаду!

Черепахин с легкой улыбкой смотрел на американцев, а когда они высказались, произнес убежденно и спокойно:

— Ваши опасения напрасны. Советчики ждут возможного нападения в пути, а не в селе. Нагрянем в полночь. Застанем тепленькими в постелях.

— О'кэй! — первым согласился с Черепахиным Маклярен. — У вас голова Наполеона.

— Но не будем повторять его ошибок, — засмеялся польщенный Черепахин и перешел на деловой тон. — Будем готовиться к выезду. Вы, Маклярен, устали. Всю ночь ехали. Часа два можете поспать.

— Для меня этого вполне достаточно, — Маклярен посмотрел на котел. — Только надо поесть…

— Микаэла накормит вас самым лучшим из того, что у нас есть, — тоном приказа сказал Черепахин, и никто не удивился этому. Американцы признали фельдшера командиром.

Падерин, Кабан, Наливай и Дьячков мрачно слушали Чекмарева. Они сидели в доме Малкова. Здесь теперь помещался Усть-Бельский Совет и больнице, как пышно называли устьбельцы большую комнату, в которой жил спасенный Берзиным чукотский юноша Кекуай. Он уже поправился, работал уборщиком в Совете и помогал в продовольственном складе. Сейчас он сидел у печки И внимательно вслушивался в то, что говорили старшие. Чекмареву понравилось чистое привлекательное лицо юноши с пытливыми, умными глазами. «Надо с ним поближе познакомиться, — подумал Чекмарев. — Он может нам помочь в работе с чукчами и чуванцами». Василий Михайлович только что объяснил цель своего приезда.

В кабинете, который раньше был столовой Малкова, наступила напряженная тишина. Было слышно, как гудело в печке пламя, как лаяли в ночном поселке собаки. Падерин, потупившись, пристально рассматривал ногти на пальцах. Кабан, с черной повязкой поперек лица, свирепо уставился ней Чекмарева единственным глазом. Наливай, подперев голову рукой, задумчиво скреб в густых, щедро пересыпанных серебром волосах.

Никифор Дьячков, однофамилец председателя Марковского Совета, кашлянул в кулак и осторожно, с тревогой спросил:

— Голодуха опять у нас будет?

— С чего это? — не понял Чекмарев.

— Все же увезете… — Дьячков опять кашлянул. Он очень волновался.

— Дурная твоя башка! — нахмурился Чекмарев. — Какого черта мы переворот устраивали? Чтобы вас голодухой томить? Да поймите вы, что легче в одном месте охранять товары. Нападение на Шарыпова — только начало. Сможете вы защищаться, если на вас нападут?

— Сможем! — Кабан выпрямился на стуле. — Я и с одним глазом пулю мимо не положу!

— Подожди воевать, — остановил его Падерин. Он, как всегда, был чисто выбрит. Близко посаженные друг к другу глаза требовательно смотрели на Чекмарева. — Вы серьезно опасаетесь нападения банды?

— Да! — Чекмарев почувствовал облегчение. Падерин, кажется, начинает склоняться на его сторону.

— Я согласен, — Падерин строго взглянул на Кабана и Наливая и снова обернулся к Чекмареву. — Я понимаю вас, но надо объяснить жителям. Они будут волноваться — как это так от них увозят товары, продукты. Уже по всем углам разговор об этом идет.

— Хорошо. Ты прав, — Чекмарев встал. — Сейчас же собирайте людей.

— Ночью-то? — удивился Наливай.

— Все равно никто не спит, — поддержал Чекмарева Падерин и обратился к Дьячкову:

— Беги по избам. Зови сюда всех, кто хочет.

Люди словно ждали сигнала. Захлопали двери Совета, впуская все новых и новых встревоженных, недовольных устьбельцев. Чекмарев видел, как они недобро, даже враждебно бросали на него взгляды, сердито перешептывались. Пришли даже старики и старухи, которые обычно редко выходили из хибарок на улицу. Становилось жарко и душно, а люди все шли и шли. Чекмарев понял, что сейчас все настроены против решения Марковского Совета, с которым он приехал.

— Товарищ Чекмарев будет говорить, — без всякого вступления сказал Падерин и слегка кивнул Василию Михайловичу. — Давай…

Чекмарев сначала заговорил быстро и с подъемом, уверенный, что его слова дойдут до сердца и ума каждого, но вскоре понял, что люди отгородились от его слов подозрительностью, даже уверенностью, что их пытаются обмануть. Впервые в своей жизни эти люди стали владельцами больших запасов продуктов. И вот эти запасы хотят от них увезти. Призрак так хорошо знакомого голода виделся им за словами Чекмарева, и едва он кончил говорить, как со всех сторон понеслись возмущенные возгласы:

— Не дадим товаров!

— Голодом нас хотят заморить!

— Хороши советчики: у наших детей изо рта кусок рвать!

— Наши советчики заодно с марковцами.

— Советчики — обманщики!

Последний крик сорвал Падерина с места, и он оказался рядом с Чекмаревым. Василий Михайлович видел, как дрожали от волнения и гнева его губы. Падерин совсем негромко спросил:

— Советчики — обманщики?

Его услышали все и стихли. Кто-то примирительно выкрикнул:

— Оговорка вышла! Погорячились!

Люди избегали встречаться взглядом с Чекмаревым, с членами своего Совета. Падерин тем же приглушенным голосом сказал:

— Идите по домам. Час поздний. А завтра снова все сюда. Совету нужно полное доверие. Совет ваш и его черным словом не трогать!

Голос Падерина зазвенел. Устьбельцы виновато топтались на месте, кое-кто опустил голову. Падерин добавил:

— Свою власть хаете. Эх! — Он махнул рукой в сторону двери, и все поняли это как предложение покинуть собрание. Люди торопливо, толкая друг друга, хлынули к выходу. Дом Совета быстро опустел. Ушел и Никифор Дьячков. Только молодой чукча возился у печки.

— Что же будем делать, Василий Михайлович? — спросил Падерин.

— Пить чай и спать, — весело откликнулся Чекмарев. — Поговорили шумно. Надо отдохнуть. А завтра опять попробуем…

— Ничего не получится. — Кабан жадно курил самокрутку. — Живот сильнее ума оказался.

— Не это страшно, — Чекмарев заговорил о том, что его больше всего беспокоило. — Доверия Совету нет. Это плохо, очень плохо.

— Что же делать? — спросил Наливай.

— Вернуть доверие! — ответил Чекмарев и решил не уезжать из Усть-Белой, пока здесь не станет спокойно и пока жители во всем не будут поддерживать Совет. Он знал, что не имеет права теперь уезжать из поселка.

Гулко хлопнула дверь в коридоре, и в комнату вбежал Никифор. Его узкое лицо, обросшее седой щетиной, было удивленным и обеспокоенным. Он, часто дыша, проговорил:

— У складов…

— Что? — встревоженно спросил Чекмарев. Ему подумалось, что устьбельцы начали грабеж складов.

— Сторожей людишки понаставили!

— Вот это здорово! — захохотал Чекмарев. — Жители от Совета своего охраняют склады.

На другой день после обеда устьбельцы опять собрались в Совете. Чекмарев заметил, что настроение у людей изменилось, стало более миролюбивым, а на некоторых лицах можно было без труда прочитать и чувство неловкости за крики накануне, за высказанные оскорбления. Чекмарев приветливо, с полуулыбкой, заговорил первый:

— Хочу просить у вас извинения, товарищи. Мы, марковцы, ошиблись в вас, думали, что вы не сможете охранять склады. А оказывается, это у вас великолепно получается… Вы, чтобы члены Совета вместе, со мной не ограбили вас и не увезли тайком ночью грузы, выставили караулы. От кого же вы охраняли склады? — голос Чекмарева зазвучал гневно. — От своего Совета? От людей, которые ради вас, ради того, чтобы вам жилось лучше, чтобы вас не мордовал Малков, чтобы вы не погибли от голода, рисковали своей жизнью? Разве вы забыли, какими вышли Падерин, Кабан, Наливай, Дьячков из малковской каталажки? Вы же сами избрали их в Совет. А теперь оберегаете от них склады?

— Мы не от них… — послышались неуверенные голоса. — Мы от тех, что ты говорил…

— Почему же Совет не знал, что вы стали охранять склады? — Чекмарев усмехнулся. — Не надо юлить. Все ясно. Если вы не верите своему Совету, то я предлагаю вам избрать новый. Советская власть должна быть в доверии у народа. Без доверия и власти Советской нету.

— Да ты што, Василий Михайлович? — раздалось сразу несколько голосов. — Доверяем мы нашему Совету. Другой не будем выбирать.

— Знаем Падерина, Наливая, Кабана! Они наши!

— Чего ты, Чекмарев, Совет и склады мешаешь в одно?

— Мы не дадим грузов, а Совет признаем!

Сколько ни бился Чекмарев, устьбельцы стояли на своем: грузов не давать. Чекмарев видел, что дальше спорить с ними не только бесполезно, но можно, и повредить общему делу, поэтому он сказал:

— Хорошо, грузы мы брать не будем. Они остаются здесь. Упряжки я отсылаю назад в Марково…

— Куда же в ночь? — возразил кто-то. — Темнеет уже.

Собрание затянулось, на Усть-Белую надвигался вечер. Люди после заявления Чекмарева почувствовали себя свободнее, лица потеряли настороженную напряженность, взгляды потеплели. Свою промашку с охраной они пытались загладить заботой о каюрах:

— Завтра утром побегут. Пусть спят ночь-то.

— Ладно, — согласился Чекмарев. — Уедут завтра. А теперь я хочу вам рассказать, как я первый раз увидел Ленина.

— Ленина? Ленина?! — переспрашивали устьбельцы оживленно. — Владимира Ильича?

— Его самого, — подтвердил Чекмарев, и уже больше не было между ним и устьбельцами никакой стены отчужденности.

В доме стало тихо, это была совершенно особенная, светлая тишина. И он начал неторопливо рассказывать.

…Белеющий в темноте фасад Смольного, на котором дрожат блики от костров, пылающих у самого подъезда, у нижней ступеньки широкой лестницы. Ночь. Рвутся к черному октябрьскому небу извилистые языки костров. Грозно уставились в темноту пулеметы.

У подъезда — водоворот людей с винтовками. У каждого на груди большой красный бант. Шум, гуд голосов. Подъезжают и отъезжают автомобили, реквизированные у вчерашних хозяев России, медленно и грузно пробирается к воротам броневик. И сквозь этот многоголосый грохот слышится чей-то громоподобный простуженный бас:

— Чекмарев! Чекмарев! Акула тебя проглоти! Где ты? Чекмарев! — У одной из арок подъезда Смольного появилась высокая фигура моряка в бушлате. На сдвинутой на затылок бескозырке золотом вытиснено: «Голиаф».

От его могучего рыка испуганно шарахнулись в сторону ближние. Кто-то восхищенно сказал:

— Медная труба!

В этот момент к подъезду института подъехал автомобиль с высоким кузовом и зеркальными стеклами. На дверце автомобиля был какой-то графский герб. Из автомобиля выскочил подтянутый моряк, и в это время снова раздался крик:

— Чекмарев!

— Здесь! — откликнулся приехавший и, придерживая деревянную кобуру маузера, легко взбежал по ступенькам.

— Здорово, Шошин! Ну знаешь, Гаврила Кузьмич, и дело мы сейчас провернули! Две типографий будут сегодня печатать…

— Доложишь товарищу Бубнову, — остановил его Шошин. — А сейчас айда за мной, братишка.

— Куда? — остановился Чекмарев. — Мне еще надо разыскать генерала от инфантерии, как его… прячется контра, а товарищ Подвойский…

Шошин приблизил губы к уху Чекмарева:

— Ильич нас ждет.

Чекмарев уставился на друга.

— Врешь!

— Топай за мной.

Они, пробираясь сквозь густой поток людей по коридорам и лестницам, подошли к белой двери, у которой стоял солдат с нанизанными на штык винтовки пропусками. Шошин вытащил из кармана два мятых квадратика бумаги. Солдат на них внимательно посмотрел, кивнул в сторону двери:

— Проходи, — и укоризненно добавил: — Эх, опоздали, раззявы. Ильич-то аккуратность уважает.

Моряки, стянув бескозырки, с виноватыми лицами на цыпочках вошли в кабинет. Ильич прохаживался у стола, накрытого цветной бархатной скатертью, и говорил:

— Вы, посланцы партии, поедете в глубь России, чтобы принести туда пламя революции и зажечь костры восстаний на местах…

Внимательно слушали вождя собравшиеся в его кабинете люди. Их было человек сорок. Это первая группа коммунистов, которых партия и Ленин посылали из революционного Петрограда в далекие уголки страны в помощь местным партийным комитетам. Среди них оказались и балтийские моряки Григорий Шошин и Василий Чекмарев, члены партии большевиков с пятнадцатого года, участники октябрьских событий.

Дальше их жизнь пошла разными путями. Шошин оказался на Урале, Чекмарев — на Алтае, где он формирует отряды красной гвардии, бьется с контрреволюционными бандами. Тиф, несколько ранений приковывают его к постели. Едва оправившись от ран, он снова на коне, в будке паровоза, пешком меряет русскую землю, выполняя приказ партии. И вдруг под Кустанаем кулацкая пуля из-за утла надолго сбивает его с ног. Чекмарев в это время со своим отрядом и при поддержке крестьян-бедняков посылал эшелоны с хлебом в рабочую Москву, в красный Петроград. И вот — тяжелое ранение.

Чекмарева выхаживали в маленьком домике на окраине Кустаная. Город был занят белыми. За голову Чекмарева была назначена крупная награда. А он лежал в бреду. Когда возвращалось сознание, Чекмарев видел над собой низкий черный потолок погреба, паутину в углах, влажные стены, кули с картофелем, бочки с солеными огурцами и помидорами, за которыми его прятали. При каждом шорохе, при звуке человеческого голоса его слабая рука тянулась к изголовью, где лежал верный маузер. В нем осталось всего шесть патронов.

Когда Чекмарев окреп, когда затянулись раны и он смог ходить, к нему в подвал спустился незнакомый, часто кашлявший человек и сказал:

— Вот какое дело, браток. Ты в этих краях нам полюбился. Слово Владимира Ильича принес, да и дело толково вел, но кулаки да офицеры верх у нас взяли. Тебе надо подаваться отсюда.

— Куда же? — Чекмарев подумал о Петрограде. Вспомнил Шошина. Хорошо бы с ним встретиться. Собеседник, покашляв, сказал:

— Не гадай, куда курс тебе, морячок, держать. Партия уже решила. Бери пеленг на Владивосток.

Ты что, тоже моряк? — спросил Чекмарев.

— В Цусиме варился. Осколок японский до сих пор между ребер сидит. Ну да ладно. Слушай, что тебе надо сделать…

Через месяц Чекмарев с подложными документами был во Владивостоке, занятом интервентами и белогвардейцами. По заученному адресу он нашел маленький домик на окраине города, где жил машинист Меркурьев, и явился к нему, когда над городом лежала дождливая темная ночь. Меркурьев, уже пожилой человек, встретил его как старого знакомого:

— Долго добирался. А тут тебя работа ждет. Английский хорошо знаешь? Не забыл?

Чекмарев, много плававший торговым моряком по иностранным портам до военной службы, а затем участвовавший в заграничных морских походах, довольно бегло говорил по-английски. Василий Михайлович удивился осведомленности машиниста и ответил:

— Вообще говорю, но давно не практиковался.

— Ну что же. Потолкайся по улицам, послушай, как янки болтают, а потом и задание получишь.

Чекмарев ходил по Владивостоку. По мостовым маршировали отряды интервентов десятка стран. В порту было тесно от иностранных военных кораблей. То и дело гремели якорные цепи и опускаемые трапы. Это сгружались на берег новые части интервентов, выкатывались на пристань пушки, походные кухни. Осторожно съезжали по сходням броневики и автомобили с американскими флажками на радиаторах. Интервенты готовились серьезно и основательно осесть на русской земле.

На тротуарах толпились те, кого революция вышвырнула из Петрограда и Москвы. Аристократы, заводчики, биржевые дельцы подобострастно заглядывали в лица иностранных офицеров, надеясь, что они вернут им их прежние привилегии.

Через несколько дней Меркурьев познакомил Чекмарева с американским сержантом, назвав его Кольном.

— Это наш человек. Американский коммунист. Служит в военной цензуре, но работает на революцию.

Кольн, молчаливый, с лицом сельского учителя, принес для Чекмарева американскую матросскую форму, и в ней Василий Михайлович отправился на первое задание. Он встретился в городском саду с группой матросов с американского крейсера «Бруклин» и стал им рассказывать о том, как в Петрограде происходил штурм Зимнего, как выглядит Ленин, как жил в те дни Смольный. Потом он говорил о задачах — революции и целях интервенции. Слушателей было всего восемь человек.

На следующий раз было уже четырнадцать… С каждой встречей их становилось все больше и больше.

И вот новое задание. Честно говоря, Чекмарев волновался. Он должен оказаться на американском крейсере с работами Ленина, с листовками владивостокского подпольного комитета партии.

На Северном проспекте Василий Михайлович поймал извозчика, и тот повез его к центру города.

На углу Светланской и Китайской улиц Чекмарев расплатился с извозчиком и неторопливо направился в порт. У входа его как-то незаметно окружила группа матросов с крейсера «Бруклин». Один из них шепнул Чекмареву:

— Ты крепко выпил…

Чекмарев понимающе кивнул, расслабил мускулы лица и, чуть покачиваясь, зашагал дальше. Моряки затянули веселую песенку, которую обычно пели американские подвыпившие моряки:

Вот и серая громада крейсера «Бруклин».

Чекмарев уронил голову на грудь и качнулся в сторону. Американские товарищи подхватили его и еще одного матроса, который действительно был нетрезв, под руки и поволокли по трапу на верхнюю палубу. Дежурный офицер, рассматривавший в бинокль женщин на берегу, мельком взглянул в их сторону и сказал брезгливо:

— Пьяных свиней под душ!

Матроса поволокли в душ, а Чекмарев оказался в одном из кубриков. Закурив предложенную сигарету, он стал говорить о Ленине. Тихо было в кубрике. Простые американские парни слушали слова правды, и на их лицах лежала задумчивость. Вдруг пронесся предупредительный шепот. Чекмарева уложили в один из гамаков. Вошел офицер:

— Эти свиньи спят?

Матросы хором подтвердили. Офицер ушел. Чекмарев продолжал беседу. Потом он достал брошюры и листовки. Они моментально были разобраны, а вечером, когда опустились сумерки, Чекмарев, оказался на берегу.

Через несколько дней Меркурьев, посмеиваясь, принес приятную весть:

— Генерал Грэвс взбешен. Большевистская зараза на «Бруклине»! Крейсер, на котором на орудийных башнях оказались расклеенными наши листовки, отведен за Русский остров. Команда матросов будет сменена. Нынешняя отсылается в Штаты. Тем лучше. Эти ребята расскажут там то, что слышали от тебя, что прочитали в брошюрах Владимира Ильича и в наших листовках. А ты готовься к отъезду. Партия дает тебе задание — на Чукотку, — машинист лукаво посмотрел на Чекмарева. — Поедешь с одним товарищем. Не знаю только, понравится он тебе или нет.

Меркурьев подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, приоткрыл ее и пригласил кого-то:

— Войдите! Познакомьтесь!

В дверях показался улыбающийся Шошин. Друзья обнялись. Они были счастливы. Было что рассказать друг другу. Воспоминаний хватило на вою длинную дорогу до Ново-Мариинска, административного центра Анадырского уезда. Здесь товарищи снова расстались. Шошина направили на мыс Дежнева, а Чекмарева — в Марково.

Поздно разошлись устьбельцы в этот вечер по своим домам. Убедившись в ошибочности прежних опасений, взволнованные рассказом Чекмарева, они больше не выставили охрану у складов.

Падерин ушел около полуночи, а Чекмарев с Кабаном и Наливаем остались в Совете. Уснули в первом часу ночи.

Чекмареву показалось, что он только что закрыл глаза и не успел даже задремать, когда его плеча коснулся Кекуай.

— Что? — поднял глаза Чекмарев. — Что тебе?

Он слабо различал в полутьме лицо юноши. От печки на стены, пол и потолок падали красно-желтые отсветы. Кекуай всю ночь поддерживал огонь.

— Упряжки там… Много упряжек…

— Где? — Чекмарев не понимал, о чем говорит юноша. — Какие упряжки? Чьи?

— Там много упряжек, — повторил Кекуай и потянул Чекмарева за руку. — Слушай. Тундрой бежали.

Чекмарев соскочил с постели, подбежал к окну и прислушался. Он сразу же услышал характерное повизгивание снега под полозьями нарт. Ожесточенно и зло залаяли собаки. Они всегда так лают — отрывисто, с хрипом, — когда появляются чужие упряжки.

«Может быть, кто-нибудь из ново-мариинских ревкомовцев пожаловал наконец?» — подумал Чекмарев и сказал Кекуаю:

— Отопри дверь и зови гостей, замерзли, наверное.

Он шагнул к столу, пошарил по нему рукой, разыскивая спички. Кекуай уже был у двери, когда в нее с улицы сильно застучали. Проснулись Кабан и Наливай.

— Что случилось?

— Кто-то приехал, — Чекмарев наконец нашел коробок со спичками, зашуршал ими и прикрикнул на Кекуая: — Чего там возишься? Открывай же!

Чекмарев засветил лампу, поставил стекло и подкрутил фитиль. В комнате стало светло. Кекуай выскочил в коридор, из которого слышался непрерывный стук в двери, взялся за засов, и тут же с улицы донесся отчаянный крик:

— Не открывай!.. Бандиты!.. Черепа…

Голос оборвался, но все узнали его. Кричал Падерин. Озадаченные Кабан и Наливай вскочили с постели. Чекмарев хотел остановить Кекуая:

— Подожди! Не открывай!..

Но было уже поздно. Кекуай отодвинул засов. Кто-то рванул снаружи дверь. Вместе с морозными клубами в коридор ворвались черепахинцы. Они отшвырнули Кекуая в сторону…

Чекмарев схватил свой винчестер, обернулся и — вскинул оружие в тот момент, когда в комнату вбежали Пусыкин и Черепахин с винчестерами. За ними толпились еще какие-то люди, но Чекмарев не успел их рассмотреть. Красные от мороза лица Пусыкина и Черепахина были перекошены злобой. Черепахин закричал:

— Руки вверх! Сдавайтесь!

Его приказ остановил Кабана и Наливая на полпути к оружию. Пусыкин держал их под прицелом. Черепахин целился в Чекмарева. Василий Михайлович отпрыгнул в сторону в тот момент, когда Черепахин выстрелил. Его пуля прошла мимо. Грохнул пусыкинский карабин. Наливай рухнул на стол, опрокинув лампу. Лампа погасла. Но прежде чем комната погрузилась во мрак, Чекмарев дважды разрядил свой винчестер. Он успел заметить, что Пусыкин, закинув голову, попятился назад, а Черепахин выронил винчестер и протяжно с надрывом закричал.

Василий Михайлович перебежал в противоположный угол комнаты, снова выстрелил по направлению к двери, а затем распластался на полу и перекатился к кроватям.

На его выстрелы ответили залпом, но когда Чекмарев еще послал несколько пуль в темноту, нападавшие отступили. Черепахин продолжал кричать. По голосу было слышно, что он уже на улице. В комнате раздались быстро последовавшие друг за другом три выстрела.

— Это ты, Кабан?! — крикнул Чекмарев.

— Да! — Кабан снова выстрелил.

Чекмарев его остановил:

— Береги патроны! Прорываемся на улицу! Здесь нас перестреляют!

Зазвенели разбитые стекла, со свистом прошили мрак возле виска Чекмарева пули. Кабан и Чекмарев быстро натянули кухлянки. Обстрел дома усилился. Кабан проговорил:

— В дверях нас перещелкают, как щенков!

— Выйдем через кухню. — Чекмарев сделал несколько выстрелов в окно и дверь и первый пробежал в кухню. Кабан не отставал от него. Они отворили первую дверь, осторожно шагнули ко второй, прислушались. За ней было тихо. Шум, выстрелы доносились с другой стороны дома. Чекмарев прошептал:

— Откроем быструю стрельбу в спину нападающим!

— Хорошо бы уложить Черепахина, — Кабан выругался.

— Я, кажется, его царапнул, — Чекмарев проверил запас патронов в кармане. Патронов было мало. — Ну, за мной!

Он толчком распахнул дверь, и они выбежали на снег. Стояла холодная ночь, и звезды блестели так ярко, точно их старательно начистили. Чекмарев и Кабан, прижавшись к стене дома, добрались до угла. Чекмарев осторожно выглянул на улицу и увидел мечущиеся темные фигуры людей, спутавшиеся упряжки. В двух или трех домах светились окна. Темноту прорезал тонкий протяжный женский, крик:

— Уби-и-ли-и-и!..

Чекмарев приказал Кабану:

— Бей в кучу и чаще меняй место, чтобы не зацепили.

— Добро! — откликнулся Кабан и отбежал к полузанесенной снегом поленнице.

Черепахинцы оправились от первого замешательства. Из дома больше не было ответных выстрелов. Раненный в плечо Черепахин, сидя на нарте, приказывал своим:

— Вытащить на снег советчиков. Они, наверное, уже готовы. Пусть их собаки грызут… Открывай склады! Эй, Маклярен, где лучшие товары лежат?.. Забрать у всех жителей упряжки. Повезем на них товары.

Несмотря на сильную боль в плече, Черепахин не терял присутствия духа. Около него суетилась Микаэла. Мартинсон был где-то в конце отряда, держался подальше от перестрелки.

Испуганные жители не решались выходить из своих домов, сидели в темноте, сжимая в руках ружья.

Черепахин крикнул:

— Тащите сюда Чекмарева. Я хочу посмотреть на этого дохлого советчика!

Василий Михайлович выстрелил на голос Черепахина, и к нему присоединился Кабан. В ответ послышались испуганные возгласы и стоны раненых. Нападение Чекмарева и Кабана оказалось неожиданным. Перебежав на новые места, они снова сделали по нескольку выстрелов.

— Мы окружены! — закричал кто-то из черепахинцев.

Они отстреливались неуверенно, вразнобой.

Выстрелы Чекмарева и Кабана с различных мест создавали впечатление, что огонь ведут много людей, и это вызвало у черепахинцев панику. Между выстрелами Кабан и Чекмарев слышали крики растерянных людей.

— Уходить надо!

— Пусыкин убит!

— Сейчас нас всех перестреляют!

Чекмарев на последние слова послал очень удачно пулю. Сразу вслед за выстрелом раздался крик боли.

Кто-то, не выдержав, погнал упряжку в сторону тундры, и это послужило сигналом к всеобщему отступлению. Черепахина уже никто не слушал. Выкрики мешались с лаем и рычанием собак.

Чекмарев и Кабан продолжали стрелять вслед убегающим. Две упряжки налетели друг на друга, и собаки сцепились в драке. Каюры пытались их разнять, но выстрелы Чекмарева и Кабана, свист пуль заставил их бросить упряжки и бежать в темноту, спадаясь от смерти…

Чекмарев и Кабан некоторое время не выходили из своих укрытий, выжидали, опасаясь, что кто-нибудь из черепахинцев притаился, ждет, когда они обнаружат себя. По-прежнему еще лаяли встревоженные собаки, и время от времени доносился уже совсем ослабевший женский голос, который тянул одно и то же:

— Уби-и-ли-и-и…

Чекмарев, держа винчестер на взводе, первым поднялся из-за вмерзших в снег железных бочек, в которых Малков привозил керосин.

— Афанасий! — окликнул он.

— Я! — отозвался Кабан.

Готовые в любое мгновение открыть огонь, они подошли к распахнутой двери Совета. Недалеко от нее лежало два человека. Один пошевелился, простонал:

— Помогите…

Чекмарев подошел к нему, нагнулся и вскрикнул:

— Падерин?! Что с тобой?

— Василий… помоги-и-и…

— Сейчас, сейчас, — заторопился Чекмарев.

Вместе с Кабаном они подняли Падерина, внесли в Совет и осторожно положили на постель. Чекмарев разыскал вторую лампу, зажег ее. У стола, облитого керосином опрокинутой лампы и усыпанного осколками разбитого стекла, лежал, подвернув под себя руки, Наливай. Чекмарев опустился около него на колени, осторожно перевернул на спину. Наливай был мертв.

— Микола… — выдохнул Чекмарев.

— Помоги-ка, — позвал Кабан.

Они перевязали Падерина, который был ранен в грудь. Он лежал на спине с бледным, осунувшимся лицом и хриплым голосом рассказывал:

— Я спал…

…Падерин проснулся от стука. Жил он у Никифора Дьячкова, в комнатушке, которую когда-то занимали Кабан и Наливай. Стук в дверь повторился. Услышали его и хозяева. Никифор поднялся с постели, проворчал, позевывая:

— Кой черт спозаранку шумит?

— Может, из Совета, за постояльцем? — высказала предположение жена.

— Не ко мне же, — Дьячков снова зевнул и направился к двери.

Падерин, глядя в темноту, соображал, зачем он так рано мог понадобиться в Совете. Может, марковцы решили пораньше, выехать из Усть-Белой? Его мысли прервал шум в сенях. Падерин быстро чиркнул спичкой, зажег маленькую лампу, сел на постели. Он был спокоен, никаких подозрений у него не было. Какие-то люди с топотом ввалились в дом. Грубые, требовательные голоса заполнили хибарку.

Тряпку, заменявшую дверь в закуток Падерина, отодвинула чья-то рука, и на пороге появился Пусыкин в сверкающей от снежной пыли одежде, с заиндевевшими бровями и ресницами. Глаза его торжествующе сверкнули. Он крикнул в дверь:

— Господин Черепахин! Здесь главный советчик тутошный…

Из-за спины Пусыкина выглянул Черепахин:

— Кто такой? Фамилия?

— Не ваше дело! — отрезал Падерин. — Почему врываетесь ночью?

— Молчать! — крикнул Черепахин.

Падерин был в смятении. Черепахин, о котором они говорили в Совете вечером, сейчас стоял перед ним с вооруженными людьми. Падерин выхватил из-под подушки револьвер, но Пусыкин ловким ударом вышиб револьвер из руки Падерина и, подняв оружие с пола, замахнулся, намереваясь ударить Падерина рукояткой. Его остановил Черепахин:

— Успеешь… А сейчас он нам понадобится. Одевайтесь!

Последнее относилось к Падерину. Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться. За перегородкой испуганно голосили жена и дети Дьячкова. Никифору тоже приказали одеться.

— Сейчас пойдем к Совету! — приказал Черепахин Падерину, самодовольно прищурив глаза. — Когда будем у двери вашего собачьего Совета, крикнешь своим приятелям, чтобы открыли, есть, мол, срочное дело. Понятно?

— Понятно, — сцепив зубы, отозвался Падерин.

Их вывели из жилья. Бросившуюся следом за Никифором жену грубым ударом отшвырнули назад, пригрозили:

— Вылезешь — прирежем вместе с ребятишками!

Женщина испуганно отступила.

Падерина и Дьячкова вели по улице, подталкивая стволами карабинов. Возле помещения Совета сгрудилось десятка два упряжек. В толпе черепахинцев Падерин заметил Маклярена и понял, кто привел бандитов.

«Как же мы так опростоволосились? — с горечью думал он. — Охрану не выставили. Вчера устьбельцы сами поставили сторожей, а сегодня…» Они были уже возле помещения Совета, когда Дьячков неожиданно рванулся и, сбив с ног одного из конвоиров, бросился бежать, но почему-то не к Совету, а к своему дому.

Пусыкин настиг его почти сразу же и с размаху всадил нож в спину. Дьячков коротко вскрикнул и упал на снег.

Пусыкин пнул тело Дьячкова и вернулся к Падерину:

— Видел? В случае чего, то же получишь…

Падерина подвели к Совету. Черепахин сказал:

— Сейчас разбудим твоих дружков. Скажешь им, чтобы открыли.

Пусыкин постучал в дверь. Когда в Совете зажглась лампа, Черепахин толкнул Падерина в спину:

— Ну?

Падерин молчал. Черепахин задышал ему самогоном в лицо:

— Ну?!

— Не открывай!.. Бандиты!.. Черепа… — крикнул Падерин. Удар ножом в грудь прервал его крик.

…Падерин рассказывал очень тихо, едва шевеля сухими побелевшими губами. На лбу его выступил пот.

Едва он закончил свой рассказ, как за дверью послышались чьи-то шаги, и Кабан с Чекмаревым схватились за оружие. Дверь приоткрылась, и порог переступил Кекуай. Лицо его было залито кровью. Чекмарев усадил его за стол. Широкая рана зияла на лбу юноши — след от ножа Пусыкина, который ударил Кекуая, едва тот распахнул дверь. От удара Кекуай отлетел в сторону и, упав за дверью, потерял сознание.

Чекмарев промыл рану чукче и сказал успокаивающе:

— Не опасная. Скоро заживет, — и затем обратился к Кабану: — Надо осмотреть тех, кто остался на снегу.

Они вышли из помещения и увидели, что почти во всех домах освещены окна, а к Совету осторожно приближаются люди. Чекмарев придержал Кабана, отступил с ним к двери.

— Кто идет?! — неожиданно громко закричал Кабан.

В ответ раздались настороженно-испуганные голоса:

— Свои! Не стреляйте!

Только после наступления тишины осмелевшие устьбельцы вышли из своих домов. Но не все. Однако их было достаточно, чтобы собрать и внести в Совет лежавших на снегу людей. Среди них оказался раненный в ногу Мартинсон.

Раненым оказали помощь и уложили в другой комнате, подальше от Падерина.

Чуть позднее в Совет принесли тело Никифора Дьячкова.

Его жена с распущенными волосами продолжала сидеть на снегу и, покачиваясь из стороны в сторону, едва слышным шепотом тянула:

— Уби-и-и-ли-и-и…

Женщины пытались ее успокоить, но она никого не узнавала. С большим трудом ее увели домой.

К рассвету в Совете собрались почти все жители Усть-Белой. Они, еще не освободившись от страха, с надеждой смотрели на Чекмарева, следили за каждым его движением, ловили каждый его взгляд.

Чекмарев, когда Мартинсону перевязали ногу, сел около него и спросил:

— Как вы сами оцениваете свои действия?

— Я все расскажу, — глаза Мартинсона заметались, словно пойманные мыши. — Это все… все Микаэла… Она меня уговорила…

Чекмареву почти не пришлось задавать вопросов. Мартинсон рассказал все сам. Наиболее интересным и важным было то, что относилось к Черепахину и его лагерю в стойбище Аренкау.

Утром устьбельцы единодушно решили перевезти из складов товары и продукты в Марково.

После похорон погибших Наливая и Дьячкова Чекмарев выехал из Усть-Белой. Он вел в Марково первый караван с большим грузом товаров. На одной из нарт с понурым видом сидел Мартинсон. Иногда он поднимал голову, тоскливыми глазами осматривал заснеженные просторы, но не видел их. Мысль о том, что его везут на казнь, не покидала американца, и он, прокляв и Свенсона, и Микаэлу, и всю свою жизнь, которая привела его на эту землю, сидел обессиленный, опустошенный — живой мертвец.