ТРИ ПОВЕСТИ С ТРЕМЯ ЭПИЛОГАМИ

 

ЛЕТЧИК ТЮТЧЕВ, ИСПЫТАТЕЛЬ

1. Начало

В нашем доме живут я, женщина Нонна, летчик-испытатель Тютчев, потомственный рабочий Вахрамеев, бывший солдат Тимохин, мальчик Гоша и еще прорва всякого народа числом пятьдесят квартир, и в некоторых по две-три семьи из трех и более человек.

Вокруг нашего дома стоят другие дома с аналогичным положением, образуя двор с деревьями посредине.

Под деревьями благодаря субботнику есть стол и две скамьи для домино.

У нас много выдающихся жителей, например, наш писатель Карнаухов, хрупкая мексиканка в советском подданстве, художник Циркачев, знаменитый борец за мир Мартын Задека, например.

И о каждом жителе можно рассказать полное собрание сочинений.

2. А почему у него одна рука?

В нашем дворе бывает часто такой пережиток, что отправляются пройтись, сложившись, а иногда и за счет одного, в случае, если есть.

И пройдясь, счастье имеют в виде занятости самими собой, выясняя насчет дружбы и все говоря по правде, но только чтобы не обижаться.

Конечно, это дело — дрянь, но бывает часто именно так и даже еще и так, что идут назад по параболе или же короткими перебежками, падая вперед друг за другом.

Конечно, это не дело, но пусть осудит тот, кто таким способом не передвигался и по утрам к новой жизни не возрождался, как Озирис, чувствуя в организме поправку от болезни и пробуждение свежих сил, включая нравственные намерения. Тот, а не я.

— А почему у него одна рука?

Так спросил у бывшего солдата Тимохина старик-переплетчик, когда они возвращались домой по параболе через незнакомую улицу.

И бывший солдат Тимохин сказал:

— Дело прошлое, но, правду говоря, только ты, старик, не обижайся, потому что ты лично тут ни при чем, это верно тебе говорю, но было ранение — и доктор руку отрезал, только ты-то не обижайся.

Старик-переплетчик упал на радиатор и сказал такси:

— Поехали.

Его оттащили, так как он упал без очереди, а желающих имелось много. И потом была в жизни пауза, а еще потом в другой незнакомой улице старик-переплетчик весело говорил Тимохину:

— Граждане, милиционер, понимаешь, он мне ухо оторвал, сам посмотри.

И показывал ухо, которое было совершенно целое, а также паспорт, требуя убедиться.

А солдат Тимохин сказал, продолжая:

— Встречались мы с ним потом, он в деревне у нас дачу снял, мы рыбу ловили, клевало, говорил, вот как получилось, солдат, только ты не обижайся, по правде сказать.

3. Актриса Нелли

Актриса Нелли в западном плане имеет глаза бархатные, как абрикосы, длинные ноги и трепет при виде летчика Тютчева в кожаной куртке.

— Здравствуйте, Федор Иванович, — говорит она на закате, когда возвращается летчик. — Сегодня у меня друзья и очень будет весело.

— Здравствуйте, — говорит летчик Тютчев, испытатель, и проходит мимо.

И актриса Нелли прижимается всем своим трепетом к кому-нибудь другому, наблюдая вдали кожаную куртку.

— Я устала от бестебятины, — кружит она голову в западном плане, и у нее бывают друзья и очень шумно, потому что она талантлива и снимается в картине, изображая итальянскую безработную, и мы все пойдем смотреть.

А летчик Тютчев сидит у мексиканки, которая является его мексиканкой, и пьет не что-нибудь, отнюдь, а желтый чай, отдыхая от полета над Россией, бережный, будто отогревая за пазухой, под курткой, а его товарищ, костлявый молчаливый пилот, который всегда при нем, как тень, как утренняя тень, вдохновенно глядит в потолок, наслаждаясь счастьем друга.

4. Летчик Тютчев в агитпункте

Он делился опытом в агитпункте, говоря:

— Много раз я делал вынужденные посадки, когда пурга вокруг самолета тысячу километров налево и направо, и пассажиры мои начинали мерзнуть и проявлять свое нутро, делясь у кого чем было поесть, так что нутро у них обнаруживалось такое, что лучшего в пургу ждать не приходится. Обнаруживалось нутро лучше, чем в повседневной жизни, чего никак нельзя было предположить в заурядных обстоятельствах.

Так говорил летчик Тютчев, вкладывая в свои слова громадный жизненный опыт.

И агитпункт трещал по швам от толпы, приходившей послушать летчика Тютчева, потому что он делился громадным жизненным опытом.

— Какой-нибудь пижон, — говорил летчик Тючев, — вместо того, чтобы метаться от страха и задавать бессмысленные вопросы про то, когда кончится пурга, как от него ожидали нормальные люди, вылазит наружу и идет охотиться, чтобы всем было что поесть, пока они перетерпят бедствие.

— А что это такое — пижон? — спрашивали из зала не с подковыкой, а подобострастно.

— Пижон, — говорил летчик Тютчев со знанием дела, — это тот, кто всего хочет, но ничего не умеет. И вот такой человек в исключительных обстоятельствах шел охотиться на медведя, и в этом-то и есть сила нашего общества.

И секретарь райкома в этом месте начинал кивать головой, соглашаясь и одобряя, а зал хлопал как один человек.

— Как же назвать эти поступки, неожиданные и удивительные? Как назвать это одним соразмерным словом, чтобы прозвучало оно, это слово, как выстрел спасательной экспедиции?

— Назвать «здорово», — предлагали из зала. — Назвать «молодец»!

— Это слово, — говорил летчик Тютчев, — это слово — чудо, товарищи, чудо.

Громадный опыт у нашего летчика-испытателя Тютчева, прямо дух захватывает.

— А где чудо, там и странности. И первая необъяснимая странность та, что нутро, проявившее себя в пургу любовью, дружбой и товариществом, в заурядном быте такими сторонами поворачивает себя редко, и далеко не ко всем подряд, а большей частью к родным и знакомым. И вот, думаю я, чтобы такую странность растолковать наглядно и с прямотой, требуется, думаю я, писатель, потому что он имеет проницательность во всех отношениях.

О чем только не рассказывал летчик Тютчев на своих выступлениях в агитпункте: и о пурге, и о пижонах, и медведях, и самолетах, и о прочитанных книгах. И зал ломился от слушателей, набитый битком, как жизнь летчика Тютчева — событиями.

5. Как надстроили наш дом

Художник Циркачев появился среди нас не от рождения, а в силу обстоятельства.

Большие люди собрались где-то на совещание и постановили построить на крыше нашего дома мастерскую для художника с окном-стеной, с окном-витриной, с окном на восток. Большие люди так решили, чтобы развивать искусство, и мастерскую построили, для чего перекопали двор, меняя водопровод, разрушили асфальт на улице и расчистили речку машиной, которая чавкала по ночам, переливая грязь в баржи.

Весь дом ходил смотреть мастерскую. Все мы столпились, сняв шапки, в ее центре, а наш писатель Карнаухов давал пояснения:

— Окна — готического стиля, — сказал он. — Потолок — ложное барокко, а пол паркетный. Здесь будет жить художник, и всю эту роскошь дало ему государство, чтобы он совершенствовал свое мастерство.

Так появился у нас художник Циркачев, принеся своей деятельностью в наш двор некое подобие сюжета.

6. Женщина Нонна

Молодая женщина Нонна была матерью дошкольного мальчика Гоши и потрясала всеобщее воображение, и я забыл про свою влюбчивость и полюбил ее первой любовью.

Однажды я сидел у нее в гостях и рассказывал про свои далеко идущие замыслы, а потом почему-то перестал рассказывать, и она смотрела на меня во все глаза, а потом стала раздеваться, и я обалдел от неожиданности, но мне некогда было думать, почему это так и какие во мне достоинства, и она красиво молчала все это время, моя женщина Нонна.

И она вошла в мою жизнь, и я объяснялся ей в любви четырнадцатый раз, и так же пылко, как в тринадцатый раз.

— Понимаешь, — говорил я ей пылко, обалдев от счастья, — у переносицы нет знака невозможности, а на веснушках далеко не уедешь. Если нам удастся продать бегемота, мы купим пылесос, и тогда ты сможешь заняться французским.

— Да, — отвечала мне женщина Нонна, и мне становилось жарко на сердце от ее неукрашенного голоса. — Я до визга люблю машины.

И вот у нее появилась машина, и она получила права, и обтянула фигуру свитером, и покрасила волосы перекисью, и стала возить меня туда и обратно.

А я не спрашивал, откуда у нее машина, потому что у нее было много своих тайн, меня не касавшихся, и она любила машины, а я любил ее и объяснялся ей в любви пятнадцатый раз, и так же пылко, как в предыдущий раз.

— Ты знаешь, — говорил я в пафосе, жмурясь на поворотах, — мне ясно впереди, и не забывай, что в тот день, когда птицы разбили графин с простоквашей, я уже тогда подумал, что все можно объяснить по-хорошему.

— Да, — отвечала моя женщина Нонна, и мне становилось жарко на сердце от ее откровенного голоса. — Просто я до визга люблю машины.

И я жмурился на поворотах.

7. Нога моей женщины Нонны

Нога моей женщины Нонны — это не нога, это подвиг.

Это подвиг будущих космонавтов, забравшихся в звездный холод и возвратившихся со славой.

Это подвиг маленького мальчика Гоши, откусившего коту правое ухо.

Это подвиг рядового Тимохина, поделившего в зимних окопах цигарку с другом и под крики «Ура!» вступившего в партию.

От начала и до коленки, от коленки и до конца — это не нога, это самый настоящий подвиг.

8. Как я ее любил

— Потом, — сказал я.

— Сорви мне вон ту ромашку, — сказала женщина Нонна.

— Потом, — сказал я.

— Послушай, — сказала женщина Нонна томным голосом, — я просила тебя сорвать мне вон ту ромашку.

— Потом, — твердо сказал я.

— Черт бы тебя подрал, — сказала женщина Нонна, — я сколько раз просила тебя сорвать мне вон ту ромашку.

— Потом, — твердо сказал я.

9. Спина моей женщины Нонны

На этой спине тоже есть лопатки, и видны у шеи два позвонка, и кожа чистая и без родинок, сверху донизу водопадом кожа белая по-человечески у моей женщины Нонны.

Многие пытались сфотографировать эту спину, но у них ничего не вышло такого, как я знаю.

10. Летчик Тютчев над Россией

Летчик Тютчев летал иногда обычным рейсом над Россией. Внизу танцевали девушки в зеленых широких платьях среди сверкавших дорог, на которых замерли машины; и белые облака ходили, раскладывая мозаику из зеленого и бурого, из смолистых лесов, из лугов, островов, из Смоленсков, Калуг и Ростовов.

И летчик Тютчев слышал, как билось в стенку его кабины сердце стюардессы, которая разносила курицу и кофе, не проливая на пол, а под полом — белые Гаргантюа и Пантагрюэли ходили и ходили неторопливо от края до края земли.

И если глянуть вообще, то внизу был мир, бесконечный, как Сибирь.

Агрегат к агрегату, включая металлургию, нефть и комбайн, включая китобойную флотилию «Слава» и тысячи тонн.

Рядом с этим труба от котельной всего-навсего соломинка, не говоря уже о скамейке, на которой мы любим сидеть просто так.

Агрегат к агрегату.

А если вглядеться пристально, то виден внизу какой-нибудь городок на поверхности нашей необъятной родины, например Торчок. И в центре города имеется кремль шестнадцатого века, в кремле Вознесенский, Троицкий и еще соборы, а также лежит колокол на земле, который, как гласит предание, осквернил один из самозванцев, отчего колокол, Богом проклятый, упал и лежит, как чурбан, вот уже триста с избытком лет, восхищая прозаиков и поэтов.

Под Вознесенским собором в холодных подвалах, каменных мешках с кольцами для посажения на цепь и в прочих исторических памятниках хранят картошку, а под Троицким — керосин, которым торгуют тут в кремле гражданам, создающим очередь у колокола с бидонами и бачками.

Торчок имеет население смешанное, включая интеллигенцию и крестьян, а что до промышленности, то, главным образом, финифть, отчего пролетариат поголовно женского пола.

Никакого отношения за всю свою жизнь летчик Тютчев не обнаруживал к Торчку, исключая любовь ко всей необъятной родине как она есть, над которой он летал.

11. Художник Циркачев и девочка Веточка

Говорят, что он поставил музыку, и музыка заорала на всю мастерскую и на весь двор; говорят, он объяснял ей толково, что к чему, и, объяснив немного, спрашивал настойчиво, а она отвечала ему да; говорят, он не выключил свет; говорят, ее бил озноб, и тело ее покрылось льдинками; говорят, она плакала, когда кончилась музыка, и тогда он погасил свет; и толстая баба Фатьма, Циркачева поклонница, шныряла ночью по мастерской, как летучая мышь, и готические окна темно-синими были, и он спал, спал, спал, и проступили две незаконченные картины Циркачева — «Сиамские близнецы», изображавшая, как он говорил, трагедию вечной сдвоенности, и «Волоколамское шоссе», про которую он только хмыкал и на которой были танки и фашисты в натуральную величину.

12. Бывает…

Бывает, что я, по профессии интеллигент, ночью поднимаюсь на нашу крышу, сажусь там, свесив ноги вниз, смотрю вокруг откровенно на наш замечательный двор и думаю.

Думаю откровенно о нем и о нас, о всех нас с вами. Внизу над трамвайными рельсами, что уходят в улицу, висит ветка лампочек, и сварщики чинят путь.

Вверху летит над Россией он, летчик Тютчев, испытатель, с двумя огоньками — зеленым и красным.

Спят за погасшими окнами нашего дома люди в полном составе.

Завтра они будут жить и бороться сообща, но каждый на свой манер; а сейчас они все равны перед сном, одинаковые.

Мир колышется по ночам и волнуется, как отражение в воде, имея в виду дома, и котельную с трубой, и светлое окно под крышей напротив, и деревья во дворе, и мостовую.

Все струится, течет и шепчет, как сухой камыш над озером в темную ночь.

Вон два дома раскачиваются, как слоны, раскачиваются, словно хотят сшибиться, и шепчут всеми окнами:

— Предстоят путешествия, далекие странствия, полеты, игры и женщины. Не шумите, не мешайте, предстоят путешествия в Калькутту, а может быть, дальше. Не шумите, не мешайте, спите пока, спите.

А там, к центру города, есть мир, где не пахнет летчиком Тютчевым, где ходят друг к другу умные люди с поллитрами водки, и женщины имеют строгую фигуру, челки и педикюр, а также помогают мужьям утвердить свое я и показать лучшие стороны…

А здесь на крыше сижу я и слышу, в частности, как шепчет толстая баба Фатьма о слиянии душ и насчет своей страстной материнской любви к спящему Циркачеву:

— Ночь каркает за твоим окном, как ржавый гвоздь из доски, а мне все едино, римский папа — и пусть. Никого и ничего, только бы подстилкой у царских врат, потому что главное — гений, а все остальное — пусть…

Улетают огни летчика Тютчева, бледнеют с зарей лампочки на ветке, затекают ноги мои от сидения на краю.

О всех нас с вами, вот ведь в чем дело.

13. Песня около козы

Мы часто большинством двора выезжали на природу, и женщина Нонна везла нас навалом в своей машине, а сзади в такси следовал Циркачев со своей компанией и с девочкой Веточкой.

Мы отдыхали в бору над рекой, где паслась коза. И около козы у писателя Карнаухова и художника Циркачева получилось недружелюбное столкновение.

— Ваши черные брюки мешают мне рисовать, — сказал Циркачев небрежно.

— Жаль, — сказал Карнаухов, — но я не могу отойти именно от этой вот травинки и именно от этого вот кузнечика, которые делают мне настроение.

И он сказал это тоже небрежно.

— Как это допустимо — торчать у великого художника в глазу, — сказала толстая баба Фатьма, — имея за душой в преклонном возрасте лучший рассказ о полете на Луну и еще что-то про метро без зарубежной прессы.

Но тут в дискуссии вышла пауза песней летчика Тютчева:

Друг мой! Улыбку набекрень! Вместе в разрывах облаков. Буду И не забуду, Что путь далек, Хотя, конечно, с нами Бог! Вспомни Ромашек пересвет, Камень, Что у дороги лег. Буду И не забуду А-ля фуршет, Хотя, конечно, путь далек.

Летчик Тютчев кончил свою песню, Молчаливый пилот дал ему закурить, и они поняли друг друга из фляжки.

Но души писателя Карнаухова и художника Циркачева от песни не проветрились. Речь у них шла около козы о самом главном в творчестве.

— Друг мой, — сказал художник Циркачев, обращаясь к девочке Веточке кротко, как Христос, но уверенно, как лектор по радио, — стань вот сюда и заслони своей талией это пятно.

Но девочки Веточки, может, и хватило бы на что другое, только не заслонить писателя Карнаухова, обширного, как облако.

— Дело не в прессе, — сказал Карнаухов, — дело в осуществлении замысла.

Но тут вмешалась коза.

Она подошла и встала как вкопанная между писателем Карнауховым и художником Циркачевым ко всеобщему временному удовлетворению.

14. Беседа

Часть населения нашего дома сидела на лавочке возле котельной и миролюбиво беседовала.

— Если, конечно, так, — сказал бывший рядовой Тимохин, — то значит, в этом смысле все так буквально и будет.

— В этом буквально смысле, я считаю, и будет, — сказал писатель Карнаухов.

Но летчик Тютчев сказал:

— Я не согласен. Если бы так было, то уже было бы, но так как этого ничего нет, то значит, и вероятности в этом уже никакой нет.

Старик-переплетчик прикурил у летчика Тютчева и сказал:

— Вот оно как получается, если вникнуть.

Но бывший рядовой Тимохин обиделся словам летчика Тютчева и сказал примирительно:

— Не в том суть дела, Федор Иванович, что нет в этом никакой вероятности, а в том, что, значит, в этом смысле все совершенно так и будет, как я сказал.

И писатель Карнаухов подтвердил:

— Я так считаю, что в этом смысле и будет.

Может, и плохо бы все это кончилось, но тут прошла мимо женщина Нонна и одним только видом своим уже переменила тему беседы.

— Ты, дед, покури, — сказали летчик Тютчев, бывший рядовой Тимохин и наш писатель Карнаухов и пошли в магазин пройтись, а старик-переплетчик остался покурить и посмотреть, как маленький мальчик Гоша, раздобыв где-то столовую ложку, ест с ее помощью лужу во дворе напротив котельной; и как выбежала женщина Нонна и стала звонко выбивать из мальчика Гоши интеллигентность; и как я прошел домой, и как мне стало жарко на сердце, когда я поздоровался с женщиной Нонной, а она ответила мне на вы, потому что стеснялась мальчика Гоши и берегла его мораль.

А потом они пошли назад мимо мальчика Гоши, который уже играл сам с собой в прятки и считал:

— Раз, два, три, четыре, пять…

— А я думаю, это буквально так, — сказал наш писатель Карнаухов и почесал живот рядовому Тимохину.

И солдат Тимохин обнял летчика Тютчева и заплакал у него на груди, объясняясь ему в любви немногими жесткими словами.

Только летчик Тютчев держался железно, потому что он попадал и не в такие переплеты.

— А раньше такое бывало? — спросил он испытательно.

Писатель Карнаухов устал идти и сел у стены.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! — завопил мальчик Гоша так, что зазвенели стекла в окнах, а писатель Карнаухов обрел новые жизненные силы и встал.

— Бывало, — сказал он уверенно, после чего летчик Тютчев понес их домой вместе с Тимохиным, поскольку идти они затруднялись.

15. Как художник Циркачев употребил бывшего солдата Тимохина между прочим и в первый раз

— Мало осталось, — сказал однажды Циркачев, глядя Тимохину через глаза прямо в душу, — мало осталось таких мужчин, чтобы подать руку взаимной помощи.

Бывший солдат Тимохин растрогался, заморгав, и сказал речь, что в разном смысле, как известный летчик Тютчев разъяснял насчет исключительных обстоятельств, и закурить тоже пожалуйста.

— Не курю, — сказал Циркачев и сделал ладонью «чур меня». — Никого, понимаете, нет у меня, чтобы плечом к плечу, не выдать и так далее.

И солдат Тимохин растрогался, понятно, еще больше и сказал, что рука у него одна, но чтобы выдать — никогда и даже так далее.

И честно подставил Циркачеву оба глаза для смотрения через них в душу, потому что ни в чем не откажешь, когда такой разговор и потребность в друге.

И девочка Веточка зачастила к Циркачеву для позирования, но при чем тут Тимохин и как, не знаю, однако, при чем-то.

16. Большая летучая мышь

На лестнице утекло много воды, и стенки исцарапала история, а внизу направо жил камин, давно не пахнувший пеплом и холодный, как льдина.

На третьем этаже имелась дверь с гирляндой звонков и с бытовой гармонией, кому сколько полагается звонить и какая правда в какой ящик.

Почти каждое утро из этой двери выпархивала большая летучая мышь и неслась по лестнице навстречу погасшему камину, чужому двору, подворотне и духовной пище.

И в мастерской художника Циркачева она грела чай, держала, ставила и пособляла.

И почти каждый вечер в эту дверь влетала летучая мышь и неслась бесшумно по коридору в узкую комнату, где на кровати, рядом друг с другом, спали брат и сестра. Лежал на столе недоеденный хлеб, кисло молоко в бутыли, и детские одежки на стуле рассказывали о возрасте и сантиментах.

Они еще спали, утром, а летучая мышь спешила бесшумно убраться, чтобы не дать спящим проснуться и к ней позвать. Неслась она по лестнице вниз, навстречу зеленому двору, камину, подворотне и духовной пище, почти каждое утро, пока спящие спали.

17. Встреча

Наш писатель Карнаухов, создав лучший и пока единственный рассказ о полете на Луну, по многим непонятным причинам загрустил и ничего больше написать не мог.

Талант у него, конечно, был, и работал он на заводе, в гуще жизни, и условия ему государство создало, заботясь, а он вовсе пребывал в нерешительности, говоря, когда мы гуляли вместе:

— Там, где другие видят просто дом, я не вижу просто дом, а без новой философии это неубедительно.

— Ишь чего захотел, — говорил старик-переплетчик.

— Потребность, а не ишь чего, — отвечал Карнаухов.

— У меня-то есть, — однажды вставил я робко.

— У тебя, может, и есть, — сказал Карнаухов, — но ты не писатель, поэтому толку нет, что у тебя есть, понимаешь ли, в чем тут тонкость.

— В парашютисты иди, — сказал летчик Тютчев. — А то ум на тебе заметен, как тельняшка, а там кувырком вниз на три тысячи метров и больше, так что много будешь иметь себе пользы.

Писатель Карнаухов закричал, что это в самую точку, а я вообразил и содрогнулся.

Навстречу нам попался Циркачев, с толстым молодым человеком вместе во главе, а следом кочевала толпа поклонников его таланта, употребленных раз и навсегда, развлекая друг друга в ожидании своей надобности во имя искусства.

Секунду Циркачев подумал, потом решительно остановился.

— Познакомьтесь, — сказал он нам значительно. — Это мой друг и покровитель, специалист по делам православной церкви, ценитель искусства, проездом, а также любит Шопена… А это, — сказал он толстому молодому человеку, — наш писатель Карнаухов, слышали, может быть.

— Очень приятно, — сказал молодой человек, специалист по православной церкви. — Много читал, очень приятно.

— Что же вы читали? — спросил наш писатель Карнаухов.

— Не помню точно, — сказал молодой человек. — Очень приятно.

— Читал он, читал, — заспешил Циркачев, — все у вас читал, вы же слышали.

— Странно, — сказал Карнаухов. — Мой рассказ еще не напечатали.

Летчик Тютчев придвинулся к толстому молодому человеку и спросил приветливо:

— Из вежливости, парень?

У того достоинство лица покрылось красными пятнами, а Циркачев заявил замогильным голосом, уводя его прочь:

— Читал или нет, дело в деликатности, тем более, что мой друг и покровитель.

И ушел во главе с молодым человеком вместе, а толпа прошла следом, величественная, как Екатерина Вторая.

И уже издали до нас долетела фраза Циркачева, непонятная и обидная:

— Пошлость, — сказал он, — это проявление духа внутреннего во внешнем…

18. Отец мальчика Гоши

Я сидел на берегу пруда в парке, а вокруг было воскресное гулянье родителей, похожих на братьев и сестер своих собственных детей, а также из публики, которая не идет ни в какой счет, потому что я их никого не знал и наблюдений по их поводу не имел.

Я сидел и думал, что какое теплое солнце и какой свежий воздух, надо же, чтобы такое существовало, а также о множестве ног, не идущих ни в какое сравнение с ногой моей женщины Нонны, появления которой я ждал, а также, по привычке, о судьбах мира. Думал я, кого-то смущаясь, то ли из-за судеб мира в свете свежего воздуха и ног, то ли из-за свежего воздуха и ног в свете наоборот.

Высокий мужчина, растоптанный и рваный, тащился по аллее, с бутылкой в повисшей руке, а за ним шел мальчик Гоша и нес его грязную кепку.

Мужчина был пьян насквозь и время от времени вставлял бутылку в рот, и в него булькало вино, а мальчик Гоша останавливался и ждал идти гулять дальше.

И был этот грязный похож на мальчика Гошу, так что мне все стало ясно, и я заметался по аллее, чтобы женщина Нонна пришла не сейчас, а погодя.

Мужчина отличался от публики, и все старались обойти стороной его, торчавшего, как большой палец, между мальчиком Гошей и бутылкой вина.

Все-таки пришла женщина Нонна и, обогнув меня, подошла к мужчине, а он посмотрел на нее, как на все, бесчувственным взглядом.

— Как тебе моя машина? — спросил он, а женщина Нонна спросила прямо и без дрожи губ:

— Зачем ты с Гошей?

— Гоша, пхе-хе, — сказал он ей и засмеялся, хмыкнув пару раз, словно царапая горло. — Машина?

— Хочешь, я постираю тебе рубашку? — спросила женщина Нонна.

— Пропади ты вместе с рубашкой, — сказал мужчина.

— Пойдем, — сказал мальчик Гоша отцу. Мужчина вставил бутылку в рот, забулькало вино, и тут он сел на корточки у края аллеи.

Мальчик Гоша старательно надел на него кепку, и отец никак не помог ему это сделать, и все старались обойти стороной, а женщина Нонна пошла прочь — и не ко мне, а вообще прочь — и вид у нее был незаконченный и недосказанный, а не как у взрослой женщины.

19. Голубая роза солдата Тимохина

— Это было в окопе, — сказал вдруг солдат Тимохин не как речь, а как воспоминание, сидя на крутом берегу в воскресный день, окруженный нами. — Это было в окопе, когда сержант выливал из каски дождевую воду на босу ногу, а все мы, рядовые, курили по команде вольно. А потом началась дымовая завеса над нашими головами и артиллерийская подготовка, а также замполит выкрикивал лозунги в стороне не то слева, не то справа, идя в атаку вплоть до замолчания. А потом все кончилось, кроме дождика, и в окопе никого не было, кроме меня, в переносном смысле, потому что никого уже не было, вот в чем дело. И тут-то в глубине окопа через босу ногу сержанта и плечи рядовых я увидел куст шиповника, подброшенный к нам разрывом, а на кусте голубую розу.

— Бред, — сказал художник Циркачев, пожимая плечами. — Мистика живет в скважинах интеллекта, и ни при чем тут дымовая завеса и замполит. Все голубые розы написаны в моих картинах.

— Химика взрыва, — сказал поклонник Циркачева, седой борец за мир Мартын Задека, влюбленный в турецкую культуру. — Химика взрыва могла превратить натуральное в голубое. Что-то такое я где-то читал.

Женщина Нонна грызла травинку, лежа на животе, и постукивала себя самое правой пяткой, не заботясь о сотрясениях.

— Это было в окопе, — сказал солдат Тимохин с надрывом, — и после войны в нашем дворе мне сказали и засвидетельствовали о превращении цвета моих глаз в качество голубых.

— Химика взрыва, — уверенно сказал испытанный борец за мир Мартын Задека, не сводя глаз с пятки.

Девочка Веточка, собиравшая кругом нас ромашки, присела на корточки перед бывшим солдатом Тимохиным и тоже засвидетельствовала:

— Оба голубые!

— Чепуха невероятная! — яростно сказал художник Циркачев, протыкая воздух жестикуляцией. — Феномен природы, и все уже есть в моих картинах.

— Человек видел ее собственными глазами, — сказал вдруг летчик Тютчев, до того молчавший в наблюдении пятки. — Голубую розу на кусту шиповника.

И он в упор посмотрел на Циркачева.

— Нет отзвука одинокому, — говорил Циркачев вечером в мастерской девочке Веточке, когда она раздевалась для позирования, а толстая баба Фатьма кипятила чай на электроплитке и ставила пластинки Моцарта. — Нет отзвука художнику, когда он щедрой рукой наделяет, но не берут, а выдумывают розы от собственного неполноценного имени. Преклони колени, друг мой Веточка, и встань в позу.

А мы этим вечером вернулись на наш двор и присели на скамейке у котельной: женщина Нонна, я, бывший солдат Тимохин и летчик Тютчев со своей мексиканкой.

И посидели тихо и без слов на скамейке у котельной, а потом они разошлись парами, и моя женщина Нонна шла с Тимохиным, обняв его, а когда я взревновал и пошел следом, то женщина Нонна обернулась и сказала мне убедительным голосом, что я дурак.

20. Как художник Циркачев употребил солдата Тимохина во второй раз

— Вы сделали солнце моей жизни, — сказал спустя Циркачев Тимохину на внешний вид вполне без юмора.

Они сидели за мраморным столиком в буфете без стен, с Парком культуры и отдыха вокруг. Тимохин водку уже выпил, перейдя на пиво, а Циркачев спиртного в рот не брал. На тарелке с синими буквами лежали зеленый, как малахит, сыр и сушки натюрмортом.

— Она — Индия в верхней части своего существа, а дальше пути-дороги длинных ног, имея в виду стройность Эль-Греко и упругость физической культуры. Благодаря вам, друг мой! — сказал Циркачев.

Солдат Тимохин выпил пиво, поставил кружку, потом вставил папиросу в рот и зажег спичку единственной рукой, обдумывая свое значение в искусстве и твердость в мужской дружбе.

— Я ваш должник, — пропел художник Циркачев, — а все остальное чепуха!

Но бывший солдат Тимохин сказал, что имеется в избытке, исключая еще кружку пива, хотя, может быть, вдвоем, что же он один, потому что жарко.

— Не пью, — сказал Циркачев, делая ладонью «чур меня». — Но мне приятно, чтобы вы. Индия сверху и сполна благодаря вам!

Тимохин растрогался, заморгав, и сказал речь, что хотя и среди незнакомого, например, упругость Эль-Греко, но можно положиться, пусть даже и одна рука.

— Маленькая просьба, — придвинулся Циркачев с доверием, — старое умирает, а наша знакомая не ест, вместо того, чтобы отойти на задний план, а вы человек холостой, так что благодаря вам и если вы не прочь…

Весь этот день в мастерской и весь этот вечер за готическими окнами, синими изнутри, гремел Моцарт, возносясь к небу, а женщина Нонна два раза стучала к солдату Тимохину, а мальчик Гоша удрал поиграть вместо идти спать, и женщина Нонна в сердцах нашла его на краю крыши, спускавшего оттуда предметы наперерез Моцарту, а потом женщина Нонна плохо спала рядом со мной, ничего не сказав лишнего по своему обыкновению, чуткая и нервная, даже сравнить ее не с чем.

А я лежал и думал тихо, почему они все так переглядываются, что я их не понимаю до конца, а только сердцем, и зачем в этой истории я, зачем мне все эти соседи слева и справа, сверху и снизу, если я только сердцем.

За готическими окнами, черными снаружи, почти до утра, закончив, начинал сначала, закончив, начинал сначала, сначала и сначала бессменный Моцарт, и говорят, художник Циркачев так и не выпил ни капли до утра.

21. Письмо художника Циркачева женщине Нонне

«Ты для меня, — писал Циркачев, — и земля, и сестра, потому что в твоих глазах я, если бы ты это поняла; ты и небо, и мать, а также все вездесущее!

Случайные люди окружили меня в одиночестве на пути к гармонии с самим собой.

Пишу тебе, как не мог бы даже себе: я чист и светел, пока дух мой на холсте, и наоборот, как жизнь, в каждом шаге своем, потому что ты не со мной, а с ними, сестра моя, вместо того, чтобы омыть и направить.

Дай отдохнуть мне у глаз твоих, мне, гению, но бессильному без тебя».

Так и много другого писал Циркачев в письме, и это не лезло ни в какие ворота нашего двора, и женщина Нонна читала, сидя в машине и решая свои поступки. Она читала, но не улыбалась, хотя это совершенно не лезло.

И красные бусы были вместе с письмом, и все это принес, смущаясь, бывший солдат Тимохин.

22. Как однорукий солдат Тимохин лез на крышу

На дворе стемнело, только стучали доминошники, приближая костяшки к глазам, чтобы вникнуть в их смысл. Пробежал кот, за котом — мальчик Гоша, за мальчиком Гошей — женщина Нонна. Горбун, несмешно улыбаясь, пер через клумбу, направляясь в свою коммунальную квартиру на покой. Небо пахло травой, поблескивало первыми звездами.

Девочка Веточка вошла во двор, а следом за ней шел бывший солдат однорукий Тимохин, хватаясь за стенку дома, как за сердце, единственной рукой.

— Съешь, — говорил солдат Тимохин однообразно и просительно — Съешь, прошу тебя.

Но девочка Веточка шла не оборачиваясь, и глаза у нее были ошалелые и смотрели в разные стороны, так что непонятно было, как это она идет и даже не спотыкается.

Но тут бывший солдат Тимохин обогнал ее, подбежал к пожарной лестнице, натянутой вдоль стены отвесным трапом, взобрался на нее и с помощью своей единственной руки стал подниматься вверх, и каждую ступеньку он брал с бою, и на каждой ступеньке он отваливался на сорок пять градусов назад, а потом хватался рукой и лез вверх еще на одну ступеньку, и отваливался на шестьдесят пять градусов непостижимым образом, и в домах вокруг началось пожарное состояние, потому что из окон и дверей повалили люди с криками, и доминошники сорвались и понеслись, только старик-переплетчик остался сидеть, где сидел, вникая в костяшку. И горбун задержался на клумбе, глядя на все это и несмешно улыбаясь.

Девочка Веточка посмотрела на Тимохина, на все его градусы, на его гибкий позвоночник и цепкую руку, и ничего не сказала, и ушла в дом, не улыбнувшись и не оплакав.

И когда летчик Тютчев и с ним пятеро доминошников сняли Тимохина и он оказался стоять перед взбудораженным населением, то сказал, объясняя свой дикий мотив:

— Понимаешь, три дня ничего не ест.

И оранжевый месяц выплыл в небо над крышей, спугивая звезды.

— Три дня ничего не ест, как будто в этом дело, если правильно понять.

И он ушел домой, хватаясь за стенку дома, как за сердце, единственной рукой, а людей был полный двор, и никто ничего не сказал.

23. Бусы-козыри

Я поднялся к соседям сверху и там четыре часа подряд играл взволнованно в шамайку, а серый дом качался от тревоги и трубил, как слон, в беспокойстве.

А летчик Тютчев шел к моей женщине Нонне, чтобы узнать у нее все как есть.

А женщина Нонна дала мальчику Гоше те самые бусы и послала его играть на двор.

И мальчик Гоша разорвал своими могучими руками бусы еще на лестнице, а на дворе стал играть в совершенно другие игры.

И летчик Тютчев, идя к женщине Нонне, чтобы узнать у нее все как есть, наступал на те самые красные бусины, крупные, как сливы, и сердце его каменело.

Я сидел у соседа сверху, играл в шамайку и, волнуясь, вел с Карнауховым философские разговоры.

— Как же вас понять, — говорил Карнаухов обиженно. — Выходит, куда ни кинь, всюду клин.

— Хорь и Калиныч, — говорил я.

— Козыри пики, — говорил писатель Карнаухов. — Выходит, если вас понять, что мы с вами вроде еще не родившейся звезды.

— За звезду! — сказал сосед снизу.

— Да, — говорил я. — Так и выходит.

— Вроде разгорающейся звезды? — приставал Карнаухов.

— За звезду! — сказал сосед сверху.

И мы выпили за разгорающуюся звезду, хотя писатель Карнаухов и возражал.

— Ну, а если я не пожелаю? — говорил он. — Если я пожелаю быть писателем Карнауховым — и точка?

— Не выйдет, — говорил я. — По мысли звезда — и точка.

— За звезду! — предложил сосед напротив.

И летчик Тютчев вошел в квартиру к женщине Нонне, и глаза их встретились.

Дом качался от волнения и трубил, как слон, в тревоге, потому что летчик Тютчев был из тех, что делают по утрам гимнастику в скафандре, а женщина Нонна имела фигуру, обтянутую штанами и свитерами, и привыкла самолично решать свои поступки.

«Нос, ну и пусть нос, — думал я наверху, волнуясь через край, — все равно что-нибудь да получится, так не бывает, чтобы ничего не было».

А летчик Тютчев и женщина Нонна смотрели друг другу в глаза, и комната наполнилась пламенем.

Но летчик Тютчев устоял и сказал голосом моего друга:

— С кем же ты есть, Нонна, если можешь мне объяснить?

— Знаешь, я до визга люблю машины, — сказала женщина Нонна и тронула рукав его кожанки.

Но летчик Тютчев устоял и сказал:

— Если можешь все-таки мне объяснить.

И женщина Нонна, нервная последнее время, как Махно, натянулась струной, засунула руку глубоко за свитер и отдала теплое письмо.

Это было письмо Циркачева, которое женщина Нонна отдала, решив, что она есть с нами, и это со всех точек зрения трудно переоценить.

24. Столкновение

Нельзя сказать по справедливости, что летчик Тютчев и сам не выходил иногда с задней площадки, но нарушал он правила законно, а этот, по его чувству, не нарушал правила законно и лез на летчика Тютчева нагло, вообще ни на кого не глядя. И летчик Тютчев взял его за все пуговицы сразу и поставил обратно в автобус, чтобы все ему объяснить, но автобус дернулся, и летчик Тютчев полетел на заднее сиденье, и Циркачев полетел на него, и кондуктор стал нажимать кнопку, автобус стал останавливаться, засвистел милиционер, закричали люди, а толстая баба Фатьма ползала по автобусу, собирая пуговицы, и летчик Тютчев предстал перед миловидной женщиной-судьей, имея протокол и путаницу в голове, потому что художник Циркачев с достоинством наговорил в протокол все, как было, а летчик Тютчев умолчал про заднюю площадку из мужской сдержанности.

Он стоял перед миловидной судьей, и душа его пламенела потом еще три дня на погрузке угля, так что когда он появился во дворе, все затихло, потому что он нес в себе решимость, как переполненный автобус — людей.

— Я распутаю все это на чистую воду, — сказал он нам. И его нос, острый, как у Гоголя, и его рот, четкий, как молодой месяц, и его взгляд, твердый, как у снайпера, и все его существо, непоколебимое в кожаной куртке, было вкривь и вкось самим собой. — Я не какой-нибудь выдающийся летчик философии, но в своем собственном дворе хватит с меня путаницы, глядя собственными глазами.

— Потому что, — сказал бывший солдат Тимохин, — есть потребность в выпрямлении, Федор Иванович, хотя словами не сказать и не посмотреть себе в глаза, поскольку совестно.

А женщина Нонна сказала:

— Ты помолчал бы лучше, бесстыжая твоя рожа!

Друг и тень летчика Тютчева, Молчаливый пилот, встал, высокий и костлявый, и задумался, глядя большими от природы глазами на собеседников. А писатель Карнаухов сказал:

— Если имея в виду шероховатость, то может дойти до трагедии, как говорит опыт классиков, начиная с Анны Карениной.

Но летчик Тютчев в решимости знал, что ему делать, и без посторонних слов, когда вернется с аэродрома.

Первым пришел к Циркачеву Тимохин.

— Присаживайтесь, — сказал Циркачев и сделал Фатьме глазами в небо, как святой на иконе.

Солдат Тимохин присел.

Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер три: мост в виде обнявшейся пары, звездочет на крыше, раскинувший руки, как пугало или антенна; голая баба Фатьма с подбородком на коленке.

Солдат Тимохин картины посмотрел вежливо, а бабу Фатьму с интересом, однако молча.

— Ну, что об этом скажет друг мой? — спросил Циркачев.

— Я скажу так, — сказал Тимохин, — что лучше тебе отсюда съезжать добром, пока до беды не дошло.

Этот их разговор происходил тогда, когда летчик Тютчев отбыл по делам своим.

— Никуда не поеду, — отрезал Циркачев, убирая картины. — Вам будет пусто без меня и уныло.

Солдат Тимохин вышел, аккуратно прикрыв дверь в мастерскую, и сразу же вошел наш писатель Карнаухов.

— Присаживайтесь, — сказал Циркачев.

Карнаухов присел.

Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер пять: вариация на тему желтого круга и лиловой палочки; голая баба Фатьма в черном чулке, глядящая себе под коленку; сон марсианина — в середине светлее, по краям погуще.

Писатель Карнаухов все это посмотрел со знанием дела и, упомянув, между прочим, пару нужных слов, сказал:

— Арабы были кочевники, а верблюд — корабль пустыни, однако в пустыне, как и в море, нет пресной воды, и в этом, я считаю, вся соль, так что лучше вам отсюда откочевать.

Художник Циркачев стал очень серьезным, уже не поднимая глаз, как святой, а наоборот сказал:

— Но я не поеду, пробуждая добрые чувства и понимание цвета, без чего немыслимо и скучно.

Писатель Карнаухов ушел.

И вошла в мастерскую женщина Нонна.

При виде ее художник Циркачев дал пинка и выставил бабу Фатьму, потом остановился в метре от женщины Нонны и стал настраивать взгляд на ее глаза.

Целую минуту они молчали, а потом женщина Нонна плюнула и вышла, а художник Циркачев стал со злобой укладывать вещи.

25. Я миротворец

Под ногой была шаткая земля обрывом в речку, на которой лилии плыли разрывами. И сосны сучками торчали в чужих глазах и бревнами в моих, прозрачными коконами стволов, из которых повылезли в небо зеленые вершины. И тонкая ольха на берегу, согнувшись в три погибели, удила себя самое в тихой воде. И сердце мое волновалось и скакало не потому, чтобы где-то рядом Нонна, — не было ее где-то рядом; не потому, чтобы я разведчик в тылу у врага, как солдат Тимохин рассказывал. А потому прыгало сердце на каждом шагу, как кузнечик из-под ног, что приехал я в качестве миротворца за город к Циркачеву, сознавая свою историческую ответственность, и шел по этому пейзажу, и пейзаж перепутался с ожиданием и кувыркался у меня перед глазами, как желто-зеленый клоун под синим куполом.

Циркачев лежал больной с книгой в руках, как умирающий Некрасов на картине. Вокруг него стояли в полной готовности толстая баба Фатьма, летучая мышь, дачницы мне незнакомые и разные люди.

— Вот он! — закричал Циркачев, и все оглядели меня с головы до ног. — Что ж это, что ж это вы даже не постриглись, направляясь ко мне, а тут дамы и не удобно.

— Я миротворец, — сказал я.

— Какой лохматый, смотрите, — сказала Фатьма.

— Хорошо, знакомьтесь, — сказал Циркачев требовательно. — Это мой друг, Александр Хвост, выдающийся поэт. Это соседние нимфы, Фаина и Светлана, жертвуют собой, воспитывая потомство своих мужей. Это князь Оболенский, недавно из Харбина, знал Шаляпина, пишет мемуары, сам иногда поет. Мартына Задеку вы знаете — пропагандирует турецкую культуру и ценит мое творчество.

Овладев положением, Циркачев вдруг сказал:

— Что же это вы так подкачали, словно вы, который выше предрассудков, это вовсе и не вы, мой милый?

Я поймал выскочивший от волнения глаз, вставил его на место и сказал:

— Не понимаю вас.

— Будто? — закричал Циркачев. — Вы слышите, он не понимает! — И все посмотрели на меня с любопытством, а многие с неодобрением.

— Там вся эта толпа, праведники, труженики! — закричал Циркачев и вдруг тихо-тихо спросил:

— А откуда у вашей Нонны машина?

— Я понимаю, — сказал я. — Мне пора.

— Нет, — сказал Циркачев. — Пора, может быть, и пора, но машина у нее от бывшего мужа, который спился на пути к искусству, не имея сейчас ничего. А еще труженики, праведники!

Но я уже шел по дороге к станции, удивляясь лягушатам, которые прыгали из-под ног.

«Гугеноты! — думал я. — Именем короля! Дуэлянты! Что ж, дуэлянты такие же люди, как все…»

26. Летчик Тютчев в делах своих

Громадный аэродром был пуст от всего, кроме ураганного ветра, самолета и кучки людей у края поля.

От кучки отделился летчик Тютчев и пошел к самолету — один, без всяких провожатых.

Это был самолет, для глаз сегодня еще совсем непривычный, из тех, что летают не в этом небе, а в том, которое видно станет, если взобраться на это небо, — в том, которое оранжевое и ультрафиолетовое, которое черное и все напролет безоблачное.

То большое небо, для которого это наше небо паркетом, как бы даже корнем, а может, и просто пуховой подушкой.

И в то небо отправлялся летчик Тютчев, идя по пустому аэродрому к самолету, похожему не то на иглу с Кащеевой смертью, не то на хищную рыбу из недосягаемых морей.

Кучка стояла и смотрела, блистая орденами, погонами и складками, очками, околышами и биноклями в наблюдении настоящего.

И когда было пике из того большого неба в это и дальше — с этого неба к земле, то получилось то, что не должно было получиться, и вся сумасшедшая сила летчика Тютчева шла прахом, разрывая ему внутренности, и точка на земле, куда свистела игла с Кащеевой смертью, была на пустом аэродроме, где блестели ордена, погоны и складки.

— Шесть ноль шесть, — сказали самые большие погоны, и им ответили:

— Два ноль два.

И продолжали наблюдения, потому что до понимания было еще секунды, наверное, три.

Вся сумасшедшая сила летчика Тютчева, включая всех нас и его мексиканку, шла прахом, разрывая ему внутренности и в кровь из-под ногтей.

Секунды, наверное, три прошли, и очки, околыши и бинокли заволновались, но самые большие погоны смотрели по случаю вниз, говоря:

— Шесть ноль шесть.

И послушный голос ответил, смотря вверх:

— Два ноль два.

Когда своей силой и еще не своей силой, не щадя живота, летчик Тютчев добился своего и шел потом прочь от поля, отогнав врачей, потому что спешил, он даже не мог оглянуться.

27. Как летчик Тютчев разнял дерущихся и поведал им о самой что ни на есть сути

В этот день, после пике, шофер сказал:

— Может, вы дальше самостоятельно, Федор Иванович, боюсь — горючее, не дотяну.

— Давай, — сказал летчик Тютчев и пошел пешком, трудно ставя стопу на землю.

В нашем дворе иногда — очень редко, но все же иногда — случаются драки, в которых никакого нет смысла, а одни только взаимные обиды, если вовремя не помешать. Причем дерутся только пьяные, не до бесчувствия пьяные, а только так, до воспаления, как бы сказать, мира.

Подходя, летчик Тютчев увидел сцену, так что пошел быстрее, хотя идти было трудно, даже если ставить ногу на землю осторожно. Однако он шел себе и шел, как полагается мужчине в расцвете сил и сдержанности, а потом побежал со всех ног, забыв про свои трудности и осторожности.

В этот день еврей Факторович и солдат Тимохин первые три часа пребывали в мире и дружбе, хотя солдат Тимохин сильно обогнал Факторовича в смысле развития событий, то есть, говоря просто и наобум, в смысле гораздо больше выпил, так как еврей Факторович вообще водку не любил и пил только из вежливости и чтобы не отстать. Зато действовало на него выпитое чрезвычайно убедительно, — он сразу постигал самую суть всего, о чем бы ни заговорили, и давал объяснения налево и направо, не гнушаясь правды.

— Понимаешь, — сказал солдат Тимохин в начале четвертого часа мира и дружбы, — понимаешь ли ты, что такое любовь, но различие в возрасте?

— Конечно, — сказал Факторович, который работал в магазине, продавая верхнюю одежду, и всего повидал на своем веку. — Я скажу тебе самое главное, ты следи за моей мыслью. Во-первых, насильно мил не будешь, а во-вторых, ты ей не пара, так как у тебя все позади, а у нее все впереди.

— Как так? — спросил солдат Тимохин. — Как так позади?

— Ты только следи за моей мыслью, — сказал Факторович.

— Ты отстрелянный патрон, пустая гильза, а она с устремлениями.

— Как это отстрелянный? — рванулся Тимохин.

— Все твое поколение отстрелянное, только следи, я прошу тебя, за моей мыслью. Стоит в стороне от главной магистрали в ходе непрерывного перекура, — не гнушался Факторович правды и ее последствий. — А эта девочка, можно сказать, надежда всей России. Теперь я кончил, можешь отвечать мне.

Бывший солдат Тимохин набряк обидой и слезами, но до поры только дико смотрел на Факторовича немигающими глазами.

— Молчишь, — сказал Факторович, — тогда я тебе скажу. Наш Карнаухов недавно что сказал? Если, говорит, не выйдет из меня мирового признания, то уеду я учителем в Забайкалье, в глушь и дебри, и только эту девочку хотел бы я, чтобы там поселилась и женой моей согласилась, работая, скажем, медсестрой. И вот глушь, дебри, и мы с ней.

— А я? — закричал Тимохин дико, как антисемит.

— Отстрелянное поколение, — сказал Факторович.

— А ты сволочь, — сказал Тимохин вдруг и с убеждением. — Сволочь ты, если так.

Что такое драка? Тот же спор, только посредством силы врукопашную. Поэтому когда Факторович схватил Тимохина за гимнастерку, а Тимохин Факторовича — за белую рубашку с украинской вышивкой, то вполне можно сказать, что драка началась.

Тут к ним и подбежал летчик Тютчев, который сказал им во весь голос самую суть, разнимая:

— А ну, хватит.

28. Болезнь летчика Тютчева

Летчик Тютчев заболел с опасностью для жизни.

Мы стояли и сидели по всей комнате, на всех стульях, подоконниках, даже на кровати, и никто не плакал, сдерживаясь, кроме девочки Веточки, потому что она ослабела душой и телом после любви и аборта, после всех этих переживаний с Циркачевым и Тимохиным.

И соседи сверху, и соседи снизу, и соседи справа, слева и снапротив слушали, как подсолнечник — солнце, летчика Тютчева, а женщина Нонна сидела, обняв мексиканку за узкие плечи, а мальчик Гоша стоял у ее, Нонниных, видавших виды колен, и палец не был у него во рту, и руки не были у него в карманах, а болтались, позабытые, черт знает как.

— Все мы одна семья, — говорил летчик Тютчев. — Мы ходим хороводом вокруг перспектив, мы любим женщин друг у друга, и даже много более того, но у нас не вышло ничего такого, чтобы я, летчик Тютчев, забыл сказать: все мы одна семья, и первые пилоты, и парашютисты.

И кто-то спросил, не с заусеницей спросил, а чтобы набраться разума:

— А кого вы так именуете, Федор Иванович, в качестве первых и так далее парашютистов?

И летчик Тютчев сказал, болея:

— Первый пилот навел на азимут, а парашютисты посыпались, как зерно из мешка, кто добром, а кто и коленкой, жалея, у кого не раскрылось. А пилот плюет на парашют, имея вместо него парашютом небо, так что бери руль на себя, чтобы в нос шибанула высота, где Млечный Путь семафорит а-ля фуршет.

Тут женщина Нонна сказала, что пусть бы все шли и дали человеку поправиться, и все тихо пошли прочь, а навстречу вступали врачи во главе с самим секретарем райкома.

29. Конец

Мальчик Гоша задрал голову и посмотрел в небо.

И его друг Витя тоже задрал голову и тоже посмотрел в небо.

Тогда мы все задрали головы и посмотрели вверх, а потомственный рабочий Вахрамеев сказал, протирая очки:

— Я так считаю, что все дело в трудовом подвиге.

А секретарь райкома подумал и подтвердил неторопливо:

— Вот это можно.

И задумался.

 

ВАНЬКА КАИН

1. Крыша нараспашку

У серого дома в Упраздненном переулке четыре стены и крыша нараспашку. Я задираю голову, как у парикмахера для бритья, и смотрю. Над домом клубится пар и сгущается великанами: прежде всего Ванькой Каином, затем стюардессой Марией, старым скульптором Щемиловым, смелым евреем Борькой Псевдонимом, Стеллой, профессорской дочкой.

Это все великаны.

Это наш дом в Упраздненном переулке.

Я стою с задранной головой, и я очень маленького роста, а тут сплошь великаны.

Ты, Каин, переменчивый, как морская волна, и даже хуже.

Ты, Стелла, когда-нибудь мать, а сейчас красота до испуга, до неприкасаемости.

Ты, Мария, грубая, простая, но знающая Бога и даром этим обреченная.

Профессор, выбритый, как факт, с историей России в голове и сердце, и оттого с поступками татарскими, польскими и костромскими.

Псевдоним, а также Костя Календра — рядовые беспорядка и бунта крови.

И я, чужой здесь и неприкаянный, как турок, хожу вокруг вас, великанов из серого дома.

Льется влага с балконов по вечерам, когда поливают цветы, и из-под откинутой крыши пахнет псиной и козлом, и дворник Галя принимает гостей в своей комнатушке, а коммунальная квартира звонит в милицию, требуя порядка и нравственности и сокрушая мечты о фаланстере, и тихое небо пустынно, Боже, до чего пустынно, хоть и полно ракетами, кометами, полно ожиданием звезд.

И я хожу вокруг дома, неторопливо, задумчиво хожу, потому что что же спешить, когда вечер и дело твое такое вот простое, где-то у ног, у подножия.

Я слышу и вижу, и мне становится тяжко на сердце, что это очень мрачная картина с Ванькой Каином посередине. Разве человек — не веселие Божие? Разве я, жизнерадостный, не знаю, что у каждого есть порыв и стремление к лучшему, так что в результате сплошь и рядом, сколько угодно загорается зеленый свет и дает дорогу? Знаю, еще как знаю, но дело в том, что я тут ни при чем, а при чем он, Ванька Каин, главный в тени нашей жизни, и все это его рук дело, понимаете, где собака зарыта, а отнюдь не моих.

2. Место для Каина

В городе — ни в каком — нет отечества; не обнаруживается.

Оно начинается где-то за вокзалом — и то не сразу, а понемногу, с недоверием подпуская к своим бугоркам и речкам.

Вместо него в городе у людей общество и вроде одинаковое отчество.

Дома квартировичи.

Тут забота не о родной земле, а о родном асфальте.

В городе родился — отгородился.

В городе-коконе, в городе-наркотике, кокаине, окаянном.

Тут и место для Каина.

3. Когда они были юными

Мария… Когда она была юной, решимость ее не знала преграды и золотилась теплой кожей и темным разлетом бровей. Она родилась на Севере, и стучали ее каблучки по деревянным тротуарам, и принесли ее каблучки в этот город, но где бы она ни шла, слышался стук каблучков по дереву Севера.

И когда был юным тот, кого не звали еще Каином, а величали князем в Упраздненном переулке, и боялись, и, однако, любили, когда тот, отдыхая с ней рядом, говорил о заветном, она слушала душой и телом.

О чем говорил он, когда еще говорил? Я не смогу рассказать ясно, нет у него пока ясности. Но кое-что я постараюсь, кое-какие мысли.

Ведь мысли запомнить нетрудно, как имена или адреса. Но очень трудно запомнить чувство, — разве помнит цветок о бутоне или плод о цветке? Или человек о детстве? Если бы помнили, то и не надо больше ничего. А тут только мысли, и потому своими словами…

…Можно стать, понимаешь, маршалом, и затянуться в мундир со всеми пуговицами и звездами, но затянуться на всю жизнь? Нет, Мария, я прорасту ветвями из-под пуговиц, — он мне жмет, как этот переулок между каналом и Пряжкой. Мне и небо мундиром со звездами, а не то что маршал…

…Разве это люди, посмотри, Мария! Это страх что такое, это страх. Это трын-трава на ветру, тянется, гнется и дохнет. А я хочу, чтобы все было, как подсолнух с синими листьями, и солнце жар-птицей, подсолнухом с желтыми, белыми листьями, и люди огромные, башнями, а то и играть не с кем и не во что.

…Такая будет моя игра, чтобы током сквозь всех и сквозь все, и не было сонных, а главное, это главное — быстро, и только так, а то все не так. А почему у них не так? Потому что играют по-мелкому, считают и рассчитывают, и отпивают молочко по глоточку, оглядываясь, и жуют, глядя в тарелку и не имея достойного замысла и сил.

А всех надо бить током, а если не выдержат, почернеют и сдохнут, то пусть, я им не нянька. Пусть гром, чтобы сразу, пока не заросло все трын-травой до непоправимости, а распустилось сразу подсолнухом с синими листьями, а сверху — солнце. И это моя дорога, но никому ни слова в жизни, чтобы не подслушали, да и тебя больше нет, потому что ты со мной, да и не со мной — слишком много молчишь, Мария.

— С тобой, — сказала Мария.

— Ты поняла?

Стук каблучков по дереву — стук сердца в горле.

— С тобой, — сказала Мария.

4. Родословная моего героя

Вы думаете, этого Каина мать родила? Нет, не мать. Она сына родила, а не Каина. Родила его толстая баба, сатанина угодница, от того немца Фидлера, что клялся отравить ядом Ивана Болотникова с помощью Бога и Святого Евангелия; у того ракитова куста, что в пустом поле за лесным углом; испоила его кровью царевича Дмитрия да полынным настоем, вскормила хлебом, политым слезами, пеленала в невские туманы, баюкала звоном кандальным и стоном земли. А отцами были у Каина худые арестанты и толстые баре, юродивые с Мезени и Мазепы с Украины, матросы в кожаных куртках, юнкера безусые, кулаки с обрезами и поэты с красными образами, попы с образами и палачи с высшим образованием. Обрывал ему страх пуповину и шептал ему, неразумному, первое слово, змеиное, тихое, чтобы зажечь перед ним все ту же звезду, а полной силы не дать. Вся земля наша, вся Россия страдала им, пока выносила, так при чем здесь мать! Она сына родила, а не Каина, и тут не до смеха, не до иронии.

А где же твой Авель, земля моя теплая, глупая? А вон он летит по небу — далекий, неслышный, и смотрит большими от природы глазами на всех.

5. Молчаливый пилот

Молчаливый пилот, похожий на семафор, жил в Упраздненном переулке один, имея друга — летчика Тютчева, испытателя — в другом краю города, и, перегруженный работой и дружбой, не замечал ни Каина, ни Марии, ни Щемилова.

Его талантом было молчать, даже когда все вокруг усиленно говорили, и смотреть на людей, на землю и на небо, а что он видел и к чему готовился — неизвестно. Улыбался он редко и вдруг и всем лицом, и тогда видно было, что он молчит по собственному разумению, а не от бедности души, зная, что в начале было не слово и не дело, а было в начале молчание.

Мария выходила из машины у аэродрома, и Молчаливый пилот увидал ее в этот волнующий момент — сначала колени, потом лицо, а потом и все остальное. Она пошла, обернулась, он улыбнулся ей всей душой, а она посмотрела на его улыбку и пошла себе дальше.

Все чаще встречался он ей, и даже дома, в переулке, но уже не улыбался, а только внимательно смотрел.

— Что это за путало? — спросил Каин.

— Не знаю его, — сказала Мария.

— Пусть гремит костями подальше от тебя, — сказал Каин.

— Пусть, — сказала Мария.

6. Стелла

В профессорской квартире на третьем этаже выросло чудо — приемная дочь Стелла.

Чудо холили и баловали на даче, построенной под Одессой у моря, где теплые волны порождают обвалы, отпихивая берег, и красные бусы черешни висят над головой в зеленой листве. Там расцвел этот личный цветок на личной даче у профессора.

— Спи, Стеллочка, — шептала профессорова бабушка. — Придет ясный день — и из темного леса навстречу заре в восхождении явится герой наш, светильник мира — Иван-царевич. Спи, Стеллочка, спи.

Ночью за стеной какая-то женщина смеялась филином, и бабушка тревожно смотрела на крепко закрытые Стеллины глаза.

…Был вечер отдыха в матросском клубе нашего города, а перед ним университет культуры с лекциями о египетском искусстве и о развитии химии. Подруга привела Стеллу на этот отдых, и когда через мороз, колоннаду и толпу они прошли к гардеробу и потом отошли, то оставили, как и прочие, зиму на вешалке и заблистали прическами, плечами и тонкими талиями.

Подруга была на два года старше Стеллы и, обогащенная опытом этих лет, знала стратегию и тактику отдыха, а Стелла шла по ее пути на полшага сзади, как жена за японцем.

Что такое вечер в матросском клубе в нашу эпоху помимо египетского искусства и химии? Это прежде всего парад и настойчивость в достижении ясных целей.

Прошли прочь, жмурясь от блеска, хмурые лекторы, похожие друг на друга, как близнецы, и парад начался.

— Мальчики не для нас, — учила подруга, имея к виду неуверенность сверстников. — Их предел — туризм в лодке летом, папин отпуск и пустая квартира. Это скука, Стелла, и они понятия не имеют о жизни и о наших потребностях.

Опытным взором Каин увидел Стеллу и заключенные в ней перспективы.

Далеко от клуба, в ледяном небе над Иркутском, стюардесса Мария говорила ровным голосом, чтобы привязаться ремнями, и глаза ее видели всех, ни в кого не вникая, и в сердце ее была тревога, уже привычная, как абажур, потому что годы шли, а током било не всех, а главным образом ее.

Шея Стеллы начинается у края плеч и взлетает со славой, увенчанная светлой головой с черными волосами. Ногу ставит Стелла легко и гордо, потому что несет нога беззастенчивые шестнадцать лет, разделенные на две равные и друг друга достойные половины тела. И сквозь свежесть кожи и гибкость всего существа уже проступает большая красота, если попадет это существо в руки мастера, а не дилетанта.

— Стелла, смотри, — сказала подруга тихо.

— Вижу, — сказала Стелла. И бровью не повела.

— Боря, — сказал Каин, — тебе рыжая.

— Он спросил про тебя, — сказала подруга.

— Они вместе? — спросила Стелла.

— Они вдвоем, — сказала подруга.

— Они вместе, — сказала Стелла.

— Ты думаешь? — спросила подруга.

Стелла не ответила. Учеба у подруги кончилась, и подруга отлетела в прошлое.

Бабушка раскладывала пасьянс за пасьянсом и что-то шептала над картами всю ночь напролет в ожидании Стеллочки.

А наутро пришел репетитор по языку, и бабушка ему отказала.

7. Мария

— Как описать вам Марию, — говорил дядя Саша, когда мы сидели в пивной на бывшей Морской, а теперь Гоголя, и он отдыхал от очередных пятнадцати суток, он, любитель возвышенных слов и бездельник у Каина на подхвате, — если я не чувствую за собой умения говорить о ней безразлично, а только с восторгом, как барабанщик впереди полка? Как описать вам глаза, которые видели все на свете, и все поняли, но не погасли, а разгорелись? И руки, привыкшие стирать, однако с шелковистой кожей от запястий и далее, и ногу, брошенную на ногу круглым коленом наружу, и взгляд, в котором вся наша соразмерность, хоть втягивай голову в плечи, хоть грудь колесом? Как описать зрелость природы в простой кофточке и прямой юбке, великолепие бывалое и опытное, но не вялое, а только утомленное для пустяков и баловства? Не суметь, сколько ни размахивай руками и не пришептывай. Но жизнь ваша прошла даром, как и моя, если не носили вы на опустевших руках ее трепет по многу дней подряд, мечтая о доме из крепких бревен, без окон и дверей, вдвоем, иначе все пресно кругом, как дырка в бублике. Вот у нас с вами даром, а у него, Каина, нет, все имеет он с избытком, избытком для нас, но не для него, ему все мало, и в этом загадка для моего ума и темная пропасть, и я вглядываюсь безнадежно, не постигая дна этого замысла.

Рот у Каина капризный, как тугой лук, и слово летит редко и точно, как стрела, а может быть, как плевок. Черта у него такая, чтобы не отвечать, а усмехаться.

— Хочешь так? — спрашивает покорно Мария. — Или так?

— Или так?

— Чего ты усмехаешься? — спрашивает Мария, сатанея. Но молчит Каин, и взгляд его мимо, и усмешка мимо — задевает краем рта и пролетает мимо.

Пару часов потом стюардесса Мария говорит пассажирам не курить и привязаться ремнями, и, глядя на ее лицо, ничего не заметно и даже в голову не придет.

И все-таки Стелла — это только Каинов юг, блеск и величие, а Мария — Каиново нутро, голое естество, дрожащее, как тот мальчик, что прицепился к хвосту ТУ-104 и летел из Москвы в Тбилиси, скорчившись и пропадая от страха. Потому что говорил когда-то Каин, и все запомнила Мария.

— А это уж свойство такое у Каина, — говорил нам дядя Саша, — что вызывает он к себе смертную любовь, и в Марии, и в Стелле, и в других, случайных. Это фрукт особый, и раскусить его не нам, а только женщинам.

— Думаю я, — говорил он, подумав, — что из такого теста делали соль земли, разных там Магелланов и викингов, ушкуйников и флибустьеров.

8. Ночь

Разговор у Каина с Марией шел в промежутках, а было их пять.

— Это рука, — сказала Мария.

— И это рука, — сказал Каин.

— А это плечо.

— И это.

— И вот, и вот, и вот.

Крупная муха металась по комнате, билась в луну в окне.

— Открой окно, — сказал Каин.

— Нет, — сказала Мария.

— Нет?

— Нет.

— А все-таки?

— Нет.

И потом сказала Мария:

— У меня будет ребенок.

— А мне что? — сказал Каин.

— Твой, — сказала Мария.

— Твой, — сказал Каин.

— Я хочу.

— А мне-то что?

— Тебе-то всегда ничего.

— Конечно, — сказал Каин.

— Сын или дочь — тебе ничего.

— Хоть оба сразу.

— Не будет тебе ничего!

— Ничего?

— Ничего.

— Нет?

— Да.

Муха не знала, куда ей деваться, и утихла в темном углу, когда стало светать.

— Ишь ты, — сказала Мария, просыпаясь.

— Заткнись! — сказал Каин.

— Ну, нет, — сказала Мария.

— Помолчи, — сказал Каин.

И было совсем светло, когда Каин сказал:

— Не то.

9. Черное с белым в полоску

Высокой чести удостоил меня только раз Ванька Каин, когда обратился ко мне и сказал, повстречав на углу переулка:

— А что ты за человек, парень?

— Не знаю, — сказал я. — А что?

— Болтаешься ты среди нас, а кто ты есть? — снова спросил Каин. — Все мы вроде при деле, а ты при чем?

Я смутился и подумал рассказать ему про звезду и про пламя, в котором мы все отдохнем, потому что это самое главное, но не знал, как начать.

— Я тут живу, — сказал я. — В этом городе.

— Он похож на тебя, — сказала ему Стелла. — Смотри — он похож на тебя.

— Хе, — сказал Каин и повернул меня к свету, чтобы посмотреть. — Гляди, и впрямь похож, сволочь.

— Он не виноват, может быть, — сказал Календра. И рукавом почистил сапог, потому что любил свои сапоги, в которые заправлял штанины.

А Борька Псевдоним добавил:

— Он сам по себе, пусть его, Иван.

— Пойдем, парень, разберемся, — сказал мне Каин и отвел меня в сторонку, в сквер, на скамейку.

— Вот ты трешься среди нас, а что можешь сказать про меня? — спросил он.

— Что ты в России, может быть, самый главный, — сказал я.

— Это ты говоришь, потому что боишься меня? — спросил Каин.

— Нет, — сказал я. — Я тебя не боюсь.

— Это почему? — спросил Каин.

— А я никого не боюсь, — сказал я. — Потому что это бесполезно — бояться.

Вдали прошел Молчаливый пилот, и Каин долго смотрел ему вслед.

— А он? — кивнул он вслед Молчаливому пилоту.

— И он тоже.

— А Мария?

— Это вы сами разбирайтесь, — сказал я.

— Ты мое прозвище слыхал? — спросил Каин.

— Да, — сказал я. — Каин твое прозвище.

— А что такое Каинов цвет, знаешь?

— Нет, не знаю.

— Говорят, это черное с белым в полоску, — сказал Каин. — Вот как у березы. По-твоему, я в России главный. А кто в мире?

— Я, — сказал я.

— А это почему? — удивился Каин.

— Никто не знает, что будет, а я знаю, что будет, — сказал я.

— А что будет?

— Звезда будет, и в пламени мы все отдохнем.

— Это ты точно знаешь? — спросил Каин с насмешкой.

— Точно, — сказал я.

— А если точно, что ж молчишь?

— Бесполезно, — сказал я. — Бесполезно говорить.

Каин посмотрел на меня презрительно и удивленно и сказал, подумав:

— А ты, парень, может, больше Каин, чем сам Каин, если не врешь. А с виду такой тихий, надо же, как притаился.

10. Тоска зеленая, как глаза

Идет Каин с компанией по широкой улице, это идет вся компания с гиканьем и свистом, с топотом и грохотом, с горем и бедой, сквозь автобусы и трамваи, сметая столбы и прохожих, поднимая пыль до небес, выворачивая дома наизнанку. Словно крыльями, машут они руками, настоящие люди, невыдуманные, тоже герои второй половины двадцатого века.

Нет, не так они идут, а тихо и неприметно, и впереди Каин, и это только заурядному прохожему покажется, что идет он без никого. А сзади наискось, поближе к мостовой, Календра с рыжим приятелем, а за ними — Борька Псевдоним и тоже не один. Ну, какие их ждут дела на фоне подсолнуха с синими листьями? Смех и стыд, грех и стыд.

Идет Каин и думает свою думу, какая кругом одна мразь и падаль и желатин, что трудно двигаться, а ты вот король, и прежде всего — по нутру, ты поняла ведь, Мария? И пальцем не двинет Каин, чтобы выручить дружка, если тот попал в беду, потому что зачем выручать, если мразь и падаль, а кругом желающие поближе к королю.

Вот Календра, в душе прямой и недалекий, вломился в чужое жилье, чтобы взять кое-что без стука, но наделал шума и погорел, так мне-то что? Бери его, начальник, тащи его, начальник, дурака без подсолнуха, кому он нужен.

Странно Борьке, что горят дружки, а Каину хоть бы что. Но и сказать ничего нельзя — все видит зеленый Каинов глаз. Только хмыкнет Каин углом рта, и перемрут у тебя слова в глотке, как рыба на песке.

Ну, какие это дела? Смех и стыд для такого человека, и одним женщинам дано его раскусить, да и то с двух сторон.

А как хочется с гиканьем и свистом, с горем — не бедой, да вот почему-то все не выходит, и ползет где-то неуловимый шепот, что не Каин ли закладывает дружков, не в нем ли причина, что люди вокруг него огнем горят и жизни ломаются, как ничто.

11. Отец Борьки Псевдонима

Отец у Борьки Псевдонима далек от изящной словесности, и не понять ему противоречий этого дела, как это сын его сочиняет стихи, а водится с темными личностями и не боится гулять по ночам в Парке культуры и отдыха, где все может случиться. Особенно удивляется отец, когда приходит Календра, стуча сапогами, и здоровается с отцом и жмет ему руку не рукой, а как будто тисками.

— Нет, вы подумайте, — говорит отец. — Куда идет мир, если красивый молодой человек из хорошей семьи имеет друзьями неизвестно кого, сочиняя стихи.

Борькина мать начинает тихонько плакать и идет в кухню мыть посуду или стирать, чтобы скрыть свои слезы за этим занятием.

— Хорошие люди, — говорит Борька, а Календра слушает с интересом, не понимая намека в своей душевной простоте. — Настоящие люди, не выдуманные, отец.

— А мы что же — ненастоящие? — спрашивает отец с горечью в тоне, но Борька уходит, не объясняя.

И отец идет каждое утро на работу, где он строго занимается бухгалтерией, и считает там целый день напролет, и сердито смотрит на людей, для которых считает, сердито — за то, что они не настоящие, и каждый вечер идет домой, неся свое тяжелое тело, в котором сердце занимает все больше и больше места, разрастаясь от непонимания.

12. Объяснение

Профессор боялся Каина.

— Хотите, профессор, — сказал Каин, — я объясню вам, что есть я?

— Очень, — сказал профессор.

— У кого-то не получается кто-то, — сказал Каин, — и он делает такое вот. Я у него почти, одно только почти. Понимаете, профессор, что значит быть вдоль и поперек почти, с головы до пят?

— Успокойтесь, это от водки, — сказал профессор.

— Это значит убегать, — сказал Каин. — Как колдун убегал.

— Понимаю, — сказал профессор.

— Заткнись, — сказал Каин. — Колдун убивал и убегал, и опять, и опять, чтобы не стало вчера и была новая жизнь каждый день, потому что он тоже был почти.

— Возьмите себя в руки, выпейте, — сказал профессор.

— Страшная месть была ему в виде всадника на белом коне; а мне нет исхода, потому что нет такого дела, чтобы вышла мне через него остановка. Все будет не то, а только похожее на то, потому что не выхожу я у него, не получаюсь, кишка тонкая в корне, понимаешь, очкастое рыло?

— Что это вы, — сказал профессор.

— И не поймешь, — сказал Каин. — Труха ты, штамповка. По голове тебе дать, что ли.

— Что это вы совсем, — сказал профессор и сделал вид, что обиделся.

— Не сопи, — сказал Каин, — не трону.

Он задумался и сидел не то чтобы усталый, а просто крепко замолчавший.

— Вам была бы очень к лицу борода, — сказал профессор.

Каин поднял голову и посмотрел на профессора без внимания.

— Конечно, — сказал он. — Конечно, борода. В самую точку.

— Вы сегодня как-то не того, — сказал профессор.

— Конечно, — сказал Каин. — Конечно, не того. Золотые слова.

— Я имею свой собственный взгляд, — сказал профессор деликатно. — С вашего разрешения.

— Давайте, — тихо сказал Каин. — Давайте сюда и ваш взгляд.

13. Легион на Невском проспекте

По невской слякоти, по серому асфальту шли голоногие, розовые, в шлемах, с неподвижными лицами — римляне шли, легион.

Мимо витрин и машин, мимо пятиэтажных домов и милиционеров шли голенастые, со щитами, остолбенелые.

— Кино снимают, — сказал Календра.

— А может, цирк, — сказал Борька Псевдоним. Каин стоял с Марией и смотрел на легион. Римляне шли неторопливо, мерно, словно пришли издалека, а идти им еще миллион лет — через неизвестные города, мимо чужих домов и людей, одетых не по-ихнему, шли обомлевшие, однако же уверенные, привычные идти.

Разлетались голуби у них из-под ног. Трепетали в воздухе.

Из репродуктора раздалось:

— Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!

Каин смотрел и смотрел молча, а Мария взяла его руку в свою, взяла и держит, а он не отдернул.

Далеко от лугов Тибра, от синего неба, белой тоги до серого асфальта, усталых троллейбусов, ввысь уходящей Думы и ярких одежд из синтетиков.

Дернулся Каин, отнял руку.

— Может, кино, — согласился Борька Псевдоним.

— Или цирк, — уступил Календра.

14. Аутодафе

Слева была Стелла, справа Мария, и камнем между ними — Каин.

Пламя белое, пламя черное. Зов с двух сторон.

И метался между ними Каин неторопливо, с ухмылкой, по случайному капризу, необъяснимый, как порывы бабочки в полете, как пути падающего листа.

— Каин, иди сюда, — звала Стелла, но в голосе была звонкость чуть-чуть сверх, от молодости, от нетерпения, и спиной поворачивался Каин.

— Каин, иди сюда, — звала Мария, но в голосе была хрипотца чуть больше, от зрелости, от нетерпения, и готовый к ней, совсем готовый, вот он, тут, отворачивался Каин, и победно стонала Стелла, взлетая навстречу, как с трамплина в воду, только вверх.

А когда он уставал и лежал пластом, то мирились над ним обе и принимались за него вдвоем, и возвращали в строй.

И только и слышно было:

— Каин, иди сюда.

— Каин, иди сюда.

Пламя белое, пламя черное, аутодафе надеждам на ясность и правду.

15. Щемилов

— Хоу! Хоу! — кричал он вдруг ни с того ни с чего, шел ли по Невскому или здесь, в Упраздненном переулке. И масса народа вздрагивала и оборачивалась, а он шел себе дальше, независимый, как самолет.

Черные волосы падали ему на плечи, и голова сидела на орлиной шее, пылая черными глазами.

Был он бездомным скульптором, человеком чистого искусства, и приходил в переулок ночевать к своему другу еще по гимназии в Царском Селе, Николаю Васильевичу Копейкину, который служил в научном месте и не имел в своем благоустройстве никаких моральных ценностей, кроме этого бездомного друга.

А Щемилов, выпив у верного друга крепкого чая, выходил в переулок и там, собрав ребятишек, повествовал им истории, со всех точек зрения бессмысленные.

— Когда жена пирожника из Севильи, — с гортанным пафосом начинал Щемилов, и дети слетались на его голос, как цыплята, — лунной ночью отправилась к Сатурну, чтобы похитить его кольцо и обручиться с черным монахом, крытая карета подъезжала к городу, и единственный странник был в ней — человек с многократно продырявленной шляпой на коленях. И пирожник, и вся Севилья безмятежно спали, не подозревая о надвигающихся событиях, и было тихо, — только стучали копыта арабских коней по булыжникам и погромыхивали колеса кареты.

Щемилов был единственным человеком в переулке, с кем иногда разговаривал Каин.

И когда появлялся Каин, Николай Васильевич деликатно уходил пройтись, а Щемилов кричал гостю:

— Хоу, хоу! Милости просим!

* * *

— И души на совести есть, — тихо говорит, как будто спрашивает Щемилов. — И много.

— Не знаю, — говорит Каин. — Это само собой. Я вроде и ни при чем.

— Да, вроде и ни при чем.

— Вот вы понимаете, и еще Мария, а кое-кто не может и лезет, как собака, а огрызнешься — пропадет, как муха. А зачем лезут? Я их звал? То на животе подползают, глаза к небу, просят, то лают, а я их звал? Звал?

— Звали, — тихо говорит Щемилов.

— Звал, — усмехается Каин, — так потом ведь прочь гоню, хватит, а они и потом лезут. Вот столько и душ, сколько лезло. Ни одной сверх. Я ведь Каин, но не Иуда. К тебе лезут целоваться, или ты лезешь — это ведь тонкая разница, ее понять надо.

— Нет, вы не Иуда, — говорит Щемилов.

— Пойду, — говорит Каин.

— Идите, — говорит Щемилов.

Возвращался Николай Васильевич, копошился в сторонке у окна, а Каин уходил.

И тогда Щемилов долго сидел неподвижно, опустив голову, похожий на уставшего факира.

* * *

— В кого вы такой, Каин?

— В судьбу.

— Выпьем еще?

— Давайте.

— Дайте подержать руку, Каин. Почему я люблю вас, как себя?

— Врач вы безмездный, возвышенная температура.

— Да нет, просто бросьте, бросьте все вообще, и вместе пойдем гулять.

— А куда?

— Да никуда, просто гулять, не надо нам ничего. Ни мне, ни вам.

— Это как сказать.

— Откажемся, погуляем, без надежды жить легко, я знаю, я уже старый…

— Что вы, волк я, куда я пойду? Куда ни пойду — то же будет.

— Вот так…

— Ладно, хватит…

Возвращался Николай Васильевич, копошился у окна, а Каин уходил.

И тогда Щемилов долго сидел неподвижно.

* * *

— Хоу! Хоу! — раздавался вопль на Невском проспекте, и масса народа оборачивалась, встречая взглядом черные глаза и видя старика, похожего на молодого орла.

16. Как плакал маленький мальчик в Упраздненном переулке

Он сидел рано утром, очень рано, когда солнце еще не взошло, у края двора. Двор был пуст, и солнце еще не вышло на небо. Мальчик плакал, плакал горько, а из-под ног у него убегал, катился земной шар, летящий навстречу солнцу, а над ним на сухой ветке дерева раскачивался воробей. Шар летел. Убегал и катился, кружил деревья, и гнались друг за другом, не настигая, города и горы, гребни и сугробы. Весь мир гнался сам за собой, весь мир был занят сам собой.

Вот мальчик встал и начал не спеша, неуверенно и обучаясь, шаг за шагом идти вверх, и он ушел к облакам и скрылся из глаз.

И он не видел, как вышла в этот ранний час из дому Мария, идя на свой аэродром, следом — Стелла, идя в профессорский уют, а потом и Каин, идя своей дорогой.

17. И я, и он, и Мария

— А это кто — святые? Кто это сейчас в радужных кругах нашего общества под синим парусом неба, где у каждого своя игра, свои способности и ухищрения, чтобы иметь свежий воздух и удовлетворение противоположных желаний?

— Я прошел многие улицы нашего города, — продолжал дядя Саша, волнуясь в красноречии, — заходил в квартиры и всматривался в поступки разных лиц, начиная с больших полководцев и кончая самим собой. И я не нашел, с чего начать и кто это такие святые и куда они делись, если были, и верить в это?

Мария сидела с нами и всей своей красотой помогала вести разговор на тему, дикую для взрослых, но красотой помогала.

И неожиданно сказал Борька Псевдоним, поразив нас своей простотой:

— Это Каин, дядя Саша. Это он и никто другой.

— Менее всего, — сказал дядя Саша. — Наименее всего.

— Это он, дядя Саша, — сказал Борька. — Так как верят в него и я, и он, и Мария.

— Это еще впереди увидим, — сказал дядя Саша угрюмо и сухо.

— Ты не смей, — сказал Борька Псевдоним. — Ты не смей. Если не в него, то в кого? Скажи, Мария, то в кого?

— Хе, — сказала Мария, — темно говорите.

— Нет, вы представляете себе Каина, когда профессией была молодость, а рядом Мария, а еще рядом представьте себе наш переулок, и вы поймете, почему он был праздником, так что сколько ни ищи, дальше Каина не пойдешь, если искать, чтобы не огорчаться? Почему ты молчишь, Мария? Или неверно?

— Наименее всего, — сказал дядя Саша.

18. Нежность полыни сухорепейная

Если вы хотите понять спираль этой родины и, конечно, ее глаза, то вот что волнует меня среди прочего: зовут нас Иванами, но ах какими разными.

Иванами, родства не помнящими;

Иванами грозными, четвертыми;

Иванами — царевичами;

Иванами — дурачками;

и венчает их человек, для России невозможный, незамеченный, однако он есть, как вы, как я, — Иван неслыханный, Ванька Каин.

Одному Ивану — воспоминание;

другому — шапка Мономаха;

тому — царевна-лягушка;

а тому — так и жар-птица.

Ваньке Каину только одно в удел от родины — нежность полыни сухорепейная, только это стелет ему, расстилает.

19. Ванька Каин выводит тигра погулять

Мимо разинутых окон, мимо разбившегося в воде солнца и зажмурившихся детей вел Ванька Каин полосатого зверя, вел на шнурочке погулять.

Девочка прыгала через веревочку — подпрыгнула и замерла в воздухе; человек выходил из будки автомата — и вскочил назад; постовой схватился за пустую кобуру.

Зверь понимал Каина с полуслова, как верный друг, готовый за него.

— Гражданин, — спросил по долгу службы смелый постовой, — у вас права имеются?

И тигр, конечно, проглотил его.

Трамвай сошел с рельс и в ужасе помчался в сторону, асфальтом. Автобус прыгнул через перила и нырнул.

Каин шел спокойно и вел на шнурке лучшего друга, готового для него на все. И вот навстречу из-за угла вышел Молчаливый пилот, и тогда тигр стал в нерешительности, потомился, потом дернулся прочь и убежал.

Они встретились — оба рослые, и Каин злобно посмотрел на человека, отнявшего у него друга.

— Я из-за тебя без тигры, — сказал он.

Молчаливый пилот посмотрел удивленно и вдруг улыбнулся этим словам.

— Что ухмыляешься! — закричал Каин. — Отдай тигру!

Но тот посерьезнел и прошел мимо, даже как-то нахмурившись.

— Ну, смотри, — сказал Каин и ушел мимо прыгающей девочки, человека в телефонной будке и постового с пустой кобурой.

20. Детство Каина

В детстве Каина, как у всего человечества, имелась мать с поглаживанием по макушке, завтраком из первых рук и так далее до бесконечности. Был он у нее первым, однако единственным, поскольку остальные не выжили.

И был Каин, пока не осиротел, сыном почтительным, и только в этом он себя превозмог, и можно даже громко сказать — победил, во всем остальном был азарт, и ставки ставил он выше и выше. И, наконец, когда все его ставки были побиты…

Дядя Саша глубоко вздохнул.

— Да, побиты. Вот и поставит он, думаю я, последнюю ставку: жизнь собственную поставит против всего человечества — не приведи Господи, спаси и охрани от такого азарта. Захотел сразу все отыграть, в этом принцип — и замыслы, и исполнение. Может, думает он, что, увидев такую решимость, будет ему спасение и любовь? А мог он выиграть, мог, имея в качестве примера, как из школы убегал, чтобы за мать пол помыть. Однако не повезло…

* * *

— Что поделаешь, Каин, — сказала Мария, — ну что поделаешь.

Он лежал у нее на постели, как мертвая птица, как солдат, павший ниц, как никогда не падает пьяный, а только непьяный, лежал, распластав руки и отвернув лицо.

Больше она ничего не могла сказать и не смогла, оставаясь собой, а потому повторила:

— Что же поделаешь, Каин.

21. Стук шагов

Луна взошла и осветила крыши, блеснула на проводах, подернула лужи льдом.

По пустынным улицам шагал Молчаливый пилот, направляясь к Упраздненному переулку, а оттуда навстречу ему из темноты вышел Каин.

Тихо было в городе в эту ночь — позвякивали стекла в окнах на ветру, всплескивала вода в каналах, пошаркивали шаги. Шаги сблизились и затихли.

— Где Мария? — спросил Каин.

Молчаливый пилот посмотрел немного на этого человека, потом протянул руку, отстранил, и застучали его шаги по тихому городу.

Следом его шагам другие шаги чуть пошаркали торопливо, и снова тихо, только позвякивали стекла на ветру и всплескивала вода.

— Я тебя спрашиваю, — сказал Каин.

Высоко над ними зажглось окно; зажглось и погасло, и снова зажглось.

— Спрашиваю ведь, — сказал Каин.

Но Молчаливый пилот отодвинул его и прошел.

И снова шаги, а за ними другие — быстро, сорвавшись, потом шум падения, и снова тихо.

А на аэродроме в диспетчерской сидела стюардесса Мария и ждала неподвижно, точно спала, но с открытыми глазами, ждала перемены, не веря в нее, а над ней частой дробью звенело на ветру стекло в окне, и рядом приемник потрескивал азбукой Морзе.

Дверь открылась, вошел Каин и сказал не сразу:

— Пойдем.

Она посмотрела на него и пошла. Они долго шли по шоссе — он впереди, а она следом, а у мясокомбината остановились.

— Кончай тут все, — сказал Каин, — и приезжай в Одессу.

— Нет, — сказала Мария. — Нет.

— Говорю, приезжай!

— Что с ним?

— Хе, — сказал Каин. — Ты его что, за вещами посылала?

— Какие там вещи! За документами.

— Хе, — сказал Каин.

— Последнюю ты черту переступил, Ваня.

— Это мы уже слышали, не впервой.

— Меня ты переступил, Каин.

— На двенадцатой станции буду ждать, у профессора.

— Не могу я, отпусти, Ваня.

— Раньше надо было думать.

— Не могу, после этого — совсем не могу.

— На дороге становишься.

— Нет.

— Как же нет?

— Отойти дай.

Каин смотрел Марии в глаза и думал.

— Хм, — сказал он, выдохнув. — Сюда дошла и дальше иди. Иди, не оглядывайся. И не ищи — без следа ухожу.

…Над длинным телом на операционном столе тесно стояли люди, похожие на монахов в белом.

— Недели две, не меньше. Недели две, — сказал один.

— А поговорить?

— Недели через две, не раньше.

22. Отъезд

— Политика — это форма существования бездарности, — сказал профессор.

— Замечательно! — сказал Щемилов.

— Как скучно! — сказала Стелла.

— Твоему поколению все скучно, — сказал профессор.

— Не все, — сказала Стелла.

— Сорок лет я преподаю с кафедры сложные истины и сорок лет только и слышу: скучно, скучно!

Они сидели в ресторане со всевозможными удобствами, и это было ради дня рождения Стеллы знаком профессорского внимания. И весь ресторан с его музыкой, посетителями и гнутыми ножками стульев и столов, паучьими ножками, современными, был для Стеллы и только для Стеллы, и женщины перестали быть женщинами на ее фоне и потеряли жизнь, а мужчины наоборот.

— Когда волшебным жезлом, — сказал с гортанным пафосом Щемилов, — францисканский монах прикоснулся к лону распутницы, то она стыдливо прикрыла рукой белую грудь, внося оживление в будущее.

— Почему я, историк, так низко ставлю политику, — перебил его профессор. — Потому что все политики — несостоявшиеся литераторы, и в обратном смысле тоже верно.

— Ах, как скучно, — сказала Стелла.

Щемилов положил на стол свою черную шляпу и оперся подбородком на палку с костяным набалдашником. Он смотрел на Стеллу, восхищаясь, и профессор смотрел на Стеллу; и они не заметили, как к ним подошел Каин. Он остановился около них, и Стелла подняла на него глаза, а вслед за Стеллой подняли глаза сначала профессор, потом Щемилов, потом все в ресторане.

— Здравствуйте, — сказал профессор, — присаживайтесь.

Каин кивнул Щемилову и сказал Стелле:

— Я уезжаю.

— И я, — сказала Стелла и встала рядом с Каином. Каин снова кивнул Щемилову и пошел прочь, а Стелла — за ним.

Щемилов поднял руку ладонью к Каину и несколько раз согнул пальцы, прощаясь.

Профессор растерянно закрыл глаза.

А в ресторане женщины снова стали женщинами; и зашумели притихшие разговоры, и притихшая музыка, потому что Стелла ушла.

Они шли по вечерним улицам к вокзалу, шли не таясь, торопливо и врозь.

Профессор сказал Щемилову:

— Ушли. Я умножил Льва Толстого на Ницше, постиг историю и с помощью убедительных доводов пришел к далеко идущим выводам. Я один на всей земле знаю правду о гибели и спасении, но боюсь, а они ушли и от доводов, и от выводов.

— Хоу, хоу, — тихо сказал Щемилов, глядя на пылающие Стеллины следы, и лицо его стало неподвижным от воспоминаний.

Улицы пролетели мимо Стеллы не то как летучие мыши, не то как черные кошки с горящими глазами. На вокзале у кассы была очередь, и Каин обозлился.

Стелла стояла покорная, и в этот момент вошла Мария.

Глаза у нее были как на расстреле у стенки, и все видели. Она подошла и остановилась, и плечи ее ослабели, и руки опустились.

— Я вас не понимаю, — сказала Стелла, воскресшая от покорности.

— Отчего бы это? — сказали губы Марии.

— Да уж, видно, оттого, — надменно сказала Стелла.

А Каин засмеялся — легко и сразу.

Он заплатил деньги в кассу и двинулся из зала.

И женщины поняли, что он взял один билет.

23. Россия

Говорят и пишут, что это равнины, рытвины, раздолье росистое; тройка — дугой ее радуга, и трепет полета, трезвон бубенцов…

Правильно — здорово, чтоб вы сдохли, до чего правильно, но это ведь не все.

Говорят, это рабство, страда и спиртное, и храмы — бутылки с крестами, и страх, и раскол, и рассол…

Правильно — верно, ах, до чего верно, но это тоже не все.

Говорят, это Разин, разбой, разгул, кутерьма; ракеты, стрельба; тарарам; заставы в степях и по небу, свист кораблей-метеоров и скрежет металла в чужих городах…

Так, это, конечно, так, но и это не все.

Россия. Рука ее левая — Мурманск, а правая — Крым; голова в Брест-Литовске, и струйкой крови течет у Охотского моря река Колыма.

— Только слепой, — говорит Щемилов с гортанным пафосом, — не видит распятия в кресте своего окна и нимба настольной лампы.

24. Псевдонимы

— Нет, ты прости, — сказал Псевдоним-старший, кладя в сторону газету «Известия» и зажмуривая глаза. — Как можем мы молчать? Можем ли мы молчать, когда маленькие дети едят безопасные бритвы и ходят по краю крыши?

Борька молчал и чистил ботинки перед выходом в свет.

— Если мой сын уходит писать стихи, — продолжал Псевдоним-старший, открывая глаза, — то я желаю, чтобы был он порядочный и в надлежащем кругу.

— Каин исчез, — сказал Борька.

— А вы у него вроде корма для золотых рыбок! И какие такие стихи, объясни ты собравшимся!

Борька почтительно удалился — смелый еврей в ботинках до блеска.

— Вот что, люди, — сказал отец, закрывая глаза, — как мы можем молчать, когда дети ходят ради нас по краю крыши?

А Борька спускался неторопливо по старой лестнице среди заскорузлых стен цвета воды, примеряя себе под нос стихи в память о пропавшем товарище:

Где ж вы, птицы осенние, где ж вы? Улетайте туда, где тепло. Уносите с собою надежды — Мне с надеждами жить тяжело.

И вышел на улицу, примеряя дальше про Стеллу, белый снег и, конечно, про себя.

25. Отчего Каин в деревне устроил пожар

Каин ласкал Надежду, если только то, что он с ней делал, называется лаской. Он усмехался нелепости этого тела, сделанного трудной работой, а также природой, не всей в ее разнообразии, а только той, что выпадает животу, ногам и шее, когда за плечами тяжелый мешок и в руках по ведру, однако без мужа, успев все же произвести на свет Божий двоих детей.

Пахло сеном и половой, в щели над головой пробивалась белая ночь, и Каин вдруг заговорил, зная свысока, что она не поймет, но тем более восхитится.

— Они думают, — заговорил с обидой и даже искренне, — что все в моей воле, что если все мне разъяснить, то мне все станет ясно, и я постригусь и побреюсь, и пойду, размахивая портфелем, на их общее собрание. Рад бы, может, да не могу, не волен я, и не туда моя дорога! Тут никто не виноват, даже если притворяется. Ясно, когда трезвый, а я пьян всегда и без водки, я и пью, чтобы отрезветь, да не получается, все вверх тянется, вверх.

Слушали Каина куры на насесте, слушала Надежда, не понимая, чего ему надо, и замирая, и прижимаясь, и чудилась ей рядом какая-то диковинная жар-птица, а не случайный в их деревне проезжий, Бог знает кто, откуда и куда, но все бы ему отдать.

— Как тут не понять, — говорил Каин и со страхом чувствовал, как ему становится мутно, так мутно, что сарай уже не этот сарай, и ночь уже не эта ночь, и все на свете вдруг начало убегать от него со всех ног, и не догнать, и не договориться.

— Как не понять, что каждый танцует свой танец и дотанцует его до конца, пока не сдохнет, потому как ключик потерялся, еще когда пружину заводили, да и кто его видел, ключик!

Он еще не знал точно, но уже знал, что мутно ему стало неспроста, а, так сказать, передним числом, впрок, а он еще ничего такого не сделал, отчего бывает мутно, и даже не представлял, но, стало быть, уже как бы и сделал.

— Как будто гром, а молнию проморгал, — сказал он вдруг и очень тихо.

— Гром? — спросила Надежда.

— Гром, — сказал Каин убежденно и про себя.

Он снова занялся Надеждой, чтобы отвлечься, но это было не то, только замолчал.

Потом он лежал, оглушенный громом и пытаясь понять, когда же это кончится, а потом ему стало неудобно лежать, жестко, что ли, или тесно, и он, не разбудив Надежду, спустился по лестнице вниз и вышел из сарая, стряхивая колючие травинки.

Вокруг было дремотно и мирно, белая ночь была мертвой и пустой, спали люди, скотины, облака. Он закурил и пошел прочь, и все на свете просыпалось от его шагов, разбегалось и пряталось, только звук его шагов был с ним, не покидая.

Отойдя от деревни, он обернулся.

Он посмотрел немного на загоревшийся дом, около которого он закурил, усмехнулся и пошел прочь.

26. Смерть Ваньки Каина

— Это было так, — сказал дядя Саша, — окруженный погоней и со стороны властей, и с другой стороны, не имея ни в ком доверия, он скрылся в глухую сельскую местность и ушел один в лес, чтобы не выделяться. Лес был сырой, и Каин с трудом нашел в нем возвышение посуше, и соорудил шалаш под рябиной, чтобы пожить. Километрах в пяти шла через лес узкоколейка, которая кончалась невдалеке станцией Белой с магазином, столовой и сезонниками, текучими изо дня в день. И однажды в шалаше под рябиной увидел Каин сон неожиданного содержания. А именно приснилось ему, будто пришли к рябине деловые люди, ему незнакомые, с лопатами, и окопали дерево, наклонили его в одну сторону, потом в другую, раскачали и выдернули из земли.

— Это зачем? — спросил он, обозлевая, но они ничего не говорили, молчали, взяли дерево на плечи и понесли.

Рябина осыпалась, и Каин крикнул:

— Не примется она, уже в цвету!

Но люди молчали и уходили, а он ничего не мог сделать и остался на возвышении, а кругом был лес.

Каин проснулся и удивился сну, тем более, что рябина еще и не цвела. Он лежал и думал про сон, и смотрел на рябину, а потом отвернулся лицом вниз и не вставал, не ел и не двигался, пока не пришла к нему слабость, и все в нем затихло.

Там и нашли его сезонники со станции Белой; по ягоды ходили, и освидетельствовал его милиционер, и отвезли его на станцию и похоронили.

* * *

— Нет, не так, — сказал Борька. — Ничего похожего, даже странно, какой там сон? А пришли к нему на квартиру свои, то есть наши, и сказали:

— У каждой работы свои правила, и нам невозможно, чтобы ты жил, потому что мы не знаем, кто ты, и потому нельзя, чтобы ты жил.

И они ему дали веревку и сказали:

— Соверши сам.

А он ослаб и не мог совершить, и они ему помогли.

* * *

— Брось, — сказал Календра и даже сплюнул. — Брось. Был у меня знакомый из Одессы, говорил, взяли Ивана у них, это он точно знает, что у них, а не в Воронеже, после убийства, как слух был. И брали его в море с катеров, ночью, а по берегу полно было оперативников, чтобы не ушел никак. И он лежал в лодке и стрелял до конца, и взяли его раненого, и дали высшую меру, только в больнице он умер или по приговору, знакомый не знал, не уточнил. Это точно, без вранья.

* * *

— Нет, — сказал Щемилов. — Он разлился реками, пророс лесами и взошел солнцем в точных пределах, поскольку судьба его не та, что у пирожника или монаха, а покрупнее была и внутри, и снаружи. И нет ли его в нашем пиве, в нашем хлебе и в этом круглом столе?

* * *

— Нет, — сказала Мария. — Я-то знаю.

Стелла посмотрела на нее как будто с просьбой и сказала:

— Не может быть, Мария.

— Я-то знаю, — сказала Мария.

— А мы? — спросила Стелла и остановилась.

— Придет твой Иван-царевич, — сказала Мария. — Придет, никуда от нас не денется.

А я слушал этот разговор и усмехался, и странно мне было, что они никто не видят, какая у меня усмешка во рту, капризном, как тугой лук.

 

АБАКАСОВ — УДИВЛЕННЫЕ ГЛАЗА

1. Здравствуйте, Абакасов и все вы

И вот из тютчевского двора и каннского переулка нашего великого города я выхожу наконец на улицу, а на улице светло и пусто, как на тихом озере. В одном конце этой улицы площадь, на площади колонна, а на колонне падает ангел — падает, падает и не может упасть, потому что ему не дано. И вдоль улицы навстречу мне идет человечек с запрокинутой головой, одетый в черную тройку.

Здравствуйте, Абакасов!

Он идет по мостовой, неся в руке старомодную шляпу, идет, глядя прямо перед собой и чуть-чуть вверх.

Он идет к другому концу этой недолгой улицы — а там поле и сад, и цветет сирень, и сияют шпили слева и справа, а посреди поля лежат могильные камни, положив подбородки на грубые ладони.

На улице моей светло и пусто, но вот из двора, из темной его глубины, выходит женщина, прекрасная и стройная, как гречанка, и идет, шурша легким платьем, вслед за человечком с запрокинутой головой.

Здравствуйте, не знаю, как вас зовут.

И еще выходят на эту улицу люди: тридцатилетняя, спелая Елена Петровна, научный работник без особых перспектив; Витя и Вова, похожие, как близнецы, с бесконечными разговорами про ни про что во рту; старый скульптор Щемилов с голосом — орлиным клекотом; студент Петя Гегель, весь в мыслях, как дикобраз в иглах; и еще одна женщина, белокурая и нежная; и с нею почти совсем еще мальчик; и безразличный гражданин, серый, как моль, хоть и в ярко-зеленой велюровой шляпе.

Здравствуйте, все вы! Здравствуйте, здравствуйте!

А в конце улицы — площадь и колонна, с которой падает ангел и не может упасть, потому что ему не судьба. А на другом конце — поле с кладбищем, и там распростерлись на земле могильные камни.

И я тоже выхожу на эту улицу.

2. Абакасов в ожидании дел своих

В нем было высокое напряжение человека, маленького ростом, а также щедрый диапазон нищего, когда он, например, спал раскидисто, как сейчас.

За окном труба на мауэре — не круглая труба, а прямоугольная, похожая на челюсть, — осветилась сзади, и солнце встало — солнце счастливого будущего.

Левый глаз не открывался, чтобы досмотреть сон, сон с чрезвычайным для холостяка содержанием — на белой лестнице сидела незнакомка, черноволосая и стройная, и красивая, как во сне, и она встала ему навстречу, как взлетела — глазами, не руками, и в этих глазах был он — разумеется, великий в жизни, как никто, и к тому же раз и навсегда. Но правый глаз уже видел, что это только сон, потому что видел уже абажур настольной лампы, разрисованный неизвестным художником под скалу девонского периода.

Время уже шло под его окном уверенным шагом, и он встал навстречу ему, выпил стакан холодной воды и стал готовиться ко всему, что было еще впереди, смутное, как рассвет.

Он готовился. Он не побрился, как люди, — он приобрел стройность лица, и не оделся, как прочие, — он облачился в доспехи, чтобы встать на пост своей жизни в боевой готовности.

Ведь все могло быть в этот день — вдруг от него потребуется решить наконец мгновенно судьбу всего человечества перед лицом, например, несчастного случая, и он, хмуря брови, сосредоточенно повязал галстук и пошел на службу, переходя каждую улицу, как Рубикон.

И первая половина его дня начала уходить в песок, когда он хлопотал на службе в архиве, где служил. А потом была вторая половина его дня, и она уходила в небо, когда он думал, разговаривая сам с собой молча или вслух и ожидая подвига.

А жизнь его, из двух половинок составленная, как фасолина, уносила росток свой в землю и унесла бы незаметно и без остатка, растворившись в русской почве, как и все мы растворимся, — потому что, вопреки чувству, будто это не может быть и что счет идет на единицы, он, этот счет, идет на большие числа, до миллиардов включительно, — если бы не кое-какие встречи, поступки его и слова, которым вот суждено остаться. Конечно, все это пустяки в наши дни, дни счастливого будущего, но суждено.

Все поступки ваши подвиг, о, Абакасов.

Вот и сегодня вечером вы совершили один из, приготовляя на общей кухне яичницу и объясняя соседке по квартире, Елене Петровне, про мироздание.

— В центре находимся мы с вами, — говорили вы, высоко поднимая локти, и из разломанной скорлупы падало содержимое, как бомба из самолета. — А вокруг нас, уходя в возможную бесконечность, звезды, и это важно и далеко еще не постигнуто.

А Елена Петровна смотрела на вас, как курица на зерно перед клюнуть, как провинциалка на витрину универмага «Пассаж», и лицо ее гордилось цветом кожи, а фигура ее, все-таки полная от научной работы, колебалась в воздухе неопределенно, напоминая о многих и сильных переживаниях еще со студенческих лет.

— И не постигнуто, и ответственно, — говорил Абакасов, отскакивая от сковородки, стреляющей маслом.

— Нет, я не могла бы быть вашей женой, Абакасов, — говорила Елена Петровна.

А студент Петя Гегель, третий их сосед по этой небольшой квартире, говорил, прислонясь к косяку кухонной двери:

— А я бы мог, извините меня, конечно.

И Абакасов гордо уносил яичницу в свою комнату, совершенно не понимая в женщинах и в тонких путях их мыслей.

Разве это не подвиг, такой вот разговор во время приготовления яичницы?

3. А на работе в перекур и после

Такие огромные сослуживцы у Абакасова, ну, как циклопы, и даже еще страшнее — когда они выходят покурить, например. Он тоже выходит, ошалев от архивной пыли, и, некуда деваться, стоит с ними, делая вид, что курит, а сам наберет дыму в рот и выпустит, только бы не проглотить. А огромные коллеги, от которых разит мужеством и правдой жизни, в нечистых рубашках, нечесаные, с толстыми тридцатилетними мордами, не выбритыми, как полагается, грохочут где-то над ним самоуверенными голосами, и клубы дыма и огня исторгают их рты.

Абакасов осторожно выдыхает дым.

— Три пол-литра на двоих, — грохочет над ним вулкан, по имени Вова, смесь кровей южных, нездешних.

— Без закуски? — сотрясается коллега Витя, рубашка которого на животе всегда расходится, обнаруживая зеленый треугольник майки.

— Одно яблоко на двоих, — Ильей-пророком по небу раскатывается Вова.

— А у меня беда в том, — говорит Витя, — что в плохой женщине я ищу найти хорошую женщину, а в хорошей женщине — плохую женщину, понимаешь? В сексуальном аспекте, понимаешь?

— В сексуальном аспекте понимаю, — говорит Вова, — но зарабатываем мы мало, вот в чем дело.

Скрипки поют далеко, не здесь, и в них нельзя Абакасову вслушиваться сейчас, потому что сейчас ему нужно бесстрашно стоять. Ему нельзя сробеть, он держится на тоненькой ниточке своего бесстрашия, иначе, он чувствует, циклопы сорвутся с цепи и растерзают его, и ему надо быть начеку. Ему, ему вести их всех, когда пробьет его час, вести туда, где поют скрипки и тополиный пух летает над полями, чтобы там они в белоснежных рубашках, только что от парикмахера, с нежными улыбками на тридцатилетних лицах мирно любовались бы небесами, а Абакасов с умилением глядел бы на дело своих рук, вот только придется немного обождать, немного бесстрашно постоять.

А после работы, покинув архив, Абакасов делает крюк, чтобы пройти мимо любимого своего места, где у него каждый день свидание с графом Александром Васильевичем Суворовым-Рымникским. Маленький граф стоит прекрасный, как Аполлон, на своем постаменте, такой похожий на Абакасова в своем окаменелом мужестве, при мече, щите и в шлеме, гордо выставив ногу, герой Тиддоны и Требии, Измаила и Сен-Готарда, а такой щуплый был человек в жизни. Абакасов незаметно кланяется ему, и граф приветливо кивает головой, и Абакасов, повеселев, идет домой, чтобы там открывать умные книги и атласы мира и звездного неба и делать необходимые в будущем выписки, чтобы понять вселенную до последнего звена, прежде чем до последнего вздоха вести всех туда, куда надо.

А может быть, он и умрет на пороге туда, но разве это страшно, если на пороге? И Витя, и Вова, и другие завернут его в красное знамя, чтобы внести его тело туда.

Однажды, после свидания с графом, навстречу Абакасову попался человек-орел — в одной его руке, откинутой назад, была черная, многократно продырявленная шляпа, в другой — черная палка. Абакасов посторонился, пропуская, а потом оглянулся. Человек смотрел ему вслед внимательно, приветливо помахал шляпой и громко сказал:

— Хоу-хоу!

— Здравствуйте, — сказал Абакасов.

Человек подошел к Абакасову и сказал, перехватывая палку в левую руку и протягивая правую:

— Позвольте представиться — Щемилов.

Так влетел в жизнь Абакасова этот смуглый скульптор и свил в ней последнее гнездо.

4. Елена Петровна

Она была очень привлекательная в молодости, потому что имела большие карие глаза, удовлетворительное телосложение, живость во всех жилках и тягу к физкультуре, и она вышла замуж за моряка, а не за студента какого-нибудь, из тех, что влюблялись в нее в большом количестве, увеличивая ее оживленность. Моряк вечно где-то плавал, зарабатывая большие деньги и повышаясь в чине, а Елена Петровна пошла на службу, так как ребенок ее умер, нового не было, а за другого мужа ей казалось ни к чему, а дома скучно. Она служила, где и Абакасов, и Витя с Вовой влюбились в нее и пребывали в этом чувстве с небольшими перерывами для других увлечений, которые всегда имеют место в любом трудовом коллективе в силу ежедневного смотрения друг на друга, автобусных экскурсий в город Ригу и поездок за грибами. Елена Петровна и сейчас, тридцатилетней уже, сохранила достаточную для них привлекательность, хотя растолстела и потеряла свежесть лица, а в ее глазах, на донышке, отстоялась нехорошая злоба, скрытая тонким ледком доброты, — злоба оттого, наверно, что годы шли, но главное, еще более, наверно, оттого, что не имела в собственном сердце такой вот любви, какую сама вызывала когда-то, и не научилась нутром, как это одарить, если не отдарят, как это отдать, не в виде награды, а просто так.

Дни, встречи, речи распадались для нее на совершенно отдельные кубики, и она сочиняла из этого свою мозаику жизни, и это никчемное занятие портило ее лицо в той же мере, в какой украшается лицо женщины, у которой все существо равняется сердцу. Ведь любовь — это самое выдающееся косметическое средство, и в этом смысле не бывает несчастной любви для женщины, — хоть в этом смысле не бывает, и то хорошо.

На Елену Петровну Абакасов смотрел хмуро, когда вообще смотрел. И Елена Петровна не обращала на него внимания ни в квартире, ни на работе, пока не заметила однажды пустое место в своей мозаике, и имя этому месту — Абакасов. И она разглядела его, а он по-прежнему чурался, нося в себе свою сосредоточенность. Елена Петровна стала сиять на него глазами, изображая интерес и выходя из себя, что все огни, вспышки, всполохи и вихри этого полярного сияния пропадают зря, а место в мозаике не заполняется.

Пять лет с антрактами для раздражения Елена Петровна приручала Абакасова, и он начал с ней заговаривать, но ответно не сиял, и она не могла погаснуть, пока он сохранял свои очертания и не отводил глаз от одному ему известной цели.

Кажется, ну какое место в жизни Абакасова может занимать Елена Петровна, женщина заурядная, хоть там живость и привлекательность тоже. А вот надо же, бывает такая ерунда на свете, что какие-то Елены Петровны или Наталии Николаевны вдруг оказываются при серьезнейшем деле, и судьбы мира начинают складываться еще хуже, чем и без них складывались.

Ну разве это не безобразие? Сосуды зла, конечно, но, видимо, нужные какие-то сосуды, какие-нибудь тоже кровеносные, раз при деле.

5. Детство Абакасова

Темно-серый сундук с бронзовыми ребрами, а в сундуке запас ветхой прекрасной жизни — и лучезарный атлас, и страусовые перья, и меховая горжетка в бриллиантах нафталина — этот сундук плыл по детству Абакасова, как Ноев ковчег, а квартира кишела старыми дворянками, чьи мужья с подобающей честью лишились жизни — кто у Деникина, кто у Врангеля, кто на Соловках. И все дворянки были бабушками и тетушками Абакасова, а отца и матери у него не было — они сгинули под испуганный шепот этих вот старух, не оставив в памяти Абакасова ни следа, ни черточки никакой, туда сгинули, откуда только немногие вернулись, а они не вернулись, хоть и были посмертно реабилитированы.

А что это значит? Да ничего не значит, просто слова такие дурацкие. Все мы будем именно посмертно и именно реабилитированы, так что из этих дурацких слов получается только один здравый смысл, что не надо бояться ничего на свете, поскольку посмертно все будет хорошо.

— У тебя посмертно все хорошо?

— Все в порядке посмертно. А у тебя?

— И у меня посмертно ничего.

Но все эти исторические тонкости не были тогда Абакасову известны, и он снимал крышку с сундука, переворачивал ее и, влезши в нее, раскачивал и плыл бесстрашно по морям и волнам к неизвестным берегам, где горел для него огонь особенной страны, смутной в воображении, но целиком своей. Когда удавалось Абакасову совершить переворот крышки вечером, в темноте и одиночестве, пока бабушки и тетки обсуждали испанские события на французском языке, тогда зажигал он елочную красную свечку, прилепив ее к борту, и путь его озарялся.

А днем во дворе у тополя среди сверстников или в классе школы, или в кругу старух два чувства, как два крыла, были у него главными и несли его — не в полете, конечно, но несли по жизни. Жука ему было жаль, как самого себя, если жука он видел не в добром здравии, и воробья, если воробью было холодно, и сверстника, если тот плакал, и старших, если они умирали. И всего было страшно — шагнуть в темноте было страшно, потому что встанет ли нога на твердую землю? и поздно заснуть было страшно — что будет завтра, если не выспишься? и подраться было страшно — вдруг останешься без глаза из-за драки? и боли было страшно — что такое очень сильная боль, неизвестно ведь? и вообще всего неизвестного было страшно.

Так жил он в квартире, где самая молодая его бабушка мыла полы, напевая песенку, или мыла посуду, напевая ту же песенку, или штопала чулки Абакасова под эту песенку:

Фрэрэ Жакэ, фрэрэ Жакэ, Дормэ ву, дормэ ву? Сонэ ля матинэ, сонэ ля матинэ — Дин-дон-дон, дин-дон-дон.

Эта песенка, выученная в Смольном институте благородных девиц, с успехом заменяла ей «Чижика-пыжика» и была единственной песенкой, мотив которой самая молодая бабушка напевала, почти не фальшивя.

6. Детство Абакасова продолжается

Два чувства, как два крыла, были за спиной у первоклассника, по фамилии Абакасов, и в этот день они пересекались крестообразно, и надо было решить, которое главное, и на всю жизнь избрать путь рыцарства или уж никак не рыцарства, но он всего этого не разумел, а играл с удовольствием в подкидного дурака с молодой бабушкой и двумя гостями, приехавшими накануне из Старого Оскола, — рыжей громадной тетушкой, имевшей лицо в оспинах и низкий бас, и ее племянницей, тщедушной восьмилетней девочкой, обладавшей лисьей мордочкой и плаксивым голосом, но для Абакасова все равно радость и новизна.

Они играли с девочкой против старших.

За завтраком у девочки были заплаканные глаза, а из-за двери, за которой они с тетушкой спали, слышал Абакасов перед завтраком раскаты рыжего баса и плаксивые всхлипывания девочки. А сейчас они играли, и им везло неслыханно, сдачу за сдачей. Они били все карты, а бабушка и тетушка все карты принимали, и в руках у них эти карты не помещались, и они проигрывали раз за разом, и это было очень весело, и Абакасов с девочкой вошли в азарт и хохотали до упаду, когда бабушка и тетушка тащили кучу карт.

— У тебя есть девятки? — кричал Абакасов девочке.

— Есть! — кричала девочка и шлепала на стол сразу две.

— Я вышел! — кричал Абакасов.

— И я! — кричала девочка.

И в разгар веселья и общего румянца, когда молодая бабушка, добродушно улыбаясь, тасовала карты, рыжая громадина строго сказала племяннице:

— Ты не думай, я не забыла.

— Да ладно, — отмахнулась та. — Не надо сейчас.

— Не сейчас, а вечером, как я тебе и сказала, — бесповоротно произнесла тетушка.

— Что вечером? — спросила молодая бабушка, а рыжая тетушка ответила ей по-французски, и бабушка перестала тасовать и жалобно заговорила тоже по-французски, а Абакасов все понял, и сердце его умерло от ужаса. Его-то никто пальцем не трогал никогда, и он только читал о таком, и все это было невозможно, а невозможнее всего, что девочка сейчас смеялась, словно об этом и не думала. Может, это одни взрослые слова, страху ради? Но тетушка резко оборвала бабушку, и голос ее при этом был полон решительности и воли и не оставлял надежды.

Играть Абакасов еще играл, но уже без смеха, да и карта перестала идти, и девочка сердилась и топала ногами, и говорила дерзости старшим.

Весь день потом Абакасов блуждал по квартире, а перед вечером уткнулся в ногу молодой бабушке и горько заплакал.

— Что с тобой? — спросила бабушка, но Абакасов только мотал головой и плакал.

— Ты, наверно, вспомнил маму и папу? — спросила бабушка, и Абакасов утвердительно кивнул головой, потому что не сказать ему было даже себе, отчего он плачет.

Наступил вечер, и жалость в сердце Абакасова стала невозможно большой. К ужину у него все было готово, но есть он не мог — так у него колотилось сердце, что еде было не пройти по горлу. Но он отсидел весь ужин, маленький и прямой, и почти не отводил глаз от рыжего беспощадного чудовища. Когда встали из-за стола, рыжая тетушка крепко взяла племянницу за руку и повела прочь.

— Пойдем погуляем перед сном, — сказала молодая бабушка Абакасову, но он выскочил из-за стола, выхватил кочергу, заранее спрятанную им за шкафом, размахнулся ею и изо всех сил ударил рыжую тетушку по правой руке повыше локтя, а потом провалился в преисподнюю, в ужас и темноту, в крики, охи и плачи, провалился, будто умер.

7. Детство Абакасова кончилось

Много дней лежал Абакасов после случившегося, а рыжая тетушка с рукой в гипсе и громыханиями в голосе уехала навсегда. Врачи-невропатологи и врачи-психиатры объяснили поступок Абакасова на ученый манер, как нервный припадок на почве тоски по родителям, как перепад подсознательного в агрессивное сверхсознание со случайным объектом, и прописали покой и внимание. Они-то не знали, что Абакасов понимал по-французски, хотя ему неприятно было слушать эту речь в квартире, а тем более на улице, и он никому не показывал своего понимания.

Сейчас он лежал, здоровый и притихший, окруженный вниманием, не говоря ни слова. Первые дни лежания прошли во внутренней маяте, а потом его смятение растворилось в белых простынях, и простыни разгладились, и стало хорошо ему, в особенности на рассвете, когда все спали, когда была тишина с немногими ночными шорохами и темнота с чуть-чуть света. В эти часы Абакасов смотрел в темноту и смутно видел спинку кровати с металлическими шариками, темные объемы тяжелого шкафа, голландской печи, стола, икон в углу и всего прочего, среди чего он привык жить. Шарики можно было свинчивать, чтобы играть, но это днем, а не сейчас. Сейчас лежалось ему тихо-тихо, словно он ходил по этому миру на цыпочках и осторожно трогал его руками и гладил, как кошку, и мир был добр и разговорчив, и не было в нем страха и ничего такого, чтобы задыхаться от жалости.

А днем можно было путешествовать по узорам обоев, как по морям и странам, и рассказывать самому себе про свои личные всевозможные приключения.

Это случилось на рассвете, в часы тишины, когда Абакасов смотрел на окно. Перед этим ему что-то такое приснилось, совсем особенное, чего никогда не снилось, только он не мог вспомнить, что такое именно, и только сохранилась радость и волнение где-то в солнечном сплетении, и от этой радости было не освободиться никак, ну, совершенно невозможно, — она подступала к горлу, готовая вот-вот выплеснуться, вырваться, но нет, снова отливала и жила некоторое время под нижними ребрами, а потом опять начинала клокотать в горле. И вот в такое мгновение, когда радость душила Абакасова наисильнейшим образом, окно, на которое он смотрел, внезапно озарилось трепетным зеленым светом, и от света стало в комнате все видно совсем ясно — заблестели шарики на спинке кровати, осветился шкаф, дверца которого, оказывается, была приоткрыта, а за дверцей стояли тарелки высокой стопой, стало видно, что у стола четыре граненые ножки, на иконах засверкали ризы, и многие предметы в комнате стали отбрасывать тени, и тени эти дрожали, как и зеленый свет в окне, перемещались, то густели, то бледнели, и от этого трепета и танца маленький Абакасов пришел в такой восторг, что даже приподнялся на постели навстречу зеленому дрожащему чуду, которое прекратилось вдруг, — тени рванулись, метнувшись к стене, и снова стало темно.

Абакасов не сводил глаз с окна и ждал повторения. И вот зеленый свет снова вспыхнул в окне и полился в комнату и в сердце Абакасову, теперь уже не как случайность, а повторенным, удвоенным и потому надежным чудом, чудом, на которое можно положиться. Абакасов вскочил на колени, схватился руками за сияющую спинку кровати и, не выдержав, закричал от восторга, и радость брызнула из него, как кровь.

На этом новорожденном крике кончилось детство Абакасова, кончилось по существу, хотя еще продолжалось формально посредством роста, учебы и накопления опыта. Но по существу-то оно кончилось, потому что самое главное в его жизни стало находиться в прошлом, и это главное он нес теперь с собой, чтобы самому когда-нибудь вспыхнуть так же ярко и трепетно, таким же бесстрашным чудом.

Как это у него получится на деле? Сумеет ли он, этот маленький человечек, идущий в школу по мостовой, с портфелем в руке, с завязанными под подбородком тесемками шапки-ушанки, идущий среди великого множества других людей всевозможного возраста и бесчисленных жизненных целей, таких деловых по утрам людей: работников прилавков и научных институтов, электромонтеров и парикмахеров, шоферов и инкассаторов, бухгалтеров и сталеваров, официантов и офицеров? Идущих по той же самой серой мостовой исторического прогресса, что и он, дышащих влажным и грязным воздухом, отстоявшимся среди стен городских? Идущих, чтобы делать в жизни свое дело и зарабатывать на прокорм души, чтобы переживать разнообразный океан своей деятельности, включая движения ног, рук и туловища, движения глаз и языка во рту, включая густую сеть взаимоотношений, наброшенную на весь этот океан — рукопожатия и объятия, хитрости и низости, глупости и тупости, радости и гадости, пакости и святости и все такое прочее?

Как у него получится на самом деле, у него, такого маленького? Такого вот несоизмеримого рядом даже с уличным фонарем, а ведь уличный фонарь как произведение рук человеческих, даже он — это не так-то просто.

Уличный фонарь — это плод цивилизации на высокой ступени ее развития, и многие гении рода человеческого причастны к его воплощению в натуре. Эти светильники стройными рядами освещают согласованно городские пути, внося порядок в движение и мешая преступности заметать следы. Эти журавлиные шеи с желтыми жемчужинами в клюве, эти пики, с насаженными на них светлыми головами, эти железные желтоглазые циклопы, эти, попросту говоря, фонари были бы достойны гимна, если бы не то обстоятельство, что они слишком напоминают, если взглянуть высоко сверху, погребальные процессии ночью, в которых двумя рядами несут горящие свечки, и если взглянуть совсем уже сверху на город ночью, то слишком уж много таких процессий, бредущих во всех направлениях. Вот почему и милее для взора Абакасов, хотя он и мал по сравнению с фонарем и хотя гении рода человеческого не причастны к его сотворению.

8. Белокурая и хрупкая

В самой ранней молодости Абакасов был такой же, как и сейчас, в возрасте гораздо более чем тридцать. Такой же не в каком-то отдельном смысле, скажем, гордости, роста или заботы о наружности, а во всех смыслах, ну просто совсем и в точности такой же — и волосы такие же, и мысли, и походка, и даже привычка говорить немного жмурясь и как бы в сторону, только иногда взглядывая собеседнику прямо в глаза на каком-нибудь своем незначительном слове, чтобы удивиться, что собеседник не потерялся и слово это услышал и понял.

Каждому мужчине, даже совсем никудышному, хоть в своих глазах, хоть на самом деле, выпадает в жизни, пусть один-единственный раз, но выпадает обязательно быть предметом великой любви. Бывает, конечно, что ему и невдомек, и после смерти, представ перед Всевышним, слышит он от Всевышнего эту новость и упрек: «Что, проморгал?» И приходится ему отвечать: «Да, проморгал, Господи» — и отправляться на вечные муки вместе с той, что избрала его для великой любви: он — за то, что вот проморгал, а она — что вот позволила проморгать. Так что смотри внимательно и будь бдителен, особенно в молодости, чтобы не прозевать, когда свалится на тебя великая любовь женщины, потому что без нее ты никогда ясно не поймешь, почему ты царь природы, и Всевышний будет, получается, прав, казня тебя за недопонимание.

Примерно таким вот образом объясняла Абакасову что к чему случайная знакомая его ранней молодости, поселившаяся летом в доме по соседству в дачной местности. Она подходила для этих объяснений к забору со своей стороны, а студент Абакасов лежал на одеяле у забора со своей стороны, делая выписки из груды умных книжек, потому что он был и тогда такой же, как сейчас, и его не интересовало отвлекаться подобно другим студентам на любовь, туризм и вообще пустые дела.

По молодости, а может, и по ослепленности, знакомая не объяснила Абакасову, что и самому полезно испытать великую любовь к кому-нибудь, что без этого ты не поймешь, почему ты раб природы, и что настоящий свет — в окошке, и где вообще это окошко. Но своего она добилась: невозможно себе, правда, представить — как, но добилась, и когда Абакасов держал в руках ее, белокурую и хрупкую, то первый и последний раз в жизни ощущал себя не только царем природы, но совершенно наглядно убеждался, какие у него большие руки и широкая грудь, какой он, оказывается, по сравнению с ней ну просто Голиаф.

Лето подходило к концу, и Абакасов обнаружил, как мало книг прочитано, и вспотел от стыда. Бездна мещанского счастья разверзлась у него под ногами, грозя гибелью необходимым подвигам на пути целеустремленной жизни, и он с удивлением посмотрел на свою подругу.

И тогда он сурово сказал ей, что больше никогда не хочет ее видеть, потому что имеет в жизни предназначение и не личное счастье — цель его.

И белокурая и хрупкая ответила ему, что она любит и его, и его предназначение и что он никогда больше ее не увидит, хотя она до конца своих дней будет любить его прежней любовью.

Абакасов, конечно, часто вспоминал ее, но думал, что, когда цель его жизни будет достигнута достойно, у него много будет такого вот, когда он Голиаф.

9. Синяя Борода и красная стена

Не знаю, как насчет истории всего человечества, но история отдельных людей почти всегда обман, а также клевета — тоже почти всегда.

Вот, например, Синяя Борода. Это был прекрасный, тонкий человек, возможно, с Востока, экземпляр, встречающийся редко, как я сейчас объясню. Полюбив женщину и отнесясь к своей любви серьезно, так что вплоть до женитьбы, он, этот святой человек, отвергал любовь как войну и устремлялся основать ее на доверии и искренности, предлагая жене игнорировать прошлое и начать жизнь сначала — от именно их любви. И этот человек открыто вручал ей ключи от всего, что имел, включая прошлое, а сам удалялся тихонько, с умилением ожидая ответного благородства. Но ему не везло, и женщина творила предательство, залезая в его прошлое и совершая великое поругание доверия, и начиная войну, и разрушая чудо мирной любви. И несмываемое пятно оставалось на ключе в прошлое, и, спасая веру в любовь, Синяя Борода поражал зло обнаженным мечом, справедливо не веря слезам падшей и ее мольбам, порожденным не любовью, а только страхом. Снова отправлялся святой человек с открытым сердцем на поиски чуда, и снова ему не везло, так что в итоге появились некие якобы братья — знаем мы таких братьев! — и убили невинного страдальца, захватили его помещение и устроили там бог знает что. А его на веки вечные оклеветали и сделали пугалом для детей вместо образца, пользуясь влиянием женщин в качестве матерей и нянь.

Говорят, это сказка. Ничего себе сказочка! Волосы встают дыбом, что про все на свете и про тебя тоже могут сочинить тоже эдакую сказочку.

У красной кирпичной стены с мокрой тряпкой в руках задумчиво стоял Абакасов, имея такой вид, словно внутри у него болело. Потом он вздохнул, выдохнул разом воздух и стал остервенело тереть стену. Сверху вниз, сверху вниз, до самой земли. Он тер и тер, и утомился, и опустились руки его.

— Зачем вы здесь? — спросила Елена Петровна, проходя домой по этому переулку.

— Слишком красная эта стена, — сказал Абакасов хмуро.

— Пойдемте отсюда, — сказала Елена Петровна, беря его не под руку с тряпкой, а под другую.

Они пошли прочь, а протертые кирпичи посвежели и совсем уже заалели, как и должно было стать в результате такого неосмысленного занятия.

Абакасов оглянулся на стенку и сказал:

— Надо перекрасить.

— Вы чудак, — сказала Елена Петровна.

— Не думаю, — сказал Абакасов. — Пожалуй, совсем нет.

— Совсем да, — сказала Елена Петровна.

В комнате Елены Петровны сидело много народу, сплошь мужчины, и смотрели телевизор. Голубые люди в старинных костюмах рубили, травили, резали друг друга, раздирая дрожащий экран перекошенными лицами и трагическими словами, потому что это был Шекспир, и голубое мерцание лилось, как волны, в полумрак комнаты, наполняя ее электричеством и кровью. В голубом потоке белели полные руки Елены Петровны и жаркой медью отливали лица мужчин. А потом на экране все уменьшилось чрезвычайно, и вдали копошились, угомоняясь, умирающие, и под трубный глас вошел к ним кто-то новый и свежий, чтобы возвестить над трупами продолжение жизни.

Хозяйка зажгла свет, и лица зрителей, только что налитые кровью в полумраке, снова стали заурядными лицами со следами повседневной жизни, следами плохих лезвий для бритья, геморроя, табака и возраста, дел, денег, детей и планов на счастливое будущее. Абакасов удивленно смотрел на них попеременно в поисках только что виденного и не находя. «И в голубой нельзя, — пробормотал он, — и в белый».

А в комнате пошел разговор, ненужный и нудный, как морская качка, — умный пошел разговор.

«Может быть, обесцветить? — бормотал Абакасов. — Но разве дело в цвете?»

— Что? — спросил его один из гостей. Абакасов взглянул на него — и вдруг увидел: за синевой щек и зеленью глаз, за темной пашней морщин, пшеничным полем волос и склонами висков встает раскаленное солнце, и отсвет его течет в ручьях красной крови за всей этой красотой. Потрясенный, смотрел Абакасов на невиданное им прежде зрелище, на человека смотрел, улыбаясь от растущего восторга и удивления, пока человек не обиделся и не повернулся к нему затылком, похожим на ежа.

Конечно, и про тебя могут сочинить всякое, вроде как про Синюю Бороду, и, конечно, волосы дыбом встают, как вообразишь, но все-таки каждое утро и каждый час и миг в тебе восходит солнце, хоть ты, может, не замечаешь, и не надо ничего ни отмывать, ни перекрашивать, а только всматриваться и вникать.

10. Щемилов у Абакасова

— Я первый раз в жизни пью, потому что я вас уважаю, — сказал Абакасов.

Они сидели у Абакасова, и Щемилов рад был теплу, еде и возможности выпить, а Абакасов смотрел на него вдохновенным взглядом, потому что ему и в голову не приходило, что такое бывает не в книгах, а на самом деле.

— А вы ешьте, — сказал Щемилов, улыбаясь.

— Я вам все хочу рассказать, — сказал Абакасов. — Потому что я вам верю. Вы очень большой, но вы не циклоп.

— Мне шестьдесят лет, — сказал Щемилов, — а я еще не видел, чтобы получалось все рассказать.

— Где вы живете? — спросил Абакасов. — Я к вам приду.

— Пока что нет у меня жилья, — сказал Щемилов.

— Адрес какой, где прописаны?

— Нигде пока.

— А почему?

— Сам не знаю, — сказал Щемилов. — Так как-то получилось. Не позаботился, наверно.

— Теперь вы будете жить тут, у меня, — сказал Абакасов, уронил голову на руки и заснул.

Щемилов поднял его и положил на постель, потом раздел и накрыл одеялом.

— Женщины тебя растили, женщины, — сказал он спящему.

В дверь постучали, и вошла Елена Петровна.

— Здравствуйте, — сказала она, застенчиво потупив взгляд. Блестящий карий глаз Щемилова мгновенно проклюнул ее, и старый скульптор сказал галантно:

— Приветствую тебя, исчадие маленького ада!

— Почему вы так назвали меня? — спросила Елена Петровна, подходя поближе к Щемилову.

— Потому что великая тайна сокрыта в груди францисканского монаха, совратившего блудницу на путь истинный, — ответил Щемилов.

— Вы, наверно, пьяны? — спросила Елена Петровна и не стала подходить еще ближе.

— Русская женщина большая-большая, — стал напевать, чуть раскачиваясь, Щемилов. — А японская женщина маленькая-маленькая.

Елена Петровна поглядела на Щемилова с некоторым сомнением и даже испугом, а он закружился по комнате и продолжал напевать, взмахивая руками:

У русской женщины нога большая-большая, А у японской женщины нога маленькая-маленькая. У русской женщины грудь большая-большая, А у японской женщины грудь маленькая-маленькая.

— Такие вещи нехорошо говорить даме при первом знакомстве, — сказала Елена Петровна и попятилась к двери. Щемилов закружил вокруг нее, потом остановился над ней, наклонившись, бешеные глаза его, казалось, прикоснулись к глазам Елены Петровны, и свистящим шепотом он продолжал:

У русской женщины задница большая-большая…

— Ай! — не выдержала Елена Петровна и выскочила из комнаты.

— А у японской женщины — маленькая-маленькая, — спокойным голосом сказал Щемилов и сел к столу.

Абакасов застонал, Шемилов поправил на нем одеяло.

— Спи, отважный человечек, — сказал он тихо. — Я прикрою тебя крылом, пока ты не выздоровеешь от мозговых болезней и словесной каши, которой перекормили тебя умные люди.

11. Выставка Щемилова

И вот для Щемилова в виде приятности и чтобы поддержать устроена была выставка его произведений в квартире у Николая Ивановича, друга Щемилова еще по школьной скамье, и многие приходили посмотреть, и Абакасов тоже пришел удивляться, стесняясь своей внезапной любви к человеку-орлу.

Удивляться потому, что как это человек решился и сделал, не имея полной уверенности, что все до конца обдумал. И не знал Абакасов, что недалек уже конец, а если бы знал, то разбилось бы его влюбленное сердце.

Щемилов кружил среди своих сочинений на темы нашего повседневного бытия в его вечном значении, среди созданий своих из чего попало — из папье-маше, из дерева, бутылок, тряпок, консервных банок и прочих отходов, которые называются обычно мусором и которыми пользовался скульптор, не имеющий ни денег, ни мастерской, а только руки и голову на плечах.

— Вот он, вот он! — кричал Щемилов, выхватывая из числа своих созданий какое-нибудь одно — шарик, обтянутый посеребренной тканью с двумя точками-глазами, например. — Вот он, герой нашего времени, наших президиумов, принц-бюрократ, тунеядец с серебряным черепом. Вот его крутость, его ледяная пустота. А где же твои пухлые ручки, которыми ты пошлепываешь, аплодируя своему сиятельству? Это поверхность твоя, только поверхность, а вот и нутро твое — вот ты, оказывается, какой за безобидной серебряной крышкой!

И Щемилов вытаскивал на свет Божий маску с дырками вместо глаз, с клыками, а дырка была прикрыта пенсне, а под клыками была бабочка галстука.

Маски, головы и группы вертелись в хороводе, подгоняемые гортанными вскриками Щемилова. Распалась квартира Николая Ивановича, слетел потолок, лепестками упали стены, и вот уже над Россией понеслись в вихре эти создания, приземляясь то здесь, то там, то пророком редкой красоты, вывернувшим ладони навстречу счастливому будущему, то в марше идущим туловищем без головы с огромными ручищами, то благостным постным ликом, бородка клинышком — он, конечно, очень хочет всяких там политических свобод, но ему и так неплохо, он подождет, не беспокойтесь; то старушкой в деревне, присевшей на пенек, и пень выбросил ветку-руку в небо за милостыней, в деревне, навсегда и бесповоротно выпавшей из всеобщей истории; то пучеглазым палачом в массовом застенке. То лицо-хамелеон, то лицо-наполеон, то сытость, то святость, то трусость, то глупость — все они кругами неслись над Уралом и Таймыром, над Сувалками и Памиром, над Тулой и Верхотурьем, над Магаданом и Краснодаром, над степями и реками, над кранами и тракторами, как ангелы неслись, как воронье, с карканьем, сверканьем, стонами и спорами.

— Уф, — сказал Абакасов, поднимая глаза на Щемилова и снова обнаруживая себя в комнате с четырьмя стенами, потолком и под крылом старого друга.

И тут он заметил, что в углу комнаты, прежде неувиденная, сидит женщина лет тридцати, стройная, как гречанка, черноволосая и яркая и смотрит, улыбаясь бесконечной любовью, на Щемилова.

— Здравствуйте, — сказал Абакасов, вставая, а женщина протянула ему руку, и он эту руку поцеловал.

Петя Гегель, пришедший с Абакасовым, уставился на женщину еще напряженнее, чем на произведения Щемилова, и сказал:

— А вы все время тут были?

— Нет, — сказал Щемилов. — Это все я, чтобы от дохнуть от безобразия, потому что нужна ведь красота несказанная тоже, иначе зачем понимать всех этих оборотней и вурдалаков?

— Как это — я? — спросил Петя Гегель.

— Именем Божьим, именем Божьим, — сказал Щемилов. — Из ничего.

— Это правда? — спросил Петя у женщины.

— А что тут такого? — сказала женщина. — Он все может.

— Постой, — сказал Щемилов, пристально глядя на женщину. — А если так?

И он притронулся рукой к ее волосам, поправляя, и волосы стали белыми, а молодое лицо смотрело на него из-под седины, сияя.

— Нет, — сказал Щемилов со страхом. — Нет. Чур меня, отойди, сатана.

И он снова тронул рукой, и волосы снова стали черными.

— Можно, я завтра принесу вам цветы? — спросил Петя у женщины. — Как бы ко дню рождения?

Женщина сказала, что можно, и дала ему адрес.

— Простите меня, — сказал Щемилов и развел руками и наклонил голову. — Простите, что вижу творение рук Божьих как оно есть, и себя в том числе, отнюдь не прекрасным и не венцом, а как оно есть. Всем русским миром рванулись мы и разбили лицо о стекло, что мерещилось далью, и осколки — вот они здесь, перед вами, такие, как я сумел рассмотреть и показать, в гордыне они и страхе, такие, как есть, самодовольные снаружи, вот что меня пугает больше всего.

— Не бойся, — сказала женщина, и Щемилов спрятал лицо ей в колени, а красота и мир ее рук обняли его плечи.

12. Рынок

Какая толчея на рынке по утрам! Вот, например, Сенной, где сразу за аркой, возвещающей начало торгового мира, распускаются клумбы и палисадники белых и красных пионов, разноцветных, вплоть до перламутровых, тюльпанов, охапок сирени — дворцы стали горячим изнутри пеплом, но не рассыпались в прах, держатся, дрожа, и это сирень, — россыпей ландыша, а дальше, в глубине, вокруг мясного и молочного павильонов, торчат пучки редиски, кровоточит клубника на подносах, пылает крупная дробь черешен, шуршит лавровый лист в пакетиках, на которых запечатлена вся мудрость человечества: и законы Архимеда из учебника физики, и опыт передовых животноводов, и стихи поэта Николая Тряпкина из Смоленска, а порой и такие тексты, что кощунственно их упоминать, дабы не нарушить стройного взгляда на историю и ее ценности у подрастающего поколения. Или, тоже например, Мальцевский, величественный, как концертный зал или собор, где под общий хор присутствующих каждый продукт поет свою особую песню: груды яблок — про зеленую Винницу, чьи ночи душисты и черны, ядовито-желтая алыча поет про роскошь и оскомину кавказских садов, а купоросная зелень огурцов ведет песню про морские водоросли подводного мира, где русалки, дельфины и, конечно, Садко; а над всем господствует человек, царь этой природы, борясь посильно, но со страстью за каждую копейку.

Надменный грузин, морщинистый, как сушеный инжир, обиженно сидит в обороне за весами с персиками, над которыми хоругвью свисает фантастическая цена; румяная, в красном платке плывет над помидорами украинская баба, сама, как помидор, и в плавности ее парения, в поволоке жгучих глаз — вся грусть ее подвала где-нибудь на Молдаванке, откуда снизу вверх глядит она на движущихся мимо людей, не зная, чего ей хочется, о чем тоскует — не то об усатом матросе и зыбкой палубе под ногами, не то о золотом самоваре, а пока, до выяснения, торгуя помидорами рачительно и с толком; блещет неправильностью речи, высоким качеством товара и щепетильной честностью эстонская чета — супруг в серой шляпе, песочной куртке с засученными рукавами, и супруга в вязаной кофточке и вязаном платке, и блестят обручальные кольца на их руках, движущихся в такт и дружных, только рука у женщины белее и крупнее. И деловито на рынке, и забываешь, что в воздухе столько веков уже носится над нашей родиной пугачевщина, готовая взорваться в любой момент.

В этот мир природы и ее мирного царя вошел Абакасов с другом своим Петей, чтобы выбрать букет для подарка новорожденной женщине.

— Знаете, — говорил Петя, — я заметил, она редко улыбается, но когда да, то это да! Как вспышка магния, как проявление мирового духа, к тому же она брюнетка, а глаза зеленые. В общем, я думаю, что она прекраснее Джины Лолобриджиды и умнее Франсуазы Саган. Очень трудно выбрать ей букет.

— Есть два крайних способа составления букета, описанные в литературе, и оба они банальны, — сказал Абакасов. — Один — это скупка подряд, по-купечески, чтобы женщина сама сортировала цветы по вазам и графинам в полное свое удовольствие. Другой — это букет одноцветный, но много, например, охапка красных роз. Мы же создадим в букете портрет ее, я думаю.

Они подходили к парадной ее дома, неся полный портрет, рожденный знанием Абакасова и любовью Пети, — он был велик, этот портрет, где в темных облаках васильков была гроза алых маков и светлой надеждой белели лилии среди плодородной зелени.

Женщина открыла им дверь — и они узнали ее во всем блеске.

— Вчера умер Щемилов, — сказала женщина.

13. Речь, а вернее, слово отца Всеволода над тихо лежащим Щемиловым

В притворе справа орали младенцы в очереди на руках у матерей, орали перед крещением, и это был не первый их крик, а тоже очередной, и молодой поп, похожий на переодетого следователя по особо важным делам — откормленный, с глазами цвета золотой пуговицы, небритый, — в блеске свечей крестил деловито всех этих Александров и Татьян, Сергеев и Наталий, готовя их к вечной жизни, когда, смертью одолев смерть, они перестанут орать и предстанут перед создателем своим, чтобы выяснить наконец, что же все это значило, что осталось позади, и в чем тут замысел, и каково же было их место в этом замысле. Так пожелаем им сказать в ту минуту: «А вот, оказывается, в чем дело!» — и начать далее вечную жизнь, и пусть это не будет мрак и скрежет зубовный — зубов у них, например, пока и вовсе нет, и вообще, они еще очень небольшие, хотя орут куда как громче взрослых.

Много удивительного вокруг, если, повторяю, вникнуть, и Абакасов стоял в храме, удивленно глядя на тихо лежащего Щемилова — лежащего неподвижно, однако с улыбкой, но не с той улыбкой, в которой скачут бесы и с которой слетают, подмигивая, искры взаимопонимания, а с улыбкой просто, про себя, настолько про себя, что даже глаза были закрыты.

Отец Всеволод, лысый и немного полный, с видом хозяйственного мужика, знающего, как что соорудить и куда забить тот бесценный гвоздик, который он держит в зубах, распрямив его перед тем так, что тот стал прямее покупного, отец Всеволод со лбом Сократа и носом, по-славянски скошенным на сторону и задранным природой кверху, сказал такое вот приблизительно слово:

— Предельно велик господь и даже беспредельно велик он, и все перед ним равны — и машинист первого класса, и художник, и даже милиционер, а также равны все народы. Но если попадается такой народ, что не сидится ему на одном месте, что ворочается он с боку на бок вместо того, чтобы спать, как положено; если обуревают его страсти, а на все Божья воля, то указует на такой народ перст Божий, и тогда держись, ибо этот перст всегда крест, и это тяжело, хотя лучшего нельзя и представить. И в каждом народе, включая беспокойные в первую очередь, появиться могут наряду с механизаторами и милиционерами такие люди, как вот он.

И отец Всеволод показал перстом на Щемилова и перекрестил его. А тот улыбнулся.

— Он не имел жилья и прописки, как имеем мы все, ни денег, кроме двадцати рублей пенсии на хлеб и на чай. И он делал денно и нощно разные штуки из глины, воска и даже тряпок, так как был он скульптором, а денег не имел. Так дожил он до шестидесяти лет, и каждое новое его творение было непохоже на предыдущее, ибо он поднимался по лестнице, которую строил сам, к Господу Богу, ему подражая, ибо человек — это тот же Бог, только с недостатками, и человеку свойственно произносить слово и делать разные фигурки из глины, и вдыхать в них жизнь. Иные, обладая даром, сотворят немного и почиют на плодах своего труда, сытно кормясь и пожиная. А он постигал то, что хотел постичь, и перестали его понимать сначала все, а потом и близкие, но он не роптал. Пятьдесят лет я служу тебе, Боже, изо всех сил, и вот если и этого ты не примешь в любовь свою, то просто не знаю, кого другого предложить и что делать, прости, Господи. Сам посмотри — одежда на нем ветхая, тело его сухое и без жира, жить ему было негде, а он улыбается! И пусть были на нем грехи, то какие это грехи по сравнению с прочим — может, выпил когда за компанию, если угостили, да выпив, стесняясь, чтобы не подумали о нем хорошо, эту песенку проклятую спел — а как я просил не петь ее, на исповедях просил: «У русской женщины нога большая-большая…» — ну и так далее, не могу повторить, прости, Господи. Так что прими его, пожалуйста, очень тебя прошу, и все мы просим.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй нас, — запел хор.

Все потом разошлись, а Абакасов пошел посмотреть, как крестит орущих, пузатых, красных младенцев в правом притворе молодой поп, похожий на следователя, и удивлялся, удивлялся, удивлялся безмерно.

14. Чемоданы, очень много чемоданов

Каждый несет по жизни свой чемодан.

Он набит женой, детьми, разговорами и бесконечными обязательствами. И каждый укладывает в свой пухнущий чемодан все, что встречается на пути, укладывает самого себя, пока не уложит полностью и не успокоится в конце концов.

Чемодан был у Абакасова до сих пор пуст, и оттого жизненная походка у Абакасова была до сих пор непривычной, легкой.

Иногда он писал, присев к подоконнику, но не хранил и не прижимал к груди, нося написанное не в чемодане, а в голове, считая, что пока не нужно и вообще дело не дошло еще до рассвета.

Вот и сейчас сидит он боком у подоконника и пишет, не зажигая свет, а пользуясь от фонаря во дворе, что рядом с тополем.

Тихо вошла Елена Петровна и посмотрела на него: как бы уложить его в свой чемодан, такого хрупкого, казалось бы, беззащитного, как дошкольник, но вот, однако, не получается.

— А у меня есть неприятности, — говорит она.

Абакасов встает в полной боевой готовности.

— Всем можно, а мне нельзя, — говорит она. — А я не хуже.

— Чемоданы, очень много чемоданов, — хмуро говорит Абакасов.

— Какие чемоданы? — говорит она.

— Тяжелые, — говорит он.

И вот она понимает, что опять не получилось, даже с помощью неприятностей, и выходит, чтобы перевооружиться.

Не было Щемилова, чтобы защитить, и плечи Елены Петровны волновали Абакасова, разрушая сегодня вечером его серьезные взгляды на себя. И когда она вошла в сиянии плеч решительными ногами, Абакасов понял, что час его пробил. Она вошла как врач, в серебристо-белом халате с крупными розами на нем, и комната стала теснее, как клетка, и Абакасов был загнан в нее, и привычные мысли бились крыльями о стены, поднимая пыль суеты и не помогая; мысли, никогда не попадавшие в цель, когда касались лично его и обрекавшие его быть придворным с дворниками и видеть циклопов в заурядных людях. А тут пришел лекарь, уверенный и знающий, и раздел его, и уложил в постель, и лечил с талантом и перерывами, так что к середине ночи он заснул освеженный, полный прохлады и знания жизни. А доктор спал рядом, довольный делом рук своих.

До чего часто забывают, что придется проснуться, как приходится и трезветь, и взрослеть, как нам с вами, как тридевятому царству-государству.

И он проснулся.

Он лежал на дне, а над ним в зеленоватой воде плавали стол, стулья, шкаф и абажур, и они постепенно тонули, дрожа, становились на место, а он всплывал над вещами в полном одиночестве, потому что Елена Петровна ушла.

Он встал не улыбаясь и облачился в доспехи крахмальной рубашки и черной тройки, чтобы заполнить пустоту светлого дня ожиданием. Тревога была в его сердце, но он знал, что в предстоящем дне не должно быть места случайным плечам и чужому дыханию, ибо они разрушали с годами построенный храм судьбы, а судьба — это ты, как ты есть. Отчего была тревога, Абакасов не мог понять — словно он забыл что-то и силился вспомнить, но не мог. Словно была в его жизненном плане прореха, а где, он не мог обнаружить. Словно кто-то бился у него под сердцем, но кто бы это мог быть?

— Доброе утро, — сказал Петя Гегель Абакасову в коридоре.

— Доброе утро, — поклонился Абакасов и посмотрел на Петю, но не мог вспомнить.

15. Безразличный

Очень редко вижу я эту фигуру в жизни, но все-таки вижу — так редко, что почти не удается всмотреться, а если удастся, то я расскажу о ней подробнее, потому что это замечательная фигура, и в ней, может быть, весь мой страх и заключается, именно в ней, а не в том, по прозвищу Каин, у которого не получилось выйти на дорогу, потому что он сам перебежал себе дорогу, как черная кошка, когда двинулся к свету из Упраздненного переулка. Весь мой страх и ваш страх, может быть, тоже, если вы знаете этот вот страх, когда сидишь один в доме не воином, а невольником своих занятий, ночью, и выключишь настольную лампу, и в окно кинутся хвойные лапы сосен, что качаются там, за стеной, на морозном ветру, кинутся за твоей душой, а тебе жизни осталось, возможно, с хвойную иголочку, и уже никогда ничего не успеть, и душа тоскливо пустеет, и ничего в ней не обнаруживается из прошлого, пока темнота лезет за тобой в окно, и улетая навсегда в холодное такое небо, ты будешь оглядываться на землю, а на ней ничего уже не разглядеть, она мерцает себе, как звездочка, и ничего не разглядеть в ее лучиках. Или, если вы такого страха не знаете, то еще есть страх серой стены в городе, стены без отверстий, в серых громадных узорах, и от страха делается перед ней безнадежно и так печально, как только в детстве, и хочется прислониться к этой стене и поплакать, как в детстве, потому что ну до чего же ты один-одинешенек вот тут, но где там тебе поплакать — от детства-то тоже одни лучики-лучики, а больше ничего не видать, и ты должен вспомнить, что на тебе приличное плотное пальто из черт его знает, забыл, какой материи, и зеленая шляпа, и вообще фу-ты ну-ты, какой ты, так что вот так — где там тебе тут. Одна смехота, как вообразишь.

Но оглянемся на фигуру, которая появилась непонятно как в этой повести своей звериной мордой — такой мордой, как у зверя, когда он с закрытыми глазами и словно спит.

Фигура шла по улице неторопливо, с достоинством. Купила в киоске газету, почитала последнюю страницу, где спортивные новости, положила газету в карман пальто, потолкалась немного у ларька, купила пару соевых батончиков и сжевала их по ходу движения. Потом зашла во двор, посмотрела на тополь, там росший, на поленницу дров и на многочисленные окна, на их тесноту вокруг тополя и поднялась в квартиру Абакасова.

— Вы Абакасов? — спросила фигура.

— Да, — сказал Абакасов. — Вы ко мне?

— Хочу на тебя посмотреть, — сказала фигура и стала смотреть.

— Я вас, кажется, не знаю, — сказал Абакасов.

— Какое это имеет значение? — удивилась фигура. — Ну, какое это имеет значение.

— У вас дело ко мне? — спросил Абакасов.

— Никакого дела, — брезгливо сказала фигура. Абакасов стоял и старался вспомнить, а фигура смотрела на него некоторое время и сказала, насмотревшись:

— Вот ты, значит, какой.

— Какой? — спросил Абакасов.

— Оборотень, — сказала фигура, равнодушно пожевав губами и причмокнув углом рта. — Такой, как все.

— Что вам надо? — спросил Абакасов.

— Да ничего, — сказала фигура, пожав плечами. — Просто она сказала, что я похож на моль и спать она со мной не желает.

— Кто — она? — спросил Абакасов, и сердце его забилось, потому что испугалось скандала какого-нибудь, а он боялся скандалов, поскольку боялся за себя в скандалах, и по этой причине никогда их не имел.

— Да ты ее не знаешь, — сказала фигура. — Не волнуйся, я просто так зашел. Слушай, посмотри на меня. Ты не мог бы меня полюбить?

Абакасов стал смотреть честно, а фигура ждала неподвижно, сняв шляпу, подняв подбородок, выпрямившись.

— Нет, — сказал Абакасов. — Это очень непонятно. Кто вы, почему ко мне и почему полюбить?

— А мне все равно, — сказала фигура. — Мне совершенно наплевать, что ты понимаешь и чего нет. Фу, гадость какая. Что ты в душу ко мне лезешь?

— Вы спросили насчет полюбить, — сказал Абакасов.

— На что это мне? — изумилась фигура. — Чепуха какая-то! Придумал тоже!

Елена Петровна заглянула в комнату и увела фигуру к себе и оставила ночевать назло Абакасову, прочно лежавшему теперь в ее мозаике и чемодане и ненужному больше напрочь.

16. Прошлое из-за угла

Когда вы так молоды, что словно летите навстречу ветру, вокруг вас танцует хоровод лиц, и не каждому вы придаете надлежащее значение, а зря — каждый встречный плетет ниточку, и вокруг вашей судьбы получается ко времени зрелости затвердевший кокон, похожий на вас, как карикатура, а вам и невдомек.

— Я женюсь и уезжаю на Сахалин, — сказал Петя Гегель Абакасову.

— Счастливого пути, — сказал Абакасов и снова попытался что-то вспомнить и не смог.

Иногда, хоть и очень редко, в нашем городе совпадают воскресенье и солнце, и тогда все выходят на улицу, и везде становится тесно. Вышел и Абакасов с журналом «Природа» под мышкой и, размышляя, дошел до пригородного парка, где тоже было тесно.

Это было в конце весны, когда деревья пушисты, как цыплята, небо дрожит от солнечных лучей, сквозь мертвую траву прорастает живая и кусаются первые комары, а люди раздеваются навстречу солнцу до трикотажа, обнародуя перезимовавшие тела, не такие уж моложавые, как деревья и трава. А так как было очень тесно, особенно потому, что люди не стояли, а лежали и занимали больше места, то парк напоминал не то баню, не то поле боя, и деревья рвались вверх изо всех сил, вытягивая шеи, чтобы вздохнуть.

Вверх смотрел и Абакасов и потому не видел женщину, сидевшую на пне, и мальчика лет шестнадцати у ее ног, и не видел, как посмотрели на него глаза женщины, как еще беспомощнее повисли ее руки и как встал и пошел за ним следом мальчик.

Бывают среди женщин особенные, такие, у которых беспомощны руки и ноги, точно сделаны из ваты, хотя и красивы; а жизнь у таких волнуется только в обреченных глазах. Они молчаливы и покорны, а главное, доверчивы, так что для Христа и для Ганди они подходят вполне, а вы о них забываете, словно их и вовсе не было.

Мимо парка промчалась электричка, и странно было, что лежащие люди не запрыгали в разные от нее стороны, как лягушки. И неожиданно, будто из-за угла, встал перед Абакасовым этот мальчик и сказал:

— Здравствуй, отец.

Вот и пригодилась Абакасову его постоянная боевая готовность.

— Я? — спросил он.

— Да, — сказал мальчик.

— Да, — сказал Абакасов. — Да-да.

Они сидели в комнате у Абакасова на одном подоконнике после долгого разговора, и мальчик, осмотрев сокровища его души самозванными глазами молодости, теперь смотрел на черты его лица, и был этот воскресный день днем страшного суда для Абакасова. И в самом конце разговора мальчик спросил:

— И это все? Только ждал — и все?

— Я многое понял, — сказал Абакасов и слизнул с губ слово «сын».

— Ну и что? — спросил сын.

— А что? — спросил Абакасов.

— Ты эмигрант, — сказал сын, и Абакасов встал гордо, как капитан на мостике тонущего флагмана.

— Нет, — сказал Абакасов. — Я, наверно, сторож. Ночной сторож.

Сын рассматривал его морщины — ведь время, как дятел, долбит ваше лицо, пока вы летите навстречу ветру, а вам и невдомек, воображая, что молоды.

— Она не придет, — сказал сын. — Это я сам догадался, а она и не знает.

Странно, что у маленького Абакасова и такой хрупкой женщины был такой высокий сын.

— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.

— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.

— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:

— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.

Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.

17. Птенец в руке

Несколько дней назад ушел из жизни Абакасова его сын, спиной еще не возмужавший, ушел, и вот Абакасов сидел, последний раз удивляясь.

— Можно попрощаться? — спросила весело Елена Петровна, являясь в дверях. — Я выхожу замуж за вашего знакомого, помните?

— Нет, — сказал Абакасов и так, что она исчезла.

— Можно попрощаться? — спросил Петя Гегель, приоткрыв дверь.

— Нет, — сказал Абакасов.

— Можно? — спросили Витя и Вова, пришедшие проведать.

— Нет, — твердо сказал Абакасов. А Щемилова не было.

Удивленно смотрел Абакасов на маленького птенца в руке — на свою жизнь. Удивленно вспоминал прошлое — где же оно? Вот шел, шел, а так недалеко от начала.

Что это? Размеренно шагал, совпадая в ритме с неповоротливой эпохой, и проморгал.

Надо немедленно, сейчас, скорее превратить птенца в птицу.

Но как?

18. Беспокойный конец Абакасова

Ранним-преранним утром, когда мир еще спит всем миром, на улицу вышел Абакасов, неся под мышкой длинный, как мачта, предмет. С окон облетала ночная дремота, вековая дремота, и они смотрели проясняющимися глазами, светлея навстречу заре.

Заря уже не обманывала Абакасова, и он непреклонно пошел к площади. Сверху вниз глядели черные блестящие атланты Зимнего дворца, обремененные ношей, смотрели укоризненно на человека необремененного. Сверху вниз смотрели розовые облака, взлетевшие высоко без ноши и без мачты. И только окна смотрели вверх, в небо, просыпаясь, по-детски чистые и промытые рассветом.

Непреклонно подняв голову, вышел Абакасов на пустынную площадь и там поставил свою мачту, развернул намотанное на нее знамя и побежал вперед, неся его над головой, как парус.

Бог его знает, что он хотел этим сказать и, главное, кому, потому что было очень рано и никого вокруг не было. Падал ангел с колонны под тяжестью креста и смотрел, как по растрескавшейся площади, бескрайней, как Тихий океан, как полушарие Земли, бежит со знаменем в руках маленький Абакасов. И вот уменьшается площадь, и нет уже ангела, и далеко внизу в сером просторе площади алая капелька паруса тонет в тумане утренних лучей.

 

ЭПИЛОГИ

1. Пора прощаться

Ресторан плавал на Неве.

Качался пол, и качалось небо, как еврей в жалобах Иегове; как русский, выдергивая в вечном «эй, ухнем!».

Молчаливый пилот улыбался женщине Нонне ободряюще и так, что я тоже ему улыбался.

— А папа в Риме грешен, и все тут! — сказал летчик Тютчев решительным голосом.

— Этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов, — влияние церкви падает, и все такие мысли позабыты, потому что интеллект обанкротился. А все-таки обидно, что впереди такая судьба.

— Не каркай, — сказала женщина Нонна. — Ты скажи.

— Это она мне приказала. — Только не про звезду. Хватит про твою звезду.

— Дело в том, — сказал я волнуясь, потому что говорил среди знатоков такой величины, — что быть зерном для будущей жатвы обидно, если желать не отдавать, а наоборот, но не на кого обижаться, так как жатва есть жатва.

Молчаливый пилот посмотрел на секундомер и встал, натягивая перчатки.

— Прощайтесь. Пора, — сказал он тихо.

Я обнял мою женщину Нонну, и она сказала мне голосом ребенка, уставшего переживать:

— Да, пора.

И замерла в моих руках, как ребенок на грани слез.

— Постойте, — сказал Карнаухов. — В этот час я должен сказать, потому что не написал и теперь уже не напишу никогда. Конечно, горько, но в качестве расплаты за то, что несли всем народом и потеряли, не заметив, в качестве именно расплаты.

— А все равно папа грешен! — сказал летчик Тютчев и стукнул обоими кулаками по столу, вставая.

— Ты прав, испытатель, только этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов. — Давайте расплачиваться.

2. Потерянный эпилог

Дымное небо в багровых гусеницах, а поле желтое, и, рассекая поле, пролегла дорога, и уходит по ней колонна солдат. Ветер с трудом ворочает тучи, тяжелые, как несгораемые шкафы, и тучи гремят и грохочут. Белые цветы взлетают в небо и возносят тучи на лепестках ослепительного света, и пчелами вьются среди этих цветов серебристые птицы. Стерня торчит, как гвозди, и невидимые люди полчищами бродят по этой стерне, а среди них и дети, и даже босиком, и вдоволь видений вокруг дороги на разную потребность. Колонна идет по мягкой пыльной дороге, под водительством песни, еле слышной внутри громыхания, рева, стуков и визга. Отдельные слова песни, долетая, звучат согласно с тысячами сапог, над которыми туловища и головы с разными лицами и с разными видениями перед собой. И несут сапоги на подошвах пыль и тяжесть тысячелетнего пути, и конец дороги упирается в беспросветный горизонт, сверкающий белыми цветами на грозовой и густой глубине.

Идет в колонне летчик Тютчев, спокойно идет, будто на рыбалку, будто не с автоматом, а с удочкой, не в пригнанной амуниции, а в кожаной куртке, наброшенной на плечи, с куском сахара в кармане для встречных детей, чтобы отвлеклись их глаза, может, и встретятся на пути.

Зеленые глаза блеснули из сплоченных рядов — уж не Каин ли это идет, неся кромешное горе туда, куда направляется во всеоружии личной озверелости, с особой хваткой и опытом? Но всемеро отмстится всякому, кто убьет Каина, а кто его убьет, если мы не убили, оставив другим трогать волосы на этой голове.

Ноги мои, как вы устали идти вместе со всеми, и не хочется вам вперед. Лучше бы я отошел и сел у обочины отдохнуть, чтобы испарился путь хоть с моих драгоценных лично для меня подошв, но не позволяет мне отойти не то любопытство, не то что-то, живущее не в сердце, а, что ли, в животе, но отнюдь не доблесть, не совесть и не возвышенные понятия.

А вот небритый Абакасов, выбитый из седла собственным сыном, шагает, глядя перед собой. Так и оказался он не готов, когда жизнь просвистела мимо, не прослушав запасенных им слов, высиженных в теплой комнате, хоть он и не виноват. И вставили его в общий строй, словно патрон в обойму, чтобы шагал, а там разберемся.

А женщины не здесь, они в видениях, где-то над и вне белых цветов, и для каждого солдата в строю — своя.

— У меня не получается больше идти, — сказали Витя и Вова.

— Держитесь за меня, — сказал летчик Тютчев и расправил плечи, в которых ему всегда было тесно.

3. Самый последний эпилог

Что это я вижу напоследок в тонкой полосе заката над Черной речкой? Что это мне померещилось вдруг за самой последней чертой?

В Колорадо я вижу Марию, в Мельбурне я вижу Стеллу, под африканским солнцем чистит негру ботинки мальчик Гоша, протянул единственную руку за подаянием солдат Тимохин в Гонолулу, а еврей Факторович, похожий на Агасфера, говорит ему голосом, охрипшим от голода и старости:

— Моисей вывел нас из Египта, и вот мы рассеялись по свету, чтобы скитаться с собственной судьбой в горсти и с Иеговой в сердце, один за всех, и все — за одного. А вы рассеяны теперь по свету тоже, но это вам внове, и любя ближнего, как самого себя, что вам остается, как стать этим ближним, ты следишь за моей мыслью?

— Мы тоже — один за всех, — сказал солдат Тимохин.

— Нет, — сказал еврей Факторович. — У вас все — это все, а у нас все — это мы, и только.

— Почему это — и только? А мы? — дико закричал солдат Тимохин.

И полисмен повел его в участок, похожий не то на шею жирафа, не то на хобот слона.

 

ОДНА АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВАЯ ДЕРЕВНЯ

1. Начало этой песни,

довольно-таки длинной, теряется в веках, но начинается на склоне высокого берега синей реки, около этого леса, под именно этим небом. Царица-матушка Елизавета Петровна, отменившая смертную казнь и тем зародившая в нашем отечестве интеллигенцию, повелела двум староверам, Михею и Фоме, здесь поселиться, и они поселились, срубили себе избы, завели жен и детей, дети их размножились, избы их тоже размножились, поля расширились, стада выросли. А над всем этим заведением, размножением, расширением и ростом двигалась история по своим железным законам, так что жители сначала были крепостными и земли не имели, потом стали свободными, однако с землей было по-прежнему плохо, потом стали еще более свободными и получили земли в изобилии, после чего они достигли вершины исторического развития и по сей день пребывают в колхозах. Но не про историю тут речь. Сначала про корову.

Корова жрет чертополох нежными губами, мудро давая молоко для народа.

Корова похожа на деревню.

Ее величество корова сидела веками за прялкой, стояла пожизненно под ружьем от Полтавы до Шипки, только корона у коровы не на голове, а на животе и называется вымя.

У деревни корона тоже на животе.

Из труб городских не льется молоко, никакое заседание не даст сметаны, и жрать на асфальте корове нечего.

Корове вообще грустно, а тем более на асфальте.

Назвать женщину коровой — высшая похвала, но не в нашей стране, а в Индии. Потому что там у мужчин независимый темперамент.

— Мы имеем вымпел на Луне, а покоса там нет — грунт не тот, — объяснил соседу Постаногов, когда они думали вслух о жизни на других планетах.

— Совершенная целина там, надо представлять, — размышлял сосед.

— Богатая целина, — сказал Постаногов. — Начальство все предвидит.

— И не говори, — громко подумал сосед. — Вот опять, значит, корову иметь разрешили. Если что запретят, то потом обязательно разрешат, как же иначе.

— Терпеть не могу, когда человек суетится, — сказал Постаногов. — Глаза вытаращит, руки-ноги дергаются! Не человек, а какая-то жужелица получается.

— Почему это я жужелица? — обиделся сосед вслух.

— А кто же? — спросил Постаногов. — Тут все продумать надо, а ты: «корова! корова!»

— А что тут думать, — сказал сосед. — Корова — она и есть корова.

— Начальство все предвидит, — сказал Постаногов.

— Я уже привык, что предвидит, — снова обиделся сосед.

— Вот и не суетись со своей коровой! — сказал Постаногов.

— Нет у меня никакой коровы! — рассердился сосед. — Тридцать лет уже не имею никакой коровы!

— Твоя корова за тридцать лет знаешь сколько хлеба съела бы? — сказал Постаногов. — А мы травой кормись? Нет, не люблю я, когда человек суетится, не по плану живет.

— Почему это не по плану? — спросил сосед.

— А как же, — сказал Постаногов. — Вот через десять лет ты что, например, будешь делать?

— Это невозможно сказать, — сказал сосед.

— Вот и не имеешь плана, — развел руками Постаногов. — Так что зачем тебе корова?

— Какая корова? — спросил сосед.

— Вот которой нет у тебя, — сказал Постаногов.

— Ни к чему мне корова, которой у меня нет, — сказал сосед.

— Вот и не пускайся на хитрости, — сказал Постаногов. — Спокойно живи.

— Я уже привык спокойно жить, — сказал сосед.

Если подумать, в чем она, главная правда этой исторически сложившейся деревни, то тут она вся и есть в словах соседа, тихо сидящего рядом с Постаноговым на лавочке у забора и повернувшего к закатному солнцу дубленое лицо, поросшее твердой седой щетиной. Эта правда незамысловатая какая-то, даже ерундовая, в сущности, плевая, но, однако, главная, потому что течет река, зеленеет земля весной, неторопливо идут дожди над полями, неторопливо идут люди на поля, неторопливо идут годы сквозь деревню, как странники, что брели когда-то через деревню на поклонение святым местам, не находя здесь, чему поклоняться.

2. Коромысло 

— Ничто так не выбивает меня из седла равновесия, как коромысло, — сказал Михеев, — возбуждая меня нестерпимо. Оно, конечно, ни на что такое не похоже, что может возбуждать, отнюдь, и не воображайте, форма его невинна, и материал его невинен, а вот возбуждает.

Как увижу коромысло, так хоть караул кричи. Но если закричать караул, то это будет в возбужденном состоянии ужасно глупо.

Я мог бы объяснить, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, плечи напрягаются, давят на спину, спина выгибается, давит на зад, зад выпячивается, давит на ноги, ноги выпрямляются, бедра напрягаются, а воду в ведрах на коромысле носят только бабы, а бабы бывают в деревне не только старые, попадаются и молодые, особенно раньше, когда нынешние старые бабы были молодыми и их было, естественно, гораздо больше, то есть молодых, которые теперь старые, потому что старых теперь больше, чем молодых, поэтому тогда молодых было больше, чем теперь молодых, и они больше носили воды на коромыслах, и плечи напрягались, спины выгибались, зады выпячивались, ноги выпрямлялись, но видишь, какое длинное получается объяснение, а я еще далеко не добрался до самого главного, а именно, что происходит со мной, когда я вижу коромысло и знаю, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, и происходит вот все то, что я мог бы объяснить, но не стану, потому что это надо было бы рассказывать всю жизнь, столько тут подробностей. А суть дела в том, что коромысло не потому так выводит меня из себя, что там вода тяжелая и так далее, а потому, что его часто носила на плечах и так далее вот та Полина, про платье и рубашку которой, украденные мной во время ее купанья в реке, я еще расскажу, как только распутаюсь с коромыслом. Она нырнула, я выскочил из кустов, схватил рубашку и платье, сбегал к иве, спрятал рубашку и платье в дупло и снова засел в кустах, а она вылезла из воды, искала-искала, искала-искала, я не выдержал и фыркнул в кустах, она бултых обратно, но это после, сначала кончу про коромысло.

Она идет с коромыслом, на коромысле ведра, в ведрах вода, вода тяжелая, это я уже рассказывал. Она идет, а я иду в двух шагах сзади и неторопливо ей объясняю, потому что зачем торопиться, куда она убежит с коромыслом и полными ведрами, неторопливо объясняю, как я ее сильно люблю, и какая у нас может быть сильная любовь, и какие у нас пойдут сильные дети, а у наших детей какие будут замечательно сильные внуки, а она пытается обернуться, чтобы мне неприятность сказать или хоть глазами на меня сверкнуть, но куда же тут обернуться, когда коромысло тяжелое на шее и голову не особенно-то повернешь, а когда она пытается целиком вся обернуться, то пока она со своими ведрами разворачивается, я вполне успеваю прибавить шагу и разворачиваться вслед за ней, так что сколько она ни вращается, я вполне успеваю вращаться за ее выгнутой спиной и говорить ей, что ты повращайся, мне это нравится, потому что, во-первых, внимание мне этим оказываешь, а главное, во-вторых, подольше меня послушаешь и лучше проникнешься ко мне чувством любви, из-за которой я унес твое платье и рубашку тогда, вовсе не из-за хулиганства, а чтобы иметь возможность с тобой подольше поговорить, потому что ты мне этой возможности не давала, пока я не спрятал решительно твое платье и рубашку в дупло, и тогда мы имели с тобой обстоятельную беседу, потому тебе из воды деваться было некуда, а уплыть от платья и рубашки ты тоже не могла, и поэтому голова твоя из воды торчала, и, хочешь не хочешь, на меня глядела и внимательно слушала. Повращаемся, повращаемся, а потом она идет дальше, потому что ей надо нести воду, и очень долго она вращаться не может, утомляется, и она идет дальше, и лягнуть меня у нее тоже не получается, потому что вода в ведрах тяжелая и ноги выпрямляются, и на одной ноге тут не поскачешь ни при каком здоровье, так что она только чуть-чуть брыкнет ногой и поскорее ставит ее на место, чтобы целиком не упасть.

Вот так ходил я за Полиной и по пыльной дороге и после дождя, и не могу теперь спокойно видеть коромысло, посмотрю на него и будто огонь проглочу — сначала во рту горячо и высыхает, потом в горле жечь начинает, потом сердце вспыхивает, потом уже весь горю. И опасен я стал для деревни и вреден для народа, потому что не владею собой при виде коромысла и весь горю. Вот из-за этого коромысла жизнь у меня стала отвратительная, что-то делать надо, невозможно мне, чтобы так продолжалось.

3. Река, в которой купалась Полина

Правый берег был пологий, как и полагается, а левый был крутой, и в нем стрижи рыли норы под гнезда — можно засунуть руку по локоть, а до гнезда не дотянуться, как не дотянуться до луны, золотеющей в реке по вечерам, когда из садов, темных, как омут, доносятся песни любовного содержания, а река течет, занятая своим делом, и ей некогда любить деревню больше, чем она ее любит, нет у нее для большей любви досуга, и я купаюсь в этой пробегающей мимо реке, и она любит меня прохладно и нежно, ласкает мне шею, живот и щиколотки, любя меня в ту меру, которая мне соразмерна, а я невелика и в реке и вообще.

А Михеев думает что? Что я на свете самое главное, и поэтому он для меня человек недостойный и ограниченный, а он даже в армию идти не хочет, пока на мне не женится, а он скоро будет призывник и ему надо будет идти в армию, и мне его жаль немного, но только не до слез, хотя у меня лицо и мокрое, но это от реки.

Я теперь от него спряталась надежно и одежду спрятала, чтобы он не нашел, и интересно, где-то он меня сейчас ищет, где-то он сейчас бегает?

— Я здесь, — хмуро говорю я с берега. — Где мне быть. Ты, конечно, спряталась надежно и одежду свою спрятала надежно, только от меня не спрячешься, и я вот сижу на твоей одежде и жду тебя, чтобы с тобой про любовь разговаривать, потому что я хотел раньше в армию идти, отслужить свое, а вот теперь даже совсем не хочу и уклонюсь от призыва, хоть в тюрьму, хоть что угодно, но не могу я от тебя уйти, пусть расстреливают.

Ну, что мне с ним делать? Река больше не обращает на меня нужного внимания, и мне его жалко до слез, недостойного, что его расстреляют, и такое зло меня берет, что я его сама бы сейчас расстреляла, и не могу я этого переносить, и я выхожу из реки, чтоб ты сдох, проклятый, на, подавись.

— Полина, — говорю я. — Ты пойми меня правильно, Полина.

— Не могу я понять тебя правильно, — говорю я и плачу, и трясет меня от слез и от злости, и я прижимаюсь к нему, чтобы не дрожать.

Река бежит, шуршит, журчит своей дорогой, не поднимая на нас глаза, и я обнимаю его, а я обнимаю ее, и я говорю ей шепотом, а я плачу ему шепотом, и ох уж этот Михеев, и ох уж эта Полина, и ох уж эта река.

4. В поле под жарким солнцем

Бабы пололи картошку в поле, рассыпавшись цепью, и самая старая баба Фима шла самая первая, как Чапаев перед бойцами, только не с шашкой, а с сапкой, а полоть надо уметь наклоняться, не скрючиваясь, а свободно, чтобы дышать, согнувшись пополам, всей душой, хотя живот и сложен пополам и подпирает грудь, и полностью вздохнуть мешает. И сапки падают и поднимаются, падают и поднимаются разнообразно, вразнобой, и только иногда получается такое совпадение, что как бы разом, а потом снова не разом.

А мужчины стояли у трактора с комбайном и обсуждали, что такое, что не едет, только тракторист не обсуждал, погрузившись в мотор, одни подметки торчали.

А солнце жарило немилосердно и картофельное поле, и пыльную дорогу, и пахнущий железом и смазкой мотор, и желтое пшеничное поле, и деревню вдали, и капельку пота на носу у бригадира.

— Не заведет, — сказал бригадир сосредоточенно. — Давайте еще толкнем, что ли.

— Так уже толкали, — сказал одноглазый Фомин.

— Можно и еще толкнуть, — сказал другой Фомин. Бабы кончили ряд, распрямились, вытерли лица, погалдели чуть-чуть, развернулись кругом, снова наклонились и цепью пошли назад, то есть вперед, но в противоположном направлении.

5. Огородное пугало

Луна светила ему под козырек в первобытные глаза, а вокруг него качали черными головами подсолнухи.

Сонно мычала корова у себя дома где-то рядом, плескалась рыба в реке, и круги плыли по воде со скоростью течения.

— С Полиной был? — спросило пугало.

— Да — сказал Михеев. — Замуж она не хочет за меня. Своевольничает. Говорит, любить тебя люблю, что тебе еще, хулигану, надо. А замуж — это будет слишком. Полную власть надо мной заберешь себе в голову, а я этого не вытерплю, удавлюсь. Я говорю, где же полная власть, если я так люблю, а она говорит, вот именно поэтому, что же от меня останется, если я не только любить, а еще и женой стану. Ничего не останется. Я говорю, все так делают, что женятся, это ничего, не страшно, иначе мы не выдержим днем работать, а по ночам разговаривать, а она говорит, можем не разговаривать, а я говорю, как же мы договоримся, если не будем разговаривать, а она мне говорит, не о чем мне с тобой договариваться, как не о чем, говорю, если надо о женитьбе договариваться, нет, говорит, совсем не надо об этом договариваться, потому что ты храпеть будешь и мне скучно будет, что ты спишь, а я не сплю, ну ты тоже спи тогда, говорю, вот, говорит, уже и забираешь полную власть надо мной — ты спишь, и я спи, а я, может, не захочу, да не буду я спать, говорю, а тогда зачем жениться, говорит, какая разница, говорит, и так не спим, и тогда спать не будем, но не выдержим, говорю, днем работать, а по ночам разговаривать, а она говорит, если сейчас не выдержим, то и тогда не выдержим, какой же смысл жениться, если все равно не выдержим, а я говорю, все женятся и выдерживают, а она говорит, ты совсем запутался и не соображаешь, что говоришь, а я говорю, нет, не запутался — я говорю, все женятся и выдерживают, значит, и мы выдержим, а она говорит, наверно, они любить друг друга перестают, а я этого не вытерплю, что ты любить меня перестанешь, и удавлюсь, что ты говоришь, я говорю, никогда не перестану, потому что ты лучше всех и мне никого, кроме тебя, не надо, нет, говорит, это ты говоришь, чтобы меня уговорить, а когда уговоришь, тогда другое будешь говорить, никогда не буду, я говорю, другого говорить, а она говорит, ага, значит, не будешь говорить, молчать будешь, а раз молчать, значит, спать будешь, а я не буду спать, и мне будет скучно, не пойду я за тебя замуж. Так и разговариваем всю ночь, буксуем на одном месте — иди за меня замуж, не пойду за тебя замуж, становись моей женой, не стану твоей женой, не выдержим ведь, а все равно ведь не выдержим, все женятся, а ты сказал, что я лучше всех, но даже самые лучшие женятся, ну и что, а я не хочу. Своевольничает. А зима придет, где тогда будем встречаться? Где хочешь, говорит. Я в тепле хочу, говорю, что ты ненормальная какая-то, все хотят жениться, а ты не хочешь. Не представляю, говорит, кто это с тобой жениться хочет, просто не могу себе такую дуру вообразить, может, сумасшедшая какая-нибудь. Нет, говорю, вполне нормальные хотят. Вот и женись, говорит, на нормальных своих, если я ненормальная. Да нет, говорю, ты только в этом одном ненормальная, а в остальном лучше всех самых нормальных. Чем это я лучше всех, говорит, что это ты заладил, объясни, пожалуйста. А я говорю, это очень трудно тебе объяснить, потому что слов я таких не знаю, учился мало. Ну так ты пойди поучись, говорит, на что ты мне неуч в мужья сдался. Вот так всю ночь и разговариваем. Утомляемся даже.

— Интересно, — сказало пугало, — чем это она, действительно, лучше всех?

— Про это я и думаю, — сказал Михеев, — и спать не иду, хоть все суставы у меня стонут, спать хотят, а я не иду, стою и с тобой вслух думаю, потому что завтра ночью надо это ей обязательно объяснить, очень она этим заинтересовалась, а мне про себя просто, а сказать не умею, одним словом, иди за меня замуж, говорю, а она говорит не пойду, а дальше ты уже знаешь, я тебе рассказывал.

— На одном месте стоите, — сказало пугало. — Совсем как я.

— Однако не скучно, — возразил Михеев.

— Конечно, — сказало пугало. — Это дураку на одном месте скучно, а умному не бывает.

— Где там на одном месте, — сказал Михеев. — Вчера за реку ходили, а сегодня в подсолнухах, а зима придет, тогда что? Дома у меня тетки, хоть и не очень старые, а чутко спят, а у нее дома мать, где нам с ней зимой схорониться? Да и осенью тоже дожди бывают.

— Ко мне в сарай идите, — сказало пугало. — Там за мешками место расчистить можно, как в бомбоубежище будете, уютно устроитесь.

— Она тебя стесняться будет, — сказал Михеев. — Она все время чего-нибудь стесняется, а ты слишком наблюдать умеешь.

— Я спать буду, — сказало пугало. — Я с осени до весны крепко сплю.

— А сны видишь? — спросил Михеев.

— Вижу, — сказало пугало. — Очень содержательные сны у меня. Как-нибудь расскажу, а сейчас ты иди, свои собственные посмотри, а то петухи скоро запоют, птицы проснутся, мне за огородом надо будет смотреть.

6. У дремучего деда под ухом гремит земля

Вот автор рассказывает вам про эту самую, на его доброжелательный взгляд, абсолютно счастливую деревню, а до сих пор не сообщил, ни где она точно расположена, ни как она выглядит в целом.

Где она точно расположена, автор вам не скажет. Ни за что. В России — и этого хватит. Сдохнет, а точнее ничего не скажет. У него есть на то свои соображения. И первое из этих соображений — не хочет он, чтобы можно было его проверить. Сейчас ведь эпоха для выдумщиков ужасно плохая. Да нет, автор ничего такого и в мыслях не имел — при чем тут арестуют или не арестуют? Вот напасть…

Автор без всякого политического намека заявляет: эпоха сейчас для выдумщиков хреновая, и совсем не потому, что посадят, просто эпоха для выдумщиков паршивая. Потому что все всё и во всем хотят проверить… И попрутся проверять автора — а точно ли изобразил, буква ли в букву, точка ли в точку, а автору это будет неприятно, потому что придется таким людям неприятности говорить, обижать их, убеждать, что никакой одинаковой для них и для автора деревни не может быть в природе, только моя деревня есть, а их деревни нет, и глупо меня проверять, а они тоже ведь не идиоты, подумают и что-нибудь обидное мне придумают, например, что я пишу ну совершенно похоже на Франческо Мачадо. «А кто это такой?» — спрошу я, недоумевая, и тут-то в этой нашей полемике потерплю бесповоротное поражение, так как обнаружу, помимо несамостоятельности, еще и невежество, непростительное для русского человека, потому что русский патриот должен знать Франческо Мачадо, иначе он в глазах многих не патриот, а шовинист. Поди потом доказывай, что ты ничего лично против этого Франческо не имеешь и с удовольствием с его творчеством познакомишься, только сейчас тебе не до него, тебя сейчас вот эта деревня волнует. Ага, скажут, тебя свой народ интересует, а другие народы не интересуют, значит? Своя деревня тебя волнует, а на другие деревни всей земли тебе наплевать? И попадешь из-за Франческо в шовинисты, и пропадешь в шовинистах, а всей и вины-то на тебе, что вот эта деревня тебя сейчас волнует. Так зачем автору это бесповоротное поражение в полемике? Не скажет, где его деревня, и все тут.

А как она выглядит в целом со стороны, можно рассказать с удовольствием. Представьте себе синюю-синюю речку, левый берег ее высокий, овражистый и холмистый, и на этом берегу устроилась деревня под синим-синим небом. И вот если в лодке уплыть вниз по синей-синей реке до края деревни и смотреть оттуда, то на околице виден редкостный дом, даже не то чтобы дом, а своего рода удивительное строение, о которое сразу спотыкается взгляд, едва только начнешь смотреть на деревню. Строение это срублено из бревен метра по три длиной каждое, в одной стене выпилена дверь, в другой — небольшое отверстие, забитое досками и заткнутое ветошью, крыша у строения много прогибалась, проламывалась, продавливалась, пока не продавилась до уже навеки нерушимого положения; покрылась наносной землей, а на земле начали жизнь мхи, травы, цветы и невысокая береза. Это странное жилье вросло в песчаную почву по самое окно, так что только шесть венцов торчат из бурьяна, а когда этот дом здесь возник, того не помнил уже никто на свете, однако уже во время нашествия наполеоновских полчищ на Россию он был тут как тут.

В этом срубе с незапамятных времен жил дремучий дед, жил как бы в стороне от всеобщей жизни, на околице, неизвестно почему ни во что не включаясь, скорее всего, от старости, хотя был вполне ходячий, никаких болезней не знал, глаза имел черные, зубов в избытке и даже не кряхтел, копая на небольшом своем огородике картошку. Но вот не включался, покупая хлеб, соль и спички раз в месяц в магазине, но в разговоры не вступая.

В этот вечер, когда солнце только что село и над деревней небо слегка зеленело в предчувствии луны и поднималось все выше, чтобы вскоре стать выше звезд и обнажить их, Полина вышла из дому и пошла к дремучему деду, неся гостинцы в узелке. Она шла босыми ногами по нежной земле и еще более нежной траве, шла задумчиво, не хоронясь, да и бесполезно, потому что не было еще темноты.

Была середина июня, та замечательная середина того июня, который потом так замечательно обманул всех обитателей деревни, загремев над их головами исторической грозой, бессмысленной с точки зрения нежной травы, синей-синей реки и окна, забитого досками и заткнутого ветошью. И долго-долго потом ученые люди постигали причины и следствия, спорили и даже ругались, ссорясь на тему, кто виноват, почему это все так неудачно получилось, и как бы придумать, чтобы такого никогда больше не получалось, но все это было много потом, а сейчас Полина шла босыми ногами к дремучему деду, и вот первая звезда стала ниже неба, и с реки донеслось кваканье лягушек, и тупо промычала, словно зевнула, корова в сарае у дороги, промычала просто так, совершенно бессмысленно промычала, зато безвредно, и бабка Егоровна, Коровина хозяйка, чутко дремавшая, встрепенулась духом, вспомнила еще раз про свою корову и поняла, что корова промычала просто так, беспричинно, потому что и сыта была, и напоена, и пальцы Егоровны помнили скользкое вымя, а глаза помнили алую кровинку, вышедшую с белым молоком из переполненного вымени, и молоко Егоровна процеживала дважды, а дел еще было много — и луку нарвать на продажу, и трех внучек с дедом Егором накормить, а старшую еще поругать, чтобы не загуливалась поздно, мала еще. И, встрепенувшись от мычания, Егоровна все это вспомнила, но успокоиться и сразу снова уснуть не смогла, потому еще вспомнила сына и невестку — как пятнадцать лет назад отделились они, стали наживать свое добро, а потом это добро у них отняли, и ее Андрея и Клаву переселили так далеко, где не росло ничего, и дочерей они прислали назад, сперва писали, затем перестали, бабка над письмами плакала, едва только почтальона увидит, и еще потом много раз, перечитывая, а теперь и плакать стало не над чем, над старыми письмами слезы больше не лились.

Полина шла по нежной траве, уже росистой, и луна освещала ее, и всю деревню, и жилище деда.

Дед лежал на лавке, дремуче и вечно лежал, приложив ухо к стене и слушая далекие гулы земли. Земля рассказала ему о шагах к его дому, он сел на лавке, засветил керосиновую лампу и стал глядеть на дверь, положив руки на колени.

В его ясной голове легко и просто жили простые мысли, похожие на корни деревьев, отнюдь не запутанные, потому что нет ничего в корнях запутанного, запутывается в них только невежественный человек, а дерево в них не запутывается, оно не дурак, дерево, чтобы запутываться. Оно пускает корни со смыслом, на нужную глубину и вширь по потребности, а у деда потребности были шириной во всю нашу планету, а вглубь вплоть до самого Бога, в которого он, однако, совершенно перестал давно уже верить, не обнаруживая его своими чувствами, так что вплоть до, но не дальше.

Полина стукнула в дверь и вошла, наклонившись.

Андрея и Клаву переселили так далеко, где не росло ничего, и дочерей они отослали оттуда, сперва писали, потом перестали, но продолжали жить, хотя вокруг ничего не росло, но все-таки человек живуч, если он не опускает руки. Вокруг них был непонятный народ, однако не злой, говоривший слова вроде мегедбабар-модьеры, однако не злой. Андрея и Клаву нельзя забывать, хотя они никогда не увидят больше своей абсолютно счастливой деревни, ни дочерей — Веры, Надежды и Любови, Верка старшая, четырнадцати лет.

— Дед, мне совет нужен твой, — сказала Полина, кладя гостинцы на стол, а дед посмотрел на них и сквозь платок, в который были завязаны гостинцы, мудро все распознал — яички, хлеб, бутылку молока и медовые соты — и понял, что совет от него требуется серьезный. Он посмотрел на Полину сквозь ее нехитрую одежду и подумал о ней прямыми своими мыслями, все ее серьезности постиг и сказал:

— Землю я слушаю, внучка. Гремит земля уже целый месяц, понимаешь?

Далеко от абсолютно счастливой деревни под городом Магдебургом человек, по имени Франц, вышел в этот час из кирпичного дома, крытого красной черепицей, а белобрысая жена и белобрысые дети провожали его мимо других аккуратных домов, мимо аккуратной силосной башни, мимо квадратов красиво возделанной земли к поезду, и посадили в этот поезд, и он уехал. И его тоже надо запомнить, потому что он имеет непосредственное отношение к разговору деда с Полиной, точнее, к последствиям этого непосредственного разговора.

— Не понимаю, — сказала Полина. — Ты меня послушай, дед, мне совет нужен, а земля гремит — пускай гремит, это мне сейчас совсем неинтересно.

Дед улыбнулся ее несознательности и несмышлености, теплой такой глупости чересчур молодого тела, и сказал:

— Я тебе уже все сказал, внучка, что земля гремит. Это и есть для тебя сейчас в твоем положении самое интересное.

— Старый ты, — сказала Полина, сердясь. — Слушать уже не можешь, что ли?

— Слушать могу, — сказал дед и приготовился слушать то, что уже знал.

— Вот и слушай меня, не перебивай, — сказала Полина. — В положении я, а Михеев рад, говорит, ты теперь женой моей не сможешь не быть, а я не хочу и рожать не хочу. Помоги мне, дед, я избавиться не могу, скажи траву какую-нибудь, ты ведь все знаешь. А Михеев смеется, говорит, нет на свете такой травы, чтобы оказалась сильнее меня и моей любви с ее результатами, потому что я тебя сильно люблю, и я сильный, и ты сильная, и дети у нас будут сильные, а это только начало, первенец, а я говорю, я сама тебя люблю, но замуж за тебя не пойду, ты всю власть хочешь надо мной забрать, и первенца не хочу, он весь в тебя будет, а с меня и тебя хватит, на что мне еще один такой сдался, а он говорит, не только один, еще целая куча мала будет, а я говорю, ты с ума сошел, на что мне столько Михеевых, а он говорит, это ты только сейчас так говоришь, а потом будешь другое говорить, их у нас штук десять будет самое меньшее, потому что мы с тобой молодые, и все десять будут очень красивые, все сплошь мальчики и все сплошь Михеевы, богатыри, представляешь? Представляю, говорю, и тошно мне от этого представления. Это тебе от беременности тошно, он говорит, а потом приятно будет, и не можешь ты без мужа родить, мать твоя огорчится, а ты у нее одна, и без отца она тебя вырастила, она от огорчения заболеть может и даже гораздо хуже, а избавиться у тебя не выйдет, это на свете такого зелья нет, чтобы после такой любви помогло. Вот и скажи мне, дед, это зелье, ты все видел и знаешь, даже Наполеона видел, говорят, неужели не поможешь?

— Видел Наполеона, — сказал дед. — Мальчишкой еще был, а он на черном коне ехал — страшный, огромный, с пушкой в руках. Давно это было, внучка.

— А в кино он небольшой, — сказала Полина.

— Это если издали смотреть, — сказал дед. — А я вблизи видел, вот как тебя. Ужасный был человек. Не надо тебе избавляться, земля гремит уже целый месяц.

— А мне-то что? — спросила Полина. — Земля у тебя гремит, а я должна из-за этого Михеева рожать и женой Михееву становиться, что ли?

— Несмышленыш ты, — сказал дед. — Не соображаешь. Земля почему у меня под ухом гремит? Поезда идут. Много гремит — значит, много тяжелых поездов идет. В одном направлении идут, заметь. Газеты ты, что ли, не читаешь? Про немцев, что ли, не слыхала? А я немцев знаю, вот как тебя их видел. Поезда идут, значит, войска везут, значит, война будет, значит, заберут твоего Михеева воевать, значит, убить могут, и останешься ты без Михеева, если этого не родишь, которого носишь. Теперь поняла, почему не про зелье ты думать должна, коли земля гремит? Напортила-то много себе?

— Нет, — сказала Полина.

— Что пробовала? — спросил дед.

— Будто не знаешь, — сказала Полина. — Спорынью, липовый цвет, можжевельник…

— Ну, это пустяки, — сказал дед. — Это ребенку как с гуся вода.

— Дед, а почему его убить могут? — спросила Полина. — Ведь это не обязательно.

— Не обязательно, — сказал дед. — Однако возможно. А ты нового Михеева родишь.

— Дед, как это он так устроился, что взял-таки верх надо мной? — спросила Полина. — И любить я его должна, и замуж за него идти должна, и первенца ему родить должна, и сердцем за него болеть должна, и плачу из-за него, проклятого, как подумаю, что убьют. Дед, почему это так, почему я плачу?

— Никто этого знать не может, — сказал дед. — Однако это так бывает.

— А не так тоже бывает? — спросила Полина.

— Бывает и не так, — сказал дед.

— Может быть, дед, ты это все наошибался? — спросила Полина. — И про войну, и про поезда? Может, мне лучше и дальше по-своему поступать, а об этом ни о чем не думать?

— Нет, — сказал дед. — Я не наошибался. Нельзя тебе об этом не думать. Железная дорога от нас близко, нельзя ошибиться. И газету я читаю. Так что в центр событий проникнуть могу. А в центре событий все видно хорошо, там сложного нет.

— Ты видишь, а никто, кроме тебя, не видит? — спросила Полина.

— Видят, но не замечают, — сказал дед. — Легче им не замечать. Они по краям глядят, главное упускают. От молодости это, от неразумения.

— Пойду я, — вздохнула Полина. — Ждет он меня, проклятый.

«…Никогда я не думал, — думал Михеев, — что бывает она такая смирная и послушная без всяких на то новых оснований. Вот обнимаю ее, а она прижимается без слов, вот спрашиваю, будет ли первенца рожать, а она еще крепче прижимается; спрашиваю, пойдет ли замуж за меня, а она еще крепче прижимается и головой мне в плечо кивает утвердительно, только почему у меня по коже слеза ее течет, непонятно».

— Ты почему плачешь? — спросил у меня Михеев.

— Не хочу, чтобы тебя убили, — сказала я.

7. Колодец с журавлем

Колодец с журавлем — это я, и мне дают отдохнуть только ночью, а днем нужно скрипеть и ворчать, наклоняться и выпрямляться, и слушать бабьи сплетни. Многие думают, что мне видно звезды, а это не так, звезды я вижу только ночью, когда все видят, а днем мне достаются бабьи сплетни, так что я всех в деревне знаю еще до того, как они родятся, а потом и подавно. И все, что делается в мире, тоже знаю, не то что вон то огородное пугало, с которым только Михеев и разговаривает, вон там, за тополем, по ночам разговаривает, словно что-то это пугало знать и постигнуть может, просто Михееву по дороге, а зря не со мной, я бы мог ему рассказать про него, он и сам не знает что, а частью просто не помнит. Вот живет он с двумя трудолюбивыми тетками, в незамужестве вырастившими его до совершеннолетия, а отца и мать где ему помнить, если умерли они до того, как он помнить научился. А две веселые тетки бодро его выходили и любили, как сына, потому что все сестры дружно любили когда-то его отца, но только младшей он достался весь, как был — в папахе, в шинели внакидку, с чубом вниз до бравой брови, веселый и грамотный, однако страшный драчун и забияка, на весь мир забияка, хотя и умел работать. Бабы мои в сплетнях своих говорят, что не только младшей он достался, на всех сестер его хватало, но это, по-моему, они так, на всякий случай говорят, чтобы если что было, то в дураках не остаться, бабы не любят оставаться в дураках, потому все возможности предусматривают, оттого никогда в лучшую сторону не ошибаются, только в худшую, лучше, чем есть, не скажут, из-за этого у меня, наверно, и характер такой недоверчивый и даже скептический, поскольку бабы все плохие возможности предусматривают, а хорошие возможности не предусматривают, что и называется сплетни, а скептик — это тот же сплетник, поскольку тоже ничего хорошего не предусматривает, но только не снисходит до подробностей, а я так думаю, что это не страшно, пока это быт, а вот если уже не быт, то это страшнее зубастого черепа, закопанного рядом с моим срубом, глубоко в земле его закопали задолго до того, как меня выкопали. Взять хотя бы звезды, которые я, честное слово, не вижу днем, а скептик скажет, что ничего на них особенного нет, в лучшем случае мох и лишайник, причем серого цвета, и во вселенной только и есть, что мох и лишайник, и то вряд ли, сколько ни лети со скоростью света во все стороны, и это страшнее черепа, который был когда-то головой, может быть, татарина или русского воина, а может, и неизвестно чьей, потому что тогда только у нас здесь на земле и есть зеленые травы и деревья, белые подснежники весной и красные маки летом, и только у нас и можно всматриваться в узор на крыле бабочки, на листве тополя, на пне, на лице человека, и вся вселенная с ее серыми мхами и лишайниками держится, выходит, на этом крыле бабочки, которым любуются горожане, или, что одно и то же, на нашей абсолютно счастливой деревне, а это так печально, что во мне была бы не ключевая вода, а чистые слезы, если бы звездные скептики были бы правы. Но они ошибаются, и именно в худшую сторону, как ошиблись, по-моему, бабы насчет сестер, будто они владели Михеевым-старшим сообща, что неправда, две его любили, а владела его душой и телом только третья, хотя он и был, конечно, человек очень кровеносный и с должной широтой легкомыслия, а вот сын его широту имел совсем другого свойства и на субботу назначил свадьбу, предварительно записавшись с Полиной, на это она согласилась, а на свадьбу ни за что не соглашалась, долго они около меня стояли и друг другу противоречили.

— Какая же свадьба, если мне через пять месяцев рожать, — говорила Полина.

— Но разве можно без свадьбы, — говорил Михеев, — ведь потом всю жизнь каждый год мы будем вспоминать, что свадьбы у нас именно в этот день не было, и огорчаться с каждым годом все сильнее, а нам сколько лет еще жить, и много в нас накопится огорчения за эти годы, а зачем нам его копить, и первенец будет в обиде на нас, что мы из-за него такую глупость сделали, свадьбу не сыграли, хотя он еще совершенно не заметен, и он будет с каждым годом все умнее, а мы ему будем казаться все глупее, что из-за ерунды такой от свадьбы отказались.

— Ну, какая же свадьба, если мне белое платье неудобно надеть, — говорила Полина.

— А ты и не надевай, — говорил Михеев, — или надень, но, например, с этим красным поясом, потому что это никого не касается, что мы уже любим друг друга, а что ты раньше за меня замуж не соглашалась, так это твое глубоко личное дело, и пусть кто-нибудь попробует сказать что-нибудь или даже посмотреть, я ему, не посмотрю, что свадьба, я ему такую свадьбу покажу, чтобы он в твои дела не совался, а занимался бы своими делами, их у него хватает, и пусть на себя смотрит, как желает, а на тебя я ему покажу, я ему каждый год в этот день буду показывать, он у меня набегается по донорам и дантистам, он у меня совсем из деревни убежит, но я его везде в этот день найду, пусть не надеется, так что не бойся, надевай, что хочешь.

— Ну какая же свадьба, если ты на ней такие ужасы устраивать будешь, — говорила Полина. — Мне такая свадьба ни к чему, чтобы ты на ней гостей, а может быть, даже родственников моих вот так сокрушал, как собираешься.

— Не только твоих, но и своих родственников, — говорил Михеев, — не пощажу, но до этого, я уверен, не дойдет, потому что, во-первых, тебя все любят, а во-вторых, меня все знают и отца моего в этом смысле тоже все знали, и первенца нашего тоже в этом смысле знать будут, так что мы тебя в обиду не дадим, не бойся, надевай, что тебе захочется, тебя даже такая сплетница, как баба Фима, и та любит и бережет, спокойно можно свадьбу играть.

Я усмехнулся, когда он вспомнил бабу Фиму, маленькую и сухонькую, но с голосом архангела Гавриила, потому что именно она, этого не знал Михеев, насчет его теток ошибалась в худшую сторону, а я помню только один разговор между матерью Михеева и самой старшей из сестер, давно-давно, на этом же месте они стояли, что и эти стоят, короткий был у них разговор, но неясный, и никто его, кроме меня, не слышал, и хорошо, не то баба Фима из этих неясностей выводы сделала бы непременно в свою самую худшую пользу. А разговор был вот такой:

— Отвяжись! — говорила младшая сестра.

— Возьми их себе, я тебя прошу, — говорила старшая.

— Отстань! — говорила младшая.

— Надеть их я все равно не могу, разговоры пойдут, — говорила старшая.

— А мне-то что! — говорила младшая.

— Я их тогда просто выброшу, вот хоть в колодец выброшу, — грозила старшая.

— Бросай! — говорила младшая. — А не то давай, я сама брошу.

И бросила. Так и лежат во мне эти бусы из настоящего жемчуга, а как они попали к отцу Михеева в грозовые годы гражданской войны — силой или подарком, или случайно где подобрал, про то они молчат, потому что захлебнулись, утонув, и глубоко застряли во мне, зацепившись за сруб. И если их найдут когда-нибудь и вытащат на свет Божий — много они расскажут интересного. А почему он их подарил старшей сестре, никогда ясно не будет, да и кому это надо ворошить такое прошлое, вытаскивать его на свет, Божий ведь, из колодцев и прочих темных углов, тревожить умерших, которым и так несладко жилось и несладко спать в сырой земле, — этак и самого веселого и жизнерадостного человека можно загнать в уныние, если всякие неприятности про него пронюхать да про его отца и мать тоже поразведать, нет ли за ними чего, да еще двух дедов и двух бабок потревожить, и четырех прадедов и четырех прабабок, и сколько всяких безобразий понакопится, скажем, за двенадцать поколений его личных родственников, взятых только по самой ближайшей линии, если только вот этих прапраитакдесятьраз бабок у него было две тысячи сорок восемь, а прапраитакдвадцатьраз бабок то уже целых два миллиона да еще девяносто семь тысяч, да еще сто пятьдесят две штуки и ровно столько же прапраитакдвадцатьраз дедушек, и каждый из них, ну, почти каждый, за незначительным для такого количества исключением, наверняка не без греха или чего-то такого, про что он не очень хотел бы рассказывать, а хотел бы, чтобы это так с ним в сырой беспамятной земле и лежало. Да и потомку такой Кавказ безобразий тоже тяжело было бы нести, если бы он о нем знал: раздавил бы он человека. Шутка сказать — сколько же времени надо, чтобы в таком множестве лиц разобраться и каждое из них соразмерно осудить, справедливое мнение о каждом из них составить и по совести каждому из них воздать. Невозможная для человека работа, жизни не хватит даже на своих родственников, не то что на чужих, а человеку надо еще свою жизнь прожить, и каждому хочется так, чтобы не без совести, чтобы все-таки попасть в небольшое исключение, а не в занудный ряд прабабушек и прадедушек, пусть не всегда хочется, а только иногда, когда ничего такого другого не хочется, но имеется это благородное желание, когда других желаний не имеется, имеется оно во всем блеске своей соблазнительности, так что человеку просто не до прадедушек. Тем более сейчас, именно сейчас, это я, колодец с журавлем, имеющий и глубину, и кругозор, точно знаю, потому что однажды учитель наш, Федор Михайлович Штанько, книгу читал, я в нее заглянул и прочитал там буквально следующее: «Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих», — а где он такую крамольную книгу достал — не знаю, и как называется — тоже не знаю, потому что книга была завернута в газету «Пионерская правда», название газеты было прочитать легко, а книги — невозможно, и Федор Михайлович долго сидел и думал, обхватив колено руками и глядя куда-то за речку и на лес, думал, наверно, о том, как нашу землю спасать, а придумал ли что — этого я не знаю, но он и без усилий был очень хороший человек, и не потому, что престарелый, а и раньше, в молодости. Всё детей в школе учил. И на свадьбе Михеева с Полиной он речь произнес, вполне приличную речь, ничего насчет спасать не говорил, из-за неуместности, я думаю, о таком на свадьбе разговаривать, а вспоминал школьные достоинства новобрачных и просил в случае чего к нему, не стесняясь, обращаться за советом и помощью. И речь Федора Михайловича была последней вразумительной речью, после нее на свадьбе уже гуляли вовсю и беспорядочно, женщины смеялись кошачьими голосами: «Ааххаха! Ааххаха!» — а мужчины смеялись голосами собачьими: «Гогого! Гогого!». Словом, потом уже гуляли кому как нравилось, говорили кому с кем нравилось и кому о чем нравилось, бабы много около меня сплетничали на следующий день утром, но все-таки за это утро я себе ясной картины не составил, а потом, часов с двенадцати, даже, может быть, и раньше немного, про свадьбу уже никто не говорил, не до свадьбы стало. А видно свадьбу мне было плохо из-за яблоневого сада и кустов бузины, за которыми стоит дом Михеева и его жизнерадостных теток, а слышно плохо из-за шума, так что хорошо я видел только тех гостей, которые появлялись с этой стороны кустов, но из того, что они с этой стороны кустов делали, ничего интересного вывести было невозможно. Так что могу только мелочи рассказать, что от баб слышал. Баба Фима, в частности, передала, что когда первый раз закричала «горько!», то Михеев ответил: «Горько, так сами и целуйтесь», но тут Полина его обняла и поцеловала, да так поцеловала, что он сразу добрый стал, а до того сидел весь нервный и глазами сверкал, как тигр ночью, это баба Фима выразилась. И больше Михеев не спорил с обществом, целовался, но стесняясь несколько, а вот Полина, странное дело, сказала баба Фима, нисколько не стеснялась, а целовалась вовсю, так что все ойкали и высказывали насчет их будущей жизни разные смелые предположения, вроде не помер бы Михеев от чахотки, на что одноглазый Фомин сказал, что мед надо ему будет есть и парное молоко пить, а другой Фомин сказал, что это может и не помочь, что его племянник от чахотки спасался, бегая в поле, где коровы паслись, и прямо из вымени у них молоко сосал, и коровам это нравилось, только племянник все равно помер, давно это было. А дед Егор сказал, что ему другой случай вспоминается, как он в реку из лодки перевернулся, а плавать он не умеет всю свою жизнь и тогда не умел, а место было глубокое, и увидел он над головой, когда под водой кувыркался, как вода заплетается в такое зеленое со светом пополам, как бы вроде волокно конопляное, и громко вокруг него под водой было, наверно, воздух из него выходил, и тут его такой страх взял, что он закувыркался, как кикимора, и как-то за лодку ухватился, и вынесло его на мелкое место. А Постаногов его спросил, в каком он это смысле рассказал, а дед Егор, подумав, сказал, что к тому, что никто не знает, где и что его ожидает, и Михеев в предстоящей жизни, может, тоже так кувырнется, что и не пропадет. И тут поднялся смех — не то над дедом Егором, не то над Михеевым. И это было последнее, что бабы при мне рассказали про свадьбу, и окунули меня головой в самого себя, лишив кругозора, и я услышал, когда вынырнул, это слово — война.

8. В воскресенье — на войну

— Скорее, — сказал Михеев суетящимся теткам. — Скорее, тетки. Вы всегда, конечно, проворные и делаете все как нельзя более быстро, только сегодня надо скорее.

— Зачем спешишь? — спросила мать Полины. — Повестка еще не пришла, позовут, когда время придет, что же ты от молодой жены после первой же ночи спешишь?

Михеев стоял посреди комнаты, а Полина обнимала его, и он смотрел глазами по сторонам, только не на ее волосы у себя под подбородком, а на стремительных теток и неподвижную, как пень, мать Полины.

— Нельзя не спешить, — сказал он. — А повестка — что, ведь бумажка просто, повестка и потеряться может, и выписать ее могут забыть, в военкомате люди сидят неопытные, порядка у них мало, бумаг много, до нас далеко из района, вполне я могу потеряться при таком беспорядке, так что мне нельзя самому не спешить.

— Не зря не хотела замуж за тебя, — шептала Полина. — Не зря не хотела любить тебя, не успели рядом побыть, в доме, а не в лесу и не на берегу, а ты сразу же прочь спешишь, по своей воле сразу жить начал…

— Полина, — сказал Михеев. — Ты пойми меня правильно, Полина. Кровь у меня этого требует, чтобы скорее.

— Не могу я тебя понять правильно, — шептала Полина. — Газет ты начитался, глупостей всяких наслушался, вот и лезешь первый, а кто тебя звал, может, ты и вовсе никому, кроме меня, не нужен.

— Слово тебе даю, — сказал Михеев, — не вчитывался я в газеты, только чуть-чуть их читал, изредка, и, конечно, никому я, кроме тебя, особенно и не нужен, только кровь моя лично требует, чтобы скорее.

— Ну как я могу понять тебя, если ты темно так со мной разговариваешь, — шептала Полина. — У молодого Фомина не требует, у Постаногова не требует, а у тебя требует.

— Это ты ко мне прижалась и не видишь поэтому, — сказал Михеев, — а я вижу через окно, что молодому Фомину отец на голову во дворе воду из ведра льет, чтобы он отрезвел до конца, а в доме мать, ему мешок укладывая, плачет. А что у Постаногова не требует, так это меня не касается, значит, он свойство другое имеет, чем я или чем Фомины, но это его свойство, и нет мне до него сейчас дела, мне скорее надо.

— Не любит он тебя, Полина, — сказала ее мать. — Я тебя люблю, я бы так никогда не сделала.

— Замолчи, мать! — закричала Полина, отрываясь от Михеева. — Не любит? Замолчи, не то уйду я от тебя, видеть тебя не стану!

— У нас будешь жить, — отозвались с готовностью обе тетки Михеева на ходу. — Теперь ты наша как-никак.

— Я молчу, — сказала мать. — Три месяца уже все вижу и молчу, обидел он тебя и теперь обижает.

— Некогда мне с вами тут, — сказал Михеев. — Давайте мешок, тетки.

Полина хотела еще что-то матери крикнуть, но оглянулась на Михеева.

Такой у него был целеустремленный взгляд, такое неподвижное лицо, только рот сжался крепко, скулы выступили резче и брови немного сдвинулись, словно он видел что-то перед собой, с чего нельзя было глаз спустить, что двигалось быстро и непонятно, и к движениям этим нужно было присмотреться и в них разобраться, прежде чем самому двигаться, а ему мешали, не давая сразу мешка, разговаривая о другом и вообще отвлекая.

Полина ничего ему не сказала, а бросилась к теткам, и они быстро все собрали, что нужно, и вот уже рядом вдвоем шли по деревне в район, к военкомату. А Михеев говорил, и лицо его при этом не менялось:

— Ты, конечно, без меня скучать будешь, но слишком скучать тебе будет некогда, особенно когда первенец родится, да и работы на тебя свалится столько, что я даже беспокоюсь, сумеешь ли ты без меня, хотя ты и выносливая и толковая, но все-таки всей мужской работы не переделаешь, а я постараюсь скорее управиться, только мне это дело совсем незнакомое, и пока я привыкну и его пойму, много пройдет времени, так что, думаю, не меньше года, а то даже и двух, я потому и тороплюсь сейчас, чтобы поскорее его делать начать и поскорее кончить и к тебе вернуться, и тогда нам никто помешать не сможет, и будем мы жить, как хотели, даже еще лучше, потому что оба сильно наскучаемся, нестерпимо так наскучаемся, вот и сейчас я уже скучать начинаю, и опять мне хочется тебе про свою любовь рассказывать, какая у меня к тебе сильная любовь и как мне повезло, что ты теперь моя жена и никуда уже от моей любви не денешься, никогда уже не денешься, вот как мне повезло.

— Никуда я и не хочу от тебя деваться, — сказала я, — потому что я тебя люблю, проклятого, это ты от меня, ненормальный, уходишь и глупые слова мне говоришь, а я все лучше тебя знаю и понимаю и никогда полной твоей воли не допущу, даже когда вернешься, хоть ты стань какой хочешь там герой, а не допущу.

— Не хочу я там стать героем, — сказал Михеев, — потому что я это плохо понимаю, как это надо становиться героем, я совсем про другое думаю, как бы мне там поскорее начать, чтобы поскорее кончить и к тебе вернуться.

— Лучше тебя я все знаю и понимаю, — сказала я. — Просто ты ненормальный, и это такая мне судьба особенная выпала, что я ненормального полюбила, который всюду на рожон лезет, и сладу с ним никакого нет, и не может он даже один день повестки подождать, сам идет, в воскресенье, когда человеку отдыхать положено, а не на войну идти, и гости вечером придут, когда отоспятся, чтобы снова гулять, а я должна всему честному народу объявлять, что муж у меня после первой же ночи на войну сбежал.

Так мы с ней поговорили в последний раз, и я ушел на войну, чтобы воевать и ждать, а я пошла домой, чтобы жить и ждать, и я смотрел ей вслед, и я смотрела ему вслед, и, боже мой, как нам невмоготу расставаться, ну, прямо хоть криком кричи, ну, прямо хоть губы кусай, а мы только и успели, что на прощание немного поспорить, а ведь ему было двадцать, а ей девятнадцать, и она ушла, и он ушел — в воскресенье, воскресенье на войну, в воскресение, понимаете?

9. Общая картина войны с проступающими подробностями

Война поражает людей, и они закрывают глаза, не желая глядеться в зеркало своего несовершенства, а смелые личности пишут про войну жестокие повести, романы, рассказы и поэмы, чтобы предъявить человечеству факты для размышления, и человечество размышляет, размышляет, вот уже три тысячи лет размышляет и над романами, и над рассказами размышляет, и все еще ни до чего такого не доразмышлялось, чтобы в результате не стрелять. А про абсолютно счастливую деревню — это ведь не повесть и не поэма, это просто песня, которую автор поет, как чумак, и вдруг в эту песню ворвалась война, поет, как чумак, что вез пшеницу в Крым, а обратно соль, поет в просторе времени и пространстве, поет, потому что так устроен, только везет он не пшеницу, а свой личный воз повседневной жизни, только вот разве что не молча едет, а поет, что тут скажешь, скажи пожалуйста.

Война ворвалась неожиданно и пошла стрелять по всей земле во все живое, во все дела человеческие и даже в равнодушную природу. И общая ее картина сначала была для русского человека совершенно отвратительная, потому что немцы зеленого цвета и готт мит унс на пряжках поясов были под самой Москвой, были на Дону, на Волге, на Оке, на Неве, в больших городах и в маленьких деревнях, вот какая была сначала отвратительная картина. И долго она была такой — светило летнее солнце, шли осенние дожди, выпадал снег, опять зеленела земля и опять белела зима, а перемен не было.

А потом пришли перемены к лучшему, и перемен к худшему больше не было, и это, так сказать, картина общая.

А проступающих на ней подробностей было хоть отбавляй. Сколько людей — столько и подробностей, даже больше, гораздо больше.

10. Михеев лежит в чистом поле, привыкая

Вот, оказывается, какая это огнеупорная работа, сколько в ней надо понимать и про оружие, свое и чужое, и про местность, и про тело свое тоже надо многое понимать, и нельзя сказать одним словом — что нельзя в этой работе спешить, потому что бывает очень надо именно со всех ног спешить, а бывает, что надо обождать. А вокруг грохот, шум, суета, пыль столбом, и все это старается тебя запутать, сбить с толку, чтобы ты ясность соображения потерял или, наоборот, чрезмерной ясностью ослепился до того, чтобы тебе вдруг все просто показалось, и ты такой неуязвимый, и пуля тебя боится, и штык, видишь ли, не берет.

Немцы стреляли редко, лениво и без толку, так что Михеев в индивидуальном окопе имел, можно сказать, полный покой и мог отвлечься мыслями от немцев перед собой, от своей готовности к неожиданностям, от чистого поля вокруг, не полностью, конечно, отвлечься, полностью он уже никогда не отвлекался, имел опыт, но все-таки достаточно, чтобы внимательно повторить пройденный путь, вспомнить все свои знания и еще раз их проверить, проверить даже мускулами, как и какой мускул в каком случае действовать должен и достаточно ли он привык именно к такому действию, и если что неожиданно, то не забудет ли он сработать, как полагается, хотя, может быть, сам Михеев от неожиданности и растеряется и распорядиться этим мускулом позабудет.

Вот так он привыкал в чистом поле, уже не первый раз привыкал, и каждый на войне тоже так постепенно привыкал, и вся страна тоже постепенно привыкала к необычному состоянию, включая и деревню, оставленную Михеевым, и оказывалось, постепенно, конечно, что страшен черт, пока его не намалюют, а и эту работу можем сделать, как и любую другую, в конечном счете как бы даже и не хуже, вот совсем даже лучше иных, а вы воображали и думали, где уж им. В конечном счете, разумеется, не сразу, сразу это мы не умеем, у нас размеры государства такие, что сразу невозможно нам ничего никак, сроков мы не любим точных, расписаний, распорядков, всяких там дрыг-дрыг, дрыг-дрыг — и чтобы все сошлось. Такого от нас ожидать не надо, у нас земля чересчур обширная для такого, это нам не по душе. Но в конечном счете умеем, вот так, как-то этак, сами не понимаем как…

11. Солдат Куропаткин говорит с Михеевым о потребностях

Перед той страшной атакой, в результате которой Михеев перестал жить здесь среди нас, не сразу перед атакой, а примерно неделю перед ней, когда их часть стояла в небольшом украинском селе, разместившись в тех немногих домах, что не пожгли, отступая, немцы, точнее сказать, в тех немногих домах, которые не сгорели, хотя их жгли, в тех немногих домах, которым повезло чисто случайно, потому что немцы спешили, убегая, и не делали теперь свое дело так тщательно, как раньше, когда они наступали, вот в одном из таких домов, лежа рядом на ночлеге, Куропаткин и Михеев поговорили немного.

— Что ты все ворочаешься, ворочаешься, а не спишь? — спросил тихо Михеев Куропаткина, и его спокойный голос раздался среди трудового храпа остальных солдат, как пение среди барабанов.

— Думаю о своих потребностях и не могу спать, — сказал Куропаткин. — Ты успел жениться, а я не успел, поэтому ты много знаешь такого, чего я не знаю о женщинах. А знаю я мало и не обстоятельно, потому что в Ярославле имел я взаимоотношения с разными девчонками, общим числом с тремя, но все мельком, так что и запомнил плохо и разобраться не сумел, что к чему, впопыхах, а вот если бы у меня была жена…

— Жаль мне тебя, — сказал Михеев. — Запутавшийся ты человек, можно сказать, окончательно запутавшийся человек, если такие у тебя рассуждения об этом. Понятно, что ты спать не можешь. Вот до чего запутался.

— Это точно, — сказал Куропаткин, — что не могу спать. На спине лежу — плохо, на боку лежу — еще хуже, на живот лягу — совсем невмоготу, на спину перевернусь — опять плохо.

— Запутался ты, — сказал Михеев. — Разницу не понимаешь.

— Какую разницу? — спросил Куропаткин, ложась на бок.

— Эту разницу, может, и трудно понять в мирное время, но в военное только дураку она не видна, вот и выходит, что солдат ты хороший, парень смелый, пулемет свой таскаешь усердно, а ума у тебя еще маловато, простых вещей своим умом понять ты не в состоянии, — сказал Михеев.

— От первой девочки, сколько ни думаю, никаких воспоминаний не осталось, только вроде мягкое и теплое, в церковь мы с ней забрались, есть у нас такие брошенные церкви, эта Николы Мокрого называлась, я потом узнал, до Ленина еще так называлась, на ватнике мы с ней легли. Совершенно ничего не запомнил, надо же, а церковь эту помню, там склад помещался, а перед тем столовая, а еще перед тем офицеры венчались, это еще давно, мне сторож складской рассказал, когда он нас спугнул, надо же, какую ерунду запомнил, пока со сторожем курили, он говорил, да вы приходите, но засмущалась она, а потом я след ее потерял, так ничего и не могу вспомнить. От второй уже больше немного помню, мы с ней раз пять или шесть встречались, худая была, ни груди, ни зада, руки тонкие. Вот помню, как она целовалась, особенно помню, как она рукой своей длинной за шею меня обнимала, нежная такая рука, у плеча никаких мускулов нет, одна нежность. И шею ее помню, длинная шея, прямо из плеча начиналась, и жилки на ней тоненькие. Давай закурим, Михеев, а?

Куропаткин перевернулся на живот и закурил.

— Ты говори, — сказал Михеев, — а потом я с тобой умом-разумом поделюсь, не беспокойся, умный будешь, глупость это у тебя от молодости, а раз от молодости, то, значит, пройдет, это ведь которые старые или от природы глупые, с теми делиться бесполезно, у них глупость пожизненная, не то, что у тебя.

— Коса была у нее или нет — не помню, — сказал Куропаткин, переворачиваясь на спину. — Лучше всего я третью запомнил, Олей ее звали, хотя мы с ней только четыре раза и лежали, зимой было дело, холодно и негде, к подруге ее ходили, но подруге самой жить надо было, а у подруги бабка свирепая, верующая была, редко из дома уходила, только вот на неделю в больницу слегла. Эта потолще была, фигурой на нашего полковника похожая, только грудь гораздо больше, задница совсем малюсенькая, а бока широкие и плечи широкие. Пальцы ее помню, короткие пальцы, все нос мне почему-то ласкала, пальцем по носу водила, очень приятно было. Только все они гулящие были, девки эти, легкомысленные, так сказать. Вот была бы у меня жена, я бы все до тонкостей постиг, все бы досконально узнал, спокойнее мне воевать было бы, по ночам не ворочался бы, тихо бы лежал и вспоминал.

— Окончательно ты запутавшийся человек, если так это мыслишь и жену с другими на одну доску ставишь, — сказал Михеев. — Хорошо, что ты не женился, одно безобразие у тебя получилось бы, раз ты не можешь разницу между женой и не-женой понять.

— И то баба, и то баба, какая же тут разница, — возразил Куропаткин. — А я вот не могу целую бабу вспомнить в уме, по частям представляю, живот, например, или ноги, или лопатки — это для меня сплошные белые пятна, так сказать, я уже про главное и не говорю.

— Разница тут огромная, — сказал Михеев. — Вроде как между тобой и фашистом, хотя и ты, и он человек, и сверху у вас все одинаковое, и внутри у вас анатомия одинаковая, и почки у вас одинаковые, и даже в голове мозг по составу тоже одинаковый, а между тем разница у вас коренная, по духу разница, а не по составу. Так и у жены с другими разница по духу, а не по внешним показателям в виде там груди, ног или живота, хотя и тут могут быть отдельные и значительные несовпадения. Не-жена существует только для того, что сверху у тебя, а жена не только для того, что сверху, но и для духа тоже, чтобы с ней разговаривать и спорить, потому что она в отличие от фашиста или не-жены никакого обмана в себе не содержит, она с тобой целиком, а ее противоположность не целиком с тобой, а только внешне, понимаешь эту огромную разницу?

— Не очень что-то, — сказал Куропаткин.

— Вот видишь, — сказал Михеев, — а собирался жениться. Пока этой разницы человек не поймет, твердо не усвоит, нельзя ему жениться, ерунда у него получится, а не семья прочная и на всю жизнь, особенное безобразие выйдет, если дети у такого идиота родятся, тогда хоть караул кричи, такое свинство будет получаться. Жена будет думать, что он ее понимает как жену, и дети будут думать, что он понимает их мать как жену, и все родственники, и соседи, и знакомые будут так же думать, а он ее не будет понимать, как жену, а будет искать другую, чтобы ее понять как жену, но искать ему будет трудно, а найти еще труднее, потому что у него уже есть жена, и даже дети от жены уже есть, и не жена ему нужна, а с кем бы переспать для успокоения крови, а ему будет мало переспать для успокоения, он ведь, сам того не понимая, жену ищет, но у него уже есть жена, а та, с которой он переспит, очень может оказаться тоже женой, только другого мужа женой, она по тем же причинам, что и он, мужа себе ищет, не своего, а тоже другого, и тут до беды совсем недалеко, потому что его жене это совсем не понравится, и ее мужу не понравится, и их детям не понравится, и всем родственникам, соседям и знакомым не понравится тоже, потому что у них своих забот хватает, им такая путаница ни к чему, им от такой путаницы жить еще тяжелее, разбираться надо, а не разбираться нельзя, им непривычно не разбираться, а как тут разберешься, если два мужа и две жены, и все их дети сами не могут разобраться, кто из них кто, кто настоящие жены и муж, а кто не настоящие и почему. Понимаешь теперь, в чем тут разница? Что молчишь?

Куропаткин ничего ему не ответил и молчал, потому что заснул.

— Спишь, — сказал Михеев. — Значит, понял все до конца и успокоился. Я же говорил ему, Полина, что он не дурак, а молодой просто. Видишь, прав я оказался.

— Ты, конечно, прав, — сказала Полина, — и я об этом тоже вот сейчас думаю, и странно мне, как это раньше я с тобой постоянно спорила и ни в чем не соглашалась, а сегодня во всем я с тобой согласна, но не должен ты сейчас ни о чем думать, а только об одном — как бы поскорее воевать закончить и ко мне вернуться, потому что нет моей мочи тебя ждать, да и близнецы наши никогда тебя не видели, а ведь разговаривают уже оба и растут здоровенные, хотя есть им достается мало и не часто. Нет моей мочи тебя ждать ни как жене, ни как просто бабе, ни как матери, ни как работнице. Одна ведь я осталась с сыновьями твоими — и моя мать угасла, и тетки твои умерли, и корову на мясо сдала — ходить за ней некогда, и на работе я надрываюсь, и дома со всем не справиться, и ребята одни весь день, и забор разваливается, крыша потекла, огород сорняком зарос, поторопись, пожалуйста.

— Скоро вернусь я, скоро уже, — сказал Михеев. — Теперь мы уже не отступаем, а, наоборот, вперед идем, быстро идем, изо всех сил быстро, хотя много лишнего народа бесхозяйственно гибнет, но спешить нам приходится, и я спешу больше всех, так что мне кажется, что это я во главе всей армии вперед иду, а все, как один, за мной. Потерпи немного, очень тебя прошу.

— Сколько хочешь буду терпеть, лишь бы ты живой вернулся, — сказала Полина.

— Слушай, Михеев, — сказал Куропаткин, просыпаясь. — Надо было мне все-таки на этой Оле жениться, а то вот опять разные волнующие белые пятна снились, одно белее другого.

Но Михеев ничего ему не ответил, словно спал, а вокруг них спали усталые солдаты на полу, сняв сапоги и накрывшись шинелями, спали крепко, дыша с хрипом и трудом тяжким воздухом переполненного ими помещения, и это были серьезные солдаты с серьезным вооружением, злые к врагу даже во сне, это была настоящая армия, в которую собрался народ, спасая себя самого, а не желторотые новобранцы, растерянные и почти безоружные, что стояли два с лишним года назад недалеко от этого села за рекой, обутые кто в сандалии, кто в тапочки, мало кто в ботинки с обмотками, имевшие только непосредственных командиров, а высшие командиры их давно потеряли, и сам командир дивизии их потерял и приехал со своим штабом туда, где должна была находиться его дивизия, а она там не находилась, и штабной батальон вступил в бой с немцами, заменяя собой целую дивизию, и не смог, конечно, ничего защитить, включая это село, и немцы его захватили, и многие жители бежали из него, и кое-кто оказался в деревне Михеева, о них еще будет немного рассказано, а вот о том, как рассердился народ не на шутку и завоевал всерьез и как командир дивизии стал так воевать, что теперь он маршал, об этом не будет рассказано, может, Михеев и рассказал бы, если бы не атака, после которой не стало Михеева среди нас.

12. Атака, в которой не стало Михеева среди нас

— Давно-давно, еще древним, было известно, — сказал человек с рупором, — что война — это работа, такая же работа, как выращивание хлеба, как выхаживание скотины, как сооружение дома, только работа кровавая и этим необычная. И отступление — работа, и наступление — тоже, а сейчас мы наступаем, делая это, как вот уже давно любую работу, наспех и кое-как, очень торопливо, а это было на этот раз неизбежно, и потому много погибло народу, так много, что до сих пор никто не сосчитал, сколько, а если кто и сосчитал, то испугался своего подсчета и оставил его про себя — пусть уж завтра, завтра, когда все образуется и станет ясным и в сути, и в счете, когда неведомым чудом все недоделки исчезнут, поля заколосятся хлебами, по лугам пойдут пастись тучные стада, дома, построенные худо, вдруг превратятся в хрустальные дворцы, а лица расплывутся в счастливых улыбках, тогда, в этом замечательном завтра, на которое только и уповаем и надеемся, поскольку уповать и надеяться больше решительно не на что, в этом замешкавшемся завтра, когда мертвые воскреснут, грехи отпустятся, палачи поцелуются с жертвами — им и сейчас этого хочется, потому что испокон веку на Руси палачи ищут любви своих жертв, ибо сейчас он палач, а потом обязательно жертва, и хочется им, палачам, чтобы жертвы были с ними заодно, в трогательном единении при совершении общего всемирно-исторического акта, и так им этого хочется, что никакой иной возможности они и в мыслях не допускают, так вот, когда мертвые воскреснут, грехи отпустятся, палачи обнимутся с жертвами, а дураков просто простят, тогда во всем разберутся, и выяснится, что все решительно было правильно, поскольку увенчалось таким потрясающим результатом, полученным посредством достижения сияющих вершин с помощью разнообразных способов, включая работу тяп-ляп. И потому не надо сейчас суетиться и стараться забежать вперед и отнять у будущих поколений совершенно всю работу по осмыслению нашего удивительного времени — надо и им, этим поколениям, что-то оставить для деятельности, да и зачем нам еще одну работу делать тяп-ляп, лучше пусть каждый старается по мере сил, не ожидая от своего усердия ничего лично для себя, ни даже царствия небесного, а одного только счастливого завтра, того лучезарного завтра, когда нас наверняка не будет, но зато там-то и начнется прекрасная жизнь…

— Не согласен я, — сказал Михеев, прижимаясь покрепче к танку, на котором они мчались к переправе, а танк дрожал и трясся, словно старался их сбросить. — Конечно, идет война, и война, это правда, тяжелая работа, ничего такого тяжелого никогда до сих пор мне делать не приходилось и не придется, и отступать было тяжело, и наступать тоже тяжело, но жизнь у меня была прекрасная в нашей деревне и будет, конечно, еще прекраснее, потому что есть у меня там Полина и вот теперь два, хоть и близнеца, но здоровенных парня, и будут еще другие дети у нас, и есть там земля, которая родит, не скупясь, если не вытаптывать, и много у меня там всяких дел, для которых имеются вот две довольно-таки крепкие руки, и голова на плечах тоже имеется, и когда я вспомню нашу синюю-синюю речку, и наше синее-синее небо, и наш зеленый-зеленый лес, в котором мои сыновья будут вскоре собирать грибы и присядут над, например, боровиком, спрятавшимся от них под тень, траву и листья, так ничего я про завтра не понимаю, почему оно прекраснее, чем моя жизнь, и чем тогда будет лучше, чем в моей деревне, вот хоть убей не понимаю, хотя, конечно, понимаю, что мне сейчас на трясущемся танке в полной выкладке ехать навстречу огню не так чтобы очень приятно, и речка впереди — мутная речка, и лес впереди черный и обгорелый, и небо надо мной пыльное и дымное, некрасивое небо, совсем не небесного цвета, все это я понимаю, эту, так сказать, наглядную разницу, но я и здесь, на танке, не жалуюсь, а только тороплюсь. Все мы торопимся, что ж тут такого особенного, ведь неприятную работу всегда поскорее закончить хочется.

Когда танки и на танках пехота переправились через мутную речку, началась война, какой еще не приходилось видеть Михееву, давно уже обстрелянному солдату.

Он вместе с другими высадился на песчаной косе шириной метров тридцать, а впереди был высокий обрывистый берег, и там, наверху, начиналась оборона немцев, и земля вздрогнула всем своим срезом от взрыва наших снарядов, падающих на эту оборону, и осыпалась вниз, на тела наших бойцов, устилавшие плацдарм, изрытый глубокими окопами. Танки пошли влево, чтобы подняться на обрыв, а взводу, в котором состоял Михеев, командир приказал еще глубже закопаться в землю. Этот плацдарм входил в далеко идущие замыслы далекого отсюда командования, и солдаты зарывались, радуясь, что так легко копать эту землю, только вот крепить стены окопов почти нечем.

Михеев кинул очередную лопатку земли и выглянул из окопа. И словно он тем, что выглянул, подал сигнал.

Земля вздрогнула, небо рассыпалось в порошок, речка лопнула и полилась в разные стороны. Танки вдали остановились как вкопанные, сразу, и исчезли из вида, потому что наступила ночь, и ночь боролась с днем, день пробивался сквозь темноту то здесь, то там, отчаянно пытаясь задержаться больше, чем на миг, но мрак душил его, засыпая землей, застилая дымом, и ничего не было слышно, кроме монотонного рева взрывов, и во вспышках дня пролетел кусок дерна с обгорелой осинкой, мелькнула рука с автоматом, прокатилась башня танка, просвистел черный обломок снаряда, показавшийся Михееву огромным. Плацдарм накрыла немецкая артиллерия и начала перемешивать тесто из песка, из убитых и из живых, чтобы спутать планы далекого нашего командования.

Михеев прижался к волнующейся стенке траншеи, заботясь, как и положено, о своей жизни и зная, что такой огонь не может продолжаться долго. Но он ошибся. Огонь продолжался и продолжался, ему не было конца, и день устал бороться с ночью и уступил, и спряталось невидимое солнце за невидимый горизонт, и только тогда огонь прекратился и нестерпимо загрохотала тишина. Михеев распрямился и выглянул. Тесто было замешено круто, нигде не видно было живых, окопы и траншеи разрушились почти везде, песок был розовый, но не от заката, крутой обрыв стал еще круче, и на фоне неба Михеев увидал голову — она осматривала, как и он, плацдарм, и рядом с головой торчала темная палка ствола. Михеев прицелился не торопясь и выстрелил. Голова дернулась, потом поникла, показались две руки, упал автомат, руки схватились за голову, словно хотели ее оторвать, на край обрыва выползло на помощь голове туловище, бившееся в последних усилиях, потом немец умер, затих и медленно скатился вниз по обрыву. И снова вздрогнула земля. И Михеев опять прижался к стенке траншеи, удивляясь, что этот кусок ее с ним внутри неуязвим для снарядов и осколков, наверно, из-за какого-то пустяка в рельефе местности. На этот раз огонь продолжался недолго, и когда он прекратился, была уже полная ночь, и Михеев услыхал на реке легкие всплески и понял, что это подходит подкрепление.

С рассветом немцы снова начали месить плацдарм и месили его так же круто, и под вечер человек пять немцев решительно бросились вниз с обрыва, и Михеев стал неторопливо стрелять, и кто-то еще неизвестно откуда тоже стрелял из пулемета, наверно, Куропаткин, и последний немец побежал назад и выскочил на край обрыва, судорожно жестикулируя, и когда он показался на фоне неба, Михеев выстрелил. Немец целую минуту проторчал на краю, размахивая руками, стараясь упасть туда, к своим, но не смог, изогнулся дугой и полетел с обрыва. А ночью приплыли новые наши подкрепления, и снова они полегли все до единого от немецкого огня, и так продолжалось неизвестно сколько дней подряд, так что Михеев научился даже засыпать под огнем и просыпаться от тишины, а ночью ему приходилось есть и таскать к лодкам тяжелораненых.

Он уже плохо понимал, что делает и почему его до сих пор не убило, это было необъяснимо, и он полюбил свой надежный, словно заколдованный, уголок в траншее, ставший ему домом. И когда однажды пришло особенно большое подкрепление и Михеев узнал, что он стал теперь командиром отделения, и он огорчился, потому что рядом с ним в его песочном доме не могли поместиться все десять солдат его отделения, а только четверо, и он не знал, кого же выбрать, все были молодые, почти одинаковые, и все должны были жить. Он сидел и думал, как же ему их разместить, если вырыть углубления, то даже шесть человек поместятся, может быть, даже семь, но трое все равно не поместятся, ведь весь его дом величиной с табуретку, а кругом этой табуретки еще никто ни разу не уцелел, и в глубину уже рыть некуда, до воды он уже дорылся, а углубления больше не выроешь, обвалятся. А ведь он теперь командир, значит, по честному правилу должен себя сберегать, но и о подчиненных он тоже обязан заботиться, сохранять их жизни, чтобы они зря не пропали, а оставались в строю. И ему нельзя, никак невозможно уступить свое место, это будет глупость с точки зрения военной работы, ведь на его месте мог поместиться только один солдат, вот если бы четыре, тогда другое дело, потому что тогда это имело бы смысл, но один не имело, а тогда он бы подумал. В мирное время, ясно, начальнику должно быть хуже всех и во всех отношениях, и в похожем положении он, конечно, от своей личности отказался бы, самое тяжелое взял бы себе, но как быть в военное время, он не знал.

— Понимаешь, — сказал он солдату, дремавшему рядом с ним, — не знаю, как вас всех в кучу собрать поближе ко мне.

— Что? — встрепенулся дремавший. И из его широко раскрывшихся ночных глаз вылетели страх, боль и надежда и влетели в глаза Михеева.

— Не знаю, говорю, что мне делать, — сказал Михеев, морщаясь от того, как его царапали чужие страх, боль и надежда. — Как вас всех в кучу собрать, здесь вот, потому что тут возможности больше вам уцелеть, но мы все тут не помещаемся, и не знаю я, что делать.

Но солдат уже опять дремал и не слушал совершенно ненужные ему в эту минуту слова.

13. Михеев разговаривает с землей

— Многое я передумал, пока рельеф твоей местности сохранял мне тут жизнь, — сказал Михеев. — И вот, между прочим, что. Если бы был такой один огромный снаряд, который с огромной силой взорваться должен был где-то, неважно где, и я бы знал, что мой окоп — надежный окоп и устоит даже от такого взрыва, от которого ничто и нигде не устоит, все, что есть на свете, разрушится, и все, кто живут на свете, погибнут, а я в своем окопе мог бы поместить только четверых, то, конечно, первым делом я взял бы сюда Полину и двух своих сыновей, но сам бы я отсюда вылез бы все-таки, как-нибудь все-таки удалился бы, чтобы освободить место для других детей, которые еще гораздо меньше жили, чем я, и вообще неудобно мне было бы уцелевать, хотя Полине без меня пришлось бы более чем трудно, тем более, что снаряд этот все бы поуничтожал, и пролетариев всех стран, и капиталистов, и работы осталось бы несделанной огромное количество.

— Очень много работы, — сказала земля.

— Вот именно, — сказал Михеев. — Тем не менее мне пришлось бы вылезти, хотя Полине потом одной строй дом, и одной копай огород, дои корову, обшивай ребят и учи их грамоте. Но ведь те снаряды, которые начнут падать на нас утром, отличаются от того огромного снаряда только силой взрыва, а не по существу.

— Конечно, не по существу, — сказала земля.

— А раз не по существу, — сказал Михеев, — значит, и мое решение не должно отличаться по существу, ведь все эти солдаты, над которыми я сейчас непосредственный, к сожалению, начальник, тоже жить хотят и право имеют жить, а завтра их поубивают почти без пользы. В предыдущем случае я бы не просто вылез, а побежал бы к тому месту, откуда собираются пустить огромный снаряд, и постарался бы там помешать его пустить, не помирать же здорово живешь вот так просто, как муха, а Полина потом работай. Выходит, и сейчас я должен сделать то же самое, оставить здесь те семь человек, что уцелеют, а с тремя побежать быстрее туда, откуда стреляют по нам. Ничего другого мне не остается.

— Ничего другого тебе и не остается, — трудно сказала земля.

14. Атака, в которой не стало Михеева среди нас

В темноте по залитому кровью песку и дальше по рыхлой земле у подножия обрыва быстро пробежали четверо солдат, вползли, как ужи, на обрыв через его край и исчезли там. Однако наш дозорный заметил их на обрыве и растолкал своего начальника.

— Товарищ старший лейтенант! — сказал он. — Атака! Наши туда поползли!

— Командиров взводов ко мне! — приказал начальник.

Некоторое время спустя в расположении немцев поднялась стрельба, в небо взвились осветительные ракеты, шум боя долетел до наших войск на том берегу, и, как это бывает на войне сплошь и рядом, разбуженный внезапно механизм пришел в действие, увлекая все больше и больше людей, опережая и разрушая планы и замыслы, разгораясь словно сам собой, без надлежащей подготовки, когда и артиллерия для наступления не сосредоточена, и танки в нужном количестве не подошли, и языки не взяты, и самолеты не заправлены горючим, и инженерные работы не закончены, и связисты не отрегулировали связь, и командиры всех родов войск не согласовали между собой свои действия и не поставили задачи своим подчиненным, указав рубежи, сроки и ориентиры, однако и пушки стреляют, и наличные танки идут вперед, и самолеты летят бомбить, и саперы наводят мост, и связисты тянут кабель, и командиры указывают рубежи, сроки и ориентиры.

В немецких траншеях четверо солдат дрались остервенело, не стараясь ничего захватить, нигде окопаться и засесть, а стремясь вперед и вперед, внося путаницу в оборону немцев, переполох в сердца, вызывая торопливость и спешку. Но чудес не бывает на войне, почти никогда не бывает, и вчетвером невозможно прорвать оборону, невозможно побить сотню врагов, вчетвером можно только погибнуть смертью храбрых.

«Ваш муж погиб смертью храбрых», — прочитала Полина и не вскрикнула, не упала, а осталась стоять, как стрела, только прислонилась плечом к дому и стояла неподвижно, не хотелось ей шевелиться, говорить, плакать и жить.

15. Солдат Куропаткин перед офицерами на незнакомой поляне несколько месяцев спустя

— Как же так, — сказал старый полковник, — что ж это ты не боролся, солдат?

— Боролся, товарищ полковник! — отрапортовал рядовой Куропаткин. — Вел непрерывный пулеметный огонь согласно приказу по указанному сараю!

— Но в сарае-то никого не было, и во всем хуторе никого не было, и за десять километров от хутора никого не было, — устало сказал полковник. — Ни одного немца, понимаешь?

— Понимаю, товарищ полковник.

— Зачем же стрелял, если понимаешь?

— Согласно приказу, товарищ полковник!

— Не знаю, что делать, — сказал молодой майор капитану и замполиту. — Четыре часа взвод атакует сарай, в котором никого нет, и хутор, в котором тоже никого нет, и за десять километров от хутора никого нет, целый день атакует, а виноватого не найти.

— Неужели не видел, что никого там нет? — спросил полковник.

— Так точно, видел, товарищ полковник! — сказал Куропаткин весело. — Не дурак же я, конечно видел.

— Так зачем стрелял, если видел? — спросил капитан.

— Разрешите отвечать, товарищ полковник? — обратился Куропаткин по начальству.

— Отвечайте.

— Приказ был, товарищ капитан.

— А потом что было? — спросил майор.

— Разрешите отвечать, товарищ полковник?

— Отвечайте.

— А потом согласно приказу был бросок на автомашине к озеру, товарищ майор, — сказал Куропаткин. — Был приказ занять там рубеж и удерживать, я удерживал, остальные не смогли, погибли.

— Был такой генерал Куропаткин, — сказал замполит. — Это не родственник ваш?

— Разрешите отвечать, товарищ полковник?

— Отвечайте, — сказал полковник. — Отвечайте, не спрашивая у меня.

— Мне, собственно говоря, спросить надо, товарищ полковник. Разрешите спросить, товарищ полковник?

— И спрашивайте, не спрашивая, — сказал полковник.

— Не понимаю, товарищ полковник! — сказал Куропаткин. — Так можно спросить?

— Я вам уже сказал: спрашивайте! Спрашивайте, не спрашивая! — Полковник начал нервничать.

— Не понимаю, товарищ полковник!

— Что ты не понимаешь, солдат? Что? — спросил полковник.

— Спрашивайте, не спрашивая — не понимаю, товарищ полковник!

— Спрашивай у него, — показал полковник пальцем на замполита, — не спрашивая у меня, — и полковник ткнул этим же пальцем в себя.

— Разрешите доложить, товарищ полковник! Мне надо спросить не у него, — и Куропаткин показал подбородком на замполита, — а у вас, — и он показал подбородком на полковника.

— Спрашивайте, — пожал плечами полковник.

— Товарищ генерал Куропаткин — он откуда родом? — спросил Куропаткин.

— Откуда я знаю? — сказал полковник. — При чем тут генерал Куропаткин?

— Товарищ замполит спросили, не родственник ли мне товарищ генерал Куропаткин, товарищ полковник! — сказал Куропаткин. — Поэтому я интересуюсь, откуда он родом, если из моих мест, то очень может быть, что родственник, а если не из моих мест, то не так может быть, что родственник, товарищ полковник!

— Откуда вы родом, товарищ замполит? — строго спросил полковник.

— Из Ярославля, — удивленно сказал замполит.

— И я из Ярославля! — сказал Куропаткин радостно. — Разрешите доложить, я тоже из Ярославля, товарищ полковник.

— Ну и что? — спросил полковник.

— А то, товарищ полковник, что если товарищ замполит родом из Ярославля, и товарищ генерал Куропаткин тоже, возможно, родом из Ярославля, и я родом из Ярославля, то мы все получаемся родом из Ярославля и все, возможно, родственники, — объяснил Куропаткин.

— Моя фамилия Краснов, а не Куропаткин, — сказал замполит. — И вообще я в Ярославле только родился, а жил потом в Саратове.

— Ну и что? — спросил у него полковник.

— А то, что, значит, не могу я быть родственником генералу Куропаткину, — усмехнулся замполит.

— Не понимаю, — сказал капитан. — Почему если вы жили в Саратове, то вы не можете быть родственником генералу Куропаткину?

— Так кто из вас родственник генерала Куропаткина? — спросил полковник.

— Не знаю, товарищ полковник, — сказал Куропаткин.

— Может быть, этот солдат и родственник, а я нет, — сказал замполит.

— Не понимаю, при чем тут то, что вы жили в Саратове, — сказал капитан.

— А почему солдат Куропаткин называет белого генерала Куропаткина товарищем? — обратил внимание майор.

— Молчать! — закричал полковник. — Все молчать! Говорите по одному, я ничего не понимаю! Говорите вы, — приказал он Куропаткину.

— Что говорить, товарищ полковник? — спросил Куропаткин.

— А что вы хотели сказать? — спросил полковник.

— Я хотел не знаю сказать, товарищ полковник.

— Чего не знаете? — спросил полковник. — Спросите, если не знаете!

— Что спросить, товарищ полковник?

— Что не знаешь, солдат, то и спроси! — приказал полковник.

— Я не знаю уже, что я не знаю, товарищ полковник.

— Товарищ майор, доложите все сначала, — устало сказал полковник.

— Слушаюсь, — сказал майор. — Так вот, значит, так, товарищ замполит спросил товарища солдата, не родственник ли он, то есть солдат, генералу Куропаткину…

— К черту генерала Куропаткина! — закричал полковник. — Доложите существо дела!

— А есть еще, мне помнится, генерал Куропаткин на Первом Белорусском фронте, — сказал вдруг капитан. — Не тот белый генерал, которого имел в виду замполит, а наш советский генерал Куропаткин.

— Откуда вы знаете, капитан, что я имел в виду белого генерала, а не нашего? — спросил замполит.

— Вы же сами удивились, что солдат назвал белого генерала товарищем, — сказал капитан.

— Это не я удивился, а майор удивился, — сказал замполит.

— А вас не удивляет, если солдат называет товарищем белого генерала Куропаткина? — спросил майор у замполита.

— Молчать! — закричал полковник еще громче. — Чтоб я больше не слышал фамилии Куропаткин! Куропаткин! Куропаткин! При чем тут Куропаткин?!

— Куропаткин — это его фамилия, — сказал капитан.

— Капитан, прекратите! — крикнул полковник. — Я запрещаю говорить о Куропаткине!

— То, о чем вы запретили говорить, это его фамилия, — сказал капитан.

— Чья фамилия? — спросил полковник.

— Фамилия этого солдата, — сказал майор. — И если вы о нем запретили говорить, то о чем мы будем говорить?

— Так мы никогда не разберемся, — сказал полковник. — Доложите, майор, все сначала. И запрещаю называть фамилии, ясно?

— Слушаюсь, — сказал майор.

На поляне за столиком у входа в укрытие четыре офицера задумались, кто же виноват, что взвод погиб, а солдат Куропаткин стоял перед ними по стойке смирно и старался им помочь.

— Кто приказал взводу атаковать хутор и сарай? — спросил полковник.

— Я приказал, — сказал капитан. — Согласно приказу командира батальона.

— В моем приказе ничего не говорилось, что вы должны атаковать хутор, в котором никого нет, и сарай, в котором тем более никого нет, — сказал майор.

— Вот именно, — сказал капитан. — Что никого нет, не говорилось, а что там немцы, говорилось.

— Откуда вы взяли, товарищ майор, что в сарае и на хуторе немцы? — спросил полковник.

— Из приказа по полку, — пожал плечами майор.

— Хутор не был назван в приказе по полку! — сказал полковник.

— Но был назван рубеж, а хутор на рубеже, — возразил майор.

— И вы не знали, что там никого нет? — спросил полковник.

— Не знал, — сказал майор.

— И вы не знали? — спросил полковник у капитана.

— Не знал, — сказал капитан.

— Ну, вы-то, конечно, не знали, — махнул полковник рукой на замполита. — Так кто же знал?

— Я знал, товарищ полковник! — сказал Куропаткин.

— Откуда вы знали? — спросил полковник.

— Вечером накануне боя я туда, разрешите доложить, товарищ полковник, я туда оправляться ходил! — сказал Куропаткин.

— Куда это — туда? — спросил полковник.

— В сарай, товарищ полковник!

— Почему это вы туда пошли оправляться? — спросил полковник. — В расположение немцев?

— Виноват, товарищ полковник, там не было немцев!

— Это подозрительно, — сказал замполит. — Откуда вы знали, что там нет немцев?

— Не перебивайте меня, — сказал полковник. — Итак, солдат, ты знал, что там немцев нет. Зачем же ты четыре часа стрелял по сараю?

— Согласно поставленной задаче, товарищ полковник.

— Кто же тебе ставил эту дурацкую задачу? — спросил полковник.

— Командир взвода лично, товарищ полковник!

— А ты ему сказал, что там никого нет?

— Так точно, сказал.

— А он что?

— А он сказал, чтобы я шел к едреной фене, товарищ полковник.

— А ты что?

— А я сказал слушаюсь, товарищ полковник.

— А он что?

— А он сказал то-то и еще сказал, что все знают, что там немцы — и командир полка, и комбат, и комроты, а я хочу быть умнее всех.

— А ты что?

— Больше ничего, товарищ полковник.

— И не сказал, что там оправлялся?

— Так он об этом не спрашивал, товарищ полковник, он прочь пошел.

— Ты понимаешь, что ты наделал, солдат? — спросил полковник. — Ты один знал, что немцев там нет, и не боролся, не отстаивал правильную точку зрения.

— Он выполнял приказ, — вступился капитан.

— С вами мы еще поговорим, капитан, — сказал полковник. — Плохо вы воспитываете солдат!

— Это дело замполита, — сказал майор.

— И ваше, майор, и ваше, — сказал замполит.

— Замполит спас положение, взяв на себя командование штурмовой группой, — сказал полковник. — А в гибели взвода виноват этот солдат. Тебе это ясно, солдат?

— Ясно, товарищ полковник! — сказал Куропаткин. — Надо было втолковать лейтенанту нашему, что я там оправлялся.

— Вот именно, — сказал полковник. — А не понимал твой лейтенант, надо было дойти до капитана, до майора, до меня, наконец, и добиться правды. За правду бороться надо, в любых условиях, а ты спасовал. Приказ-то был дурацкий, ясно?

— Так точно!

— Вот из-за тебя и взвод погиб, — сказал полковник. — Вот что ты наделал, солдат.

— Но он выполнял приказ, — снова вступился капитан.

— Не в том дело, что он выполнял приказ, — объяснил замполит, — это он был обязан — выполнять приказ, а в том дело, что не боролся против приказа, одновременно его выполняя. Эту диалектику вы, надеюсь, понимаете, капитан? Надо бороться, выполняя, — что может быть понятнее?

— Действительно, — сказал майор. — Если все будут дружно бороться против глупых приказов, одновременно их выполняя, то это будет именно то, что нам надо.

— Не совсем с вами согласен, — сказал полковник. — Тогда будет очень трудно найти виноватого, а сейчас нам это удалось довольно быстро.

— Но тогда вообще не будет виноватых, — сказал майор. — Потому что все будут одинаково виноваты — от солдата до генерала.

— Нет, — сказал замполит. — Генералы не смогут быть виноваты, потому что они тоже будут бороться против приказов, против своих собственных неудачных приказов, одновременно требуя их выполнения. Вот в чем тут диалектика. И вообще не будет виноватых — все будут бороться против.

— Мы отвлеклись, — сказал полковник. — Что-то надо решать насчет солдата. Начнем с вас, капитан. Что вы предлагаете?

— Когда придет пополнение, включить в новый взвод ручным пулеметчиком, — сказал капитан.

— Отправить в штрафной батальон, — сказал майор.

— Расстрелять перед строем, — сказал замполит.

— Согласен, — кивнул головой полковник. — Так и сделаем. Солдат Куропаткин!

— Я!

— Как виновный в гибели своего взвода вы направляетесь в штрафной батальон!

— Есть направляться в штрафной батальон!

— Можете идти, — сказал полковник, и Куропаткин четко удалился с незнакомой ему поляны.

— В армии все проще, — сказал замполит. — А вот в мирное время трудно будет найти виноватых среди тех, кто против приказов не борется.

— Ну, в мирное время не мне командовать, — сказал подполковник. — Так что у меня об этом голова не болит.

— Интересно, — сказал капитан, глядя на замполита, — а откуда все-таки генерал Куропаткин родом? Надо будет выяснить.

16. Полное невмоготу Полине

Черт бы подрал этих мальчишек, которых я целый час искала по двору, по огороду, на улице и у соседей и уже испугалась, куда же они запропастились, а они запропастились в печь, закрылись заслонкой, играя в пещеру, да там и заснули в темноте и саже и вылезли оттуда выспавшиеся, голодные, со светлыми глазами на черных от копоти лицах и ели картошку с капустой, договариваясь, куда бы им еще запропаститься, а растут они не по дням, даже не по часам, с чего бы это, ведь капуста одна, хорошо, что вот картошки достала, а они растут, как Илья Муромец, может, зря я старшего Ильей назвала, не выкормить мне их.

Черт бы подрал этого мастера в цеху, кривого нахала, который перевел меня в ночную смену на целую неделю, и вот иди теперь четыре километра до станции в темноте по грязи, мало того, что в поезде за час настоишься, теперь с мокрыми ногами стой, в темноте обязательно в лужи напроваливаешься, твоими ногами, Михеев, стой, ну зачем ты погиб смертью храбрых, жил бы лучше жизнью нехрабрых, как все живут, видишь, невмоготу мне, а мастер пристает, ты, говорит, здоровая, покрепче других, не пойдешь со мной на склад, я тебя еще в подсобное хозяйство пошлю, а как я могу ехать туда без мальчишек, они одни никак еще не могут ничего, только запропаститься и могут.

Черт бы подрал этот поезд, переполненный всегда, негде сесть, и люди спят сидя и стоя, все равно, едут ли на завод или с завода, зимней ночью или летним днем, в тепле и в холоде, в духоте, черт бы подрал этот поезд, этот поезд, черт, этот поезд, что, этот поезд, мне, этот поезд, делать, делать, делать, этот поезд, этот поезд, этот пояс, что на мне, не вздохнуть, развяжи его, Михеев, вот спасибо, легче теперь, дай на тебя обопрусь, какой ты добрый, Михеев, теперь ты присмотришь за ребятами, накормишь их, я не ела досыта уже давно, теперь легче будет, только бы не вздрогнуть, только бы не вздрогнуть, зачем я вздрогнула, вот и нет тебя, совсем никогда нет, только этот поезд, этот поезд.

Черт бы подрал эту крышу, которая течет, и этот огород, где картошка не окучена, сорняки не выполоты. Черт бы подрал это белье, которое надо постирать, и печь, которую надо затопить, и капусту надо сварить, и магазин, в котором надо отовариться, и пол, который надо вымыть, и завод, на котором я не могу перестать работать, и колодец, из которого надо принести воды, и коромысло, которое давит на похудевшие плечи, на усталую спину, на все, что было твоим, Михеев. Что ж мне делать, скажи, ну, не молчи, скажи, ты раньше много говорил, скажи что-нибудь.

— А я и сейчас могу сказать, — сказал ей Михеев. — Я не отказываюсь сказать, это дураки уходят и не говорят, а я тебе скажу, я не хочу не говорить, тем более, что мне теперь многое виднее, чем раньше, кругозор мой расширился, я теперь стал совсем умный, так что я тебе очень просто и прямо скажу, что тебе делать, раньше я не смог бы тебе так просто сказать, а теперь могу, потому что многое я теперь знаю и понимаю такое, чего раньше не знал и не понимал, личность мне моя мешала, а теперь не мешает. Человека тебе надо в дом ввести, Полина, вот что надо тебе сделать.

— Не могу я этого сделать, что это ты мне опять какие-то глупости предлагаешь, и зачем я только с тобой познакомилась и слушаться тебя начала! — сказала Полина, а поезд ее покачивал и дергал, покачивал и дергал, но люди стояли вокруг нее плотно и не давали упасть. — Я люблю тебя, как любила, знаешь, еще даже сильнее люблю, смотрю на мальчишек — а люблю тебя, смотрю в колодец с журавлем, когда ведро топлю, а люблю тебя, смотрю на тополь, а люблю тебя, смотрю на речку, когда стираю, а люблю тебя, и никого не могу в дом ввести, потому что люблю тебя, а ты сам такие глупости мне предлагаешь, может быть, это не ты со мной разговариваешь, может быть, это я сама с собой разговариваю?

— Ты пойми меня правильно, Полина, — сказал Михеев. — Это обязательно надо, чтобы жили и сыновья мои, и ты, и чтобы дом не разрушался, крыша бы не протекала, забор не валился, картошка была бы окучена, одежда выстирана, печь затоплена, полы вымыты, в разбитое окно стекло вставлено, а ты еще не все заметила, что сделать надо, вот сапоги у тебя совсем никуда, их починить надо, что же все с мокрыми ногами ходить, ревматизм будет, и бочка у тебя для квашеной капусты еле держится, обруч верхний лопнул, надо новый набить, и дров у тебя запасено недостаточно, до середины зимы и то не хватит, надо в лес идти и хворосту наносить, и лошадь опять достать и привезти дров, и напилить надо, и наколоть, а Илья с Алешкой никак тебе не подмога, так что не обойтись тебе без человека в доме, совершенно не обойтись.

— Все это я без тебя заметила, не воображай, — сказала Полина. — Сапоги мне мастер обещал выписать, когда солдатское имущество списанное к нам поступит, и бочку я пока веревкой стяну, еще подержится, только вот с дровами не знаю, что делать, времени не остается. Да и взять мне в дом совсем некого, я после тебя смотреть ни на кого не могу, все с ущербом, все неприятные, а такого, чтобы без ущерба и меня с двумя сыновьями взял, где я найду такого.

— Найдешь, — сказал Михеев. — Это я знаю. А что меня любишь, это только хорошо и очень мне приятно, и всю жизнь будешь любить, и только лучше тебе от этого будет.

— Надоело мне твои глупости слушать, — сказала Полина. — Невмоготу мне сейчас.

17. Дети уходят в лес у реки

В небе днем над деревней вместо звезд сверкают птицы и облака, звенят на солнце над золотыми стеблями хлебов, украшая жизнь до нестерпимой степени, украшая ее глубокой высью, плавным течением смысла, который отнюдь не в чьей-то голове рождается отдельно от птиц и неба, реки, облаков и деревни, а просто и есть вот это все, вместе взятое: и глубокая высь, и бескрайний низ, и человеческая жизнь, которая переплелась и с низом и с высью, так тесно переплелась деревней, дорогой, взглядами глаз, приложением рук, что никакая сволочь ее не сокрушит и не опоганит.

Детям этого смысла не сообразить умом, у них для такого соображения в голове возможностей еще не образовалось, они только посмотрят на небо с птицами или на реку с темно-зелеными прядями тины у берегов, или на лес, где между стволами ходит тишина, и ощутят, посмотрев, немедленную потребность прыгать, рассказывать небылицы, перелезать через неприступные заборы и вообще жить, жить очень интересно и размахивая руками. Так что дети никакого этого смысла отдельного не понимают, они для отдельного смысла еще не взрослые, они все сплошь самый смысл и есть, а вот взрослые частью этот смысл понимать научаются, но которые понимают, те уже смыслом не являются, потому что надо, чтобы понять, на смысл посмотреть со стороны и надо, значит, из смысла выйти. И понимающим объяснить детям трудно, потому что детей из смысла вывести трудно, а непонимающие детям смысл объяснить, конечно, не могут, раз они сами смысла не понимают. А жить интересно и размахивая руками взрослые умеют очень плохо, потому взрослые детям под дневным небом и птицами совершенно ни к чему, только мешают, и если покажется на горизонте взрослый, то дети на него внимания не обращают, если он не разводит костер или не стоит на голове.

Взрослых на горизонте не было, и деревенские ребята небольшой стайкой жили свободно, идя в лес.

Жизненная сила Славки Постаногова сделала его предводителем ребят, хотя, скажем, Костя Фомин бегал гораздо быстрее, а Вася Прохоров был гораздо крупнее, а Валька-беженец рассказывал интереснее учителя Федора Михайловича, потому что не требовал запоминать рассказанное.

— Мы не сразу поехали, — рассказывал Валька-беженец, — потому что мама не верила, что немцы придут, а потом стрелять начали, у соседей на дворе вдруг как бабахнет ихняя мина, я даже от окна отошел, неприятно было около окна стоять. И тут мы все-таки поехали, потому что коней могло поубивать, мама сказала, немного отъедем, где не стреляют. А на дороге столько ехало, кто на чем, даже на волах, а мы самые последние, мама все назад оглядывалась. И кругом стреляют. Километров сто отъехали, вдруг самолет немецкий на нас как налетит, как начал из пулеметов бить, все кто куда бегут, кони в разные стороны помчались, пыль кругом, кричат, я даже растерялся, на дно подводы лег. Мама прямо в поле повернула наших коней, и они как поскакали, трясет страшно, я даже глаза зажмурил. Потом тихо стало, смотрю — мы в лесу, страшном таком, дорога вся сзади в ямах и лужах, а перед нами телега перевернутая, чужие лошади убитые валяются, будка фанерная лежит, а людей нет. Только вот Пашка сидит рядом с телегой, напугался очень, один сидит.

— Я не напугался, — сказал Пашка. — Я просто сидел.

— Мать пошла, посмотрела там все, никого нет. Она по лесу походила, покричала — никого. Тогда она будку на подводу к нам поставила, Пашку в нее посадила, и мы поехали назад, потом дальше, пока до вас не доехали.

— И не видел немцев? — спросил Славка Постаногов.

— Нет, — сказал Валька. — Не повезло. Только самолет видел.

— А я видел немцев, — сказал Пашка. — И партизан видел.

— Во сне, что ли? — спросил Славка.

— И во сне тоже видел, — сказал Пашка.

— Подумаешь, и я во сне видел, — сказал Вася Прохоров. — А ты до перепела докинешь камень?

В небе, дрожа, висел перепел, малиновый в голубом небе под белыми с золотой каймой облаками, и Валька-беженец кинул в небо камень, но камень далеко не долетел до перепела, который не обратил на камень внимания. И все мальчишки стали кидать, но никто не смог добросить до перепела или даже спугнуть его, занятого собственными наблюдениями и своим личным, глубоко осмысленным дрожанием. Ребята оставили его в дрожащем покое и пришли в лес, где в кустах стояла зеленая фанерная будка, та самая, в которой укрывались на ночь и от непогоды Валька с матерью и подобранный ими Пашка, потерявший родителей под немецкой бомбежкой, до сих пор не могли их найти, а запросов не поступало.

В будке хранили ребята запасы деревянного оружия, лесных орехов и шишек, здесь жила привязанная за дырку в панцире лесная черепаха, здесь разводили они костры и пекли картошку, если удавалось достать, и здесь в тишине леса им не мешали взрослые расти самостоятельно.

Но сейчас на ближних подступах к будке стоял человек.

Он стоял, прислонясь к стволу березы, как к дверному косяку, скрестив ноги в кирзовых сапогах и неторопливо сворачивая самокрутку. Серая солдатская шинель была наброшена на его плечи, ворот гимнастерки расстегнут, а пилотки на темных волосах не было.

Лица его было не разглядеть, лица его было не разобрать, и сердца ребят замерли, потому что каждый человек в шинели напоминал им того единственного, самого главного из людей, который совершал где-то на неизвестных направлениях подвиги и от которого приходили иногда или могли бы приходить письма-треугольники, надписанные химическим карандашом.

Ребята остановились перед ним, а он продолжал сворачивать самокрутку, потом закурил, поправил шинель на плечах и пошел в глубь леса, не обратив внимания на мальчишек, словно и не видел их. Он уходил, но не становился меньше или незаметнее — наоборот. Он рос и увеличивался в устремленных ему вслед глазах, серая его шинель полыхала за плечами, как ветер, как пламя, он заслонил собою деревья леса и шел сквозь них. Вдруг он обернулся.

Зачем человек поднимает руку? Погрозить, позвать, поманить. Попрощаться. Прости-прощай. Прощаешь? Пока, прощай. Прощай, пока прощается. Что поделаешь, что я, как и многие, прощаюсь навсегда — вы уж навсегда простите, хоть это и не просто. Мне самому несладко уходить, и поэтому я ухожу молча — так вы лучше меня запомните, как я есть, без путаницы слов, поднявшего руку на прощание. Молча прощайтесь, люди, молча, только руку поднимите, прощая остающихся.

Лес тихо шумел над будкой, из набежавшей тучи посыпался дождь, и капли, сбегая с листьев, постукивали по фанере.

— Ты видел у него нашивки? — спросил Валька-беженец у Славки.

— Видел, — сказал Славка. — Пять тяжелых ранений.

— Не пять, а шесть, — сказал Костя Фомин.

— Куда он пошел? — спросил Вася Прохоров. — Может, он демобилизованный?

— Надо было за ним пойти, — сказал Славка. — Это вы побоялись.

Пашка-беженец лежал на локте, задумчиво водя пальцем по панцирю черепахи, рисуя на нем какой-то непонятный узор, наверно, очень грустный, потому что лицо у Пашки было грустное и палец его был тоже грустный.

— В войну будем играть? — спросил Славка.

— Не хочется, — сказал Валька.

— Лучше костер разведем, — сказал Вася.

— А ну его, костер, — сказал Славка. — Может, шишки пособираем?

— А ну их, шишки, — сказал Валька.

— Эх, не пошли за ним, — сказал Славка.

— А ну его, — сказал Вася, и губы его дрогнули.

18. Общая картина войны с отступающими подробностями

Еще далеко не кончилась война, но она уходила на запад, все уходила и уходила, туда ей и дорога, оставляя по себе память на нашей земле и гордость в народном чувстве надолго, на века. И эту гордость в народном чувстве нельзя не разделять, если понимать, что не пустоцветные мысли доводят человека до истины, а только причастность к жизни близких ему людей, а не дальних, родной ему земли, а не чужой — здесь его причастие, его участие, вся его участь тут, и часть земли здесь будет ему навсегда в свое время, будет.

И горе оставляла война, родную сестру гордости, от одного основания и корня они — в мягкость перейдя, рождает корень горе, а в твердость — рождает гордость, и лучше слишком в это не вникать, запутаешься в побегах этого корня.

Народ спас самого себя, отчего же не уважать ему себя за это? Отдельный человек, образованный и смертный, может, конечно, быть выше всей жизненной суеты, выше страстей народных, ему-то что, ему жить недолго, а народу жить вечно, и народ помнит всех, кто смертью смерть попрал, кто обрел бессмертие в жизни народа.

За хутором лесным, у дороги заросший травою холмик — солдатская могила. Женщины, по-своему выражая заботу о ней, поставили на холмике крест из двух березовых ветвей, связанных лубом. Пройдет время, многие, очерствев, будут вспоминать погибших, посещая только знаменитые кладбища, где погребены тысячи и тысячи в одном месте. Только тысячи и тысячи будут будить их чувства. А мы в нашей песне, прощаясь с войной навсегда, потому что уходит она и из нашей песни, освобождая путь любви и жизни, из всех подробностей войны запомним эту могилу за лесным углом.

19. Где это ты, Франц?

Какая очень типичная русская деревня, какая очень-очень сплошная анархия, черная коза на улице пасется, это нельзя коза на улице без привязи, это не есть порядок, это для улицы и для черной козы вредно.

Через абсолютно счастливую деревню на глухую лесную стройку гнали сотни полторы зеленых небритых немцев, выгрузив на станции, а идти им было еще далеко, и пока капитан, начальник конвоя, выяснял в сельсовете по телефону про маршрут, довольствие и ночлег, пленные немцы стояли живописно под дождем, охраняемые двумя автоматчиками, курившими на крыльце сельсовета, охраняемые не автоматчиками, охраняемые пространством, чувством поражения и радости, что вокруг не стреляют, не рвутся снаряды, не кричат жизнеопасные команды. И Франц, ожидая неизвестной участи под этим новым для него небом, поднял придорожный камень, вытащил ржавый гвоздь из отскочившей планки палисадника, окружавшего сельсовет, и на другом камне распрямил этот гвоздь и начал прибивать планку, а черная коза прекратила щипать траву и стала пристально смотреть на Франца.

— Гут, — сказал Франц, приколотив планку.

Живые немцы — это нельзя пропустить, не в кино, а настоящих, и со всей деревни сбежались мальчишки и самые смелые девчонки и остановились подальше от толпы немцев и поближе к автоматчикам. На передний край выдвинулись самые отчаянные, и Славка Постаногов стал вдруг прыгать и кружиться, не в силах сдержать возбуждение при виде такого количества безопасных врагов, и другие мальчишки стали тоже воинственно прыгать, не обращая внимания на дождь, который монотонно сеялся с неба, редкий и мелкий, тоже не обращая внимания на небывалое событие в жизни деревни.

И Костя Фомин вдруг неожиданно для всех, но в полном соответствии с буйством танца, схватил крепкий комок земли и, замахнувшись, как солдат гранатой в кино, бросил его в немцев.

— А ну, брысь! — крикнул автоматчик, вставая, и ребята отбежали.

— Майн гот, — сказал Франц, рассматривая детей.

20. «Гут», — сказал Франц

— Больше года он в плену, — сказал капитан Полине, — так что по-русски понимает уже, скромный такой, на работе старательный, вроде даже любит работу.

— Если приставать будет, прогоню его, — сказала Полина.

— А в смысле документов, — сказал капитан, — я справку тебе выдам, что он больной и вообще родственник тебе оказался, так что временно оставлен под твоей охраной, а сам его спишу, что, дескать, помер, так что искать его не станут, мало ли их пропадает, да потом находятся. Война кончится, он найдется, к себе в Германию поедет, а пока для тебя поработает, хотя, конечно, такого закона нет, чтобы они по хозяйству помогали, но ведь он и в колхоз ходить работать сможет, так что все останутся довольны, а он, надо думать, больше всех.

— Я с ним поговорю, — сказала Полина.

— Этот самый хороший, — сказал капитан. — Что ж, правда, тебе без мужской помощи оставаться.

Так все сошлось, что капитан был умный, Полине было невмоготу, а Франц оказался мирным и работящим, и вот Полина подошла к нему, военнопленному, чтобы поговорить.

— Здравствуйте, — сказала Полина.

— Гутен таг, — сказал Франц.

Полина посмотрела на него и увидела его взволнованное лицо, нервное и худое, высокий лоб и голубые глаза.

— Вы останетесь здесь, у меня, — сказала Полина.

— Гут, — сказал Франц.

— Дом, дети, работы много, — сказала Полина.

— Гут, — сказал Франц.

— Я буду для вас вроде родственница дальняя, — сказала Полина.

— Гут, — сказал Франц.

— Только вы ничего не воображайте, — сказала Полина, раздражаясь его согласием. — Совсем ничего не воображайте, просто помогать будете мне и в колхозе тоже, а больше ничего, вот так.

— Гут, — сказал Франц.

— Конечно, я дома тоже буду делать, что успею, только тяжело мне — и на заводе и дома, одна я совсем, — сказала Полина. — А вам лучше будет у меня, чем в лагере, если вы только по-человечески вести себя будете, хорошо?

— Гут, — сказал Франц.

21. Бабочка над лугом

Как легко себе представить мрачные, вроде тюрьмы, городские стены с мрачными, как надгробья, обрубками каменных труб над ними, по которым только воспаленным воображением можно увидеть идущего Иисуса Христа, так вот, как легко себе над этим представить мрачные силуэты черных птиц — всякого там воронья или голубей, так совсем легче увидать головой разнообразный луг с бабочками над ним, белыми, желтыми, зеленоватыми капустницами, узорными крапивницами, среди которых изредка, как гордые орлы, пролетают красавицы по имени павлиний глаз, и все это множество напудренных, слабых, ну просто не тронь, танцует свой радужный танец над густой травой лугов, тянущихся на миллионы верст по бесконечно далеким пространствам России, от одного бескрайнего горизонта до другого совсем уже бескрайнего горизонта, и дальше, дальше во все стороны до совершенно бескрайних горизонтов. Но белых бабочек больше всего, а почему это так, тут нужно вот что вспомнить.

На Руси белый цвет — это главный цвет, цвет берез и соборных стен, цвет головокружительной черемухи и священных риз, цвет горностая и снегов. На полгода, а то и больше, покрывает Россию зимний покров, сверкая белизной под луной и под солнцем, освещая синие дороги, зеленую хвою и прозрачное небо. А потому он главный цвет, что составлен из всех возможных цветов на свете — из лилового и синего, голубого и зеленого, желтого и оранжевого, и красного тоже, так что любой цвет и оттенок, какой только можно придумать или составить, уже имеется в белом цвете, как и любая мысль, какую только можно сочинить или сконструировать, уже присутствует в русской мысли, беспредельной, как и родившая ее земля. Вот что нужно вспомнить, когда лежишь затылком на ладонях, в траве, и белая бабочка порхает над головой. Вот синий цвет, например, удивительно может быть красивый, но если все на свете сделать синим — синий лес, синие цветы в синей траве, синий нос на синем лице, синие птицы в синем небе, синие волосы, завязанные синей ленточкой, — если все будет синее, синее, только синее, то это невозможно никак и противно представить, потому что скучно в этом синем однообразии до синих чертиков. А из белого цвета можно сделать и синие глаза, и золотистые волосы, и, понятно, вообще все на свете, включая вон тот белый сарафан, что показался далеко на лугу, а из сарафана видны загорелые плечи Полины, идущей по своим делам.

— Ну что я такое, — сказала бабочка. — Пустяк какой-то, ничего особенного, меня вон пальцем тронь — и нет меня, подуй на меня — и унесет меня, клюнь меня — и нет меня. Разве это жизнь, достойная подражания? И науки мне неизвестны, так что нечего говорить о такой безделице, как я.

А ты лежишь затылком на ладонях, пока она скромничает и задается над тобой, и постигаешь разнообразие жизни — разнообразие луга, постигаешь, постигаешь, пока не засыпаешь тихо и незаметно, и навсегда, а луг продолжает тянуться на миллионы верст, на миллионы лет, до миллионов бескрайних горизонтов, окружая абсолютно счастливую деревню, и по нему можно идти, идти, идти не уставая, и не надоест, но ты уже спишь, ты больше не пойдешь, тебе хорошо, это другие пойдут.

— Ты, конечно, невелика, и тронь тебя — и нет тебя, это верно, и запомнить тебя не просто, потому что ты большей частью не летаешь, а сидишь, сложившись пополам, так что или половину запоминай, или как ты летаешь. Времени у меня сейчас много, и я могу на тебя подробно смотреть, как и на все на свете, и мне не надо спешить за Полиной, как надо было, когда она от меня хоронилась, теперь я всегда с ней.

22. Колодец с журавлем

— Колодец с журавлем — это я, и старый тополь — это я, и лес, и речка, и луга — не вы, не мы, а я.

— Я теперь гораздо лучше все вижу, кругозор мой расширился, очень сильно расширился, и понимание мое теперь углубилось, потому что теперь я на все смотрю сверху, а не снизу, и я вышел из своей личности, и она не мешает мне все рассмотреть. И вот я гляжу на нашу деревню всевозможными глазами, и она мне нравится, как и прежде, потому что воздух над ней чистый, земля вокруг нее зеленая и пышная благодаря растениям, река мимо нее вечная, неиссякаемая, и люди в ней живут почти сплошь хорошие, давно живут, и будут они жить вечно, потому что будут они любить, и дети на свет появляться поэтому будут. Раньше я редко думал, как мне нравится наша деревня, некогда было мне об этом думать, надо было по ночам Полину любить, чтобы дети появлялись, днем работать, потом и днем и ночью воевать надо было. Где тут с мыслями собраться или к учителю нашему Федору Михайловичу сходить, как он приглашал, и выяснить неясные вопросы про географию, историю или почему наша деревня гораздо лучше других.

— Федору Михайловичу, — сказал колодец с журавлем, — новый дом недавно предоставили, баба Фима говорит, у него там книг штук не меньше чем двести, и все аккуратно в газеты завернуты, и он все читает и с учениками беседует, читает и беседует, а работать уже не может, вот только учит и беседует, совсем старый стал.

— А теперь времени у меня хватает, чтобы подумать о чем захочу и о том, как мне нравится наша деревня.

— Чему тут нравиться, — сказал колодец с журавлем. — Ничего особенного, вон сруб у меня совсем сгнил, менять надо.

— Конечно, если новый сруб сделать, это будет еще гораздо лучше в деревне.

— А домов сколько ветхих, да и тесно в них, во многих тесно, — сказал колодец с журавлем.

— Конечно, еще лучше будет, если вместо ветхих новые поставить, просторные.

— Чему тут нравиться, — сказал колодец с журавлем.

— Вон скольких баб любить некому, баба Фима говорит, мне-то что, мой век весь вышел, а молодым это вредно, организм портится.

— Все бы ты ворчал и скрипел, нехороший свой характер обнаруживая, — сказал Михеев. — В суть из-за характера проникнуть не можешь, череп в тебе закопан и жемчужная нитка зацепилась, и ты про это думаешь и гордишься, что такие в тебе тайны скрыты. Хватит мне с тобой разговаривать, я на речку пойду, где мы с Полиной тогда первый раз обнимались.

— Сруб будут менять — жемчуг найдут, — сказал колодец с журавлем ему вслед. — В госбанк отнесут, а что там с ним сделают — неизвестно. Может, на валюту обменяют, а может, африканской принцессе подарят.

23. На реке, где мы с Полиной первый раз обнимались

— Вот, однако, как это ты, река, похожа сверху на Полину, и этот твой, река, поворот, как изгиб Полининой шеи, когда она отвернула лицо, а волосы ее текли по траве светлыми волнами, а снизу это было незаметно, что ты так на нее похожа. В глубине твоей, река, плавают окуни с красными плавниками, с темными полосами на спине, с обиженной губой под круглыми глазами. Над твоей, река, синевой плавает синее небо, течет в противоположную тебе сторону и сыплет по ночам в тебя звезды. Ты бежишь мимо деревни, от бани Постаногова до жилища дремучего деда, бежишь, ниоткуда не убегая, оставаясь на месте, верная своим берегам от тех трех кленов, что стоят напротив бани, до той ивы, что напротив деда, к тому лесу, что между ними и дальше. И вот сейчас снова вечер и из садов доносятся песни любовного содержания, только поют уже не наши товарищи, а вчерашние дети. И мои там мальчишки, здоровенные получились, и дочери Андрея и Клавы среди них, Вера, Надежда, Любка младшая, все до сих пор незамужние.

— Не нравится мне это, — сказала река. — Меньше встречаются на моих берегах, чем встречались раньше, а Вера вчера приходила, сидела, задумавшись, допоздна, но совсем в одиночестве.

— Она думает в одиночестве временно, — сказал Михеев. — Скоро будет думать вдвоем, только уедут они отсюда на остров Диксон, будут там согревать друг друга и родят дочку, новую Веру.

— На острове Диксон таких рек нет, как я, — сказала река.

— Волосы ее текли по траве светлыми волнами, — сказал Михеев. — Спасибо тебе, река.

24. Почему ты не уезжаешь, Франц?

— Ты, наверно, не совсем немец, — сказала Полина.

— Вас ист дас — не совсем немец? — спросил Франц.

— Помнишь, я сказала тебе, что дом, дети, работы много, а ты сказал гут; чтобы ты ничего не воображал, просто помогал мне, а ты сказал гут; чтобы ты вел себя по-человечески, а ты сказал гут, то есть я сказала в смысле, чтобы ты не приставал ко мне, женщины во мне не видел, а ты и тут сказал гут. И вот ты починил крышу, забор, приучая детей помогать, и ходил в колхоз, и делал много всякой работы, справедливым был, так что все тебя полюбили, и даже многие шли к нам за советом, а ты всем помогал. А ко мне не приставал. Как сказал гут, так все и делал! Без подвоха, без обмана. Вот почему ты не совсем немец.

— Нет, — сказал Франц. — Я совсем немец, и мой батюшка и матушка были совсем немцы.

— Помнишь, баба Фима пришла и сказала, что ее сын тоже воюет, так что ты теперь у нее поживи, а ты посмотрел на меня, и я сказала бабе Фиме, что ты мой родственник и тут совершенно ни при чем, что ее сын воюет. Но ты пошел к ней и выкопал ей картошку, а Егоровне вылечил корову, а Постаноговых пиво научил варить.

— Пиво варить после войны я научал, — сказал Франц.

— И женщины во мне ты не видел, как сказал гут, так все и было, надо же, — сказала Полина. — А деревня сомневалась немного, ты чей — общий или только мой, и когда при тебе об этом заговаривали, ты на меня смотрел, так смотрел, так смотрел, что я один раз не выдержала и закричала, чтобы не приставали к тебе, ты муж мой, понятно? А ты тогда не был еще моим мужем, а только дальним родственником, хорошим человеком.

— Он неправильно пиво варил, очень торопливо, — сказал Франц. — Суслу не давал отстояться, вместо вина водку наливал в это, как называется, приголовок.

— Я хотела мальчика, — сказала Полина. — А получились две девочки. Это участь у меня такая, что ли, двойнями рожать?

— Я думаю, что природа тому причиной, — сказал Франц. — Это хорошо, двое сразу. Если бы ты еще захотела рожать, могли бы два мальчика быть. Жаль.

— Ты пойдешь сегодня к Постаногову? — спросила Полина.

— Да, — сказал Франц. — Он опять бумагу получил. Опять меня разыскали. После войны это в который раз?

— В пятый, — сказала Полина. — За двенадцать лет пять раз тебя находили.

— Хорошо работают, — сказал Франц. — Так далеко я, а они пятый раз нашли. Разные организации ищут — и каждая находит.

Постаногов занимал в деревне видное положение как председатель сельсовета, но хотя это было так, стол у него в углу стоял без скатерти и без клеенки, и, более того, под образами, и даже еще более того — горела лампада перед образами, а керосиновая лампа на столе стекла не имела и коптила на лица его гостей, и без того смуглых, и с этих лиц сверкали глаза, а на столе был большой кувшин с пивом и стаканом. Шестеро гостей сидели на лавках вдоль стола под образами, потому что жена Постаногова была религиозной женщиной, и тут он ничего не мог поделать вот уже сорок лет, несмотря на свой громадный партийный стаж, и свободное время у жены отнимала вера от вышивания скатерти, украшения быта и покупки нового стекла для лампы.

— Не понимаю я, Франц Карлович, — сказал Постаногов, — почему ты не уезжаешь. Мы не хотим, конечно, чтобы ты уезжал, работник ты передовой, человек непьющий, ценим мы тебя, ты не карьерист, но у тебя есть собственная страна, правда, капиталистическая, но все-таки своя, и там семья старая, родственники. Вот чего я не понимаю.

— Это понять трудно, — сказал молодой Фомин, наливая себе пиво. — Русскому человеку это понять почти совершенно невозможно.

— Моя семья живет под Магдебургом, — сказал Франц. — Они другие теперь. У жены моей новый муж, наверно, есть. На ферме у меня порядок был, наверно и теперь порядок. Там как заведено все, так и идет, аккуратно и спокойно. А здесь у меня новая семья, новая жена, две своих дочки, два приемных сына, а вокруг очень мало порядка, так что думать много надо, как это возможно, чтобы так мало порядка, а люди живут, и очень хорошие люди живут. И мне интересно, сколько это будет продолжаться, и как это будет меняться, и как из этого беспорядка порядок будет получаться и когда. Не могу я отсюда уехать, очень мне здесь интересно. И жена у меня очень хороший человек, и дети все хорошие, от них я тоже не хочу уезжать. Я был военнопленный, а она меня в дом приняла как родственника, что тоже, конечно, непорядок, однако и капитан, и она, и вот вы этот непорядок сделали, и я благодарен вам за это, немцы бы так не сделали, сплошная анархия, а уезжать не хочу.

— Действительность нашу критикуешь, Франц Карлович, — сказал Постаногов. — Это зачем же?

— Не критикует он, — сказал сосед Постаногова. — Человек вслух думает, это ценить надо.

— Я так считаю, что пусть у нас живет, — сказал молодой Фомин.

— Кто же против, — сказал Постаногов. — Если бы была сплошная анархия, Франц Карлович, то мы давно бы все перемерли, а мы живем, ты это пойми.

— Их ферштээ, — сказал Франц.

25. Огородное пугало и его сны

Луна светила ему под козырек в первобытные глаза, а вокруг него качали черными головами подсолнухи.

Сонно мычала корова у себя дома где-то рядом, плескалась рыба в реке, и круги плыли по воде со скоростью течения.

Надо бы все-таки рассказать, как выглядит одна абсолютно счастливая деревня в целом. Ну, представьте себе синюю-синюю речку и синее-синее небо… Хотя нет, невозможно это сейчас представить, потому что ночь над землей и небо в эту пору совсем не синее, хотя тоже красивое.

— Много я с тобой когда-то разговаривал, — сказал Михеев, — но многого не договорили, все я куда-то спешил, дел было много.

— А я не спешу, — сказало пугало. — Мне спешить всегда было некуда.

— Я теперь тоже не спешу, — сказал Михеев. — Необъятная деревня вокруг меня.

— Осенью и зимой я вообще без дела, — сказало пугало. — Сны вижу, замечательные сны. Вот, например, этой зимой один очень длинный сон приснился. Сначала приснился мне колокольный звон и длинная-длинная процессия, которая шла вдоль нашей реки. Скрипели телеги, мычали привязанные к возам коровы, лаяли шавки, бегущие вместе со всем этим не то обозом, не то процессией. Все люди шли, все сплошь знакомые — и Фомины, и Постаноговы, и бабка Егоровна с семейством, и баба Фима, и дети. Даже дремучий дед в конце неохотно шел, за самой последней телегой — пойдет, пойдет и недоверчиво останавливается. А колокольный звон заливается на все возможные голоса.

— Что-то на тебя, наверно, церковное намотано, раз тебе колокольный звон снился, — сказал Михеев. — А может, ватник твой дьячок когда-то надевал. Отчего бы иначе такие сны.

— Перешла эта процессия реку, а там — неизвестно откуда взялся — холм стоит высокий, склон его зеленый, и дорога к вершине вьется. А на холме стоит твоя Полина и Илья с Алешей рядом с ней — рослые, статные, ну совсем как в жизни.

— А это от разговоров наших приснилось, — сказал Михеев.

— На Полине платье белое с красным поясом, в котором на свадьбе она была, а Илья с Алешей в чем-то серебристом, не разобрать толком, в чем. И вся процессия к ним на холм подниматься стала, медленно так, целый месяц, наверно, мне снилось, как она поднимается. Тут меня ветер разбудил, крышей загремел, с трудом снова заснуть удалось, большая часть сна прошла, пока ветер крышей гремел. Потом приснилось мне пустое поле, на нем белыми камушками множество надписей выложено, только прочесть невозможно, трава между камушков поднялась, слов не разобрать.

— Фуражка на тебе железнодорожная, вот тебе надписи, выложенные белыми камушками, и снятся, — сказал Михеев.

— А потом на этом поле ты мне приснился, — сказало пугало. — Только грустный почему-то ты был и стал мне рассказывать, что нравится тебе наша деревня очень сильно, но многое ты сейчас видишь, чего прежде не видел, и хочется тебе, чтобы земля была плодороднее, стада обширнее, народу было бы побольше, детей тоже чтобы было побольше, дома были посветлее и попросторнее, а люди не имели бы в себе хитрости и о выгоде своей поменьше бы думали. Тут мне пришлось тебе сказать, что невозможных вещей ты хочешь.

— Почему это невозможных? — спросил Михеев. — Это совсем простые и легкие вещи, чтобы лес был еще зеленее, например, что ж тут такого невозможного. Очень просто увидеть всю нашу необъятную деревню прекрасной без изъяна. Что вот на тучной земле вразброс, утопая в садах, стоят дома, увитые хмелем, плющом и повителью, окна в домах чистые, убранство в них опрятное, люди в них живут здоровые и дело делают толково, с умом и шуткой, весело и с достоинством, друг о друге заботятся, землю свою любят. Это очень просто представить, так что же тут невозможного? И разница с тем, что есть, не особенно велика, потому что если бы она была особенно велика, то жизнь давно бы уже прекратилась, а она не прекратилась.

— Не понимаешь ты, что люди разные, желания у них разные, и все почти получать хотят, а вовсе не отдавать, — сказало пугало.

— Это пуговицы на тебе с кителя срезанные, вот тебе и снится, что невозможно, — сказал Михеев.

— А ты у земли спроси, если мне не веришь, — сказало пугало.

26. Михеев разговаривает с землей о ее недостатках

— Почему это так, земля, — спросил Михеев, — что, если представлять себе, что на тебе, тучной, вразброс стоят в садах просторные дома, окна в домах чистые, убранство в них опрятное, люди в них живут здоровые и веселые и так далее, то чем дальше думаешь об этом и представляешь это себе, тем хуже это видно, словно светлее становится больше необходимого, все светлее и светлее, так что свет все гасит, и ничего уже, кроме света, не видишь, и никак ничего, кроме света, не разглядеть и в подробности не всмотреться?

— Не всмотреться, — сказала земля.

— Еще отдельную подробность можно рассмотреть и представить себе ее совсем ясно, так что это будет счастливая и хорошая подробность, но уже другие подробности с ней рядом не разглядеть из-за света?

— Из-за света, — сказала земля.

— Вот несешь ты на себе одну абсолютно счастливую деревню, — сказал Михеев.

— Несу, — сказала земля.

— Но ведь в ней есть что сделать лучше, гораздо лучше, это ты знаешь, но когда совсем лучше, то один свет и ничего больше, и слепнем мы от света, и, как слепые, впотьмах Бог знает что делаем.

— Поговори со мной о моих недостатках, — сказала земля, — поговори об этом.

 

ДУБЛЕНКА

 

Глава 1. «Пойдемте в театр?» 

Дело было давно, лет через десять после того, как первый человек высадился на Луне, большинство людей забыло, в каком это случилось именно году, с тех пор многое изменилось, хотя, конечно, ничто, разумеется, строго говоря, не изменилось — сейчас, к счастью, все изменяется не изменяясь, и все-таки, пожалуй, кое-что в некотором смысле изменяется.

Например, если встать сейчас в этом городе за колоннами дворца в стиле Карла Ивановича Росси, дворца, над которым победно развевается свежее красное знамя, и присмотреться к людям, идущим во дворец на работу, то заметно, что одеты они разнообразно, чего во времена высадки на Луне еще не наблюдалось. Кто в отечественном пальто, кто в импортном плаще с погончиками, кто в чем из кожи, но не времен гражданской войны, а синтетической. И головы переменились: на одной берет, на другой шляпа, на иных даже кепки с претензией, а некоторые — правда, очень некоторые — ничем не прикрыты, кроме волос. Изменение, конечно, налицо, но и нет изменения, потому что сейчас, как и тогда, сразу видно, кто важнее, видно не только среди тех, кто из машины вылез один, а и среди тех, кто из машины вылез с двумя-тремя себе не совсем, но подобными, и даже среди тех, кто прибыл в автобусах и на троллейбусах или высадился за углом из трамвая. Походка разная, здороваются по-разному, головы на плечах сидят по-разному — нет, это не по естественным причинам природного разнообразия, генетика тут ни при чем, это от служебного места внутри дворца. Более важный кивнул — и спешит к цели не торопясь, а менее важный здоровается обстоятельно, идет к цели скромно, не мешкая, но и не обгоняя. Чем важнее, тем внутренне неподвижнее, а внешне увереннее, и наоборот.

В этом изменений не было. И быть не могло. И не будет. Не будет!

Вон один идет — в клетчатом пальто, без головного убора! Не было раньше таких пальто и таких головных уборов не было, чтобы без. Вот это изменение! Однако и нет никакого изменения, просто надел человек клетчатое пальто, а на голову ничего не надел. Какие тут изменения? Вот если бы он сейчас догнал того, в серой шляпе, который из машины один выгрузился, хлопнул бы по плечу и сказал: «Привет, Володя! Как спалось?» — это было бы изменение. Но не было и нет. И не будет!

Или этот идет — среднего роста, сильно за пятьдесят, незаметный, но хорошо сохранившийся, в ботинках из ремонта, в пальто из химчистки, на висках ни одного седого волоса; сказал бы этот, можно выразиться, с виду нержавеющий, вон тому, внутренне неподвижному, что прошел и ответно кивнул: «Что это глаза у тебя с утра такие тусклые? Перепил, что ли, вчера? Смотри, друг, береги здоровье — стареешь очень!» — вот это была бы перемена! Не будет! И не надейтесь!

В это утро нержавеющий человек и думать о таком, разумеется, не думал, а вошел во дворец, как всегда. В гардеробе он столкнулся нос к носу с новым наивысшим начальством, которое тут же почему-то демократично раздевалось, наверно, подумал нержавеющий, популярности ищет, а может, подумал он вскоре еще, теперь такой будет порядок. Только он все это успел подумать, как наивысшее начальство протянуло ему руку и сказало без выражения:

— Говорят, у тебя трудности в семье?

Месяц назад от нержавеющего ушла жена, ушла без объяснений: собрала вещи и уехала в родную деревню на реке Белой. Оставленный муж тоже был родом из деревни, но другой деревни, смоленской. Объясняя свое необычное имя, он сказал, почему-то волнуясь, вчера молодой поэтессе, пришедшей к нему на прием:

— На заре голого энтузиазма отец мой, выйдя из бедняков и подняв мысль до понимания грамотного мировоззрения, прочитал слово «филармония» с большой буквы и погрузился в любовь, приняв за лицо и даже полагая женой наркома просвещения, поскольку нарком по ее поводу беспокоился, и потому отец назвал меня, как есть.

Так это и было на заре. Отец нынешнего инструктора целый день смотрел испытующе на свою жену Анну, а потом спросил:

— Если сын — как назовем?

— Если дочка — Анною, — упрямо ответила жена, поправляя на голове красную косынку.

— Нет, — сказал Иван Онушкин, — если сын — назовем Филармоном.

И повесил на стене фотографическую киноактрису, державшую в руке наган.

— Ваня, кто это? — спросила жена, беременная инструктором.

— Филармония, — сказал Ваня. — Бесстрашный пролетарий, друг безземельных, жена наркома нашей грамоты, которую испортили белобандиты в Тамбове.

— Убери, — сказала жена. — Не то скину.

— Нельзя, — сказал отец будущего инструктора.

— Как это мне нельзя из моего живота выкинуть? — удивилась жена.

— Я про нее думал, — сказал отец инструктора.

— Думай, но со стены убери, — сказала жена.

Красавицу с наганом отец, посоветовавшись мысленно с наркомом, сложил и спрятал на груди, а сына назвал в ее честь.

— Боже, какие были глупые люди, — радостно сказала вчера поэтесса Лиза.

Филармон Иванович нахмурился. Елизавета Петровна принесла ему вчера рукопись стихотворений в прозе, отвергнутую местным журналом, принесла на арбитраж. Конечно, Филармон Иванович ни за что на свете к такой рукописи не притронулся бы, но ему велело непосредственное начальство, торопившееся в отпуск, а непосредственное начальство уговорил хотя бы прочесть и высказать мнение лечащий врач подруги, страдавшей чем-то таким, по просьбе однокашника — главного инженера обувной фабрики, а кто уговорил главного инженера, оставалось долгое время неизвестным и выяснилось гораздо позднее, в ходе следствия, точнее, не кто уговорил выяснилось, а кто мог уговорить, кто был знаком с этим злосчастным инженером, с которого все и началось, изменения начались, хотя, в конечном счете, ничто и не изменилось, ох, уж этот пока неизвестный знакомый инженеру… Вообще-то, строго говоря, с рукописи началось — не было бы рукописи, не пришлось бы Филармону Ивановичу ее читать, не попал бы он во всю эту историю… А еще строже говоря, с поэтессы Лизы, рукопись сочинившей.

Филармон Иванович не за рукописи отвечал, а за театры и за их репертуар. Вернее, не он отвечал, а его непосредственное начальство, он только помогал отвечать, но и помогать было всегда очень трудно, мешал ему один недостаток, врожденный изъян: Филармону Ивановичу все спектакли, которые он смотрел, всегда нравились до остолбенения, до восторга, граничащего с обмороком, с гибелью. Ему было все равно, бодро или вяло играют актеры, умна или глупа пьеса, талантливо или бездарно поставил ее режиссер — Филармон Иванович самозабвенно восхищался всем, готовый полноценно жить и умирать вместе с актерами, чувствовать себя и принцем датским, и автостроителем, и Анной Карениной, и Марьей Антоновной, и негритянским подпольщиком, и тремя мушкетерами…

Трудно, даже мучительно трудно было ему скрывать, как он влюблен в каждую реплику актеров, в каждое их движение, и даже в декорации, и даже в музыку, и даже в освещение. Он сидел в первых рядах, не шелохнувшись и окоченев, неохотно выходил в антракте, не слушал, что ему говорят гостеприимные режиссеры, директоры, завлиты, ведущие актеры, секретари театральных бюро, критики, родители будущих гениев. Он ходил по фойе или сидел в кабинетах с таким же неподвижным лицом и неподвижным телом, как и в зале, недоступный для сплетен, влияний, и после первого звонка шел на свое место. После нескольких посещений спектакля он выучивал пьесу наизусть, мысленно подсказывал актерам их реплики, замирая, ждал знакомых слов и выражений, заходился до сердечной судороги счастья, когда актеры меняли текст, импровизируя. Однако восхищался внутренне, не внешне.

Но слишком часто ходить в театры он не мог — подумали бы, что ему спектакль очень уж понравился или, хуже того, актриса какая-нибудь тут того… И за кулисами он старался не бывать, разве что сопровождал высокого гостя, строго в соответствии с протоколом. Ни лицом, ни жестом, ни глазами Филармон Иванович никогда себя не выдал. Рад бы он и на репетициях посидеть, и с актерами счастлив бы встречаться, но — нельзя… Когда же после премьеры или приема его спрашивали, понравился ли ему спектакль, он говорил:

— Что это вы так вдруг… Подумать надо, а вы — понравился, не понравился…

И улыбался вдруг, разрушая свою неподвижность, а потом снова становясь недоступным.

Начальству он докладывал, если оно само не смотрело спектакль:

— Как сказать… Сложно… Надо посмотреть и подумать…

Каждый раз начальство тревожилось и говорило, если не смотрело:

— Что это они в простоте слова не скажут, а мы за них решай! Придется поехать и посмотреть! А?

— Надо поглядеть, — кивал Филармон Иванович. — Я бы тоже еще раз посмотрел, подумал…

И клевало, всегда клевало начальство! Знал Филармон Иванович, что на сомнение обязательно клюнет и поедет проверить! Второй раз сидел он на спектакле, смотрел, наслаждался, а в антракте не обращал внимания на встревоженные лица режиссера, директора, секретаря бюро. После спектакля начальство говорило:

— Вроде бы нормально, а?

— Вроде нормально, — соглашался Филармон Иванович.

— Ну, пусть идет. Разрешим. А?

— Пусть, — кивал Филармон Иванович, невидимо ликуя. — Только я еще раз посмотрю, если не возражаете. Мало ли чего…

— Посмотри, — одобряло начальство.

В третий раз смотрел спектакль Филармон Иванович, укрепляя репутацию работника трудолюбивого и строгого. Другие по вечерам к семье, к застолью, к телевизору, а он — в театр. Работать. Смотреть и наслаждаться.

— Ну, как? — спрашивало начальство.

— Пусть идет, — говорил Филармон Иванович.

— А не скучно? А?

— Как может быть скучно, если идейно правильно? — говорил Филармон Иванович и улыбался своей неожиданной улыбкой, и начальство улыбалось, понимало — шутит.

Непосредственное начальство Филармона Ивановича менялось часто — кто уходил вверх, кто в сторону, кто и вовсе выпадал из колоды, покидал номенклатуру, Предыдущее начальство такое отмочило, что и не придумаешь: влюбилось в большеногую и большерукую красавицу, члена сельской делегации одной братской страны, женилось на ней, положив партбилет, когда до этого дошло, и уехало в эту братскую страну, где поселилось в деревне и стало разводить землянику, поскольку там временно коллективизации все еще тогда не было. Видели это бывшее начальство Филармона Ивановича наши там туристы на базаре. Начальство бойко торговало на братском языке, к землякам интереса не проявило, бесплатно земляникой не угостило, на вопросы отвечало скупо, даже выпить отказалось. Понять такие события с предыдущим бывшим начальством Филармон Иванович никак не мог, а если все-таки силился — начиналось головокружение и даже останавливалось сердце, отчего он поскорее бросал думать о начальстве, базаре и землянике, и сердце снова начинало стучать нормально.

Зато начальство, которое было перед предыдущим, уехало учиться в столицу, по слухам — преуспевало, сумело, говорили, понравиться одному из.

Начальство менялось часто, и потому мог Филармон Иванович с каменным лицом смотреть театральные представления, напоминая вулкан, который еще никогда не извергался и потому неизвестно — это вулкан или только гора, а может, просто выпуклость на ровном месте.

И вот пришлось ему не спектакль смотреть, а рукопись читать, да еще стихи в прозе, да еще под названием «Ихтиандр». Стихи и прозу Филармон Иванович не любил, имя Ихтиандра встречал вроде бы в научной фантастике, но зачем оно тут — недоумевал, поэтому на автора смотрел вчера неодобрительно. А она, этот автор, мало того, что названием смущала, так еще не постеснялась, идя, можно сказать, в храм, наполненный светом, надеть брючный костюм ярко-зеленого цвета, пояс из золотой цепи и колье из грецких орехов, отца и мать его назвала, почти прямо, глупыми, а могла бы и понять их чувства, искренние и прямодушные, правда, не публично назвала, а с глазу на глаз, доверительно, но все-таки внутри, где не только осуществляется власть и не только осуществляется преемственность, от зари до зари и дальше, но и скромно вокруг, никаких излишеств, разве что поставили недавно всюду сифоны с самогазирующейся водой, зачем это надо было — стеклянные емкости в металлических сетках-переплетах, с графинами жилось привычнее, без роскоши и шипения, несвоевременная это была реформа, да и вообще зачем это надо — реформы, все они были, есть и будут всегда и навеки несвоевременные, об этом им недавно наивысшее начальство опять напоминало, хотя они и сами это давно прочно знали.

— Где можно попить? — спросила поэтесса Лиза.

— Там, — неодобрительно покачал головой Филармон Иванович, подписал ей, беспартийной, пропуск, встал и смотрел неодобрительно на нее сзади, как она шла в угол, наклоняясь, шипела громко сифоном и пила, закинув прическу, а брючный костюм трепетал на ней, то прикасаясь и подчеркивая, то свободно и скрывая.

— Я приду завтра, — сказала поэтесса Лиза, беря пропуск.

Знает, подумал Филармон Иванович, что непосредственное начальство, уезжая, поручило ему разобраться за день и не тянуть ни в коем случае. Он попробовал вчера отвертеться и начал привычно:

— Подумать бы надо…

— Вот и подумай, — велело начальство, торопясь. — И завтра чтобы все было готово.

— А ваше мнение? — спросил Филармон Иванович.

— Не читал, — сказало начальство. — Как решишь, так и будет. Вопросы есть?

Вопросы у Филармона Ивановича были, но найти он их не мог.

— Что стоишь? — спросило начальство. — Они в простоте слова не напишут, а мы за них решай… Действуй!

И начальство сказало жене, уезжая в отпуск, телефон Онушкина, жена позвонила подруге, та — лечащему врачу, тот — главному инженеру, а тот еще кому-то, остававшемуся в тени, и поэтесса Лиза позвонила Филармону Ивановичу, принесла «Ихтиандра», а Филармон Иванович читал вечер, немного поспал и читал утро, хотя в рукописи было всего тридцать страниц, но сплошь — головоломки.

Об этих головоломках и думал Филармон Иванович, когда наивысшее начальство ему сказало:

— Говорят, у тебя трудности в семье?

Это был особый, неслыханный знак внимания, и Филармон Иванович ответил, как полагалось и как от него и ожидалось, бодро и приподнято:

— Преодолеем, Сергей Никодимович, преодолеем!

Тут бы и остановиться, но инструктор, утративший полное самообладание из-за Ихтиандра, вспомнил об отце и неожиданно для себя сказал:

— Вот отца в больницу никак не берут…

Отец его, овдовев и выйдя на пенсию, жил отдельно, кряхтел от радикулита, класть его в их больницу с каждым годом труднее становилось, вот и в этом году вроде и не отказывали, но мест все не было, а отец к этой больнице привык, пообжился, боли там отпускали, пенсия накапливалась. Об этом думал Филармон Иванович, читая стихи в прозе, вот и брякнул, минуя инстанции, не по правилам, посреди гардероба о своих бытовых потребностях. Брякнул и затих. Только успел подумать, что пропал, как наивысшее начальство, уже переключившее знак демократического внимания на кого-то другого, расслышало его заявление, снова кивнуло и сказало:

— Должны взять.

Это получался не просто знак, это получалось указание, и не на этот только год, а на все годы, пока наивысшее начальство будет здесь наивысшим, даже если Филармон Иванович уйдет на пенсию, до которой ему пустяк оставался, годика полтора. Теперь между отцом и койкой в больнице были одни формальности, было только тьфу, раз плюнуть.

Вот это да, думал Филармон Иванович, забыв даже об Ихтиандре, это не то, что бывший хозяин, к которому месяцами не могли пробиться, с делами не могли, не то что с личными просьбами, да и не он не мог — завотделы, а новый за полсекунды решил, без всяких.

Внимание к человеку теперь, наверно, потребуется, подумал Филармон Иванович, к каждому. И тут вспомнил он опять о Елизавете Петровне, назначил он ей на десять утра, и оставалось до десяти всего две минуты.

Уже вечером, прочитав рукопись первый раз, он понял, что местный журнал отверг ее обоснованно. Плохая вещь, говорил он мысленно Сергею Никодимовичу, идя в свой сектор, темная, двусмысленная, от первого до последнего слова непонятная, а понятные фразы, несомненно, на что-то намекали, хотя на что именно — никак не удавалось установить, поскольку было непонятно целое. Вроде бы речь шла о любви героини к кому-то, живущему вне нашего мира, в глубине не то водного, не то воздушного океана и носящему временно псевдоним Ихтиандр, но, может быть, и не о любви и не к кому-то. Много раз прочитал Филармон Иванович рукопись. И кое-что ему удалось выделить для конкретной доброжелательной беседы. Например, такое:

«Из пенного пива осколком Селены навстречу тебе, и идти, прижимаясь янтарным плечом, по облачным волнам, не глядя вниз, где лишенные любви в сытости псовой растворяются в прахе…»

Доброжелательно Филармон Иванович намеревался сказать о горьковской традиции буревестника в стиле, однако слишком туманно, индивидуалистично и на что-то намекает.

Или, например, такое:

«Сиденье автобуса было разодрано, из треугольной дырки в спину мне лезли застрявшие там чужие хлопоты, спина чесалась, контролерша разоблачала безбилетного мальчика, крича оскорбления, а тебя рядом не было, чтобы хоть спину почесать».

Здесь Филармон Иванович приготовился сказать, что можно было бы о контролерше и не так, много еще безбилетных, убытки транспорту большие, люди пятак берегут, а в других странах, между прочим, на пятак далеко не уедешь. Почему-то неожиданно он представил себе ярко, как Ихтиандр почесывает Лизе спину, а той приятно, она лежит у Ихтиандра на плече, но этого написано не было, Филармон Иванович заметил, что пальцы его шевелятся, и в ужасе мотнул головой.

Или, например, такое:

«В подвал, где принимали пустые бутылки и банки и где висело красное объявление, что инвалиды Великой Отечественной обслуживаются вне очереди, вошли десять человек и потребовали принять их по двенадцать копеек за штуку, потому что они совсем пустые, нет в них давно ни капли алкоголя, а им не хватает рубль двадцать, и чем они не посуда из-под вина, а черноглазый приемщик сказал, что откуда он знает, может, они от молока пустые, а он молочные не берет, а они возмутились, а у меня были именно из-под молока, и я спросила, как это не берет, а он посмотрел на меня и сказал, что я совсем другое дело, а они закричали, где же справедливость, а я сказала, что он не на своем месте, а он сказал очень даже на своем, куда я хочу, в „Кавказский“ или в „Метрополь“, а они сказали, если ты, сволочь, не примешь нас в долг по двенадцать копеек, мы сожжем все ящики, которые ты запас на ночную приемку слева, а я сказала, что сегодня не могу, к сожалению» — и так далее, тому подобная бестолковщина с дурным душком, и по ее поводу Филармон Иванович собирался повторить слова, которые, по слухам, произнес недавно наивысший, что в каждой области — свой БАМ и в каждом районе тоже БАМ, туда бы и поехала к героям современности, а не спускалась бы в подвал жизни.

Две минуты истекли, и вот она вошла к нему в кабинет.

Опять этот костюм, за сутки он стал еще зеленее, никакого уважения, надо же! Только вместо грецких орехов болтается на груди, нахально приоткрытой вырезом, блестящий крестик на блестящей цепочке! Глазам своим не поверил Филармон Иванович, однако всматриваться не решился — слишком много груди виднелось под крестиком, слишком белая она была, невозможно всматриваться в такое.

Хмурясь, он сообщил ей свое мнение, подкрепляя примерами, сообщил доброжелательно и закончил просто:

— Нельзя.

И убедительно замолчал, бесповоротно сокрушаясь головой.

Поэтесса Лиза начала было записывать его слова, что ему не понравилось, но почти сразу прекратила, что ему тоже не понравилось, склонила голову на плечо и стала смотреть на него своими большими серыми глазами.

— Нельзя, — повторил после молчания Филармон Иванович.

И спросил, стараясь закончить по-хорошему с этой зеленой птицей попугаем, прибывшей сюда ради доброжелательных объяснений о ее стихах в прозе, не подходящих, к сожалению, для существования, спросил, награждая своей неожиданной улыбкой:

— Значит, договорились?

— О чем? — спросила поэтесса Лиза. И добавила певуче: — Филармон Иванович?

— О перемене вашей поэтической позиции и курса жизненного творчества, — хотел ответить Филармон Иванович, но вместо этого вдруг ему сказалось совсем другое:

— О замене, в частности, вашего костюма в руководящем месте обыкновенной одеждой советского человека!

— Совместно будем заменять или как? — спросила эта птица. — А насчет белья какие будут указания, Филармон Иванович?

Это можно было только не расслышать, ничего другого тут было нельзя. Филармон Иванович опустил голову, огорченный тем, что эта представительница творческой молодежи так нечестно использует преимущества своей беспартийности.

Посидели молча.

— Боже мой, — сказала поэтесса Лиза.

Она неожиданно протянула руку через стол и погладила его по голове, повторив:

— Боже мой…

И тут в третий раз за это злополучное утро вырвались из инструктора слова без его воли, сами собой, словно не он, а кто-то другой сказал их его ртом, причем сказал хриплым басом, он даже и услышал этот бас как бы со стороны:

— Пойдемте сегодня в театр?

 

Глава 2. «Кто тут главный?» 

Сказал такое среди белого рабочего дня, сказал посетителю, которая лет на тридцать пять моложе, не зная, не замужем ли она, какие у нее связи с начальством, за нее без нажима, но хлопотавшим. Голова закружилась, сердце приостановилось, волосы на голове шевельнулись, и тут она ответила:

— Сегодня, к сожалению, нет, Филармон Иванович. Позвоните мне завтра.

И на листке бумаги написала ему телефон.

Пальцы у нее были на вид очень ломкие.

Когда после рабочего дня инструктор покупал продукты, он чувствовал под ложечкой зеленоватую неприятность и, натыкаясь на нее, постигал без труда, что причина — несознательная поэтесса, повернувшая его чистую жизнь к родимым пятнам прошлого.

— Родимый ты мой, — услышал за спиной инструктор, но не решился оглянуться и посмотреть, кто это, кому и почему сказал.

В магазине насыпали ему в сетку картошку гнилого качества, он вспомнил, что газета писала о недостатках на этом фронте, однако именно в данном магазине сдвига к лучшему не наблюдалось. Надо бы указание, но это не по его линии, по другой, где каждый год возникают сложности с уборкой, перевозкой, хранением и погодой. В другой магазин он, однако, не пошел.

Зато морковь была ничего. И мясо тоже ничего, так что можно было идти и думать о хорошем. Да и в портфеле лежали кое-какие качественные продукты, купленные еще внутри.

С тяжелой сеткой в одной руке, с толстым портфелем в другой, спешил Филармон Иванович к дому. Осень шла к концу, холодная и дождливая. Вот и сейчас моросил мелкий дождь, освежая его старое пальто и шляпу. Тут он увидел впереди что-то зеленое и скривился, как от боли. Впрочем, именно боль он и ощутил в приостановившемся сердце, но боль не страшную, а какую-то забытую, неясного свойства. Рядом с зеленым плащом-накидкой, застегнутым под подбородком золотой пряжкой, маячил некто в бежевом, с белым воротником. Хмуро, стараясь не замедлять шаг и не обращать внимания ни на нее, ни на сердце, Филармон Иванович шел вперед, а зеленое издали приветливо помахало ему ручкой, село с бежевым в черную машину и уехало, оборачиваясь и несомненно его обсуждая.

До сорока восьми лет Филармон Иванович прожил холостым и вдруг женился на молоденькой официантке-башкирке из дома отдыха, куда случайно попал на отпуск. Его жена быстро располнела, лицом стала похожа на басмача, молчаливая вообще, она почти прекратила с ним разговаривать, о чем думала, раскосо глядя на него, — неизвестно.

По вечерам она не мешала ему — любил Филармон Иванович, если не было спектакля, конспектировать книги по марксистско-ленинской эстетике, а их, к его удовольствию, выходило немало. В толстых тетрадях, обязательно с обложками разного цвета, чертил он поля, нумеровал страницы, на тетрадь наклеивал белый квадратик с цифрой — номером тетради, число уже перевалило за сотню, аккуратно и крупно писал название книги, обстоятельно ее конспектировал, а в конце тетради оставлял один-два листа под перечисление того, что в тетради законспектировано. Писал он с удовольствием, длинными фразами, стараясь поменьше пользоваться своими словами, ставя кавычки, если ничего не менял, а в скобках отмечая страницы книги, с которых выписал в тетради. Особенно важное он подчеркивал, например, такое: «Если без содержания нет формы, то и без формы нет содержания — бесформенное содержание перестает быть содержанием, однако бессодержательная форма может некоторое время сохраняться, не являясь, строго говоря, формой, потому что содержание всегда предшествует возникновению или развитию формы». Или такое: «Диалектика художественного развития такова, что на разных этапах советского искусства нравственная проблематика ставилась и выявлялась с разных сторон, однако всегда была неразрывно слита с его идеологической направленностью». За этим занятием Филармон Иванович засиживался допоздна, ложиться не спешил. К жене он утратил интимный интерес, пользуясь ее телом редко, большей частью по утрам, и никакого отклика с ее стороны не чувствуя.

Детей у них не было и быть не могло. Сразу после загса молчаливая жена в постели вдруг рассказала ему, неожиданно горячо и волнуясь:

— Послушай, все послушай, ты муж — знать должен, мне только тринадцать было, первые месяцы как женское началось, а он штурманом по реке плавал, в отпуск в деревню заехал, Измаил, татарин, напились все, он поил, рукой по спине провел, подвернулась я, околдовал, а мать заметила, тоже пьяная была, он ей самой нравился, отец-то наш помер, зазвала меня в сарай, и так била, так била, бросила, ушла, совсем опоилась. Я лежу, плачу, а тут он, приласкал, пожалел, я и не поняла ничего, девочка была, околдовал. Через восемь месяцев мертвого родила, маленького такого. С тех пор ни с кем не была, ты мне верь, ты меня прости, я тебе хорошая жена буду, я тебя любить буду, я за пожилого и хотела, ты только прости — не пожалеешь…

До помертвения органов испугался Филармон Иванович. Все, что он услышал, было неправильно, дико, являлось исключением. Вот-вот, нашел слово, именно исключение, не характерно, из ряда вон. Сам он если и пил, то в редких случаях, когда с ним пило начальство и не пить было бы дерзостью, но и выпив, никогда по спине никого не гладил, руки держал при себе, а язык за зубами. Чтобы мать из ревности избила дочь — и вообразить не мог, тем более, чтобы пьяный овладел ребенком с согласия последнего. Вот это согласие больше всего и ужаснуло Филармона Ивановича, опустошило его душу, хотя сказал он в ответ после долгого молчания о другом:

— А Измаила что — засудили?

И жена ответила, тоже помолчав:

— Он сказал: ребенок будет — женюсь. Уехал сразу, писал письма. Да что он нам… Ты меня прости.

— Нет вопроса, — сказал Филармвн Иванович, — поскольку несовершеннолетняя. Но как это околдовал?

— Прости, — шептала жена, а он лежал омертвелый.

Ребенка, как сказали врачи, у нее быть больше не могло.

Десять лет жили, таких разговоров больше не вели. И вдруг она уехала.

Придя с сеткой и портфелем домой, Филармон Иванович первым делом покормил своего кота, по имени Персик, оставленного женой. Кот выбежал ему навстречу к двери, терся у ног, мелко тряс выгнутым хвостом, ждал нетерпеливо, пока хозяин нарезал мясо в блюдечко. Глядя, как ест кот, Филармон Иванович почему-то вспомнил рассказ жены, представил черную руку татарина Измаила у нее на тонкой башкирской спине, и неожиданно непонятная сила оторвала его от кормления кота и бросила к телефону.

Он опомнился только тогда, когда раздалось лениво-певучее: «Я слушаю», — и тихо положил трубку на рычаг. Испуганный Персик не ел и смотрел на него. Филармон Иванович заметил, что пальто до сих пор не снял, домашние туфли не надел, на полу наследил. Боже, какое у меня никуда не годное пальто, подумал он, но мысли его прервал телефонный звонок.

— Филармон Иванович? — услышал он. — Не вы мне только что звонили, а телефон вдруг разъединили?

— Я позвоню вам завтра, — сказал Филармон Иванович. — Как договорились.

— Часа в четыре, — сказала Лиза.

— Хорошо, — сказал Филармон Иванович, бросая трубку на рычаг, но телефон тут же взорвался звонком.

— Двести семьдесят восемь девяносто девяносто? — спросил резкий женский голос. — Клиент, с вашего аппарата только что хулиганили — звонили и вешали трубку. Телефон служит для связи, а не для хулиганства. В случае повторения вам его выключим. Ясно?

Филармон Иванович решительно не понимал, каким образом телефонная станция так быстро его разоблачила. Забыв поужинать, он стал ходить по комнате, заметно думая. Иногда он мельком поглядывал на приготовленные книгу, тетрадь и шариковые ручки, но за конспект не садился. Часа в три ночи он наконец лег и заснул. И тут впервые в жизни увидел какой-то совершенно беспартийный сон.

За деревней его сорокалетнего прошлого на правом берегу реки имелся лес, в который вела дорога — через мост и по насыпи, и было в том лесу много комаров, ландышей, лужаек с хорошей травой, чтобы пасти коров, и даже пруд. Филармон Иванович совсем не предчувствовал, что увидит во сне вдруг именно этот мост, эту дорогу по насыпи и этот насквозь знакомый лес, на каждой ветке которого висел звон коровьих колокольцев, крики соек и запах ландышей. Однако вот надо же — увидел, только совершенно все было во сне в ином свете и положении: лес поредел, остались мелкие и случайные деревья, насыпь расширилась, растеклась земляной рекой, по которой плыли выкорчеванные пни, рытвины, кучи веток. Пахло соляркой, мост отскочил в сторону, припал к воде, которой было под ним немного, и вся земля, растительность и небо изменились до почти неузнавания. Было неприятно на это смотреть, и Филармон Иванович, морщась от запаха солярки и перемены чуть ли не климата, распорядился:

— Вернуть, как было.

Но его никто не услышал, потому что он был совсем один, только издали доносилась трескотня бензопилы. Филармон Иванович пошел к пиле и спросил человека, яростно, как забойщик, вцепившегося в ручки:

— Кто тут главный, товарищ?

Человек обернулся, не выключая пилу, мотнул головой в сторону и снова сосредоточился на пилении.

Филармон Иванович настойчиво пошел по указанному направлению и вышел к бараку, на котором висели плакаты и белесые лозунги.

Из барака кто-то высунулся, спрятался, и барак вдруг развернулся и встал к Филармону Ивановичу задом без окон и дверей.

Он пошел в обход, но никак не мог перебраться через завалы хвороста и какие-то кучи мусора, устал, выбрался совсем в стороне от барака и сел отдохнуть на бревно. Из барака выбежал мужчина в бежевой выворотке с белым воротником, помахал ему рукой и стал развешивать на веревках белье. И тут Филармона Ивановича осенило: вот это чьи штучки! Сердце его забилось гневом, он в три решительных шага достиг двери в барак, оказался внутри и сразу полностью поверил своим глазам, точно ждал именно такого зрелища, вполне естественного в общей взаимосвязи происходящего.

За деревянным столом сидели, ели картошку и улыбались друг другу совершенно голые его жена и поэтесса Лиза, а в углу у печки копошилась скрюченная старушка в зеленом брючном костюме, подпоясанная золотой цепью.

— Так, — сказал Филармон Иванович. — Вот, значит, как.

Жена на него не смотрела, а поэтесса Лиза сказала мягко и примирительно:

— Все течет, все изменяется, Филармон Иванович.

И он вдруг потеплел от ее миролюбия, успокоился и, глядя ей прямо в серые глаза, спросил:

— Значит, договорились?

Не было вокруг него больше никакого барака, никаких подробностей он уже не видел, только белое лицо поэтессы Лизы и ее серые мягкие глаза, и медленно проснулся, вынося из сна все приснившееся бережно, все как было, даже запах солярки, но бережнее всего это лицо.

Он проснулся, не понимая, откуда взялся этот сон, но чувство было такое, словно он вернулся с важного заседания, к которому ему пришлось готовить резолюцию, и резолюцию приняли без поправок, и эту резолюцию он куда-то дел, не может найти, а вспомнить никак не удается.

«Все течет, все изменяется», — мысленно повторил Филармон Иванович, закрыл глаза и снова увидел насыпь с сучковатыми пнями, поредевший лес и изменившуюся реку с чужим мостом, и понял, что это все изменилось бесповоротно и назад уже не изменится. Да, колесо истории не повернуть вспять, подумал Филармон Иванович, вот оно — это бесповоротное колесо, которое не только огромно включает важнейшие вопросы, но и катится по мелочам, вроде леса его детства и внешнего вида земли, ни разу не повторившегося и не восстановившегося с самого доисторического времени, со времен динозавров и первобытного коммунизма.

Он вздрогнул, увидев ясно лес своего детства рядом с первобытным коммунизмом. У пещеры сидела в шкуре первобытная женщина и била камнем по камню, другая женщина кормила грудью волосатого младенца, а вдали первобытные мужчины колами и валунами добивали в яме свирепого динозавра. Так Филармон Иванович лежал и дремал, как вдруг кто-то сказал в комнате басом:

— Страшная сказка без счастливого конца!

Он очнулся сразу и так же сразу понял, что это сказал именно он сам и сказал не про себя, а громко. Он вскочил, подбежал к зеркалу, пристально всмотрелся. Нет, не череп глядел на него оттуда, не оборотень и не какой-нибудь тщеславный незнакомец, а он сам, привычный и известный. Он вернулся к постели, сел на нее, положил машинально руку на Персика, несколько раз погладил кота, потом порывисто прижал его к груди и заплакал.

 

Глава 3. Дон Бизаре Бицепс 

Он сидел, плакал и думал, что в четыре часа позвонит Елизавете Петровне и откажется идти с ней в театр, сославшись на нездоровье, потому что в свете наступившего ясного дня было очевидно, что невозможно ему идти с ней ни в какой театр, ему, участвовавшему в идейном руководстве всеми театрами города, к тому же с такой молодой, и вообще, ее, наверно, тоже многие знают, а от него ушла жена. Надо отказаться обязательно, только не на свою болезнь сослаться, а на отцовскую, надо, дескать, того в больницу уложить. Впрочем, она и сама никуда с ним не пойдет! А может, она хочет на него повлиять, через него рукописи в журнал пристраивать? Так ведь такие рукописи, как «Ихтиандр», даже наивысшее начальство не смогло бы пристроить, это она должна понимать. А если пойдет, то что наденет? Попадались ему в театрах на женщинах такие наряды — ну, просто от папуасов. Вдруг у нее будет и спина голая, и плечи, и крестик на полуголой груди? Тогда что?

Но шел день, Филармон Иванович устроил отца в больницу, написал справочку наверх о работе с молодыми актерами, перекусил в буфете.

И чем темнее становился день, тем возможнее казалась встреча…

Поэтесса Лиза пришла в театр обтянутая, как чулком, джинсами и свитером и, конечно, с крестиком на груди, который так и прыгнул на Филармона Ивановича, когда с поэтессы Лизы в гардеробе снял пальто сопровождавший ее субъект — тот самый в бежевом, знакомый Филармону Ивановичу и по встрече наяву, и по встрече во сне.

Субъект протянул руку, знакомясь, и представился:

— Эрнст Зосимович Бицепс.

Филармон Иванович молча пожал узкую руку субъекта, стараясь понять, кто это такой, но тут в гардероб выкатился кубарем главный режиссер театра, лицо его было прожектором обаяния, он кинулся к ним, Филармон Иванович чуть было не сделал движение ему навстречу, но вовремя заметил, что прожектор целит не в него, а в спутника Елизаветы Петровны, весьма, со всех точек зрения, невзрачного человека.

— Эрнст Зосимович, — взволнованно и глуховато сказал режиссер, — вечер добрый. Первый состав сегодня, Эрнст Зосимович.

Бицепс чуть улыбнулся тонкими губами и сказал небрежно и негромко, чтобы вслушивались:

— Дела, дорогой, посижу чуть-чуть — и уеду, а к концу спектакля вернусь.

— И ко мне, и ко мне! — еще взволнованнее и еще глуше сказал режиссер. — Здравствуйте, Филармон Иванович, — заметил он наконец инструктора и мельком пожал ему руку.

Все, казалось бы, получилось как нельзя лучше — субъект был вовсе не субъектом, а могущественным лицом, неизвестным Филармону Ивановичу, но хорошо известным многим — с ним здоровались почтительно и первыми, а он отвечал приветливо, но отнюдь не панибратски; этот влиятельный, хотя внешне совсем бесцветный товарищ, сам вел Елизавету Петровну под руку, беря на себя всю ответственность и за ее обтянутую фигуру, и за крест, он же с ней рядом и сел в директорской ложе, а инструктор с главным режиссером поместились за ними во втором ряду; все, казалось бы, хорошо устроилось, тем более, что товарищ Бицепс удалились вместе с режиссером, едва погас свет; но Филармон Иванович не мог следить за спектаклем, несмотря на первый состав, потому что был страшно расстроен.

Расстройство началось с первой секунды встречи. Его пальто оказалось невозможным рядом с верхней одеждой Эрнста Зосимовича и Елизаветы Петровны. Костюм Филармона Ивановича был еще свежий, выходной — жена называла его почему-то кобеднешним — вполне достойный, как и выходные, еще не стоптанные черные ботинки с добротными шнурками, как и рубашка с галстуком, но вот пальто имелось у него одно, недавно из химчистки, вполне еще вроде бы и живое пальто, но, увы, рядом с бежевой вывороткой высокопоставленного Бицепса и длиннополым тулупчиком Елизаветы Петровны, расшитым сверху донизу яркими узорами из цветной тесьмы, его пальто было совершенно постыдным, нищенским, оно громко кричало о бедности своего носителя. А он-то думал, что перелицевал, почистил — и все в порядке! Нет, идти в таком убогом пальто по улице рядом с ней нельзя себе было даже и вообразить, лучше голым идти, не так стыдно!

— Нет, лучше голым! — хриплым басом вдруг сказал Филармон Иванович и, потрясенный тем, что впервые в жизни не усидел безмолвно в театре, вытаращил глаза… Поэтесса Лиза отнесла его выкрик к происходящему на сцене и засмеялась.

В то время, то есть, повторим, лет через десять после того, как нога человека впервые ступила на Луну, на Земле прочное место занимала в моде верхняя одежда под названием дубленка, тулупчик, выворотка, полушубок. Как все разнообразие людей произошло — еще недавно в это очень крепко верили — от обезьяны, так и все эти черные, коричневые, шоколадные, бежевые, серые, белые, из кожи искусственной и настоящей, с мехом подлинным или поддельным, то расшитые цветами, то украшенные живописными заплатами, то в талию, то дудочкой, то короткие, то до пят, то грубые, то тонкие, то с аппликациями, так и все эти наряды, официально стоившие сравнительно недорого, а продававшиеся на черном рынке за сотни рублей, а то так и за тысячу, а то и за полторы — да, да, рассказывали о женщине, уплатившей за дубленку тысячу девятьсот рублей, Филармон Иванович сам слышал этот рассказ в столовой для рядовых, — так вот, как людское разнообразие, многим хотелось бы и сейчас верить, родилось от обезьяны, так и все это многоцветье нарядов произошло от обыкновенного кожуха, от старинного овчинного тулупа, от одежды примитивной, надежной и теплой, доступной прежде любому сторожу или младшему лейтенанту. Но в процессе эволюции и прогресса тулуп достиг таких высот, что Филармон Иванович не мог о нем и мечтать. Денег он бы наскреб, несмотря на то, что помогал и отцу, и сбежавшей жене, рублей сто двадцать выкроить смог бы, но где достанешь эту самую дубленку? В какую кассу внесешь свои деньги, чтобы обменять их на дубленку? Пронеслись было слухи, что своих обеспечат, но не подтвердились. Филармон Иванович так захотел дубленку, что даже уловил ее противный бараний запах, еще в гардеробе ошеломивший его. Он понюхал воздух, пахли волосы поэтессы Лизы, сидевшей перед ним, пахли терпкими духами, и Филармон Иванович почувствовал, что если он сейчас же, сию же минуту не станет владельцем дубленки, то либо умрет, либо сделает такое, что будет вроде как бы и смерть.

Зажегся свет, поэтесса Лиза повернула к нему лицо, точь-в-точь то самое лицо из сна, белое лицо с серыми глазами, и Филармон Иванович тихо и доверчиво сказал в это большеглазое и мягкое лицо:

— Я хочу дубленку.

Лицо смотрело на него внимательно целую, по крайней мере, вечность, и наконец поэтесса Лиза сказала:

— Хорошо.

В антракте она вела Филармона Ивановича под руку и говорила, не умолкая:

— У меня есть друг, старший друг, вообще у меня много друзей, подруг почти нет, а друзей много, есть, конечно, и подруги, но этот друг самый близкий, он почти не пьет, редко рюмку, я не знаю, какая у него профессия, он о ней не говорит, но он столько знает, столько читал, столько выучил языков, что неважно, какая у него профессия, он говорит, что его специальность — понимать, я его вчера видела, он любит, когда я прихожу, поэтому вчера я и не смогла с вами встретиться, он мне рассказывал о коллапсирующих системах, он старался понять, почему такие системы все-таки, несмотря ни на что, вопреки всей логике наших представлений неизбежно переходят с орбиты, более близкой к смерти, на орбиту, менее к ней близкую…

Филармон Иванович хотел было спросить, что это все такое, хотел сказать, что он ничего не понимает, что это отдает чуждым душком, отдает не почему-либо, физика и математика, а может быть, в данном случае, и астрономия в рамках теории имеют право отражать разные орбиты, если верно, хотел, словом, вовремя отреагировать, мало ли что, да и ей ни к чему повторять, но вместо этого неожиданно басом произнес:

— Не орбита важна, а ядро.

— Вот и он сказал вчера, — посмотрела поэтесса Лиза на Филармона Ивановича углом глаза, — что для коллапсирующих систем есть ядро смерти, оно внутри их орбит, а есть ядро жизни, оно обнимает их орбиты. Он сказал, что есть орбиты вне ядра, а есть внутри ядра, и это дает нам надежду. Вам бы хотелось с ним встретиться?

— Нет, — сказал Филармон Иванович решительно.

— Ну и зря, — сказала поэтесса Лиза. — А с Эрнстом Зосимовичем?

— Он кто?

— Он очень любит театр, — сказала поэтесса Лиза, — мечтал стать актером, но пришлось идти куда-то, не знаю куда, но он занят, за ним приезжают и везут на заводы, на совещания, на аэродромы, еще куда-то. Я с ним всего неделю знакома. Через него к вам и стихи мои попали, ему самому неудобно было звонить, так он через кого-то.

Может быть, подумал Филармон Иванович, товарищ Бицепс из тех неприметных внешне, что охраняют нашу секретность? Может, он генерал? Почему же ни разу не заметил он такую вот звезду среди светил и средоточий власти, не заметил и следов ее силы притяжения в космических порядках областного управления? Молод для генерала… Но так знаком в театре, даже билетерше знаком, а ему, приставленному к театру для руководства, незнаком начисто… Дотянуть бы до пенсии…

И тут, гуляя по фойе с поэтессой Лизой, понял Филармон Иванович, понял с несомненностью, что не дотянет до пенсии, что не соберутся на десять минут товарищи по работе, чтобы проводить его на заслуженный отдых, не скажет старший из них короткую речь, безразличную, если не к тебе она обращена, не твоей жизни итог подводит, но ждет ее с волнением уходящий, каждое слово ловит своего итога, взвешивает, сопоставляет, просыпаясь потом по ночам и вспоминая, а почему сказал «любил труд», а не сказал «трудолюбивый»? Почему помолчал перед словами «позвольте обращаться к вам за советом»? Нет, не услышит он такой речи, не подарят ему ни часы именные, ни даже трехтомник Чернышевского с надписью, ни даже бюстик бессмертного прищурившегося вождя; не будет получать он поздравительные открытки ни к Октябрю, ни к Маю, ни даже к Дню Победы, самому, если честно, памятному для воевавшего дню; и помешает ему заслуженно помирать, лишит его такой честно заработанной участи эта вот случайная птица, неведомо почему залетевшая в его принципиальную жизнь, вполне на волос было, чтобы никогда им не встретиться, ни вероятности не имелось, ни случайности, ни закономерности, как в чьем-то рассказе метеорит голову человеку насмерть пробил; ни за что ни про что — лишайся привычных перспектив, вылезай посреди маршрута из рейсового автобуса и топай в неведомое, где не ступала еще, может быть, нога человека, где нет коллектива, чтобы на пенсию проводить или хоть в почетном карауле у гроба постоять…

Пока он это понимал и думал, он прозевал начало стихов, которые ему читала поэтесса Лиза, и поймал только последние строчки:

Тени страхов называла мыслями, Похоронив, вздохнула: удержала… По руке, бессильно повисшей, Последним грузом слеза сбежала…

— Это кто? — спросил Филармон Иванович.

— Это я, — ответила поэтесса Лиза. — К вышедшей замуж подруге.

Филармон Иванович почувствовал головокружение, фойе, по которому они гуляли, лишилось стен, превратилось в базар, запахло рыбой, он увидел себя, продающего темных угрей, зеркальных карпов, устриц и огромных крабов. Он остановился, судорожно схватившись за плечо поэтессы Лизы, стены вернулись на место. Вздохнув, Филармон Иванович сказал виновато:

— Душно здесь.

Под утро ему приснился сон.

Сначала почувствовал он запах рыбы, потом увидел себя и поэтессу Лизу в лодке, однако гребли не они, а молодой человек в дубленке, стоявший на корме и ловко управлявшийся с веслом. Филармон Иванович подумал было, что они плывут по реке, но увидел вместо берегов стены домов разного цвета и высоты, с балконами, увитыми хмелем, украшенными дикими розами; увидел дворцы с башнями, с колоннадами из белого и розового мрамора; к воде спускались кое-где ступени, покрытые темно-зеленым бархатом мхов, посыпанных капельками воды; над водой изогнулись горбатые каменные мосты и мостики; откуда-то доносилось пение, — ни музыки, ни слов на не известном ему языке Филармон Иванович прежде никогда в жизни не слышал, прекрасные голоса четко выговаривали каждый слог, они пели «хостиас ет прэцес, тиби доминэ», и он, хотя и не знал языка, но тотчас понял, что это означает, как прекрасна жизнь, о дорогой мой, и Лиза пропела «о каро мио, ля бэлла вита», и это он понял тоже без заминки, и сообразил, что они в Венеции, где же еще, и плывут на очередное Бьеннале, где он будет продавать устриц, купленных у греческих контрабандистов за бесценок, а Лиза будет читать стихи о коллапсирующих системах.

— Дон Бизаре Бицепсе, — сказал он гребцу, — черменте престо.

И бросил ему золотую монету. Молодой человек понимающе кивнул и приналег на весло. Лодка понеслась по каналу, над которым зажглись желтые, синие, зеленые и лиловые фонари…

Но до этого сна был поздний вечер. На черной машине молчаливый шофер вез режиссера, поэтессу Лизу, Филармона Ивановича и товарища Бицепса. Эрнст Зосимович сам пригласил Филармона Ивановича в машину, а режиссер сказал, что очень рад, разумеется, если товарищу Онушкину не поздно, а так, конечно, он очень рад видеть у себя неожиданного гостя, и вот они приехали и вошли в квартиру режиссера, где уже была прорва народу, где удивленно поздоровался с Филармоном Ивановичем известный ему директор самого большого в городе секретного предприятия, мелькнули еще знакомые и полузнакомые лица. Со стены грозно смотрел огромный Бог Саваоф ручной работы, с потолка свисали колокола и колокольчики, звонившие на разный лад, когда на них натыкались головами, а над кухонным окном висел настоящий штурвал, поблескивавший надраенной медной отделкой. Потом Филармон Иванович оказался за длиннющим овальным столом рядом со старой актрисой, которую он знал хорошо, а она его не знала совсем, ему удалось почти ничего не говорить, да от него и не требовали, желающих пить и провозглашать тосты было навалом, режиссер стал озабоченным, куда-то выходил и выносил бутылки, но их опустошали сразу, не успевал он сесть, и тогда товарищ Бицепс пробрался к телефону, стоявшему за спиной Филармона Ивановича, так что последний невольно слышал, что говорил этот щуплый, но могущественный человек:

— Бицепс говорит. Бицепс. Кто сегодня дежурит? Дайте ему трубочку. Слушай, съездишь к Елене Ивановне, возьмешь ящик армянского, обязательно лимонов, остальное сами сообразите. Пусть запишет… И сюда. Да, у директора. Двадцать минут тебе даю, ни секунды больше.

Филармон Иванович знал, конечно, что в интересах общего строительства приходится иногда простительно нарушать моральный кодекс отдельных строителей, но чтобы вот так, глубокой ночью, через Елену Ивановну, ведающую резиденцией для особых гостей, своих и зарубежных, вот так среди всех, включая беспартийных и случайных, заказать выпить и закусить, когда и в помине нет простительной причины и даже хоть какого-нибудь повода нет, а просто отдыхают частным образом люди, каждую ночь можно так отдыхать, чтобы такое было как бы и запросто, раз плюнуть, — такого могущества и вообразить прежде Филармон Иванович не мог бы. И когда ровно через двадцать минут режиссер стал метать на стол бутылки коньяку, называя их ампулами, Филармон Иванович начал пить рюмку за рюмкой, чувствуя с удовольствием, что хоть в какой-то мере спасает таким образом народное добро от бессмысленного расхищения.

Седая актриса говорила ему, хохоча, как ребенок, что товарищ Бицепс, имея, прямо скажем, не совсем понятную профессию, человек, однако, вполне душевный, отзывчивый, ничем таким не занимается, чтобы, знаете ли, телефоны подслушивать, это не по его части, анекдоты любит и сам иногда такое рассказывает! Я, говорила, хохоча, седая актриса, спросила, ну, чем же вы все-таки занимаетесь, ну, скажите мне, ну, откуда у вас такие связи и возможности, и он ответил мне под большим секретом, что должен же кто-то оберегать кое-что от того, что может кое-где случиться, понимаете? Вот он кто, а лишнее сказать он и сам иногда не прочь, только вот пить он много не любит, так, чуть-чуть, чисто символически. Однако выпить может сколько угодно — и ни в одном глазу, не смотрите, что такой худенький, в чем и душа держится. Наверно, их этому специально учат, как вы думаете? Вас, например, учили этому, или вы самоучка? И он такой добрый, стольким актерам квартиры дал, а моего сына, сказала седая актриса, плача, он даже от армии освободил, никто не мог помочь, а он куда-то съездил — и сын остался дома, как его отблагодарить, ума не приложу, посоветуйте, чем таких, как он, благодарят?

Тут подошла поэтесса Лиза, взяла Филармона Ивановича за руку и подвела к товарищу Бицепсу, который устало записывал что-то в черную книжечку с золотым обрезом, а директор секретного предприятия стоял над ним и настаивал:

— Эрик, мне эта марка стали позарез, никак без нее, фонды выбрали, до конца года еще больше двух месяцев, пойми, Эрик…

— Это я записал, — сказал Бицепс. — Еще что?

— Не отпускают ко мне Нянгизаева…

— Другая республика, другой совмин, — сказал Бицепс, думая. — Ладно, завтра, часов в двенадцать, я выйду из, пройдусь, у памятника пусть машина меня ждет… Ровно в двенадцать!

— Сам подскочу! — обрадовался директор.

— Все у тебя, Рэм?

— Завтра поговорим, мелочи остались.

— Ну, отдыхай, Рэм, танцуй, а то поправляешься…

О Нянгизаеве Филармон Иванович слышал, очень высокое начальство давно уже хлопотало его получить себе, в центре отказывали, а товарищ Бицепс…

— Что у вас, Елизавета Петровна? — спросил товарищ Бицепс.

— Нужна дубленка, — сказала поэтесса Лиза, садясь на ручку его кресла и кивнув на Филармона Ивановича.

— Зачем она вам? — ласково спросил Бицепс.

— Это правда, что вас учили пить и не пьянеть? — брякнул басом Филармон Иванович.

— Сказки, дорогой Филармон Иванович, — ответил Бицепс. — Страшные сказки без счастливого конца. Садитесь, вот же стул.

Поэтесса Лиза деликатно ушла.

— Не хочу, — сказал Филармон Иванович.

— Дубленка не проблема, — сказал Бицепс. — Половина театра ходит в дубленках, которые я им достал. У режиссера их уже три. Но не помогает это ему, Филармон Иванович, ни как художнику, ни как человеку. Не помогает… Да сядьте вы!

— Не хочу, — сказал Филармон Иванович и сел.

— Больше всего на свете люблю театр, — меланхолически сказал Бицепс. — И все мы в нем актеры… А вы?

— Да, — сказал Филармон Иванович и захохотал, закинув голову. Бицепс посмотрел на него, улыбнулся тонкогубо, покачал головой не то укоризненно, не то удовлетворенно и сказал бесцветным голосом:

— Вот он Гоголя будет ставить. А спросите, что он понимает в Гоголе? Спрашивали?

— Нет.

— Хотите, я спрошу?

И Бицепс спросил, и режиссер ответил длинно, но что именно — Филармон Иванович не мог понять ни тогда, ни вспомнить после.

— Видели? — риторически спросил Бицепс, когда режиссер удалился. Поэтесса Лиза подкатила им столик на колесиках с коньяком и лимонами и исчезла, помахав ручкой. — «Ревизора» он будет ставить… Три дубленки… Все через меня… А понятия не имеет ни о чистой силе, ни о нечистой… В театре Гоголя ни одно ружье не стреляет, никогда! Да что там ружье… Хотите, достану вам ружье? Именное? Многие хотят… Выпьем, Филармон Иванович, за Гоголя, умнейший был в России человек, в Италию сбежал, говорят, от родных сосуществователей. Только в Италии какой же «Ревизор»? Там, дорогой Филармон Иванович, венецианский мавр, Гольдони и вообще, Дук его прости… Выпьем, дорогой, чем мы хуже великих артистов! Извините, опять подкрадываются, Дук их прости… Нет, нет, сидите, прошу вас!

На этот раз у Бицепса просили гараж и место под него, он написал записочку кому-то. Потом выпил за театр с Филармоном Ивановичем, авторитет которого рос на глазах от близости с таким человеком, потом записал просьбу выхлопотать машину «Жигули» обязательно цвета черного кофе с перламутром, опять выпил за театр, обеспечил место чьей-то жене в правительственном санатории под Сочи, опять выпил за театр, записал размеры заграничной оправы кому-то для очков, опять выпил, опять обеспечил кого-то оцинкованным железом и котлом для дачи, опять выпил за театр — и все чокаясь с Филармоном Ивановичем. Потом Филармон Иванович слышал, как все кричали ура в честь Бицепса и пели «К нам приехал наш родимый Эрнст Зосимович, дорогой», потом Бицепс передавал его в руки молчаливому шоферу и сказал на прощание, чтобы без пяти двенадцать принес к памятнику семьдесят три рубля и записку, какой ему размер и рост, а также адрес, и чтобы вечером с семи был дома, ему доставят, и дома Филармон Иванович заснул и увидел Венецию, что же еще…

Филармон Иванович погладил Персика, от кота пахло терпкими духами, у Филармона Ивановича испуганно приостановилось сердце, пока он не понял, что за эту руку его вела к Бицепсу поэтесса Лиза. Он набрал ее номер, никто не снял трубку, хотя он звонил минут десять. После этого он взял деньги, завернул их в конверт, надписал размер, рост и адрес и выбежал. Шел дождь пополам со снегом, что вызвало в нем прилив буйной радости. Из автомата он позвонил секретарше их сектора и сказал ей басом, что простудился и едет прямо в Дом культуры, будет после двенадцати. Но вошел не в Дом культуры, а в жилой, лифтом не воспользовался, вдруг застрянет, влез на десятый этаж пешком и позвонил в музыкально отозвавшийся звонок. Звонил он долго и настойчиво. Наконец за дверью послышались шаги.

— Кто там? — спросил голос поэтессы Лизы.

— Откройте, — сказал Филармон Иванович.

В прихожей ее квартиры он посмотрел сначала на нее, обтянутую джинсами и свитером, как чулком, потом на бежевую выворотку с белым воротником, висевшую на вешалке, оглянулся на грязные следы его, Филармона Ивановича, ног у дверей и сказал дрогнувшими губами:

— Дайте, пожалуйста, Елизавета Петровна, чем писать.

Получив карандаш, он вынул мятый конверт, дописал под адресом три слова: «черную, вообще темную» — и протянул конверт все время молчавшей поэтессе Лизе.

— Попросите, Елизавета Петровна, чтобы не приходить мне без пяти двенадцать, сегодня, Елизавета Петровна, я никак не могу почти…

На работе он бродил по зданию, заглядывал в разные кабинеты, даже спускался раз десять в вестибюль к милиционеру, проверявшему входящих и выходящих, а без пяти двенадцать остановился у своего окна, откуда был хорошо виден памятник. У памятника уже стояла черная машина, около нее шагал взад-вперед директор секретного предприятия. Ровно в двенадцать появился Бицепс, они с директором обнялись, сели в машину и укатили.

Долго стоял у окна Филармон Иванович, заметно думая.

— А вреда от него никому никакого нет! — вдруг сказал басом Филармон Иванович, оглушительно захохотал, но тут же смолк и оглянулся, вытаращив глаза.

В кабинет заглянула секретарша сектора, с прической типа хала на предпенсионной голове, хранившая за невозмутимостью лица личные и общественные тайны. Она посмотрела пристально на испуганного Филармона Ивановича и спросила:

— Вы одни?

— Кашель, — сокрушенно сказал инструктор.

— Вам никто не звонил, — и секретарша хлопнула дверью.

Но ему тут же позвонили.

— Пожалуйста, — сказала поэтесса Лиза, — заезжайте вечером за мной, поедем в гости, ну, пожалуйста…

— После семи… — начал было он.

— Хоть в час ночи! Очень вас прошу, ну, пожалуйста, я буду читать стихи!

— Постараюсь, — сказал он.

— Значит, договорились?

— Ага, — подтвердил он и, еще вешая трубку, снова почему-то захохотал, смолк поскорее и стал прислушиваться, но секретарша продолжала стучать на машинке и больше к нему не вошла. Инструктор, конечно, ощутил неладное, но не сосредоточился…

К вечеру стало совсем холодно, пошел чистый снег, Филармон Иванович, которому днем мерещилось потепление, яркое солнце, ясное небо и прочее такое, что в городе случалось редко, пришел в возбуждение, буйная радость к нему вернулась, от нее ожидание стало совсем нестерпимым, без двадцати семь он уже просто ходил по коридорчику своей квартиры у входной двери — от нее и к ней, к ней и от нее. Ровно в семь раздался звонок, Филармон Иванович в этот момент был у двери и открыл ее, когда звонок еще звенел.

— Товарищ Онушкин? — спросил молодой молчаливый человек. — Получите.

И протянул ему большой сверток, обвязанный обыкновенным шпагатом.

— Расписаться? За доставку сколько с меня? — забормотал Филармон Иванович, беря сверток.

 

Глава 4. «Фамилия, имя, отчество?» 

Но молодой человек уже убегал, не ответив ему ни полслова.

— Спасибо, — тихо сказал Филармон Иванович, прислушиваясь. Хлопнула дверь в парадном, взревел мощный мотор. Филармон Иванович пошел в комнату, не задвинув запор, положил сверток на стол, разрезал шпагат.

На столе разлеглась, раскинув рукава, словно готовясь принять его в свои объятия, новенькая дубленка, темно-шоколадная со светлым мехом, с круглыми черными пуговицами. Филармон Иванович надел ее, нигде не жало. Он посмотрел в зеркало, расправив плечи и высоко подняв голову. Конечно, он не слышал, как открылась и закрылась входная дверь, как кто-то вошел в комнату за его спиной. Только когда что-то мелькнуло в зеркале, он повернулся всем телом, как герой в ковбойском фильме, но перед ним стоял не вор, не грабитель и вообще не враг, а поэтесса Лиза в шубке необыкновенной привлекательности из серого меха, а также в беличьей шапке и в высоких сапожках.

— Я на такси, — сказала она.

— Я уже оделся, — сказал он.

Некоторые сомнения у него были только насчет своей шапки, довольно-таки старой, на затылке протертой до кожи, что было, впрочем, вполне незаметно, зато подходившей коричневым цветом, но раз на такси, то шапку можно было и в руке поносить.

Дубленок на улице оказалось мало, гораздо больше было пальто, похожих на его старое, теперь уже навсегда отжившее, поскорее бы выбросить. Красота поэтессы Лизы меньше всего привлекала его внимание, которое рассеивалось. Он одновременно наблюдал, как одеты люди, и думал о том, что его ждет впереди. Мелькнула было привычная мысль, что люди одеты гораздо лучше, чем после войны или десять лет назад, но тут же эта мысль, так и не укрепившись словами и цифрами, как-то виновато усмехнулась и пропала, он только моргнул досадливо ей вслед. Еще он подумал с тревогой, во что-то она одета под шубкой и как там будут одеты остальные, а главное, как они себя будут вести? До него доходили слухи о современной молодежи, что иногда смотрит подпольные порнографические фильмы, и случается стриптиз. Коллеги со знанием дела обличали в соответствующей обстановке и такие фильмы, и стриптизы, но позволяли себе, обличая, иногда подмигнуть. И вот перед Филармоном Ивановичем стали проноситься картины, одна интереснее другой. Так, он увидел не то табачный дым, не то пар, современную молодежь, очень недоодетую, обезьяноподобный молодой человек в красных плавках все выше и выше качал на качелях полногрудую девицу с закрытыми глазами, из одного угла гремела отвратительная музыка без слов, а из других раздавались враждебные голоса; толстая девица в очках вышла на четвереньках из соседней комнаты, на ней верхом ехала неимоверно тощая, хлопала ее по заду театральной программкой и кричала, что страна не может привести человечество к счастью, если в ней все в дефиците, даже пипифакс. Филармон Иванович зажмурился, помотал головой и сказал поэтессе Лизе:

— Называйте меня сегодня просто на «вы».

— Имя неотделимо от человека, — возразила поэтесса Лиза.

— Только на сегодня, — сказал он, открывая глаза.

Такси остановилось на перекрестке, и Филармон Иванович отшатнулся — чуть не вплотную было перед ним лицо начальства, не наивысшего, но все-таки очень высокого, которое, заметив красоту поэтессы Лизы, перестало сидеть развалясь, а выглянуло на нее из окна своей машины, даже открыв стекло, несмотря на холод. Затем оно перевело взор на его дубленку, примеривая себя к его месту рядом с такой красотой, и вдруг осознало, кто же это в дубленке. Начальство не сумело скрыть изумление, хотя по достигнутому рангу полагалось бы таких чувств наружно не выказывать. Филармон Иванович не успел почтительно поздороваться, как надлежало по рангу ему, пусть и после того, как его узнали, а не сразу, что единственно правильно, но не успел, потому что дали зеленый, и высокое начальство унеслось вперед с вывернутой шеей и изумлением на лице.

— А он, по-моему, в пальто, — сказал Филармон Иванович, и поэтесса Лиза все оценила углом глаза.

Под шубкой поэтесса Лиза оказалась в длинном и вполне строгом платье с цветами, только с правого бока разрезанном от пола до пояса, но в разрезе не все и не всегда было видно. Голых не было, вообще были только хозяин с женой, совсем молодые, даже водка отсутствовала, одно сухое вино.

Поэтесса Лиза читала стихи тем же голосом, что и говорила, — певуче, с хрипловатой ленью:

В человеческих играх есть грань — На ней умирает игра. И становится тихо, Как в тире, Когда там меняют мишени. И становится плохо, Как в мире, Когда принимают решенья. Как в море, Упав за борт, смотреть кораблю вслед И знать, что напрасно звать. Как в морге, В знакомых чертах искать и не узнавать. Как в мороке, Пьяного сна замысел потерять. В человеческих играх есть грань — На ней умирает игра.

«Это о ком же?» — подумал Филармон Иванович.

А она еще читала:

Строчка письма, горсточка букв — Проще простого такое черкнуть. Дверь. И каждый в нее звонок, Как на расстреле с осечкой курка щелчок. И снова ждать. Ломкие пальцы рук. Строчку письма, горсточку букв.

«Это точно, очень у нее ломкие пальцы», — думал Филармон Иванович, и его начало слегка трясти от стужи и перепоя.

Потом говорили, и Филармон Иванович чувствовал себя уверенно, потому что все время вспоминал о своей дубленке, висящей в прихожей, и потому уверенно высказал свою точку зрения о стихах:

— У многих судьба отдельно, а стихи отдельно, не смотря на талант. У вас тоже. Незрелость это.

Глаза у поэтессы Лизы стали узкими, и она сказала:

— Не вы ли мне «Ихтиандра» вернули?

— Было, — сказал Филармон Иванович. — Так и у нас, Елизавета Петровна, судьба отдельно…

— Отдельно от чего?

— От всего, Елизавета Петровна, от вас, например, тоже…

— А у Эрнста Зосимовича? — спросила поэтесса Лиза.

— О товарище Бицепсе не будем, Елизавета Петровна, — сказал Филармон Иванович, неожиданно окончательно прозревая. — Не будем…

Сердце стучало у него в висках, щекам было жарко изнутри, он говорил быстро и охотно. Сказала, например, хозяйка о неизвестных ему людях:

— Он не может жить с ней, а она не может жить с ним, однако живут почему-то…

А он разъяснил:

— В жизни мужа и жены не потому никто посторонний не может разобраться, что отношения мужа и жены посторонним недостаточно подробно известны, а потому, что самим мужу и жене их отношения не до конца понятны, а если им не распутаться, то где уж посторонним?

— А если они еще не муж и не жена? — спросил хозяин.

— А как же распутаться? — спросила поэтесса Лиза.

— Молодые люди, а не знаете, — сказал Филармон Иванович, вспоминая о дубленке, — что распутать может только любовь.

— Вас крестили? — спросила поэтесса Лиза.

— Отец дежурил с ружьем у моей колыбели, — ответил он, — чтобы не допустить совершения надо мной гнусного обряда. Но утратил бдительность, теща его напоила, украла меня и осквернила, как он объяснял. А какое имя нарекли — не знаю…

— Боже мой, — сказала поэтесса Лиза. — Какие были смешные люди…

И Филармон Иванович не обиделся, а улыбнулся сам себе обезоруживающей улыбкой, потому что вспомнил, как отец повторял:

— Я всегда сохранял несгибаемый оптимизм, даже перед дулом ружья, на расстреле, а расстреливали меня часто.

— Почему вы иногда говорите басом? — спросила поэтесса Лиза.

— С горлом что-то, — ответил Филармон Иванович, вспоминая о дубленке.

— Позвоните мне, — сказала поэтесса Лиза, когда они прощались.

Он стоял в дверях с шапкой в руке, расправив плечи под дубленкой, и ничего опять не видел, кроме распахнутого лица поэтессы Лизы. К этому лицу бросило его лицо, закрывая глаза, он к нему прижался и секунду чувствовал ее бровь, скулу, нос, угол ее губ — бровью бровь, носом скулу, скулой нос, углом губ угол губ, потом отвернулся и пошел прочь.

— Мне так отрадно было с вами, — произнес он уже на улице, надевая обеими руками шапку.

Под утро ему приснился сон.

За рекой его сорокалетнего прошлого около леса имелся пруд, и вот после заката он стоял на берегу пруда и смотрел на его темную поверхность, по которой плавали лилии, те самые, которые, как он узнал недавно из печати, занесены в Красную книгу всемирно вымирающих растений и животных. Он смотрел и думал, как жалко, что они вымирают, что надо бы распорядиться, чтобы не вымирали, вообще давно пора принять какое-то решение насчет изменений, а лилии становились все белее, вода под ними светлела, делалась прозрачнее, вот уже и весь пруд стал прозрачным, и тогда он разглядел, что лилии вовсе не лилии и не плавают они в воде, а сидят на берегу, имеют светлые головы и руки, что это дети, причем некоторые ему как бы и знакомы. Пионерских галстуков на них не было, вожатый или учитель, вообще взрослые отсутствовали, как сюда попали дети в белых рубашках — он решительно не понимал.

Тут из пруда вышла его жена и сказала сквозь слезы, уходя мимо него к лесу:

— Все ты забыл, это же дети, которых не успели крестить, никогда это тебе не отпустится, а моего и здесь нет.

У леса она села в черную машину к Бицепсу, который сказал ей:

— Сколько ждать можно, Дук тебя прости.

И они укатили, а один мальчик подошел к Филармону Ивановичу и сказал:

— Возьми меня с собой, очень тебя прошу. Я хочу у тебя пожить.

— А остальные? — спросил Филармон Иванович.

— А они к тебе не хотят, — сказал мальчик. Филармон Иванович нес его, согревая на груди под полами дубленки, а мальчик говорил:

— Через год принеси меня сюда, и мы простимся. Я буду у тебя жить, только смотри, чтобы никто меня не видел, этого нельзя, придумай, где меня поселишь.

Дом у Филармона Ивановича оказался для этого очень подходящий, с большой русской печью, с маленькими окнами — такой был в детстве, но во сне жил он в нем совсем один. Он поселил мальчика на печи, задернул занавеску, ночью выпускал погулять, кормил его, читал ему книжки, рассказывал сказки. Все было бы хорошо, только вот Персик от мальчика шарахался, почти совсем из дому пропал, забегал иногда исхудалый, жадно наедался, шипел на печь, выгнув спину и вздыбив шерсть, мальчик выглядывал, звал его поиграть, но Персик пятился к двери и удирал.

Однажды собрались у Филармона Ивановича все его родственники, среди которых была и Лиза, по случаю какого-то праздника, не то Нового года, не то Рождества, не то Пасхи — это во сне не было ему ясно. Сидели за общим столом, много ели, пили, говорили. Жена и Лиза спели на два голоса очень красиво:

Не забывай, что после вьюги В поля опять приходит май. Не забывай своей подруги, Своей судьбы, своей любви — не забывай.

Словом, хорошо посидели, расходиться стали за полночь, тут Онушкин-старший, почему-то тоже пришедший на праздник, хотя, как помнил Филармон Иванович, в данный момент лечился от радикулита в больнице, и говорит:

— Хорошо, что все мы хоть раз в жизни собрались вместе. Все пришли!

Тут раздался смех, и Филармон Иванович, похолодев, ждал разоблачения того, что у него на печи живет мальчик.

— Кто это смеется? — спросил отец.

— Показалось тебе, — сказал Филармон Иванович.

— Так что я говорил? — продолжал отец. — Хорошо, говорил я, что все мы без исключения собрались сегодня…

И опять мальчик не удержался и рассмеялся.

— Кто-то смеется, — сказал Онушкин-старший.

— Это ветер в трубе, — сказал Филармон Иванович.

Прошел год, он прощался с мальчиком у пруда, на темной поверхности которого плавали белые лилии, и спросил:

— Чему ты смеялся, когда отец сказал, что мы все собрались?

— Он не знал, — сказал мальчик, радостно улыбаясь, — что скоро придет домой, а его сын висит, удавившись.

Филармон Иванович подумал, вспомнил, что у его отца один сын, и сказал:

— Хорошо мы с тобой год прожили, я с тобой расставаться не хочу, а ты чему же это радуешься?

— Вот и я не хочу с тобой расставаться, — сказал мальчик, крепко обнимая его.

— Совсем не собираюсь я руки на себя накладывать, — сказал Филармон Иванович.

— Как знаешь, — сказал мальчик, погрустнев. Филармон Иванович вернулся в избу, обошел ее — не висит ли он где-нибудь, сел у окна, стал смотреть на лес, в тени которого скрывался пруд. Почему-то на печи резко зазвонил телефон, и ему пришлось проснуться с тревогой в душе.

Было восемь часов утра.

— Не дождетесь, — сказал Филармон Иванович неизвестно кому и смутно припомнил, что в его родне кто-то повесился, очень давно, кажется, от несчастной любви, было такое, но кто именно — он вспомнить не успел, потому что тревожно зазвонил телефон — тем же в точности звоном, что на печи во сне.

Была одна минута девятого.

С первых слов понял Филармон Иванович, что дело плохо. Звонили из того сектора, который помещался за дверью прочной, как у сейфа, который и сам был таким вот сейфом. Там работали самые молчаливые из всех молчаливых, самые невыразительные из невыразительных, самые засекреченные из засекреченных. Если они кому-нибудь звонили, то это почти всегда было началом беды, а если домой, да еще за два часа до начала рабочего дня, да еще если накануне секретарша хлопнула дверью, да если еще и совесть не кристально чиста…

— А в чем все-таки дело? — попытался спросить Филармон Иванович, хотя и знал, что бесполезно, не объяснят никогда, сердца твоего не пощадят, возраста не уважат, ни на жалость тут не возьмешь, ни на хитрость, потому что безразличен ты им вообще с твоим сердцем, возрастом, хитростью, почками, мыслями, чувствами и прочими потрохами; знал, а все-таки спросил — так, наверное, не удерживается и спрашивает, в чем дело, птенец, вытащенный змеей из гнезда и проваливающийся в ее холодное нутро; спросил, и ему, конечно, не ответили ничего и не объяснили, а только пуще напугали отсутствием даже намеков.

И вот он через два часа сидит перед следователем, и тот спрашивает:

— Фамилия, имя, отчество?

— Филармон Иванович Онушкин, — отвечает он.

— Знаете ли вы Эрнста Зосимовича Бицепса?

— Да…

После работы, где все пока было, как всегда, только секретарша сектора с ним не поздоровалась, он вернулся домой и, крепко подумав, вспомнил, что есть у него покровитель, и, может быть, даже защитник.

Несколько лет назад был прием в Доме дружбы в честь делегации братской страны — тот самый, между прочим, на котором начало свой путь от номенклатуры к продаже земляники предыдущее начальство Филармона Ивановича, начальство видное, кудрявое, с открытым лицом. Был на приеме и Филармон Иванович с женой, почти не ели, хотя и велено было во время этого а-ля фуршета столбами не стоять, а общаться свободно и оживленно, в духе того времени; но стоять в сторонке, что бы сверху ни говорили, всегда безопаснее, ошибки не совершишь, в худшем случае в личной беседе упрекнут, а вот за неправильное общение — ой-ой-ой. Тут подошел к ним свой, соотечественник, худой товарищ лет шестидесяти и заговорил. Наружность он имел запоминающуюся — длинный кривой нос почти соприкасался с подбородком, вытянутым, как острый носок дамской туфли, а между носом и подбородком выпирала нижняя губа, в то время как верхней губы не было начисто; седая челка падала на высокий лоб с провалившимися висками, щеки над скулами провалились тоже; глаза горели вечным огнем, в огне полыхали доброта, сочувствие и тягостный опыт жизни — неподвижно напряглись от усталости нижние веки и не расслаблялись ни на миг.

— Если что, — сказал соотечественник после разговора, кто да где работает, да воевал ли и прочее такое, и огонь в глазах его залила на секунду пелена любви и дружбы, — если что, вдруг, мало ли, в жизни бывает, позвони прямо домой, не стесняйся, запиши телефон… Мало ли что, всякое в жизни, мне ли не знать…

Не сразу поверил тогда Филармон Иванович неожиданному покровителю, с полгода ждал, не кроется ли что за этим, но ничего не крылось, и тогда бережно спрятал он бумажку, на которой записан был домашний телефон товарища Таганрога. Спрятал и носил, как талисман, как охранную грамоту, в которой так нуждается каждый, буквально каждый, и грела эта бумажка его сердце, и вспоминал он влажные от доброты глаза многоопытного друга и номер его телефона.

— Слушаю, — ответила трубка. — Кто беспокоит? А, товарищ Онушкин. Как забыть, дорогой мой человек, и вечер помню, и вас, и жену вашу родом, помнится, с Иртыша. С Белой? Дела? Конечно, дела, без дел кто же мне, хе-хе, позвонит, да ничего, дорогой мой человек, не смущайтесь, для дела-то я вам и телефон оставил, верно? Вас понял, выезжаю немедленно, диктуйте адрес.

И вот товарищ Таганрог собственной персоной ходит по квартире Филармона Ивановича и говорит:

— Котик у вас славный! Персик? Оригинальное имя, редко встречал среди котов. Но встречал! А есть ли, спросите, на свете такое, чего бы я не встречал? Рассказать мою жизнь на бумаге — Нобелевскую премию можно получить. Можно, можно, поверьте, Филармон Иванович, запросто можно! Ей-богу! Вы в Бога верите? Нет, конечно, а я и не знаю, честно говоря, скорее всего, нет его все-таки, а? Да, так как здоровьице, как сердчишко, не шалит? Иван Иванович как? В больнице? В вашей? Надо же… Ну, ничего, может, подлечат, хотя, честно говоря, полы-то там паркетные, а врачи анкетные, а? Хе-хе, боитесь. Не бойтесь, мне-то можно все сказать, можно и должно, Филармон Иванович. А жена родных поехала проведать? Хорошее дело, но пора бы и вернуться, а? Детей у вас нет — может, доктора вам по этой части посоветовать, а? Я больше народной медицине верю, бабушкам-прабабушкам, жаль, прижимают их, а? Но и то сказать, дорогой мой человек, денег они гребут — тысячи, десятки тысяч, куда же это годится?

Филармон Иванович поставил на стол водку из холодильника, положил закуску, усадил дорогого гостя, налил. От негромкого голоса товарища Таганрога исходили сила и спокойствие. Пить он, однако, отказался, сказал, что сначала дело, достал блокнот и ручку, велел все подробно рассказать, а сам мелко-мелко записывал.

Все рассказал ему Филармон Иванович — и про Бицепса, и про его странности, и про дубленку, которую тут же гостю показал, и про семьдесят три рубля, и про вчерашний поход в гости, и про настойчивость следователя. И просил совета. Таганрог все записал, подробности перепроверил, помолчал и спросил:

— Все рассказали?

— Все, — сказал Филармон Иванович, вспоминая. Умолчал он только о снах, а остальное рассказал вроде бы все.

— Значит, так, — сказал Таганрог. — Дубленку завтра утром отвезти следователю и сдать под расписку. На работе подать немедленно заявление об уходе по личным обстоятельствам. Обо всем подробно написать и передать через меня или лично, куда следует. Ни одного имени не забыть, где имени не знаете — там опишите внешний вид. И свою им оценку, особенно режиссеру. Еще не все потеряно, дорогой мой человек!

— Не хочу, — сказал басом Филармон Иванович.

— Что это вы не своим голосом-то, а? — прищурился товарищ Таганрог.

— С горлом что-то, — сказал испуганно Филармон Иванович. — Знаете, меняется вдруг голос…

— Да, все течет, все изменяется, — меланхолически сказал Таганрог. — Захотите! Нет у вас другого выхода, захотите!

— Надо бы найти другой, товарищ Таганрог, — попросил Филармон Иванович. — Мы выпьем, а вы подумайте…

— О чем? Наивысшее начальство лично решило, а вы думать хотите?

— Наивысшее?

— Не верите? — Таганрог стал суровым и отчужденным. — Я, товарищ Онушкин, хоть и без пяти минут на пенсии, но есть у меня еще друзья, есть! Пить мне некогда. Ведь не захотите вы писать — придется мне.

Помолчали. Филармон Иванович тупо смотрел в пол. Таганрог встал и решительно спрятал блокнот и ручку.

— Товарищ Таганрог, — с трудом выговорил Филармон Иванович.

— Я совет дал? — сурово сказал тот. — Дал. Правильный совет? Правильный. Вы не хотите им воспользоваться? Ваше дело, товарищ Онушкин.

Филармон Иванович тоже встал и все-таки не удержался и посмотрел товарищу Таганрогу в глаза. Изменились глаза, не было в них ничего такого, что горело раньше, только нижние веки остались, как и были, в напряженном состоянии, а над ними ничего — пустые глазницы, дырки, как у черепа.

И в эти смертные отверстия, где только что светились понимание и благорасположение, а теперь чернела пустота, совсем непредвиденно для себя, словно мальчишка в деревне, вдруг Филармон Иванович плюнул, сжигая корабли и погружаясь в Рубикон без всякого теперь талисмана…

Время, которое и без того идет быстро, понеслось теперь со второй космической скоростью.

И вот стоит понуро Филармон Иванович перед непосредственным начальством, отозванным из сладкого отпуска, и слушает упреки, смешанные со стонами от жалости — не к Филармону Ивановичу, что его жалеть, а к себе, невинно страдающему, потерпевшему из-за этого инструктора:

— Из-за вас, из-за вас вообще чуть было не того! Где этот проклятый «Ихтиандр», о нем-то зачем надо было посторонним, кто за язык тянул? Хорошо — не читал я, свидетели есть — не читал! Нет, от меня лично ничего не ждите! Там дотерпеть не могли, пока ваш благодетель на пенсию согласится уйти, три дня праздновали, когда у него заявление вырвали, а тут вы! Ну, Бицепса не вам было раскусить, но у этого-то, между нами, конечно, на лице все крупными буквами написано!

— Товарищ Бицепс… — начал Филармон Иванович, но начальство еще глубже погрузилось в личное горе и слушать нижестоящих не могло:

— Товарищ! Вид напустил, что товарищ! Прямо гипноз какой-то — беспартийный эмбрион, образование ниже среднего, а стал всем знаком, всем друг, товарищ, чуть ли не брат, с какими людьми контакты имел — гипноз, да и только! Без пропуска на секретные заводы въезжал, в финской бане столичных генералов принимал! Товарищ! Два года разоблачить не могли, случай помог… И тоже мне, пижон, — себе ничего не брал, все для других, мерзавец, да для других! Вы понимаете, что меня снять могли, меня?! Нет, идите, идите…

А потом стоял Филармон Иванович перед следователем, на столе у того лежал большой сверток, обвязанный обыкновенным шпагатом, и следователь написал расписку, что Ф. И. Онушкин возвратил государству дубленку, приобретенную незаконным путем, и на улице было холодно, и странно выглядел в толпе и трамвае человек среднего роста, отлично сохранившийся, можно сказать, нержавеющий, одетый в костюм, коричневую шапку с опущенными ушами, обмотавшийся шарфом до подбородка включительно.

А потом Филармон Иванович был в зале, где в левом углу беломраморный бюст с бородой, в правом углу — другой, но тоже беломраморный и тоже с бородой, на стене между углами огромный портрет вождя во время шага вперед, под портретом за длинным-длинным столом, у его торца возвышалось, как на троне, наивысшее начальство, а по обеим сторонам стола сидело остальное начальство, чем дальше от наивысшего, тем ниже рангом, однако и не без обоснованных исключений; не у стола, а просто на стульях вдоль стен располагались прочие, которые руки не поднимают при вопросе, кто за. Только что в этом зале стал бывшим директор секретного предприятия, хотя сталь нужной марки Бицепс добыть ему все-таки успел, но сталь взяли, а директора сняли, более того, исключили из рядов за утрату бдительности, связь с проходимцем и сто других аморальностей; только что разоблачили свои ошибки другие товарищи, включая режиссера и начальника телефонов, разоблачили, кто потеряв, однако, и должность, и членство, кто только должность, а кто и временно уцелев; и вот настала та минута, которая была отведена в этом хорошо подготовленном заседании на инструктора сектора культуры Онушкина Филармона Ивановича, год рождения 1919, члена партии с 1945 и все такое прочее. Он встал, когда услышал свое имя, но сначала был спрошен товарищ, отвечавший за торговлю, потому что наивысшее начальство проявило человеческое внимание к проблеме верхней одежды для рядового начальства и брезгливо напомнило, стукнув кулаком по столу, что еще в августе распорядилось завезти на склад дубленки из расчета на всех, вплоть до инструкторов, но отвечавший за торговлю объяснил, что еще в августе завезли и в августе же в основном распределили по устным указаниям тех, кто был более ответственный, чем он, отвечавший всего лишь за торговлю. И наивысшее начальство нахмурилось и посмотрело на более ответственных, и более ответственные в свою очередь нахмурились и посмотрели на многих, а многие посмотрели на остальных, и остальные тоже нахмурились, и все посмотрели на стоявшего столбом Филармона Ивановича. Тут наивысшее начальство, стукнув кулаком, брезгливо велело снова завезти и распределять только по его, наивысшего начальства, письменным указаниям, не иначе, и после этого велело говорить Филармону Ивановичу. И тот начал:

— Все началось с «Ихтиандра»…

— С кого? — переспросило наивысшее начальство.

— Это стихи в прозе, — пояснил Филармон Иванович.

— Что ты мелешь? — стукнуло кулаком наивысшее начальство и посмотрело вокруг, ища кого-нибудь потолковее.

Непосредственное начальство Филармона Ивановича вскочило, едва взгляд наивысшего начальства прикоснулся к нему, и быстро сказало, что вопрос ясен, поведение — дальше некуда, падение — ниже некуда, есть предложение — гнать метлой, очищая. Не успело оно сесть, как встало начальство, отвечающее за, в том числе, следственные органы, и сказало, что мало того, еще и всучил, прикинувшись простачком, следователю старое пальто, получив обманом расписку за дубленку, но по ордеру, с соблюдением законности сейчас вот в гардеробе на его номер повесили старое пальто, а дубленку конфисковали, так что точно, что дальше некуда, можно и судить.

Вот тут и произошло такое, что, наверно, в подобных местах не происходит, а если происходит, то редко и не должно. Филармон Иванович начал снимать пиджак, развязывать галстук, словом, стал раздеваться, но так решительно и неторопливо, что надо бы сказать — стал разоблачаться, как священник после службы, говорил же при этом быстро и бестолково:

— Пиджак возьмите… И пальто с того же склада… И пиджак оттуда… Все берите… если бы в августе, тоже бы семьдесят три рубля, а в августе не дали, а я о ней и не думал в августе… и галстук берите… Шнурки уже мои, а ботинки тоже со склада… Берите все, носите, не жалко… Сорок лет работы, тридцать четыре стажа, война, рубашка тоже со склада, а мне не надо…

— Убрать, — брезгливо сказало наивысшее начальство. — Снять и исключить. Принято единогласно.

И добавило помощнику через левое плечо:

— До пенсии трудоустроить.

Филармона Ивановича вывели, одели и выпроводили из дворца в стиле Карла Ивановича Росси навсегда.

Дома Филармон Иванович напоил Персика молоком, потом взял его на руки и, гладя, сказал:

— Почему ты Персик? Хоть бы один рыжий волос имел…

— Так назвали, — ответил Персик.

— Назвали! А ты бы переименовался!

— Бессловесная тварь переименоваться не может, — возразил Персик.

— Какая же ты бессловесная, если со мной разговариваешь?

— Так то с вами, — уклончиво ответил Персик.

— Говори мне ты, — приказал Филармон Иванович. — Если тебе говорят ты, ты обязан тоже говорить ты! Всегда и везде!

— Ты-то не везде, — послушно перешел на «ты» Персик.

— Не тебе в это вникать!

— Спусти меня, пожалуйста, на пол, — попросил Персик.

— Все вы кошки предатели — третесь у ног, пока есть хотите, а насытились — и наплевать на хозяев, — с горечью сказал Филармон Иванович, ставя кота на диван.

— Это не совсем так, — уклончиво заметил Персик. А потом Филармон Иванович давал показания на суде по делу Бицепса и слышал его последнее слово. Эрнст Зосимович говорил, как всегда, невыразительным голосом, но заботился, чтобы его слышали.

— Почему так легко поверили умные, казалось бы, люди, — примерно так говорил Бицепс, — что я облечен огромной властью, хотя ее не было вовсе? Не знаю, гражданин судья, спросите у них, Дук их прости. По-моему, каждому что-нибудь надо, и дружба, даже знакомство с начальством всегда в дефиците. А мне-то зачем было надо всех оделять по потребностям? Тут гражданин прокурор на меня насчитал и бензин, и труд водителей, что возили меня и друзей, и даже амортизацию машин, но ведь это надо для срока, а себе-то я и рубля не взял! Так зачем? Я, гражданин судья, мечтал стать актером, сыграть и Гамлета, и Хлестакова, и Тарелкина, все лучшие роли сыграть. Не получилось, не стал. Вот и подумал: а почему бы не посмотреть, как в реальной жизни примут Ивана Александровича Хлестакова? Приняли прекрасно! Что ж, за триумф в течение двух лет я готов платить…

— Вы осквернили самое святое в советском человеке — чувство доверия к ближнему! — перебил его прокурор.

— О, доверчивый лай бессмертных борзых, — грустно сказал Бицепс, — Дук их прости. Больше не стану, гражданин прокурор, об Иване Александровиче. Не забудьте все же, вынося приговор, что я не грабитель, не шпион, политикой не занимаюсь, так что правильнее всего меня оправдать или дать пару лет условно…

Бицепса приговорили за хищение в личных целях (бензин, труд водителей, амортизация автомашин) на сумму свыше десяти тысяч рублей, за мошенничество и хулиганство к тринадцати годам. После суда на улице Филармону Ивановичу вроде померещилась поэтесса Лиза, ему даже показалось, что она к нему направилась, и он поскорее пошел прочь, спрятав голову в плечи. Он бы поднял воротник и спрятался бы в него, если бы у этого пальто был такой воротник, который можно было бы поднять, чтобы спрятаться.

 

Глава 5. Последний факт 

Руководясь общими догадками, хочется предположить, что роль заключенного не для товарища Бицепса, и потому может он выйти вновь на сцену жизни. Вдруг окажется он при делах, например, внешней торговли и прославится успехами, опираясь на дружбу с царствующими особами, греческими судовладельцами и сенатором Эдвардом Кеннеди? Ах, как хочется верить, что пропасть он может лишь случайно, но ведь случайно пропасть всякий может, так что это не считается… И все-таки — тринадцать лет…

На следующий день после приговора в квартире Филармона Ивановича раздался телефонный звонок. Он последнее время очень боялся одного звонка, которого ждал, не представляя, что будет говорить, зачем, так легче, однако очень ждал. Поколебавшись, он все-таки снял трубку. Звонила лечащий доктор его отца, она сказала категорически, что завтра того выписывают, в девять пусть заберет.

— Как же? — спросил Филармон Иванович. — Курс не кончился.

— Решил главврач, — сказала доктор. — Ваш отец ничем, кроме старости, не болен, а у нас больница, не дом для престарелых!

— Вылечить бы хоть немного, — сказал Филармон Иванович, на что доктор, понизив голос, возразила сердечно:

— О чем вы?! Кого здесь можно вылечить?

Очевидно, кто-то там вышел оттуда, откуда она звонила, но другой кто-то тоже, очевидно, сразу же туда вошел, потому что она громко сказала:

— Значит, ровно в девять.

И повесила трубку.

Однако все вышло не так, как распорядился главврач. Отец узнал о том, что случилось с сыном, потому что был ходячим больным, а в лечебницу привезли лежачего больного товарища Таганрога, который сразу же позвал Онушкина-старшего и по секрету рассказал ему все, добавив, чтобы тот писал наверх, а он, Таганрог, поправившись, посодействует, поскольку собирался было на пенсию, но больше не собирается, после чего в изнеможении уснул. Отец немедленно сел писать, возбужденно писал весь день, а утром все не просыпался, что никого не беспокоило, вплоть до прихода Филармона Ивановича, который стал его будить. Отец очнулся не сразу, посмотрел на сына и узнал. Пока ходили за доктором, сидевшей на утренней пятиминутке, отец в течение получаса смотрел на сына с узнаванием, ничего не говоря. Наконец он глотнул, провел языком по губам и сказал:

— А ты прости меня. А ты все-таки прости.

После чего коротко кашлянул, неудобно уронил голову и затих. Подоспела доктор, Филармона Ивановича выставили в коридор, откуда его медсестра позвала в палату, где его ждал, по ее словам, друг. Товарищ Таганрог с трудом приподнялся на локте и спросил сочувственно:

— Что отец твой? Помер?

По Филармону Ивановичу прошла судорога от волос на макушке, вставших дыбом, до пальцев на ногах, которые скрючило, и он совершил нечто самое для себя неожиданное из всего неожиданного, что он говорил и делал в эти роковые дни, а именно: он двумя перстами перекрестил Таганрога, после чего судорога прошла.

— Видел, видел и такое, — сказал Таганрог, откидываясь на подушку. — Это никому не помогало, не поможет и тебе.

Когда Филармон Иванович уходил, гардеробщица вышла за барьер и с необыкновенным уважением подала ему пальто, потому что слух о посетителе, который крестился в этой больнице, уже разнесся среди младших служащих.

Перекрещенный товарищ Таганрог не успел, к своему сожалению, оказать Филармону Ивановичу дальнейшую помощь — к вечеру он умер, что не удивительно, поскольку в его изнуренном испытаниями теле сожрала чуть ли не все, что было можно, та болезнь, даже имени которой люди боятся, как дети темноты.

Письмо Онушкина-старшего наверх было, как оказалось, адресовано вождю, давно уже покойному, так что врачи, посоветовавшись, передали его не по адресу.

Дальше тоже ничего такого особенного не было. Отца Филармон Иванович хоронил один, если не считать шофера машины и могильщиков. Потом он несколько дней провел дома, где если не спал и не дремал лежа, то сидел за столом, читая свои конспекты. Читал так, словно что-то искал и никак не мог найти, откладывал прочитанные тетради, снова брал их и листал наудачу, так что быстро нарушил их разноцветный порядок. Иногда словно что-то и находил. Так, в голубой тетради под номером восемьдесят четыре он несколько раз перечитал, заметно вдумываясь, слова: «Как утверждает идеалист Мариенберг, без этики нет эстетики», — но, видимо, это было не то, что он искал, потому что тетрадь номер восемьдесят четыре он вообще бросил на пол. Потом он опять-таки долго думал над словами в оранжевой тетради за номером девятнадцать: «Решительно отметая мистический туман, соединяющий этику и онтологию в эстетике», — но и эту тетрадь отложил. Так и не найдя того, что искал, он связал тетради в пачки, штук по десять в каждой, и куда-то унес. Никто этих тетрадей больше не видел, так что, возможно, он их где-то просто закопал.

Неизвестно, что было после этого с Филармоном Ивановичем. Там, где посильно описаны жизненные пути очень многих, тоже нет на его счет ясности. Одни сообщения говорят, что он, поработав сторожем на складе верхней одежды, стал изготовлять для цыган фальшивые оренбургские платки из придуманной ими пряжи, секрет которой они никому не выдают, но, скорее всего, из ваты, стеклянного волокна и еще чего-то непонятного; что цыгане его полюбили за придурковатость и высокую выработку и что он разбогател невероятно, так что записался через цыган в очередь на машину и поменял городскую квартиру на пригородный домик с гаражом. Поменять точно на что-то поменял, потому что в его квартире раздался-таки телефонный звонок, и из квартиры ответили звонившей женщине грубо, несмотря на то, что говорила она певуче и приятно, что такой тут не проживает, а куда съехал — не знают.

Согласно другим сообщениям, Филармон Иванович уехал к жене в деревню, где они живут почти натуральным хозяйством, гонят самогон из государственного сахара с помощью государственной воды и государственного электричества, жена даже родила от него сына, которого назвали не то русско-башкирским, не то русско-татарским именем Руслан.

Третьи сообщения утверждают, что он выучил необыкновенные карточные фокусы, ездит с ними в составе концертной бригады, имеет сумасшедший успех и сошелся с руководительницей бригады.

Все эти донесения неправдоподобны, и их отказываются признать документами, вследствие чего на них на всех в левом верхнем углу поставлен красным карандашом вопросительный знак.

Приятно, что кот Персик, это точно, оказался у поэтессы Лизы, живет в роскоши и даже полностью удовлетворяется обнаруженная им страсть к шоколадным конфетам, страсть в котах очень и очень редкая, хотя коты подвержены страстям самым порой невероятным. Впрочем, это может быть и другой кот, просто тезка.

Огорчает, что наивысшее начальство Филармона Ивановича, гуманно велевшее его трудоустроить, чем он почему-то не воспользовался, внезапно и без объявления причин было назначено послом в Новую Зеландию, куда вскоре приехал на гастроли некий наш ансамбль, и бывшее наивысшее начальство проявило нездоровый интерес к певице-соотечественнице с высокой грудью и длинными ногами, даже ездило с ней вдвоем и без шофера в дикие новозеландские горы, в чем певица по возвращении отчиталась, а посла отозвали, сняли, из рядов исключили и превратили в заместителя начальника какого-то училища, готовящего профессиональных техников, так что теперь высокая грудь и длинные ноги, кому бы они ни принадлежали, вызывают в демократичном от природы человеке брезгливую улыбку. Воистину, все течет, все изменяется, хотя Филармон Иванович в этих-то переменах уж никак не участвует, и хотя новое наивысшее начальство нашли и поставили немедленно, так что ничто вроде бы и не изменилось, вот только завезенные на склад дубленки для рядового начальства, включая инструкторов, опять куда-то делись, концов не сыскать.

Неожиданно, что поэтесса Лиза ничьего покровительства больше не ищет, хотя ей и предлагают, а пишет поэму о битве на поле Куликовом к шестисотлетию этого события, поэма называется «Пересветы», и есть в ней две такие строки:

Как в зеркала, смотрелись друг другу в щиты, И вместо врага каждый видел свои черты.

Ее старший друг сказал ей, что едва ли щиты того времени могли служить зеркалами и что лучше бы она писала прозу, и поэтесса Лиза с ним впервые в жизни поссорилась навсегда.

Однако в сообщениях не отражен до сих пор тот факт, что Филармона Ивановича видят на спектаклях в разных театрах. Он сидит теперь в задних рядах, ему, как и прежде, до самозабвения нравится все, что представляют, но, в отличие от прежнего, он смеется, плачет, переживает, шепчет реплики, подсказывая их актерам, хлопает изо всех сил, однако, как проникает в театры, как исчезает незаметно после спектакля, никто никогда не видел, что и неудивительно, потому что кому он нужен?

 

НАДЕЖДА ПЛАТОНОВНА ГОРЮНОВА

 

1. Во всем виноват народный умелец

Господи, да как не стыдно думать и говорить, что в наше время нет необыкновенных событий! Вы только вникните…

Человек по Луне прошелся, обезьяна заговорила — пусть руками, но все-таки, — целые народы пытаются самоистребиться, телепатию почти официально признают — да на тысячелетие с лихвой хватило бы сверхновостей, о которых у нас за дюжину лет сообщают. А могут ли иметь место, спрашивается, исторические события, впервые случающиеся, без того, чтобы появлялись необыкновенные личности, каких мир и за миллионы лет не встречал? Жизнь рода человеческого только, и как мы все знаем и по моему мнению тоже, начинается, мы ее самую зарю наблюдаем, так как же на рассвете не появляться необычайным характерам и индивидуальностям? Честно говоря, я сильно подозреваю, что и вы, читатель, личность необыкновенная, но тут, впрочем, я особенно настаивать не буду, вам это, понятно, виднее. Но очень прошу — не верьте, если услышите, что неожиданных событий в нашей сугубо смежной жизни нет, поскольку, дескать, мы существуем планово, по науке, а есть будто бы только достижения ожидаемого по мере того, как достигаем заранее намеченного. Не верьте! Потому что, кроме всего прочего такого, включая достижения, и еще вроде того, например, что обезьяна заговорила, нет у нас скуки и, ручаюсь, не будет, поскольку, черт его знает отчего, но только достигать всего намеченного никак не удается. Намечать вполне удается, а достигать — ну никак, и где тут собака зарыта, никто не знает, хотя многие, слишком многие делают умный и даже ученый вид.

Увы, то, о чем я дальше расскажу, лишено каких бы то ни было черт необыкновенного или невероятного. И ничего я в этой истории не выдумал, разве что имена — и то не все! — слегка изменил, а так ни одной подробности не добавил, крошечки от себя не присочинил. Перед вами, извините, просто фотография, да и не цветная даже, а черно-белая, обыкновенная фотография. От меня только эпиграфы и постскриптумы, к делу не идущие, что-то вроде рамочек…

Во всем случившемся изначально виноват был народный умелец с одного огромного завода, выпускающего вполне мирную продукцию в городе, скажем, Инске. Название города тоже пришлось изменить, но это совершенно не важно. Этот умелец с длинным лицом и короткими усиками увлекался чеканкой по меди и делал произведения, пользовавшиеся невероятным спросом, намного превосходящим его производительные возможности, хотя он за один присест исхитрялся иной раз, если нужно, отгрохать по заказу до десяти экземпляров русалок, парусников в океане или групповых портретов сиамских кошек. Но эту свою серийную продукцию Алеша не любил, делая ее брезгливо, а любил он сидеть над каким-нибудь самобытным сюжетом, исполняя его неторопливо, обдуманно и вдохновенно, хотя тоже с грохотом, потому что чеканить без грохота не доставляло ему никакого удовольствия. Эти его из души рожденные творения украшали заводской Дворец спорта, заводские столовые, помещения общественных организаций, кабинеты начальства и даже один ресторан, открытый рядом с заводом, а также уходили как бы на экспорт, потому что их дарили высокопоставленным лицам, посещавшим завод, — на память и для упрочения связей.

На этот раз взялся Алеша за сюжет особенно сложный — за изображение битвы на поле Куликовом, очерченном Доном, Непрядвой и ныне высохшим Дубяком, в связи с ее приближавшимся, как теперь принято говорить, юбилеем, как-никак шестисотлетием. Сюжет руководство завода, о нем узнав, очень одобрило и с медью помогло, сочтя и своевременным, и патриотичным, да и кто же из художников, пусть и самодеятельных, не откликнулся бы если и не работой, то хоть сердечным движением на эту великую веху истории? В нашем городе шла даже подготовка к выставке юбилейных работ, но в последний момент почему-то эту выставку заменили другой, тоже юбилейной, пусть по случаю и не такой древней и великой даты, но тоже очень круглой — в честь столетия одного нашего покойного земляка, выдающегося деятеля, но выставка эта, впрочем, к моему рассказу отношения не имеет, тем более что произведения Алеши на нее не попали. Земляк прославился, в частности, участием в героическом подавлении бандитов на Тамбовщине, в этой пресловутой русской Вандее, в связи с чем его изображали преимущественно в меховой шубе и с подзорной трубой в твердой руке. Хорошо известно, однако, что для юбилейности требуется только, чтобы дата делилась на пять, не подвернись круглое столетие, вполне сошло бы и какое-нибудь девяностопяти- или иное какое летие.

Картина, отчеканенная Алешей, сильно впечатляла: в фигурах и лицах воинов, особенно Дмитрия Донского, чувствовалась историческая минута. Могучие кони скакали обреченно, птицы среди облаков кружились тревожно, и татары были изображены правдиво, без карикатуры. Но была в картине одна заусеница — над русским воинством реяла хоругвь, а на ней красовался портрет святого. Именно святого, так как мало того, что вокруг его головы имелся нимб, так еще повыше нимба прямым современным шрифтом народный умелец начертал: «Св. Димитрий Солунский».

Работу Алеши на заводе очень ждали, собираясь поднести столичному гостю, лицу наинужнейшему. Отвечал за презент Афанасий Иванович Таратута, заместитель генерального директора по экономике, человек образованный и не чуждый искусствам, — среди его друзей числился даже один народный артист эстрады, певец, известный всей стране. Впрочем, речи о певце у нас больше совершенно не будет, так что вспомнил я его, выходит, зря, чтобы только показать свою осведомленность.

В конце рабочего дня Алешу и картину доставили в кабинет Афанасия Ивановича.

Да, чеканка впечатляла. Дарить ее было не стыдно. Но Афанасий Иванович сразу споткнулся об этого Солунского, про которого раньше слыхом не слыхивал.

— А не лучше ли с точки зрения композиции вместо Солунского изобразить здесь облако? — задал он Алеше осторожный вопрос.

— Нельзя, — ответит тот виновато. — Видите, как криво получится.

— Оставьте работу, — кивнул Афанасий Иванович. — Я подумаю.

Ни в новой, ни в старой энциклопедиях Афанасий Иванович сведений о Солунском не обнаружил. И тогда он прямо спросил заводского библиотекаря Берту Самойловну:

— Расскажите все, что вы знаете о Димитрии Солунском.

— Кажется, это церковь где-то неподалеку, — отзывчиво ответила та, подняв подбритые брови. — Я там, конечно, не была — просто однажды в трамвае спросили меня, как туда проехать. Я, конечно, не знала, но другие объяснили.

Афанасий Иванович терпеть не мог обнаруживать, тем более перед подчиненными, недостаточную осведомленность. Никого больше ни о чем не спрашивая, он заглянул в телефонный справочник на букву «ц», нашел адрес и в воскресенье сел в свою казенную машину и поехал.

Афанасий Иванович, человек совершенно русский, хотя и вырос в Инске, здесь же окончил вуз, здесь же работал на заводе, уезжая в отпуск на крымские или кавказские пляжи, но ни в детстве, ни потом ни с чем религиозным, включая церкви, не сталкивался, так что в свои сорок лет ни о чем таком мистическом представлений не имел никаких — даже смутных не имел. Однако был он почему-то убежден, что богослужение в храмах происходит всегда, даже в выходные дни, до или после рабочего времени — примерно часов в шесть утра и потом вечером, тоже в шесть или позднее. Откуда он взял это себе в голову — неизвестно, может, от постоянной борьбы у себя на заводе с проведением общественных мероприятий в рабочее время, борьбы, которую требовалось вести неутомимо при всей ее очевидной безнадежности. Так или иначе, подъезжая в двенадцатом часу к церкви, был он уверен, что там отправление религиозных надобностей, как это называется официально, наверняка уже завершилось и что он сможет поговорить с руководством, чтобы из первых рук, как он всегда предпочитал, получить данные о Солунском, включая и такую деталь его облика, внесенную в картину, как меч в деснице.

Замечу, что Афанасию Ивановичу вскоре предстояло узнать многое. Да, недалек тот час, когда он перестанет думать, что если кровь в человеке горяча, так в святые тому уж никак и не выбиться. Да, в самом ближайшем будущем возникнут у него сомнения и насчет первых рук… И перестанет он повторять подчиненным, что достаточно научиться все узнавать из первых рук, так и станешь руководителем, — поймет он, что это смотря из чьих рук и какие познания принимаешь. И с подчиненными дело будет дрянь…

Половицы под могучими ногами Афанасия Ивановича застонали, когда он, распахнув полушубок и сняв шапку, с удовольствием сняв, потому что гордился буйными волосами, вошел в маленькую и старенькую церковь. Неизвестно откуда шевельнулась в нем было неловкость, которую он тут же и брезгливо отринул.

И вдруг, войдя в храм, оказался он стоять посреди обедни, в эпицентре богослужения, участвовать в котором он никак не собирался. «Хорошо, что народу немного», — успел подумать Афанасий Иванович и больше подумать уже ни о чем таком антирелигиозном не успел и о своем положении тоже не успел — ни о том, что же ему делать, вляпавшись и оказавшись торчать под пронзительными взглядами прихожан, ни о том, почему это свечи горят, кто-то там в глубине движется, одетый непривычно, и хор поет. Не успел потому, что заметил в хоре на клиросе существо необыкновенной красоты — ни в жизни, ни в кино, ни даже, кажется, во сне не видел он ничего подобного, не видел глаз такой величины и стана такой гордости.

Афанасий Иванович, специалист не только по экономике, но и по части женщин, остолбенел, забыв и Димитрия Солунского, и поле Куликово, и свою здесь неуместность.

 

2. Из города Сказкино, с улицы Батюшкова

Городок Сказкино, прежде село, существует в тех краях между Волгой, Окой и Доном, где еще не начались желто-белые степи, а пока прикрыта земля — хуже, чем прежде, однако тем не менее — лесами, рощами, дубравами, высокими травами, до сих пор напоена земля, — хоть и не вдоволь, а все же — речками, родниками и ручьями, населена земля — пусть не густо, но все-таки — потомками православных, а также старообрядцев, молокан, субботников, хлыстов, пятидесятников, добавивших в свое время пестроты в душу нашего и без того разноцветного племени. В этом многообразии, включая, например, фамилии, есть, говорят старожилы, таинственный порядок. Возьмем, говорят они, те же фамилии. Посмотрите, уверяют они, — почти все революционеры вышли из Барановых, Пересудовых и Рысцовых; неудачников поставляют Арясовы, Горюновы, Кротовы, Веригины, Гореловы; инженеры и прочие умные головы все сплошь от Желтовых и Болотиных, а люди с нечистой совестью преимущественно из семей Побирохиных и Утехиных. Это, конечно, очень неубедительно. Я, например, лично знаю несколько Ивановых, из которых один человек замечательно достойный, а другой совсем никудышный, и то же самое могу засвидетельствовать и относительно Петровых, Смирновых, Сидоровых и так далее, вплоть до Яшкиных. Более того, мне известен и некий Баранов, правда, из других мест, который был сперва революционером, потом попал в контрреволюционеры, затем вновь — уже посмертно — вернулся в революционеры, и вот сейчас бюст ему на родине стоит, как ни в чем не бывало. И все-таки что-то в словах старожилов есть, что-то такое роковое в фамилиях, а может быть, даже в именах, пожалуй, действительно присутствует-таки. Согласитесь, что человеку, по фамилии Сковорода, как-то легче прославиться, чем человеку, по фамилии, скажем, Кастрюля. А что происходит с псевдонимами? Обратите внимание — чем благозвучнее, чем внушительнее выберет его человек, тем хуже складывается его судьба — ни прочной славы, ни гениальных достижений. Опять-таки сошлюсь на личный опыт — есть один поэт, который решил заменить свою невыразительную фамилию псевдонимом и зарегистрировался как Самородков. Увы, ничего из-под его пера до сих пор не родилось, а он хоть и молод духом, однако пятидесятилетие отметил уже, так что не опоздать бы ему вернуться к изначальному своему прозванию. Нет, есть, может быть, в нашей пестрой и на поверхностный взгляд хаотической жизни некоторый загадочный порядок и, не исключено, даже особенный смысл, которому не один миллион лет от роду. Впрочем, это к моему рассказу имеет только то отношение, что красавица, поразившая Афанасия Ивановича, родилась здесь, в Сказкино, и фамилию носит Горюнова, что заставляет тревожиться за ее будущее — тем более, что детское ее прошлое как будто подтверждает домыслы старожилов. Здесь я должен признаться, что все, случившееся в Инске, мне известно неплохо, поскольку я в Инске сам живу и, хотя и стараюсь быть тише воды, ниже травы, все-таки как-то так, кое-кого знаю и кое-где бываю, а вот Сказкино мне известно больше понаслышке, косвенно. Знаю я, что есть там улица, которая идет от древней фабрики грубошерстных сукон — теперь это фабрика «Русское сукно», работающая, главным образом, на экспорт, — через овраг с огородами к окраине и дальше, превращаясь постепенно в лесную дорогу. Прежде эта улица называлась Овражной, теперь называется улицей Батюшкова, но кто этот Батюшков — поэт ли, родившийся, как все помнят, в Вологде, а вовсе не тут, партизан ли, генерал или герой какой-то — я установить пока не смог.

На этой улице, поближе к лесу, стоял и стоит до сих пор деревянный домик с палисадником, яблоней и кленом во дворе, на клене до сих пор висит веревка от детских качелей, а под яблоней сохранилась скамейка — просто доска, прибитая к двум врытым в землю столбикам. Здесь много после смерти Сталина родилась у четы Горюновых дочь, которую отец, горький пьяница, отнес в церковь тайно от матери и окрестил Гликерией, по-народному Лукерьей, потому что любил имя Луша и был, кроме того, по матери потомком знаменитой предводительницы духоборов Лукерьи Губановой (замечу, что и у меня в роду есть Губановы, что и послужило мне поводом для знакомства с упомянутой выше красавицей и для нескольких долгих с ней бесед; не скрою, что и я был в нее влюблен, понимая, впрочем, всю безнадежность моего чувства и тщательно его скрывая). Мать же мечтала назвать дочь Надеждой — и так ее в загсе и записала, отчего девочка по закону стала Надеждой Платоновной, а по крещению Лукерьей Платоновной. Это, конечно, пустяк, но, во-первых, не с каждым такое случается, во-вторых, согласитесь, все-таки это не может не стать поводом для размышлений ребенка над предметами, размышлять о которых ему не так-то просто, а кроме того и в-третьих, с этого момента отношения между родителями девочки стали невыносимыми. То ли вдруг сказалась разница в их возрасте (Платон Степанович был старше своей жены лет на двадцать, а кое-кто в Сказкино говорил, что и на все тридцать), то ли разница в жизненных взглядах, не знаю, однако мира и дружбы между ними не стало никаких. Отец называл дочку Лушей, мать — Надей и била ее, если она на вопрос, как ее зовут, отвечала, что Лушей. Отец не бил, а только поправлял, так что она рано стала молчаливой, на вопросы об имени старалась не отвечать вовсе — так ей было легче. Память у нее развилась необыкновенная, может быть, именно благодаря молчаливости.

В школе она была, естественно, Надеждой. В те годы, да и раньше и позже, в необыкновенную моду вошло имя Таня, встречались классы, в которых почти все девочки были Танями, но и Надежд было много, так что Горюнова, и вообще неприметная, не выделялась и именем, что сложилось бы иначе, если бы звалась она вслух Лушей. В школе она, хлопот никому не доставляя, училась на круглую «четверку» — отвечала всегда вроде бы толково, но голосом тихим и неуверенным, так что ставить ей «три» было не за что, а «пять» — рука не поднималась. Красота росла в ней медленно, прикрываясь до поры то малым ростом, то худобой и всегда — невзрачной одеждой. Понятно, что ее, как говорится, прозевали, прозевали начисто — до сих пор в Сказкино ни от кого толком не добьешься, когда же Горюнова вдруг попала под влияние церкви, когда начала она ее посещать и петь там в хоре.

— Можно было вовремя насторожиться, — сокрушался Побирохин, директор школы, давшей Горюновой десятилетнее образование, — можно было кое-что предвидеть. Грамотная она, например, была чересчур — я нет-нет да и загляну в орфографический словарь, а она ни в диктантах, ни в сочинениях ни разу ни одной ошибки не сделала.

Кроме этой необычной и даже, пожалуй что, и неприличной грамотности вспомнили задним числом и еще кое-какие штрихи и черточки Горюновой, которые должны были бы насторожить, — например, отличалась молчаливостью, не красилась, на школьных вечерах бывала, но танцевала мало (кто-то заметил, что, может, ее и не приглашали, но на эту мысль внимания не обратили), да — самое-то главное! — и в комсомоле она не была! Почему? Как это? Бросились доискиваться причин — и не доискались. То ли ей предлагали, а она уклонилась, то ли даже и предложить забыли…

— Не то, значит, забыли предложить, не то забыли, что предложили, не то предложили, но не так предложили, не то забыли, что забыли, — сказал учитель физики Желтов, человек самый, возможно, интеллигентный в Сказкино. Во всяком случае, его сын Алик уже защитил диссертацию по физике твердого тела и работал успешно не то в Дубне, не то еще где-то в похожем месте и был, несмотря на молодость, выдвинут в составе большого коллектива на Государственную премию. С ним мы еще встретимся в нашем рассказе, когда он, на свою голову, познакомится с Горюновой — ее, этого заморыша, в начальных классах их общей школы он, конечно, и не разглядел, когда кончал ту же школу.

Ирония Желтова-отца как-то приостановила разговоры учителей и общественников о Горюновой. Только припомнили еще малюсенький эпизод многолетней давности. Когда, вспомнили, Надя пришла первого сентября в пятый класс и принесла, как и все, букет, то в зале на торжественной линейке отдала его не новой классной руководительнице, а той, что в течение первых четырех классов была учительницей по всем предметам, некоей Веригиной Инне Николаевне. Та смутилась, цветы не приняла и, повернув девочку за плечи, показала ей, кому надлежит вручить букет. Но Надя вдруг заплакала, уронила цветы и пошла на место в строю. Неловкость замяли, объяснив все растерянностью девочки. Впрочем, никто в школе, к счастью, не видел, как Инна Николаевна в тот вечер стояла с Надей на улице Батюшкова, и о чем-то они горячо говорили, и Надя часто кивала головой…

Инну Николаевну призвали и спросили о Горюновой, не замечала ли она у той религиозных отклонений, на что учительница ответила, что Горюнову помнит очень хорошо, но отклонений в сторону церкви у ребенка не замечала.

— Как же вы прозевали, — сказал директор Побирохин. — Забыли, что атеистическая сознательность закладывается именно начальной школой?

Инна Николаевна моргала в ответ редкими своими ресничками, и вся ее полная фигура — от льняных волос до толстых коротких ножек — выражала удрученность. Побирохин хотел было влепить ей выговор за недосмотр с Горюновой, но в гороно ему сказали: отставить, не надо. Но прав был директор, а не гороно, не подвело его безотказное чутье — скрыла Веригина Инна Николаевна, что и в старших классах сохраняла дружбу с Надей и все о ней знала. Да и до сих пор сохраняет, состоит с ней в тайной переписке и, находя неизвестно откуда время на это, подолгу сидит над письмами, и хотя письма получаются длинные, но, наверно, обдуманные, потому что Горюнова, читая их, часто задумывается, останавливаясь, и кивает головой — точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, а иногда расплачется, да как — горстями, можно сказать, слезы откидывает.

После указаний гороно все затихло быстро — жизнь спешила дальше, неприятностей настолько хватало свежих, что не успевали старые ворошить.

После школы Горюнова, вдруг превратившаяся в красавицу, — впрочем, не вполне во вкусе общественности Сказкино, считавшей ее огромные глаза несомненным уродством, — поступила библиотекарем в музыкальное училище имени Глинки, но пела одновременно и в его хоре, и в церкви, так что голос ее, чистый и богатый, способствовал одновременно популярности как училищной самодеятельности, так и церковной службы.

Долго такое противоречие терпеть, понятно, было невозможно ни за что и никак. Утехина, директор училища, вызвала, как ей посоветовали, Надю в кабинет и с глазу на глаз — тоже по совету — прямо спросила:

— Ты что — в Бога веришь? Тебе что — деньги там платят?

Нет, не читала Утехина Яна Амоса Коменского и не знала — нельзя, доискиваясь истины, задавать сразу два и более вопросов, так как вопрошаемый может ответить только на один, как бы не заметив другие. Вот и Горюнова про Бога словно и не расслышала, а ответила про деньги:

— Нет, без денег пою.

— Так зачем же поешь там? У нас ведь тоже без денег!

— Сердце просит.

— С чего это?

— Послушайте, пожалуйста, как красиво, — сказала Горюнова и вдруг грохнула во всю силу своего юного голоса: — Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром…

Утехина от такой дерзости просто онемела. «Придушили меня гнев и возмущение», — признавалась она потом, оправдываясь, что не сумела, как ей советовали, переубедить подчиненную.

— Да как же ты смеешь такое петь! — завопила она, опомнившись.

— Это Глинка сочинил — что ли, вы не знаете? — сказала Горюнова.

— Да кто разговаривать будет? — совсем уже зашлась Утехина. — Кто тут директор, в конце концов? Выбирай немедленно — или училище, или это — отпущаеши, надо же, слово-то какое противное!

После этого разговора Горюнова из училища уволилась, а где работала — никто среди общественности не знал, но все думали, что знают те, кому следует знать, и что все в порядке, поскольку Горюнову в тунеядстве те, кому следует, не обвиняли.

Общественность города Сказкино ждет своего поэта. Я бы, конечно, рассказал о ней больше, но нет на это времени, надо спешить за Горюновой в Инск, потому что вскоре она туда и уехала, да и не знаю я многого в Сказкино. Не знаком, например, как следует, с военкомом Иваном Ивановичем Пеклеванным, который, несмотря на свою скромную сравнительно должность, занимает среди общественности города примерно такое же место, как высотное здание среди прочих домов Москвы. Дело в том, что один из двух братьев полковника Пеклеванного служит в управлении делами Совета Министров РСФСР и благодаря такому своему незаурядному положению может достать практически все, что нужно его землякам. И не только может все достать Петр Иванович Пеклеванный, но и любит доставать, натура у него такая, что не доставать он не может, жизнь ему противна в тот день, в который он ничего ни для кого не раздобыл.

— Я сам себя в такой день семь раз не люблю, — говорит он совершенно искренне.

В доме у Петра Ивановича Пеклеванного все небогато и даже скромно очень, потому что себе, жене и двум дочкам он достает лишь необходимое, так что если бы не подарки, самые неожиданные, от тех, кого он облагодетельствовал, то ничего особенного у него в квартире вы и не обнаружили бы. Но общественность Сказкино страшно любит доставать себе и не любит очень уж щедро благодарить, когда достают ей, зная, неведомо как, но совершенно точно, что и на каком рынке почем не только в столице, но и в Париже, Нью-Йорке, Токио, не говоря уже о Будапеште или Праге. Петр Иванович за добытое не берет и копейки лишней, и эту его бескорыстность в Сказкино одобряют и поддерживают, хотя некоторые подарки все же иногда ему делают, чтобы не забывал друзей. Например, директор музыкального училища Утехина подарила ему великолепные рога лося, черт ее знает как к ней попавшие, и велела протирать их уксусом, до того как в мастерской их надлежащим образом для Петра Ивановича обработают и он сможет либо сделать из них вешалку, либо так повесить на стене. Рога я сам видел у Петра Ивановича на шкафу в прихожей, в мастерскую он их никак не соберется свозить, но уксусом протирает. Директор десятилетки Побирохин подарил Петру Ивановичу гравюры с видами Будапешта, сработанные в добротной реалистической манере знаменитым, как сказал Побирохин, венгерским художником Шандором Надем — и в каждой комнате у Петра Ивановича висят эти гравюры, которые он застеклил через каких-то знакомых. От учителя физики Желтова у Петра Ивановича огромный старинный барометр на кухне, который, по словам Желтова, сказанным с тонкой улыбкой, предсказывает погоду лучше любого современного. Сами понимаете, что на рогах, гравюрах и барометре не разбогатеешь. Так вот, мнение военкома Пеклеванного в Сказкино значит для общественности много, очень много, честно сознаться, побольше, возможно, чем мнение — не скажу других отцов города, но уж председателя горсовета точно. Ведь Петр Иванович, например, может достать для города кирпич и даже цемент сверх фондов, а председатель горсовета ни за какие коврижки их не добудет, хоть он пополам разорвись. Да что кирпич и цемент! Петр Иванович однажды, в году, кажется, 1976, выбил для горторга крабов — завались, так что не только общественности хватило, но и горожанам перепало. Да-да, тех самых крабов, у которых на баночке иностранными буквами написано «чатка», помните? Сказкинцы эту чатку жевали месяца полтора — и вся общественность знала, что это старший Пеклеванный выхлопотал где-то. Некоторые даже котлеты из крабов ухитрялись делать. А крабов — и это общественность тоже отлично знала — не то что председатель горсовета, но и, будем же откровенны, мы ведь все здесь свои, кое-кто и из тех, что повыше, не добьются. Так что Ивану Ивановичу всюду почтение, от всех кругов, колесиков и винтиков нашей общественности, даже от людей верующих и одиноких пенсионеров, потому что упорно ходит слух, будто церковь не закрывают благодаря заступничеству все того же могущественного брата и будто подписка на издания повышенного спроса, например, на «Человек и закон» или «Мурзилку» тоже благодаря брату принимается в Сказкино, хоть и по блату, но без ограничений. Так как же, не зная досконально полковника военкома Пеклеванного, не будучи даже знакомым с адвокатом Ярополком Всеволодовичем Светозаровым, с гинекологом Вельятаго, с управляющей горкоммунхозом Светланой Робертовной Евсеевой и ее мужем, коллекционирующим все, что написано о Сталине, не изучив каждодневную жизнь директора фабрики «Русское сукно», его трех заместителей, прокурора города, главного архитектора, не помаршировав по жизни с доброй ротой секретарей, заведующих, инструкторов, председателей, управляющих, замов и просто людей со связями, как же, не прожив в Сказкино хотя бы несколько лет и не понаблюдав вблизи эту колоду деятелей, которых судьба тасует без устали и раскладывает по всему набору имеющихся ответственных мест у кормила, как же без такого опыта браться о них писать? Да и пора в Инск, куда, как я говорил, отправилась Надежда, она же Лукерья Горюнова, чтобы там в один воскресный день в церкви Димитрия Солунского увидеть рослого мужчину, который вдруг ввалился в храм, замер посередине, встретился с ней тазами, перекрестился и склонил светлую голову.

 

3. Снился ей сад…

Да, именно так — перекрестился Афанасий Иванович и опустил буйную голову.

Надо прямо сказать, что Афанасия Ивановича женщины чрезвычайно любили и, вооружась до зубов всеми видами завлекательных средств, неутомимо завоевывали его благосклонность, а он не очень-то сопротивлялся, если выбравшая его дама соответствовала тем минимальным требованиям, которые он имел к женщине. Впрочем, если ему хотелось, он и сам умел добиться победы, поскольку был способен вполне искренне увлечься и даже почувствовать влюбленность. В последнем случае его несло к цели неудержимо. И хотя бывали у него и неудачи, но он им значения не придавал, потому что терялись они среди успехов, как редкие пни в дремучем лесу. Правда, победив, он через самое малое время старался покинуть завоеванную территорию и смыться — без ссор, неприятностей и вообще арьергардных боев. Он сам иногда поражался, как коротки были его влюбленности, такие иногда, как ему казалось, глубокие. Бескровному отступлению способствовали некоторые меры предосторожности, которые он принимал всегда и без исключений. Так, о предотвращении беременности Афанасий Иванович заботился всегда, как и полагается джентльмену, сам, не разрешая это делать женщине. Обещаний никогда не давал, совместных планов, больше чем на месяц, да и то в исключительных случаях, не строил, иллюзиям возникнуть не разрешал. С юных лет он научился распознавать потенциально беспокойных особ и тщательно таких избегал. Некоторые бы сказали, что сумел он устроиться — катался, сколько душе угодно, а о саночках и слышать не хотел, но я так не скажу, потому что катался он только до поры до времени…

В церкви знакомое вдохновение подхватило его, он мгновенно сообразил: и какое диво-дивное ему повстречалось, и какое оно в перспективе безвредное, и как его завоевать, — и вот он шагнул вперед, неторопливо перекрестился и низко поклонился в сторону алтаря.

Откуда и берется! Вот ничегошеньки не знал он ни о вере, ни о церкви, тем более обрядов не знал, а перекрестился правильно и поклонился верно. Да, подхватил Афанасия Ивановича азарт и взнес к вершинам вдохновения личности — туда, где рвутся тучи, где головокружение, орлы парят и, так сказать, твой карандаш кохинор наносит модные узоры пьедепуль на нежную ткань чужой жизни.

Наносит, пока не надоест ему, а иногда вдруг и сломается…

Горюнова пела в этой церкви, потому что жила рядом в сторожке вместе со сторожихой-монахиней, сторожке старенькой, однако прочной, как все, сработанное собственноручно, а не методом поручений. Училась она и получала стипендию в регентском хоровом училище при местной семинарии, а как она туда попала — расскажу как-нибудь потом, поскольку из-за многочисленных отступлений я многое существенное пропустил, в частности, самый момент знакомства Афанасия Ивановича с Надей, которое состоялось в то же воскресенье. А оно произошло как-то…

Удивительно, но мать Наталья, подозрительная, как ворона, ни о чем таком и не подумала, когда Афанасий Иванович через несколько дней вошел вслед за Надей в сторожку, перекрестился на икону Богоматери и представился как новый прихожанин, почувствовавший в сердце Христа, но стесняющийся своего невежества и желающий поучиться скрытно, поскольку, сами понимаете, возраст и положение…

Ослепла мать Наталья! Поверила ему почему-то совершенно и сразу, готовая отныне растерзать всякого за малейшее в Афанасии Ивановиче сомнение. Не знаю, чем он покорил ее. Может, тем, что шапку заранее снял или, едва мать Наталья на печку посмотрела, как он и дров принес, не забыв щепу, и трубу открыл, как надо, и дыму не напустил, и все это быстро, весело сделал, однако сдержанно себя вел? А может, потому она околдовалась, что слишком уж неправдоподобно легко и просто было раскусить, зачем он сюда ходит? Но, согласитесь, как ей было допустить, что человек притворится верующим, на икону начнет креститься — и все это обман? Одно притворство? Кто знает, не мечтала ли когда-то в молодости мать Наталья о таком вот, видном и жизнерадостном, да не встретила или мимо прошла.

Самое удивительное — за все эти зимние месяцы, в течение которых Афанасий Иванович чуть ли не каждый вечер являлся в гости, не сказала она ни слова отцу Михаилу, священнику церкви Димитрия Солунского и покровителю Нади Горюновой. Тот, конечно, заметил нового прихожанина, скромно отстаивающего воскресные обедни и щедро зажигавшего толстые трехрублевые свечи перед иконами, но не торопился выяснять, кто этот заметный человек, которого иногда на машине подвозит шофер, — такие люди для церкви опасны, считал законопослушный отец Михаил.

И установилась по вечерам в сторожке совершенная, идиллическая жизнь.

Мать Наталья вяжет, собачка Дружок, зверь ласковый, не то что лаять — рычать не умеющий, спит на коврике у печки, Афанасий Иванович сидит удобно в кресле, а Надя читает ему прекрасным голосом, иногда отрываясь от книги для тактичных пояснений, которые дает как бы не ему, а темному окну, как бы думая вслух, как бы не то повторяя, чтобы лучше запомнить, не то держа перед кем-то ответ.

«Человек есть творение Божие, — озаряется сторожка звучным чтением. — Господь Бог дал ему бытие, дал и силы продолжать существование свое, продолжать, в роды родов растя и умножаясь. Господь Бог дал ему могущество действовать по обеим частям, существенность его составляющим…»

— Это в макрокосме, во вселенной, — поясняет окошку Надя, — есть два начала: видимое и невидимое. Они же и в человеке присутствуют, так что все бытие как бы две натуры имеет.

«…действовать и телом, и душою, и чувствами, и разумом, и сердцем, и волею, и телесными способностями, и душевными дарованиями…»

— Вот так — всем действовать дружно, не в разбивку, — почему-то задохнувшись, сказала Надя.

Афанасий Иванович пристально посмотрел на нее, но взгляда ее не перехватил.

Он привык считать путь от встречи до обладания на километры, а себя — пешеходом и упорно шел при любой погоде, важнейшим полагая не задержаться, а топать и топать. Сейчас ему померещился как бы огонек в тумане, он внутренне встрепенулся и приободрился.

«Кратко — действовать и чувственно, и нравственно. А посему, что ни действует человек, пищу ли себе и одеяние трудом промышляет, ест ли, или пьет, чад ли законным образом рождает, разум ли свой знаниями просвещает, сердце ли свое к люблению брата своего наклоняет, или ближнему своему помогает, алчущего питает, жаждущего напоевает, нагого одевает, странного вводит в дом свой, больного и в темнице сущего посещает, мертвого погребает, и наконец сам в число мертвых отходит: все сие хотя и есть естественное, от сил видимой натуры и вдунутой в тело души зависящее, однако ж есть притом и с действием перста Божия соединенное. Кто дал бытие и силы действовать, Кто назначил начало и конец жизни: Того перст и сила есть всегда главная причина деяний человеческих, деяний и чувственных, и нравственных».

«Сколько еще слушать эту политграмоту?» — нетерпеливо подумал Афанасий Иванович, а вслух неожиданно повторил:

— И чувственных, и нравственных…

Он поднял глаза на икону Божьей Матери, чтобы не таращиться на нестерпимо чистый профиль Нади, на нестерпимо чистую кожу ее шеи, на белое полотно ее вышитой кофточки, чтобы не воображать все прочее.

— Как это — и чувственно, и нравственно? — спросил он и облизнул пересохшие губы.

Надя посмотрела на него. Как слепая глядит иногда, подумалось вдруг Афанасию Ивановичу со страхом, это, наверно, оттого, что глаза у нее очень уж большие и цвета странного, как этот цвет называется — лазоревым, что ли? васильковым? Да красива ли она, почему-то опять с испугом подумалось ему, и сердце его вдруг застучало, забухало, словно кто-то стал бить не то в колокол, не то в огромный барабан, и кровь прилила к голове так, что заложило уши и заныли глазные яблоки.

— Чувственно, — сказала Надя, снова обращаясь к окошку и как бы отвечая урок, — это все, Афанасий Иванович, что к телу относится, например, труд, деторождение, смерть. А нравственно — это душа наша, ее совесть, любовь, понимание всего тайного и сокрытого.

— Тайного и сокрытого, — изо всех сил старался не пошевелиться Афанасий Иванович, — это чего же?

Как, однако, у нее на шее жилка бьется, удивлялся он про себя, не может быть, чтобы от этой своей политграмоты она волновалась…

— Кроме вселенной и людей, — отвечала Надежда окошку, — есть третий мир, мир знаков и символов, они и помогают постичь то, что мы словами не опишем.

— Нас проще учили, — сказала мать Наталья. — Полюби Христа всем сердцем и помышлением своим — вот и станет тайное явным, а сокрытое откроется.

Где же это ты, Афанасий Иванович, торчишь, подумал он о себе в третьем лице. Идет к концу двадцатый век, вокруг шумит современность, завтра тебе надо к министру лететь — на заводе завал, металла не хватает, а ты тут сидишь, бодягу какую-то слушаешь второй месяц. Очнись!

Но не очнулся он, не отвлекся от бившейся на шее жилки с помощью мыслей о заводе, металле и Москве с министром посередине — гремели в ушах его барабаны, как в тех африканских деревнях, что показывают иногда по телевизору.

— А разве, — спросил Афанасий Иванович под грохот и буханье в сердце и голове, — а разве любовь и деторождение — не грех?

Надя изумленно глянула на него и рассмеялась — тонко и легко.

— Господи, вот вы еще какой… — начала она еще сквозь смех и не договорила.

— Какой я, какой? — вцепился Афанасий Иванович.

— Чуть не сказала «темный», — перестала смеяться Надя.

— Ты не заговаривайся-то, — сердито вмешалась мать Наталья. — Расхихикалась.

— Простите, — сказала Надя.

Афанасий Иванович покивал головой, соглашаясь, что он еще темный, поставил локоть на стол, вложил подбородок в ладонь, взялся пальцами за нижнюю губу, изображая глубокую сокрушенность по поводу своего невежества, а тем временем принялся вспоминать своих женщин — нет, красивые женщины смеются неприятно, не умеют, решил он, да и вообще женщины. А эта и смеется, как поет. Самородок, самородок величиной в мечту! Но сколько же еще идти?

Вдруг он почувствовал на плече руку Нади, вздрогнул.

— Что это вы? — тихо спросила она. Афанасий Иванович тряхнул головой, боясь, что она расслышит гром, от которого у него все внутри ходуном ходило, проглотил слюну и облизнул губы.

— Бедненький, — не то насмешливо, не то виновато сказала Надя.

Афанасий Иванович растерялся, у него мелькнуло подозрение, что его видят насквозь, и он самоотверженно ринулся вперед:

— А Адам и Ева? Разве их не за это именно вот из рая исключили? Не за любовь?

— Нет, за обман и гордыню, а не за любовь. В чистоте и любить, и родить греха нет, — объяснила Надя, глядя на этот раз ему прямо в глаза.

— Адамов грех все-таки из-за Евы случился, — сказала монашка.

— Вот и мне всегда это так представлялось, — поддакнул Афанасий Иванович. Представлялось ему, как же!

— Вот как это вам представлялось, — со странной усмешкой сказала Надя. — Однако греха в любви нет.

— И стыда нет?

— Нет, — ответила Надя и вдруг осветилась улыбкой. — Спрашивай еще!

— Не понимаю я, — придумал срочно вопрос Афанасий Иванович, — как это, с научной точки зрения, непорочное зачатие?

Мать Наталья положила вязанье на колени и уставилась на Афанасия Ивановича, на всякий случай перекрестившись. Лицо Нади, как показалось Афанасию Ивановичу, стало немного печальным, она молчала и ждала, что скажет монахиня. Но та после долгой паузы вернулась к вязанью, и тогда Горюнова очень тихо сказала, опустив глаза:

— Чиста она, как солнышко, и какая тут может быть научная точка зрения, что это вы придумываете…

Нет, сказал себе Афанасий Иванович, теперь недалеко, кончается моя дорога. И пришел от себя в восхищение — вот так и надо своего добиваться! Где получается — беги бегом, где трудно или опасно — по-пластунски ползи, где круто — карабкайся, только не стой на месте. Насторожилась женщина — делай вид, что на месте стоишь, а сам незаметно, незаметно, будто ноги на месте переставляешь, вперед продвигайся, хоть на сантиметр, но — вперед. Недалеко уже, недалеко до цели, пело его существо, теперь только случай нужен, позарез нужен.

И случай, конечно, подвернулся.

Вскоре после Пасхи, — а она в том году была ранняя, и на Пасху похристосовался Афанасий Иванович с Надей прямо в губы, чуть с ума не сошел, но сдержал себя, не выдал страсти — все-таки имел, как видите, человек над собой власть, пусть временную, однако же имел! — в один прекрасный вечер, когда Надя учила Афанасия Ивановича понимать псалмы в их символическом, а не буквальном смысле, — впрочем, понять их он так и не смог, да не очень-то уже и старался, чувствуя, что и без псалмов его дело почти в шляпе, — вдруг собралась в этот вечер мать Наталья к священнику, отцу Михаилу, где, как она сказала, кто-то ее ждет, приехавший издалека, какой-то болящий. А мать Наталья умела вправлять позвонки и как-то по-особенному массировать ревматиков, что, однако, тщательно скрывала по приказанию отца Михаила, помогая только очень и очень немногим. Не знаю, почему она об этом человеке забыла и вдруг вспомнила поздно вечером, заторопилась и сказала, что ночевать не вернется, — отец Михаил жил в противоположном конце Инска, в церковь ездил на собственных «Жигулях».

— Проводишь меня, — распорядилась мать Наталья и ушла вместе с Афанасием Ивановичем, велев Наде покрепче запереться, вовремя закрыть печную трубу и не забыть утром выпустить Дружка.

Уходя, успел Афанасий Иванович положить под кресло, в котором тут всегда рассаживался, бумажник с документами и деньгами.

И вот тут, у самой уже цели, провожая мать Наталью, налепил Афанасий Иванович не одну, а сразу две ошибки. Вместо того чтобы проехать вместе с ней в одном трамвае с десяток остановок, он вообще в трамвай не сел, сказав, что ему нужен не этот. Мало того, его так понесло, что он вдруг ляпнул, что придет теперь нескоро, так как уезжает в командировку.

— Далеко ли? — спросила мать Наталья.

— В Бангладеш, — соврал неизвестно почему Афанасий Иванович и тут же вынул и подарил монахине оренбургский платок, давно им для нее припасенный — для прочности их союза в обстоятельствах, которые он предвидел.

— Что ж, — сказала мать Наталья неуверенно, поскольку не очень-то представляла себе, где это Бангладеш находится, — храни тебя Господь и там.

Платку, о котором она давно мечтала, была рада необыкновенно и даже поцеловала Афанасия Ивановича на прощанье. Тот вытерпел старушечий чмок мужественно, помахал уходящему трамваю вслед и даже не стал дожидаться, когда тот отъедет на приличное расстояние.

Свет Надя не потушила — горел свет за одиноким силуэтом церкви. Вышел, вышел из тумана желанный вам берег, Афанасий Иванович…

Распахнув полушубок, пролетел он мимо церкви, не хлопнув, прикрыл за собой калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо, почувствовал — не надо звонить, легонько нажал на ручку — да, не заперта дверь! Распахнул ее Афанасий Иванович — в прихожей горел свет и в полной освещенности стояла перед ним Надя, без улыбки стояла, держа его бумажник в протянутой к нему руке. На мгновение он замер, глядя ей в глаза, но она тотчас же их опустила.

— Вот как это вам, оказывается, представлялось-то, Афанасий Иванович, — грустно сказала она.

— Нет, не так, не так, не так совершенно, — забормотал Афанасий Иванович, — ничего подобного, наоборот, нет вопроса, не мог и подумать, о чем речь…

Он бормотал, защелкивая замок, выключая свет, отводя руку с бумажником и прижимая к себе это непонятно почему спокойное тело, к которому он впервые прорвался, потрясенный не тем, что прорвался-таки, и не тем, что не встречает никакого сопротивления, — не встречал он его часто и раньше, очень часто, — а тем, что впервые в жизни чувствует он неправдоподобный прилив сил, необыкновенных сил. Никогда раньше ничего похожего с ним не было, и мелькнула у него вдруг мысль, как это и зачем он прежде обнимал, ласкал и все такое прочее тех женщин, которых раньше обнимал, ласкал и все такое прочее. Неся Надю, покорно обвившую его руками, в комнату, гася попутно свет, он со страхом неожиданно почувствовал, что как бы и не было у него раньше ничего того, что вроде было, и что жил он до сих пор как бы нищим, потому что хотя и имел он много женщин, но, похоже, никогда женщины и не знал, так что чувствовать себя богатым в этом смысле не было решительно никаких оснований. Почувствовав, испугался — и того небывалого, что с ним происходит, и того, что мог умереть без того, чтобы с ним такое произошло.

Впрочем, мысли эти и чувства не задерживались в нем, возникали и тут же пропадали, не до них ему было, да и не влияли они на его руки, опытные руки, которые делали привычное им дело в полной независимости. Да и как его рукам, обученным технике раздевания женщины, знавшим все системы застежек, пуговиц, молний, крючков, особенности всех тканей и покроев, как им, этим задубелым рукам, действующим автоматически, как руки квартирного вора, как им в этой рутинной для них работе было самим, без приказа свыше, догадаться, что их господину что-то кажется необычным, что-то мерещится происходящим первый раз в жизни? Что тут небывалого, скажите на милость, для рук с таким стажем работы, развязать эти простенькие тесемочки на плече? Расстегнуть кожгалантерейную эту пластмассовую молнию отечественного производства на юбке сбоку? А это примитив-то какой между лопатками — обыкновенные пуговицы, как на солдатском белье, уж толком и не вспомнить рукам, когда они последний раз такие встречали…

Если бы руки его не были отшлифованы до бесчувственности о все то, обо что он их столько раз шлифовал, то смекнули бы доложить, так сказать, по начальству, что встречают кое-что непривычное в своей быстрой работе — и в одежде, и в коже, и в сложении тела, женственно-мягкого и девичьи твердого, и во встречном танце его немнущихся волн.

Но не то не успели доложить, а может, и не приучены были докладывать, а еще может быть, что не слушал их хозяин — жадный был.

— Афанасий Иванович, пощадите, что ли, — каким-то в спираль закрученным голосом выдохнула Надя.

— Нет вопроса, — пробормотал Афанасий Иванович, — нет вопроса…

И на мгновение притормозил, потому что совсем некстати, по его мнению, Надя тут хмыкнула, и у него — не в первый уже раз! — мелькнуло подозрение, что она что-то такое в нем видит, что никак с его мнением о себе не совпадает, что все его хитрости она давно раскусила и проницает его, так сказать, насквозь. Но он и эту смутную встревоженность прогнал, не сосредоточился.

Я с уверенностью утверждаю, что Афанасий Иванович имел достаточно знаков, предупреждений и, так сказать, сигналов, чтобы сообразить, что же к чему, но отмахнулся от этих знаков и символов, зря ему объясняла Надя, совсем ведь недавно объясняла, толкуя псалмы, что символы суть окошко из мира видимого в мир невидимого, — ничего-то он не понял! Что ж, пусть пеняет на себя, творец собственного будущего, — такого натворит он с этим будущим, чего не думал и не гадал, не предвидел и не планировал. Ах, с ним ли одним происходит так, что не сбывается задуманное, не осуществляется запланированное? Он, что ли, один не достигает будущего из-за того, что не обращает внимания на знаки и символы, живет самоуверенно — коли сила есть, так ума и не надо?..

Афанасий Иванович не был в известных делах ни маньяком, ни гигантом. Здоровый и сильный, он знал свою меру, гордился, что не забывал женщину, стараясь довести ее, как он выражался, до точки кипения, и на большее, включая извращения, не претендовал. Но в эту ночь с ним делалось такое, что опять-таки противоречило всем его представлениям и о себе, и о том, что он до сих пор опрометчиво называл любовью. Всю эту ночь он ни на минуту не заснул, пребывая в неутомимо летящем состоянии, ничего не видя, кроме безоблачного качающегося неба. Наверно, он назвал бы это чувство чистым счастьем, особенно те минуты, когда из качающегося неба он опускался на теплое Надино тело, сливающееся с землей, которая тоже качалась, а потом снова взлетал в небо — руки закинуты за голову, и грудь дышит каждой клеточкой, и наполняется организм искристыми пузырьками свежести — от корней волос до кончиков пальцев, и качается безоблачное небо, пронизанное мягким светом, а солнца не видно; наверно, назвал бы счастьем, если бы не истрепал это слово в десятках других случаев, похожих на теперешний, как бильярдный шар на спелое яблоко «белый налив».

К рассвету он был так же бодр, как и вечером.

— И получилась ночь, которая не идет в счет ночей жизни, — сказал он, когда качался в небе, а ее голова лежала у него на плече.

— Не воображай, ряженый мой, это ты Надьку обнимаешь, а не Лушеньку, — сказала Надя протяжно.

Он ничего в этих словах не понял, но свет в его небе чуть-чуть примерк — не начнет ли она упрекать, сожалеть и плакать? Однако она, кроме этой фразы, сказала через некоторое время лишь еще две, а больше ничего вслух не говорила:

— Сразу я все поняла, как увидела тебя, — поняла, но надеялась — пощадишь.

Засмеялась и добавила, начав его ласкать с неожиданной страстью:

— Суженый мой, суженый — ряженый оказался, ряженый! Хорошего гостя проводить — чтоб не упал, а плохого — чтоб не украл! Оборотень ты мой перезрелый…

Но и от этих слов всего только на миг затуманилось не названное счастьем состояние Афанасия Ивановича, не успело дольше — снова засветилось в полную меру качающееся небо, и стал он опускаться к теплой земле, чтобы укрыться в ней от ослепительного света, даже умереть, но, передохнув, родиться заново и опять вырваться на свет.

А Надя что?

Я понимаю, что вы хотите подробностей, но рассказывать о ней в этом смысле не хочу — не забывайте, что я ведь и сам был в нее влюблен, и мне неприятно выбалтывать ее женские секреты. Сами понимаете, что если бы не она, то не парил бы в небесах и Афанасий Иванович… Если бы не она — понятно? И хватит об этом.

 

4. «Если бы ты знал мое детство…»

Не желая болтать о подробностях, я должен, однако, заметить, что Надя в эту ночь не только молчала, но очень много говорила, слишком даже, пожалуй, много — только не вслух, а про себя…

«Если бы ты знал мое детство, — говорила она молча Афанасию Ивановичу, — может, и пощадил бы, что ли. Вот оно рядом, притронься пальчиком, небось отдернешь — обожжет. Бедный, как мало надо тебе, ненасытному… Что ж, порадуйся своей радостью, слепенький. А я закрою глаза и увижу наш дом в Сказкино, цветут в палисаднике солнечные шары… Снаружи дом деревянный, чуть на правый бок покосился — и окно первое скривилось чуток. Бочка для дождевой воды, понятно, под правым водостоком стоит. Вот вечерок один вспоминаю, дождь шумит по крыше, по окну нет-нет брызнет, струя плещется в бочке — сначала гулко, потом выше, выше, под конец плоско поет. Сижу я в этот вечер за уроками, мать дома. И глаз она с меня не спускает, как голодная, на меня глядит. Особенно в дождливые вечера у нее этот голодный взгляд загорался. Дверь открывается — отец вернулся, ему с работы уже часа три как пора было прийти. Качается слегка, лицо слюнявое, мокрое и пьяное, дождем и потом политое.

— Почему не приветствуете, — говорит, — когда я в любящее семейство после трудового дня вернулся?

А сам от притолоки оторваться не может, улыбается криво, глаза выпученные, бессмысленные.

Мать с меня глаз не спускает, мне запрещено с отцом говорить, если он пьян, я на себе ее взгляд, как две вожжи, чувствую. А у него губы вывернутые, беспомощный он, без костей…

— Как же это вы, жена Анна Павловна, — говорит он, как ему кажется, саркастически, — и не здороваетесь, и к столу не приглашаете?

— Грязная ты и пьяная скотина, — говорит мать, четко выговаривая слова.

Как же остановить их, суженый мой? Как? Я кладу ручку и тянусь встать.

— Сидеть! — кричит мать и бьет меня по голове. Знал бы ты, как она умеет бить пальцами — как плеткой, хлещет. Да что там пальцами… Чем она меня не била — один раз батоном засохшим избила. Я кричу — не надо хлебом, не надо, а она от моего крика пуще ярится, всегда от криков пьянела — чем громче кричу, тем она лютее. Губы у нее при этом раздвигались — не то улыбается, не то щерится, глаза выпучиваются — в точности, как сейчас вот у отца, когда он не может от двери отлепиться и шагнуть, потому что упадет. Но когда она меня пальцами по голове хлестнула, он озлился:

— Не трогай ее, сколько говорить!

— А я на твое говоренье, старый мерин, плевала, — с удовольствием говорит мать. — Слово еще скажешь — и тебя проучу, ватник ты драный.

Иногда, если он был слишком пьян, она в драке одолевала-таки его.

Не могу я их остановить, ряженый ты мой, одно у меня средство и существует.

Выпрыгиваю я из-за стола и говорю, как можно просительнее:

— Мама, не надо, пожалуйста, ну, пожалуйста же!

И невольно голову руками закрываю.

— Вот и ребенок из-за тебя не слушается, — говорит она отцу поучительно. — Будь по-твоему…

Она помогает отцу умыться и раздеться, а мне велит заканчивать уроки.

Я стою, закрыв голову руками, и она повторяет спокойно и негромко:

— Заканчивай уроки, мы с тобой потом разберемся.

Дождь шумит. Захрапел отец — и начинает она со мной разбираться. Нет, бедный ты мой, не буду я тебе дальше этот вечер рассказывать, лежи безмятежно, дыши глубоко, не было от тебя людям защиты и быть не может — вижу я, к сожалению, душу твою во всей ее наглядности, глухонький мой, слепенький.

После того вечера поплелась я в школу, а там вдруг медосмотр после уроков — некуда деться. Последняя я пошла, оказалась перед докторшей одна. Начала она меня осматривать — изменилась в лице, шепчет — кто же это с тобой такое сделал? Я молчу, она требует ответа. Не скажешь, говорит, милицию вызову. Молчу. Вижу, у нее тоже губы раздвинулись — не то улыбается, не то щерится, совсем как моя мать.

— Не виновата она, — шепчу.

— Мать?

Я кивнула.

— Да ее в тюрьму мало! Да застрелить ее, как бешеную собаку! — зашлась докторша. — Что же это такое, тридцать лет живу на свете, а ничего похожего не видела!

Заперла дверь, раздела меня совсем, — вот как ты, — уложила, смазывает мазями, примочки прикладывает, колдует надо мной, хлопочет, а сама твердит, как безумная:

— Мы дело уголовное начнем, прав родительских ее лишим в два счета, сейчас позвоню кому следует, упечем ее, садистку, а тебя в хороший детдом устрою, будешь жить, как все, безопасно, не бойся, она там до тебя не дотянется, руки мы ее подлые скрутим!

Откуда и слезы у меня взялись — думала, все они из меня вылились до утра. Плачу и кричу:

— Не трогайте ее!

— Зверь же она, убьет тебя!

— Не хочу в детдом, не хочу, чтобы ее в тюрьму!

— Пьет она?

— Нет, не пьет, да нет же, она совсем не виновата!

— А кто виноват?

— Я сама, нарочно, ну как вы не понимаете! Не трогайте ее!

— Она же из тебя калеку сделает!

И тут я вскакиваю, стою перед ней в чем мать родила и говорю ей в глаза:

— Если вы хоть кому-нибудь расскажете — я повешусь, честное слово, повешусь!

Тут она тоже заплакала, снова принялась меня лечить, приговаривая:

— Уеду я к чертовой матери, будь здесь все проклято, не люди — звери дикие, будь прокляты их сердца, руки, зубы и ноги, не хочу я их лечить, будь проклято небо это синее, земля эта черная, кому это нужно, пропади здесь все пропадом, ничего, кроме дряни, рвани и пьяни, на черта я здесь, кому я нужна в этой грязи, дикари и те добрее!

Накрыла меня простыней, что-то проглотила, потом подумала, сделала нам по уколу, и мы с ней реветь перестали. И тут нестерпимо захотелось мне поскорее уйти, куда глаза глядят, до того захотелось, что даже душно стало. Удрала я от нее…

Вернулась домой, а там только отец, на работу не пошел, успел уже опохмелиться, пьяноват был, но не очень еще, бодрился. Погладил по голове:

— Жива? Терпи, казак, девать-то тебя некуда. Родишь ребеночка — с него в отместку семь шкур и взыщешь. Эх-ха-ха!

Упала я на постель и заснула крепко. Вот тут и случилось со мной в первый раз такое, что я никому, конечно, никогда не расскажу, потому что никто мне не поверит, скажут — приснилось, но это был не сон, не сумасшедшая же я, умею сон от яви отличить…

Открываю глаза — надо мной стоит мать, в белом платье, цветы васильки держит. Присаживается на край постели и говорит:

— Это тебе, — кладет рядом со мной цветы, целует, по голове гладит. — Ласточка моя желанная, яхонт моего сердца, кровинушка неотрывная, цветочек аленький…

Слушаю ее, к руке льну, о руку трусь, так хорошо мне, что плакать хочется…»

Здесь я вынужден прервать мысли Нади Горюновой не только потому, что они слишком уж сентиментальны, а такой женщине не годится распускаться, даже в первую брачную, точнее здесь сказать, внебрачную ночь, но это теперь все равно, так вот не только из-за такой, пусть в мыслях, но все же неприличной откровенности, несовременной, старомодной…

Впрочем, когда я ей это соображение сообщил, много позже, тогда она уже стала той Горюновой, какой и осталась — которой все нипочем, что другим почем, без всяких там васильков и незабудок, — она скорчила невинное личико, чуть склонила голову и спросила голосом квартирной склочницы:

— Интересно узнать, а он меня невинности лишал современно, что ли? Как-нибудь не так, как тыщу лет назад? Как-нибудь так, чтобы я себя в ту ночь современной почувствовала?

Прерываю я ее не из-за неуместного все-таки, чтобы она ни говорила, чувствительного тона, пусть и в глубочайших ее мыслях, а потому, что никогда наяву такого быть не могло в смысле белого платья, васильков и ласточки желанной. Совсем недавно умер Надин отец, и осталось какое-никакое, а все ж наследство в виде дома в Сказкино, стульев, шкафа, одежек. Все это наследство, кроме, может быть, дома, стоило не дороже одного билета с рук в театр на Таганке, но дело в том, что перед смертью Платон Степанович, собрав силы, слазил на чердак и там достал запрятанный им тщательно ящик, сволок его вниз, запихал под кровать, на которой лежал, после чего куда-то ходил и какие-то имел хлопоты. За несколько часов до кончины он сказал Анне Павловне в присутствии юной докторши из поликлиники:

— Под моей кроватью ящик, в нем завещание сверху, а под ним столовое серебро, от бабки оно. Копия завещания, учти, у нотариуса, в завещании все перечислено поштучно и сказано, что тебе все, а серебро Лушеньке…

— Нет Лушеньки, есть Надя! — перебила его жена.

— В завещании Надя, не подкопаешься, — продолжал умирающий, и видно было, что говорить ему хоть и трудно, но приятно. — И все ей… Прочее — тебе.

— И много этого металла, что ли? — насмешливо спросила Анна Павловна.

— Если на вес, то одиннадцать кило, — сказал Платон Степанович.

— И не пропил, надо же! — развела руками Анна Павловна. — Как же это ты воздержался?

Тот не ответил, закрыл глаза. Докторша кинулась мерить ему давление, поскольку помочь не знала чем, а Анна Павловна стала глядеть в окно, в грязном стекле которого благодаря вечеру и дождю проступили ее черты. Неясность отражения убрала морщины, следы пьянства и нечистоплотности, и смутно засверкала ее особенная, чуть калмыцкая красота. Видела ли Анна Павловна этот портрет, словно набросанный карандашом на темной бумаге? И если видела, а ведь видела, ей-богу, видела, то отдавала ли себе отчет, что в ней соседствует, мирно, так сказать, сосуществует с характером, затоптавшим личность? Винила ли себя, окружавшую ее действительность, мужа, судьбу? Или никогда не винила, а считала, сколько же тысяч стоит такая уйма серебра? Считала, не в силах постичь, как ее безвольный пьяница не спустил давным-давно ложки, вилки, подстаканники, блюда? И впрямь, признаюсь, непонятно, как Платон Степанович удержался. Бывает, наверно, у алкоголиков, даже самых уже больных и беспомощных, какая-то иногда такая точка, которую никакой хмель не может выбить, — он все уже пропьет, кажется, из детской копилки копейки выковыряет на бутылку, любой аванс пропьет, собаку любимую за трояк живодеру продаст, не говорю о честном данном им слове, эти слова у него на рубль пучок идут; и вот такой безнадежный до смертного, глядишь, часа какого-то пунктика держится неколебимо, мертвой хваткой вцепившись, никому и не заикается — знает, что если хоть кому-нибудь проболтается, так сразу и не выдержит, пропьет хранимое. Почему так бывает иногда, не знаю, однако — бывает. Смотришь, ползает в темноте по бульвару у скамейки пьяный, говорить уже не может, мычит только, но не уходит, ищет что-то, одному ему известно, что, но не оттащить его, пока не найдет, не уговорить уйти. Ползая, мычит — до утра будет тут руками шарить. Оказывается, это он какую-то батарейку ищет, которую другу нес, обещал, для фонарика батарейку — семнадцать копеек штука, плоская, однако дефицит. Или еще что-нибудь в такой же степени необходимое. Бывает иногда, бывает, всякий хоть раз наблюдал это. И сейчас, когда спиваются люди не стихийно, а строго по плану, поскольку прирост производства спиртных напитков идет теми же темпами, даже быстрее, чем прирост прочего производства, и мы стали особенно жестокосердны к пьяным, потому, наверно, что теперь-то нам окончательно ясно, что каждый, собрав волю в кулак, должен индивидуально выстоять и одолеть коллективную мудрость, воплощенную в плане, а мы ему, каждому то есть, поможем этот наш общий план сорвать к дьяволу, так вот сейчас возникает у меня подозрение, что у пьяных совесть подступает к самой поверхности телесной оболочки, рвется через залитое горло наружу, дерет им сердце, язык и глаза, так иногда дерет, что они в бешенство впадают, преступления вершат, чтобы от этого наждака и напильника избавиться. Может быть, именно возбужденная совесть и требует жертвы какой-нибудь, пусть чисто условной — как бы извинения пьяному, вроде свечечки перед Марией от Дон Жуана, перед девой Марией, понятно? Так это или нет — достоверно не знаю, но Платон Степанович сохранил серебро, уберег в плоском ящике, который приставил на чердаке к самой трубе, не поленился незаметно для жены обмазать глиной и побелить, так что похож ящик стал на выступ, и найти его, конечно, жена не нашла. Сохранил, намереваясь в глубине пьяной души подарить дочке на свадьбу, но до этого события вот не дожил.

— Совсем давление пропало, — беспомощно сказала юная докторша. — Что бы такое дать ему?

— Водки стакан, — сказала Анна Павловна, отвлекаясь от своего отражения.

Докторша сделала вид, что улыбается этим словам, принимая их за горькую шутку. Но тут больной прошептал:

— Пить.

И Анна Павловна достала бутылку, налила стопку, присела к мужу на постель, приподняла его и дала ему водки:

— На, выпей.

— Вы его убиваете! — трагическим шепотом сказала докторша. — Я не разрешаю!

— Пошла ты отсюда, курица, — ощерилась Анна Павловна. — Не видишь, что ли, — отходит человек.

Платон Степанович сделал с трудом один глоток, открыл глаза.

— Спасибо, — вдруг внятно сказал он и, не торопясь и не проливая, допил стопку. У него хватило сил коснуться руки жены, не то отстраняя, не то благодаря, после чего он опустился на подушку и опять закрыл глаза — теперь уже навсегда.

— Кончился, — сказала Анна Павловна каким-то торжественным удовлетворенным тоном.

— Что вы наделали вашей водкой? — сказала докторша, но укора в ее голосе не было.

— Пишите, что там требуется, — сказала Анна Павловна, не отводя глаз от лица мертвого.

— Я пишу, — кивнула докторша, садясь к столу.

По поводу наследства, оставленного дочери Платоном Степановичем, Анна Павловна специально приезжала в Инск, где явилась к Наде и без предисловий сказала, что считает завещание мужа, хоть юридически и грамотно составленным, но все-таки спорным, а главное — несправедливым.

— Так что, Надька, давай по-хорошему. Все советуют до суда не доводить — я говорила с Утехиной, помнишь ее, она теперь председатель городского народного контроля, между прочим, ты, может, не знаешь, я у нее заместительница, не освобожденная, но все-таки, так Утехина сказала, что в случае чего можно о твоей религиозной у нас пропаганде вспомнить, как ты из ее училища в церковь к попу Амвросию бегала петь, людей дурманить помогала, пора бы прикрыть его контору, но рука у него, говорят. И еще она сказала, что можно его и к суду привлечь, поскольку ты несовершеннолетняя была, а он тебя совращал духовно — только ли духовно, интересно знать? Здесь у тебя, между прочим, любовников-то много? Может, поделишься? Или один?

Словом, Анна Павловна сразу и без всякой маскировки все свои козыри дочери показала, и у меня, понятно, нет сомнения, что белое платье, васильки и желанная ласточка — плод больного воображения Нади, ее, так сказать, мечты, правда, достаточно сильные, чтобы она их выдавала за реальность, к сожалению, до противного сентиментальную.

— Много ты понимаешь, — возразила она мне. — Не спала я и не мечтала.

«Она меня еще рыбкой светлоглазой назвала. Только вдруг я ее хуже видеть начала, марево перед глазами поплыло, и я словно сознание потеряла, а когда снова проснулась — совсем другое увидела: она за столом чай пьет, платье на ней обычное, а васильков нет нигде. Я вскочила, ищу их, а мать спрашивает:

— Как это понять, что ты днем дрыхнешь?

— Где васильки? — спрашиваю я.

— Почему матери не отвечаешь?

— Ну, где же васильки, которые ты мне дала?

— Не притворяйся, — поморщилась мать, вставая. — Почему посмела днем спать?

— Мне укол сделали…

— Какой еще укол? — она привычно кинула меня к себе на колено, задрала платье, сдернула трусики.

И — не стала бить. Помолчав, с омерзением отбросила меня.

— Рассказывай, — велела, а у самой руки начали дрожать — как у отца, когда тому нечем опохмелиться.

— Не хочешь, значит, в детдом, — усмехнулась брезгливо, выслушав. — А жаль. Надоела ты мне, недоделанная, ох, надоела… А что это про цветы городила?

— Не знаю, — об этом рассказывать я не хотела.

— Может, сбрендила? Какие сейчас васильки. Тьфу, как тебя зеленым разрисовали! Тьфу…

А потом нашла школьную докторшу, поговорила с ней, и та с тех пор на меня глядела испуганно и враждебно. Впрочем, видела я ее редко, а вскоре она от нас и вообще в далекие края улетела.

Через месяц появился у нас в доме решительный старичок, розовый, как поросенок, долго мыл руки под рукомойником, долго слушал мать — какая я безнадежно непослушная, капризная, истеричная… Талант у матери — так рассказать, что вроде бы и верно, да только все не так. Вот с тем батоном, например, — несла я его из булочной, у самого дома поскользнулась и выронила. Она из окна видела. Батон я почистила — ни соринки на нем не осталось, а она вдруг говорит:

— Откуда грязь на батоне?

— Нет на нем грязи, — возразила я.

Сам понимаешь, что после моих дерзких слов было.

А старичку она рассказала между прочего, будто я назло ей батоны в грязи валяю и смотрю исподтишка, как она ест замаранный хлеб.

Долго она говорила, я не все тогда и поняла, особенно про мои наклонности. Спросишь, почему отец молчал? Утром она с ним заговорила вдруг приветливо, улыбнулась ласково — как мне, когда с васильками приходила, — он обнял ее, она не отстранилась. Он побрился в то утро, поцеловал ее, она его тоже… Он как сумасшедший стал, так что при старичке матери только поддакивал, на меня поглядывал нетерпеливо. Старичок меня осмотрел — к тому дню все у меня зажило — и сказал, что случай сложный, переломный возраст, пик инфантильного негативизма, паралич позитивной воли, явные симптомы клептомании, латентные пороки, возможны кризисные перегрузки психики, вплоть до суицидных интенций (видишь, какие я слова знаю — тебе-то, бедный мой Афанасий Иванович, и невдомек, какое злополучие ты избрал, — сопи, сопи, отдыхай), что лично он в таких случаях в химию не верит, от порошков проку не будет, от новомодных идей тоже, а советует он старинное, дедовское еще лекарство — недаром же говорит народная мудрость, что за одного двух дают; это он рекомендует, конечно, неофициально, но в своей многолетней практике, еще в Москве, до пенсии и возвращения в родное Сказкино, он, как профессор гонимой тогда психологии, прописывал детям из очень и даже очень, знаете ли, известных семей ученых, руководителей и артистов это лекарство — и всегда помогало, если давали щедрые дозы. У дверей мать ему что-то всучивала и всучивала, а я подумала, что либо найду, как спастись, либо ночью сегодня же повешусь. Не забывай, я уже не маленькая была, двенадцать исполнилось…

Наверно, бес меня надоумил — сбегала в аптеку, купила зеленки и всю себя ею сзади раскрасила. Вечером мать надо мной начала коршуном кружить — изголодалась… И вот даю я ей сама повод, который она выискивает: сделала вид, что ловлю муху, рукой бац по тарелке — тарелка на пол и вдребезги. Понимаешь, больше ждать сил не было — и страшно до черноты в глазах, и мать жаль нестерпимо, больную, я же все про них с отцом знала, стенки в доме фанерные, все их разговоры слышно. Как ни забивалась под подушку — все слышно… Не могла больше терпеть я страх и жалость — у меня на чердаке и веревка была уже привязана… Да, тарелка вдребезги, мать схватила припасенные розги, профессором рекомендованные, заголила меня… Но как увидела зеленые пятна, так губы у нее запрыгали, сморщились брезгливо, отшвырнула она и меня, и прутья…

— Убирайся из дому, — кричит, — гадина противная!

Я — бежать, вернулась к ночи, заползаю в дом — а они с отцом пьют, вторую бутылку водки кончают. Раньше не пила она, а тут надо же. До глубокой ночи пили, я не спала. Наверно, о многом они поговорить хотели и раз сто начинали даже, но хмель им мешал. В конце концов перестали они друг друга понимать.

— Послушай, что я скажу, — начинает один.

— Да не в том же дело, — перебивает другой.

— Как ты не понимаешь, — говорит один.

— Послушай, что я скажу, — перебивает другой.

— Да не в этом же дело.

— Как ты не понимаешь!

— Нет, но это же просто!

— Ты послушай меня!

— Ты вспомни, как это было!

— И все-таки я все тебе скажу!

И все в таком духе бормочут, мычат, пыхтят, а кажется им, что разговаривают…

Наконец затихли, легли, бросив стол неубранным, но вскоре мать начала ругаться и называть отца пьяным мерином, а он вдруг захрапел.

С той ночи мать пила все чаще и чаще, на меня никакого внимания не обращала — не то что бить, а и замечать перестала. Отец вышел на пенсию, совсем спился, ему, как ветерану войны, шли льготы, однажды даже на курорт его послали, но он пил и на курорте. У матери появились поклонники, она ведь у меня красивая. Тебе бы понравилась — между прочим, сверстники вы с ней, надо же. Так я и не узнаю никогда, как бы ее жизнь сложилась, не покрасься я тогда сдуру и дай ей принять лекарство, в котором она нуждалась…

Посещать меня поздно вечером в белом платье стала она часто — подойдет, приласкает, ласковые слова скажет. Ты таких слов, наверно, и не слыхивал. Жаль только, что я во время ее приходов всегда засыпала глубоко и вдруг — словно проваливалась… До сих пор приходит — и наяву, не во сне; не сумасшедшая я, отличаю-таки явь от бреда…

Профессора, розовенького этого поросеночка, я потом в церкви иногда видела, когда в хоре начала петь. У меня уже паспорт был, он меня, конечно, не узнавал, да и молился в сторонке — стеснялся, что ли. Я подумала и поняла, что он, как и мать, больной. И все-таки он-то ученый человек, как же себе не помог? Должен бы сам понять, кто его душой овладел и как велеть этому врагу выйти, как эту болезнь превозмочь. Так я о нем тогда думала и как-то на исповеди отцу Амвросию призналась в своих недобрых мыслях, а он подумал и сказал:

— Ступай к нему, все, что думаешь о нем, прямыми словами ему и выскажи!

Ой… Представляешь? Но повиновалась я. Розовенький выслушал меня и вдруг — заплакал. Схватил мою руку, принялся целовать. Потом вынимал что-то из письменного стола, тут же на металлическом подносе, убрав пузырьки и коробочки с лекарствами, сжигал.

— Все! — говорит. — Очистился!

Снова руку мою принялся целовать, порозовел больше обычного, в ладонь целует, потом в ребро ладони, да все крепче, крепче, чувствую — губами прихватывает… ну, думаю, сейчас укусит. Но — удержался, посмотрел на ладонь, потом на меня — и отпустил мою руку. Пот над губой вытер…

Вечером пошел он к отцу Амвросию, исповедался, причастился — и надо же, в ту же ночь преставился. Я испугалась — что же это от меня несчастье людям! Мать пить начала, старичка и вовсе я на тот свет отправила! Прибежала к отцу Амвросию, криком кричу. Он долго отдувался, потом говорит:

— Ты в его смерти не виновата. Надо так понимать, что длил Господь его жизнь, чтобы принять к себе покаявшимся. А то он до чего дожил — молился, а грешить продолжал, исповедовался, но не каялся. А ведь грех грехом распаляется, хворь духовная хворью держится. Дьявольскую страсть невозможно одолеть утолением — только покаяние от нее вылечивает или благодать свыше. Ты, знаешь… ты бодрствуй! И не греха бойся, а упорства в нем.

И отправил он меня сюда к своему другу, отцу Михаилу, чтобы определил в регентское училище, а на прощание, говоря о грехе, не дававшем его мыслям, очевидно, покоя, сказал:

— Впрочем, греха не бойся, однако все же избегай.

Тут обнял меня крепко, приласкал обеими руками по всему телу и прибавил:

— Ох, трудно тебе, дочка, придется — красота-то у тебя слишком приманчивая, поджигательная у тебя красота! Так что — бодрствуй, бодрствуй и бодрствуй! Авось пронесет как-нибудь…

Не пронесло, батюшка, — вот он, грех мой, рядом лежит, обниму я его на прощанье, приголублю. Может, знай он толком мое детство, так и пощадил бы? По-мужски бы повел себя, не как мальчишка вороватистый? Господь ведает…»

 

5. Дурацкое положение

Недолго наслаждался Афанасий Иванович качающимся безоблачным небом, лаская вдруг припавшую к нему Надю, — зафырчала под окном машина, свет фар метнулся по стене к потолку, неожиданный и противный звонок ворвался в комнату, где было так хорошо Афанасию Ивановичу.

Здесь мне, как рассказчику, следовало бы умолкнуть. Кто бывал в шкуре Афанасия Ивановича, тот и без моей помощи поймет его состояние и посочувствует ему; а кто не оказывался в ней, тот и не сможет представить себе, что переживал Афанасий Иванович, сдернутый звонком с, так сказать, всей полноты счастья, поднятый, как солдат по тревоге, среди мирной ночи.

Звонок повторился, в окно стучали, слышен был голос матери Натальи:

— Батюшка приехали, открывай!

Как человек опытный, Афанасий Иванович знал, что, как бы неожиданно ни менялась обстановка, неприятеля надо встретить, как минимум, в штанах, а лучше всего — в полной форме и амуниции. Он одевался ловко и быстро, как и положено бойцу невидимого ночного фронта. Надя тем временем что-то куда-то сунула, широкими движениями застлала постель, надела юбку и кофточку прямо на голое тело…

Афанасию Ивановичу оставалось только вдвинуть ноги, на которые он уже натянул красные носки, в ботинки на молнии, но он никак не мог обнаружить эту проклятую обувь — как корова языком слизнула, он и под кроватью успел пошарить, и под стол заглянуть — нету нигде.

— Где мои ботинки? — спросил он Надю, но та уже пронеслась в прихожую открывать дверь, зажигая по дороге свет.

Накануне вечером мать Наталья оказала помощь больному — не знаю, какая у того была хворь, знаю только, что монашка лечила каким-то «внутренним теплом», будто бы истекающим из ее морщинистых рук; я в это колдовство совершенно не верю, но сейчас оно в моде, и даже ученые люди в особых лабораториях изучают неповторимые процессы, изучают тайно, потому что изучать неповторимое явно ученым никак невозможно. Попадья накрыла чай, за которым мать Наталья похвасталась оренбургским платком. Отец Михаил подробнейше расспросил о том, как был подарен этот платок ценою в добрую сотню рублей, о командировке в Бангладеш и о провожании до трамвая — словом, ни одна из ошибок Афанасия Ивановича от священника не укрылась, и часа в четыре ночи он вдруг велел матери Наталье собираться и гнал свои личные «Жигули», еле соблюдая правила уличного движения, что было на него, законопослушного до мелочей, непохоже вовсе. Монахиня ни о чем спросить не решилась.

И вот священник звонил, а ему никак не открывали.

— Девичий сон крепок, — тревожно сказала мать Наталья, стучавшая в окно.

— Помолчите, матушка, — приказал отец Михаил, дрожа не то от раннего холода, не то от чего-то еще.

Но Надя наконец открыла, и все четверо оказались в комнате…

Представьте себе эту сцену: собака Дружок, виляя хвостом, по очереди заглядывает всем в глаза, робко напоминая, что пора ей погулять, но всем не до нее — священник сидит за столом, мать Наталья, обезумев от увиденного, замерла у двери, Надя, опустив голову, с повисшими вдоль тела руками стоит посередине, Афанасий Иванович сидит на постели. Он то безнадежным взглядом озирает комнату в поисках ботинок, то любуется своими красными носками. На нем и брюки, разумеется, и рубашка, и галстук, и замшевая куртка, и вон в прихожей на гвозде его полушубок и шапка, но без ботинок он уйти никак не может. Весь его опыт насчет таких дурацких положений, который он обобщил слышанной где-то восточной пословицей — из тридцати шести возможных выходов наилучшим является бегство, — сейчас бесполезен…

— Где мои ботинки, в конце концов? — спросил он у Нади, нарушая молчание. Та посмотрела на него скорбными огромными глазами, перевела взгляд на красные носки — и вдруг фыркнула, лицо ее исказила судорога смеха, но она тут же взяла себя в руки и, пожав плечами, снова стала рассматривать пол у своих ног. «Черт возьми, какие у нее плечи», — подумал Афанасий Иванович, вспомнив эти плечи в кольце своих рук и ощутив вдруг такую тоску в теле, такое желание обнять их снова, что даже под ложечкой заныло. Он тут же почему-то представил, как они с Надей идут рядом не то по театру, не то по великолепному залу во время приема на невообразимо высоком уровне, и на ее открытых плечах испаряются в безнадежности вожделеющие взгляды мужские и завистливые женские, как капли воды на раскаленной докрасна сковороде, а он запросто обнимает эти плечи, и она ему улыбается… Представив это, Афанасий Иванович с трудом подавил в себе стон и решил ботинок больше не требовать.

На служителей культа, разумеется, он плевать хотел. Ну, неловко, конечно, получилось, но что ему до этих престарелых разносчиков антинародного опиума? Что могут ему сделать жалкие продавцы духовной заразы? Что? Обвинить в изнасиловании? Никогда Надя в суд не подаст, в этом смысле ее характер он еще в начале, когда начались уроки насчет Христа и прочая галиматья, определил уверенно. Пожалуются? Куда и кому? В газету? На завод? Смешно. В крайнем случае он заявит, что, во-первых, это их с девушкой личные дела, ей уже восемнадцать исполнилось, а, во-вторых, они собираются жениться, так что он просит не мешать ему закладывать семью, не все же в холостяках ходить — такое объяснение всех отошьет надолго, а там видно будет, закрытую жалобу вторично открывать ой-ой как не любят. Что еще могут ему сделать? Начнут сейчас орать, скандалить? Неприятно, конечно; эта старая баба, пожалуй, и вцепится, однако страшного особенно ничего нет и в скандале…

Провернув возможные варианты, Афанасий Иванович успокоился.

Однако недооценил он, вертя вопрос и так, и этак, все коварство священника. Тот как сел у стола, о чем-то задумавшись, так и сидел сиднем, не двигаясь и ни на кого не глядя.

В форточку, которую отец Михаил открыл сразу же, как вошел, валил морозный пар.

Молчание, густое, как мазут, наполнило комнату.

Прошло пять минут, десять.

Ноги у Афанасия Ивановича начали мерзнуть, он почувствовал, что все больше злится, и уставился на священника с вызовом, надеясь, что тот ощутит этот его взгляд, и тут вдруг заметил, что губы у отца Михаила чуть шевелятся.

«Молится! — сообразил Афанасий Иванович. — Молится, чтоб его черт побрал! Надо же, нашел время и место спектакль устраивать». Как и большинство людей его возраста и положения, Афанасий Иванович решительно не допускал, что взрослый и разумный человек способен искренне молиться. И притворство попа привело его в ярость. Тут он заметил, что и Надя, несомненно, тоже молится. На монашку ему и посмотреть было противно. Дело ясное, понял он, его хотят взять измором. Куда же он вчера эти проклятые ботинки зашвырнул все-таки?! Здесь же их скинул, у самой постели…

С полчаса, пожалуй, вытерпел Афанасий Иванович, проторчав в вышеупомянутом мазуте молчания от пяточек до макушки. Бывал он в передрягах и не только в донжуанских, а и в серьезных — на всяких там бюро, коллегиях, заседаниях комиссий, когда судьба висит на волоске и от одного слова зависит, пан ты или пропал. И знал он твердо, что говорить в таких фатальных случаях надо только тогда, когда либо нельзя уже не говорить, либо никто твоего высказывания не ждет. А заговоришь, так будь добр — в чеканных словах вырази суть, возьми быка за рога, такую отлей пулю, чтобы наповал. А сейчас надлежало ему лишь терпеливо выслушивать других, не спешить, не соваться вперед.

Но чем дольше те трое молились, тем яснее становилось Афанасию Ивановичу, что он, сидящий на кровати в красных носках и замшевой куртке цвета песков и скал Аравийской пустыни да еще при ярком галстуке, теряет достоинство руководителя и вообще человека, привыкшего владеть положением и решать вопросы. Как же все-таки, метался он в душе, выйти с честью из дурацкого положения?

И Афанасий Иванович начал мысленно отливать пулю, способную обеспечить ему возврат в седло для твердого в нем сидения. А такая пуля имелась в его распоряжении одна-единственная.

Была не была, потом разберусь, решился он наконец и громко, как бы подводя итоги обсуждению, сказал:

— Рад, что вы приехали. Надя, прошу тебя вот при всех стать моей женой.

 

6. Еще более дурацкое положение

Высказался он, конечно, неудачно, Надя усмехнулась, но до слов ли тут всем было!

— А ты холостой ли? — спросила мать Наталья, и в голосе ее была нескрываемая радость.

— Нет вопроса, — подтвердил Афанасий Иванович.

Отец Михаил поднял голову, но не успел ничего произнести, как Надя стремительно сказала:

— Спасибо, Афанасий Иванович, за великую честь, но быть вашей женой мне невозможно.

И поклонилась ему, однако оставалось неясным, печально она это произнесла или насмешливо.

— Ой, — сказала мать Наталья.

— Не болтайте! — прикрикнул на нее отец Михаил.

Афанасий Иванович задохнулся от растерянности, почувствовав себя не на коне, а где-то рядом.

— Раз так, — сказал он, с трудом овладевая собой, — то немедленно найди мои ботинки, чтобы я ушел.

— Объяснись, — приказал Наде отец Михаил.

— Батюшка, не при Афанасии Ивановиче бы, — попросила Надя.

— Где мои ботинки? — завопил Афанасий Иванович. И вдруг понял, что их спрятала Надя, спрятала нарочно, чтобы не дать ему смыться. Да нет, подумалось ему, откуда она знать-то могла, что я захочу уйти? Откуда-то знала, сказал ему внутренний голос, она о тебе многое знает, и не исключено даже, что и всего тебя за эту ночь раскусила. Но к разумному этому предостережению Афанасий Иванович прислушаться толком и сделать для себя выводы не успел — подхватила его вдруг незнакомая полнота чувств и понесла сквозь картины и соображения, которые замелькали с необыкновенной пестротой. То померещилось ему, что он сидит на постели совершенно голый снизу, хотя сверху в рубашке с галстуком и в куртке; то увидел он тот вот прием на головокружительном уровне, но его почему-то с этого приема выволакивают прочь, а Надя обидно смеется вслед; то ощутил он мысленно мягкое и горячее, и мелькнуло соображение, какой он был в эту ночь, а дальше пусть будет, что будет, молодец, и что женщина такого забыть не сможет, но тут он вспомнил, что за всю ночь ни одного ласкового слова не слышал, да и вообще она почти не открывала рта, только для поцелуев. Познал, но не узнал! — взорвалось у него в голове высокопарное и нелепое соображение, совершенно ему прежде чуждое, и тут же ладони его почувствовали нежную кожу ее юных колен, и он чуть не зажмурился от желания, шампуром проткнувшего ему сердце. То он увидел ни к селу ни к городу народного умельца Алешу и библиотекаршу Берту Самойловну, а также святого Дмитрия Солунского, и услышал, как Надя читает ему слова: «…действовать и телом, и душою, и чувствами, и разумом, и сердцем, и волею…» Тут он почему-то качнулся на кровати и схватился за спинку, чтобы не упасть, и картины сгинули вместе с соображениями.

«Какой-то балаган», — подумал он, озираясь. Он перехватил неожиданно Надин взгляд и вдруг струсил было, что она читает его мысли, но тут увидел в ее блестящих глазах столько боли, тоски и жалости («Неужели? Не померещилось ли мне?» — даже вздрогнул он), что приободрился. «Мы еще повторим эту ночь, Афанасий Иванович, — гордо сказал он себе. — Ну и девка!»

— Говори при нем, — сказал священник Наде.

— Оттого не могу я быть вашей женой, Афанасий Иванович, — заговорила та старомодно, что он опять-таки счел балаганом, потому как не мог понять, издевается она над ним или нет, — что я вам никак не пара. Вы — сами знаете, какой вы, а что я? Учусь у регента при семинарии…

— Училась, — зло и твердо перебил отец Михаил.

— Училась, — покорно согласилась Надя. — Телевизор не смотрю, в кино и театр не хожу, светских книг сейчас почти не читаю, радио не слушаю, в газеты не заглядываю. Не ровня я вам никак, на что я вам такая?

— Я тебе приказываю идти за него замуж, — сказал священник.

— Мы вас сегодня же обвенчаем — и концы в воду, — сказала сладко мать Наталья.

— Никакого венчания, — сказал Афанасий Иванович.

— Да без этого как же? — бросилась к нему мать Наталья.

— Бог мне не нужен, — сказал Афанасий Иванович.

— Нет, не могу, батюшка, — сказала Надя отцу Михаилу.

— Почему? — закричал тот.

— Не при нем же! — взмолилась Надя.

— Говори при нем! — крикнул священник и даже ногой топнул от гнева.

Надя вздрогнула и повернулась к Афанасию Ивановичу.

— Я разлюбила вас, Афанасий Иванович, — легко и просто сказала она. — А без любви замуж не пойду, хоть мне сам патриарх приказывай!

— Бесстыдница! Чтобы духу твоего здесь не было! — рассвирепел священник.

— Где жить-то будешь, дура? — простонала монашка.

— Беру на себя, — сказал вдруг Афанасий Иванович. — Собирайся.

У него в бумажнике имелся ключ от двухкомнатной квартиры одной легкомысленной приятельницы, которой надоели неудачные замужества — и она уехала на два года в заполярные края искать свежего счастья.

Надя выскользнула из комнаты и вернулась с ботинками, которые поставила перед Афанасием Ивановичем, беспомощно и виновато ему улыбнувшись.

Комнату снова заполнило густое, как мазут, молчание. Афанасий Иванович вмиг обулся, сразу приободрившись до полной независимости.

Часа через два Надя сказала Афанасию Ивановичу, беря у него ключ, протянутый ей на джентльменски открытой ладони, беря одними ногтями, чтобы не дотронуться до руки:

— Не приходите ко мне, не позвонив.

— Нет вопроса, — благородно ответил тот.

Квартира расположена была на последнем этаже девятиэтажного дома, имела все удобства, балкон ее нависал над парком. Когда вошли, то Афанасий Иванович скромно и без слов положил на стол красного, между прочим, дерева двести рублей «на первое время». Но квартира, видимо, не произвела на Надю никакого впечатления, как будто она в таком вот шике и выросла. И на двусмысленные деньги она глянула без выражения, как на коробку спичек, которую он предусмотрительно оставил в кухне, ничего про эти деньги не сказала, не понять было, приняла их или не приняла — ни спасибо, ни негодования, ни возмущения. А ведь похоже было на как бы за что-то плату, не правда ли?.. А она и бровью не повела. Черт знает что! Только и сказала, чтобы без звонка не являлся.

Играя и дальше полное благородство, Афанасий Иванович достал визитную карточку, заполненную по-русски, а на обороте еще и по-английски, выложил на стол и сказал:

— Если что — звони.

После чего остановился ждать чего-нибудь на прощанье — если не в память о минувшей ночи, то хоть как бы награды за благородство: поцелуя, объятий, содержательного взгляда, на худой конец. Но не дождался ничего, кроме бесстрастного и относящегося явно только к его предложению звонить:

— Спасибо.

Не удержался Афанасий Иванович — а ведь в два с лишним раза старше был! — и все-таки спросил:

— Ты, что же это, считаешь — нам и объясниться не надо?

Тут Надя так решительно мотнула головой и с таким отвращением на него глянула, что ему оставалось только поскорее уйти.

В дверях он не утерпел и задержался, давая девчонке последнюю возможность проявить чувства к нему, но Надя их, казалось, и не испытывала, на буйные кудри, распахнутую выворотку и пристальный взгляд не обратила никакого внимания. Афанасий Иванович ушел ни с чем — наверно, поэтому он утратил ловкость движений и не попал, спускаясь к площадке с лифтом, пяткой на ступеньку, с трудом удержался на ногах, с грохотом соскользнув по лестнице. Но ни вскрика, ни смеха не услышал за спиной — лишь равнодушный стук захлопнутой двери.

«В этой бабе есть что взболтать перед употреблением», — старался утешить себя Афанасий Иванович, смотрясь в зеркало, украшавшее лифт, и вспоминая не случайные огорчения минувшего приключения, а его главное содержание.

 

7. Ни богу свечка, ни черту кочерга

Три дня выдерживал характер Афанасий Иванович, но дольше не смог и позвонил Наде, начав разговор с того, почему та ему не звонит. Так и сказал, едва снял трубку:

— Что же ты мне не звонишь?

— Что вы хотите мне сказать? — ответила та вопросом на вопрос.

Давно уже преследует меня одна мысль, достаточно банальная, а вот — преследует. Почему же все-таки не один Афанасий Иванович, а едва ли не все люди никак не могут высказываться напрямик, решительно никак, так что в глубине души или в краткие счастливые минуты доверия вдвоем, даже случается втроем, но уж больше, чем втроем, — никогда, люди как бы имеют одну натуру, а в присутствии еще каких-либо личностей — другую? И чем больше общество, тем сильнее изменяется человек, так что на собрании, например, он уж совсем на себя не похож. Нет, внешне он похож, но слова говорит и поступки совершает такие, которые сам от себя никогда, может быть, не выговорил бы и не насовершал. Мысль, повторяю, очень уж общеизвестная, да к тому же я ее, боюсь, не очень внятно излагаю, но не исключено, что в этой способности человека меняться из-за присутствия людей, или лучше, может быть, так выразиться — в этой неспособности человека высказываться искренне на людях заключена причина многих недоразумений как личной, так даже, может быть, и исторической судьбы. Так это или нет, но Афанасий Иванович, например, не сказал, как видим, Горюновой прямо, что хочет ее видеть, а начал с противоположного конца — почему это она ему не звонит, при этом он, конечно, подразумевал, что она должна ему звонить, и надеялся, естественно, что она, почувствовав вину, начнет извиняться, оправдываться и объясняться — дескать, что-то помешало ей позвонить или, на худой конец, скажет, что звонила, но не дозвонилась. Вы же сами знаете, как это полезно во взаимоотношениях создать в другом чувство вины — кто знает, может, подавляющее большинство взаимоотношений и сводится к перекладыванию вины друг на друга.

— Я уже сказал, что хотел, — Афанасий Иванович говорил негромко и по-доброму. — Почему не звонишь?

— Не звонилось, — ответила Горюнова.

— Это почему же?

— А зачем?

— Ну, хоть доложить, что жива-здорова.

— Я жива и здорова.

«Что делать? — думал Афанасий Иванович. — Повесить трубку? Продолжать этот бессмысленный разговор?»

— Ну, если что — звони, — сказал он.

— Нет вопроса, — сказала Надя и повесила трубку.

На этот раз Афанасий Иванович выдержал неделю и совсем озверел. В конце концов, он у нее первый и единственный, он обеспечил ее жильем и деньгами, он ей в отцы годится, и — в этом он никак не хотел себе признаваться, но от правды никуда не уйдешь! — его нестерпимо к ней тянуло, у него ум заходил за разум от желания, в конце-то концов! Чуть не каждый день он выкраивал время смотаться к какой-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы в объятиях этих женщин забыть о Горюновой, но это лекарство от любви, как он его называл, совсем не помогало. Хуже всего — и с женщинами этими ему было почему-то скучновато, он норовил поскорее смыться, переспав с очередным лекарством, и во рту у него появлялось горьковатое и противное ощущение, словно он, и впрямь, объелся медикаментами.

Однажды, уходя вдруг посреди ночи от вполне милой женщины, он подумал, что необыкновенное влечение к Горюновой — признак его старения. «Возрастное это, точно! — испугался он. — Вот так и начинается! Сусанна и старцы… Мазепа…» Он вспомнил, что на Западе, как ему кто-то рассказывал, врачи даже рекомендуют пожилым мужчинам жениться на молоденьких, чтобы не так быстро стареть, и заколебался, не предложить ли ему вторично Горюновой выйти за него замуж, но тут же подумал, что несравненно лучше просто жить с ней, не обременяя себя никакими заботами. «Никуда она не денется, — решил он. — Просто пора мне перестать качать права…»

Наутро он ей позвонил и сказал:

— Я хочу к тебе приехать вечером. Ты не против?

— Приезжайте, — сказала Горюнова.

Ожидая повторения пройденного, волнуясь сверх меры, сразу после работы приехал Афанасий Иванович — как тут скажешь, в гости, когда квартира была, по существу, почти его собственная, но все-таки именно в гости, потому что внутренне, как ни старался, не мог ощутить себя ни хозяином квартиры, ни хозяином положения. Он все-таки удержался от того, чтобы заехать по дороге в магазин и купить цветы, торт, коньяк и шампанское — обычный свой набор в трудных случаях.

Войдя, Афанасий Иванович решительно пошевелился обнять Надю, но та уклонилась, да так ловко, что вроде бы просто не поняла его движения и отшагнула зажечь в прихожей свет. Так что не получилось не то что обнять — даже за руку поздороваться.

— Есть хотите? — спросила Надя.

Афанасий Иванович есть не хотел совершенно — его быт, быт хозяйственного руководителя, налажен был превосходно. Утром шофер привозил его по дороге на завод в ресторан при заводской гостинице, где все официантки были ему всесторонне знакомы, знали его меню и расписание, накрывали для него заранее столик — он им покровительствовал в делах житейских, они его опекали всячески, а кое с кем из них у него были отношения не только в сфере питания; обедать он ездил туда же, а ужинал у себя в кабинете — традиционный кофе со сливками, сыр и печенье готовила ему и подавала секретарша.

— Очень, — ответил он Наде, решив, что ничто так не сближает, как совместная трапеза.

— А выпить?

— Что у тебя есть? — заинтересовался Афанасий Иванович.

— Коньяк есть, шампанское, — сказала Надя, и в ее голосе Афанасий Иванович услышал несомненную гордость хозяйки.

— А водка? — спросил он.

— Тоже есть, в холодильнике.

— А ты выпьешь?

— Шампанского. Идите в комнату, я в кухне накрою.

В комнате Афанасий Иванович увидел сразу икону, которая висела, однако, не вызывающе, а скромно, на стене, без ризы и украшений — так висели иконы у многих друзей Афанасия Ивановича, увлеченных коллекционированием этих предметов седой старины. На столике заметил он книги, штук пять-шесть, все, кроме одной, в старых переплетах. Он взял верхнюю — «В поисках за Божеством» какого-то Николаева, издание еще дореволюционное. Открыл наугад, стал читать — ничегошеньки из того, что ему попалось, он никогда не знал даже понаслышке.

Автор писал витиевато, «с явной претензией на доморощенную философию», как раздраженно подумалось Афанасию Ивановичу, который решил, однако, что это все-таки не такая галиматья, как та, которой он накушался из уст Горюновой за последнее время, — этот никому не известный Николаев был похож на ученого, потому что на страницах внизу часто имелись сноски.

Ужин был приготовлен на славу. Афанасий Иванович, хотя и был сыт, с удовольствием ел кусок великолепной вырезки под сметанным соусом, запивая его коньяком «Армения».

— Где ты такое мясо достала? — спросил он.

— Мясник знакомый образовался, — опять с гордостью ответила та.

— А еще какие знакомые образовались?

— А вам что требуется, Афанасий Иванович?

— В каком смысле?

— Знакомые мои вам зачем надобны?

— Чтобы послать их подальше! — вырвалось вдруг у Афанасия Ивановича.

— За что?

— А просто так! — Афанасий Иванович выпил еще одну рюмку. — Молода ты еще со всеми знакомиться!

— Да, — сказала Надя, и ее большие глаза стали вдруг огромными. — Мне бы таких, чтобы к Богу дорогу искали, а я бы их просвещала.

— Надо вперед смотреть, не оглядываться…

Афанасий Иванович от укора этих глаз, коньяка и воспоминаний, от уединения с Горюновой в этой квартире совсем потерял голову и протянул Наде руку ладонью вверх — открыто, но не как нищий:

— Когда едем во Дворец бракосочетания?

Увы, Горюнова уважительного внимания на великодушную плоскость ладони не обратила, смотреть на Афанасия Ивановича перестала и сказала не то чайнику на плите, не то сковородке:

— На столбе мочала…

— Я готов и с начала, — попал в рифму Афанасий Иванович. — Нет вопроса.

— Что это вам не терпится, Афанасий Иванович? Думаете, за десять дней вернулось мое к вам прежнее отношение?

— Тяжело мне, пойми, — со всей откровенностью прошептал Афанасий Иванович.

— А вы почаще лекарство принимайте ваше, легче будет.

— Какое лекарство?

— Которым пользуетесь. То самое…

«Кто? Как? Где?» — заметались мысли Афанасия Ивановича. Нет, никому он о своем «лекарстве от любви» не говорил, это точно…

— Каким — тем самым? — с вызовом спросил он.

На лице Нади появилось неприятное ему выражение. «Сейчас гадость скажет», — подумал Афанасий Иванович.

— Я ведь брякну, Афанасий Иванович…

Афанасий Иванович быстро считал, понимая, что многое сейчас можно выиграть… Нет у нее доказательств, нет и быть не может — значит, надо, это он с юности усвоил, до конца стоять на своем.

— Брякать ты можешь, но нужны доказательства, — сказал он.

— Доказательства чего, Афанасий Иванович?

Он почувствовал, что краснеет. Этой способности он прежде за собой не знал.

— Афанасий Иванович, — сказала Горюнова потупившись, — спасибо, что предлагаете мне за вас выйти, спасибо, что говорите, будто любите меня. Ведь о любви к себе слушать приятно, правда. Только, простите, не верю я, что вы меня любите. Когда любят, разве такое лекарство употребляют? Или, может быть, я в этих делах не все понимаю?

Но Афанасий Иванович решил ведь стоять до конца.

— О каком лекарстве ты болтаешь? — спросил он надменно.

— Да о женщинах, с которыми вы спите, чтобы меньше хотелось спать со мной!

«Брякнула-таки», — чуть не до слез восхитился Афанасий Иванович.

— Так и знал, — сказал он, — что ты на это намекала. Кто это тебе наврал на меня?

— Вы сами это так называете.

— Где, когда?

— А разве нет?

— Почему не отвечаешь? Где? Когда?

— Мне подумалось, Афанасий Иванович, что вы именно это сейчас должны делать и именно так свой разврат называть… Может, я ошиблась? Скажите по совести…

— Наговариваешь, а потом «по совести» с тобой говори. Конкретно — о чем ты спрашиваешь?

— Эх, вы, — с досадой махнула рукой Надя. — Киссинджер…

Вечер был испорчен. Вскоре Надя недвусмысленно дала понять своему гостю, что ему пора, и тому пришлось удалиться. На сей раз он сделал это с достоинством, боясь рисковать, так как чувствовал, что один ложный шаг — и все кончится полным разрывом, уйдет она и из квартиры, и из его жизни навсегда, а такое поражение даже представлять себе он не желал.

На улице он оглянулся. Высоко над головой светились ее окна, как ему померещилось, не то голубым, не то янтарным светом, и в этом особенном их сиянии увидел он ее глаза. Поморщившись, он отогнал это несуразное видение и заставил себя думать как можно конкретнее о ее, как он назвал это, молочно-восковой спелости.

После этого визита поплелись их отношения, как старушка в гору. Афанасий Иванович материально продолжал Наде помогать и регулярно посещал ее, возил в кино и даже в театры, каждый раз имея намерение добиться своего и каждый раз уходя ни с чем. Лекарство от любви он употреблял в огромных дозах, однако без всякого видимого результата.

В одно из своих посещений Афанасий Иванович не выдержал и закричал:

— Да кто же мы, в конце концов, по-твоему, друг для друга, черт побери?! Да не крестись, не раздражай меня! Надо же договориться!

— Настоящий мужчина, Афанасий Иванович, никогда заранее ни о чем не договаривается…

— И все-таки?

— Вы мне предложение сделали, получается, что вы почти что жених мой…

— Как это — почти жених?

— Претендент и соискатель. Ответа ждете.

— Вроде мясника? Или еще кого-нибудь?

— Точно, — вдруг совсем по-детски развеселилась Надя. — Вы как один из женихов, а я вроде Пенелопы! А вдруг вы окажетесь самим Одиссеем, временно замаскированным под соискателя?

— Прялки я для тебя не припас…

— Афанасий Иванович! Если вы даже подумать посмеете всякое там насчет денег и квартиры, то я не знаю, что сделаю!

— Не думаю я про это, — отмахнулся Афанасий Иванович.

— Знаю… Потому и не безнадежный вы человек…

Дня два обдумывал Афанасий Иванович этот разговор и решил, что Горюнова все-таки любит его — нервно, обиженно, но любит… Стало быть, надо менять тактику и опять штурмовать вторую, неожиданно образовавшуюся линию обороны, а для начала достать охапку роз, пару бутылок получше да привезти подарок побогаче.

Весна уже окончательно омыла Инск солнцем и свежестью, когда Афанасий Иванович, разработав новый план, решил приехать к Горюновой, не предупредив заранее.

И приехал сдуру — без звонка, как сосулька на голову…

 

8. Полным-полно претендентов

Вечер был душный — в конце весны в Инске случаются дни с необыкновенной, черноморской жарой с грозами, от которых освежается только что расцветшая черемуха, с ливнями, превращающими улицы в наполненные водой канавы, а площади — в корыта, причем и в канавах, и в корытах вода не только пенная и словно бы мыльная, мутная, но и глупая и пронырливая, как толпа, гоняющаяся за дефицитом.

Афанасий Иванович, одетый в светлый французский костюм, успел в подъезд до дождя, что он принял за добрый знак и взбодрился. С охапкой длинноногих роз нежно-алого цвета в одной руке, с портфелем, набитым напитками и деликатесами, купленными по блату в местной «Березке», в другой, он предстал перед Надей победоносно и весело, что, как он знал по опыту, решающим образом способствует успеху у женщин.

Надя впустила его, хотя он и явился без звонка, но розы почему-то не взяла, так что он вынужден был пойти с букетом следом за ней в комнату, любуясь ее необыкновенным станом, — да, восхитился в очередной раз Афанасий Иванович, не фигура у нее, а именно стан!

Сосредоточенный на своем восхищении он и оказался в комнате, среди множества гостей, молча на него глазевших.

Гости сидели вокруг стола, на диване, на подоконнике, стояли, притулившись к шкафу и стенам; они были, очевидно, и в соседней комнате, потому что оттуда вдруг донесся дружный взрыв мужского хохота. Афанасий Иванович, стараясь никак не обнаружить свою растерянность, окинул их взглядом, который почти сразу наткнулся на сидевшего в кресле негра. Негр развалился, перекинув ноги через ручку кресла и пристроив на коленях какую-то огромную книгу. На негре был белоснежный бархатный костюм в обтяжку и лиловая рубашка без галстука; он с любопытством рассматривал Афанасия Ивановича чуть выпуклыми глазами, нисколько, однако, не портившими его худощавого интеллигентного лица. Негра вынести Афанасий Иванович, как ни силился, не смог! И не успела Надя его представить, а она это сделала с большим к нему уважением, даже как-то особенно ему поклонившись, как он, кивнув сразу всем (это ему казалось, что он кивнул, — на самом деле он нелепо дернул головой от плеча к плечу), вышел в кухню.

Если в комнате, как все-таки успел заметить Афанасий Иванович, были сплошь мужчины, то на кухне нашел он двух девиц, сидевших у открытого окна нос к носу, куривших сигареты «Уинстон» и настолько увлеченных разговором, что даже не взглянули на вошедшего. Афанасий Иванович нервно бросил розы в раковину, бухнул портфель на стол, к которому и подсел, чтобы срочно выпить, но тут сзади к нему подошла Надя и, положив ему на одно плечо руку, а на другое подбородок, отчего он ощутил спиной нечто, вызвавшее в нем ожог и трепет, сказала:

— Афанасий Иванович, это мои подруги, я надеюсь, что они вам понравятся…

— Люда, — представилась одна.

— Люба, — представилась другая.

И обе вдруг необыкновенно приветливо повернулись к Афанасию Ивановичу.

— Может быть, жарко? — спросила Надя, не меняя позы. — Дайте мне ваш пиджак, Афанасий Иванович.

Вставая, чтобы отдать ей пиджак, Афанасий Иванович неожиданно почувствовал в ногах странное бессилие, и тут же они у него затряслись, да как! Прямо-таки ходуном заходили! Стряхнув пиджак на руки Наде, он поскорее достал бутылку, отвинтил пробку и, совершенно не стесняясь девиц, до которых ему никакого дела не было, глотнул несколько раз из горлышка и с шумом выдохнул. Надя, на мгновение покинувшая кухню, чтобы повесить пиджак, под выдох его вернулась, но на необычное его глотание виски не отозвалась никак, только мигом поставила перед ним прибор, закуску и подсела к столу, глядя на него снизу вверх.

— Вы с работы, поешьте, — сказала она.

— Розы поставь, — резко сказал Афанасий Иванович.

— Простите…

Она вскочила и занялась розами, а Афанасий Иванович, выпив одну за другой три рюмки виски и съев что-то, наконец успокоился, повеселел и решил начать с того, чтобы познакомиться с негром поближе. В конце концов, подумал он, это моя квартира и моя, в конце концов, женщина, несмотря на временные трудности в смысле близости, которые никого не касаются. Замечу, что у Афанасия Ивановича последнее время незаметно для него исчезла способность сразу улавливать суть происходящего, поэтому о главном — откуда здесь взялось столько народу и по какому они тут поводу — он размышлять не стал. Впрочем, для людей его типа, как мне кажется, очень характерно упускать из виду, что их женщины в перерывах между свиданиями с ними не спят летаргическим сном, а кого-то встречают, что-то читают, где-то бывают — словом, жизнедействуют, так что встреча после перерыва — это не продолжение предыдущей, а что-то иное, чего никак не мог, понятно, взять в соображение Афанасий Иванович, над этим никогда не задумывавшийся и как бы вычеркивающий для себя промежуточное женское существование. Поэтому, не взяв себе в голову, откуда и почему у Нади гости, он прямиком отправился к негру и спросил, давно ли тот здесь, имея в виду под «здесь», естественно, нашу родину. Но бестолковый негр под «здесь» понял то место, где он сейчас находился, и ответил:

— Я здесь приходиться третично.

— А до того когда приезжали? — продолжал политичный разговор Афанасий Иванович.

Негр несколько удивленно на него посмотрел и ответил, глядя ему прямо в глаза:

— Боюсь, ужасно точно датами забывается…

— А в качестве кого? — вежливо продолжал Афанасий Иванович.

Негр смотрел на него, часто моргая, и почему-то не отвечал.

— Виски? — предложил Афанасий Иванович, обнял негра и увлек на кухню, где негр с удовольствием стал посасывать виски из рюмки, раздражая Афанасия Ивановича этой своей чуждой нам привычкой.

— Со знакомством, — предложил он негру, и тот ответил:

— Джон.

— Так, все-таки, в качестве кого, Джон? — снова спросил, выпив, Афанасий Иванович.

Негр оглянулся на девиц, которые беззастенчиво за ними следили, поколебался, наконец решился и твердо сказал:

— Хочу ее жениться и уйти вместе к Америке. Как и все.

— Как это? — вытаращил глаза Афанасий Иванович.

Но тут одна из девиц, не то Люба, не то Люда, Афанасий Иванович начисто забыл, кто из них кто, вмешалась в разговор и пояснила:

— Джон хочет сказать, Афанасий Иванович, что он здесь для того, чтобы предложить Наде выйти за него замуж…

— Для этого в Советский Союз приехал? — спросил Афанасий Иванович, незаметно для себя глотая очередную рюмку.

— Нет, конечно, — улыбнулась девица. — В Советском Союзе он по обмену, он изучает творчество поэта Батюшкова, а сюда в гости пришел, чтобы свататься…

— Как все, — радостно кивнул головой негр, внимательно и с удовольствием слушавший девицу. — Как тоже вы?

Из соседней комнаты опять донесся многоголосый мужской хохот, и Афанасий Иванович вспомнил, что тех он еще и в глаза не видел.

— Все, что ли, свататься явились? — спросил он девицу.

— Мне кажется, что все, Афанасий Иванович, — кротко ответила та. — Разве вы не в курсе дела?

Что было дальше, Афанасий Иванович запомнил плохо. Был момент, когда он разговаривал с неизвестно откуда взявшимся народным умельцем Алешей и уверял того, что ничего лучше, чем медная Куликовская битва, он, Афанасий Иванович, не видел никогда, что Алеша сыграл в его, Афанасия Ивановича, жизни, сам, конечно, того не подозревая, необыкновенную роль, секрет, конечно, какую, но благодарность и покровительство Алеше обеспечено, а какую именно роль и как — секрет, секрет, чужая тайна, он, как мужчина, не имеет права, но Алеша отныне — выпьем! да что там! он приказывает — до дна! — всегда к нему пожалуйста, с любым вопросом, нет вопроса! Потом он обсуждал с негром Джоном положение в Никарагуа, причем все, как надо, негру пояснил, просветив того, бедного, полностью, хотя тот пить наотрез отказался, стесняясь, как вслух решил Афанасий Иванович, своих на этот счет ограниченных возможностей. В какой-то отрезок вечера он, как помнил, обнимал в ванной не то Любу, не то Люду, требуя, чтобы та с ним немедленно куда-то ехала и там ему отдалась, но с условием сначала твердо пообещать отдаться и без обмана, иначе он, Афанасий Иванович, ее убьет! А в другой отрезок он стоял с Людой или с Любой — во всяком случае, не с той, что в ванной, а с другой, — на лестнице и горячо, нетерпеливо, гневно убеждал ее стать его женой и поехать с ним в командировку в Бангладеш, где они будут охотиться на крокодилов. Помнил он, что в течение всего вечера рядом с ним появлялась Надя, удивительно нежно и внимательно к нему относившаяся, часто поившая его кофе и не дававшая его никому в обиду, — он помнил смутно какой-то эпизод, когда в расстегнутой до пояса рубашке стоял в дверях другой комнаты и что-то кричал, а молодой человек, волосатый и рукастый, вдруг с криком на него полез, но тут возникла Надя и не только остановила молодого человека, но и вообще выставила того за дверь, несмотря на то, что за окном шумел дождь и гремел гром. Наконец он помнил, что все разошлись и Надя помогла ему раздеться и лечь, села рядом и гладила его по голове, а он целовал эту руку и, кажется, плакал, а она прошептала «бедный мой», и тут ему, расслышавшему ее шепот, стало ясно, что она готова, наконец-то, ему принадлежать, но едва он с восторгом это смекнул и за ее руку схватился покрепче, как почему-то уснул мертвецким сном, как засыпают не столько пьяные, сколько нервно истощенные люди.

Утром Надя разбудила его.

Он с трудом открыл глаза и увидел, что она глядит на него ласково и с улыбкой. Еще не сообразив толком, где он и что к чему, он решил, что сейчас самое время… «Где она спала?» — попытался, придя в себя, понять он. И протянул к ней руку, улыбаясь просительно-победно.

— Афанасий Иванович, быстренько, на работу опоздаете, — сухо сказала Надя, отходя.

На его электронных часах было без двадцати девять, а в девять, как он вспомнил, на заводе директорское совещание и он докладчик…

— Машину вашу я вызвала, — сказала Надя.

Костюм его был почищен, отглаженная рубашка висела на спинке стула, кофе стоял на столике у постели…

Афанасий Иванович брился в машине механической бритвой, недоумевая, откуда у Нади телефон его шофера, и закрывал глаза от воспоминаний, и злость глодала его, и новый, на сей раз решительный шаг созрел в его немного еще пьяном мозгу…

Шаг этот требовал подготовки, так что к действиям Афанасий Иванович был готов не в тот же день, а лишь на следующий. Замышленное так увлекло Афанасия Ивановича, что он не звонил Наде вплоть до того момента, когда готов был полностью и собирался к ней ехать. Она говорила с ним по телефону довольно вяло и неохотно, на его настойчивые расспросы, одна ли она, ответила сердито, что да, одна; а ждет ли кого-нибудь, осведомился Афанасий Иванович и даже дышать перестал; нет, не ждет никого…

— Я сейчас приеду, — сказал Афанасий Иванович.

— А может, не стоит? — неуверенно не то спросила, не то попросила Горюнова.

— Приеду! — твердо сказал Афанасий Иванович, боясь, как когда-то в сторожке при церкви, что Надя расслышит барабанный бой его сердца.

— Ну, коли так уж настаиваете, — с непонятной Афанасию Ивановичу иронией протянула Горюнова. — Валяйте, приезжайте.

Решительный шаг, который намеревался сделать измочаленный Афанасий Иванович, был прост — собрался он нынче же силой овладеть Горюновой, а для того чтобы она не слишком сопротивлялась, подсунуть ей во время ужина хорошенькую дозу сильнодействующего транквилизатора, разведенного заранее в сладком шампанском — ее любимом напитке. День и ушел у Афанасия Ивановича на доставание снотворного, которое он и растворил в шампанском, тщательно закупорив бутылку заново и замотав фольгой горлышко. Афанасий Иванович обдумал все варианты и твердо поклялся в душе исполнить намеченное во что бы то ни стало, даже если Горюнова будет молить о пощаде, угрожать разрывом или даже самоубийством. Он приготовился внутренне к тому, что после этой ночи навсегда расстанется с Горюновой — с живой или мертвой, все равно. Озлобленный, ослепленный желанием, уставший от необычности отношений с Горюновой, Афанасий Иванович Таратута, крупный хозяйственный руководитель, приготовился совершить уголовное преступление, тщательно обдумав все варианты и при любом из них настроившись на непреклонность…

Надя в этот вечер была особенно тиха и печальна, слушала Афанасия Ивановича рассеянно. Как свойственно самовлюбленным и небогатым натурам, он темой разговора часто избирал с Надей (как, впрочем, и с большинством других знакомых) подробности службы, повествуя ей без претензий подряд, кого видел, что сделал, о чем и с кем совещался, какие участки вверенной ему экономической службы завода посетил, что сказал он и что ему кто ответил. Подобный пересказ заурядной повседневности доводил он до мельчайших подробностей, так что мог длить повесть бесконечно, по многу часов, пребывая в уверенности, что его собеседнику должно быть необыкновенно интересно, что сегодня сказал он начальнику финансового управления по поводу оплаты счета за невывезенные контейнеры и что ответил начальник управления, человек, по словам Афанасия Ивановича, неглупый, но лишенный инициативы, не умеющий решать самостоятельно, так что за ним нужен глаз да глаз. Из этих резиновых повествований возникал, однако, довольно правдивый портрет Афанасия Ивановича — опытного и смелого руководителя, каким он и был. Надя обычно к рассказам Афанасия Ивановича прислушивалась очень чутко и всячески их поощряла вниманием и вопросами — редкими, правда, но искренне заинтересованными.

В этот вечер она не спросила его ни о чем и даже избегала на него смотреть. Впрочем, он рассказывал как ни в чем не бывало, попивая коньяк и досадуя лишь, что она не притрагивалась к стоящему перед ней бокалу — пригубила свое любимое шампанское и только.

Прошло часа полтора.

«Пора», — решил Афанасий Иванович, встал, закрыл окно и подошел к Наде, сидевшей на диване. Она подняла глаза, посмотрела на его стиснутые челюсти и сжатые кулаки…

— А может, все-таки не стоит, Афанасий Иванович? — жалобно спросила она.

Он возвышался над ней грозно, как царь Петр над царевичем Алексеем, и так же неумолимо.

— Сядьте, — попросила она. — Ведь я не убегаю…

— Ждать я больше не буду! — хрипло сказал Афанасий Иванович.

— И после этого вы меня женой своей мыслите?

— Мыслю!

— А я — с таким мужем общую жизнь буду строить?! Да?!

— Будешь!

— Стойте! — крикнула Надя. — Афанасий Иванович, стойте! Да оглянитесь вы, горе мое!

И он оглянулся — не из-за того, что она сидела неподвижно и так отчаянно молила обернуться, словно дело шло о ее жизни, но потому, что услышал за спиной довольно-таки сильный шум.

Такие рожи, как те, которые увидел Афанасий Иванович, редко, наверно, встречаются даже в наше время, столь богатое выразительными физиономиями.

Рож было три и принадлежали они трем верзилам, одежда которых, давно уже доношенная до такого состояния, чтобы не нуждаться в чистке и не бояться никакой работы или непогоды, отлично гармонируя с небритостью щек и краснотой глаз и носов, сообщала об этих незнакомцах все то, что не в силах рассказать ни паспорта, ни характеристики с места работы. Перед Афанасием Ивановичем находились несомненные алкаши, несомненно лишенные понятий о дуэльном кодексе и видом своим заставляющие интеллигентных людей думать о милиции, прокуратуре и даже принудительном труде. Перед ним стояли типичные, одним словом, с виду громилы, и хотя Афанасий Иванович не был трусом, и, пожалуй, смог бы, как он мгновенно прикинул, одолеть одного из них, но не трех, а он не был и камикадзе, давно и твердо усвоив заповедь, что с голыми руками против танка не попрешь, хотя к хору, воспевающему безумство храбрых, присоединяться надлежит без колебаний. Поняв, что силы неравны и положение в случае драки безнадежное, Афанасий Иванович молча сел.

— Познакомьтесь, Афанасий Иванович, — пригласила Надя.

— Гриша, — протянул ему руку один из вышибал, и Афанасий Иванович, покоряясь обстоятельствам, пожал эту лопату.

— Я вам, Афанасий Иванович, говорила как-то о Грише, — сказала Надя. — Он работает в гастрономе, в мясном отделе…

— Проще сказать — мясник я, — сказал Гриша, садясь слева от Афанасия Ивановича.

— А я — Веня, — следующая лапища бережно стиснула руку Афанасия Ивановича. — Плавал до этой весны на сухогрузе «Волоколамск»…

— Сейчас он работу ищет, — на правах первознакомца прокомментировал Афанасию Ивановичу Гриша. — Жена у него, понимаете, плавать с ним больше не может из-за больных родителей, а без него за себя не ручается, просит не оставлять одну…

— Не ручается, — подтвердил Веня, садясь справа от Афанасия Ивановича, — что ж тут поделаешь…

— Гоша, — представился последний.

— А вы где работаете? — саркастически спросил Афанасий Иванович, поскольку никто ничего не говорил о Гоше.

Тот пожал могучими плечами и молча сел напротив Афанасия Ивановича.

— Нигде, — вздохнула Надя. — Таких, как Гоша, называют, Афанасий Иванович, тунеядцами. Ну, что ж, надо за знакомство выпить…

И она принесла из кухни явно заранее заготовленную закуску — вареную картошку в кастрюле, селедку, масло, колбасу, а также пять бутылок водки.

— Норма, — сказала она Афанасию Ивановичу, ставя бутылки на стол. — По одной на человека плюс одна запасная, а я водку, как вы знаете, не пью…

— Я пить не буду, — твердо сказал Афанасий Иванович.

— Что ли, гости мои вам не нравятся? — спросила Горюнова.

— Что же врать умным людям, — горько усмехнулся Афанасий Иванович, — необычная для меня компания…

— Мои друзья, — сказала Надя.

— Я пойду, — встал Афанасий Иванович, не имея уверенности, что его выпустят.

Верзилы ждали, что скажет Надя, не двигаясь с места.

— Вольному воля, — сказала та. — Жаль, что не посидите с нами на прощанье… Ведь вы, кажется, Афанасий Иванович, решились наконец с завтрашнего дня не видеть меня?

— Я, — подчеркнув это «я», сказал Таратута, — вел и веду себя, Наденька, естественно…

— Куда ж естественней! — Надя встала, глаза ее загорелись, заговорила она вдруг со скрытым бешенством. — А кому без любви эта ваша естественность нужна?! Насмотрелась я на вашу естественность, благодарю покорно! Скольких, скольких такие вот, как вы, естественники одурачили, что любви никакой и вовсе нет! Веня, скажи ему, есть любовь на свете или похоть одна и осталась?

— А как же, есть, — кивнул Веня.

— Гриша! Есть любовь или только переспать надо человеку? Скажи ему!

— Да он знает сам, — смущенно сказал Гриша.

— Я, Надежда Платоновна, никогда любви не отрицал, — рассердился Афанасий Иванович. — Вопросы твои, Наденька, для детского сада, извини! Азбучные! Вел я себя и веду именно естественно, так, как всякий вел бы себя на моем месте! Да не публично же нам объясняться, в конце концов!

— Наедине хотели бы, да? — почти шепотом сказала Горюнова. — Случая прежде не было, да? Часами здесь с глазу на глаз не сиживали, в антрактах по фойе не хаживали, да? Или вы на сегодняшний вечер главное объяснение отложили, естественный вы человек?

— Ты где их прятала-то, в соседней комнате? — Афанасий Иванович всегда знал, что лучший вид обороны — наступление. — Телохранителей-то своих?

— Мы там в карты играли, — всунулся в разговор Веня.

— Молча, чтобы не мешать… А тут шум слышим — отчего, думаем. Надо поглядеть. А что — помешали тебе разве, друг дорогой?

— Почему вы мне «ты» говорите? — взъелся Афанасий Иванович.

— Извините, привычка… Так помешали или нет? Просим ясность внести, а то беспокоимся мы…

— Что же молчите-то, Афанасий Иванович? — уже спокойнее спросила Надя. — Может, стыдитесь правду ответить? Или, в естественности своей, опять прикидываете в уме, что повыгоднее сказать?

— Как ты смеешь так говорить со мной? — укоризненно и сокрушенно спросил в свою очередь Афанасий Иванович.

— Что же делать мне, непонятливый вы человек, если я вас всего-то всего, до последнего винтика понимаю! — горестно и вдруг как-то совсем по-бабьи заголосила Горюнова. — Если постигла вас, дни и ночи о нас с вами размышляя, лучше, чем себя, так что знаю всегда, о чем вы думаете, о чем молчите, что во сне видите! Постигла и мучаюсь из-за вас, что такой сокол мог бы получиться ясный, такой царевич ненаглядный, такое земли украшение, а затем и такой отец детям нашим, если бы не искривил сам же, сам, вот от чего выть-то хочется, — сам! — душу свою, если бы поверил в любовь и доверился любви!

Такой ее Афанасий Иванович еще не видел и сейчас не спускал с нее глаз, любуясь и плохо понимая, что там она такое несет, но вновь исполняясь надеждами на благополучный исход сегодняшнего вечера — на миг померещилось ему, что прогонит она этих алкашей и бросится к нему на грудь…

— Ну, надо же! — не меняя интонации, продолжала Горюнова. — И в эту, решительнейшую минуту не слышите вы меня! Прямо оглохший какой-то! Ну как, как, Афанасий Иванович, могу я вашей быть после этой бутылки-то шампанского, не говоря уже о прошлом, более далеком, пусть я бы это прошлое и забыла?

— Не все же его и помнить, — пробормотал Афанасий Иванович, и тут впервые в глубине его души шевельнулось предчувствие какого-то большого несчастья, угрожающего ему, — очень неприятное предчувствие, от которого во рту появилась терпкая горечь. Он ослепительно ясно понял наконец, что сегодня ничего у него не получится, а может, и никогда не получится, и это понимание вызвало в нем не только ужас, как он ожидал, а почему-то и облегчение.

Тем временем Гриша взял шампанское, понюхал вылил немного на ладонь, лизнул, опять понюхал и вдруг вскочил, держа бутылку, как гранату.

— Ведь вы шампанское это заранее изготовили, Афанасий Иванович, — Надя движением ладони приглашала Гришу сесть, — заранее! Ваши на сегодняшний вечер планы я, конечно, еще вчера, когда вы не позвонили после пьянки, поняла, но бутылки этой я от вас все-таки не ожидала — вон, пригубила даже, настолько себе не поверила! Да сядь ты, Гриша, Христа ради!

Она и не глядела на мясника, но угадала точно, что пора того остановить, — Гриша через мгновение кинулся бы на Афанасия Ивановича, да и Гоша уже вцепился обеими руками в столешницу, готовый вскочить. Только Веня сидел спокойно, внимательно слушал и следил за движениями всех.

— Что ты туда подсыпал, гад? — спросил Гриша у Афанасия Ивановича.

— Не яд, не бойся, — ответила за того Наденька. — Афанасий Иванович, ребята, все-таки не злодей…

— А кто же он получается, Наденька? — возразил Гриша.

— Кто? Да просто глупый, Гриша, неужели не видишь? — сказала Горюнова.

Да, в эту минуту не был Афанасий Иванович похож ни на Аристотеля, ни на Филона Александрийского, ни даже на Бернарда Шоу. Лицом его настолько овладели растерянность и недоумение, что рот незаметно для него открылся. Он переводил взгляд с Наденьки на бутылку и обратно, не замечая больше ничего — даже угрожающих движений Гриши и Гоши.

Не знаю точно, но мне сдается, что в эту-то минуту Афанасий Иванович и сломался… Удивляюсь, как Надя не почувствовала этой в нем перемены, — может быть, потому, что он вдруг молча пошел из комнаты прочь, двигаясь, как слепой, и даже больно ударившись плечом о косяк двери. Впрочем, она, конечно, поняла бы, что с ним происходит нечто неожиданное, если бы не обычная для него театральность движений — привычка, от которой, согласитесь, человеку не просто избавиться, если вообще можно с ней расстаться в сорок-то лет. Молча он и ушел, оставив всех, кроме Наденьки, в очень хорошем и смешливом настроении.

Впервые в жизни Афанасий Иванович не спал ночь совершенно, даже не раздевался, а то лежал на постели, то вскакивал и ходил по комнате. Ни свет, ни заря он стал звонить Горюновой, но там трубку не снимали. Он взял свою служебную машину и поехал к ней — но дверь не открыли, хотя он и звонил, и стучал. Он вернулся было на работу, но тут же, бросив все, отправился снова к Горюновой, опять звонил и стучал и опять без результата — в квартире явно никого не было. Тогда Афанасий Иванович заглянул в ближайший магазин и там, в мясном отделе, действительно увидел Гришу, который на приветствие Афанасия Ивановича чуть кивнул, продолжая заниматься своими делами.

— Где Надежда Платоновна? — крикнул через прилавок Афанасий Иванович, не обращая внимания на толпу покупателей.

Гриша не ответил и ушел в недра магазина, где раздались удары топора.

Кто-то тронул Афанасия Ивановича за плечо — он обернулся и увидел Веню.

— Работает человек, — словно извинился за Гришу. — У вас случайно в машине ничего насчет поправиться нет?

— Есть! — радостно сказал Афанасий Иванович, и они с Веней тут же в машине уничтожили бутылку водки. Поправляясь на глазах, Веня рассказал совершенно не пьяневшему Афанасию Ивановичу, что Надя вчера же поздно вечером уехала в Москву, что они ее провожали и на вокзале она просила его, Веню, передать ключ Афанасию Ивановичу, что он, Веня, и делает — из рук в руки.

— Одна? — спросил Афанасий Иванович, вертя и рассматривая ключ.

Выяснилось, что не одна, а с молодым человеком, по имени Алеша, который делает картины из меди. Наделив Веню на прощанье еще одной бутылкой — «для Гоши», как пояснил тот, — Афанасий Иванович помчался на завод, где узнал, что народный умелец накануне уволился вчистую, взяв расчет и управившись за один день с бегунком. Достав тут же его адрес, Афанасий Иванович немедленно посетил коммунальную квартиру, в которой жил Алеша, но соседи сказали, что тот накануне поздно вечером на комнату свою повесил замок и уехал, а на их вопросы, далеко ли собрался и когда ждать назад, ответил только, что пока ничего не знает.

Через пару дней Афанасий Иванович ухитрился разыскать проводника того именно вагона, в котором ехала Надя с Алешей, но проводник сообщил ему только, что те доехали до Москвы, что в купе, кроме них, было еще двое пассажиров, им, несомненно, прежде незнакомых, а осталась ли Надя в Москве или поехала дальше — проводник не знал. Во всяком случае, билеты свои они не взяли, хотя он давал, и вопросов ему никаких не задавали. Афанасий Иванович не поленился — съездил и в Москву, и в Сказкино, но никаких следов Горюновой нигде не нашел, как не нашел в покинутой квартире ни ее вещей, ни книг, ни записки ему, ни даже пустых бутылок. Квартира была оставлена совершенно в том же виде, какой имела в утро вселения Горюновой.

Свободное от поисков время Афанасий Иванович проводил преимущественно в обществе Вени, Гоши и Гриши, с которыми дружно, как равный с равными, пьянствовал. На заводе он все забросил, что первое время на делах не отражалось — как у всякого настоящего руководителя, у Афанасия Ивановича в его хозяйстве все было так отлажено, что заведенный порядок сравнительно долго мог сохраняться сам собой — долго, но не бесконечно…

 

9. Не так-то все просто, Надежда Платоновна…

Прошел примерно год после исчезновения Горюновой. Я в то время очень интересовался своей родословной, стараясь найти предков как можно глубже в истории, и мне удалось уже добраться по отцовской линии до семнадцатого столетия, но по линии матери я увяз в середине девятнадцатого, в частности, наскочив, как уже упоминал, на Лукерью Васильевну Губанову, и в очередной отпуск побывал в Сказкино, где никаких отчетливых своих корней не обнаружил, но услышал рассказ о Наде Горюновой, бабушка которой была из Губановых. Мне удалось встретиться с учительницей Инной Николаевной, от которой я многое узнал о Наде и, среди прочего, ее новый адрес в Инске, по которому я, вооруженный рекомендательной запиской, весьма для меня лестной, и явился — признаюсь, что не так я надеялся узнать что-нибудь новое о своих предках, как любопытно мне было поглядеть на юную красавицу, о которой я в Сказкино слышал так много самых разных и противоречивых слухов. Видимо, Горюнова была рада, что я не увлекся ее красотой и не позволяю себе ни слова, ни взгляда, которые можно было бы понять как проявление чувства, хотя она не могла, конечно, не понимать, что я восхищаюсь ее красотой и что мне приятно быть в ее обществе. На самом деле такая в общении с нею простота и независимость нелегко дались мне — конечно, я был в нее тайно влюблен, но запретил себе эту любовь. Знаю, что запретить любовь невозможно, — однако, на собственном трудном опыте знаю также, что человек в силах так глубоко скрыть чувство, что о нем не догадается никто, даже самые близкие. Конечно, такое захоронение любви напоминает убийство, но что же делать, если иногда у вас просто нет иного выхода. А что касается интереса к родословной, то вы даже не представляете себе, как много неожиданных новостей обнаружил я, роясь в старых газетах, справочниках, книгах и архивах! Уверяю вас, что это почти так же увлекательно, как сегодняшние последние известия, а кое в чем и интереснее, потому что сегодняшние события редко звучат для нас, как такие уж совсем неожиданные новости, а вот в прошлом что ни известие, то почти всегда сенсация — для вас, по крайней мере. Что ни говорите, а наша отечественная история богата, как и вся земля наша, которую ни объехать, ни объять… Помню, как в разгар моих исторических разысканий прочел я где-то стишок поэтессы Клары Сверхновой (псевдоним, конечно, с намеком на звезду, только таинственное, повторяю, это дело — псевдонимы! Ничего, кроме этого стишка, я этой сочинительницы нигде не встречал, да и мои знакомые, сколько я ни расспрашивал, — тоже, так что, пожалуй, лучше все-таки держаться своей фамилии — есть у каждой фамилии какие-то корни все-таки, а без корней трудно, особенно в наше нешуточное время), так вот стишок мне запомнился, написанный по случаю юбилея и, наверно, с самыми лучшими побуждениями обнародованный для детей, но странным, очень странным мне показавшийся, поскольку в первой же строчке заявлялось: «Родина, тебе шестьдесят», и хотя дальше ничего, да простится мне этот дешевый каламбур, сверхнового не было, рифмы и размер автор выбрал самые что ни на есть традиционные (помню там только что-то такое из рифмы не то «ребят», не то «октябрят», которые не то в «барабаны стучат», не то у них «сердца стучат», потом шла рифма, кажется, «звенят»), но вот эта, повторяю, с самым светлым намерением сочиненная первая строка показалась мне уж слишком смелым поэтическим ходом. Конечно, все знают, что жизнь на нашей планете еще только начинается и начало свое она взяла, продолжая прошлое, именно в нашем с вами отечестве, в этом я совершенно уверен и выше уже говорил про это, но не всякий же сообразит, что Клара Сверхновая выразилась метафорически, — вдруг кто-то из читателей, поскольку дети все-таки, и впрямь решит, что и у родины его корней никаких вовсе нет. Не знаю, как вам, а мне такая ошибка доверчивого читателя была бы крайне неприятна.

— А вам? — спросил я Горюнову, рассказав ей о стихотворении Клары Сверхновой, которое — вспомнил я все-таки! — прочел в детском парке города Инска, чудесном парке, на щите, выставленном среди кустов сирени. Какой прекрасный тихий парк, знали бы вы! Лиственницы и липы, озерцо с островом, на котором с весны толпятся чайки и утки, с каналами, в которых всплескивается рыба, с лужайками… Щит был светло-коричневый с малиновой каймой, буквы черные, причем начальное «Р» нарисовано витиевато, даже с завитушками, как делалось, бывало, в древнейших наших рукописях.

Лицо Горюновой потемнело:

— Пусто вокруг нее, наверно, и одиноко…

— Может, у нее отличная семья и прорва друзей, — возразил я.

— Я не про родню, — насмешливо сказала Горюнова. — Про душу.

— На кого намекаете, Наденька?

— Нет, не намекаю. Я с Алешей рассталась потому, что не так-то просто все оказалось, как я воображала…

С Алешей они прожили недолго, не успели даже расписаться (о том, чтобы венчаться, Надя почему-то не заикалась, а Алеша был только рад ее молчанию на сей счет). В одно прекрасное воскресное утро Надя вдруг оглушила Алешу, убиравшего со стола после завтрака, сказав, что она от него уходит — не к кому-нибудь, а просто так, ни к кому.

— Ничего не понимаю, — честно закручинился Алеша. — Из-за чего? Что я такого сделал?

— Ничего такого ты не сделал, — сказала Надя. — И я к тебе прекрасно отношусь, ты добрый, работящий, хороший человек, очень хороший, но я ухожу… Сегодня же, не обижайся.

— Но объясни, почему, — настаивал тот, ошалев. Бледное лицо, окаймленное темно-русыми волосами, редкими, зато длинными — Алеша стригся раз в полгода у приятеля, — мученические глаза, тонкая шея и худые руки, торчащие из майки…

Горюнова отвернулась и заплакала.

— Не знаю, — прошептала она. — Не могу иначе, ты уж прости…

Алеша утешал ее, уверяя, что он счастлив только тогда, когда ей хорошо, что он хоть и не может жить без нее, но никогда не позволит себе ее удерживать насильно, пусть делает, как хочет, лишь бы не плакала, лишь бы ей было хорошо, а он всегда поможет, что бы ей ни понадобилось, пусть только заикнется, потому что он любит ее больше, чем себя, гораздо больше, нельзя сравнивать даже, потому что себя он совсем не любит, не за что. Она слушала его и с ужасом думала, что ей только померещилось, что она его любит, померещилось потому, что он всегда был с нею необыкновенно прям и честен, полная противоположность Афанасию Ивановичу, никогда не хитрил, не юлил и любил ее беззаветно и доверчиво. Она вспомнила, как посетила его комнату в коммунальной квартире. Бедность там была — почти как у нее в доме на улице Батюшкова! И везде ее портреты на медных листах, десятки — и в профиль, и в фас, и в три четверти… В одну из их первых еще встреч Алеша уговорил ее, как он выразился, «позировать лицом»; однако не рисовал ничего, а какой-то веревочкой с узелками принялся измерять ее физиономию, что-то при этом записывая.

— Теперь опустите, пожалуйста, голову, — просил он. — А теперь наоборот… Пожалуйста, еще выше подбородок… Закройте глаза, пожалуйста.

Долго он мерил, то натягивая веревочку, то сплетая ее колечками… И вот на нее смотрели сейчас отовсюду ее чуть поблескивавшие изображения. Лицо занимало небольшую часть места, остальное пространство покрывали волосы, распущенные и то струящиеся, то летящие, то как-то особенно вьющиеся и переплетающиеся, то образующие головоломный орнамент.

— Какие волосы, — сказала Надя неуверенно.

— Картина — это как бы весь мир, — объяснил художник. — И никого в нем, кроме вас. Поэтому волосы. А глаза меньше натуральных, потому что иначе получается неправдоподобно.

— Меди сколько пошло, — заметила Надя.

— Через Афанасия Ивановича достал, — Алеша и имя и отчество эти произнес проникновенно.

— Покровительствует?

— Помогает.

— Даром, что ли?

— Без денег.

— Услугами берет?

— Он попросил два ваших портрета — я дал… Мне не жалко. Я новые сделал, такие же.

— Покажите, какие он взял, — приказала Горюнова.

Афанасий Иванович выбрал, действительно, лучшие. На одном Надя смотрела на зрителя исподлобья, опустив голову, словно коза, готовая боднуть, хотя сравнение необыкновенной красавицы с козой, конечно, совершенно и никуда не годится — уместнее было бы вспомнить косулю, лань, серну или другое животное, воспетое поэзией. На второй картине, предпочтенной Афанасием Ивановичем, она была изображена в профиль, опустившая взор, словно читающая письмо, а струящиеся вниз волосы обтекали невидимое плечо так, что при желании можно было вообразить Горюнову под волосами голой на манер леди Годивы. На обеих картинах глаза были такими же, как и в жизни, однако благодаря позе не казались огромными.

— А кроме меня, есть что-нибудь? — спросила Надя.

— Где-то есть.

— Покажите же.

Алеша нехотя полез под кровать и извлек оттуда с десяток пластин.

— Этюды, — сказал он, расставляя то, что вытащил.

— А картина о Куликовской битве?

— У Афанасия Ивановича она. Называется «Крещение огнем».

— Вот даже как?

— Сам я, конечно, не читал, но на заводе слышал от кого-то, что два бывает крещения у каждого народа: одно — водой, другое — огнем, и что русские первое крещение имели в Киеве тысячу лет назад, а второе — через четыреста лет на поле Куликовом…

— Положим, не водой, но это неважно. Вы, Алеша, молодец…

— Мне сейчас эта картина не нравится.

— Отчего?

— Что-то в ней криво, а что — не возьму в толк. А ваши портреты прямые все выходят.

— Почему?

— Я вас больше жизни люблю, Надежда Платоновна. Вот, наверно, почему.

— Ой, — сказала Надя.

Между прочим, Алеша имел свойство говорить страшно медленно, делая между словами к месту и не к месту долгие паузы, во время которых опускал взор и даже иногда закрывал глаза, как бы не то засыпал, не то погружался в размышления. Иногда же во время такой остановки слегка улыбался, предоставляя собеседнику решать, чему он улыбается — тому, что сказал, или тому, о чем думает, или тому, что сейчас скажет. Так что фразу, которой он объяснился в любви, следовало бы записать примерно так:

— Я. Вас больше. Жизни. Люблю. Надежда Платоновна. Вот. Наверно. Почему.

И произносил он ее минуты полторы. Подумать только, что Горюновой померещилась милота и в этой его черте, на мой взгляд, непереносимой, хотя я, понятно, не могу быть тут не предвзятым.

И вот они наконец расстались, причем Алеша остался в Москве, а Надя вернулась в Инск, где поселилась в его комнате, убрав свои бесчисленные лики под ту же кровать, под которой хранились этюды к «Крещению огнем». Здесь и нашел ее однажды Александр Желтов, выдающийся специалист по физике твердого тела, заехавший по каким-то делам в Инск и, конечно же, заинтригованный рассказами знакомых мужчин, называвших его, как и все прочие приятели и приятельницы, Аликом, о красавице — его землячке.

 

10. Святой Дмитрий Солунский

Когда Алик Желтов, как и все до и после него, остолбенел от Надиной красоты, явившись впервые к ней в гости вместе со мной, а Алеша тосковал в Москве, откуда слал Наде ежедневно письма и телеграммы с описаниями своего чувства и вопросами к ней насчет здоровья и про то, не передумала ли она и не собирается ли вернуться либо просто приехать в гости, он был бы счастлив, ничего бы себе не позволил, только так, как она захочет, а деньги он на дорогу пришлет, он продал только за последнюю неделю девятнадцать «Летучих Голландцев», как он именовал свои парусники, плывущие по волнам и срисованные им с известной рекламы виски, так что с наличностью у него хорошо; когда прочие поклонники жужжали вокруг нее комариной тучей, от Афанасия Ивановича не было ни слуху ни духу.

Афанасий Иванович все эти летние и осенние месяцы пил — и пил по-черному, а это значит — почти ежедневно, в любых компаниях, по любому поводу и сколько влезет, а влезало в него много. На заводе выпадение из строя Афанасия Ивановича начало, в конце концов, сказываться на работе — напомню, что он был по-настоящему талантливым руководителем, а значит, налаженный им порядок должен был по истечении известного срока смениться беспорядком, который тем больше, чем лучше руководитель. Секретарши Афанасия Ивановича, его заместители, помощники и подчиненные из кожи лезли вон, чтобы покрыть его, но тучи, однако, над его головой набухали…

Я почти ничего не говорю здесь о заводе, на котором трудится Афанасий Иванович, не потому, что этот завод не стоит внимания. Напротив, это необыкновенно интересный завод, побывать на котором всегда поучительно. Нет, я оставлю его в стороне до другого случая по той причине, что не хочу слишком отвлекаться от главного предмета — описания Надежды Платоновны Горюновой, русской красавицы. И так уже в эту, как я назвал ее еще в начале, фотографию попало, как почти всегда бывает, если снимок сделан с широкоугольным объективом, — а примерно таким я и решил воспользоваться, — попало много постороннего, необязательного и случайного. Увы, никуда не денешься, и мне, как подавляющему большинству фотографов, остается лишь надеяться на снисхождение читателей, которым многое придется додумывать самим.

Бывали в запое Таратуты и просветы. Однажды в воскресенье он не стал опохмеляться с утра, а побрился и поехал на электричке за город — и не к очередному лекарству от любви, а просто так, погулять. Он бродил по заброшенному парку, разбитому здесь двести лет назад каким-то графом, рассеянно шуршал опавшими листьями, а потом вышел к огромному неохватному пню, к которому почувствовал вдруг приязнь. Тело пня серебристо и гладко проступало сквозь облезшую местами кору, а могучие голые корни вились около него, и один из них напомнил Афанасию Ивановичу женскую фигуру. Он уселся в корнях пня, как в кресле, и тут же уснул, прижавшись к пню щекой, согретый слабым солнцем, на которое иногда наплывали клочковатые облачка.

Спал Афанасий Иванович всего-то минут десять, но за это время успел увидеть сон, который никак не ожидал увидеть и который, казалось бы, не имел права ему присниться. Мистики, вроде графа Калиостро, княжны Блаватской или Варвары Никодимовны Семибатюшной, знаменитой сейчас столичной прорицательницы, статьи которой о реинкарнации охотно печатают по воскресеньям молодежные газеты, утверждали бы, пожалуй, — если бы узнали о сне Афанасия Ивановича, — что это всего повидавший на своем веку пень нашептал такое спящему в его объятиях гостю, но я думаю, что пень, на срезе которого я насчитал двести колец, а дальше считать не стал, сбился, тут ни при чем. Скорее всего, в голове каждого человека сидит что-то такое, о чем он и сам не знает, и вот Афанасий Иванович, человек, без сомнения, образованный (насколько можно быть образованным, не зная никаких языков, кроме родного), разбередил алкоголем недоумения, хранимые его мозгом, — вот и все.

И снилось Афанасию Ивановичу, что сидит он в гостях у Сталина и тот поит его чаем, а другой еды на столе нет.

— В каждой чаинке, — поучал его Сталин, — двадцать шесть калорий. В вашем стакане примерно сто чаинок…

— Получается две тысячи шестьсот, — поспешил сосчитать Афанасий Иванович.

— Вот какой питательный вы пьете чай, — сказал Сталин. — Крепкий чай дает силу и долголетие.

Афанасий Иванович смутно припомнил, что Сталин вроде бы умер, но сообразил, что это еще случится в будущем, иначе как бы они сейчас чай распивали. Гордясь таким собеседником, он, чтобы все-таки показать независимость личного характера, спросил:

— Давно хотел выяснить у вас, почему это нам на заводе никак не удается давать всю продукцию со знаком качества?

— А со знаком сколько? — Сталин попыхивал трубкой и похлебывал чай.

— В последнем квартале тридцать два процента с десятыми.

— Точнее? — вникал Сталин.

— Тридцать два и сорок три сотых, — довольный своей памятью, отчеканил Афанасий Иванович и почувствовал, что Сталин тоже доволен его осведомленностью. — Спрашивайте, товарищ Сталин, — предложил он, — я на своем заводе в курсе всего.

— Мне докладывали, — сказал Сталин и задумался.

«Может меня и министром назначить», — мелькнула у Афанасия Ивановича мысль.

— Качества нет потому, — отчеканил Сталин, — что плохо применяете объективные законы экономики.

«До чего верно! — ахнул про себя Таратута восхищенно. — Что там плохо — никак…»

— Никак не применяем, товарищ Сталин! — признался он.

Сталин ему что-то объяснял еще, он не понимал, честно говоря, ни бум-бум, зато чувствовал, как все, запутанное на заводе в мучительные клубки, распутывается от слов Сталина.

— Этого я у вас не читал, — сказал он, немного кривя душой, потому что Сталина почти не читал вовсе, а что читал — забыл начисто.

— И не могли читать — это пока не напечатали, — сказал Сталин.

— Неужели и своими словами никто не пересказал? — схватился за грудь Таратута.

— Нет…

— Почему же?

— А много вы обо мне вообще читали за последние двадцать, примерно, лет? — спросил с горькой иронией Сталин и сам ответил: — Мало.

— Но почему?

— Не такой я, Афанасий Иванович, простой человек, — старческим голосом сказал Сталин, и на секунду Таратуте показалось, что кто-то другой появился на месте вождя, — и не так-то просто меня понять… Пишут, конечно, но больше чепуху какую-то. И за, и против — одни глупости. Да и прежде… Что говорить. Например, рассмотрим портреты. Все знают, что у меня лицо сплошь в оспинах — можете убедиться сами, вот, видите? Не лицо, а поверхность луны, верно?! А хоть одну оспину на моих — что там портретах! — на фотографиях сохранили? Ни одной и ни разу! Ладно, это тогда — может, боялись. А сейчас? Почему сейчас? То дракулой изобразят, то гением! А человеком — никто, даже дочь родная…

— Человек — звучит гордо, — вставил Афанасий Иванович, чувствуя некоторый страх.

— Бросьте! — жестко приказал Сталин. — Стыдно чужими словами говорить. Не поймете вы… С Надеждой Платоновной поговорить бы…

— Понимаю… Нет вопроса, — спешил услужить Афанасий Иванович, чтобы загладить неудачную свою цитату. — Можно организовать…

Сталин вздохнул и налил ему еще чаю:

— Пейте.

— Товарищ Сталин, — робко спросил Таратута. — А вы, извините, что спрашиваю, не собираетесь к нам на прежний пост возвратиться?

— Считаете, что стоит? — оживился Сталин.

— Нет вопроса!

— Интересная идея, — закивал Сталин головой. — Спасибо. Я подумаю.

— Подумайте, пожалуйста! — попросил Таратута, воодушевленный похвалой.

— А выдержите? — прищурился, скрывая в усах улыбку, Сталин. — Лично вы, например? Мне докладывали, что вы, хм, нарушаете режим? А? То-то… Не торопитесь-ка…

Афанасий Иванович не успел ничего сказать, потому что проснулся так же мгновенно, как и заснул. С удивлением он озирался, вспоминая сон, который, повторяю, лично Афанасий Иванович смотреть не собирался и никакого повода увидеть, казалось бы, не имел.

Вечером он опять удержался и не пил, а в понедельник приехал на завод, где вплоть до обеденного перерыва разгребал возникшие из-за него завалы. Кто знает, может быть, и очухался бы он, выпрямился бы, но пришлось ему в качестве заместителя генерального директора ехать хоронить заслуженного работника их предприятия. Афанасий Иванович и прежде нередко исполнял эту печальную обязанность, исполнял с надлежащим достоинством и толково, без неуместной в таких случаях поспешности и суеты, но и без ненужного надрыва, однако в этот раз крематорий подействовал на него настолько сильно, что он, отказавшись ехать на поминки, — в нарушение, замечу, установленного для таких процедур негласного протокола, — на обратном пути вляпался в роковую для себя историю…

Он ехал, вспоминая серые постройки крематория, составленные из кубов и пирамид и обсаженные голубыми елями, ряды плит за крематорием над погребенными урнами с прахом. Туда, на этот не то колумбарий, не то кладбище, которое он почему-то мысленно назвал пепелищем, он забрел, приехав случайно минут на двадцать раньше, чем нужно. Над однообразными плитками копошились родственники испепеленных, убирая с крошечных клеточек захоронения и вокруг них почерневшие цветы и стебли, подметая узкие проходы между рядами. Среди пирамид крематория, четким силуэтом врезавшихся в синее осеннее небо, появились в это время солдаты, казавшиеся небольшими фигурками, с винтовками. По команде, которую из-за расстояния Афанасий Иванович еле расслышал, три раза хлопнули залпы — отдавали заслуженную честь какому-то сжигаемому военному. Силуэты солдат были, если можно так выразиться, очень к лицу крематорию, и Афанасий Иванович подумал, что старинная пушка тоже прекрасно бы подошла, настолько серые громады бездушной постройки напоминали фортецию в какой-то дикой и кромешной местности. Вспоминая, Афанасий Иванович пытался унять озноб, вызванный эхом запоя, холодным осенним воздухом, дувшим в приоткрытое стекло, и предчувствием беды.

Он проезжал на скорости, как в этом месте и полагалось, сорок километров в час мимо одного из городских скверов, когда от группы молодых людей, явно подвыпивших, неожиданно отделился один и ни с того ни с сего опустил кулак на оливковый капот служебной машины Афанасия Ивановича. Тот ничего не успел сообразить — ударивший, в чью молодую голову взбрело неизвестно что, побудив его решиться на трагическую выходку, отлетел в сторону, его приятели бросились к машине, а Таратута нажал на газ и стремительно уехал, видя в зеркале за собой какую-то суматоху и слыша угрожающие крики.

Он вылез из машины у завода и увидел на капоте кровь. Он еще стоял, тупо глядя на кровь и собираясь с мыслями, как поднеслась, подвывая, милиция, и его арестовали. Он узнал, что юноша, отброшенный при ударе по капоту, упал так неудачно, что скончался практически немедленно.

На вопрос следователя, почему он удрал с места катастрофы, Афанасий Иванович долго не давал вразумительного ответа, потому что и сам не знал, как он мог не остановиться, не узнать, что же случилось. Испугался подвыпившей компании? Вроде нет. Пытался избежать ответственности? Да он, нажимая на газ, и не знал, что произошла беда. Боялся, что у него обнаружат при расследовании алкоголь в дыхании или в крови, потому что всего лишь второй день не пил? Нет, он об этом даже не подумал. Скорее всего, решил для себя Афанасий Иванович, находился он вплоть до ареста в состоянии душевного шока, вызванного чем-то, что он увидел или почувствовал в крематории, но что именно так его контузило — не мог себе уяснить человек!

Допросив, его из-под ареста освободили, но запретили выезжать.

Потянулось следствие. Шло оно долго, вязко, нудно. Конечно, сразу стало ясно, что Афанасий Иванович ни в чем не виноват — ехал он по правилам, предотвратить несчастный случай был не в силах. Но — убежал с места происшествия! Даже не попытался помочь потерпевшему!

— Как вы объясните этот факт? — спрашивал его следователь, спрашивали на заводе официально и по-товарищески, спрашивали друзья-приятели. К тому же погибший оказался единственным сыном (сейчас ведь чуть не в каждой семье ребенок — единственный), родные требовали отмщения, писали во все инстанции. Не под силу близким было понять, как это — их родное дитя погибло, а никто не в ответе? Боюсь, что мало кто на их месте не требовал бы наказания, а то и головы Афанасия Ивановича.

Только полгода спустя состоялся суд, который приговорил Афанасия Ивановича Таратуту к одному году условно и вынес частное определение в адрес общественных организаций завода — почему они оставили без внимания тот чудовищный факт, что один из главных его руководителей сбил человека и не остановился. Но Афанасий Иванович в день вынесения приговора только числился руководителем, потому что сдавал дела своему заместителю, а сам нового назначения пока не получил. Нет, не частного определения суда испугались на заводе. Совсем другая была причина ухода Афанасия Ивановича со своего поста — правда, якобы по собственному желанию, что было ему разрешено в память прошлых заслуг. Причина была в том самом Дмитрии Солунском, которого изобразил народный умелец Алеша, в прошлом году счастливый, а в этом уже несчастливый соперник Афанасия Ивановича.

В разгар следствия Афанасий Иванович должен был в торжественной обстановке узкого круга лиц, собравшихся за банкетным столом в интимном Сиреневом зале крупнейшего в Инске ресторана «Тайга» (почему его так назвали, не знал никто — тайга была от Инска далеко-далеко), вручить картину в подарок тому самому гостю, которого ждали в начале нашего рассказа и который все не ехал из-за сверхзанятости другими делами. От гостя завод очень и очень зависел по целому ряду, как выражаются технократы, позиций, и банкет, с которого начинался визит, имел, как всем понятно, едва ли не решающее значение для этих вот позиций.

Все шло превосходно, пока не пришел черед говорить, вручая картину, Афанасию Ивановичу. Вручать высоким гостям подарки было его почетной обязанностью, и на заводе, главные командиры которого всегда крепко стояли друг за друга, не лишили его этой привилегии в трудные для него дни, надеясь также, что Афанасий Иванович произведет на гостя хорошее впечатление, что перед судом не повредило бы.

Увы, не тот уже был Афанасий Иванович! Надломился он, потерял квалификацию, не годился совсем никуда! Вроде бы и выпил он до своего выступления не так уж много — рюмок пять-шесть, а поднялся и с места в карьер поехал совсем-совсем не в ту степь… Сначала он сказал, что в первом квартале этого года знак качества получили тридцать четыре и ноль две сотых процента всей продукции и что достигнут рост этого показателя за счет правильного применения экономических законов, — тут он тонко улыбнулся и поднял высоко указательный палец, — открытых и сформулированных — не будем закрывать глаза на правду! — все знают, кем.

— Раньше, — с чувством продолжал Афанасий Иванович, — в обстановке применения законов молодые люди не позволяли себе относиться к старшим неуважительно, требуя от них невозможного или бросаясь с кулаками на их автомобили! И вы, Иосиф Ефимович (тут высокий гость поднял бровь, директор завода поправил звонко: «Михаил Ефимович!» — а присутствующие насторожились, но Таратута поправляться не стал), можете твердо рассчитывать, что мы, люди этого завода, по отношению к вам ничего подобного себе не позволим! Никогда не позволим! Ни за что! Потому что вы, во-первых, человек, а во-вторых, в отцы нам годитесь! И знаком качества нашего к вам уважения мы вручаем вам эту картину, изображающую победу русского воинства над черным игом, символически обозначенным в виде полчищ Мамая, но это, повторяю, только символ, символ того, что всякое черное иго свергнет русский народ, над которым реет здесь знамя покровителя всех славян, в прошлом македонского полководца, а затем знаменитого святого Дмитрия Солунского, церковь которого стоит тут неподалеку, но ходить в нее я вам, опираясь на собственный опыт, не советую. Берите, дорогой наш человек, и будьте счастливы!

Ежу понятно, что высокий гость картину взял без энтузиазма, внимательно ее рассмотрел, подумал и сказал, возвращая Афанасию Ивановичу:

— Эта вещь, я уверен, уместнее будет в той церкви, которую упомянул сейчас товарищ. Да-да, там она уместнее.

И сел, усмехнувшись.

Кашу, заваренную Афанасием Ивановичем, расхлебать не удалось, и банкет был испорчен, несмотря на то, что минут через десять Афанасия Ивановича незаметненько увезли.

После этого провала всем стало ясно, что Афанасия Ивановича терпеть, увы, в столь высоком кресле больше нельзя никак, и постепенно ему подобрали замену, провели с ним, а также и где следует, неприятные, но необходимые переговоры и без шума уволили, о чем он сам же и согласился письменно попросить. До решения его судьбы министерством новых обязанностей он не имел, числясь на каком-то временном соглашении…

Выслушав приговор суда, Афанасий Иванович где-то напился, однако не до такого бесчувствия, чтобы потерять способность передвигаться.

Надя в тот вечер была одна. Почему-то она не слышала звонка и, вздрогнув, обернулась, когда дверь в ее комнату распахнулась настежь и появился на пороге Афанасий Иванович с выпученными бессмысленными глазами, запекшимися губами, одетый беспорядочно, но не живописно, и сказал, раздирая рубаху в попытке избавиться от пламени водки в груди и невыносимости чувств:

— Я пришел…

Сказал и рухнул на пол, опрокинув стул головой, утратившей всякую чувствительность.

 

11. Физика твердого тела

Но между разрывом с Алешей и падением к ее ногам упившегося Афанасия Ивановича Наде еще раз померещилась истина в лице Алика Желтова, который, как я рассказывал, окончил ту же школу в Сказкино, что и она, только на шесть лет раньше.

Каюсь, привел его к Наде я, когда он из своего научного городка заехал в Инск по делам физики твердого тела, а потом Желтов стал у нее дневать и ночевать.

Надя все это время читала необыкновенно много, занимаясь самообразованием с того часа, как Афанасий Иванович вырвал ее столь резко из-под влияния отца Михаила, регента, матери Натальи и прочих служителей культа, способных ознакомить девушку лишь с очень, согласитесь, далекими от нашей жизни представлениями и понятиями. Да, еще тогда, когда она шла, неся черную гранитолевую сумку с убогим своим имуществом, за соблазнителем, думала она о необходимости учиться, но решила учиться самостоятельно, и, надо сказать, благодаря великолепной памяти и чутью к истине, помогавшему легко отделять нужные книги от ненужных, знатоков от людей поверхностных, умных от простоватых регистраторов фактов, она составила себе картину мира, что многим удается лишь годам к сорока, а то и никогда не удается. В глубине души она, видя Афанасия Ивановича насквозь, возможно, все-таки считала его выше себя. Не будем забывать, что он и был выше, чем она, по крайней мере, занимал в обществе заметное положение, завоеванное честным трудом, а она была, извините, всего-навсего девчонка — пусть необыкновенно красивая, но пока ни в чем себя не проявившая и ничего не достигшая.

— Ты не для этого рождена, — уверенно сказал ей Алик, с которым она однажды вечером советовалась, чем же ей заняться и к чему устремиться. — Ты — вне обычного, тебя невозможно употребить практически, прямо, так сказать. Особый случай, уникум и раритет. Объясняю. Прошу не ковырять пальцем в носу…

Конечно, Надя в носу не ковыряла, но такой был у Алика стиль речи, всегда иронический, так что не поймешь, он серьезно говорит или нет, а он еще приподнимал бровь и кокетливо таращился, склоняя голову немного набок.

— Тебя, Горюнова, можно, например, было бы назвать мраморной, это слово вполне годилось бы для описания твоей красоты, — прошу не затыкать мне рот лицемерными взглядами! — но слово не подходит, потому что красота у тебя пламенная, а мрамор всегда холодный. Верно было бы сказать, что перед нами пламенный мрамор, но такого не бывает. Поэтому тебя нельзя использовать ни как мрамор, ни как горючее. Еще пример — Горюнова, оставьте муху в покое! — из области физики. Нам известны жидкое, твердое, газообразное и кристаллическое состояние вещества, но есть еще одно — плазменное. Что такое плазма? Это нечто, что чрезвычайно трудно укротить и направить на пользу прогрессу. Плазма, впрочем, это, если без подробностей, состояние всего-навсего неживого вещества. А в случае с Горюновой перед нами живая плазма — не знаю, какое нужно магнитное поле, чтобы ее подчинить интересам практики.

Надя слушала его сидя, изредка поглядывая из-под бровей, а он ходил по комнате.

— Я не шучу, — весело сказал Алик. — Тебя стоило бы выставить на самом людном перекрестке мира, что бы люди, любуясь совершенной твоей красотой, вдохновлялись увиденным на трудовые подвиги.

— И это все, что ли? — спросила Горюнова.

— Лично я специалист по твердому телу, но для науки ты не подходишь.

— Думаешь, не могу?

— Беда именно в том, что ты все можешь, — сказал Алик. — И физику, и химику, и лирику. Петь бросила?

— Для себя пою…

— А для меня?

— Спою.

Над серебряной рекой На златом песочке Всюду девы молодой Я искал следочки. Там следов знакомых нет, Нет как не бывало. У меня ли, молодца, Сердце замирало… Точно счастие мое В воду камнем пало. На кого же, дева, ты Меня променяла? Не с того легла тоска В сердце молодое, Что златой песок река Унесла волною… Над серебряной рекой На златом песочке Долго девы молодой Я искал следочки.

— Джоан Баэз из тебя не получится, — сказал Алик, выслушав песню. — Шарля Азнавура тоже. Не огорчайся — в мире должны быть люди, которые личности сами по себе, неважно, что они делают. Работу сделаю я и мне подобные, а ты будешь светить нам во мраке жизни. Мало тебе?

— А если мало?

— Будешь маяться неприкаянная — и все. Кажется, у вас грех уныния не прощается?

— У кого это — у нас?

— Ну, у христиан?

— Все прощается, Алик, у христиан, только в церковь я уже не хожу…

Она встала, подошла к нему и вдруг обняла, сдвигая его кожаную куртку с плеч вниз.

На следующее утро Надя решила, что они поедут в Сказкино.

— Хочется на родине, — сказала она, когда Алик предложил ей записаться и сыграть свадьбу у него в научном городке.

— Меня там ничто не греет.

— Я согрею, — сказала Надя.

Через пару дней, в течение которых Алик уладил свои проблемы, они вылетели в Сказкино самолетом через Москву и Тамбов.

Как и все почти, что связано с событиями в Сказкино, так и этот их визит знаю я лишь отрывочно, неясно. Многое другие, может быть, рассказали бы иначе. Слухи, как и всегда бывает с ними, дошли оттуда смутные и противоречивые. Вот что мне удалось установить более или менее достоверно об этой поездке Горюновой и ее жениха.

Остановились они у Желтовых в четырехкомнатном добротном доме, и Надя тотчас отправилась на улицу Батюшкова, прихватив для матери подарки, в том числе отрез темно-синего бархата. Но пробыла она там очень недолго, буквально через несколько минут выскочила из родительского дома как ошпаренная, а следом ей неслись ругательные крики, не исключено, что и пьяные, потому что Анна Павловна, вскоре тоже вышедшая на улицу, слегка покачивалась и неизвестно кому грозила кулаком, бормоча под нос совершенно непечатные слова, предназначенные для характеристики дочки. Впрочем, через три дня, в субботу, она была на свадьбе, сначала трезвая, и пьянство не помешало ей кое-что успеть, видимо, с Надиной помощью: на ней было неплохо сшитое платье из того самого бархата, а крашеные и сильно поредевшие волосы кто-то вполне пристойно причесал. Увы, Анна Павловна за последнее время не только увяла лицом, но и бесформенно располнела, и рядом с дочерью лучше бы ей не появляться — при взгляде на них становилось неприятно и страшно.

Слышал я также, что Горюнова побывала у священника, отца Амвросия, к которому заехал — злые языки болтали, что не случайно именно в эти дни появился он в Сказкино, — из Инска отец Михаил, и что ее не ждали почему-то, а она явилась внезапно, и будто бы священники как раз сидели за столом и пили домашние наливки, а она вошла в дом беспрепятственно, старушка, прислуживавшая Амвросию, отсутствовала, так что за столом как раз чокались, когда она возникла на пороге.

— Налейте уж и мне, — сказала Горюнова.

После короткого замешательства те пригласили ее в свою компанию, и часа два она с ними просидела, веселая и к ним приветливая, они совсем размякли, радовались, что она вернулась, прощали ее многократно, а Михаил якобы открыл ей, что давно уже относится к ней, как к святой, потому что грешнице не может быть такая красота дарована, но смотрел на нее глазами отнюдь не благочестивыми, а огненными, Амвросий даже что-то ему на этот счет ревниво и двусмысленно заметил. И тут Горюнова вдруг встала и сказала:

— Эх, и кому я верила…

Повернулась и ушла, а они остались думать и молиться.

Говорили, что потом видели ее с Инной Николаевной Веригиной на могиле Платона Горюнова, Надя плакала, а Веригина ей что-то говорила с такой страстью, что даже щеки ее, и без того кирпично-румяные, стали совсем пурпурными, до синевы. Только отдельные слова слышали любопытные, что-то насчет «хватит… сколько же можно… нет-нет, нельзя так». А Горюнова отвечала тоже невразумительно — про какое-то время, что месяц в двадцать лет — как три года в сорок и пять лет в шестьдесят. И обе даже не заметили, как заморосил осенний дождичек, такой мелкий, что похож был скорее на влажное дыхание сверху, — тем более, что то ощущался, то пропадал ритмически. Но хоть и незаметный, но через десять минут стали мокрыми платки на волосах женщин и плащи на их плечах, и пошли они с кладбища, оставив у креста розовые астры и прижимаясь друг к другу, словно сестры, хотя Инна Николаевна была на четверть века старше.

На свадьбе, последовавшей, как и полагается, после загса, был весь городок. Гуляли три дня — не поскупились Желтовы ради единственного сына, да и он имел средства. Приехали приглашенные телеграммами два друга Алика, оба чуть старше, чем он, оба с модными бородами, оба по-спортивному одетые и оба с живыми насмешливыми глазами. Уже в первый день, не успели все как следует напиться, один затеял полемику с мужем Светланы Робертовны Евсеевой, собиравшим, как вы помните, все, что написано о Сталине, об этой самой его коллекции, причем ученый физик сначала ограничивался ироническими репликами, но скоро его оппонент тяжелыми ударами, вроде призыва «не прятаться за шуточками, а снизойти к провинциалу и осчастливить его светом ученых знаний», заставил физика заговорить серьезнее и подробнее, а потом разозлиться и уже кричать, к наслаждению мужа Евсеевой, который в глазах окруживших их молчаливых слушателей вышел из спора полным победителем. Другой физик тем временем увлеченно рассказывал гинекологу Вельятаго свежие анекдоты, от которых тот взрывался хохотом, хотя уже знал их: наши маленькие города давно уже перестали быть политической провинцией, да и культурной тоже, по крайней мере, по части анекдотов, что пока невдомек очень многим. Ярополк Всеволодович Светозаров, лучший адвокат в Сказкино, прислушивался к анекдотам, в который раз чистосердечно поражаясь способности своего друга Вельятаго смеяться над ними столько раз, сколько их слышит.

Пили, ели, танцевали и пели всласть все три дня. Новобрачная за этот срок выслушала около сорока объяснений в любви, как кратких, так и пространных, и четырнадцать предложений руки, в том числе три очень и очень настойчивых и деловых. Среди последних вдруг оказался директор школы Побирохин, который на второй день свадьбы пришел трезвый и ухоженный, как из парикмахерской (а он и был оттуда), и сказал Горюновой, отозвав в сторонку, что ему уже все известно о ее решительном разрыве с попами и прочим мракобесием и что он готов немедленно развестись и на ней жениться, если она твердо пообещает выйти за него, когда он освободится, а Алик слишком молод для нее. Это был единственный раз за три дня, когда Горюнова развеселилась, твердо пообещав директору, что никогда за него не выйдет.

Из Сказкино молодые поехали поездом в научный городок Алика, расположившись в одном купе с двумя друзьями последнего. С ними Алик принялся очень точно и остроумно пародировать своих земляков, в которых, к радости друзей, находил почти полное сходство с гоголевскими персонажами. Все было хорошо, пока Надя не спросила вдруг:

— И это все, что вы там постигли?

Алик сказал:

— Я знаю Сказкино не хуже тебя.

— А что постигла там наша красавица? — спросили друзья.

Горюнова по очереди посмотрела на каждого и вышла молча из купе. Сквозь открытую дверь доносились до нее отдельные фразы и смех.

За окном шел и шел, то усиливаясь, то ослабевая, осенний дождь, и набухшие от воды леса, луга и поля светились ярко и тревожно отживающей зеленью и утвердившейся желтизной. Нет, невозможно сомневаться, что жизнь на нашей земле еще только-только начинается…

Через час Алик вышел и вопросительно прикоснулся к ней плечом.

— Что, ироники, долопали Сказкино? — дружелюбно спросила его Горюнова, продолжая глядеть в окно.

— Нашу любовь, о Горюнова, не пожелавшая стать Желтовой, моя ирония не съест, — сказал Алик, внезапно вспотев.

— Уже съела, — грустно сказала Горюнова.

Бежали за окном леса, луга и поля, и не было за окном уюта, но и пошлости не было.

— Слушай, я о другом, — повернулась к Алику Горюнова. — Ты встречал таких, которые просят их пожалеть, потому что им, бедненьким, больно делать подлости? В научном мире встречал?

Но у Алика не имелось сил говорить о другом.

Вскоре они расстались навсегда. Ни с кем в научном городке Надя не простилась, кроме какого-то всеми брошенного старичка-физика, которого навещали только любители выпить, поскольку старичок пить уже не мог, но имел набор водок, всегда мастерски настоянных на травах, листьях, корешках и цветах, и вернулась в Инск.

Мне было очень жаль Алика, которому после отъезда Горюновой почему-то до того вдруг тошной стала физика твердого тела, что даже и впрямь замутило его, и живот заболел, точно нож ему воткнули чуть ниже поддыхала. Жаль тем более, что больше никогда ничего он не придумал, не изобрел и не открыл до самой смерти, хотя стал и профессором, и доктором своих наук.

 

12. Закат на острове Сокровищ

Афанасий Иванович очнулся и спросил:

— Который час?

— Восемь утра уже, — сказала Надя тихо.

— Я пришел, — сказал Афанасий Иванович, чувствуя, что еще не протрезвел, но что ему хорошо и даже почему-то весело.

— Конечно, — улыбнулась Надя.

— Я тебя люблю, — сказал Афанасий Иванович и сел. — Где моя одежда и ботинки?

Они поженились и стали жить у Афанасия Ивановича, избегая общества. Поклонники иногда подстерегали Надю с признаниями, угрозами и цветами, но она умело отшивала их, отдавая красоту только мужу.

— Я с тобой порядочная, как собака, — сказала она однажды Афанасию Ивановичу.

— Знаю, — сказал он.

Не странно ли, думал я, — со мной они встречались, хотя и не часто, — что красота, которой под силу мир перевернуть, уходит без остатка на это вот сорокалетнее и, может быть, навсегда бесплодное запустение? Разве это справедливо, правильно, честно? Разве для того мучилась природа, создавая одно из своих чудес, чтобы это чудо готовило еду, стирало рубашки и штопало носки такому вот Афанасию Ивановичу Таратуте? Плохо я о нем думал, не скрою… И, пожалуй, с удовольствием заметил, что он начал необыкновенно быстро лысеть — его роскошные кудри вылезали прямо-таки пучками. Но удовольствия своего я, конечно, устыдился и однажды рассказал, что мой знакомый, облысевший после болезни, восстановил великолепную шевелюру с помощью того, что ежедневно ел натощак проросшие зерна пшеницы, особым образом приготовленные.

— Не хочу, — махнул рукой Афанасий Иванович.

— Почему не попробовать? — настаивал я.

— Зачем? — спросил он.

— Надя, объясните ему, — обратился я за помощью к его жене.

— На фиг надо, — сказала она, а он радостно захохотал.

Как-то заинтересовали Афанасия Ивановича длинные письма, которые получала Надя от Инны Николаевны Веригиной и над которыми, как я уже говорил, она надолго задумывалась, читая.

— Мне бы хотелось прочесть эти письма, — сказал он однажды жене, несколько опасаясь, что она рассердится и заподозрит его в недоверии или ревности.

— Нет вопроса, — передразнила его Надя и с готовностью дала ему как письма Инны Николаевны, так и свой ей ответ, который она еще не успела отправить.

«Недавно, — читал Афанасий Иванович в выбранном наугад послании Веригиной, — я купила в магазине пододеяльники, черные с белым горошком, а между горошками розовые цветочки, и такие же наволочки и простыни, других не было, но спать на таком белье почему-то, знаешь, никак не могу, сама не понимаю, в чем дело. Все просыпаюсь, зажигаю свет и рассматриваю свое благоприобретение. Как от толчка просыпаюсь, представляешь?»

Афанасий Иванович перелистал несколько страниц и прочел еще одно место:

«…В начальные классы привезли новые парты, гораздо удобнее и лучше старых…»

Сколько ни читал он, все было в этом же роде — ничего не значащие пустяки, мелочи быта, подробности однообразной жизни.

— Подробно она как пишет, — сказал он жене.

— Да, — с гордостью сказала та. — Мы друзья…

— Новостей маловато…

— Коли нет новостей, так и не писать, что ли? Между прочим, Афанасий Иванович, для меня все о ней — новость.

Он стал читать письмо жены:

«Сегодня утром я проснулась и немного полежала в постели, прежде чем встать, — нынче воскресенье и я хотела немного поваляться и обдумать, что буду делать. Накопилось много стирки, уборки, но я решила сначала сходить на рынок и купить кабачок, которого очень вдруг захотелось…»

Афанасий Иванович вспомнил съеденные за обедом жареные ломтики и вопросительно поглядел на жену, сказав только:

— Кабачок?

Но она отрицательно покачала головой, сразу, как всегда, поняв его мысль.

«Просто так захотелось, без всяких основательных причин», — прочел он, вернувшись к письму, которое он вместе с письмами Инны Николаевны, вздохнув, отдал жене.

Детей у них не было, и как-то ночью Афанасий Иванович прошептал Наде:

— Может, в детдоме возьмем?

— Нет, — ответила она. — Одно дело — подкидыш или вообще по судьбе, а как это — выбирать? Нет-нет…

— Я какой-то получаюсь пират на острове Сокровищ… Все мне да мне…

— Не вор же ты и не злодей, на чужое посягающий. Участь такая у меня — твоей быть. Планида… Не убить бы мне тебя только…

— Как это?

— Теплый ты пока еще…

— Чем же это плохо?

— Плохо, Афанасий Иванович…

И опять, как часто за эти счастливые дни, со страхом почувствовал Афанасий Иванович, что, кажется, любит он — первый и последний раз в жизни.

Умер Афанасий Иванович на рассвете. Он не успел даже толком проснуться — сперва ощутил во сне легкое неудобство в горле, потом тошноту, попытался открыть глаза, услышал встревоженный голос Нади, склонившейся над ним, кашлянул, виновато улыбнулся ей и провалился в полную черноту. Но пока он уже не спал, но еще и не проснулся, за эти несколько предсмертных мгновений успел он кое-что себе представить. Едва ли, впрочем, эти видения дали бы какую-нибудь пищу тем, кто изучает людей, перешагивающих вечный порог. Пустяки какие-то пронеслись перед Афанасием Ивановичем: увидел он сперва себя покупающим без очереди по блату банку персикового компота; потом хоругвь с Дмитрием Солунским; потом собаку Дружка, стоящую перед ним на задних лапах и ласково царапающую передними его модные брюки; потом пронеслась удивительная мысль, что он, Афанасий Иванович, такой здоровяк и кровь с молоком, все на свете, кажись, нипочем, сейчас вот умирает, — и мелькнул было ужас в его душе и даже гнев против той, которую он тут же в смерти своей обвинил, но он сразу же отвлекся, увидев телеграфный столб, на столбе железное ведро, а из ведра торчащую голову вороны, готовой каркнуть. Вот, пожалуй, и все, разве что почувствовал он вдруг вспышку необычайной нестерпимой радости и могучий прилив сил. Вот тут-то и появилась у него на губах виноватая улыбка, так и застывшая навсегда.

На похороны Афанасия Ивановича явилось очень много народу, включая все заводское начальство. Из Москвы приехал Алеша, много помогший Наде и даже почти не напоминавший ей в эти дни о своей к ней неизменной любви и постоянной готовности без всяких условий принять ее, а что он кажется ей постылым, так это пройдет. Пришла мать Наталья, стояла за кустом и молилась, но к Наде не подошла. Опускать гроб помогали Гриша, Веня и Гоша, добывшие по случаю печального повода вполне приличные одеяния, однако трезвость до опускания гроба сохранил один Гриша, впрочем, ненадолго. Пришли Люда с Любой, прижались друг к другу и театрально курили, нервно зажигая спички, но плакали вполне искренне. Был, конечно, и я, жалел Афанасия Ивановича, нос которого торчал над виноватой улыбкой и словно извинялся, что оказался его владелец на острове Сокровищ не пиратом, а банкротом, и думал, что, пожалуй, у меня появились некоторые шансы благодаря моей выдержке и терпению — бывает нередко так, знал я, что именно из таких вот, как у нас с Надей, простых и как бы бесплотных отношений рождаются и любовь, и брак. Ведь что с ней будет, страдал я, на какую участь она обречена-то, какой ее ждет конец!

 

13. Оказывается, это еще не конец

Да, именно так! Не все мне, оказывается, было известно… Не успели похоронить Таратуту и справить по нему поминки, как сразу появился рядом с Надей, буквально на следующее же утро возник, так что, возможно, он за ней неотступно наблюдал, не теряя из виду ни на минуту, — не исключено даже, что и не наутро, а поздно вечером в день похорон! — совершенно новый персонаж, рядом с ней после трех-то неудачных выскакиваний (иначе, извините, и не назовешь!) замуж прямо-таки немыслимый, однако быстро и необыкновенно прочно с ней соединившийся, да появился не просто какой-то там персонаж, а именно генерал. Ей-богу, генерал, не полный, правда, но все-таки генерал-лейтенант, прошедший Великую Отечественную войну, тоже, правда, не всю и конечно же не генералом — призвали его в сорок третьем, совсем еще зеленого, он выдвинулся как благодаря солдатским качествам, так и в силу неунывающего характера, склонности к шутке и редкой надежности в дружбе. После войны он учился военным наукам, не пожелав расстаться с тем кругом, к которому привязался за два года. И хотя разница в возрасте между ними была такая, что мне только рукой хотелось махнуть, но зажили они с Надей — не разлить водой. Замечу, что с глазу на глаз он называл ее только Лушенькой, — у меня вообще нет сомнений, что он знал ее жизнь досконально. Похоже, что и она полюбила своего генерала не на шутку. Она уже родила ему сына и опять вроде бы ходит беременная, что ее, между прочим, как и роды, ни капельки не портит — вся ее красота как была, так при ней и осталась.

Знаете, откуда генерал-то взялся? У того военкома, Ивана Ивановича Пеклеванного, брат которого, если помните, служил чем-то вроде бюро добрых услуг для земляков из Сказкино, есть, оказывается, еще и старший брат, Андрей Иванович Пеклеванный, который тоже трудился в Москве, по слухам, в генеральном штабе, и о котором ни два других брата, ни родственники ничего никому не рассказывают, — видимо, из-за военной тайны. Дети Андрея Ивановича от первого брака вполне выросли, он вдов — чем не жених?

Недавно я побывал у них в Москве — на правах того самого вилами по воде писанного родства с Горюновой. Внутренне краснея за свои нелепые виды на Надю, я вел себя с ней, как всегда, безукоризненно, — впрочем, может, мне и померещилась моя в нее влюбленность, на самом же деле придумала это чувство моя голова, поскольку как же не влюбиться в этакое диво дивное? Человек сугубо штатский, я как-то не очень представлял себе, о чем смогу говорить с генералом. Но после визита я заявляю, что вопреки всему, что иногда приходится читать и слышать о генералах, Андрей Иванович Пеклеванный о военных проблемах, как нынешних, так и прошлых, вовсе не рвется говорить, что это человек весьма разносторонне образованный, с хорошим вкусом — правда, на стенах у него Алешиных поковок я не видел, даже Надиных портретов на меди нет, а висит очень и очень современная картина, с автором которой я, однако, не знаком. Да, у него хороший вкус — и не только насчет еды или настоек. Слушать его было одно удовольствие, хотя он говорил мало, внимательно вникая в мои мнимые открытия по части родной истории, совершенные попутно с изучением родословной, и незаметно постигая мое к Наде отношение. Он не пытался скрыть, что любит ее, и не стеснялся того, что даже голос его меняется и становится мягче, когда он обращается к ней. Конечно, я не могу обобщать и утверждать, что общение со всеми генералами столь же приятно, — я никогда другого живого генерала в глаза не видел, Андрей Иванович — это единственный знакомый мне генерал (не считая, понятно, военных врачей, поскольку, да простят они меня, они генералы только по форме, этак и я в некотором роде генерал, потому что в своей области понимаю, наверно, не меньше, чем они в медицине), но мирные встречи с мужем Горюновой (она и в этом браке сохранила девичью фамилию) могут обогатить кого угодно. Правда, заметил я у него и недостаток — насколько он не в силах скрыть своей к жене нежности, настолько же не может спрятать от наблюдательного человека и ревности, которая, похоже, не дает ему покоя, хотя у него нет для мучений и тени повода. Он настораживался каждый раз, когда мы с Надей в разговоре хоть немного приближались к ее прошлому, — и я понял, что горе тому, кто посмеет даже намекнуть на Афанасия Ивановича, Алешу и Алика, на весь этот крик на букву «а»: «А-А-А!»

Именно ревность, как я уверен, вооружила его проницательностью — и он прочитал в моей душе то, что я скрывал так тщательно: и влюбленность в Надю, и тайные мечтания… Я уходил от них, понимая, что больше в этом доме бывать мне не следует.

Я шел по воспетой Орловым Аргуновской улице, путаясь в сугробах среди новостроек, и размышлял о проблемах, которых и в этом доме у хозяев по горло. Например, Андрей Иванович часто болеет, а это, знаете ли, грелки, банки, лекарства, врачи, тревоги… Опять же ревность — на Надежду Платоновну он никогда не то что не рассердится, он даже глянуть на нее неодобрительно себе не позволит, поэтому вся его раздраженность падает на друзей и товарищей из его круга, а так легко и до отставки дораздражаться, хотя по природе он остался и веселым, и неунывающим. А какой может быть разговор об отставке, если без дела он пропадет немедленно, — ни рыбу ловить, ни марки собирать, ни цветы поливать он за всю жизнь так и не насобачился — так что пропадет пропадом, нет вопроса.

А что без него будет с Надеждой Платоновной, не в пенсии же тут дело?

Господи, да неужели же и это — еще не счастливый конец? Неужели все еще только начинается?

 

СЕРЖАНТ И ФРАУ

— Она все время молчала, даже по-немецки не говорила со мной, хотя я немецкого вообще-то не знаю, разве что гут, их либэ, ну, это все знают. Но она и этих слов со мной не говорила.

Городок был небольшой, нас-то в нем тоже мало, и попал я к ней в дом один. И вот она достает для меня сервиз, накрывает стол скатертью собственноручной работы, ставит рюмки и бокалы, вилки-ложки кладет серебряные. Потом улыбается, достает полотенце — тоже с вышивкой — и приглашает меня рукой — милости, дескать, прошу за мной. Чувствую я, что дома, кроме нас, никого нет, иду за ней, а она, нисколько не стесняясь, беззастенчиво идет впереди, открывает двери передо мной. Прохожу в последнюю дверь мимо нее, оказываюсь в ванне. Вода горячая, мылом пахнет, как духами, а ванна такая — хоть плавай, не как у нас сейчас, что скрючишься, как зародыш, по очереди то ухо моешь, то колено. Зеркало, помазок новенький, бритва — ручка из слоновой кости. Ну, все есть. Неудобно мне стало даже, но она улыбается так, что ты просто совершенно себя просто чувствуешь, вроде не солдат ты завоеватель, а к сестре в гости приехал, и не опасен ты для нее, как для женщины, а стопроцентно приятен. И дает она мне халат и показывает белье для меня, тонкое, на наше совсем не похожее, хотя предметы по назначению вроде те же.

— Мужа? — спросил сержант.

Фрау всмотрелась в его лицо, просветлела пониманием и отрицательно покачала головой.

Он прикрыл за ней дверь и запер на задвижку. Бритый, причесанный, душистый чистотой и мылом, в меховых мягких туфлях, в халате до полу, с трофейным револьвером в кармане и с автоматом в руке, он вышел из ванны.

— Понимаешь, не мог я оружие оставить. Сопротивления в городке нам, конечно, уже не было, поскольку вчера они повсеместно капитулировали, но вдруг. Так я из ванны вышел, а она уже ждет, ведет к столу — чего там не было! И до войны я все-таки жил, и в войну не голодал — но ничего такого не видел. Красиво. Зелень, бутылки на подставках, мясо под соусом, печенье домашнее, сыр пяти сортов, пиво кувшином. А она сама не ест, не пьет, только мной руководит, чтобы я ел и пил правильно. Я ей что-нибудь говорю, она на меня смотрит, думает и, понимаешь ли, понимает. И улыбается от радости, что понимает.

— Пейте и вы, — сказал сержант.

Фрау отрицательно замотала головой.

И такая она была веселая и жизнедеятельная, что сержант не настаивал — зачем ей пить, она от этого не улучшится, а только ухудшится, не так, как мы.

— Слушай, — сказал сержант. — Ты почему меня не боишься? Ты знаешь, что у меня за спиной?

Она посерьезнела и внимательно слушала большими глазами из-под выпуклого лба его губы, брови, глаза и голос, его руку, вдруг сжавшую рюмку.

— Отчего я стал много разговаривать? То ли от вина, то ли оттого, что не понимала она моих слов, но словно бы и понимала. Однако стал. От Воронежа, как воевать начал, все больше молчал, на Валдае молчал, Польшу прошел, в госпитале был — молчал, а тут, в Германии, в логове фашистского зверя, перед симпатичной немкой заговорил, словно в деревню вернулся или замполитом назначили. И понес, и понес.

— Знаешь, что у меня за спиной? — снова спросил сержант. — Не знаешь и не можешь знать. У тебя вот в доме чисто и красиво, подставка под бутылкой и та приятную музыку играет, пока наливаешь, и лицо у тебя нежное и беззаботное, а на стене ковер с охотниками и оленями в натуральную почти величину, и вообще кругом культура, а у меня за спиной на сотни километров керосиновые лампы по землянкам, даже стекол и керосина не хватает. И везде окопы да воронки, так какое ты имеешь право меня не бояться?

Фрау улыбнулась, легко поднялась со стула и поставила перед ним деревянную коробку с резьбой. Он посмотрел на коробку, недоверчиво, как на мину, осторожно приподнял крышку, крышка поднялась, но не снималась, он потянул посильнее, а она не поддавалась, и он ее отпустил, и вдруг выскочила из коробки непонятно как и легла в ложбинку на крышке длинная сигарета. Он взял ее и понюхал — табак пахнул сильно и породисто, и он взял сигарету в рот, а фрау уже подносила ему зажженную спичку, и он посмотрел, прикуривая, на ее нежное лицо и увидел, что неизвестно еще, кому приятнее — ему ли курить эту тонкую штуку, или ей подносить спичку и смотреть.

— На Валдае, — сказал сержант, — в деревне мы стояли, уцелела деревня, ее поп отбил у немцев, такой вот был батюшка особенный, патриотический, он при ваших крестил детей, молебны служил, а как мы подошли, немцы жечь начали деревню, а у попа оружие было припрятано, он с прихожанами и начал палить по немцам, а жгли отряды специальные, им, конечно, ни к чему, чтобы по ним стреляли и из-за деревни этой связываться они не пожелали и ушли. Но попа этого наши все-таки расстреляли потом — зачем немцам служил открытием церкви. Однако деревня уцелела, и мы в ней грелись у печек, некоторые успели попариться и даже кое-что еще успели, а я сидел с хозяйкой за столом и пил чай, только из чайника, поскольку самовар немцы у них на память прихватили. Тоже хорошо принимала меня хозяйка, только вот она по-русски говорить умела.

Что-то я несвязно тебе, друг, рассказываю, давно это было. И говорил я, говорил…

— Я тебя увезу домой, к себе, будешь всегда рядом и под рукой и под боком. Конечно, у меня не то, что у тебя, нет еще ковра такого и вода горячая из крана нейдет, но твоя ко мне любовь все это превозможет, а летом сено пойдем косить, тепло, и там на лугу ничем не хуже, чем тут у тебя, даже лучше.

— Нам, русским, мой дед говорил, нельзя без Бога, темный он человек, вот и болтал глупости, но я почему-то запомнил. Нельзя никак, потому что без Бога для нашей лени никакого оправдания не остается. Ты-то как думаешь? На лугу ты уже по-русски выучишься, тогда и ответишь. Конечно, дед говорил, Бог тоже не ахти сколько работает — один раз шесть дней потрудился и даже переделывать не стал, не работает больше, сына вместо себя послал, хотя мог, всемогущий, и коллектив сыновей направить. Но, представь себе, дед говорил, блажь на него снова найдет — и опять заработает, тогда и обнаружится, что другие все народы трудились, как немцы, совершенно зря и напрасно, потому что он все по-своему переделает, а у нас, у русских, переделок будет меньше, чем у других, так что в силу лени мы выйдем в самый передовой из народов. Глупый дед, а вот каждое слово помню. Я не часы, говорил дед, чтобы подтянул гирьку на всю жизнь и всю жизнь я тебе тики-так, тики-так и тикаю, как часы. У меня, говорил дед, по блажи все, и оттого я к Господу ближе, чем немец, потому что немец к часам ближе — он их и придумал, а я даже к ходикам своим привыкнуть не могу и гирьку забываю, пока до полу не свиснет и часы не остановятся…

— И ты родишь мне сына, это мне хочется очень сейчас, чтобы из тебя сын мой вышел…

— А по блажи, говорил дед, так я лучше немца сделаю, только невозможно меня заставлять, потому что если меня заставлять, то я ничего делать не пожелаю, а если деваться будет некуда, то, конечно, сделаю, но многое не доделаю, хотя и не заметишь, это я так подмудрю, недоделывая, что и не заметишь. Зато по блажи я тебе просто все могу, но чтобы по моей блажи, а не по твоей, или еще лучше — по общей блажи. И еще я очень люблю мысли подавать, как другим наилучшим образом дела устроить и работать. И в этом я тоже с Господом схож, он тоже мысль нам подал, а сам теперь со стороны глядит, как у нас по его мысли работа кипит. Вот какой у меня дед глупый, но он тебя полюбит, потому что ты добрая и работаешь по дому аккуратно, а это дед обожает, чтобы женщина с удовольствием работала.

— Нет, это что же такое получается, какого еще никогда со мной не получалось? Пришел я сюда, в эту проклятую Германию, и только война кончилась, в первые же сутки, вот сижу один на один с неизвестной мне фрау, и пахнет от меня неизвестным мылом и фашистскими винами, и вообще благодать мне так неутомимо нежиться, я и не знал, что такое бывает. Дом этот просторный, вокруг зелень весенняя, внутри чистота и достаток, и фрау даром что немка, а тоже неутомимая и будто заранее все знает — я еще не знаю, а она уже именно так шевельнется, именно так сделает, как лучше и нельзя, как именно я бы захотел, если бы знал заранее. Будто мы с ней не то танец такой танцуем, не то плаваем дружно, не то в воздухе летим — не поймешь. И от вина ли, от полета все мне кружится, что было и есть, перепутывается, то вспоминается, то забывается.

— Нет, ты погоди, ты не пей, ты потерпи, друг, пока я рассказывать кончу. Сидим это мы с ней, вот так она меня потчует, а я ей все рассказываю про войну, только я все страшнее и страшнее ей рассказываю, потому что совсем перестало мне нравиться, что она меня не боится. И я ей говорю: что же это мы с тобой вдвоем сидим, наслаждаемся, я сейчас гостей собирать буду. И ставлю я к столу още один стул и говорю: «Садитесь, будьте добры, матушка моя, Александра Михайловна, ваш сын для вас завоевание это совершил под руководством боевых командиров, садитесь, пользуйтесь, сейчас фрау моя вас угостит». А матушка садится и говорит: «Что ты это, Леня, невеселый какой-то? Халат на тебе непривычный или выпил мало? А мы, Леня, без тебя скучаем немного. Стрелять-то больше не будете?» — «Не будем, говорю, кончилось ваше беспокойство, скоро домой вернусь». — «Ты заранее напиши, Леня, — говорит она, — мы вина приготовим, и сготовлю я тебе что получше, гостей-то много придет. Только береги себя, с опаской ходи, земля-то вражеская». И на фрау мельком посмотрела — без всякого выражения, только глянула вполглаза. И я на фрау посмотрел и спрашиваю: «Видишь мать мою?» А фрау внимательно смотрит на меня и словно виновато, даже голову немного опустила и то ли застеснялась слегка, то ли волнуется, но смотрит внимательно. А я новый стул ставлю и говорю: «Садитесь, говорю, хозяйка моя, что на Валдае меня чаем поила, смотрите, как живут простые фашистские люди, которых я с вашей помощью одолел». А она садится так непринужденно, тряхнула волосами, наилучшим образом завитыми, и говорит: «Выпьем за нашу победу, Леня, только жаль, водочки нет, все цветное стоит». Я говорю моей фрау: «Почему это у нас водки с тобой нет?» А фрау беспокоится, наливает хозяйке валдайской из темной бутылки и старается изо всех сил перед ней, а я вижу — ревнует моя фрау, и снисходительно ей говорю: «Надо было мне самому принести, в следующий раз напомни». И открываю я дверь, и зову в гости всех, кого видеть хочу — и соседей наших, и родню всю, и товарищей, что погибли в войну, и отца своего, что еще до войны помер, и жену позвал. И все пришли, шумно стало в просторном доме, пьют, танцуют, песни поют, кто-то подрался немного, но не очень. Я сижу, со всеми беседую, а фрау хлопочет, ко всем поспевает, вот только жена моя ее сторонится, хозяйничает фрау, раскраснелась даже.

— Ты почему так раскраснелась? — спросил сержант.

Фрау глянула на него без улыбки и прямо, встала, взяла его за руку и повела. Из старинных часов раздался тихий звон — било одиннадцать.

Фрау привела сержанта в темную большую комнату, где зажгла две свечки в высоком подсвечнике. Темно-синие шторы наглухо закрывали окно. Фрау улыбнулась сержанту и вышла.

Сержант огляделся. Едва ли не половину комнаты занимала огромная дубовая кровать, застеленная крахмальным бельем. Сержант шагнул к ней, и кто-то шевельнулся в углу комнаты, и сержант резко повернулся, спустив предохранитель в кармане халата.

В углу стоял трельяж, и в его зеркалах сержант увидел себя с разных сторон — бритое белое лицо с черными бровями, автомат в левой руке, правая засунута в карман, как у однорукого. Он обошел кровать, придвинул кресло, повесил на него автомат, затем халат карманом к себе и лег в постель.

Бесконечная мягкость перины приняла его.

— Эй, — позвал сержант негромко, и сразу вошла фрау, словно ждала за дверью.

Она успела переодеться, и на ней было что-то похожее на длинное до полу белое платье. Не глядя на сержанта, словно его и не было тут, фрау подошла к трельяжу, подняла руки к волосам — и светлые волосы сразу освободились и упали ей на плечи. Так же не торопясь и не оборачиваясь фрау расстегнула свое длинное одеяние, повела плечами, и оно соскользнуло на пол.

Сержант смотрел, приподнявшись на локте левой руки. Ничего особенного не было в этой фрау — какое лицо, такая и вся она оказалась, просто нормальная, просто ни в чем ни избытка, ни недостатка, чуть розовая в свете свечей, ничуть не ах, но сухо стало во рту у сержанта, и хмель застучал в голове, а рука, державшая щеку, вздрогнула и ослабела.

Бездонная перина приняла внешне спокойную фрау.

«Учат их где-то, что ли, — думал сержант, удивляясь сам себе в ходе этой удивительной ночи, — или она меня и в самом деле полюбила? Но как же это возможно, чтобы так сразу, случайно я к ней попал, мог и другой».

— А если бы другой зашел? — спросил сержант. Фрау сняла голову с его плеча, потянулась куда-то рукой. Сержант скосил глаза. Она взяла со столика сигарету, вставила ему в рот, зажгла спичку.

— Не поняла ты, — сказал сержант, закурив, а пепельница уже была у него под рукой. — А если бы другой, я спрашиваю?

Фрау прижалась к нему теснее, нежно провела пальцами по его груди. Коснулась шрама, задержала пальцы.

— Пустяк, — сказал сержант. — Царапина.

На него вдруг набежала и сразу пропала быстрая мысль, что сейчас откроется дверь и войдет кто-то, кто здесь по праву и повсеночно спит, и он подумал о кармане халата и о револьвере, но фрау склонилась над его шрамом и стала легонько его целовать, и сержант отставил пепельницу подальше, на деревянный край кровати, пепельница упала оттуда и зазвенела.

Фрау подняла глаза на сержанта, и он увидал, что в глазах у нее слезы.

— Ну, чего ты, — сказал он и недовольно глянул на витые свечи, сильно уже укоротившиеся.

Стремительно скользнув, фрау задула свечи и неудержимо прижалась к сержанту.

Был полный мрак теперь вокруг, за окном прошагал патруль, профырчала машина.

Ночь бежала неторопливо, удивительная первая ночь после войны, и сержант не мешал войне уходить из него через кончики пальцев, через дыхание, которое становилось все свободнее и свободнее, не мешал входить в него любви — сначала от удивления, потом от человеческой кожной радости, потом уже и неизвестно откуда.

— Утомилась она к утру и замерла, а я нашел у спинки кровати какой-то толстый шнур, потянул его для проверки, и вдруг шторы слегка раздвинулись, и немного мутного света попало в комнату, а я закрыл от него глаза и задремал. И не долго я дремал, может, минутку одну, но приснилось мне что-то до того неприятное, что и не помню толком, а очень только неприятное — будто гонятся за мной фашисты и врываются сюда через дверь, а я хватаю револьвер, но тут моя фрау, как кошка, в меня вцепляется, а они кричат ей: «Ножом его, ножом!».

Сержант вздрогнул, открыл глаза и сел на постели.

Светилось мутно чужое окно, тяжко свисали чужие занавески, постыло и глупо стояли зеркала в углу. Рядом беззвучно спала незнакомая женщина, паршиво пахло какими-то духами, шелком, мебелью — ни одного знакомого запаха, даже пепел с полу, рассыпавшийся из пепельницы, пахнул непривычно. Вино и любовь ушли из сержанта, и внешний свет, медленно нарастая в окне, звал к обычной жизни, напоминал о жене в далекой деревне, о матери, об их доме, почерневшем от дождей.

Что он делает здесь, он, солдат, среди этой квадратной шири чужой кровати? На черта ему теплая ванна, дурацкий халат? На черта ему эта баба, такая вдруг постылая и ни к чему? И этот домик с палисадничком, тирли-мирли, аккуратненький, чистенький, надо же, как живут. Может, и он так бы не прочь, да вот не надо ему, пропади оно все, не под силу ему, не выдержать, хоть криком кричи.

И что это он молол ей ночью? Тоже хороша — заманила первого попавшегося и ластится, ублажает. Чего ей надо? К чему подкрадывается? Царапину целовала, а сама небось своего фашиста при этом вспоминала. Лежит ее фашист где-нибудь в земле со всеми потрохами, а она в нем своего фашиста представляет. Может, и вправду похож? Вырядила под своего фрица и воображает.

А может, и посерьезней что замыслила? Недаром рассказывали, что вот так немки наших заманивают, ублажают, а как наш брат расслабится, размякнет, они его сонного или спящего — на тот свет прямым ходом. Но меня так не возьмешь, сейчас встану и уйду, привет, не получится у тебя.

Фрау вздохнула, словно всхлипнула, повернулась к сержанту, потянулась к нему.

Отчего же и нет? На прощанье, так сказать. Только молча и грубо, как ты того заслужила, вырядив меня под фрица своего. Что, меньше так нравится?

Сержант еще лежал на ней, словно вдруг уснул, когда рука фрау тихо-тихо снялась с его плеча и тихо-тихо скользнула под перину.

Но сержант это видел, потому что ждал. Он хорошо помнил, как проворна была фрау, когда гасила свечи, и потому действовал быстро и четко, заранее все соизмерив и рассчитав — где он, где карман с револьвером.

И когда он стрелял, фрау не успела даже голову к нему повернуть, даже глянуть и вскрикнуть.

Он выстрелил только один раз.

Сержант надел халат и туфли, обошел кровать с мертвой, тихо лежавшей в бесконечной мягкости и белизне, вынул ее теплую нежную руку из-под перины.

— Ты думаешь, нож эта рука держала? Какой-то платок шелковый, на черта она за ним полезла, скажи?

— Мало ли зачем, — сказал я.

— Нет, ты погоди, не пей, до поезда еще долго ждать, успеешь, — сказал он. — Выпьешь еще. Двадцать лет прошло, старый я уже. Зачем ей этот платок нужен был?

— Мало ли зачем, — сказал я, — женщине платок в кровати.

— Ты объясни, зачем я стрелял? — спросил он. — Схватил бы руку наконец. Чего я испугался? Не ее же?

— Нет, не ее, — сказал я.

— А чего? — спросил он.

— Как же ты выпутался? — спросил я.

— Как, как. Рассказал я все следователю, а он на меня как закричит: «Фашистку выгораживаешь? Платок выдумал? Нож у нее был! Ясно? И если, — кричит, — слово еще про платок скажешь — я тебя, — кричит, — в лагерях сгною!» И отправили меня конвоировать эшелон, а потом сразу демобилизовали. Следователь к эшелону пришел. «Ты, — говорит, — сержант, из головы эту ерунду выброси, пьяный ты был, не запомнил точно. Поезжай к жене и матери, пять лет они тебя ждут, живи спокойно, не виноват ты лично ни в чем. Ясно?» — «Так точно, ясно», — говорю. Очень злой был следователь, никому я не рассказывал.

— А мы с тобой раньше не встречались? — спросил я.

Он посмотрел на мое белое лицо с черными бровями и сказал:

— Нет, не встречались вроде. Так ты мне не можешь, значит, ничего объяснить?

Получается вроде так, что не могу. Еще много лет на свете пройдет и много крови прольется, пока друг другу сумеем что-то начать объяснять.

 

ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМЦА

Из волны брызнул свет, потом снова и снова — в том же месте, и вскоре купол собора всплыл из моря навстречу пароходу.

— Есть это Ленинград? — спросила Джейн.

— Не еще, — сказал Джон. — Это, думаю, Кронштадт.

Отец ничего не сказал — он не понимал по-русски, если можно назвать русским тот ломаный язык, на котором говорили для практики между собой его дети.

Мистер Браун стоял на верхней палубе — слева от него дочь, справа сын, за его спиной стремительными шагами пробегала жена. Спортивные брюки, спортивная блуза, спортивное дыхание, круг за кругом по палубе во имя фигуры, во имя семейного счастья. Потом она сядет в шезлонг — свести лопатки, позвоночник прям, одна рука на колене, другая у носа — зажимать ноздри по очереди. Левая ноздря вдох-выдох, организм охлаждается, правая ноздря вдох-выдох, организм согревается, строго по системе йогов, веки опущены для большего углубления в себя. Подышав, она пойдет в каюту есть — обдуманно, чтобы не испортить клеточную структуру, порошок из морских ракушек, морскую капусту, овсяные хлебцы с медом, апельсиновый сок. У кого нет странностей, но детей она рожала мистеру Брауну как нормальная, и выкормила их, как все, и содержала дом в комфорте и чистоте, так что пусть ест свой порошок, это ничего не значит.

Мистер Браун смотрел на волны и на купол.

— У тебя план в кармане, отец? — спросила Джейн.

Мистер Браун вынул план и протянул его дочери, не отводя взгляда от волн.

— Какое унылое море! — сказал Джон. — Даже под солнцем оно серое.

Спортивное дыхание профукало за спиной.

Мистер Браун достал пачку сигарет, вытащил одну, рука сына тоже потянулась к пачке, потом поднесла зажигалку, мистер Браун закурил, по-прежнему глядя на волны.

— Жаль, что ты не учил с нами русский язык, — сказал Джон.

— Угу, — сказал мистер Браун.

— Не завидуй, отец, мы его толком не выучили, — сказала Джейн.

— За неделю подучите немного, — сказал мистер Браун.

— Представляю, — сказал Джон. — Утром, высунув языки, в музей, днем — в автобусе по городу, вечером балет, русский балет, великий русский балет, танец маленьких лебедей — тра-ля-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, потом утром музей, днем музей, вечером балет. Где мы подучим язык? В балете?

— Это ваше дело, — сказал мистер Браун. — Я не хотел, ребята, сюда ехать, вы сами это придумали, не так ли?

— Интересно будет посмотреть, — сказала Джейн. — Это будет большой личный опыт.

— Личные впечатления — это лучше, чем газеты и книги, — сказал Джон. — Я уверен, что мы увидим достаточно, чтобы судить об этой стране.

— О, йес, — сказал мистер Браун, глядя на взрослых детей, похожих на него и серыми глазами, и независимой посадкой головы, на детей, частицу его жизни, его небольшого торгового благополучия, добытого энергией, целеустремленностью, достоинством и умеренным чувством юмора, которое располагало к нему окружающих именно в силу умеренности; не раздражая, не обращая на него особого внимания, оно украшало его — такой человек не подведет, не обманет, не выбьется из посредственности, не досадной, когда, например, у человека бегают глаза и он долго думает, прежде чем что-нибудь скажет, а посредственности славной, вполне независимой, ни у кого и ни в ком не ищущей.

— О, йес, — вот так, с мягким юмором, неторопливо, все-таки отец, хоть и добрый, но не до конца ясный, что-то имеющий на уме тоже доброе, но не совсем доступное разумению детей — Джона, девятнадцати лет, и Джейн — семнадцати.

Что ты можешь понять, смешно подумать, ну что ты можешь. Почему люди не кричат, не разбегаются, не мечутся в исступлении, хотя их пятьдесят, а тех десять, почему не перемигнутся и по пятеро на одного, дружно, разом не кидаются, хватая за ноги, тыча пальцами в глаза, удачно ребром по шее, а потом, потеряв всего пять-шесть человек, с десятью автоматами, с пистолетами, переодевшись в немецкую форму, не идут туда, к светлоголовому лесу, где в землянке на полянке свои — бородатые, вольные слушают свое радио и обсуждают завтрашние налеты, может быть, на случайную машину, которую подметили в недальней деревушке, или на склад с продовольствием, а может, на самого фюрера, откуда ты знаешь, и ты будешь с ними — живой и вооруженный, черта с два тебя возьмут вторично, как сейчас, во сне, нелепо, как слепого кутенка. Но люди идут покорно под конвоем, придерживающим автоматы, чтобы не болтались, идут под невеселым русским небом, затянутым высокой одноцветной тучей, бесплодной серой пеленой, даже капли дождя от нее не дождешься, идут к недлинной канаве, чтобы их убили там и забросали рыхлой черной землей. Почему? Почему оборвались связи между глазами и душами и каждый влез в скорлупу своего страха, неверия, что это — на самом деле, почему каждый боится вырваться из судьбы, по собственной воле ее изменить, быть убитым не там, через двести шагов у канавы, вырытой накануне, убитым наверняка, а здесь, вот сию секунду, даже не обязательно, но по воле своей, а не этого в желтых крагах с козырьком вместо лба?

Что ты можешь понять?

За затылком у тебя канава, и мысль твоя ослепительно прекрасно доигрывает детскую игру, в воображении выкручиваясь из всего этого. Офицер крикнет — ты помнишь это немецкое слово? Спасибо, школьная память, — и перед последней буквой, перед этим рявкающим «р-р-р», ты левое плечо вперед, набок, резко, сгибаясь пополам, полетишь в канаву, и пули твои пролетят над тобой, но только ты один будешь знать об этом, а в яме — к стенке, к ближней стенке, теснее к ней, чтобы только ноги других лежали на тебе; и когда перестанут падать, и сверху посыплется черная рыхлая земля, ты не пошелохнешься, лицом вниз, пока не станет тебе тяжело, а потом медленно, еле заметно ты начнешь становиться на четвереньки, голову вниз, под руками ноги убитых, выбирайся из них, но не спеши, потихоньку, потихоньку, хорошо, что ты у края, у края меньше насыпают земли, а руки до локтя, лоб и колени держат ее груз, это не так тяжело, и ты тихо дышишь оставшимся для тебя воздухом. Сыграй в эту прекрасную игру, это все, что тебе осталось сейчас, раз ты не сумел ни с кем перемигнуться, раз ты уже под дулом, а офицер чуть в стороне, и сейчас он закричит, как полагается, потому что он не может делать это как попало, у него дисциплина, привычка, традиции, солдаты, и все он сделает, как положено по правилам его игры, а ты считай секунды, все увидь и услышь, как есть, иначе не придется тебе на прощание удачно сыграть в эту яркую игру.

Что за черт? Неужели они станут утаптывать землю? Нет, это просто упал большой ком. Хорошо, что нет дождя, земля сухая и рыхлая, и держать ее не так уж и тяжело, и воздуха пока хватает. Теперь не спешить — ждать, ждать, чтобы они ушли подальше, чтобы вечер пришел, не впадай в панику, забудь, что ты беспомощный, не думай, что ты скован, не думай о запахе крови и земли. Ты просто играешь в чехарду, в прятки, в шахматы, и игра твоя в том, чтобы стоять, в этом она, а не в том, что будет после. Больше не можешь? Вспоминаешь свое первое детское впечатление от отечественной истории — в какой это книжке, пес ее знает, в желтоватом переплете, — голова торчит из земли, рядом кружка с водой и ленивый стражник — давать пить и отгонять собак от казнимой? Вспоминаешь эту казнь для мужеубийцы? И как тебе было невмочь от ее бессилия, от тяжести земли, сдавившей ее, никуда не деться, только смотреть в последний раз на белый свет? А у тебя, в отличие от нее, не связаны руки, ты сейчас досчитываешь до пятисот, медленно, это еще минут семь, а то и восемь, ах, ты сбился, считай сначала, еще раз, еще. Без паники — дышишь ведь, кричать бессмысленно, не надо, ведь тяжесть земли вполне сносная, и запах земли не нов. Ты лучше думай, как ты вылезешь отсюда и отплатишь им. За все. За всех. И вот за того, чья нога холодеет рядом с тобой. Как это быстро. Ну, вот, прошло достаточно времени, ладно, рискни. Потихоньку землю с головы подгребай под себя, еще, еще, руку вперед, вот так, не спеши, будь готов ко всему. Видишь, тебе легче, а вот и совсем легко, почти сразу, и ты встаешь, и вокруг сумрак уже — от серой пелены на небе, от близости вечера, но ты теперь торопись, теперь бегом туда, к лесу, быстрее, ты же неплохо бегал до сих пор, не топочи так, лети, и вот сюда, в кусты, за деревья. Вот тут можно попить. Отсвечивающую даже в сумраке железом, горьковатую болотную воду. Пить, пить, окуная лицо, руки, смывая, где можно, кровь. Лицо, отраженное в воде, — это уже не ты, ты погребен там, в спасшей тебя родной земле…

— Тебе нравится панорама, отец? — спросил Джон.

— По-моему, он спит стоя, — сказала Джейн.

— О, нет, — сказал мистер Браун. — Я не сплю, я смотрю.

— Ты о чем-то задумался, отец? — спросил Джон.

— О, нет, — сказал отец, отворачиваясь от наплывающего города. — Я немного вспоминал, как вы в детстве играли в индейцев.

— Почему ты вдруг это вспомнил? — спросила Джейн.

— Не знаю, — улыбнулся мистер Браун. — А почему бы и нет?

Пароход медленно швартовался к причалу.

Они доехали в автобусе «Интуриста» до гостиницы, распаковали вещи, приняли душ и пошли поужинать в ресторан, где их посадили за столик, посреди которого водружен был маленький флаг Соединенных Штатов. Еще на пароходе они познакомились с другими участниками этой групповой туристской поездки, и вот этот молодой и долговязый пару раз болтал с Джейн, а сейчас сел с ней рядом, и мистер Браун приветливо улыбнулся ему — все-таки каждый такой тип мог вдруг оказаться мужем его нежной Джейн, а с зятем стоит иметь хорошие отношения, даже если неясно, чем он занимается, даже если, болтая первый раз с твоей дочерью, он практикуется в русском языке, задавая ей вопросы — о, только из разговорника, почти только из разговорника — о ее родителях, кто отец и в чем его бизнес, и откуда он родом, и потом после таких вопросов теряет интерес к родителям и впервые внимательно смотрит на длинные ноги твоей дочери, ах, если бы он с этого взгляда начал, насколько лучше ты бы думал о его начальниках и учителях, да, пожалуй, и о его будущем, но даже такой бесперспективный тип может оказаться твоим зятем и лечь в постель с твоей дочерью, такой славной в свои семнадцать лет, вот только жаль, что ты мало что мог объяснить ей про жизнь, надеясь больше на теорию наследственности, а эта теория не дает никаких гарантий, что дети будут понимать хоть чуть-чуть столько, сколько ты.

— Конечно, — сказал мистер Браун сыну в ответ на его предложение. — Побывать в России и не попробовать всласть русской водки было бы непоследовательно, да.

Они выпили по рюмке водки, и мистер Браун оценил ее по достоинству.

А ты помнишь, как стучали зубы твои об алюминиевую кружку с самогоном там, в лесу, уже среди своих, когда вдруг, после всего, после полного обо всем рассказа, у тебя запрыгала щека, и ты ничего не мог с ней поделать, и прижал ее рукой, и увидел, поднося к ней руку, свои ногти, забитые землей, — они казались огромными, эти черные ногти, и у тебя запрыгала рука и затряслась голова, и тогда тебе дали эту кружку и придерживали ее, чтобы ты не расплескал самогон, и ты выпил ее всю до дна, и постепенно тепло изнутри поставило тебя на место, и ты задышал ровно и глубоко и поразился своему дыханию и вкусу воздуха, пахнувшего сырой корой, листвой и хвоей, пряными болотными травами, человеческим потом, махоркой и влажной лесной землей, и как радость обожгла тебе горло и вошла в сердце вспышкой солнца в высокой пушистой кроне осины, росшей чуть подальше, у края поляны? Нет, ты не упал тогда на эту свою землю и не клялся ей высокими словами, ничего такого ты не сделал, но ты почувствовал, что ты стал твердым, как черт, и что сердце твое теперь ничего не захочет помнить, кроме этой вспышки света, не вышибить из него этого ничем. И много лет спустя, когда ты прочел умные книги и послушал умных людей, разные слова на эту тему стали тебе известны, ну и ладно, пусть слова, пусть их, какое это имеет значение, если все они утонули без следа и остатка как пустяки без объема и веса в этой твоей памяти.

— Смотри, отец, — сказал захмелевший Джон. — Вот это да!

По проходу между столиками шла среди шумной компании девушка непомерной толщины, одетая в тесное платье, круглоглазая, черноволосая. Она словно гордилась своей полнотой и самоуверенно раскачивала грудью и бедрами, весело сверкая глазами и радостно улыбаясь ресторанному шуму.

— Такого не бывает, — сказала Джейн.

— Я бы отдал сто долларов, чтобы посмотреть, как это у нее там на самом деле, — веселился Джон.

— Это мисс Россия, — сказал долговязый.

— Серьезно? — спросила у него Джейн.

— Джейн, ты прелестно наивна, — сказал мистер Браун ласково, — прелестно.

— Но я читала, что у них здесь нет конкурсов красоты, — сказала миссис Браун.

— Ничего у них тут нет, — сказал долговязый с досадой.

Какие в жизни бывают простые удовольствия, такие славные и чистые в своей непосредственности, сродни таким, например, как потянуться сладко на мягкой траве под нежарким солнцем, там, на берегу Волги или Оки. И как мало достается нам этих простых удовольствий. Вот и сейчас — как приятно и просто было бы сказать этому долговязому несколько жизнерадостных слов, потом ударить его открытой ладонью справа и, возвращая руку назад, тыльной стороной слева, а потом сунуть его рожу в заливное для охлаждения, выбивая из-под него стул, чтобы он повалился на пол, размахивая конечностями. Нет у тебя этого удовольствия.

Мистер Браун приветливо улыбнулся своему возможному будущему зятю и своей дочери, слегка покрасневшей от его насмешливого комплимента, и своей жене, которая, оказывается, читала, что здесь нет конкурсов красоты, и знает, что эта толстушка не может быть мисс Россия, это, конечно, шутка.

А ты помнишь тот долгий вечер танцев под духовой оркестр с его небогатым репертуаром, в основном, вальс, много раз один и тот же «с берез неслышен, невесом слетает желтый лист», и девушку с мягкими волосами, и того курсанта, который танцевал с ней, любуясь ее простым и ясным лицом с зеленоватыми глазами, радуясь нежности ее прикосновений? На этом лице не было ничего особенного и запоминающегося, но оно было озарено светом, оно и было этот свет, и в нем были и зрелость жены и матери, и любовь, и знание — то знание, которое не нуждается ни в разуме, ни в логике, ни в посторонних советах, чтобы безошибочно отличить хорошее от плохого. На этом лице жизнь могла рисовать дальше что угодно — и горе, и боль, и перемены с возрастом, а оно становилось бы только проще и прекраснее. Интересно, где эта девушка сейчас? Многое ты видел в этом лице, а оно светилось тебе навстречу, хотя и сбоку, когда ты бережно провожал девушку домой после танцев, светилось не то тревогой за тебя, не то вниманием, словно она почувствовала в тебе что-то, несмотря на аккуратную форму курсанта, и потянулась тебя защитить и помочь тебе нести твои тяжести. А за Волгой бесконечная даль лежала тихо, зацепившись за немногие огни, поскольку затемнение здесь было уже не нужно, и ты бережно прикасался к теплой руке и старался, чтобы тревога и внимание погасли на этом лице, но у тебя ничего не получалось по молодости лет. У своего забора она остановилась и обняла тебя, поцеловала, и прижалась к тебе, и это было неожиданно для твоей аккуратной курсантской формы, а потом так же неожиданно она сказала «зайди ко мне», и ты попал в ее комнату.

За деревянной перегородкой спала ее мать, и слегка стонала во сне от боли, потому что она была больная, и девушка посадила тебя на лавку и села рядом держать тебя за руку, и ты увидел все в этой комнате — и фотографию отца, убитого на войне, и ходики с сосновыми шишками гирек, и стол, накрытый истертой клеенкой. Ты увидел не прикрытую ничем бедность, ибо сколько может зарабатывать эта девушка, а мать больная. Рука твоя, которую гладила девушка, должна была остаться там навсегда, чтобы работать там изо всех сил, внося порядок и достаток в этот дом ради самого тебя, ради нее, ради ваших будущих детей, ради продолжения жизни на волжском берегу, но ты не мог остаться здесь навсегда, и ты не мог ей даже объяснить — почему, и ты унес с собой навсегда это лицо, святое русское лицо — большие глаза под выпуклым лбом и светлыми волосами.

— Ничего у них тут нет, — повторил долговязый со злостью, которая, казалось бы, ну зачем ему, ежели он в гостях, и никто его не трогает, а, наоборот, стараются, чтобы ему было сытно и интересно.

Наутро их повезли на экскурсию по городу в большом автобусе, показывая им самые красивые и замечательные достопримечательности, которые вызывали в глазах за черными очками восхищение и разные другие чувства, вызывали щелчки фотоаппаратов и жужжание кинокамер, запечатлевавших на пленку все эти замечательные достопримечательности, кроме речи гида, — Зимнюю канавку, Петропавловскую крепость («16 мая 1703 года Петр Первый основал здесь эту крепость, и эта дата с тех пор считается днем рождения нашего города, а земли эти еще в восьмом веке принадлежали русским, потом их захватили шведы, но мы освободили этот край, потому что России нужен был выход к морю, но крепость скоро потеряла свое военное значение и почти двести лет была тюрьмой народов, в которой сидели Достоевский — „йес, йес, Достоевский, это мы читали“ — Радищев, анархист князь Кропоткин, великий писатель Горький — „Горки? Я что-то слышал“, — но волна всемирного возмущения заставила его освободить — „Когда это было?“ — в тысяча девятьсот пятом году — „А-а-а, давно, не сейчас“ — кроме того крепость усыпальница русских царей, начиная с Петра»), да слова гида на пленке не остаются, да гиду и наплевать, он знает все наизусть, а на пленке остаются, далее, вид на Университетскую набережную и на Кунсткамеру (…………«Йес, йес, очень интересно» — …………«Сколько коллегий? Двенадцать?» — …………«Менделеев? О-о» — …………), …………площадь Декабристов (…………«Декабристы? Ничего не слышал, а вы?» …………«Медный всадник? Пушкин? Ничего не слышал, очень интересно» — …………), Исаакиевскую площадь («Героический подвиг совершили ленинградцы в годы Великой Отечественной войны когда они отстояли город несмотря на голод осаду и разрушения более шестисот тысяч человек погибло в осажденном городе герое но город не сдался врагу» — «О-о-о-о»), Дворцовую площадь («Она видела события трех русских революций» …………), Марсово поле, домик Петра («в ходе его царствования население России уменьшилось на одну пятую»), крейсер «Аврору» («Холостой выстрел его носового орудия вот этого возвестил начало новой эры»), мечеть («Она необыкновенно красива хотя и выглядит странно в этих широтах» — «О, йес, очень красиво»), Таврический дворец, Смольный, улицу Росси, Публичную библиотеку, Русский музей.

— Ты все записал, Джон? — спросила Джейн, когда они вылезали из автобуса.

— Да, но надо все проверить, может быть, это пропаганда, — сказал Джон.

— Гид прекрасно говорит по английски, — сказала миссис Браун. — Без всякого русского акцента.

— Старомодно, — сказал Джон. — Как будто она училась в Оксфорде.

— Вы действительно учились в Оксфорде? — спросила Джейн.

— Нет, я училась в Ленинградском университете, — сказала гид.

Мистер Браун усмехнулся и потрепал Джейн по щеке.

Все-таки это твои дети, и частица тебя в них, и если ты когда-нибудь провалишься, жизнь у них пойдет кувырком и навсегда пропитается ужасом, и они станут лицом к лицу с совершенно новыми проблемами, но все-таки вряд ли они отрекутся от тебя, каждый по своим мотивам, но вряд ли. И это не так уж и страшно, если дети вынуждены будут взрослеть быстрее, чем в нормальных условиях, и если в жизни их появятся ужас и мука, это не так страшно, как кажется, ведь что они знают пока на личном опыте, а не из книг? Комфорт своей квартиры? Проблемы образования и пола? Трудности туристских походов в штате Небраска? Психоанализ и буддийские банальности? А тогда в комфорт квартиры ворвется неведомый ветер — «the children of the Russian spy sentenced to death last week — month — year» — неведомый ветер далекой русской земли — «they are Russian Americans» — и мир обретет для них новое измерение, измерение Россией, и тогда совсем иначе будут они вспоминать то, что промелькнуло сейчас перед ними, и новым смыслом наполнятся для них слова «крепость», «Медный всадник», «три революции», и, как знать, может быть, тогда они ощутят в душе частицу света, живущего в тебе, как знать, может, и полюбят твою страну, ради которой ты вот так вот, да.

— У них везде очереди, — сказал Джон на исходе второго дня, когда, осмотрев днем Эрмитаж и Исаакиевский собор, они стояли вечером в фойе в антракте балетного спектакля «Далекая планета». — Смотри, даже в театре: в буфет очередь, за мороженым очередь, за водой напиться — очередь. И они стоят так спокойно, привычно.

— О, нет, — сказала Джейн. — Там, где за валюту, очередей нет.

— Это для нас, — сказал Джон. — А для самих себя очереди, и очень грубые продавцы, они не улыбаются и никакого вообще сервиса. Я вчера зашел в магазин — стоит очередь, а продавщица разговаривает с кем-то, и люди ждут, можешь себе представить?

— Хэлло, — сказал мистер Браун долговязому, который проходил мимо с профессором Колумбийского университета.

— Хэлло, — откликнулся тот безразлично, но подмигнул Джейн.

— Вообще русские не выносят одиночества, — сказал Джон. — Они всюду толпой, кучей, они лезут в дела друг друга и торопятся рассказать окружающим о себе и своих переживаниях, никакой сдержанности. И вместе с тем друг другу не верят, вот какое у меня впечатление. Об этом еще Достоевский писал.

— Разве Достоевский писал о теперешней России? — спросила Джейн. — Он же давно умер. Отец, когда умер Достоевский?

— Откуда я знаю? — сказал мистер Браун, улыбаясь. — Это вы у меня знатоки России.

Двадцать лет ты одинок среди людей так, как не снилось никакому схимнику, пустыннику, отшельнику. Вокруг тебя люди, они говорят с тобой, рядом с тобой жена, она спит с тобой в одной постели, ближе некуда, и дети твои играют у ног твоих, потом подрастают и трутся щекой о твое плечо, и рассказывают тебе о школьных делах, и ты целуешь их на сон грядущий, и на Рождество ставишь подарки от имени Санта Клауса у их кроватей. И жизнь твоя течет размеренно и полностью на виду, всегда маршруты твои одинаковы, в одних и тех же деловых кругах ты появляешься, в одном и том же баре ты проводишь иногда вечера с одними и теми же завсегдатаями, попивая одни и те же излюбленные напитки, которые знающий тебя, как облупленного, официант ставит на твой столик без вопросов, и на одни и те же темы ты разговариваешь с приятелями, и гости у тебя одни и те же, и никому невдомек, что ты делаешь на самом деле и что ты думаешь, да ты и в мыслях не расскажешь, так, нет у тебя права рассказать. А потом, когда все кончится — либо провалом, либо смертью с возрастом, никто никогда так и не узнает ни имени твоего, ни тонкостей дела, ни мыслей. И обрастешь ты легендами среди тех, кто готовится на смену тебе, и какой-нибудь обыватель, разинув рот, будет слушать от самозванца головокружительную историю с парашютами, стрельбой, красавицами, погонями и подвигами, что-нибудь, например, такое.

…Сбросили меня с высоты шесть тысяч метров над штатом Иллинойс. Была темная ночь, шел мелкий дождь. Я выбрался на шоссе и понял, что влип, — нервный летчик ошибся и скинул меня в двухстах километрах от места назначения. Неделю я добирался — шел ночью, днем прятался. И когда подошел к явочной квартире, то обнаружил за собой хвост. Что делать? Зашел в парикмахерскую напротив, слежу в зеркало, руки под простыней на спусковых крючках пистолетов тридцать восьмого калибра. В зеркало вижу улицу, на улице — машина, три типа в ней равнодушно курят, ждут. Завалить явку не могу, а деваться некуда. Парикмахер вдруг говорит человеческим голосом: «Шестнадцать, — говорит, — тысяча пятьдесят два». Я не верю ушам — свой! «Мне, — говорю ему, — отдохнуть бы, без никого». — «О'кей, — говорит, — прошу сюда». Ведет меня в темную комнату, представляет сестре. «Мэри, — говорит, — это твой брат». Красавица сестра кивает головой, мы спускаемся с ней в люк и попадаем в канализационную систему. Парикмахер отстреливается. Бежим. Вонь, крысы. «Здесь», — говорит она, и я вижу над головой светлый круг люка. Она обнимает меня, и ее оливковые глаза наполняются слезами. «Прощай, брат, — говорит она, крепко меня целуя». Да, вот так я и спасся. А она через год погибла на электрическом стуле…

Например, такое. На неисчерпаемую тему с прекрасным началом: «Высадили нас в Сингапуре. Была темная ночь, шел мелкий дождь. В кармане пара кольтов тридцать восьмого калибра». Станешь глупой легендой. И только три-четыре человека знают сейчас о тебе, думают о тебе серьезно и деловито, и с уважением — как-никак полковник ты уже, как-никак что-то уже сделал, класс. Рабочий человек, высшая квалификация. И такое у нее свойство — чем она выше, тем более ты одинок и безвестен. Очереди! Это твой собственный сын. Кто ему вправит мозги, знатоку России? Кто, если не ты? А он славный парень — крупный, смелый, с прямым сердцем, не боится труда. Сесть бы с ним у реки с удочками и, не торопясь, рассказать ему, как умеет русский человек выносить одиночество. Интересно, сколько бы это месяцев подряд пришлось бы рассказывать, чтобы он хоть что-нибудь понял? О, черт, опять он говорит. Но даже сказать ему «не спеши» ты не имеешь права.

— Джон, ты слишком спешишь с выводами, — сказала миссис Браун. — Мы здесь всего два дня, а у тебя уже столько мнений.

— Но это очевидно, ма, — сказал Джон. — Революция отрицательно сказалась на балетном искусстве и на сервисе, это же очевидно. Танцуют они здорово, но балет очень глупый.

Да, танцуем мы здорово, а балет, пожалуй, действительно глупый. И сервис хреновый. Но как легко ты произносишь слово «революция», сынок. Горсточка букв, да? Конечно, ты не читал того, что читал я, и история для тебя несколько строчек в учебнике и несколько куцых мыслишек, добропорядочных и пустых. А ты нагнись, возьми горсть земли в любом месте нашей страны и сожми ее — кровь из нее потечет, а не химические удобрения. Тут есть над чем подумать, сынок, кроме сервиса. И вспомнить, например, почему одному чуткому поэту в этой стране, писавшему о революции под ее впечатлением, привиделся во главе ее не продавец жевательной резинки, а Иисус Христос, представь себе, не продавец. И почему другой поэт не пожелал даже слушать голос, звавший его убежать отсюда, а остался здесь и принял все, что послала ему судьба: и долгие годы молчания, и арест сына, и стояние ночью перед тюрьмой с передачами ему, и другие женщины — а поэт этот был женщиной — с такой же бедой стояли рядом, а потом поэта поносили, а он царственно нес поседевшую голову и знал, что со своим народом он бессмертен. И почему лучшие умы этой страны мечтали осуществить здесь, на этой земле, всемирное и полное счастье — и ни на что меньшее их мысль не соглашалась. Не так-то это все просто, мой милый, и история еще не кончилась, и то, что мы приняли на себя во имя этой мечты — так мы ведь на себя приняли, ни на чьи плечи не переложили, об этом тоже стоит подумать. Тебе не нравится глупый балет «Далекая планета». А ты бы вышел отсюда, ступай, постучись в любое окно, войди в любую дверь, поговори с любой семьей — вряд ли ты найдешь хоть одну, не затронутую в ходе этой истории. Вот, знаешь, есть тут в России такой городок, Неболчи называется, так там в 1827 году свадьба состоялась, молодой человек на девушке женился. У них, естественно, пошли дети, у детей — свои дети, и так далее, и так далее. Образовалось большое потомство. Так вот только из их прямых потомков сто восемьдесят три человека в войнах погибли, только в войнах, заметь. Точнее сказать, сто восемьдесят два, поскольку я только числюсь погибшим. Вот такой, понимаешь ли, кордебалет. И это еще не конец, история еще не кончилась. Так что, между прочим, не такая уж у меня ненужная профессия. Между прочим. Но это я отвлекся немного, не про меня речь. Конечно, никто не может знать в точности, что будет завтра, но сегодня, сын, нет другой такой земли и нет другого такого самоотверженного народа. Не произноси, пожалуйста, с легкостью слов, когда ты о нем говоришь. Потерял он сто миллионов человек за пятьдесят лет из своего собственного состава — это легко сказать, а ты представь себе наглядно, что проходят они перед тобой, один за другим, и ты о судьбе расспрашиваешь каждого, и он называет тебе свое имя и фамилию и рассказывает тебе свою жизнь. Сколько столетий ты простоишь у дороги, по которой они проходить будут мимо тебя, а в конце пролетят безымянные, неродившиеся, чьи судьбы так и не имели места на земле? И это все зря? И это все что — ради сервиса?

— Отец, проснись, балет уже кончился, — толкнула его Джейн.

— О, я, кажется, немного задремал, — сказал мистер Браун, смущенно моргая.

— Стоило ехать в Россию, чтобы спать, — сказал Джон. — Так ты ничего не увидишь и не поймешь.

— О, йес, ты прав, — сказал мистер Браун.

На третий день с утра их повезли на «Ракете» в Петродворец любоваться фонтанами, щелкать фотоаппаратами, жужжать кинокамерами, потом привезли на автобусе обедать, потом отвели их во Дворец бракосочетания, где молодые люди и девушки кладут начало семейной хронике и увеличению потомства, а потом они слушали оперу «Иван Сусанин», а на четвертый день им выдали пригородные красоты Пушкина и Павловска, включая, конечно, Екатерининский дворец, в котором немцы когда-то (о, очень давно — двадцать с лишним лет назад) устроили грязную казарму и разграбили все, что могли, с чисто арийской чувствительностью к прекрасному, и, конечно, показали выставку русского костюма, разные там кокошники и кринолины, и в Пушкине накормили обедом, а вечером выдали им балет «Семь красавиц», вполне сносный балет, а на пятый день их отвезли на Металлический завод, где в комнате с портретами рассказали о заводе и его замечательной продукции, и тощий профессор из Колумбийского университета всем осточертел, задавая бесконечные вопросы о профсоюзах, условиях труда и заработной плате, после чего их провели по цехам и показали металлические громады — прямо ахнешь, а на шестой день их оставили в покое, так полагалось по расписанию.

И мистер Браун, миссис Браун, Джон и Джейн пошли гулять по городу и зашли в Летний сад, отложив покупки в магазинах на последний, седьмой, день.

В ровных аллеях стыдливо прикрывались рукой античные красавицы с маленькими головами, белел мрамор бюстов, дедушка Крылов горой возвышался среди играющих у его подножия малышей, в пруду плавали два грязноватых лебедя, а в тенистом углу, сдвинув скамейки, сидели старшеклассники и пели под гитару какую-то нехитрую песню, доставлявшую им, очевидно, большое удовольствие. Собственно, пел только один мальчик, тонкий и высокий, с лохматой головой, пел еще не сломавшимся до конца голосом, странно переливая конец одного слова в начало другого и глядя мимо слушавших его невидящими глазами на Марсово поле и на блестевший над Мраморным дворцом шпиль Петропавловской крепости. Семья иностранных туристов замедлила шаг, чтобы подольше посмотреть на это экзотическое зрелище — русские teenagers и их шансонье. А мальчик пел песню, в которой были такие, между прочим, слова: «Каких присяг я ни давал, какие ни твердил слова, но есть одна присяга — кружится голова. Приду я к женщине своей, всю жизнь к ногам ее сложу, но о присяге этой ни слова не скажу. Та-та-та-та меня та-та, ду-ду-ду-ду, дуду, дуду, но вот присяги этой не выдам и в бреду». И все русские teenagers его мечтательно слушали.

— Ты понимаешь слова? — спросила Джейн у Джона тихо.

— Плохо, — сказал Джон. — Там есть какое-то слово «присяга», я не знаю, что это значит. Но, кажется, это песня о болезни, дороге и платонической любви, я не очень понимаю.

— Вы что-то неважно себя чувствуете, полежать бы вам, — буркнула дежурная по коридору, давая мистеру Брауну ключи от номера, а он и бровью не повел, не понимая ни звука по-русски.

— Я что-то неважно себя чувствую, — сказал мистер Браун жене. — Идите, я приму пилюлю, полежу и минут через пять спущусь.

И его семья ушла ужинать. Мистер Браун прилег на постель и стал ждать. Тихо открылась и закрылась дверь, чуть звякнув тяжелой медной ручкой.

— Привет, — сказал вошедший.

— Привет, — сказал мистер Браун.

— Представь себе, какое несчастье, — сказал вошедший. — У тебя инфаркт.

— Действительно, неприятно.

— И ты остался здесь и слег в больницу.

— Надо же, — сказал мистер Браун.

— И посольство забеспокоилось, к тебе примчались советник и их врач.

— Ай-яй-яй, — сказал мистер Браун.

— И видят, — совсем плохо тебе, кардиограмма — ужас, а ты завещание диктуешь.

— Ах, ты, черт возьми, вот не повезло, — сказал мистер Браун.

— И помер ты.

— Что ты скажешь, — сказал мистер Браун. — А мадам?

— Ей не разрешит остаться при тебе зверская советская власть. А вот гроб с тобой отправят, понятно, семье.

— Ясное дело, куда же еще.

— Вот так, — сказал вошедший. — Действуй.

— Долговязый тут один, — сказал мистер Браун.

— Не беспокойся, все в порядке.

— Прекрасно, — сказал мистер Браун.

— Привет, — сказал уходящий.

— Привет, — сказал мистер Браун.

Вот так. Значит, ты чего-то недоглядел, а дела шли совсем не так хорошо, как казалось. Конечно, ничего определенного они не узнали, но что-то унюхали, раз долговязый тут. И ты его, наверно, недооценил маленько, может, и не его, а тот факт, что он тут, что такая честь этой ничтожной экскурсии. А может, и его, может, он нарочно был такой неискусный в начале, а потом потерял к тебе интерес, чтобы тебя успокоить? А может быть, и так, что поехал он на всякий случай. В этой игре много вариантов, но ты, пожалуй, поторопился назвать его бездарным. Недооценка противника — сколько из-за этого проиграно игр! Помнишь закон — всегда считай своего врага не менее умным, чем ты сам? Но тут в этой игре есть возможность неожиданных ходов, не по правилам, тут вообще игра без правил. И вот неожиданно ты помер. Бывает и так. А мало, что ли, похожих на тебя людей помирает от инфаркта? Так что — привет, с носом вы, коллеги, включая долговязого, с носом, какая бы ни была у вас игра, даже если никакой. Сделал ты немало, а что не доделал — другие доделают. А куда теперь тебя? Сорок пять лет, незаметная внешность, ни одной особой приметы, здоровье — дай боже, ни у кого никаких сомнений, что мистер Браун скончался, и похоронено семьей его тело, перелетевшее океан в запаянном гробу. Преподавать? Едва ли. Наверняка нет. Наверняка опять куда-нибудь — работы хватает. Но только три месяца мне, попрошу, дайте отдохнуть. Это мое условие. На берегу Оки или Волги, в деревне. Чтобы какая-нибудь старушка, тетя Наташа, варила тебе кислые щи и жарила картошку с грибами, а ты бы купался на заре, бродил бы по лесу, помогал в качестве сознательного дачника-энтузиаста колхозным механизаторам, рассказывал вечерком на бревнах под окном у тети Наташи про войну и небывалые воинские подвиги ребятишкам, заготовлял бы на зиму для своей хозяйки дрова, таскал бы ей воду из старого колодца. Почему бы, действительно, и не так?

Ишь, размечтался.

Почти как «сбросили нас в Сингапуре».

Свет брызнул из волны, потом снова и снова в том же месте и погас.

Миссис Браун стремительными шагами пробегала по палубе — спортивные брюки, спортивная блуза, спортивное дыхание.

Рядом с Джейн долговязый трепался, облокотясь о борт.

— Мне совсем не понравилась эта страна, — сказал Джон отцу.

— Мне тоже, — сказала Джейн.

Мистер Браун ничего не ответил. Он смотрел туда, где погас только что купол Кронштадтского собора, смотрел невыразительными глазами, чуть опустив веки, и сигарета в зубах у него погасла.

— По-моему, он спит стоя, — сказала Джейн.

— О, нет, — сказал мистер Браун, — я не сплю.

— Ты о чем-то задумался, отец? — спросил Джон.

— Просто так, — сказал отец, поворачиваясь спиной к исчезнувшим из вида берегам. — Я немного вспоминал, как вы в детстве играли в эту странную игру, помните, — в то, что никогда не бывает на свете.

— Я помню, — сказала Джейн. — С обязательным счастливым концом.

— Ты так много думаешь о нас, — сказал Джон.

— О, йес, — сказал мистер Браун.

 

ШЕСТЬ ПИСЕМ

Роман

Письмо 1

Сударыня!

Сегодня снова получил от Вас обычное для Вас несколько странное письмо и, как всегда, почувствовал растерянность.

Безусловно, Вы женщина незаурядная. Ваш слог прекрасен, Ваши слова не однообразны, ассоциации всегда неожиданны и вместе с тем тактичны. О чем бы Вы ни писали — о горсти снега или о виде из Вашего окна, об интимной прелести, которая присуща откровенности незнакомых друг другу людей или об огромной разнице перехода от бодрствования ко сну и от сна к бодрствованию — все полно искренности, но искренности изящной, наблюдательности, но наблюдательности не претенциозной, ума, но ума свободного от восхищения самим собой.

Я живу на Большом проспекте, недалеко от угла Введенской, в большом сером доме, во дворе которого пекарня и всегда пахнет сдобой и мокрыми дровами. Напротив дом, над его воротами дата — 1954. И растерянность моя вызвана тем, что странно, очень странно, живя в доме, из которого видна эта дата, в доме, во дворе которого пахнет сдобой, получать такие изящные письма от совершенно незнакомой женщины. И уж совсем странно, что я пишу ей ответные письма, не зная имени ее и адреса, пишу и чувствую, что я взволнован, расстроган, влюблен, что я счастлив получать эти письма и надеяться, что однажды будет день, час и миг чуда, когда она откроется мне.

А до того мне хотелось бы рассказать Вам немного о себе, ибо я, как человек одинокий, сумел глубоко узнать только одного себя, а другие люди меня настораживают: я их не знаю, и мне кажется, что никогда не буду знать и понимать. Я даже поймал себя (и это случилось очень давно) на том, что предупредителен к людям и уступчив именно для того, чтобы они оставили меня в неведении о них, чтобы мне не пришлось вникать в их действительную жизнь.

Как я установил, со всех сторон наблюдая и изучая себя, одна из главных сфер, где я живу, это мои мысли и мое, большей частью фантастическое и с чужой точки зрения вероятно пустоватое воображение.

Мне и хочется начать с рассказа о некоторых моих сегодняшних мыслях.

Не знаю, что Вы знаете обо мне, но, быть может, Вам неизвестно, что я работаю в Историческом архиве научным сотрудником. Слишком долго было бы рассказывать о той цепи случайностей, которая притащила меня в этот архив, о той цепи случайностей, которая удержала меня на одном месте, и о том спокойном удовольствии, с которым я откупаюсь именно этой службой от окружающего меня мира. Так вот, я работаю в архиве и ежедневно хожу пешком на работу всегда по одному маршруту. Этот маршрут долго вживался в меня: сначала он был мне интересен, затем наскучил, а сейчас снова становится мне новым, оборачиваясь ко мне столь многими фантастическими сторонами, что я немного даже испуган, особенно последним, на первый взгляд пустяковым происшествием, которое, однако, чем больше я о нем размышляю, тем больше кажется мне невероятным, неправдоподобным, а главное, таким, что не соответствует современным взглядам и представлениям. Я почел бы себя сумасшедшим только потому, что верю в то, что действительно возможно было подобное происшествие, если бы одновременно со мной его не наблюдала девочка лет одиннадцати, которая-то и обратила мое внимание на всю эту невероятную историю. Но, простите, я отвлекся, об этом происшествии я решусь Вам рассказать когда-нибудь позднее, когда-нибудь, когда впечатления от него перестанут так беспорядочно волновать меня и я смогу описать его, владея им, а не подчиняясь ему.

Сегодня на работе у нас вымыли и оклеили на зиму окна, и чистые стекла, обрамленные свежей еще — белой бумагой, придали комнате, где я сижу, и всем нашим сотрудникам какой-то чуть-чуть новый вид. Тени стали менее глубокими, лица посветлели и подобрели, и я с удивлением понял, что думаю о том, почему я никогда не принимаю этих людей всерьез, почему мне всегда чувствовалось, что они сделаны, по крайней мере, наполовину из чего-то неживого, так что если их ущипнуть, то им не везде будет больно? В них мне виделось что-то игрушечное, кукольное, и мне вдруг показалось, что они об этом догадываются. Они меня принимали все эти годы за своего, но чувствовали, что я не только их, но и еще какой-то, И мне стало казаться, что в грубой терминологии то, что я понял в день, когда у нас клеили окна, можно высказать примерно так, что есть в нашей комнате два рода людей: материалисты, для которых мир действителен, реален, которые этот мир знают и понимают, умеют в нем разбираться и действовать, и не-материалисты, для которых все люди существуют лишь тогда, когда общаются с ними, а все остальное время как бы и не живут вовсе. То есть получилось у меня, что правы и те, и другие, ибо есть два мира, существующие рядом и никогда не смешивающиеся: мир идеальный и мир реальный. Это была новая для меня и интересная мысль, так как она объясняла мне, насколько важно не пытаться попасть из того мира, где ты оказался, в другой, а, напротив, возможно полнее жить в своем собственном мире, избегая взаимно болезненных столкновений с людьми из мира иного. Попасть и невозможно, а между тем огромное большинство людей стремится туда, куда они никогда не попадут. А это занятие томительное, разрушительно действующее, как мне кажется, на наши жизненные силы, превращающее нас в тех ноющих и жалующихся постоянно на что-то людей, которых так много развелось сейчас, особенно в среде образованной молодежи.

По случайной ассоциации мне подумалось, что наиболее простой способ заинтересовать собой собеседника — это начать соблазнять его попытаться перейти из одного мира в другой, неправда ли?

Я чувствую, что слишком многословен, но меня извиняет, как мне представляется, то, что, во-первых, Вы очень доброжелательно просили меня быть возможно откровеннее и не стеснять себя соображениями насчет Вашей возможной незаинтересованности тем, что я пишу, ибо, как Вы писали, Вы не относитесь к людям ленящимся искать занимательность в безыскустной прямоте мысленного движения и кто нуждается в таких пустяковых вещах, как лаконичность, сюжет, неожиданный поворот повествования, загадочные персонажи и прочие побрякушки, совершенным мастером которых мне представляется, например, Дикенс. Во-вторых же — и это, пожалуй, главное — Вы до сих пор таитесь и не даете своего адреса, так что мои письма читаю пока я один, и это делает для меня приятным писать их долго и обстоятельно, так как усиливает иллюзию обстоятельной беседы с Вами, насыщенной взаимопониманием и дружеским участием, которое является лишь малой частицей чувств к Вам.

Н. Греков

Письмо 2

Сударыня!

Сегодня я вернулся с работы лишь немногим позднее, чем обычно, и вот узнал от соседей, что перед самым моим приходом меня спрашивала незнакомая им женщина, которая тотчас ушла, узнав, что меня нет. И вот я сижу и с грустью думаю, что это, конечно, были Вы, и как неудачно, что я задержался на Биржевом мосту, глядя, как осенний лед наваливается на бревенчатые быки. У меня в душе было тревожно, словно я забыл что-то сделать, но я посчитал, что это вызвано ледоходом и мокрым снегом, напомнившими мне, как много не сделано в жизни, как мало пришлось на мою долю дел и событий и как безвозвратно ушли от меня столь многие ледоходы. И я никак не мог понять тогда, что эта тревога вызвана Вами и ощущением того, что с Вами что-то происходит, что Вы где-то рядом. Как это жестоко, что Вы не подождали меня и как это правильно и красиво! Я восхищен Вашим уходом не меньше, чем Вашими письмами: Вы заставили меня так много переживать, а стало быть, жить, что Ваш уход — это чудесный подарок и я принимаю его, хотя и с долей горечи.

А сейчас простите мне эту откровенность и позвольте рассказать Вам, почему я считаю, что жизнь моя, столь богатая внутренне, была все же бедна событиями. Это небольшой рассказ о жизни одинокого человека (почему-то я не люблю слово холостяк, хотя в эпитете «одинокий» есть нехороший привкус жалобности).

Как Вы, разумеется, знаете, любую жизнь можно рассказать, выделив в ней либо то хорошее, что было, и тогда рассказ будет светлым, либо плохое, и тогда получится более мрачное впечатление. Это относится и к каждому событию, даже к каждому настроению, ибо повсюду есть разное, а стало быть, и возможности разного взгляда на вещи. Следующее простое и свежее житейское наблюдение поможет мне уточнить это отвлеченное рассуждение.

Когда соседи сказали мне, что Вы приходили и ушли, то чувство горечи, охватившее меня в первую минуту, вызвало где-то в глубине души чувство досады на соседей. И вот память, спровоцированная досадой, стала услужливо поставлять воспоминания о всех стычках с соседями, о всех неприятностях, принесенных совместной жизнью с ними, и эти воспоминания усиливали досаду, и вот уже (и все это еще не осознанно для меня) соседи представились мне чрезвычайно дурными людьми и я в крайнем раздражении сказал им: «Как жаль, что она не подождала меня», и прошел в свою комнату. Но тут я понял себя, проследил весь ход внутренней демагогии и — от противного — виноватая память тотчас стала вспоминать все приятное, что я пережил с ними, и они предстали передо мной как чрезвычайно хорошие люди. И все это в какие-нибудь пять-десять минут. Обычно стараются детски-наивно добавить «а на самом деле» соседи то-то и то-то, но я давно понял, что это «на самом деле» не что иное, как иллюзия, от которой так же трудно отделаться, как и от многих других иллюзий обывательского реализма, не понимающего, что такое движение вообще и движение человеческого духа в особенности.

Все это я написал Вам для того, чтобы у Вас не возникло случайного впечатления, что мой рассказ о моей жизни есть нечто большее, чем настроение сегодняшнего вечера, вызванное Вашим посещением, Вашим существованием и той особой окрашенностью, которую Ваш облик придал ледоходу, вечеру за моим окном и углам моей комнаты, где теперь живет нечто, неразрывно связанное с Вами, так что все, что меня окружает, представляется мне сейчас зеркалами, отражающими Вас — ту, которая сейчас во мне.

Итак, моя жизнь, как она рисуется мне сегодня вечером, протекла быстро и печально в своей внешности, там, где видимые события.

Я родился в той же комнате, где живу сейчас. В детстве я рано научился читать и стал много читать — все, что попадалось под руку. Родные мои были люди очень образованные, но лишенные среды, достойной их, так как различные служебные и житейские неурядицы принудили их к обособленности. Понятно, что они не могли не относиться несколько свысока, порою снисходительно, порою даже враждебно к тем, кто не имел той духовной обогащенности, что имели они. И на мою беду их тон передался мне, равно как и их обособленность. Непосредственные впечатления и знания были у меня значительно беднее, чем сведения из других рук, и я смело говорил о предметах, о которых имел лишь самое неопределенное представление. Но в доме подразумевалось, что не знать, например, Стендаля могут только люди, которые хуже нас, а я не хотел быть хуже и не хотел принадлежать к тем, кто не «мы», и потому создавал видимость знания Стендаля, порождавшую зависимость мою от окружающих, ибо инстинктивно я чувствовал что-то неладное, и было важно подтверждение других, что все ладно, чтобы забить чувство, что неладно.

Уже давно я одолел в себе стыд за самого себя, за незнание того-то, неумение того-то и неимение того-то, но мне дорого обошлось все это, и воспоминание об этом — одно из самых болезненных для меня до сих пор, и я всегда думаю об этом, как о чем-то стыдном и унизительном.

Но наряду с этим я очень чувствовал всегда простые вещи, которые не требовали от меня никакой натуги: сад, куда меня водили гулять, песок, в который я играл, кота, которого по утрам я тихонько умолял прийти ко мне в постель, где я готовил ему удобное место, где я так ласково гладил бы его. И кот иногда приходил, и я помню до сих пор каждую подушечку на его лапах, которыми он мял одеяло, прежде чем лечь. Особенно же любил я летние поездки в деревню — такие слова, как лес, речка, верба, челнок волнуют меня до сих пор. Очень волнуют…

Так сложились основания моего характера. И в результате я был на войне, но не знаю, та ли это война, которую знают другие; любил, но не знаю, любовь ли это; трудился, но не знаю, всерьез ли это. Я не побоюсь даже сказать, что жил и переживал, но не знаю, жизнь ли это и переживания ли это?

Такова и остается моя жизнь, когда за твердым покровом спокойствия и благорасположения скрыты недоумение, робость и какая-то виноватость, Недоумевая, я шел в атаку, недоумевая, мучился ранением, недоумевая, попал на работу в архив. Порою мне кажется даже, что то, что я живу в этом мире, какая-то опечатка…

Но Ваши письма породили во мне чувства, незнакомые прежде: надежду на то, что появится рядом со мной человек, который придаст мне уверенность в подлинности моего мира, человек, который сделает реальными пробегающие мимо меня тени, который спокойно скажет мне «Ну, конечно же!» в ответ на вопрос, есть ли действительно то, что есть во мне. Как это важно для меня — немолодого уже человека, не имеющего возможности прожить иначе то, что он уже прожил.

Такова моя жизнь, которую хотелось рассказать Вам. Впервые я рассказываю ее, быть может, оттого так сбивчиво и неясно, но пусть уж остается все, как рассказалось. Ведь и жизнь была прожита так, как прожилось — сбивчиво, неясно и без малейшей возможности переписать ее набело. Пусть же и рассказ о ней сохранит лучше искренность и жизненность первого слова, потеряв, разумеется, драгоценную стройность и сглаженность беловика.

Простите это мнение, столь странное для историка, самая задача которого, казалось бы, и заключается в создании беловика минувшего.

Н. Греков

Письмо 3

Мой дорогой друг!

Когда я разрешаю себе так назвать Вас, я невольно думаю, как различны бывают слова, целиком завися от глубины понимания их теми, кто произносит. Эта моя мысль, как и все другие, нуждается в пояснении. Ведь когда человек совсем один идет по дороге, которую принято называть жизненным путем, его мысли становятся понятны только ему одному, ибо вся совокупность мыслей, в которую лишь частью входит эта отдельная мысль, хорошо знакома ему, и он не нуждается ни в тщательном формулировании, ни в заботливом соотнесении частей: он всегда все знает из того, что он знает, ему достаточно лишь припомнить то, что он помнит.

У слов есть глубина еще более увлекательная, заманчивая и беспокоящая, чем морская. В слово можно нырнуть, но чем глубже вы уходите от поверхности, тем вам труднее, а хочется все глубже и глубже. Или, быть может, лучше выразиться так, что у каждого слова есть тень, а в этой тени живут ассоциации этого слова, целая страна ассоциаций в тени каждого слова, и у каждого человека — своя. Есть страны пустые и нищие, есть противоположные им — словом, не стоит говорить, что страны эти весьма различны и разнообразны. Поэтому-то всякая словесная договоренность и всякое понимание по словам очень условны и приблизительны. Понимание по словам… Как много в таком понимании должно быть доверчивого непонимания, чтобы получилось понимание!

Я люблю побродить в тени какого-нибудь слова. И, может быть, Вы не осудите меня, если я скажу, что теперь излюбленная мною тень — это от слова «друг», что обращено к Вам. И сейчас мне хочется немного рассказать Вам, что же скрыто за оградой из четырех букв этого слова.

Прежде всего, в его тени существует особый аромат единственности, проникающий все и убирающий из тени все обычные и пошлые ассоциации, которые иначе проникли бы в нее из того кладбища слов и их сочетаний, которое находится рядом с живой речью и литературой. Точнее было бы сравнить это не с кладбищем, а со складом обмундирования, откуда каждый может получить стандартную вещь — слово, не наполненное личным переживанием и личными ассоциациями. Вред, приносимый этим складом, огромен, и судьба людей на земле была бы совершенно иной, если бы не было подобного кладбища, столь убийственно действующего на каждого человека, особенно в пору учения. В тени слова «друг», обращенного к Вам, нет ни «милого друга», ни «останемся друзьями», ни «больше, чем друг», ни «скажи мне, кто твой друг», ни «желанного друга», ни таких более хитрых и вживчивых ассоциаций, как «утраченные иллюзии», как «готовность на все ради» или как звуки марша.

В тени этого слова есть что-то совсем другое, и каждый час, проведенный мною там, приносит мне все новые открытия, ибо я знаю лишь малую часть глубин этого слова. Эти открытия тем приятнее, что совершаются они свободно и без натуги и что чем больше открытий, тем больше становится область неоткрытого.

Я обнаружил в этой тени один из эпизодов моего детства, когда я и девочка, жившая по соседству, ушли без разрешения в лес за рекой и нашли там черепаху, медленно тащившуюся по лугу из одной рощи в другую. Я поймал было эту черепаху, но потом отнес ее в ту рощу, куда она ползла, и отпустил. И когда я присел и смотрел, как уползает черепаха, я заметил веточку ландыша под крылом листа — и это был первый ландыш, который я видел не в вазе, а растущим в лесу.

А совсем рядом в этой тени мне открылся другой эпизод: я вспомнил тяжелую массивную старинную дверь, с огромной ручкой, выходившую на лестницу. Напротив нее был камин, облицованный зеленоватыми плитками, поблескивавшими в полумраке лестницы. И часто, позвонив, я подолгу ждал у этой двери и смотрел на облицовку камина, и видел в ней морские дали, лунную дорожку и те далекие страны, куда судьба предназначила мне плыть, забыв прислать за мной корабль.

И в этой же тени слышался торопливый стук поезда, и чувствовал я прохладу кожи, и дышал я синим небом. И узнавал я многое о слитных ритмах, об огромности человека и о том чудесном равенстве, когда я плюс не-я дает мое чистое я.

Но простите. Кажется, я до сих пор так и не начал письма — моя разговорчивость помешала мне и я еще не пошел дальше обращения к Вам. Что ж, пусть это письмо так и останется состоящим из одного только краткого обращения «Друг мой!», в котором Вы, быть может, сумеете прочесть чувства

преданного Вам Н. Грекова

Письмо 4

Как удивительно, что Вы словно читаете мои письма к Вам, которые до сих пор лежат у меня неотправленные! Вы правы, я действительно хотел Вам рассказать кое-что, и это «кое-что» — тот эпизод, что приключился со мной недавно на обычном моем пути.

Хожу я всегда по Большому проспекту, потом у Тучкова, моста сворачиваю к Биржевому мосту и иду по бульвару мимо цветоводства, церкви и завода, а потом через Биржевой и Дворцовый мосты и Дворцовую площадь прихожу на работу, а вечером иду назад той же дорогой.

Именно на обратном пути все это и случилось.

Я шел, как всегда, спокойно и неторопливо, может быть, даже медленнее, чем всегда, так как тротуар был покрыт мокрым снегом, крупные хлопья которого валились и валились с неба. Мокрая каша снега чавкала под ногами, хлюпала и разбрызгивалась, и я услышал, что кто-то идет за мной.

Вскоре его шаги захлюпали рядом со мной, чуть-чуть сзади. Он с силой ставил ногу разом на всю подошву, и вот уже брызги — результат его неосторожности и небрежности — стали попадать мне на пальто.

Прежде случалось, что пьяные или просто недобрые люди приставали ко мне на улице. В их навязчивости всегда была известная истеричность и та слепота, от которой, очевидно, можно лечить только святой терпимостью или грубым насилием, вроде смирительной рубашки — средства, существо которых, как мне кажется, имеет немало сходного. И я всегда до последней возможности уклонялся от столкновения. Так и сейчас, я лишь ускорил шаги да пошел поближе к стене дома. Не помню сейчас как, но рядом со мной очутилась девочка, которую я и прежде знал — она жила здесь на проспекте, и я часто видел ее, сперва очень маленькой, потом постарше. Брызги от шагов попали ей в лицо, она повернула голову, посмотрела на мои ноги, думая, вероятно, что это брызнул я, потом взглянула подальше, протянула руку и взяла меня за край пальто.

Я остановился, а она сказала, указывая пальцем на тротуар: «Смотрите…»

Я посмотрел и увидел к своему удивлению и совершенному недоумению, что за мной, никто не шел.

А мимо нас прошлепали по тротуару одни только следы, словно прошел человек-невидимка. Но это не был человек-невидимка, так как он шел напрямик, проходя сквозь прохожих беспрепятственно, девочка потащила меня за этими хлюпающими и топающими следами, и мы довольно долго шли за ними, отставая только на перекрестках, где мы пережидали машины, не препятствовавшие следам.

Но вдруг следы остановились, повернулись к нам, как будто кто-то встал к нам лицом. Мы также остановились. Я уже пожалел было, что увязался за следами, не оставив их простой непонятностью, когда вдруг следы сорвались с места и стремительно бросились бежать от нас, оставив нас одних в том, довольно пустынном месте, куда мы попали.

Чтобы отвлечь девочку от возможного и вполне понятного в ее возрасте страха, я принялся ей рассказывать волшебную историю, которую тут же сочинял на ходу, развивая какой-то эпизод из первого, что пришло в голову — из «Снежной королевы».

Слегка приглушенно, словно охваченная настроением моего рассказа и тех мест, по которым мы проходили, девочка задавала мне вопросы, и постепенно у меня создалось впечатление, будто я предложил ей игру, условия которой она молча поняла и сейчас старается добросовестно в нее играть. Суть нашей игры была в том, что мы оба ни словом не намекали на только что случившееся, хотя я неотступно думал об этом, а также о том, что и девочка, наверное, переживает этот непонятный случай, внешне ничем не выдавая себя благодаря нашей игре.

Такова эта история, которая, быть может, не годится для письма, ибо заслуживает рассказа устного, более подробного и умелого, но мне нужно было поделиться ею с Вами — единственным человеком, который слушает меня с пониманием и доброжелательством, по существу, единственным, в ком я надеюсь встретить и всегда встречаю ободрение и тот тонкий ум, которому будет понятно, как много значил для меня этот небольшой случай на моем обычном пути, причем понятно без губительных для настоящего понимания объяснений.

Хотя я и знаю, что Вы не получите этого моего письма, как и предыдущих, но мне хочется поблагодарить Вас за внимание, с которым Вы выслушали меня, и сказать Вам, что истинное счастье я испытываю, получая от Вас письма, читая и перечитывая их.

Ваш Н. Г.

Письмо 5

Сегодня я воспользовался тем, что все мои письма к Вам по-прежнему лежат у меня в столе, перечитал их и понял, что они представляют собой не что иное, как подготовку к этому моему письму, которое после долгих раздумий и колебаний я решился Вам послать, т. е. пока что не послать, а лишь написать его в ожидании того момента, когда оно сможет попасть в Ваши руки.

То, к чему я бессознательно готовился, настолько же просто, насколько и непросто, а потому я еще не знаю, удастся ли мне сказать все кратко или потребуются длинноты, за которые заранее прошу простить.

С лестницы нашего дома видна улица, и иногда я останавливаюсь на площадке третьего этажа и смотрю на троллейбусы, автобусы, на пешеходов, на огни, на весь этот, если можно так выразиться, суп, который кто-то мешает гигантской ложкой. Меня равно интересует и торопливая, уверенная в себе и довольная своей уверенностью молодежь, и люди средних лет, с выгравированными на лице заботами, усталостью и однообразием занятий, и старые люди, ушедшие в себя и неторопливые. В движении улицы мне кажется что-то близкое тем белым кольцам, которые вьет в небе реактивный самолет, тем дрожащим линиям строк, которые набросаны в газетах, наконец, мотоциклетному тарахтенью и дрожанью.

Я вижу, что жизнь идет быстро, а я в своих размышлениях и внутренних переживаниях также иду очень быстро, но только идем мы с ней на одном месте.

И я перестаю смотреть на поток улицы и поднимаюсь к себе.

Теперь я не одинок в своей комнате — меня ждут Ваши письма. Я читаю их и перечитываю, и представляю Вас в тот момент, когда Вы писали мне. Я представляю Ваш тонкий и умный профиль, неожиданную и острую манеру говорить, ту жизнерадостность, которая наполняет все Ваше существо, и Вашу исключительность. И мне становится совершенно ясно, что я давно-давно, еще задолго до всяких Ваших писем, ждал Вас, тосковал без Вас, что Вы — это единственное, что мне нужно от жизни, Это единственное, что мне нужно от света в окошке, от воздуха, единственное, что созвучно переживаниям детства, моим мыслям сегодня. Собственно, единственное, ради чего я жил.

Вот и все, что я хотел написать Вам в этом письме. Остальное, надеюсь, Вы поймете.

Н. Греков

Письмо шестое и последнее

Многоуважаемые Клавдия Ивановна и Алексей Николаевич!

Мне, к моему прискорбию, совершенно непонятно ваше обращение ко мне, полное таких выражений, как «мы не то, ради чего Вы жили», «это не более, как шутка», «стиль, выражения и даже целые письма взяты нами из прочитанных недавно писем Каролины Бёмер», и с бесчисленными просьбами «извинить», «простить», «не сердиться» и т. п.

Как вы далее пишете, вы живете в том же доме, что и я, часто наблюдали меня в окно и решили невинно пошутить, посылая мне письма, а под конец вам удалось проникнуть ко мне, прочесть мои письма и тогда вам стало неприятно и совестно и вы просите простить вас…

Я не понял ни слова и здесь какое-то недоразумение. Мне совершенно не за что прощать вас, а вам нет причины просить прощения. Вы ни в чем передо мной не виноваты. Не знаю, удастся ли мне объяснить вам одно существенное во всем этом деле обстоятельство, а именно то, что — как ни странно это прозвучит — вас нет… Вас настолько нет, что я не пошлю вам это письмо, хотя вы и даете ваш адрес, отвечаю же вам лишь потому, что привык отвечать на все письма, даже если они приходят от тех, кого нет.

Я очень прошу простить меня, мне очень жаль, но я ничего не могу поделать — вас действительно нет, и это, к сожалению, не шутка.

Скоро я уезжаю отсюда вместе с той, которая, как я и ожидал, читая ее письма, пришла разделить со мной мою участь. Мы провели в этом городе вместе несколько дней, а теперь уедем далеко-далеко, в те места, где прошло мое детство и где до сих пор, как я уверен, сохранился сад, речка, лес за речкой и где теперь мы всегда будем вдвоем.

Примите мой привет

Н. Греков

 

РАССКАЗЫ

 

У пивного ларька

Там, где Божий свет четырьмя улицами сливается в одну озаренную точку, там, в этой точке, стоит небесного цвета пивной ларек с русской женщиной тетей Клавой внутри — исчадием житейской мудрости, горнилом великого опыта. Твердо вливает она в каждого из нас пиво в обмен на свою малую толику выгоды от каждого, кроме особо избранных. Твердо, обеими руками с маленькими ладонями и пальцами, но необъятными у плеча. Ее фигура торчит в раме окна, полускрытая сумраком, как и бочка, папиросы и плавленый сыр, и лик ее глядит оттуда невозмутимо, как луна.

По четырем улицам сходимся к ларьку мы, а также случайные и избранные. Случайные — это какая-нибудь велюровая шляпа с кадыком, торчащим, как локоть, выплюнутая нашим индустриальным центром союзного значения, или пара девушек, шестимесячно завитых, обезумевших от жары, с ничего не видящими глазами — служащие или студентки, которым никогда не занять такого видного общественного положения, как у тети Клавы, даже если они станут министрами просвещения, что очень вряд ли.

Мы — это постоянный кадр тети Клавы, оплот ее благосостояния, умеющие стоять в очереди и понимающие, зачем они стоят, знающие друг друга по именам, хотя имен маловато, а нас много, так что одних, например, Сашек среди нас человек восемнадцать. Мы — это мы, а больше никто, и только никто знает, сколько нас, потому что никто не считал.

А вот избранные все пересчитаны, потому что у каждого из них есть судьба, а у нас только бытовая жизнь, у каждого из них есть собственный взгляд, а у нас на всех общий. Когда рассказывает избранный, ему не приходится торопиться и бегать глазами с лица на лицо, как приходится нам, и когда он рассказывает смешное, ему не грозит смеяться одному, как нам.

И каждого избранного мы очень уважаем.

Особенно Константина Иваныча, по прозвищу Капитан Иваныч или просто Капитан, который приезжает на своем инвалидном автомобиле, похожем на броневик. В далекой молодости он ездил на настоящем броневике и геройски утратил ногу, и он был бы единодушно нашим полководцем, если бы пришло такое время, что мы построились бы в полки.

Мы пошли бы за ним вперед вдоль одной из улиц, на которой государство заботливо открыло гастроном с неиссякаемым запасом четвертинок — неиссякаемым, говорят, в силу неведомых нам связей тети Клавы.

Мы пошли бы за ним вперед и по главной улице нашего города и дальше, хоть на край света, сокрушая все на своем пути, бессчетные и бесстрашные.

Только нам это сейчас не требуется. Сегодня у нас день предпраздничный — и мы почти все в сборе.

За ларьком во дворе есть сад. Там сегодня играет на аккордеоне Славка Коленкор — тоже из избранных, с головой круглой, как арбуз, красным порезом улыбается рот до ушей, и грудь, распирающая ковбойскую рубашку, расстегнутую на все пуговицы, и тельняшку под ней, похожа на утес, а аккордеон — на тучку. И здесь в саду под цветущими каштанами в предпраздничный день и случилась история, перепутавшая весь порядок у нашего ларька.

Мы частью стояли в очереди, а частью были уже в саду, когда подошел третий избранный, электромонтер, по прозвищу Хохол, худой, длинный и злой на язык.

У него было пол-литра, и один из нас, чья очередь подошла, взял на него пиво без очереди, и они ушли в сад. И тут прибежала женщина и понеслась за Хохлом туда же и устроила ему там обычный крик про получку.

— Какая тебе получка, — сказал Хохол, — раз ты мне одних девчонок рожаешь?

Мы, которые были уже в саду, легли от смеха при таком аргументе. А мы, которые еще стояли в очереди, разузнали, в чем причина смеха, и тоже развеселились. Славка же Коленкор поглядел на неугомонную женщину и сыграл ей на аккордеоне «Яблочко», отчего веселье стало еще значительнее.

Женщина от всего этого в раж вошла и стала обижать мужское достоинство Хохла — что это, дескать, он виноват, что мальчики от него не рожаются.

— Проверим, — сказал Хохол. — Если и от другой бабы одни девчонки пойдут, значит, лечиться надо мне, а мальчики — то тебе.

Тут эта вредная маленькая женщина совсем обезумела, орет, как Гитлер, изо рта пена идет. Хохлу наконец надоело, и он ее прогнал очень решительно, и она убежала, а убегая, крикнула, что детей пришлет, раз он ей, так сказать, не внемлет.

— Попробуй только, — зарычал Хохол и даже зубы оскалил, так его этот шум рассердил.

— Пришлю! — кричала женщина. — Пусть полюбуются, какой у них отец паразит и проходимец!

Женщина скрылась, и жизнь пошла своим чередом среди пива, музыки, гвалта и выпивки. Мы уже не все хорошо стояли на ногах, и было шумно вокруг и зыбко.

— А сколько у тебя дочек, Хохол? — спросили мы.

— Девять, — сказал Хохол.

— А зачем вы это столько напечатали за такой короткий срок? — удивились мы.

Хохол не ответил, за него пояснил Коленкор:

— Парня хотели, вот и печатали, пока не отчаялись.

Время шло, небо над нашим индустриальным центром светлело, готовясь к закату и очищаясь от дыма, и мы, стоящие у ларька, увидали, как в сад прошла девушка в синеньком платье, а за нею три девчонки поменьше, в светлом, и у нас оживилось сердце, глядя на девушку, — такая она была красивая, прямо как актриса или балерина. Тетя Клава, заметив наше волнение, выглянула из ларька и сказала:

— Этой шестнадцать. Наташкой звать.

— Шестнадцать? — удивились мы. — Значит, ранняя, раз уже круглая.

— Тонковата, — сказала тетя Клава.

Дочери Хохла исчезли из нашего вида, но волнение осталось с нами, и многие заспешили в сад, а остальные вертели головой, чтобы не прозевать, когда Наташа пойдет назад, и пили пиво, не опуская в него глаза.

А в саду стало тихо.

Потом два-три из нас засмеялись там нехорошим смехом, потом раздался детский плач хором, и мы все пошли туда, даже тетя Клава выбежала из ларька, потому что стало там как-то слишком тихо.

А в саду под цветущими каштанами и под светлым небом происходило вот что.

Когда Наташа подошла к Хохлу и сказала ему еле слышно просьбу идти домой, он вдруг схватил ее длинной рукой за волосы, а другой рукой выхватил из кармана кусок электрического шнура и стал бить ее этим шнуром изо всей силы, и Наташа завилась в его руке жгутом, и тело ее изогнулось и напряглось в неудержимых порывах избавиться от боли. В саду было тесно от нас, стоявших вокруг, и те, что стояли нехорошо, стали стоять лучше, и мы все глядели на эту красоту, которую обижал Хохол, и сердце жарко билось у нас в горле. Сестры плакали дружно, а Наташа не плакала и не кричала, а только гнулась всем существом, и глаза ее были непомерно большими.

Наконец Хохол отпустил ее, и она пошла прочь, и, выйдя из сада, тихо заплакала и закрыла лицо руками, а сестры шли рядом, поддерживая ее. И тут Капитан Иваныч завел мотор своего автомобиля и рванул его с места на полную скорость, и направил его прямо на Хохла, который дрожащей рукой опрокидывал в рот последние капли из бутылки. Капитан Иваныч мчался на своем броневике, и Хохол едва успел отскочить, Капитан Иваныч здорово развернулся и снова пошел на него в атаку. И тогда Хохол размахнулся бутылкой, чтобы уничтожить неприятеля, и, наверно, уничтожил бы, но Славка Коленкор смахнул с груди аккордеон и бросился на Хохла, как вратарь на мяч, и Хохол рухнул на землю одновременно с аккордеоном, только аккордеон со вздохом, а Хохол без. И тетя Клава засвистела в милицейский свисток и подняла Хохла и повела его прочь, обтирая кровь с его грязного лица, а он обнимал ее рукой, обнажая при всех сущность их взаимоотношений.

— Иди отсюда! — кричали мы Хохлу вслед, а он не огрызался, припав к плечу тети Клавы в великом отчаянии.

Так оборвался мир у нашего ларька и перепутался порядок, и ни Хохол, ни Коленкор, ни Капитан Иваныч не появлялись больше среди нас, разлюбив, наверно, это место, и стало здесь немного не так приятно, как было прежде. Некому было объяснить нам случившееся с точки зрения вообще, и взгляда у нас на случившееся не было. Однажды проехал инвалидный автомобиль мимо, и нам показалось, не Капитан ли это, и мы все понеслись за ним со всех ног вдоль улицы и гораздо дальше, но в автомобиле сидел совсем какой-то мальчик, нам совершенно незнакомый.

 

Человек из Вышнего Волочка

Когда в небольшом городке жара и пыль июльских дней, когда сквер, церковь, мосты и мостовые потрескивают от пылающего над ними солнца, тогда городок такой кажется особенно ненужным, просто совершенно ни к чему.

Городок поймал меня в свою пыль — до ночи не было из него ни автобусов, ни поездов.

Пыль была на листве, на домах и на небе.

Я сидел в сквере, пил мутное перестоявшееся пиво и ел бутерброд с крошащимся от времени сыром.

Этот человек оказался рядом со мной вдруг. Один рукав его синей косоворотки был пуст. Он посидел рядом со мной, думая о своем, потом поглядел на меня и сказал:

— Бывает же такое. Ее сына убили немцы, а она с тех пор помешалась, никакие доктора не помогают. У вас нет закурить?

Я протянул ему сигареты и зажег спичку.

— Выпьем за компанию? — предложил я.

— Разве что за компанию, — согласился он, и я принес еще пива.

— Работать к нам? — спросил он.

— Нет, проездом. Кто эта женщина?

— Какая?

— Вот что помешалась.

— А. Это моя жена.

Этот человек с пустым рукавом, лысым черепом и больными глазами; этот человек с сигаретой в гниющем рту, глядящий на пиво, как мать на новорожденного; с зелено-серыми, давно не бритыми щеками и с покрасневшими веками — светло-карие глаза в кровавом ободке; этот человек с дикими его первыми словами, которые мне дороже любого такта; этот человек сверкал передо мной, как яхонт в пыли ненужного городка.

— Как будто кто-то кричит? — сказал я.

— А вот роддом, — сказал он. — Женщинам рожать больно, вот и кричат.

— А я думал, это радио, — сказал я.

— Сейчас перерыв, — сказал он. — В четыре часа включат. Тут в сквере оно висит.

Пришли четыре часа, и радио громогласно завещало:

— Говорит Москва. Слушайте литературно-музыкальную инсценировку по роману Катарины Сусанны Причард…

Громкоговоритель похрипел, издал свист и снова сработал:

— Здравствуй, Джонни.

— Здравствуй, Кэт.

Этот человек поселился во мне навсегда, — он сидит и пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я не могу теперь представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату.

 

Мимо теплого дыма

Если положить две-три сухие веточки, тонкие, как воробьиные ноги, а сверху две-три веточки потолще и поджечь, то получится костер — плевый, конечно, если не подкладывать еще и еще. И потянет теплым дымом, больше и больше, и немного закружится голова, если раздувал. Таким же дымом, как из трубы на деревенском доме, как из сада, когда там жгут листья.

И потом кожа на руках будет пахнуть приятно и долго, и в этом запахе будет много воспоминаний.

Уже двенадцать лет я живу в городе, а в деревне бываю редко — бываю, чтобы вспомнить, а жить не получается.

Буду ли я вспоминать город?

Буду, конечно.

Например, тебя. Ты крупная, как снежная баба, только очень горячая, если притронуться, и ты затянута в темно-синюю форму, потому что ты проводница. Мы сидим у тебя в купе и ждем, а на верхней полке бешено ворочается твоя напарница — худая и молодая, и стонет она от горя, такого вот горя, когда не с кем спать вдвоем, а надо. А потом, когда напарница сделала вид, что спит, и еще потом, когда мы снова сидим, ты говоришь мне негромко:

— У меня дом в деревне. Деревня Перунь — знаешь?

— Нет.

— Никто не знает. За Череповцом. Дом у меня там. Поедем туда?

— Что там делать?

— А то же, что и тут, только в своем доме. А кроме того, печь истоплю тебе, поесть сготовлю, в бане вымою. Ты что умеешь?

— Все умею. Я сам из деревни. Ты не веришь, конечно.

— Ты отдохнул? — спрашиваешь ты и прижимаешься. — Для меня это Христово яичко.

Поезд стучит и трясется и работает мерно. Это хороший поезд, он останавливается раз за всю ночь, и остановка уже была.

— Хватит! — кричит напарница. — Дайте поспать!

— Выйдем, — шепчешь ты. — Нервы у нее.

В тамбуре ты крепко гладишь меня рукой, так что я распрямляюсь как солдат в строю, а потом заставляешь меня нагнуться и обнять тебя.

— Почему Христово яичко? — спрашиваю я.

— Конечно, Христово, — говоришь ты. — Греха-то в этом нет.

— Многие думают, что есть.

— Это их бог покарал, — говоришь ты спокойно. — Просто здоровья в них мало, вот они и придумывают глупости. А от глупостей и совсем здоровья лишаются. Это их Бог карает. Так поедем в деревню?

— Нет, — говорю я. — Не смогу там. Я для этого еще глупый.

— Глупый? — удивляешься ты. — А с виду образованный.

— Это только с виду.

— Нет, ты не очень глупый, — говоришь ты. — Ты просто молодой еще.

Огни вокзала осветили твое лицо и темные волосы.

— Ты не думай, я не с каждым, — сказала ты.

— Я знаю.

— Знать ты не можешь, — поправила ты. — Но я тебе говорю. Перед тобой был у меня один, лейтенант-подводник. Соглашался, говорит, поедем. Но не демобилизовали его. Ты надумаешь — позвони. Он скоро в отпуск приедет — я его отошью.

Если в юности бежишь быстро и неутомимо, то не верится, что бежишь по кругу, пока не прибежишь туда, откуда начал, раз пятьдесят.

— Не отшивай, — сказал я. — Я не позвоню.

Долго не верится. Все кажется, что по спирали. И центробежная сила отбрасывает тебя в разные ненужные стороны, а место, по которому бежишь, кажется непригодным для остановки.

Я встретил тебя в метро, куда я спускался на эскалаторе вместе с женщиной выдающейся красоты и гордой, как олень. Она везла меня показывать в один очень умный дом в районе новостроек, чтобы поговорить с образованными людьми про разные хитрые вещи — о недостатках Бласко Ибаньеса по сравнению с Марком Аврелием или о еврейском вопросе в Португалии, или о сложных путях арабской революции. Словом, о чем бог пошлет в этом интеллигентном доме, кроме чая с вареньем, и, возможно, выпить, если, конечно, хозяин оправился от инфаркта. Ты ехала на эскалаторе вверх, навстречу мне, в цветном платье, прижимая к груди букет черемухи, в блеске своего здоровья, а сзади стоял мужчина и держал тебя за белую руку повыше локтя темной пятерней.

Мы поздоровались глазами.

— С Христовым яичком, — сказал я негромко, когда мы поравнялись, и ты услышала, а может быть, поняла, и весело улыбнулась мне, уезжая вверх.

— Ты что-то сказал? — спросила женщина выдающейся красоты, которая ничего не заметила, потому что смотрела прямо перед собой, о чем-то размышляя.

— Нет, — сказал я и подумал, что этой ничего не понять из того, что понятно той, сколько ни крась ресницы и не гордись. А потом я подумал о себе и выяснил, что я все еще слишком молодой, как ты это назвала, и придется слушать сегодня про Марка Аврелия.

 

Широка страна моя родная

Озеро Селигер — ровное и небольшое, а небо над ним было ровное и чуть побольше. Только и всей разницы, если смотреть на это озеро, как на лужицу среди пространств мироздания.

Но берег, валящийся за горизонт, не приближался никак, хотя наша лодка шла быстро.

Наша лодка шла быстро, мотор тряс ее, как осиновый лист, лодочник был пьян и медлителен.

Резиновый шланг часто выскакивал из-под гвоздя в борту, и вода, охладив мотор, текла из шланга в лодку на сапог лодочника, и тогда лодочник медленно наклонялся, ловил скользкий шланг и неловкими пальцами засовывал под гвоздь.

Не было глубины у этого озера, а только ровная поверхность, под которой кое-где полоскались пряди водорослей.

Я вел лодку, и это было очень просто, а лодочник уговаривал своего дружка сесть. Но тот не сел и даже стал раскачивать лодку, вызывающе глядя на меня.

Берег не приближался. В пустых окнах монастырской колокольни на острове мелькнуло закатное солнце и исчезло.

Он глядел на меня, раскачивая лодку, и через борт перелилась вода.

— Сядь, — сказал я.

— Не сяду, — сказал он. Лодка сильно черпнула.

Я ударил его ногой, он вдруг упал в воду и скрылся из виду, а лодка шла быстро.

— Выплывет, — сказал лодочник, однако отрезвел немного.

Но я повернул лодку, а потом заглушил мотор, сорвав кожу с пальца, потому что не знал как.

Что-то мелькнуло под поверхностью воды, и я свалился в озеро, потому что прыгать не умел, и схватился за одежду и потащил к лодке, а там лодочник взял его за руку и подбородок, и мы вволокли его в лодку.

— Он не умеет плавать, — сказал мне лодочник, протягивая бутылку.

Мокрый, тот полулежал на дне лодки, и на него полилась вода из выскочившего шланга, потому что мы снова плыли. И он смотрел, как я пью из горлышка.

— Дай, — сказал он, протягивая руку.

— Что вы невеселые, ребята? — спросил лодочник, засовывая шланг под гвоздь.

Я дал лежащему бутылку, он хлебнул из горлышка, передал ее лодочнику и бросился на меня, валясь через мотор.

Ногой я отбросил его назад.

Мотор заглох.

— Ты дерьмо, — сказал отброшенный. — Приехал сюда, а кому ты нужен, турист, интеллигент, падло.

Берег стал наконец все-таки ближе.

— Широка страна моя родная, — сказал я ему.

— Будешь драться — выброшу из лодки, — сказал ему лодочник.

Тот ругался, не переставая, все время, пока мы вылезали из лодки и шли по мосткам затопляемой улицы среди тявканья шавок и вони мокрых дров.

Поздно вечером мы пили спирт у лодочника под иконами, и на клеенку падали куски хлеба и обручальные кольца зеленого лука, а жена лодочника, мягкая и теплая, будто фланелевая, ни за что не пила, а только украшала мужское общество.

— Ладно, — сказал мне приятель лодочника миролюбиво. — Какого хрена ты вот ездишь?

— Хочу понять, — сказал я.

— Что — понять? — спросил он.

— Все понять, — сказал я.

— Не понимаю, — сказал он.

— А я понимаю, — сказал лодочник. — Широка страна моя родная, верно?

— Верно, — сказал я. — Я не был на войне, я не был в концлагере, а в работе нет личной воли, и потому я ничего не понимаю, хотя на войне был мой дядя, в концлагере был мой отец, а я работаю, как эфиоп.

— Ладно, — сказал приятель лодочника. — Езди, хрен с тобой.

Так мне освободили место, чтобы поставить ногу на земле моей страны.

 

Ножницы в море

Море было спокойнее всего на свете — спокойнее облаков, спокойнее берега, спокойнее любого спящего; только небо было таким же спокойным, как море, да еще, может быть, лицо моего шестилетнего сына, сидевшего на носу лодки, а я греб, любуясь ими тремя, и мы уплывали в море, потому что нам хотелось.

— Людей совсем не видно, — сказал сын. — Мы уже в море?

— Да, — сказал я.

Я перестал грести. Лодка замерла, качаясь только от нашего дыхания. Я задумался, вспоминая синюю стрекозу, которая неподвижно сидела на листе осоки у того пруда, в том детстве, когда мне было шесть лет.

— Если бы нашей семье нужен был герб, — сказал я, — я нарисовал бы синюю стрекозу на зеленом листе.

— А зачем нам герб? — спросил сын.

— Просто так.

Сыну повезло — у него была прекрасная мать, женственная до кончиков ресниц и легко понимающая то, что совершенно непонятно, и мне мой ум даже в его лучших проявлениях всегда казался примитивным инструментом, вроде ножниц, рядом с ее качествами, которые обнаруживались не в словах, отнюдь, а в поступках, потому что слова говорить у нее получалось плохо и она больше молчала, вроде как божья матерь, которая предоставила говорить сыну, а сама молчала и ничего не сказала даже тогда, когда все кончилось. Сыну повезло, а мне не повезло, потому что вместо жены у меня было что-то необычное, а необычное лучше иметь чем угодно, только вовсе не женой, поскольку жена должна быть с маленькой буквы, как мне кажется, иначе ножницы звенят, как в парикмахерской, и стригут цветы.

Я посмотрел на сына — он сидел очень задумчивый, погруженный в себя, опустив голову.

— Сын, — позвал я, и он медленно поднял голову, и глаза его были влажными и блестящими — может быть, потому, что в них отражалась такая же поверхность моря, а может быть, от слез.

— Что? — спросил он бровями.

— О чем ты задумался? — спросил я.

Он посмотрел на меня грустно, губы его дрогнули, и он сказал:

— У меня к тебе очень большая просьба.

— Какая? — спросил я, готовый к любым подвигам, лишь бы он не погружался вот так, неизвестно куда.

— Пожалуйста, — сказал он, — никогда не спрашивай меня, о чем я думаю.

— Хорошо, — сказал я мгновенно, потому что все-таки голова у меня работает иногда неплохо.

Потом мы шли с ним по берегу и навстречу нам попался одноногий человек в трусах, который прыгал к морю, опираясь на костыль, и сын мой взял меня за руку, но я уже ни о чем не спросил его, да и не о чем было спрашивать.

Дома он с восторгом рассказал матери, что мы очень хорошо покатались на лодке и что людей на берегу совсем не было видно, так далеко мы заплыли.

 

Ее личное дело

Когда девушке восемнадцать, а она любит смертной любовью, не подозревая повторения, и растет, как на дрожжах, благодаря этой страсти, так что достигает возраста вплоть до девы Марии и Суламифи, вплоть до Евы и даже Лилит, и происходит это с ней в нашу эпоху невиданного размножения личности, успехов с бомбами и горизонтов, сияющих над концлагерями, тогда, бывает, она пугается за своего любимого материнским чувством, видя его враждебно от всего и желая встать между ним и прочими, чтобы защитить грудью и предохранить. И она не знает, что его такого и вовсе нет на свете, а есть только плод ее любви, но это, как говорится, их личное дело.

Они ехали в поезде в одном купе со мной, и поезд болтало от возросших скоростей и ударяло боками о деревушки и города, неизменные по сути, вот сколько лет я их вижу. Их разговор я услышал и записал, как и прочее все, потому что это уже мое дело — писать или не писать.

Он лежал на нижней полке, а она сидела у него в ногах прямо, как на уроке, и вид они имели разный: он — словно вернулся из трудной войны, хотя на земле был давным-давно мир, а она — хоть сейчас на бал, и он был спортсменом в молодости, а она еще не была. Я на верхней полке будто бы спал, а мой сосед спал на самом деле и храпел за двоих басом на вдохе и тенором на выдохе, так что они говорили между собой без оглядки.

Он говорил снисходительно-капризно:

— Вот ты поехала. Со мной. А потом что будет? Знаешь?

— Знаю, — отвечала девушка.

— Что?

— Ты меня разлюбишь, и я умру, — отвечала девушка.

— Фу, фу, фу, — говорил он. — Зачем такие страсти.

— Можно, я лягу с тобой? — спросила девушка.

— Тут люди.

— Пусть. Они спят и они пьяные.

Мне-таки удалось заснуть, и утром я был очень доволен этой своей тактичностью. Девушка уже встала и была очень свежая, и все на ней было, как надо: и прическа, и ресницы, и губы, и она поила его чаем и кормила бутербродами с холодным мясом. Тип, который храпел, оказался моряком, и мы пошли с ним завтракать в вагон-ресторан, и, уходя, я сказал, ни к кому из них двоих не обращаясь:

— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.

— Кто вас будет спрашивать? — удивился он, жуя мясо.

— Вот и я думаю — кто? — сказал я, и девушка удостоила меня посмотреть и даже улыбнуться чуть-чуть.

Продержать моряка два часа в ресторане было проще пареной репы, но он захватил с собой две бутылки водки. Когда мы вернулись, девушка стояла в проходе у окна, а ее спутник дрых, заботливо укрытый своим и ее одеялами. Мы вошли в купе, и он проснулся. Моряк с ходу предложил ему выпить, он нехотя согласился, и через пятнадцать минут моряк люто его ненавидел, потому что тот каждым глотком делал нам одолжение и так много закусывал, что было противно смотреть.

— Куда путь держите? — спросил моряк, потому что он имел воспитанность и умел сдерживать чувства.

— Далеко, — сказал тот.

— А это, простите, жена? — спросил моряк, и мне показалось, что я его недооценил поначалу.

— Жена, — нехотя сказал тот, но не сразу.

— Так пригласим и жену, — сказал моряк.

— Я не пью водку, — сказала девушка из коридора, не оборачиваясь.

Моряк встал и достал из чемодана ром и коньяк, и я заметил испуг в глазах лежащего, и он стал делать себе еще один бутерброд.

— Милости прошу, — сказал моряк девушке. — И вино есть.

И он достал бутылку сухого вина. Девушка посмотрела вопросительно на своего спутника, и тот разрешил глазами, и она подсела к нам.

— Выйдем покурить, — сказал я моряку немного спустя.

— Курите здесь, — сказал лежащий. — Мы с Таней тоже курим.

Больше я ничего не мог для нее сделать и махнул рукой на все, предоставив делам идти как идут, раз он такой идиот и ничего не понимает в моем моряке.

Через час моряк решил, что подготовка кончена, и начал войну.

— Сколько вам лет? — спросил он у лежащего, очень вежливо спросил.

— Тридцать, — сказал тот. — А вам?

— Сорок, — сказал моряк. И без лишних дальнейших слов повел весь флот в атаку:

— Таня, Танюша, — сказал он нежно и укоризненно, — неужли ты не видишь, что он стопроцентный жлоб и неубедительная личность.

— Не забывай, — сказал я моряку, — нам еще три дня ехать в этом купе.

— Тем лучше, — сказал моряк. — Тем просто гораздо лучше.

— Это их личное дело, — сказал я.

— Нет, — сказал моряк. — У меня дочку Таней зовут.

— Это твое личное дело, — сказал я.

— Нет, — сказал моряк. И снова деликатно обратился к лежащему: — Сына имеете или дочку?

— Ты осел, — сказал я моряку, чтобы принять огонь на себя, но он был военный человек, и его было не провести.

— Врешь, — сказал он. — Врешь и не краснеешь. Или, может, двух на свою голову? — опять обратился он к лежащему, ну просто чересчур вежливо.

И тут девушка сказала моряку, отстраняя нас в дальние страны, за горизонты, мелькавшие мимо поезда, за деревушки, леса и заводские трубы, туда, где ничего не меняется по сути, вот уж сколько лет я всматриваюсь:

— Раз у вас дочка тоже Таня, то вам полезно знать, что я скажу. Я этого человека люблю, а если он меня разлюбит или бросит, я умру. Так что убейте меня и убейте свою дочку, но его оставьте в покое, потому что он-то тут ни при чем, и я не дам, чтобы ему было плохо, тем более из-за меня. Лучше полезайте на свою полку спать, потому что вы моряк и вам должно быть свойственно уважение к женщине, хотя бы и к дочери, а мне не мешайте, поскольку я вас не люблю, а его люблю, и я увезла его от жены и от детей, чтобы он немного пожил, а не чтобы он слушал пьяные морали.

Моряк встал и вышел в сердцах, а я за ним, только сказав:

— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.

Но девушка была еще в полном гневе и не удостоила меня ни взглянуть, ни улыбнуться.

В ресторане я сказал моряку, что на этом стоит мир и что не надо мешать такому подвигу, да это ни у кого не получилось, даже у господа Бога, если взять, например, Еву, но моряк плохо меня слушал и только мотал головой да стучал кулаком по столу.

Потом он договорился с проводницей и ушел из нашего купе, а мне места не нашлось, и я напился так, чтобы лишиться чувств и спать, и только и слышал, очнувшись на секунду среди ночи, как он сказал ей:

— Я поражаюсь, как этот дурак в погонах сразу понял про нас? Это все потому, что ты такая заметная.

— Если бы я не была такая заметная, то ты меня и не заметил бы, — сказала девушка с гордостью и погладила его по голове, утешая.

 

Папоротник и ландыши

Когда я был очень юный и жил в деревне, получая там свое образование в виде гогочущих гусей, жуков-солдатиков, красных с черными крапинками, бегавших под липой у полусгнившей скамейки, и неустойчивого челна, качавшегося над отражениями ив и среди уставших от собственной красоты белых лилий, над которыми дрожали стрекозы, а также в виде первых мыслей, нелепых, как мой непомерно излишний рост, тогда молодая женщина позаботилась довершить мое образование среди папоротника.

От его запаха у меня дурманилась голова и болели глазные яблоки, словно я отравился. И я не любил дубовую рощу за рекой, потому что там было особенно много папоротника. И хотя там пели соловьи, ползали ужи и цвели ландыши по углублениям — на влажной черной земле этих углублений ничего не росло, а только пылало зеленое пламя ландышевых листьев, — я эту рощу не любил.

Но она была гораздо старше меня и любила именно эту рощу не за ландыши и соловьев, а за удаленность от деревни, которая все видит и знает, если не хорониться вдаль, вглубь, в мрак и в тишь, и ей было наплевать на запах папоротника, потому что ее здоровье было гораздо выше этого, и она выбрала именно эту рощу и именно меня, за мой непомерный рост, как я понял, когда стал глубоко взрослым. И там, полностью схоронясь, она заставляла меня бегать за ней в чем мать родила, и бегала за мной в чем ее мать родила, и заставляла меня бить ее и сама била меня, чтобы я понял звериную сущность человека, скрытую одеждой от посторонних взглядов и точек зрения, и объясняла мне на практике возможности всего, чем наделил человека Бог. Один раз она заснула, а я залез на дуб, надев свою немногочисленную одежду, и смотрел оттуда на ее белую спину и белые ноги, отдыхавшие среди перистых веток папоротника. И тут я услышал голоса, и я затих и притаился. В углубление рядом вошли две девушки — дачницы, горожанки, и спины и ноги их были скрыты светлыми платьями, и девушки собирали ландыши. Одна из них пошла-таки в нашу сторону и подошла к спящему телу и остановилась от неожиданности. Спящая дышала ровно, и не могло быть мысли о беде.

— Ну, как там? — спросила из углубления вторая девушка, и тогда эта повернулась и ушла назад и только отойдя ответила:

— Там один только папоротник.

И они ушли, неся свои букетики ландышей. Спящая проснулась и сразу же принялась за мое образование, и у меня дурманилась голова от папоротника, болели глазные яблоки, и меня тошнило, точно я отравился.

 

Анабиоз

Мне тридцать три года, но иногда мне кажется, что мне вообще нет ни одного года, и тогда я думаю, что когда-нибудь умру, что вполне вероятно придет, хотя на этот счет нет никаких доказательств.

Мне нет ни одного года и никогда не будет до самой смерти, а потом и подавно, и я несу на руках ничто, и когда меня спрашивают, откуда я такой взялся, мне хочется показать на небо, которое иногда бывает голубым и пустым, как мои глаза, но показать на небо без иронии не так-то просто, разве что очень умной и очень любящей женщине, на которых мне везло в жизни, хотя я не понимаю, почему, и каждый раз таращу глаза от удивления.

Странно, что это ничто, имеющее ноль лет от роду, облечено фигурой в сто восемьдесят три сантиметра высотой, движущейся в трехмерном пространстве, улыбающейся, произносящей звуки, способной зарабатывать деньги и имеющей дюжины три наименований вроде фамилии, титулов, постов, вроде таких, как муж, шатен, писатель, не говоря уже об эпитетах, которыми обмениваются насчет этой фигуры окружающие ее другие фигуры.

Мне приходит иногда на ум слово «анабиоз» — первый раз оно пришло мне в голову, когда я полз на военной службе по жесткой земле с тяжелым ручным пулеметом под руководством старшины, имевшего голос зычный, как у фельдмаршала, и командовавшего моими телодвижениями, и это было нужно для того, чтобы ползущая фигура получила еще одно название, название солдат.

С тех пор оно, это слово «анабиоз», вспоминалось мне не раз в самые, наоборот, деятельные минуты для моей фигуры, когда она в поте лица добывала или укрепляла какое-либо свое название, например, выступая с высокой трибуны или стоя перед кассой в очереди за деньгами, или имея свидание с не очень умной и не очень любящей женщиной.

С разных сторон я пытался подъехать к этому ничто, заключенному в крупнокалиберной фигуре, к этому поименованному, титулованному мужу, шатену, писателю и т. д., которому нисколько лет, но никогда мне не удавалось проникнуть в него дальше пригорода.

Другой, наверно, давно начхал бы на это дело.

Но мне, закаленному на жесткой земле и в президиумах, в очередях и на свиданиях, весящему восемьдесят килограммов и здоровому, как бык, свойственно упорство ишака и любопытство жирафа.

Я у подножия лестницы, которую еще надо построить, сижу на ее первой ступеньке, затылком к ее будущей вершине и думаю о том, что это ничто все-таки имеет место и что кое-когда я даже замечал следы, этим ничто оставленные, кое-какие приметы его существования.

Мне тогда приходит в голову самоуверенная мысль, что не всегда же я был в анабиозе, наверно, ведь и жил, так что должен за все быть в ответе.

Конечно, многие сочтут эту мысль нескромной и претенциозной, поскольку они имеют мужество помереть без попыток, и найдут для меня еще какие-то, может быть, очень обидные наименования, и я их вполне понимаю и даже, с позиций некоторых моих наименований, вполне разделяю их негодование.

Действительно, зачем эта фигура выпендривается?

У меня есть только одно небольшое извинение для моего упорства, а именно то, что все эти мои попытки насчет самого себя — мое сугубо личное дело и никого оно, честно говоря, не касается.

Когда когда-то влюбленный казак вез царю Петру донос от Кочубея на Мазепу, то в этом деле участвовала прорва народу, включая самого Пушкина.

А я сам пишу что-то вроде доноса на самого себя и сам его самому себе везу, так что я сам себе и казак с Кочубеем, и Мазепа с Петром, и даже, как это ни странно звучит, сам себе Пушкин.

Вот и выходит, что это дело мое сугубо личное, а в остальном я вполне соответствую своим наименованиям, и если придет такой черед, то поползу вместе со всеми по жесткой земле и отнюдь не хуже других, потому что старшина в свое время старался, и никому будет невдомек, что ползу-то я в анабиозе.

 

Так сложилась жизнь моя…

Так сложилась жизнь моя, что я много езжу в поездах и наблюдаю нашу прекрасную действительность, нашу пылающую всеобщим счастьем действительность, нашу убогую, нищую, бедную действительность сплошь и рядом с помощью случайных пассажиров, которых я несколько часов, а иногда и дней, люблю, как братьев, ненавижу, как братьев, в синенькой коробочке купе.

Ах, поезда, поезда. Паровозная гарь на застиранном белье, настольные лампы под микроабажурами нежных обывательских тонов, тощие подушки с белыми перышками, вылезающими изнутри. Ах, вокзалы, вокзалы. Залы ожидания, где нельзя спать и где люди теряют дневную стройность и расползаются по лавкам, уже не борясь за свой внешний вид, обнажая усталое нутро, трикотаж и взаимоотношения. Ах, мозаика и живопись на высоких стенах — дети с цветами, трудящиеся в голубых и розовых лентах, натюрморты, от которых хочется выть, и портреты тех, кого называли вождями, а теперь неизвестно как называть. Ах, рестораны, рестораны. Теплая водка, столичный салат, всеобщее равенство перед солянкой сборной, бифштексом с яйцом и кофе без запаха и вкуса, зато с лимоном, всеобщая свобода под руководством официантки, в чьих красных ленивых руках трепещут и помирают последние минуты твоего ожидания. И пути-дороги куда угодно — на Астрахань и Киев, Львов и Ростов, Пермь и Тюмень, Казань и Березань, Копорье и Заборье, Пошехонск и Китеж. Ах, судьба-кружевница, наплела-навертела дорог-поездов по стране, лучших в мире по удобствам, с лучшей в мире тоской за окнами, первосортной тоской высшего качества номер один.

Ах, теперь бы вспомнить все подробно, мимоходом коснуться времени Петра Великого или даже Владимира Мономаха, обстоятельно предъявить героев, но разве тут все вспомнишь — какая тут обстоятельность, когда бегут поезда без удержу, хлопают двери в купе, впуская и выпуская пассажиров, и не задерживаются люди с тобой, уходя на привокзальные площади к столбикам автобусных остановок, исчезая на размытых дорогах деревень, утопая в сером дождике времени. Так, пустяк какой-нибудь и запомнишь.

И эти трое сейчас уйдут навсегда — командировочный сложной профессии и супружеская пара из донского колхоза, уйдут, потому что я подъезжаю, и мы, трое мужчин, потребляем на прощание щедрые дары приусадебного участка и остатков личной собственности, потребляем колбасу, сало, помидоры, яйца, а главное — самогон, сваренный домашним способом в кастрюльке, есть такой способ, придумали.

Хозяйка — рослая казачка, тяжелая коса старомодно венчает сорокалетнюю голову, прямая казачка и гордая — молча угощает нас, а хозяин печально жалуется на пакости жизни, жалуется неразборчиво, однако с личной обидой. И мы с командировочным, естественно, поддакиваем, имея множество наблюдений на этот счет.

— Так будет у нас когда-нибудь человеческая жизнь? — спрашивает хозяин. — Или не будет?

— Или будет, или не будет, — говорю я.

— Или не будет? — говорит командировочный.

— А если будет, то когда? — говорит хозяин.

— А если не будет, то никогда, — говорю я.

— Когда будет, тогда и будет, — говорит командировочный.

— А если будет, то и поглядим, — говорит хозяин.

— Когда поглядим, тогда и видно будет, — говорит командировочный.

— Когда видно будет, тогда и поглядим, — говорю я.

Казачка встала во весь рост и на нас поглядела.

— Вы же мужчины, — сказала она. — Не понимаю, о чем вы говорите. Ведь вы же мужчины.

И вышла из купе.

Тихо нам стало и как-то неубедительно на душе, и качался вагон, и шатко стучали колеса под полом. А в окно билась тоска струнами-проводами, чудо-небесами, и скакал за окном всадник на белом коне, сабля наголо, волосы развеваются, и пуля его не брала, летел по степи и по небу рядом со мной в неизмеримой тоске за окном.

 

ИЗ КИТАЙСКОГО ДНЕВНИКА

(1966–1967)

Какие особенности должен иметь дневник, если он китайский

Счастливые люди ведут дневники и подробно пишут, с кем и о чем они беседовали, что сказал такой-то, а что сказал сякой-то. И оба, и такой, и сякой, спокойно относятся к этому занятию своего друга или знакомого, если узнают о существовании этого дневника и если автор писал, разумеется, необидно и правдиво. А вокруг меня — Китай, и рыскают по нему всевозможные ищейки в поисках неосторожного слова, нелояльной улыбки, травят и гонят всех инакомыслящих, всех вообще мыслящих — потому что что ж это за мыслящий, если он не инакомыслящий, не по-своему, не оригинально, не инако, одним словом, мыслящий. Разве можно тут писать, что сказал такой, а что сказал другой? Нельзя, уважаемые авторы дневников, никак невозможно в Китае писать старомодно — а ну как сцапают твой дневник и замучают тех, кто тебе, может, одно только доброе слово сказал, а ты вот обрадовался и слово это записал.

Как же быть? Ведь я писатель, я не писать не могу. И дневники в Китае не писать тоже не могу. Вот есть такие счастливые люди, которым крупно повезло, они могут не писать. Как я им завидую. Завидую их нормальной человеческой жизни, завидую их добрым отношениям с окружающей их действительностью, завидую, что им не надо решать такие вот идиотские задачи вроде того, как писать дневники в Китае.

Сидел я однажды сколько-то там лет назад в Москве на одном заседании, и люди вокруг меня были не только симпатичные, но, честно сказать, попадались и какие-то несимпатичные. А мне вдруг приспичило что-то записать из пришедшего в голову. Под стул не полезешь писать, а записать невтерпеж. И я записал по-китайски — никто ничего так и не понял, хотя некоторые, конечно, интересовались. Но в Китае даже это не годится. Что же делать? Как писать?

И я писал, не называя имен, не называя места и времени, а если и называя, то все переиначивая, чтобы никто не мог догадаться, где это было и с кем я говорил. Да так все переиначил, что теперь уже и сам, читая свои записи, не могу вспомнить, где это случилось, и случилось ли вообще, и кого это именно я имел в виду. Так что мой китайский дневник не особенно точный документ — из него ничего точного и документального не выжмешь. Это такие отрывочные записи, где действующие лица меняются местами, где «я и он», может, и не значит «я и он», а «он» это вдруг, возможно, не «он», а «она», а «я», может, «он», а «она» это я.

Только так и можно писать дневники в Китае, только так.

Основное чувство

Октябрь 1966 года. Еду я по Китаю.

За окнами вагона, за окном автобуса, на пыльных улицах Пекина, под платанами Нанкина, вдоль мутных рек и речушек одна и та же общая картина, одни и те же картины частные — нищета. Непроходимая, невылазная, многотысячелетняя нищета. Сотни миллионов людей, погруженных в предельную бедность.

Эта бедность раскрашена кумачом. Красный цвет на глинобитных домах в деревнях, красный цвет бессмысленных лозунгов, призывов, славословий. Как капельки крови на груди, у всех почти, кроме полуголых рикш, портретики Мао. Над грязно-синей толпой — кроваво-красные книжечки его изречений. Нищая страна окровавлена. И вдруг пронизывает чувство, которое так и останется основным чувством, пронизывает, перерезая горло, — жалость. К кому? К этим одураченным людям? А может быть, к самому себе? К своему бессилию перед этими пространствами нищеты и миллионами бедняков?

Крестьянин дарит мне орешек арахиса, покрытый землей. Я благодарю, кладу в карман. Он рад, что я принял его подарок. И он хочет быть щедрым — он собирает с края грядки целую горсть и все отдает мне.

Я в гостях. Ночь. Город спит. Я зашел на этот огонек с отчаянием человека, измученного организованным туризмом, лишенного человеческого общения. Мне хочется верить, что я удрал от сыщиков, что я не причиню неприятностей своим хозяевам, но я осторожен. Я не говорю ни о чем, кроме того, что полагается по правилам вежливости: о детях, о работе моих хозяев, об их здоровье. Мне рады, нам хорошо. И меня угощают от души, чем бог послал. А бог послал им только кипяток в эмалированной кружке. И я пью этот кипяток еще и еще, я чокаюсь этим кипятком с ними за их здоровье.

Потом я выхожу на улицу и оглядываюсь. Никого. Ни души. Неужели я все-таки удрал? Не знаю. У самой гостиницы сталкиваюсь нос к носу с запыхавшимся китайцем, за ним таращит глаза другой. Да, они потеряли меня, не ушпионили, не справились со своей задачей. Да что я, с ума сошел, что ли? И их мне жаль — из-за меня эти изможденные люди не спали ночь, из-за меня им будут неприятности — шутка сказать, упустили иностранца.

Другая ночь. Я лежу в купе на верхней полке, напротив меня спит военный. Вернее, не спит, ворочается, вздыхает.

— Не спите? — спрашиваю я.

— Не умею спать в поезде, — говорит он.

— Не привыкли? — спрашиваю.

— Езжу много, а привыкнуть не могу, — говорит он.

— Где вы родились? — спрашиваю я.

— В провинции Шаньдун, — говорит он. — Я там вырос, потом воевал. Партизанил. Пятнадцать лет жил, как дикарь, ел траву, прятался, не мылся…

Помолчал, что-то вспоминая, потом спрашивает:

— Вы из Советского Союза?

— Да, — говорю я.

— Хочу спросить — почему в вашей стране такая испорченная молодежь? — произносит он решительно.

— А вы были в нашей стране?

— Нет.

— В моей стране молодежь как молодежь, — говорю я. — Работает, учится, поет, влюбляется, бездельничает, созревая, и зреет, перестает быть молодежью.

Молчит. Потом вдруг говорит:

— Мы построим коммунистическое общество на всей земле.

— А что потом? — спрашиваю я.

— Когда это — потом?

— Вот после того, как построим?

— Будем бороться с империализмом, — говорит он.

— Но империализма не будет.

— Будем вести классовую борьбу.

— Но классов не будет.

Он долго молчит.

— Не знаю, — говорит он. — Но я подумаю и утром вам обязательно отвечу.

Утром у него плохое настроение, измученный бессонницей вид. Я не возобновляю разговор, стою у окна. Вдоль дороги тракт, по тракту рикши тащат тележки с грузами. Редко-редко пропылит машина. Поле. Пасутся буйволы. На спине у одного мирно спит пастух с повязкой хунвэйбина на рукаве.

— Я думал, — подходит ко мне военный. — Я не знаю, что я буду делать, когда не станет империалистов и классовой борьбы. Но я буду делать то, что мне прикажут.

— У вас есть дети? — спрашиваю я.

— Трое, — отвечает он и вынимает фотографии, оживляясь. Славные дети. Младший сидит как-то мешком.

— Что с ним? — спрашиваю я.

— Кости не окрепли, — странно улыбается военный. — От недоедания.

Да, то, что я видел в Китае, не смешно. Это трагично. И душит одно, основное чувство — жалости, жалости к этим обманутым, запутанным, нищим телом и духом людям. Но может быть — чувство жалости к себе?

Китайские внутренние дворики

Естественно, нечему тут удивляться, что я видел в Китае преимущественно фасады домов да стены оград, а внутрь не заходил почти нигде и ни разу, почти не видел того прославленного лабиринта внутренних двориков, домиков, галерей, пристроек, о которых столько читал. Но кое-что видел, однако так мало, к сожалению, что писать об этом мне не пристало.

И за фасады почти не проникал. Только в паре квартир побывал, да в окна нахально заглядывал. И писать о внутренней жизни китайцев, об их домашнем потайном быте мне не полагается тоже.

Отчего же я вспомнил китайские дворики внутренние?

Вот отчего. Я раньше, читая китайские газеты и журналы, слушая радио, думал, что узнаю что-то о китайской жизни, что фамилии китайских вождей, их перемещения с поста на пост, их речи и декларации, то, что и как сообщается, — это и есть отражение политики китайского государства, расстановки в нем общественных сил и течений, что это вообще полезные сведения о китайской жизни. Сейчас, глядя на фасады и стенки, я понял, что все сообщаемое в газетах и по радио, вся эта внешняя жизнь громадного бюрократического аппарата — величина мнимая, а суть происходит в глубине, в тайных дворах и двориках, переходах, флигелях, галереях, башнях, пристройках, в тысячах комнат, до которых не добирается ничей взор. А там, в этих пчелиных ульях бюрократии, царствуют те же извечные законы, которые сопровождали жизнь государства в ходе всей истории Китая, — жажда власти, денег, насыщения во всех его формах. Без денег не было и нет власти — бескорыстная власть такой же вздор, как и ласковый огнемет. Значит, там, во внутренних двориках китайской бюрократии, правит по-прежнему тот, у кого есть много денег. Значит, нищие хунвэйбины, способные, покупая яблоко, выбирать его целый час, власти не имеют — и кто-то тихо смеется над ними во внутренних двориках под акациями.

Я перестал читать газеты, потому что я не хотел, чтобы меня обманывал фасад.

Ах, как плохо мы усваиваем то, что говорят нам мудрейшие мужи нашей литературы! Ведь писал же, писал Александр Сергеевич Пушкин: «И мало горя мне, свободно ли печать / Морочит олухов иль чуткая цензура / В журнальных замыслах стесняет балагура», а я, олух, не вник в его слова…

Итак, я расхотел, чтобы меня обманывал фасад. Но не только это. Я понял, что прикасаюсь мыслью к одной из самых охраняемых государственных тайн Китая и что если бы я знал хоть что-то о жизни внутренних двориков китайской власти, то никогда я не увидел бы снова прекрасных дворцов Ленинграда, а пропал бы в Китае, как муха. Слава всевышнему, что я ничего не знаю, и вот скоро буду любоваться древними дворцами и стенами моего собственного отечества.

Воронье

Каналы среди пышных зеленью полей, на каналах большие лодки, иногда под парусами, старыми, пыльно-серыми или пыльно-коричневыми, в заплатах. Домики вдоль каналов — чистые, ну прямо Украина. На полях кое-где холмики могил.

И вдруг этот оазис зелени сменяется высохшей степью, бурой, с белыми жилами, вроде как между Доном и Волгой, овражистой, безлюдной.

Над степью внезапно — большая стая ворон.

Пишут часто, что нельзя ничего увидеть из окна вагона, что надо ехать на телеге или в карете — тогда, дескать, много всякого увидишь. А еще лучше — дуй пешком. Вот насмотришься подробностей!

Если интересоваться цветами, злаками, лицами или судьбами отдельных людей, то из поезда их, конечно, не видно. И узнать о них на ходу ничего невозможно, ни на каком ходу нельзя, даже черепашьем нельзя, не получится узнать без остановки.

А если интересоваться формами гор и лесов, соотношениями лугов и облаков, если интересоваться одним и тем же закатом с разных точек зрения или тем бесконечным смыслом, что витает повсеместно над огромной землей, то многое видно и из поезда, и даже из самолета, и даже из космического корабля. Потому что есть у меня глаза и все мне интересно — со всех точек зрения и при всех скоростях, все интересно, кроме, пожалуй, той безжизненной машинерии, тех механизмов, сделанных руками людей, которыми восхищается поколение их современников и над которыми смеются поколения потомков, — но это уже мой сугубо личный недостаток.

Воронье кружило над степью, а степь пахла падалью — нет, ветер не донес до окна вагона запаха, нет, но и без запаха было понятно — пахнет, пахнет степь в этом месте падалью, гнилью.

А людей не было, чтобы убрать нечистое.

Вдруг появились две фигурки с ружьями, пальнули в небо — взвилось и удалилось воронье, одним дырявым черным крылом осенив землю.

И люди стали стеречь зараженное поле, но не убирали его. Они отгоняли ворон выстрелами, а не чистотой.

Как часто люди жалуются, что их преследуют назойливые птицы, мухи и всякая нечисть, любящая зловоние и гниль, злятся, ополчаются на живое вместо того, чтобы просто почистить себя, свой дом, свою страну.

Впрочем, что тогда стали бы делать те двое — с ружьями? Остались бы без работы. А в Китае и так безработица. И ружья есть не у всех. Эти двое ни за что не согласятся, чтобы было чисто.

Литературе достается прежде всего

Как-то так получается в истории, что когда в обществе происходят серьезные катаклизмы, прежде всего достается литературе и писателям. Вот и в Китае так было. «Культурная революция» началась с травли трех писателей, писавших очерки, эссе о самых различных вещах: о разных там болезнях, об императорской власти, даже о кипятке. Вот, например, о болезни амнезии писали, то есть о потере памяти. Есть такая болезнь. И вот писатель один написал, что симптомы у этой болезни — полное забвение обещаний и недержание их. И что вылечить эту болезнь трудно, однако можно, если ударить заболевшего палкой по голове как следует. И что это лечение придумали на Западе. И что некоторым помогает.

Конечно, писателю досталось. В этом увидели намек на те обещания, которые руководство Китая давало народу и не выполняло, словно забывало. И даже на Мао Цзэдуна. И писатель, надо думать, погиб и уж во всяком случае замолчал. А ведь то, что он писал, применимо ко всем обманщикам на свете. Это такое уж свойство у литературы, что она применима к самым разным временам и случаям. И пока есть воры, будут гореть их шапки. Значит, пока не изменятся времена, писателей будут травить и преследовать. А они будут выполнять свою работу. И это очень здорово, что вот травят литературу обманщики и нехорошие люди, гибнут писатели, как мухи, а дело свое не оставляют и даже в зверских китайских условиях умудряются работу свою выполнять. Так что уж говорить о писателях, живущих в несравненно лучших условиях, чем китайские. Они, конечно, свою работу выполнят, будьте уверены, как же иначе.

Китайцы такие же люди, как все

Конечно, они желтые, а мы с вами белые. Они живут на Востоке, а мы посередине между Востоком и Западом. Они театральнее, чем мы, они едят другую во многом пищу и пишут странными значками, похожими на паучков. Но вон стоят, удрав от хунвэйбинов, влюбленные на мосту, смотрят в воду, и он ей что-то говорит, говорит, вкручивает, а ей это приятно и интересно, и она покрепче прижимается к нему, чтобы лучше его понимать. И вон мать с криком «пора обедать» бежит за своим сыном, а он удирает от нее, гоня одновременно перед собой обруч, и для него, может, самое главное именно в том, чтобы не только удирать, но и обруч гнать перед собой в то же самое время. А вон дети встречают отца, пришедшего с работы, и бегут к нему навстречу, потому что он самый главный и интересный для них человек. И хозяйки на рынках покупают овощи, вникая в их качество, совсем как наши. И рыбаки с удочками стоят вдоль рек. И пашут землю, правда, чаще на себе пашут, но пашут. И радуются поднимающимся из земли растениям. И читают книги — не только разрешенные, но и запрещенные. И слушают радиоприемники, а их много и в городах, и в деревнях. И течет огромная жизнь огромного народа, такая безразличная по сути ко всей этой поверхностной пене красного кумача и хунвэйбинов, к бессмысленной драке за власть, к жестяному грохоту лозунгов, ко всему, что так бесплодно, так ничего не производит нужного людям, а только портит их жизнь.

Китайцы такие же люди, как все, как мы с вами, и если этого не понять как следует, так и самому недолго стать хунвэйбином.

Совершенно неизвестное существо

На площади перед старинным парком толпа молодых ребят. Шумят, смеются, играют. И каждое лицо имеет свое выражение.

Громкая команда. И мгновенно шум стихает. Все построились в отряды. И пошли прочь, соблюдая идеальный порядок.

Я смотрю на один такой отряд. Людей нет. Этот отряд — какое-то новое, совершенно не известное существо. Тысяченожка. В нем нет ничего человеческого. Оно повинуется чему-то непонятному, тоже нечеловеческому. Одинаковое выражение на лицах. Одинаковые движения. Они получат какой-нибудь сигнал — и вдруг начнут кричать мне «ваньсуй». Другой сигнал — растерзают меня в клочья. Я не боюсь тебя, незнакомый зверь, но я ничего не знаю о тебе. Где твоя душа? Как ты чувствуешь? Что ты думаешь? Годятся ли вообще эти слова применительно к тебе? Нелепо полагать, что вот этот кусочек тебя, шагающий впереди, породил тебя и создал. Нет, он часть тебя. Что же породило тебя и создало? Я не знаю тебя, странное существо, хотя необязательно было ездить в Китай, чтобы тебя увидеть.

Куда девается человек, когда появляются такие твари?

Не знаю.

Прокрустово ложе власти

«Культурная революция» все перепутала из того, что было прежде тысячелетиями ясно.

Недавно один мой коллега написал превосходную статью о том, как каралось в древнем Китае превышение чиновниками власти.

…Один князь заснул во дворе. Подул холодный ветер, и князь вполне мог простудиться во сне. Тогда чиновник, ведавший головными уборами, укрыл князя халатом. Князь угрелся, выспался и проснулся в отличном настроении. «Как хорошо, что меня укрыли халатом, — сказал он, потягиваясь. — Кто этот умница?» Ему сказали, что этот умница — чиновник, заведующий шапками. Князь очень рассердился, настроение его сразу испортилось. «Что же это будет в моем государстве, — сказал он, — если ведающий головными уборами начнет хватать халаты, а управляющий халатами стоять без дела?» И велел казнить обоих — того, кто укрыл его (зачем сделал не свое дело), и того, кто не укрыл его (зачем не сделал свое дело).

Как все было хорошо и просто в древности! Каждый знал свое место и свои обязанности, каждый чиновник ведал с благословения власти от сих и до сих, а без этого благословения любой поступок был преступлением — оскорблением монополии на власть, ее высшей прерогативы — быть именно властью, пусть бессмысленной, вздорной, вредной, но властью.

Даже советы давать князьям и императорам было нельзя, даже на безобразия вокруг них указывать без спросу. Укажет человек на непорядок, а ему голову долой. И об этом все знали заранее — никакого обмана, все откровенно и чистосердечно.

А «культурная революция» все перепутала, затмила реальность обманом и ложью, призвала на словах хватать халаты и шапки без разбору. И потому конец у нее один — полетят головы без предупреждения, когда власть, притворившаяся спящей, откроет глаза. И погибнут те, кто ее совершает. И тоже без предупреждения из непорядка появится порядок, и у каждого будет свое ясное место — от сих до сих и чтобы ничего ни больше, ни меньше, ни-ни. И каждый будет заранее знать, что его ждет, если он выйдет из определенных ему рамок, выйдет руками, ногами или языком. И будет утешать себя тем, что он хорошо делает свое дело. И обрадуется в могиле тот древний князь, что всё опять как при нем.

В тамбуре

Однажды я вышел в тамбур. Там ехал пожилой китаец, с умным и некрасивым лицом. Полтора часа, целый перегон, мы говорили с ним вдвоем, нам никто не мешал, а техника в Китае хотя и очень высокого качества, но ее мало и, надо надеяться, на тамбуры микрофонов еще не хватает.

Он заговорил о серьезном первый, желая высказать свою точку зрения — ведь он мыслил меня представителем того мира, где люди свободно меняются точками зрения с помощью бесед, печати, радио и книг.

— Что вы думаете о том, что видите у нас? — спросил он.

— Я бы не хотел торопиться думать, — сказал я. — Но я уже думаю, ничего тут с собой не поделаешь, и вот среди прочего думаю, что такое бывает с разными народами и в разные времена, бывает тогда, когда народы вместо тяжкого и долгого труда по переделке самих себя бросаются искать магическое средство, спасительную панацею от своих страданий и своей посредственности, этакий золотой ключик, чтобы открыть двери в рай. И народу, поверившему, что такое «сезам, отворись» существует на свете, становится плохо.

— Западная мысль, отвлеченная и туманная, — сказал китаец. — Вы все там, сами того не замечая, отравлены христианством с его наивной верой в равенство, усовершенствование личности, в ад и рай, в пользу страдания. Ничего этого нет, а есть один великий поток жизни, и человек не может ни улучшить его, ни ухудшить за то краткое мгновение, что наблюдает его. Поток несет людей, и они стараются не утонуть, стараются сохранить свою жизнь.

— А что вы думаете о том, что у вас происходит? — спросил я.

— Предчувствие голода, — сказал он. — Массы животных, предчувствуя голод, бегут туда, где им мерещится корм, предчувствуя наводнение, забираются повыше, предчувствуя землетрясение, бегут из гор на равнины. Наш народ предчувствует голод и готовится двинуться туда, где ему чудится пища, — вверх по лестнице власти, вовне — в другие страны. Сейчас идет отбор сильных, достойных спастись.

— Восточная мысль, — сказал я. — Туманная и отвлеченная.

— Не торопитесь, — сказал китаец. — Подумайте и об этой мысли.

— Хорошо, — сказал я.

— Подумайте, — сказал китаец, — нет ли во всем этом и чего-то хорошего, жизненно реального.

— Хорошо, — сказал я.

А есть ли в этом что-нибудь хорошее?

Вот какой вопрос стал задавать себе я, стараясь быть объективным, то есть посмотреть на события сверху вниз, как и полагается смотреть, чтобы правильно понять прекрасный и страшный поток жизни, о котором говорил старый китаец, — в этом потоке, как ни крути, ты всегда, в конечном счете, вычитаемое, однако вместе с тем и независимое целое, которому необходимо не разбиться на множество в разнообразии жизни, сохраняя себя как величину постоянную, отнюдь не переменную, а это возможно только если сверху вниз. Но при таком взгляде можно найти смысл во всем, одобрение для всего — даже для отвратительного.

Мне удивительно, когда образованные люди говорят о «желтой опасности», о желательности просто взять и уничтожить всех китайцев водородными бомбами — и никаких проблем. Такое говорят и пишут на Западе, и среди говорящих и пишущих встречаются большие гуманисты.

Давно я заметил, что если некто очень громко провозглашает идеи человеколюбия, если кричит о своей любви к ближнему, к народу, призывает к честности и правдивости, клеймит окружающих за их непорядочность, приспособленчество и трусость, то надо, прежде всего, проверить, поговорив с таким человеком, не спер ли он у тебя бумажник, потому что честный по натуре человек никогда не сообразит призывать к честности, а любящий ближнего не тычет свою любовь этому ближнему в глаза. Это мое наблюдение подтверждалось много раз, и мне кажется, что тут действует какой-то всеобщий закон человеческой личности, такое вот массовое изготовление фальшивых автопортретов. Поэтому я думаю, что те, кто на словах готовы поуничтожать китайцев, на деле едва ли на это способны, так что от них лично никаких неприятностей для китайцев, вероятно, не ожидается. Скоро они начнут врать что-нибудь другое.

Что ж, постараюсь посмотреть, так сказать, с отдаленной вершины. Хотя я мало, очень мало дней нахожусь в Китае, но меня не покидает странное чувство, что я как-то всю жизнь был тут — наверно, потому, что у меня китаеведное образование.

При взгляде с отдаленной вершины возникает целый ряд соображений.

Первое соображение. Людей в стране становится все больше и больше, массы их выходят на арену, требуя себе места под солнцем — власти, богатства, благ, но прежде всего духовной цели, душевного равновесия, уверенности в себе; они хотят избавиться от внутренней неуверенности, от страдания, которое им причиняет их неполноценность. Полноценности в своих собственных глазах ищут люди, и с безграничной верой готовы они устремиться за пророком, за каким-нибудь председателем Мао, который поманит их освобождением от внутреннего страдания, за таким вот китайским крысоловом. Не нужна больше тяжкая и, честно говоря, непосильная для этого множества людей работа по освобождению каждым самого себя — и вот пророк дает им в руки краски и трафареты для рисования автопортретов, приятных внутреннему взору, дает такие волшебные зеркальца — смотришься в него и видишь вполне достойную физиономию. Стоит ли отнимать эту игрушку, облегчающую жизнь несчастных созданий? И вам ли, мастера автопортретов, виртуозы самообмана, покушаться на эти примитивные средства утешения? Вам, которым хорошо известно, что вам самим еще ой-ой-ой как далеко до полноценности? И разве не мучением достается вам каждый шаг вверх по довольно-таки длинной и крутой лестнице? И разве очень уж высоко вы по ней взобрались, если вообще еще продолжаете карабкаться? И, может, вы способны просветить эти полчища людей, направить их на путь истинный или хотя бы накормить? А раз неспособны, то что им прикажете делать? Ждать, когда вы станете способны?

Соображение второе. Люди все время ищут, как бы им устроиться получше, как бы им так жить, чтобы поменьше мучиться и побольше радоваться. Придумывают всякую рецептуру и поглядывают на соседа — а как у него? Лучше или хуже? Так вот китайцы привили себе какую-то заразу, у них ничего не выходит симпатичного, вроде мучаются много, а радости мало на посторонний взгляд. Может, другим не захочется повторять такую прививку и это — хорошо?

И третье соображение. Такого, как в Китае, никогда и нигде вроде бы не видели. Все новое, небывалое обогащает мир. Хорошо?

И еще соображение. Китайцы бьют начальство, свергают авторитеты, в порошок стирают бюрократию. Правда, все это только в теории, но многим молодым людям в мире завидно, они готовы поверить, что так дело обстоит и на практике. А если так, то чем плохо? Опять же богатых нет, все равны. А что будет потом, юным людям наплевать — они уже к тому времени юными не будут.

Вот сколько можно напридумывать соображений. Радостно и славно смотреть на этот мир, покрытый узорчатой паутиной слов, — дух захватывает.

Только придумывать соображения не стоит. И что плохо — то плохо, даже если оно исторически необходимо и неизбежно. Неизбежно — а плохо, действительное — а не разумное, существующее — а мерзкое. Словами можно только запутать то, что ясно говорит тебе внутренний голос.

Не надо бояться оценок

Нет, не считаю я возможным скрывать, что мне не просто «не нравится» то, что происходит в этой громадной и прекрасной стране. Нет, не просто «не нравится». Я считаю происходящее там глубочайшей трагедией и смертельно опасной болезнью, несущей людям гибель не только и не столько физическую, сколько духовную. Перед этой болезнью меркнут страдания, которые принес роду человеческому фашизм, меркнут и другие болезни, которыми мучилось и мучается племя людское на своем историческом пути. Болезнь, которой заболел Китай, внешне отличается от болезней этого типа лишь как один вид вирусного гриппа от другого, но она стократ опаснее — прежде всего потому, что неизвестны от нее лекарства; она может поразить любой народ в любое время, в ней нет ничего национального, тем более расового — она человеческая. И она жутко заразна. И я открыто ненавижу эту заразу, микробы которой живут во всех и в каждом — и во мне, разумеется. Описать эту болезнь, вытащить ее из тайников на свет божий, а тем более найти от нее лекарства, а еще тем более эти лекарства применить — один человек, конечно, не может. Но попытаться — может. В меру сил.

Конечно, тут уж нельзя бояться оценок.

Нельзя ненавидеть прокаженного

Смотрю на толпу и снова думаю, что это особенное существо, лишенное главного духовного качества — способности сочувствовать, ставить себя на место другого существа. И если эта способность, как я глубоко уверен, является в человеке главной, отличающей его от животного, то, разумеется, толпа не имеет ничего общего с человеком.

Никогда в жизни я не видел таких толп, как в Китае! Ни во время ноябрьских и майских демонстраций, ни во время гуляний на площадях, ни у салютов на Неве. Каждый знает, что в Китае очень много китайцев, миллионов 700–800, там живет больше народу, чем жило на всей земле во времена Шекспира, а тем более Христа. Но не все знают, что Китай не производит впечатления перенаселенного — обширные бескрайние поля Маньчжурии, засеянные гаоляном, редкие деревушки, пространства необозримые и безлюдные между Хуанхэ и Янцзы. Но в городах толпы.

Отдельного хунвэйбина путем длительных бесед в измененной обстановке можно, наверное, избавить от внушенных ему глупостей и от пропитавшей его лжи. Ведь он свою болезнь пока не осознает как болезнь, то, что надо лечиться, ему и в голову не приходит, да сейчас ему лечиться опасно кажется, если в одиночку, а как лечить толпу — неизвестно. Книги бы им дать, сведения о мире, о человеке, да тут власти больше всего начеку — первый симптом таких заболеваний, как китайское, это исчезновение в обществе сведений о мире и человеке — в этом смысле Китай яркий пример! И отечественная, и иностранная литература даже не перетолкованы, а просто начисто изъяты; скоро, очень скоро, еще при жизни сможем мы увидеть, какая судьба ждет народ, лишенный литературы и искусства.

Но ненавидеть отдельного хунвэйбина я не могу — можно ненавидеть проказу, но нельзя ненавидеть прокаженного. И хочется кричать на весь мир, звать сюда, на помощь, а как позовешь? Почему, когда начинается эпидемия чумы, в заболевшие страны и места съезжаются врачи со всего мира, а когда пылает такая хворь — никого нет?..

В Шанхае под крышей высокого здания я увидел ночью освещенное окошечко. Совсем как лампада оно горело, а над ним нависло небо, покрытое тучами. Может, подумал я, там сидит китайский человек и пишет о всех китайских событиях, которые доступны ему вглубь и до самой сути, а не мимоходом, как мне. И так все здорово объяснит он людям, что прочитавшие его словно прививку сделают и никогда уже не смогут заболеть. Так ведь объясняли уже. Объясняют, объясняют, а прогресса в этом деле что-то не видать.

Собрание на озере Сиху

Что это я все о серьезном да о серьезном? Вдруг придумалось мне написать о каком-нибудь случае, вымышленном полностью, от начала до конца, включить в него и себя, и еще кого-нибудь…

Озеро Сиху с городом Ханчжоу на берегу — действительно, жемчужина Китая, как называют его китайцы. Красота несказанная. Легкий, еле видимый туман скрывает границу между небом и водой, острова и мысы зеленой невесомостью плавают среди облаков, высокие пагоды, павильоны, беседки, крутые мостики. Каждый утолок замечен, овеян и благословлен поэзией, воспет и увековечен стихами и легендами много сотен лет назад — ну прямо как Петербург, недовоспетый, правда.

Но всю эту красоту я увижу завтра утром, а сегодня вечер, душный и влажный вечер, и я хочу только одного — спать, потому что я простудился и у меня есть надежда сном и теплом выгнать простуду.

Мы приехали сюда из Нанкина, а в Нанкине было трудно, нас обрабатывали с утра до ночи с помощью надрывного пения а капелла с дирижером в виде энтузиазма и общего участия в этой игре, в представлении — четырнадцать «ревизионистов» (а нас было в этой поездке именно столько) среди них, настоящих марксистов-ленинцев, — а ну, покажем им китайскую кузькину мать, покричим им цитаты (не беда, что они не понимают), поорем им песенки с дружным припевом «ша! ша! ша!» — «убивать! убивать! убивать!». Почему они улыбаются этому припеву? Ведь мы не понимаем, что у них есть такое словцо, у них «Жораша», этого мы не знаем, от Нанкина до Одессы — ай-ай-ай, мы хунвэйбины, «красная гвардия», и мы не знаем, что они ухитрились перевести это «красные охранники», обидным словом, а мы их красную гвардию не обижаем, и мы не знаем, как много они ухитряются в переводах, чтобы мы не были похожи на них, впрочем, ни мы их, ни они нас не знают, а если задумчиво отнестись к делу, то и мы себя, и они себя, ни мы, ни они, ни себя, ни вообще никого и ничего толком — не знаем и не помним, однако, вот, поем, кричим хором, а они, вот, улыбаются, значит, это «ша!» им нравится, давай, ребята, разная там гвардия, дуй, улыбаясь, горлань, ори, вопи, кривляйся тысячами, тучами, тьмой тьмущей — их всего четырнадцать.

В поезде, в вагоне-ресторане между Нанкином и Шанхаем, где мы должны были пересесть на другой поезд — до Ханчжоу, я, короче говоря, напился до полного удовлетворения посредственным китайским коньяком, светло-золотистым и крепким, заедая его трепангами, рисом с грибами, яйцами сунхуадань (по-нашему тухлыми, но очень вкусными), ароматной бараниной и всей китайской кухней, благо денег было много. Я оставался в вагоне один, прочие «ревизионисты» ушли, со столов убрали скатерти, за них садились хмурые худо одетые люди и ели рис, иногда немного зелени, пили чай и обменивались на мой счет соображениями нелестного свойства, думая, что я не понимаю, и я сказал им, что понимаю, и от удивления и любопытства они повеселели, а я отчетливо понял, что мне лучше идти спать.

И я спал до Шанхая, и мне снились какие-то домашние отечественные сны, знакомые места, мирные лица и взаимоотношения, совсем ничего про Китай, и вдруг меня разбудили, и я взял из-под подушки свой портфель с заметками и вышел, ничего, кроме портфеля, не соображая, на перрон, всё еще в полусне, а на перроне были тысячи китайцев в синих френчах с красными повязками, пылали лица Мао Цзэдуна, лозунги и иероглифы. На перроне был Китай, а во мне жили мой очень далекий дом, коньяк и высокая температура от простуды. Я содрогнулся — вдруг китайцы сейчас запоют? В них зрела песня про великого кормчего, без которого нельзя обойтись в открытом море, а во мне зрели ужас и решимость не дать им петь.

И я заорал басисто и хрипло от простуды: «Пыньюмынь, ни хао!», что значит «Здравствуйте, друзья!». Хорошо закричал, как репродуктор на Дворцовой площади во время демонстрации.

Песня покатилась у них вспять в животы, в карих глазах зажглось дополнительное любопытство и ожидание представления — «ревизионист» орал не хуже, чем они. Какая-то круглая черная голова запрыгала у меня под подбородком, повторяя, что здесь шанхайский диалект, надо сказать не так. И сообщила, как надо, я уже не помню, как было надо на шанхайском диалекте, и я заорал как было надо, и сотни глоток завопили мне в ответ, тоже на этом диалекте, исходя восторгом и весельем, и так, обходным маневром лишив их песни, мы с моим портфелем добрались до вагона, сели в него, и я немедленно уснул снова, положив портфель под подушку.

Поздно вечером в Ханчжоу нас разместили в гостинице на набережной, знаменитое озеро Сиху мерцало в душноватом, пряном от цветов воздухе, звенели цикады, метались бабочки и москиты за сеткой окна, я лег в чистую постель под одеяло, предвкушая сон и выздоровление от простуды, но едва начал засыпать, как ко мне на постель подсел мой неизменный товарищ по двойным номерам китайских гостиниц, ленинградский профессор, человек интеллигентный и добрый.

— Я очень вас прошу и всем своим опытом советую, — сказал он, — ничего не говорите. Просто молчите.

Я ничего не говорил и просто молчал, глядя на него.

— Одевайтесь, — сказал он. — Сейчас будет собрание. Только вы молчите.

— Я хочу спать, — сказал я.

— Нет, нет, вы ничего не говорите, — сказал он. — И одевайтесь скорее, не то мы опоздаем.

— Куда? — спросил я.

— На собрание всей нашей группы, — сказал он.

Мы вышли из гостиницы. Светила луна, пели цикады, пахли невидимые цветы. Профессор бережно шел рядом со мной.

Четырнадцать советских туристов брели по тропинкам роскошного парка, под пальмами и магнолиями, на свое полночное собрание.

— Ну вот, — бодро сказал наш руководитель, жестом Наполеона указывая в душистый мрак. — В этой беседке нас никто не услышит и не помешает нам.

Мы расселись полукругом в беседке, украшенной резьбой, все сидели спинами к знаменитому озеру, кроме меня, потому что я остался стоять у легкой колонны входа и смотрел поверх голов на прибрежные камыши, над которыми слоился серебристый туман.

— Мы должны провести это собрание, — железным голосом сказал руководитель, — чтобы решительно осудить безобразное поведение одного из нас на шанхайском вокзале, напившегося пьяным и политически незрело и ни с кем не согласованно кричавшего что-то на шанхайском диалекте, которого никто из нас не знает.

Начались речи…

— Мы — посланцы далекой родины…

… Родина укоризненно посмотрела на меня серьезными глазами, отвыкшими улыбаться.

— Я не хотел, чтобы они пели, — сказал я ей молча.

— Горе мне с тобой, — сказала родина-мать.

— Переедем границу — пейте сколько хотите, а здесь что напишут завтра о нас все китайские газеты? — слушал я очередную речь.

Туман расслоился, и две круглые черные головы возникли на фоне светлой воды озера Сиху. Может, там в камышах была скамейка, а может, они просто стояли по пояс в воде. Затылки не шевелились и внимательно слушали московский диалект.

И померкла красота озера Сиху.

— Враждебная пропаганда… повышенная бдительность… один за всех и все за одного… дома одно, за границей совсем другое… посланцы… мало вам водки в Ленинграде… мы не позволим… из-за вас неверное представление о советских людях… потерпеть не можете… это не должно больше повториться… — шли речи, а я смотрел на головы над камышами и думал, что пусть послушают, им это полезно для лучшего взаимопонимания.

Двенадцать лет меня не пускали в Китай — то свои, то китайцы, восемь последних лет не пускали за границу. Я был тогда веселый и непьющий, разве что пиво иногда, а от рюмки на чьем-нибудь дне рождения я мог плясать до утра и даже по дороге домой. Когда я уезжал, друзья назидали мне вести себя хорошо и тем самым что-то кому-то доказать.

Я молчал, как мне советовал многоопытный профессор, и любовался черными репейниками голов.

Собрание кончилось, все умиротворенно поплелись прочь из беседки. Руководитель остановился около меня (он был тоже добрый человек и знал великий закон нашего общества, что собрание это одно, а вне собрания — другое).

— Ну, вот, поговорили спокойно, — сказал он. — Как дома. Никто чужой нас не слушал.

Мне захотелось сделать ему приятное, и я показал глазами на черные головы. Почему-то ему не стало приятно, он очень огорчился, и я всю дорогу на родину утешал его, что, может, они ничего не слышали, может, не знают нашего языка, но он не хотел об этом говорить и ни за что не желал вспоминать это собрание на берегу озера Сиху, славящегося на весь мир своей поэтической красотой.

И все-таки хорошо, что эту историю я выдумал от начала до конца…

Мой личный кормчий

Пожалуй, я выдумаю еще одну историю, прежде чем вернусь к собственно китайцам…

…Из Ханчжоу мы приехали снова в Шанхай, чтобы там пожить. Вечером мы с профессором пошли пройтись по набережной. Из морского клуба разъезжались на рикшах, обняв китаянок, пьяные матросы-европейцы, с полноводной реки доносились гудки океанских пароходов, толпа любопытных подростков шла за нами. На столбах висели листовки — в одной пекинские хунвэйбины жаловались, что шанхайские приняли их, приехавших для обмена передовым опытом, негостеприимно, а именно избили и не дали говорить; в другой обсуждался вопрос, можно ли разводить почтовых голубей — вроде бы они могут приносить пользу, доставляя депеши, однако приносят и явный вред, отвлекая от дела культурной революции и потребляя пищу, которую могли бы съесть люди; в третьей ругали родителей с плохим социальным происхождением; в четвертой рассказывали о пытках, которым подвергли старую учительницу в одной из школ. Мы беседовали с профессором о русской философии XIX века, о своих китайских впечатлениях и старались не обращать внимания на назойливое любопытство идущих за нами.

Кто-то наступил мне на пятку. Наверное, случайно, решил я. Но наступили вторично. Вот она, провокация, подумал я и резко повернулся, чтобы встретить фатум лицом к лицу.

Это был не фатум — это был опять он, мой личный кормчий.

— Вы бы хоть мяукнули, Сергей Иваныч, — сказал я. — А то я уже приготовился драться.

— Я хочу с вами, — сказал он.

— И что вам в гостинице не сидится, — сказал я раздраженно.

— Что ж я там один остался, — возразил он.

В поезде Москва-Пекин он оказался со мной в одном купе. Едва я положил вещи на верхнюю свою полку, как он спросил:

— Вчерашнюю синьку читали?

— Нет, — сказал я, не представляя, что это такое за синька.

— Я захватил, — сказал он. — Хотите почитать?

— Хочу, — сказал я, — только сначала устроюсь.

— Я уже устроился, — сказал он.

Он, действительно, уже устроился — положил свой большущий старенький портфель в багажник под полкой, облачился в дешевый синенький тренировочный костюм, повесил пиджак и брюки.

Синькой оказалась сводка передач иностранного радио на русском языке, отпечатанная синим шрифтом на тонкой бумаге. Подробно и бесстрастно сводка сообщала, что говорил «Голос Америки», что — Би-Би-Си, что «Свободная Европа» и прочие радиостанции. Ничего интересного они в тот день не говорили, и я быстро вернул ему этот полезный документ. Знакомство состоялось.

Через десять минут он спросил меня в коридоре:

— Верно ведь, что «Новый мир» — вредный журнал? Какой-то не наш, правда?

— Нет, неправда, — сказал я.

— Странно вы рассуждаете, — сказал он.

Еще через десять минут он спросил:

— А правда, Евтушенко отвратительно поступил, напечатав свою автобиографию за границей?

Через полчаса мы ехали мимо какой-то старинной церкви, и он опять спросил:

— А правильно в свое время разрушали церкви, а?

Деться от него было некуда. Я завтракать — и он за мной в ресторан, я обедать — и он обедать.

— А правда… — приставал он.

К Иркутску я ненавидел его остро и болезненно — ненавидел его толстенькое тело в спортивном костюме, ненавидел припухшее лицо, обиженный голос и редкие волосы.

Ночью за Улан-Удэ я слез с полки. Он схватил меня за штанину.

— Борис Борисович, вы куда?

— В сортир, — сказал я.

— Я с вами, — вскочил он.

— Вы соображаете, что вы говорите? — спросил я.

— Тогда я подожду вас в коридоре, — сказал он.

Когда я шел назад в купе, он тихо сказал:

— Постойте со мной, пожалуйста, в коридоре.

— Что с вами происходит? — остановился я около него.

— Борис Борисович, не сердитесь. Я боюсь.

— Раньше надо было думать, — сказал я.

— Я после войны служил в этих местах, — сказал он. — В чине лейтенанта. А здесь пустынно, ветра лютые, морозы страшные. Ночью смотрю на звезды и думаю: вот так и жизнь моя пройдет? И решил я учиться. Трудно было, не знал почти ничего, но я все-таки выучился, филологический факультет окончил. И стал лектором-международником. Вот в Москве живу, жена, сыну десять лет, отец больной в Казани у меня. Думаете, на мои доходы легко? Сейчас диссертацию пишу.

— О чем? — спросил я.

— Партийное руководство литературой в начале двадцатых годов, — сказал он. — Трудная тема. Много работы. Вы не думайте, я кое-что знаю. Я Мандельштама и Цветаеву в подлиннике читал.

Не знаю, что он хотел этим сказать. Его знобило — не то от страха, не то от воспоминаний о ветрах, морозах и звездах.

На обратном пути из Китая он начал пить, едва мы пересекли границу. Пил он непомерно, на третий день покрылся лиловыми пятнами и чуть не отстал от поезда. Я силой втащил его в вагон, а он тихо повторял:

— Пустите. В Китай не поеду.

На одной из станций около Байкала он долго пропадал, потом появился в купе со свертком и стал меня тормошить.

— Борис Борисович, вставайте, я омуля достал!

Но я не мог встать, не мог думать о еде, я мог только спать.

— Я сберегу омуля для вас, — сказал он.

И действительно сберег. Сам не ел и никому не дал, пока я не проснулся с ощущением новых жизненных сил и волчьего аппетита.

— Вы мой личный кормчий, — сказал я ему, насладившись омулем. — От слова «кормить».

Он вяло усмехнулся и снова погрузился в пьянство. Вечером он мне рассказывал:

— Дали мне тут недавно одно произведение на рецензию. Называется «Темное царство без луча света». Сказали: Сергей Иваныч, надо установить идейные пороки этой вещи. Прочитал я. Поверите, три ночи не спал, такое было впечатление. Сильная вещь! Вся правда описана. И молодой человек написал, инженер.

— Вы-то что написали в рецензии?

— Что ж я мог написать! Про идейные пороки, про воду на мельницу врага. А что вы хотите? Как мне иначе прожить? Я ничего другого делать не умею, кроме как лекции читать. Мотаюсь везде, покоя нет. В баню пойду, а мне уже кричат: «Сергей Иванович, что там нового в Гватемале?» И отец очень болеет, за ним уход нужен, а где денег взять? Сына английскому языку учу. Не я, так другой написал бы.

Он сидел на своей нижней полке пригорюнившись, похожий на Макара Девушкина в новой исторической обстановке.

К Свердловску он протрезвел, побрился, надел костюм и вызвал меня из купе.

— У меня к вам просьба, — сказал он. — Дайте мне в долг шесть рублей, я вам отдам.

— Опять пить? — спросил я.

— Нет, — сказал он строго. — Мне доплатить за билет до Казани не хватает. Я вам пришлю.

— Вы что — сейчас в Казань?

— А как же, — сказал он. — Я еще в Москве путевки взял, чтобы лекции читать. И при отце заодно побуду. Я вам обязательно пришлю.

Потом он сидел, что-то чиркал в своем блокноте, время от времени спрашивая:

— Не помните, что это нам говорили китайцы про коммуны? Сколько их по научным данным там живет в Китае?

— Вы что — про культурную революцию собираетесь читать? — спросил я.

— А про что же? — удивился он. — Мне сейчас цены нет — своими глазами все видел.

В Свердловске он сошел с поезда, неся портфель с привязанным к нему игрушечным автоматом, извергающим при стрельбе пламя, — китайский подарок сыну. Серая кепочка затеняла его припухшее лицо, на бежевое пальто падали снежинки ранней зимы.

Через две недели я получил по почте шесть рублей и поздравление от него с годовщиной революции. В конце он писал: «Как хорошо, что мы уже не в Китае!»

Наверное, больше я его никогда не встречу. Да и зачем?..

…Однако довольно сочинять и выдумывать, пора вернуться к тому, что непосредственно связано с Китаем.

Еще один способ

Изобрели для начала книгопечатание, затем радио, потом телевидение. Общайтесь, люди, на здоровье, обменивайтесь сведениями, знаниями, мыслями. И тут великий идеал равенства снова оказался недостижимым. Отдельные личности и целые группы стали решать, что прочим знать надлежит, а что — нельзя им знать ни в коем случае. Про хоккей можно знать, можно присутствовать при футбольных событиях, можно даже знать мысли ученых по поводу квазаров, — словом, можно стать причастным к тому, что в жизни совершенно необязательно, а вот о существенном проведать без разрешения и согласия этих отдельных личностей или групп никак невозможно, потому что им это невыгодно, чтобы все знали столько же, сколько они. В Китае так и делятся руководящие кадры: самые высшие создают информацию, самые низшие знают лишь то, что пишут в газетах, а все промежуточные как бы получают информацию по карточкам — чем выше пост, тем больше нормы.

Рядовой китаец не знает практически ничего.

Сейчас в моде термин «масс медиа», которым называют газеты, радио и все такое прочее, созданное для общения между людьми. Кое-кто видит в этих средствах передачи информации страшную опасность для человечества, потому что все массовое, одинаковое уничтожает личность и создает одурманенных кретинов со стандартными мыслями, чувствами, взглядами, потребностями и поведением. Средства сами по себе тут ни при чем — не средства создавали лагеря смерти, а люди.

В Китае в ходу еще один способ общения — всевозможные рукописные и печатные объявления, заявления, призывы, предостережения, приказы. В частности, «дацзыбао» — «газеты больших иероглифов», как их называют по-русски, переводя дословно: «да» — «большой», «цзы» — «иероглиф», а «бао» — «газета». Это, конечно, не газета — у «бао» есть много значений, в том числе и такие, как «заявлять», «делать известным», «объяснять». Вернее было бы переводить «публичное заявление», «открытое заявление», но правильно перевести и «заявление большими иероглифами», так как чаще дацзыбао пишутся крупно и разборчиво, чтобы их можно было прочесть с некоторого расстояния, — вывешиваются-то дацзыбао на стенах, на специально установленных щитах и даже на веревках, как белье.

В конце дацзыбао, ниже подписи автора или авторов, часто следует призыв: переписать, размножить и расклеить.

У почти каждого человека возникают, особенно в молодости, честолюбивые желания — он всегда хочет славы, власти, богатства, любви, подвигов, отчего общество всегда перенасыщено этими желаниями. Хотят-то почти все, но добиться могут только немногие, а остальные так и закончат дни свои со скудными приобретениями. Никакие идеалы равенства тут не помогут — если богатство, любовь и подвиги еще можно, хотя бы теоретически, распределить более или менее равномерно между желающими, то власть и славу невозможно никак, даже теоретически. И вот, чтобы легче и скрытнее добиваться искомого, чтобы меньше переживать в случае неудачи и чтобы не очень-то удручать подавляющее большинство неудачников, повелось скрывать свои желания и вслух заявлять, что слава — это дым, а власть портит человека и потому стремиться к ней безнравственно. Очень трудно представить себе молодого человека, который открыто, например, на собрании заявил бы, что он ужасно хочет власти и просит собравшихся ему эту власть предоставить. Все, конечно, будут возмущены, и ничего этот человек не получит. Если же он сумеет убедить слушающих, что власть ему противна с детства, то ему могут дать власть — хотя бы для того, чтобы она не досталась тому, кто не сумел скрыть свое откровенное желание. Смогут ли люди существовать в условиях благородной прямоты желаний, открытого столкновения страстей — этого никто не знает, идти по этому пути люди еще не пробовали, и можно только гадать, будет ли при этом жизнь здоровее или прекратится вовсе. Пока что люди живут в китайском мире обмана и лжи.

Здорово это придумано — настенное средство массовой коммуникации! Какая отдушина для молодого честолюбия, какая прелестная иллюзия причастности к событиям. Кричит человек о своих мыслях по поводу почтовых голубей, по поводу нехорошего поведения соседа, просит переписывать, расклеивать его крошечное честолюбие.

Жалобный крик…

Привет, Исайя

В обычное время, когда не происходит никаких яростных событий, люди прислушиваются к будущему невнимательно, оно видится им как бы продолжением сегодняшнего их спокойствия, ясным и предопределенным. И прогнозы типа «без существенных изменений» оказываются почти всегда безошибочными. Цена пророчеств и предсказаний падает.

Если же начинаются катаклизмы, то будущее становится в глазах людей как бы независимым от их настоящего, этаким сумасшедшим, от которого не знаешь, чего ожидать. И тут цена на пророков подскакивает необычайно. Ходить за примерами сравнительно недалеко — пророк Исайя вас устраивает? Вокруг него тоже происходили катаклизмы, но если от древней истории обратиться к окружающей нас жизни, то в ней заметнее, что между катаклизмами бывают спокойные полосы повседневной жизни, что мировая история, как и всё на свете, движется, учено выражаясь, дискретно, попросту говоря, по принципу «то пусто, то густо». Пока в Китае было пусто в смысле ярких событий, то и прогнозами интересовались мало — китайское завтра представлялось как улучшенное сегодня. Когда же там стало густо, то спрашивают: а что же будет в Китае завтра?

Хорошо было Исайе! Он знай себе обличал и разоблачал, да еще, по его словам, посоветовавшись со всемогущим и всезнающим. А сегодня попробуй пророчествовать — как раз сядешь в лужу, если не отнесешь свои предсказания куда-нибудь подальше во времени, чтобы о них успели позабыть.

И все-таки я рискну, попробую — привет, Исайя.

Будет, возможно, вот что. Скоро монарх помрет. И воцарится наследный принц. Принц будет царствовать недолго — влиятельные сановники отнимут у него власть и станут править этакой директорией. На самом же деле вертеть всем будет акционерное общество по ограблению Китая — бюрократия. И путь у нее будет только один — вооружаться. А для этого она будет, как и монарх сейчас, развивать ту промышленность, которая производит оружие.

Это будет называться индустриализацией.

А потом может быть война. И народ будет испытывать неисчислимые страдания, и будет мрак и скрежет зубовный. А что будет дальше — я не вижу.

Думаю, что виноватых тут нет, ибо не воля людей творит историю и нет эгоизма у человечества. Я ненавижу проказу, а не прокаженных, и не устану это повторять.

ДВА ВИДЕНИЯ

Ах, мой корабль

На реях моего корабля висят повешенные матросы.

Задницей павиана ныряет в море закатное солнце.

Крыс не видно уже давно.

Наш кормчий любит бравые песни, и мы в кубрике разучиваем хором новую — в ней опять слова «вперед», и «слава кормчему», и «раз-два взяли».

Вчера на наших глазах повесили еще одного — он сказал кормчему, что заело штурвал, что компас разбит и что солнце не может вставать на зюйд-весте.

Он умер, а мы разучиваем новую песню.

И еще вчера попозже — подошел ко мне кок и сказал, что он видел айсберг.

А я спросил его: ну и что?

А он сказал, что раньше айсбергов он не видел.

А я опять спросил: ну и что?

А он сказал, где же острова южных морей, прекрасные, как первая дрожь любимой, если раньше не было айсбергов, а теперь есть?

А я спросил, не у него ли в камбузе мылили веревку утром?

И он сказал, что у него.

И я сказал, чтобы он пошел позолотил в камбузе надпись «Слава кормчему», а то она потускнела.

А он сказал, что айсберг он все-таки видел.

Мы разучиваем новую песню натощак — кок доложил кормчему про айсберг.

И вдруг я встал и сказал, что мы плывем не вперед, а назад, что это просто как дважды два и что надо повесить кормчего — он один во всем виноват, потому что правит один, потому что он нас обманул и надо спасать себя и корабль, иначе южных морей нам не видать.

Но матросы запели еще громче и по очереди, как в хороводе, подходили ко мне и шептали, прерывая пение:

— Разве ты можешь что-нибудь один?

— Ну, повесим, а дальше что?

— Тебе что — жить надоело?

— Мало тебе повешенных — хочешь новых жертв?

Ах, мой корабль, мой прекрасный корабль с крепкими мачтами, с точеным корпусом, мастерами построенный, — неужели тебе тонуть из-за толстой жабы на капитанском мостике, которая решила, что править не важно уметь — важно называть себя кормчим и вешать сомневающихся?

Зачем мы когда-то поверили ему про острова южных морей…

Аврал. Мы меняем курс — оказывается, юнга виноват, что мы сбились.

Солнце садится на ост-норд-осте.

А ведь кормчий-то потонет вместе с нами.

Говорят, это называется ирония истории.

А может, не стоит тонуть — лучше убить кормчего?

А то что-то не нравится мне эта ирония.

Мой корабль

Мой корабль не лучший, быть может, на чужой взгляд во всем мире, но он — мой, мой, он — часть меня, а я — его часть, мы слились воедино, и ничто никогда даже после моей смерти не разлучит нас — мы прошли с ним много миль по открытым морям, и этого никому у нас не отнять.

Я помню, как ликовала команда, услыхав от меня про острова южных морей, как матросы мои чувствовали себя особо и выше, ставя паруса и покидая гавань — мимо других заурядных команд. Конечно, пришлось убрать с корабля, прогнать или повесить, всех, кто мешал моим матросам сознавать себя вот именно так — особо и выше. Мне ли не знать, что матросы мои не очень высокого класса, во всяком случае те, что остались в живых или здесь, — и знают они маловато, и кругозор у них не ахти, и вообще, так себе людишки пооставались. Зато для самих себя… И это дал им я. Глупые, они не понимают, что это чувство и есть острова южных морей. Многие хотят воочию увидеть, руками потрогать… Маловеры, невежды. Света внутреннего им недостаточно, они не знают, что никакого иного света нет нигде и в помине…

О боже, опять этот несчастный кок со своими айсбергами! Тупица думает, что я ничего не вижу, ничего не понимаю, не отличаю востока от запада. Опять придется лечить эту болезнь, болезнь неверия сильными средствами, отвлекаться от мыслей своих, от радости слияния с моим кораблем. И еще станут болтать, что я жестокий. Уберите несчастного поскорее, он уже неизлечим. И юнга мне не нравится. Тоже безнадежен — тоскует, ловит мой взгляд, по ночам, говорят, что-то пишет, вздыхает…

Матросы мои должны ликовать в едином порыве движения, в музыке ветра и волн, труда и радения, в братстве, разрушающем перегородки между людьми, творящем одно сердце и волю, озаряющем светом мрак их убогих душ. Непроглядный мрак жалких людишек, которые так и передохли бы ради куска хлеба на сейнерах или на пассажирских лоханках в тепле и уюте, если бы я не поделился с ними своим видением — верой в острова южных морей.

Солнце садится на ост-норд-осте… Не все ли равно?

Какой-то матрос, как мне доложили, помышляет меня убить. Забавный тип. Убить меня ему не дадут, да и можно ли убить веру? Я усну, конечно, когда-нибудь, и это будет величайшее несчастье для всей команды — среди них нет ни одного, озаренного высшим знанием природы человека, рабской его души, мечущейся между постылым бременем жизни и сладостной свободой смерти. И они почувствуют это несчастье, содрогнутся от горя, в этом можно быть уверенным. Но умру я сам.

Пусть этот матрос пока живет и мучится своим бессилием — это худшая ему кара. Подумать только — быть на моем корабле, не имея веры. Пожалуй, он повесится. Только бы не сбежал на встречный корабль — пусть за ним присматривают.

Его бессилие — и мощь моего корабля. Какой поучительный пример!

Корабль мой, мой, история не вычеркнет этого факта. Я и есть — мировой дух истории, великий ее кормчий.

Могилы императоров

Когда-то в Китае победили восставшие крестьяне (было это в XIV веке) и императором стал крестьянин. А надо не забывать, что китайцы бунтовали не часто, но очень здорово — как поднимутся, так их трудно остановить. Вот и в тот раз не получилось их остановить, они понимали, что в их время без самодержца невозможно, лучше один, пусть даже плохой, но главный самодержец, чем тысячи и тысячи мелких. Больше порядка и проще дело — ведь один человек. А демократии тогда еще никак быть не могло, средства информации были слабо развиты. Да и человеческое достоинство было не в чести, с нравственностью было плохо, и хотя люди что-то такое чувствовали, что мы называем совестью и справедливостью, но были эти чувства смутными.

Так вот стал крестьянин императором, сделал много полезного, а потом все пошло естественным образом, в смысле что одни управляли, а другие подвергались управлению, одни (которые управляли) жили побогаче, другие победнее, одни были умные, а другие глупые. Но и те, и те умирали. Умирали и императоры. И сооружали себе пышные гробницы, старательно пряча их под курганами. Эти курганы сейчас раскопали, сделали там музей, но «культурная революция» деятельность музея притормозила. Однако нас туда повезли показать, что было можно.

Аллея. Ездят по ней велосипедисты. Скульптуры стоят — лошади, верблюды, слоны, воины. Каменные изваяния — не так чтобы большие очень, но все-таки крупные, хотя на фоне окрестной равнины кажутся незначительными, отнюдь не господствующими, скорее неуверенными какими-то. И от этой их безнадежности чувствуешь к ним симпатию — ведь они не могут ничего защитить, кроме той связи времен, связи людей живших и живущих, без которой не может у человека быть собственного достоинства, а может только быть бессмысленная жизнь и бездарная смерть.

А сейчас на эти скульптуры хунвэйбины наляпали свои листовки, даже на морду верблюда присобачили.

Умереть тоже надо уметь — эти слова поэта вспоминал я, когда миновал аллею, поднялся на курган, вошел в него и ходил по каменным сырым подземельям гробниц, среди мрамора стен и усыпальниц, мимо витрин с жертвенными сосудами, предметами быта и роскоши. Императоры умирали обстоятельно, со знанием дела, готовые к загробному существованию, если бы оно вдруг оказалось имеющим место.

Я мало видел людей, умеющих умирать с достоинством. Иногда им мешала собраться с силами воли разрушительная болезнь, иногда они слишком боялись — и душа их металась, иногда их сводила с ума мысль, что они-то еще и не начинали жить, все готовились к жизни — и вдруг уже конец, не начало, которого они так и не дождались, а полный конец. Несчастья верная сестра, конечно, помогала им как-то, но не особенно. Однако чаще всего люди умирали кое-как — так они жили, так они и умирали.

Да, императоры умели умирать, этого у них не отнимешь.

Посмотрим кое на что исторически

Отсталая страна, желтые, желтомазые, страна идиотиков с косичками, поклонами и разноцветными шариками на шапках — шутовских колпаках; лучшие прачки, лучшие повара, лучшие няньки в мире; трудолюбивые, простые, как дети, неграмотные, ненавидящие войну, — вот малая толика трафаретов, которые европейцы примерно двести лет повторяли про китайцев. И, конечно, китайская грамота. Вспомните, сколько раз вы слышали в жизни — это для меня китайская грамота? А китайская стена? Одно из величайших предприятий человечества, осуществленных во имя связи с другими народами (Великая — действительно великая! — стена была построена для защиты путей на запад, в Среднюю Азию и дальше, потому что на эти пути нападали кочевники), стало символом отгороженности от мира.

Европейцы двести, как минимум, лет не считали китайцев людьми, а китайскую цивилизацию — достойной равенства и уважения. Только один народ и только очень недолго относился к китайцам, как к братьям, — это был русский народ в 1951–1959 годах.

Именно европейцы сделали открытие для китайцев — что они, китайцы, желтые. Исторически ответственность за расизм, за национализм, когда они расцветут в Китае, несут европейцы — так сильно, как они, идеями расового и национального превосходства не был заражен ни один народ, ни одна группа народов, ни одна раса.

Да, Китай в XVIII–XIX столетиях был страной, где материальная культура не отвечала европейским стандартам — она развивалась там неизмеримо слабее. Но до тех пор, пока не исчезла опасность гибели европейской цивилизации от ядерного оружия, никто не может сказать, что эта материальная культура — благо. Ведь сама по себе она ни плоха, ни хороша — все дело в том, как она используется, к чему приводит ее взаимодействие с людскими массами, с потребителями.

Да, науки в Китае в то время не развивались — но с оценкой европейского развития наук следует повременить. Во всяком случае, социальные науки пока что не принесли людям счастья, а науки естественные породили такое чудовище, как оружие массового уничтожения.

Я не хочу, чтобы меня поняли так, что я против техники и науки. Я хочу только сказать, что господствующая сейчас в мире европейская цивилизация не является ни венцом творения, ни единственно возможной — не исключено, что за бортом истории остались другие методы решения как проблем взаимоотношений между людьми, так и проблем отношения людей к природе. Человеку на базе европейской цивилизации не удалось пока превзойти духовно своих предков, живших две-три тысячи лет назад.

Да, Китай в XVIII–XIX веках находился под игом тупой военно-бюрократической диктатуры маньчжурской династии с ее удушающей атмосферой догматизма, коррупции и страха перед изменениями. Но европейцы появились в Китае не как освободители страны от этого ига, а как эгоистические пройдохи, как грабители, стремившиеся нажиться на пороках и слабостях измученного гнетом народа. Более того, именно европейцы помогли подавить морально-этическое движение, возникшее в Китае во второй половине XIX века и известное как Тайнинское восстание. А это движение проходило под лозунгами того самого христианства, которое кустарным и подлым способом проповедовали в этом же самом Китае миссионеры, — подлым потому, что боялись безоговорочного применения заповедей в жизни, обставляли заповеди оговорками, дескать, духовная жизнь одно, а реальная действительность — другое, как будто вся суть учения Христа, его живая душа и единственный смысл не заключается именно в практическом претворении заповедей сейчас, здесь, а не потом и где-нибудь — иначе зачем бы и крест. Может быть, так получалось у миссионеров невольно, бессознательно, в силу хода вещей, но от этого не легче.

Если так посмотреть на историю Китая, то станет ясно, что ветер расизма и национализма посеяли в Китае европейцы, и нечего удивляться, что надвигается буря. Могут возразить, что все это — далекая история, всеми позабытая, прежде всего самими китайцами, что историю можно изучать в школе, но нельзя же допускать, что эта история, которая к тому же поддается самым разным истолкованиям, может воздействовать на сегодняшний день с его неповторимыми сочетаниями проблем, забот и особенностей.

Одно из важнейших открытий нашего времени — это открытие самой тесной связи прошлого и настоящего. Оказалось, что не забывается ничто, что избавиться от кошмара былых преступлений забвением — невозможно, потому что миллионами путей в наше сегодня поступают сведения из вчера, и тем самым положение в настоящем определено прошлым, хотя общество может этого не осознавать и не формулировать. Поэтому возмездие за совершенные преступления неизбежно, исторически неизбежно. К сожалению, история пока что не особенно богата примерами покаяния преступников — достаточно вспомнить Нюрнбергский процесс. Что-то тут им слабо помогает европейская цивилизация и ее духовные и социальные ценности. Мечта о забвении прошлого — мечта Бориса Годунова, Чичикова и Раскольникова — давно уже разоблачена как попытка избежать тяжкого суда совести и его результата — возрождения человека в духовном мертвеце.

Обобщение социальное

Знаменитый историк Сергей Михайлович Соловьев писал: «…ум человеческий не любит живого многообразия, ибо трудно ему при этом многообразии уловить и указать единство, да и сердце человеческое не любит находить недостатков в предмете любимом, достоинств — в предмете, возбудившем отвращение». Писал он об этом не просто так, а рассматривая место в истории Ивана Грозного и его нравственный облик. Вот и я, грешный, стремлюсь уловить единство, а при этом не обойтись без обобщений.

Кто правит Китаем? Им правит довольно сложно организованное акционерное общество, монополизировавшее всю хозяйственную, политическую и государственную власть, бесконтрольно распоряжающееся рабочей силой, средствами производства, вершащее суд и расправу, распределяющее доходы по своему усмотрению, организующее для своей охраны армию и сыскное управление.

Это акционерное общество возникло не сразу. Мао Цзэдун и его сторонники захватили власть над страной бедной и неграмотной, в которой среди океана сельского населения плавали отдельные фабрики и заводы; некоторые районы были промышленно сравнительно развитыми, но в целом господствовало сельскохозяйственное производство. Надо было управлять этим хозяйством и распоряжаться прибылью. Вчерне аппарат управления был готов — имелась партия численностью около пяти миллионов человек, с железной дисциплиной, каждое низшее звено которой беспрекословно подчинялось высшему; имелась большая армия, полностью послушная руководству партии. Были и другие вспомогательные службы, также безраздельно контролируемые маоцзэдуновским центром: союз молодежи, профсоюзы, тайная полиция, административный аппарат, радио и печать. Вся система управления сама, естественно, ничего не производила и существовала за счет труда управляемых.

Но Мао Цзэдун и его приспешники не смогли бы на первых порах удержаться, подчинить себе страну и скрыть тот простой и голый факт, что они потребляют не меньше прибавочной стоимости, чем правившие до них эксплуататорские классы, если бы не великая идея, которая призвана была этот факт замаскировать. Такой великой идеей аппарат был уже тоже вчерне вооружен — это была идея коммунизма. Акционерное общество надлежало терпеть, любить и уважать во имя далекой конечной цели, во имя ослепительно прекрасной мечты. Ради этой мечты надо было терпеть, работать на акционерное общество и беспрекословно ему повиноваться.

Пакеты с акциями, пакеты с властью Мао Цзэдун и его сторонники распределили строго иерархически: самые большие оставили себе, то есть примерно двумстам-тремстам человек, нескольким тысячам выделили пакеты поменьше, десяткам тысяч дали еще поменьше, нескольким миллионам досталось совсем немного — по одной-две штуки. Первоначальное распределение закончилось, структура закостенела, механизм заработал. И одновременно заработало противоречие между реальной целью акционерного общества — сохранить себя и увековечить, закрепить навсегда существующее положение вещей, и целью, сформулированной для обмана управляемых, — построить счастливое общество. Во вторую цель верили, ради нее жертвовали жизнью, здоровьем, близкими, собственной личностью, наконец. Слабых, сомневающихся, проницательных, способных к самостоятельным рассуждениям, ищущих знаний надо было безжалостно уничтожать, выбрасывать из всякой общественной жизни. Что делалось, делается и будет делаться.

Заработало и другое противоречие — между обладателями пакетов власти. Каждому или, во всяком случае, многим хотелось урвать побольше акций, сохраняя вместе с тем нетронутым само акционерное общество.

Действие этих двух противоречий приводило и приводит к тому, что состав акционеров постоянно меняется, неизменным, однако, остается существование самого этого общества.

Камуфляж великой идеи, армия и отсутствие информации в стране обеспечивают китайской власти полную стабильность внутри Китая, гарантируют сохранение акционерного общества практически на неопределенно длительный срок. Понятно, что акционеры — враги всякого прогресса, враги науки — наука тоже знание, а знание — любое! — опасно; они ненавидят интеллигенцию и все формы ее деятельности; они преследуют и давят любую инициативу; но больше всего они боятся живого слова — все равно, устного или печатного. Они стремились бы остановить всякое движение и превратить страну в одну огромную консервную банку и, несомненно, сумели бы это сделать, если бы не некоторые обстоятельства.

Первое препятствие к осуществлению идеала акционеров — сама природа жизни, не допускающая остановки и точного повторения вчерашнего дня. Если бы это было возможно, то люди явились бы каким-то необъяснимым исключением в картине мироздания, частью которой они сами являются. Но одно это препятствие могло бы лишь очень медленно разрушать благополучие акционерного общества по ограблению Китая.

Другое, гораздо более действенное препятствие — существование в мире других систем управления. Поэтому акционерное общество важнейшей для самосохранения задачей своей полагает изменение существующих в мире систем и распространение своей власти на весь земной шар. Пока эта задача не решена, акционеры не могут чувствовать себя спокойно. Поэтому они должны вооружаться и вооружаться. А это значит, что они должны, вынуждены, как это им ни омерзительно, допустить те науки, без которых немыслимо производство современного оружия. И скрепя сердце, с массой предосторожностей и специальных мер (подкупа, угроз, изоляции и т. п.) они принуждены допускать существование в своей стране одной науки за другой: сначала физики и математики, затем химии и кибернетики, далее генетики и даже психологии, далее геологии и даже социологии. А тем самым допускать знания — самое для них вредное и отвратительное, допускать существование знающих людей, из среды которых неизбежно, хотя и медленно, появляются люди с независимым мышлением. Развитие науки в свою очередь требует контактов с внешним миром; развитие промышленности вооружений вызывает потребности в торговых связях. Полной — столь желанной акционерам — изоляции не получается, из внешнего мира проникают сведения о других системах: старых, капиталистических и новых, социалистических. Акционерное общество не может не улучшать маскировку своей действительной цели, а для этого оно вынуждено идти на уступки управляемым — но только на такие уступки, чтобы эти управляемые не взбунтовались. Рано или поздно акционерное общество из чувства самосохранения может броситься в войну, чтобы уничтожить многообразие мира и установить свою диктатуру на всей земле.

Только в том случае, если не верить акционерам на слово, если в каждом конкретном случае искать объяснение фактам в том, выгодно ли то или иное обстоятельство акционерам, вот только тогда можно правильно объяснить то, что кажется при любом другом подходе нелепым, бессмысленным, опасным для страны и вредным для народа.

Например, «культурная революция». Акционерное общество истребляет опасную для него заразу, занесенную извне и накопившуюся внутри, готовит подданных к войне. Попутно перераспределяются кое-какие пакеты акций, кто-то обогащается, а кто-то разоряется. В целом кажущееся безумие «культурной революции» выгодно акционерам, поскольку эта «революция» уничтожает мыслящих и улучшает маскировку.

Так же легко найти и виноватых в страданиях китайского народа — виновато оно, акционерное общество, и больше никто и ничто, поскольку оно взяло на себя всю полноту власти и поскольку оно не интересуется ничем, кроме сохранения себя, не стремится ни к чему, кроме удовлетворения своих интересов.

Китай — страна бедная. Что же достается нижнему слою акционеров-ревкомовцев? Достается мало, но все-таки они живут чуть-чуть лучше, чем те, кто вовсе не имеет акций. А со временем будет доставаться больше — и в виде прямых материальных льгот, и с помощью коррупции, которая при такой системе неизбежно достигнет фантастических размеров, так что честных людей останется ничтожно мало.

Вообще нравственность упадет очень низко. Несовпадение действительных целей с провозглашаемыми, неуважение акционеров к труду управляемых, выражающееся в постоянной недооплате труда, отсутствие независимого суда и правовой защиты, страх перед тайной полицией и доносчикомания, неуважение к человеческой личности, скрытое и явное воровство — все это сделает свое дело, и люди не смогут уважать себя, а, стало быть, и уважать других.

Власть — такая же ценность, как капитал, и если богатство может давать власть, то и обратно — власть может приносить богатство. И частная собственность на власть в Китае неизбежно приведет к таким же тяжелым для людей последствиям, как и частная собственность на орудия и средства производства.

Внутренние силы изменить положение в Китае не могут — недовольных гораздо быстрее найдет тайная полиция, чем они смогут найти друг друга и договориться.

Обобщение философическое

Почему же китайские люди дали себя обмануть и допустили к власти это грабительское акционерное общество?

Иными словами: почему люди, знающие бедность, невежество и слабые ресурсы своей страны, так охотно поверили, что они смогут осуществить на земле всеобщее счастье и положить начало золотому веку?

Между двумя полярными состояниями мечется человеческая душа: между состоянием жизни с ее тревогами, заботами, переменами, разнообразием всего, включая собственное «я» в разных ситуациях, и состоянием смерти, с ее покоем, свободой и счастьем нераздробленного «я». Жизнь и смерть присутствуют в человеке каждый миг, пока он ходит по земле. Каждое из этих состояний по-своему дорого человеку, но жизни в нем больше, страдает он от нее сильнее, осознает ее хорошо, а смерть не осознает, а только чувствует как сладостную свободу, как отдых от бремени. И не может он осознавать смерть, потому что пугается, гонит эти мысли прочь от себя, и они прячутся в чувство, в ожидание абсолютного покоя, абсолютного счастья.

Именно поэтому любой яркий и волевой призыв к золотому веку находит отклик в человеке, именно поэтому так легко спекулировать на великой идее коммунизма — нужно только перевести эту идею из плана исторически-конкретного и научного в план неопределенный.

Но человечество отдохнет и заслужит покой только тогда, когда оно перестанет существовать. Ни на секунду раньше.

Что же пожелать китайцам в конце этих дневников, которые, впрочем, и не должны иметь конца, потому что я надеюсь еще побывать в Китае? Одного — чтобы скорее провалилось в тартарары акционерное общество. А оно обязательно провалится.

 

ГИБЕЛЬ ДЖОНСТАУНА

Документальное исследование

[1]

18 ноября 1978 года в джунглях Гайяны погибло свыше девятисот американских граждан, которые создали там поселок, названный Джонстауном — в честь их руководителя, протестантского священника Джеймса Джонса.

Если бы где-то внезапно вымерло все население небольшого городка, то туда устремились бы врачи, чтобы выяснить, какая же болезнь его поразила и как предотвратить распространение такой болезни. Но здесь, в Джонстауне, не было ни моровой язвы, ни чумы, ни неведомой хвори.

Здесь люди погубили себя сами.

Невозможно установить, кто из них покончил с собой добровольно, кого к этому принудили против его желания, а кого и просто убили. Когда прибывшие в Джонстаун специальные команды разбирали, чтобы похоронить, груды трупов, они находили среди них целые семьи — многие родители и дети умерли, держась за руки, стараясь теснее прижаться друг к другу. Погибшие, как и их вождь, были безусловно вменяемыми. Там лежали белые и черные, молодые и пожилые, маленькие дети и глубокие старики, высокообразованные и малограмотные…

Присмотримся же к случившемуся повнимательнее.

Его преподобие Джеймс Уоррен Джонс

Джеймс Уоррен Джонс родился в 1931 году в городке Линне штата Индиана. Отец вернулся с Первой мировой войны больным, жил на пенсию. Мать в юности готовилась стать антропологом, получила хорошее образование, но затем пошла работать на фабрику. Семья его была по американским понятиям бедная, уровень ее обеспеченности был существенно ниже среднего. Сведения о родителях Джеймса скудны и, вполне возможно, не имеют никакого отношения к становлению его характера. Так, отец участвовал в деятельности ку-клукс-клана в Линне — видимо, весьма успешной, так как негры боялись даже показаться в этом городке. Мать была, видимо, особой экзальтированной — однажды она видала вещий сон, согласно которому ей суждено было родить гения, который исправит наш грешный мир, — этот сон будто бы и послужил причиной того, что она бросила антропологические занятия в Африке и стала строить семью. Насколько можно судить, отец, умерший, когда Джеймс был еще маленьким, значил для мальчика гораздо меньше, чем мать; во всяком случае, в предсмертные минуты он звал ее, а не отца.

Рассказывали о детстве и юности Джеймса Джонса разное, преимущественно «пустяки». Ну, а мы с вами, читатель, что помним о том своем возрасте, кроме «пустяков»? А если не «пустяки», то кому же мы на свете, кроме наиближайших людей, доверим свои детские мечты, страхи, сны, молитвы, открытия?

Вот сосед рассказывает после трагедии о Джонсе: «Мы его знали хорошо с того времени, когда ему было лет шесть, потому что он выкрикивал ругательства, когда проходил мимо нашего дома… Для меня у него были особые ласковые слова, когда бы мы ни встретились на улице вблизи наших домов. „Доброе утро, сукин ты сын“, — так он меня приветствовал, и я гонялся за ним, потому что он был лет на двенадцать младше. Мою мать <…> всегда шокировали его выражения».

Но другой образ мальчика рисует статья, появившаяся в 1953 году в Ричмонде, штат Индиана:

«Маленький мальчик увидал бредущего оборванца и подошел к нему. Оборванный незнакомец не поднял взор, когда мальчик спросил, где тот живет… В конце концов обтрепанный рыцарь дороги пробормотал:

— У меня нет ни одного друга на свете. Я готов на все махнуть рукой.

Мальчик, едва окончивший первый класс, поглядел на усталого, измученного старика и твердо сказал:

— Что вы говорите, мистер? Бог друг вам и я друг вам. И мама поможет вам найти работу.

И „мама“, миссис Линетта Джонс, так и сделала. Этот случай обновления человека, потерявшего надежду, оказался важнейшим моментом в жизни Джеймса Джонса. Его любовь к человечеству и его желание помогать несчастным неотвратимо вели его к сану проповедника».

Кому верить? Кто пишет правду? И так ли важно, в конце концов, был ли мальчик хулиганистым или сердобольным? Да и сколько угодно мы знаем случаев, когда в одном ребенке соединялись противоположные качества! И ничего — получались вполне безвредные, а порой и хорошие люди.

Учился Джонс посредственно, хотя и был тем, кого называли «способными», то есть вроде мог бы и преуспевать в учебе, но не то ленился, не то не могли его заинтересовать…

Был он в детстве довольно одинок — отец много болел, внимания сыну не уделял; мать на работе… Он вырос на улицах, вспоминает его соученик…

Подростком Джонс интересовался деятельностью церквей — а их в Линне было шесть, — представлявших разные вероисповедания. Мальчику разрешали ходить в любую церковь — и он посещал все, так что никто не знал, в какую именно церковь он отправится в то или иное воскресенье. Он любил играть со сверстниками «в церковь», причем себе брал роль священника, читал проповеди и цитировал заповеди, а от остальных требовал, чтобы они изображали молящихся; к этим играм он относился очень серьезно, добиваясь от других детей беспрекословного послушания… В компаниях и играх любил и умел верховодить. Вот что вспоминает о нем сосед (увы, задним числом): «Он умел произнести хорошую проповедь. Я работал футах в двухстах от их местожительства. Он собирал там с десяток малышей и шагал с ними <…> строил их в шеренгу и заставлял их маршировать. Он, бывало, бил их палкой, и они визжали и плакали. Я говорил: „Что же неладно с этими ребятишками, что они такое терпят?“ Но на следующий день они снова приходили играть с ним. Что-то было в нем притягивающее. Я сказал жене: „Знаешь, либо он принесет много хорошего, либо кончит тем же, что Гитлер“».

Религиозность, пусть и неопределенная, но очевидная, привлекла к Джонсу внимание, и соседка взяла его под свое покровительство, познакомив с учением назарейской секты — одной из ветвей протестантизма.

В старших классах школы Джонс держался независимо, близких друзей не заводил, вожаком не был, хотя и пользовался известностью, казалось, он был погружен во что-то свое, глубоко личное. Интерес к религии в нем не угасал. Обособленность его объяснялась, возможно, тем, что он не принимал участия ни в чем, где он не был бы во главе. Сдержанность оставляла его, однако, немедленно, если что-то получалось не так, как он хотел: он выходил из себя, злился, ругался и даже лез в драку. Может быть, именно из-за повышенного честолюбия он не занимался спортом, хотя при невысоком росте был достаточно строен и физически развит.

Линн — городок крошечный. В центре его — школа, ресторан, банк; две шоссейные дороги — с севера на юг и с востока на запад — пересекают его; вокруг городка — посевы пшеницы и ржи, «бескрайние просторы», которые так сильно действуют на молодое воображение. Жителей в городке — меньше тысячи. По нашим понятиям — захолустье, даже на райцентр может не потянуть. Куда деться в такой дыре молодому человеку, рвущемуся осуществить пока еще смутные мечты о своем особом призвании, о некоей миссии, возложенной на него чудесным сновидением матери? Шутка сказать — предстоит ему ни много ни мало спасти греховный мир от гибели, от страданий и несчастий…

Джонс считал, что в жилах матери течет немного крови индейцев племени чироки. Возможно, что это, а также религиозные тексты, которые он знал, натолкнуло его на мысль о расовой несправедливости, которую он наблюдал вокруг. В маленьком Линне жила большая злоба — та тупая животная ненависть к черным, которая отравляла жизнь Америки, порождала ку-клукс-клан, приводила к страху: «Ни один черномазый не должен появляться на улицах Линна после захода солнца», — такой был лозунг местных человеконенавистников. Вспомним, что детство и юность Джонса пришлись на 1930–1940-е годы, когда Америке еще предстояло изживать расизм… Что делать в этой атмосфере юноше, чья кровь «не совсем белая»? Можно скрыть это обстоятельство, можно махнуть на него рукой и заняться тем, к чему лежит сердце, а можно ведь и возгордиться, неправда ли? Да, Джонс любил с гордостью говорить, что в нем течет и индейская кровь, и это хорошо, потому что делает его совсем американцем, коренным жителем страны…

Как часто человек, ненавидя нацизм или расизм, не замечает, что противопоставляет этим мироощущениям то же самое. Такие выверты не становятся менее противными оттого, что их легко понять… Казалось бы, что в том, какая кровь в тебе перемешалась, к какой расе, нации, вере или сословию принадлежали твои предки? Узнать бы, что они были за люди, к чему стремились, чего достигли, какое духовное и идейное наследство оставили, что из этого достояния следовало бы развить, а от чего отвернуться как от ненужного, а то так и стыдного! Память о предках, семейная традиция для сердца незаменимы, но память подробная, по возможности точная, а не хвастливо-неопределенная…

В 1947 году Джонс перешел в школу города Ричмонда (к югу от Линна), которую и окончил с посредственными отметками в 1949 году; в том же году поступил в университет штата Индиана в Блумингтоне. К этому времени он уже, видимо, окончательно решил стать проповедником — он настойчиво читал Библию, пытаясь время от времени поговорить с другими студентами на религиозно-философские темы. Но тон при этом он брал настолько высокомерный, что сочувствия не находил; к тому же идеи его были очень неопределенны, говорил он путано, знаний имел очень мало… «Я этому парню не доверял совершенно. Всем, с кем он был знаком, он причинил одни неприятности. Но его соученики не издевались над ним, они просто его игнорировали. Мы вынуждены были так вести себя», — вспоминает Кеннет Лимоне, живший с ним в общежитии в одной комнате.

Учеба в университете давалась Джонсу трудно — только десять лет спустя он его окончил, получив степень бакалавра искусств.

Учась в вузе, Джонс попал однажды на место санитара в больнице Ричмонда, где встретился с медсестрой Марселиной Болдуин, двадцатидвухлетней худенькой и очень миловидной женщиной, влюбившейся в него самозабвенно и на всю жизнь, и женился на ней. Думаю, что если бы в момент их знакомства показать Марселине, как она умрет — выпив добровольно яд в джунглях Гайяны, — это не изменило бы ни ее любви, ни последующего поведения. Способность так подействовать на сердце женщины, увлечь ее своими мечтами, заставить поверить в себя — признак несомненной незаурядности молодого Джонса. Марселина была старше мужа на четыре года, не случайно, что сперва было что-то материнское в ее отношении к своему будущему убийце; тот, со своей стороны, нашел наконец-то долгожданного слушателя, сторонника, последователя… Без самозабвенной помощи этой женщины Джонс немногого достиг бы…

В 1950 году супруги переезжают в Индианаполис, где Джонс становится пастором в методистской церкви. Правда, он поговаривал, что в методистской церкви (вариант протестантского вероисповедания) мало любви, что стоило бы многое сделать по-иному, но проповеди читал увлеченно, с напором. Кроме того, он руководил центром по интеграции общества, стремившимся ликвидировать межрасовый антагонизм. Его борьба за интеграцию, за гражданские права негров привлекла внимание к маленькой церкви — многие недовольные члены его паствы возмущались молодым священнослужителем, расисты устраивали протестующие демонстрации, угрожали Джонсу физической расправой, подкидывали в церковь дохлых кошек.

В 1953 году он основал собственную церковь — разные авторы приводят разные ее названия; это была очередная разновидность протестантизма. Ее полноправным главой стал Джонс.

Первоначально расходов было больше, чем доходов, и Джонс, изыскивая деньги, в частности, торговал живыми обезьянками — по 29 долларов за каждую, — которых привозили из Южной Америки и Азии. Контакты с покупателями он использовал для рекламы своей «новой, прогрессивной, истинно гуманной церкви».

К 1956 году у него было уже достаточно средств и сторонников, чтобы купить для своей церкви здание в Индианаполисе, в районе, который быстро заселяла черная беднота, вытесняя белых, — на Норт-Дельвэр-стрит, 975. Видимо, в это же время он стал называть свою церковь Народным Храмом.

К сожалению, мне неизвестны проповеди Джонса, подробное их содержание. Это была смесь различных христианских и вульгарно-социалистических идей. Несомненно, что центральным положением Джойса было равенство рас, их интеграция, слияние, братство; он призывал слушателей объединиться, создать такое содружество людей, в котором царили бы взаимопомощь и любовь — независимо от цвета кожи, нации, возраста, пола… Большую популярность молодому проповеднику принесло то, что он усыновил семерых детей (у них с женой был лишь один ребенок) — белых, черных, корейца, «кавказца» (не знаю, какой народ подразумевается под этим «кавказцем»).

Церковь Джонса приобретала все новых и новых друзей, сторонников, донаторов. Доходы религиозных организаций не облагаются налогами, сами организации не подлежат контролю со стороны властей, пользуются разными привилегиями. Церковь Джонса процветала.

Конец 1950-х годов Джонс провел в напряженной работе. Он учил жить других и учился сам. В частности, он ездил в свободные дни по Америке, знакомясь с деятельностью других проповедников. Большое впечатление произвел на него филадельфийский проповедник отец Дивайн (Богослов), который установил в своей секте (состоявшей в большинстве из пожилых черных женщин) строгий порядок — все беспрекословно слушались отца Богослова, сулившего пастве все что угодно и хорошо владевшего шарлатанскими приемами «исцеления» больных.

Вскоре Джонс учредил в своей церкви следственный комитет, составленный из самых преданных ему людей. Комитет должен был бороться за сплоченность рядов секты, за ее единство на путях реализации благороднейших целей. Джонс считал, что без личной преданности ему, без повиновения его воле невозможна никакая успешная работа — а она, несомненно, велась и включала различную материальную и духовную помощь тем, кто в такой помощи нуждался.

Не всем нравилось единовластие Джонса. Находились люди, которые не понимали следственного комитета и были готовы цепляться к каждому промаху руководителя Народного Храма. Один из них, Томас Диксон, покинул секту и заявил, что Джонс изменился с того момента, как возглавил собственную церковь «Он всегда говорил, что каждый должен его любить, и если этого не было, он становился страшно свирепым — не в смысле физического насилия, а словесно, иногда и матерился, — рассказывал Диксон. — Он брал, бывало, Библию — он называл ее черной книгой — и швырял на пол, говоря: „Слишком многие смотрят на нее, вместо того чтобы смотреть на меня“. А людей недовольных заставляли являться в следственный комитет и там часами допрашивали, почему они настроены против Джонса или нет ли против него заговора в церкви».

Но голоса Диксона и ему подобных никого не представлявших одиночек ничьего внимания не привлекали — в Америке начиналась эпоха борьбы за гражданские права всех обездоленных, прежде всего черных, и Джонс недвусмысленно стоял на стороне борцов за социальную справедливость; это, а не какие-то отдельные ошибки, было главным в глазах прогрессивной общественности. Что же касается следственного комитета, то общественность также не заметила его или не придала ему значения: во-первых, это были сугубо внутренние дела секты, в которые традиционно полагалось не вмешиваться, а во-вторых, очевидно, что для любой целесообразной деятельности группы необходим порядок, нужна организация, требуется подчинение всех какому-то единому плану — иначе ни дома не построить, ни на корабле никуда не доплыть, ни гражданских прав не добиться. И местная пресса писала о Джонсе именно как об одном из увлеченных борцов за права черных, за расовую интеграцию.

Источник сведений о человеке — в основном сам этот человек. Порой нужны месяцы, а то и годы, нужно знание поступков и дел его, чтобы окружающие могли составить более или менее справедливое о нем мнение. У Джонса, несомненно, были противники и враги — как и у многих сторонников общественного равенства в Америке. Странно лишь то, что мало независимых свидетельств, которые подтверждали бы, что Джонс и члены его семьи подвергались гонениям. По словам Джонса, он получил сотрясение мозга, когда какой-то громила ударил его молочной бутылкой по голове на пороге собственного дома. Его белокурая жена рассказывала, что кто-то плюнул в нее, когда она с усыновленным черным мальчиком ждала автобуса. Его детям, игравшим вместе на площадках для игр, угрожали белые — снова сведения, полученные от самой семьи Джонса.

В 1959 году случилось несчастье — приемный сын Джонса погиб вместе с четырьмя членами секты в автомобильной катастрофе на дороге из Цинциннати в Индианаполис. Мальчика звали Стивен, был он кореец — в расистском Индианаполисе ни один гробовщик не захотел его хоронить. Общество, где отказываются похоронить человека из-за цвета кожи, осуждено на гибель, возмущался Джонс. Кто не разделит его возмущения?

И трагедия несомненна, и возмущение Джонса тоже. Но вот что любопытно — Джонс, по его словам, не оказался в этой машине только потому, что предчувствовал смертельную опасность. Ясно, что Джонс считал себя человеком особенным…

Джонс стал достаточно известным в городе, чтобы политические деятели обратили на него внимание. И в 1960 году мэр Чарльз Сосуэлл назначил его директором местной комиссии по правам человека, с высоким по тем временам жалованьем — 7 тысяч долларов в год.

Вот тут расисты обрушились на него уже всерьез — и независимых тому свидетельств достаточно. Одна из газет предала гласности неприятные для Джонса детали его личной жизни; сторонники сегрегации били стекла в его доме, звонили ему по телефону, угрожая расправиться с ним, если он не уедет из города; бросали взрывпакеты к нему во двор; писали от его имени письма другим борцам за права черных, возводя в этих письмах на негров клевету, ругая их сторонников. Джонс выступал в печати, отрицая одно, разоблачая другое, настаивая вновь и вновь на равноправии черных и цветных.

Популярность Джонса и численность секты росли одновременно. Он становился заметной фигурой в политической жизни Америки — не первого ее плана, конечно, не в федеральном масштабе, но на уровне одного из ее пятидесяти штатов.

Казалось бы, дела Джонса идут хорошо — налицо был и успех его церкви, и личный успех, и первые успехи борцов против сегрегации. В Америке президентом стал Кеннеди, реформа следовала за реформой…

И тут неожиданно Джонс рассказал нескольким близким членам конгрегации, что у него было видение — предстоит третья мировая война и ядерная катастрофа, которая уничтожит почти весь мир. Как раз перед этим видением он, тридцатилетний проповедник с высшим образованием, прочел статью в журнала «Эсквайр», в которой перечислялись примерно десяток мест, «наиболее безопасных» в случае всемирной ядерной войны, и обсуждались их географические особенности. Статья была иронической, она высмеивала паникеров, но Джонс воспринял ее всерьез… И в ожидании неминуемой ядерной гибели Америки решил спрятаться со своей семьей в одном из мест, указанных «Эсквайром» — в двухмиллионном бразильском городе Белу-Оризонти, оставив паству.

Не правда ли, какое снова любопытное обстоятельство; человек бросает своих сторонников, поклонников и в известном смысле даже как бы подчиненных (по крайней мере, духовно) на гибель, а сам удирает в (с его точки зрения) безопасное место? Пастырь проповедовал любовь, взаимопомощь, заботу друг о друге, искал (даже и требовал) любви своей паствы — и вдруг тайком (объяснил истинную причину только избранным, самым преданным, очевидно, таким, которых уже никто и ничто от него не отвратит) убегает от любимых и любящих, от тех, о ком обязался заботиться и кому взялся помогать, убегает потому, что тем местам, где эти его любимые и опекаемые братья живут, грозит страшная гибель. Выглядит этот поступок Джонса как обыкновенная подлость. Но, как известно, человеку нестерпимо признаться в подлости, в поступке против совести — каждому, кто жив, нестерпимо! — а как, чем оправдать свою подлость перед собой самим, не перед другими (другие, насколько я знаю, на это бегство не обратили внимания)? А очень просто оправдать — я, совершивший подлость, высшими соображениями руководствовался. Какими? Нельзя ему лично погибать — такой он особенный, такую миру истину несет, такое счастье, свет и совершенство, каких другие дать не могут; поэтому другие как бы значения не имеют, пусть пропадают пропадом и в любых количествах — ему бы уцелеть… Одного этого бегства Джонса достаточно было, чтобы сказать — нет, не христианский это поступок, чему-то этот человек учит, к Христу, распятому на кресте за других, отношения не имеющему. Но никто, повторяю, видимо, подлости не заметил, потому что никто ничего в осуждение Джонсу по этому поводу не сказал…

Здесь, в Белу-Оризонте, ожидая ядерной катастрофы, Джонс жил очень скромно на доходы, поступавшие от покинутой церкви в Индианаполисе. Ему даже пришлось некоторое время поработать в Рио-де-Жанейро учителем в американский школе. И все-таки он по мере сил и возможностей вел там благотворительную деятельность, добывая порой для этого средства весьма своеобразным способом. Вот его рассказ. В одной из фавел (бедняцких окраинных районов) Рио-де-Жанейро он обнаружил сиротский приют, в котором дети буквально погибали от голода, и решил добыть для них денег любым путем. Церковь его в то время помочь была бессильна, сама имела долги. И тут подвернулась богатая дама, жена бразильского дипломата, предложившая Джонсу пять тысяч долларов за три дня, которые он проведет с ней в любовных утехах. Другого источника денег не было — и он отправился с дамой в отель на три дня, честно выполнил условие и потом заставил ее лично отвезти заработанные им деньги в приют.

Он рассказал этот эпизод за столом, в присутствии детей и Марселины, выслушавших его безразлично, — видимо, повествовал он об этом далеко не первый раз.

К страху перед войной, достигшему уже такой силы, что Джонс вскрикивал от шума пролетающих самолетов, добавился новый страх — перед раком. Похоже, что в 1961–1964 годах Джонс вступил в полосу страха, уже не покидавшего его вплоть до ужасного конца.

В Бразилии Джонс познакомился с «опытом» еще одного шарлатана-«исцелителя» Давида Мартинза де Мирандье, провозгласившего себя «посланцем Мессии». Однако в Бразилии Джонс, видимо, врачеванием еще не занимался. Впрочем, активисты Народного Храма в США стали в 1963 году распространять слухи о том, что их руководитель обладает чудесным даром — способностью излечивать больных с помощью веры.

В 1965 году Джонс решил, что правительство в Бразилии ненадежно. Вернувшись ненадолго в Индианаполис, он затем в следующем году затеял переезд в Северную Калифорнию, в район, также упомянутый в названной статье «Эсквайра» как одно из якобы наименее опасных мест в случае ядерной войны. На этот раз с Джонсом отправилось около ста пятидесяти приверженцев.

Еще в Индианаполисе стало ясно, что бразильскую передышку Джонс использовал для того, чтобы накопить силы, энергию и обдумать многое в организации своей секты. Главное новшество, которое он ввел в свои «богослужения», — исцеление больных. Он продолжил врачевательную деятельность и в Калифорнии. Вот отрывок из рекламного объявления, созывающего на его проповеди:

«ПАСТОР ДЖИМ ДЖОНС… НЕПРАВДОПОДОБНО!.. ЧУДЕСНО!.. ВОСХИТИТЕЛЬНО!.. САМАЯ УНИКАЛЬНАЯ ПРОРОЧЕСКИ ИСЦЕЛЯЮЩАЯ СЛУЖБА, СВИДЕТЕЛЕМ КОТОРОЙ ВЫ КОГДА-ЛИБО БЫЛИ! ДЕЛАЕТ ЗРИМЫМ СЛОВО, ВОПЛОЩЕННОЕ ВНУТРИ ВАС!»

Бог действует каждый раз, когда трепещущие массы допускаются к участию в службе… На ваших глазах калеки начинают ходить и слепые прозревают!..

Многих вызывают на каждой службе из числа присутствующих и рассказывают им интимные (но никогда не смущающие) подробности их жизни, которые только Богу могут быть известны!

Христос становится реальным в этих точнейших откровениях и чудеснейших исцелениях, в этом пастырском служении Его слуги Джима Джонса!

Это рациональное, духовное, целительное пасторское служение никоим образом не противостоит медицинской науке. Наоборот, всех прихожан настоятельно просят подвергаться ежегодному медицинскому освидетельствованию и полностью доверять своим врачам.

«СМОТРИТЕ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ГОДА!»

Удивительная терпимость к жуликам и шарлатанам далеко не всегда объясняется неуверенностью специалистов в своих познаниях, она часто зарождается их слабохарактерностью, боязнью ответственности. То, что доброжелательное обхождение, ласка, ободрение могут оказывать положительное действие на больного, очевидно для всех. Многие не без оснований считают, что в мире в принципе возможны явления, природа которых нам не до конца понятна или даже вовсе не ясна. Но столь же очевидно, что существует великое множество жульнических фокусов, иногда очень тонких, с помощью которых проходимцам удается представить себя как носителей некоторой чудодейственной силы, способной исцелять. Ученые люди знают большинство этих фокусов, знают их принципиальную основу — невозможность повторить исцеление, отсутствие описания методики и механизма исцеления, недопущение фокусниками киносъемок, тщательного контроля и проверок, употребление новой и нечеткой терминологии и т. п. И ученые обязаны, в очередной раз столкнувшись с хорошо известными признаками обмана, потребовать либо их немедленной и полной проверки (на которую иногда приходится тратить очень много сил и времени, но и ученых сейчас в обществе достаточно много), либо широкого оповещения населения о том, что появился жулик. Ведь современная медицина все-таки в очень многих случаях может помочь больному, если он вовремя обратился к врачу…

Ученые промолчали — они оставили Джонса в покое.

Вот примеры того, как «работал» Джонс.

Во время проповеди происходил обмен вопросами и ответами между ним и присутствующими. Однажды, например, пожилой белый спросил, кого можно вылечить, как это делается.

— А что именно у вас не в порядке, сэр? — спросил Джонс.

— Много лет боли в спине, — ответил тот.

Джонс заговорил о психосоматической болезни, о необходимости верить, потом указал ему на женщину лет шестидесяти, сидевшую в первом ряду.

— Каждая железка в ее теле, — сказал он с пафосом, — была поражена раком! Доктора уже не оставили ей никакой надежды! Но посмотрите на нее сейчас!

Женщина встала, подняла высоко руки и сделала несколько па какого-то страстного танца.

Джонс указал и на других, описал их болезни и чудесное выздоровление. По его словам, они поправились и от рака, и от других болезней, даже от переломов, полученных во время автомобильных катастроф. Аудитория наэлектризовалась. Джонс взял за руку плясавшую женщину и подвел к мужчине, пожаловавшемуся на боли в спине.

— Обними его! — приказал Джонс. — Покажи ему, что значит божественная любовь!

Женщина прижала к себе мужчину и увлекла его танцевать. Аудитория глазела и шепталась. Вдруг мужчина остановился и закричал восторженно:

— Прошло! Не болит! Спасибо, Джим! Я здоров!

В другой раз исцеленной была черная женщина. Она встала и обратилась к Джонсу с мольбой обратить на нее внимание, помочь ей, несчастной калеке, изувеченной белым водителем, сбившим ее на улице и даже не остановившимся, покинувшим ее истекать кровью на мостовой. Джонс успокоил ее, говоря, что нельзя судить по этому негодяю обо всех белых, нельзя отвечать на его расизм собственной расовой ненавистью, что в жизни должна торжествовать любовь. Он привлек ее к себе и стал ласкать поврежденное место. Через некоторое время женщина начала кричать, что поправилась, отбросила костыли и пустилась в пляс. Наконец она пошла по рядам, показывая совершенно целые конечности…

Неудач у Джонса не было. Исцелял он и себя. Однажды его якобы обстрелял какой-то снайпер. Джонс показывал свою рубашку со следами крови и дырками и свою грудь, совершенно целехонькую. Рубашку поместили под стекло, хранили, как икону…

Внутренности цыплят служили ему, как и многим другим подобным «чудотворцам», вещественными доказательствами — он показывал всем кровавые комочки, говоря, что это раковая опухоль, извлеченная им из тела больного. При известной ловкости рук такая «операция» производит правдоподобное впечатление, даже если снять ее на кинопленку…

Иногда он ловко прятал своих помощников и устраивал «беседы с духами». Если малообразованным беднякам для полной веры в Джонса хватало исцелений, то для более интеллигентных либералов в ход шел «дух» Джо Хилла, прославленного лидера рабочего движения. Активнейшей и самозабвенной его помощницей была жена. Цель, как они оба любили повторять, оправдывает средства, а поскольку цепь у них была самая что ни на есть распрекрасная — достичь идеального социального устройства, то, разумеется, стесняться в выборе средств не приходилось. Марселина готовила «раковые опухоли», следя, чтобы у них был соответствующий душок. Вид этой «опухолевой массы» и ее запах был убедительнее любых слов, а красивое доброе лицо Марселины исключало подозрение, что перед свидетелями исцеления — бессовестные пройдохи.

Одна газета напечатала интервью с Джонсом.

«Вопрос: Что вы думаете о спиритическом излечении?

Джонс: Очевидно, что если вы слышите в медицинской науке о человеке, сказавшем своему сердцу, когда умереть, то существует здесь (показывает на голову) великое множество такого, что мы можем использовать. Мы используем лишь примерно пять процентов этого. Мне нравится думать о себе, как о некотором возбудителе. Я думаю, что это самое точное слово.

Вопрос: Один из управляющих Храмом сказал, что вы воскресили сорок три мертвеца.

Джонс: Да, таких воскресений было сорок три.

Вопрос: Не является ли это необычным количеством смертей для одной церкви?

Джонс: Учитывая тот факт, что люди приходят к лечащему духовенству в крайнем состоянии… от этого я стараюсь предостеречь… но несмотря на это они приносят людей в самом ужасном состоянии. На носилках. У меня был один восьмидесяти четырех лет от роду. Это ужасное число — сорок три.

Вопрос: Вы говорите, что у вас никогда еще не было неудач — что из сорока трех попыток воскрешения у вас было сорок три успешных. Получается, что никто не умер…

Джонс: Да.

Вопрос: Говоря спортивными терминами, это значит, что все подачи были безошибочными. Приходится думать, что вы можете это продолжать и что вы и ваши люди смогут как-то жить вечно. Как только кто-нибудь умрет, вы его воскресите.

Джонс: Мы можем все посмотреть в это зеркало, знаете ли. Но настолько мы еще не развились… Если существует некоторое измерение, которое разум может преодолеть, то я весь устремляюсь туда…

Вопрос: Все эти воскресения прошли внутри церкви?

Джонс: Да, внутри церкви. У нас очень хороший коэффициент — за несколько последних лет у нас не было ни единой смерти среди тех, кто разделяет наши верования».

Не нужно добавлять, что, разумеется, никакие съемки этих чудес или обследование их независимыми людьми решительно не были допущены… Это были ловкие фокусы, жульничество, но не будем забывать, что многие наивные и доверчивые последователи Джонса всему этому верили — ведь они видели собственными глазами все эти «чудеса», а трудно убедить человека, что и глаза, даже собственные, могут обманывать…

В 1968 году у Джонса с женой произошло серьезное столкновение из-за его внебрачных связей — Марселина, спокойно отнесшаяся, как мы видели, к самопожертвованию мужа ради сирот, решила с ним развестись из-за его измен. Но Джонс быстро и легко подавил бунт жены:

— Если ты когда-нибудь попытаешься от меня уйти, — сказал он, — то больше живыми своих детей не увидишь.

Марселина любила детей. И, видимо, достаточно хорошо знала решительность мужа. Бесстыдный шантаж подействовал. Марселина отныне смирилась с полной сексуальной свободой мужа. Через десять лет не осталось в живых ни ее, ни детей, ни мужа.

Так проявилась в Джонсе черта характера — не останавливаться ни перед чем, если нужно сломить сопротивление чужой воли, любой ценой поставить на своем. Мне приходилось встречать мужей, удерживающих при себе жен угрозой самоубийства; но угрожать жене прикончить детей…

Теоретически мы все знаем, что уступать шантажу нельзя, что каждая уступка оборачивается, в конечном счете, только несчастьем, порой гораздо большим, чем то, которым грозил шантажист. Теоретически знаем…

Дела в Калифорнии шли у Джонса прекрасно. 26 ноября 1965 года он, его жена и один из помощников подписали необходимые документы, юридически оформлявшие существование Народного Храма в городке Рэдвуд Вэлли, километрах в двухстах к северу от Сан-Франциско. Здесь проповедник быстро завоевал симпатии властей и прессы, стал председателем жюри присяжных, приобрел сторонников. Его знали как приятного, отзывчивого человека, хотя и несколько эксцентричного и не без странностей. Священника Кэйза, знакомого Джонса еще по Индианаполису, удивило, что его друг стал из христианина универсалистом, что во время службы он иногда швыряет Библию (прием, видимо, отработанный еще в Индианаполисе) на пол и топчет ее, что слишком много говорит о сексе, что тем, кто хочет выйти из секты, звонят неизвестные и угрозами, уговорами и посулами заставляют остаться. Учителям местной школы казалось непонятным, почему дети членов секты держатся особняком, о своих делах дома либо говорят неправду, либо не говорят вообще. Жителям мирного фермерского поселка представлялось смешным и странным, что территория вокруг здания Народного Храма и само здание бдительнейшим образом охраняется вооруженными людьми и собаками — правда, Джонс и члены его секты постоянно жаловались на угрозы и провокации со стороны расистов, о чем с их слов писала и местная пресса, но шериф уверял, что никаких таких особых проблем у Народного Храма в этом смысле никогда не было. Чудеса врачевания, которые творил Джонс, его духовная сила несколько противоречили высокой вооруженности Народного Драма вполне земными револьверами.

Неосторожный журналист выразил в 1972 году сомнение; если Джонс исцелил такую прорву народу и даже мертвых воскрешает, то зачем ему, обладателю столь могущественной силы, те многочисленные телохранители, которые вооружены до зубов и постоянно его охраняют? Они нужны, заявил адвокат Джонса, некто Э. Чайкин (присоединившийся к Народному Храму и покинувший ради него свою практику — этот тоже верил, что «цель оправдывает средства» и изображал исцеленного калеку на спектаклях Джонса), потому что Джонс и весь Народный Храм живет в обстановке постоянной травли, угроз и нападений. Сам Джонс утверждал, что он от телохранителей отказывался, но его вынудили члены Храма, боящиеся за его жизнь. Тон журналиста и его провокационные вопросы привели секту в гнев и возмущение, и она два дня пикетировала редакцию газеты, позволившей себе такую бестактность.

Довольно быстро у Джонса оказалось достаточно средств, чтобы построить новую церковь с большим бассейном для крещения, с цветным окном над алтарем, с большой асфальтированной площадкой для одиннадцати автобусов, приобретенных сектой. Основным источником денег были, скорее всего, пожертвования, хотя, возможно, какой-то доход давала и необлагаемая налогами деятельность. Во всяком случае, в 1972 году Народный Храм сообщил, что он имел 165 240 долларов от местных дарителей и 42 637 долларов — «внешних поступлений» (что означала эта графа — неизвестно).

Чем же были заполнены дни преподобного Джонса, каким трудам он посвящал себя в Народном Храме и за его пределами? О, свободного времени было очень мало.

Прежде всего, он регулярно проводил собрания своей паствы в Народном Храме — своеобразные культовые ритуалы, в которых центральной фигурой, единственным оратором, учителем и целителем был он сам.

Службу открывал хор, который исполнял песни о братстве, мире и любви между детьми Господа; пение сопровождала музыка. Читались обычные христианские молитвы.

Затем на возвышение выходил Джонс, в больших очках с темными стеклами, с гладко причесанными на пробор блестящими черными волосами, одетый в длинную черную рясу, и начинал проповедь. Говорил он, как правило, очень много и долго, возбуждаясь собственной речью. К сожалению, его проповеди остались, повторяю, незаписанными (или неопубликованными) — они могли бы послужить прекрасным материалом для научного исследования способов воздействия на психологию больших скоплений доверчивых людей…

Помещение Народного Храма вмещало до 500 человек; присутствовало обычно меньше. К этим людям и обращался Джонс. Его темы — равенство всех людей, справедливость, взаимопомощь как идеал, к которому должны стремиться люди, и мрачные реакционеры, милитаристы, человеконенавистники как представители сил, мешающих достичь идеала. Вот пример его выступления — это не цитата, а лишь то, что запомнили его слушатели:

— Люди уповают на Господа. И забывают о действительных потребностях здесь, на земле. Но построить социальный рай, в котором все расы жили бы в уважении, где соблюдалась бы справедливость, охранялось бы равенство и человеческое достоинство всех и каждого, невозможно, если сидеть сложа руки и ждать, когда всевышний пошлет вам золотые шлепанцы для полета на небеса! Такие вот, ожидающие и надеющиеся, на земле бесполезны. Иисус призывал построить рай на земле, вспомните двадцать пятую главу Евангелия от Матфея, где сказано, что прогонит от себя Господь тех, кто никогда не накормил голодного, не одел нагого, не посетил заключенного в тюрьме!

Над возвышением, с которого выступал Джонс, висела хоругвь и американский флаг. Когда Джонс однажды достаточно разгорячился, когда аудитория была им наэлектризована, он обернулся к флагу и погрозил ему кулаком:

— О, погоди, нация фанатиков и фашистов, нация расистов, империалистов, бессердечных богачей и ку-клукс-клановцев! Нация, готовая каждый миг обрушиться на всех, кто ищет счастья, мира и любви, кто, подобно нашему Народному Храму, провозглашает и утверждает на практике равенство рас, братство всех людей, подлинную любовь и мир! Придет твой час расплаты за совершенные злодейства, ответишь ты за все свои преступления, и не на том свете постигнет тебя возмездие, а здесь, на земле! Вот у меня в руках эта книга, Библия, видите? Это она почти две тысячи лет отвлекает людей от реальной работы, суля нам с вами царствие небесное, мешая нам бороться с несправедливостью, угнетением, унижением, бесправием! Вот, я швыряю ее на пол, видите? Вот, я плюю на нее, видите? Вот, если ты существуешь — … я тебя…

И он погрозил небу кулаком.

— Бог вочеловечился! Бог вочеловечился! — раздался восторженный женский крик.

— Видите? — продолжал Джонс. — Если он существует, то почему терпит мою ругань, почему не поразит меня? Да что меня — если он существует, как же допускает, чтобы в мире было столько страданий, столько зла? Нет, нам не нужна Библия, чтобы создать на земле справедливое общество! Нам не нужен книжный бог, который заодно с начальниками и фашистами! И я заявляю — ничто и никогда не остановит нас в строительстве справедливого общества, основанного на любви! Свергнем небесного бога ради земного труда, ради нашей борьбы!

— Бог вочеловечился! — кричали женщины. — Бог говорит с нами!

А иной раз служба шла по-другому.

Девушки в длинных платьях и юноши в темных штанах, красных рубашках и черных галстуках пели сначала песню «Мы за демократию, братство наша вера», затем вступал детский хор, составленный из белых, черных, красных, желтых ребятишек, из мулатов всех оттенков, с восторгом исполнявших песни, слова и музыку которых сочиняли сами члены Народного Храма; вслед за тем выходила Марселина и пела балладу «Черное дитя» — о своем приемном сыне, о своей надежде защитить его от злобы и насилия расистского общества. Наконец, под хоругвью появлялся Джонс. Замечу, что надпись на ней гласила: «Отец, мы благодарим тебя»; под «Отцом» подразумевался Джонс. Он всматривался в аудиторию и приглашал подойти то одного, то другого. Им он рассказывал подробности их жизни: где они работают, где живут, какие лекарства пьют, сколько зарабатывают и даже кто их близкие друзья. Перед сообщением каждого факта Джонс долго всматривался в потрясенного человека, словно пронизывая его внутренним взором, затем говорил, например:

— Вы часто принимаете транквилизаторы… Это потому, что ваша мать очень больна… Так… А еще в детстве у вас был аппендицит… Так…

Называлось это «откровениями», должно было свидетельствовать о мистической силе Джонса — люди, которых он приглашал на эти сеансы из толпы, с ним раньше не встречались и представить себе не могли, откуда он о них так много знает — оставалось верить в чудо.

Чуда, конечно, не было. В обязанности ближайших приспешников Джонса входило собирать сведения о всех членах секты и сочувствующих, о тех кто посещал ее собрания. Нужно было узнать как можно больше, годилось все — с кем кто переписывается, что любит есть, какие принимает лекарства, какие читает книги и т. п. О результатах шпионства приближенные докладывали Джонсу письменно.

После сеанса отгадывания с помощью откровений Джонс приступал к сбору средств на свой храм. Делал он это так: называл сумму, например, 500 долларов, и говорил:

— Кто пожертвует столько? Кто достаточно любит ближних и хочет им помочь? Поднимите руку!

Когда желающих внести пятьсот долларов больше не было, он понижал сумму до четырехсот, трехсот, ста, пятидесяти, десяти, двух, одного…

А случалось, что он, если удавалось особенно сильно возбудить аудиторию исцелениями или откровениями, поступал проще:

— Я хочу, чтобы каждый, — гремел он, — подарил бы Храму немедленно, сейчас же чек на сто долларов! Мы не уйдем отсюда, пока каждый не сделает этого! Именно столько мы должны богу. Вы жадные, вы норовите копить, грести все себе… Меня не интересует, есть у вас эти деньги или вы возьмете их в долг — пишите чеки, пишите! Все до единого!

И не было ни одного, кто не повиновался бы этому приказу.

Часто он рассказывал о судьбе евреев там, где брали власть гитлеровцы.

— Такой же фашистской страной, — говорил он слушателям, добрая половина которых была иногда черные, — становится и Америка. Скоро начнут истреблять всех, в чьих жилах течет африканская кровь. Это будет время массовых убийств, концлагерей и газовых печей! Подумайте сами — кто, кроме Народного Храма, предоставит вам убежище, укроет вас, доставит в безопасное место, где мы сможем укрыться от фашистских убийц? Так давайте объединим наши деньги, наше имущество, чтобы ничто не досталось расистам, чтобы было на что построить нам вдали от этой погибающей и растленной страны свое собственное счастливое, свободное и мирное государство!

И деньги текли в казну Храма, которой полностью и бесконтрольно распоряжался Джонс.

Случались во время службы и накладки. Дело в том, что Народный Храм тщательно охранял тайну своих культовых отправлений — его членам строжайше запрещалось выносить сор из избы. Поэтому характер проповедей Джонса всегда менялся, когда на службе присутствовали посторонние; как приближенные, так и паства были хорошо обучены, как себя вести при «чужих», о появлении которых надлежало немедленно докладывать Джонсу.

Однажды шла служба. Джонс особенно яростно обличал собравшихся:

— Все вы святоши, лицемеры! Все вы верующие идиоты, тратящие деньги на бессмысленную веру в Библию, в Иисуса Христа, в Господа! Меня тошнит от вашего ханжества! А ну-ка, слезайте с ваших котурнов, познакомьтесь с потрохами жизни, с ее утробой, с тем, из чего она на деле состряпана! Ну-ка, давайте, хором, каждый, громко — «говно»!

Кое-кто послушно пробормотал это слово.

— Нет, нет, каждый, громко! Это вам же на пользу! Орать надо, а не шептать! Раз, два, три!

— Говно!

— Еще раз!

— Говно!!!

— Громче!

Однажды примерно пять минут добивался Джонс все более и более громкого и дружного звучания неприличного слова, которое, по его словам, должно было «помочь присутствующим избавиться от религиозного лицемерия», и добился: здание ходуном ходило от дружных и все более мощных воплей присутствующих. Вдруг кто-то подбежал к Джонсу и шепнул ему, что в фойе находится его друг, известный политический деятель, будущий мэр Сан-Франциско.

— Минутку, леди и джентльмены, — поднял он руку, — к нам неожиданно прибыл дорогой гость, которого мы все очень любим и ценим, не правда ли?

Он захлопал, зал дружно зааплодировал; на передний план вывели детей, наряду со взрослыми, участвовавшими в предыдущей антиханжеской тренировке, которые запели «Мы за демократию, братство наша вера».

Надо полагать, что подобные сцены наносили пережиткам лицемерия в секте сокрушительные удары.

Гость во внутренние дела секты не вмешивался и вопросов не задал. Джонс покряхтел по поводу печального недоразумения и принял новые меры к тому, чтобы визитеры, даже друзья, неожиданно не появлялись.

Иногда Джонс заканчивал собрание эффектным спектаклем. Он воздевал руки над толпой и замирал в позе распятого Христа — и тут из его ладоней начинала хлестать кровь. Фокус нехитрый, но на невежественную толпу приверженцев действовал гипнотически — люди действительно верили, что перед ними божество. Разве не читал он в их душах, не проникал чудесно в их жизнь, не исцелял у них на глазах больных, не воскрешал мертвых? «Он, бесстрашный, был нашей единственной надеждой, и мы готовы были умереть во имя его дела», — вспоминает о чувствах тех, кто видел эти сцены, одна из активисток Народного Храма.

Джонсу было тесно в Рэдвуд Вэлли — и шарлатан широко практиковал такие же собрания по всей Калифорнии, а также и за ее пределами. Набив битком автобусы своими сторонниками, он чуть ли не каждый уик-энд «работал» на выезде — разумеется, с соответствующей предварительной подготовкой и рекламой.

Кроме всей этой непосредственно «обрядовой» деятельности, массу времени и сил требовала от Джонса его политическая жизнь — контакты и связи с влиятельными лицами, которых надо было обворожить, пленить, привлечь на свою сторону; дружба с другими прогрессивными «деятелями», переписка с ними, взаимная помощь, поддержка избирательных кампаний «своих» против «чужих» — многосотенная толпа членов секты, быстро переброшенная на автобусах в нужное место, создавала для прессы и телевидения впечатление массового успеха нужного кандидата; заигрывание с прессой…

А сколько внимания требовали души и поведение сектантов, заседания следственного комитета…

А хозяйство Народного Храма — дома для престарелых, ранчо для умственно отсталых детей, общежитие для студентов, чьи родители были бедняки…

А подготовка к излечению наркоманов и прочих больных…

Да и личная жизнь требовала расходов энергии и времени — Джонс уверял всех, что он сексуальный гигант, что каждая женщина мечтает с ним переспать, и старался доказать это на практике…

В сентябре 1972 года Джонс перевел штаб-квартиру секты в Сан-Франциско. Здесь характер его деятельности не изменился.

Зато изменились масштабы. Он купил большое здание, начал издавать собственную газету в 6–8 полос под названием «Народный Форум» тиражом до 60 тыс. экземпляров, приобрел телевизионное время (полчаса) у одной телекомпании, число сторонников Народного Храма исчислялось уже многими тысячами, имя Джонса замелькало рядом с такими знаменитостями, как Розалинн Картер, без его помощи не могли уже победить на выборах многие либералы, он, окруженный телохранителями и помощниками, кочевал по стране, появляясь в Детройте и Хьюстоне, Сан-Луи и Вашингтоне, он возил за собой сотни членов секты, отправляясь на отдых в Мексику или Диснейленд, он был 18 октября 1975 года назначен членом комиссий штата по жилищному строительству, а 24 февраля 1977 года стал ее председателем — это была плата мэра за поддержку на выборах. «Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так ухаживал за левыми, как Джонс, — говорила одна политическая активистка. — Куда бы вы ни пошли, вы слышали его имя и вас спрашивали, кто он и к чему стремится. Удивительное дело — он входит в помещение, произносит речь и уводит триста человек! Его сторонники так преданы делу…» Действительно, он всюду поспевал и был у всех на устах.

Часто мы не замечаем, как судьба постоянно повторяет один и тот же вроде бы рисунок, узор, так что в существе происходящих с нами событий при их кажущейся новизне обнаруживается повторение, порой до огорчения похожее на рок. Политическая активизация Джонса в Индианаполисе вызвала, как мы видели, повышенное внимание к нему прессы, после чего он из этого города уехал. Теперь же в Сан-Франциско, где Джонс добился еще больших успехов, пресса снова стала на его пути.

Катастрофа была внезапной. Сначала поползли какие-то слухи о том, что секретность секты не случайна, что внутри Народного Храма за внешним человеколюбивым и прогрессивным фасадом творится что-то довольно-таки отвратительное и жестокое.

Я уверен, что сам факт засекреченности секты должен рассматриваться как решающее доказательство того, что она скрывает преступления, и других доказательств не требуется… Признание этого принципа могло бы избавить многих, в том числе так называемых «левых», от обидных ошибок. Но в случае с Джонсом это доказательство либо отрицалось, либо не считалось важным. Помилуйте, возражали друзья и сторонники Джонса тем, кто говорил об этих неясных слухах, разве вы не знаете, что он действительно помогает бедным? Что он вот недавно, как рассказал Чайкин, много часов потратил на наркомана, чтобы его вылечить, ночь не спал, а потом, так и не отдохнув, отправился читать проповедь? Что он в своей газете и телепрограмме активно выступает за разоружение, против преступности и ее корней, против расистов Южной Америки и хунты в Чили? Что он борется против ку-клукс-клана? Что осуждает немецкие концлагеря? Ну, у кого нет врагов и кто не без греха — важны не отдельные ошибки, а главное, определяющее, настаивали люди типа Чайкина.

В конце 1976 года журналист Маршалл Килдэф предложил газете «Сан-Франциско кроникл», что он разберется в этих слухах и опубликует в газете результаты своего расследования. Издатель отказался — самый факт расследования мог бросить тень на благородного и прогрессивного проповедника, располагавшего к тому же внушительным политическим влиянием. Но издатель журнала «Нью Вест» одобрил намерения Килдэфа.

О готовящемся материале Джонс каким-то образом узнал. Что тут началось! «Атмосфера в журнале „Нью Вэст“ в эти дни, — отмечала газета „Сан-Франциско кроникл“, — напоминает осажденный военный лагерь». Все друзья бросились на помощь Джонсу — звонили издателям, уговаривали Килдэфа. Поступали протестующие письма и телефонные звонки. Делалось все, чтобы воспрепятствовать публикации, но удалось лишь задержать ее — в конце 1977 года журнал с разоблачениями секты вышел в свет.

Впечатление, которое он произвел, было ошеломляющим. Журнал сообщал, что в секте практикуются телесные наказания, вымогательства денег, издевательства над членами коммуны, об этом рассказали те, кому удалось выйти из Народного Храма, но кто раньше боялся говорить правду.

Существо обвинений сводилось к тому, что Джонс создал что-то вроде собственного государства, что он с помощью обмана, личного магнетического влияния сперва заманивал подданных, а затем посредством обещаний, обаяния, обирания, шантажа, страха, наказаний, давления коллектива на личность удерживал их на положении добровольных или подневольных рабов, находящихся в полной духовной (а в большом числе случаев и материальной) зависимости от «Отца».

За этой публикацией последовали другие. Либеральные друзья, за исключением самых крайних, вынуждены были отступиться от провалившегося приятеля. Джонсу пришла пора бежать.

Еще в начале шестидесятых годов Джонс посетил Гайяну, и ему понравились эти места, понравились приветливые люди разного цвета кожи, разного вероисповедания, бесхитростные, доверчивые. В 1974 году Джонс приобрел в Гайяне большой участок земли и поселил там группу своих сторонников — колонисты стали возделывать в джунглях землю, строиться, обживаться. В проповедях Джонс часто называл этот уголок «землей обетованной». Правда, ему пришлось ради доброй репутации нового поселения (которое в его честь было названо Джонстауном) немного покривить душой — с руками, полными фруктов, присесть на корточки перед фотографом у молоденьких плодовых деревьев, посаженных колонистами, чтобы деревья на рекламном снимке выглядели повыше. Этот лоскут обработанной земли в джунглях Гайяны отвечал главному желанию пастора — он был отрезан от мира.

Туда и бежал Джонс еще до выхода в свет «Нью Вэста», а к концу 1977 года за ним постепенно перебралось несколько сотен его приверженцев, покинувших США по приказу вождя — на родине остались лишь те, кто должен был снабжать жителей Джонстауна всем необходимым. Переселенцы — таково было условие — передали в собственность Народного Храма все свое имущество: деньги, вещи, дома, автомобили, чековые и пенсионные книжки.

На пути к смерти

Гайяна — страна небольшая, а рыбацкий поселок Порт-Кайтума числится маленьким даже по ее масштабам. Плохонькая примерно десятикилометровая дорога уходит от поселка в джунгли — в конце ее и находился Джонстаун, удивительное «государство» размером с деревеньку, но с претензиями самыми непомерными и порядками отнюдь не оригинальными. У этого «государства» было два «посольства» — представительства в США и в Джорджтауне, столице Гайяны. Были собственные вооруженные силы — телохранители и охранники Джонса, свои законы и обычаи, промышленность (лесопилка и генератор), сельское хозяйство (посевы, огороды, плантации), транспорт и связь (автомобили, тракторы, радио), своя система образования, бесплатной медицинской помощи с врачами и медсестрами, свое искусство, свой спорт… Джонстаун заботился и о том, чтобы мир узнал о нем: какие-то писатели составляли специальные брошюры, рисующие жизнь в этом, как они выражались, «земном раю», не так, как некий Килдэф и иже с ним — участники, по решительным уверениям Джонса и его приближенных, заговора, имеющего целью оклеветать и опорочить Народный Храм, великое завоевание людей, стремящихся к равенству и миру.

«Превосходное здоровье поселившихся здесь и поразительный рост строительства — это пламенное проявление духа социалистической кооперации. Опыт Джонстауна и вдохновение его лидера и основателя Джима Джонса свидетельствуют о возможности вести здоровую и счастливую жизнь. Мы горды выше всяких слов тем, что мы смогли достичь за такое короткое время в глубине этих прекрасных джунглей», — писали джонстаунские авторы о самих себе.

В брошюре под названием «Чувство свободы» фотографии, изображающие счастливых улыбающихся людей разного возраста и разного цвета кожа, сопровождались такими, среди прочего, текстами:

«Джонстаун с каждым днем становится мне все дороже. Столько красоты, столько радости в лицах наших детей и стариков», — говорит Мэри Лоу Клэнси, улыбающаяся с фотографии.

«Здесь так мирно и тихо! По вечерам чувствуешь себя уютно, зная — нечего беспокоиться, что тебя убьют или ограбят ночью…»

Печатались отзывы о Джонстауне и посторонних посетителей:

«Мир и любовь в действии» — министр иностранных дел Гайяны.

«Впечатляющая работа» — чиновник Госдепартамента США по делам Гайяны, Ямайки, Тринидада и Тобаго.

Но и здесь «клевета» преследовала Народный Храм! И в джунглях не было им покоя от тех, кто хотел помешать «счастливым поселенцам» наслаждаться миром, равенством и свободой. С журналистами кое-как удавалось справляться — либо вовсе не пускать в Джонстаун тех, кто участвовал в зловещих заговорах против свободного населения, либо давая им видеть только то, что они никак не могли использовать во вред ему. Но трудности возникли с так называемыми «обеспокоенными родственниками», которые никак не могли по каким-то причинам оставить в покое своих «близких», которых будто бы насильно задерживали в «земле обетованной».

В 1978 году Джонстауном заинтересовался конгрессмен Райян. Этот еще не старый человек (ему было 53 года) отличался желанием обо всем всегда узнавать лично либо из первых рук. Он, белый, во время негритянских волнений поселился в негритянском районе и в негритянской семье, чтобы понять причины беспорядков; он ездил в Ньюфаундленд, чтобы взять под защиту детенышей тюленей, которых там истребляли; в 1970 году, проверяя сведения о плохом обращении с заключенными в одной из калифорнийских тюрем, он под чужим именем провел там как заключенный восемь дней в кандалах. Как часто бывает с людьми, чье поведение необычно, он был известен, но довольно одинок. Репутация левого либерала основывалась на его выступлениях еще в 50-е годы против маккартизма и подкреплялась его отказом принять почетную докторскую степень от одного из южнокорейских университетов. Впрочем, как и у всякого политика, в жизни Райяна можно найти при желании и противоречия, и слабости. Несомненно одно — он был решителен и смел. Многие, включая мать, отговаривали его от поездки к Джонсу. «Не путайся ты с ним, — советовал ему другой „левый“ конгрессмен, — все члены культов — сумасшедшие!» Конгрессмен получил около сотни писем, авторы которых уговаривали, советовали, предупреждали, просили не рисковать…

— Без риска не обойтись ни в каком деле, а не бояться я уже научился, — отвечал всем Райян.

Кроме долга, интереса и подходящих черт характера, была и еще одна причина, побуждавшая Райяна выяснить, что же происходит в Джонстауне. Может быть, только те человеческие поступки и являются наиболее искренними, в основе которых лежит личный мотив, живая связь побуждения к действию с непосредственным опытом человека. Вот и у Райяна — у него был близкий друг Сэм Хьюстон, который рассказал конгрессмену следующее. Сын Хьюстона Роберт какое-то время пробыл в секте Джонса, затем с ней порвал и был убит при загадочных обстоятельствах, а две маленькие внучки Сэма Хьюстона очутились в Джонстауне. Друг со слезами на глазах умолял Райяна выцарапать девочек…

Райян попытался пойти сначала официальным путем, через правительственные органы — госдепартамент и Министерство юстиции, но оттуда получил ответы, что эти учреждения глубоко убеждены, что в Джонстауне царят мир и благодать и что нет никаких поводов для вмешательства. Госдепартамент основывался, в частности, на ответах посольства в Гайяне. В одном из его документов говорилось следующее:

«Служащие американского посольства в Гайяне, в соответствии с традиционными и международно утвержденными обязанностями по защите интересов своих граждан, периодически посещали Народный Сельскохозяйственный Храм, расположенный в Джонстауне. Эти служащие свободно передвигались по его территории и приватно беседовали с любыми индивидами, включая тех, по поводу которых их семьи и друзья убеждены, что их задерживают против их воли».

Несколько месяцев Райян готовился к поездке — встречался с «обеспокоенными родственниками», с теми, кто покинул секту, с журналистами… Они рассказывали всякие ужасы. Конгрессмен относился к их рассказам все более и более скептически. Но нет ведь и дыма без огня… Опять-таки слезы старого друга… Что, если действительно в Джонстауне что-то неладно и кого-то там задерживают насильно?

— Если там есть такие, — заявил Райян, — я их вытащу оттуда сам.

Своей поездке Райян придал характер не частного, а официального визита. Он был рад, что с ним едут журналисты, — в присутствии прессы нуждались и он, и родственники, и общественность. Всем нетерпелось узнать, что же на самом деле происходит там такое, о чем поступают столь противоречивые сведения, но все понимали, что проникнуть в Джонстаун будет нелегко — пресса знала уже, что Народный Храм не любит, чтобы в его дела совали нос. Райян обещал помочь репортерам пробиться вместе с ним в Джонстаун.

В ночь на среду 15 ноября 1978 года Лео Джозеф Райян, член палаты представителей (демократ) от штата Калифорния, два его помощника, девять журналистов, тринадцать обеспокоенных родственников и Бонни Тильман, бывший член секты и до сих пор добрая приятельница Джонса и Марселины, прибыли в Джорджтаун — столицу Гайяны.

До гибели Джонстауна оставалось менее четырех суток.

В аэропорту за прибывшими наблюдала пара представителей Джонса из его группы связи в Джорджтауне, в том числе Шэрон Эймос, бывший муж которой прилетел, беспокоясь за судьбу детей. И Эймос, и второй представитель молча, ни с кем не здороваясь, стояли в стороне. Среди «обеспокоенных родственников» возникло волнение при виде этих молчаливых фигур, что вызвало у журналистов иронические улыбки — за время полета родственники рассказали им о Джонстауне такие страсти-мордасти, что репортеры окончательно поверили в необоснованность их, родственников, обеспокоенности. Один из журналистов подумал, как он вспоминал впоследствии, что они все немного чокнутые и что Джонс, действительно, их затравленная жертва.

Но в Джонстаун группу пускать не хотели. Прибывшие разделились: конгрессмен с бешеной энергией вел переговоры с представителями Джонса, журналисты томились от безделья и отсутствия сенсаций и новостей, родственники ждали, добьется ли Райян чего-нибудь, а Бонни Тильман решила действовать самостоятельно и искать встречи с Джонсом.

Начнем с Райяна. В посольстве ему утром показали цветные слайды о коммуне и ее жизни. К чести конгрессмена, красочные картинки и бодрые улыбки его не удовлетворили.

— Я хочу все проверить сам, — повторял он. — Для меня главное не в строгости дисциплины в Джонстауне — без строжайшей дисциплины освоить джунгли и жить в них невозможно. Мне важно одно — имеют ли там люди право свободно из колонии уехать, вот и все.

Представительство Джонса в Джонстауне заявило, что Райян прибыл с единственной целью — устроить спектакль для новой кампании клеветы в прессе против Народного Храма. Из Джонстауна в посольство поступила петиция с шестьюстами подписями, которая гласила:

«Мы не приглашали и не желаем видеть конгрессмена Райяна (сторонника военной помощи режиму Пиночета в Чили), представителей прессы, членов группы так называемых „обеспокоенных родственников“ или каких-либо иных лиц, которые, возможно, как-то связаны с этими личностями либо прибыли с ними».

Райян обратился к адвокатам Джонса — Марку Лейну и Чарльзу Гэрри (известным левым юристам). С первым из них конгрессмен еще в США вел переговоры о посещении Гайяны и 6 ноября получил от того письмо, в котором Лейн, прося согласовать с ним дату визита, писал, между прочим, следующее:

«Я понял так, что Вы <…> хотите посетить Джонстаун в Гайяне из-за жалоб, которые поступают по поводу этого начинания. Я понял также и то, что Вы и члены комитета (имеется в виду правительственный комитет США по международным связям. — Б. В.) получили сведения от людей, враждебно настроенных к Народному Храму и его начинанию в Джонстауне. Мне казалось, что с Вашей стороны было бы и честно, и уместно получить сведения и от другой стороны, прежде чем пускаться в путь в Джонстаун. Поскольку я представляю Народный Храм в различных делах, я был бы счастлив встретиться с Вами и рассказать Вам, что мне известно о Джонстауне, Джиме Джонсе и Народном Храме…

Вам следовало бы понять, что Джонстаун — поселение частных лиц и что, хотя вас и согласны на определенных условиях принять там, вежливость требует договориться обо всем заранее. Например: в том районе нет гостиниц и ресторанов и вы будете во время вашего визита гостем коммуны. Люди Джонстауна выражают готовность позаботиться о вас и ваших сопровождающих и помощниках, но они предлагают, и я, разумеется, с ними согласен, чтобы мы пришли к соглашению относительно даты, удобной для всех нас.

Вам следует знать, что различные службы правительства США настойчиво притесняют Народный Храм и стремятся вмешаться во внутренние дала Народного Храма, организации религиозной… Я сейчас более полно разрабатываю этот вопрос, чтобы привлечь к ответственности эти службы правительства США, нарушающие права моего клиента. Некоторые члены Народного Храма вынуждены были бежать из США, чтобы получить возможность более полно пользоваться правами, которых они лишены в США. Вам следует знать, что две разные страны, ни одна из которых не имеет полностью дружеских отношений с США, предлагают убежище 1200 американцам, проживающим сейчас в Джонстауне. Пока Народный Храм не принял этих предложений, но его позиция состоит в том, что если религиозное преследование будет продолжаться и если оно превратится в „охоту за ведьмами“, проводимую любым органом правительства США, то он вынужден будет прийти к решению принять какое-либо из двух предложений. Вы можете поэтому судить о серьезных последствиях, которые могут проистечь из дальнейшего преследования Народного Храма и которые вполне могут привести к созданию самой неприятной ситуации для правительства США».

В четверг Райян посетил представительство Джонса в столице Гайяны — большое двухэтажное здание, окруженное железной оградой. Его приняли там Шэрон Эймос и Джим Макэльвэйн — руководители представительства. В помещении, куда вошел Райян, была еще дюжина молодых людей — ни один из них не проронил ни слова за все время встречи, говорили с Райаном только руководители.

— Если мне не разрешат посетить Джонстаун и самому убедиться, что свидетельства родственников ложны, — говорил он, — то неизбежен вывод, что там тюрьма. Тогда я добьюсь, чтобы вступили в действие законы о доходах, налогах, паспортах.

— Джим Джонс сейчас слишком плохо себя чувствует, чтобы с вами встретиться, — говорили ему.

— Я готов поехать один! — настаивал Райян. — Кто не пускает прессу или мешает правительственному расследованию, тот отрицает основу конституционных прав!

— И с вами одним встретиться ему не позволяет здоровье, — возражали ему. — Разве вам не достаточно наших показаний, вот этих снимков, брошюр?

— Не нужны мне посредники, — рвался конгрессмен.

— Договоритесь с адвокатом…

Видимо, Райян был достаточно настойчив, потому что и Марк Лейн, и Чарльз Гэрри утром в пятницу 17-го прилетели в Джорджтаун и начали уговаривать по телефону Джонса, что для того невыгодно не пускать конгрессмена в коммуну — это даст пищу для новой волны клеветы и подозрений.

— Марк и я решительно хотим, чтобы вы попали в Джонстаун, — говорил Райяну Гэрри. — Мы хотим, чтобы там побывала пресса…

— Дайте мне сначала договориться с хозяевами, — требовал Лейн.

— Сегодня, — заявил Райян, — я отправляюсь в Джонстаун независимо от того, согласны меня принять или нет. Если не примут, то я буду, по крайней мере, знать, что Джонсу и его сторонникам есть, что прятать!

Пока Райян пробивался навстречу смерти, родственники пытались что-то узнать и чего-то добиться самостоятельно. Бывший муж Шэрон Эймос позвонил ей. «Ты хочешь нас уничтожить! — сказала она. — Зачем, зачем вы явились сюда?»

Одной женщине удалось поговорить с сыном по радио из представительства, но ничего выяснить она не смогла.

Особым путем пошла Бонни Тильман. Она решила, держась отдельно и от родственников, и от конгрессмена, пробиться в Джонстаун одна.

Она вошла через открытую калитку во двор представительства в Джорджтауне и шла к дверям здания, когда оттуда выбежала Эймос и закричала:

— Вон отсюда! Это личная собственность! Вон, не то я вызову полицию!

— Это я, — сказала Тильман (они были хорошо знакомы по секте), — ты не узнала меня?

— Узнала, но ты приехала с врагами, — отрезала Эймос.

— Нет, просто на одном самолете, — объясняла Тильман. — Джим и Марселина относятся ко мне, как к дочери…

— Убирайся, пока я не позвала полицию!

— Но у меня письма Джима — вот они, смотри! Он пишет, что я могу приезжать к ним в любое время!

Но Эймос все-таки выставляла ее, лишь обещая связаться по телефону с Джонсами и получить инструкции.

— Ты не сама приперлась, ты заодно с врагами, я видела! — говорила Эймос.

Эти диалоги, сами по себе ничтожные и заурядные (примитивная ситуация — одна женщина бросила «коллектив», но продолжает пользоваться, незаслуженно, по мнению другой, безгранично «коллективу» и поныне преданной, расположением руководства, и вот они встретились, и, естественно, преданная не доверяет «предавшей», а та хитрит, ловчит, изворачивается, встречающаяся миллионы раз), в контексте событий этих страшных ноябрьских дней не только приобретают совсем иное значение — это был четверг, 16-е, а в субботу Эймос суждено было умереть, и она об этой предстоящей смерти, возможно, догадывалась, более того — несомненно ее предчувствовала, потому что была посвящена во многие тайны Народного Храма, — не только приобретают совсем иной смысл, глубоко трагический и отчаянный, но и служат отличным примером того, как невероятно трудно различить за всей внешней ординарностью лиц, поведения, слов, обстановки чудовищную скрытую истину.

Писатели, описывая болезнь, которая нас здесь интересует (в ее, можно сказать, одноклеточном проявлении), проникают в ее смысл как художники и потому рисуют ее так ярко, что возникает иллюзия, будто эта болезнь наглядна, легко различима — таково уж свойство литературного таланта! На деле, в действительности, которая, по замечанию Достоевского, фантастичнее любой фантазии, заболевание скрыто — не в пещере, охраняемой чудовищами и драконами, не в заколдованном замке и не за семью замками, а за будничной повседневностью. Только кое в чем, кое-где, чуть-чуть отличается эта больная жизнь от практически здоровой — и нужно знание болезни, большой опыт, чтобы на основе этих «чуть-чуть» поставить верный диагноз — перед нами победившая шигалевщина.

— Хорошо, — сказала Эймос, — я передам ему все, что ты сказала.

И она выпроводила Тильман за ворота.

— Я ничего тебе не обещаю, — заявила она, беря телефон Тильман.

И тут случилось неожиданное.

— Послушай, — сказала Тильман, протягивая руку сквозь решетку и трогая Эймос за плечо, — я люблю тебя… Я здесь потому, что мне тревожно, не для развлечения я прилетела. И здесь я потому, что мне за вас страшно…

И Тильман заплакала. У Эймос на глазах тоже появились слезы — у нее, которая, по ее же словам, входила одно время в банду убийцы и террориста Чарльза Мэнсона! Трудно поверить рассказу Тильман, но, вместе с тем, почему же и не поверить? Почему сквозь уродливый рисунок жестоких идей, впечатанных в мозг несчастной женщины, не могло пробиться и нечто человеческое, пусть даже против ее воли?

— Я ничего не знаю, — повторяла она. — Я только знаю, что ты здесь с людьми, решившими нас уничтожить…

На следующий день, в пятницу, 17-го, Эймос сообщила Тильман, что «говорила сегодня с Отцом и он передал, что ты можешь ехать». Тильман готова была отправиться рано утром 18-го, но было уже поздно.

В пятницу в Джонстаун пробился конгрессмен. Поняв, что Райян отправится туда в любом варианте, Лейн и Гэрри сумели выжать из Джонса приглашение — сперва при условии, что не будет журналистов, затем и без этого условия.

В распоряжении «приглашенных» был один восемнадцатиместный самолет, который должен был доставить их в Порт-Кайтума. Райян и его помощник, четверо из «обеспокоенных родственников» (из-за недостатка мест родственники избрали их своими представителями), девять журналистов, Лейн и Гэрри, сотрудник американского посольства — таков был состав этой экспедиции за смертью.

В самолете журналист Чарльз Краузе разговорился с заинтересовавшим его Марком Лейном, который, вопреки тому, что о нем слышал журналист, оказался человеком рассудительным и умным, отнюдь не слепым сторонником Джонса, которого, как и коммуну в Джонстауне, он, впрочем, всячески превозносил. Может быть, там и есть люди, которые хотели бы уехать, говорил Лейн, но это ничтожное меньшинство, не больше десяти процентов; никто их там силой, конечно, не держит, хотя, разумеется, они не свободны от чисто духовного влияния Джонса, от его авторитета, от взятых на себя прежде обязательств перед ним и его экспериментом; он, Лейн, с месяц назад побывал в Джонстауне, и то, что он там увидал, произвело на него огромное впечатление — это настоящая социалистическая коммуна, с дружбой между расами и, пусть по-своему, но по-настоящему религиозная: «совершенно неправдоподобное общество в сердце джунглей»; там существует превосходное медицинское обслуживание и прекрасные врачи: «там меня обследовали лучше, чем где бы то ни было прежде». Лейн был очень рад узнать от Краузе, что тот едет в Джонстаун без всякого предубеждения и не верит «обеспокоенным родственникам» и их абсурдным обвинениям; Лейн сказал, что он с самого начала настаивал, чтобы Джонстаун посетили такие вот непредубежденные журналисты, и сообщил Краузе, что, как он убежден, «девяносто процентов джонстаунцев будут стоять насмерть за свой город и возможность в нем жить; они знают, что то, что они строят, чуждо американскому общественному устройству, и они чувствуют, что правительство США снова к ним подбирается: „Я не говорю, что они правы, — осторожно добавил Лейн, — но так они чувствуют“».

Марк Лейн, замечу, знал во время этого разговора, что его слова «стоять насмерть» не метафора; Краузе, разумеется, об этом не подозревал — ему не показалось чуть-чуть необычным, что десять процентов (то есть примерно сто человек) хотели бы, возможно, уехать, но почему-то не уезжают, а юрист не спешит выяснить, в чем же тут конкретно дело; что девятьсот человек, по мнению этого же правоведа, находятся в заблуждении относительно того, что их преследуют, но правовед палец о палец не ударяет, чтобы избавить доверившихся ему людей от мании преследования.

В это время самолет как раз должен был пролетать над Джонстауном, и Лейн, а следом Гарри стали энергично протестовать, требуя изменить курс — появление над поселком самолета, говорили они, может только вызвать страх и враждебность у жителей, да и вообще, когда как-то пролетал над Джонстауном самолет, у одной пожилой женщины был инфаркт. Увы, и эта крошечная странность — что люди приходят в страх от одного вида самолета и исполняются враждебности к тем, кто в нем летит, причем не случайные, отдельные люди, а все население поголовно, что вообще можно говорить об одинаковых чувствах совершенно разных людей, что ожидаемое разнообразие реакций на самолет (ведь и дети всех возрастов тут, и белые, и черные, и любопытные, и равнодушные — ведь тысяча индивидуальностей!) отсутствует, а есть вместо него однообразие — даже уже не странность, не «чуть-чуть», а кричащий симптом нездоровья, не привлекла внимания Краузе, который скоро сам подивится своей слепоте и, вероятно, второй раз в дураках остаться не захочет… Но неужели только личный опыт должен учить людей и только задним умом могут они быть сильны?

Пока летит самолет

Чтобы ответить на этот вопрос, перечитаем, пока летит самолет, опубликованные показании свидетелей, не обходя, по возможности, ничего, что говорит в пользу Джонстауна, и сокращая по необходимости высказывания его противников.

Свидетель первый — Ричард Тропп, 36 лет, окончил университет в Рочестере, получил степень магистра по литературе в университете в Беркли. Присоединился к Народному Храму в 1970 году, вместе о женой активно в нем работал. Что его привлекло? «Я нашел странную церковь, в которой были и белые, и черные, и общий плавательный бассейн. А у Джонса один свой сын и семеро приемных детей, среди них кореец, негр… Боже, подумал я, что это?» Какие перспективы открылись перед ним и его женой? «Джонс всегда стремился построить общество многорасовое, мирное, основанное на равенстве всех. Здесь мы получили возможность созидать человечные порядки буквально от колыбели до могилы. Мы сосредоточиваемся на общественном прогрессе. Мы не считаем, что религия и политика существуют отдельно друг от друга. Мы чувствуем, что враждебность к нам подстегивается, прежде всего, консервативными элементами». Не скучает ли в Джонстауне по США? «Я намерен оставаться в Джонстауне неограниченное время. Мне с шестнадцати лет не ахти как и нравились США. Я участвовал в борьбе за гражданские права, в движении против войны во Вьетнаме. Я стал убежденным социалистом и смотрю на Народный Храм как на живой и успешный опыт того, каким может быть общество. Это трагедия, что мы не можем строить его в США. Там есть некие силы, какая-то группа, которая старается подорвать наше единство, взорвать нас изнутри. Рано говорить еще, кто эти люди…»

Это было сказано Тройном всего лишь за несколько часов до того, как он и его жена приняли (добровольно?) яд…

Следующий свидетель, Дебора Блэйки, 25 лет, из преуспевающей семьи, получила хорошее образование в Англии:

«Мне было 18 лет, когда в августе 1971 года я стала членом Народного Храма. Я оставалась таковым до 13 мая 1978 года; до моего отъезда в Гайяну в декабре 1977 года я была финансовым секретарем Народного Храма. Вступая в него, я надеялась помогать другим и этим внести в мою жизнь порядок и самодисциплину. В течение тех лет, что я была членом Народного Храма, я наблюдала, как организация с возрастающей скоростью отходит от провозглашенной ею преданности социальному прогрессу и представительной демократии. Преподобный Джим Джонс постепенно овладел тиранической властью над жизнями членов Храма».

Любое несогласие с его диктатом, пишет Блэйки, стало рассматриваться как «предательство». Каждого, кто оставлял организацию, он именовал «предателем». Он настойчиво и твердо утверждал, что наказанием за дезертирство будет смерть. Тот факт, что члены Храма часто подвергались жестоким телесным наказаниям, придавал угрозам устрашающую реальность.

Преподобный Джонс, продолжает она, считает себя объектом заговора. Заговорщики у него меняются день ото дня вместе с изменением его искаженной картины мира. Он внушает страх и другим, утверждая, что из-за их контактов с ним против них тоже действуют заговорщики. Черных членов Храма он пугает, что их заключат в концлагеря и убьют, белых — ЦРУ, в списках намеченных жертв которого они состоят и которое выследит их, арестует, будет пытать и убьет. На собраниях членов Храма он часто говорил, что он — перевоплощение Иисуса Христа, Будды и еще множества других политических и религиозных деятелей. Он утверждает, что наделен сверхъестественной силой и может исцелять больных, что он с помощью сверхсенсорного восприятии умеет читать мысли людей. Он твердит, что у него мощные связи во всем мире… Сам он во все эти фантазии не верит, но считает их полезными для утверждения его как вождя — по его глубочайшему убеждению, цель оправдывает средства. Но иногда он выглядит как параноик и, кажется, сам верит в то, что говорит. С каждый годом его иррационализм усиливается…

Он требовал, писала Блэйки, чтобы члены Храма трудились по много часов и отказались бы от всякого подобия личной жизни. Доказательством преданности Джонсу могло быть только полное отречение от себя, которое надлежало подкреплять действиями, поступками, отказываясь от всего, даже самого необходимого. Если человек худел, если у него появлялись от переутомления круги под глазами, то этот человек считался самым преданным. Да, Джонс, распространяющий вокруг себя страх и перенапряжение, в каком-то смысле «больной», «но от этого я не начинала его меньше бояться», — признается Блэйки. В июне 1977 года Джонс бежал из США в связи с растущей гласной критикой практики Храма, заявив, что его на всю жизнь заключат в тюрьму, если он не уедет немедленно; Блэйки до декабря 1977 года была в Сан-Франциско, где она имела доступ к радиосвязи, которая существовала между тамошней штаб-квартирой Народного Храма и Джонстауном, связи, которая велась только посредством закодированных сообщений.

В сентябре 1977 года в Гайяну прибыл от Грэйс Стоэн адвокат, требуя вернуть той сына Джона. В прошлом она занимала в Народном Храме очень высокий пост Главного советника и была очень популярна благодаря своей щедрости и отзывчивости. Ее выход из Храма нанес большой ущерб безграничной власти Джонса, который объявил джонстаунцам, что Стоэн только притворялась доброй, а на деле была сотрудницей ЦРУ, и поклялся, что никогда не вернет ей сына…

Боже мой, какая, можно сказать, классическая ситуация! Человек, претендующий на то, чтобы открыть миру путь к социальному счастью, чтобы облегчить страдания всего человечества, опускается до мелкого мщения своей бывшей соратнице! Нет никакого сомнения, что будь у Джонса достаточно силы и власти (например будь Джонстаун суверенным государством и, скажем, членом ООН) и попади Грэйс Стоэн ему в руки, он бы устроил над ней показательный процесс, и она призналась бы, что она — агент ЦРУ, и ее бы казнили, может быть, даже публично и как-нибудь унизительно, и джонстаунцы встретили бы справедливый приговор единодушным одобрением, а какой-нибудь швед Мюрдаль или англичанин Кампбелл (тот, что восхвалял Пол Пота, помните?) тут же и объяснили бы всему миру, как эта мстительная казнь согласуется с провозглашенными идеалами всеобщего счастья — правда, ума не приложу, как бы они тут концы с концами свели, да уж свели бы как-нибудь, на то они и Мюрдали…

Любопытно, что более ста лет назад Достоевский в «Идиоте» (напомню, что роман этот написан был в 1867–1868 гг.) вот что сказал: «Друг человечества с шаткостью нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря об его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения, впрочем, точно так же, как и всякий из нас…» Удивительно богата точными предсказаниями и прогнозами наша родная литература, только плохо помогают что-то и предсказания, и прогнозы.

Но вернусь к показаниям Блэйки. Она узнала, что не только отомстить хотел Джонс, удерживая Джона; он считал, что этим способом он заставит Грэйс Стоэн и ее мужа (некогда довереннейшего советника Джонса) молчать о том, что они узнали, когда были членами Храма. Ходили слухи, что Стоэны порвали о Храмом из-за практиковавшихся там избиений, запугиваний и унизительных наказаний — во всяком случае, им было что порассказать. Джонс поручил Блэйки найти Стоэна и предложить ему за молчание сначала пять, а потом и десять тысяч долларов, затем же, когда разыскать того не удалось, но стало известно, что он явится в суд вместе с другими членами секты по поводу маленького Джона, — встретить его у входа и с помощью угроз не допустить в здание. Кроме того, Джонс, который был из-за Стоэнов чуть ли уже не в истерике, обратился к властям Гайяны с фантастическим ультиматумом: если они не прекратят в Гайянском суде дело о Джоне, то все население Джонстауна покончит жизнь самоубийством, причем называлась даже дата и время дня — в 17.30. Именно в это время (хотя в другой день и по другому поводу) массовое самоубийство и произошло. Ультиматум подействовал — дело прекратили.

В декабре 1977 года Блэйки вызвали в Джонстаун, где она увидела, что дело дрянь — в поселке было полно вооруженной охраны, никому не разрешали без специального пропуска его покидать, пропуска же давали только самым надежным людям, с окрестным населением общаться позволялось только для выполнения поручений начальства. Подавляющее большинство работало на полях шесть дней в неделю с 7 утра до 6 вечера (а по воскресеньям — с 7 утра до 2 дня) с часовым перерывом на ланч (обед) — всего, таким образом, по 66 часов в неделю. Обеденный перерыв уходил, в основном, на стояние за едой в очереди. Кормили из рук вон плохо. На завтрак был рис, на ланч — водянистый суп, на обед — рис и бобы. По субботам каждый получал яйцо и что-нибудь сладкое. Два-три раза в неделю давали овощи, некоторые слабые или престарелые получали каждый день по яйцу. Но когда в поселке были гости, то кормили гораздо лучше. В отличие от коммунаров Джонс, жалуясь на повышенный уровень сахара в крови, питался отдельно и несравненно лучше, ел мясо каждый день. У него был собственный холодильник, ломившийся от запасов. Две женщины и двое мальчиков, жившие в его доме, ели вместе с коллективом, но подкармливались из холодильника.

В феврале 1978 года условия ухудшились настолько, что переболела половина Джонстауна — главным образом, поносом и простудой. Лечение было довольно спартанским. Между тем, — и Блейки, как финансовый секретарь, пишет об этом уверенно, — Народный Храм получал по одной только системе социального обеспечения его членов-пенсионеров 65 тысяч долларов в месяц, и лишь меньшая часть расходовалась на нужды людей, остальные же деньги шли на нужды «общие» и на создание накоплений.

Главным средством общения Джонса с подданными были его выступления по радио. В среднем он говорил по шесть часов в сутки. Он выступал и тогда, когда коммунары трудились в поле, и когда они обедали, и когда они отдыхали, и когда спали. Шесть раз в наделю проводились вечерние собрания… Общий смысл его выступлений всегда сводился к одному и тому же: развязанная против него средствами массовой информации клеветническая компания угрожает делу всей его жизни, рисует его в искаженном свете, лишает его заслуженного места в истории. Он чувствовал, продолжает Блэйки, что его образ, нарисованный прессой, выглядит не величественным и добрым, а смешным и злобным, и приходил в бешенство, полагая, что все потеряно и исправить ничего уже нельзя.

Посетителей редко пускали в Джонстаун, но когда пускали, то все без исключения члены коммуны должны были участвовать в том представлении для гостей, сценарий которого вырабатывался заранее. Рабочий день сократился. Кормили лучше. Устраивали танцы, играла музыка. Но такие передышки случались нечасто — они были единственными развлечениями на фоне безрадостной и подавленной жизни.

Джонс постоянно ораторствовал о смерти. И в ранние дни Народного Храма он любил поговорить о том, как почетно умереть во имя принципов. Но в Джонстауне тема массового самоубийства ради торжества «социализма» стала постоянной. Никто ему не возражал — люди вели там жалкую жизнь, да и боялись его.

Свидетельства Блэйки взяты мною из ее письменных и обширных показаний, данных под присягой 15 июня 1978 года, то есть за пять месяцев до гибели Джонстауна, когда еще не поздно было эту гибель предотвратить, показаний, тогда же преданных гласности и кончавшихся призывом к правительству защитить жителей Джонстауна.

По крайней мире раз в неделю, показывает Блэйки, устраивали «белую ночь» — общую тревогу. Сирены будили всех. Специальные дежурные, человек пятьдесят, вооруженных огнестрельным оружием, ходили от жилья к жилью и проверяли, все ли поднялись по сигналу. Иногда они кричали, что джунгли кишат наемниками, которые вот-вот уничтожат всех. Это же повторял и Джонс, когда все собирались к павильону. Однажды он объявил, что положение стало безнадежным и что единственное, что осталось — это массовое самоубийство во славу «социализма», что наемники подвергнут всех страшным пыткам перед смертью, если джонстаунцы достанутся им живыми. Он приказал всем, включая детей, построиться и подходить по очереди за маленькой порцией красной жидкости, которую люди должны были выпить, причем он сказал, что в жидкость подмешан смертельный яд, от которого через 45 минут все умрут. Люди покорно выпили напиток, но через эти 45 минут Джонс объявил, что на этот раз яда в напитке не было, что он только проверял преданность ему коммунаров, но что недалеко то время, когда придется наложить на себя руки.

Вскоре мы убедимся, что Блэйки точнейшим образом описала заранее всю сцену массового самоубийства, случившегося 18 ноября. Она при этом вспоминает, что жизнь в Джонстауне настолько раздавила ее, а физическая усталость была столь велика, что она с полнейшим равнодушием выпила «яд» и не была потрясена случившимся — она стала безразличной к смерти. Во время другой «белой ночи» она видела, как одна женщина дала двум детям — все тому же Джону и собственному сыну — снотворное и объяснила Блэйки, что Джонс предупредил ее, что в эту ночь всем придется действительно умереть, так что ей предстоит детей застрелить, и будет лучше, если они в этот момент будут крепко спать.

В апреле 1978 года, когда Блэйки отправили в Джорджтаун, она решила бежать, хотя Джонс грозил за это смертью и хвастал, что у него есть свой человек в американском посольстве в Гайяне. Бегство удалось…

Следующий свидетель — Бонни Тильман, которая написала целую книгу о своих отношениях с Джонсом. Передаю из этой ее работы только то, что показалось наиболее существенным и беспристрастным.

Тильман выросла в семье американского миссионера в Бразилии, получила хорошее образование (заочно) и в 1962 году, когда познакомилась с Джонсами в Белу-Оризонти, была шестнадцати лет от роду и имела работу — служила секретарем-переводчиком у другого миссионера. Джонс и Марселина относились к ней, как к дочери, она много помогала им, была вхожа в дом, постоянно с ними переписывалась.

Первое, что бросилось ей в глаза — в доме у этого пастора не было Библии, не читались молитвы, а сам Джонс относился к религии как-то не то критически, не то беззаботно.

— Откуда я знаю, — сказал он как-то, — существует один бог или восемнадцать.

А то вдруг начинал дразнить отца Тильман то проблемой Троицы, то тем, существуют ли черти, а то спрашивал вдруг, действительно ли тот верит, будто кровь Христа искупила грехи людей? И тут же говорил, что любит держать Библию в руках — это, дескать, придает ему силы.

На это же отсутствие всяких религиозных символов и книг в представительстве Джонса в Гайяне обратил внимание конгрессмен Райян, сам католик.

Тильман вспоминает, как поразило ее, когда Джонс и Марселина сказали, что в предыдущих своих рождениях они были Эхнатоном и Нефертити, а она — членом их семьи, дочерью великого фараона. Это чрезвычайно понравилось Тильман… А Джонсы снабжали ее книгами (среди них такие «перлы», как «Юность, йога и реинкарнация», «Введение в коммунизм»), вникали в ее жизнь до малейших подробностей, причем его больше всего интересовала ее сексуальная жизнь.

Прошло десять лет, Тильман вышла замуж, родила ребенка. Влияние Джонса на нее усиливалось. Но его богоборчество пугало ее, выросшую в очень религиозной семье. Миф о боге, повторял ей Джонс, не годится для выполнения непосредственной задачи: построения общества, в котором все расы были бы равны и уважаемы. Боясь, что она ошибалась двадцать восемь лет, веруя в нечто несуществующее, Тильман маялась душой, и Марселина утешала ее в письме: «Не думай, что ты потеряла напрасно четверть столетия… Все фазы необходимы, хотя они бывают разными у разных людей — в зависимости от нашей Кармы».

Наконец Тильман отправила письмо родителям, в котором, продолжая, очевидно, какие-то с ними на эти темы беседы, писала:

«Вы говорили, что считаете Джонса предавшим Христа и вас. Но вы не могли не знать его взглядов, будучи так хорошо с ним знакомы. Он мне сказал, что при встрече с вами спрашивал, разумно ли разрешить мне поехать к нему в Редвуд Вэлли, так что вы знали, что есть некоторая опасность того, что я обнаружу, какие у него взгляды.

Если я отправлюсь в какую-нибудь страну в качестве миссионера, я буду учить людей тому, что бога надо стащить с неба на землю, что надо накормить голодных, одеть нагих, посещать больных и обремененных, чтобы прекратить витать в небесах и в их золотых просторах и низвести религию на землю…

Вы говорили, что надеетесь на божье милосердие к нам… Неужели бог менее любящий и милосердный, чем вы? Неужели он низвергнет нас в ад после того, что мы отдаем все, помогая другим? Если так, то не надо мне никакого его милосердия, я не хочу иметь ничего общего с его небесами, я буду гореть в аду вместе с теми, кто живет более христианской жизнью, чем любая другая известная мне христианская община. Я посещаю одно собрание (Народного Храма. — Б. В.) за другим и вижу там только хорошее. Дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Я не верю, что сатана по какой бы то ни было причине способен делать добро. Душа моя говорит мне, что здесь добро и справедливость. Я должна идти по тому пути, который нахожу истинным».

Тильман с мужем и четырехлетним сыном переехала в Рэдвуд Вэлли к Джонсам. И здесь она начала замечать кое-что, ей не нравящееся и никак не подпадающее под рубрику «добра и справедливости». Сперва это были мелочи: то какая-то ненужная требовательность Джонса к маленьким детям, то невнимание его к взрослым членам Народного Храма, то мелочные придирки к их внешнему виду. Так однажды, когда она причесывалась во время очередной вылазки автобусной эскадры Джонса по каким-то делам, водитель донес Джонсу, что она делает это уже вторично. Тильман обругала водителя и напомнила ему, что сам Джонс непрерывно причесывается и даже помадит волосы.

— Это совсем другое дело! — воскликнул сердито водитель. — Он — бог, он должен выглядеть совершенством! Было бы необъяснимо, если бы ему волосы на глаза лезли!

Потом она стала замечать, что Джонс, проповедовавший чистоту отношений, ведет весьма беспорядочную половую жизнь. Затем — фальшивые сцены «излечения»… Затем он начал хвалиться тем, что он — сексуальный гигант, сообщая на митингах такие подробности, которые и свидетельствовали, может быть, о полной свободе слова, но не обязательно должны были всем нравиться…

Вообще он все подробнее и охотнее обсуждал половые проблемы, иногда в совершенно неожиданном ракурсе. Однажды, вспоминает Тильман, он заговорил на собрании о необходимости жить всем со всеми.

— А как быть со всеми этими стариками? — вопрошал он. — Я знаю, что происходит — вы все прыгаете в кровать с теми, кто посимпатичнее. А кто позаботится об этих морщинистых старушках и стариках? Некоторые из них уже годами лишены хорошей качки под одеялом… Согласны ли поделиться собой с кем-нибудь, кто не так уж красив?

И Тильман вспоминает, что все это показалось ей вполне логичным и она даже выбрала, чтобы «поделиться собой», одного совсем уж дряхлого и беззубого старика-негра и даже сообщила Джонсу о своем выборе. Тот похвалил ее, но свидания им устраивать не стал.

Джонс неоднократно заканчивал собрания тем, что требовал от присутствующих написать под его диктовку письменные заявления, что имярек согласен убивать, разрушать и совершать любые другие действия, необходимые для свержения правительства США и передачи всей власти Джиму Джонсу, а затем собирал эти подписанные бумажки и прятал — несомненно, они должны были, по его мнению, связать подписавшихся круговой порукой.

Наконец Тильман, пишет она, стало совсем невмоготу. И она начала потихоньку бунтовать. Однажды на собрании Джонс после каких-то очень уж похабных рассуждений сказал:

— Здесь все, кроме меня, либо гомосексуалисты, либо лесбиянки. Кто с этим не согласен? Пусть встанет!

Тильман встала — одна из всех. Джонс рассвирепел:

— Анархистка! — закричал он. — Моя дочь — анархистка! Я с тобой потом разберусь!

Но разбиралась с ней Марселина.

— Послушай, — говорила она после собрания, когда они остались вдвоем. — Ты не должна ни в коем случае возражать Джиму при посторонних. Это роняет в души сомнения… Твой поступок опасен…

Марселина сказала сущую правду — не было ничего опаснее для Джонса, чем открытое, публичное ему возражение. Да, оно роняет в души сомнение — хорошее, справедливое, освободительное сомнение…

Несколько месяцев тому назад, когда я уже обдумывал эту работу, решил я побывать на выступлении одной из тех странных личностей, которых стало последние десятилетия так много у нас и которые что-то такое взволнованно объясняют обширным и не менее взволнованным аудиториям — то про телекинез, то про неопознанные летающие объекты, то про йогу или сверхсенсорное сознание, то про чудесное исцеление или переселение душ. Было мне немного стыдно, что я иду слушать всю эту галиматью, но любопытно было очень, да и казалось полезным самому посмотреть, как такие лекторы обрабатывают аудитории.

Дело не в том, что в мире нет ничего непознанного, а в том, чтобы основывать «путешествия в неведомое» на фундаменте проверяемых опытов и методик.

Имя женщины, читавшей эту лекцию, называть я не стану — наверно, в душе она добрый человек, да и побуждения у нее вроде бы бескорыстные. Обозначим ее А. Б. Называлась ее «лекция» как-то туманно, кажется, «Представления о внемозговом сознании в некоторых странах Востока» или что-то в этом духе. Разумеется, «стран Востока» она толком не знала, начитанности была совсем средней, в изложении ее ни порядка, ни логики не имелось, смысла никакого тоже, но зато как блестяще она манипулировала аудиторией! Человек сто набилось в крошечное помещение, среди них люди с очевидными признаками болезней, девицы, не нашедшие себя в жизни, пенсионеры с поздней жаждой познания, остроглазые любители сенсаций…

А. Б., дама весьма почтенного возраста, но удивительно проворная и поворотливая, опоздала на двадцать пять минут. Против ожидания, она не только не извинилась за это или хотя бы смутилась — решительно и гневно она заявила, что отнюдь не опоздала, а нарочно пришла попозднее, потому что (великолепное последовало объяснение!) вчера на такой же лекции, начавшейся вовремя, граждане позволяли себе входить в помещение, мешая ей! Чтобы такое безобразие не повторилось, она сегодня пришла попозднее. Пусть все опаздывающие смогут усесться и утихомириться. Тут в помещение кто-то вошел, видимо, куривший у дверей в ожидании А. Б., либо даже с ней прибывший, но замешкавшийся. «Вот видите, что делается?» — негодующе обратилась она к аудитории, и несколько человек в разных ее концах возмущенно заговорили, а кто-то даже и выкрикнул: «Какое хамство!»

Затем, чтобы уж окончательно всех нас прибрать к рукам, А. Б. обвела присутствующих насмешливым взглядом и спросила с некоторым вызовом:

— Надеюсь, меня все здесь знают? Представляться не нужно? Ну, на всякий случай, чего не бывает — поднимите руку, кто меня не знает!

В аудитории была прорва народу — за это ручаюсь, потому что о некоторых мне это было известно точно, — увидевших А. Б. впервые в жизни и никогда о ней до того не слыхавших. Но никто поднять руку не решился. Кроме, каюсь, меня, — махнул я этой рукой на чистоту эксперимента и поднял ее. Тут она на мне хорошо поплясала! Скорчила такое на лице изумление, что все развеселились, потом назвала себя, потом предложила показать мне документы — это уже под общий смех.

Дальше последовал весь набор воздействия, для успеха которого, между прочим, одной голой техники, одного только знания приемов недостаточно — еще и талант нужен, некое такое как бы вдохновение свыше. Вот эта-то одухотворенность — растение нежное, тепличное, оно от сомнения вянет. А. Б. талантом обладала — не очень большим, но все же. А приемы у нее были такие: во-первых, она щедро обещала — и свет в душе, и обретение смысла жизни, и новое рождение, и «просто» здоровье. И все это в обмен на одно: на веру в нее, на присоединение к ее представлениям о мире. Увы, эти представления были совершенно расплывчаты и неопределенны, они напоминали какую-то самонастраивающуюся систему, которая легко приспосабливается к обстановке и быстро меняет очертания, не сокрушая препятствия, а обтекая, обволакивая, приноравливаясь к ним, так что и возражать (если бы кому-то пришла в голову безумная мысль оспаривать эту бессмыслицу) было почти невозможно. А приспособляемость достигалась вторым, вслед за обещаниями (они же — «благородные цели»), приемом — неточностью в терминах, во фразах, постоянными противоречиями, даже нарочитой путаницей, небрежностью в их применении. Слова вдруг переставали означать то, что они должны были бы означать, становились скользкими, не просто неопределенными или многозначными, что естественно, а просто звукосочетаниями, шумами. Например, слово «любовь» и само по себе богато значением, определить которое не так-то просто, а она смело говорила о любви как о гравитации и тут же поправлялась, что имеет в виду не гравитацию, а связь между всем сущим, то есть вечным, поскольку любовь вечна, а гравитация временна, хотя «мы» и признаем ее реальность. Пока вы пытались сообразить, что же она сказала, и где у нее нить оборвалась, и что же для нее значит «любовь», как уже слышали, что, строго говоря, любви нет, то есть есть, но не должно быть, так как она всего лишь бремя, мешающее нашему освобождению от гравитации и вечности, впрочем, не очень-то и мешает, потому что избранные ее постигают и она не мешает их реинкарнации, сокращению сроков которой и привело к демографическому взрыву, хотя сроки реинкарнации бывают разные, могут равняться даже и одной секунде и короче бывают, как всем известно, но почему это так, она пока что никому не скажет, нельзя, время не пришло, а когда придет — она нам тогда и скажет… Так проступала третья обязательная черта всех таких манипуляторов — появление тайны, к которой говорящий причастен, а слушающие — нет. И тут же, самое, может быть, главное — неожиданное, на фоне общего косноязычия (вот образец фразы: «В Индии, в других подобных странах и вообще в последнее время много от реинкарнации прояснилось»), ясное, четкое и последовательное построение: «„я“ — мы с вами» — «они». Разумеется, господствовало «я» — «я член нескольких зарубежных академий» (выяснилось, что речь идет о кружках не то телепатов, не то йогов), «автор ряда научных трудов» (сиречь статей в газетах вроде «Вечерний Ужгород» или «Волжский комсомолец»), «я сказала», «я спасла», «моими словами» и даже «я — основоположник советской телепатии». Потом было «мы с вами», вернее, поначалу некое «мы», какая-то таинственная элита, круг посвященных, в который как бы приглашались и те присутствующие, которые встанут на сторону А. Б. Им заранее давалась возможность попасть в привилегированное общество, в касту избранных — самых умных, самых просветленных, постигших тайны мира и поднявшихся вот так разом, без труда и испытаний, на вершину, выше которой нет уже никого и ничего, и оставить прочих где-то там, внизу, во мраке невежества, заблуждений, даже болезней и смерти. Но тут же им, этим будущим просветленным, давалось понять, что и там, на вершине, они не будут «я», а будут «мы», поскольку (в полном противоречии с «я» касательно личности ее, А. Б., «основоположницы») личности совсем не надо: от нее надлежит (под ее руководством) отказаться и научиться совсем избавиться, ибо «я» — это иллюзия, порождение мрака, тюрьма души…

Ни разу не говорила она, что каждый должен, прежде всего, сам трудиться над улучшением себя, что никто, кроме него лично, тут решающе сделать ничего не в состоянии — нет, у нее выходило как-то так, что один должен заботиться о другом, другой о третьей и т. д., и последний в этой цепи снова о первом, а какая прибыль от такого круговращения заботы, оставалось неясно. Но это «мы с вами» (себе она незаметно отводила место центральное, учительное и главенствующее) находимся в окружении, в опасности, а окружают «нас с вами» и угрожают «нам с вами» какие-то «они», совсем неопределенные, но, во-первых, враждебно относящиеся к тому, что проповедовала она, А. Б., а во-вторых, состоящие из всего, что есть на свете опасного и просто отрицательного: водородной бомбы, империализма, китайцев, холеры, подросткового вандализма, Гитлера, плохой погоды (особенно засухи). Эти темные силы, «они» могущественны, и их можно одолеть, только сплотившись — разумеется, вокруг нее.

Вслед за этим, так сказать, рядом местоимений А. Б. широко пользовалась тем что можно назвать «авторитеты». Установив проектор, она просила время от времени своего помощника проецировать на экран лица каких-то «всемирно известных ученых», каких-то Джонов Смитов, Жанов Базенов, Гансов Шельцев, которые в своих трудах — на экране появлялись обложки книг из того рода, в котором недостатка нет никогда, — о йоге, гаданиях, телепатии, спиритизме, реинкарнации, лечении наложением рук и пр. — говорят то же, что и А. Б. Была и обложка дельной книги — о том, что рассказывают пациенты, вырванные медициной из объятий клинической смерти, но о ее содержании А. Б. не сказала ни слова. Каждый раз, показывая физиономию или обложку, А. Б. спрашивала:

— Вы, конечно, знаете этого ученого?

Или:

— Вы, конечно, читали эту книгу?

И, видя на лицах присутствующих некоторую растерянность, сокрушенно качала головой — как можно, дескать, быть такими невежественными, отсталыми, неначитанными. Расчет был верен: люди торопились записать названия книг и великие имена их авторов, а вера в то, что те писали, росла пропорционально чувству своей необразованности.

Пожалуй, довольно о ней. Более тонкий и незаметный прием — разрушение метафоры (какой-то писатель, сказам, написал «Петров проглотил язык» — и это выдается за свидетельство того, что люди могут без всякого для себя вреда проглатывать язык, что подтверждает факт чуда; литература полна таких метафор, может быть, и вся она целиком — одна метафора), можно оставить в стороне, как и еще с дюжину других. Важно только заметить, что никакой последовательности в их применении не было, они употреблялись как попало, без ладу и складу.

Аудитория в целом не покорилась А. Б., да та ни к чему, к счастью, дурному и не призывала. Но была в аудитории часть (может быть, и добрая половина), которая подчинилась безусловно. А если бы добавить в такую аудиторию несколько десятков восторженных ее сторонников, устраивающих частую самозабвенную ей овацию, да с дюжину бесстрастных добрых молодцев с револьверами — то вы поняли бы, как непросто бороться с наваждением джонсовского образца. Что касается меня, то я после своего опыта не сомневаюсь, что заразные микробы болезни, которую сеял Джонс, присутствуют во всех, даже самых просвещенных и прогрессивных общественных организмах, что почти в каждом человеке существует для них «посадочная площадка», уголок такой, в котором болезнь может успешно развиться, и что сопротивляться этой заразе несравненно труднее, чем кажется со стороны.

Тильман преодолела грозное внушение покорности. Нетрудно было предсказать, что в Народном Храме она не приживется. Это, несомненно, понял и Джонс. И тогда, как свидетельствует она, проповедник принял некоторые меры… Он, конечно, узнал, что Тильман договорилась с мужем о полной сексуальной их друг от друга независимости при сохранении общего хозяйства, добрых отношений, совместного воспитания сына. И он подослал к ней своего помощника с заданием вступить с ней в интимные отношения, что тому довольно быстро удалось. Однако этот лазутчик несколько влюбился в Тильман — и не сообщал патрону ничего, кроме пустяков. Но однажды ей позвонили ночью и от имени Джонса сказали, что Народному Храму только что угрожали по телефону какие-то люди, утверждая, что они располагают записью любовных разговоров Тильман и этого подосланного любовника и что ей надо немедленно явиться на экстренное заседание планового комитета Храма (так назывался руководящий орган секты, который полностью был в руках Джонса). Возможно, Тильман и не буквально точно запомнила имевшую там место беседу, но ее воспроизведение кажется достаточно вероятным, показывая и нравственный уровень Джонса, и сокрушительную простоту его приемов. Впрочем, в таких делах, наверно, чем проще, тем и эффективнее…

— Мы, — сказал Джонс, — получили ужасную магнитофонную запись. Боже сохрани, чтобы об этом узнала Марселина!

— Дайте мне послушать пленку, — сказала Тильман.

— О, дорогая, — сказал кто-то, — ты не выдержишь, это будет слишком для тебя унизительно.

— Выдержу. Ставьте! — повторила Тильман. Но пленку не поставили. Может, ее и не было.

— Дорогая, это серьезно, — настаивал Джонс.

— Да, у меня роман, — заявила Тильман.

— Что же ты будешь делать теперь? Ты собираешься развестись?

— Нет, зачем. Просто мне нравится этот человек и мне хорошо с ним.

— Неужели ты не знаешь, что он гомосексуалист?

— Я этого не знала, да мне и наплевать.

— Но они (неопределенные враги Народного Храма. — Б. В.) прислали нам эту запись и предупредили, что если в течение недели ты не выйдешь из Народного Храма, то значит, тебе жизнь не дорога…

И сработало — Тильман осталась. Правда, через два месяца она все-таки с Народным Храмом порвала, хотя и без скандала, так что, как мы знаем, сохраняла добрые отношения с Джонсами до самого конца.

Следующий свидетель — Грейс Стоэн, женщина, разумеется, не беспристрастная. Она рассказывала Краузе по пути в Гайяну, за три дня до гибели Джонстауна, что в Народном Храме собрания идут ночи напролет, что люди приходят в совершенно животное во время этих бдений состояние, что непослушных тут же избивают, что Джонс сеет в членах секты взаимное недоверие и страх…

Свидетельствует Эл Миллз, лет сорока, образованный человек, вступивший вместе с женой в Народный Храм в 1969 году; супруги вышли из него в 1975-м.

— Храм был тогда прекрасным и сплоченным коллективом, — вспоминает Миллз. — Я сам всегда активно участвовал в борьбе за гражданские права. Я помогал черным включиться в политическую жизнь.

Миллз говорит, что на него большое впечатление произвела преданность Джонса прогрессивным идеям, хотя и настораживали его «исцеления». Но постепенно и «исцеления» стали казаться ему вроде бы полезными. Джонс был, по его словам, настолько способен поддаваться как бы сходящему свыше вдохновению, настолько харизматичен, что «мог говорить на одном собрании, обращаясь к религиозным людям, об исцелениях, а на другом, обращаясь к людям, увлекающимся политикой, о справедливости. Вы слышали то, что хотели услышать. Я знал, что некоторые из его исцелений были обманом и фокусами, но если народ находится на таком уровне и это привлекает его к работе во имя социальной справедливости, то это прекрасно!» Но постепенно блаженная жизнь, состоящая из всеобщего служения идеалам политической справедливости, стала превращаться в нечто кошмарное. «Джонс пользовался приемом „разделяй и властвуй“, чтобы добиться полного руководства, — говорит Миллз. — Он поощрял детей доносить на родителей. Из-за этого очень быстро расстраивались и разрушались браки. Уже нельзя было с женой поговорить откровенно! К счастью, мы с женой твердо пообещали друг другу, что никогда не перестанем ни доверительно разговаривать, ни спать друг с другом». По словам Миллза, Джонс был гением по части разрушения эго своих прихожан на продолжавшихся всю ночь собраниях, в ходе которых достигалось экстатическое состояние присутствующих, и проштрафившихся тут же разоблачали, избивали и унижали. «Битье привилось как-то постепенно», — вспоминает Миллз.

Чрезвычайно любопытно его свидетельство, что Народный Храм имел свою театральную группу и свой репертуар, включавший только политические темы, вроде линчевания черных ку-клукс-клановцами.

Диана Миллз, 18 лет, жизнь которой с 9 до 15 лет прошла в Народном Храме, дочь Эла, свидетельствует, что Храм стал разлагаться в 1972 году — именно в этом году она стала замечать телесные наказания, «зверские и просто тошнотворные». Так, была беспощадно избита ее младшая сестра за то, что играла на улице с другой девочкой, родители которой вышли из секты. «Ей ко рту поднесли микрофон, — рассказывает Диана, — чтобы все слышали, как она кричит…»

Некоторые свидетельские показания, касающиеся половой жизни Джонса, я не привожу — просто противно, слишком уж они воняют.

Показания Ванды Джонсон, 42 года, сын которой погиб в Джонстауне:

— Нам всем дали однажды вино, и Джонс сказал, что его надо выпить, даже если и не хочешь. Потом собрали чашки, и Джонс сообщил, что мы выпили яд и через 30 минут умрем. Некоторые настолько были уверены, что умирают, что попадали со стульев на пол. Я забеспокоилась о моем ребенке, который был в Гайяне, а Джонс заверил нас, что там обо всех позаботились — то есть убили — и что только мы и остались. Энди Сильверс, сидевший напротив меня, являвшийся членом плановой комиссии и знавший все заранее, вскочил и спросил: «Значит, мы все сейчас умрем?» Сосед начал бить его, Энди упал на пол и вдруг растеклось около него пятно крови — ненастоящей. Вот тут я поняла, что что-то тут не так. Какая-то женщина побежала к своему ребенку, чтобы умирать вместе с ним — и ей выстрелили в бок. Я решила, что по-настоящему, но это был холостой выстрел. Она рухнула на пол, а в платье даже дыра была, чтобы походило на правду. Джонс нужное время понаблюдал за нашими мучениями, а потом сказал, что он просто испытывал нашу верность и послушание. Мы все поняли, что он сумасшедший, но мы до того уже были скомпрометированы, что не решались даже спрашивать его ни о чем.

— Когда мы приезжали в какой-нибудь город, то его приближенные — «ангелы», или «группа истребителей» — фотографировали или записывали на магнитофон пары во время совокупления. Говорилось, что это надо для шантажирования властей.

— Я подписала письма, что я ненавижу моих сыновей, что когда они были совсем маленькими, я ласкала их для удовлетворения моего сладострастия, что, если надо, я могу их убить, потому что я их ненавижу. Кто, прочитав эти письма, в чем-нибудь мне поверил бы?

Таким образом, репетиции самоубийства начались еще в США.

Том Диксон, 53 года, бывший член Народного Храма:

— Трудно рассказать, в чем состояла гипнотическая притягательность Джонса. Но он как-то умел вас убедить, что он является тем, чем на самом деле он не был. Приятный, красноречивый, привлекательный, с энергичным голосом и движениями, представительный. Умел, когда надо, повысить или понизить голос. И как-то он своих последователей умел подчинить. Он делал из них рабов. Это были в большинстве своем молодые люди, люди из низшего класса и женщины. Они ему красили дом, подгоняли автомобиль. Я теперь понимаю, как и другие подобные вещи происходят…

Тереза Кобб, 26 лет, чернокожая, стала в 1966 году (ей тогда было 14 лет) вместе с родителями членом Народного Храма, в 1972 году по своей инициативе порвала о ним:

— Один парень на заседании плановой комиссии заснул во время долгого поучения — Джонс иногда поучал и поучал без конца. Его старались разбудить, но он не просыпался. Этот парень, Стив Эддисон, белый, получил за это приказание совокупиться противоестественным способом публично с женщиной — в качестве наказания. Его вырвало, и тогда его избили. У него было сотрясение мозга, и нос распух, так что стал в два раза больше. Эл Миллз сфотографировал его и отдал снимок Джонсу, а тот показал его конгрегации и сказал: «Вот вам кое-что не нравится. А плановой комиссии приходится проходить и через такое».

Лина Пайетайла рассказала, что Джонс посылал работников своей службы безопасности шпионить за членами коммуны — и те тайком залезали в их дома, читали их письма и бумаги, и сведения, ими добытые, использовались потом Джонсом для внезапных разоблачений…

Может быть, достаточно слушать свидетелей? Ведь, кажется, уже ясно, что нового ничего от них не услышишь, что невозможно, при всей некоторой подмоченности самих свидетелей (все-таки большинство из них принимало участие в жизни Народного Храма, пусть с самыми благородными намерениями, но принимало, стало быть, очень строго говоря, несут эти свидетели свою порцию ответственности за происходившие в коммуне безобразия). Отрицать, что созданное Джонсом замкнутое общество было настолько отвратительно, что наконец и погибло страшной смертью; что в этой секте мы находим и всеведущего отца-учителя, который думает за всех и чье слово, чья воля есть абсолютный закон для остальных членов общества, осчастливленных мудрым руководством этого божества; что Джонс окружил себя послушными исполнителями его воли, причем попал и в обратную от них зависимость; что он и созданный им аппарат управления стремился стать посредником во всех решительно взаимоотношениях членов созданной им коммуны, прежде всего, в сексуальных взаимоотношениях; что члены коммуны были лишены свободной личной жизни в сексуальной сфере, в то время как Джонс имел право не только регулировать эту сферу жизни своих подданных, но и физически обладать как любой женщиной, так и любым мужчиной из их числа; что здоровье Джонса было подорвано, а психика очевидно сдвинута, отчего логично предположить, что сам он либо был болен психически, либо не избегал наркотиков; что в его коммуне имелось оружие, направленное, в первую очередь, не против внешних агрессоров (их не было), а против самих же подданных; что он широко практиковал физический террор, избиения, крайние оскорбления и унижения по отношению не только ко всем, кто вступал против него, но и ко всем вообще коммунарам, — на всякий случай; что он прибегал для сохранения своей власти ко всем мыслимым и немыслимым средствам — начиная с задушевных бесед и материальной и моральной помощи и кончая «исцелениями», отбиранием средств к существованию, шантажом, запугиванием, провокациями, задержанием заложников; что он, наконец, подтвердил самые худшие относительно себя подозрения массовыми убийствами и самоубийствами…

Достаточно ли было знать даже часть этого, чтобы правильно оценить «эксперимент» в Джонстауне и предсказать его печальный финал?

Но следует еще выслушать самого Джонса. Не правда ли? И вот тут мы сталкиваемся с совершенно неожиданным затруднением. Перед нами какой-то кокон, произносящий слова, — как точно подметил Том Диксон, — которых от него ждут; верующим — о вере, атеистам — о справедливости. Словно пропала личность с ее постоянными симпатиями и антипатиями, особенностями, капризами, в конце концов — появилась функция от захвата и удержания власти. Вот, кажется, полюбил мальчика, считает его своим сыном — и через день после горячих слов о своей к нему любви велит этого ребенка отравить. Вот торжественно клянется, что любит жену — и через час преспокойно спит с кем попало и кому попало объясняется в любви. Вот заявил, что удочеряет девушку, пишет ей нежные письма, интересуется ее жизнью — и тут же подсылает к ней шпиона… Где же тут в этом бессмысленном калейдоскопе личность найдешь? Может быть, людей типа Джонса еще при жизни постигает страшное наказание — утрата собственного лица, потеря именно того самого «я», о бессмертии которого они так пекутся, что еще при жизни велят поклониться им, как непогрешимым божествам?

И все-таки — выслушаем это заразное существо, которое носило имя Джима Джонса, сколь бы переменчив он ни был и как бы ни путался в обманах и самообманах. Не будем при этом вновь возвращаться к тем идеалам, которые провозглашал Джонс, к его мечтам построить справедливое и счастливое общество на земле под своим чутким руководством; не будем пользоваться больше и пересказами его слов, такими, например, как фраза, будто бы им сказанная, что важнейшим принципом христианской традиции является свобода; или как интервью Марселины для «Нью-Йорк Таймс», в котором она (это был сентябрь 1977 года) утверждала, будто Джонс считает себя марксистом, а религиозный антураж нужен лишь для того, чтобы добиваться социального и экономического подъема: «Джим использует религию, чтобы попытаться избавить людей от опиума религии»; не будем и мелочи цитировать, вроде фразы: «Меня так трогает, когда я гляжу на фотографию, изображающую молодого черного мужчину, ведущего под руку маленькую белую женщину — в наше время расовой ненависти». Обратимся к замечательному документу — его собственной статье, опубликованной в январе 1978 года в его же собственном органе «Пиплз форум». Вот перевод этого, кажется, самого обширного печатного заявления Джонса, сделанного перед смертью:

«Теплый нежный ветерок поднимается на вечерней заре и быстро затихает с наступлением ясной звездной ночи. Здесь так мирно. Нет ничего, что могло бы так удовлетворить человека, как такая вот жизнь в коммуне. Сегодня мы орошали сад. Мы разделились на бригады и, передавая ведра по цепочке, поливали участок размерам два с половиной акра, где мы ставим опыты с выращиванием североамериканских культур. Мы пели, смеялись и шутили все время, и радостное чувство, что работа у нас спорится, заставляло каждого двигаться быстрее. Мы сделали всю работу за два часа. Я люблю трудиться. Я стоял в начале цепочки, таская родниковую воду из колодца, который оставался полным до краев, сколько мы из него ни черпали. Тот, кто ведет других, тоже работает. Работая так вместе, мы заставляем землю производить быстрее, чем мы можем убирать урожай.

Я работаю в поле, когда только имею возможность — когда я не помогаю координировать оборону против нападений на нас в Соединенных Штатах. Меня поражает, как это бесконечно грустно, что огромное большинство народа подчинено регламентациям и крайнему напряжению высокотехнологического общества. Они платят такой дорогой ценой — инсультами, повышенным давлением, физическими заболеваниями и душевным стрессом. И вот те, кто осмеливаются жить ради высших идеалов, а не ради посредственности, апатии и безразличия, что нынче стало в порядке вещей, превращаются в объект мстительных гонений.

Жизнь в сотрудничестве рождает безопасность. Она рождает такую структуру, которая позволяет удовлетворять нужды каждого. Она доводит до предела собственные творческие способности каждого индивида и оставляет время для использования в личных интересах. У нас есть кружки по изготовлению ковров, вязанию, выделке кож и консервированию и множеству научных предметов. Как старики, так и молодежь изучают всевозможные ремесла, плотничество, сварку, электротехнику и даже медицину. У нас самое лучшее питание и очень высокий уровень профилактической медицины. У каждого жителя раз в неделю проверяют давление крови и ТПД (температуру, пульс и дыхание).

Мы пользуемся удовольствиями всех видов спорта и развлекательных игр. Музыкальные таланты и искусства процветают. У нас общие все радости и нужды. Наши жизни обеспечены, богаты разнообразием, мы растим и приобретаем знания.

Какую обеспеченность можно купить за деньги по сравнению с этой? Меня не покидают мысли о людях типа Говарда Хьюза — одного из богатейших людей в мире, который умер от покинутости и недостатка надлежащего медицинского обслуживания. Или типа Джона Пола Гэтти, миллиардера, который отказался платить выкуп за своего собственного внука и устроил в своих домах систему телефонов-автоматов. Когда мы содержали дом для престарелых на Среднем Западе, там умирал один зажиточный господин; так его родственники сцепились из-за его носового платка и постельных принадлежностей в ту самую минуту, когда он потерял сознание. Уверен, что умирающий слышал еще, как они лаялись. Мэри Чэттер, сиделка, которая при этом присутствовала, попросила их выйти из комнаты. Кэрри Лэнгстон, член нашей церкви, несколько лет служила у очень богатых пожилых людей и говорит, что иногда, даже еще до того, как они помирали, являлись члены их семей и обирали их жилища до нитки.

А здесь, невзирая даже на финансовые трудности, вызванные осуществлением наших сельскохозяйственных планов, мы оплатили косметическую операцию, в которой нуждался один из наших членов, чья внешность от рождения имела недостатки. Мы едва ли решились бы это сделать, если бы не то, что ее психологическое состояние было под угрозой, а для нас человеческие ценности гораздо важнее материальных. Несомненно, что жить ради самого себя, накапливая личное богатство или сражаясь за то, чтобы остаться во главе своры хищников, — это не жизнь. Ваша личность и ваша ценность определяется при этом не тем, кто вы есть на самом деле или что можете сделать для других, а тем, чем вы владеете. Когда у вас нет идеалов, вы живете одиноко и умираете отверженным.

Мы должны найти способ поделить богатство этого мира более справедливо. Видимо, если Америка этого не поймет, ее ждет столь же мучительный конец, как и тех мультимиллионеров, которых она наплодила. Строго говоря, мы прибыли сюда, чтобы избежать соучастия в разрушительном воздействии, которое страна нашего рождения продолжает оказывать на менее развитые страны. Может ли кто-то чувствовать себя свободным, когда его силы идут на поощрение такого зверства, как то, что имело место в Родезии и о котором я только что читал? Ребенка заставили бить собственного отца, лидера черных африканцев, по тайному месту, пока все там не оторвалось от тела! Отец умер от побоев. Кое-кто из тех, кто руководил этим зверством, были американские военные, один из них майор. Как могут отдельные американцы считать себя безупречными, когда их деньги направляются через такие организации, как Международный валютный фонд, на подрыв всенародно избранных правительств, как это имеет место в Португалии? Да, одни только прошлые грехи Америки заставят чувствовать себя виноватым. А здесь у нас ясное чувство, что мы не соучаствуем в такого рода злоупотреблении силой. Может быть, люди с совестью могут в Америке лично бросать вызов такой политике, но как вы можете там избегать чувства, что вы жертвуете во имя компромисса тем, в чем убеждены?

Когда-нибудь я вернусь. Но точно так же, как и те, кто был достаточно смел, чтобы встать и сказать вслух в Америке то, что они думают, и кто заплатил за это высшую цену — будь то революционеры, как первые американцы, провозгласившие свободу или смерть, или сторонники ненасилия, как Мартин Лютер Кинг, — так и я тоже ожидаю смерти за свои убеждения. А в наши дни не обязательно быть таким великим человеком, как Мартин Лютер Кинг, чтобы умереть за твердость позиции.

Вы, те, кто могут быть обеспокоены нашей конечной судьбой, должны знать, что мы обрели полноту жизни. Мы сплотились вместе. Каждый миг у нас все общее. Когда я вижу, что старики счастливы и успешно трудятся, что дети собираются для общей игры, я знаю, во имя чего мы живем. Жизнь без идеи лишена смысла. Мы вкусили жизни, основанной на идее, и отныне нет у нас желания снова жить иначе. Вы не познаете счастья, пока вы не поживете, предельно раскрыв себя. Вам стоит сюда приехать. Мне часто хочется быть там с вами, но у меня нет выбора. Они собираются причинить зло старикам и детям, а я — вождь, который не может покинуть ни одной души, обратившейся ко мне за руководством своей судьбой. Я чувствую, что это мой долг — защищать их от безжалостного уничтожения. К нам засланы провокаторы. А я не собираюсь позволить использовать нас в качестве предлога для репрессий против народа Соединенных Штатов.

Сейчас здесь мир. Для стариков здесь существует свобода от одиночества и страданий, порождаемых расизмом. Для детей хотя бы такое простое облегчение, что они перестанут мочиться в постель или видеть дурные сны. Мы нашли безопасность и полноту жизни в коллективизме и мы можем помочь построить мирную сельскохозяйственную нацию.

Я знаю, что некоторые из вас претерпят там страдания за идеи, которые вы осторожно прячете за закрытыми дверями. Один из вождей движения за гражданские права позвонил нам, чтобы сообщить, что несколько писателей, преследующих нас, уже подбираются с проверкой и к нему. Но если вы стоите за Ваши права, делая все, что в ваших силах, ради угнетенных, страха в вас больше не существует. Я знаю хорошо, что я не так красиво говорю, как Мартин Лютер Кинг, Малькольм Икс или Юджин В. Дэбс, но мыслю я прямо и хорошо подготовлен к битве. Невозможно быть более бесстрашным и принципиальным, чем я. Ни я, ни мои коллеги не находимся больше в ловушке религиозного опиума или нарциссического потакания попыткам сохранить себя молодыми. И все же под мягким тропическим солнцем и нежными ветрами мы избавились от физических тягот мира, где человек человеку волк. Артрит, диабет, почечные болезни, гипертония — они здесь сведены почти к нулю.

Мы нашли здоровое и осмысленное существование. Взаимоотношения здесь находятся на высоком уровне, они не те, что порождаются только сексом, они основаны на общности жизни и высших идеалов. Мы преодолели отчуждение и нашли способ жить жизнью, о которой есть, что сказать обществу растущего цинизма и холодности.

Очевидно, что какой-то человек или какая-то группа хочет очернить то, что здесь происходит. Еще очень давно один высокопоставленный представитель власти говорил нам, что в будущем у нас будут трудности. Тогда мы не обратили внимания на эти слова, но сейчас все совпадает, как кусочки одной мозаики. Мощная служба, которую он упоминал, почувствовала себя, как это ни дико звучит, в опасности из-за того, что мы чересчур успешно организовывали людей всех рас для совместной работы. В преддверии экономического кризиса решили, что мы будем представлять собой слишком большое организующее начало для всех экономически обездоленных рас. Организация спасения бедных не стоит у них на повестке дня.

Он также сказал нам, что в наши ряды внедрены люди, которые попытаются начать террористические акты. Когда же это действительно произойдет, мы не захотим поверить в их заговорщицкие мотивы, а будем считать их просто невежественными и юными фанатиками. Но сейчас, когда мы видим именно таких людей, пытающихся столкнуть нас на путь насилия и пользующихся поддержкой и уважением некоторых средств информации, — без попытки проверить их слова хотя бы с помощью детектора лжи, — становится очевидным, что предупреждение того чиновника было честным. Мы имеем провокаторов среди нас.

На протяжении нескольких лет на нашем пути воздвигались многочисленные препятствия. Мы задумали несколько лет назад сделать документальный фильм о нашей работе по борьбе с наркоманией, антиобщественным поведением и насилием. На следующее же утро после того, как мы обсудили эти наши идеи по телефону, нам позвонил некий „агент“ какого-то „кинопродюсера“ и предложил встречу с глазу на глаз для обсуждения выгодного контракта. Когда через полицию мы проверили, откуда был звонок, то это оказалось учрежденческое здание, в котором не было такой компании, но в коридоре которого можно было легко устроить засаду. Несколькими краткими штрихами трудно обрисовать всю такого рода интригу — были очень замысловатые попытки, вроде этой, поймать меня в ловушку. Было больше угроз убить меня и осуществленных попыток, чем я могу сосчитать, и они были нацелены не только на меня или мою семью, но также и на большинство руководителей нашей церкви.

Даже если власть имущим и удалось бы запятнать или погубить этот одинокий голос, поднятый за расовую и экономическую справедливость, то все же смешно, что они недооценивают здравый смысл широких масс, того маленького человека, которого я представляю и у которого нет возможности подать голос. Кто-нибудь всегда встанет и заговорит опять. Народ начинает видеть правду сквозь поставленные вверх дном представления о руководителях движения за гражданские права, и я верю, что народ победит».

Преподобный Джеймс Уоррен Джойс высказался. Перед нами его свидетельство. Стоит ли разбирать его? Мне оно кажется настолько совершенным, настолько типичным для всех личностей, которых можно назвать «заразными», что не хочется к нему прикасаться — оно говорит само за себя, да и не говорит — кричит, вопит во всю глотку. Поразительно, что даже язык (боюсь, что это потерялось при переводе) перестает вроде быть английским, становится каким-то международным, клишированным, внеязыковым языком, цель которого (в отличие от обыкновенного языка) не описать действительность, как говорящий ее понимает в видит, не сообщить по возможности точнее то, что он знает или думает, а наоборот — рядами слов с неопределенным значением, длинными фразами, громоздкими конструкциями, неопределенными местоимениями и числительными затуманить и действительность, и свои о ней соображения. В этом тумане, среди неясностей, недоговоренностей, неконкретностей растет и развивается безликий, безнациональный, неукорененный и неплодный «новояз» («ньюспик»), тот «язык», в котором слово «мир» означает «война», слово «счастье» — «горе», «совесть» — «обман», словом, язык, принцип которого — говорить одно, а подразумевать совсем другое…

Конечно, не хочется портить комментарием законченность этого свидетельства. Но беда в том, что только последовавшее за статьей саморазоблачение (убийства и самоубийства) делает показания Джонса столь весомыми. В противном случае никто и внимания не обратил бы на эту унылую, длинную и тягомотную статью, то есть обратил бы, очень даже возможно, что обратили бы внимание те, кто в силу каких-то (их еще предстоит выяснить) причин предрасположен заболеть исследуемой здесь болезнью, и те, кто в эгоистических целях изучает опыт личностей, добившихся в условиях распространения болезни личного успеха (того самого «места в истории», которое, по словам Блэйки, так беспокоило Джонса). Но статей таких и вроде такой, повторяю, неисчислимое множество, например в годы «культурной революции» в Китае день за днем газеты печатали длиннющие, для более или менее здорового человека абсолютно несъедобные передовицы и статьи; такое же на, повторяю, незаразившийся взгляд невыносимое чтиво представляли собой бесчисленные дацзыбао, но видел же, собственными глазами видел, как люди вчитывались в эту, казалось бы, абракадабру, словно голодные. Секрет тут в том, что они не читали написанное как прямое сообщение, а искали скрытый смысл, они расшифровывали хитроумно закодированную информацию, они переводили с «ньюспика» на родной китайский, переводили, конечно, страшась собственного перевода и даже факта его, а потом в общении совершая обратный перевод на ньюспик. Частично успех Мао Цзедуна — одного из величайших Джонсов всех времен — объясняется, пожалуй, тем, что на фоне ньюспика его короткие, иногда даже по форме афористические «указания» не требовали перевода, воспринимались (по крайней мере, какая-то их доля) как легкие, основные, исходные, чуть ли поэтому не как истинные; «Женщина при феодализме подвергалась двойному гнету — и семейному, и социальному» — такая «мудрость» после переводческих мучений с дацзыбао «Допустимо ли держать голубей» должна казаться глотком кислорода…

Вот учитывая то обстоятельство, что люди привыкают к ньюспику, смиряются с ним, научаются даже говорить на нам (иногда охотно, иногда поневоле, иногда для «лучшего взаимопонимания» с Джонсами); что, далее, язык тут — пункт важнейший, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что именно писатели (а не, скажем, художники или композиторы) в КНР были главным объектом гонений и контроля со стороны маоистов (сдается, почти все политические массовые кампании, включая «культурную революцию», начинались с нападения на литературу и литераторов); что, наконец, статья Джонса именно в силу широко распространившейся привычки и терпимости к подобного рода публикациям может показаться разумной, а кое в чем и «прогрессивной»; вот все это учитывая, стоит немного времени и места уделить этому документу, этому символу веры, этому яркому симптому болезни Джонса и ему подобных.

Главное утверждение нашего свидетеля: Джонстаун — величайшее и высочайшее достижение рода человеческого: «нет ничего, что могло бы так удовлетворить человека»; жизнь в нем доводит творческие способности каждого до предела; в нем «самое лучшее» питание; люди в нем нашли всю полноту жизни, старики счастливы, детишки играют; люди в нем предельно раскрыли себя и познали счастье; царят мир и безопасность… Есть еще много прекрасного, хотя и не достигшего еще максимума совершенства: «очень высокий уровень профилактической медицины»; таланты процветают; высокий уровень человеческих взаимоотношений и взаимное доверие…

Погодите, скажем мы, ведь наш свидетель не раз утверждал, что в этот счастливый город засланы шпионы и провокаторы. Так как же совместить высокий уровень человеческих взаимоотношений, доверие и общность всех радостей и бед, если среди счастливых и доверяющих друг другу гнездятся тайные провокаторы, обманщики, цель которых это счастье порушить? И, заметьте, тайные провокаторы, значит, под подозрением находятся многие, а может быть, и каждый? Выходит, люди в Джонстауне одновременно и доверяют друг другу, имея решительно все и всегда общим, и подозревают друг друга? А разве можно доверять, подозревая?

В здоровом мире нельзя. В Джонстауне можно — ньюспик все терпит. Для него не существуют логика, здравый смысл, простота. Вероятно, Джонс объяснил бы это противоречие так: уровень человеческих взаимоотношений в Джонстауне высокий, несомненно и несравненно выше, чем не в Джонстауне, и доверие там тоже глубже, чем где бы то ни было, а вот не засылайте провокаторов — будет еще выше. Он, таким образом, вас, поймавших его на лжесвидетельстве, тут же подцепил бы на ньюспике — и вы почти наверняка стали бы с негодованием говорить, что никаких провокаторов не засылали и никакого отношения к засылающим не имеете. А ему только этого и надо: вот вы уже и перешли на ньюспик, потому что, ничего, ровным счетам ничегошеньки не зная ни о провокаторах, ни о засылающих, вы их существование все-таки допустили и о них заговорили, а о лжесвидетельстве, которое вот оно, тут, рядом, очевидное и наглядное, оно-то и обсуждалось, а не фантастические провокаторы, о нем-то вы и позабыли. Но если вы окажетесь настолько упрямым, что станете и дальше приставать с обнаруженными вами противоречиями в показаниях Джонса, то он эту полемику прекратит — и на вас обрушится неожиданно та смертная ненависть, та готовность убить, но вырваться, что бывает у загнанного в угол хищника. Вы столкнетесь с такой яростью и бескомпромиссностью, что от вас потребуется недюжинное мужество, чтобы не дрогнуть и, по крайней мере, не посторониться, выпуская зверя из угла, — ну, хотя бы пробормотав, что, может быть, вы не все тут понимаете, поскольку Джонстаун — явление в своем роде единственное, история опыта не накопила, да и вы, простой смертный, не о всем же можете судить… А тут выскочит рядом какой-нибудь Гэрри со своими бессмертными словами, что Джонстаун — «жемчужина, которую должен повидать каждый», что это «рай». И пиши пропало. Никто уже и не вспомнит в начавшейся кутерьме, как же это все-таки можно доверять, подозревая, и подозревать, доверяя…

Следующие момент в показаниях Джонса — враждебное окружение Джонстауна. Его город живет ради высших идеалов, и он — объект мстительных гонений. Враги — невидимые, беспощадные и коварные — прямо-таки душат город. Вождю приходится руководить славными действиями по защите его жителей от агрессии Соединенных Штате, он готов умереть во имя свободы города, он успокаивает тех, кто тревожится за судьбу Джонстауна — он готов бороться до конца, он полон решимости и бескомпромиссности, а враги, некие «они», «могущественное учреждение», рвутся к старикам и детям, чтобы над ними надругаться, засылают провокаторов; вот это уже не «они», а «какой-то человек», «какая-то группа», которые замышляют убить Джонса, заглушить его одинокий голос; здесь же мельком он говорит, что его хотят также запятнать и очернить…

Но, помилуйте, опять-таки что-то не вяжется в показаниях: с одной стороны, мир и безопасность, чувство защищенности от насилий, с другой — постоянный страх перед клеветой и агрессией, ежеминутное чувство опасности, тем более страшной, что непонятно, откуда она подкрадывается и кто именно угрожает. Получается, что люди одновременно чувствуют и безопасность, и опасность, что они и свободны от стресса, и испытывают стресс?

Здесь очень легко совершить чрезвычайно популярную ошибку, начав выпутываться из неразрешимого противоречия за Джонса. Удивительное дело, но образованность, что ли, приводит к тому, что нам невтерпеж порой помочь запутавшемуся и завравшемуся человеку свести концы с концами, словно нам то ли жалко, что он так заврался, то ли совестно, то ли мы чувствуем на его месте себя… Сказать бы, что вы заврались, Джим Джонс, извольте рассказать правду — нет, мы спешим думать за него, а ему-то только того и надо. Вот и здесь мы спешим ему помочь — может, Джонс хотел сказать, что чувство безопасности, поправка от гипертонии и отсутствие стресса имеются в поселении внутри, а опасность грозит извне? Может, он вообще не то хотел сказать?.. И выход из противоречий Джонса наш высокоразвитый ум находит без особого труда: ба, все же очень просто — если бы внешнего по отношению к Джонстауну мира не существовало вовсе, то и противоречие пропало бы! Видите, как легко наш развратный ум помог лжесвидетелю?

Нет, пора, кажется, усвоить и еще одну аксиому: нельзя думать за тех, кто несет в себе заразу, нельзя даже «просто так», предположительно конструировать за них доводы, аргументы; иначе говоря, нужно ставить точку там, где они оказались разоблаченными — не боясь их бессильной ярости, не боясь этого противостояния воль. А в данном случае точка простая; Джонс врет, потому что чувствовать одновременно себя в опасности и безопасности невозможно; следовательно, в Джонстауне существует страх, а с ним рядом — ненависть и насилие.

Именно страх жил в глазах каждого без исключения китайца, с которым я встречался в Китае во время «культурной революции». Иногда человек словно забывал о страхе, шутил, смеялся, рассказывал о своих детях, о работе. И был он тогда внешне как бы вполне нормален… Но приближался другой человек — и мой собеседник менялся, менялся для неопытного наблюдателя неуловимо: настораживался, в словах становился разборчив, подбирал их со старанием. Никогда не забуду, как в музее пожилой профессор показывал мне, действительно, замечательные сокровища китайской традиционной культуры, а рядом шли, как стражники, хунвэйбины и записывали его слова — наверно, для обсуждения потом их идеологической выдержанности. Профессор, превосходный знаток китайской истории, внешне ничем не выдавал своего страха, но страх жил в его глазах, и слезы затуманили их, когда он прощался со мной и другими пришельцами из внешнего мира и оставался снова во власти насильников.

Мао мог быть доволен — этот специалист, несомненно, наслаждался спокойной и безопасной старостью, полноценно трудясь на благо общего дела. Так и шли по залам музея рядышком страх и насилие…

Следующее важное место в показаниях Джонса — равенство. Он и начинает с картины дружного радостного труда, в котором все равны. Вот как они с песней и шутками передают друг другу ведра, поливая общее достояние. Вот он свидетельствует: ничто не может принести человеку большего удовлетворения, чем жизнь в коммуне, в сотрудничестве, когда все общее, когда человек не живет ради самого себя, когда его ценность определяется тем, что он делает для других, когда богатства поделены справедливо, руководители трудятся наравне со всеми, когда все общее, господствует коллективизм и одновременно полно раскрываются способности каждого, когда все делятся друг с другом всем: словом, не то раннехристианская община, не то буколический сельскохозяйственный кооператив, Все равны — старики, дети, население, коллеги, «мы»…

Но странное дело — в этом дружном коллективе, в котором Джонс никого не выделяет, обозначая всех как некое множество, вырисовывается одна гигантская, хорошо освещенная фигура, возвышающаяся, подобно Эвересту, над ровным полем данного множества. Фигура эта — сам Джонс, который сам же себя описывает, выдвигает и возносит. Заметьте — сам, это очень важная черта! Он неоднократно называется себя «вождем» (по-английски он употребляет слово «leader»); он с гордостью описывает, как трудился вместе со всеми, тут же, правда, оговариваясь, что от такой физической работы его отвлекали «государственные» дела: координация обороны, защиты населения, так что работал он «со всеми» редко (может, только один раз и поработал, когда сад поливал) и, добавим, мог в любой момент с поля уйти — он, борец за высшие идеалы, прямой и бесстрашный, готовый умереть за свои убеждения. Правда, он скромно допускает, что Мартин Лютер Кинг и другие негритянские лидеры более красноречивы, лучше говорят, а Кинг — великий человек, в то время как он, Джонс, не исключена возможность, и не такой великий, но он — в том же ряду; он не покинет ни одной души, вверившей себя его руководству; всюду «я», «я», «я»…

Ничего себе равенство, когда в руках одного сосредоточена такая полнота власти, такая ответственность! У него, правда, есть «коллеги», но те лишены индивидуальности, они только, как и «все», разделяют его, Джонса, идеалы и убеждения. Таким образам, получается, что в Джонстауне царит одновременно и равенство всех, и исключительное положение одного — верховного руководителя этих самых «всех». Стало быть, и в этом пункте Джонс говорит неправду, в его показаниях концы опять не сходятся с концами.

Можно еще кое-что обнаружить в статье противоречивого, неясного, недоговоренного. Но и трех рассмотренных аспектов достаточно, чтобы сделать вывод: внимательное прочтение только этого документа разоблачило бы Джонса как обманщика и показало бы необходимость срочной проверки условий жизни в Джонстауне. Впрочем, статьи Джонса и ему подобных могут рассматриваться сами по себе как надежный признак того, что общество, во главе которого стоит джонсообразный субъект, опасно и заразно болеет.

Так в чем же дело? Почему никто не захотел увидеть кричащие противоречия, бессмысленности в словах Джонса? Причину просто и ясно объясняет Краузе: «Я симпатизировал тому социальному эксперименту, который там осуществлялся». Иными словами, видеть правду мешало чувство симпатии к Джонсу. Любопытны и слова Краузе, что он и сейчас не убежден, что большинство людей хотело оттуда уехать, какой бы ни была джонстаунская действительность; и он, наконец, пишет: «Предоставляю другим решить, имеет ли катастрофа в Джонстауне какое-нибудь более широкое значение…»

Гибель

На аэродроме в Порт-Кайтума прибывших встречали гайянский капрал с автоматом и несколько членов Народного Храма. Сначала капрал никому не разрешил выйти из самолета, ссылаясь на инструкции, полученные от Народного Храма (видимо, Джонс пользовался здесь, как и в США, большим влиянием), затем представители Народного Храма увезли с собой Райяна с помощником, адвокатов и сотрудника американского посольства, оставив прочих еще на два часа в Порт-Кайтума. За это время дотошный Краузе успел поговорить с гайянским солдатом из числа охранявших взлетную полосу. Тот оказал, что терпеть не может — и не он один, а и все его живущие тут соотечественники — Джонса и всю его компанию, что советует в Джонстауне глядеть в оба и держать ухо востро, и что раз или два в месяц какие-то частные самолеты забирают американцев, получивших тяжелые травмы во время работы по освоению джунглей, и что таких, травмированных на производстве, что-то слишком много. Впрочем, и это было вполне объяснимо — джонстаунцы были люди неопытные, а неприязнь к пришельцам дело столь частое… Но неужели неясно, что аксиома — если лично получить сведения о жизни какого-либо общества трудно, то все, что удается о нем узнать, нельзя объяснять на основании опыта практически здоровых обществ? Ведь если у больного бьется сердце, это еще не значит, что он здоров.

К чести Краузе, он все же насторожился.

В начале седьмого, уже под самый вечер, за оставленными прибыл самосвал. Женщина-шофер объявила, что ехать с ней в Джонстаун могут все, кроме журналиста Гордона Линдсея, который пусть немедленно возвращается в Джорджстаун, он персона нон грата, а почему — сам, дескать, знает. Действительно, некоторое время тому назад Линдсей написал для одного издания статью о Народном Храме, в которой рассказывал примерно то же, что Килдэф. Статья опубликована не была, однако текст ее все же как-то Джонс раздобыл. Возможно — я-то в этом убежден совершенно и пишу предположительно только потому, что весь материал беру из вторых рук, в таких делах неопытных и наивных, — что у Джонса была специально налажена особая служба, которая осведомляла его о внешних сторонниках и противниках (что внутри секты шпионство было очень развито и широко организовано, известно достоверно). И — «естественно, как же иначе?» — журналисту, который не хочет писать о достижениях Народного Храма, а только клевещет на него, пользуясь злопыхательскими измышлениями предателей и подонков, дали от ворот поворот.

В восьмом часу вечера самосвал с пассажирами въехал в Джонстаун.

Постараюсь описать этот поселок.

В его центре стоял большой павильон без стен, под рифленой крышей, рядом с ним — здание управления поселком, а перед ними находилось пространство, вроде бы площадь. Большинство построек — деревянных, с двускатными крышами — представляли собой жилые дома, стоявшие кучками или рядами, так что какого-нибудь четкого плана поселка не обнаруживалось. Среди групп жилых домов выделялись склады, лесопилка, медицинский центр, школа, площадка для игр. К поселку примыкали огороды и плантации, разбитые на отвоеванной у джунглей земле. Весь этот освоенный людьми пятачок окружали джунгли — не те, могучие, с деревьями-великанами, которые представляются нам иногда, а в основном сравнительно мелкорослый, местами болотистый лес с множеством слабых и сгнивших деревьев, словом, совсем не такие джунгли, как, скажем, в Кампучии. Сквозь эти заросли, в которых водились змеи, ядовитые насекомые и даже, хотя и редко, хищники, единственная дорога вела в Порт-Кайтума. В самом же Джонстауне роль улиц играли тропинки и деревянный мостки — нетрудно догадаться, во что превращался поселок во время дождей, какая непролазная грязь была тогда везде. Жаркий влажный климат приводил к буйному развитию растений, так что дикость быстро пожирала возделанную землю, стоило только оставить ее без пригляда. Это, впрочем, везде так. Один немолодой геолог рассказывал мне, что в сороковые годы в Сибири нашли какое-то полезное ископаемое, в котором остро нуждалась промышленность. Решили освоить месторождение, расчистили с нечеловеческим трудом и невероятными затратами тайгу, построили поселок — с несколькими двух- и даже трехэтажными зданиями, с домом культуры. Построили всерьез, собирались работать здесь долго и плодотворно. Материалы завозили по бездорожью — где волоком, где воздухом, однако завезли все необходимое, даже рояль для дома культуры как-то исхитрились доставить. И вдруг выяснилось, что месторождение пустяковое, запасов полезного ископаемого и на год не хватит. И поселок бросили в тайге. Лет через тридцать геолог снова побывал в этих диких и поныне краях, наткнулся на поселок и был потрясен. Тайга за эти годы сожрала поселок, разрушила все, что построил человек. Деревья сорвали крыши, обрушили стены, проросли в окна. И вынесли на ветках из дома культуры тот самый рояль, так и держали его над развалинами, хоть садись и играй на этом скелете какую-то музыку не то торжества жизни, не то непобедимости смерти. Боюсь, что сейчас от Джонстауна уже почти ничего не осталось…

Итак, и конгрессмен, и журналисты, и родственники наконец-то в Джонстауне. Их взорам открылись мирные картины вечерней жизни коммуны: на площадках резвились дети всех цветов кожи, коммунары стирали одежду, пекли хлеб. Прибывших окружили приветливые лица. Подошла Марселина со свитой подростков, которые держались от нее на почтительном расстоянии, готовые исполнять ее поручения. Она пригласила гостей в павильон поужинать.

Краузе, который сразу обратил внимание, что жители не производят впечатления больных и голодающих (как твердили ему «обеспокоенные родственники»), а, напротив, выглядят вполне здоровыми, отдалился от компании и пошел, не торопясь, к павильону один. Тут же к нему пристал молодой человек, некий Тим Карте. Выяснив имя Краузе, парень просиял:

— Марк Лейн говорил нам о вас. Он сказал, что вы показались ему чутким и честным репортером. Хорошо, что вы здесь…

Тим привел Краузе в павильон, в котором был накрыт ужин человек на тридцать, и сел за стол рядом с ним, предварительно представив его Джонсу, сидевшему во главе стола.

Джонс, одетый в красную рубашку, в больших черных очках, был мокрый от пота и выглядел больным. Кому-то из журналистов показалось, что он напудрен и надушен: во всяком случае, брови его были подчернены.

— Плохо себя чувствую, — сокрушенно пожаловался Джонс Краузе, пожимая ему руку через стол и явно отличая его и как бы даже награждая этим пожатием, — температура высокая, тридцать девять и четыре, представляете?

Нет, не верю я, что Джонс и себе тоже готовил смерть! Или это уже безумие говорило его устами о температуре за двадцать часов до гибели? Или это было фиглярство? Во всяком случае, Джонс производил впечатление человека, здоровье которого, действительно, никуда не годится.

Все шло на первых порах хорошо; конгрессмен и журналисты беседовали с коммунарами, женщины подавали сперва кофе, потом ужин, родственники нашли своих близких и говорили с ними, сидя на лавочках около павильона, к которому постепенно сходилось все больше и больше коммунаров, так что собралось человек до семисот. Небольшой и очень хороший музыкальный ансамбль исполнил сперва Гайянский национальный гимн, затем песню «Прекрасная Америка», потом популярные рок-песни.

Хорошие все-таки журналисты побывали в Гайяне! Благодаря их работе, их быстроте и наблюдательности мы узнали так много и так подробно обо всей этой истории, имеющей, как мне кажется, огромное значение для всех нас.

Вот и тут, отметив, что и певцы, и музыканты оказались первоклассными, заметили они и странность: пожилые люди, которых было в павильоне много (преимущественно белые из так называемого «среднего класса»), почему-то в такт музыке притоптывали и прихлопывали и даже подпевали порой, хотя по возрасту им впадать от подобных мелодий в экстаз вроде бы не полагалось — их сверстники в других местах предпочитают уже какой-то иной дивертисмент. Видимо, одна из причин такой трагической неудачи Джонса, так и не сумевшего пробиться в сколько-нибудь значительные лидеры американского общества, заключалась в его неталантливости именно по части маскировки, декорации, показухи — то одно недоглядит, то другое упустит, все-то у него накладки получались. Так что нам для изучения попался микроб не очень характерный, можно сказать, слабый. Впрочем, слабый-то слабый, а почти тысячу человек загубить сумел… Пол Пот, микроб совершенно такой же болезни, что и Джонс, три миллиона ухитрился уложить в фундамент «своего» (в будущем, разумеется, счастливого) Джонстауна, это размах уже побольше, но тоже не предел… А по поводу Джонса вопрос невольно возникает: потому ли только он неудачу потерпел, что в обществе условия для эпидемии не созрели, или еще и потому, что слабоват был?

— Странно, — сказал Райян Краузе, показывая на семидесятилетнюю старушку, которая, казалось бы, впала в транс от музыки, как и молодые люди. — Не правда ли?

— Что-нибудь из ваших опасений подтвердилось? — спросил Краузе Райяна.

— Нет, — ответил конгрессмен. — Только вот кое-что странно…

Но концерт получился очень хороший, и после него Райян поговорил еще с несколькими коммунарами, которые на все лады хвалили Джонса и свою жизнь, и, взяв микрофон, сказал толпе:

— Я рад, что я здесь, у вас. Вопреки обвинениям в ваш адрес, которые я слышал прежде, я уверен сейчас, после того как сам поговорил с людьми, что, по крайней мере, здесь есть такие, которые считают, что Джонстаун — лучшее из всего, что они видели в жизни!

После этих слов началась такая овация, что, казалось, небо рухнет. Толпа хлопала и кричала «ура» несколько минут.

В одиннадцать вечера прием и представление закончились, коммунары стали расходиться по домам.

Вдруг какая-то женщина незаметно от окружающих сунула репортеру телевизионной компании Эн-Би-Си Хэррису записку с текстом «Пожалуйста, помогите нам выбраться из Джонстауна». Подписались четверо.

Похоже, что чем труднее членам какого-либо общества легально из него выйти, тем это общество больнее…

Кто-то захотел побывать внутри столь привлекательных внешне домов, но ему сказали, что поздно и потому неудобно, люди там уже спят. Вообще журналистов старались ни на минуту не оставлять одних.

Во время вечера Джонс разговорился.

— Знаете, — говорил он, — я чувствую себя последнее время так плохо, что, кажется, помираю. Тридцать один фунт веса потерял за несколько месяцев, можете себе представить? Это все стресс, раньше я так не болел. Наверно, рак у меня…

Его спросили о шестилетнем Джоне, сыне Тима и Грэйс Стоэнов, которого Джонс усыновил когда-то с согласия родителей, бывших членами Народного Храма, и после их выхода из секты не отдал им; ситуация получалась юридически какой-то запутанной, тяжба трудной, Джонс вернуть ребенка отказывался категорически.

— Это мой сын, — ответил он на неприятный для него вопрос. — Мой! От меня его Грэйс родила. Вообще все это так мучительно, знаете… Тут я чувствую себя виноватым, но сына ей не отдам. Ни за что!

— Правильно ли я понял, — спросил Краузе, — что у вас с Грейс был роман?

— Нет, неправильно! — возразил Джонс. — У меня никогда ни с кем, кроме моей жены, никакого романа не было. Просто Тим Стоэн попросил меня вступить в интимные отношения с его женой. Он был мне тогда в моей церкви нужен, и я его просьбу выполнял в течение четырех лет. А потом она стала требовать, чтобы я на ней женился. Она ловкая и распутная самка. Я не хочу делать ему и ей больно, но сын-то я знаю от кого… Вообще-то я бы вернул им мальчика, но он сам не хочет, ему здесь так хорошо!

— Скажите, — спросил Краузе, вспомнив рассказы родственников, — а в Джонстауне разрешено вести нормальную половую жизнь?

— Какая чушь! — воскликнула Сара Тропп, преданная помощница Джонса. — Просто чушь! Чего только о нас не болтают!

Вопрос был неглупый. Дело в том, что… Впрочем, вот что пишет корреспондент ТАСС А. Минеев в газете «Комсомольская правда» от 31 августа 1979 года:

«Все мои пномпеньские собеседники без исключения провели более трех лет в лагерях принудительного труда. Их рассказы позволяют с достаточной достоверностью представить себе, каким пыткам они подвергались там. Цель идеологов режима состояла в том, чтобы превратить людей в послушных роботов. Запрещалось думать и выражать мысли, которые противоречили принципам полпотовской „резолюции“, поддерживать нормальные человеческие отношения, передвигаться из одной деревни в другую, а с начала 1977 года и обедать дома, готовить пищу. Малейшее промедление с выполнением приказа расценивалось как бунт.

Одним из вопиющих нарушений прав человека в полпотовской Кампучии были практиковавшиеся по всей стране насильственные „браки“, жертвами которых стали тысячи кхмерских женщин. В документах, найденных в бывших учреждениях администрации Пол Пота — Иенг Сари, прямо указывается, что свободный выбор супругов „противоречит политической линии“.

Нгуон Сопхеан была свидетельницей таких „браков“ в „мобильной женской молодежной бригаде“, где она работала при Пол Поте. Она рассказала мне трагедию семьи своей старшей сестры Нгуон Вуоть Ви, двух дочерей которой она сейчас воспитывает. Их отец был казнен в первые дни после прихода полпотовцав в Пномпень. В лагере, куда была загнана Нгуон Вуоть Ви, ее и еще 19 вдов из Пномпеня заставили „выйти замуж“ за инвалидов из числа полпотовских головорезов. Молодая красивая женщина с высшим образованием, мать двоих детей, она предпочла смерть и отравилась. 19 других женщин за отказ подчиниться были изнасилованы чернорубашечниками и убиты».

Суть вторжения власти в сексуальные отношения не в том, что власть хочет уничтожить или, наоборот, укрепить нормальные браки, а в том, что она стремится взять под контроль все вообще человеческие взаимоотношения, стать в них посредником, вклиниться в них (т. е. быть властью) — и, разумеется, прежде всего, в такие всеобщие и могучие связи, как сексуальные и, тем более, семейные.

— Да, от членов церкви требуется, — сказал Джонс, — чтобы они перед браком советовались бы со мной… Но в коммуне с 1977 года родилось уже тридцать детей. О нас столько врут все эти перебежчики, предатели, заговорщики. Цель у них у всех одна — раздавить меня, мое движение! Угрожают и угрожают стереть нас с лица земли! Иногда мне кажется, что лучше бы я вовсе не родился!

Стоп! Ведь это же о ком-то давным-давно было сказано, именно этими словами сказано! Да, конечно, так сказал Христос об апостоле Иуде в Евангелии от Матфея, во время тайной вечери, знаменитое, всем известное место — вот оно! «И когда они ели, сказал: Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня. Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем! но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться. При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал».

Да, ты сказал, Джонс… Вот, может быть, из-за таких-то проговорок, мгновенных слабостей и не вышел из тебя крупный лидер. Зато вышел Иуда, именно Иуда: ведь начинал ты с проповеди о любви, а потом…

— Я понял ненависть! — кричал Джонс. — Любовь и ненависть стоят рядышком! И они могут овладеть мною…

— В чем же сущность вашего движения? — спросил Краузе. — Оно политическое или религиозное, христианское или коммунистическое?

— В каком-то отношении я марксист, — ответил Джонс.

— Но это религиозное движение? — спросил Краузе.

— Да, и весьма, — ответил Джонс. — Я верю в то, что надо вместе жить, вместе работать, делать общими труд, его результаты, обслуживание.

— Стало быть, вас правильно назвать социалистом? — приставал Краузе.

— Назовите хоть и социалистом, — отмахнулся Джонс, — меня и похуже называют.

Здесь он пришел в возбуждение и заговорил с пафосом. Вообще его характерной чертой была способность к чрезвычайно быстрым и частым переменам настроения.

— Я не верю в насилие. Насилие разлагает. А еще обо мне говорят, что я люблю власть. Да какая у меня власть тогда, когда я гуляю по дорожкам с моими дорогими старичками и что-нибудь им рассказываю?! Я ненавижу власть. Я ненавижу деньги. Единственное, чего я сейчас хочу, это чтобы я вовсе не родился бы. Все, чего я желаю, это мираж… Если бы мы только могли прекратить эту борьбу против нас, если бы мы это могли… Иначе я не знаю, что может произойти, я ни за что не ручаюсь, за тысячу двести жизней здесь тоже…

Он спросил, приготовлен ли ночлег для гостей. Один из его помощников ответил, что репортеры и родственники решили переночевать в Порт-Кайтума, у хозяина тамошней дискотеки, чтобы там побывать на танцах.

Это была неожиданная и наглая неправда — все хотели ночевать в Джонстауне. После долгих споров остаться разрешили только Райяну, Лейну и Гэрри, остальных сплавили в Порт-Кайтума.

Краузе, пока шли споры, услышал, что Марселина сказала Джонсу: «Их можно уложить и здесь», а тот категорически это запретил. Неутомимый Краузе успел также поговорить с Сарой Тропп и ее мужем Ричардом — типичными, как ему показалось, американскими интеллектуалами из тех, которые в 60-е и 70-е годы активно боролись за гражданские права. Ричард работал здесь директором школы — словом, люди это были хорошо образованные и развитые. Они красноречиво объяснили Краузе, что коммунары охотно сменили США на Джонстаун, потому что негры, например, жили там в городских гетто, да и другие страдали от растущей преступности, бесконечных лишений и равнодушия людей друг к другу, а здесь все друг о друге заботятся. Сами же Троппы, как убежденные социалисты, давно уже мечтали именно о таком обществе, какое строилось в Джонстауне. Впрочем, их показания уже приводились выше.

— Хорошо, — оказал Краузе, — но почему нас выгоняют на ночь, если Джим Джонс, как вы говорите, такой заботливый и если здесь нечего прятать?

Троппы помолчали, а в момент отъезда сказали Краузе, что лично ему разрешено остаться. Краузе отказался.

На следующее утро не в 8.30, как им обещали, а на два часа позже, из Порт-Кайтума всех привезли назад.

Началась суббота, 18 ноября — день, когда погиб Джонстаун.

За ночь корреспонденты мало чего узнали. Краузе пришел к выводу, что хотя Джонс человек, возможно, несколько неуравновешенный и несомненно больной, однако делает он дело доброе и поселок приятный, особенно же понравилась ему чета Троппов. Даже он в первый день не заметил, что побывал в концлагере. Другие не спешили с выводами…

Райян с утра продолжал опрашивать коммунаров. Журналистам Марселина стала показывать лучшее, что было в поселке: ясли и детский сад, которые построили под ее руководством (она, напомню, имела образование медсестры), школу… Все эти здания производили очень хорошее впечатление.

Но этому впечатлению не суждено было продержаться долго.

Краузе заметил три большие постройки, похожие на сараи, и захотел посмотреть, что там внутри. Но сараи оказались запертыми, на стук никто не отзывался. Краузе позвал других репортеров. Поднялся шум. Милая Сара Тропп вдруг гневно напала на Краузе за желание попасть туда, где, как она заявила, его не хотят видеть. Другой приближенный Джонса вмешался, постучал — ему открыла 70-летняя негритянка.

— Хотели бы вы впустить телевизионную съемочную группу, чтобы она прошлась по дому? — спросил он старушку.

— Нет, — ответила она и поспешно закрыла дверь.

Шум усилился. Прибежали Лейн и Гэрри и впустили репортеров. Это оказалось женское общежитие для пожилых. В большом помещении стояли рядом деревянные топчаны, между которыми расстояние равнялось примерно метру. Корреспондентам объяснили, что их не пускали потому, что коммунары стеснялись того, как у них еще тесновато и не хватает жилья. Это всех устроило, но картина, созданная прелестными яслями, несколько обогатилась. К тому же женщины в бараке выглядели насмерть напуганными и повторяли, твердили, что они очень, очень и очень счастливы и живут, как в раю. Но тут одна женщина, Эдит Паркс, подошла к Харрису и твердо заявила:

— Я хочу уйти с вами. Я хочу уехать из Джонстауна.

— Вы будете в безопасности с нами, — пообещал Харрис и отвел ее к Райяну.

— Посидите, потом мы поедем вместе, — сказал тот.

Появился Джонс, подошел к Эдит Паркс и начал что-то горячо шептать ей на ухо. Пожилая женщина молча смотрела прямо перед собой… Джонс все больше сердился, явно будучи не в силах ее переубедить.

Стали смелеть и заявлять о желании уехать все новые и новые коммунары.

Скоро набралось уже десятка два. Было неясно, как их вывозить — сегодня в Порт-Кайтума должны были прилететь только два самолета, один восемнадцатиместный (который доставил экспедицию сюда) и маленький четырехместный.

Затем Джонс согласился дать журналистам интервью. Он старался при этом не столько беседовать, сколько говорить самому.

— Против меня существует заговор, — заявил он. — В меня уже стреляли.

— Кто? — спросили его.

— А кто убил Мартина Лютера Кинга? Джона Кеннеди? Малькольма Икса? — взорвался Даюнс. — Каждая служба американского правительства преследует меня! Я пытаюсь построить такую коммуну, которая представляла бы альтернативу культуре Соединенных Штатов. Я собрал наркоманов и отчаявшихся, привез сюда — и вот каких успехов достиг! Глупо пытаться погубить Народный Храм, глупо стремиться разрушить добровольное социалистическое общество! Говорят, будто здесь меня боятся! У нас образцовая и счастливая коммуна, но я погибаю, погибаю от клеветы и травли! Дайте мне слово, что вы расскажете правду и о тех, кто счастлив здесь, и о том, что желающие могут уехать! Я отдаю свою жизнь за мой народ, я живу для народа, для его блага; я служу ему и стараюсь служить, как можно лучше!

— Нам сказали в Порт-Кайтума, — обратился к нему Харрис, — будто в Джонстауне есть оружие…

— Наглая ложь! — яростно закричал Джонс. — Мы тонем во лжи и клевете! Теперь у нас, в этой проклятой Америке, душат газетной травлей, убивать из-за угла необязательно! Предпочитаю пулю этому медленному удушению! Впрочем, я все чаще чувствую, что у меня нет родной страны. Но я все-таки вернусь в США, вот только мои юристы кое-что доведут до конца…

— Если здесь такое счастливое общество, почему многие хотят уехать? — спрашивал Харрис. Все это интервью снималось на пленку.

— Кто же захочет отсюда уехать? — начал было Джонс, очевидно действительно забыв, что таких набралось уже порядочно, но быстро поправился. — Уезжают — и пусть. У нас свобода, хочешь — уезжай. Нам же легче — чем меньше здесь народу, тем меньше ответственность. Предатели уезжают, лгуны! Они и выходят из Храма, чтобы лгать и клеветать, как они и раньше всегда лгали! Сначала они лгали мне, что не хотят уезжать, теперь будут лгать другим. Ведь говорили, сами мне говорили, что не оставят меня, а теперь? Я их отпускаю, а они же потом начинают пакостить мне, чтобы погубить Джонстаун. Да и ехать нечего им — в Америке черным жизни нет…

— Правда ли, что у вас практикуются избиения? — спрашивал Харрис, а Джонс распалялся все больше и больше.

— Снова вранье! Избиения практикуются не у нас! — с пеной у рта отвечал он.

Нет, неопытный он микроб, неумелый. Да как было вообще-то допустить такое интервью? Не мог, что ли, грузовик в Порт-Кайтума сломаться? Не мог какой-нибудь коммунар, движимый возмущением, телекамеру чем-нибудь изувечить, а репортеру извинения потом принесли бы, за повреждение уплатили бы? Да при таланте и воображении сто выходов можно было придумать, а этот отвечает и отвечает, только путается и сам себе противоречит.

— Да, кого-то отшлепали, так это мать потребовала, девочка страдала клептоманией…

— Может быть, хоть какое-то оружие есть? — спросил Харрис. — Для охоты?

— Для охоты у нас есть луки и стрелы… Есть какое-то и огнестрельное оружие, но им никого никогда не пугали, это клевета. Люди предпочитают жить здесь, потому что здесь их не грабят, не насилуют, здесь нет гетто, отчуждения, индустриального общества!

Напряжение нарастало. Вопросы становились все невыносимее для Джонса. И все-таки он держался и отвечал…

— Почему люди согласились передать вам полную власть над ними?

— Я социалист, который верит в абсолютную демократию. Никакой у меня власти нет и в помине…

— Почему вы все-таки не отдаете Джона Стоэна родителям?

— Потому что я его отец! Мать им совсем не интересовалась, пока дело не попало в прессу. Да, гордиться мне в этой истории особенно нечем, но посмотрите сами, — эй, кто-нибудь, приведите мальчика! — вот, смотрите сами! Покажи им зубы, теперь встань в профиль! Видите, — он — моя копия! Кто имеет право шутить жизнью ребенка? Шутить этим нельзя…

Наконец интервью кончилось, аппаратуру убрали, грузовик для отъезда гостей подали… Джонс распорядился выдать «изменникам» их паспорта и деньги на дорогу…

Но в последнюю минуту еще несколько коммунаров попросились уехать.

— Это никогда не кончится! — взорвался Джонс, а Райян отправился на переговоры с Лейном и Гэрри — возникли какие-то юридические закавыки. И на этих переговорах все шло хорошо, хотя атмосфера была уже, конечно, натянутая и немного даже враждебная — все-таки целые семьи хотели уехать, и было очевидно, что это и раздражает, и пугает Джонса и его окружение. Как выяснилось позже, несколько человек воспользовались присутствием в поселке посторонних и бежали утром через джунгли. И тут на Райяна сзади набросился какой-то коммунар — здоровенный детина с ножом в руках. Матерно ругаясь, он схватил конгрессмена и приставил нож к горлу. Лейну удалось поймать за руку нападающего, в борьбе тот порезался, и кровь залила белую рубашку Райяна. Наконец, покушавшегося оттащили. Гэрри стал извиняться, а Джонс, сидевший в стороне и молча наблюдавший за этим инцидентом, спросил:

— Это все меняет?

— Не все, но кое-что, — ответил Райян.

Дело в том, что конгрессмен перед отъездом обещал Джонсу не требовать от конгресса США специального расследования положения дел в Народном Храме и Джонстауне.

После переполоха, вызванного покушением, официальные лица, гости и «изменники» уехали, наконец, в Порт-Кайтума.

Мы в нашем рассказе не последуем за ними. Об уехавших скажем только, что едва они в 16.30 прибыли в Порт-Кайтума, как их догнал трактор с прицепом, из транспорта выскочили коммунары, вооруженные автоматами, и напали на них, убив Райяна, репортеров Харриса, Брауна и Робинзона, Патрицию Паркс и ранив еще несколько человек, после чего поспешили назад, в Джонстаун, куда отправимся с ними и мы, только рассмотрим сначала один вопрос.

Визит Райяна, журналистов и родственников в Джонстаун заканчивался для Джонса, в общем, казалось бы, более чем благополучно. Во-первых, Райян заявил, что не потребует дальнейшего расследования, то есть был удовлетворен увиденным, чему имелось два красноречивых свидетеля — Лейн и Гэрри. Во-вторых, один из журналистов, а именно Краузе из влиятельнейшей газеты «Вашингтон пост», был, несомненно, завоеван на сторону Джонса. Он сам пишет, что еще в грузовике по дороге в Порт-Кайтума, за несколько минут до того, как попал под пули коммунаров и был ранен, обдумывал статью в пользу Народного Храма и только под пулями сообразил, что его одурачили. Эта его ненаписанная статья настолько характерна, что стоит рассказать о ее предполагавшемся содержании подробнее.

Краузе намеревался дать большой и полный раздумий материал о Райяне и Джонстауне и попытаться объяснить убеждения и мотивы всех сторон: конгрессмена, «изменников», четы Троппов, движения Народного Храма, идеалы колонистов Джонстауна и реальные их трудности. Он надеялся убедить издателей газеты, что главным в материале не должно быть покушение на Райяна, предпринятое каким-то неуравновешенным одиночкой, присутствие которого среди бывших наркоманов, проституток и неудачников (а именно им, по словам Джонса, он и помогал в первую очередь, так что их было в Народном Храме много) представлялось не только не удивительным, но даже и странно было бы, если бы среди них не оказалось психов. Не сводить серьезную статью к сенсационному, но нетипичному покушению Краузе настроился решительно. Дело в том, честно признается он, что ему нравились цели Джонса, хотя он и убедился, что тот физически и умственно болен. Народный Храм, собирался написать Краузе, поставил перед собой правильные, благородные цели и, в чем больше, а в чем меньше, достигает определенных успехов. Отъезд из Джонстауна шестнадцати и даже двадцати человек, которых потянуло домой, ничего не менял в том глубоком смысле, который уловил Краузе в практике Джонстауна. Никто, в том числе и изменники, не привел убедительных доказательств того, что в коммуне насильно удерживают, морят голодом и тиранят девятьсот человек, хотя Краузе допускал, что Джонс и его активисты склонны невольно преувеличивать свои достижения. Здесь Краузе собирался, подчеркивая свою объективность, отметить, что в поселке не 1200 жителей, а примерно 900, и что он не верит, будто коммунары сами на своих полях производят все необходимое, он уверен, что кое-что им приходится импортировать. А что касается беглецов, изменников, то одна женщина сказала ему в грузовике, что она, быть может, и вернется в Джонстаун, а главное, сотни-то остались вполне добровольно — Райян, а до него представители посольства США в Гайяне, предоставили им полную, по мнению Краузе, возможность выбора, так что любая попытка насильно кого-то задержать вызвала бы немедленно страшный шум в местной и мировой печати, по телевидению и была бы разоблачена.

Краузе настолько привык жить в мире, насыщенном средствами связи и печати, в обстановке гласности, что понять другой образ жизни и его воздействие на психологию и поведение обыкновенного человека, т. е. на подавляющее, громадное большинство, был решительно неспособен, пока не очутился сам, со всеми своими потрохами перед лицом смерти. Господи, сообразил вдруг он, да ведь Джонс запросто мог их всех просто прикончить! Да хоть в кофе яду подсыпать! Так вот чего боялись те, кто решился уехать… Наверно, сочинял перед ранением Краузе, трясясь в грузовичке, Джонс начнет сейчас в Калифорнии кампанию против Райяна и беглецов — ведь последние сами до измены взяли на себя добровольно какие-то обязательства перед Народным Храмом, но эти обязательства не выполнили. Мысль, что взрослые люди, многие из которых получили хорошее образование, могут поддаться нажиму и подписать фальшивые документы, Краузе и в голову не приходила… Не знал он, что подавляющее большинство индивидуумов склонно без серьезного сопротивления подчиняться воле организованного коллектива, подкрепленной к тому же насилием.

Этой аксиомы, печальной и, казалось бы, такой восточной, дохристианской, неевропейской, Краузе и не знал.

Легко себе представить, как мог бы выиграть Джонс в глазах общественности от статьи Краузе, от рассказов Райяна, не допусти он покушения на конгрессмена в Джонстауне, убийств в Порт-Кайтума! Ведь публикация Краузе настолько бы запутала дело, что неизвестно, удалось бы его когда-нибудь и вообще распутать! А какое множество тех, кто считает цели Джонса благородными и оправданными, кинулось бы еще пуще мутить воду вокруг Джонстауна, славить Джонса — ведь цели-то какие светлые — оспаривать и опровергать его критиков, потом, глядишь, посещать Джонстаун и находить там, разумеется, искомое, ну, не без отдельных, конечно, недостатков, да где их нет? Сколько таких вот сторонников благородных целей побывало в Китае в 1966–1976 годах! Сколько свидетелей там обманули и каких! Ян Мюрдаль, Гаррисон Солсбери, Джон Гэлбрейт, Альберто Моравиа. И чета Стронгов… И представители комитета обеспокоенных (нет, не положением в Китае, а клеветническими о нем слухами) востоковедов… И никто не содрогнулся, не закричал от ужаса, не поднял тревогу, а наоборот, засвидетельствовали дружно, что происходят там положительные процессы, хотя и не без отдельных, вполне понятных и легко объяснимых недостатков, что экономика «работает», «новый человек» успешно воспитывается, мещанством «потребительского общества» и не пахнет… А сейчас, когда уже даже официальная китайская печать иногда называет это десятилетие «средневековым адом» и «фашистским строем», рассказывает о страшных концлагерях, тюрьмах, застенках, о том, что все жили (сейчас уже не живут…) в страхе, что в Сычуань, житницу Китая, приходилось ввозить зерно и т. д. и т. п., что все «очевидцы» и посетители, которые могли говорить с кем угодно (кроме кой-кого) о чем угодно (кроме кой-чего), бывать где угодно (кроме кое-где), словно воды в рот набрали и молчат упорно, твердо, словно совестно им, что их обманули… Так ведь не хотели бы быть одураченными, так и не одурачились бы! Ведь спроси любого из этих образованнейших, гуманнейших людей Запада про цель и средства, так любой объяснит, что цели известны всем людям и всегда были известны, вот уже тысячи лет никто никаких новых целей не придумал, а только средства к их достижению разные, о средствах и спор идет, в средствах вся суть и заключается… Объяснят, прекрасно объяснят, лучше нас с вами, и тут же во имя благородных целей не то, чтобы одобрят вслух (впрочем, иные и вслух одобрят, не постыдятся), но как бы не заметят в Китае ни террора (не их же запугивают), ни пыток, ни убийств, а если и заметят, то как-то без выводов для себя лично, без раскаяния за соучастие — ведь это, как ни крути и ни отмахивайся, а соучастие в преступлении, не преследуемое, конечно, юридически (ну не заметил человек преступлений, ну не видел, не доглядел, что ж с него возьмешь), но подлежащее самой строгой нравственной оценке. Трудно удержаться, не погрешить на них: а не владели ли такими терпимыми к маоизму западными интеллектуалами эмоции, может быть, не до конца им понятные, но незаметно толкавшие их защищать маоизм, закрывать глаза на его сущность? Но вот беда — не каждый, как Краузе, получил личный, на собственной шкуре испытанный урок, хотя, увы, даже это иногда не помогает…

Да, мог бы, на первый взгляд, выиграть Джонс, окажись он потерпеливее да потверже. Но нет, думаю, что так только кажется, что все-таки докопались бы до сути жизни в Джонстауне и довольно быстро эти назойливые, пронырливые репортеры, вечно сующие нос, куда не надо… Да и в самом Джонстауне могли пойти всякие там нежелательные для «живого бога» и «отца» процессы… Вот из Джонстауна за спиной конгрессмена вон сколько на волю вырвалось народу. Стало быть, каждый раз, как кто чужой явится, пусть даже симпатизирующий, так кого-то и отпускай? Нет, Джонс понял, пожалуй, верно, что случилось непоправимое, что начало его свободное царство-государство погибать, разваливаться.

В пять часов пополудни Джонс через радиоточки, установленные в поселке, стал созывать всех к павильону. Пока коммунары торопливо собирались, Джонс говорил Гэрри и Лейну:

— Мне страшно… Вы не знаете кое-чего… За предателями кто-то погнался, погнались те, что меня беспредельно любят… Я не знаю, они могут ради меня прикончить беглецов, сбить самолет… Мне страшно — это бросит на меня тень, но они это делают из преданности мне, холодной верности…

Лейну и самому стало страшно — он-то кое-что знал о планах Джонса на случай провала… Гэрри вроде бы не знал, но и ему стало очень не по себе и захотелось поскорее отсюда выбраться — ему, который, напомню, публично называл Джонстаун «жемчужиной, которую должен повидать весь мир» (впрочем, и выбравшись оттуда, он назвал Джонстаун «благородным и прекрасным экспериментом»)…

— Вам тут опасно оставаться, — сказал Джонс юристам. — Народ очень возбужден отъездом предателей, как бы и вам не попало…

По его приказу двое молодых вооруженных (вообще огнестрельного оружия появилось как-то сразу очень много) людей отвели Гэрри и Лейна в дом для гостей и встали у дверей…

Дальнейшее произошло так быстро, свидетелей осталось так мало, что восстановить последующую сцену во всех ее многочисленных и страшных подробностях, видимо, невозможно.

Когда все собрались у павильона по призыву Джонса, который кричал что-то о «белой ночи» и тревоге, вождь объявил, что сейчас самолет Райяна рухнет с неба, потому что верный человек пожертвует собой и, погибнув сам, взорвет его. Но тут из Порт-Кайтума вернулись налетчики (наверно, у них не было четких инструкций) и что-то доложили Джонсу. Тот закричав в микрофон:

— Конгрессмен мертв, журналисты тоже! Солдаты гайянских сил обороны будут здесь уже через 45 минут! Нам осталось только выполнить свой последний революционный долг и в знак протеста против расизма и фашизма покончить с собой! Я объявляю белую ночь! Умремте же с достоинством и мужеством!

Лэрри Шэкт, человек с медицинским образованием и очень «передовыми» взглядами, уже приготовил страшное зелье в огромном металлическом чане — смесь клубничного сиропа, обезболивающих средств, транквилизаторов и цианида соли синильной кислоты.

Кто-то попытался убежать — его схватили телохранители Джонса и заставили вернуться. Какая-то восьмидесятилетняя старушка умудрилась спрятаться. Другая плохо себя чувствовала и осталась в постели — ее не хватились. Повар Стэнли Клейтон сообразил, что на сей раз дело и впрямь может дойти до самоубийства — прежде Джонс часто подвергал членов своей секты проверке, объявляя «белую ночь» (массовое революционное самоубийство) и заставляя подданных выпить якобы отравленный напиток, а потом успокаивал их, что это было всего лишь «тренировкой». Понял потому, что раньше в таких случаях поваров оставляли на кухне готовить еду, а на сей раз вооруженный охранник пришел и за ними. Клейтон ухитрился как-то скрыться. Удалось бежать и еще одному, которого медсестра послала за стетоскопом (зачем он ей понадобился?), а он не долго думая удрал в джунгли.

Кто-то возбужденно говорил Джонсу, что умереть-то готов, но что же будет с миром без его, Джонса, указаний и руководства?

Джонс сидел на своем «троне» — деревянном возвышении, над которым красовались лозунги: «Кто забывает прошлое, тот обречен пережить его снова» и «Свобода там, где дух Владыки» (под «Владыкой» подразумевался сам Джонс). Но вот он вскочил и закричал снова:

— Умрем все до единого! Если вы любите меня так, как я люблю вас, то давайте умрем вместе! Все равно нас вот-вот погубят внешние враги!

Он производил впечатление совершенно безумного человека. Толпа какое-то время колебалась. Потом потихоньку люди стали подходить за своей порцией яда…

Сначала младенцев, подносите маленьких! — командовал Джонс.

Завтра он всех нас воскресит, — повторял кто-то, — сегодня умрем, а завтра восстанем, воскреснем…

Охранники выхватывали детей у колеблющихся родителей и подносили к чану, где медсестры шприцами вбрызгивали им яд в горло.

Одна из матерей не отдавала своего годовалого сына, но охранник сунул ей в бок револьвер и с бранью отнял малыша. Какой-то старик стал вдруг бешено сопротивляться — его повалили, силой разжали челюсти и влили в рот яд.

— Поторопимся! — взывал Джонс. — И умрем с достоинством! Поторопимся!

Сопротивление было слабое, совсем слабое — огромное большинство принимало яд покорно, подходя иногда целыми семьями, взявшись за руки. Лейн уверял потом, что люди подходили к чану даже радостно, с готовностью, но я думаю, что тут он, скорее всего, не точен — он слишком, по понятным причинам, заинтересован в подчеркивании добровольности действий тех, кого привел к смерти его клиент. Время от времени сопротивление все-таки возникало, так что Джонсу приходилось усиливать свои призывы, а стражникам наводить порядок…

Понадобилось совсем немного времени, чтобы сотни человек (как потом подсчитали — девятьсот двадцать семь) выпили свою чашу, легли в сторонке на землю и умерли… Марселина и другие самые близкие сотрудники Джонса покончили с собой в его доме. Эймос убила своих пятерых детей, потом не то сама, не то с чьей-то помощью перерезала горло и себе. Погиб и шестилетний Джон, из-за которого было еще накануне столько шума и чьим существованием Джонс призывал не шутить…

Сам вождь и учитель все никак не решался расстаться с жизнью. Он смотрел на умирающих вокруг павильона доверившихся ему людей, на охранников, из которых не все спешили последовать на тот свет, и повторял без конца:

— Я старался, я старался, я старался…

Потом дико закричал:

— О, мать, мать!

Да, не отца позвал, умирая, мать…

И наконец-то выстрелил себе в голову. Впрочем, не исключено, что выстрелить ему помогли.

Мало кто уцелел из обитателей Джонстауна — те ребята, что оказались в момент самоубийства в Джонстауне; «изменники»; несколько беглецов; юристы Лейн и Гэрри — они уговорили стерегших их ребят, чтобы те их отпустили, потому что должен же кто-то оповестить мир о героической смерти джонстаунских революционеров, и ребятам эта идея очень понравилась, так что юристы убежали в джунгли, где и прятались до утра; эти двое сторожей, отпустивших юристов, — они тоже уцелели; кое-кто из охранников…

Людей показалось организаторам самоубийства мало — они отравили скот и птицу, застрелили ручную обезьянку и чью-то собаку.

Когда в Джонстаун прибыли солдаты Гайяны, они нашли горы трупов, а также целый арсенал оружия и сундук с пенсионными книжками (все пенсии шли в казну Джонса), сотнями паспортов погибших (они хранились у Джонса) и миллионом долларов наличными. Большие суммы растащили охранники, а что-то, говорят, Джонс хранил в Швейцарии… Впрочем, это уже другие аспекты трагедии…

Так страшно погиб Джонстаун, так жизнью заплатили сотни доверчивых людей за свою слепую веру в самозваного спасителя…

В заключение приведу беглый очерк жизни в Джонстауне, опубликованный в «Ньюсуик» 4 декабря 1978 года.

Напомню, жизнь в Джонстауне изменилась, когда туда переселился Джонс, и изменилась к худшему. Кормить стали плохо — рисом с мясной подливкой. Работать стали не восемь, а одиннадцать часов. Силы безопасности коммуны ввели строгую дисциплину.

Джонс физически распадался: начал толстеть, неразборчиво говорить, выглядел оглушенным. Говорили, что он принимает наркотики, что он серьезно болен.

Бежала его ближайшая сотрудница Дебора Блэйки — и Джонс, как безумный, кричал по громкоговорителю: «Я альфа и омега!» После этого эпизода Джонстаун стал концлагерем.

Днем все, кроме кучки избранных, работали; вечером, а иногда и за полночь люди участвовали в бесконечных собраниях по перевоспитанию и слушали громогласные разглагольствования по радио, не дающие спать. Жилища были переполнены. Прегрешения коммунаров — стакан вина или лакомство — вели к публичному избиению. Детей за шалости связывали и оставляли на ночь в джунглях или бросали в колодец, где «страшилище» (Большая Нога) с головой окунало их в воду (это делали два помощника Джонса) — их отпускали только после долгих воплей о прощении.

Вставали в 6 часов — по радиосигналу «подъем». Выстаивали в очереди за едой — рис, иногда со свиными потрохами или с овощами. Шли в поле. Среди них были агрономы, ботаники и химики, но все росло плохо — забивали сорняки, за работой следили надзиратели. Коммуна призвана была являть пример гайянцам — но не могла себя прокормить, а мясо шло на экспорт или на еду избранным. Элита — Джонс, его семья и фавориты — имели и кофе, и напитки, и рыбу, и ветчину.

Регулировалось все — включая половую жизнь. Желавшие сожительствовать подавали заявления и должны были ждать разрешения три месяца. Жили за занавесками в общих помещениях, слышали каждый шорох, шепот, движение друг друга.

Неразборчивость в связях не поощрялась. Пойманных били и унижали. Женщину, согрешившую с мужчиной без разрешения Комитета Взаимоотношений, заставили публично совокупиться с другим. Джонс требовал публичных рассказов о счастье быть в близости с ним. Женщины должны были говорить примерно так: «Я была близка с Джимом Джонсом, и верьте мне, сестры, это лучшая близость, которую я когда-либо имела».

Джонс становился все болтливее — держал речи по 6–7 часов, собрания затягивалось до 3 ночи. Пугал врагами…

Каждый был потенциальный враг. Переписка с родными запрещалась. Только избраннейшим разрешалось покидать поселок, иногда даже им он не верил и оставлял заложниками детей.

Ввел изолятор для непослушных подростков — там им делали уколы, и после пребывания в нем они менялись, не могли говорить, бродили с опустошенными лицами.

Попытки убежать, несогласие отдать Джонсу свои вещи и свою собственность, тем более критика Джонса — карались жестокими избиениями. Избиения осуществляли силы безопасности в присутствии членов коммуны. Однажды Джонс велел старым коммунарам избить женщину своими палками, сказав, что это будет полезно для их повышенного давления.

В других случаях нарушители должны были участвовать в боксерских матчах с охранниками, у которых были утяжеленные чем-либо перчатки. Одну женщину муж отдал властям, обвинив, что она пила вино — ее выпороли, дав сто ударов ремнем. И т. п.

— Убьете ли вы своих детей в «белую ночь»? — вопрошал он во время одной из последних репетиций. — Да, если вы их любите.

Дети и взрослые должны были писать ему исповедальные письма с трогательными объяснениями в любви. Впрочем, с них стоит начать следующий раздел, так как они стали известны после того, как все кончилось и стало разноситься эхо случившегося…

Эхо

Писем к Джонсу было много; я приведу здесь перевод подборки, сделанной Крисом и Харпером в том же номере «Ньюсуик» от 4 декабря.

Из письма Розы Китон, 71 год:

«Благодарю за все прекрасные возможности, которые Ты предоставил всем нам — членам этой замечательной социалистической семьи. Ты, Отец, закупил пищу для нас, здесь в Джонстауне на сумму 675 тысяч долларов. Никто бы другой этого не сделал. Ты осуществляешь высшие принципы социализма-коммунизма как никто во всей вселенной. Мы должны превозносить Тебя и Мать, т. к. Ты — лучший Отец, которого кто-либо имел, Мать — лучшая Мать, какую мы можем иметь… Я отдала вещи, деньги и время, но я никогда умышленно не предам веры. У меня нет обязательств ни перед чем, кроме веры… Я знаю, что должна повиноваться власти, надежной власти. Я каждый день стараюсь быть послушной и прилежной… У меня нет иного повелителя, кроме Отца, и я не желаю иной доли. Я сожалею, что не знала этого двадцать лет назад. До 1959 года я боялась смерти и умирания, но с тех пор я думаю о смерти и умирании просто как об отходе ко сну…».

Из письма О. Хилтон, 84 года:

«… Я так счастлива в Джонстауне. Это лучшее время моей жизни. Начиная с 18 августа 1977 года, когда я оказалась здесь… Отец, до той первой „белой ночи“, которая была у нас здесь, я боялась умереть; я стояла в ту ночь под дождем. Я видела время, отделяющее жизнь от смерти, и с тех пор я не боюсь. Что-то во мне уже умерло теперь, что-то еще живет. Я люблю смотреть, как маленькие дети растут здесь, шутят, улыбаются. Следить за взрослыми, надеясь, что они счастливы так же, как я, оттого что они здесь… Я привезла сюда четыре одеяла. А теперь у меня нет ни одного, они у других. Я бы очень хотела иметь одно хорошее одеяло. Благодарю Тебя…»

От Стефании Джоунс, возраст неизвестен:

«Иногда я слишком строга с детьми, которых я учу, что, я уверена, тормозит их развитие. Я ленива в моей работе и я не следую тем примерам, которые Ты показываешь мне на практике… Я думаю, что когда люди говорят: „О, я хочу умереть“ — это чертовски эгоистично, и я боюсь, что мне это скажут. Меня злит, что люди мало думают о детях, которые сами не все понимают… И еще я думаю, что это эгоистично, что люди хотят умереть и пострадать, вынести смертную муку, но не желают переносить тяготы труда…»

Видимо, журналист подбирал письма, так или иначе затрагивающие вопрос подготовки коммунаров к самоубийству. Что ж, это, пожалуй, правильно не только в том смысле, что служит так называемой сенсационности, но и в гораздо более важном аспекте. Разнообразие точек зрения на Джонстаун объясняется вовсе не какой-то особой сложностью предмета и не только предвзятостью суждений, а прежде всего отсутствием решающего критерия для оценки; между тем, таким базисом может быть только критерий жизни и смерти. Здесь и только здесь лежит ключ…

Ознакомившись с этими выдержками из писем и посетовав, что их так мало, приступим к обзору мнений о событиях в Джонстауне.

Вот что писал уже хорошо нам знакомый Краузе:

«Если не считать объяснений, данных задним числом врагами сект, контролирующих разум и возникших в последнее десятилетие, простого решения проблемы нет. Вместо него факты и теории подсказывают набор объяснений. Ни одно из них само по себе недостаточно. Но взятые в совокупности, они начинают показывать, каким образом сумасшествие одного человека может совпадать с духом эпохи, вызывая сплетения рокового узла, состоящего из разных нитей — от древнейших человеческих инстинктов и привычек до физиологии мозга млекопитающего». Он считает, что это можно объяснить, не прибегая к сверхъестественным категориям. «Это был человеческий — пугающе человеческий — опыт».

Далее он перечисляет известные в истории случаи массового самоубийства. В 73 г. н. э. тысяча еврейских защитников крепости Масады предпочла покончить с собой, но не попасть в плен к римлянам. В средние века к самоубийству прибегали те, кто искал мученической смерти. Индейцы, не вынося издевательств испанских завоевателей, тысячами кончали с собой. Волна самоубийств из-за несчастной любви прокатилась среди читателей «Страданий молодого Вертера» Гете. Тысячи японских солдат и мирных жителей покончили с собой, не желая пережить позора безоговорочной капитуляции. Буддийские монахи сжигали себя живьем в знак политического протеста в Южном Вьетнаме в 60-е гг. XX столетия, а в 1970 году убили себя в знак того же несколько французских студентов. К этому ряду самоубийств с такой же неосновательностью можно было бы добавить, скажем, массовые самоубийства женщин в некоторых провинциях Китая — это был их протест против семейного террора, когда после разрешения разводов мужья и их родственники пытались любыми средствами помешать женам воспользоваться этим правом. Совсем уж неудачно поспешил Андрей Вознесенский сравнить самоубийство в Гайяне с… самосожжениями русских раскольников. Все эти случаи никакого отношения к трагедии Джонстауна не имеют: самоубийцам в Гайяне никто не угрожал, они жили вдали от людей, в стране, правительство которой было к ним благожелательно, они не верили, что путем своего мученичества придут к вечной жизни в раю, тем не менее они приняли участие в этом бессмысленном самоистреблении. Во всяком случае, лидеру удалось с помощью разнообразных средств и приемов — от угрозы оружием и до призывов к «достоинству» — подчинить подданных своей воле. Поэтому основное внимание тех, кто высказывался о кровавом и внезапном конце «замечательного эксперимента», поставленного в джунглях на тысяче человек, сосредоточились на личности Джонса.

Краузе приводит следующие слова антрополога Агехананда Бхарати из Сиракузского университета: «Следует запомнить, что лидеры, подобные Джонсу, всегда верят в то, что они делают, — это для них призыв свыше. Когда кто-нибудь становится на этот путь, то в нем возникает потребность власти. Власть же увеличивается подчинением последователей. И наступает момент, после которого нет возврата, внезапный момент. Неожиданно вам нужно все больше и больше власти, чтобы оставаться уверенным в себе, и эта потребность оказывается соединенной с призывом свыше. Во всем мире есть культы и вожди культов и всегда были <…> В Индии есть гуру, как, например, Саи Баба, у которых 10 млн. последователей. Но большей частью в других культах что-то замедляет возникновение потребности во власти. Например, люди протестуют. Джонсу удалось этой задержки избежать переездом вместе с последователями в Гайяну, туда, где не было средств массовой коммуникации, не было возможности инакомыслия или расследования».

Краузе считает, что у Джонса после покушения на Райана и нападения в Порт-Кайтума не было иного выхода, кроме жертвенной смерти, как можно более зрелищной. Но ведь, как мы видели, массовое самоубийство было подготовлено сектой заранее, а мысли о смерти представляли собой постоянную величину в идеологии Джонса — от напоминания о его готовности умереть за свои идеалы и до угроз убийством «предателям». Далее Краузе подробно рассматривает положение с сектами, в том числе, изуверскими, в США, где, действительно, их чрезвычайно много, а число их членов очень велико. Но ставить с ними Народный Храм полностью на одну доску едва ли справедливо — слишком уж разные у всех этих сект идеалы, а, главное, практика, хотя и преобладает, видимо, жульничество. Достаточно напомнить, что все без исключения признают, что трагедия в Гайяне — событие небывалое, неизвестное прежде ни в истории, ни в современности, ни в прошлом, ни в настоящем, чтобы стало очевидным: бесплодно и даже не нужно разбираться в теории и деятельности всяких там сект. Это — аспект особый, к делу тут идущий мало, хотя и насущно интересующий американскую общественность, да и для нас, безусловно, не безразличный. Но в истории Джонса, Народного Храма и Джонстауна есть та, на первый взгляд, неповторимость, которую, говорю снова и снова, отмечают все без исключения и на которой, стало быть, важнее всего сосредоточиться и попробовать ее исследовать, понять и объяснить.

Журнал «Нью Репаблик» 2 декабря 1978 года посвятил событию редакционную статью «Эпоха легковерности». Он задает вопрос, а что было бы, если бы Джонс не встал на путь убийств и самоубийств? И отвечает, что уже была отснята Хэррисом пленка, на которой Джонстаун изображался бы пляшущим и процветающим… Статья резко нападает на адвокатов, делающих все, чтобы правда не вышла наружу. И все-таки правда стала, отмечает журнал, достоянием гласности и смела с первых страниц газет все прочие новости. «Мы считаем, — пишет журнал, — что по крайней мере часть вины должна быть отнесена на счет особого рода легковерности, которая, что достаточно странно, встроена в „нашу рационалистическую и светскую культуру“. Эта легковерность присуща не только тем, кто готов все оставить и отправиться в далекие джунгли в поисках какого-то безумного политического или религиозного идеала, но также и современным политикам, правительственным служащим и агентствам новостей, особенно тем, которых изощряет специфический агностицизм адвокатов».

После этой блестящей тирады журнал приводит отзывы о Джонсе и его секте, сделанные до трагедии. Так, вицепрезидент США Уолтер Мондейл писал: «Для меня служит источником великого воодушевления знание того, что ваша конгрегация глубоко вовлечена в главные социальные и институциональные проблемы нашей страны»; министр здравоохранения, образования и социального обеспечения Джозеф Калифано выражал восхищение «многочисленными социальными программами, которые ваша церковь осуществляла для удовлетворения всех видов человеческих потребностей». Аналогичное одобрение высказывали Хьюберт Хэмфри, Генри Джексон, Рой Вилкинс, Балла Абцуг — политические фигуры национального масштаба. Типичным для всего этого словоизвержения журнал считает следующий, как он выражается, «набор слов», написанных Калифано и не образующих даже цельного предложения: «Зная вашу преданность и сочувствие, ваши гуманные принципы и вашу заинтересованность в защите индивидуальной свободы и свобод <…> делают выдающийся вклад к продвижению человеческого достоинства».

Далее журнал сообщает, что уже после разоблачений Килдэфа помощник губернатора Калифорнии написал премьер-министру Гайяны письмо, в котором уверял, что эта критика — «часть политического заговора» против «одного из самых горячих активистов и лучшего из людей, которого я знаю — преподобного Джима Джонса».

И тут журнал неожиданно пишет: «Истинная природа затеи Джонса не была секретом ни для кого, кто брал на себя труд вглядеться в нее. Рост его политического влияния, в основном, шел параллельно росту садистского элемента в его культе». И сетует, что жалобы покинувших секту не были расследованы местными властями. Но почему же, если все в деятельности Джонса было так ясно посторонним наблюдателям, если секту было так легко разоблачить, этим не занялась, например, редакция какого-нибудь прогрессивного журнала, например, того же «Нью Репаблик»? Задним умом всяк крепок… Но уж совсем удивительно объяснение, которое дается в статье безнаказанности Джонса: он добился политического влияния, используя контролируемых им последователей для поддержки политиков на выборах, например, нынешнего президента Картера. Но разве Джонс поддерживал всех политиков? Что же делали те, кто боролся на выборах против кандидатов, получавших поддержку Джонса? Отчего они не поинтересовались компрометирующими их соперника слухами? И что за странное единодушие в похвалах Джонсу — ведь в хоре одобрения звучали голоса и правых, и левых, и умеренных. Да, журнал прав: за редкими исключениями (журнал «Нью вэст», конгрессмен Райян) никто не высказал подозрительности и не стал заглядывать внутрь дела. Но мне кажется, что дело не в политическом влиянии, а в маскировке с помощью тех самых прекрасных идеалов, которые так впечатляли Краузе, что тот не пожелал вникать ни во что уже накануне трагедии.

Но в любом случае, нетрудно заметить, что редакционная статья ничего не объясняет относительно центрального вопроса: как же удалось этому хитрому политикану вынудить девятьсот человек покончить о собой? Да и более второстепенные проблемы остались совсем в темноте: как Джонс добился такого контроля над своими последователями, что те стали механически исполнять его волю? И зачем это было нужно ему, какую цель он ставил перед собой? И почему так долго дурачил общество? Статья в «Нью Репаблик» написана совсем, совсем не по делу, хотя, конечно, фраза Калифано бессмысленна, а защита Джонса постыдна. Но все это ведь не о том, что действительно волнует каждого в случившемся небывалом происшествии.

И последнее замечание в связи с редакционной статьей «Нью Репаблик»: весь ее тон, все ее соображения не допускают даже тени возможности, что авторы журнала, а, стало быть, и сам журнал и все сторонники его направления могли бы стать сами как жертвами легковерия, так и сторонниками Джонса. «Мы с вами», как бы подразумевает статья, никакого отношения к этому обманщику и хитрецу, ко всей его затее не имеем и иметь не можем, «мы» — другие. Увы, существует сильное опасение, что успех Джонса объясняется в первую голову тем, что именно «мы-то с вами» имеем в нас самих нечто, этому успеху склонное содействовать, — почти все имеем, а может быть, и каждый из нас…

На вопросе о том, каким образом в Америке стала возможной секта Джонса, сосредоточивается редакционная же статья журнала «Сатердей ревью» от 6 января 1979 года, в которой говорится:

«Все это стало возможным из-за беззаботного предположения американским обществом того, что все, называющее себя религией, заслуживает особого уважения и привилегий… Если кто-то посадит вас в частную тюрьму или концлагерь, правительство придет вам на помощь; но если ваши тюремщики назовут свою тюрьму религиозной коммуной, то у правительства не будет простого способа помочь вам…»

Авторы статьи высказываются о Джонстауне непосредственно, но как-то мельком, походя, словно все тут более или менее ясно. Вот выдержка, полно отражающая их точку зрения:

«В некотором смысле массовое убийство в Джонстауне было неизбежно. Рано или поздно свобода полусумасшедших и злобных личностей гипнотизировать людей и манипулировать ими во ими религии, братства, совместности общей жертвенности и коммуны неизбежно должна была привести к коллективной и отвратительной трагедии. Фанатизм превращает парадизы в личные тюрьмы. Безответственно думать, что безразличие или терпимость общества к разложению и насилию фанатиков, в каких бы роскошных облачениях они ни выступали, не приведет к отвратительной развязке… И вся скорбь по тем девятистам, чьи трупы были так перемешаны, что их трудно было сосчитать, окажется бессмысленной, если мы не поймем, что существует не один Джонстаун. Тот же самый опасный вздор распространяется и сегодня дюжиной, а то и больше, религиозных культов. Та же самая возможность, предоставленная обществом и использованная Джимом Джонсом, успешно эксплуатируется вот в этот самый момент теми, кто знает, как это легко — увлекать людей возможностью достичь лучшей жизни на земле или на небе; кто с готовностью может оборачивать себе на пользу присущее людям желание соединяться вместе во имя общей гуманности; и кто быстро улавливает отсутствие духовного удовлетворения у столь многих американцев, особенно молодых».

В мнении журнала много точного: да, людям присуще стремление к лучший жизни; да, известны фанатики, которые могут приносить много несчастья другим, а порой и себе; да, Джонстаун на свете не один… Кажется, вот еще несколько фраз, несколько формулировок, и все станет ясно, но нет — статья из точной вдруг становится неопределенной, мешаются в кучу земля и небо, подробно известный Народный Храм с какой-то не то дюжиной, не то больше религиозных культов, да и сам термин «фанатик», «фанатизм» становится уж безадресным: что это теперь бранное слово, нам хорошо известно, но не следует ли оговорить, что твердая, бескомпромиссная воля к добру, категоричное, безоговорочное противостояние злу, готовность пожертвовать собой в неприятии конкретного зла нельзя ни при каких условиях относить к фанатизму? Согласитесь, что журнал, не без оснований подозревающий, что Джонстаунов много, должен был бы поскорее и поточнее назвать их адреса и не мешкая приступить к мерам по спасению их обитателей, обреченных, как он справедливо пишет, на трагический и отвратительный конец. Но нет — журнал высказался и словно бы кому-то перепоручил заботу о конкретных несчастных. Право, впечатление неожиданного паралича воли в борьбе со злом — именно в тот момент, когда эта-то воля и требуется больше всего! Сами же написали, что неизбежны новые жертвы, если «мы не поймем», стало быть, «поняли» — и что же дальше? А ничего дальше… Наверно, уповают на правительство? А может, дело в том-то и заключается, что чего-то недопоняли, недоразобрались, потому и неясно, что делать?.. И вся дюжина (а то и больше) культов — разные? Или, по крайней мере, не все одинаковые?

Вот в статье Маргарет Сингер «Выход из культов», опубликованной в журнале «Сайколоджи тудей» (январь 1979 года), сказано, что объединения людей, называемые культами, весьма далеки от единообразия, хотя автор, проведшая интервью с тремя сотнями сектантов (в том числе бывших), была, как она пишет, «поражена сходством в их рассказах». Она замечает, что сам термин «культ» («секта») применяется как к группам людей, чьи верования и обряды отличаются от какой-либо традиционной религии, так и к тем, кто придерживается незападных философских настроений. Она же исследовала третий тип групп: такие, которые практикуют тесное взаимоотношение между единомышленниками и имеют мощную идею или вождя. Сходным для членов этого ряда культов оказалось следующее.

Культы обещали дать сторонникам своим цель в жизни — и многим, действительно, дали (понятно, что такую цель искали именно те, кто был ее лишен, т. е. в первую очередь, молодые люди). В обмен требовалось полное повиновение руководству культа. Это повиновение вырабатывалось в процессе долгой и однообразной обработки членов секты с помощью речей лидеров или каких-либо упражнений (например, в одной из сект дзэн-буддизма несколько раз в год нужно было по 21 часу в течение 21 дня молиться, петь и погружаться в медитацию). В результате такого покорения человека некоторому вождю или какой-либо идее («цели») личность теряла связи с внешним по отношению к секте миром и даже утрачивала «я», которое растворялось в некотором безличностном целом, что приносило членам секты, по их свидетельству, чувство счастья, особенно на первых порах. Постепенно, однако, часть вступивших в секту разочаровывалась в идее или вожде, не считала возможным беспрерывно повиноваться чужой воле и хотела бы выйти из состава секты, но тут такие люди, как правило, обнаруживали, что это сложно, так как они находятся уже в сильной психологической и всякой иной зависимости от других, «преданных» членов секты и от руководителей. В таких вот желающих выйти вдруг возникало сильнее чувство вины перед кем-то или чем-то, соединяющееся со страхом перед ответными мерами секты — громогласным отлучением, разрывом, да и внешний мир пугал, неясно было, удастся ли в нем найти себе место, прижиться, обнаружить все ту же самую «цель жизни». Секты загружали своих членов по 24 часа в сутки ритуалами, работой, богослужениями и общими делами — страшно было без помощи извне расстаться с этой механической, безликой, но заполненной жизнью. Помощь должна была оказываться иногда очень решительно, так что секты вполне могли жаловаться на насилие, вмешательство в их дела посторонних. Депрессия, чувство одиночества, неуверенность, растерянность, неспособность к независимому суждению, а главное, неспособность самостоятельно принимать решение — вот то духовное наследие, с которым оказывались люди, покинувшие секты.

Вот поразительно точные слова одного из них: «Свобода — это прекрасно, но она требует столько работы…». Любопытно, что эти люди на первых порах легко поддаются практически любому на них воздействию, чье-то замечание или совет воспринимается ими как приказание или откровение. Некритичность, пассивность соединяются в них с острым ощущением несправедливости и неожиданными вспышками гиперкритики и даже нетерпимости, когда малейший компромисс с обществом вызывает в них протест — они видят в нем признак морального релятивизма, приспособленчества. Добавлю, что Сингер обходит вопрос о том, что, вероятно, эти молодые люди обладают острым чувством справедливости, они наблюдательны и — в подавляющем большинстве — болезненно переживают (на первых порах своей сознательной жизни очень искренне) тот океан страданий и человеческого унижения, который их окружает непосредственно; не исключено, что именно в этом отчетливом видении зла, в сочувствии и сострадании — корень неудовлетворенности тех, кто затем ищет легкого пути решения проблем социальной несправедливости и становится благодатным материалом для активных носителей заразы иудизма; здесь — благодарное поле для художественного исследования, здесь поразительные персонажи, которых так замечательно знал Достоевский (напомню Ипполита и его компанию в «Идиоте», самоубийцу Кириллова и растерянного Шатова в «Бесах», Колю Красоткина в «Братьях Карамазовых») — тень его все время витает над этим рассказом о джонстаунской трагедии…

Последнее, что я отмечу из полезнейшей и обстоятельной статьи Сингер, статьи научной, это ее наблюдение, что члены культов и сект чувствуют себя некоторой элитой, своего рода людьми «высшего сорта», причастными к лучшему из возможных строю идей или действий. Она цитирует слова одного сектанта: «Они заставляют вас поверить, что только они знают, как спасти мир. Вы думаете, что находитесь в авангарде истории <…> Вас призвали из безликих масс, чтобы помогать мессии <…> Как избранный, вы выше закона <…> Они приходят к смиренному и превозносящему заключению, что они более ценны для Господа, для истории и для будущего, чем остальные люди».

Маргарет Сингер — очень известный психолог, немало занималась она сектами. В ее статье упомянуты такие секты, как «Дети Господни», унификационисты Муна, «Совесть Кришны», «Миссия божественного света», «Церковь наукологии», но ни слова нет о Народном Храме, хотя несомненно, что публикация такого рода, появившаяся непосредственно вслед за гайянской трагедией, не могла не восприниматься как отклик на это страшное событие. И все-таки ученый не говорит ничего о Джонсе — стало быть, что-то мешает ей поставить Народный Храм в один ряд с прочими культами. Нетрудно и заметить, что: в других сектах болезнь, приведшая к гибели Джонстауна, либо находилась и находится в самой зачаточной форме, в начальнейшей стадии, либо протекает так слабо, что ее симптомы выражены еще плохо, их трудно выделить, а конечный результат болезни — самоубийство заболевшего общества — является и вовсе невероятным. Статья Сингер свидетельствует, что почти все люди, почти все клеточки (а может быть, и поголовно все) социального организма могут заразиться от остроинфекционной личности рассматриваемой здесь болезнью, то есть несут в себе некоторые качества, свойства, способствующие их объединению в смертоносную безликую массу — и только.

Но другой специалист, доктор Марк Гэлентер в интервью, опубликованном 4 декабря 1978 года журналом «Ю. С. Ньюс энд ворлд рипорт», уже не проводит (и в этом ему помогает интервьюер) никакой грани между культами. Вот начало этого интервью:

«Вопрос. Доктор Гэлентер, как удается сектантским вождям внушить людям такое слепое повиновение, которое так наглядно проявилось в Гайяне, где сотни покончили самоубийством по велению своего вождя?

Ответ. Сектантские вожди пробуждают ряд психологических потребностей, которые затем занимают центральное место в поведении и верованиях людей. Сильных вождей ищут потому, что люди в целом находятся в коренной зависимости от других и хотят, чтобы кто-то другой решал за них проблемы, связанные с неуверенностью в себе. Сектантский вождь может добиться доверия с помощью своей индивидуальности и внушения. Ему может также помогать некоторая вспомогательная организация, которая присоединяется к уговариванию индивидуумов поверить вождю.

Вопрос. Поверить даже настолько, чтобы прибегать к насилию и самоубийству по приказаниям вождей?

Ответ. Любая группа людей с абсолютной верой в социальную структуру, лишенную стабильности нормального поведения, уязвима для того, чтобы ее уговорили сделать все, что угодно. Многие секты дают примеры этого поведения, потому что они являются новыми и еще не стали узаконенными. Некоторые вожди, если они оказываются психологически или социально неустойчивыми, могут появляться с набором идей, которые могут казаться особенными, но которым не противостоит никакая уравновешивающая структура.

Вопрос. И среди этих идей одна из возможностей — насилие…

Ответ. Одна из возможностей — насилие.

Вопрос. Как именно сектанта уговаривают защищать веру с помощью насилия?

Ответ. В западном обществе немного заранее заданной ориентации в этом направлении, за исключением наиболее причудливых и отчужденных сект вроде группы Чарльза Мэнсона в Калифорнии. Индивида постепенно затягивают в систему верований, и по мере того, как идет время, получаются все более и более сильные обязательства. Индивид начинает переводить мир все более и более в термины идей, предоставленных сектой, пока в конечном счете он может стать в очень большой степени склонным видеть мир в терминах того, что предлагает ему секта. К этому времени секта может побудить его делать довольно странные вещи. Но здесь вовлечен целый спектр поведения, и для людей очень нехарактерно быть настолько втянутыми в секту, что их традиционное отношение к насилию окажется глубоко измененным.

Вопрос. Как же тогда вы объясняете то, что случилось в Гайяне?

Ответ. В Гайяне, как это очевидно, многие члены этого культа были разлучены с нормальными ценностями — разлучены как физически в результате их изоляции, так и психологически. Воздействие на их поведение и планы могло происходить почти исключительно через слово их руководства. В силу этого в критической ситуации они были гораздо более склонны к групповой истерической реакции. А когда она начинает овладевать группой, могут возникать совершенно непредсказуемые и непредвиденные модели поведения. Поэтому не так уж страшно поразительно, что подобная группа пошла на причудливое и трагическое спасение от сокрушительного разрушения, которое, по их представлениям, готовил им окружающий мир.

Вопрос. Какие личные черты люди находят привлекательными в сектантских вождях?

Ответ. Они могут быть разными…»

И дальше в остальной части интервью ни слова не было сказано больше ни о Народном Храме, ни о Джонсе, а речь шла уже о сектах (культах) вообще. И хотя многие идеи, высказанные ученым, без сомнения, справедливы (например, об обязательном контроле над информацией, которую получают члены секты, о том, что переубедить сектанта в полемике практически невозможно, — что, замечу, наблюдается и при некоторых психических заболеваниях, например, при мании преследования), в целом его интервью, помещенное журналом сразу вслед за материалами о трагедии в Гайяне, сводит проблемы, поднятые небывалым событием, к привычным, знакомым и «нас с вами», то есть его, профессора, и читателей, не особенно-то непосредственно касающимся. Ну, действительно, «мы же с вами» не в джунглях, не отрезаны от «нормальных ценностей» и вообще в «западном обществе немного заранее заданной ориентации» на насилие… Я не стану напоминать о терроризме, охватившем практически весь «Запад»; не стану напоминать о германском фашизме. Возьму совсем другой аспект…

Представьте себе, что вы услышали, что где-то врачи ставят эксперименты на людях. Это делали, как все хорошо помнят, нацисты в Германии (ее, кажется, никто еще из состава «Запада» не исключал). Нет сомнения, что каждый нормальный человек — не садист, не извращенец, не какой-то запутавшийся в демагогических построениях субъект, не милитарист, не бездушная личность — почувствует омерзение, негодование и даже страх, если, например, поставит себя и близких на место беспомощных подопытных. Такая реакция будет одинаковой у людей любого региона мира (Запада, Востока, Севера и Юга), любого цвета кожи. Но вот на глазах у всех происходит эксперимент над миллионами беспомощных людей — и этот самый «Запад» в лице своих очень высоко образованных представителей не только не испытывает ужаса или гнева, а, напротив, всячески экспериментом восхищается. Ну, если и не восхищается, то и не возражает особенно пылко — проворчит что-то чуть-чуть, и ему в ответ хор голосов: «эксперимент же!». Я веду речь о маоистском Китае, где в 1966–1976 годах «эксперименты» ставились над сотнями миллионов, и о Кампучии 1977–1978 годов. Согласитесь, что «Запад» как-то так умудрился охарактеризовать то, что там происходило, что неспециалисты вроде бы и знают о бесчисленных погибших, замученных китайцах и кампучийцах, но не придают этому обстоятельству решающего значения — ведь там «эксперимент» идет, подождем результатов… Но какие же такие результаты должны быть, чтобы искупить океан страданий, крови, голода, унижений, чтобы переплывшие его наслаждались на берегу счастья прекрасной жизнью? Да и как это экспериментаторы и их сторонники собирались добиться расцвета культуры, уничтожая образованных людей; медицины, истребляя врачей; изобилия, вводя рабский труд? Куда же делась «традиционная неприязнь» «Запада» к насилию? «Прекрасный эксперимент», — говорит какой-нибудь людоед по поводу Джонстауна — и ничего, не горит от стыда, а ходит в «прогрессивных».

Гэлентер не совсем точен насчет роли географической изоляции — как мы помним, репетиции массового самоубийства начались еще в Калифорнии, где сектанты Народного Храма находились в самой гуще ничего не замечавшего американского общества с его «нормальными ценностями». И объяснении Гэлентера, выходит, ничего не объясняют, а только успокаивают…

В рецензии психиатра Джеймса Гордона на книги о гайянской трагедии, материал которых использован мною, отмечается, что авторы дали хороший очерк истории Джонса. И все-таки, по мнению рецензента, они мало рассказали читателям о более широком контексте, в котором расцвел Народный Храм, о родстве между характером и методами Джима Джонса, с одной стороны, и нуждами и стремлениями его последователей, с другой, так что рецензент (и в этом с ним нельзя не согласиться) ждет более обстоятельного и подробного повествования или исследования. А тем временем Гордон высказывает свое мнение, которое сводится к тому, что Народный Храм, подобно другим современным и средневековым, восточным и западным сектам, имел успех в эпоху переворота среди тех, кто переживал экономический и социальный сдвиг. Многие из его приверженцев — старики, бедняки, негры — чувствовали себя в урбанистской Америке XX века такими же беспомощными и отчужденными, как и меланезийцы или вьетнамцы (автор имеет в виду возникшее кое-где поклонение туземцев Меланезии незнакомым им предметам западной цивилизации, так называемые каргокульты, и мистическое движение в Южном Вьетнаме до объединения страны. — Б. В.), такими же раздраженными и забытыми, как неразвитые крестьяне и лишенные работы ремесленники, которые шли за мистическими анархистами Средних веков. Таким образом, Гордон считает Народный Храм делом вполне обычным, организацией типа, скажем, хлыстов. Он пишет: «Как и его исторические предшественники, Джонс обещал своим последователям освобождение от нищеты и неуверенности и возможность стать участниками уникальной и благословенной свыше искупительной миссии». Затем учение Джонса стало, по мнению Гордона, более политическим, так что от идеалов примитивного коммунизма первых христиан (любимое место Джонса в «Деяниях апостолов» — «Все же верующие были вместе и имели все общее») он перешел к бездумной, барабанной воинственности, к этакой «детской левизне».

Удивительно! Нам известно, что Народный Храм возглавляли, как мы видели, образованные люди Америки: Джонс, Троппы, Чайкин. Нам известно, что старики были обеспечены пенсиями, так что назвать их «нищими» никак невозможно — эти пенсии приносили высокий доход Джонсу. Нам известно, что лозунг общности имущества был таким же шарлатанским обманом, как и воскрешение мертвых. Нам известно, что Народный Храм действовал не на одиноком острове, обитатели которого падали ниц при виде самолета или поклонялись случайно попавшей к ним радиолампе, видя в ней дар предков, а в центре наибогатейшей страны мира, перенасыщенной средствами связи. Нам известно, что Джонса высоко ценили политические деятели. Нам известно, наконец, что Джонс категорически отвергал религию, материл Господа и объявлял лично себя и Христом, и Буддой, и Эхнатоном, и вообще, кем угодно, лишь бы приобрести личную власть над душами людей. И как-то все это ускользает от Гордона, куда-то девается, остается что-то туманное, неясное — столь же неопределенная возникает картина, как и до самоубийства в Гайяне. И тонет безнадежно суть дела…

«Соединяя гипнотический стиль и театральные чудеса проповедника, препоясанного Библией, с красноречием революционного социализма, Джонсу удалось привлечь на свою сторону течение, которое оставалось без вождя со времени кончины Черной Власти (имеется в виду крайнее негритянское движение. — Б. В.). В то же время его видимая приверженность личному религиозному опыту, социальной справедливости и совместной жизни привлекла молодых белых, которые, несмотря на возможности, предоставляемые им классом, цветом кожи и образованием, чувствуют себя столь же оставленными на произвол судьбы и нуждающимися, как и черные», — пишет Гордон.

Вот тебе, бабушка, и отсталые крестьяне и безработные ремесленники Средних веков! Вот тебе и хлысты!.. Что же это такое, объединяющее невежественную, обездоленную массу, жившую тысячу лет назад, и образованных людей, которым предоставлены обществом богатые возможности? Что между ними общего? Почему американец XX века и меланезийский дикарь, живущий как бы в каменном веке, ведут себя поразительно похоже, только с той разницей, что «дикари» до массового самоубийства все-таки не опускаются, небывалых примеров не создают, мир от гибели спасать не бросаются и человечество облагодетельствовать не стремятся?

«Они умерли, — пишет Гордон о джонстаунцах, — не потому, что мозги их были промыты (т. е. наполнены навязанными им понятиями. — Б. В.), а потому, что они зашли слишком далеко, чтобы вернуться, или потому, что лидер, которому они подчинили свою волю, приказал им быть убитыми». Он напоминает, что на магнитофонной пленке, сохранившей некоторые детали последних минут Джонстауна, слышен голос, кричащий кому-то, кто не хотел умирать: «Отец завел нас уже далеко! Я голосую за то, чтобы идти за отцом!»

Урок случившегося, считает Гордон, в том, чтобы более внимательно относиться к тому, что мы делаем и кого мы слушаем. Вывод верный, но только что-то очень уж общий, неопределенный.

Американская печать — и это совершенно естественно, учитывая ее традиции, — склонна видеть в джонстаунской трагедии урок, прежде всего, для США. При этом, как мы уже видели выше, секта Джонса вписывается ею в некоторое множество сект вообще В этом отношении очень характерна статья «Народный Храм», написанная Уильямом Пфефом и опубликованная в журнале «Ньюйоркер» 18 декабря 1978 года.

Автор начинает так:

«Народный Храм преподобного Джима Джонса был мессианистской сектой того типа, который знаком по истории и Америки, и других стран. В событиях, имевших место в прошлом месяце в Джонстауне, Гайяна, существовало сходство с тем, что случилось в прошлом. Но были также резкие различия…»

Вот, кажется, сейчас автор и заговорит о сути дела — о неповторимости Народного Храма, о полноте его судьбы, но нет…

«…различия, причины которых в особенностях общества — нашего общества, — и именно эти различия беспокоят больше всего».

Следует длинный перечень сект и вероучений, стран и эпох, перечень, свидетельствующий о больших познаниях автора. Здесь Средние века и Реформация, Африка и Индокитай, секты Кимбангу и Эрикилипикили, Стэнливиль и Меланезия, восстание тайпинов и призывание духов американскими индейцами. Все это свалено в кучу без какой-либо попытки конкретного разбора — дескать, это, как выразился Витторио Лантернари, «религии угнетенных»… Но, во-первых, любой человек и любое множество людей всегда, наблюдая наш довольно-таки противоречивый мир, не свободный, мягко окажем, от пороков, зла, несправедливости, может почувствовать себя угнетенным до того, что воскликнет вслед за Шекспиром «Зову я смерть». Во-вторых, секта Джонса мало похожа на, скажем, тайпинов: последние двинулись освобождать свою страну от гнета захватчиков, от язв коррупции и беззакония, а Джонс и его сторонники бежали из своей страны; тайпины шли в бой за свои идеалы, а джонстаунцы уничтожили сами себя; если и есть между тайпинским движением и Народным Храмом что-то общее, то это общее требуется очень конкретно назвать и проанализировать, а так один туман напускается, и плавают в нем Эрикилипикили, Китавала, свидетели Иеговы, мормоны… Так что, с одной стороны, секта Джонса получается и похожей на другие секты, включая Эрикилипикили, и непохожей…

Что же автор находит похожего?

«Пророк, — пишет он, — рассказывает обеспокоенной группе людей, что они являются или могут стать особо избранными, чтобы принести миру весть об избавлении его, или открыть землю обетованную, свободную от страдания, или пережить грозящий конец мира, который сметет их угнетателей и врагов». В этих словах совершенно верно отмечено, что люди, которых я называю «социально заразными», действительно обязательно пользуются своего рода «завлечением мечтой»; но мечта мечте — рознь, не каждая из них ведет к самоубийству… «Эти культы, — пишет далее автор, — часто вносят надежду и дисциплину в жизнь людей обещанием конечной справедливости или спасения». И это очень справедливо, только надежда и дисциплина с обещанием за них будущего спасения не есть черта исключительно сект, они встречаются, и даже бывают необходимы, например, на корабле, попавшем в шторм, причем его команда, возможно, будет вести себя под руководством капитана в чем-то очень похоже на, скажем, секту Эрикилипикили, только от таких сравнений становится на душе и муторно, и грустно. Не хватает еще каких-то черт, какого-то, может быть, более общего критерия, чтобы различать внешне схожие, но внутренне совершенно разные явления.

Далее Пфэф говорит, что в такие движения и секты втягиваются люди из среды тех, кто находится на краю общества, превращаясь в своих глазах в элиту по отношению к обществу, их не выдвинувшему. Черта тоже очень важная, но к джонстаунцам приложимая лишь частично, поскольку, как мы видели, среди них господствовал страх не только перед внешним миром, но и перед Отцом, страх, поддерживавшийся унижениями, битьем и угрозами, так что едва ли подавляющее большинство коммунаров могло уверенно ощущать себя существами высшего порядка. Другое дело, конечно, сам Джонс, его приближенные и те, кто чинил насилие над другими, — в этой среде убежденность в своей исключительности поддерживалась постоянно чувством и практикой власти над остальными, обладанием особыми правами и привилегиями.

Более ничего нового Пфэф, пожалуй, не говорит, хотя справедливы многие его соображения — и о готовности в прошлом некоторых сект бороться до конца за свое право жить и верить, как они хотят, и о предпочтении восточных учений сектантами современной Америки, и о смешении в некоторых сектах элементов самых разных философских концепций, и о распространении в Америке насилия. Кончает он печально — и в высшей степени интересно и многозначительно:

«Нынешний пророк располагает современным воображением, ориентированным на политику, революционным, навьюченным технологией войны и образами тоталитаризма — концлагерями, избиениями, промывками мозгов, шпионами, заговорами. Он думает, как об обычном, о наркотиках, контроле над умами, роботах, пришельцах из иных миров, суперменах из суперцивилизаций, разведках, лишенных человечности, глобальных манипуляциях и космических трансформациях. Нет никаких ограничений для таких существ с такими возможностями. Прежде всегда было ограничение для того, что дозволено человеку, потому что это ограничение накладывалось Господом. Сейчас человек — это Господь; пророк молится самому себе, он возвещает свою собственную власть и величие, его последователи становятся его творениями и его жертвами, и он приносит не жизнь, а смерть».

Блестяще сказано! Только погодите, зачем я перевожу эту тираду из «Ньюйоркера» от 18 декабря 1978 года, если я хорошо помню, что все это я уже раньше где-то читал, давным-давно читал, когда еще никто ничего, ровным счетом ничего о Джонсе не слыхал? Ну, конечно, вот же это все — у того же Ф. М. Достоевского, сто лет назад было написано: «Если нет бога, то я бог». Короче, конечно, чем у Пфэфа, зато слова-то чьи! Кто их говорит, помните? И вот эти слова: «Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе». Это самоубийца Кириллов сказал в «Бесах», он бы, наверно, гибель Джонса тем и объяснил, что не смог этот самозванный бог жить, когда понял, что богом стать у него не получилось, помешали все эти конгрессмены, журналисты, рационалисты… Ведь сам Кириллов, намеревавшийся спасти всех людей и в следующем же поколении переродить физически, кончил лживыми пошлейшим письмом. Мне очень хотелось предсмертные вопли Джонса «I tried, I tried, I tried» (буквально: «я старался, я старался, я старался») перевести как «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…», чтобы повторить страшные предсмертные крики Кириллова, но нельзя — все-таки Джонс порожден не провидческим вдохновением художника, а реальностью.

Но поблагодарим автора «Ньюйоркера» за верную мысль, что Джонс, провозгласив себя богом (а мы помним, что именно так и было), не мог принести ничего, кроме смерти. Поблагодарим и перейдем к статье профессора Йельского университета Роберта Лифтона «Притягательность смертной поездки», напечатанной в «Нью-Йорк таймс магазин» 7 января 1979 года. Профессор Лифтон — фигура значительная, он много потрудился в области изучения воздействия психологических мотивов на движение истории. Нам его мнение важно еще и потому, что он написал в 1968 году книгу «Революционное бессмертие. Мао Цзэдун и китайская культурная революция», а еще раньше книгу «Перестройка идеологии и психологии тотализма: изучение „промывки мозгов“ в Китае», то есть занимался предметом, по моему убеждению, исключительно близким джонстаунской трагедии. Здесь невозможно рассматривать эти книги, из которых особенно любопытна первая, в которой автор объявляет недостаточно глубокими категориями понятия «власть», «борьба за власть» и «соперничество» для объяснения исторических событий типа «культурной революции» и предлагает искать мотивы поведения как Мао Цзэдуна и его окружения, так и миллионов хунвейбинов, во взаимодействии личности и коллектива, прежде всего, в потребности достичь революционного бессмертия, под которым Лифтон понимает общее чувство причастности к непрерывному революционному брожению и преодоления индивидуальной («моей») смерти путем продления жизни («нашей») в неопределенно долгой («вечной») революции.

Эти же идеи профессор Лифтон использует и для анализа джонстаунской трагедии, которую он называет «ужасной карикатурой на реальные схватки, происходящие в американском обществе». Три аспекта привлекают его внимание: момент самоубийства (и убийства), масштабы покорности, сделавшие возможным этот момент, и психологическая и историческая подготовленность молодых и не очень молодых людей к такому сектантскому испытанию.

Отметив, что Народный Храм не имеет аналогов среди современных сект с точки зрения предрасположенности к самоубийству и к часто неотделимой от нее готовности совершать насилие над другими, Лифтон пишет, что человек, намеревающийся покончить жизнь самоубийством, должен иметь и, как правило, имеет некоторую картину будущего, сотворить которое он и стремится с помощью самоубийства. При этом в сознании самоубийцы соединяются как чувство отчаяния, так и стремление нечто своим поступком утвердить (как, например, в сознании камикадзе, погибающего во имя своего императора). Оба эти чувства Лифтон находит и в нашем случае: отчаяние Джонса было вызвано сознанием того, что и он сам, и все, что он создал, будет вот-вот уничтожено (в частности, вероятной утратой шестилетнего Джона, им усыновленного), а его желание воздействовать на будущее выразилось в заявлениях перед смертью его и его последователей, что они умирают во имя борьбы против фашизма и расизма и что завтра все будут Джонсом воскрешены. Лифтон при этом принимает на веру слова Джонса по поводу мальчика («его невозможно отдать, он там погибнет» и «мы настолько едины, что все, что происходит с одним, происходит и с нами всеми») и о «предателях» («меня предали клеветники и изменники»; «я проиграл», «я мог бы с таким же успехом умереть»; «угрозы, угрозы, угрозы уничтожения. Лучше бы я вовсе не родился… Меня могут схватить… Я чувствую, что почти умираю»). Актом самоубийства, считает Лифтон, его участники как бы соединялись с вечностью, делали бессмертным то совершенное общество совершенной духовной чистоты, которое они не смогли построить, но о котором мечтали — и, тем самым, им удавалось как бы разом, единым усилием одолеть и разгромить все зло окружающего мира.

Самоубийство требует подготовки. И Джонс исподволь — во всяком случае, в последние месяцы — ввел специальный культовый ритуал, в ходе которого готовил необходимое послушание. Ничего подобного, отмечает Лифтон, другие секты не знали. Духовный авторитет, который все более шатался из-за причудливого поведения Джонса, он подкрепил внешним принуждением — наказаниями, угрозами, охранниками, решительными помощниками. В церемонии самоубийства последние активно помогали свершению ритуала, так что в нем самоубийство и убийство перемешались. И все-таки остается поразительным как тот факт, что большинство сектантов с готовностью присоединилось не только к самоуничтожению, но и к убийству собственных детей, так и тот уровень покорности, который был достигнут. И Лифтон объясняет эту покорность не только обычными приемами любого сектантского вождя (мессианство, гипнотическое воздействие, финансовое и сексуальное самовозвеличение, крайняя эмоциональная неуравновешенность), создающими в секте сочетание манипулирования верхов и идеализма низов, но, прежде всего, тем, что Джонс обещал своим последователям нечто из запредельного мира. «Ученик, который становится преданным такому лидеру и простой, всепроясняющей — то есть тоталистской теологии, способен чувствовать себя частью чего-то большего, чем он сам, чего-то, что никогда не умрет и никогда не даст умереть ему».

Именно для культивирования и поддержки такого рода взаимоотношений между вождем и учениками, между главой секты и последователями и нужна соответствующая обработка сознания, перестройка идеологии («промывка мозгов»).

Лифтон перечисляет далее приемы, которыми пользуются такие самозабвенные мессии: возможно более полный контроль над всеми коммуникациями в данной среде, контроль, простирающийся даже на внутреннюю жизнь сектанта, так что навязанное «сверху» поведение и взгляды кажутся порой спонтанно и стихийно выраженными «снизу»; всяческое поощрение и обыгрывание индивидуального комплекса вины, поддержание в людях чувства, что они в чем-то виноваты или могут провиниться — это, считает Лифтон, одно из самых могучих средств воздействия на человека, а в Народном Храме критика, разбирательства, следствия, признания в вине, «заслуженные» наказания были в порядке вещей; последний из перечисленных Лифтоном приемов, который он называет «наделение существованием», сводится к тому, что только те, кто видит свет и идет по правильному пути, указанному вождем, получают право существовать, прочие же права этого считаются лишенными, причем это одаривание жизнью может быль символическим или социальным, а может быть насильственным и буквальным, так что все «предатели и изменники» (т. е. все желающие покинуть секту) могут подвергнуться тяжелым преследованиям, вплоть до убийства их — грязные способы борьбы с «изменниками» (которые могут сообщить внешнему миру факты действительной жизни внутри секты) и оппонентами (разрушающими своими возражениями миражи сектантской идеологии), оправдываются «высшими целями», к которым якобы стремится секта.

Лифтон признает, что Народный Храм довел это «наделение существованием» до крайности. После того, как было прекращено существование внешней группы, несшей в себе угрозу для секты (экспедиции Райяна), Джонс настоял на переходе секты на новый уровень существования, достичь которого можно было только с помощью самоубийства. Джонс обещал за это как бы вечное существование. Люди секты, считает Лифтон, прошли последовательно через следующие изменения декартовского изречения: «я верю, следовательно, я существую» — «я подчиняюсь, следовательно, я существую» — «я умираю, следовательно, я существую». Последняя формула, замечу, снова поразительно напоминает Кириллова из «Бесов» с его уверенностью, что высшим доказательством того, что он стал богом, является его самоубийство, которое спасет мир и переродит человека, «ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога, никак».

Наконец, Лифтон пишет, что Джонс, Народный Храм и все вообще культы и секты Америки могут быть поняты лишь в контексте событий 1960-х годов, в контексте волнений и движений протеста того времени, приведших к уничтожению или обесцениванию традиционных символов семьи, религии, авторитета правительства, всего жизненного цикла в целом. Прежде эти символы сообщали индивидуальному существованию как бы большую длительность, обещали личности продление жизни в семье, стране, вере, культуре, — обещали своего рода символическое бессмертие. Сомнения в надежности этих вечных структур и религиозных принципов привело многих к тому, что Лифтон называет «протейским стилем» (по имени греческого бога Протея, который мог стать любым существом, любым человеком или животным, но которому было трудно долго оставаться в одной форме). Этот стиль жизни, допускающий довольно легкие переключения человека от одних взглядов или убеждений к другим, может давать сравнительно большие возможности деятельности и творчества, но сопровождается беспокойством по поводу личной неукорененности и неопределенности. Это беспокойство, в свою очередь, порождает стиль жизни, кажущийся противоположным протейскому, но зеркально связанный с ним, «ограниченный стиль», при котором человек находит свой путь и не допускает никаких сомнений в его единственной правильности, всячески охраняя свое «я» от внешних влияний.

Все культы и секты, известные в мире, располагаются, как пишет Лифтон, в спектре между протейским и ограниченным стилями, являясь, в то же время, частью всемирно распространенного стремления к фундаментализму (Лифтон называет его также реставрационизмом) — иллюзорной попытке предотвратить необратимые изменения с помощью создания непроницаемой морали и незыблемого социального порядка, с помощью восстановления совершенной гармонии прошлого, которой никогда не было, или с помощью проектирования совершенного же будущего (как в случае Народного Храма), основанного на образах золотого века былых времен. Оба эти стиля включают тоску, голод по трансцендентности — голод, занимающий главное место в нашей временной жизни. И секты предлагают растерянному и лишенному опоры человеку заботливую и любящую среду — жизнь в коммуне; более того, человек может даже в такой коммуне не единожды пережить экстаз, т. е. психическое состояние такой силы, что исчезают и время, и смерть. Эти ощущения настолько сильны, что могут избавлять наркоманов от их страсти.

Секты, по мнению Лифтона, могут быть как радикальными, так и реакционными, поднимаясь, с одной стороны, до критики противоречий и лицемерия американского (или любого другого) общества, а, с другой стороны, предлагать в качестве решения досовременную форму авторитаризма, которую стоит рассматривать, как некий, по выражению Лифтона, «внутренний фашизм». По мере того как секта провозглашает свои трансцендентные мечты, они замещаются в сознании сектантов фигурой одухотворенного вождя как некоей совершенной личности, которая постепенно обожествляется. Этот процесс замены высокой идеи личностью Лифтон считает вредным как для секты, так и для ее вождя, который не может удовлетвориться уровнем поклонения себе. Ему нужно, чтобы его величие все время подчеркивалось, а его потенциальный параноидальный психоз все время возбуждался — как это и было с Джимом Джонсом. А секта, тем временем, должна обожествлять идиосинкразию и даже сумасшествие.

Приверженность к лучшим идеалам коллектива — а эти идеалы у Народного Храма, замечает Лифтон, были не без добродетелей — приводит к тому, что люди начинают верить в священную мудрость любого выверта и любого зигзага в борьбе их вождя за власть или в его эмоциональном коловращении.

Возвращаясь от этих общих соображений к конкретному вопросу, Лифтон пишет, что в Джонстауне Джонс возложил на плечи своих последователей бремя смертного путешествия. Лифтон склонен проводить грань между деятельностью Джонса в Америке и в Гайяне. И он настаивает на том, что обман Джонса, которому удалось предстать богом перед людьми, хотя он не располагал ничем, кроме безумия и алчности, обман, доведший до карикатурности разрыв между провозглашенными идеалами и постыдным поклонением идолу-вождю, именно и являет собой живую и болезненную карикатуру на американскую действительность. Желая помочь решить расовую проблему, уравнять негров с белыми, Джонс привел и тех и других к бессмысленной смерти. Боясь ядерной войны, прячась от пролетающего самолета, он пользовался страхом для укрепления своей власти, для запугивания сектантов. Трепеща перед раком, которым он не был болен, он устраивал заведомо для него ложные исцеления именно от рака.

И в последней сцене из жизни Джонстауна — в сцене массового самоубийства — видит Лифтон пародию, на сей раз пародию апокалиптическую. И Джонс, восседающий на деревянном троне и повелевающий внести чан с «дозой» каждого, и его крики «быстрее, быстрее», и вся эта заранее отрепетированная «белая ночь» напоминает Лифтону видения из «откровения святого Иоанна». Особенно же зловещим кажется ему участие в этом театрализованном зверстве («пропустите вперед матерей с детьми»!) врача, которого прежде знали как человека с идеалами, а также «сестер милосердия», и он пишет, что и нацистские врачи охотно создавали медицинскую ауру вокруг массовых убийств.

Заключительный вывод Лифтона я приведу полностью:

«Власть современных сект порождается страхом уничтожения, который преследует нашу эпоху. Как и в случае с европейскими террористами, секты пытаются справиться с абсурдностями и опасностями нашего существования такими способами, которые превращают наш мир в еще более абсурдный и еще более опасный. Джим Джонс и его ученики в ответ на страхи, общие всем нам, довели дело даже до апокалиптического конца, которого-то мы и боимся. Эти страхи не ограничены американскими берегами, но смертная сцена Джонса — квинтэссенционно американское событие. Мы можем даже рассматривать его как беспорядочно выраженное стремление к новым рубежам.

Нам нужно тщательно различать секты и обуздывать их с помощью законов, когда они переходят к насилию, принуждению и обману. Но мы должны также осмыслить, что стоит за ними, что они объясняют нам о нашем времени, из каких слабостей нашего общества черпают они свои силы. Может быть, тогда мы найдем и альтернативные средства, чтобы решать проблемы, поднимаемые ими».

На этом серьезном мнении серьезного ученого мне и хотелось закончить беглый обзор точек зрения по поводу джонстаунской трагедии и откликов на нее, но не могу удержаться, чтобы не познакомить читателя с еще одной публикацией — статьей Кэйти Батлер «Исправление верой — надежды вышли боком», напечатанной в либеральной газете «Виллидж войс» 9 декабря 1978 года.

Автор пишет, что почти два года назад она стала посещать собрания Народного Храма, имея целью написать об этой «впечатляющей социалистически-христианской церкви». И церковь привлекла ее. «До сих пор не знаю, — откровенно пишет она, — кем я стала по отношению к Народному Храму: другом, изменником или одураченным простофилей. Одно знаю сейчас ясно: мои чувства были затронуты, как и чувства тысяч присоединившихся к этой церкви. Если бы я не была так занята журналистикой и если бы меня слегка не отталкивал душок их скрытой паранойи, я могла бы и присоединиться — чтобы работать вместе с межрасовым коллективом, соединяющим радикальные политические убеждения с глубокой духовностью. Сегодня перед лицом гибели более чем девятисот человек непросто пытаться объяснить воздействие Джонса на людей. Многие отчеты сворачивают на легкий разговор о сектах и „промывке мозгов“ и приписывают все явление демоническому принуждению, подкрепляемому избиениями, показными исцелениями и оркестрированной спонтанностью.

Истина более тревожна: он, помимо всего прочего, олицетворял нашу надежду».

Спасибо, Кэйт Батлер. Точнее не скажешь. Вот в чем была сила Джонса — он «олицетворял надежды» известного круга людей. Джонс исчез, но надежды остались, а с ними осталась и питательная среда для новых заразных личностей, осталось снисходительное отношение к маоистскому террору и кампучийскому геноциду… Питательная среда, стало быть, не только и не столько социальные несправедливости сами по себе, но и некоторые умонастроения, некоторые люди, готовые допустить во имя прекрасных целей, ради избавления от несправедливости, так их донимающей, любые страдания и любую кровь…

Батлер говорит, что она из личного опыта знает, чем привлекал Джонс людей: «У него была способность откликаться на любовь людей и на их потребность в любви, как и на их отчаяние и страх. Я остаюсь с вопросом, который обсуждают бывшие члены Народного Храма: была ли способность Джонса вызывать глубокую любовь не чем иным, как приемом? Или со временем его доброту слопала паранойя, которая все больше и больше выходила из-под контроля?»

Батлер была единственным белым репортером, которому разрешили посетить здание Народного Храма в Сан-Франциско сразу после того, как поползли слухи о массовом самоубийстве в Гайяне.

Зал на две тысячи мест был странно пуст. В здании лежал груз, подготовленный к отправке в Джонстаун: тюки с одеждой, ящики с лекарствами, бочонки с зерном, гвоздями… На стенах висели чернобелые плакаты, на некоторых из них изображены были сцены из истории гитлеровских концлагерей и японских лагерей для интернированных. Бросался в глаза лозунг: «Мы должны учиться у прошлого, чтобы понять будущее».

Батлер вспомнила, что она видела здесь два года назад…

Масса народа… Песни… Вопросы о политике… Радикальное, громоподобное христианство… И вот в недорогом костюме на сцену, обтянутую красным плюшем, поднимается Джонс и своим теплым оклахомским говорком начинает говорить… Он сплетает воедино радикальное христианство римских рабов в катакомбах и безобразия ФБР, предвещающие фашизм, осуждает бесчувственных индивидуалистов и призывает к общей ответственности. Люди вскакивают, гремит овация…

Церковь утверждала, что с успехом лечит наркоманов, содержит дома для отсталых детей, общественные кухни и общежития, стремясь построить на земле «царство небесное».

Никому и дела не было, когда Джонс представлял свою аудиторию для выступлений сторонников гомосексуализма, когда его хвалил реакционный журналист за отправку в Гайяну 160 карманных воров, когда ему пели дифирамбы «левые»…

Перебежчики, пишет Батлер, жаловались на запугивания? Обычное дело — если вы хотите, чтобы поезда соблюдали расписание, приходится терпеть некоторый авторитаризм… А о «неприятном» Батлер ничего тогда не знала — это свое незнание она очень и очень подчеркивает.

Однажды она проговорила с Джонсом до утра, и в конце встречи тот вынул снимок женщины из Биафры с ребенком, умершим от голода, на руках, и спросил (это был момент из «Великого инквизитора», замечает Батлер):

— Как мог какой бы то ни было бог создать мир, в котором эта мать и это дитя так бы страдали? Какая в этом могла быть цель?

Батлер что-то ответила, но настоящего ответа у нее на было. Это очень понравилось Джонсу — Батлер получила от него много деловых предложений и, прежде всего, предложение написать о нем книгу. Эти предложения Батлер отклонила, но и от мысли писать про Народный Храм тоже отказалась — она теперь часами беседовала по телефону с Джонсом, объясняя ему, что не может же один человек нести бремя, помогая такому множеству подопечных, что и ему самому нужна поддержка, иначе он, как часто бывает с вождями, окажется в изоляции…

От своего увлечения Батлер излечивалась постепенно и, когда узнала о трагедии, то оплакивала не только Джонса, которого знала, но и его неудачу с Джонстауном — о последнем, по ее словам, единственный уцелевший сын Джонса сказал, что это начинание свидетельствовало как о гениальности, так и о паранойе отца. И Батлер, думая об этом человеке, лежащем мертвым в своей земле обетованной в окружении 260 маленьких детей, пишет, что ответ на вопросы Джонса по поводу существования бога представляется ей еще более ненаходимым, чем когда-либо. И, добавлю от себя, пока такие вот «незрячие» журналисты и люди имеются в наличии (ей было сперва мало, скажем, того объявления об исцелениях, которое цитировалось выше, а в итоге оказалось мало сотен трупов, чтобы раскусить Джонса), новые Джонсы могут смело смотреть в грядущее — им конца не будет…

Под микроскопом

Все, что случилось с Джонсом и его экспериментом, так ужасно закончившимся, кажется мне во всех своих основных чертах сходным с тем, что мне, как китаеведу, известно о Китае под властью Мао Цзэдуна. К сожалению, незнание кхмерского языка и труднодоступность сведений лишают меня права на полное уподобление рассмотренной выше социальной клеточки, пораженной «болезнью Джонса», с другим заболевшим обществом — с Кампучией, по поводу которой я приведу лишь одно свидетельство, последние строки которого не кажутся мне ни полемическим приемом, ни преувеличением. Вот что писал в «Правде» от 12 марта 1979 года Рок Самай, генсек ЦК Единого фронта Национального спасения Кампучии:

«В Кампучии в живых осталось всего два врача. Тяжелое положение у нас и с техническими кадрами, учеными, учителями, квалифицированными рабочими. Из строя были выведены все предприятия и почти вся сельскохозяйственная техника. Пропекинская клика „строителей нового мира“ уничтожила библиотеки и кинотеатры, театры, школы и вузы. Были „ликвидированы“ жизненно важные в любом государстве общественный транспорт, средства связи, телевидение, а также банковские учреждения, рынки, вообще товарноденежное обращение… Главный удар был обрушен на города, на интеллигенцию, на культуру и прекрасные традиции нашего народа.

Свыше 3 миллионов жителей Пномпеня и других городов были принудительно выселены в деревни и загнаны в так называемые трудовые бригады — разновидность концлагерей. Много людей погибло в пути либо потом от голода, болезней или было просто физически уничтожено. Эти чудовищные преступления демагогически прикрывались лозунгами „социалистической революции“, „полного уничтожения классов и социальных пережитков“. Варварский эксперимент клика Пол Пота — Иенг Сари проводила в основном над трудящимися города, в том числе и пролетариата, от имени которого она якобы выступала.

О реальных планах геноцида можно судить по разглагольствованиям самого Пол Пота. Всего год назад он утверждал, что для „нового порядка“ достаточно оставить лишь один миллион кампучийцев… Страшно представить, но если бы режим пекинских ставленников просуществовал еще каких-то 5–6 лет, то это означало бы физическое уничтожение почти всего нашего народа».

Перейду к Китаю.

Как же, могут спросить, так? С одной стороны, жалкая секта в тысячу человек, копошащаяся где-то на краю света, а с другой — великий древний народ, три, как минимум, тысячи лет непрерывной культуры, почти миллиард жителей, которые не самоистребились, а живут и работают — что между ними общего?

Общего между ними нет ничего, кроме одного — они больны одной и той же болезнью, которую в случае с Джонсом мы можем рассмотреть как бы в миллионократном увеличении.

Постараюсь перечислить основные признаки этой болезни, рассмотреть которые так трудно в Китае и которые так хорошо видны под микроскопом…

Первый и основной признак — почти полное пренебрежение человеческой жизнью, которая ни в грош не ставится, ею можно расплачиваться за что угодно. Это пренебрежение может выражаться по-разному — и в воспитании готовности в любой момент пожертвовать жизнью по воле вышестоящих, и в низком уровне оплаты труда, плохих жилищах, подневольной работе, недостаточном питании, и в жестокости законов, и в массовых демонстрациях в поддержку суровых и унизительных наказаний, и в многочисленных запретах, налагаемых на деятельность людей, и в противопоставлении, как в моральном, так и в материальном, касты избранных прочему «быдлу».

Этот признак, так ярко заметный в Народном Храме, проявился в Китае в полной мере. Перечислю лишь то, что неоспоримо (не вдаваясь в полемику по поводу оценки этих фактов): публичные казни осужденных; прославление погибших, а не живых (Лэй Фэн — погиб во время несчастного случая, Ван Цзе — погиб, обучая ополченцев минированию, и пр.); принудительное прикрепление крестьян к коммунам, а рабочих — к фабрикам и заводам; широкое применение рабского труда сосланных или осужденных к «перевоспитанию»; крайне низкий уровень жизни; прославление тех, кто бездумно во всем следует идеям Мао; бесчисленные тюрьмы, лагеря, карцеры; унизительные публичные наказания (мэра Пекина Пэн Чжэня и других, например, возили по городу в шутовских колпаках, и т. п.).

Второй признак — во главе общества находится обожествляемое существо, даже малое сомнение в совершенстве которого — кощунственно.

Помню октябрь 1966 года. Еду я по Китаю.

За окнами вагона, за окном автобуса, на пыльных улицах Пекина, под платанами Нанкина, вдоль мутных рек и речушек одна и та же общая картина, одни и те же картины частные — нищета. Непроходимая, невылазная, многотысячелетняя нищета. Сотни миллионов людей, погруженных в предельную бедность.

Эта бедность раскрашена кумачом. Красный цвет на глинобитных домах в деревнях, красный цвет бессмысленных лозунгов, призывов, славословий. Как капельки крови на груди у всех почти, кроме полуголых рикш, портретики Мао. Всюду его изображения, статуи… Над грязно-синей толпой — кроваво-красные книжечки его изречений. Нищая страна окровавлена. И вдруг пронизывает чувство, которое так и останется основным чувством, пронизывает, перерезая горло, — жалость. К кому? К этим одураченным людям?

Ночь. Я лежу в купе на верхней полке, напротив меня спит военный. Вернее, не спит, ворочается, вздыхает.

— Не спите? — спрашиваю я.

— Не умею спать в поезде, — говорит он.

— Не привыкли? — спрашиваю.

— Езжу много, а привыкнуть не могу, — говорит он.

— Где вы родились? — спрашиваю я.

— В провинции Шаньдун, — говорит он. — Я там вырос, потом воевал. Партизанил. Пятнадцать лет ел траву, прятался, не мылся…

Помолчал, что-то вспоминая, потом спрашивает:

— Вы из Советского Союза?

— Да, — говорю я.

— Хочу спросить — почему в вашей стране такая испорченная молодежь? — произносит он решительно.

— А вы были в нашей стране?

— Нет.

— В моей стране молодежь как молодежь, — говорю я.

Молчит. Потом вдруг говорит:

— Мы построим коммунистическое общество на всей земле.

— А что потом? — спрашиваю я.

— Когда это — потом?

— Вот после того как построим?

— Будем бороться с империализмом, — говорит он.

— Но империализма не будет.

— Будем вести классовую борьбу.

— Но классов не будет.

Он долго молчит.

— Не знаю, — говорит он. — Но я подумаю и утром вам обязательно отвечу.

Утром у него плохое настроение, измученный бессонницей вид. Я не возобновил разговор, стою у окна. Вдоль дороги тракт, по тракту рикши тянут тележки с грузами. Редко-редко пропылит машина. Поле. Пасутся буйволы. На спине у одного мирно спит пастух с повязкой хунвэйбина на рукаве.

— Я думал, — подходит ко мне военный. — Я не знаю, что я буду делать, когда не станет империалистов и классовой борьбы. Но я буду делать то, что прикажет председатель Мао.

— У вас есть дети? — спрашиваю я.

— Трое, — отвечает он и вынимает фотографии, оживляясь. Славные дети. Старшие не то бритые, не то лысые…

— Что с ними? — спрашиваю я.

— Волосы выпали, — криво усмехается военный. — От недоедания.

Альберто Моравиа, побывавший в Китае спустя несколько месяцев и увидевший на каждом шагу обожествление Мао, написал, что причина этого — преобладание в Китае крестьянства, а люди, занятые сельским трудом, склонны, дескать, искать отца, учителя, высший авторитет. В секте Джонса не было ни одного крестьянина… Может быть, прекрасный писатель ошибся и при определенных условиях жажда иметь божество присуща не какому-то классу, а людям вообще?

Третий признак — обязательное помещение в неопределенном будущем столь же неопределенного «золотого века», при котором сбудутся все мечты, исправятся все несправедливости и наступит какое-то счастье, неизвестно, однако, в чем конкретно заключающееся. Важнейшее дело здесь именно в этом вот отсутствии конкретности.

«Мы должны покорить земной шар, — говорил Мао, — по-моему, важнее всего наш земной шар, где мы создадим мощную державу».

Четвертый признак — культ оружия и насилия. Помните, как вооружался Джонс? В его крошечном государстве был целый арсенал. В Китае масштабы побольше и призывы раздавались порешительнее. Вот слова Мао Цзэдуна:

«Вся страна учится у армии, весь народ — солдаты». «Весь мир можно преобразовать лишь с помощью винтовки. Винтовка рождает власть».

А практика — гонка вооружений, известная всем.

Пятый признак — строгая иерархия в таком обществе, особая пирамида власти, сопровождающаяся неравным распределением прав и привилегий. Больше всего, как мы видели, Джонс разглагольствовал о равенстве всех, он подчеркивал как свою особую заслугу, что он, руководитель, однажды потрудился наравне с другими — поливал сад. Но на деле ему принадлежала власть, души и тела подданных, он распоряжался всеми финансами, он питался особо и т. п. Особые привилегии были у его приближенных, у членов следственной комиссии, планового комитета, просто фаворитов вождя. Даже в смерти наиболее доверенные во главе с Марселиной отдалились от толпы и покончили с собой в доме Джонса…

То же наглое неравенство мы видим и в Китае. Жена и зять Мао были в высшем звене власти, он сам не знал ни в чем ограничений, а вся правящая элита, расположенная под ним, пользовалась особыми правами более свободного передвижения, лучшего снабжения, медицинского обслуживания, имела больший доступ к информации и т. п. Пьер Риксман, бельгийский китаист, сумевший (один из очень немногих) побывать в Китае и уехать из него не одураченным, писал в своей книге «Китайские тени» (1973), что он насчитал тридцать рангов китайских чиновников («ганьбу» — «кадров») и видел огромное пристрастие всей этой «элиты» к рангам, титулам, ритуалам и протоколу; когда же объявлялась борьба с бюрократами, то для этой борьбы создавалась новая бюрократия, так что выхода не было. В традиционном Китае императорских чиновников называли «те, кто ест мясо» — в маоистском Китае их именовали «те, кто ездит в машинах». Риксман пишет: «В Китае нет обычных машин, есть только машины мандаринов: все мандарины передвигаются на машинах, и лишь мандарины ездят на машинах».

Шестой признак — полная монополия на информацию. Многочасовые речи Джонса свидетельствовали не только о его мании величия — они к тому же не позволяли слушателям чисто физически, не оставляя времени, ни узнать что-либо самим, ни обменяться мнениями, ни даже задуматься. Полный их аналог — многочасовые ежедневные собрания, которые происходили в Китае решительно везде и всюду и от которых участники балдели, голова шла у них кругом и они становились замороченными не только духовно, но и физически.

Седьмой признак, тесно связанный с предыдущим, — запрет покидать такое общество. Об этом подробно говорилось выше. Это позволяет измываться над жертвой, которая не может ни скрыться, ни убежать. В Китае, где все понятия при Мао были вывернуты наизнанку, действовал какой-то неписаный, но многими принятый, дикий моральный закон, чуть ли не основной моральный закон, согласно которому жертва поступает подло, если она лишает палача возможности над ней измываться. Помните, как Джонс жаловался после надругательства над достоинством очередного «сектанта» в «плановой комиссии», как ему и другим садистам тяжело на душе от того, что им приходится «такое» переживать? Так и в Китае — палачи требовали от жертв как бы признания того, что страдания их и палачей — общие, что и те, и другие как бы приносят в момент наказания, преследования или казни нечто на один алтарь. Иногда это убеждение выражается с такой наивностью и прямотой, что просто диву даешься — как же можно искривить прямое и запутать простое! Вот, например, китайский литературовед излагает историю древнего поэта Цюй Юаня (340–278 гг. до н. э.), который жил в царстве Чу, не смог угодить своему государю, попал в опалу и был сослан. В ссылке поэт, не пожелав отказаться от своих взглядов на политику Чу, не видя возможностей провести их в жизнь, покончил с собой. Несколько позднее другой поэт сказал в оде, посвященной самоубийце, что государь Чу был правителем недостойным, глупым и жестоким, и Цюй Юаню следовало просто уехать служить в другое место, благо тогда на территории Китая государств было много — как, скажем, в древней Элладе. И комментатор наших дней спешит пресечь эту крамольную идею: «Автор скорбит о Цюй Юане и только поэтому так говорит. Разумеется, он знает, что Цюй Юань не может отречься от Чу и служить другому государству».

Описывать один за другим признаки «иудиной болезни» — занятие необходимое, хотя надо бы, конечно, постараться сделать это описание как-то позанятнее, поувлекательнее. Но — не получается занимательно. К тому же ни одной новой, оригинальной идеи здесь нет — все эти признаки и особенности давно уже описаны. А если нет ни одной свежей мысли, то зачем же писать? Дело в том, что хотя и нет здесь никакой свежей идеи, но стоит предпринять хотя бы попытку ответить на вопрос, пусть ответить только очень предварительно, гипотетически, но все-таки как-то попробовать ответить, потому что вопрос очень уж неприятный: почему, несмотря на то, что все, о чем тут идет речь, известно миллионы лет, люди до сих пор ничего не научились предпринимать, чтобы от напастей такого рода избавиться или, по крайней мере, их предсказывать и предвидеть? Что мешает нам заранее раскусывать Джонсов, Пол Потов, Мао и им подобных и бежать от них сломя голову? Мысли-то все известны, непонятно «только одно» — почему не от гибели люди бегут, а к ней устремляются…

Восьмой признак — полное несоответствие того, каким это общество является, тому, каким бы оно хотело предстать перед внешним миром и даже перед самим собой. Такой социум хотел бы казаться раем, а является на деле адом; он хотел бы предстать лучшим в мире, а является худшим…

Но если отвратительный, смертоносный характер секты Джонса неоспорим, то как доказать, что маоистский Китай был адом? Не поднимутся ли сразу же протестующие голоса путешественников и дипломатов, которые побывали в Китае и ничего там компрометирующего правление Мао не обнаружили? Поднимутся, будьте уверены. О таких «свидетелях» очень хорошо написал тот же Пьер Риксман:

«Я знаю людей, которые в течение двадцати лет регулярно приезжали в Китай, но ни разу не ездили в автобусе, ни разу не съели лапши на уличных лотках, ни разу не поужинали и не провели неформального вечера в дружеской семье». По мнению Риксмана, такие люди даже не задумываются, как это Чэнь Бода, личный секретарь и довереннейшее лицо Мао Цзэдуна, вдруг был объявлен мошенником, а Линь Бяо, соратник и преемник великого кормчего — заговорщиком и убийцей…

Решающее доказательство можно получить только тем путем, которым оно досталось Краузе в Порт-Кайтума — личным опытом, переселившись в Китай. Но здесь я веду речь о симптомах болезни — и таким симптомом является, по моему мнению, решительный разрыв между «быть» и «казаться», обнаруживающийся в том, что монополизированные средства массовой информации старательно избегают сколько-нибудь серьезного критического разбора положения дел в какой бы то ни было мало-мальски существенной области жизни и что на всю страну наброшено покрывало тайны. Обнаружить этот симптом постороннему наблюдателю без специальных с его стороны усилий и, тем более, без знания языка чрезвычайно трудно — вспомните, как нелегко было Краузе проникнуть в сарай-общежитие. Врут все — газеты, радио, телевидение, люди с трибун и в своем кругу (нет «своего круга» — доносительство поощряется и цветет повсеместно), врут книги, брошюры, гиды, переводчики… Все настолько привыкают к лжи и маскировке, к иносказаниям и эзопову языку, что не верят ничему, то есть становятся безразличными к тому, что правда, а что обман. И все-таки тон выдает — слишком уж ослепительны улыбки, восторженны слова, бравурны песни, оптимистичны предсказания…

Девятый признак — постоянная потребность в отречении от прошлого, в переосмыслении его. Ведь прошлое такого социума — это то самое будущее, во имя которого оно якобы и существует. Напомню стоны Джонса в предсмертные дни — как он мечтал начать все сначала, вернуться во время, предшествующее разоблачениям Килдэфа! Может быть, он даже искренне верил, что все пошло бы иначе, не будь этого проклятого эпизода, что причины его неудачи и позора не в нем самом и в его теории и практике, а только в этой статье, в «травле» и «гонениях» со стороны его врагов. Он, вероятно, не мог и мысли допустить, что обречен навсегда творить одно зло за другим, что никакого искупительного будущего у него нет, что через какое-то время ему предстоит вновь возненавидеть прошлое (то самое, которое сегодня — будущее), что вся его жизнь не удалась и что он ничего уже не изменит, если не изменится сам. А если возникает даже подозрение на такую участь, подобную судьбе колдуна из «Страшной мести» Гоголя, то сердце захлебывается от ненависти к людям, которые тут же начинают казаться толпой ничтожеств, обреченной вечно прозябать в темноте, глупости и собственных грехах, так что никогда не достичь этому сброду света, при котором станут явными ложь, обман и преступления его, Джонса. Как тут не кинуться уничтожать и гнуть, прежде всего, людей с независимым суждением, вообще всех, возвышающихся над «толпой» глубиной понимания, честностью, прямотой?

В Китае история при Мао переписывалась все время заново, а писатели — в этой стране издревле единственные хранители совести — либо запрещались (или уничтожались), либо доводились с помощью террора до отказа от обязанности вершить нравственный суд и охранять язык от замены его ньюспиком… Это переделывание прошлого заметно как в мелочах (я сам видел советский станок, с которого была сбита марка), так и в крупном — сейчас те же люди, что одобряли «культурную революцию» 1966–1976 годов, ее осуждают. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать неизбежное перетолкование (или попытки предать забвению) прошлого и впредь, так что к туману, окутывающему будущее, добавится густая мгла, скрывающая прошлое — пророческие слова написаны были на лозунге в Джонстауне: «Кто забывает прошлое, тот обречен пережить его снова». К сожалению, трагедии в истории не всегда повторяются, как фарс и комедия, достаточно вспомнить Первую и Вторую мировые войны…

Следующий, десятый признак «болезни Джонса» — несвобода труда. В Народном Храме всеми рабочими местами и иными должностями монопольно распоряжался Джонс, что ему было нетрудно сделать, поскольку он реально (а не на словах) владел всеми финансовыми и материальными средствами секты, к тому же сектантов было не так уж и много, один человек вполне мог «дойти до каждого».

В КНР с ее многомиллионным населением до каждого, разумеется, не добраться, поэтому такого полного порядка, как в Джонстауне, достичь невозможно. Но Мао Цзэдун и его группа, которые монопольно, бесконтрольно и ни перед кем не отчитываясь, распоряжались всем без исключения имуществом страны, наладили систему управления кадрами и слежки за ними, так что не только регулировали пополнение нужными людьми армии ганьбу, но и могли в любой момент лишить работы каждого рабочего, крестьянина, рикшу, парикмахера, инженера, учителя, врача и пр. Менять место работы было запрещено категорически, переезжать по своей воле из одного района страны в другой тоже. Одновременно была поставлена в зависимость от труда самая жизнь каждого человека («кто не работает, тот не ест»), и люди в руках работодателя становились настолько беспомощными, что послушания удавалось добиться практически от всех, не прибегая к крайним мерам насилия. Правда, при этом нужно было работающих кормить (пусть плохо, но так, чтобы восстанавливать их силы), одевать (пусть бедно, порой по карточкам, но так, чтобы они не мерзли и не болели) и давать им хоть какое-то жилье. Этот нищенский, но для поддержания сил и жизни все-таки достаточный уровень жизни подавляющего большинства народа лучше всего свидетельствует о подневольном характере труда тех, во имя которых Мао Цзэдун (как и Джонс) якобы действовал.

Последний признак, одиннадцатый, на котором я остановлюсь, — насилие, террор. Джонс пугал своих подданных внешними врагами и ядерной катастрофой; он развивал в них чувство вины перед сектой и ее руководителем; он подвергал их унизительным и жестоким наказаниям; он поощрял их доносить и оговаривать друг друга; он угрожал им смертью и приводил эту угрозу в исполнение. Все это, но уже не в «малой группе», не в микроклеточке, а в огромном общественном организме, происходило и при Мао. Страна изо всех сил вооружалась против придуманных врагов, активисты лезли из кожи вон, стараясь угодить «верхам»; людей «перевоспитывали» нарочито унизительным и непривычным трудом; процветали тайные доносы; по любому поводу и без всякого повода, за независимость мышления и откровенность в словах людей жестоко наказывали, заключая в тюрьмы и лагеря; широко применялись смертная казнь, в том числе публичная…

Что же в природе человека делает его настолько предрасположенным к самоубийственному заболеванию?

Роберт Лифтон был, как мне кажется, близок к истине, когда писал о стремлении к бессмертию как силе, двигавшей Джонсом и его последователями. Но, видимо, точнее говорить о стремлении избавиться и от жизни, и от смерти, а это не обязательно предполагает тяготение к бессмертию, дело тут в восприятии жизни и свободы, как бремени. Смерть может померещиться — и подавляющее большинство людей испытало это на собственном опыте — освобождением от трудностей, от проблем, от невыносимых противоречий.

Однако это лишь поверхностное, простое, знакомое каждому проявление гораздо более глубоких, скрытых переживаний, свойственных не только отдельному человеку, но и совокупности людей.

Дело в том, что по объективным причинам род человеческий пока не в состоянии сплотиться настолько, чтобы прекратить взаимное убийство и истребление. Более того, зло, которое люди причиняют друг другу, не уменьшается по мере технического прогресса человечества, так что пока люди еще не способны совокупно действовать в общих интересах. В результате людские массы движутся еще стихийно. В это движение втягиваются и для него необходимы все виды человеческих свойств, характеров, деятельности; для этого движения горючим служат бесчисленные различия между отдельными людьми, их объединениями, слоями, стратами, классами. В ходе истории мы наблюдаем, как постоянно возрастает производство людьми энергии, создаваемой с помощью антиэнтропического преобразования окружающего нас мира. От участия в этой стихийной деятельности человек уклониться практически не в состоянии. Обыденное бремя труда, которое ложится на плечи людей в ходе этой стихийной работы, вызывает желание от бремени избавиться не тогда, когда, так сказать, работа будет закончена, человечество выполнит свою природную функцию, сделав что-то такое, чего без самопознания природа сделать не может, а сейчас, немедленно, чтобы испытать высшее счастье полного и совершенного освобождения. Первой смерти, смерти, так сказать, естественной, вызванной участием в движении космических структур, люди стремятся противопоставить смерть вторую — самовольное, бунтарское освобождение от «рабства», от «подневольной», не по их замыслу осуществляемой работы. Попытки такого «освобождения» обладают исключительной притягательностью, кажутся торжеством духа над материей, но оборачиваются, разумеется, только гибелью, потому что человечество находится еще в самом начале своего исторического пути.

Жителей Джонстауна погубила болезнь, не менее страшная и смертоносная, чем болезни тела, не менее распространенная, чем они. Мне кажется, что история возникновения и гибели Джонстауна — первый в мире случай, когда мы можем проследить эту болезнь от самого ее начала (появление очень активного, высококонтактного человека — возбудителя, микроба болезни) и до самого конца (самоубийства той группы, которая объединилась вокруг возбудителя).

Трагедия в Гайяне освещает самую главную для людей, коренную проблему — борьбу внутри каждого человека и всего человечества трех сил: жизни, смерти и бессмертия. Это не какие-то мистические, нематериалистические силы, а вполне постижимые, отражающие тот материальный факт, что человек сначала физически растет (то есть в нем господствует жизнь), затем достигает максимума этого роста (назовем этот момент «точкой бессмертия») и, наконец, медленно, но неотвратимо разрушается (в нем торжествует начало смерти) и исчезает.

Смерть, как очевидно, не зависит от индивидуальной воли и от «свободы выбора». Поэтому важнейший вопрос вот какой: существует ли у человечества в целом возможность победить смерть или, по крайней мере, создать такое общество, в котором вся система ценностей и все поведение людей определялось бы борьбой со смертью — как естественной, наступающей в результате свободной игры природных и общественных сил, так и «искусственной», то есть самоубийственной, насильственной?

Смерть вторая — мятежная, самодеятельная, от своих рук, — порождается не природой, а самим человеком, его внутренними качествами, его «свободой воли». Иногда она опустошает целые народы. В 1975 году в Кампучии жило семь миллионов человек; на страну никто не нападал, не было ни стихийных бедствий, ни опустошительных эпидемий — но три миллиона человек погибло, а правители страны, получившие высшее образование чуть ли не в Сорбонне, готовились истребить еще столько же — и все во имя чего-то неясного, смутного, что они называли не то справедливостью, не то счастьем. Народ погибал, повторяю, без внешних причин — изнутри шла на него смерть, так что не остается никаких сомнений, что его постигла самоистребительная болезнь. Похожие явления наблюдались и в Китае 1966–1976 годах.

Понятие социальной болезни, больного общества (эти слова я употребляю не как метафору, а в их прямом смысле) требует, чтобы имелось представление о норме, о здоровом обществе. Главная трудность здесь в том, чтобы не смешивать понятие «здоровое» с понятием «идеальное». Идеально здорового общества пока не существует, как не существует идеально здорового человека (каждый обречен умереть), но тот факт, что нет людей без хоть каких-нибудь отклонений от нормы или расстройств в организме, не мешает медицине говорить о ком-то, что он «здоров» (как любят выражаться врачи — «практически здоров»). Однако относительно здоровые общества, несомненно, были, есть и будут — это те, которые живут, умирая «естественно», повинуясь законам природы и общества, а не стремятся победить смерть самоубийством.

Еще в прошлом веке (назову здесь только Н. Ф. Федорова) появилась мысль, что рано или поздно люди не только достигнут физического бессмертия, но и сумеют воскресить всех умерших. Эта мысль стремилась опереться не на мистику, не на психотехнику, а на научный прогресс, и привела к выводу, что ни с первой, ни со второй смертью нашу совесть примирить невозможно, что людей способен удовлетворить лишь третий путь — путь к реальному бессмертию, что движение по этому пути потребует неторопливой, тяжелой, но вдохновенной и прекрасной работы. Прогресс науки пока еще настолько ничтожен, что эту светлую мысль мы числим до сих пор в разряде утопий, мечтаний, которые нужны, но, увы, неосуществимы…

Пока же средство против болезни, погубившей Джонстаун, остается одно: стараться предупредить ее возникновение с помощью описания ее возбудителей, возникновения, симптомов и признаков, с помощью ее изучения.

 

ПИСЬМА САМОМУ СЕБЕ

Письмо первое. Приглашение к переписке

Это — зачем? Почему — самому себе?

Бывают люди цельные, а бывают составные, как, например, бывают животные однокопытные и парнокопытные, купе двухместные и четырехместные, пространства одномерные и четырехмерные. Принято считать, что цельность — это хорошо, а раздвоенность — плохо. Это потому, что мы тянемся к тому, чего не имеем. Конечно, встречаются — но бесконечно редко — натуры цельные от природы, есть — и это уже чаще, это я сам видел, — люди, сделавшиеся цельными — они избрали одну из своих сторон в качестве единственной, а прочие — навсегда в себе истребили или загнали на всю жизнь вглубь. А я вот о себе знаю, что цельность моя — именно во множественности. И я этого не стыжусь, не мучаюсь этим, а радостно принимаю, потому что благодаря этому я остаюсь всегда молодым и надеюсь никогда не почувствовать старости. Выражается эта множественность моя, между прочим, в том, что я, с одной стороны, писатель, сочинитель, причем довольно безответственный, решительно не желающий разбирать свое писательство со стороны, притрагиваться к нему логикой и отвлеченными умствованиями и вообще в этом своем занятии совершенно свободный от связей с реальным миром — сначала так получалось по доброй моей воде, а сейчас уже в силу независящих от меня обстоятельств; а с другой стороны, я об этом реальном мире весьма много и ответственно раздумываю и даже как-то в его делах участвую — имею семью, службу, друзей, обязанности, слушаю радио и читаю газеты, езжу по своей и прочим странам, читаю книги, прислушиваюсь к мнениям. Но я чувствую себя в нем, в этом реальном мире, не столь уверенно и свободно, как в мире внутреннем, и потому мои печатные и устные о нем суждения, мои поступки и дела получаются какие-то необязательные, и если я никому еще не причинил зла во внешнем мире и ничего не сломал в нем и не испортил, то это не потому, что я в нем сильный, а потому, что я в нем слабый и избегаю инстинктом и разумом таких положений, когда я могу что-то сломать или испортить.

Я как бы уклоняюсь от особого участия в нем и с завистью смотрю на себя писателя — тот идет прямиком через слова (а они и есть его дела), вольно участвуя в жизни этого внутреннего мира.

Вот затем, чтобы перебросить мост от меня ко мне, чтобы попытаться обрести такую же внешнюю уверенность и свободу, как и внутреннюю, я и предпринял эти письма самому себе. Естественно, писатель письма писать не будет — оттуда, где он, письма не доходят. Но все-таки совсем не участвовать в переписке он не сможет — все-таки во множественности-то я цельный.

Вот, стало быть, зачем и вот почему — самому себе.

Письмо второе. О личной ответственности

Летом 1963 года я жил на даче в Зеленогорске. Ты писал, а я был счастлив. Мне опротивела суета жизни, бессмысленная общественная активность, участие в ненужных собраниях, встречах и разговорах, споры с людьми, говорящими смутные и тревожные речи, начиненными путаницей, и пока ты писал, я был счастлив, гулял с сыном и его друзьями, рассказывая им выдуманные истории о рыцарях Далекого кольца, о жене пирожника из Барселоны и что-то там еще. Сосна за окном остро и высоко уходила в небо, детские глаза окружали меня, и я был, повторяю, абсолютно счастлив, найдя свое место при тебе, как верная жена, бросившая бессмысленную работу и полностью посвятившая себя мужу и его делам.

Осенью началась травля поэта Бродского.

Я мало знал его тогда. В компаниях он был нервен и неточен, речь опережала мысль, он производил впечатление человека капризного и ненадежного. Но незадолго до того, как его начали травить, мы встретились с ним с глазу на глаз, и он поразил меня. Точный и честный перед собой в каждом слове, с необыкновенно ясным умом и громадной одаренностью, он сохранил самого себя, не скрываясь ни за какой из личин, которые к тому времени я хорошо — до утомления и скуки — знал. Это было человеческое лицо среди масок. До сих пор я не люблю встречаться с ним в компаниях и ценю те немногие минуты, которые мы проводим вдвоем.

Невозможно было сохранить свое лето, и я вмешался в тот шабаш, который начался вокруг Бродского, играя в нем роль подсобного черта. Это привело к возникновению новых и унылых связей между мной и суетой. Я получил квалификацию «порядочного человека» и «прогрессивномыслящего» и неожиданно для себя стал вовлекаться во множество чужих забот, дел и несчастий. Отказаться от участия я уже не мог — это было бы столь же неэтично, как врачу — отказаться помочь больному. Конечно, никого я не мог «вылечить», но соответствующая репутация укреплялась — мне уже хотелось повесить на двери дощечку: «Доктор по социальным заболеваниям, прием круглосуточно».

В этой деятельности я находил странное удовлетворение — странное потому, что оно было сродни действию алкоголя: мир туманился и упрощался в какой-то негармоничной простоте, поступки подчинялись не моей воле, а механизму «порядочности», слова опережали мысль и потом обязывали повиноваться себе, и я поступал, как солдат, подчиняющийся уставам, — только эти уставы я создавал для себя сам.

Лето 1963 года ушло от меня далеко в небо. Я думал о нем, как грешник о рае.

Уже давным-давно я знал, что общественная суета — ошибка слабых духом и вместе с тем единственное спасение для них, что, делая что-то сообща, можно, конечно, поднять шестивершковое бревно, но для жизни безразлично — лежит бревно или оно поднято, потому что никакое положение бревна не меняет человека. Знал я даже, что если человек тонет и не зовет на помощь — спасать его значит делать дурное дело, столь же подлое, как и не броситься спасать зовущего. Знал я и простое правило, что громко призывающий не красть — вор, проповедующий любовь к ближнему — эгоист, а клянущийся в любви к народу — себялюбец. Я помнил, что тот единственный человек, который имел право учить других, не искал сообщников и не нуждался в одобрении, ему не нужно было казаться, ибо он — был, и он принял неизбежный крест как вершину этого бытия, и ей остался вечным образцом — ничего выше и мучительнее для взора, чем этот человек среди людей, а не в пустыне, я не знаю. Известно мне было, что и я, и другие все — такие же, как он, но только с недостатками, и это «только» — источник действительного страдания, а не выдуманного, вроде бремени жизни или внешних несчастий, болезней, нищеты или смерти.

Но жизнь вокруг меня все осложнялась — возникли новые впечатления. Судили и мерзко травили Синявского и Даниэля, которых я до суда не знал и которых я не понимаю до конца и сейчас. Судили уже совсем мне незнакомых людей: химиков за проект свержения (или изменения?) власти путем каких-то экономических преобразований или еще чего-то в этом же духе — у меня нет точных сведений; поползли слухи о раскрытии заговора, имевшего цель опять-таки свергнуть власть, на этот раз — теми же политическими и военными средствами, которыми она сама утвердилась; слово «Россия», имеющее для меня глубокий и интимный смысл, стало предметом спекуляции людей, с восхищением вспоминающих некоторые стороны фашистской практики; проявилась страшная трагедия Китая, прежде плохо различимая со стороны, и я наблюдал ее тогда, когда на сцене — по всем правилам трагедии — уже громоздились трупы, а в будущем ясно выступала опасность военного столкновения Китая с нашей страной.

Эти новые впечатления и новое положение требуют, прежде всего, признания ответственности за происходящее — моей личной ответственности.

Невозможно не видеть жестокость, кровь, лицемерие, ложь, глупость. Невозможно не относиться к этому с ненавистью и омерзением, невозможно не отвергать этого. Я это видел и отвергал. Невозможно, далее, видя и отвергая, не сопротивляться, не противопоставлять свою волю и силу — невозможно не бороться. Я сопротивлялся, противостоял и боролся — как умел. Это значит, что я лично отвечаю за все; за жестокости и кровь, за осужденных с их дикими прожектами, за русофильство, за китайскую трагедию.

Я помогал спасать тонущего, который меня не звал — я отвечаю за него.

Писать об этом трудно даже тебе — столько тут напутано словоблудия, что только ты сможешь меня понять — ведь ты знаешь меня так же хорошо, как я себя.

И сейчас мне надо сделать выбор — между счастливым состоянием лета 1963 года и хмельным туманом следующих четырех лет. Надо выбрать между «этическим эгоизмом» и участием в общественных заботах. И это надо сделать по той единственной причине, что моя позиция, моя мысль и мои слова влияют на других и порождают чудовищ, которых ты не узнаешь, как не могли узнать Наполеона те, кто породил понятие «свободы, равенства и братства», Сталина — те, кто придумал коммунистический идеал. Хмельные замыслы рождают чудищ: фаланстер — концлагери, свобода для тружеников — тюремное заключение за минутное опоздание на работу, русская идея — погромные эмоции. И мне не следует отворачиваться от этих чудовищ — это моих рук дело. Это не он — это я Чичиков.

Придется начать издалека.

Письмо третье. О новейшем завете и русской национальной ассоциации

Вот один из возможных выборов.

Видишь, как редко мне удается писать тебе, мой дорогой, и даже урывками, отчего отчасти исчезает стройный план и остается только надежда, что из целого, хотя и бессвязного, появится мой собственный настрой, мои мысли, рожденные тремя источниками — умом, разумом и мудростью, как определял их мой незабвенный враль и несерьезнейшая личность Николай Васильевич Гоголь, писатель, ни к чему не относившийся серьезно, кроме Господа, философ, ни к чему не относившийся с иронией, даже к самому себе, мой ненаглядный враль и воображала, чудо наше горемычное.

Кстати, что поразило Белинского в «Выбранных местах из переписки с друзьями»? Нет, не то, о чем он писал сам — мы уже собаку съели на психоанализе и знаем, что человек яростно протестует против того, что есть его подсознательная суть, ему, конечно, лично неизвестная. А вот, наверно, что:

«Односторонние люди и притом фанатики — язва для общества; беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть. У них нет никакого смирения христианского и сомнения в себе; они уверены, что весь свет врет, и одни они только говорят правду».

«… в поэзии многое есть еще тайна, да и вся поэзия есть тайна; трудно и над простым человеком произнести суд свой, произнести же суд окончательный и полный над поэтом может один тот, кто заключил в себе самом поэтическое общество и есть сам уже почти равный ему поэт, — как и во всяком даже простом мастерстве понемногу может судить всяк, но вполне судить может только сам мастер того мастерства».

«Друг мой, мы призваны в мир не затем, чтобы истреблять и разрушать, но, подобно самому богу, все направлять к добру, — даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло».

Да, вот, наверно, что. Но как быть со страстями человеческими — бродилом движения, причиной общественных мутаций и катаклизмов? Смирять, что ли?

Однажды, как ты помнишь, мы думали с тобой об этом. И решили тогда, что мир разнузданный и одержимый, со страстями, вывернутыми наружу, а не скрытыми за формами и нормами, за окостеневшими покровами человеческих правил, что этот мир нам нравится и даже рисуется неким идеалом сейчас, потому что ни в чем не сказались так убийственно на человеке история нашей страны в частности и двадцатый век в целом, как на эмоциях и страстях — они подавлены, они лживы в проявлениях, они искажены и подлы. Никто почти не живет и не чувствует прямо, все норовят приехать из Москвы в Киев через Владивосток, окольно, тайно добиться своего, скрывая от самих себя свою истинную душу. Болеют чувства наши, наши страсти сильнее всего. Так вышли бы они наружу! Пусть лучше, оскалив зубы и с ножом в руке, будет стоять человек перед себе подобным, дав волю естеству, чем, притворно улыбаясь, ненавидеть его исподтишка, мучительно и злобно, ожидая только минуты своей, чтобы уничтожить того, о кого он паскудит улыбку. Пусть улыбка будет улыбкой, а нож — ножом. В этом больше правды, а значит, и перспективы изменения человека больше.

Но это между прочим. Не о том я хотел тебе сегодня писать. А хотел я попытаться ответить тебе на вопросы, наверно, тоже известные тебе.

Христианство дало нам достаточное знание о личной, индивидуальной морали. Ты знаешь, как надо себя вести лично тебе, ты знаешь, что такое хорошо и плохо для человека, если в тебе не спит совесть. А она, как ни крути, в тебе не спит: прислушайся — и всегда услышишь ее. Знаешь ты, Борис Борисович, и как воздействует личность на мир — рассыпь себя в мире, как крошки для птиц, отдавай так, как отдает солнце, в силу природы своей, и люди возьмут, если им надо, и столько, сколько им надо и сколько могут. Ничего не навязывай — черная магия есть худшее из зол, черная магия — это фашизм, а ты будь магом белым. Просто будь — и тогда ты был, есть и будешь. Только не ленись — и все в порядке. Никакого другого решения нет, и буддийское отсутствие «я» — это, в общем, насилие, потому что «я» не часть великого бытия, а вполне конкретное понимание именно себя, факт самосознания, способность видеть себя со стороны, в зеркалах осознания себя, и разбивать эти зеркала — насилие. Если бы этого зеркального видения себя не было, то действительно не было бы зла и не было бы страдания, но это, увы или не увы, однако есть.

Вопрос, возможно, тебя тревожащий, это другой вопрос — почему самосознанием не обладает человечество, почему оно только чуть-чуть, иногда видит себя со стороны, почему нет у него зеркала? Второе пришествие — может, нужен большой коллектив сыновей божьих, чтобы научить нас, как они устроились между собой? Новейший нужен завет для человечества как невиданного еще существа и именно этим заветом, предчувствием его, ожиданием ослепительного мира за его чертой мучаюсь сейчас я, да, наверно, и не только я.

Поглядим внимательно вокруг себя. Мы с тобой живем на земле, которая пророчествует вот уже полтораста лет, пророчествует о себе. «Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащий ухом поэзии поэт или же такой духовидец, который уже может в зерне прозревать его плод.» Это, конечно, опять Гоголь написал сто двадцать с лишним лет назад. Что за странность? Сто пятьдесят лет пророчествуем о себе, как сумасшедшие, и, между прочим, словами не ограничиваемся. Изводим сами себя, истребляем, как безумные, маемся, мечемся, мучимся. И мой дорогой Николай Васильевич тоже задавался этим вопросом: «Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия?» Действительно, не случайно же это. И никак нам в этом занятии краю нет. Вот и ты написал же «Эпилоги» к своим «Трем повестям» и — сам не знаешь почему и как — вдруг запророчествовал, и ты-то знаешь, что неизвестно откуда пришли к тебе те слова, которые пришли, и ты сам им удивился, когда написал.

Так поглядим вокруг — люди живут плохо, жутко плохо. Две тяжких войны с немцами, а между ними война гражданская, безумное самоистребление, дважды — страшный голод, а после второй войны — опять самоистребление, самоповал, угнетение культуры, ликвидация многих наук. И до 1953 года — самодержавие, какое и не снилось России. И только после смерти самодержца — медленное, страшно медленное, как во сне или в замедленном кино, как движения ленивца, улиточное воскресение. Еще десять лет прошло — полугосударь, самодержец-дурачок, безответственный и словоохотливый, искатель «золотого ключика» ко всем проблемам, так его, конечно, и не нашедший и вдруг исчезнувший, словно и не было его, трижды Героя Труда. Только-только, казалось, очухались чуть-чуть, только-только собрались заняться своими делами — а на горизонте встает чудище Китая, готовое сорваться с цепи, и опять мы отдувайся за человечество, опять это на нашу голову.

А почему и сколько русский народ должен страдать и плохо жить? Чем мы хуже других на земле? Ей-богу, не хуже. У нас и своя заветная история — и мы можем ею гордиться. И своя культура — от древности идущая, неисчерпаемая, прекрасная, есть на чем строить свою дальнейшую культуру, не подражательную, а оригинальную. У нас и наука, кое в чем отличная, кое в чем — еще в зародыше, но с достаточным напором молодых талантов, стремящихся познать и природу, и общество, и — в конечном счете — тайны человеческого сознания. И у народного чувства есть, на чем основаться — народ не погиб в этих передрягах, он выжил, а это подвиг в такое время. Народ отстоял свою землю от фашистов — никто в Европе не устоял, а наш народ, плохо предводительствуемый и ослабленный террором, все-таки устоял. У нас достаточные земные богатства, достаточно работников. Почему же мы должны жить хуже других — и духовно, и материально?

Конечно, не должны.

А почему все-таки живем?

Это мне и самому до конца не ясно, но вот что может быть, мой милый Борис Борисович. С основанием мы о себе пророчествовали или нет, однако, пророчествовали. Этот факт опровергнуть невозможно. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Соловьев, Блок — это только прямой ряд и только в литературе. А сколько народу бредило землей обетованной! Кто не прельстился мечтой о земном рае, о новом прекрасном мире? Скрябин и Грин, Врубель и Чехов, Толстой и Короленко — трудно даже назвать, кто об этом не думал и не мечтал. Опять-таки ни один здравомыслящий народ ничего подобного не пережил — там быстренько и по-хозяйски разделили мечтателей на практических утопистов и «беглецов от мира», «эскапистов», из первых создали основы науки — футурологии, вторых отмели, как болтунов и бесполезных идиотов. И только русские, обалдев от пророчеств и мечтаний, ошеломленные достижениями своей духовной культуры и науки, действительно замечательными на рубеже нашего века, очертя голову повели за собой огромные массы своего еще не приготовленного народа, еще нищего душой и телом, на немедленное практическое осуществление всеобщего счастья на земле. Пусть не рассказывают сказки, что революция победила в результате хитрости кучки заговорщиков. Это была революция действительно народная, действительно массовая, и никакой центральный штаб не мог бы ею руководить на всех бесчисленных участках борьбы, если бы не десятки тысяч людей, одержимых великой идеей, готовых отдать за нее жизнь и способных передать свою страсть другим, движимым практическими интересами. Эта идея — идея всемирного братства и счастья всех на земле — выношена была у нас задолго до того, как появился марксизм, выношена была не умом, не логикой, не наукой, а чувством, страстью, всем нашим пространством и всей нашей ленью.

Что было дальше — известно. Страсть нашла исход, разрядилась в землю. Началась расплата — надо было не в мечтах, а на деле соорудить землю обетованную. Пробудившаяся посредственность начала властвовать, люди духа умильно смотрели на свое дитя. Посредственность для начала укоротила на голову тех, кто был выше ее и стала самой высокой в стране. Она устроилась так, как только и может устроиться посредственность — выдвинула самодержца и взвалила на него ответственность, избавив себя от непосильного груза размышлений и совести. Она поделила между собой в кровавой драке огромный, но не безграничный капитал власти, чтобы получить материальные блага и скрыть от самой себя духовную свою неполноценность возможностью распоряжаться чужими делами и судьбами.

Вот как я думаю, Борис Борисович, мой милый писатель. Мы с тобой не участвовали в этом трагическом процессе. А сейчас мы находимся там, где находимся — ты пишешь, сочиняешь, а я вот думаю о всяких отвлеченных материях, кормлю тебя и пишу тебе эти письма, которые никто, кроме нас с тобой, наверно, не прочтет.

Ты спросишь, какая же связь между евангелием для человечества и этим экскурсом в историю нашей страны? Связь я понимаю так, что вот так уж получилось, что и думали в нашей стране об этом всеобщем деле больше, чем кто-нибудь другой, и опыты на себе в этом смысле ставили, так что являемся мы, русские, в этом деле самыми на земле сведущими — ведь трагедия-то это наша, нам ли ее не знать. И для того, чтобы серьезнейшие мысли наших соотечественников, чтобы неисчислимые жертвы, принесенные нашей землей, чтобы странный эксперимент революции — вот чтобы все это не оказалось напрасным, не пропало глупо, как пропадает семя, упавшее на каменистую почву, надо подумать о создании сначала в воображении, хотя бы в воображении, таких условий, при которых русская мысль сможет продолжить свой труд над новейшим евангелием. Нужно оно или не нужно — окончательный суд не нам с тобой.

Ты спросишь опять-таки, а какие тебе еще нужны условия? — имеешь, что сказать, то и говори, а не имеешь, то никакие условия тебе не помогут. Ты не прав, ты заразился этим аргументом от тех, кто в сути сдался, сложил оружие и перестал понимать себя в мире ясно и честно, а понимает только неясно и частично — от тех, кто притерпелся. В темноте трудно найти дорогу — нужен свет. Мысль без обмена с другими мыслями не обогащается питательными веществами, развивается медленно и вяло. Чувство, не разделенное с другими, умирает в человеке, забывается. Слово, произнесенное мысленно, пропадает втуне. Можно, конечно, подождать — рано или поздно и дорога обнаружится, и мысль дооформится, и чувство вспомнится, и слово молвится. Но мир меняется и движется, и опоздать в нем тоже можно, ох, как это часто бывает — опоздания в этом мире. И не надо все сваливать на меня — вековую работу человечества, в которой, к тому же, не оно одно участвует, а еще нечто, не выполнить одному, даже если он и очень самонадеян и трудолюбив, тем более в изоляции.

Итак, что же надлежит изменить в нашей жизни, изменить, естественно, воображением? Не жди только от меня, пожалуйста, утопий и широких программ. В этой части своего письма я останусь на конкретнейшей почве, я буду крайне умерен, потому что ни проповедь личного совершенствования, ни великих, почему-то названных «малыми», дел — это ты и без меня знаешь.

Подумаем вот как — есть идея, национальная идея, патриотическая в старом домашнем смысле слова, то есть идея, согласно которой моя страна и мой народ заслуживает участи не худшей, чем другие народы и страны. Осуществление этой идеи требует массы работы. Существующие институты не в силах нужным образом изменить жизнь — они для этого слишком окостенели, слишком беспечно существуют, не встречают нигде ни серьезной критики, ни серьезной поддержки. Освободить скрытые в обществе силы они боятся — как бы не потерять своей безграничной власти; эффективно работать сами они уже не в силах. Между тем на базе этой идеи вполне может составиться национальная ассоциация людей практических и деятельных, не разрушителей, — мы ими сыты по горло! — а строителей. Эта ассоциация, имея в основе идею и слитую с этой идеей страсть, должна разделить с существующими общественными институтами ответственность за положение вещей в стране и работать вместе с ними, соревнуясь друг с другом перед лицом народа, оповещая народ о своих конкретных замыслах и начинаниях в обстановке гласности и публичной отчетности. Она должна войти путем выборов в органы власти. И эта национальная ассоциация — сейчас необходимое условие, повторяю, воображаемое, для того, чтобы без потерь и крови, без ненужных трат и страданий дать стране и народу лучшую жизнь, а может быть, и спасти его от гибели и рассеяния по земле.

Конечно, меня не поймешь не только ты (а, возможно, даже ты меня не поймешь), но и две обширные и влиятельные части населения — те, кто наносит нашей стране раны непрерывающимся насилием, и те, кто пощипывает страну за эти ее раны из дешевого пустозвонства или для того, чтобы избавиться в собственных глазах от ответственности за эти раны, за то, что они их допустили. И те, и другие ведут себя так от трусости — первые боятся потерять свое положение, не чувствуя, что они его заслужили; вторые боятся потерять к себе уважение, которое, как они подозревают, также не заслужено. Первых у нас называют правыми, вторых — левыми, и я, как ты знаешь, хотя и не одобряешь меня, ненавижу и тех, и других. Но многие поймут — ведь «правых» и «левых» в чистом виде ничтожно мало. Да и есть ли они в чистом-то виде.

Вот видишь, мой милый, как издалека мы начинали, каких высоких материй касались, и вдруг такой скромный вывод, такое крошечное практическое соображение в области воображения. Постараюсь в следующем письме удовлетворить твое любопытство насчет промелькнувшего у меня «нечто», участвующего в работе человечества, — ты ведь наблюдателен и сразу за это нечто ухватился. И поговорю с тобой о «третьем отношении», о главном выборе и тому подобных вещах, а также постараюсь уточнить кое-что о русской практике и ответить на возражения и сомнения, которые у тебя, возможно, возникли. Не беспокойся, я не забыл, с чего началась наша переписка — мы к этому придем. Хотя какая переписка! Я пишу, а ты молчишь и читаешь, может быть, даже улыбаясь надо мной снисходительно. В конце концов — это я кормлю тебя, не забывай, пожалуйста, и не очень-то улыбайся. Меня не станет — и тебя тоже.

Письмо четвертое. Какое-то отрывочное и незаконченное

В своей жизни я говорил с сотнями людей, каждый из которых имел собственный идеал окружающего мира, однако это он только так говорил, что имеет идеал, а когда начинал о нем рассказывать, то получался не идеал, а какие-то сумбурные детали — иногда многочисленные, но чаще деталей было очень мало, например, один считал, что надо дать нудистам права и отвести для них пляжи и такую местность, где они могли бы ходить голыми и где неголых не было бы, а другой настаивал, чтобы выбирали на выборах не одного из одного, а из нескольких, третий же требовал восстановить в правах категории стоимости и цены и дать им складываться естественно, чтобы зарплата и цены на вещи были реальными, а не вымышленными, четвертый полагал, что надо ликвидировать бюрократизм, а пятый — что надлежит разрешить многоженство и многомужество, причем слова «свобода», «правда», «справедливость», «счастье народа» сыпались, как горох, но особенно в ходу было слово «подлинное» (иногда — «настоящее») во всех родах и падежах: подлинная поэзия, подлинная свобода, подлинная совесть, настоящее искусство, настоящий человек, настоящая красота, и это слово произносилось с особым жаром и пылом — из произносившего летела слюна и он встряхивал головой, словно мужественно шел на казнь, словно пытался стряхнуть с себя тех, кто уже нажился на громких словах, но все равно, у него, как и у тех, предыдущих, во всех его тирадах звучало что-то подленькое, ненастоящее и нестоящее…

Письмо пятое. О том же, отчасти — с помощью логики

У Анны Андреевны Ахматовой есть такие строки:

Она прочитала мне эти стихи в Комарове, когда я негромко рассказал ей существо того, о чем пишу в предыдущем письме, прочитала словно в ответ, и эти слова можно понять и как эпиграф к тому, о чем я буду писать тебе в этом письме, и как отрицание моих суждений — а почему эпиграф всегда должен быть подтверждением, почему ему не быть отрицанием?

Итак, снова к делу, попробую еще раз о том же, на сей раз с помощью отчасти логики.

В «Смерти Ивана Ильича» Толстой написал:

«Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет».

Увидав свет и ощутив радость, Иван Ильич умер.

В детстве самым острым моим чувством, которое я испытывал несколько лет кряду, был страх смерти. От старых людей я часто слышал слова: «Скоро я умру» — говорили они о себе, и спазму жалости к ним я физически помню до сих пор, помню горлом. А потом — к себе. Что-то надо было предпринимать, и по ночам я вступал в переговоры с богом, предлагая ему договориться: он даст мне тысячу, нет, миллион лет жизни, а я в него за это поверю. Я думал об этом исступленно. Помню, как однажды, идя к реке купаться, я встретил группу дачников и пошел за ними следом, подслушивая их разговор, потому что был уколот мыслью, что я никогда больше, совсем никогда не узнаю, о чем они говорят между собой. Их спины я помню до сих пор. Они ушли. Я остался один в мире, где всюду что-то происходит такое, о чем я не знаю и никогда не узнаю. Я страдал и плакал из-за этого. Взрослые спрашивали, что случилось. Я отвечал, что ничего, или придумывал для них что-нибудь. Мне казалось, что мои мысли неприличны и похожи на болячку, только у меня ненормального имеющуюся.

Потом я понял, что эта болячка есть у всех. Или была, но пропала. Из разных книг я вычитал, что мысли о смерти столь же общее явление, как и то, что все люди смертны. Не очень полно, но достаточно показательно пишет об этом для примера И. И. Мечников в «Этюдах о природе человека».

Философия — это размышление о смерти, говорил Платон. Эти размышления начинаются с лично себя: что такое я? Зачем я? Как мне вести себя? Что будет со мной? Куда это я денется после смерти? Откуда оно пришло? Неужели возможно, чтобы меня когда-нибудь не стало? И в чем тогда смысл жить? Затем эти рассуждения переносятся на бытие человечества в целом, причем последнее понимается скорее как сумма личностей, а не как единый организм. И задаются те же вопросы, только вместо я стоит уже всемирное мы.

В общем, и без ответа на эти вопросы можно прекрасно прожить. И люди так и живут и правильно делают, иначе жизнь стала бы им не в радость.

Но дело сейчас в том, что существовать сейчас без ответов на эти вопросы стало в современном мире крайне опасно — человек прикован к себе подобным нынче страхом всеуничтожающей термоядерной катастрофы.

Если смерть это полное и невозвратное прекращение жизни, то что такое жизнь? В смысле рациональном и материальном? Говорят, что это «высокоустойчивое состояние вещества, использующее для выработки сохраняющих реакций информацию, кодируемую состояниями отдельных молекул». Сохраняющие реакции — это внутренние реакции вещества на внешние воздействия, направленные на сохранение состояния, присущего данному веществу.

В этом рассуждении главное — саморегулирование, направленное на сохранение состояния.

Подходит ли эта характеристика жизни к человечеству в целом? Находится ли оно в высокоустойчивом состоянии? Имеются ли в нем сохраняющие реакции? Используется ли для последних информация, кодируемая состояниями отдельных элементов общества?

Об известной устойчивости человечества как живого организма свидетельствует факт все увеличивающегося числа его членов, что сравнимо с ростом отдельного человека. Так, в 1650 году население Земли насчитывало 545 млн. человек, в 1900 — 1608 млн., в 1950 — 2454 млн., в середине 1961 года — 3069 млн. и т. д., причем прирост населения сейчас достигает примерно 60 млн. человек в год, и эта цифра все время увеличивается. Говорят, к концу столетия людей будет больше 6 млрд. Однако меня не особенно интересуют прогнозы, не особенно интересует и обсуждение вопроса, хорошо это или плохо, что людей становится все больше. Мне важно, что организм, именуемый человечеством, не обнаруживает никаких тенденций к вымиранию, наоборот, этот организм явно растет.

Растет и средняя продолжительность жизни составляющих этот организм клеточек — в развитых странах человек живет сейчас 70 лет, и эта цифра также имеет тенденцию увеличиваться. Так, в США средняя продолжительность жизни была в 1789 году 35,5 года, в 1850 — 40 лет, в 1900 — 50, в 1920 — 55, в 1930 — 60, в 1960 — около 70. Нет никаких оснований думать, что эта цифра имеет какой-то предел. Так что отдельные люди, составляющие человечество, способствуют устойчивости последнего.

Что касается сохраняющих реакций, то они тоже имеются и работают более или менее исправно. Это правовые нормы, средства массовой коммуникации, мораль, всевозможные партийные, религиозные и прочие организации, производство и торговля. Эта очень сложная, стихийно складывающаяся структура весьма консервативна и активно сопротивляется попыткам ее изменить. При всем ее несовершенстве и порой просто глупости с точки зрения отдельного человека, она, тем не менее, служит довольно неплохо, обеспечивая сохранность целого. Людям кажется, что эта структура служит для их блага или, по крайней мере, стремится служить, подобно тому, как стремится к благу для себя каждый человек.

В известном смысле можно сказать, что сама эта структура — овеществленная информация. Сохраняющие реакции в обществе работают так здорово, что появление новой информации в одном месте немедленно отражается на жизни всей человеческой породы.

С этой точки зрения смерть для человечества не только может характеризоваться гибелью всех людей, но и прекращением действия сохраняющих реакций, исчезновением всяких форм общественной организации, утратой способности получать и накапливать информацию.

Никаких признаков подобных явлений нет. Естественная смерть не грозит человечеству, которое ведет себя по всем показателям как чрезвычайно жизнедеятельный организм.

Жизнедействует оно в двух направлениях.

Во-первых, люди взаимодействуют друг с другом.

Во-вторых, люди воздействуют на природу.

Первое отношение — «человек-человек» пронизывает мир, оно всем хорошо известно.

Второе отношение — «человек-природа» столь же, пожалуй, очевидно, как и первое. Люди используют ресурсы природы на каждом шагу, изучают ее, теребят, как по необходимости, так и из любознательности.

Ты, наверно, замечаешь, что что-то неодинаково в этих двух отношениях? Если в первом отношении оба его компонента выступают как активные начала, то во втором активна только одна сторона, вторая пассивна. Человечество выступает как субъект действия, как центр мироздания, и наш взгляд как бы направлен из этого центра в окружающий мир, на который мы смотрим, как покупатели на невольничьем рынке: мы щупаем и трогаем этот мир, прикидывая, как его можно использовать для себя.

Но мы не только зрители, но и участники мирового процесса. Двух указанных отношений недостаточно для того, чтобы понять характер жизнедеятельности человечества — пропадает система мироздания, частью которой является человечество. Какое же отношение я упустил?

Очевидно, третье — отношение природы к человеку, отношение к нему как к объекту. Если в первом отношении субъект и объект меняются местами, то то же самое имеет место и во втором отношении. Так что отношений можно считать и два, но я для удобства буду пользоваться термином «третье отношение».

В чем же оно проявляется?

Во-первых, природа относится к человеку как создатель к созданному, как целое к части. Во-вторых, природа реагирует на воздействие на нее человечества. Таким образом, третье отношение входит в жизнедеятельность человечества, давая для нее двуногих мыслящих созданий, этакое множество рабочих клеточек, и вписывая эту жизнедеятельность в свое движение.

Только третье отношение дает нам возможность понять цель и направление жизнедеятельности человечества, потому что только оно позволяет рассмотреть систему, в которой живет человечество, не по частностям, а в целом.

Банкротство попыток преобразовать человеческое общежитие посредством той или иной системы взглядов и претворения этих взглядов в жизнь, банкротство полное и очевидное; сохранение внутри любого общества господства одних и подчиненности других; частный и неудовлетворительный характер любых теорий, касающихся мира человеческого, — все это банкротство интеллекта, нашедшего себе последнее утешение во вздорной идее улучшения общества посредством увеличения суммы производимых продуктов, посредством новых открытий во внешнем физическом мире, это банкротство интеллекта связано в первую очередь с непониманием цели существования человечества.

Ты ничего не сможешь оценить в мире, если не располагаешь мерой ценности. Ты не можешь выдвинуть ни одного соображения по поводу улучшения жизни людей, пока ты не знаешь, к чему человечество движется. Вся твоя работа не может выйти из круга собирания и описания фактов, оценить которые ты не имеешь права. В картине бытия, в его потоке и ткани плетутся, пользуясь образом буддизма, бесчисленные нити, и одна из этих нитей называется человечество, и ты пытаешься выносить о ней суждения и давать ей советы, не имея ни малейшего представления о том, как, для чего она вплелась в эту ткань и чем и при каких обстоятельствах закончится плетение нити. Поэтому сейчас смешными кажутся любые, даже самые красивые и героические, претензии идеологов и политиков на сообщение своим поступкам и представлениям свойств добра, блага, счастья или правды. Им остается претендовать на частные, временные и случайные облегчения участи вот этой конкретной группы людей на некоторое время. Это в лучшем случае, в худшем — на облегчение своей собственной участи. И так как это облегчение касается интересов отдельных клеточек и не предполагает, что станет лучше всему организму, то оно и оказывается связанным всегда с корыстью отдельных людей, как бы бескорыстны ни казались их мысли, слова и дела. Движение человечества остается по-прежнему независимым от людей.

Итак, ты не можешь дать решение человеческих проблем без ответа на вопрос: какова цель существования человечества?

Целью может быть сохранение данного объекта, то есть целью существования людей можно счесть сохранение существования людей. Это детерминистское понимание цели. В индетерминистском понимании цель — это предполагаемый результат развития.

В связи с первым пониманием не могу отказать себе в удовольствии привести мнение Фихте, изложенное им в 1794 году. Так приятно написать эту дату. В пустоте, где живет мысль, вдруг рождается звук — эхо ушедших, и я становлюсь не одинок в этой пустоте. И появляется большая уверенность.

Фихте писал: «Вся философия, все человеческое мышление и учение <…> не имеет в виду никакой другой цели, как только ответ <…> на высший вопрос: каково назначение человека вообще и какими средствами он может вернее всего его достигнуть».

И дальше. Поскольку человек имеет разум, «постольку он является своей собственной целью, т. е. он существует не потому, что должно существовать нечто другое, а просто потому, что он должен существовать: его голое бытие есть последняя цель его бытия <…> он есть, потому что он есть».

Красиво, не правда ли?

А отсюда он выводит и цель существования человека: полное согласие с самим собой, а все вокруг — такое, как должно быть по понятиям человека, находящегося в согласии с самим собой.

«В понятии человека заложено, что его последняя цель должна быть недостижима, а его путь к ней бесконечным <…> если только человек не должен перестать быть человеком, чтобы стать богом».

Вот так он рвется к вершине своей мысли, а вот и эта вершина:

«…совершенство — высшая недостижимая цель человека; усовершенствование до бесконечности есть его назначение».

С вершины открываются необозримые дали, прекрасные, как мечта: в законченной ясной картине мира некое пока несовершенное творение совершенствуется и совершенствуется до бесконечности, и каждый обретает смысл личного бытия в благе участвовать в общей альпинистской деятельности: «… мое существование не тщетно и не бесцельно, я — необходимое звено великой цепи, которая тянется от развития у первого человека полного сознания его существования в вечность». Ясно, что если отдельный человек включается в бесконечную во времени работу людей, то он обретает бессмертие.

Мысль эта служит мощной поддержкой людям как тогда, когда она осознается полностью — дескать, весь я не умру, — так и в подсознательном чувстве тех миллиардов безвестных людей, которые отжили свой век и ушли навсегда, оставив себя в вещах, событиях, сердцах, во всем волнующемся океане жизни. Ощутить свою полезность в общем деле, осмыслить личное бытие через спасительное целое, спастись от смерти в бессмертии человечества — сколько это стремление породило героев и людей с собственным достоинством, скольким это замечательное стремление придало силы. Но оно оказывается иллюзией, если прикоснуться к нему ледяной рукой — мыслью о конечной гибели человечества, причем, скорой гибели. Цель жизни отдельного человека — бессмертие в делах своих, в бесконечном совершенствовании человечества — оказывается никакой не целью, а смерть только откладывается на потом, до гибели всех. Нет, мы с тобой на таких условиях в детстве с Господом не договорились бы, не так ли? Ведь тут под сомнением оказывается весь смысл деятельности.

Действительно, появляется дьявольская ирония вопросов: а не приближаешь ли ты своей этой вот бурной деятельностью на пользу людям общий конец? Работая на бессмертие — не работаешь ли ты на смерть? На эти вопросы надо ответить, мой друг. Никакая самоуверенность тут не поможет. Что ж кричать верую, верую. И знать ничего не хочу, дескать. «Тот далеко не ушел, — пишет Фихте, — для кого не расширяется поле его деятельности с каждым им сделанным шагом». Э, нет, говорю я, сейчас прежде чем идти, будь добр дать себе отчет — а куда ведет эта дорожка? Не зная этого, я просто не желаю шагать. Что-то там в ее конце маячит очень неприятное. Так что позвольте я остановлюсь и посмотрю в подзорную трубу, что это там такое, а потом уже либо зашагаю, либо нет.

Но кроме понимания цели как сохранения данной системы, можно понимать ее и как вероятный результат развития системы, в данном случае, человечества.

Чтобы судить об этом предполагаемом результате, давай обратимся к фактам истории и поглядим, нет ли там известной последовательности движения? Что делает человечество в целом, если отвлечься от временных, частных и беспорядочных его движений?

Письмо шестое. Человечество — сила природная

Основной, ясно обнаруживаемый результат работы человечества — использование все больших и больших количеств энергии, заключенной во внешнем для человека мире, в природе. Слабое пламя Прометеева огня — какой зловещий миф озарил сознание людей при первом же шаге по использованию энергии! — знаменовало собой начало энергетической деятельности людей. Затем люди научились пользоваться энергией ветра, пара, электричества, наконец, внутриядерной энергией. Количество энергии, которое производит человек для своих нужд, непрерывно возрастает в чудовищной прогрессии. Сейчас человечество потребляет энергию, примерно равную той, которую можно получить, расходуя 1–2 млрд. тонн антрацита в год. Через некое, вполне ограниченное количество лет потребление возрастет в 10 млрд. раз и достигнет величины, сопоставимой с мощностью солнечного излучения. Отвлекаясь от количественных показателей, которые всегда шатки, когда дело касается прогнозирования, ограничимся следующими принципиальными наблюдениями:

1. Человечество тратит в процессе своей деятельности стремительно возрастающие количества энергии, которую оно черпает из природы.

2. Энергетические процессы, которые воспроизводит человечество, имеют явную тенденцию к выходу в космос — деление и синтез ядер повторяет те же преобразования вещества, которые происходят (в иных пока масштабах) внутри звезд.

3. Человечество не в силах прекратить свою деятельность каким-либо актом воли, во всяком случае оно не сделало за всю свою историю сколько-нибудь заметной попытки в этом направлении, а наоборот, с величайшей активностью увеличивает производство энергии.

Это факт из сферы действия второго отношения. Не менее заметен и факт, касающийся первого отношения, — качественная характеристика человека на всем протяжении истории не обнаруживает никакой тенденции к улучшению, проще говоря, замечательно хорошие люди нашего времени ничем не замечательнее таковых же в прошлом, а люди, павшие низко сейчас, упали до того же уровня, что и им подобные в прошлом. За время своего существования люди не стали ни лучше, ни умнее, ни счастливее, пропорция добра и зла в обществе, по крайней мере, не изменилась в пользу первого. Картина враждующих, ненавидящих и истребляющих друг друга людей и противоположная ей картина сотрудничающих, любящих и спасающих сохраняет постоянное друг к другу отношение, словно бы издеваясь этим своим постоянством над претензиями моралистов и преобразователей. Словно существует некий потолок, выше которого не может развиваться человек, и пол, ниже которого он не может упасть, и два входа в это помещение — один для добрых людей (или добрых чувств в человеке), другой — для недобрых, и кратное от деления одних на других есть величина постоянная, и помещение это называется жизнью, и, видимо константа эта — просто свойство жизни.

Последний факт чаще всего берется под сомнение, так как он очень обиден для людей, в особенности для писателей, моралистов и преобразователей.

Поэтому я постараюсь напомнить некоторые криминальные обстоятельства, свидетельствующие о неизменных свойствах человеческой личности.

Напомним для начала историю Германии в XX веке. Сравнительно небольшой народ, насчитывающий сейчас примерно 1/50 часть населения земного шара, в 1914–1918 годах истребил несколько миллионов своих соседей и погубил немногим меньшее число своих собственных жителей; едва оправившись от послевоенных голода и разрухи, этот же народ в своей подавляющей массе подчинился воле маньяка и его соратников и с искренним энтузиазмом вновь начал истреблять своих соседей, причем число жертв 1939–1945 годов с обеих сторон примерно в 4 раза превзошло показатели 1914–1918 годов. В этой последней войне во имя представлений гитлеризма, спекулирующих на человеческих страстях и эмоциях, совершены преступления, столь обдуманные, кровавые, бездушные и колоссальные, что по сравнению с ними истребительные орды Чингизхана кажутся скопищем хулиганов, не более того. А между тем, эта пятидесятая часть людского рода ничем не хуже любой его другой части, а в некоторых аспектах деятельности (например, добросовестность в труде, честность, художественный и философский гений, изобразительность) даже является выдающейся.

Я стараюсь, как видишь, оставаться в области чисто материальной (как ее понимают со времен Гегеля — как всеобщую основу всех существующих образований природы, существующую вне нашего духа).

Дабы не оставить вниманием ту часть населения Земли, среди которой я живу и язык которой является моим родным, произведу любопытный расчет, который в известной степени покажет, во сколько жертв обошлась нам последняя глава нашей истории. В 1913 году в России жило 170 млн. человек. Если предположить очень скромный ежегодный прирост в 1,5 % и исключить какую-либо прогрессию, то в 1953 году, сорок лет спустя, в стране должно было бы жить 272 млн. человек, а жило менее 200. Мы не располагаем сколько-нибудь надежной статистикой относительно уничтоженных в стране индивидуумов в результате внутренних процессов и, тем более, не знаем, сколько изуродовано душ. Вряд ли найдется честный человек, который возьмет на себя смелость доказывать нравственное улучшение человека на данных нашего отечества.

Хотя я не располагаю ни личными наблюдениями, ни обстоятельными документами, касающимися других стран, но беру на себя смелость утверждать, что двадцатый век не ознаменовался в них прогрессом личности. Об этом свидетельствует их литература в ее описательной функции; об этом свидетельствует господство в них богачей, политиков и военщины; даже в такой, казалось бы, более развитой среде, как ученые, мы встречаем все того же слабого, злобного и эгоистичного человека, как и в любой другой. Разнятся внешние проявления его характера, масштабы отдельных черт, но отнюдь не самый характер и не эти черты. Яркий пример дает история создания атомной и водородной бомбы в США, столь увлекательно изложенная в книге Юнга «Ярче тысячи солнц». Ученые не только с энтузиазмом участвовали своей работой в массовом убийстве беззащитных мирных жителей, женщин и детей; они устами одного из самых замечательных физиков нашего века Энрико Ферми произнесли фразу, ясно показавшую, сколько стоили для них те отвлеченные понятия, на которые возлагают столь большие надежды проповедники: «Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов, это — превосходная физика!» Другой ученый нашел эффективный аргумент, который подтверждает то, о чем я уже тебе писал, а именно, что без понимания цели, к которой движется человечество, остаются лишенными смысла любые нравственные оценки, так что ни о добре, ни о зле говорить невозможно. Этот другой, Луис Н. Риденауэр высказался так: «Никто не может сказать, каким окажется результат любого научного открытия. Точно так же никто не может предсказать, каков будет окончательный практический характер исследования».

При ближайшем рассмотрении оказывается, что не только никакого нравственного прогресса нет и в помине, а и самые понятия добра и зла мы не можем сколько-нибудь ясно и тем более окончательно, на века определить. Очевидно только одно, что масса людей, именуемая человечеством, энергично действует, не имея никакой эгоистической, внутренней цели в виде самоусовершенствования; действует, расковыривая окружающую ее природу и освобождая все большие количества энергии, заключенные в этой природе, точнее, преобразуя вещество в энергию.

Итак, объективный смысл работы человечества сводится к производству энергии. Эта работа выполняется людьми не во имя самих себя: она не имеет своей целью благо людей.

А что считать благом? Разве то, что люди лучше и вкуснее едят, живут в более хороших жилищах, лучше отапливаемых и освещаемых, больше заботятся о своем здоровье и дольше живут, чрезвычайно улучшили средства и скорость сообщения и связи — разве все это не благо? Разве все это не стоит переносимых страданий, десятков миллионов жертв и рек крови?

Конечно, благо, как благо вообще жизнь и ее продолжение. Жизнь, конечно, лучше смерти, дольше жить лучше, чем не дольше, быть здоровым лучше, чем болеть, — это почти бесспорно, если не обращать внимания на те парадоксальные случаи, когда умереть лучше, чем жить, заболеть лучше, чем быть здоровым, и т. д. Эти парадоксальные случаи годятся для особых обстоятельств и для отдельных людей, но только ханжа может предлагать их как программу для всех. И если в песне поется: «И как один умрем в борьбе за это», так ведь то в песне, понарошку, и это только призыв быть смелыми, а не буквальное предложение всем умирать, хотя для проницательного человека уже в этом крошечном тексте достаточно данных для прогноза: куда придут поющие.

Я не хочу подробно говорить, стоит ли миллионов жертв возможность быстрее передвигаться, лучше жить и вкуснее есть. Не хочу говорить не потому, что для меня лично ответ совершенно ясен, а потому, что этот вопрос лишен смысла в том плане, что ничего нельзя тут изменить, как бы мы ни ответили: люди будут и впредь работать и страдать.

И все-таки эти небольшие жизненные блага совершенно не относятся к реальному благу людей. Это плата за труд, за страду; это миска похлебки для раба, прикованного к скамье на галере. Благо ли эта миска? Да, но она ничто по сравнению с тем, что хочет раб. Она ничто по сравнению со свежим воздухом свободы, отрадой родины и собственного очага; ничто по сравнению с чувством труда на себя и своих детей, с объятиями преданной женщины, с рукопожатием друга.

Так что же благо для нас, рабочих и рабов природы, грызущихся между собой за призрачные блага обладания вещами, деньгами, властями и славами? Прыгающих, и снова я возвращаюсь к основному вопросу: что такое люди и зачем они? Если они работают не на себя, то на кого или на что? Каким может быть результат их деятельности? То есть какова цель существования человечества в индетерминистском понимании «цели»?

Ни одна отдельно взятая человеческая черта или функция не является присущей только человеку, за исключением материальной способности овладевать энергией и духовной способности осмысливать свою деятельность, то есть быть одновременно деятелем и зрителем. Во всем остальном человек только часть природы, из природы выходящая, в ней живущая и в нее возвращающаяся. Где, когда и как ни появился бы человек, ясно, что он произошел не сразу, и понятие развития подтверждено слишком большим количеством научных данных, чтобы его можно было доказательно оспаривать. Каждый шаг этого развития определялся свойствами природы, и потому в человеке не может быть ничего с точки зрения его физического строения, что было бы внеположено по отношению к природе, и ее движению. Человек пригнан и проработан к природе, определен ею всецело и во всех своих качествах настолько, что мыслить его иначе как часть целого просто невозможно.

Если есть определенный ряд причин существования человека, то этому ряду должен соответствовать другой ряд — возможных следствий. В нашем рассуждении решительно ничто не изменится от допущения, что появление человека случайно — первоначальная случайность не меняет ничего в последующей закономерности.

И выступает человечество в качестве силы природы, а не некоей мистической силы, или чего-то в себе и для себя сущего, ибо свойство его деятельности — неэгоистичность.

Возьмем для примера наше зрение: оно чувствительно к области электромагнитного спектра от фиолетового до красного, то есть как раз к той его части, в которой наиболее интенсивно излучает солнце свои лучи. Качество нашего зрения — результат деятельности солнца. Несомненно, что и другие особенности наших организмов определены действием внешних сил. Это подтверждается такими простыми фактами, как сходство клеточного строения и принципа работы мозга, сердца и легкого у млекопитающих и человека, более широко — сходство биологической структуры людей и животных, еще шире — одинаковость химического состава живых клеток, наконец, единство элементарной основы живой и неживой материи.

Любопытно, что изменение самопознания человечества во многом напоминает тот же процесс у ребенка: от идеи о своей совершенной исключительности по мере возмужания ребенок приходит к более трезвому взгляду на жизнь и с удивлением замечает, что он не такой уж центр всего сущего, как он был уверен. Так и человечество: сначала оно считало себя и Землю центром мира и единственной целью творения, затем центром мира оно вынуждено было считать не Землю, а Солнце, а теперь мы твердо знаем, что наше великое божество, светозарное Солнце — довольно-таки жалкая песчинка в беспредельных песочных часах Космоса, и находится оно отнюдь не в центре мира, а где-то на обочине, причем не исключено (хотя это пока и очень спорно) что в этом самом центре обитают существа поглавнее, посложнее и поумнее нас, и что они, эти существа действительная вершина мироздания, а мы что-то вроде запасных игроков, призванных к жизни только по закону многократности, который столь очевидно действует в природе.

К сожалению, и это рассуждение не облегчает наше положение и не позволяет нам отсидеться на скамейке для запасных игроков, так как мы должны действовать, и если основное деяние совершат до того, как мы к нему приготовимся, то это все-таки не меняет того направления к этому деянию, по которому мы движемся.

Что же это за деяние?

Точно ответить невозможно, но суть деяния ясна — это освобождение некоей космической большой энергии, которая не могла бы преобразоваться без вмешательства такой своеобразной силы, как человечество. Природа, породив из своих недр мыслящее существо, то есть существо, способное воспроизводить мир и себя самое в воображении, самим фактом этого рождения уже определила функциональность существа, его место в движении природы, а именно, такое преобразование энергии, которое в данной части Вселенной иначе осуществиться не может. Это мыслящее существо, этот раб природы, ее целесообразный инструмент, необходимая часть ее механизма так же не властно в своей родовой судьбе, как и неживая природа. Люди также неотвратимо движутся к своей цели (результату), к своему полному освобождению от рабства, к своей полной гибели, как неумолимо движется время. Они рабочие природы, сила природы — такая же, как сила тяготения, как электромагнитные поля, как галактические движения — не в результате божественного промысла или сознательного акта природы, а просто потому, что они — сама природа, точнее органически входящая в нее часть.

Это рабство скрыто, скрыто свободой. Помнишь? «Свобода — это осознанная необходимость». Ибо человек только тогда ощущает свободу, когда его сила вливается в природную целесообразность человеческого бытия. Только тогда он является самим собой, т. е. таким, каким создала его природа, только тогда он совершенно свободен и только тогда он полностью раб.

И общество в целом, как бы ни казалось оно непохожим на другие природные явления, как бы человек в своей антропоцентристской гордыне ни противопоставлял его окружающему миру, ища особенного в его деятельности, однако тоже не что иное, как особая частица природы, как одна из форм бытия.

Были люди, которые говорили громогласное «да!» порядку мироздания, и были такие, которые не менее громогласно провозглашали «нет!».

И «да!» и «нет!» тонули в потоке бытия, ибо бывали провозглашены, ибо вступали в ход вещей — как сила движущая или как сила трения, но вступали.

Провозглашали бессмысленность философии и наоборот, восхваляли ее, ища в ней или в религии спасительной соломинки; говорили, что время жестоко и тупо в своей необратимости и наоборот, что оно свято и мудро; говорили, что надо так и что так — не надо. Но все эти мысли и слова, все извороты мыслей и слов, все вызванные ими действия этих актеров, смотрящих свой собственный спектакль, тонули в потоке бытия, движущемся к независимой от нас цели.

Куда ни кинься в этом потоке — твое движение пойдет на пользу необходимости, ибо имя этому движению — человеческая деятельность, и нет в нем ничего, что не было бы человеческим, и тебе не вырваться из меридиановой сети.

Письмо седьмое. Счастлив неродившийся

В истории были случаи, когда крайние пессимисты кончали с собой — так, философ Майнлендер видел в самоубийстве освобождение и мечтал, что все человечество последует за ним, когда он в тридцать пять лет в полном согласии с теорией своей покончил самоубийством. Такое «решение» проблемы, может быть очень достойное в отдельно взятом случае, годится для отдельного человека, но человечество таким путем уничтожиться не может, оно будет существовать и действовать вкупе со всеми своими проблемами. Знание этого делает самоубийство по причине «космического пессимизма» актом печальным и смешным одновременно и предприятием сугубо личным. Эта рабская деятельность имеет, как уже было сказано, ясную направленность — выработку энергии. Переводя это понятие на язык современного знания, можно сказать, что человечество занимает в природе совершенно определенное место: оно противостоит энтропии, то есть хаосу. Напомню вкратце, что это такое. Если вы возьмете в руку холодный предмет, то он нагреется: температура руки и предмета уравняется, взаимодействие энергий прекратится, а с ним прекратится различие энергетических состояний и система закономерностей, регулирующих это взаимодействие. Это происходит со всеми телами в мироздании — в силу естественных причин тепловая энергия передается от объектов с высоким ее уровнем к объектам с низким уровнем, температура вселенной выравнивается, и когда этот процесс закончится, тепловая смерть вселенной приведет к полному прекращению действующих закономерностей и к ликвидации порядка. В этом безжизненном хаосе не будет происходить ничего нового, и, более того, хаос будет лишен каких бы то ни было шансов выйти из своего состояния, так как он нуждается для этого в толчке извне, а в этом «вне» останется разве что Господь Бог.

Но это очень далекая перспектива, пока мы не наблюдаем последних стадий существования вселенной; более того, мы живем в таком районе вечности, где организация и порядок возрастают наряду с возрастанием энергетического разнообразия под действием некоей природной силы, именуемой человечеством.

Подробнее об этой упорядочивающей деятельности людей пишет Н. Винер. Мы не только живем на островке уменьшающейся энтропии, говорит он, «мы сами составляем островок уменьшающейся энтропии».

А где у нас гарантия, спросишь ты, что картина мира, нарисованная нам учеными, все эти энтропии, вселенные, энергии и галактики, хоть в какой-то степени соответствуют реальному миру? Где гарантии, что часть, причем сугубо крошечная, каковой является человечество по отношению к природе, эта малюсенькая клеточка, заключенная в примитивную скорлупу трех измерений, поняла целое? Наконец, нет никакого препятствия с самой что ни на есть материалистической точки зрения предположить, что вся видимая нами и столь очевидно расширяющаяся вселенная — всего-навсего некий дымок супергигантского разумного существа, если и в образах сохранять наши антропоцентристские претензии. Я не говорю уже о более сложных существах, которых можно предположить и даже представить себе в воображении.

Этим возражением, при всей его очевидности и легкости, тем не менее можно пренебречь. Во-первых, если исследование остается в рамках проверенных фактов и основательной системы теорий, то не я должен заботиться о гарантиях и доказательствах, а возражающий либо сомневающийся. Ибо если ты ничего не можешь противопоставить фактам и теориям, то твои сомнения или убеждения — акт веры, и нет у тебя права критиковать знание. Во-первых, признавая человечество сугубо крошечным, скептик должен согласиться, что он знает, по крайней мере, это. А если он признает этот элемент знания, то какие причины мешают ему признать и следующие элементы? Что касается некоего суперсущества, то, к сожалению (да — да, к очень большому сожалению), никаких следов его существования пока не обнаружено, а само представление о нем настолько антропоцентристское, что скорее всего это существо — создание человеческое, нежели природное.

От мысли об организующем характере человеческой деятельности Винер, естественно, приходит к идее гибели человечества. Его рассуждения на эту тему несколько наивны и поверхностны, но их стоит привести, чтобы показать, как сейчас в уме ученых слова «человечество» и «будущее» почти мгновенно рождают слово «гибель», правда иногда с вопросительным знаком.

«Для тех, — пишет Винер, — кому известен чрезвычайно ограниченный диапазон физических условий, при которых могут происходит химические реакции, необходимые для жизни в известных нам формах, вывод, что тому счастливому случаю, который обеспечивает продолжение жизни на земле в любой форме, даже без ограничения ее форм чем-нибудь подобным человеческой жизни, придет полный и ужасный конец, представляется само собой разумеющимся выводом. Все же нам, возможно, удастся придать нашим ценностям такую форму, чтобы этот преходящий случай существования жизни, а также этот еще более преходящий случай существования человека, несмотря на их мимолетный характер, можно было бы рассматривать в качестве имеющих всеобъемлющее значение».

«Мы в самом прямом смысле являемся терпящими кораблекрушение пассажирами на обреченной планете».

К таким представлениям неизбежно должен прийти ученый, рассматривающий мир как сумму различных условий и взаимодействий, но исключивший человека из этих самых «физико-химических сил», то есть из природы. Введя представление о максимуме энтропии, об этом абсолютном хаосе, он почему-то не подумал о максимуме антиэнтропии, хотя действие в природе второго закона термодинамики не более очевидно для наблюдателя, чем организующая деятельность рода человеческого. Тогда образ терпящих кораблекрушение пассажиров на обреченной планете, образ человека во власти враждебной стихии сменился бы образом иным, например медленно растущего в океане кораллового рифа, который в определенный момент своего роста способен самовоспламениться с невероятной силой; или образом медленного нейтрона, движущегося к тому неведомому ядру, которое он призван расщепить.

Английский физик Джордж Томпсон пишет так:

«Последние три столетия ознаменовались таким ростом могущества человека над окружающей его средой, какого не наблюдалось ни в одну эпоху в прошлом. Невозможно пройти мимо вопроса: как долго это будет продолжаться? Будут ли эти, по-видимому, непрерывно нарастающие темпы материального прогресса убыстряться и впредь или же они снизятся и достигнут устойчивого уровня гораздо более медленного прогресса? Или же они окончатся катастрофой и эпохой темноты?»

Американский астроном Хорлоу Шенли пишет так: «…человеку, по всей вероятности, гарантировано будущее — ему не угрожают ни звезды, ни климат, ни микробы. Но подождите! Я не сказал о реальной опасности, а она жестока и зловеща. Каждый в наши дни согласится с этим. Опасность кроется в самом человеке. Он свой самый злейший враг. Он создает орудия и изучает методы, с помощью которых можно в короткий срок полностью стереть с лица Земли род человеческий».

Чем управляется человечество? Есть ли хоть какие-нибудь свидетельства, что деятельность его разумна, а не стихийна? Покажите мне эти свидетельства, будьте добры. Покажите, что мы разумно и для самих себя устраиваем свою жизнь. Мы располосовали землю границами, мы не способны — никто, кроме немногих — понять, что мы одно целое, что у нас общая судьба; нам мало границ — мы дробимся и делимся внутри этих границ по всем мыслимым и немыслимым различиям; богатые и бедные, умные и глупые, добрые и злые, взрослые и дети, мужчины и женщины, верующие в бога и неверующие, блондины и брюнеты, управляющие и управляемые, штатские и военные, лысые и волосатые, усатые и бородатые, торговцы и врачи, красивые и некрасивые — миллионы различных, больших и малых каст, слоев, групп и обществ, клубов и семейств, родственников и единомышленников. Ничто не управляет нами, кроме нашей природы, обусловленной матерью-прародительницей, из чрева которой мы вылупились с нашими бесчисленными страстями, матерью, имя которой — все сущее. Именно страсти наши заставляют нас прыгать и скакать и вертеть колесо жизни своими бессистемными действиями. Прыгайте, люди, прыгайте. Иллюзия — что жить становится лучше. Иллюзия, что мы становимся лучше, Иллюзия, что мы становимся свободнее.

Свободнее! Хе! Работать, работать, иначе ценность твоя равна нулю. Включайся поскорее да поактивнее в работу остальных, иначе ты сдохнешь с голоду, иначе ты никому не нужен, иначе общество исторгнет тебя. Ты можешь, конечно, лично увильнуть — значит, другой будет работать за тебя, и другой не простит тебе твоей свободы. Думай, думай, что это для тебя и тебе подобных, но не забывай, что энергии становится все больше и больше, что ты расковыриваешь землю, на которой ты живешь, портишь ее водоемы и почвы, ее леса и зверей, тревожишь ее недра и истощаешь их, что ты, не сумев использовать себе на благо свою планету, уже помчался в космос, сначала воспроизведя космические процессы, когда осуществил термоядерную реакцию, а затем и собственной персоной покинув испакощенную планету. Чем же кончится этот безумный танец людей? Какой идеал рисуется им в ткани иллюзий и что он значит на самом деле?

Едва человечество научилось писать, оно стало писать про идеал — про золотой век, рай, нирвану, абсолютное счастливое общество, лучезарные дали, царство мира и справедливости.

Этот идеал всегда отличался странным свойством — его никогда не достигало общество. Более того, оно даже близко к нему не подходило. Это вечное послезавтра все же не надоело людям. Они продолжают тешить себя надеждами и упованиями.

Это мечта о полном отдыхе.

Это мечта об исчезновении своей особности, отличности от природы.

Это утомление части из-за отделенности от целого.

Это стремление слиться с целым.

Это мечта о смерти.

Видишь, Борис Борисович, куда я привел тебя снова — с помощью логики? И не кажется ли тебе, что я тем самым покусился на русский идеал — на самое это всемирное братство и счастье людей? Вот до чего доводит игра ума, а? Тебе это, конечно, противно, такие вот разнузданности ума тебе не по душе, ты же писал, что интеллект обанкротился, ты Иоанна Дамаскина любишь, ты самого Фауста считаешь ветряной мельницей, а соль земли для тебя — Дон Кихот и князь этот юродивый Мышкин, ты и Льва Толстого считаешь довольно-таки ограниченным и неумным. Я помню, что ты написал о Льве Толстом, помню! И все-таки подумай над моими словами, подумай. Не совсем же я неинтересный собеседник, не все же мне на тебя работать над китайскими текстами, да сочинять киносценарии! Как работа тебе не по душе — ты на меня ее перекладываешь.

А эти письма — от меня к тебе? Кто пишет, в конце концов? Я или ты? Просто вижу, как ты усмехаешься. Хорошая у тебя улыбка, лучше, чем у меня.

Еще немного потерпи — я не могу не поговорить еще о третьем отношении. Чуть-чуть. Кратко. Почти в тезисах.

Письмо восьмое. Снова отрывочное и клочковатое

Я устал писать тебе о третьем отношении, а ты, наверно, устал читать. Сейчас я просто расскажу тебе кое-что бессвязное, этакие отрывки, а не последовательные вещи. Может, они и не связаны совсем с предыдущим, но мне интересно тебе это рассказать. Смотри на них, как на брызги, на всплески, поднятые предыдущими письмами.

Как пришел человек к идее бога-создателя?

Предположим, что «человеческое вещество» выполняет во вселенной роль Балды, который мутил веревкой море. Определенное количество «мыслящих идиотов» поднимает волну, которая губит их, а другая порция человеков в другой части вселенной, взбаламученной предыдущей порцией, разгоняет волну еще выше, и так далее, и эти человеческие «самопожертвования» гонят и гонят волну все выше по трубе мироздания.

Тогда творцом-создателем по отношению к данной порции людей выступает предыдущая порция, но именно в момент высшего напряжения своих сил, в момент достижения «идеала» — поднятия волны, в момент гибели. Стало быть человечество является богом для самого себя. Но о предыдущих порциях людей мы ничего не знаем, мы можем делать только предположения, которые решительно ничем не подкреплены. Тут такая еще пустота, что в ней легко строить любые миражи.

Но все-таки. Допустим другое — что человечество появилось в природе только единожды. И тут вывод, будет тот же — как творец, как верховное существо, как бог выступает в этом случае человечество само, достигшее своего идеала, в момент полного освобождения от природного рабства. Ибо именно в этот момент человечество выступит как верховная (высшая) сила природы, как сила творческая, созидающая. Предвосхищение этого и есть идея бога.

И вот что покажется тебе забавным — все или очень многое находит при этом объяснение: и идея искупительного страдания, и идея внешнего сходства человека и бога, и идея страшного суда, и триединство бога.

Человечество с материальной точки зрения в этом смысле — бог для самого себя, и поэтому нравственность может быть основана на третьем отношении — нравственно то, что способствует развитию человечества к смерти, а безнравственно — противодействие развитию. Онтология сливается с этикой. Можно, конечно, считать нравственным противодействие третьему отношению, а безнравственным — содействие. Мне это больше нравится, честно говоря, но и в этом случае онтология и этика соединяются, хотя и с другим знаком.

А с идеальной, духовной точки зрения как? Увы, так же. Вот о чем я подумал сейчас.

Кстати, что значит «сейчас»? Это попросту ничего не значит, если быть материалистом. Ведь на любом расстоянии свету требуется время, чтобы донести сведение, стадо быть, есть реально только прошедшее, а также некоторая протяженность, которая заменяет нам «сейчас». А вот для души есть только сейчас, сплошное сейчас — прошедшее и будущее одинаково для души сейчас. Отсюда — душа это то, что единственное в мире имеет сейчас. Для души третье отношение — плевать она хотела на него.

Как же это так получается, спросишь ты, что нравственность может быть и с одним знаком, и с противоположным? Что одно и то же может быть и добром, и злом — в зависимости от того, как мы условимся считать? Хорошенькая нравственность, скажешь ты. Если человек против третьего отношения, то одни понятия добра и зла. Если за — другие. Тут дело в выборе.

Выбор — это решение плюс действие. Обязательно плюс действие, иначе мы ничего не узнаем о выборе. По действиям мы можем судить о сделанном выборе.

Сам по себе выбор не связан с нравственностью или безнравственностью. Я говорю о том выборе, о котором только и имеет смысл говорить — в связи с третьим отношением. И в любой избранной системе нравственности можно быть последовательным, т. е. безгрешным. В конечном смысле, идеология это только маскировка выбора и связанной с ним выгоды. И в стремлении (самом стремлении) к выгоде еще нет зла. Зло начинается там, где это стремление маскируется идеологией. Это зло неизбежно, пока отсутствует понятие общечеловеческой выгоды в смысле избежать результатов третьего отношения. Добиться бессмертия. Обмануть природу. Понять, что отдельный человек равен человечеству. Что человечество тоже личность. Целый организм, еще не знающий, где у него мозг, душа, руки и ноги. Еще не увидавший себя в зеркале. Еще не совершивший грехопадения. Еще находящийся во чреве матери. Нравственность для личности уже создана христианством. Нравственность для суперличности, металичности, социоличности, для человечества как единого существа может родиться только из третьего отношения, чуть было не написал тебе из «вахтинианства». Мы избавимся от самого страшного греха — от убеждения других.

О чем ты пишешь, спросишь ты? Еще одно евангелие? Уж не злоупотребляешь ли ты этим словом? Нет, это не еще одно, это то же самое, то, ради которого столько страдала и мучилась русская мысль и русская плоть. Так что я совершенно последователен.

А как же любовь? — спросишь ты. Куда это ты дел любовь? Самую обычную, ту самую, которая есть дар божий? О ней — в следующем письме. Тем более, что есть уже некоторое утомление во мне и, боюсь, в тебе, от серьезных рассуждений. Пора отдохнуть на чем-то попроще. Когда-нибудь, когда будет время.

Письмо девятое. О любви

Сколько уж я тебе написал, а ты все молчишь, да так многозначительно, что я невольно вспоминаю твои слова насчет того, что в начале было не слово и не дело, а было в начале молчание. А у меня вот что-то много слов. Вот сейчас день, утром была для меня скука, ты не пустил меня никуда — ни к друзьям, ни к этой черненькой с кожей мулатки, ни выпить, и я сидел у стола и служил тебе, записывая то, что ты велел о непонятной еще тебе самому Белоглинке. Не знаю, как ты выпутаешься из этой истории, я решительно не улавливаю твоего замысла. Впрочем, ты никогда не считаешься со мной, а не зря ли? Ведь ты и сам еще не уловил замысла, я же тебя знаю, только вид делаешь, ты это любишь — влезать в работу, не зная заранее, куда она тебя заведет.

Хитрый ты, между прочим. По-хорошему хитрый, не обижайся, ты же знаешь, как я к тебе хорошо отношусь. Вот и сейчас меня взяло сомнение опять — я ли пишу тебе эти письма или ты их пишешь? Воспользовавшись мной? Ну, да бог с тобой. Я-то знаю, что это я тебе пишу. И в этом письме ты это сам сообразишь.

Мне почему-то кажется, ты прости за откровенность, что твои понятия о любви, все эти романтические бредни и туманы насчет Мадонны, красоты, верности и христианского брака, вся эта смесь из рыцаря бедного и «Песни без слов» Шумана, совсем-совсем не годятся для нашего столетия реалистической ясности и упрощения того, что столько тысячелетий считалось сложным. Вот я тебе расскажу кое-что из своего личного опыта и наблюдений. А ты подумай. Нельзя же, в самом деле, быть таким самоуверенным и считать обычных смертных существами низшего порядка, а их любовные взаимоотношения до тебя лично не касающимися.

И, конечно, ты уж прости, я не пощажу себя, иначе это не имеет смысла. Хватит тут притворяться. Самыми прямыми словами я тебе все выложу. Ты заметил, конечно, что даже такой матерый реалист, как Лев Толстой, все всегда пишущий точно и предметно (может, из-за отсутствия воображения), теряет всю свою предметность, когда дело доходит до любовных сцен. Стыдно читать, как он описывает первую случку Карениной и Вронского, просто стыдно, до того ничего нельзя себе представить ясно и понять. Как они лежали? Сколько раз он ее оплодотворил? И в каких положениях? Снял он с нее платье или только заголил самое необходимое у себя и у нее? Просто стыдно читать. Нет, тут или откровенно, или молчать.

Начну я все-таки с общего, с простого и известного. Редкий мужчина, а может, и вообще никакой не в силах прожить жизнь, не имея нескольких женщин, иногда многих и даже очень многих, и не то что не в силах прожить, а и не хочет так прожить. И редкая женщина не имеет нескольких, тоже иногда многих и многих мужчин. Сам сообрази — если у каждого мужчины несколько женщин, то неизбежно у каждой женщины — несколько, мужчин. Это математика. Так сказать, царствует в природе перекрестное опыление, и чем оно перекрестное, тем человеку приятнее. Но в прошлом этот известный факт вызывал гнев и возмущение почти невероятные как в мужчинах по отношению к женщинам, так и в женщинах по отношению к мужчинам. Каждый он хотел, видишь ли, чтобы каждая она была только его и больше ничья, но сам он при этом вовсе этой одной на практике не ограничивался, стараясь опылить как можно больше женского пола; а каждая она хотела, чтобы он был только ее, с другими бы не спал, хотя сама «грешила». На худой конец и он, и она согласны были, чтобы она и он были ничьи, если уж не их. А на этом отрыве теории от практики происходило и происходит до сих пор великое количество всяческих безобразий: там муж зарезал жену и любовника, себя, по существу, зарезал вместе со своей любовницей; там жена отравила мужа и любовницу; там мужчины подрались как петухи и друг друга прокололи, как свинью вертелом; там дети несчастны, там родители-старики переживают, там род на род идет войной, там еще какое-нибудь безобразие. А сколько несчастных семей! Подумать страшно, сколько страданий из-за этого несовпадения теории с практикой.

Первый раз я увидел любовь из окна. Мне было четырнадцать лет. Она лежала на деревянной крыше невысокого сарая и загорала. На ней не было ничего, кроме тоненькой и прозрачной тряпочки, зажатой ягодицами. Она лежала на белом полотенце и нестерпимо сияла на солнце. Ей было семнадцать. Она была прекрасна, ей необычайно шло быть голой.

К сожалению, загар быстро лег на ее кожу. Через два дня она больше не залезала на крышу.

Дни и ночи я вспоминал ее сияние. Подробности ее тела я не очень помнил, вернее, помнил, но недостаточно. Словно недосмотрел, не задержал в памяти необходимые черты. Не подошел поближе. И вот осталось сияние. И ничего больше.

Хуже всего было то, что она жила в соседней комнате этого деревянного окраинного домика. За тонкой стенкой. Это было хуже всего.

Я засыпал на правом боку, лицом к стенке.

Она была несомненно существо низшего порядка, когда была в одежде. Глуповата, простовата, цинична в речи. Ей ничего не стоило сказать грубое слово «задница». В ней не было ни интеллигентности, ни обаяния. В одетой. Мне, выросшему в другой среде, было стыдно, стыдно своего интереса к ней.

Но голая она была прекрасна, как Афродита. Прекраснее — она была живой и теплой.

Однажды, когда в доме не было никого, кроме ее старенькой бабки, она полезла в погреб. И вдруг позвала меня. Помочь ей.

По лесенке я спустился в погреб. Он был неглубок, но обширен. Темен.

Она попросила передвинуть бочку с капустой в углу. Небольшую бочку высотой мне по пояс. Я передвинул. Она полезла из погреба первая, я смотрел на ее ноги.

И я схватил ее за эти ноги и задержал. Она оглянулась, улыбнулась и снова спустилась вниз.

Я оглушенно стоял и ждал. Она взяла меня за руку повыше локтя и снова повела к бочке.

Ах, зачем я тебе это пишу все? Ведь ты помнишь подробности не хуже меня и тебе, наверно, скучно? Ты бы рассказал все это совсем не так, но и соврал бы, насочинял бы вокруг случившегося массу вещей, не правда ли?

Нет, я передумал. Я не стану сообщать тебе подробности. Я сделаю иначе, даже тон изменю снова на вполне серьезный, а то меня чуть было не увлекло в интересничанье и кривлянье, а ведь разговор у нас с тобой идет вполне серьезный. Я лучше поговорю с тобой о том, что меня действительно волнует.

Как и все остальные мужчины, я не остался однолюбом. Но я хотел им быть. И вот до сих пор я не могу понять — почему мне не удалось им быть?

Ты знаешь, что я никого не обманывал. Я просто находился во власти стихии. Спорить с ней значило что-то ломать в себе непоправимо, ломать свою природу, уничтожать себя. Я не смог. И — странно — во мне нет сожаления. В чем тут дело?

Может быть, человек бывает разный в разное время своей жизни? А может, порабощенные любовью, мы теряем ясность души и возможным считаем то, что в ясности для нас невозможно? А еще может — наши прошлые обязательства, наша прошлая любовь связывает нас и мы не можем и не умеем эту связь разорвать? Сколько может быть и никакой пока определенности. Задаю вопросы и не отвечаю, словно не знаю ответа.

Но я знаю ответы.

Ответ очень прост. Один тут ответ. Не несколько.

В отношениях мужчины и женщины хорошо и чисто все, что я — именно и только я — считаю хорошим и чистым. Здесь все дозволено, что я себе дозволил.

Вот ответ. Для меня. И только для меня. Он не годится для других — у них свои ответы.

Как это — все дозволено? И ложь, и обман, и подлость, что ли, тоже?

Нет подлости, нет обмана, нет лжи, когда два чистых тела имеют дело друг с другом. Нет ничего — только два тела, которым или хорошо — и тогда все хорошо и нравственно; или нехорошо — и тогда все плохо и безнравственно. А потом — потом остаются два человека со своими несовершенными характерами, заботами о хлебе насущном для себя и для близких, с работой, с понятиями собственности, с обидами, с резкостью и всеми прочими несовершенствами. Два человека, утопленных в паутине взаимоотношений, представлений, людей других, утопленных в мире. Только подышали свободно, как рыба в воде, на поверхности — и снова нечем дышать в бескислородном пространстве подводного, подпольного, подлого мира.

Вот куда я спасаюсь, когда мне невтерпеж без воздуха, когда мне невмочь без свободы. Любовь — это свобода, и в ней есть все: и тело, и дух, и здоровье, и нравственность, и твоя мечта о неземной красоте и красота земной природы. Какая глупость — любовь физическая и любовь платоническая, родство тел и родство душ. Все это половинки, неполнота, ущербность. И то, и то, целое и слитное, ничего нельзя убавить без крушения всего.

Вот что я ищу всю жизнь, день и ночь, каждый час и каждое мгновение, вот что я нахожу всю жизнь, хотя не каждый час и не каждое мгновение, нахожу всюду — и в нашей жизни, постепенно выздоравливающей от пуританизма, и желтом Китае, оцепеневшем от культурной революции, и в поездах, и в деревнях, и в небе, и в растениях, и в течении реки, и в крике электрички, и в шуме дождя, и в запахе цветов, и в шершавости песка на берегу, и в звездах. Везде, везде. И рядом со мной, как моя победа, во мне и вне ноет, живет и дышит моя свобода, и дверь в нее открыта, и за дверью стоит, улыбаясь и ожидая меня, моя любовь.

Здравствуй, моя любовь!

Письмо десятое. О стремлении и воплощении

Как трудно мне писать тебе письма, я уже просто устал из-за того, что ты ничего, ни звука, ни полслова мне не отвечаешь. Интересен ли я тебе, как корреспондент, как собеседник? Нужен ли я тебе в конце концов? Не только в качестве рикши, который таскает тебя по белу свету, в качестве кормильца, отправленного тобой на оброчные работы, не только в качестве этакого ящика, черт подери, который тебя вмещает, а в качестве ну хоть чуть-чуть равноправного тебе? Имею ли права? Могу ли я пользоваться тем, что создаешь ты?

Я знаю, что ты скажешь — нет, не имею. Я знаю, что по твоему мнению надо все отдать и ничего не получить за это, кроме страданий и смерти. Только так, по твоему мнению, писатель может быть свободен — не мнимой свободой гражданских прав, а духовной свободой пушкинской прихоти. Знаю и твой идеал — не стремиться к свободе, а воплощать ее. Я помню, как десять лет назад ты смеялся и приводил разговор, услышанный тобой около витрины: «Скажите, сколько стоит этот бархат?» — «Этот? Этот не продается». Все это я знаю и помню, но ты, однако, не возражаешь, что я создал тебе довольно-таки сносную жизнь, получаю приличные деньги, построил долговременную огневую точку, чтобы защищать тебя и твою работу — и ты не возражаешь, тебе даже на это наплевать. Завидую.

Когда-то я по твоей воле написал стихотворение, о себе: «Я знаю, нет свершения, И завершения, И нет финала. А есть стремление, И есть движение, И вечное начало».

Готов выполнять эту программу. Готов двигаться до последнего дня своей жизни. Но подумаем еще раз о личной ответственности.

И я сделаю выбор — свой личный.

Я отвергаю путь насилия над общественным злом — оно доказало всем русским опытом свою полную бесплодность. Я отвергаю путь капитуляции перед насилием — тот же русский опыт доказал, что это путь смерти для личности. Я выбираю воплощение свободы. Не стремление к ней.

Пусть во всем, что напишет моя рука, будешь ты и только ты. Пусть во всем, что скажет мой рот, будешь ты. Во всем, что я сделаю, — снова ты и только ты.

Это и есть — полностью принять на себя всю личную ответственность за то, что происходит на земле, за то, что делается вблизи, рядом со мной. Потому что в тебе — весь мир для меня. И этот мир, который в тебе, — свободен. Не служить свободе надо, не бороться за нее — ее можно только либо воплощать, либо нет.

Не знаю, приемлемо ли то, что годится для нас с тобой, для других. Думаю и верую, что приемлемо. Что смысл христианства именно к этому и сводится.

Я против всякой клетки — будь то клетка, в которую сажают осужденных, будь то клетка навязываемых мне слева и справа суждений. Против и для себя, и для других.

Что же делать другим?

Воплощать свободу.

И на этом пути каждый найдет свои решения, самые разные. Да будет так. Если кому-то для себя, для своей личности, для ее роста необходимо бороться с общественным злом — это его дело. Но пусть не ломает других, пусть не убеждает их, особенно тех, что еще молоды и доверчивы. Это самый страшный грех — убеждать других.

А если кто-то скажет, что ему для своей личности нужно участвовать в общественном зле? Как его проверить и как рассудить?

Не надо судить и проверять. Свободный не может быть судьей вот именно этого человека. Он судит людей своим примером — и больше ничем и никак. Христос не судил — его осудили. Да, он учил и проповедовал, но не словами, совсем не словами — своим примером.

Можно стремиться только к тому, чего не имеешь. Достигнувший стремиться не может.

Вот так, пожалуй. Насчет ответственности.

И сейчас, вспоминая себя, я с удивлением вижу, что так я думал и чувствовал всегда. Нет, не всегда, а с того момента, когда меня ударила вспышка света. Ты знаешь, о чем я говорю. Но писать о ней мне не под силу, об этом будешь писать ты. А может быть, и я — в новых письмах тебе.

Хотя, может быть, и это все ты написал?

Но если ты, то почему мне мерещится, будто ты хочешь мне что-то сказать? Что-то очень краткое и не очень приятное?

Вроде — отстань, надоел.

 

ЭТОТ СПОРНЫЙ РУССКИЙ ОПЫТ

[5]

Мы обогатились соображениями

В 1967–1968 годах в нашей стране усилилась цензура, ужесточились преследования всякой умственной независимости — началась полоса, которую трудно назвать «реакцией» только потому, что трудно называть «прогрессом» то еле-еле различимое послабление идеологического террора, которое имело место в 1961–1966 годах. Очевидно, послабление было, поскольку все заметили ужесточение, но в чем это послабление заключалось — нужно исследовать под микроскопом. Ведь во времена те — преследование Бродского, суд над Синявским и Даниэлем… Нет, точнее было бы сказать: в 1967–1968 годах окончательно рухнули надежды на то, что в стране начнется плодотворный и открытый обмен мнениями, в результате которого здравый смысл и интересы большинства народа станут основой государственных решений.

Потеряв надежды на такой диалог, интеллигенция начала «внутренний монолог» — стала обсуждать волнующие ее проблемы внутри себя.

Появилось обращение Солженицына к съезду писателей (1967) и статья Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968).

И пошла писать губерния! По всем вопросам. Быстро выделились Амальрик — о нашем ближайшем будущем, Сахаров — об отдельных необходимых реформах, но больше всех, весомее всех, громче всех — Солженицын. Писала интеллигенция, читала интеллигенция. Работы шли по необычным дорогам: сначала в самиздат, потом за границу, оттуда, из-за границы, добывали напечатанное, по тому, заграничному радио слушали.

Когда в человеческом организме выходит из строя кровеносный сосуд, тогда кровь устремляется по запасным, кружным сосудам и сосудикам в обход пораженного места. И человек избегает паралича. Так и в нашем обществе — цензура перерезала нормальные пути циркуляции мнений (информации), и пошли эти мнения вкругаля, через Запад, через самиздат.

И стали мы из нищих и бедных необыкновенно богатыми:

«Архипелаг ГУЛаг» — наше страшное вчера.

«Бодался теленок с дубом» — наше сегодня.

«Из-под глыб» — наше завтра.

«О стране и мире» — то же, только с иных позиций.

Оформились взгляды оппозиции во многих ее проявлениях: христианско-мессианском (Солженицын, Шафаревич), либерально-гуманистическом (Сахаров), обновленческо-марксистском (братья Медведевы).

По счастливому и не совсем понятному закону жизни усиление цензуры отмело все умеренности, все промежуточности и постепенности и оставило выжить только крайние по идеям вещи. Крайние по идеалам.

Похоже даже, что цензура помогла прояснить позиции, повысила требования к каждому, кто берется высказываться о положении в нашей стране.

Вчера вы могли предложить реформу — например, дать колхозникам паспорта — и вам дружно рукоплескали, и вы, гордый своей смелостью и готовый за нее пострадать, могли покинуть общественную трибуну. Сейчас вас на смех с этой реформой поднимут: да вообще не надо паспортов! — закричат одни; всем дать паспорта, но заграничные! — закричат другие; не в паспортах вовсе и дело! — закричат третьи. И еще много чего накричат, а всех перекроет призыв к нам каяться и не лгать.

Мы стали богаты литературой оппозиционной, которая с великим риском (за чтение ее, а тем более распространение, могут до семи лет каторги дать, и не только могут, но и дают) добывается неведомыми путями, которую не купить ни за какие деньги, которой экземпляров в стране — раз-два и обчелся.

Но удивительным образом в разряд литературы весьма сомнительной с точки зрения власти, литературы, давно нигде не цитируемой, попал и такой документ, как «Программа КПСС» — программа самой правящей партии, основа всей ее теоретической и практической жизни, официальнейший из официальных символов ее веры. Партия давно уже не пропагандирует этот документ, интеллигенция не читает. Между тем речь в нем идет о вчера, о сегодня и о завтра нашей страны, то есть о том самом, о чем хлопочет и интеллигенция. И трудно представить себе что-нибудь доступнее — только в одном издании 1974 года имеет программа тираж полтора миллиона экземпляров по цене шестнадцать копеек за экземпляр. Это русское издание, а можно прочесть и на любом языке мира.

Победим же предубеждение, так всегда мешающее интеллигенции прямо смотреть на вещи, и прочитаем, что говорит нам наша власть.

Странный документ правящей партии

Общая цель социализма сформулирована в программе так, что против нее едва ли можно что-либо возразить: «Цель социализма — все более полное удовлетворение растущих материальных и культурных потребностей народа путем непрерывного развития и совершенствования общественного производства».

Кто же тут будет против. Немножечко, конечно, духовная жизнь как-то забыта, да и чересчур общо сказано, но ничего, дальше будет уточнено:

«Мировая социалистическая система уверенно идет к решающей победе в экономическом соревновании с капитализмом. Уже в ближайший период она превзойдет мировую капиталистическую систему по общему объему промышленного и сельскохозяйственного производства».

Вот и уточнение. Напомню, что программа эта принята в 1961 году. Что же значит «ближайший период»? И об этом подумали составители этого документа, они все точно расписали по срокам, почитайте внимательно раз в жизни то, что столько раз изучали, что входило в экзамены, на что страна потратила сотни миллионов человекочасов умственного труда и что забыто сейчас — как не было. Однако есть же, лежит передо мной!

Итак, сроки:

«В ближайшее десятилетие (1961–1970 годы) Советский Союз, создавая материально-техническую базу коммунизма, превзойдет по производству продукции на душу населения наиболее мощную и богатую страну капитализма — США; значительно поднимется материальное благосостояние и культурно-технический уровень трудящихся, всем будет обеспечен материальный достаток; все колхозы и совхозы превратятся в высокодоходные хозяйства; в основном будут удовлетворены потребности советских людей в благоустроенных жилищах; исчезнет тяжелый физический труд; СССР станет страной самого короткого рабочего дня».

Это все должно было быть к 1970 году. А потом будет вот что:

«В итоге второго десятилетия (1971–1980 годы) будет создана материально-техническая база коммунизма, обеспечивающая изобилие материальных и культурных благ для всего населения, советское общество вплотную подойдет к осуществлению принципа распределения по потребностям, произойдет постепенный переход к единой общенародной собственности. Таким образом, в СССР будет в основном построено коммунистическое общество».

На дворе сейчас кончается 1978 год. Два года осталось до выполнения этих грандиозных планов, через два года они должны быть выполнены. И еще вот что обещано:

«…в течение 20 лет — …оставить далеко позади нынешний объем промышленного производства США».

И вот еще что:

«Потребности народного хозяйства во всех видах современных машин, станков и аппаратуры, а также запасных частей и инструментов будут удовлетворены полностью».

И еще:

«По всей стране будет создана разветвленная сеть благоустроенных дорог».

И еще:

«Советский человек сможет осуществить дерзновенные планы изменения течения некоторых северных рек и регулирования их вод…»

Во как! И еще:

«…ставится задача увеличить общий объем продукции сельского хозяйства за 10 лет примерно в два с половиной раза, а за двадцать лет — в три с половиной раза… Советский Союз в первом десятилетии перегонит Соединенные Штаты Америки по производству основных сельскохозяйственных продуктов на душу населения».

Сколько уже лет — все догоняем и перегоняем! Еще 29 марта 1939 года. «Правда» печатала статью М. Рубинштейна «За победу в экономическом соревновании с капитализмом». Не поленимся — прочтем:

«Чтобы разрешить эту задачу — догнать главные капиталистические страны в экономическом отношении — в смысле размеров производства на душу населения, потребуется период в 10–15 лет, то есть 2–3 пятилетки… Разрешение этой основной экономической задачи СССР позволит насытить нашу страну предметами потребления, создать то изобилие продуктов, которое необходимо для перехода от первой фазы коммунизма ко второй его фазе».

Сколько воды утекло с тех пор, как требовалось «две-три пятилетки». Тридцать с лишним лет живет страна в мире. А задача догнать стоит, как стояла. Насытили страну — только не предметами потребления, а предметами истребления, пушками и бомбами насытили.

Но продолжим чтение программы. Какие еще она ставит задачи?

«Качество продукции советских предприятий должно быть значительно выше, чем на лучших капиталистических предприятиях».

И еще:

«КПСС ставит задачу всемирно-исторического значения — обеспечить в Советском Союзе самый высокий жизненный уровень по сравнению с любой страной капитализма».

И еще:

«…к концу первого десятилетия в стране не останется низкооплачиваемых групп рабочих и служащих».

И еще:

«В итоге второго десятилетия каждая семья, включая семьи молодоженов, будет иметь благоустроенную квартиру, соответствующую требованиям гигиены и культурного быта».

С жильем вообще будет все очень хорошо:

«В течение второго десятилетия пользование жильем постепенно станет бесплатным для всех граждан».

И еще:

«В течение предстоящих 10 лет осуществится переход на шестичасовой рабочий день — при одном выходном дне в неделю или на 35-часовую рабочую неделю при двух выходных днях…»

«…бесплатными станут пользование санаториями для больных, а также отпуск медикаментов».

«Увеличится продолжительность отпусков по беременности».

Обещает и обещает документ: бесплатные обеды на предприятиях и в учреждениях, для занятых в производстве колхозников; бесплатное пользование квартирами, а также коммунальными услугами; бесплатное пользование коммунальным транспортом…

Такова программа, таковы были цели.

Ни одно из перечисленных выше программных положений не выполнено и не будет выполнено к 1980 году.

Ни одно.

И напрасно крупными буквами в 1961 году заявили: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»

Не будет. Ни нынешнее, ни — с уверенностью можно сказать — следующее. Завидовать внукам и правнукам нашим нечего, если дела будут идти так, как идут.

Из года в год миллионными тиражами печатается программа. Из песни слова не выкинешь, и перепечатываются и такие ее пункты, которые вызывают только улыбку:

«Шире и глубже развивать мичуринское направление в биологической науке, которое исходит из того, что условия жизни являются ведущими в развитии органического мира».

«Советская литература, музыка, живопись, кинематография, театр, телевидение, все виды искусства достигнут новых высот в развитии идейного содержания и художественного мастерства».

Программа поражает честностью — никаких оговорок не сделано, никаких лазеек не оставлено на случай невыполнения. Разве что сказано: «Осложнение международной обстановки и вызываемое этим необходимое увеличение затрат на оборону может задержать реализацию планов подъема благосостояния народа». Что ж, естественно. Но — не осложнилась с 1961 года международная обстановка, наоборот, согласно официальным заявлениям — упростилась. Разрядка происходит.

Удивительный документ.

Почему он кажется мне таким странным? Нет, не потому, что обещания не выполнены и звучат сейчас забавно — никто из серьезных людей и не ждал, что они будут выполнены. И не потому, что текст программы продолжают печатать и сейчас, когда очевиден провал намеченного на первое десятилетие (по 1970 год). Понятно, что печатают — куда же деваться? Новую, четвертую, составлять программу партии, эту, третью, не выполнив? Вот в 1980 году, ужо, может быть, составят — цифры выбросят, слова сохранят.

Нет, такие обстоятельства мы особенно странными в нашем отечестве не находим.

Самым, на мой взгляд, странным в программе КПСС, принятой в октябре 1961 года, является то, что она была выполнима. Да, наша страна могла выйти на первое место в мире по объему производства на душу населения. Да, наш народ мог стать самым зажиточным и свободным народом на земле.

Но — не вышла страна.

Но — не стал народ.

Обернулась программа правящей партии — утопией. И получилось так, что именно утопией руководствовалась и продолжает руководствоваться мощная организация, включающая несколько миллионов человек, централизованная, с почти армейской дисциплиной, бесконтрольно решающая все вопросы управления страной.

Правящая партия не смогла предложить народу реальную программу, не смогла наметить способы решения стоящих перед страной задач.

Это правящая партия. А оппозиция?

Странные документы христианской оппозиции

Прежде всего оговоримся, что оппозиция — понятие расплывчатое. Порой начинает казаться, что каждый интеллигент в нашей стране — сам себе партия, что сколько инакомыслящих — столько и программ. К счастью, это не так. Все оппозиционные настроения в стране объединяет общее понимание необходимости реформ, а сейчас выделились два главных и наиболее сильных направления: либеральное (Сахаров) и христианское (Солженицын и Шафаревич). Есть талантливые писатели, у которых несомненно существует собственная позиция (Максимов, Синявский), но они эту позицию высказывают преимущественно в критике.

В среде оппозиции много оттенков, много споров, много столкновений, много порой ругани в худших традициях нашего прошлого. Точек зрения не счесть, но программных документов мало. Дело, как мне кажется, в том, что оппозиция не является у нас политическим движением, она скорее напоминает великое студенческое движение второй половины шестидесятых годов, охватившее почти весь мир, — у студентов не было политической программы, не было сколько-нибудь прочной массовой организации, студенты открещивались (как и «новые левые») от социал-демократического и большевистского опыта строительства политических партий. В этом наша оппозиция идет, пожалуй, еще дальше студентов и — «новых левых», — она свой печатный орган, журнал «Континент», создала, провозгласила и издает как внеполитический журнал.

Но многообразие взглядов, точек зрения и предложений оппозиции померкло сразу же с выходом в свет сборника «Из-под глыб» и статьи Сахарова «О стране и мире». В первом в статьях Солженицына и Шафаревича сформулирована христианская программа; во второй — либеральная. Обратимся к ним и посмотрим, что они предлагают стране.

Солженицын отвергает западную парламентскую систему «как единственный выход для нашей страны». Почему же?

Он считает, что в последние десятилетия стали явными опасные, если не смертельные пороки этой демократии: «…когда отсутствие этической основы для партийной борьбы сотрясает сверхдержаву; когда в осуществлении своих свобод группы лиц, организации и гражданские слои теряют чувство ответственности перед национальным целым; когда безграничная свобода дискуссий приводит к разоружению страны перед нависающей опасностью и к капитуляции в непроигранных войнах; когда исторические демократии оказываются бессильны перед террором наглых одиночек. Сегодня западная демократия — в политическом кризисе и в духовной растерянности!»

Это очень важное положение — много лет для многих наших граждан западная демократия рисовалась чуть ли не райским блаженством, да, впрочем, и сейчас многим рисуется. И вот Солженицына эта демократия не устраивает — с оговоркой, что как единственный выход.

Такое отношение к западной демократии, повторяю, чрезвычайно важно. Что там, на Западе, не рай — мы, конечно, знали; что искать образцов общественного устройства где-то вне своей собственной истории, культуры и традиции бесполезно — в общем тоже, с грехом пополам, догадывались; но такой критики западной демократии еще вроде бы не слышали.

Попробуем пристальнее вчитаться в приведенную только что цитату.

Что значит «в последние десятилетия»? Это после второй мировой войны? Очевидно, так. И только тогда исчезли этические основы для партийной борьбы? Или только тогда их отсутствие стало сотрясать некую «сверхдержаву»? Ясно, что речь идет о США. Но там партийная борьба никогда на этической основе и не велась — достаточно почитать американских писателей, чтобы в этом убедиться. Эта борьба всегда там велась с совершенным забвением «этических основ». Значит, новое только то, что сотрясает? Или что — сверхдержаву? Ведь несверхдержавы эта борьба трясла и трясет — например, в послевоенной Франции, в догитлеровской Германии (на волнах такой безнравственной партийной борьбы Гитлер и выплыл к власти). Скорее всего, речь идет об уотергейтском деле — но этот скандал лишь укрепил демократию, развил ее, укрепил сверхдержаву.

А где и какие группы лиц, организации и гражданские слои потеряли в осуществлении своих свобод чувство ответственности перед национальным целым? Надеюсь, речь не идет о крайностях негритянского движения в США? Ведь и в этом случае негры «в осуществлении своих свобод» укрепили национальное целое, хотя еще продолжают страдать от неравенства — может быть, именно из-за чувства ответственности перед национальным целым. Во всяком случае в Африку не бегут — значит, либо им в Америке лучше, либо чувствуют Америку своим отечеством.

Наш национальный опыт учит нас, что «безграничная свобода дискуссий» — это хорошо; что хорошо, когда общество предпочитает страдать от наглости одиночек, но не хватает подряд без разбора правого и виноватого, чтобы этих «наглых одиночек» отыскать; что хорошо, когда группы лиц, а тем более организации, а еще тем более целые гражданские слои «теряют чувство ответственности перед национальным целым» (кто его представляет, это национальное целое?!).

В главном Солженицын прав — нам не годится западный образец, но не годится не потому, что в нем что-то плохо или что-то хорошо, а потому и только потому, что этот образец — чужой. Сколько ни напяливала Россия на себя чужую одежку, всегда она приходилась ей не впору.

И как это по-русски — писать, что западная демократия нынче «в политическом кризисе и в духовной растерянности»! Как будто были сколь-нибудь длительные периоды в жизни человеческого рода (или отдельной нации, или — даже! — отдельного человека), когда не было бы этого самого «кризиса» и этой самой «растерянности»! Удивительный мы народ! Сколько нас история терзает, мучит, учит, гнет и давит, а мы все мечтаем об отсутствии «кризиса и растерянности»! И маскируем от самих себя страдания от своих кризисов и растерянности уверенной критикой других. К счастью, у Солженицына это проскальзывает редко, хотя приводит к тому парадоксу, что он не в силах понять тех людей на Западе, которые оскорбляются несправедливостью в своих странах — не в силах, как мне кажется, потому, что по сравнению с несправедливостями собственного отечества те, западные, несправедливости кажутся ему пустяками. Боюсь, что так недалеко до попыток взвешивать нравственность на весах или мерять ее сантиметрами и километрами.

И вот вслед за такой оригинальной критикой западной демократии, вслед за трудно доказуемым тезисом, что и без демократии люди веками жили (и не всегда хуже), Солженицын как-то вдруг и совершенно непоследовательно, но совершенно справедливо для внеполитического подхода к делу, говорит, что вообще государственное устройство — условие второстепенное «по отношению к истинной земной цели людей (а она не может сводиться к целям животного мира, к одному лишь беспрепятственному существованию)». Золотые слова! Но какова же истинная земная цель людей? Есть ли у автора что-нибудь на этот счет новое или он хочет повторить нам заветы Христа? И чем так уж плохо «беспрепятственное существование»? Не есть ли оно то самое бессмертие во плоти? Может быть, это то, о чем писал Пастернак: «А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии… Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии… и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни, как жертвы»?

На эти вопросы автор не отвечает, а взамен не то предлагает, не то вслух размышляет, прикидывает: может быть, эволюционное развитие нашей страны от нынешней тоталитарной формы к некоей смягченной авторитарной было бы естественней, плавнее, безболезненней?

Отвергнув чужое, Солженицын предлагает свое. Как бы в два адреса обращается он: к правителям и к подданным, каждым по-разному говорит одно и то же по сути. Написано Солженицыным много, остановлюсь только на концентратах его мыслей.

Начнем с «Письма вождям».

Существует и довольно распространено — разумеется, не в официальном мире, — мнение, что Солженицын нетерпим, полон ненависти и чуть ли не злобы. Вызывается это мнение, среди прочего, горьким порой тоном Солженицына.

Ничего похожего на нетерпимость ни в других произведениях Александра Исаевича, ни в «Письме вождям» нет. Оно написано с очевидным желанием убедить, уговорить, с надеждой на «мирную эволюцию нашей страны». Автор так и высказывается весь: «Это письмо родилось, развилось из единственной мысли: как избежать грозящей нам национальной катастрофы? Могут удивить некоторые практические предложения его. Я готов тотчас и снять их, если кем-нибудь будет выдвинута не критика остроумная, но путь конструктивный, выход лучший и, главное, вполне реальный, с ясными путями. Наша интеллигенция единодушна в представлении о желанном будущем нашей страны (самые широкие свободы), но так же единодушна она и в полном бездействии для этого будущего. Все завороженно ждут, не случится ли что само. Нет, не случится».

Уже в этих словах звучит сомнение автора в конструктивности, реальности и ясности предложенного им пути. Тем больше ему чести, что решился начать и обнародовать свои идеи. Этого одного — зачина, начинания — достаточно, чтобы сказать ему спасибо. На Руси всегда в пояс кланялись за добрый почин.

Солженицын считает, что в ближайшие 10–30 лет нашу страну ждут две главные опасности: война с Китаем и общая с западной цивилизацией гибель в тесноте и смраде изгаженной Земли.

Что ж, и первое, и второе — очень и очень вероятно. Выход из этих опасностей автор и предлагает, считая, что они выросли «из точного следования указаниям марксизма-ленинизма: в первом случае — повредить мировому империализму, во втором — поддержать зарубежное коммунистическое движение. Соображения национальные в обоих случаях отсутствовали».

Рассматривая войну с Китаем, Солженицын считает блицкриг невозможным, а войну обыкновенную — самой длительной и кровавой из всех войн человечества. «После этой войны русский народ практически перестанет существовать на планете». И заклинает всех: «Этой войны не должно быть вообще, эта война вообще не должна состояться!» Человек, переполненный ненавистью, так, согласитесь, не скажет.

Солженицын видит две причины для войны: идеологические разногласия и динамическое движение миллиардного Китая на неосвоенные сибирские земли.

И тут все кажется очень близким к истине, хотя замечу, что опасность войны из-за перенаселения Китая сильно преувеличивается. В чем автор видит выход? Как избежать войны? Цитирую:

«Отдайте им эту идеологию! Пусть китайские вожди погордятся этим короткое время. И за то взвалят на себя весь мешок неисполнимых международных обязательств, и кряхтят, и тащат, и воспитывают человечество, и оплачивают все несуразные экономики, по миллиону в день одной Кубе».

И это все?

Все: «Отпадет идеологическая рознь — советско-китайской войны скорее всего не будет вовсе. А если в отдаленном будущем и будет, то уж действительно оборонительная, действительно отечественная».

По поводу войны с Китаем — все.

Невольно мерещится, что автор недоговаривает. Разве не знает он, что идеология — не предмет, ни «взять», ни «отдать» ее иначе, как с головами, в которых она содержится, — невозможно? Что идеология маскирует реальность, скрывает глубокие жизненные интересы ее носителей? Что идеология — средство сплочения, соединения разрозненных личных страстей (а их — что песку на морском берегу, как говорил Гоголь, но главных немного: властолюбие, стяжательство, похоть, суеверия) для совместного их удовлетворения? Идеология, конечно, может быть ложью, но, во-первых, это не беспочвенная ложь, она паразитирует на каком-либо жизненном основании, а, во-вторых, ложь чрезвычайно выгодная ее адептам и хранителям, если им удается объединиться. Не знает, что ли, автор нашей реальности? Не знает, что такое аппарат, не думал об академии общественных наук, о высших партийных школах? о партии наконец? Пусть никто из мало-мальски развитых партийцев не верит сейчас ни в какую идеологию, не пользуется ею ни в какой ситуации; пусть сотни тысяч ее распространителей и хранителей давным-давно рукой махнули на ее противоречия, отчаявшись их уразуметь; пусть ее толком мало кто и знает, кроме очень немногих действительно убежденных марксистов (а эти в ужасе от «несовместимости» теории марксизма с нашей практикой); пусть толкований марксизма существует великое множество, так что и не понять иной раз с ходу, что же объединяет одну ересь с другой; пусть все это так, но — обязательным условием активной общественной жизни в нашей стране является публичное исповедание преданности марксизму, верности «идеалам коммунизма» (едва ли кто-нибудь в состоянии вразумительно сказать, что это такое, а два человека, спрошенные врозь, никогда не совпадут в ответе), хоть внешний, хоть ритуальный только, но поклон официальной идеологии — неизбежен, если вы хотите существовать в данной общественной жизни, хотите работать, а тем более, если стремитесь занять какое-то положение, даже самое малюсенькое, а еще пуще — пост. Конечно, сейчас открылся и жертвенный путь — не поклониться и пострадать, и всегда был путь катакомбного существования, «внутренней эмиграции», но как за такими охотились и охотятся, как таких ненавидели и ненавидят! Преданность (повторяю — пусть фальшивая, пусть невежественная — неважно!) идеологии марксизма-ленинизма стала необходимейшим качеством любого человека, причастного к власти, шире — к официальной общественной деятельности, еще шире — к жизни в нашей стране. И, разумеется, особенно это относится к партийному аппарату, к руководителям всех уровней. Хорошо известно, что подбор кадров и их выдвижение производится в нашей стране по «деловым и политическим признакам» (не по деловым и нравственным, как было бы нормально), а под этими «политическими признаками» разумеется, прежде всего, публично выражаемая преданность идеологии. Поэтому самому наивному человеку понятно, что публичный, открытый отказ от идеологии означает для большинства наших управляющих отказ от власти, а ждать такого подвига — чистейшая фантазия.

И тут нельзя не заметить, что Солженицын ошибается, когда пишет, что «Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, почти перестал ее понимать, развернул же старое русское знамя, отчасти — православную хоругвь — и мы победили!»

Нет, не так было дело, и даже Сталин с его абсолютной властью ничего подобного не делал (может быть, и не мог сделать) — он лишь слегка приглушил звучание привычных идеологических лозунгов и чуть-чуть дал волю традиционному русскому патриотизму, а в тех условиях полного идейного молчания даже это чуть-чуть прогремело, как колокольный звон в ночи. Но никакого русского знамени, тем паче православной хоругви не было и в помине — померещились они. А что было? Выписываю из речей и выступлений Сталина: советская земля и советский народ, сплоченные вокруг партии Ленина-Сталина (так сам эту партию и назвал!), великий Ленин (3 июля 1941 года); советский строй, борьба с империализмом, гитлеровский режим как копия царского режима в дореволюционной России (6 ноября 1941); дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну, пусть осенит нас победоносное знамя великого Ленина (7 ноября 1941); сила и жизненность колхозного строя, партия Ленина, партия большевиков — руководящая и направляющая сила советского общества как в годы мирного строительства, так и в годы войны, указания Ленина (6 ноября 1943 года). А рядом с этим было и чуть-чуть: великая русская нация, но во главе списка ее выдающихся людей — Плеханов и Ленин; призыв вдохновляться образами великих предков от Александра Невского до Кутузова, но сразу же выше всех этих образов — победоносное знамя великого Ленина. Это все было им сказано в 1941–1943 годах, а дальше и спорить не надо, по Солженицыну, «к концу войны» идеологию марксизма-ленинизма снова Сталин вытащил (якобы «из нафталина»!).

Как видим, даже Сталин, даже в наитягчайшие минуты своей карьеры, на краю гибели, призывая на помощь патриотизм того самого народа, над которым перед тем измывался, надеясь спастись благодаря тому, что находится на земле этого народа — спасет народ свою землю, а Сталины на ней и усидят! — так вот, даже он, учась воевать на миллионах русских трупов, даже он ритуально кланялся учению Маркса-Ленина и не русским знаменем, тем более не православной хоругвью осенял войска, а знаменем Ленина!

Рецепт Солженицына против войны с Китаем сам по себе, может быть, и не плох, но он столь же реалистичен, как и предложение переселить всех китайцев на Марс.

Вторая смертельная опасность — погибель «в тесноте и смраде изгаженной Земли». А от нее какой рецепт? Какое лекарство?

А то же самое…

Солженицын считает, что и Запад, и Восток — в тупике, что от экономического прогресса необходимо отказаться, так как ученые из «Общества Тейяра де Шардена» и «Римского клуба» (занимающиеся проблемами эсхатологии, т. е. наукой о конце рода человеческого) «провели компьютерные расчеты по разным вариантам экономического развития — и все варианты оказались безнадежны, предвещая катастрофическую гибель человечества между 2020–2070 годами…».

«Впрочем, — замечает автор — наиболее вероятно все же, что западная цивилизация не погибнет». Что-нибудь она изобретет и вывернется. А «третий мир» тоже не пропадет — он не пойдет за Западом, изберет свой особый путь.

Пропадем, по мнению автора, только мы. Ибо должны жить по Марксу, как он велел в 1848 году: «…если отказаться от промышленного развития, то как же тогда рабочий класс, социализм, коммунизм, безграничный рост производительности труда и т. д.?»

По Солженицыну получается, что достаточно отказаться от марксизма — и избегнем мы гибели. Но тут же он пишет: «При центральном плане, которым мы гордимся, уж у нас-то была, кажется, возможность не испортить русской природы, не создавать противочеловеческих многомиллионных скоплений».

Опять возникает странное чувство — договаривает ли автор? Очень уж много недоумений возникает. Действительно, если ни западная цивилизация, ни «третий мир» не погибнут в смраде изгаженной Земли (и «наиболее вероятно», что не погибнут), то каким образом погибнет только наша страна? Стало быть, пять шестых суши уцелеют, а одна шестая — превратится в пустыню без воды и кислорода? И что прикажете думать о «центральном плане» — это ведь кит из тех, на которых вся наша система стоит, это ведь прямое детище идеологии; значит, этот план дает возможность спасти природу и самих себя, организовать «стабильную экономику» (сиречь неразвивающуюся) — выходит, социализм с его теорией и практикой централизованного планирования (как противовеса частнособственническому рынку с его стихией) способен спасти человечество (или его часть) от гибели? Если это так, то зачем же эту спасительную теорию куда-то выбрасывать? А если «центральный план» не способен «сохранить и спасти», то как можно призывать централизованное государство — «перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности (центр расселения, центр поисков молодежи)» на Северо-Восток, на сибирские просторы?

Боже мой, да ведь этим — заселением Северо-Востока, привлечением туда молодежи, уменьшением миграции — сколько уже лет власти пытаются заниматься! Их ученые интересуются, почему уходят люди из тех мест — уходят, несмотря на высокую оплату их труда, несмотря на добротные теплые избы, хорошие валенки и полушубки. И приходят к твердому выводу, что главная причина не суровый климат, не отсутствие кинофильмов, клуба и прочих внешних признаков культуры, не поиски еще большей заработной платы, а совсем другое: непричастность человека к тому, что он делает, постороннее его положение, отчужденность. Рабочие стараются обеспечить себе наиболее выгодные условия работы — лучший участок, лучшую экипировку и т. п., но ни организация работы в целом, ни ее результаты, ни судьба произведенного ими совершенно от них не зависят. Спросите — хотят ли рабочие работать здесь артельно, свободно (артель — одна из форм социалистической кооперации), выполняя общие для всех правила? И ответ всегда будет — воодушевленное согласие. Но именно этого-то централизованная система управления допустить не может, не отрицая самое себя, не самоликвидируясь — и она будет осваивать Северо-Восток, но осваивать по БАМу в столетие. Иначе не может она, а земли Северо-Востока никакой централизацией не освоишь, централизованная деятельность там невозможна и непродуктивна по необычайному разнообразию условий, трудностей и требований — освоить это разнообразие могут только люди, свободные в выборе форм и методов, приемов и последовательности. Но такой свободы государство наше не может допустить — и обращаться к нему с таким призывом все равно, что приглашать рыбу подышать свежим воздухом в лесу.

И это Солженицын как будто понимает, когда призывает ниже: «На пространствах Северо-Востока ставить (с большими затратами, конечно) такое сельское хозяйство, которое будет кормить своим естественным экономическим ходом…»

Это мудро, но это, согласитесь, требует не «отказа от идеологии», а экономической реформы.

Вообще насколько в этом письме Солженицын точен и силен в критической его части (не скажешь лучше ни о состоянии дел в сельском хозяйстве, ни о водке, ни о возможностях экономить на производстве оружия, ни о необязательности воинской повинности, например), настолько же он недоговаривает в части положительной.

Излагая бегло, где у нас требуются изменения, Солженицын делает вывод, что «потребности внутреннего развития несравненно важней для нас, как народа, чем потребности внешнего расширения силы. Вся мировая история показывает, что народы, создавшие империи, всегда несли духовный ущерб. Цели великой империи и нравственного здоровья народа несовместимы. И мы не смеем изобретать интернациональных задач и платить по ним, пока наш народ в таком нравственном разорении и пока мы считаем себя его сыновьями». И вновь видит единственный путь для такого поворота от внешних устремлений к внутреннему развитию — в отказе от идеологии. И не зовет он преследовать марксизм — а только считает нужным лишить его мощной государственной поддержки, перестать платить зарплату за его пропаганду и защиту.

Повторив слова, что он — реалист и отлично понимает, что никаких реальных выборов начальники у нас не допустят, как не допустят, чтобы власть ушла из их рук, Солженицын пишет: «Всяким поспешным сотрясением смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный выигрыш в качестве руководства». Стало быть, надо менять руководство очень потихоньку? Или вовсе не надо его менять?

И вот мелькает замечательная мысль — восстановить реальную власть советов. Мелькает и скрывается за неясным предложением: «Совокупность всех тех, от верху до низу, кого вы считаете действующим и желательным руководством, переведите, однако, в систему советскую». Как это? Сами себя — перевести? Да, уговаривает Солженицын: «Чего вам опасаться? Неужели это так страшно? Неужели вы так не уверены в себе? У вас остается вся неколебимая власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность, транспорт, связь, недра, монополия внешней торговли, принудительный курс рубля…» Так что же будет нового? К чему призывает он?! А вот к чему: «…но дайте же народу дышать и развиваться!» Это как же будет народ «дышать и развиваться» в условиях «неколебимой власти» «отдельной сильной замкнутой партии»? Солженицын, видимо, уверен, что будет, и перечисляет, что для этого надо: дать «возможность некоторым работящим соотечественникам тоже передвигаться по государственным ступеням и без партийного билета»; освободить женщин от тяжкого физического труда; восстановить здоровые города; допустить к честному соревнованию — «не за власть! за истину!» — все идеологические и все нравственные течения, в частности все религии — «их некому преследовать, если их гонитель марксизм лишится государственных привилегий»; допустить свободное искусство, литературу, свободное книгопечатание — «не политических книг, Боже упаси! не воззваний! не предвыборных листовок — но философских, нравственных, экономических и социальных исследований». Кажется, ничего конкретного я не упустил (предложение исправить школы и детское воспитание нельзя счесть более конкретным, чем призыв спасти почву и воды). Разве что — Солженицын призывает выполнять конституцию, которая с 1936 года «не выполнялась ни одного дня», но — «может быть, и она не безнадежна?»

К конституции я еще вернусь и покажу, что она выполнялась — это поразительный пример слепоты наших соотечественников, неспособных порой прочесть сквозь очки иллюзий то, что написано черным по белому, и не теряющих надежды даже тогда, когда в заглавии стоит «сталинская конституция».

Что касается всего остального, что предлагает Солженицын, то как это все прекрасно и как это все неисполнимо! Да разве, например, и сейчас «некоторые» («отдельные») работящие сограждане не продвигаются и без партбилета? В Верховном Совете — не сотни ли их? И во главе учреждений — не тысячи ли их? Не трудно их и больше понаставить, коль скоро эти беспартийные послушны, коль скоро они «в душе большевики». Почему сейчас коммунистам везде предпочтение при любом служебном продвижении — тому несколько очень злободневно-исторических причин, о которых некогда здесь распространяться; но сейчас одно, а завтра, если нужно будет, беспартийным легко «доверят» любые посты — и также легко их с этих постов поснимают, когда нужда пройдет.

Далее, представить себе после всего русского исторического опыта, что «замкнутая партия», располагая «неколебимой властью», допустит добровольно свободное книгопечатание, разрешит свободно создавать и печатать «социальные исследования» (интересно, много ли найдется таких, кто смог бы исследовать общественные проблемы вне политики, от которой — «Боже упаси»?), допустит свободную борьбу идей — такое себе представлять может лишь тот, кто бесконечно добр и незлобив, кто верит в чудеса, совершаемые невидимой и неведомой волей, но не тот, кто хочет быть реалистом. Не горечь ли свою и стыд за несовершенство человека называет Солженицын своим реализмом? Да ведь основа основ нашей власти — запрещение печати, слова, собраний, организаций, идей, не согласных хоть в букве с официальной точкой зрения! Какие там книги, когда за слова, сказанные на ухо, можно было в 1917–1953 годах лишиться жизни, а в 1954–1978 — работы и свободы!

Попалась мне недавно на глаза книжка А. Садовского «Завершим разгром кондратьевщины. Кондратьевщина в литературе», изданная в 1931 году. Так вот только по поводу «борьбы с кондратьевщиной» в одном издательстве (Сельколхозгизе), пишет автор, «политика разгрома активных вредителей» имела следующие результаты:

— отстранено около 200 авторов (20 % всего авторского состава);

— обновлен состав внутренних и внешних редакторов почти на 80 %;

— изъято и прекращено изданием около 600 работ, составляющих около 5 тыс. авторских листов, или 32 % всех изданий, находившихся на различных стадиях производства в конце 1930 года;

— изъято из распространения 1472 названия книг и брошюр, выпущенных до 1931 года (42 % всех изданий, проверенных Политкомиссией Сельколхозгиза (с. 162).

И это только одна кампания в одной узкой области (экономика сельского хозяйства) по одному поводу!

Конечно, партия, решившаяся допустить свободу печати и соревнование идей, получала бы в ответ такую единодушную поддержку народа, такое его истинное и глубокое уважение, что долго смогла бы продержаться у власти благодаря этой поддержке, но для этого нужно, чтобы партия состояла из людей, замечательных по своим душевным качествам, из каких-то подвижников и бессребреников, а если бы таких в стране нашлось бы не то что 15 миллионов, а хотя бы 150 тысяч — жизнь наша быстро изменилась бы к лучшему.

Еще три замечания — и расстанемся с этим письмом.

Центральная мысль письма — отказаться от идеологии — уже нами вроде бы хорошо усвоена. Откажемся — и все будет хорошо, потому что все наши беды в прошлом, настоящем и будущем — от идеологии, ненаучной, лживой, дискредитировавшей себя везде, где ей следовали в жизни. Мы уже привыкли к мысли о том, что идеология — огромное зло, великая и страшная сила, тучей висящая над Россией, грозящая ей окончательной гибелью. Правда, странным показалось, когда автор вдруг сообщил нам, что эту ужасную тучу Сталин легко отодвинул в сторону в ходе войны, то есть в условиях, по автору же, для такого дела особенно тяжелых, а потом к концу войны и после нее опять же легко вернул на место, но мы эту странность одолели, поняв, что автор насчет Сталина ошибся. И вдруг читаем:

«Сейчас в стране ничто конструктивно не держится на ней (на идеологии. — Б. В.), это ложная фанерная театральная колонна, которую убери — и ничто не рухнет, ничто не поколеблется. Все в стране давно держится на материальном расчете и подчинении подданных, ни на каком идейном порыве, вы отлично знаете это».

Вот тебе раз. Выходит, все наше спасение зависит не от устранения страшной тучи, не от преодоления грозной силы, не от капитального ремонта всего национального здания, а от ремонта легкого, косметического — нужно убрать фанерную колонну, на которой давно ничто не держится — и вся наша жизнь изменится к лучшему настолько кардинально, что избегнем мы не одной, а сразу двух гибельных опасностей — войны с Китаем и самоотравления, превращения страны в пустыню. Получается, что внутри этой театральной идеологической бутафории — здоровое физически национальное тело?

Разгадка этого противоречия, мне кажется, в том, что автор глубоко верит в спасительную силу слова. И нация для него что един человек — как человек может спастись, может, согласно Евангелию, достичь райского бессмертия, даже прожив всю жизнь в разбое, но — пусть хоть в последнюю минуту земного существования! — уверовав в Христа и воззвав к нему о помощи, так и целый народ, стряхнув с души своей ложь единым порывом, может спастись и преобразиться. Кто скажет с абсолютной уверенностью, прав или не прав автор, веруя в это? Не знаю, может ли КПСС из Савла превратиться в Павла. Увы мне, сомневаюсь. Не верю даже. И во всяком случае полагаю, что не под силу смертным спросить с такой обезоруживающей простотой: «Савл! Савл! что ты гонишь меня?» — как это было спрошено у Тарсянина. Да и юноша он был, Савл Тарсянин, а не глубокий старик. И одна у него была голова на плечах, а не десятки тысяч.

Если предположение мое справедливо, то понятно, почему Солженицын едва ли не главным для прояснения его позиции документом считает «Жить не по лжи» — призыв к соотечественникам дружно отказаться от официальной лжи.

Второе мое замечание сводится к тому, что сейчас не только бесполезно, но и вредно, и опасно предлагать какие-то отдельные реформы и преобразования — власть вполне в силах их осуществить на свой манер, по-своему — и ничто в стране не переменится к лучшему. Требовали, например, подписать международную конвенцию об авторском праве. Подписала власть — а проку никакого, только хуже стало, распространили монополию внешней торговли на плоды индивидуального духовного творчества.

Третье замечание касается нашей истории.

Солженицын пишет, что «тысячу лет жила Россия с авторитарным строем» — и ничего, был ее народ к началу XX века здоров и физически, и духовно. И продолжает:

«Однако выполнялось там важное условие: тот авторитарный строй имел, пусть исходно, первоначально, сильное нравственное основание — не идеологию всеобщего насилия, а православие, да, древнее семивековое православие Сергия Радонежского и Нила Сорского, еще не издерганное Никоном, не оказененное Петром. С конца московского и весь петербургский период, когда то начало исказилось и ослабло, — при внешних кажущихся успехах государства авторитарный строй стал клониться к упадку и погиб».

В этих словах мне видится чрезмерное обобщение, не подкрепляемое фактами в достаточной мере.

Конечно, православие играло огромную роль в жизни русского народа изначально (и, подозреваю я, невидимо играет и по сей день), но не видится в истории ни семи веков (от крещения Руси до Петра) православия Сергия Радонежского (1315? 1319?-1392) и Нила Сорского (1433–1508), ни искажения веры или ее ослабления в петербургский период. Фроссар приводит любопытный факт, что численность католических монахов «вовсе не сокращается неуклонно по мере удаления от средних веков, а остается постоянной за всю историю, как будто необходимое и достаточное количество „соли земли“ было раз и навсегда определено таинственным постановлением свыше»… И «в то время как завоеватель, политик, социальный пророк думает, что колеблет равновесие сил и направляет историю, невидимая рука незаметно восстанавливает равновесие». Думаю, что в истории не только католичества, но и нашего православия — в разное время по-разному выражаясь — сохранялась неизменной (и небольшой) величиной та глубокая вера, которая единственная способна воздействовать на нравственность, воздействовать, увы, лишь в степени, достаточной для сохранности жизни, но еще не для победы над смертью. И наблюдаем мы эту силу и в дотатарском Киеве, и в кровавом мороке усобицы, и при татарах, и в Москве — в постоянном богатстве и разнообразии жизненных претворений. А у русской церкви и у православия в целом было свое разнообразие, и лучший его пример, лучший материал, на котором с ним можно ознакомиться — полемика, ведшаяся в XVIII–XX веках вокруг фигур Нила Сорского и его современника Иосифа Волоцкого (умер в 1515 году) — людей глубокой и самозабвенной веры, но разных дел.

Бедой и вечной проблемой едва ли не любой церкви всегда было обогащение, присвоение собственности, золотой телец, стяжательство. Используя веру, легко ведь приобретать — о, разумеется, с самыми благими намерениями; к тому же нужны средства, чтобы что-то построить. И вот вокруг этого вопроса и разделились православные…

«Зная противоположные (нестяжательству. — Б. В.) инстинкты всего великорусского монашества, Нил поставил себе героическую задачу погасить их в корне. Никакого коллективного, производственного хозяйства. Суета мира сего в производстве… Отшельники по двое, много трое, ведут минимальное огородническое хозяйство, делая все своими руками», — так пишет Карташев, историк русской церкви, пишет, заметим, очень деликатно: «…противоположные инстинкты всего монашества».

Не похож на Нила Иосиф. Этот стремился создавать большие, крепкие монастыри с обширным хозяйством и со строжайшими правилами общежития. «По его глубокому пониманию, монастырь — это была одна из центральных клеток общежития православного народа, включенная в систему других не враждебных, а родственных ей, социальных клеток всего крещеного народа… Это положительное отношение к земному благоустройству (ныне сказали бы — „христианская экономика и политика“) есть простое, бесхитростное (без богословских обобщений) древнерусское строительство „Града Божия“ на земле в нашей национальной истории».

Так пишет Карташев. Не слышится ли вам в этих противоположных программах двух русских святых, в этом убежденном противопоставлении индивидуального и коллективного, отшельнического неприкасания к миру и сознательного преобразования мира что-то весьма злободневное?

У Нила Сорского — отшельнический скит на два-три, редко четыре человека, у Иосифа — большой монастырь, никакого уединения, огромное хозяйство, владения, управляющие, обширная казна. У Нила Сорского — призыв к размышлению, к критическому разбору книг, к выработке собственного мнения, у Иосифа — гонения на личное суждение: «Всем страстям мать — мнение. Мнение — второе падение». Нил в те времена, для православия трудные, в борьбу с ересями лично не ввязывался, лишь настаивая публично на нестяжательстве, на том, чтобы не владеть монастырям землей, не украшаться золотом и серебром. В сочинении его последователя читаем: «Где в евангельских, апостольских и отеческих преданиях велено инокам села многонародные приобретать и порабощать крестьян братии, с них неправедно серебро и золото собирать. Вшедши в монастырь, не перестаем чужое себе присваивать всяческим образом, села, имения, то с бесстыдным ласкательством выпрашивая у вельмож, то покупаем. Вместо того чтобы безмолвствовать и рукоделием питаться, беспрестанно разъезжаем по городам, смотрим в руки богачей, ласкаем, раболепно угождаем им, чтобы выманить или деревнишку или серебришко». Иосиф же не только был всецело лично поглощен борьбой с ересями, но и добивался (и добился-таки) страшной казни еретиков: после осуждения последних на соборе 1504 года «Волк Курицын, Димитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский Кассиан с братом и многие другие еретики были сожжены; Некрасу Рукавову сперва обрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение, других по монастырям. Некоторые из еретиков, приговоренных к смертной казни, объявили, что раскаиваются; но их раскаяние не было принято, ибо Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное страхом, не есть искреннее».

Легко увидать, что Церковь в делах своих всего-навсего отражала общие представления о нравственности и не особенно пеклась о соблюдении заповедей, когда речь шла о борьбе с инакомыслящими, тогда именовавшимися еретиками. И только незначительная часть людей продолжала хранить самую суть нравственного учения Христа — его заповеди. И донеслись до нас оттуда же, из того самого времени Нила Сорского замечательные слова, опередившие нравственно и семь веков начального православия, и двести лет петербургского периода — да что там — опередившие! вневременные слова донеслись:

«Вы говорите, что я один заступаюсь за еретиков беззаконно; но если бы был у вас здравый разум и суд праведный, то уразумели бы, что не еретическую злобу защищаю, но о Спасителевой заповеди и правильном учении побораю, ибо утверждаю, что надобно наказывать еретиков, но не казнить смертию. Скажите нам, которого из древних еретиков или мечом убили, или огнем сожгли, или в глубине утопили?»

Да, традиции русского православия могут помочь нам сегодня, но не огулом все, что было в истории церкви за семь ли, за три, за все ли десять столетий. А помочь нам может главное — разные пути к спасению для разных людей: одним по душе тихое отшельничество, другим — кипучее строительство Града Божьего, в котором зазвонит колокол — и вся земля русская единовременно отзывается звоном. Каждому свое, но всем людям верующим ненарушимо запретно — мечом убивать, огнем сожигать, в глубине утоплять кого бы то ни было под каким бы то ни было предлогом. И люди, деятельно стоявшие за соблюдение заповедей, подлинные носители христианской нравственности во все времена (и сейчас тоже) неизменно боролись с идеологией и практикой насилия. А вот государство русское и церковь русская не могут, увы, похвастать верностью Христу — от закопанных живьем древлян, через сожженных живьем еретиков, через кровавое сумасшествие Грозного стелется за ними и в допетровские семь столетий преступный путь.

Даже в жарком пылу полемики, кажется мне, не стоит ослепленно и нетрезвенно обобщать нашу историю. Впрочем, страстной нашей, пророческой литературе от крайних преувеличений удержаться трудно, от ругательств, к сожалению, иногда тоже. Даже хладнокровный — стилистически! — Амальрик вдруг возводит на Россию такое, что глазам своим не веришь: неужели так измучился человек, так исстрадался внутренне, что лепит на свой народ ярлыки общечеловеческих пороков как якобы сугубо национальных:

«Русскому народу, в силу его исторических традиций, почти совершенно не понятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности… Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец, даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе — и вдруг представляет какую-то ценность, это дико для народного сознания».

Увы нам… Но автор идет дальше:

«У русского народа, как это видно из его истории и его настоящего, есть во всяком случае одна идея, кажущаяся позитивной: это идея справедливости. Власть, которая все думает и все делит за нас, должна быть не только сильной, но и справедливой, поступать по совести. За это можно и на костре сгореть, а отнюдь не за право „Делать все, что хочешь!“». «Справедливость на практике оборачивается желанием, чтобы никому не было лучше, чем мне».

И идеи справедливости у нас нет… Хуже:

«Эта идея оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, чему стараются не подражать, а наоборот — заставить быть себе подобным…»

«Конечно (!), наиболее типична эта психология для крестьян и наименее — для „среднего класса“. Однако крестьяне и вчерашние крестьяне составляют большинство населения нашей страны».

Омерзение, которое вызывает в Амальрике Россия, удивительно; говоря о малой вероятности того, что США будут сотрудничать с СССР, он пишет: «Сотрудничество предполагает взаимную опору, но как можно опереться на страну, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач?! Подлинное сближение может быть основано на общности интересов, культур, традиций, на понимании друг друга. Ничего этого нет. Что общего между демократической страной с ее идеализмом и прагматизмом и страной без веры, без традиций, без культуры и без умения делать дело? Массовой идеологией этой страны всегда был культ собственной силы и обширности, а основной темой ее культурного меньшинства было описание своей слабости и отчужденности, яркий пример чему — русская литература. Славянское государство по очереди создавалось скандинавами, византийцами, татарами, немцами и евреями — и поочередно уничтожало своих создателей. Всем своим союзникам оно изменяло, как только усматривало выгоду в этом, никогда не принимая всерьез никаких соглашений и никогда не имея ни с кем ничего общего».

Уфф…

Спорить с автором невозможно — да автор и не ждет возражений, так как ни одного факта не приводит и сам говорит, что его статья «не основана на каких-либо исследованиях, а лишь на наблюдениях и размышлениях». Автор много знает, много наблюдал и размышлял, есть у него дельные соображения (я их еще буду цитировать), но как же можно путать общечеловеческие пороки с национальными, говорить об «исторических традициях» русского народа и тут же — об их полном отсутствии? Стоит ли Россию так-то хаять насквозь и наискось? Это не Пушкин ли, Гоголь, Достоевский, Толстой, Лесков, Соловьев, Ключевский описывали «свою слабость и отчужденность»? И все русские крестьяне — завистники и ненавистники? И все из ряда вон выходящее ненавидят и всю историю ненавидели? И типы, созданные нашей литературой, подтверждают ли, что массовой идеологией страны всегда был культ силы и обширности? Нет, не стоит спорить, бесполезно — тут страсть и горечь, тут ребенок бьет землю, о которую ушибся, но по которой-то и ходит. Побьет и перестанет. А с хаянием России мы еще не раз встретимся в этих заметках. Такая уж участь у нашей матери-родины, что в пороках своих сыновья упрекают ее.

Но вернемся к нашему великому соотечественнику.

Солженицын обращается не только к властям и вождям, он обращается и к подданным, к нам с вами. Три призыва у него в этих обращениях: раскаяние, самоограничение и жизнь не по лжи.

«Только через полосу раскаяния множества лиц могут быть очищены русский воздух, русская почва, и тогда сумеет расти новая здоровая национальная жизнь. По слою лживому, неверному, закоренелому — чистого вырастить нельзя».

За зовом к раскаянию стоит одна мысль, чрезвычайно сейчас популярная среди многих и многих — что в ответе за все грехи, совершенные и совершающиеся на нашей земле, весь народ поголовно, «…отвечаем все — за все» — прямо пишет Солженицын. И незаметно от грехов индивидуальных переходит к грехам социальным, смешивает их в одну кучу. «Кто не виновен? Виновны — все».

Постойте. Но ведь это же самое кто-то другой уже произносил, я уже слышал эти слова! Да, конечно, вот они: «Был бы человек, а вина найдется!» Ведь это же основной принцип сталинского правосудия, альфа его и омега — все виновны! И по-ученому называется — презумпция виновности. Не может же быть, чтобы антиподы, сталинские палачи и их с трудом уцелевшие жертвы так буквально совпали в главном своем принципе и не было бы тут какой-то ошибки!

Ошибка есть. Не все виновны, не все в ответе, не все в одинаковом ответе. Нельзя смешивать три разных суда: суд Божеский, окончательный, страшный — за грехи против совести и за нарушение заповедей, и суд человеческий, временный — за нарушение законов общества, и, наконец, суд человеческий за нарушение норм поведения в данном обществе, законами не предусмотренное, но окружающим неприятное.

Нет, на основе всеобщей виновности ничего путного не построишь. Уже пробовали — и до сталинского террора допробовались. Как же обществу устроиться, если нет ни правого, ни виноватого, а все виновны? Даже в редчайшей семье (а их сотни миллионов) встретишь власть совести, власть высшей правды, совместно постигаемой — чаще (что там чаще! в пропорции 1: 1 000 000) в игре и столкновении внутрисемейных воль видим мы победу одной и поражение другой.

Впрочем, жаль, что нельзя основать ничего на раскаянии. Давно мечтает об этом русский народ. Вот стихотворение Хомякова, оно интересно тем, что в точности излагает программу Солженицына:

Хомяков полагал, — все в руке Божьей, оставляя людям молитву. Солженицын идет дальше — он полагает, что все в наших руках и мы вольны своим собственным разумением управиться с историей и усовершенствовать ее. Что ж, в этом есть зерно истины. Но увы — требуется не только призвать к таким подвигам, но и указать путь к ним достаточно убедительный.

Снова мелькают перед воображением Нил Сорский в тишине и уединении и Иосиф Волоцкий, сзывающий всю Русь колокольным звоном к единой молитве…

Как крестились всем народом в скорбь и страдания, в самопознание путем самомучительства, так и тащим свой крест, отпихивая ногами всех, желающих нас от этого креста избавить. И всегда находятся пророки, чтобы напомнить о нашем кресте, когда мы о нем позабываем. И впрямь: чем Хомяков, Гоголь, Достоевский, Блок — не пророки? А Ленин? А Солженицын? У всех крест. Никто нам ничего, кроме страданий, не сулит — только ленинский крест самый тяжелый.

Дописать к стихам Хомякова несколько строк, что-нибудь вроде:

И — чем не программа Солженицына? Разве что не так неистов был Хомяков:

Она — это, разумеется, Россия.

Нетрудно видеть, что при всей страстности Солженицына, при безграничном его мужестве, при всей его общей правоте, он с его реформами и предложениями, как обращенными к властям, так и обращенными к нам, грешным, — совсем далек от реальности.

Перед нами, увы, утопия. И призыв Солженицына — не лгать, не принимать участия в казенной лжи, как минимум избегать ее — тоже, увы, утопичен.

Близкие Солженицыну мысли излагает и И. Р. Шафаревич. Но и его позиция, увы, тоже утопия. Послушаем:

«…если ни класс, ни партия, ни удачное сочетание сил в мировой политике не способны остановить ту тень смерти, которая начинает уже опускаться на Россию, то значит это может быть сделано только через человека, усилиями отдельных человеческих индивидуальностей».

Сомнений нет — отдельная человеческая индивидуальность, а просто сказать — любой человек может сделать исключительно много, от него многое зависит, порой решающе много. И точно так же нет сомнений, что если все люди начнут поступать «по-хорошему», то есть по совести, по справедливости, по заповедям, то ни у них, ни у общества проблем не останется — во всяком случае, взаимные неприятности сведутся к минимуму. И русская традиция всегда была на стороне «малых дел», справедливо полагая их отнюдь не малыми, но великими делами.

Шафаревич предлагает каждому интеллектуалу, включая ученых, «перестать карабкаться по ступенькам карьеры или материального квазиблагополучия».

Очень это сильный призыв; бесспорно, что имей мы дело со страной, населенной праведниками или — на худой конец — людьми смелыми духом и сознательно честными, то мы в силах были бы решить все наши проблемы — более того, в этом случае у нас и проблем бы не было никаких. Сложность заключается «только» в том, что никак людям не удается жить праведно, хотя вот уже две тысячи лет они имеют простые и ясные указания, что надо делать, чтобы жить именно праведно. Но — не получается. И сегодня мы обязаны ответить на вопрос — почему же не получается никак?! Почему в реальности нас окружают люди такие же, как всегда?! Ни хуже, ни лучше. И мы с вами — такие же. Не лучше, не умнее, не нравственнее тех, кто живал до нас.

Шафаревич призывает к жертвенности. Что ж, она способна обогатить нашу историю прекрасными образцами, но не в силах в обозримом будущем изменить нашу жизнь.

Ах, насколько было бы приятнее, если бы Шафаревич был прав! Как хочется, чтобы он был прав, чтобы был прав и Солженицын — и вот вокруг нас все быстро бы изменилось к лучшему, врать бы перестали, пьянствовать, воровать, насильничать, и все — благодаря подвигу одиночек, бесстрашных интеллектуалов. Увы! Я ясно вижу холуйскую массу образованных людей, вижу страх в их глазах. А если кто и высунется — то слышу я, как по углам и кабинетам, в семейных постелях и дружеских уговорах идет обработка, индивидуальная и групповая, одного за другим, как запугивают и подкупают, сначала партийных, потом тех, кто в чем-то остро нуждается (а кто не нуждается — в работе, в жилье, в льготе, в лекарствах, наконец, заморских для ближнего?), потом слабых характером, кто не любит выдерживать неприязненный взгляд не только что грозного начальства, но и соседа по трамваю. Несколько часов энергичной деятельности руководящего механизма — и подавляющее большинство «заявивших протест» будет возвращено к привычному повиновению, а стойких репрессируют, и масса еще будет осуждать «зачинщиков»: зачем «поднимали волну», зачем нарушали покой, сами виноваты в своей участи, зачем других подводили и прочее, и прочее. И тем сильнее будет гнев большинства, что собой оно будет недовольно — стыдно ему будет в душе. А от этого стыда до личного участия в казни того, кто причиной стыду — рукой подать. И такая картина рисуется мне в самых передовых коллективах, а не в каждом-то и один смелый найдется…

Смелость наша… А жены? Их вы забыли? Им-то гнезда вить и оберегать — свойственно, за эти гнезда они драться будут смело, бесстрашно — из страха гнездо потерять… Солженицын приводит пословицу: «Хлеб да вода — богатырская еда». А попробуйте вы это пословицу той матери сказать, ребенку которой врач витамины прописал, апельсины, скажем, мандарины или иные цитрусовые.

Конечно, в стране можно найти несколько таких женщин, которые будут готовы пожертвовать даже собственными детьми ради торжества правого дела, ради своих убеждений — но согласитесь — это редчайшая редкость, и я, например, не берусь судить, примет ли Бог такую жертву, это вообще в каждом отдельном случае суду человеческому неподсудно, тут всеведением нужно обладать для такого суда, но вот призывать к такой жертве решится ли кто? Для призыва такого тоже всеведение нужно… Даже наша революция, в которой было столько жертвенности, детей, кажется, и в символике своей пощадила — что-то не вспомню я ситуации, где мать во имя революции детей своих в жертву приносила бы. Не поднялась рука и у борзопишущей челяди такое воспеть. Павлика Морозова несчастного воспели всяко, а наоборот что-то не припомню… Нет, такая жертвенность — редкостнейшая редкость, а масса женская будет стараться свои гнезда защитить и птенцов любой ценой оберечь. Нет, утопия это — ждать изменения жизни у нас к лучшему через жертвенный подвиг одиночек.

Прекрасная утопия.

Но самое странное в этой утопии то, что ее авторы отчасти и правы: без нравственного развития народа нам лучшей жизни не видать. И это нравственное развитие возможно и достижимо.

От наших христианских утопистов, от Солженицына с Шафаревичем, перейду к программе, предложенной А. Д. Сахаровым.

Документы либеральной оппозиции

Написанная очень сжато, статья Сахарова «О стране и мире» развивает мысли, уже известные по трактату «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Новый опыт, опыт минувших лет вызвал у Сахарова потребность вернуться к тому, что «стоит между мечтой и реальностью». Уточняя свою прежнюю позицию, Сахаров пишет:

«…Спасение страны — в ее взаимодействии со всем миром, и невозможно без спасения всего человечества. Необходимы демократические реформы, затрагивающие все стороны жизни; будущее страны — в ориентации на прогресс, науку, личное и общественное нравственное возрождение. Нельзя ограничить пути этого возрождения только религиозной или националистической идеологией или какими-либо патриархальными устремлениями в духе Руссо. Никто не должен рассчитывать на быстрое и универсальное решение великих проблем. Все мы должны набраться терпения и терпимости, соединяя их, однако со смелостью и последовательностью мысли; но нельзя призывать наших людей, нашу молодежь к жертвам; люди в нашей стране тотально зависимы от государства, и оно проглотит каждого, не поперхнувшись, а что касается жертв, то их уже было более чем достаточно.

Выстраданный призыв к национальному покаянию России благороден. Он противопоставлен великорусской экспансии, национальной вине и беде. Но не связано ли то и другое одной и той же роковой философской ошибкой, которая неминуемо влечет за собой моральные изъяны и трагические последствия? Ведь не случайно религия и философско-этические жизнеутверждающие системы, например, близкие взглядам Швейцера, обращают свое внимание к человеку, а не к нации, именно человека призывают к осознанию вины и к помощи ближнему».

Этот взгляд — типичный для западника.

Сахаров не скрывает, что он — западник. Да и едва ли не все наши либералы тоже западники, они решительно отвергают национальный опыт и думают, что можно основать царство добра и истины на некоторых отвлеченных общечеловеческих началах.

Сахаров очень во многом прав. Его благородная критика рождена любовью к стране и к ее народу, что, впрочем, характерно и для христианской оппозиции. И критикует Сахаров остро и справедливо. Сущность советского общества он определяет как государственный капитализм, отличающийся от современного капитализма западного типа полной национализацией, полной партийно-правительственной монополией в области экономики, а следовательно, и в культуре, идеологии, во всех других основных областях жизни. Сжато и точно характеризует Сахаров наши недостатки, отрицательные черты нашего общества, считая необходимым именно на них фиксировать внимание — они имеют, по его мнению, принципиальное значение для международных отношений и для понимания обстановки в стране. Не буду повторять критику Сахарова. Скажу только, что он отмечает низкую производительность труда у нас и отсутствие даже надежды догнать по этому (важнейшему в теории марксизма) показателю капиталистические страны, низкий уровень жизни, невыгодные для наемных рабочих условия продажи труда (очень длинная рабочая неделя, низкая заработная плата, короткий отпуск, маленькие пенсии и пособия), плохие жилищно-бытовые условия, низкое качество образования и медицинского обслуживания, ограничения свободы ездить по стране, невозможность свободных заграничных поездок, отсутствие социальной справедливости — власть и богатство «номенклатуры», особое ее положение в обществе, неотчуждаемое и становящееся постепенно наследственным. Всё это сущая правда, возразить тут нечего, официальной пропаганде остается в ответ только ругаться и клеветать, что она и делает.

«Особенно разрушительны последствия партийно-государственного монополизма в области культуры и идеологии», — пишет Сахаров и отмечает, что все крупные научные и технические открытия сделаны не в нашей стране.

Каждого из этих фактов было бы достаточно, чтобы забить тревогу. Но Сахаров правильно отмечает, что «необычайно важно широкое осознание всех этих фактов и их взаимосвязи» — правда, имеет он в виду при этом внешнеполитические последствия нашего внутреннего положения.

Что же предлагает нам Сахаров, характеризующий себя как эволюциониста и реформатора?

Прежде всего — дать гражданам свободно выбирать себе страну проживания. Это он считает важнейшим для осуществления гарантированных прав: «Это важное право имеет большое общесоциальное значение как гарантия многих других основных прав человека, а также как гарантия международного доверия и открытости общества».

Это право кажется Сахарову важнейшим. Возможно, оно таковым и является. Во всяком случае, право сменить работодателя, неприкрепленность человека к одному постоянному месту, раскрепощенность его — великое право. Но, согласитесь, гораздо более простой путь — сбросить иго работодателей и рабовладельцев. И тогда миграция человеческих индивидуумов будет определяться совсем другими факторами, чем сейчас. Например, для восточноевропейских немцев право уехать на Запад было бы великим благом, Восточная Германия вводила и вводит в соблазн сторонников социализма сталинского образца тем простым и наглядным обстоятельством, что все слои общества, рабочие, крестьяне и интеллигенция, предпочитают жить при капитализме, жить в ФРГ, пренебрегая внушениями, что у них в ГДР нет эксплуатации человека человеком. Только кордоны и пулеметы удерживают осчастливленных восточных немцев под властью своей родной партии. Но лучшим и полным решением проблем все-таки явились бы такие изменения в ГДР, после которых жизнь в ней стала бы для граждан ее выносимой и им не хотелось бы бежать, рискуя жизнью. Право эмигрировать приходит в противоречие с необходимостью борьбы против несправедливостей внутри страны — эмиграция увлекает наиболее активную часть населения, оставляя пассивную в руках работодателя, укрепляя систему. В какой-то степени власти уже сообразили, что к чему, и в отдельных случаях поощряют эмиграцию, инакомыслящих, а в редких ситуациях прибегают к насильственной высылке таковых или к запрещению им вернуться на родину. Этот пример лишний раз показывает, как опасно предлагать одну реформу, ее считая главной, — нет, только система реформ, только одновременные и глубокие структурные преобразования могут решить наши национальные проблемы.

И Сахаров это, видимо, понимает, так как в заключение своей статьи приводит двенадцать реформ, которые он считает необходимой предпосылкой для «постепенного улучшения социальной обстановки в стране, улучшения материального положения большинства трудящихся, создания нравственной обстановки свободы, счастья и доброжелательности, восстановления утраченных человеческих ценностей и ликвидации той опасности, которую наша страна как закрытое тоталитарное полицейское государство, вооруженное сверхмощным оружием и обладающее огромными средствами и ресурсами, представляет для всего мира».

Дело настолько серьезное, что приведу все 12 пунктов полностью:

«1. Углубление экономической реформы 1965 г. (как известно, свернутой на ранней стадии ее осуществления) — полная экономическая, производственная, кадровая и социальная самостоятельность предприятий.

2. Частичная денационализация всех видов экономической и социальной деятельности, вероятно, за исключением тяжелой промышленности, тяжелого транспорта и связи. В особенности существенна частичная денационализация в сфере обслуживания (ремонт, гостиницы, столовые и т. п.), в мелкой торговле, в сферах образования и медицинского обслуживания. В сельском хозяйстве необходима частичная деколлективизация и государственная поддержка частного сектора, как наиболее продуктивного и наиболее способствующего социальному и психологическому оздоровлению деревни, ныне находящейся под угрозой полного спаивания и отупения. Работа на земле — это для миллионов людей с момента возникновения оседлости было не только средство к жизни, но и нечто, придававшее ей внутренний смысл. Это „нечто“ варварски уничтожено во время коллективизации вместе с физическим истреблением наиболее жизнеспособных его обладателей. Но все же этот дух, надо надеяться, возродится опять при появлении соответствующих условий.

3. Полная амнистия всех политических заключенных, включая узников специальных психиатрических больниц, включая всех осужденных за религиозные убеждения, национальные стремления, попытку покинуть страну. Облегчение положения заключенных всех категорий, отмена принудительного труда, отмена ограничений питания, свиданий, передач и посылок, улучшение медицинской помощи, разрешение передачи лекарств и т. п. Допуск представителей международных наблюдательных органов во все места заключения. Отмена смертной казни. Амнистия всем находящимся в заключении более 15 лет.

4. Закон о свободе забастовок.

5. Серия законодательных актов, обеспечивающих реальную свободу убеждений, свободу совести, свободу распространения информации. Отмена ряда статей Уголовного Кодекса, противоречащих этим принципам.

6. Законодательное обеспечение гласности и общественного контроля над принятием важнейших решений (как международных, так и внутренних, социальных, экономического и экологического значения).

7. Закон о свободе выбора места проживания и работы в пределах страны.

8. Законодательное обеспечение свободы выезда из страны (эмиграции, поездок с той или иной целью) и возвращения в нее.

9. Запрещение всех форм партийных и служебных привилегий, не обусловленных непосредственной необходимостью выполнения служебных обязанностей. Равноправие всех граждан, как основной государственный принцип.

10. Законодательное подтверждение права на отделение союзных республик, права на обсуждение вопроса об отделении.

11. Многопартийная система.

12. Валютная реформа — свободный обмен рубля на иностранную валюту. Ограничение монополии внешней торговли».

Нетрудно заметить, что Сахаров предлагает экономические (пункты 1 и 2), правовые (пункты 3–11) и финансовые (пункт 12) реформы. Это уже много, между разными предложениями уже намечается некоторая взаимосвязь. Но в целом программа страдает рядом упущений, лишающих ее, к сожалению, практического значения.

Прежде всего, эта программа рассчитана на попятное движение страны, на возврат к прошлому. Сахаров исходит из ошибочной предпосылки, что существующая в нашей стране система — какая-то опечатка на пути прогресса рода человеческого, какая-то аномалия, которой противостоит нормальный и естественный прогресс западных демократий. А раз мы — аномалия, то и задача вся состоит в том, чтобы вернуться на путь истинный, перенять порядки и институты Запада, начать жить по западному образцу — и все у нас уладится, возникнет нравственная обстановка «свободы, счастья и доброжелательности». Удивительно пристрастен Сахаров к Западу и — одновременно — удивительно не понимает того, что там происходит! Западный мир представляется ему разумным, стихиям не подвластным, способным обуздать страсти и вообще «хорошим». Ни в одном вопросе Сахаров не доверяет нашим политикам, но почему-то доверяет политикам западным. Разве политики не почти одинаковы везде? Увы, для Сахарова, видимо, совсем не одинаковы… Особенно это сказывается на разборе событий в Индокитае и на Ближнем Востоке, которым посвящена четвертая глава статьи. Послушаем:

«Те трагические опасности разобщенности и близорукого эгоизма западных стран, недооценка коварства тоталитарного противника, которые в относительно скрытом виде проявляются в описанных в предыдущих главах гуманистических и дипломатических проблемах, с ужасающей, смертельной наглядностью обнажены в военных драмах Индокитая, Ближнего Востока и других горячих точек планеты».

Вот какие у Запада просчеты: близорукость, разобщенность, недооценка противника. И все? А о военной и полицейской диктатуре в Южном Вьетнаме — неуверенно, без знания дела, она «кажется» там была?! А где о том, что Запад не смог вооружить ни одну страну третьего мира идейно, не сумел ничего предложить, кроме противопоставления грозящему тоталитаризму — того же тоталитаризма, только пожиже, без национального чувства, страсти к объединению, без бешеной и опасной игры, открытой для всех — борьбы за власть?

Да, Сахаров прав, когда пишет: «Можно быть уверенным, что населению Южного Вьетнама еще предстоят многолетние тяжелые испытания, которые до сих пор не миновали ни одной коммунистической страны, — культурные революции, массовые репрессии, власть бюрократии».

Прав и тогда, когда пишет ниже:

«До сих пор социализм всюду неизбежно означал однопартийную систему, власть алчной и неспособной бюрократии, экспроприацию всей частной собственности, террор ЧК или ее синонимов, разрушение производительных сил и последующее их восстановление и развитие ценой непомерных жертв народа, насилие над свободой совести и убеждений. Так было в СССР, в странах народной демократии, в КНР, на Кубе. Пример Югославии, наиболее независимой от советской опеки и наиболее свободной, открытой, особенно показателен.

Фатально ли все это? Не знаю. Но что несомненно — полная национализация всех средств производства, однопартийная система, насилие над убеждениями неизбежно приводят к тоталитаризму. При условии проведения основных реформ капиталистические, но демократические государства ближе к истинно человеческому обществу, чем любые тоталитарные режимы».

Да, фатально все это, да, неизбежно — и для Вьетнама неизбежно тоже. Но что же смог противопоставить этому капитализм? Чан Кайши в Китае, Батисту на Кубе, Нго Динь Дьема во Вьетнаме? Острие против острия? Ведь больше ничего! И Сахаров тоже ничего не может предложить — опять то же острие поострее:

«Я считаю, что при большей решительности и последовательности в американских действиях в военной и особенно в политической областях можно было бы предупредить трагическое развитие события…», «предупредить войну со всеми обоюдными ужасами».

Для решительности и последовательности нужна единая воля, нужно крепкое и авторитетное руководство, нужно то, чего нет и быть не может в демократических странах. Чтобы победить во Вьетнаме, Западу надо было перестать быть Западом, ему нужно было еще что-то, чего у него не было. И нет…

Вот к какому парадоксу мы пришли — нашей стране нужно стать, как Запад, а Западу нужно стать, как наша страна! Вот слова Сахарова:

«Я хочу верить, что ужасный урок трагедии Индокитая не пропадет даром для всего мира, не пропадет для американцев. Не изоляционизм, а самоотверженная, щедрая и смелая забота о судьбах всего человечества. Не иллюзии, а трезвое понимание серьезности того вызова, который поставила перед лидером Западного мира (то есть перед США. — Б. Б.) история. Не половинчатая, непоследовательная внешняя политика, не разъясненная народу, а всесторонне взвешенный выбор ключевых целей и максимальная решительность в их осуществлении. Не межпартийные дрязги (так и кажется, что сейчас скажет: а единая крепкая партия… нет, конечно. — Б. В.), мелкие экономические и политические расчеты, а готовность идти на необходимые жертвы и самоограничения для спасения человечества и, тем самым, и своей страны. Этого надо ждать от страны Линкольна, Рузвельта, Эйзенхауэра и Маршалла, от других стран Запада и Востока».

Хорошо бы, конечно, чтобы так и было, но для такой политики нынешняя демократия не годится, нужно еще что-то… И тоталитаризм не годится. Тут нужно что-то совсем иное.

Скажут: как же в прошлое направлена программа Сахарова, если в ней он предлагает то, что существует сейчас в США, Англии, Франции? Предлагает то, да не сразу, а постепенно, через возврат к нашей реформе 1965 года, через частичную денационализацию промышленности, частичный роспуск колхозов, частичную отмену монополии внешней торговли. В реформах ничего нет о политических, социальных, военных, судебных областях — а как же без них?

Нет, при всей замечательности статьи Сахарова (как этой, так и предыдущих), при всей ясности его критической части он не смог предложить нам полную программу, реальную и доступную, перестройки наших дел. Он много сделал на этом пути, но еще больше оставил несделанным. Ведь нельзя же серьезно считать дело сделанным, когда читаешь статью и не можешь избавиться от впечатления, что не к своему народу обращается автор, а к властям — своим и чужим, что перед понятием «Запад» постоянно ставит он положительный знак «плюс», а перед «Востоком» (включая Россию) — неизменный минус. И при этом автор не до конца понимает этот самый Запад и его устройство: ему для осуществления предлагаемой Сахаровым программы понадобится иметь единую волю и единое руководство, то есть отказаться от своей системы, суть которой как раз и заключается в соревновании воль, устремлений, взглядов, возможностей, предприимчивости. Напомним, что в этом соревновании, в этой борьбе побеждает сильнейший, а не нравственно лучший, и именно это торжество силы оскорбляет чувство справедливости в чутких людях, особенно в молодежи, и создает то самое левое движение, которое так раздражает и большинство наших диссидентов («с жиру бесятся»), и нашу официальную печать («не принимают руководства коммунистов»). Разумеется, на Западе сила торжествует не так явно и грубо, как на Востоке, она завуалирована, смягчена, скомпенсирована именно тем, что насильники не объединены, что единая воля не торжествует, единовластия нет. Разумеется также, что левое движение на Западе не понимает часто, к каким страшным и необратимым последствиям может привести его деятельность (хотя отчасти и понимает — вот ведь старалось и старается кое-где не создать «единой воли», одной партии). Все это так. Но нельзя же нам, русским, обжегшись на своем молоке, дуть на чужую воду, нельзя же не понимать, что чувство справедливости оскорбляется не только нашими масштабами трагедии, но и менее кошмарными проявлениями насилия.

Хотел того Андрей Дмитриевич или не хотел, но, как и каждый западник, он подсознательно мечтает видеть Запад столь же централизованным, единым и непреклонным, как и Восток, но только «хорошим», «справедливым». Посмотрим внимательно: «самоотверженная, щедрая и смелая забота о судьбах человечества», «всесторонне взвешенный выбор ключевых целей и максимальная решительность в их осуществлении», «готовность идти на необходимые жертвы и самоограничение для спасения человечества и, тем самым, и своей страны…» Но ведь все это — наше, отечественное, с маркой «сделано в СССР»! Наша ли страна не заботится «самоотверженно, щедро и смело» о судьбах человечества? Не у нас ли давным-давно выбраны «ключевые цели»? Не мы ли с максимальной решительностью стремимся к их достижению? Не мы ли идем на жертвы и самоограничения, чтобы «спасти человечество» от эксплуатации и войн? А тем самым и свою страну? В самом деле, не наши ли стальные красавцы-корабли бороздят моря и океаны у берегов Африки, обеих Америк, Индии? Не мы ли провозгласили ключевую цель — всемирное освобождение трудящихся? И мало мы, что ли, на пути к этой цели принесли жертв? Конечно, мы это делали и делаем на свой манер, с результатами хорошо известными и такими, что только руками разведешь, но еще требуется доказать, что вся программа, предлагаемая Сахаровым, может быть осуществлена демократическими средствами. Очень похоже, повторяю, что Сахаров предлагает Западу взять программу у Востока, лишь изменив знак с «минуса» на «плюс». И верно — в заключение статьи Сахаров снова пишет:

«Важней всего единство стран Запада, единая стратегия…» «Единство требует лидера…» «Единая стратегия должна быть дальновидной, решительной и альтруистической…» Увы, все это слишком похоже на арсенал «восточных» средств, даже «альтруизм».

Реформы, предложенные Сахаровым для нашей страны, естественно, не учитывают наш опыт, нашу историю, наше своеобразие, наконец. Дело не в том, что они не нужны или неправильно сформулированы — все они необходимы (только в более широком контексте) и сказано о них ясно, — а в том дело, что сами реформы не включают таких мер, которые сделают их системными, структурными, реальными. А происходит это именно потому, что не принимается во внимание именно наша отечественная непохожесть. У нас же есть свой путь, есть свои национальные достижения, дающие базу, основу для системных преобразований. Я думаю, что важно не то, чтобы Запад подражал нам, а мы — Западу, а то, чтобы каждая страна сохраняла свое собственное лицо, находила свой путь и обогащала, тем самым, остальных.

К сожалению, и программа Сахарова, программа либеральная, не дает решения наших национальных проблем, как не дает их программа христианская. Я не рассматриваю здесь другие работы, идущие в том же либеральном направлении, — они уступают по всем показателям тому, что написал Сахаров.

Считаю нужным подчеркнуть: статья Сахарова, как и его гражданская позиция, — замечательный подвиг ума и сердца. Он высказал многое из того, о чем думают давно многие тысячи наших соотечественников; он собрал воедино то, что разрозненно «носилось в воздухе». Эта статья имеет историческое значение. И я спорю с ее автором, возражаю ему, испытывая при этом восхищение им и благодарность ему за смелость выступления.

За почин.

Но из дальнейшего рассмотрения программу Сахарова придется исключить — она еще не зрелая, мировоззрение, которое она отражает, не отличается цельностью.

Что же у нас есть?

Мы рассмотрели программу на будущее правящей партии — эта программа оказалась утопической.

Мы рассмотрели программу христианской оппозиции — опять-таки утопия.

Программа оппозиции либеральной — тоже.

С одной стороны фантастический мир и с другой стороны фантастический.

Что же у нас есть? Одни фантастические картины?

Нет, конечно.

У нас образовался богатый, хотя и неполный набор строительных материалов — из них можно построить не фантастическое сооружение, а реальное и прочное здание жизни.

Разглядеть это здание мешает ненависть.

Утописты, стоящие у власти, утописты, так сказать, материалисты, и их оппоненты — утописты моральные — никогда между собой не договорятся. Взаимная их ненависть безгранична, несовместимость между ними полная. Одни «не позволят», другие «не простят». Стоило Солженицыну напечатать «Архипелаг ГУЛаг» (первые две части вышли в конце декабря 1973 года) — книгу правдивую и страстную, знание которой обязательно для каждого, как в «Правде» (14 января 1974 года) появилась статья Соловьева, которая состояла сплошь только из ругательств. Это была матерная брань на четыреста строк — конечно, вместо площадных слов стояли их «приличные» заместители: «бешеная ненависть», «разжигая вражду между народами», «фальсификация и клевета», «антисоветская шумиха», «грязный поток», «отщепенец», «воинствующий реакционер», «антипатриотическое и антинародное», «отпрыск крупного землевладельца», «низкопробная писанина», «глумится над жертвами», «оправдывает преступления власовцев и бендеровцев», «задыхается от патологической ненависти к стране, где он родился и вырос», «плод больного воображения»; еще хуже: «циничная фальсификация, предельная степень саморазоблачения», «отстаивая черное дело контрреволюции», «моральное падение», «духовная нищета», «мерзостность и ничтожество этой фигуры — и в нравственном, и в политическом отношении»; «предатель», «сознательно пошел в лагерь врагов мира, демократии и социализма», «провокатор и подстрекатель»; «юродствующий во Христе»; «матерый деляга», «ловко разжигает вокруг себя спекулятивный ажиотаж», «враждебность делу мира», «пасквилянт»…

Ничего себе букетик? И ни одного факта. Ни одного довода, ни одной мысли! И это — главный печатный орган партии, безраздельно и уверенно правящей сверхдержавой, партии, в чьих руках оружие, способное уничтожить мир. Да, это было бы смешно, если бы не было так безобразно и страшно!

Ругается и оппозиция — правда, ругается обстоятельно, с фактами, с цифрами, доводами, идеями, но — ругается. Не стану выписывать эту брань, не хочется…

Нет, власти и оппозиции между собой не договориться и не поладить. Хорошо хоть головы друг другу не откусывают. Но и то как сказать — не откусывают. Все-таки много тысяч власть имущие упекли в тюрьму, лагерь, психбольницу — за убеждения. Скажете — пустяк для России, капля в море. Конечно, количественный прогресс налицо. Качественного нет — вот в чем беда. Да и оппозиция становится все тверже, Галилей ей уже противен, ей Джордано Бруно подавай. Что тут пока возразишь — отступник всегда противен. Но и тут как бы качество не перевалило в количество — ведь коли своего жалко до слез, но лучше пусть сидит в психбольнице, чем от взглядов своих временно отречется, лучше пусть в лагере погибнет, но не сломится — коли это лучше, то ведь и стоя умереть лучше, чем жить на коленях, не так ли? И?..

Это, конечно, померещилось, нет, нет — атомная война хуже, чем социализм, хуже, чем капитализм; до такой нетерпимости, до такого «количества» от этого самопожертвования одиночек никакого пути нет и не видно, чур меня! Чур-то оно чур, но разве не одна по силе страсть — горе о погибшем в лагере друге и горе по двумстам тысячам жертв Хиросимы? Как бы по двумстам тысячам и не послабее было — далеко они во времени и пространстве. Чур-то чур, но ведь насчет Вьетнама уж точно кое-кто выговаривал, что следовало Америке войну довести до конца, до победы — а это возможно было только путем ужесточения войны, путем новых массовых убийств вьетнамцев, в том числе детей, женщин. Получается, что пусть погибли бы десятки, может, сотни тысяч — зато миллионы были бы спасены от рабства, лагерей и растления душ? Как будто была, повторяю, выработана Южным Вьетнамом (или Западом для него) какая-нибудь работающая альтернатива северовьетнамскому социализму. Но и это кое-кому неважно, а важно любой ценой, любой кровью остановить социализм.

Нет, власть и оппозиция договориться не смогут. У них нет ни одного пункта общего, ни единой точки соприкосновения, ни капельки друг к другу сострадания, ни крошечного желания помириться. Это вам не консерваторы с лейбористами, не республиканцы с демократами. Это вам день и ночь, северный полюс и южный…

Это гугеноты и католики.

Атеисты и верующие.

Это страсть.

Это движение истории.

Это — ненависть.

Вот, оказывается, что у нас есть: кучка деталей для здания жизни, плавающая в море ненависти.

Опыт нашей революции

Обе стороны — правители и оппозиция — обращаются к опыту революции. Власть имущие, правящая партия опыт этот видят в одном, оппозиция — в другом. Власть повторяет, что опыт нашего «социалистического строительства» — всемирно-исторический, положительный, что все основное в этом опыте правильно и обязательно для всех, кто пойдет по пути «строительства социализма», а пойдут все страны мира. Были у «нас» и ошибки, но какие и в чем — подробно не разъясняется. Чуть ли не каждый год конкретная история этого опыта переписывается заново, но удивительным образом (научный парадокс) факты меняются, а выводы остаются без изменений. Правильно и свято, повторяет партия, было все основное: разгон Учредительного собрания, ликвидация других партий, «военный коммунизм», замена его нэпом, отмена нэпа, разгром всяких оппозиций, коллективизация, индустриализация, мир и дружба с фашизмом, война с фашизмом, создание Коминтерна и его ликвидация, восстановление разрушенного войной хозяйства. Была «ошибка» — «культ личности», но эту ошибку исправили втихаря, а впрочем — была ли она, эта ошибка? Сейчас неизвестно — всюду опять Сталин: выдающийся деятель партии и государства, верный марксист-ленинец…

Удивительным образом с точки зрения партии все было правильно в нашей стране только до XX съезда, до 1956 года, то есть до знаменитого тайного доклада Хрущева о массовом терроре и до куцего, туманного постановления о «культе личности» и его последствиях. Вот забавный парадокс: при «культе личности» и всех прочих последствиях, утверждает официальная пропаганда, «у нас» было правильно все, а после разоблачения «культа» началась неразбериха и чепуха, и хотя на бумаге все продолжало называться правильным, но ясно стало, что «дурак Никита» что-то испортил, напутал, что-то насубъективничал до того, что концы с концами перестали сходиться. Эти годы (1956–1978) пока что туманны, ждут осмысления, ждут разъяснения, а пока неясно, что же всемирно-исторического они принесли с точки зрения правящей партии. Целину вспахали? Но своего хлеба не хватало и не хватает. Промышленность растет? Так где она не растет — и в Японии вон быстрее растет, и в Иране, и вообще везде, где средства для нее находятся тем или иным способом — есть средства, вот она и растет. В космос первыми взлетели? Так на несколько месяцев только и обогнали Америку, а потом она вложила средства — только мы ее и видели на Луне, эту Америку. Как ни крути, где ни ищи — нет никаких признаков всемирно-исторических достижений, возможных только благодаря победе социализма. Можно бы похвастать тем, что армию и флот имеем такие, как у Америки, но этим успехом революции и социалистического строительства не очень-то похвастаешь на фоне борьбы за мир и разрядку напряженности.

С точки зрения оппозиции опыт нашей революции — сплошь негативный, отрицательный, для оппозиции революция — что-то вроде национального инсульта, после которого приходится долго и мучительно поправляться. И никаких у нас с ее точки зрения достижений нет.

На самом деле, есть, конечно, достижения, и немалые. Но оппозиция замечать их не хочет, а официальная пропаганда воспеть не может — не вяжутся они ни с конкретной историей 1918–1956 годов, ни с теоретическими установками.

Что же это за достижения?

Во-первых, несмотря на безграмотное руководство, вопреки бюрократической тупости был все-таки достигнут после революционной разрухи пусть медленный, но несомненный подъем промышленности — и это благодаря героическим усилиям технократии, благодаря усилиям инженеров, хозяйственников, которые как только не крутились, как только не изворачивались, но кое-как наладили промышленность, добились закупок оборудования на Западе, вырастили опытных и знающих людей. Феерических успехов нет — да при такой системе хозяйствования и быть не может, — но и краха нет и не грозит.

Во-вторых, изыскали средства и для сельского хозяйства, перестали его грабить, начали оплачивать его продукцию — и охранили это несчастное колхозное хозяйство от полного банкротства. Правда, и тут до изобилия ой как далеко, не пахнет изобилием, но и развала нет, нищета деревни сильно поуменьшилась, а в обширных районах исчезла вовсе.

В-третьих, значительно повысили уровень образования — нет у меня цифр, но есть надежные наблюдения, и на их основе я делаю вывод, что 8–10 классов имеет сейчас подавляющее большинство молодого населения страны. Конечно, качество этого образования еще очень низкое, опять-таки хвастать тут перед другими особенно нечем, но нет ведь и того кошмара безграмотности, что был.

В-четвертых, вот уже двадцать лет нет массового террора, нет повальных арестов, ночных бандитских налетов с обысками и издевательствами, нет пыток. Скажут, нашли, чем гордиться — массового нет, а индивидуальный продолжается вовсю; ночных нет — зато дневные есть. Гордиться тут, конечно, совершенно нечем, но не отметить этот успех — нельзя. Когда людоед перестает каждый день есть людей, а переходит на сырое мясо диких животных, лишь потихоньку, иногда, стыдясь, перехватывает человечины — это некоторый успех, достижение, знаете ли. Конечно, никакой гарантии нет, что завтра этот людоед не завопит со стоном «не могу больше!», не отшвырнет сырое мясо антилопы и не вернется к прежнему меню; гарантии нет — а какой народ на свете застрахован от людоедства? У кого есть такая гарантия? Гарантии у нас нет, но вероятность возврата к массовому террору невелика, хотя имеется.

Можно было бы и еще кое-что перечислить в достижениях: и слабые, местные, но очевидные успехи в восстановлении и сбережении природы; и неявную пропаганду любви, доброты, сострадания, взаимной помощи — в печати, в детских книгах, по радио, даже по телевидению; и несомненное пробуждение совести в целых прежде девственных слоях, пример тому — стихийная популярность Шукшина; и то, что наконец-то — медленно еще, ох, как медленно! — русские женщины захотели иметь детей, пока еще большей частью двух, но ведь несколько лет назад и двух не хотели, к вырождению нации дело шло. Можно перечислить, но и сказанного достаточно для вывода. А вывод этот таков:

Всемирно-историческим достижением нашего народа за последние двадцать лет является то, что не погиб он окончательно ни нравственно, ни физически, а уцелел в обстоятельствах, казалось бы, безвыходных, потеряв многие десятки миллионов жизней в братоубийственной войне, в войнах, голоде, холоде. Уцелел вопреки, а не благодаря своим вожатым, вождям, руководству, которые были — хуже некуда. И то, что уцелел, это — чудо, равного которому я в истории не знаю. Пока уцелел, потому что смертельная опасность еще висит над ним, но уцелел и даже немного оправился от болезни, болезни по всем диагнозам и прогнозам смертельной.

Русский народ жив — и это чудо.

Странно, что А. И. Солженицын, заметив сверхъестественность, невероятность, «Божий промысел» в том, что касается его жизни, в том, что он лично жив сегодня, что труд свой исполняет и до людей доносит, заметив это чудо, совсем не разглядел, что и народ его остался жить — тоже в силу обстоятельств сверхъестественных, невероятных, «Божьим промышлением», а никак не своей волей.

Вот какое чудо в нашей стране произошло за минувшие двадцать лет, и вот почему именно это двадцатилетие никак не укладывается в конструкции официальных истолкований. За последние двадцать лет не создала официальная пропаганда ни одного труда, заслуживающего серьезного разбора, не родила ни одной новой идеи. Она однообразно повторяет, что эти двадцать лет страна успешно строит коммунизм, а что такое коммунизм — нам объяснят, когда время придет. Пока что нам достаточно знать, что коммунизм — это нечто такое прекрасное, что окупит и оправдает все наши прошлые, настоящие и будущие жертвы, а все, через что мы прошли по пути к этому сияющему будущему, — это и есть наш прекрасный опыт.

В отличие от партии, оппозиция не теряла времени даром. Прежде всего, она дала описание той стороны нашей истории, которая тщательно скрывалась официально, — дала описание системы концлагерей и рабского принудительного труда десятков миллионов человек. И не только эту сторону описала, но и оповестила о ней всю страну и весь мир.

Это, действительно, был взрыв. Не то чтобы мы этого не знали — знали. Но одно дело — туманное, нечеткое знание, и совсем другое — обстоятельное историческое описание с фактами, подробностями, цифрами, размышлениями. Книги Солженицына и других авторов, посвященные нашей истории, — великое событие русской жизни.

Перед читателем встает потрясающая картина массового террора, беспощадного, бессмысленно-жестокого, людоедского истребления не только тех, кто сколько-нибудь выделялся, хоть в чем-нибудь выделялся из посредственности, но и массы этой самой посредственности; террора, почти ни на минуту не утихавшего, косившего последовательно все слои русского общества, включая, наконец, самих организаторов и участников террора.

Вы читаете описания и тонете в море страданий, затопившем русскую землю. Кажется, все это знали — из рассказов вернувшихся, из случайных встреч, от друзей, в семьях которых «посадили» — отца, мать, дядю, старшего брата. Но у вас словно не было перед глазами точной карты местности, вы могли рассказать об отдельной траншее, о развалинах какой-то постройки, о ямах, рытвинах — а тут перед вами развернули карту: вот где эта траншея, вот эти развалины, рытвины, ямы, вот как все это выглядело в целом и какой имело масштаб.

Страшное впечатление. Картина ада. Неизбежны подсчеты — сколько же ИХ, погибших на пути к светлому будущему, к коммунизму?

Не счесть. Ни оппозиции, ни властям (если бы поинтересовались) — не счесть. Хоть все архивы откройте, все документы поднимите — точно никогда нам не узнать, сколько мы потеряли человек из собственного состава, чтобы услышать торжественное обещание партии, что уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме, обещание, которому уже столько лет! Словно орды Тамерлана прошли по стране, оставляя всюду пирамиды черепов. В терроре, в гражданской войне, в Отечественной погиб цвет нации — по самым скромным подсчетам (страшно и написать!) миллионов семьдесят-восемьдесят. По подсчетам приблизительным. Что ж, приходите народы, учитесь нашему опыту, мечтайте его повторить…

А у нас неизбежна мысль: неужели вся эта кровь напрасно пролита? Неужели прав Михаил Булгаков, написавший в «Белой гвардии»:

«А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?

Нет, никто.

Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава, заплетет землю… выйдут пышные всходы… задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет.

Никто».

Поверить в это — и не сойти с ума, не утратить всякий интерес к роду человеческому, к его истории и судьбам?

Так и хочется закричать: нет, не зря пролита кровь, в основе нашего неповторимого опыта лежат неисчислимые страдания, перенесенные нашим народом, не было никогда и нигде таких страданий, стало быть, мы научились чему-то такому, чего никто не знает и чему никто не научился.

Увы, этот наш опыт не единственный у человечества. Нет ничего неповторимого в факте нашего страдания. И не первый наш народ так самозабвенно истреблял сам себя. И не последний.

Не поленимся, полистаем страницы истории:

«…19 миллионов французов (это таким было население Франции. — Б. В.) обрекались на исчезновение с лица земли…»

«Пусть гильотина непрерывно действует по всей Республике; для Франции достаточно будет пяти миллионов жителей…»

«Каждый человек мог быть арестован… Во мраке ночи, втихомолку, тайно, без всяких формальностей… в формах самых грубых и самых оскорбительных…»

«…во Франции существовало тогда всего две партии: партия живых и партия мертвых».

«Казни и издевательства над жертвами „приучают народный ум к таким событиям, которые несколько месяцев назад привели бы его в ужас“».

«…расправлялись с землей Франции так, как этого еще никогда не делалось ни в одной покоренной стране…»; распоряжались во Франции с таким варварством, «какого нельзя было встретить ни у одного неприятеля-победителя».

21 октября 1793 года Конвент постановил: «На развалинах Лиона да будет воздвигнута колонна… со следующей надписью: Лион протестовал против свободы, Лиона больше не существует».

Был разрушен Тулон; требовали «срыть Бордо».

Франция была залита кровью. Жертвами были не только женщины, но и дети:

«Декрет 23 марта осуждал на смерть детей старше 14-летнего возраста».

Все уже было, было…

Вот вам прообраз 58-й статьи — закон о «подозрениях», — по которому подозрительными были (и подлежали репрессиям): «Те, кто своим поведением, или же своими речами, или писаниями заявляли себя сторонниками тирании или федерализма и врагами свободы; те, кто эмигрировал; те из бывших дворян, купно, мужья, жены, отцы, матери, сыновья или дочери и поверенные эмигрантов, которые не проявляли своей непрестанной преданности революции; те, коим было отказано в свидетельствах патриотизма».

Ну, чем не 58-я дробь 70-я? Да с такими формулировочками любого можно посадить. И сажали. Купно с сыновьями и дочерьми — по этому декрету без ограничения возраста — как и у нас.

Это все выписки из «Французской революции» виконта де Брока, изданной у нас в 1892 году. Я выбрал эту книгу потому, что ее автор ставит перед собой задачу рассмотреть Французскую революцию «преимущественно с нравственной стороны и в ее индивидуальных последствиях», — а именно о нравственности больше всего и пишет наша оппозиция.

Это о терроре. Но, может быть, неповторимость нашего опыта в духовном растлении людей, в той атмосфере страха, доносов, лжи, которая нас душила и не прочистилась до сих пор? Ведь пишет же Солженицын: «Каждый из нас — в грязи и навозе по собственной воле, и ничья грязь не осветляется грязью соседей». И еще пишет — о том, что наша система страшна тем, что «сверх всех физических и экономических понуждений от нас требуют еще и полную отдачу души: непрерывное активное участие в общей, для всех заведомой лжи». И в этом, по его мнению, «уникальность нашей системы», «всемирно-историческая уникальность».

Увы, и в этом уникальности нет. И это уже было, было, было… Послушаем виконта:

«Революционное правительство распоряжалось жизнью и имуществами; этого было еще мало. Оно желало поработить себе души и подчинить совесть…»

«Законом 11 августа 1792 года донос вменялся в обязанность каждому французу».

Де Брок много цитирует, вот цитата: «Донос составлял ремесло в течение всей Революции; он убивал национальное достоинство, по крайней мере, в городах; он порождал ненависть, вероломство, озлобленность, зависть, семейные узы расторгались на долгие времена…»

Еще несколько выписок:

«Во многих городах воспитатели обязаны были водить своих учеников на место казни…»

«…роль священников низведена была к роли чиновников на жалованье, которого лишали мятежных; а в случае недостаточности этой меры — прибегали к ссылке и смертной казни».

«…опасались людей с высшим образованием…»

«Горе образованию ума, дающемуся воспитанием, составляющим привилегию! Горе ученым и горе литераторам!»

Лавуазье, приговоренный к смертной казни, просил дать ему отсрочку для завершения одного важного открытия, и в этой отсрочке ему было отказано.

«Республика, — ответил Конвент, — не нуждается в химиках».

А вот как писал об Академиях один революционный журнал:

«Академии — это род зверинцев, куда с большими издержками, наподобие диких зверей, собирают шарлатанов и ученых педантов».

Еще выписка:

«Преследовали всех образованных людей; достаточно было обладать знаниями, чтобы подвергнуться аресту…»

А вот цитата на тему, что каждый из нас сам виноват, что каждый по собственной воле в грязи и навозе — только виконт не ругается, а выражается изящно:

«Эта безграничная тирания утвердилась отчаянием честных людей (то есть скурвились честные люди, переведем мы на родной язык. — Б. В.), не видевших более вокруг себя никакой власти для их объединения (волю потеряли, подонки, переведем мы; по собственной воле окунулись в навоз и грязь. — Б. В.), никакой силы для защиты их. Той же цели служило и чувство страха, парализовавшее всякое сопротивление, подчинившее мирное большинство буйному меньшинству, и обращавшее трусов в доносчиков».

Вот так…

Нет, ни озверелое, людоедское самоистребление, ни растление душ, ни паралич страха, ни «умри ты сегодня, а я завтра», ни 58-я дробь 70-я статья, возводящая произвол в закон, ни особая ненависть к ученым, литераторам, инженерам, вообще образованным людям — ничто из этого не есть неповторимый наш опыт, а есть повторение (может быть, в ином масштабе да в формах иных — так ведь на то и прогресс) того, что человечество уже испытывало. Горько это, обидно, но оригинальности нашей революции, нашей истории XX века придется нам искать в чем-то другом.

Говорят иногда, что опыт нашей революции сводится к пониманию бессмысленности всякой революции вообще. Промышленное развитие? его можно достичь и без революции — пример тому США. Подъем сельского хозяйства? Вот уж тут достижения нашей революции равны, в лучшем случае, нулю. Всеобщая грамотность? И без революции достижима. Устранение несправедливостей царского режима? Так на одну старую несправедливость приходится несколько тысяч новых. Устранение эксплуатации человека человеком? Так по любым расчетам рабочий человек в нашей стране подвергается эксплуатации более свирепой, чем в развитых странах, где «пролетарской революции» не было, — не сам же себя эксплуатирует у нас рабочий? Производительность труда, которая, по Ленину, в конечном счете все решает? Так она у нас была, есть и будет куда как ниже, чем в промышленно-развитых странах. Раскрепощение личности? Поток дарований? Так ни одного открытия мирового значения не сделано, а про область духовной культуры и говорить не приходится, в ней если что и достигнуто, то не только не благодаря революции и партии, а вопреки им, под огнем репрессий и критики, под огнем газетной травли, под прессом проработок: все, кто заставил себя признать (иногда ценой нравственно сомнительных компромиссов или откровенного лицемерия), под этим огнем побывали.

Можно и больше сказать — до революции земля наша была потенциально неизмеримо богаче едва ли не во всех областях человеческой деятельности, чем сейчас. Так что же — неповторимый опыт нашей революции в том, что революции ничего, кроме вреда, не приносят? Увы, и этот вывод был уже сделан из французской революции, например, тем же де Броком (а не самый великий автор, и музея его нет, и улицы его именем не названы):

«Будем непрестанно твердить апологетам революции: „Вы развращаете общественную совесть. Беззаконие никогда не служило основанием правосудия. Мятеж, при посредстве анархии, ведет исключительно к деспотизму. Кровавые катастрофы, которыми завершилось последнее столетие, явились карой; ничего хорошего они не принесли“».

Напомню: книгу де Брока перевели и издали за 13 лет до первой нашей революции, за 25 лет до второй. А «твердил непрестанно» не он один. Вспомним гениальные пророчества Достоевского…

Не помогло.

Да, очень может быть, что наша страна в каких-то отношениях ушла бы дальше, продвинулась бы больше и без революции. Но проверить это предположение мы не в состоянии — история необратима. Жаль, конечно. Поглядеть бы на тот мощный расцвет науки, религии, нравственности, праведности, который мерещится нам с горя и которого — мечтается нам — лишила нас беспощадная революция.

Как будто такой расцвет дается даром…

Нет его пока, расцвета.

Так что же — никакой оригинальности, никакой неповторимости у нашего революционного и послереволюционного опыта так-таки и нет?!

Есть у нас такой опыт, есть — и социально-политический, и философско-исторический. Но прежде чем к нему перейти, попробуем определить основную разницу между революцией нашей и французской.

Цель французской революции, ее движущая сила была — завоевать богатство. Террор был средством наживы — он обогащал якобинцев. Когда перераспределение состояний завершилось — революция исчерпала себя. Никакой большой идеи она не несла и не принесла, страдания никакого духовного величия Франции не придали.

Октябрьская революция совершалась с единственной и четко сформулированной целью: завоевать власть. Террор был выгоден — он распределял и перераспределял власть.

История Франции быстро переварила революцию, как целое — часть; у нас этот процесс затянулся — вероятнее всего, из-за непомерности террора.

«И серый, как ночные своды…»

Когда всматриваешься в фигуры деятелей нашей революции, то поражает не столько их энергия, их волевой напор, их решительность, сколько какая-то удивительная внечеловечность их. Словно бы перед нами искусственные манекены, в которых и энергия, и воля, и решительность — ненастоящие, деланные, созданные не самими этими людьми, а их положением. Стоит им выпасть из общего потока революции, стоит им попасть в ситуацию, в которой они вынуждены действовать на свой страх и риск, от своего собственного имени, быть самими собой — и куда только исчезает вся их сила духа, их жертвенность и героизм! Перед нами, как правило, обыкновенные разные люди во всей их подлинности. Эти превращения поразительны, в ослабленной форме их можно наблюдать и в наши дни — например, многие видели «электризацию» людей в 1956 году во время чтения тайного доклада Хрущева о сталинских преступлениях; да и на Западе то же: куда вдруг девались те десятки и сотни тысяч молодых людей — активных, готовых на столкновения с полицией, на тюрьму, на утрату обеспеченности во имя неясных целей? где они укрылись? Какие силы их «зарядили» и «разрядили»?

Проявление внечеловеческих сил наблюдатели подозревали и прежде.

Вот что писал о французской революции Жозеф де Местр:

«Первым условием декретированной революции является отсутствие всего того, что могло бы ее предупредить, и неудача во всем для тех, кто желает ей воспрепятствовать. Никогда, однако, не бывает столь очевиден порядок, никогда провидение не бывает столь осязательно, как в тех случаях, когда воздействие свыше заменяет дело рук человеческих и действует исключительно своей силой: это-то и происходило в то время».

И у нас на эту черту революции, на ее поразительную удачливость не раз обращали внимание… О нашей революции можно сказать именно теми же словами, какими де Местр говорит о французской:

«Особенно поразительною во французской революции представляется эта увлекающая сила, сокрушающая все препятствия. Вихрь ее словно легкую соломинку уносил все, что человеческая сила сумела противопоставить ей; никто не останавливал хода ее безнаказанно».

Эти наблюдения де Местра заставляют серьезнее присмотреться к возможностям человеческой личности и поставить важный вопрос о пределах этих возможностей, о роли человека в человечестве.

И важно, очень важно наблюдение де Местра:

«Вполне основательно было замечено, что французская революция скорее сама управляла людьми, нежели люди управляли ею… Даже изверги, которые, по-видимому, руководили революцией, участвовали в ней лишь как простые орудия: едва успевали они выразить претензию поработить ее себе, как погибали с позором…»

И он же еще точнее сказал о революционных деятелях:

«Все им удавалось, ибо они были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих… Чем внимательнее всматриваешься в людей, по-видимому, наиболее деятельных участников революции, тем больше находишь в них что-то пассивное и механическое. Придется неустанно повторять, что совсем не люди вели дело революции, а революция пользовалась людьми».

Да, вот так: «… были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих». Очевидно, что де Местр вел речь о Божественной силе — иным образом толковать свои наблюдения он и не мог. Нам, однако, важно не его толкование, а подмеченное им нечто механическое, несвоевольное, подчиненное в деятельности революционеров. В этой области октябрьская революция (и весь процесс ее вызревания в России, длившийся почти сто лет) дает нам удивительный и действительно неповторимый опыт, опыт практический и опыт теоретический.

Присмотримся к нашему прошлому.

Все выше, и выше, и выше…

В 1907 году Абрамов, один из ближайших наблюдателей первой нашей революции, писал о всеобщей забастовке 3–10 января 1905 года:

«Это был взрыв революционной энергии… За три дня всеобщей забастовки практическое развитие рабочих масс сделало гигантский скачок вперед: нетронутая серая масса стала за эти дни сознательной революционной силой.

Идея шествия ко дворцу и подачи петиции царю как-то внезапно и мгновенно овладела массами».

Девятого января эта рабочая масса пошла на заклание. В ночь на девятое и властям, и интеллигенции стало ясно, что кровопролитие неизбежно, но никто остановить его не смог. Раздались выстрелы, упали убитые мужчины, женщины, дети — те, кто нес царю петицию, жалобу, слезницу. «В безумном ожесточении люди бросились навстречу войскам, и вновь и вновь падали жертвы. Страх у людей пропал. Ими руководила ненависть и обида».

Гапон старался сделать «как лучше», уговорить власть с помощью покорности и слезной жалобы; интеллигенты пытались уговорить власть предотвратить кровопролитие — накануне, восьмого января, но министр внутренних дел Святополк-Мирский их не принял, а Витте отговорился тем, что не может ничего сделать: «Я… дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того, до меня, как председателя Комитета министров, совсем не относится». И Витте свидетельствует:

«Это была первая кровь, пролитая в довольно обильном количестве, которая как бы напутствовала к широкому течению так называемую русскую революцию 1905 г.».

Все как будто старались предотвратить «довольно обильное количество» пролитой крови, предотвратить революцию — не получалось никак. И осмыслить преступления тоже не получалось никак. Синод, святейший Синод выдал мысль, от которой на душе становится тоскливо и тошно — так она знакома по сегодняшним нашим газетам: «Всего прискорбнее, что происшедшие беспорядки вызваны подкупами со стороны врагов России и всякого порядка общественного». Так и просится в послание святейшего Синода — «спровоцированы агентами империализма, сионизма и западногерманского реваншизма»… Глубокую мысль родил правительственный Синод, но еще глубже была мысль государя-императора, высказанная через десять дней после расстрела:

«Знаю, что не легка жизнь рабочего… Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах — преступно… Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их».

Да, паршиво в России обстояло дело с признанием совершенных преступлений, всю историческую дорогу паршиво. Но не только это важно для нашей темы, важно и то, что никто не в силах был остановить стихию.

И раньше, много раньше наблюдали мы в нашей истории то же самое — стихию.

24 января 1878 года, без малого сто лет назад, Вера Засулич стреляла в петербургского полицмейстера Трепова и тяжело его ранила… И вот:

«Общество и революция с восторгом приветствовали этот выстрел, как новую эру в революционном движении».

В чем дело? Почему она стреляла, почему восторг и почему новая эра? А потому, что это была месть, впервые осуществленная по приговору революционеров; это был тот первый шаг индивидуального террора, которым бесстрашные молодые люди, готовые умереть во имя своих убеждений (ах, сколько слышится сетований, что сейчас, дескать, у нас эта порода повывелась, а хорошо бы возродить — пусть для начала смелых хоть настолько, чтобы не участвовать в официальной лжи; а другие говорят, что русские смелостью и вообще никогда не обладали, поскольку якобы выросли в многовековом рабстве, в крепостной зависимости; и все говорящие словно забывают наш революционный опыт и фигуры мечтателей-бомбометателей; конечно, легче фантазировать и хаять — вместо того, чтобы взглянуть на предмет непредвзято)… так вот, это был первый шаг того террора, которым революционеры ответили на насилие со стороны государства.

Мстили Трепову за садизм его — 13 июля 1877 года по приказу Трепова был подвергнут физическим истязаниям политический заключенный Боголюбов, находившийся в столичной, петербургской тюрьме. Гнев революционеров, которые до этого занимались лишь пропагандой, неизбежным следствием имел — решимость Трепова убить.

Проследим, как две враждующие стороны — государство российское во главе с лучшим своим за всю историю династии царем и кучка, горсть революционеров — повели свою схватку. Проследим, чтобы убедиться, как постепенно нарастала волна насилия, поднимаясь все выше и выше…

Первого февраля 1878 года в Ростове-на-Дону убит полицейский шпион Никонов. В прокламации террористы писали: «По всем концам России погибают тысячи наших товарищей жертвой своих убеждений, мучениками за народ. И во время этой травли, продолжающейся уже столько лет, находятся люди без чести и без совести, люди, которые по пустому страху или из корысти шпионят за нами или изменяют нам и выдают наши дела и нас самих на бесчеловечную расправу правительству… Мы не хотим долее терпеть. Мы решились защищаться. Мы хотим искоренять этих Иуд, искоренять без пощады и снисхождения, и объявляем об этом громко и открыто. Пусть знают, что их ждет одна награда — смерть!»

Прислушайтесь к своим чувствам — разве вы не на стороне революционеров? Разве они не правы? Разве не подлость это — шпионить? Разве не противны вам те, кто из корысти или страху пустого ради лгут, притворяются, продают доверенные им тайны? Со школьной скамьи, с пеленок знаем мы, какая мерзость стукачи, предатели, отступники, трусы. И правильно знаем — мерзость это. И чувство омерзения делает нас снисходительными к некоторым мелочам в прокламации — ну, например, к такой ерунде, как некоторые преувеличения насчет того, что погибают тысячи за убеждения, не было тогда еще этих тысяч, а если были, то страх был, получается, не пустой? Между тем дело тут не только в мелочах…

Примерно в то самое время, когда казнили Никонова за шпионство, в департаменте полиции начал работать на террористов шпион революционеров Николай Клеточников, который тоже лгал, притворялся и предавал. Он был арестован лишь почти три года спустя, в январе 1881 года. Его сослали в каторгу после гласного суда, то есть предоставив ему хотя бы формальную возможность защищаться. И вот этот шпион не вызывает у нас отвращения — напротив, мы сочувствуем ему, считаем героем. Ведь этот шпион лгал, притворялся, отступничал, но не был ни трусом, ни стяжателем. А Никонов — был? Конечно, был — хороший-то, порядочный не пойдет ведь служить в полиции. Примерно так и рассуждали наши прадедушки и прабабушки, рассуждали, объясняя себе свои чувства — одни из тех частых, увы, случаев, когда человеческие соображения являются просто тенями страстей. И закладывали наши прадедушки и прабабушки фундамент для — презумпции виновности.

Через три недели террористы предприняли покушение на товарища прокурора Котляревского. И снова наши симпатии на стороне нападающих — ведь этот негодяй Котляревский выдумывал обвинения, угрозами вырывал признания, арестовывал невинных и однажды приказал жандармам во время обыска раздеть двух девушек! Так царский чиновник, заметим, не удержавшись, в одиночку и в слабой степени предвосхищал то, что чиновники революции 50–60 лет спустя станут проделывать, тысячекратно усилив гнусность.

Правительство в долгу не осталось: 9 мая оно изъяло преступления против должностных лиц из ведения суда присяжных и передало особым судам; через три месяца виноватых в политических убийствах и насильственных действиях велено было судить военными судами и по законам военного времени… И пошло, и поехало. В марте 1879 года сосланный в Мезень Бобохов бежал, его догоняют; желая предать свое дело огласке, взывая к общественному мнению, Бобохов при задержании стреляет в воздух — и его приговаривают к смерти, держат с этим приговором месяц, потом заменяют казнь двадцатью годами каторги; там, в каторге, через десять лет Бобохов вместе с рядом других арестантов кончает с собой — в знак протеста против того, что политическую каторжанку Сигиду забили плетьми до смерти в тюрьме… 20 апреля 1879 года в Петербурге казнен офицер Дубровин за сопротивление при аресте… 14 мая того же года в Киеве казнены террористы Осинский, Антонов, Бранднер… 28 мая в Петербурге повешен террорист Соловьев, покушавшийся на жизнь Александра II…

А что было делать правительству? — так, наверно, думали и говорили другие наши прадедушки и прабабушки. Не защищаться, что ли? Ведь в феврале 1879 года террористы убили харьковского губернатора Кропоткина (и поделом, и поделом ему — он глумился над политкаторжанами, убивал студентов! — возражали защитникам правительства)… А рядового жандарма убили в Киеве тоже в феврале, сопротивляясь при аресте (а братья Ивачевичи, Игнатий и Иван, революционеры, тоже были ранены и вскоре умерли от ран!)… А в том же феврале убили Рейнштейна (так шпион ведь!)… А 2 апреля того же, 79-го года Соловьев у Зимнего дворца стрелял в Александра II (так ведь промахнулся, а его — повесили)…

Да, что было делать правительству?..

25 июля за террор и покушение на царя казнены Чубаров, Лизогуб, Виттенберг, Логовенко, Давиденко…

А революционерам что было делать?

26 августа они приговаривают к смерти царя — до этого дня охотились на Александра Николаевича без приговора…

А правительство что?

7 декабря 1879 года за покушение на убийство предателя Гориновича повешены Дробязгин, Майданский и Малинка. Во время их казни Ольховский крикнул им что-то сочувственное — и был сослан на поселение. 22 февраля 1880 года повешен Млодецкий, 20-го стрелявший в Лорис-Меликова и промахнувшийся. На следующий день приговорены к смертной казни Лозинский и Розовский.

А революционеры что?

А они 5 февраля 1880 года, подкоп под Зимний дворец подведя, взрыв устроили — но царя не убили, а убили нескольких (кто их считает) солдат лейб-гвардии Финляндского полка, бывших во дворце в карауле (и сейчас цела могила этих случайных жертв на Смоленском кладбище в Ленинграде — только крест с надгробия, полком поставленного, снесли).

Все выше, и выше, и выше…

А потом что?

А потом 1 марта 1881 года в возрасте 63 лет убит был затравленный царь. И в этот же день — слабое, «внеисторическое» явление, стоит ли вспоминать? — в Красноярской тюрьме повесилась юная Гуковская (осуждена была военно-окружным судом 24 июля 1878 года; и не стоило бы вспоминать, только в момент осуждения было ей четырнадцать лет, а в момент смерти — семнадцать).

Едва заметными ручейками и полноводными реками текла кровь по России. А куда им течь, как не в море? И было кровавое море впереди, море 1905–1953 годов, такое море, что чуть не утонули мы в нем…

Сейчас, в отвращении к этому морю, хочется убедить себя и других, что при царизме такого ужаса не было, такого размаха кровавых вод — с горизонтом грядущего сливающихся! — не видели, такого голода, бесправия, истребления и в помине не было.

Что ж — тут и стараться убеждать не надо, очевидно и без стараний: да, не было такого.

Но зерна все — были…

Нам говорят:

«Самодержцы прошлых, религиозных веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью» (Солженицын).

Хорошо бы, коли так было бы на деле, не на словах…

Но — это кто же ощущал? Византийский император Василий Болгаробойца, наместник Христа на земле, ослепивший одним махом пятнадцать тысяч болгарских пленников? Иван Грозный, когда казнил невинных тысячами? Петр, когда лично пытал? Сыновья Павла, когда могли, но не предотвратили убийство отца? Николай I, когда запрещал Шевченке писать и рисовать? Александр III, когда разрешал законом о работе малолетних трудиться им лишь (!) с 12 лет и не более (!) 8 часов в сутки? Николай II, когда прощал убитым рабочим их вину? А может, вспомнить о Хайле Селассие, доведшем народ до края голодной гибели? Когда христианин-монарх купается в роскоши, христианская церковь тоже, а христианам-подданным остается пословица насчет того, что «хлеб да вода — молодецкая еда», но ни того, ни другого в достатке нет, тогда, знаете ли, как-то никому ни холодно, ни жарко от ответственности монархов, ощущаемой перед Богом и собственной совестью. Перед подданными, перед паствой ощутили бы.

Нет, не потому такого кровавого моря не было при царях, что у них совесть и Бог, другие были тому причины…

Но вернемся к зернам.

Часто говорят, что в момент взятия Бастилии там было уже всего семь узников, да и вообще было уже решено эту тюрьму срыть — слишком дорого она обходилась казне. Да, при Людовике XIV Бастилия кишела арестантами, при XV их уже было поменьше, а при XVI, как видим, почти и вовсе не осталось. Однако ярость против Бастилии именно при XVI и выплеснулась…

Кажется, в 1974 году расспрашивал я опытного человека, который сам прошел через современные лагеря, сколько же у нас в стране сейчас политических заключенных. Он ответил, что человек пятьсот, и очень настаивал на этой цифре, хотя я считал, что раз в двадцать больше, что тысяч десять (и думаю сейчас, что гораздо больше). И тут он сказал:

— Вот когда ни одного не будет — общество станет другим. А пока хоть один — принципиальной разницы нет.

Очень точно сказал этот опытный человек.

Ну что, казалось бы, Людовику XVI стоило — заранее выпустить этих семерых? Список их сохранился — королю Франции совершенно незачем было держать их в Бастилии, не нужны они были Людовику. Сами судите — четверо сидели за подделку векселей; графа де Солажа посадил отец — не понравилось поведение сына; несчастный Тавернье, сидящий с 1749 года и давно утративший рассудок, обвинялся в покушении на короля; и еще один безумный — граф де Байт де Маллевилль. Четыре жулика, пара сумасшедших и повеса — ах, король, да на что они вам сдались! Да отпустите вы их поскорее, выбейте из рук агитаторов такой козырь, ведь о вашей голове речь идет, король!

Не отпустил. Потом жалел, наверное, плевался — тьфу, из-за такой чепухи, из-за сброда какого-то и Францию терять, и голову. Верно, обидно.

Ну что, казалось бы, Александру II или Александру III не связываться с революционерами, уступить. Ведь как те просили, как уговаривали, как не хотели крови! Послушайте, прислушайтесь — не напоминает вам никого?

А. Михайлов сказал на суде над народовольцами в феврале 1882 года (после цареубийства), рассказывая о Липецком съезде их партии:

«…все собравшиеся единодушно высказались за предпочтительность мирной идейной борьбы», но для такой борьбы не было никаких легальных путей. «Тогда, в силу неизбежной необходимости, избран был революционный путь…» Но: «Революционный путь постановлено было оставить, как только откроется возможность действовать посредством свободной проповеди, свободных собраний, свободной печати…»

Нет, Михайлов не хитрил, не лавировал, не обманывал. Не полагалось тогда у этих людей обманывать, выкручиваться — выбрали эти люди смертный путь и готовы были отдать жизнь во имя своих идей. На том же суде офицер флота Суханов, зная, что его ждет (его расстреляли), говорил:

«Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады… Вот я и хочу выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств» (то есть выше присяги императору. — Б. В.).

Всем честным людям, видящим, как грабят народ, как его эксплуатируют, и как печать молчания наложена на уста всем, хотящим сделать что-нибудь полезное для блага родины, — всем было тяжело. И такое тяжелое положение могло длиться долгие годы. Губились тысячи интеллигентных людей, народ пухнул от голода, а между тем в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: «Все обстоит благополучно».

И до убийства царя не хотели крови. Вот что сказала на суде С. И. Бардина в феврале 1877 года:

«Мы стремились уничтожить привилегии, обусловливающие деление на классы — на имущих и неимущих, но не самые личности, составляющие эти классы. Я полагаю, что нет даже физической возможности вырезать такую массу людей, если бы у нас и оказались такие свирепые наклонности».

Ах, Софья Илларионовна, есть такая физическая возможность, есть! Не только можно «вырезать поголовно всех помещиков, дворян, чиновников и всех богатых вообще», как вы изволили иронизировать, а можно еще прихватить многие миллионы неимущих, да подгрести к ним немощных старцев, беременных женщин, едва научившихся говорить детишек. А может, вы об этом и догадывались? Ведь сказали же вы в той же речи:

«…наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется… И тогда оно отомстит за нашу гибель… за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы! — на штыки не улавливаются!»

Может быть, она и догадывалась чувством. Но сотоварищи ее знали о грядущей крови. И обратились к Александру III после убийства Александра II с уговорами, с призывами уступить:

«Каковы бы ни были намерения государя, но действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями… Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения — радость и сочувствие. Да, Ваше Величество, не обманывайте себя отзывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно.

Из такого положения может быть только два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими кознями, или — добровольное обращение Верховной власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только Верховная власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществлять лишь требования народного сознания и совести, вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный Комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости».

Как уговаривали, как просили! Убили отца и вот через десять дней уговаривали сына:

«Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас».

Прислушайтесь, император! Что-то почудилось, увиделось этим революционерам — от чего-то в страхе они приотшатнулись; не за себя испугались — собой они не дорожат. Страшные бедствия революции увиделись им — и не зря! Все-таки убить императора — дело нешуточное. Да еще так по-мясницки убить.

«…в липкой багровой грязи, образованной смесью снега и крови, лежало несколько убитых и барахтались раненые; щепки, клочья платья, куски мяса, стекла близлежащих домов на несколько десятков сажен усеивали место взрыва; император, опираясь руками, пытался машинально отползти от решетки канала, но все тело его ниже пояса превратилось в одну бесформенную кровавую массу… В половине четвертого его уже не стало: его едва-едва успели привезти во дворец…»

И все-таки, все-таки! Не озлобляйтесь, император! Это погиб ваш отец, но вы о своем сыне подумайте, о внуке и внучках! Неужели и вам кое-что не мерещится — дом на окраине какого-то городка, не то подвал, не то пустырь, трупы — сына вашего, снохи, внука, внучек? А ведь всего-то до этой картинки тридцать семь лет осталось!

Как бы не так — не озлобляйтесь. Он, может быть, и прислушался бы — так вдруг удача в руки прет! Предатели у них, у этих террористов находятся — и все-все про них выдают. Назад, Шувалов, назад, Воронцов-Дашков — не надо с ними переговоров, нам террора бояться нечего, у нас теперь Дегаев есть, сверхшпион, он все нам расскажет. А ответить революционерам надо твердо и «бодро»:

«…глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело Правления в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений… Мы призываем всех верных подданных… к утверждению веры и нравственности, — и к доброму воспитанию детей, — к истреблению неправды и хищения, — к водворению порядка и правды в действиях учреждений…»

Эх, государь, государь… А ведь неглупый был человек…

Не помогли уговоры. Чувствовала себя власть с Россией сросшейся, не верила, что оторвут без того, чтобы не погубить Россию.

Оторвали. И вот оглядываемся вокруг себя, любуемся революционными достижениями.

Сто лет назад чего хотели? Из-за чего кровь лилась?

А вот из-за чего:

«1. Общая амнистия по всем политическим выступлениям прошлого времени…»

Постойте, что это? Это ведь из последней статьи Сахарова?..

Да нет же, это из народовольцев, из того самого их знаменитого письма Александру III, март 1881 года…

«2. Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями».

Отличная мысль! Свежая мысль! Так кто же такие свободные выборы допустит, кто их разрешит? А революционеры их свободу оговорят — полными свободами печати, слова, сходок (теперь, через сто лет, называется собраний), избирательных программ. Да, еще: «Депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично, и пропорционально числу жителей… Никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть…»

И если власть послушается и все это исполнит?

«Заявляем торжественно, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием».

Только и всего? Только и всего… Но, голубчики мои, братцы, ведь это то же самое, тютелька в тютельку, чего мы и сейчас хотим! Нам и нынче, через сто лет, на другом берегу кровавого моря, еле от крови обсохнувшим, еще далеко не отмывшимся, того же самого не хватает! Чего тогда не было — политической амнистии, свобод печати, слова, собраний, избирательных программ, того и сегодня, через сто лет не имеется! Ни на практике, ни в конституции не имеется, к конституции мы еще вернемся.

Прошло сто лет — и ровно ничего в смысле политических прав народа не вознеслось из тьмы наших революционных болот и лесов.

В этом смысле вся кровь оказалась пролитой зря. Те самые простейшие, начальные свободы, — еще ох какие далекие от человеческих потребностей, но все-таки свободы, — которых англичане и американцы давным-давно добились и безо всяких кровавых морей и архипелагов, для нас и поныне — недосягаемы. И за самые разговоры о них, только за разговоры, не говоря уже о призывах, тем более письменных, — и поныне тюрьма, каторга (теперь называется исправительно-трудовые лагеря: прогресс — фарисейства), ссылка, исключение из университета (и при стечении обстоятельств — отдача в солдаты), лишение работы, заушательская проработка, клевета и оболгание.

Ничто из того, к чему стремились революционеры в народовольческий период русской революции, ничто не было достигнуто.

Следующий период русской революции — ленинско-сталинский. Из всех целей, которые ставили перед собой эти революционеры, достигнута лишь одна — они, действительно, взяли власть в свои руки.

Третий период — хрущевско-брежневский — мы переживаем сейчас. О программе этих революционеров и о ее выполнении речь уже шла…

Так что же? Неужели, действительно, ничего не достигли мы за сто лет нашей истории? Неужели воз свободы и ныне там?

Впечатление этой неизменной позиции воза особенно усиливается при чтении прошлых изречений, давних суждений наших соотечественников, усиленно размышлявших над судьбами страны.

Послушаем эти голоса.

«Если наши опыты, уроки переживаемой нами действительности имеют какую-нибудь цену, то лишь потому, что они настойчиво укореняли в нас сознание необходимости в народной жизни некоторых начал, некоторых основных условий развития и научили нас ценить их как лучшие человеческие блага. Эти начала привыкли сводить к двум главным: чувству законности, права в мире внешних отношений и к деятельности мысли в индивидуальной сфере. В развитии и упрочении этих благ все наше будущее, все наше право на существование. Никто не может сказать, что из нас выйдет в далеком более или менее будущем. Но мы знаем, что из нас ничего не выйдет, если мы не усвоим себе этих элементарных оснований всякой истинно человеческой жизни».

Это писал Ключевский, великий наш историк. Сто с лишним лет назад. И что? Как насчет законности и права? Как с деятельной мыслью личностей?

Тю-тю…

А это — отгадайте, каким диссидентом написано?

«Мы выросли под гнетом политического и нравственного унижения. Мы начали помнить себя среди глубокого затишья, когда никто ни о чем не думал серьезно и никто ничего не говорил нам серьезного».

Тем же Ключевским, тогда же…

Если отдельный человек может познавать себя молча, путем размышлений, то нация для самопознания не имеет иного орудия, кроме речи — устной и, прежде всего, письменной. Только в речи (включая в нее и весь мир живописных, музыкальных, поведенческих и иных символов) русский народ, как и любой другой, мог реализовать неуклонное желание познать себя. И сохранившиеся суждения и рассуждения — словно картина деятельной мысли. И вот, если заглянуть под черепную коробку русского народа, т. е. почитать написанное прежде, то там с унылым однообразием мелькают одни и те же мысли о социальном устройстве России, о ее жизни. Невольно создается впечатление, что в этой сфере мысль запуталась и просто крутится на месте, не двигаясь ни вперед, ни назад…

«Что за верховный суд, который… вырывает из глубины души тайны и давно отложенные помышления и карает их, как преступления наши? И может ли мысль быть почитаема за дело? И неужели не должно существовать право давности? Мало ли что каждый сказал на своем веку: неужели несколько лет жизни покойной, семейной не значительнее нескольких слов, сказанных в чаду молодости на ветер?»

О ком это?

«Теперь я уже ничего не надеюсь, ибо не верю чудесам. А между тем не знаю, как будет без чуда? Ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, — единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение им на секурс. Вот что должно постигнуть и затвердить правительство… Из-под земли, в коей оно теперь невидимо, но ощутительно зреет, пробьется грядущее поколение во всеоружии мнений и неминуемости… Тогда что сделает правительство, опереженное временем и заснувшее на старом календаре?»

Кто это предупреждает? Когда? Мелькают под черепной коробкой одни и те же мысли, почти лишенные примет времени…

«В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы во всяком случае составляем пробел в нравственном миропорядке».

А это, братцы, кто? Последователь расизма? Отъезжающий на Запад? Отчаявшийся в торжестве собственной теории коммунист?

«Вот они, русские варвары! Мне было радостно чувствовать, что отовсюду меня теснят эти неуклюжие „варвары“ и пахнут сапогами и луком, — и хорошо становилось от мысли, что и я такой же варвар, как они… И у меня была мечта… чтобы вот этот Васька и все вообще Васьки, со всей своей варварской грязью и вшами и запахами победили „культурный“ мир, где пивные раззолочены, как васькины церкви когда-то: чтобы эта молохова культура пала перед ним. Этой „культуре“ нечего сказать миру: это культура пушек, машин, культура „чистоты и порядка“, в самой высоте своей настолько примитивная и низменная, что по сравнению с ней Васька с его духовным миром — высшее существо».

А это кто?..

«Дикое невежество и суеверие, патриархальный разврат, тупоумное царство китайской обрядности, отсутствие всякого личного права, презрение к достоинству человека или, лучше сказать, незнание, совершеннейшее неподозревание его; бесцеремонность наивного насилия, холодно-зверская жестокость и полнейшее рабство обычая, мысли, чувства и воли — вот что было душою этого тысячелетнего бессмысленного трупа…»

Чаадаев? Белинский? Амальрик?

«Я стремлюсь погибнуть во благо общей гармонии, общего будущего счастья и благоустроения, но стремлюсь потому, что лично я уничтожен, — уничтожен всем ходом истории, выпавшей на долю мне, русскому человеку. Личность мою уничтожили и византийство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно-негаданно; все это говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будем глупы и безобразны, если не догоним, не обгоним, не перегоним… Когда тут думать о каких-то своих правах, о достоинстве, о человечности отношений, о чести, когда что ни „улучшение быта“, то только слышно хрустение костей человеческих, словно кофе в кофейнице размалывают?! Все это, как говорят, еще только фундамент, основание, постройка здания, а жить мы еще не пробовали; только что русский человек, отдохнув от одного улучшения, сядет трубочку покурить, глядь — другое улучшение валит неведомо откуда. Пихай трубку в карман и полезай в кофейницу, если не удалось бежать во леса-леса дремучие».

Обождите, про это «догоним-перегоним» не в программе ли КПСС мы читали?.. Нет, не в программе. Это сказано, когда никакой программы этой и в помине не было… Не они это придумали — и не только «они», но и «мы» ничего:

«Наша матушка-Русь православная провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы спокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевыми островами произвести невозможно, тамошние жители какие-то лодки да копья изобрели».

От стыда за такое отечество просто, действительно, хоть сквозь землю провались…

«Превалирующая черта русского национального характера — жестокость. Эта жестокость специфическая, это своего рода хладнокровное измерение границ человеческого долготерпения и стойкости, своего рода изучение, испытание силы сопротивляемости, силы жизненности. Дело идет о жестокости не как о проявлении вовне извращенной или больной души отдельных индивидуальностей, дело идет здесь о массовой психике, о душе народа, о коллективной жестокости».

Как видите, хаять Россию, оплевывать русское, каяться и бить себя в грудь — не ново у нас… Ох, как ненавидели, любя, любили, ненавидя, и хаяли, хаяли…

«Видели ли вы, как мужик сечет жену? Он начинает веревкой или ремнем. Связав жену или забив ей ноги в отверстие половицы, наш мужик начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их с наслаждением, а то какое было бы ему удовольствие бить?..

… Удары сыплются все чаще, резче, бесчисленнее: он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы веселят его, как вино: „Ноги твои буду мыть, воду эту пить“, — кричит жена нечеловеческим голосом, наконец, затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыханье поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый, схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ужасных ударов на ее спине, баста! Отходит, садится за стол, вздыхает и принимается за квас».

Каково, что скажешь, читатель? Тебе не хочется пристрелить этого православного мужичка, а? Таких насильников даже Алеше Карамазову хотелось прикончить, как бешеных собак. А ведь черты одного садиста на всю нацию переносили, думали о себе обобщенно:

«Племя рабское, лукавое, в десяти поколениях запуганное кнутом и кулаком; оно трепещет, умиляется и курит фимиамы только перед насилием; но впусти хама в свободную область, где его некому брать за шиворот, там он развертывается и дает себя знать. Посмотрите, как они смелы на картинных выставках, в музеях, в театрах или когда судят о науке: они топорщатся, становятся на дыбы, ругаются, критикуют — рабская черта».

Ага, рабская… Ты сказал…

И в стихах тоже хаяли:

И еще как хаяли:

Россия — сука? Это кто? Опять Синявский? Мало ему в прозе, так он в стихах?

Нет, не Синявский… Это все выписки из обширного свода В. Ростопчина «Русская душа», раздел «Русское сердце». Свод документальный, автор ничего не выдумывал, только цитировал.

Как нужно было ненавидеть Россию, чтобы устроить в ней то, что устроили большевики! — слышим мы сегодня. Да, для таких преобразований Россию нужно было ненавидеть, и об этой ненависти говорили без стеснения. Например, на XI съезде (весна 1922 года) Скрыпник заявлял прямо: «Только ненависть и презрение может вызывать прежняя царская Россия». Но и ненависть эту, как видим, не они, не большевики придумали. Они имели бесчисленных предшественников…

«Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошаденке одинокого стражника».

Это Блок. А вот еще он же:

«Все одинаково смрадно, грязно и душно, — как всегда было в России: истории, искусства, событий и прочего, что и создает единственный фундамент для всякой жизни, здесь почти не было. Не удивительно, что и жизни нет».

Пожалуй, хватит заглядывать в эти неизбывные наши попытки самопознания? Нет, посмотрим в более древние времена:

«Мы видели, как Борис (Годунов — Б. В.) был верен мысли Грозного о необходимости приобресть прибалтийские берега Ливонии для беспрепятственного сообщения с Западною Европою, для беспрепятственного принятия от нее плодов гражданственности, для принятия науки, этого могущества, которого именно недоставало Московскому государству, по-видимому, так могущественному. Неудивительно потому встречать известие, что Борис хотел повторить политику Грозного — вызвать из-за границы ученых людей и основать школы, где бы иностранцы учили русских людей разным языкам. Но духовенство воспротивилось этому; оно говорило, что обширная страна их едина по религии, нравам и языку; будет много языков, станет смута в земле. Тогда Борис придумал другое средство: уже давно был обычай посылать русских молодых людей в Константинополь учиться там по-гречески; теперь царь хотел сделать то же относительно других стран и языков; выбрали несколько молодых людей и отправили одних в Любек, других в Англию, некоторых во Францию и Австрию учиться. Ганзейские послы, бывшие в Москве в 1603 году, взяли с собой в Любек пять мальчиков, которых они обязались выучить по-латыни, по-немецки и другим языкам, причем беречь накрепко, чтобы они не оставили своей веры и своих обычаев. С английским купцом Джоном Мериком отправлены были в Лондон четверо молодых людей „для науки разных языков и грамотам…“»

Ни слуху, ни духу об этих посланцах больше не было — все до единого они воспользовались случаем и остались жить в эмиграции. Почему так случилось — мы в точности не знаем, но не исключено, что кое-кто из современников этих перебежчиков оправдывал их поступок тем ужасным нравственным состоянием, в котором находилось в те времена русское общество. Вот как об этом состоянии сказал наш великий историк (выше цитата из него) Соловьев, характеризуя время Годунова, унаследовавшее традиции времени Грозного:

«Водворилась страшная привычка не уважать жизни, чести, имущества ближнего; сокрушение прав слабого перед сильным, при отсутствии просвещения, боязни общественного суда, боязни суда других народов, в общество которых еще не входили, ставило человека в безотрадное положение, делало его жертвою случайностей, но эта причина сообразовывается со случайностями, разумеется, не могла способствовать развитию твердости гражданской, уважения к собственному достоинству, уменья выбирать средства для целей. Преклонение перед случайностью не могло вести к сознанию постоянного, основного, к сознанию отношений человека к обществу, обязанности служения обществу, требующего подчинения частных стремлений и выгод общественным. Внутреннее, духовное отношение человека к обществу было слабо; все держалось только формами, внешнею силою, и, где эта внешняя сила отсутствовала, там человек сильный забывал всякую связь с обществом и позволял себе все на счет слабого. Во внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено, но сознание о внутренней, нравственной связи человека с обществом было крайне слабо; в нравственном отношении и в начале XVII века русский человек продолжал жить особо, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием преобладания внешней связи и внутренней, нравственной особости были те грустные явления народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие, прежде всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно, что когда всякий преследовал только свои интересы, нисколько не принимая в соображение интересов ближнего, которого при всяком удобном случае старался сделать слугою, жертвою своих интересов, то доверенность существовать не могла. Страшно было состояние того общества, члены которого при виде корысти порывали все, самые нежные, самые священные связи! Страшно было состояние того общества, в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целию приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр своему сыну» (в «Домострое». — Б. В.).

Это было, по мнению Соловьева, одной из причин Смуты, и в низкой оценке нравственного состояния русского общества едины были, по свидетельству историка, и соотечественники, и иноземцы. Размышляли над таким состоянием русского общества многие, приведу еще слова Соловьева по поводу дел в начале семнадцатого столетия:

«Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них очень легко людям, пользующимся каким-нибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит оттого, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство не имеет в нем достаточного просвещения для того, чтобы правильно оценить достоинства своих членов, чтобы этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность; при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обязательную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все, — сопротивления не будет. Так, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинство? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволительными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей, кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дают всегда победу».

Вот так — писал историк о том, что было за двести пятьдесят лет до него, а видел вперед на полстолетия!

Да, в какой век не заглянешь — везде картина неутешительная, везде чуть ли не одни и те же проблемы. Вот и в семнадцатом веке мы обнаруживаем фигуры привычно знакомые, положения примелькавшиеся, проблемы те же. Даже первый политический анекдот там находим: «Московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью» — такой был анекдот, и слышите, как хохочут в придорожной корчме диссиденты трехсотпятидесятилетней давности? Впрочем, не поленимся, послушаем нашего летописца еще, присмотримся к отступникам и беглецам:

«Надо было спешить просвещением, ибо необходимое сближение с иностранцами, признание их превосходства вело к презрению своего и своих; узнавши чужое и признавши его достоинство, начинали уже тяготиться своим, старались освободиться от него. Мы видели, что русские люди, посланные Годуновым за границу, не возвратились в отечество; но и внутри России в описываемое время русский человек решился высказать резко недовольство своим старым и стремление к новому, чужому. Около 1632 года сказан был такой указ от великих государей князю Ивану Хворостинину: „Князь Иван! известно всем людям Московского государства, как ты был при Расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычия не хранил и при царе Василии Ивановиче был за то сослан под начал в Иосифов монастырь; после того, при государе Михаиле Федоровиче, опять начал приставать к польским и литовским попам и полякам, и в вере с ними соединился, книги и образы их письма у них принимал и держал у себя в чести; эти образы и письмо у тебя вынуты, да и сам ты сказал, что образы римского письма почитал наравне с образами греческого письма; тут тебя, по государской милости, пощадили, наказанья тебе не было никакого, только заказ сделан был тебе крепкий, чтоб ты с еретиками не знался, ереси их не перенимал, латинских образов и книг у себя не держал. Но ты все это забыл, начал жить не по-христиански и впадать в ересь, опять у тебя вынуто много образов латинского письма и много книг латинских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились, в жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресение мертвых не будет; про христианскую веру и про святых угодников Божьих говорил хульные слова: жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпа, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мяское кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не пошел, к заутрени и к обедни не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтобы тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти Тимохе Луговскому и Михайле Данилову, чтобы тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя государь отпустил в Рим или в Литву; ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то зачем было тебе двор свой и вотчины продавать, из береговой службы переписываться на Литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хоть и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны навиршь (стихами): ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем же письме написано, государево именованье не по достоинству: государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческой речью — владыка и владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государев именованье писать было непристойно; за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твоей сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылан ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязан и дал обещание и клятву, что тебе впредь православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, образов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему“».

В этой короткой новелле все права человека в России в то время и — увы — в наше время тоже.

Еще об одном беглеце, Воине Нащокине, приводит Соловьев любопытную историю, как нельзя лучше рифмующуюся с нашими сегодняшними делами:

«Сын его (боярина Афанасия Нащокина. — Б. В.) уже давно был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия занимал его место в Царевиче-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбви к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя порученья к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию. Сын царского любимца изменил государю-благодетелю!»

Нащокин уведомил царя о беде и ждал опалы. Но беспокоился он напрасно — Алексей Михайлович опалы на отца не положил и даже ответил немедленно утешительным письмом, в котором, среди прочего, писал:

«А тому, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания владычня и творения рук Его видеть на сем свете, яко и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш помянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от св. духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится».

И, действительно, вернулся Воин Афанасьевич через несколько лет в отечество — вот, поди же ты, и там, за границей, стошнило ему! И что это русскому человеку везде тошно, нигде не чувствует он покоя и счастья? И почему это мы, русские, так недовольны постоянно и собою, и другими, и все маемся и ищем чего-то абсолютного, окончательного? И на меньшее, чем всеобщее, всемирное братство навсегда, никак не согласны?..

Да, хватит, хватит заглядывать в прошлое. Отметим, что наш народ на протяжении всей своей сознательной истории постоянно выделяет такое особенное настроение — порицать, отрицать и отвергать то, что его окружает, то, что он видит не только в своем отечестве, но и на всей земле. Этому настроению поддаются все — «от ямщика до первого поэта мы все поем уныло» — и этого настроения избежать не удавалось, пожалуй, никому («черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом» — это наш первый поэт сказал, поэт, которому мы и языком родным обязаны-то!). Это настроение рождает разнообразную жажду, в том числе жажду политических изменений — и добиваться того, что жаждет, наш народ бросается с неудержимой яростью, сметает все с лица своей земли, сам едва не сметается — и спустя сто лет с изумлением видит, что находится там же, где был, а политические и всякие прочие улучшения и изменения опять необходимы, опять манят, опять перед ним, как овес перед мордой осла. И снова тянутся к этому овсу робкие губы, снова с них срываются первые нежные, как «мама», слова: «…прав бы… законы бы соблюдать… рабами не хочется быть…».

Ох, и отечество нам досталось жить, ох, и судьба…

Но перестанем охать и двинемся дальше. Охай не охай, а думать надо и ехать надо тоже.

Итак, буксует национальное самопознание, не движется вперед ни последние сто лет, ни вообще всю тысячу лет существования России. Ни на шаг нас вперед не продвинули в политической области ни эволюции (наше пресловутое терпение), ни революции (Петр, Пугачев, декабристы, народовольцы, 1905, 1917).

В этой области тупик у нас полный. Стихия кружит нас, окунает в кровь, высушивает, но с места не сдвигает…

А между тем…

А между тем имеется странность. Прав никаких, социально-политического прогресса нет, за тысячу лет истории имели одно-единственное заседание свободно избранного парламента (Учредительного Собрания), всю историческую дорогу, нарастая, террор, тайная полиция, Сибирь, каторга для думающих, варварская цензура, море неграмотных, наконец верх государственной преступности — архипелаг ГУЛаг… и тут же, в этой же стране, на этой же земле, пропитанной кровью чуть ли не до антиподов, расцвела и не прекращается огромная, интенсивнейшая духовная деятельность.

Пожалуй, только в библейские времена возникало в одном народе столько пророков, прорицателей, учителей жизни, сколько у нас за последние, скажем, 150 лет.

Пушкин, Гоголь, Достоевский, Хомяков, Толстой, Блок, Вл. Соловьев, Бакунин, Герцен, Кропоткин, Ульянов, Федоров, Леонтьев, Бердяев, Флоренский, Скрябин, Пастернак, Солженицын, Сахаров, Шафаревич, С. Соловьев, Ключевский… Перечислил без порядка, как в голову пришли, наверняка и пропустил множество. Не стоит спорить об именах — другие, возможно, назовут других. Строго говоря, к пророкам правильно относить только тех, кто исходит в своих рассуждениях и предсказаниях из идеи конца мира, из эсхатологических построений. Думаю, что этому условию все здесь названные удовлетворяют. Во всяком случае, все они брали на себя смелость и ответственность указывать своему народу (а порой и всем народам земного шара) путь, по которому тому следовало бы идти. И вот тут уже без иронии — ума палата. Тут — не Сандвичевы острова. Тут на всю жизнь хватит изучать, вникать, обдумывать…

Как же так получается: с одной стороны — несомненный зверский общественный гнет, преследование личности, унижение ее достоинства, стремление всех согнуть в бараний рог, подстричь под одну гребенку, оболванить, подровнять, обкорнать и Кузькину мать показать, а с другой — несомненные вершины духа и мысли, головокружительные прозрения, проницательнейшие предсказания, могучие личности? Как же так? Жалкие и беспомощные политические ученики Запада — и мощные независимые его духовные учителя (разные по составу учения, но влиятельные — Достоевский, Ульянов, Солженицын, Сахаров)? Отсталая по всем общественным параметрам страна, занятая лишь тем, чтобы выжить, — и замечательная в ней духовная культура, прекрасная, как острова Южных морей?

И — заметим: оба процесса, оба подъема — революционный, сведшийся к бесплодной ненависти и толчению воды в ступе, и культурный, принесший такие замечательные умозрительные плоды, — начались почти одновременно, примерно после Отечественной войны 1812 года. Политическое движение шло стремительно, и в 1825 году предпринята была попытка взять власть; попытка провалилась, движение замерло на тридцать лет, чтобы потом возродиться и продолжить тот процесс толчения в ступе — нет, не воды, а крови и костей соотечественников, — который идет и по сей день и которому конца и края пока что не видать. Движение культурное взрывов не знало, шло неуклонно — и на рубеже XIX и XX веков достигло небывалой интенсивности и широты: оно захватило религию, философию, науки, музыку, литературу…

Политическое движение обанкротилось; культурное качнулось от ударов неслыханного террора, потеряло множество деятелей, уничтоженных физически, но все-таки выстояло — вспомним имена Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова, А. Зиновьева, Войно-Ясенецкого, Конрада, Лихачева, Вяч. Вс. Иванова, Козырева, Шафаревича, Солженицына, Максимова, вспомним «новую волну», поднявшуюся в самиздате и державшуюся до последнего времени.

Трудно не согласиться, что в России перед революцией имел место необыкновенный духовный подъем; основа этого подъема — обновленные религиозные искания, мечта о царстве Божьем на земле, о торжестве идеалов Христа и христианства; русская интеллигенция, великолепно знавшая всю западную литературу, почувствовала, поняла, что в России совершается нечто небывалое, уловила это нечто и назвала его «русским мессианством», она постигла, что по неизвестным причинам Россию ждет особая судьба, необычная участь, что Россия оказалась избранной — обреченной на необщий путь и необщие страдания. С пророческой силой прозрели и это будущее — угнетение личности за ее подобие Богу, разгул «бесовщины». «Бесы» — увидел Пушкин; «Бесы!» — ахнул, разглядев, Достоевский; «Расходились, разгулялись бесы по России вдоль и поперек», — подтвердил Волошин; бесовского ревизора-дьявола Воланда повстречал в Москве Булгаков.

Все выше, выше и выше забиралась русская мысль, все ярче был свет, бивший в глаза, все ближе казалась цель, когда вдруг — бац! — сверкнула ослепительная молния, свет мгновенно погас — и мы приходим в себя, залитые кровью, обожженные, испуганные: «это что?» — «тс-с-с» — «не знаю» — «где мы?».

Наши писатели-пророки не выдумали особое призвание России. Можно сейчас, когда все главное в этом смысле уже случилось со страной, твердить, что не надо нам никакого мессианства, что одна беда от него. Поздно об этом спорить, поздно проклинать или восхвалять. Страшная гроза уже разразилась над нашими головами; поредел наш народ — где бы жить должны два-три человека, там один живет; а нас пытаются убеждать, что ничего особенного с нашим народом не случилось, никакого избранничества не было, просто его выдумали, сочинили себе же на голову. Может быть, избранничество кое-кто понимает как нечто очень житейски приятное? Вроде избрания на царство? в академики? в президиум? Так не о таком избранничестве шла речь, а о чем-то житейски жутко «неприятном», а именно об избрании на страдания, на невыносимую участь, на неразрешимое мучение. И это мучение — вот оно, окружает нас со всех сторон. Что может быть нестерпимее для нации — провидеть свое кровавое будущее, описать его корни и причины и не суметь предотвратить; иметь могучую душу и ясный ум — и не суметь совладать со стихией! Видеть бессмысленную гибель многих миллионов своих соотечественников — и быть не в силах прервать это палачество!

И вот, когда всматриваешься в полюса нашей общественной жизни и нашей культуры, то видишь их полный и решительный разлад, разлад национального тела и души, материи и духа, мечты и реальности. Как закричали давным-давно «слово и дело!», отделив одно от другого в звучании, приравняв слово к делу, но никогда — наоборот, так и дали расти мощному мечтанию в отрыве от дела, даже от гласности, от сообщения кому-нибудь об этом мечтании.

Русский крест

У нашей страны, по моему глубокому убеждению, нет иного пути, кроме своего собственного, неподражательного; и идти по этому пути можно только вперед, не сворачивая в сторону, не возвращаясь назад. Точнее же сказать — не назад, не в стороны, не вперед, а — вверх…

Впрочем, России пока что не удавалось свернуть со своего пути, не получалось изменить свою судьбу.

Приблизительно в 988 году Русь крестилась. Крещению, как говорит летопись, предшествовали поиски веры, свободный выбор ее — и она была выбрана сознательно. Такого другого примера мы, пожалуй, в истории не знаем. И не так уж важно, подлинны или легендарны известия об избрании нами веры. Существенно, что национальное самосознание с гордостью считало «греческую веру», православное христианство выбранным свободно, а католичество, иудаизм и магометанство — столь же свободно отвергнутыми.

И вот, свободно и по собственной воле взвалив себе на плечи крест, русский народ с тех пор ничего, кроме страданий, так и не знает. Более того — пресекает всякую попытку избавить его от этой ноши…

Не успела Русь креститься и объединиться, как почти на двести лет погрузилась в кровавую кашу междоусобицы, когда сосед терзал соседа, брат убивал брата — за пустяк, за ничто. В разгар этого самоистребления налетели татары — и измученная Русь останавливает их, не дает им пройти дальше, на Запад, защищает зреющую европейскую цивилизацию. Татарское иго кошмой накрывает Русь — и там, под кошмой ига, страна чувствовала себя лучше, созревает для государственного единства (и для этого приходилось созревать — при единстве веры, земли и языка!) — и опять оказывается перед выбором: Новгород или Москва? И избирает не «демократический», цивилизованный, грамотный Новгород, а необузданную монархию Москвы, дикую ее государственность. Московская рать побивает новгородское войско, и Новгород включается в состав Московского государства в 1478 году. Проходит 127 лет — и на московский престол садится Лжедмитрий. У него, кажется, за польской кольчугой прогрессивнейшие реформы, лучшие намерения насчет того, как окультурить московитян, ввести образование и направиться по пути прогресса. Не тут-то было — снова избрали крестный путь, прахом Лжедмитрия выстрелили из пушки и двинулись дальше…

Еще через сто лет Петр попытался сделать Россию цивилизованной — рубил головы, прорубал окно в Европу, строил флот, внедрял образование. Нет, не получилась цивилизация — получилась полная разруха жизни и укрепление государственной власти, тайной полиции, цензуры… Получился петербургский островок в русском крестотерпеливом море. Рубкой голов цивилизация не внедрилась. Флот от разрухи куда-то делся, пришлось строить новый. Казнокрадство погубило все благие намерения. Разумная Европа никак не получалась — Петергоф, Царское Село, Павловск и Ораниенбаум торчали среди окрестной нищеты. Парк Шуваловых упирался в Чухонское озеро, за которым тянулась клюква — без перерыва до Лапландии. Россия снова избрала крест.

И в 1825 году дворцовый переворот, похожий на полуреволюцию, отвергли — вместе с освобождением крестьян. Крестьян потом все-таки освободили, но крестной ноши не сбросили.

Еще без малого через сто лет снова отказались от «человеческой» (сиречь европейской) судьбы, от прав личности и демократии и такое учинили над собой, что никак от крови не отрезвеем…

Какой же крест изберем в начале XXI века? Четыре последних столетия мы начинали смутами и переворотами, попытками от креста избавиться. Как-то пятое начнется?

Наша вина

Хочу еще раз подчеркнуть: двадцать пять лет наша страна не знает массового террора. Страна осталась — о, чудо! — жива. И мерещится, что еще двадцать-тридцать таких же мирных лет, еще на двадцать-тридцать лет оставить тяжко больную Россию в покое, не терзать ее догоняниями и перегоняниями, битвой на заводах и полях за производство, гонкой вооружений, не тратить впустую время — миллионы человекочасов! — на «изучение» документов вроде цитированной выше программы, дать товары взамен водки — и все наладится у нас, поправится страна. К тому же умрут и уйдут на вечный покой те, кто прямо или косвенно вершил в стране палачество, а сейчас лишен возможности без стыда оглянуться на прожитую жизнь, лишен на старости лет права рассказать внукам правду о своем прошлом, не имеет, чем гордиться, вынужден прятаться от света, от гласности, прятаться в темноту, в неведение, в невежество. А что будет с их душами — то не нашего ума и суда дело, к тому же палачи эти и их помощники полагают себя атеистами.

Да, двадцать-тридцать таких же лет — и выздоровела бы страна. Потихоньку, полегоньку — оклемалась бы.

Но не будет — таких же.

Лежит на нашем народе грех, совершил он преступление по отношению к другому народу.

Да, напрасно мы утешаем себя иногда, что, дескать, сами себя мы в основном тиранили, другие народы не трогали. Были, конечно, и тут у нас грехи — прибалтийские страны, народы Кавказа, Средней Азии, народности, включенные в массив русской территории. Но удар страшный упал на них во вторую, а то и в третью очередь, да и судьбы этих народов были тесно связаны историей с судьбами России еще до революции — после нее не только никаких новых народов империя не присоединила к себе, но из состава утратила поляков и финнов. Дом наш горел — и получили ожоги все, кто в нем обитал, и даже те, кто жил в его пристройках, во флигелях, а порой и по соседству. Но больше всех пострадали хозяева дома, и это не то что бы вину в нас совсем снимало, но несколько ее смягчает — все-таки страшные ожоги первыми получили, тяжелее других до сих пор болеем. И морально нам тяжелее — как несущим главную ответственность за случившееся, и материально — хуже всех живет Россия, беднее всех — русские.

Но один большой грех на нас лежит. Этот грех — Китай.

И платить за него придется.

Выше я уже писал, что Амальрик предсказывает нам гибель в результате войны с Китаем. Вторит ему и Шафаревич в статье «Есть ли у России будущее?». Если, говорит Шафаревич, «смотреть на историю с точки зрения взаимодействия интересов различных социальных групп и личностей, их прав, гарантирующих эти интересы, или как на результат воздействия экономических факторов», то тут у России будущего нет. Правда, Шафаревич указывает и выход, спасение чисто религиозное:

«…если ни класс, ни партия, ни удачное сочетание сил в мировой политике не способны остановить ту тень смерти, которая начинает уже опускаться на Россию, то значит это может быть сделано только через человека, усилиями отдельных человеческих индивидуальностей».

В необыкновенно интересной статье того же автора «Социализм» нарисована картина того, к чему приводит осуществление социалистических идеалов и целей, как они сформулированы теорией и практикой социализма: уничтожение иерархии, равенство, ликвидация частной собственности, упразднение религии, церкви, брака и семьи. Картина знакома по романам Замятина, Оруэлла, по описании «культурной революции» в Китае. Вот эта картина Шафаревича:

«Мы должны представить себе мир, в котором все люди — и мужчины, и женщины — „милитаризованы“, превращены в солдат. Они живут в общих бараках или общежитиях, трудятся под руководством командиров, питаются в общих столовых, досуг проводят только вместе со своим отрядом. Выход ночью на улицу, прогулки за город, переезд в другой город разрешены лишь при наличии пропуска. Одеты все одинаково, одежда мужчин и женщин отличается мало, выделяется лишь форма командиров. Деторождение и отношения полов находятся под абсолютным контролем властей. Отсутствует индивидуальная семья, брак, семейное воспитание детей. Дети не знают своих родителей и воспитываются государством. В искусстве допущено лишь то, что способствует воспитанию граждан в нужном для государства духе, все остальное в старом искусстве уничтожается. Запрещены все размышления в области философии, морали и особенно — религии, из которой оставлена лишь обязательная исповедь своим начальникам и поклонении обоготворяемому главе государства. Непослушание карается обращением в рабство, которое играет большую роль и в экономике. Существует много других наказаний, причем наказываемый должен раскаиваться и благодарить палачей. Народ принимает участие в казнях. В устранении нежелательных участвует и медицина».

Увы, разве эта картина не описывает одну из сторон жизнедеятельности рода человеческого — социальную сторону? Разве это не похоже на описание монастырской, например, общины — вот только там деторождения и вовсе нет. Или крестьянской общины — там сохранялась семья (отсутствующая в монастыре), но мир в значительной степени ее контролировал, следил за сохранением в ней определенных взаимоотношений и карал за отступление от них. Сходство даже в трогательном единстве палачей и жертв — после наказания «наказываемый должен раскаиваться и благодарить палачей» — знаменитое наше отечественное «Спасибо за науку». И если присмотреться строго — разве не относится картина, нарисованная Шафаревичем, едва ли не к любому человеческому сообществу? И разве ежедневно и ежечасно мы не сталкиваемся в повседневной жизни с деталями этой картины? Разве люди не «трудятся под руководством командиров» (кроме ничтожнейшего меньшинства — людей свободных профессий)? Разве миллионы не питаются в общих столовых? Разве главам государства и церкви не поклоняются в той или иной степени во всех странах мира опять-таки миллионы — и порой совершенно добровольно?

Скажут, дело тут в степени. Это бесспорно, всегда меры и степень важны, но у нас речь-то идет об идеалах. И потому не нужно разрешать себе, чтобы описание одной стороны дела, предвзятость, справедливое неприятие социализма за его теорию и практику заслоняли от нас тот очевидный факт, что в человеке действуют оба начала — неповторимо-индивидуальное и общественное, что второе постоянно ограничивает, ущемляет первое, но является необходимым условием человеческого существования.

Вообще мне не кажется продуктивным такое направление мысли, при котором вычленяется из нескольких черт действительности какая-нибудь одна и признается важнейшей, определяющей — при анализе сложных и невоспроизводимых процессов этот путь едва ли может привести к успеху; он скорее годится для политической борьбы, но не для выяснения истин. Замечательная книга Шафаревича «Социализм» уничтожающе метко разоблачает социализм, но и в ней мне не хватает критики претензии любого начала (личностного и коллективного) на полное подавление другого.

О близости идей Шафаревича к «жить не по лжи» я уже, кажется, говорил. Эта позиция, увы, утопична, нереальна. Личность, действительно, не бессильна повлиять на ход истории, но для этого она, личность, должна понять этот самый ход, создать сколько-нибудь адекватную его модель. К сожалению, такой убедительной модели у нас пока что нет.

Так или иначе, и Амальрик, и Шафаревич видят тень смерти над Россией. Что же, в этом они, очевидно, правы — стране, действительно, угрожает гибель. Правильно указан и источник опасности — соседний Китай.

Во-первых, неизбежно возмездие за перенос нашей заразы; во-вторых, возмездие за наше прошлое, за то, что делали со своим собственным народом. Только слились эти угрозы в одну так, что и не разделить.

Мы научили китайцев в 1917–1945 годах всему тому, что умели и имели у себя. И прежде всего — ненависти к собственной стране, к ее культуре, к ее прошлому, к ее народу. Все, что происходит в Китае, — почти полное повторение (с той поправкой, что они имеют наш опыт) ленинско-сталинского периода русской истории. У китайских коммунистов ничего существенно нового, своего — нет. Те же экспроприация, равенство, якобы общественная собственность на средства производства, диктатура пролетариата, безграничная власть партийной элиты, классовая борьба и ее обострение, гонка вооружений, дальняя мифическая обманная цель — построить некое прекрасное общество, коммунизм, и цель реальная, истинная, ближняя — крепить власть партии, та же драконовская цензура, то же отсутствие прав и свобод, выборов, народовластия. Кое в чем лицемерия больше — якобы руководители (по-нашему «номенклатура», по-ихнему «кадры») живут скромно, получают доходы небольшие (это, конечно, ложь и жульничество), кое в чем поменьше — например, долго не было прокуратуры, следствие само себя «контролировало».

Кое в чем система там умнее — придумала пока грабить деревню более рациональным способом, не разоряя до конца, что оказалось удобнее и выгоднее, чем разорять дотла или повсеместно внедрять кукурузу; придумала чуть по-другому осуществлять террор — «кадры»! не обязательно физически истреблять, лучше уничтожать морально и политически, чтобы потом, как у русских, не пришлось бы посмертно реабилитировать, зато с беспартийными можно не церемониться; кое в чем глупее — с воробьями попались (мы своих кроликов шито-крыто пережили), с чугуном домашнего варения вляпались, с «большим скачком», с «коммунами», с догонянием Великобритании. Кое в чем так, кое в чем этак, тактически порой по-разному, но в важнейшем, в сути — то же самое, что у нас. Все у нас взяли. Вот отчего Мао Цзедун и злобился, и требовал (разве не по праву), чтобы он был пятым силуэтом, вслед за Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, на барельефе основоположников и вождей — там его место, ибо и теория, и практика китайских коммунистов ничем принципиально от теории и практики упомянутой выше четверки не отличается. Так почему же те должны быть — святыми учителями жизни, а ему, Мао, ходить в людоедах?!

Террор бушует по Китаю — такой, как в Албании, в Северном Вьетнаме, в Северной Корее. Такой, как бушевал у нас. Кровью и страданиями залит Китай по горло, покрыт «исправительно-трудовыми лагерями», тюрьмами, тайными местами, где людей тиранят и мучают. Непрерывно в течение свыше четверти столетия происходят промывка мозгов, запугивание мыслящих, «идейная обработка», зубреж «марксизма-ленинизма и идей Мао Цзедуна».

Вот откуда на нас поднимается наше прошлое — из Китая. Китайские коммунисты вполне могут найти у нас в стране единомышленников и сторонников — из числа тех, кто тоскует по ушедшим временам массового террора, по зверству и дикости, не чувствуя в себе ни сил к покаянию и очеловечиванию, ни энергии для того, чтобы возглавить движение к новому, а таких, тайно (а чаще — подсознательно) сочувствующих маоистам или близким к ним по взглядам, должно быть очень много среди власть имущих. Если эти люди с помощью Китая захватят власть, то прошлое возвратится к нам изнутри, реставрируется за счет внутренних сил, за счет китайской «пятой колонны». Но китайские коммунисты могут и выбрать момент для нападения на нас извне — и пусть никто не успокаивает себя мощью нашей армии! Решать будет, как и во всех великий войнах, не соотношение сил в момент начала войны, а соотношение воль; скажутся и другие факторы: кого поддержат наиболее сильные страны мира (США, Япония, Западная Европа — не арабские, не африканские страны, не Индия даже!); кто нападет первым и насколько велико будет полученное им преимущество и т. п. Предвидеть исход этой схватки — нашей страны с ее вчера, вставшим из могилы и из-за рубежа, с этим проклятым, преступным прошлым, переместившимся во времени и пространстве, перемещенным нами самими — предвидеть исход невозможно.

О, как неточно звучат слова Солженицына: «Отдайте китайцам марксизм»! Давно уже отдали, давно уже — в 1917–1956 годах — обучили всему, что сами умели. И в результате тень смерти упала на русский народ, тень реальная, а не религиозно-мистическая, грубая и зримая глазами, а не «внутренним оком». Небесную волю трогать не будем, не нравится мне, когда смертные выступают толкователями этой самой небесной воли и говорят о ее путях, якобы им известных, или когда они объясняют земные процессы, вполне объяснимые рационально, причинами иррациональными — вторжением высшей воли в наши повседневные дела, а порой даже временными спадами и подъемами веры в Бога. Бог отнюдь не вмешивается в нашу свободу воли сколько-нибудь понятным нам образом. Хотелось бы, так сказать, снять ответственность за человеческую историю с плеч Христа и возложить ее на плечи самих человеков. Не обязательно искать причин гибели, грозящей России, причин предстоящего рассеяния русских по лицу Земли (что очень и очень вероятно), в том, что в России ослабела православная вера (скорее, изменились формы веры, но не она сама — в частности, можно говорить о падении престижа официальной церкви, но официальная церковь еще не Христос), или в том, что страну пожирает социализм. Не исключено, что мы уже внутренне пережили самые страшные времена и во второй раз спасли Европу: первый раз от татарщины, второй — от марксизма и фашизма; от марксизма — в смертной с ним внутренней схватке, одолев его, переварив, переболев, трансформировав шаг за шагом в нечто уже совсем не то, что было поначалу; от фашизма — в жестокой четырехлетней войне, краткой по сравнению с борьбой против марксизма, но не очень-то уступающей ей в своем ожесточении и кровопролитности. Любопытно, что обоим этим спасительным подвигам русского народа предшествовали внутренние самотерзания: перед татарским игом — внутренняя резня, перед игом тоталитаристским — опять-таки резня. Возмездие ждет Россию не за эти подвиги одоления супостата духовного и супостата материального (а двойная победа одного народа за полстолетия над фашизмом и «сталинизмом» — это, согласитесь, подвиги величественные!), не за эти подвиги, не за безбожие большевиков, а за вполне очевидный и ясный исторический грех: за то, что заразила своей хворью соседа, китайский народ.

И в третий раз за кратчайший срок, меньший столетия, России суждено принять на себя удар, направленный против западноевропейской цивилизации, против ее общей, христианской основы.

Как же нам от этого удара не погибнуть?

Чтобы ответить на этот вопрос, присмотримся, где у нас самая страшная болячка, где у нас хуже всего болит, что нас больше всего мучит, о чем мы даже говорить вслух не решаемся, прячем от себя и от других.

Такой самой главной нашей болью является наше прошлое, тот страшный и безобразный кошмар террора, который носит название «сталинизма», «культа личности», «архипелага ГУЛага».

Лагеря смерти покрывали нашу страну. И мы до сих пор публично говорить о них не смеем.

Сколько было этих лагерей? Сколько и когда в них находилось заключенных? За что этих людей туда помещали? Кого освободили после смерти Сталина? Скольких освободили? Скольких не освободили? Скольких признали «невиновными», «реабилитировали» посмертно? Скольких не реабилитировали?

Точных ответов нет. Достать и прочесть книги Солженицына практически невозможно. Есть в свободном доступе отрывочные воспоминания, напечатанные вразброс. Отдельные рассказы очевидцев. Почти не найти семьи, в которых кто-нибудь не пострадал бы. Среди вернувшихся — искалеченные физически, а порой и духовно, люди. Вдруг в поезде случайный попутчик вспоминает, подвыпив, как он в каком-то предвоенном году где-то в Сибири вел на расстрел колонну заключенных, сбился с пути, заблудился и вдруг встретил свадьбу — на санях жених и невеста, родные, гости. Лошади украшены лентами. «Всех пришлось арестовать и расстрелять вместе с колонной, — вздыхает рассказчик, — чтобы не было свидетелей расстрела заключенных. Иначе расстреляли бы меня». Что это? Правда? Выдумка? Бред пьяного? Мучения совести? Дым без огня? Где это было? Когда? Было ли вообще? Протрезвев, рассказчик замыкается, спешит исчезнуть из поезда, с перрона, трудно ступая ревматическими ногами в начищенных ботиночках… Некто разыскивает человека, подвергавшего пыткам его отца. Отец после «реабилитации» умер через три месяца, кашлял кровью, не вставал с постели — а был до ареста жизнерадостен и атлетически здоров. Некто пришел не мстить, он пришел узнать. Дача, цветники, покой и достаток. Бывший палач, терзавший невинных, в кругу семьи. После первого же вопроса — истерика. Старый человек валяется в ногах у пришедшего, вопит что-то нечленораздельное, плачет, сует деньги, но ничего не рассказывает. Что затыкает ему рот после стольких лет? Только ли за себя он боится? Что повергло его в ужас? Что стоит за его спиной? Кто?

Точных ответов — не теоретических, не общих, не обобщенных, а конкретных, — нет.

Появляются рукописи. Одна, другая, третья… Воспоминания, повести, рассказы, стихи. Сквозь туман проступают отдельные кусочки картины… Как они соотносятся с целым? Что в них факты, а что — художественное обобщение? Как ответить на эти вопросы, не зная точной истории концлагерей?

Ни в печати, ни на радио, ни в телевидении, ни в кино, ни в театрах, — нигде никаких упоминаний о репрессиях тех лет. Никаких упоминаний о «реабилитации». Никакой критики прошлого. Колхозы? Это замечательная, высшая форма сельскохозяйственного производства. Почему высшая форма дает низшие результаты? Молчать! Не сметь даже сравнивать! Сколько человек «раскулачили», кто из них был «кулак», а кто попал под «разнарядку» (спускали сверху контрольные цифры — сколько нужно обнаружить «кулаков»; столько и обнаруживали — даже в нищих районах страны, где крепких хозяйств и не было вовсе)? Молчать! Ни слова, ни звука об этом! На партийном съезде Сталин назван преступником — а в кино и в печати он снова в ореоле славы, его портреты на экранах, в учреждениях, на вокзалах, его именем снова называют улицы. В стране, где именем преступника называют улицы, что-то неладно. «Это только в Грузии, — оправдывается кто-то. — Только как верховный главнокомандующий, как генералиссимус». А почему только как генералиссимус? А как преступник — он где? Как тиран и садист — где? Ради исторической правды, о которой «пекутся» те, кто сейчас исподволь его прославляет, разве не нужна полная картина? Да, он был и верховный главнокомандующий, и генеральный секретарь партии, и вождь мирового пролетариата, и был самодержцем, тираном, — и был во всех этих своих качествах и званиях преступником, бандитом, людоедом. Как же объяснить это редкое соединение в одном лице «вождя» и людоеда?

Ничего нельзя понять. Но ведь это часть истории нашей собственной страны, совсем свежей, недавней истории. Это происходило не в Чили, не в Южной Африке, не в Греции, не у черта на рогах (будь и у черта на рогах прокляты все палачи), а в моем, вашем, нашем доме — на пространстве от Бреста до Камчатки, от Мурманска до Астрахани, среди моих, наших лесов и рек, городов и сел! Это пытали не чилийца, не негра, не грека, которым я и рад бы, да не могу помочь, далеко они от меня, а моего отца, брата, друга, соотечественника, которые рядом — руку протяни, которым я могу и должен помочь. Ближнего моего, не дальнего! Это в моей, нашей земле лежат их кости!

Ничего не могут понять мои соотечественники.

Войдем в наше положение — что-то там неясно заявляет заграница, на чем-то настаивает, порывается отказаться торговать, снабжать нас хлебом, мясом, техникой, однако снабжает. А у нас в стране традиционное, старинное недоверие к загранице, к чужеземным правителям. А тут со всех сторон своя пресса твердит, что заграница вмешивается в наши внутренние дела. Долой заграницу. Но мы-то сами — не заграница. Наши внутренние дела — это наши кровные дела, в них нам совершенно необходимо вмешиваться, потому что мы и есть — эти дела. Так давайте поскорее и поточнее вмешаемся в наши внутренние дела, разберемся с ужасом прошлого, чтобы жить и работать дальше.

Но — не дают разобраться. Не дают Солженицына читать — запретили и руганью отвечают на его факты. И утверждают даже, что от него не может не отвернуться с гневом и презрением каждый советский труженик, каждый честный человек на земле.

Вот так — не отвернешься от него, не отвернешься от самой главной боли родной земли, стало быть, уже и не труженик, и не честный человек.

Честный человек. Сейчас не ворует — уже честный человек. Даль разъяснял, что такое честный человек: «прямой, правдивый, неуклонный по совести своей и долгу; надежный в слове, кому во всем можно доверять». Хорошо разъяснял, но разъяснение его давнее, сто лет назад сделано. Словарь Ушакова, современник массового террора, чуть иначе уже объясняет: «Правдивый, прямой и добросовестный, свободный от всякого лукавства». И тут же приводит пример: «То, о чем мечтали и продолжают мечтать миллионы честных людей в капиталистических странах, — уже осуществлено в СССР (Сталин)». Вот так: 58 лет, меньше срока одной человеческой жизни, разделяют эти словари, а как поучительны любые в них статьи! Что ж, если есть на земле такие, которые мечтают испытать на собственной шкуре честность Сталиных и ему подобных людоедов, то мы здесь в нашей стране не назовем таких мечтателей честными — мы назовем их либо дураками, либо негодяями.

Требуют — отвернитесь от Солженицына. А мы не можем ни отвернуться от него, ни повернуться к нему — по той причине, что книги его не читали, достать не могли, хотя до Парижа рукой подать, а там, в Париже, книг Солженицына навалом, говорят. Но ввозить их не разрешается. А если отвернуться кто-нибудь не может, то сразу же оказывается не честным человеком. Но так дело не пойдет, тут возникает неизбежное требование: если Солженицын во всем не прав, то дайте ясную историческую картину, сопоставьте с ней картину Солженицына — и всем тогда станет очевидно, кто же прав, от кого следует отвернуться и кому повернуться.

Это требование для властей совершенно невыполнимо — они не могут привести факты, не могут нарисовать правдивую картину прошлого страны.

Почему?

Постараемся ответить на этот вопрос, исходя только из того что твердо известно.

Известно (и от очевидцев, и со страниц официальной печати), что при Сталине существовали концлагеря, что в них попали миллионы рабочих, крестьян, военнослужащих, интеллигентов, партийных работников, религиозных деятелей, иностранцев, в частности, искавших политического убежища в СССР, представителей национальных меньшинств… Мы знаем, что многие не дошли до лагерей — их замучили пытками, расстреляли, довели до самоубийства. Мы знаем, что эти репрессии проводились без суда, без гласности, без возможности для обвиняемого защищаться. Пытками вырывалось «признание» — и на основании этого «признания» человека осуждали. Но его осуждали и тогда, когда он не признавался в совершении «преступления».

Очевидно, что нужно было большое количество людей, чтобы принимать решение об аресте, арестовывать, пытать, допрашивать, содержать под стражей, охранять в лагерях эти миллионы репрессированных. Очевидно также, что о всей системе террора не могли не знать те, под управлением кого находилась страна: верхушка партии, руководители соответствующих ведомств, учреждений, предприятий. До 1956 года все те, чьими руками осуществлялся террор, боялись только одного — что они сами падут жертвами репрессий. Они не считали, что пытки, тюрьмы, лагеря и убийства — преступление. Все репрессированные были для них «враги народа» — а с «врагами народа» можно было не церемониться: «если враг не сдается — его уничтожают». Все, сидевшие в лагерях и тюрьмах, считались виновными («у нас невиновных не сажают») — стало быть, все, их туда посадившие, виноваты не были. Более того, эти люди, организовавшие и проводившие истребление соотечественников, гордились собой, считали себя чуть ли не существами высшей породы! Это напоминает о некоторых племенах, у которых существовало поверье, что съев сердце, печень или выпив кровь другого человека, можно приобрести его положительные черты: мужество, силу, разум и т. п. И вот в двадцатом веке мы встречаем целые группы людей, которые серьезно считают себя высшими существами потому, что они истребили множество других людей! Так гордились собой эсэсовцы, так гордились и наши палачи. И похоже, что до сих пор гордятся…

Но вдруг, в 1956 году, оказалось, что «враги народа» оправданы «за отсутствием состава преступления». Сразу же перед лицом закона должны были оказаться авторы ложных доносов, тюремщики, палачи, следователи, охранники, лагерная администрация, руководители соответствующих ведомств, учреждений, предприятий, члены правительства, верхушка партии, — словом, все те, кто оказался действительными преступниками. Ведь одно из двух — либо преступники те, кто сидел, либо те, кто сажал.

И тут руководство страны встало на защиту сажавших. Их преступления не только не были наказаны в судебном (законном) порядке, но и не были осуждены морально, нравственно, не были преданы гласности. Законность, попранная в период репрессий, была попрана вторично — отказом от расследования преступлений тех, кто осуществлял террор. Закон, над которым глумились во времена репрессий, стал жертвой издевательства во времена реабилитации. В жизни отразилась эта двойная игра властей. Например, Сталин оказывался то преступником, то выдающимся марксистом, то создателем «культа личности» (иными словами — тирании), то руководителем наших усилий, главным автором наших достижений, то истребителем всех лучших кадров армии накануне войны, то полководцем, спасшим страну. Палачи оказывались то сподручными Берии, то верными солдатами партии. Город Луганск оказывался то Ворошиловградом, то опять Луганском, то опять Ворошиловградом. Доносчики, на которых указывали пальцами, продолжали служить на тех самих постах, на которые они забрались с помощью наветов. Солженицын, чья повесть о лагерях «Один день Ивана Денисовича» была превознесена в «Правде» и выдвинута на Ленинскую премию, стал теперь «фальсификатором». Трижды Герой социалистического труда, лауреат, академик Сахаров стал «лить воду на мельницу империализма». В кровавом маоистском Китае наши марксисты объявили общественный строй социалистическим. Эмиграция евреев в Израиль была разрешена, а ремиграция (возвращение на родину) крымских татар внутри Советского Союза была запрещена. Эсэсовец в ГДР живет припеваючи, а литовский пастор, с ним боровшийся, сидит в концлагере в Мордовии. Именем Жданова назван университет, в котором он истребил большинство профессуры, а погибшего в лагере поэта Мандельштама не издавали семнадцать лет после реабилитации (посмертной). Убийцы Кирова, найти которых постановил партийный съезд, «не найдены» («прошло целых сорок лет»), а поэт Гумилев не реабилитирован («прошло всего пятьдесят лет»).

Этот хаос беззакония, путаницы, идейной неразберихи, может быть выгоден и продолжает быть выгоден только одной группе населения — преступникам периода репрессий. Разбросанные по разным сферам жизни, в разных слоях иерархии, располагающие большой властью, связями и возможностями, пользующиеся поддержкой и тех власть имущих, кто лично не запачкан кровью, они обросли единомышленниками-клевретами, вцепились во все звенья аппарата, во все средства массовой коммуникации и не допустили — куда там — суда над собой! Даже морального своего осуждения, даже упоминания о прошлом. Что им до того, что без анализа нашей истории, без извлечения из нее уроков мы лишены будущего, наш народ не может морально развиваться! Что им интересы народа, если они дрожат от страха — и дрожат с полным основанием. Ведь они — преступники, скрывшиеся от суда, над ними каждую минуту висит угроза разоблачения, гласности, расследования, суда, потери всего, что награблено, наворовано, присвоено с таким трудом, отнято у тех, кого растерзали, сгноили в лагерях. Да эти дрожащие от страха и в ногах будут валяться, и биться будут в газетной истерике и новые преступления совершат — лишь бы уйти от наказания, от публичного разоблачения.

Самое простое в этих условиях — потребовать расследования прошлого, призвать к распутыванию этого кровавого клубка. Но невозможно такое предложить, если хочешь думать о созидании в стране, о ее движении вперед. И дело не только в том, что по мере того, как всматриваешься в прошлое, возникает странное ощущение рока, кажется, будто террор осуществлялся каким-то нечеловеческим фатумом, мистическим законом непонятной истории и виноватых нет вообще, а есть марионетки в руках непостижимой силы, не ведающие, что творят; действительно, может создаться впечатление, будто какая-то страшная хворь поразила людей и заставила их безжалостно топтать друг друга. И столь могучей была эта болезнь, что многие поверили, что они — орудие, инструмент в руках чего-то, безвольная щепка, лишенная собственного понятия о добре и зле, лишенная совести. Именно орудие в руках чего-то, а не кого-то. Чего? Что это за сила, убивающая в человеке самое простое, самое человечное, от рождения данное — способность сопереживать, сочувствовать, способность делать выбор между «хорошим» и «плохим»? Что надо сделать с человеком, чтобы он выжигал глаза себе подобному и не чувствовал себя при этом виноватым? Чтобы он на сорокаградусном морозе раздел донага беременную женщину и велел обливать ее водой, пока она не превратилась в оледеневшую статую, и не чувствовал бы при этом ужаса, не понимал бы, что он делает (я привожу рассказы тех, кто был в сталинских лагерях)? Что же это за неведомая нам сила вообще? Но дело не в этом ощущении рока. И не в том, что многие гонимые у нас не отличаются, увы, нравственно сколько-нибудь значительно от гонителей — и те, и другие дают немало примеров подвижников в своих рядах, людей неподкупной честности и безупречного поведения, но немало и примеров противоположных, так что невольно возникает подозрение, что люди разделяются не по признаку «стоящих у власти» и «подчиненных», а по какому-то иному. Но не ощущение рока, не моральное сходство отдельных гонителей и гонимых мешает предложить полное расследование преступлений прошлого, а другое — невозможность кровью вылечить кровь, новыми массовыми (даже справедливыми по букве и духу законов) репрессиями исправить зло, причиненное предыдущими репрессиями. Распутать клубок, восстановить справедливость юридически нам, увы, не дано — и лучше, видимо, в требование амнистии всем политическим преступникам включить требование об амнистии всем преступникам сталинского времени. После такой амнистии будет, возможно, шире открыта дорога для воспоминания прошлого, для публикации документов, для обсуждения этого самого большого для нас вопроса, самого страшного и трагического нашего опыта.

Почему не пошел Бирнамский лес?

Солженицын писал о Бирнамском лесе — он считал публикацию «ГУЛага» и письма «Жить не по лжи» именно такой приметой грядущего возмездия.

Но Бирнамский лес не пошел. Никаких перемен в нашей стране после этих публикаций не произошло.

Почему?

Скорее всего потому, что возмездие к нам придет извне.

Но разве война между нами и Китаем исторически неизбежна? Неужели предстоит воевать из-за каких-то психологических выкладок о нашей «вине» перед китайцами, о возмездии за преступления, о страшных тенях кровавого прошлого, перенесшихся во времени и пространстве и воплотившихся в некрупных людях с раскосыми глазами? Не слабоваты ли такие доводы перед судом рационалистической критики?

Что ж, попробуем подойти к проблеме рационалистически.

Китай к войне толкают многие факторы.

Вся полнота власти — и политической, и экономической, и юридической, и военной, и всякой иной — принадлежит в Китае партийному аппарату. Принадлежит безраздельно и бесконтрольно. Опирается эта власть на террор, существует (и может существовать) только в условиях более или менее полной безгласности, цензуры, страха и лжи. Ложь особенно важна. Самая тщательно охраняемая государственная тайна — это тот факт, что все, напечатанное в газетах, заявленное официально, все, что сообщено гласно, есть ложь, в лучшем (или это в худшем? запутаешься тут!) случае — полуправда. Народ при такой информированности не может разобраться в реальности, реальность от него скрыта, а те одиночки, которые все-таки пробиваются сквозь страх и ложь и улавливают очертания реальности, не могут поделиться увиденным ни с кем, не могут даже дать понять никому, что они что-то там уловили.

А реальность — вот она, простая, наглядная. Кто владеет фактически, а не на бумаге заводами, фабриками, землей, всеми средствами производства? Кто — хозяин, определяющий, что, где, как и сколько производиться? Высший аппарат коммунистической партии Китая. Кто диктует рабочим, крестьянам и служащим условия найма, работы, труда? Он же. Кто устанавливает размеры заработной платы, кто распределяет доходы, кто определяет расходы? Он же. Кто распоряжается прибавочной стоимостью? Он же.

Может быть, власть находится в руках всей партии? Нет! Правит только ее чистый аппарат, только та ее часть, освобожденная от всяких других забот и работ, которая никак прямо не связана ни с производством, ни с управлением им (прямо связан наемный аппарат управления, приказчики: директора заводов, начальники цехов, министры и тому подобные работники), которая имеет одну-единственную функцию — сохранять себя как власть, одну цель — сохранять себя как власть, единственную жажду — сохранять себя как власть, одну заботу — через власть получать блага от работы промышленности, сельского хозяйства, массовой культуры.

Это ядро паразитов и тунеядцев хорошо замаскировано — и внутренней иерархией, при которой высшие органы власти работают в глубочайшей тайне, а главный вождь — существо священное, как индийская корова, и незначительными перемещениями власть имущих с места на место, сверху вниз, снизу вверх — эти перемещения заметны хорошо только в кризисные моменты борьбы за власть — и сворой челяди, и коррупцией, и многочисленностью той организации, которую они называют партией и которая есть просто акционерное общество по эксплуатации Китая, и, наконец, полной безгласностью. Наверное, все приемы маскировки и не перечислить. Важно, что рядовые члены партии, рядовые акционеры живут хоть чуть-чуть, но лучше, чем вовсе беспартийные — за свою одну акцию власти (принадлежность к акционерному обществу, то бишь к КПК) хоть лишнюю пачку сигарет урвут себе.

Вот это ядро хозяев (по Оруэллу — внутренняя партия) и владеет Китаем. И никому оно власть не уступит — водородными бомбами свой собственный народ засыплет, но не уступит. К тому же хозяева быстро создали внутри страны такие условия, что лишили народ каких бы то ни было средств не то что борьбы с акционерами, а и простейшего разномыслия. И получилась вполне для хозяев надежная ситуация в стране, этакая консервная банка — и в ней хозяева могли бы чувствовать себя в безопасности на века. И впрямь — медленные внутренние процессы разве что через столетия разрушили бы такую гениальную общественную систему, новый вид эксплуатации человека человеком — небольшая часть общества эксплуатирует все общество.

Но — существует внешний мир, и в нем, в самом факте его существования заложена смертельная угроза для власти хозяев-паразитов, для ядра акционеров. Из этого внешнего мира доносятся сведения, мысли, слова, разрушающие маскировку, разоблачающие ложь: там, во внешнем мире, успешно действуют другие общественные системы; там люди живут богаче, свободнее, достойнее…

Да, все относительно в мире. Относительны и понятия о свободе, богатстве, личном достоинстве. Еще в те времена, когда наши журналы печатали восторженные статьи «специалистов по Китаю» о замечательных достоинствах поэзии Мао Цзедуна, встретились наш соотечественник, мой знакомый, и случайно оказавшаяся в СССР китаянка — знакомый не называл ее имени: вдруг ихняя КГБ и через столько лет найдет ее и слопает, кто ей тогда поможет — не Ян ли Мюрдаль, автор апологетических книг о современном Китае, напоминающих опусы Барбюса и Фейхтвангера? Знали они друг друга давно, еще до 1949 года жила она в СССР, дружили крепко. Первое движение русского человека — накормить чужестранца, особенно если он приехал из страны, где по слухам живут впроголодь. Домой к нему идти китаянка отказалась, повел он ее в окраинное кафе — опять-таки не пожелала она кормиться в центре города. Они шли по улицам, он ее расспрашивал о жизни, о делах, она — его, и вдруг он заметил, что он отвечает на все ее вопросы, а она не только почти ничего ему не рассказывает, но еще как-то встревоженно по сторонам озирается.

Поели они, чуть-чуть выпили, китаянка показывает ему фотографию трехлетнего ребенка. Странно как-то сидит ребенок — мешком. Он спросил, в чем дело.

— Кости не крепнут, — объяснила китаянка. — Недоедание.

— Что же ты не написала! — возмутился наш соотечественник. — Я бы посылки посылал!

— Что ты, что ты! — замахала руками китаянка. — Они бы меня сразу в деревню сослали! Потому и держат, что замену мне, как специалисту, найти не могут. Нельзя посылку!

И с горечью понял мой знакомый, что в глазах китаянки он — житель свободной и богатой страны, что у нас друг с другом хоть разговаривать можно — если не о всем до конца безопасно, то о многом. Больше же всего, говорил он мне, его поразила не относительность понятий о богатстве и свободе, а это вот «они». Когда-то Кювье одной косточки хватало, чтобы ископаемое восстановить в точности — так и нам, русским, в отличие от Фейхтвангеров и Мюрдалей, одной детальки достаточно — вроде «они» и ужаса при мысли о посылке для голодающего ребенка, — чтобы все социальное чудовище представить себе как оно есть с головы до пят: от ядра грабительского общества («они») до каторги («сослали бы») и ее маскировки («в деревню»). Насколько страшна эта каторга, что лучше пусть ребенок голодает, чем рисковать получать посылки из-за границы; а, впрочем, дойдут ли посылки — это уже мы из своего опыта догадываемся о подконтрольности почты, о слежке, о доносах. Вот она думает, эта китаянка, что заменить ее некем! А мы-то давно выучили, что незаменимых людей нет (среди подчиненных, конечно, не среди начальства, там чем выше, тем незаменимее).

Да, все относительно в мире. Да, живут люди в нашей стране и побогаче, и посвободнее, и подостойнее, чем в Китае. А это разве не страшная опасность для тамошних правителей? А еще более богатая, свободная и достойная жизнь в Америке? В Японии? В Австралии? В Канаде? В Англии? Как эти-то страны справились с голодом, с нищетой, неграмотностью, бескультурьем без массового поедания друг друга, без террора, без — страшно и выговорить! — коммунистической партии во главе с Мао Цзедуном и Хуа Гофэном, великими вождями и учителями? Хорошо, те «передовые», «западные», а — Япония? Это как объяснить? Вдруг подданные узнают, спрашивать начнут, еще того хуже — задумаются? Да уничтожить их, эти страны, эти другие системы, чтобы и соблазну не было, в одну веру всех на земле обратить, под одну систему подвести! И тогда везде будут повиновение и страх, везде будет — как в Китае. Тогда никакой угрозы вечному царствованию «кадров» не останется. И в первую очередь нужно, конечно, раздавить ближайшего, который самый главный соблазн представляет — Советский Союз, Россию. Потому главный, что впереди он, а было в нем то же, что и в Китае сейчас, было — да не стало. Опаснее всего для китайских вождей этот пример — и лозунги те же, и система по сути та же, а жизнь уже посвободнее.

Китаю при сохранении в нем нынешней системы не удастся до конца XX столетия сколько-нибудь существенно повысить жизненный уровень населения, не удастся удовлетворить до сытого благодушия «ядро» акционеров, трутней, тем более — всю активную часть акционерного общества. Понятно, что ненависть этого «ядра» к России основана на глубокой необходимости для китайского правящего класса уничтожить внешнюю опасность своему существованию; уничтожить даже в том случае, если Россия не будет предпринимать ничего враждебного по отношению к Китаю, а будет просто существовать как заразительный пример. Конфликт этот исторический, он хорошо показывает, что ждет человечество в случае распространения таких систем, как в Китае — его ждут новые войны, новая враждебность между странами.

Разрешить конфликт между Китаем и СССР может либо упадок России до уровня Китая, либо подъем Китая до уровня России, либо изменение в одной из этих стран общественной структуры.

Конечно, не только Россия — бельмо на глаз у китайских «кадров». Они ненавидят и США, и Англию, и Японию, а и Канаду, они ненавидят весь развитый мир (развивающийся им пока не соблазн и не в угрозу).

Удивительным образом замаскированные системы все о себе так или иначе выбалтывают — нужно только просто читать то, что ими о себе пишется, а не хитроумничать вокруг написанного. И в документах времен «культурной революции» мы неоднократно встречаем эту мысль — о сгибании всемирной выи под ярмо идей Мао Цзедуна.

Слушать китайские передачи скучно, нестерпимо скучно, но в этой тягомотине, может быть, главный смысл и заключается — особая фантазия заключается, которой предается ограниченность, та специфическая тоска ее и серая безысходность, которая черной тенью ложится на души самых пламенных революционеров в минуты наивысшего горения, вспомните их «вечно усталые глаза», воспетые их же лакеями.

Вот эта стихия серости, ни белое, ни черное, — безысходное, это многословие и косноязычие не дающейся в руки мысли (а не дающейся, может быть, потому, что и нет ее, этой мысли), это страдание посредственности и сквозит всегда из бесконечно длинных пропагандистских материалов. Вспомните Блока:

Миллионы хунвэйбинов видели ясную цель — обновление по маоистскому образцу всего мира в ближайшие четверть столетия — даже сроки мировой революции указывали. В Китае никто не скрывал в те годы, что цель маоистов — утверждение идей (и, добавим, власти) своего вождя, свой партии повсеместно на земном шаре — а с тем и увековечивание существующей в Китае системы, консервация ее на тысячи лет. За словами о мировой революции, об освобождении народов стояла реальная задача китайских аппаратчиков: ликвидировать потенциальную для себя опасность — разнообразие мира.

Конечно, это нереальная задача, однако и внутренняя политика (гонка вооружений), и внешняя (сталкивать других, держась до поры в стороне) проводится и будет проводиться именно с этой целью.

Получается, что сугубо рационалистические соображения приводят к тому же выводу, что и историко-психологические — к выводу об исторической неизбежности смертельного столкновения между Россией и Китаем.

Может быть, Бирнамский лес не пошел потому, что растет этот лес не на земле России, а за ее пределами…

Какая связь между нашим прошлым и грядущей войной с Китаем?

Парадокс заключается в том, что паразиты и тунеядцы из ядра управляющих, держащиеся на страхе подданных, сами не меньше дрожат от страха, чем запуганная ими страна.

Боже мой, это же целая поэма — страхи сильных мира сего! Часть страхов у них общечеловеческая, но часть — благоприобретенная на посту.

Первый страх — за свою физическую шкуру, за свое ухоженное тело, вдоль и поперек врачами выстуканное и просвеченное. Трясутся над своим здоровьем — особые у них больницы, поликлиники, санатории, врачи. Заграничные драгоценные — на вес золота — лекарства в первую голову — им, все лучшее, что есть — им. А больницы у них какие — смердам, валяющимся по 5-20 человек в палате, и не снилось такое и не мечталось! В больницах «для начальства» и двухкомнатные палаты для одного предусмотрены. Конечно, и тут не все в ажуре — врачей в такие больницы подбирают «по анкете», а «анкетные» — они, увы, не лучшие, лучшие где-то там особыми путями возникают, через талант какой-то. Ну что ж, в крайнем случае лучших на консультации привозят, нужно — всех лучших привезут, сколько надо — столько и привезут, хоть из Италии, хоть из Америки.

Здоровье — первый шкурный страх, а второй — боязнь злоумышленников. Вон сколько народу везде шастает, а среди него — агенты сионизма, империализма, маоизма, экстремисты, душевнобольные, эти, как их, которые самолеты угоняют, пираты. И каждый в тебя пальнуть может, и бомбу бросить, и какой-нибудь железякой огреть, и просто с ерундой прицепиться, достоинство твое оскорбить. Их, по улицам ходящих, много, а властвующих-то — один. А тут еще охранники что ни день страсти-мордасти рассказывают — то в США стреляли (они-то, американцы, думают — одиночка! мы-то знаем — везде заговоры, везде чья-то рука, везде банды, везде круги, слои, клики и классы! где один — так ищи многих и обрящешь), то — мамочка-мать! — у нас в Эстонии! а то псих у самого Кремля стрельнул! А вот еще и арестовали христианских социалистов каких-то (с русскими, представьте себе, фамилиями), а у них знаете что в карманах? А записные книжки у них в карманах, а в книжках — номера начальственных автомобилей! Что, страшно? То-то!

И от этого страха самые главные — в роях охраны, а кто поменьше — забиваются в норы загородных дач, в углы автомашин. Как живет, с кем общается, дружит, за столом выпивает, что думает, что сказал — полная и кромешная тайна. Восторженно вспоминают, как сорок пять лет назад бесстрашный Киров своими ногами шел в Смольный и его видели люди. Кто с тех пор ходил пешком по улицам? Из вождей, конечно?

А третий страх — тот же, что и у подданных, — вдруг посадят? Конечно, он уверен, что его-то совершенно не за что, он «свой», мыслей собственных никогда не то что не высказывал, а и вообще не имел, слов сомнительных не повторял, анекдотов даже про тещу не рассказывал, первым ни в чем не был, только вторым, третьим и так далее, обо всем, что могло бы заинтересовать, доносил исправно, — и куда следует, и по начальству, — словом, «свой», по всем деловым, политическим и нравственным качествам — «свой», а вдруг? Вдруг по ошибке — и сцапают? Лес рубят — щепки летят?

Правда, от этого страха отходят постепенно. Не совсем еще отошли, но в значительной мере. Настолько осмелели, что между собой (впрочем, в основном, в Москве, провинция еще остерегается) уже и анекдот про главного расскажут, и реальность обсудят — как она есть, а не как полагается ей быть теоретически и пропагандистски, и вообще порой послушаешь — куда попал?! Такие люди завтра же легко и спокойно все вокруг приведут в соответствие со здравым смыслом — ведь они и положение в стране знают, и злобы в них вроде бы нет, и решения проблем им известны. Но завтра выходит такой «на работу» — и куда все подевалось? И говорит, и делает прежнее, то, что вчера считал глупым, отсталым и вредным. Оказывается, вчера это просто так — в своем кругу поболтали; одно дело — за обеденным столом да во хмелю (и наутро общий стон — «поменьше бы пить, а?!»), совсем другое — за столом казенным или в президиуме. И вот что забавно: такому скажешь про его двуличие — искренне и смертельно обидится. Не понимает. Не разрешает себе понять — страшно. А иной так и поймет, и сознательно в акционерное общество служить отправится, сознательно на неправую сторону встанет — выгодно. Бывает и такое — без легкого хлеба остаться тоже страшно.

Зато четвертый страх не убавился, наоборот — вырос, заполнил пустоты, оставленные уходящим страхом ареста. Четвертый страх — страх потерять место, выпасть из номенклатуры, из «ядра», оказаться перед необходимостью действительно работать. Конечно, прежде всего страх за место очень уж теплое, прибыльное и отрадное — власть сладка и сама по себе, а тут еще такой к ней полагается приварок житейских благ. Особенно страшно потому, что в редких случаях «номенклатурные» (я говорю только о внутрипартийной номенклатуре) имеют стоющие знания и способность в какой-либо производительной, полезной, специальной сфере человеческой деятельности — в подавляющем большинстве случаев они умеют только занимать пост, «руководить». Дипломированность их растет быстро (большинство сейчас с дипломами о высшем образовании, есть кандидаты наук, доктора и даже академики — своя-то рука везде владыка), образованность же остается почти неизменной. Войдите в положение такого начальника — куда он денется, если место потеряет? Он способен существовать только в скорлупе «ядра», в микроклимате «номенклатуры», за этими пределами он совершенно беспомощен. Хорошо было, с его точки зрения, когда-то тем, пожизненным и потомственным, имели они вечный доход, независимый от служебного положения, дачи свои (имениями назывались) детям и внукам передавали по наследству; именовались, конечно, противно — дворяне, название бы придумать стоило сейчас другое, получше, например, «старогвардейцы», «герои труда» или еще как-нибудь… Мечтает номенклатура пожизненно остаться застрахованной, обеспеченной, прикрепиться на потомственное кормление к определенным колхозам, совхозам, заводам… Тогда бы и страх за место поубавился. Может, и впрямь для дела лучше это было бы — сейчас они всего боятся, любое самое пустяковое решение (кроме тех, что направлены на укрепление власти) с опаской принимают — как бы не ошибиться, положение свое не покачнуть. А при пожизненной власти и обеспеченности они бы решали смелее, открытее, личной ответственности не так бы боялись. А сейчас стараются почти ничего не решать — ведь дача, машина, книжка талонов на продукты высшего качества по символической цене, специальное медицинское обслуживание — все это только с местом выдается, иногда, правда, за долгую службу кое-что оставляют, так то — кое-что, на старость, да еще и неизвестно заранее, оставят ли и что. Потеряет такой руководитель свое местечко до наступления старости — и кто он? Что? Бедность — хуже, чем у всех, все хоть что-то знают, что-то умеют, а он если знал и умел когда-то — позабыл.

Да, потеря такими людьми положения в точности похожа на разорение собственников, описанное западной классикой, Бальзаком, скажем, или Диккенсом. Бедность, раздавленность, опозоренность. И крах для судьбы всех личных прихлебателей, сторонников, «мелких вкладчиков», «мелких держателей акций», если те не успеют или не захотят переметнуться к другому.

Конечно, не все такие уж трусы в «ядре», попадаются там и люди другого склада, посмелее насчет решений, но очень редко, исключение они, не правило, да и попадаются только ближе к внешней оболочке «ядра», на низких уровнях руководства, не в его центре. Между прочим, страх за место укрепляет геронтократию — скоро людей моложе пенсионного возраста среди высшего звена и не останется.

И другие есть среди управляющих страхи, всего не учтешь. Назову лишь еще один страх, для темы существенный, — перед возмездием.

Еще когда выпускали реабилитированных из лагерей, предупреждали кое-кого — только не мстите! Не ищите, кто вас посадил, кто пытал, не разоблачайте доносчиков, садистов, палачей. И радость ли вернувшихся с того света была тому причиной, или их горький опыт — не связываться, или полная секретность реабилитаций (к делам-то никого не допускали, конкретнее, чем «реабилитируется за отсутствием состава преступления» редко кто что узнавал), или непомерно большое число замешанных в доносах («Я вам во всем Союзе художников и дюжины чистых не наберу!» — крикнул какой-то чин, когда кто-то потребовал «полного света»; или, наверно, по привычке приврал, но намного ли?), или иная какая-нибудь причина была более глубокая, а то так и все эти причины разом, не знаю, но почти никто и не искал наказания преступников, а если и искали, то власти быстро и решительно везде вставали на защиту нечисти, тем самым точно продемонстрировав преемственность прошлого и в этом грязном деле. И все-таки некоторый страх перед возмездием номенклатуры возник, до сих пор не выветрился, а в глубине их душ, я думаю, волком воет.

Один из палачей, хорошо усвоивший все, чему его учили, — от садизма до ненависти к образованию, к «студентам и жидам», вдруг влюбился до слезного восторга в покойного командарма Якира, расстрелянного перед войной, не расставался с книжкой о нем, пожалуй, уже и изъятой сейчас всюду; любовь эта для него была как иконка для Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты» — чур меня, дескать, нечистая сила, минуй меня, возмездие, я вот Якира невинно убиенного («И кто ж это виноват, что его убили? — сокрушался он в безличной форме. — Вот как Сталина евреи обманули во главе с Берией»), жертву эту — люблю и, тем самым, не совсем получаюсь виноват. От страха перед возмездием перед судом этот антисемит страстно возлюбил еврея и в любви к нему защиты у него искал…

На Китай наши управляющие тоже смотрят сквозь призму страхов.

Еще недавно казалось им, что все так хорошо: китайские коммунисты истребляли у себя инакомыслящих, громили в первую очередь интеллигенцию, а еще первее — писателей, и наша официальная пропаганда всячески их в этом занятии поощряла и им рукоплескала. В то время приходилось слышать даже угрозы в адрес наших либералов, антисталинистов и их «высоких покровителей» от «кристально-чистых» партийцев: «Вот придут китайцы — им покажут». Говорили даже и так: «И чего нам с ними ссориться? Они хотят Сибирь? Так и отдать им ее, разве мы, коммунисты, не интернационалисты?» Медленно, туго соображало начальство, пока самые умные не догадались и не встрепенулись: братцы, так ведь они нас в первую очередь посадят, то бишь сошлют в деревню, где мы, как смерды, в навозе будем ковыряться, где мы будем голодать и холодать, где никакой врачебной помощи («босоногие доктора» — это для нас-то после двухкомнатной палаты на одного, с телевизором и персональной медсестрой). Это нас они турнут, мы для них — инакомыслящие, мы для них — надо же! смешно сказать! — интеллигенты! Мамочка-мать, и мы же их всему научили, и никакой себе лазейки не оставили, хитрости не запасли. Это не наши домашние либералы и поборники демократии и прав человека, которые не то что нас — муху обидеть боятся. Это мы сами с нашей «классовой» беспощадностью к врагу, с нашим «если враг не сдается, то его уничтожают», с нашим «умри ты сегодня, а я завтра», с нашей безжалостностью («долой слюнтяйство!»), решительностью (особенно когда десять вооруженных на одного безоружного) — словом, со всей нашей «коммунистической» моралью, по которой всегда тот прав, кто сильнее.

И все страхи начальства запылали ярко: страшно, что будет с ухоженным телом — напустят маоистов-террористов (с виду вроде бы араб, француз, немец, а внутри — маоист), страшно — посадят в «школу 7 мая» (нам ли таких школ не знать?), — а и то мы в своих концлагерях, в этих «школах трудового перевоспитания», так на «идейную перековку» не напирали, как китайцы насобачились), страшно — всего лишат, и места, и благ, страшно — на расправу за старое потянут, за то самое, о чем этот написал, чье имя запрещено произносить, в книге, название которой тоже произносить запрещено — Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге»! За лагеря и потянут! Вон слухи идут, что китайцы у себя ошибки Сталина критиковать собираются. Так я такому скажу — ни черта он не понял в нашей и ихней жизни, если такие возражения приводит. Добро бы такое западный интеллигент (образованец — это он хорошо их, неназываемый-то, обложил) говорил, ничего не понимая, а вам, соотечественник, стыдно диалектическую логику не усвоить — они сажают, это так, да ведь это они, а они в их глазах всегда правы, значит, они сажают не так и не за то, как и за что сажали мы. Мы — не они, они всегда правы, стало быть, мы — виноваты, раз мы не они. Они наши незаконные репрессии (ах, зачем в них сознались, кто за язык тянул — все это Никита, субъективист проклятый, только о себе и думал) осуждают, а у них, во-первых, репрессий нет, во-вторых, все репрессии законны, а, в-третьих, во внутренние дела вмешиваться не позволят — теперь понимаете эту диалектическую логику? Подумать только — мы их и этой логике обучили!

Ярко пылают страхи. Казалось бы, при таком их накале должна бы вспыхнуть превентивная война. Но не вспыхнула…

Как же так? С одной стороны, страх наших управляющих перед Китаем, а с другой — такая необычайная сдержанность? Китайцы задираются, а они молчат? Те нас матерят и в хвост и в гриву, поносят, на чем свет стоит — а они вяло отругиваются?

В чем тут дело?

В составе нашего управляющего ядра много тех (и старых, и сравнительно помоложе — не назовешь молодыми пятидесятилетних), для кого спорить с Китаем, бороться с Китаем, тем более, с ним воевать, это значит спорить, бороться и воевать с самими собой. С их точки зрения «вот здесь» компартия Китая говорит то же, что и наши сталинисты, а «вот тут» — не то; «здесь» в тысячи раз больше, чем «тут» — вот и получается, что близость с маоистами у наших сталинистов и полусталинистов теснее, чем с несталинистами и особенно антисталинистами. И в бессилии вынуждены наши управляющие смотреть, как быстро укрепляется Китай, как он запускает спутники, взрывает водородные бомбы, строит шахты для ракет, направленных на Москву, укрывает глубоко в горах военные заводы. И вот — десять, тем более пятнадцать лет назад так легко, казалось бы, можно было подчинить Китай нашей воле, распространить на него нашу власть (не в мелочах, конечно, а в самом главном, по образцу, скажем, Чехословакии), а теперь упущена эта возможность, и наши управляющие-несталинисты (а есть, наверное, и такие, на самом высоком уровне есть) кусают себе локти. А сталинисты? Им-то что! Власть-то они сохранили, а после них — им плевать, что будет.

Наше прошлое породило, умирая своего двойника — маоистский Китай. Наше прошлое связало страну по рукам и по ногам и не дало решить китайскую проблему, тогда, когда это было возможно; из-за нашего прошлого мы идейно и духовно безоружны перед Китаем.

Связь грядущей войны с Китаем и нашего прошлого чрезвычайно проста: нам предстоит воевать с нашим прошлым.

У нашего государства множество оружия, сильная армия, мощный флот и несокрушимая авиация. И наше государство, тем не менее, к этой войне не готово. И оно проиграет эту войну, если не подготовится. А поражение в этой войне будет означать, скорее всего, историческую гибель русской нации, русской культуры, русского государства… Не забудем, что завоевание нашей земли может произойти даже и незаметно, бескровно…

И русские рассеются по лику Земли, разнося по ней остатки своей веры, избранничества, опыта, откровений, пророчеств и черт национального характера, среди которых начинает зарождаться взаимопомощь и братство по отношению к своим соплеменникам.

Таков наиболее вероятный результат схватки с Китаем — воля нашего народа к жизни сейчас повреждена и ослаблена, руководители его в большинстве своем себялюбивы, слепы и нерешительны, так что «лучшее», на что в этой войне мы можем надеяться — это на взаимное уничтожение друг друга, на такую вот страшную ничью, ничью в атомно-водородной воронке. Победить свое прошлое мы сегодня, при нынешнем положении дел, не сможем.

А завтра?

Может быть, в Китае происходят решающие перемены?

Может быть, логично предположить, что в Китае происходят такие же перемены, какие произошли у нас, поскольку Китай идет по нашим следам, проходит те же этапы развития, что и мы? Как и у нас после смерти Сталина власти в 1954–1956 годах «смягчились», так и там они, похоже, «улучшаются», перекладывают прошлые свои преступления на других и начинают сравнительно спокойно переходить от людоедства к вегетарианству — переходить, правда, медленно, так что уйдет на такой переход немало лет, но разве такое предположение не логично? И в этом случае наши руководители по-хорошему договорятся с руководителями китайскими о взаимной поддержке друг друга. И опасность войны исчезнет.

К сожалению, не исчезнет.

Китай во много-много раз беднее нашей страны, крестьянство в нем составляет и по сей день почти четыре пятых всего населения, поэтому модернизация промышленности и обогащение акционерного общества по управлению и ограблению Китая (а, тем самым, и смягчение акционеров) будет там происходить гораздо медленнее, чем у нас. В силу этого простого фактора разрыв между нами и Китаем будет увеличиваться (как он увеличивается между нами и США) — и будет возрастать опасность войны.

Но и без этого фактора дружба между нашей страной и Китаем невозможна в силу самой сущности того строя, той политической системы, которая господствует в Китае.

Суть этой системы — сохранение власти такой, какой она есть: безграничной, бесконтрольной, стоящей вне законов и выше них. У этой власти нет никакой иной цели, кроме стремления к безграничности. Эта власть, стремящаяся к абсолютной, не может ставить перед собой никаких гуманных, добрых, истинно-человеческих, прогрессивных и т. п. целей; она не допускает никакого дележа власти, никакого контроля над ней, никакого закона, стоящего над ней, никакого несогласия с ней — в слове, деле или мысли; она по сути своей не допускает равенства во взаимоотношениях ни с какой иной системой власти и страдает, когда ее вынуждают обстоятельства идти на такое равенство, когда она бессильна изменить положение в свою пользу, подмять партнера, подчинить его себе любым способом. И, скрепя сердце, признавая партнера равным, сталинисты-маоисты будут в то же время делать все, от них зависящее, чтобы все-таки взять верх, распространить свою власть — будут вооружаться непрерывно, призывая других к разоружению, будут обманывать, поджидать удобный момент для нападения, хитрить, лгать, льстить и пугать. В цивилизованных странах зверь власти ходит среди людей в наморднике демократических свобод, религии, гласности, а здесь он беспрепятственно, хищно и ненасытно пожирает людей, народы и страны. Поэтому добросердечные отношения с Китаем не будут прочными и искренними — под их прикрытием Китай будет продолжать гонку вооружений, укрепляться и ждать удобной минуты для внезапного нападения — по гитлеровскому образцу.

Видимо, невозможны в Китае и перемены демократические (например, введение чего-то вроде нашего нэпа, допущение свободы печати и т. п.), хотя такие проекты у китайцев, вероятно, имеются — самая умная часть их руководящего ядра не может не понимать, что такие реформы могли бы оказаться очень выгодными для Китая в стратегическом отношении, но она не в состоянии решить, как при таких реформах партийному руководству удержать в своих руках всю полноту власти.

Что же нам остается?

Невольно создается впечатление, что положение нашей страны безвыходное. В будущем маячит неизбежная война с Китаем и, как следствие этого — неизбежная гибель русской нации, культуры, государственности. И что же — избежать такой участи невозможно?

Не стоило бы предпринимать эти заметки, если бы вывод был бы столь однозначным и мрачным.

Избежать гибели Россия может. И выход у нее есть. Только он потребует от всех и каждого не меньшего самоотверженного труда, не меньшего напряжения сил, чем в те времена, когда наш народ слышал слова: «Отечество в опасности!», но и напряжение это, и труд будут иными — бескровными, мирными, радостными.

Россия должна победить свое прошлое внутри самой себя. Это единственный выход, оставленный ей историей, единственный шанс ее.

При этом мы должны исходить из необходимости идти вперед, искать наш собственный путь, обнаруживать у самих себя необходимый опыт. И тогда мы не только не погибнем, но и выйдем из наших бедствий и страданий на самобытную дорогу, быть может, поучительную и для других.

Как это сделать?

Выше уже говорилось о программе правящей партии как об утопии. На деле же партия пытается сейчас осуществить лишь ремонт всего народного хозяйства на ходу, надеясь ничего существенно не менять, по крайней мере, лет пятнадцать. Загадывать на 15 лет вперед трудно, но ясно, что и при благополучном ходе дел в хозяйстве подобная выжидательная тактика ни к какому расцвету привести страну не может — она может, в лучшем случае, обеспечить бесперспективную гонку вооружений, и только. Стране, в сущности, предлагается то же, что Паниковский в «Золотом теленке» предлагал Балаганову — пилить гирю, в которой якобы спрятано золото, хотя всем уже давно понятно, что внутри гири золота нет, ибо если бы было, то уже как-то в процессе пиления себя обнаружило бы. Но можно бы согласиться и на такое спокойное пиление, надеясь на то, что каждый мирный год, а тем более десятилетие, стране для поправки здоровья только полезны, если бы не тот очевидный факт, что консервация нашего внутреннего положения не избавляет страну от смертельной опасности с Востока.

Говорилось и о том, что экономические цели программы можно было бы осуществить — они и сейчас осуществимы. Программа оказалась утопией только в силу особых исторических условий жизни нашей страны — в силу отсталости ее социального строя.

По этой же причине полностью утопичной оказалась и программа оппозиции — в условиях другой социальной системы она вполне могла бы послужить делу духовного оздоровления страны и нации.

Программа партии ставит цели перед материальным развитием страны; программа оппозиции — перед духовным; в программе партии нет ничего конструктивного, реального в области духовной культуры, в области развития права и прав, свободы и свобод; у оппозиции мало убедительного в области реформ экономических.

В руках у партии власть, опирающаяся на насилие, прежде всего власть работодателя, экономическая. Укрепляя эту власть, партия уверенно ведет страну к пропасти, заткнув уши и зажмурив глаза. Огромная механическая, слепая мощь!

В руках у оппозиции — власть духовная, самая крепкая власть, обходящаяся без насилия. Оппозиция талантливо и с толком разбирает наше положение, намечает, что необходимо для нравственного выздоровления страны. Но рот ее заткнут. Огромная духовная мощь, лишенная возможности воздействовать на ход событий в стране!

Две громадные силы, бессильные друг без друга сделать свой народ счастливым, не только не ищут сотрудничества, а с ненавистью стремятся уничтожить друг друга. И раздираемая этими силами, в электрическом их поле тащится со своим крестом Россия вот уже много веков, всегда спасая других и никогда — себя.

Всего-то надо — примириться этим двум силам. Вместе сотрудничать. Всего-то это требуется, пустяк, не правда ли?

Да уж. «Пустячок», как же.

Между тем, история России выработала вполне самостоятельную форму политической власти, оригинальную систему, при которой легко организационно осуществить примирение и сотрудничество таких разных начал, как материальное и духовное, коллективное и индивидуальное, которая как нельзя лучше годится для такого сотрудничества. Называется это общественное устройство знакомо и буднично, так что на первых порах и не сообразить, какую оно может играть роль; это устройство называется советская власть, советы депутатов трудящихся, советы народных депутатов.

Вспомним: советы возникали в нашей стране как новая форма организации и власти тех, кто веками был лишен возможности сплотиться и возможности управлять своими собственными делами или влиять на дела всего государства. А таких, лишенных, были миллионы и миллионы. И в этой многомиллионной толще не могло не быть во множестве нераскрывшихся дарований, непробившихся к общественному существованию талантов.

Здесь место остановиться на очень важном вопросе — о равенстве, оно многими сейчас ставится под сомнение.

Мы, действительно, не наблюдаем равенства между людьми — ни физического, ни умственного, ни духовного, ни в смысле талантливости. Один высокий, другой низенький, один сильный, другой слабак, один смелый, другой трус. Умные, глупые, весельчаки, меланхолики, святые, садисты, честные, жулики, бездетные и многодетные, обаятельные и противные, удачливые и невезучие — пестра картина людского состава, все в ней представлено, кроме равенства. И рождаются неравными, и умирают неравными. Но этот очевиднейший факт не дает абсолютно никаких оснований ни для того, чтобы на нем пытаться строить отношения между людьми, ни для того, чтобы видеть в нем оправдание исторического насилия одних над другими — «аристократов» (крови ли, духа ли, красоты ли — все равно) над «плебсом» («массами», «быдлом», «толпой») в каком бы виде и под прикрытием каких идей это насилие ни осуществлялось бы. Да, действительно, люди разные. Но мы еще толком не знаем, почему они разные; у нас нет никаких доказательств того, что наследственность раз и навсегда определяет все качества человека — более того, очень многое говорит за то, что это не так и что род человеческий обречен был бы давно уже погибнуть, если бы поведение каждого человека было бы жестко детерминировано наследственностью. Кроме того, каждый из нас сталкивался в жизни с неожиданностями в поведении даже очень хорошо знакомых людей: умный вдруг сморозит глупость, смелый испугается, меланхолик захохочет, жулик отдаст ближнему последнюю рубашку.

И уж совсем противоречит всему историческому опыту людей объяснение власти одних над другими тем, что одни лучше других умеют властвовать, что таких умельцев немного и они самой своей природой призваны управлять остальным «стадом».

Доказательством того, что люди в своей массе способны замечательно самоуправляться, и были наши советы.

Покажется удивительным, но ни в «стране советов», ни за ее пределами не изучена сколько-нибудь подробно история возникновения этих самых советов, их уставы, структура, протоколы заседаний, решения, печать, словом, — вся их практика и теория. Это относится и к первым советам 1905 года, к советам 1917–1918 годов, и к тем советам, которые сохранили в какой-то степени независимость после 1918 года, и к тем, наконец, советам, которые существуют у нас сейчас. В специальной литературе читаем: «…до сих пор нет обобщающей научной истории Советов 1905 года» и «Специальных книг о Советах первой русской революции на Западе нет». Писалось это в 1963 году, с тех пор положение не изменилось — ни обобщающей истории, ни обстоятельных книг как не было, так и нет. Сотни разрозненных статей, десятки частных вопросов в разных книгах, архивные горы — для будущих исследователей. Я здесь могу лишь в общих чертах охарактеризовать вопрос.

К идее советов Россия была широко подготовлена той незаметной практикой, которая носит название (очень приблизительное) общины, мира, то есть сельским обществом, худо ли, хорошо ли, но старавшимся управлять сообща делами того микромира, который начинался у деревенской церкви и простирался до ближнего берега реки, до недальнего холма, до опушки виднеющегося за околицей леса. Управлять и хозяйством, и образованием, и нравственностью, вершить местный суд и расправу. Практика эта дала пищу размышлениям много более ста лет тому назад, когда искали для России своего особого пути в мире. Многое выяснили усилиями А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, А. Гакстгаузена, Ю. Ф. Самарина и других. Дотошный А. Гакстгаузен написал: «В русском обществе есть органическая связь; в ней лежит столь крепкая общественная сила и порядок, как нигде в других странах». Впрочем, цензура не разрешила перевести на русский язык весь труд ученого немца — читать пришлось либо оригинал, либо перевод французский. К недостаткам русской общины следует отнести слабую защищенность личности от произвола большинства. Видимо, следующий шаг в разработке идей русского национального образца народовластия намечали передовые церковные деятели, но из их среды выдвинулся злосчастный священник Григорий Гапон — прообраз и предтеча Григория Распутина…

В начале 1904 года Григорий Гапон с помощью департамента полиции создал «Петербургское общество фабричных и заводских рабочих» (иное его название «Собрание русских фабрично-заводских рабочих в Петербурге»). Общество это, дитя священника-авантюриста и «передовых» охранников, неожиданно получило очень большое влияние и распространение в столице. Менее года понадобилось отцу Григорию, чтобы организовать одиннадцать отделений общества и поднять сотни тысяч рабочих на шествие к царю с петицией, содержавшей требования не только человеческих условий труда и участия рабочих в управлении делами предприятия, но и созыва народных представителей для участия в обсуждении и решении государственных дел.

Как мы хорошо знаем, 9 января 1905 года верноподданнейшее шествие с прошением (ох, сколько прошений-слезниц, взывающих к здравому смыслу, милосердию и доброте властей, начальства своего написано было впустую на Руси, сколько и сейчас впустую пишется!) расстреляли войска внезапно и чуть ли не в упор. Во главе шествия, как при крестном ходе, двигались полицейские, охранявшие иконы, хоругви и портрет царя. У Нарвских ворот помощник пристава Жолткевич успел крикнуть, когда раздались выстрелы: «Что вы делаете! Как можно стрелять в крестный ход и в портрет царя!» Он был ранен, а шедший с ним рядом околоточный убит. Помощник пристава понимал — если можно в портрет, то можно и в оригинал.

Гапоновское общество распалось. Но оно показало, насколько велика тяга рабочих к объединению, к сотовариществу, к участию в делах как микромира своего завода, так и макромира — государства. И тяга не только рабочих.

По всей России стали возникать выборные организации рабочих. Назывались они «рабочие комиссии», «депутации», «делегатские собрания», «комиссии выборных», «советы уполномоченных». Из последних наиболее известен сейчас Иваново-Вознесенский — известен лишь потому, что в нем около трети уполномоченных составляли большевики.

В октябре 1905 года появились первые советы в Воронеже, Екатеринославе, Киеве, Орехово-Зуеве, Петербурге, Перми, Ревеле, Нижнем Тагиле; в ноябре — в Баку, Владикавказе, Екатеринбурге, Енакиеве, Ижевске, Иркутске, Москве, Николаеве, Ростове, Ставрополе, Смоленске; в декабре — в новых местах. Было их в тот год не меньше шестидесяти, а если учесть все их зародыши, все неразвившиеся формы, то многократно больше.

Как же они возникали?

Большей частью — стихийно. На заводах проходили выборы депутатов, выбирали разными способами — и открыто, и тайно, выбирали по разным нормам представительства — 1 от 500, и 1 от 200, и 1 от 30. Избранные депутаты собирались и приступали к практической деятельности — обсуждали интересующие их избирателей дела, решали их и создавали практические средства для осуществления их решений. Собрания депутатов проходили открыто. И что особенно важно — советы создавали свою печать. Выходили газеты советов, называвшиеся «Известиями». «Известия Совета рабочих депутатов» в Петербурге, «Известия Московского совета рабочих депутатов», «Известия Одесского Совета рабочих депутатов», «Известия Советов рабочих депутатов г. Баку»… В этих газетах печатались документы, принятые советами, открыто обсуждались дела.

Депутаты, выдвинутые из народной толщи, отлично и из первых рук знали положение на заводах, знали нужды этой самой толщи. Московские «Известия» писали о депутатах: «Они близко знают рабочие нужды, они умеют разобраться, куда нужно идти рабочим; их решения есть голос всей рабочей Москвы». Д. Трепов писал в докладе Николаю II о причинах силы советов: «способ комплектования Совета выборными из среды рабочих служит… одним из главных оснований его авторитета». Этот самый «способ комплектования», действительно, был очень и очень удачным — и депутат обязательно докладывал своим избирателям о всех вопросах, решаемых советом; и он знал их мнение и обязан был это мнение защищать. Избиратели могли отозвать своего депутата, если находили это нужным. Депутатов систематически переизбирали.

Избранные депутаты в свою очередь сообща выбирали исполнительные комитеты, комиссии или бюро (и здесь мы встречаем разнообразие названий). Лишь кое-где в состав этих выборных второй ступени входили представители политических партий. Из состава исполнительных комитетов выбирался еще и президиум — выборные третьей ступени.

Деятельность советов основывалась на уставах — своеобразных зародышах конституции, богатых идеями о государственном устройстве, о власти трудящихся.

Народное самоуправление не ограничивалось только городами, оно пробивало себе дорогу и в деревнях.

В Старо-Буяновской волости Самарской губернии 13 ноября 1905 года состоялся съезд «всех крестьян» волости. На съезде приняли устав, этот устав высшим законодательным органом власти провозгласил Народный съезд, а исполнительную власть передал народному правлению. Народный съезд управлялся большинством голосов. Он устанавливал налоги, судил, ведал устройством банка, волостной кассы, школами, библиотеками. Очертания границ этой власти еще неясны, расплывчаты; но очевидно, что жизнь быстро заставила бы эти границы уточнить, уже взяты были под контроль этого волостного самоуправления — «до созыва Учредительного собрания» — все «земли, леса и угодья», признано бесплатным и светским образование, создавалась милиция. Но через 14 дней карательные казачьи отряды арестовали представителей — и прикончили самоуправление.

Две недели — срок для истории пустяковый. Парижская коммуна существовала гораздо дольше — целых десять недель, с 18 марта по 28 мая 1871 года. А сколько написано об опыте этого первого в истории правительства рабочих!

Крестьянская республика в Марковской волости Волоколамского уезда Московской губернии просуществовала без малого девять месяцев, а написано о ней поразительно мало: тоненькая книжечка в 1926 году и тоненькая книжечка в 1975 году. Не пытайтесь найти что-нибудь о ней в нашей энциклопедии — нет ничего.

31 октября 1905 года в небольшом селе Марково собрался сход всех его жителей, а также крестьян нескольких окрестных деревень. Сход принял «Приговор» (мы бы сейчас сказали — постановление), объявил село Марково республикой, а староста П. А. Буршин стал ее президентом. Республика просуществовала до лета 1906 года и только тогда была разогнана — было арестовано так много крестьян, что в некоторых деревнях некому стало убирать урожай…

«Приговор» крестьянского схода, подписанный 60 участниками и старостой, — документ замечательный. Готовили его, конечно, люди интеллигентные, но, во-первых, приняли-то и осуществляли крестьяне, а, во-вторых, тогда в России (думаю, что сейчас мы снова близки к такому же положению) повсеместно, даже в самых глухих местах, находились образованные люди, готовые служить своему народу, а не самим себе. Приведу несколько цитат из «Приговора» — он в современном издании стал доступен только в 1975 году, да и то, кажется, в неполном виде.

«Царь Александр II даровал начала крестьянской свободы; нужно было развить их, расширить права народа, ввести его в круг управления государством. На деле же вышло как раз наоборот: освобожденные от произвола помещиков, трудящиеся классы очутились во власти чиновников. Чиновник забрал в свои руки все: и власть, и суд, и имущество, и честь, и жизнь людей, и, наконец, святая святых русского народа — его веру. Ни о каких правах крестьянину до сего времени не позволялось и думать: распоряжались им, судили его, отнимали его имущество, надругались над ним кто как хотел, а с введением земских начальников он уж целиком отдан в рабство чиновников-дворян. Ни в своих общественных, ни в семейных, ни в личных, ни в имущественных делах крестьянин не смел ступить шага без разрешения этого крестьянского царя и бога, как сами себя величали земские начальники. Далее, чиновникам выгодно было народное невежество, поэтому они тормозили всякие пути к просвещению, не допускали в народные библиотеки и читальни никаких сколько-нибудь обстоятельных книг, газет, могущих пробудить крестьянское самосознание.

Таким образом, все переживаемые нашей родиной несчастья произошли от того, что над русским народом все время властвовала небольшая кучка дворян, купцов и чиновников…

…Народ хочет не только повиноваться, но и приказывать, народ хочет сам вести государственное и общественное хозяйство, народ хочет зорко следить, как будут выполнять его волю министры и другие чиновники».

Неплохой анализ — прямо хоть сегодня повтори с небольшими терминологическими изменениями.

В перечне необходимых, по мнению марковцев, реформ, хочется отметить два пункта — шестой и одиннадцатый. Шестой гласил: «В состав волости должны входить все, живущие в ее пределах. Волости должно быть предоставлено право облагать сборами для своих надобностей всех жителей, сообразно их доходам. Население волости должно пользоваться полной свободой как по выбору должностных лиц, так и ведению всех своих общественных дел. Должность земского начальства следует немедленно отменить».

Недурно сформулированы основные конституционные принципы народного самоуправления! Напомню, что волость была наименьшей единицей крестьянского управления после реформы 1861 года и насчитывала по закону примерно от 300 «ревизских душ мужского пола» до 2000, причем на практике бывали волости и до 20 тысяч этих самых «ревизских душ». Расстояние от центра управления волости и до наиотдаленнейших селений не должно было превышать 12 верст — тоже по закону, а на деле бывало и до сорока. Размеры для самоуправления и тогда удобные, а при нынешних средствах связи — едва ли не идеальные.

В пункте одиннадцатом находим современнейшие требования насчет «прав человека»: «Необходимо, чтобы все русские граждане могли беспрепятственно, без всякого разрешения начальства, устраивать собрания, соединяться в общества, союзы, свободно говорить, писать и печатать о своих нуждах и о том, как их устроить. Необходимо отменить паспорта, затрудняющие менять место жительства. Необходимо, чтобы никого не арестовывали без постановления суда. Полиция же не смеет самовольно арестовывать и врываться в дом для обысков».

Газеты того времени писали о Марковской республике. Вести о ней проникли даже в Америку. Профессор из Чикаго Джордж Бракесли приехал летом 1906 года в Москву и оттуда направился в Марково, чтобы посмотреть на республику своими глазами, проверить, правда ли то, что марковцы отказались подчиняться чиновникам, не платят подати, не выполняют рекрутскую повинность. До Марково, однако, профессор, кажется, не доехал — его задержала полиция.

Марковская республика не была единственной. Выборная крестьянская власть разного типа, с разными принципами самоуправления ненадолго возникала и в других местах: в Великих Сорочинцах на Полтавщине, в селе Пески Воронежской губернии, в Сумском уезде Харьковской губернии. Всюду легко возникало и внедрялось подготовленное в недрах русской истории народное самоуправление — и всюду его силой ликвидировали.

Но еще до всяких советов были в России и боролись за власть, а также между собой, политические партии — явление для нашей страны прежде незнакомое, совсем новенькое, в западного образца скопированное, но очень быстро развившееся. Каждая социальная группа, каждый класс выдвинули свои идеи, создали свои организации для борьбы за свои интересы, создали партии (от латинского парс, партис — часть). Тогда еще никто не знал (не было опыта у всемирной истории), что чем сплоченнее, крепче, сильнее такая организация, такая партия, тем хуже она представляет интересы выдвинувшего ее класса или слоя. Тогда еще не знали, что такая организация может быстро стать независимой от породившего ее слоя, приобрести собственные интересы, которые и начинает защищать, тогда, повторяю, этого еще не понимали, достаточного опыта не имели.

Каждая партия опиралась на разные социальные классы, стремилась (порой искренне) защищать выгоды породившего ее класса. Естественно, что мощные народные организации, в идеале стремившиеся к наилучшему из возможных (оптимальному) устройству в обществе всех, а не отдельных частей, привлекли внимание партий, старавшихся лишь для части общества — разумеется, уверяя (в традициях западной социальной демагогии) окружающих и самих себя, что осуществление их идей — полезно для всего общества.

О взаимоотношениях советов с партиями легко составить себе представление по статье Б. Радина (Кнунянца), опубликованной в 1906 году — вскоре после того, как петербургский совет был разогнан царским правительством. Это чуть ли не единственная статья того времени, сохранившаяся в открытых фондах наших библиотек. Ее автор — большевик и человек очень пристрастный, «партийный» — сообщает, в сущности, все важное для нас сегодня об отношениях петербургского совета с партиями. Приведем эти свидетельства — они тем важнее, что исходят от большевика.

«Инициатива его (совета. — Б. В.) создания принадлежит „меньшевикам“, которые всегда стояли за широкие массовые организации. Но ни они, ни мы, „большевики“, не предполагали, что новая организация примет такие размеры и получит такое влияние на деле».

Вот так — размеры и влияние советов рабочих депутатов оказались полной неожиданностью для партии, которая называла себя «рабочей» и считала себя представительницей интересов рабочих!

Какие же размышления вызвала эта неожиданность?

Послушаем большевика:

«Партия не могла не думать о том, выйдет ли пролетариат из революционной бури настолько сознательным, чтобы видеть в самостоятельной политической партии единственно целесообразную для себя форму организации и в программе международной социал-демократии — свою классовую программу. Существование Совета, организации политически (не в смысле программы) неоформленной, стоящей вне партии, могло в будущем оказать плохую услугу делу объединения вокруг социал-демократии всего пролетариата. Под давлением демагогии многие отсталые элементы рабочих могли усмотреть в Совете зачаток „независимой рабочей партии“ в противовес социализму.

Как бы резко ни отличалась политика Совета от политики „независимцев“, как бы революционно ни было настроение масс, само существование неоформленной, несоциалистической политической организации пролетариата могло казаться некоторой угрозой для свободного развития классового движения в сторону социал-демократии».

Так откровенно писал В. Радин уже через несколько месяцев после неожиданного для него и его единомышленников роста советов. Не мог он и другие его коллеги по партии не думать, видите ли, о том, что рабочие не признают их партию единственно целесообразной организацией, отвергнут международную социал-демократическую программу, что демагоги (читай: думающие не так, как В. Радин) отвлекут «отсталый элемент» (опять же: думающих по-иному) от партии, уведут этот элемент в независимость. Ход его мысли совершенно ясен: советы нужны, пока идет забастовка («стекалась такая масса всяких дел, что не было никакой возможности их все пересмотреть» — понятно, что РСДРП, находившаяся в подполье, не могла и не хотела тонуть в мелочах жизни), «оставалось только предупредить возможные вредные последствия в будущем…»

И вот меньшевики с большевиками дружно принимают следующую общую резолюцию по вопросу о советах:

«В настоящее время, когда под ударами революции разрушается старый режим, рабочим необходимо тесно сплотиться в одну партию, чтобы в ее рядах неутомимо бороться за наши (!) интересы».

Поразительная оговорка в языке получилась! Авторы революции хотели, несомненно, сказать, что рабочие должны бороться за свои интересы под руководством одной партии, сплоченно, а вышло — за интересы партии…

«Рабочим нужна единая партия. Рабочая партия должна принять программу, которая выражает интересы пролетариата всего мира.»

Что-то путаница какая-то с этими интересами…

«Такой программой является программа международной социал-демократии. Российский пролетариат есть часть всемирной социал-демократии. Все рабочие, организованные союзы должны находиться под знаменем Р.С.Д.Р.П.».

Очень четко — долой независимые от партии советы!

«Поэтому мы обращаемся к возникшему во время последней политической забастовки рабочему совету и, находя единственно приемлемым для него программу социал-демократической партии, предлагаем ему вести дальнейшую борьбу в рядах этой партии».

Да, яснее не выскажешься. Судьба советов предрешалась уже в момент их рождения — партия не собиралась уступать власть ни в тот момент, ни в будущем («вредные последствия»).

А как отнеслось к советам царское правительство?

Естественно, оно «…не предполагало, что Совет мог сделаться такой крупной общественной силой, с которой не на шутку придется считаться.» В первое время полиция не препятствовала деятельности советов, видя в них, очевидно, противовес революционным партиям. Но очень скоро и правительство с полицией поняли, что эта новая форма организации населения, дай ей только развиться, быстро сделает ненужным весь старый аппарат власти. И советы были безжалостно раздавлены.

Документы, оставшиеся от деятельности советов, порой прекрасны своей прямотой и простотой (когда общество привыкает лгать, эти качества начинают называть наивностью). Вот, например, как писал в листовке Саратовский совет рабочих депутатов:

«Мы бастуем и требуем: чтобы старые и вредные для народа и несправедливые порядки были уничтожены и заменены новыми; чтобы немедленно было созвано всенародное учредительное собрание, то есть собрание уполномоченных (депутатов) от всего народа, чтобы устроить в России справедливый порядок.

Мы требуем, чтобы были установлены: полная и действительная свобода собраний, свобода слова и печати, чтобы граждане могли свободно писать в книжках и газетах обо всех нуждах, вопросах и требованиях…»

Верно пишет советский историк:

«Это были органы самих масс как по форме, так и по содержанию». Верно, были. И советы понимали свою роль — Белостокский писал, что совет такое учреждение, где дело освобождения рабочего класса находится в его руках.

Но большевики тоже это понимали. И очень хорошо понимали. Ленин писал:

«Это — власть открытая для всех, делающая все на виду у массы, исходящая непосредственно от массы, прямой и непосредственный орган народной массы и ее воли».

Лучше, кажется, не скажешь. А он вот сказал еще лучше:

«Не теория какая-нибудь, не призывы чьи бы то ни было, не тактика, кем-либо придуманная, не партийная доктрина, а сила вещей привела эти беспартийные, массовые органы к необходимости восстания и сделала их органами восстания».

Через несколько лет после первой нашей революции Ленин напишет, что уже в 1905 году «социалисты поняли, что организацией этих Советов создается нечто великое, новое и небывалое в истории мировой революции. Советы, которые народ сумел создать вполне самостоятельно, это — форма демократизма, не имеющая себе равной ни в одной из стран».

Да, социалисты быстро поняли, мгновенно раскусили, что такое советы и какую угрозу они несут их узким, частным, партийным интереса. А поняв это, социалисты советы прикончили.

Случилось это позже, в 1917–1918 годах, после победы большевиков. В марте-октябре 1917 года советы, в значительной степени утратившие свой первоначальный характер и попавшие под влияние разных грызущихся между собой революционных партий, сохраняли все же возможность стать всенародными органами власти. Но в ноябре 1917 — июле 1918 годов они подверглись мощной насильственной чистке везде, где это удавалось большевикам. Чистка заключалась в том, что неугодных убирали, затравливали, убивали, заменяли угодными — членами партии или сочувствующими, в советах утверждалась воля одной партии — и на первых порах заодно с ней выступали (на свою погибель) и некоторые другие левые партии. Советы очень быстро были «очищены» и перестали выражать волю масс, а стали придатком партийного управления.

Четвертого июля 1918 года в Москве собрался V Всероссийский съезд Советов. В числе его 1132 делегатов было 745 большевиков, 352 левых эсера, 14 максималистов. Как видим, состав такой, который уже вполне управляем для тех, кто стоял у власти и был сплочен в партию с военной дисциплиной.

Шестого июля в Москве был убит германский посол Мирбах и будто бы восстали левые эсеры. Сведения об этом восстании очень разноречивы. Одни официальные источники говорят, что мятеж длился несколько часов и что повстанцы захватили Трехсвятский переулок и обстреляли Кремль. Другие (тоже официальные) источники утверждают, что мятеж длился сутки, что восставшие захватили здание ВЧК, Покровские казармы, телефонную станцию и телеграф, что участвовало около тысячи человек, главным образом «анархистско-уголовные элементы», причем вооружены эти уголовники были по тем временам поразительно — 4 броневика, 8 пушек, 48 пулеметов. Источники неофициальные говорят, что никакого мятежа не было, а была одна только провокация, организованная большевиками. Как бы там ни было и кто бы ни организовал этот мятеж, но 9 июля съезд советов дал директиву — очистить советы от левых эсеров. Дал эту директиву, конечно, не «съезд», а партия большевиков.

С этого момента советы как представители и выразители воли народа, как «великое, новое и небывалое в истории мировой революции» окончательно и бесповоротно существовать перестали. Правда, кое-где независимые советы еще приходилось некоторое время терпеть (возможно, что в глухих местностях или там, где население не удавалось покорить, советы существовали сравнительно долго), но это уже были «мелочи», о которых не стоит и вспоминать — роли в нашей истории они уже не играли никакой.

Очевидно, что наш опыт свидетельствует: основная угроза советам — партии, которые на первых порах просто сильнее организационно. Особенно это справедливо в отношении партий, подчиняющихся полувоенному уставу, то есть так называемых «партий ленинского типа». Поэтому обществу нужно законодательно оградить себя от возможности создания таких объединений части своих граждан против остальных. Сформулировать нужный закон не столь трудно, как может показаться, — достаточно запретить применение в принципе так называемого демократического централизма и тайное ведение внутрипартийных дел. Впрочем, такое запрещение очень скоро станет всего лишь историческим курьезом, даже вспоминать о нем будут редко: жизнь, освобожденная от бремени мертвящих ограничений, своим собственным ходом исключить возможность возникновения партий-паразитов.

Что же? Стало быть, советская власть не означает полную свободу для всех и во всем? Выходит, что она будет что-то запрещать?

Безусловно.

Советская власть должна предусмотреть особый механизм, препятствующий социальным злоупотреблениям.

А как дело с советами обстоит сейчас?

Практику мы все знаем: никакой сколько-нибудь существенной власти у наших советов — от сельского до Верховного — нет; к тому же это организации обюрократившиеся, с массами не связанные, переполненные чиновниками, взяточниками, блатарями, обстряпывающими втихаря свои дела и дела «своих»; честные люди, туда попавшие (а честных людей у нас в стране не так мало, как думают скептики), бессильны что-нибудь изменить; депутаты ничего не решают и ничего не весят — не народ их избрал, а партийные инстанции назначили быть избранными, перед инстанциями они и отвечают, их и слушаются; да ничего не стоит партии не «переизбрать» (а то и «отозвать») строптивого депутата, если такой чудом проскочит в какой-нибудь совет. Да и не депутаты дела вершат, а вершат наемные чиновники — их-то никто не избирает! А что за дела? Главным образом, жилье распределить — то, что осталось после распределения предприятиями под рабочую силу, после распределения партийными органами. Из других дел — разве что спорт поощрять. Нет, депутат и захочет, так ничего сделать не сможет — нечего ему делать. А наемные чиновники — завы, замзавы, инструктора, инспекторы, секретари, референты — десятилетиями сидят, бесконтрольные, безвыборные, служат верой и правдой тем, кто им это место предоставил, плюют на те самые массы, которые сами, и без подсказки и указки создали семьдесят пять лет назад это «великое, новое и небывало».

Такова практика. А что говорит о советах теория?

Видимо, современные теоретики понимают сложность своего положения. Как тут свести концы с концами? Почему советской властью называется система, при которой у советов никакой власти нет, а вся власть принадлежат «правящей партии»?

Одно время кивали на «культ личности», при котором «роль Советов» — только «роль» — «как массовых представительных организаций, как школы управления»! (вот какие огрызки остались от «великого, нового и небывалого», от «формы демократизма, не имеющей себе равной ни в одной из стран»!) — «в значительной мере принижалась». Из этого бормотания понять, конечно, можно только одно — советы настолько не являются хозяевами положения, что у них и роль «своя», и принизить их нетрудно… Затем появилась теоретическая новинка — «общенародное государство» вместо «государства диктатуры пролетариата». Вы думаете, о советах стали говорить иначе? Нет, то же: «Сочетая в себе черты государственной и общественной организации, Советы все больше выступают как общественная самодеятельная организация трудящихся».

Ну чем не гапоновские «собрания»! Вот как писал о последних директор департамента полиции Лопухин министру внутренних дел Булыгину 1 февраля 1905 года:

«…Обществу было предоставлено устраивать еженедельные собрания для обсуждения нужд своих членов, образовывать в своей среде светские и духовные хоры, устраивать концерты и семейно-вокальные и литературные вечера, учреждать разного рода просветительные предприятия, как, например, библиотеки, читальни, народные чтения, беседы и лекции по общеобразовательным предметам, образовывать различные благотворительные и коммерческие предприятия, как-то: капитал взаимопомощи членов Собрания, похоронную кассу, чайную, потребительскую лавку и другие учреждения, способные содействовать улучшению материального быта рабочих». Такая вот была у нас самодеятельная организация трудящихся.

Теория гласит:

«Через них (советы. — Б. В.) лежит один из главных путей к коммунистическому самоуправлению».

Вот и все — один из главных путей к самоуправлению.

На заре советов рабочие угольного склада в Красноярске писали своему совету: «Льстим себя надеждою о получении от Вас милостивой резолюции». А сейчас у всех наших советов тот же тон — ждут они милостивой резолюции от властей, а пока резолюции нет, устраивают семейно-вокальные вечера, то бишь распределяют жилплощадь среди тысяч нуждающихся.

Но погодите, погодите. Обратимся к конституции. Разве она, основной наш Закон, не провозглашал в статье 3: «Вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся»? Разве не гласила статья 30: «Высшим органом государственной власти СССР является Верховный Совет СССР»? Да, конечно, и провозглашала, и гласила, но…

Но в той нашей замечательной Конституции, так восхищавшей наших либералов, были на этот счет маленькие оговорочки, едва заметные, словно бы случайно оброненные. Прочитаем статью 126, подчеркнув в ней эти оговорки:

«В соответствии с интересами трудящихся и в целях развития организационной самодеятельности и политической активности народных масс гражданам СССР обеспечивается право объединения в общественные организации: профессиональные союзы, кооперативные объединения, организации молодежи, спортивные и оборонные организации, культурные, технические и научные общества, а наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса, трудящихся крестьян и трудовой интеллигенции добровольно объединяются в Коммунистическую партию Советского Союза, являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за построение коммунистического общества и представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных».

И все становилось понятным. В статье ни одной государственной организации не было названо, и все-таки фиксировалось четко: в советах руководящее ядро согласно Конституции представляет партия. А первая оговорка насчет интересов трудящихся позволяла запретить любую неугодную властям организацию на том основании, что она не соответствует этим интересам. Ведь интересы трудящихся знает только партия, и только она их выражает. И любой суд поддерживал это запрещение — и в суде, и в прокуратуре то же ядро руководило! Вот какая оговорка затесалась в ту нашу Конституцию — и разом превратила в ничто и статью 3, и статью 30 и многие другие статьи.

Часто приходится слышать, что старая Конституция гарантировала основные права и свободы. Плохо читали ее текст! Вот как звучала статья 125, говорящая об этих свободах:

«В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом:

а) свобода слова;

б) свобода печати;

в) свобода собраний и митингов;

г) свобода уличных шествий и демонстраций».

Надеюсь, вы умеете читать документы, написанные с классовых позиций? И теперь понимаете «классовую» суть Конституции. А стало быть, понимаете, что значит: «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя»? Ведь кто-то должен был определить, соответствует ли конкретное осуществление того или иного права слова, собрания или шествия по улице интересам трудящихся, укрепляет ли оно социалистический строй? А если не соответствует и не укрепляет — то возникает нарушение закона, появляется уголовно-наказуемое деяние, в ход идет 70-я статья уголовного кодекса (бывшая 58-я). Кто же этот кто-то, от которого зависит квалификация права и свободы, гарантированной Конституцией? Как кто? То самое «руководящее ядро», о котором говорится в статье 126-й!

Что же оставалось от свобод и прав? А ничего не оставалось, вернее, вот что оставалось: как начальство решит, так и будет, полное его право и полная его свобода гарантированы, и никаких прав и свобод не оставлено подданным. И это — по букве и по духу той Конституции!

А что в новой? Статья вторая гласит: «Вся власть в СССР принадлежит народу. Народ осуществляет государственную власть через Советы народных депутатов, составляющие политическую основу СССР. Все другие государственные органы подконтрольны и подотчетны Советам народных депутатов».

Не так четко сказано в действующей конституции, как в прошлой, но все-таки — «политическая основа». А статья сто восьмая повторяет бывшую тридцатую: «Высшим органом государственной власти СССР является Верховный Совет СССР». Перемен почти нет.

Зато какие изменения произошли с оговорочкой, когда-то запрятанной в сто двадцать шестой статье! Превратилась оговорочка в центральный пункт всей новой конституции, в ее важнейшее положение:

«Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза…» (из статьи шестой).

Иными словами — руководит советами (всех уровней, включая и высший орган государственной власти — Верховный Совет) партия, направляет их — она же… Так кому принадлежит высшая власть в стране? Конечно, принадлежит партии, которая «определяет генеральную перспективу развития общества», вырабатывает «линию внутренней и внешней политики», «руководит великой созидательной деятельностью советского народа» (из той же статьи). Партия сама себя называет вождем. Так что же такое государственная власть? Это лишь инструмент, с помощью которого партия проводит в жизнь свои интересы.

Понятно, как должны оговариваться права граждан при таком устройстве общества? Так они и оговариваются: «Использование гражданами прав и свобод не должно наносить ущерб интересам общества и государства, правам других граждан» (статья 39). Невинная на вид формулировка, но вспомним, кто является реальной государственной властью — и станет ясно, чьи интересы выше интересов граждан, выше их прав и свобод. Право на труд? Только в том случае, если вы покорны партии и ее политике — попробуйте выступить публично с критикой ее политики, и вы тотчас потеряете работу. Право на жилище? Вас выселят в два счета, если вы выступите с критикой партии. Право на образование? Вас исключат из любого вуза за самостоятельные взгляды, если вы их выскажете публично. Дает права и отбирает права партия — и это в полном соответствии с текстом и подтекстом Конституции.

И все-таки, все-таки. Некуда деться официальной теории — и удивительным образом она признает, что советы — естественная форма общенародного государства. И что это государство — наше будущее.

И это совершенно справедливо. Либо такое будущее, либо у нас будущего нет, а есть только гибель.

Дело в том, что именно советская власть, эта форма, существующая у нас как власть только на бумаге, а не на деле — повторяю, что вся полнота бесконтрольной власти принадлежит у нас партии и больше никому, — именно эти советы и подходят как нельзя лучше для полного раскрытия и сотрудничества двух наших великих национальных сил — материальной и духовной, для гармоничной реализации двух человеческих начал — личного и коллективного. Именно в рамках советов, в рамках общенародного государства, отражающего оптимально интересы как индивидуума, так и общества, легко и естественно могут сотрудничать друг с другом все, самые разные, самые неожиданные направления и течения национальной жизни.

Но для того, чтобы наладить такое сотрудничество, для того, чтобы победить наше кровавое прошлое внутри нашей страны, ее собственными внутренними силами, чтобы стать неуязвимыми для опасности со стороны Китая (и даже больше того — искупить наш грех перед ним) — для этого нам нужны смелые и глубокие реформы во всех областях нашей жизни, нужны системные, структурные реформы.

Эти реформы назрели давно. О них говорят и думают и управляющие, и управляемые вот уже больше двадцати лет. Я почти не встречал ни среди рабочих (особенно молодых), ни среди крестьян, учителей, врачей, студентов, партийных и советских работников нижних звеньев, инженеров (важны профессии, а не имена — имен было бы слишком много, да кто в наших условиях решится назвать имена) таких, которые не тяготились бы (каждый в своей области, иногда — обобщая, редко — обобщая широко) существующими порядками, не говорили бы о необходимости «что-то» изменить в этих порядках. Желание изменить живет в большинстве народа, желание сохранить неизменным — в подавляющем меньшинстве. По сути дела наши всемирно известные инакомыслящие, прежде всего, А. Д. Сахаров — лишь рупор настроенности нации к переменам, тяги к улучшениям. Много, очень много было и до него, есть и сейчас, таких, кто пытался и пытается предложить реформы, улучшения — но им затыкали и затыкают рты лагерями, тюрьмами, психиатрическими больницами, угрозами, потому что правящее ядро опасается реформ, видя в них опасность для своей личной безраздельной власти. Сахаров пока уцелел и может продолжать свою благородную деятельность только потому, что он — академик, трижды герой социалистического труда, отец водородной бомбы, трогать его невыгодно властям. Согласитесь, что такой защитной броней, такой кольчугой в нашей стране обладают единицы. Надеяться, что среди этих единиц появится еще хоть один национальный герой, мешает даже теория вероятности…

Удивительная, согласитесь, картина! Стране угрожает смертельная опасность, она может погибнуть вместе со своим народом, культурой, государственностью, миллионы чувствуют — что-то неладно, всюду пытаются предложить меры, направленные на решение проблем (от частных до общих), на преобразования к лучшему (снизу и доверху), к оздоровлению всей страны — и против предлагающих направляется вся сила аппарата подавления, вся мощь изощреннейшей системы угнетения — без обсуждения этих предложений, без открытого разбора их. Пожалуй, если речь пойдет совсем о мелочи, о пустяке, о детали какой-нибудь — тут улучшай, если пробьешься сквозь сопротивление столь же мелкого и пустякового начальства, но размышлять вслух о стране, о ее благополучии, о реформах — и не мечтай.

Это понятно — власть не хочет разрешить народу участвовать в управлении, партийное ядро (по крайней мере, подавляющая его часть) отчаянно борется за безраздельность и бесконтрольность своей власти, не желает уступить ни крупицы ее. Да, это понятно — и это не только отвратительно, это губительно. Ведь тем самым руководящее ядро невольно выступает как пособник Китая, как враг собственного народа. Железными обручами лжи и танков, повседневными разнообразными репрессиями, угрозой террора, опорой на подонков и стукачей еще очень долго можно держать страну в повиновении, но не лучше ли руководителям вглядеться в будущее, сделать то, что не сумели Людовики и Александры. Не померещатся ли там, впереди кровавые горы трупов, погибель общая! Что дороже — безраздельная власть или жизнь? Ведь с гибелью и власть потеряете. И кто еще знает — мгновенной ли будет смерть. Перечитайте Солженицына да поинтересуйтесь, что написано об опыте лагерей у китайцев — так, может быть, лучше со своим народом, пока не поздно, всерьез подружиться? Может быть, лучше всем вместе, сообща подумать над реформами — пока, повторяю, не поздно?

И оппозиции, впрочем, надо искать пути к сотрудничеству. Отчаяние и ненависть — плохие помощники; тон учительства никогда не помогал делу, равно как и брань, и заклинания. Как ни трудно, а каждая сторона должна приложить все силы, чтобы понять оппонентов. Но сейчас речь не об оппозиции — она пока что никого из инакомыслящих не преследует. Будем надеяться, что не по недостатку возможностей. Речь о властях предержащих. Они должны понять, что не только их души, но уже и жизни в опасности, что ни в каких бомбоубежищах она не отсидятся и что реформы нужны им так же, как и тому народу, к которому они принадлежат.

Ох, горе мне, горе. Сильвестру не стыдно было объяснять, что быть нравственным — выгодно? Кто его знает. Может быть, он, как и я, не видел иного пути объяснить…

Пора ответить на вопрос, который, возможно, возникнет у некоторых моих соотечественников — почему не направлять свои соображения о реформах на высочайшее имя, по почте? К сведению властей, но не к сведению поданных? Так сказать, секретно? Ведь только власти могут принять решение и одобрить предлагаемое, и только власти располагают возможностями и средствами провести реформы.

Бесполезно направлять. Уже много лет наши власти имеют полную картину реального положения в стране, знают о необходимости реформ. И они либо не предпринимают ничего, либо берут из предлагаемого только мелочи, которые, ничего не меняя, лишь создают видимость перемен. Так, например, ничего не изменила и не изменит борьба за мир без дополняющей ее борьбы за справедливость: внешняя политика всего-навсего дополняет внутреннюю, и какие у властей взаимоотношения со своим народом, такие будут и с другими народами, какие успехи будут внутри страны, такие будут и за ее пределами. Многие блестящие исследования и работы, обстоятельные проекты и программы, глубоко продуманные описания необходимых реформ мертвым грузом лежали и лежат в начальственных сейфах — не то, что не принятые, не прочитанные даже… Нет, начальство порой не хочет читать даже то, что по его прямому заказу делается, а самотек рассматривается как бунт. Никому, пожалуй, еще не удавался в России диалог с высшей властью — даже Пушкину.

Нет, сейчас нужно не тайное, а всенародное, национальное усилие — один человек может наметить лишь общие контуры реформ, а наполнить их плотью и кровью, тем более — воплотить в жизнь способны лишь только все сообща — всем умом, всей совестью, всей энергией народа, включая в его состав и нынешних управляющих, если они захотят участвовать в таком усилии.

Контуры реформ

Если формулировать сжато суть необходимых реформ, если стараться сделать эту суть понятной каждому, то достаточно сказать будничные, привычные и хорошо всем знакомые слова: Вся власть Советам.

Могут спросить, чего же тут нового? Разве не к этому идет у нас дело само по себе, без всяких резких преобразований?

К сожалению, дело к этому у нас идет лишь на словах, да и на словах плохо. Смысл же реформ заключается в том, чтобы привести реальность в соответствие с этим лозунгом, чтобы власть в стране на деле принадлежала всему народу, а не его части, не партии — любая партия, любая часть неизбежно прежде всего будет удовлетворять свои интересы, не считаться с интересами народа. Конечно, часть, партия, чтобы существовать, вынуждена в известной степени сохранять и даже оберегать принадлежащее ей целое, вынуждена заниматься общегосударственными делами, промышленностью, сельским хозяйством, созданием наилучше действующей системы выжимания работы из работающих у нее по найму людей — кормить работающих, одевать, строить для них жилье, оберегать от увечий, от болезней и эпидемий, обучать ровно настолько, насколько это необходимо опять-таки для эффективности их работы, и т. п. Но, сохраняя целое, партия интересы этого целого отстаивать не может, заботится же об этом целом ровно таким же образом, каким помещик заботился о своих крепостных, каким хозяин заботится о своей скотине, пока она ему приносит пользу. Это не забота, а использование. Сейчас противоречие между интересами руководящего ядра партии и большинства народа, всей его массой грозит гибелью стране. И терпеть долее положение, при котором незначительная часть общества будет при решении любых вопросов исходить только из своих частных, партийных интересов, невозможно.

Вся власть Советам. Это означает передачу советам народных депутатов всей полноты власти. Это означает роспуск всех существующих сейчас частичных организаций, передачу в общенародную собственность всего их имущества. Это означает проведение выборов в новые советы, выборов действительных, таких, при которых будет избираться весь аппарат советов, каждый служащий, находящийся на государственном посту.

Это значит, далее, что будет разработана новая Конституция, новые кодексы законов — сначала предварительные, подготовку которых нужно начать немедленно, затем после обсуждения и принятия советами — окончательные.

Такая бескровная и ненасильственная передача власти всему народу не имеет, кажется, аналогий в мировой истории. Но наша страна выстрадала право (и обязанность) идти впереди других на пути к свободе, счастью, а, может быть, и к бессмертью. Она поняла, что никакая часть народа не в состоянии разрешить его проблем, что только весь состав его, вся масса способна сообща раскрыть материальную и духовную мощь нации, что даже лучшая западная демократия (а лучшая сегодня, вероятно, все-таки демократия США — большие права, предоставленные местному самоуправлению и кооперации, являются, видимо, одной из причин относительного расцвета этой страны) не дает удовлетворительного решения проблем человеческого общежития. Мы можем и должны стать примером социальной справедливости, мира в собственном доме. Мы можем и должны привести нашу жизнь в соответствие не с обветшалыми и неясными лозунгами и догмами, а в соответствие с действительными нуждами и идеалами наших людей. Но вывести Россию не в догонятели Запада, не в его ученики, а на новые рубежи всемирной истории мы сможем только объединенным народным усилием, только общей созидательной работой.

Именно — созидательной, строительной, конструктивной, деятельной, направленной вперед, в неизведанное, а не назад, не к реставрации разрушенного, не к восстановлению частнособственнических отношений. Бережно, по-хозяйски, рачительно мы должны подойти к каждому живому стебельку на земле нашей страны, к каждой живой черточке в человеческих душах. Довольно с нас разрушений под громкими лозунгами — будничной, повседневной, освободительной работы нам нехватает, простора инициативе, предприимчивости, энергии, молодости. Простора везде — на заводах, на полях, простора для отдельных людей и их свободных объединений.

Пусть избранный путем действительных, а не «адамических» выборов (из анекдота — Господь поставил перед Адамом Еву и сказал: «Выбирай»), совет любого уровня берет в свои руки всю полноту власти в том районе, где он избран. Он решает самостоятельно все вопросы, касающиеся общих дел его избирателей. Районный совет ведает предприятиями, финансами, образованием, здравоохранением землей, природными богатствами, милицией своего района, городской — города, областной — области, республиканский — республики и Верховный — всей страны. Должно быть разработано (и предусмотрен механизм уточнения и исправления) законодательство, определяющее, что конкретно подлежит компетенции советов разных уровней, какие права имеют советы производственные, каким образом оградить коллектив от произвола личности, а личность — от произвола коллектива.

Выбирать нужно не только депутатов, но и всех служащих — тогда не сможет развестись бюрократия, кастовость, отчужденность от избирателей и коррупция, которые сейчас так махрово цветут и у нас, и на Западе, и в развивающихся странах. Все служащие, от которых зависит подготовка и принятие решений, должны избираться прямо, а также регулярно держать ответ перед избирателями.

Как же в таких условиях удастся осуществлять преемственность власти? Ведь к управлению смогут прийти иногда совершенно неопытные новички — как же им сразу войти в курс дела? Не возникнет ли здесь путаница и неразбериха?

Нет, если будут соблюдены три условия: полная гласность всех без исключения советов, свобода печати всех уровней и научно поставленное ведение делопроизводства.

Едва ли не важнейший вопрос — оплата избранных. Здесь зарыта собака очень многих наших бедствий и неудач. От богатства краток путь к власти, от власти — к богатству. Не государство должно выступать работодателем по отношению к населению, а население должно предоставлять временную работу по конкурсу (путем выборов) государственному аппарату. И здесь вопрос об оплате приобретает важнейшее значение.

По иронии истории этот вопрос превосходно разработан Лениным, излагавшим, в свою очередь, Маркса и Энгельса. Почему они так здорово разработали эту проблему (или взяли у кого-то готовую разработку?), почему уделили ему столько внимания? Может быть, их концепцию власти «пролетариата» (части общества) ставило под сомнение то, что решительно невозможно было объяснить, каким чудом власть не соблазнится богатством и не станет тянуть себе в карман, поскольку очевидно, что богатство и власть двуедины и богатый всегда приобретал власть, а властвующий умудрялся разбогатеть.

Мне кажется, что это поучительно — повторять теоретически совершенно верные ленинские положения, которые никогда не были осуществлены ни им, ни его преемниками, положения, которые Ленин считал важнейшими, определяющими для характеристики власти, строя и системы — считал до революции. Но и после нее несколько раз (по инерции?) проговаривался и повторял те же мысли.

Этот важнейший для характеристики власти вопрос излагался Лениным в брошюре «Государство и революция», написанной в августе-сентябре 1917 года, вернее, записанной, так как подготовительная работа была проделана загодя, и положения все обдуманы заранее.

Пожалуй, в этой брошюре содержится лучшее и самое полное изложение марксистской теории государства.

Ленин цитирует Маркса:

«Начиная с членов Коммуны, сверху донизу, общественная служба должна была исполняться за заработную плату рабочего. Всякие привилегии и выдачи денег на представительство высшим государственным чинам исчезли вместе с этими чинами…»

Ленин продолжает:

«Особенно замечательна в этом отношении (то есть в смысле всенародности выполнения функций государственной власти. — Б. В.) подчеркиваемая Марксом мера Коммуны: отмена всяких выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня „заработной платы рабочего“. Тут как раз всего нагляднее перелом… от демократии угнетательской к демократии угнетенных классов… „Принято“ (это Ленин ругает оппортунистов, социал-демократов. — Б. В.) об этом умалчивать, точно о „наивности“, отжившей свое время, вроде того, как христиане, получив положение государственной религии, „забыли“ о „наивностях“ первоначального христианства с его демократически-революционным духом».

Это сказано — для желающих проверить — на стр. 391–392 25-го тома, издание 4-е. И об этом же — о сведении платы всем должностным лицам до уровня заработной платы рабочего — снова и снова и дальше на стр. 392, и на стр. 393, и на 395–398, все о том, о «слугах общества», против кастового чиновничества; и на 406-й — о ненужности бюрократического аппарата «с особо привилегированным положением должностных лиц»; и на 423-424-й, и на 443-й, 444-й, 457-й. И на 458-й снова четко и недвусмысленно:

«…при социализме должностные лица перестают быть „бюрократами“, быть „чиновниками“. Перестают по мере введения, кроме выборности, еще сменяемости в любое время, да еще сведения платы к среднему рабочему уровню, да еще замены парламентарных учреждений „работающими, т. е. издающими законы и проводящими их в жизнь“».

Так Ленин излагает Маркса и излагает в убеждении, что иначе и быть не может при социализме.

Очень хорошие мысли, отлично изложенные. Очень верные теоретические положения. Не будем сопоставлять теорию с действительностью (средняя заработная плата рабочего сейчас по стране, согласно официальным данным, примерно 150 рублей в месяц; столько получают только низшие чиновники, от которых мало что зависит), когда-нибудь будет написана история трагикомических мучений с партмаксимумом, история безуспешных попыток хоть как-то сдержать или хотя бы прикрыть ненасытную жадность «должностных лиц». Когда-нибудь мы узнаем и сколько стоит стране аппарат управления. Сейчас нам не история важна, а то, что марксизм по иронии судьбы очень хорошо рассказал, как именно нужно устроить дела в советах, как нужно оплачивать выборных представителей народа, чтобы они выражали волю и интересы избирателей на деле, а не на словах.

Через полстолетия после смерти Ленина, в поездной полемике коммунист-пенсионер, неосторожно перед тем поведавший своим спутникам о своей многокомнатной квартире и о даче, так отбивался от упреков, что власти — «начальники», «хозяева», «коммунисты» (в рабочей среде в минуты откровенности эти слова идут, как синонимы, хотя употребляющие их никогда и не слышали о Джиласе) — живут богаче рабочих:

— А что? Вон торгаши сколько тянут и как живут? А наши руководители должны хуже жить?! Вы подумайте, до чего вы договариваетесь, — ответственные товарищи должны жить хуже какой-то продавщицы!

Он кипел искренним возмущением при мысли о такой возможности.

Коммунист-пенсионер был из тех, кто ни разу не пострадал при «культе», а сам отправлял на страдание других. Мысль о том, что его руководители (и он сам) должны жить не так богато, как воровка-продавщица, казалась ему кощунственной.

Да, иной раз и поверишь убежденным марксистам, что ничего страшнее их «подлинного» марксизма для нашей системы нет…

Позволю себе отступление.

Когда сейчас мы все с омерзением наблюдаем вокруг себя взяточничество, воровство, блат, кумовство — весь тот материальный разврат, который называется коррупцией, разложением, гниением, который мало кого не затронул, не запятнал хоть чуть-чуть, то мы не всегда набираемся смелости вспомнить точную нашу поговорку: «Рыба гниет с головы». Как может наша власть бороться с коррупцией, когда в любом районе и городе вы без особого труда обнаружит и специальную чистенькую комнату в столовой «для начальства», где и харч не тот, что в общем зале, и обслуга не та? Если везде «дефицитным» товаром в первую очередь снабжаются власти? Если власть имущие и члены их семей обеспечиваются лучшим жильем, в лучшем месте? Если со снабженцами существуют «особые» отношения? Это я беру повседневность, обыденные случаи, массовые, рядовые, несенсационные.

Избавиться от чумы коррупции можно — если не дать гнить голове, избранным носителям власти. Не уповать на их душевные качества, а именно не дать. Сразу от такой заразы избавиться трудно, но думаю, что заработная плата, равная среднему заработку по стране (или сохраняющая заработок данного человека до его избрания), полная гласность всех дел, постоянные конкурсы — перевыборы, независимый от власти судебный и прокурорский надзор (напомню — и прокурор, и следователи, и судьи, и руководители милиции должны быть выборные), контроль со стороны различных организаций и союзов жителей, свобода вероисповеданий, церковной проповеди и печати, — думаю, что это — и многое другое — в совокупности быстро вывело бы из нашего организма гниение.

Специального обсуждения потребует вопрос о том, стоит ли советам назначать исполнительную власть или они могут сочетать ее с законодательной. Вероятно, лучше эти власти не разъединять — это сократит и удешевит аппарат управления. Даже западная демократия иногда обходится без громоздких чиновничьих клоповников с многотысячными штатами, без теплиц геморроидального безделья и рассадников бюрократии, без раздутых министерств, ведомств, управлений, комитетов и т. п. Впрочем, здесь нужен опыт, нужны точные рекомендации науки, нужно участие и заинтересованность всего народа, нужно то его живое творчество, о котором мы столько слышим, но и только — слышим, так как на деле оно, это творчество, всячески подавляется.

В области экономической, хозяйственной реформы должны предусмотреть полную свободу конкуренции, соревнования всех известных форм собственности — при запрещении, разумеется, эксплуатации. Если человек сам или со своей семьей сможет и захочет что бы то ни было полезное производить и продавать — он будет иметь возможность производить и продавать. Он сможет брать у советов землю в аренду и обрабатывать ее, сможет открыть мастерскую, сможет подрядиться строить, стричь, ремонтировать, шить, сапожничать — и пусть берет за это столько, сколько ему заплатят. Должен быть, вероятно, введен один налог — подоходный, определяемый местными и центральными советами соответственно на общегосударственные и местные нужды.

Желающие смогут объединяться в артели, кооперативы — любой величины, для любой полезной деятельности: строительства домов, разведения пчел или цветов, прокладки дорог, выращивания бананов, издания книг или газет, сооружения кораблей, вездеходов, для варки мыла, хоть для освоения Луны.

Под управление советов перейдут промышленные предприятия, которыми сейчас — через бюрократию и технократию — управляет партия. Во главе предприятий советы смогут ставить наемных директоров, а у тех будет двойная отчетность — перед соответствующим советом, его нанявшим, и перед работниками предприятия, объединенными в профсоюзы. Видимо, предприятия постепенно станут во многих случаях коллективной, кооперативной собственностью тех, кто на них работает, чему будут, скорее всего, содействовать советы.

Таким образом, на равно законных основаниях в обществе будут действовать и индивидуальная, и кооперативная, и общенациональная формы собственности — без льгот и привилегий какой-либо одной форме за счет другой (впрочем, возможно, что в специальной поддержке и помощи станут нуждаться кооперативы). Каждая будет действовать на своем уровне, в своей сфере. Разумеется, понадобится четкое законодательство, ограждающее население от общественно вредных злоупотреблений в промышленности, вроде обмана покупателей, монополизации того или иного производства, спекуляции и т. п. Разнообразие форм собственности и позволит нашей экономике с наибольшей выгодой соединить преимущества личной предприимчивости, инициативы и изобретательности в сфере удовлетворения столь же разнообразных личных потребностей с преимуществами мощной национализированной индустрии, способной централизованно производить машины, станки и агрегаты, требующие для их создания объединенного труда многих и многих тысяч людей, сотен производств. Действительное планирование там, где оно реально возможно, и свободная личная инициатива везде, где она может обеспечить потребности населения — вот путь такого развития, при котором и люди довольны, и природа может охраняться, и из взаимоотношений людей устранены ненужные посредники.

Для быстрого укрепления и развития в промышленности всего здорового, передового, жизнеспособного важную роль сыграет ликвидация монополии внешней торговли, открытие внутреннего рынка для иностранных товаров, введение твердой и конвертируемой валюты, вступление в международные торговые и промышленные объединения развитых стран. Это принесет успех тем предприятиям, во главе которых встанут лучшие из наших хозяйственников и инженеров, а в этом слое у нас и сейчас немало знатоков своего дела, освобождение которых из-под партийно-бюрократического гнета должно принести замечательные плоды. Конечно, рациональное ведение хозяйства приведет к освобождению миллионов рабочих рук, вызовет опасность того, что скрытая безработица, которой мы страдаем сейчас (огромный и ненужный аппарат управления, избыточная рабочая и инженерная сила на заводах, множество людей, занятых бессмысленной писаниной — так называемым учетом и отчетами и др.) станет открытой, то есть с пособия, которое они получают сейчас под видом заработной платы, их придется снять. Чтобы избежать возможной в новых условиях безработицы, нужно будет не только поощрять личную и кооперированную инициативу, которая даст работу очень многим, но и наметить особые шаги — может быть, снижение пенсионного возраста, организацию общественных работ во всех районах страны, обучение за счет местных и центральных советов неквалифицированных и квалифицированных рабочих.

Очевидно, что такие реформы потребуют огромных денежных средств. Где их взять?

Ответ очевиден.

Сейчас наша военная промышленность работает полным ходом, стремясь не отстать от совокупных военных сил всех стран Запада, а также Японии и Китая, а в идеале — догнать и перегнать их. Стратегически это совершенно недостижимая цель, хотя, судя по всему, у нашей страны и есть шансы перегнать США в военном отношении в ближайшем будущем. Одностороннее прекращение гонки вооружений кажется невозможным. В значительной степени наша страна не в силах уменьшить безумные траты на военный потенциал уже в силу простой инерции взятых темпов и преемственности программ, когда непрерывную модернизацию оружия практически трудно прервать, да и страшно — кажется, что возможный противник сразу же уйдет в этой области вперед. Кое-что удается вернуть в казну, продавая устаревающие образцы развивающимся странам и, тем самым, насыщая мир оружием (впрочем, его и без нас насытили бы западные страны — к сожалению, не существует запрета на торговлю оружием, и не очень ясно, как установить такой действенный запрет), но это — капля в море.

Как бы наша страна ни напрягалась, она никогда не сможет достичь решающего превосходства над всем западным миром в военном отношении. Ни спады производства на Западе, ни энергетические кризисы, ни волны забастовок не смогут настолько подорвать западную экономику, чтобы она не в состоянии стала обеспечивать военную мощь этих стран. Даже одна Америка настолько экономически сильнее и развитее нас, что ей достаточно нескольких лет национального усилия, чтобы мы и в области вооружения остались далеко позади нее, как это случилось в области освоения космоса, а надежды убаюкать ее детантом, кажется, рухнули.

Какую же цель преследует наша страна, участвуя в гонке вооружений? Обороны? Но для обороны с лихвой достаточно нашего мощного ядерного оружия, способного уничтожить уже сейчас не только любого агрессора, но и весь земной шар. Нападения? Но оно невозможно — самоубийственно, так как Запад тоже способен уничтожить и нас, и весь земной шар. Расширения нашего влияния? Но у нас на всей земле нет ни одного (не осталось!) искренне дружественного нам народа — ни среди арабов, ни в Латинской Америке, ни в черной Африке, ни в Азии. Все наше влияние распространяется только на правящие верхушки ряда стран и в конечном итоге не дает ничего, кроме таких унижений, как изгнание наших советников из Египта, кроме таких друзей, как псевдосоциалистические режимы, тиранические и шаткие. Америка, кажется, уже начала понимать, что влияние лучше оказывать примером, а не крейсерами, танками и напалмом. Вернее оно и надежнее. Так почему бы нам не обогнать ее в этом понимании?

Гонка вооружений бессмысленна.

Любопытно, что народное чувство у нас, с одной стороны, раздражаясь «помощью», которую мы оказываем странам третьего мира, сердясь на эти бесполезные траты («помогали Китаю, сколько сил и средств туда всадили, а только врага нажили!» — повторяют часто люди, однако они не подозревают, что мы, кажется, и гвоздя Китаю даром не дали — Китай за все с нами полностью расплатился), это же народное чувство поддерживает гонку вооружения, радуется присутствию нашего флота во всех морях и океанах, хочет, чтобы наша военная сила превосходила все другие военные силы.

Первое впечатление от этих особенностей народного чувства создается такое, что наши люди продолжают жить угаром минувших войн, страхом перед новыми военными неудачами такого же свойства, как в начале войны с фашистской Германией, продолжают гордиться победой над ней, поскольку в истории больше гордиться особенно нечем, сильно обработаны воинственной пропагандой и ее культом силы. Основания для такого впечатления, конечно, есть, но оно, тем не менее, поверхностно и не точно. Дело гораздо глубже. Похоже, что наш народ не чувствует себя внутренне сильным, не уверен в себе после стольких испытаний и потерь, не имеет за спиной почти ничего такого, что мог бы осознать как свое достижение и на чем основал бы спокойствие и доброжелательность к другим. Вот почему его так радуют внешние признаки силы, создающие к тому же ложное чувство безопасности и исторического величия.

Кроме того, многие чувствуют возможность войны с Китаем, говорят о ней повсеместно, ждут ее, как ждали войны в Германией задолго до ее начала — то ожидание, как известно, Сталину приходилось подавлять силой. Без всякого Рихарда Зорге наш народ предчувствовал войну, знал, что она будет. Предчувствует и сейчас.

На фоне таких настроений предлагать умерить гонку вооружений, тем более — вовсе ее прекратить, трудно. Но резко уменьшить военный бюджет, свести его к минимуму, необходимому для обороны — не избежать. Нужно высвободить средства, впустую сгорающие на военных заводах, идущие на содержание ненужно большой армии. И того, что у нас есть, достаточно пока для обороны на Востоке, а на Западе можно быстро и решительно идти не на «разрядку», а на искренний и деятельный мир, на дружбу и сотрудничество с Европой и Америкой — это не только высвободит наши оборонительные силы, стоящие сейчас на Западе, но и создаст нам прочный тыл на случай войны с Китаем.

Иметь армию, достаточную для обороны, не означает иметь армию слабую, а означает иметь армию достаточную. Ясно, что Россия должна обладать сильной профессиональной армией, которая при любом повороте международных событий смогла бы надежно защитить страну. Но Россия не должна попусту тратить силы и деньги на ненужную и вредную гонку вооружений, на демонстрации силы на Кубе, в Эфиопии, на Ближнем Востоке или еще где-нибудь у черта на куличиках.

Таким образом, очень большие средства (думаю, что и министерство финансов не знает точно, сколько тратится на военные дела) даст ограничение военного бюджета страны нуждами обороны.

Второй источник больших средств — сокращение расходов на аппарат. Здесь тоже отсутствие статистики не позволяет установить реальные размеры возможной экономии, но и простые наблюдения каждого легко подскажут, что дело идет о миллиардах рублей, в том числе, об очень больших валютных суммах.

Экономии на войне и аппарате будет, видимо, вполне достаточно не только для проведения необходимых структурных реформ, но и для уверенности в их дальнейшем успехе.

Едва ли не коренной вопрос для будущего страны — вопрос о народном образовании. Оно должно быть не просто улучшено, а решительным образом перестроено.

Прежде всего, единую систем народных общеобразовательных школ нужно дополнить школами, существующими на средства предприятий, местных советов, кооперативов граждан. Следует установить лишь единый минимальный уровень знаний, включающий основы наук о человеке, обществе и природе — этот минимум, равный законченному среднему образованию, должен проверяться у каждого учащегося, желающего иметь аттестат зрелости и продолжить учение в вузе. Наверное, разумнее всего дать учащимся право сдавать эти экзамены вне зависимости от сроков обучения. Образование сверх минимума нужно поощрять всемерно.

Местные советы, предприятия, группы граждан должны получить право создавать и собственные высшие учебные заведения с любыми программами преподавания, научные общества и учреждения. Разнообразие систем и форм обучения должно быть дополнено посылкой возможно большего числа школьников и выпускников школ, студентов и аспирантов за границу — учиться в лучших средних и высших учебных заведениях Америки, Англии, Франции, Германии, Японии — везде, где есть передовые научные направления, наиболее яркие ученые, лучшие знатоки своего дела.

И, разумеется, главнейший вопрос — положение учителя в обществе. Трудно назвать — это у нас-то, где слова ценятся так дешево и так легко бросаются на ветер! — другую область, в которой было бы так много наговорено и наобещано! И так мало сделано… На словах у нас признается, что учитель должен быть окружен всенародным почетом и уважением, избавлен с помощью высокого заработка от забот о хлебе насущном, о жилье, о быте. На деле же учитель у нас, особенно в деревнях и небольших городах, унижен рабской зависимостью от директора и органов народного образования, унижен низкой оплатой, перегружен учебными часами, донимается недреманным контролем блюстителей идеологического порядка, ограничен тесными рамками программ, обязан физически вместе с учениками отрабатывать немало времени и на прополке овощей, и на сборе макулатуры и металлолома, и на уборке хлопка на юге и картофеля на севере, и вынужден чуть не из милости выпрашивать у местных сатрапчиков для себя жилье, дрова на зиму для школы, машину — их привезти… Но такова великая сила жизни, таковы таланты нашего народа, что и это забитое, запуганное, бесправное униженное учительство постоянно выдвигает из своей среды прекрасных педагогов.

Да, честь и поклон низкий нашему учительству, способному и вопреки давать замечательных преподавателей. Но сколько талантов погибло, не справилось с угнетателями, смирилось, уступило…

И почти такая же страшная картина гнета — в каждой сфере жизни. Скажут — нет худа без добра, зато, дескать, те, что пробились сквозь такие зверские препоны — лучшие из лучших, талантливейшие, самые стойкие. Это рассуждение утешает слабо. Человеческое общество не стая зверей, где должен действовать звериный закон естественного отбора (да и там — один ли он действует?) — у человеческого общества особые цели, человек отличается от животных, прежде всего, мечтой о достижении бессмертия и способностью его достичь, и создание культурного слоя цивилизации требует тщательного сбережения, в первую очередь, талантов каждого — ведь едва ли не в каждом явно или скрытно живет талант. Вот для того, чтобы обнаружить, охранить и развить это национальное богатство, заложенное в наших детях и внуках, нам и нужны миллионы учителей, перед которыми на деле, а не на словах все склонялись бы с восточной почтительностью.

Тут призывами ничего не добьешься, тут нужны всесоюзные законы — вот когда их действие плюс достижения самого учительства создадут нужные традиции, тогда можно будет и без законов обойтись. Законы же эти должны предусмотреть многократное (при нынешнем масштабе заработков и цен — четырех-, пятикратное) увеличение заработной платы, обязательное обеспечение каждого учителя добротным и просторным жильем (хватает же квартир и домов для тунеядцев — чиновников, которых едва ли меньше, чем учителей!), предоставление им везде и повсюду первых льгот и первого места, а главное — свободы, самостоятельности, прав.

Если дополнить это коренным улучшением подготовки новых учителей, развитием учительских союзов, обществ и клубов, ответственностью учителя только перед своей совестью и учениками, простором для свободных поисков и творчества, разнообразием форм обучения, вложением значительных средств — государственных, местных, заводских, кооперативных, родительских — в образование, то можно надеяться, что плоды коренного улучшения народного образования не заставят себя ждать.

Сейчас же наши дети получают образование плохое и с каждым годом ухудшающееся.

Следующая область, куда нужно будет направить высвободившиеся бюджетные средства — это здравоохранение и социальное обеспечение. Здесь тоже требуется коренное улучшение. Нужно широко развернуть строительство больниц, поликлиник, предприятий по производству медицинского оборудования и лекарств. Необходимо увеличить в несколько раз (как минимум, в два-три раза при нынешнем масштабе зарплаты и цен) заработную плату врачам-практикам, медицинским сестрам, санитаркам, всему медицинскому персоналу. Сейчас мы прикрываем псевдобесплатностью убогий уровень нашей медицины, сводящейся, в основном, к приблизительному учету трудоспособности населения. Нужно добиться того, чтобы у нас медицинское обслуживание, охрана труда, особая забота о здоровье женщин и детей стали хорошими. Необходимо выделить науке те десятки миллиардов рублей, без которых она не в силах победить болезни, в частности, сердечно-сосудистые и раковые заболевания.

Специальные мероприятия нужны и в области социального обеспечения. Существующая система пенсий и страхования крайне несовершенна. К единому общегосударственному уровню пенсий и пособий при утрате трудоспособности нужно добавлять пенсии, пособия и льготы, выплачиваемые из средств предприятий и кооперативов, а также из бюджетов местных советов. Развитие и укрепление независимых профсоюзов — лучший способ для надежного обеспечения достаточно высоких пенсий.

Вот об этих областях — народном образовании, охране здоровья и социальном обеспечении — смогут всерьез заботиться местные советы. Каждое поколение мы увидим более образованным, культурным, развитым и здоровым, чем предыдущее. Каждый пожилой человек, честно трудившийся двадцать-тридцать лет, будет иметь возможность уйти на пенсию и не заботиться о крыше над головой, о пище, о средствах для культурного досуга и путешествий. Именно трудовой стаж — лучшая мера для установления срока, по истечении которого человек будет получать пенсию. Есть нужный стаж — можешь (но не должен!) уйти на пенсию, хоть тебе будь и пятьдесят лет.

Повторяю, что здесь речь идет лишь о контуре реформ, об их основных направлениях, неизбежных, по моему мнению, тогда, когда власть будет принадлежать самим трудящимся — мне кажется, что эти реформы для каждого очевидно необходимы, что они созрели. Я не сомневаюсь, что что-то упускаю, где-то оставляю пробелы, в чем-то неточно выражаюсь, какие-то нужные меры не упоминаю. Один человек не может претендовать на разработку и предвидение законодательства, которое сможет дать реформам ход. Но нет сомнения, что пришла пора суммировать и изложить ту систему преобразований, без которых страна не только будет лишена достойного существования, но и рискует окончательно погибнуть. Осуществление реформ — творческое дело народа, энергия которого будет освобождена. Но надеюсь, что общий очерк назревших реформ я передаю, в основном, верно — именно передаю, так как стараюсь лишь суммировать то, что слышал, видел, о чем читал. Цель моя — постараться очертить положительную программу структурных реформ, созревших в стране, ожидаемых подавляющим большинством народа и необходимых для бескровной и мирной победы над нашим трагическим прошлым, — иначе это прошлое сожрет нас.

Большая работа предстоит, несомненно, и в тех областях жизни, которые не требуют финансовых ассигнований, но, тем не менее, очень важны для страны — уже хотя бы потому, что в этих областях у нас мало собственного опыта. Это области, связанные с правами человека, с теми общественными свободами, которых Россия практически никогда не имела в полном объеме (разве что в марте-октябре 1917 года, да и то в условиях тяжкой войны и всеобщего разброда).

Должны быть законодательно обеспечены — в полном объеме и без всяких оговорок и ограничений — такие права личности, как свобода слова, печати, собраний, вероисповеданий, передвижения и т. п., что неплохо сформулировано в ооновской «Декларации прав человека». Хорошо изложены эти права и в документах общеевропейского совещания в Хельсинки — это еще раз подтверждает ту мысль, что структурные реформы не взяты с потолка, а действительно созрели в нашей стране. В своей совокупности эти реформы и есть реальный положительный опыт ста лет русской революции.

Предстоит полностью отменить цензуру (кроме военной — отменить ее можно, вероятно, только международным актом) над всеми видами информации, запрещение перлюстрации писем, подслушивания телефонных и иных разговоров; добавим к этому запрещение слежки за гражданами, отмену всех унизительных для личности наказаний (вроде пресловутых «пятнадцати суток» или медвытрезвителей, не служащих ничему, кроме удовлетворения алчности и садизма многих «блюстителей порядка»). Добавим ликвидацию геростратовски знаменитого ЧК-ГПУ-КГБ, этой «вооруженной руки партии» — из всех ее функций останутся нужными лишь контрразведка для обороны и службы по охране законов, по борьбе с коррупцией. В общедоступные архивы страны можно будет передать архивы КГБ с их материалами, бесценными для историков. Одна экономия на КГБ сколько даст! Денег-то сколько освободится! А экономия на «наглядной агитации», на преподавании «общественных „наук“», давно превратившемся в заучивание по принуждению мертвых догм, этакого расширенного «цитатника Мао»!

Законодательное обеспечение гражданских прав и свобод должно сопровождаться всеобщей политической амнистией. Эта амнистия должна распространяться на всех и на всё прошлое — даже на тех, повторяю, кто прямо или косвенно виноват в политических преследованиях или репрессиях прошлого.

Могут возразить: как? лагерным палачам — амнистия наряду с их жертвами? Где же справедливость?

Особенность предлагаемых здесь реформ в том, что они не требуют ни кровопролития, ни возврата к прошлому, ни подражания зарубежным образцам. Это русский национальный путь. Начинать эту колоссальную мирную, созидательную работу, не расчистив для нее «строительную площадку», не освободившись от ненависти, от порождаемых ею страхов, от планов личной мести, даже от пепла Клааса, стучащего в сердцах миллионов, — невозможно. Освобожденная, бесцензурная печать быстро выполнит действительно необходимую задачу — ярко и полно осветит нашу историю. Но души людей должны быть предварительно очищены от ненависти, в жизни нашей не должно быть врагов у реформ, не должно быть пострадавших от них, казненных, преследуемых, репрессированных. В огромной работе по преобразованию страны, по преодолению прошлого, в этой повседневной и энергичной деятельности понадобятся знания, опыт, силы, совесть каждого — и каждый имеет право получить шанс потрудиться во имя своего отечества.

Да, право на такой шанс имеет каждый.

Каждый!

Реформы, назревшие в нас, предоставят людям широкое поле деятельности. Действительные выборы, гласность общественной жизни, социальные и личные права и свободы скоро отсеют тех, кто окажется неспособным честно трудиться в новых условиях, кто слишком увяз в прошлом. Тогда и только тогда выяснится настоящая цена каждого — но не раньше, чем у каждого будет равный с другими шанс показать, на что он способен. Я уверен, что проверка практической работой, делом, созидательным трудом — лучший способ проверки. А до этого никого нельзя считать окончательно погибшим для жизни, для честного труда, для соотечественников, для нации. И как знать — может быть, кто-то из самых лютых сталинистов вернет уважение людей и самоуважение, потрудившись с пользой для страны там, где его способности пригодятся. И даже если таких будет всего лишь несколько, горсточка, единицы или вовсе — один, то и в этом случае всеобщая политическая амнистия полностью себя оправдает.

В новых условиях по-иному должен работать и суд, независимый от советов и выборный. Опыт России после великой судебной реформы прошлого столетия убедительно доказал, что присяжные заседатели необходимы (полная дюжина), что нужна гласность судопроизводства, свободная адвокатура, участие адвокатов в защите своего подопечного с момента начала следствия. Коренного изменения, очеловечения требует и вся наша чудовищная тюремно-лагерная система наказания уголовных преступников и нарушителей закона, равно как и вся система уголовного, процессуального, гражданского, трудового и прочего законодательства.

Особых преобразований требуют дела со свободой вероисповеданий, с правами церквей, сект, различных религиозных организаций — здесь столь напакощено в прошлом! Нужно эти права и свободы оговорить специально, подробно, после консультаций с заинтересованными лицами.

Следует разобраться и с национальным вопросом — что будет после реформ со страной, с ее цельностью? Тут, как мне кажется, прав И. Р. Шафаревич, который пишет в статье «Обособление или сближение? Национальный вопрос в СССР»: «Ничто не указывает на необходимость раздробления государства до национальных атомов!» Он прав — да, у народов нашей страны общая история, общие перенесенные страдания, общий и единственный в своем роде опыт. Нет необходимости разделяться границами, колючими проволоками, таможенными барьерами. Да и легче сообща сдюжить реформы, строить новое. Разумеется, каждая национальная культура получит в новых условиях полную свободу для того развития, которое ей под силу. И — несомненно: каждая нация должна иметь право на любой объем самостоятельности вплоть до отделения.

Да, непочатый край работы открывается, куда ни глянь! Широчайший простор для энергии, соревнования — для совместной ревности, для проверки в честной игре, кто сильнее, умнее, предприимчивее!

Опора советской власти — простая. Это те люди, которым не нравится воровать, которым противно лгать, обманывать, хитрить, которым чужд и противен садизм и насилие, иными словами такие люди, которые отличаются от других не происхождением (буржуазным, мелкобуржуазным, пролетарским или еще каким-то), не составом крови (как-то: белые, желтые, черные, русские, тюрки, украинцы, эстонцы и т. п.), не полом, ни цветом волос (рыжие, блондины или брюнеты), не еще какими-то вторичными социальными признаками (партийные, беспартийные), а признаками первичными, такими, по которым мы отличаем хорошего человека от плохого. И таким людям должно законодательно облегчить путь к власти. Мне кажется, что такое законодательство не представляет особого труда сформулировать: те, кто нарушил простейшие правила общежития, то есть украл, обманул, солгал, показал себя насильником, лишается права быть избранным, лишается права представлять народ и его волю в советах, пока не докажет, что исправился. Этого права должны быть лишены по закону и те, кто в своих избирательных программах, скрыто или явно, исповедует безнравственные приемы достижения и сохранения власти. Таким образом, избирательное право не будет всеобщим — воры, жулики, лгуны, обманщики будут законом исключены из него, лишены права избирать и быть избранными по суду и на тот или иной срок, они будут социально дисквалифицированы, как дисквалифицируется спортсмен, совершивший проступок во время соревнований.

Спросят: опять, что ж это, выходит, полной свободы не будет, ограничения будут, насилие над личностью? Да, обязательно будут ограничения, да, будет порядок (едва ли не самое страшное слово для либерала-обывателя), только ограничения для волков — чтобы не ели беззащитных, только правопорядок равный для всех. А судьи, спросят, кто? А вот мы все с вами и судьи. Нам самим следить за соблюдением законов через выборных судей, посредством гласности, с помощью открытого обсуждения. Это трудно — самим за себя отвечать, самим принимать решения, но трудно поначалу, через год-два трудно будет другое — вспомнить, что могло быть иначе…

Всего, конечно, не предусмотришь. Я постарался, как мог, очертить главное — реформы в политической, экономической, социальной, военной, судебной сферах.

Теперь возникает «самый страшный» вопрос…

Это тоже — утопия?

В начале книги говорилось, что и программа правящей партии, и программа оппозиции — утопия. Конечно, если осуществить все перечисленные здесь реформы, то удовлетворены были бы требования и материальной программы партии, и духовно-правовой программы оппозиции, приведены в гармонию личность и общество. Россия, действительно, быстро оставила бы позади по уровню жизни, по уровню духовной и политической свободы самые различные страны, искупила бы свое прошлое и приобрела бы тем самым базу для избавления от смертельной опасности со стороны Китая.

Но кто же и каким образом будет указанные реформы осуществлять? Иначе говоря, резче говоря: да кто же разрешит такие реформы? Кто их допустит?!

Это главный вопрос, а за ним появляется множество других: посадят автора или не посадят за одно только обнародование таких предложений? Где это слыхано, чтобы начальники добровольно, без насилия согласились бы передать власть народу? Вы что — настолько политически наивны, что думаете, будто КПСС согласится вернуть власть советам? И вообще вы как — не с перепою или все это понапредлагали? Тут элементарных прав у человека не имеется, а вы сразу — в полном объеме да еще лучшую в мире систему?.. Не тот ли вы доктор, который нищему, умирающему от голода, прописал куриный бульон ежедневно?

Да, программа предложенных выше реформ внешне похожа на тот самый куриный бульон. Закономерен и самый страшный вопрос, и вся куча следующих, можно и ответить:

да, никто этих реформ не разрешит;

да, никто их не допустит;

да, наверняка посадят автора;

да, нигде и никогда начальники добровольно не отдавали власть народу;

да, КПСС никогда добровольно не вернет власть советам;

да, да, да…

Одно только нет — не с перепою я все это написал, а в полной и печальной трезвости…

Много лет слышны голоса (и за границей тоже), что у недовольных положением в нашей стране нет положительной программы, что они «только» критикуют. Я постарался в меру своих сил систематизировать слышанное, виденное и понятое и изложить все это в виде цельной положительной программы — той самой, которой у страны якобы нет. Мне хотелось показать, что когда говорят, будто делать нечего, кроме того, чтобы покоряться существующему, что иных путей нет, то это неправда — есть простые, созидательные, а не разрушительные, иные пути, пути, полезные и желательные для подавляющего большинства. С этой целью все это и написано. Постарался я также показать, что такие реформы в нашей стране назрели, что они сами по себе вполне реальны, что более того — похоже, что именно в этом направлении наше общество и развивается, только страшно медленно развивается, рискуя погибнуть до того, как разовьется. Я хотел показать, что вся суть структурных, системных реформ сводится к простейшему положению: вся власть советам. Поэтому на возражения я хочу ответить вопросом: согласны ли возражающие с тем, что предложенные здесь структурные реформы являются положительной программой, о которой столько говорилось и говорится? Если возражающие не согласны — ничего не поделаешь, остается только предложить им сформулировать свой позитив. Если же согласны и спор идет лишь о средствах для достижения поставленной цели, то в таком случае я отвечаю — все средства для ее достижения годятся, кроме кровопролития. Трудно сказать, каким способом можно добиться осуществления системных реформ. Иными словами, я не очень представляю себе, как соединить куриный бульон с нищим больным, которому он принесет спасение. Я знаю лишь, что в стране есть и смертельно больной, и спасительный бульон, что и то, и другое не плод воображения, а самая что ни на есть будничная действительность. Знаю я также, что никакого другого лекарства, кроме этого самого бульона, против смертельной болезни нет и не существует. Но как наладить поступление бульона в гибнущий организм, ума не приложу. А что посоветуете вы?

История знает примеры, когда реформы осуществлялись самой властью — это у нас, разумеется, было бы желательнее всего, так как сопровождалось бы наименьшими потрясениями и трудностями; реформ добивались и массовыми петициями, и мирными демонстрациями, шествиями, протестами, забастовками; и организацией всякого рода общественных движений, борьбой на выборах; и простой активной пропагандой. История знает разные способы успешного преобразования жизни, целые наборы средств, но какой из них годен у нас? Возможно, кто-нибудь обнаружит в нашей стране какое-нибудь особое, неслыханное еще средство или возможность успешно применить какое-нибудь старое, банальное — честь ему и хвала. Наверное, любое мирное средство хорошо, поскольку только бездеятельность и всеобщее пассивное ожидание — плохо. Без усилий со стороны конкретных людей, само по себе ничто не разрешится, не преобразуется и не произойдет — в этом пункте, кажется, единодушны и партия, и оппозиция. Согласен тут с ними и я, пытавшийся наметить пути не только конкретных структурных реформ, но и примирения враждующих сторон — во имя национального единства перед лицом будущего…

Как не может быть счастлив человек, копирующий свое поведение с другого человека, как лишает он себя, подражая другому, полноты жизни, собственной судьбы и естественности, так не может быть счастлив и народ, пытающийся взять за образец чужие порядки — пусть даже самые прекрасные и справедливые.

Да, невозможно заимствовать у других в готовом виде ни политическое устройство, ни законы, ни просвещение, ничего вообще заимствовать невозможно. И на надо. Каждый народ, каждая страна строит свое будущее на основе собственного исторического опыта, на основе собственных традиций, культуры, языка, философии, совести.

Сказанное относится и к нам, русским. Конечно, хорошо бы жить богато, как живут, скажем, американцы, или свободно, как англичане, или по прихоти своей, как цыгане. Но ни богатство американцев, ни свободу личности британцев, ни обособленную вольницу цыган взять взаймы невозможно, не получится взять. Да и не нужно.

Нужно другое.

Нужно перестать плевать в собственное прошлое, нужно прекратить глупо и предвзято поносить все свое отечественное, кровное, корневое только за то, что оно — свое; нужно отказаться от этой смердяковской позиции и пристально всмотреться в течение русской истории за последние сто-сто пятьдесят лет, и там, в этом течении найти строительные материалы, необходимые для того, чтобы построить в нашей стране тот порядок, который соответствовал бы русскому национальному опыту, нашим традициям, нашему пространству, нашей вере, нашим надеждам на справедливость, мир, свободу и благополучие.

Советская власть, власть лиц, избранных на время, лишенных возможности обогащаться за это время, власть, ограниченная гласностью, свободой печати, суверенными правами личности, — такая власть в России выстрадана всем ее органическим национальным опытом, всей народной судьбой. Такая власть в наибольшей возможной степени отражала бы интересы всего народного состава страны, никого не оставляла бы в бесправии, никого не ущемляла бы, каждому давала бы шанс раскрыть свои способности, приложить силы к свободно избранному делу. Структурные реформы, связанные с передачей советам всей власти, затрагивают согласованно все области жизни; они подготовлены нашей жизнью, а не рождены из головы, умозрительно. Такие реформы не нужно навязывать, вводить насильно — они подготовлены всем ходом нашей истории, содержатся в нашей действительности, их надо только освободить, из подспудно существующих сделать законодательными.

Русский народ, вопреки клевете на него, не «нация рабов», которую надо силой гнать к счастью, сконструированному по взятым на прокат образцам. Он ни в чем не хуже любого другого народа на земле, его великая культура всегда свободно и открыто воспринимала культурные достижения других наций, принимала в свой состав, не изменяя при этом себе. Он никогда не считал себя выше других, не страдал ни манией величия, ни манией преследования.

Но сейчас русский народ попал в исключительно трудное положение. Оно усугубляется еще и тем, что его история предана забвению и практически исключена из преподавания; его язык уродуется, он стал языком тех, кто лишен всякой национальности, кто не умеет говорить по-русски, а лишь может читать написанное специально нанятыми переводчиками и грамотеями; что от его имени выступают безродные самозванцы; что к страшному угнетению всего русского — от православия до народных обычаев — добавляется еще и поношение России, к которому прибегают и все те, кто оказался бессильным навязать себя этой стране, кто чувствует свою незаконность, мнимость, и все те, кто отчаялся…

Одним из возможных путей к установлению советской власти в нашей стране, к осуществлению структурных реформ может быть, пожалуй, длительная подготовка общества к переменам, подготовка практическая. Каждый день и каждый час в миллионах и миллионах случаев сталкивается здравый смысл с бессмыслицей начальственных распоряжений. Символом такого идиотизма власти была в 50-е годы кукуруза, которую под руководством партии сеяли везде, чтобы обеспечить население продовольствием. Такая вот кукуруза пронизывает нашу жизнь, всю нашу деятельность. Например, заводам невыгодно производить качественные изделия, им выгодно производить много, колхозам невыгодно производить некоторые культуры; молодым людям невыгодно иметь высшее образование, так как квалифицированные рабочие получают больше многих из тех, кто окончил вуз; и т. д., и т. п. Любой знаток любого дела назовет вам десятки несуразностей, нелепостей, глупостей, с которыми он сталкивается ежедневно. Но все эти несуразности, бессмысленные с точки зрения здравого смысла, исполнены глубокого смысла, если смотреть на них с позиций власть имущих: это и есть реализация ими своего безграничного права управлять всем и всеми. Очевидно, что если бы каждый на своем месте в жизни, от станочника до офицера генерального штаба, от доярки до директора завода, от сельского учителя до министра путей сообщения мужественно исходил бы всегда и во всем исключительно из интересов дела, из здравого смысла, из потребностей работы; если бы каждый руководствовался только тем, как, например, лучше вырастить хлеб, как сохранить его, как лучше построить дом, сделать машину и т. п., тогда все мириады конфликтов между жизнью и навязавшей ей себя властью, между людьми труда и тунеядцами выявились бы повсеместно, и власть ради власти во всей ее нелепости противопоставилась бы наглядно управлению ради дела. Такому массовому сопротивлению, противопоставлению сейчас мешает страх потерять работу, потому что верхушка партии в нашей стране является работодателем (этот факт затемнен множеством посредников в лице управляющих хозяйством, отделов кадров и т. п.) и может уволить без всякого труда любого наемного рабочего (от дворника до министра). Но всех уволить невозможно, к тому же очень трудно бороться с такой забастовкой наоборот. Конечно, властвующие ради власти будут всеми способами противиться разумному ведению духовного и материального хозяйства страны; но наглядность, очевидность в каждом конкретном случае пользы от следования здравому смыслу создает некоторую защиту тем, кто встанет за интересы дела… Слабую, конечно, потому что надежно защититься от произвола можно только силой собственного духа, характера, но все-таки хоть какую-то… Думаю, что такая позиция была бы по душе подавляющему большинству, что она создала бы реальную основу для проведения структурных реформ.

Годится ли этот способ? Не знаю.

Знаю с уверенностью, что положительная программа в нашей стране есть, альтернатива существующему имеется — недостает силы воли, решимости настаивать на ее реализации, добиваться структурных реформ. Программа есть — нет воли.

Почему же ее нет? Не знаю.

Может быть, дело в том, что надо стать выше злобы дня, и злобы ближайшего дня, и даже мысленно подняться над своей страной, как бы дорога и близка тебе она ни была, подняться хотя бы для того, чтобы взглянуть на весь ход мировой истории? Ведь в этот ход вплетена и твоя страна, она представляет собой лишь конкретное проявление каких-то всеобщих законов движения рода человеческого. Наверное, нужно взглянуть, чтобы постараться увидеть более отдаленные перспективы, увидеть яснее предстоящий человечеству выбор между жизнью и смертью, между гибелью и бессмертием, чтобы понять, какие силы движут историю. Может быть, только зная эти силы истории, мы получим критерий для оценки событий и сможем попытаться указать путь к жизни и бессмертию?..

Но это — другая тема… О русском теоретическом опыте, отвлекающем нас от проблем временных, практических…

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ВЕЩЕСТВО

1. О чем пророчествовала русская культура?

Наверно, у каждого пишущего есть свой глубоко личный мотив, объясняющий, почему он пишет и почему именно это, а не что-нибудь другое. Говорят, что в писательской профессии есть поневоленность автора, подневольность его. Эта высшая сила вызывает у пишущего иногда физическое ощущение, будто кто-то или что-то водит его рукой.

Мне кажется, что моей рукой водит русская литература.

В детстве первой моей серьезной книгой было «Детство Багрова-внука» Аксакова. И его манера речи, неторопливый наглядный рассказ вселил в меня то особенное восприятие человека, людей и природы, которое требовало объяснения в словах, оставаясь без этих слов мучительным и непонятным.

С тех пор литература — прежде всего, конечно, русская — стала для меня на всю жизнь необходимым собеседником, с которым я обсуждаю то, что меня мучит.

Очень скоро я увидел, что моя любимая русская литература, этот мой собеседник и учитель, не знает никакого душевного мира и отличается, среди прочего, тем, что неугомонно, с горящими глазами, на разные голоса пророчествует.

Не нужна никакая особая наблюдательность, чтобы это увидеть. И русская литература сама об этом заявила устами не кого-нибудь, а Николая Васильевича Гоголя:

«Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует одна только Россия?»

Среди разнообразных, порой темных и неясных пророчеств русской литературы (а шире — и всей культуры) звучала одна мощная и загадочная нота: предсказывалась некая полная гибель всего и вся, а рядом с этим видением гибели почему-то возникал ослепительный свет, мерещился «золотой век», бессмертье…

Первый и здесь у нас, как во всем, — Пушкин. «Восстань, пророк, и виждь, и внемли…» Это, конечно, не в третьем лице написано, какое там у Пушкина третье лицо! В наипервейшем это лице, звончайшее тут я, а не Исайя — хотя и Исайя в этом я вполне умещается. И в рыцаре бедном — тоже пушкинское (всея Руси) Я. Впрочем, и до Пушкина, задолго до него уже звучали у нас пророческие мотивы — не зря же Якова Беме издавали, «Утреннюю звезду в восхождении», не зря к колдунам ухо склоняли, не зря протопопу-пророку внимали.

Мощная эта нота заслуживала бы целой книги, но сейчас я ограничусь только небольшим, беглым и с пропусками конспектом такой книги, уместным здесь и даже необходимым — речь ведь в целом идет о русском национальном опыте… Так что и я невольно предаюсь тому же нашему древнему занятию — пророчеству, — стало быть, надо вспомнить общую работу, спеть, так сказать, в хоре и дальше уже петь соло.

Итак, о чем же пророчествовала русская литература?

В России не было философии, которая исследовала бы познавательные способности человеческого разума, отношение сознания к предмету познания. Наша философия пошла особым путем, не подвергая исследованию человеческую способность познать предмет, а сосредоточившись на единстве четырех понятий: человек — люди — природа — Бог. Естественно, что, обратясь к такому предмету размышлений, философия наша растворилась — прежде всего в художественной литературе, а затем в критике, в богословских трактатах, в исторических и натурфилософских сочинениях, растворилась надолго, вплоть до конца XIX — начала XX столетий, то есть до великого подъема во всех сферах науки и духовной культуры в России, предшествовавшего революции и прекращенного ею, но до сих пор отзывающегося эхом в нашей жизни.

Возьмем, например, не одного из писателей-гигантов, у всех высящихся перед глазами, не Достоевского, скажем, или Толстого, а скромнейшего из скромных наших авторов, стоящего где-то поближе не то к левому флангу отечественной литературы, если выстроить писателей во фронт и по ранжиру, не то к арьергарду, если двинуть ее в поход по тому же ранжиру. И возьму одно только сочинение этого автора, причем сочинение по жанру не очень-то и понятное, которое сам автор именует то статьей, то заметками, то общим очерком, а именно сочинение Глеба Успенского «Власть земли» (1882), и кратко его разберу, чтобы пояснить, где, на мой взгляд, приходится искать русскую философию и чем эта философия интересуется.

Вот диалог автора с Иваном Босых, героем его сочинения:

«— Скажи, пожалуйста, Иван, отчего ты пьянствуешь? — спрашиваю я Ивана в одну из тех ясных и светлых минут, когда он приходит в себя, раскаивается в своих безобразиях и сам раздумывает о своей горькой доле.

Иван вздыхает глубоким вздохом и с сокрушением произносит почти шепотом:

— Так избаловался, так избаловался… и не знаю даже, что и думать… И лучше не говорить! Одумаешься, станешь думать — не глядел бы на свет, перед Богом вам говорю!

— Да отчего же это, скажи, пожалуйста?

— Отчего? Да все оттого, что… воля! Вот отчего… своевольство!»

И Иван Босых ставит сам себе диагноз:

«…Все от воли!.. Все от непривычки, от легкой жизни…»

Успенский заключает:

«Таким образом оказывается, что „воля, свобода, легкое житье, обилие денег“, то есть все то, что необходимо человеку для того, чтоб устроиться, причиняет ему, напротив, крайнее расстройство до того, что он делается „вроде последней свиньи“».

Успенский не может принять этого объяснения, и Иван силится пояснить толковее:

«Потому что <…> природа наша мужицкая не та… Природа-то у нас, сударь, трудовая…» И Иван рассказывает, как служил на железной дороге, распустился там, был изгнан и с радостью вернулся в родную деревню, где с упоением стал поправлять запущенное хозяйство. Вот его главное воспоминание о городе и о железной дороге:

«А там и работы не было, и всякое удовольствие, и деньги, а точно безумный сделался, всю душу-то по грязи истаскал, как свинья свое брюхо… А отчего? — Все воля!»

Успенский комментирует:

«Этим непонятным сопоставлением слов: „воля“ и „нравственное падение“ Иван начинал и оканчивал свои беседы со мною… И что удивительно, мотовство, расстройство начинается именно от более легкого, чем крестьянство, заработка…»

Постепенно, от жизненных наблюдений, идет автор к своим коренным мыслям. Вот Успенский прочел об успехах коллективного хозяйства, об общественной запашке и подробно, убежденно рассказал об этом Ивану. Тот слушал с интересом, но потом возразил, что «хороший хозяин не доверит своей лошади чужому», и поинтересовался, как будет с удобрениями, — и тут выясняется, что между разными видами естественных удобрений существуют глубокие различия, и оказывается, что из общественной запашки, из коллективного хозяйства путного ничего получиться не может:

«Миллионы самых тончайших хозяйственных ничтожностей, ни для кого, как мне казалось, — пишет Успенский, — не имевших решительно ни малейшего значения, не оставлявших, как мне казалось, даже возможности допустить к себе какое-либо внимание, вдруг выросли неодолимою преградой на пути ко всеобщему благополучию…»

Автор спрашивает:

«В чем же тут тайна?»

И отвечает так:

«А тайна эта поистине огромная и, думаю я, заключается в том, что огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастиях, до тех пор молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка — словом, народ, который держит на своих плечах всех и вся, — народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, — до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование. …Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, — добейтесь, чтоб он забыл „крестьянство“, — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, „полная воля“, то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное „иди, куда хошь…“

…Земля, о неограниченной, могущественной власти которой над народом идет речь, есть не какая-нибудь аллегорическая или отвлеченная, иносказательная земля, а именно та самая земля, которую вы принесли с улицы на своих калошах в виде грязи, — та самая, которая лежит в горшках ваших цветов, черная, сырая, — словом, земля самая обыкновенная, натуральная земля».

Близко к этой тайне, пишет Успенский, подходил и Герцен, который писал о тайной («трудно уловить словами и еще труднее указать пальцем») внутренней силе, которая сберегла русский народ «вне всяких форм и против всяких форм». И Успенский пишет:

«Оказывается, что „сила“, которая охраняет человека под кнутом и палкой, которая сохраняет у него, несмотря на гнет крепостного права, открытое, живое лицо, живой ум и т. д., получается в этом человеке непосредственно от указаний и велений природы, с которою человек этот имеет дело непрестанно, благодаря тому, что живет особенным, разносторонним и благородным трудом земледельческим. Оказывается, что не только наш крестьянин-земледелец, но решительно крестьянин-земледелец всех стран, всех наций, всех народов точно так же неуязвим во всевозможных внешних несчастиях, как неуязвим и наш, раз только он почерпает свою мораль от природы, раз только строит свою жизнь по ее указаниям, раз только повинуется ей в радостях и несчастиях, то есть раз только он — земледелец, так как нет такого труда, который бы так всецело и непосредственно, и притом каждую минуту и во всем ежедневном обиходе зависел от природы, как труд земледельческий.

…Эту неизменность основных черт земледельческого типа накладывает на крестьян всех стран света неизменность законов природы, которые, как известно, тоже „устояли“, несмотря на то, что в Риме были Нероны и Калигулы, а у нас — злые татарчонки, Бироны, кнуты, шпицрутены. Неизменно, на том же самом месте, как тысячи тысяч лет назад, так и теперь, стояло солнце; как и теперь, оно заходило и восходило в тот же самый день и час, как и в „бесконечные веки“, могли сменяться тысячи поколений тиранов, всяких людей, нашествий, но тот человек, которого труд и жизнь обязывали быть в зависимости от солнца, должен был оставаться неизменным, как и неизменным оставалось оно. <…> Река, солнце, месяц, весна, осень, трава, деревья, цветы — все до последней мелочи природы было точь-в-точь то же самое, что и в „бесконечные веки“. Это было неизменное. От этого зависела жизнь, в этом — тайна миросозерцания».

Глеб Успенский переходит далее к проблемам нравственным:

«В строе жизни, повинующейся законам природы, несомненна и особенно пленительна та правда (не справедливость), которою освещена в ней самая ничтожнейшая жизненная подробность. Тут все делается, думается так, что даже нельзя себе представить, как могло бы делаться иначе при тех же условиях. Лжи, в смысле выдумки, хитрости, здесь нет, — не перехитришь ни земли, ни ветра, ни солнца, ни дождя, — а стало быть, нет ее и во всем жизненном обиходе. В этом отсутствии лжи, проникающем собою все, даже, по-видимому, жестокие явления народной жизни, и есть то наше русское счастье и есть основание той веры в себя, о которой говорит Герцен. У нас миллионные массы народа живут, не зная лжи в своих взаимных отношениях, — вот на чем держится наша вера».

Запомним, запомним это — отсутствие лжи! Вот то впечатление, которое создает в человеке природа, вот основание счастья и веры…

«Но хоть в природе и все — правда, но не все в ней ласково. <…> Все поедает друг друга каждую минуту, и все каждую минуту родится вновь… <…> А в человеческом обществе, поставленном к природе в слишком неразрывную зависимость и не имеющем возможности жить иначе, как по тем же самым законам, как живет вышеизображенный лес (в котором все едят друг друга и хвалят за это Творца. — Б. В.), этот писк и вопль человеческого существа ужасен и жалок необыкновенно, потому что тут жестокое друг над другом совершают люди, а не звери, не бессловесные животные. Повторяем, и в этих жестокостях неизбежная правда: заедят непременно слабого, заедят не зря, а непременно вследствие множества неотвратимых резонов, — заедят, и все будут невинны; но и сердце, которое содрогается от этого человеческого писка, частенько переходящего в стоны, также содрогается не без основания. <…> один дерет с другого шкуру — и не чувствует; ему довольно знать, что нельзя иначе <…> А другой, и издали глядя на это зрелище, не только сам ощущает боль сдираемой кожи, не только чувствует страдание обдираемого человека, но имеет даже дерзость считать этот неизбежный акт возмутительным и жестоким, имеет даже дерзость закричать издали: „что вы делаете, проклятые!“ — хоть и знает, что они не виноваты.

Человек с таким сердцем, с таким чувством и чувствительностью и есть, как мы думаем, человек интеллигентный».

Прервем здесь Глеба Успенского и вдумаемся в его определение «гомо интеллигентус». Сострадание и активный протест против зла — вот две черты этого любопытного существа. Первое от Христа, второе — от человеческого, слишком человеческого, от несовершенства, от тутошнего суда и от недостатка любви… Почти полностью повторяет определение Успенского и наш великий изгнанник. О таком же интеллигентном человеке и он мечтает, о таком, у которого чувство не расходилось бы со словом, а слово — с делом… Но продолжим прерванную цитату:

«И такой человек всегда был, присутствовал в самой среде народной массы, работал в ней не во имя звериной, лесной правды, а во имя высшей, Божеской справедливости. Наши интеллигентные прародители были так умны, знали, должно быть, так хорошо народную массу, что для общего блага ввели в нее „христианство“, то есть взяли последнее слово, и притом самое лучшее, до чего дожило человечество веками страданий. …Они взяли то лучшее, что только выстрадало человеческое сердце, взяли христианство, и притом в самом строгом, не подслащенном виде… Теперь мы роемся в каком-то старом национальном и европейском хламе, в национальных и европейских мусорных ямах…»

Да, вот такие у нас были социалисты, сторонники равенства и братства — считали лучшим православие, самое строгое, наиболее очищенное от суда над другими, от увиливаний, от индульгенций, от оправдания себя через осуждение других!..

А Успенский не только приветствует задним числом крещение Руси. Он пишет далее об «угодниках Божьих» — о праведниках христианства, об этой нашей особой национальной школе, которая учила нравственности, противостояла «лесному закону» и переделывала эгоистическое сердце в сердце всескорбящее. Он сетует, что пропала эта школа (почти сто лет назад писал, вспомним), что нет той науки о высшей правде, которую «народ и считал важною в старинной псалтырной и часословной школе».

Успенский разбирает два газетных известия, во времени совпавших. Первое известие: папа Лев XIII при открытии банка Бонту взял для поддержания репутации банка на 50 тысяч франков акций. Репутация поднялась, цена акций тоже — и папа продал свои акции в шесть раз дороже, получив «чистой» прибыли 250 тысяч франков. Второе известие: прусская крестьянка выбилась из сил на работе, зарезала пятерых своих детей и пыталась утопиться…

И Успенский пишет по поводу этих известий слова, наполняющие мое сердце болью и гордостью за родную литературу:

«…раз существуют воззрения, вследствие которых поступок папы не считается предосудительным <…>, а поступок женщины, доведенной до отчаяния, считается преступлением <…>, нетрудно видеть, что общество это таит в глубине своей смертельную язву огромной неправды…»

Вот так — и без сложной статистики, и без римского клуба, и без всезнания — выносится приговор и приговор справедливый: это общество смертельно больно ложью. Смертельно больно — стало быть, неизбежно должно погибнуть.

Удивительная мысль! Все, что дурно, мерзко, несправедливо — должно погибнуть… Откуда такая вера в справедливость? Откуда такая уверенность, что стоит сердцам человеческим, совести людской вынести обществу обвинительный приговор — и осужденное общество отправится в небытие? Откуда — неясно, однако не лишена эта мысль оснований, и не совсем она одно лишь романтическое мечтание XIX века… А уверенность эта была столь велика, что казалась уже точным знанием:

«Теперь спрашивается, если мы знаем <…>, что такие порядки в результате сулят несомненнейшую гибель обществу, их выработавшему (что мы тоже отлично знаем), то почему же у нас не хватает способности на ту простую практическую правду, которою обладали наши прародители, вводя христианство в сознание народных масс, чтоб открыто не признать этих порядков ложью, чтоб открыто не взяться за ту правду, до которой дострадалось человечество и которая виднеется из-за этой лжи?»

Таков в беглом изложении этот очерк (заметки, наброски, статья, черная работа — как называет его автор)…

Нетрудно заметить, что у Глеба Успенского мы обнаруживаем все четыре члена формулы русской философии: человек — люди — природа — Бог. Можно было бы, конечно, выделить у него то, что называется философией истории, и показать, например, насколько глубока мысль о замене земледельца с его трудом (непосредственное отношение человека к природе) фабричным рабочим (отношение человека к природе через машину) — не отсюда ли отчасти те мощные катаклизмы, которые сотрясают мир в последние сто лет? Не сопровождают ли они отрыв земледельцев от земли? Можно отметить и любопытную перекличку его идей с «мировым городом» и «мировой деревней» Мао Цзэдуна (в какой-то степени и Маклюэна), можно обнаружить у него и социологию в ее современных формах… Только зачем нам «переводить» прямую речь художника в косвенную речь науки?

И у Глеба Успенского, этого писателя «с левого фланга», «из арьергарда» (ну, не смешно ли пытаться ранжировать писателей?! ноты одной мелодии?!), мы замечаем предсказание гибели рядом с надеждой на достижение правды, «до которой дострадалось человечество» и которая уже виднеется из-за лжи — почти что, как солнце из-за тучи. Так что, приведя этот пример насчет русской философии, я уже перешел к ответу на вопрос, о чем же пророчествует русская литература. Ибо Глеб Успенский в своем очерке тоже пророчествует — и предрекает, заметьте, гибель, которая кажется ему естественным следствием отрыва общества от земледельческого труда и от справедливой христианской морали.

А разве размышления о гибели, о катастрофе, о смерти — не философия, не любовь к Софии? Разве разгадать тайну смерти не значит разгадать и тайну жизни? «Истинные философы много думают о смерти», — сказал еще Платон в «Федоне».

Разумеется, я не хочу вовсе утверждать, что всякая иная философия, кроме русской, чем-то плоха или недостойна. Боже упаси! И ниже мне придется черпать из «другой» философии по потребности и по способности, чтобы подкрепить свои рассуждения. Начинаю же я с русских пророков по глубоко, повторяю, личной причине, из-за упомянутой уже первой любви к Аксакову, к русской литературе. Кроме того, главка эта нужна и для перехода от первой части, где речь шла о русском опыте и русском вкладе в практику общественного устройства (то есть о той самой «положительной программе», «альтернативе», за отсутствие которой нам, русским, отовсюду так достается, больше же всего — от соотечественников, изголодавшихся по реальным предложениям в безвоздушном пространстве фальшивых госплановских процентов и миллионов тонн, но не понимающих, что до полного кризиса общества никакие положительные программы и альтернативы не покажутся им убедительными), ко второй части, которая вот уже и началась и которая посвящена русскому вкладу в теорию общественного устройства, в соображение взаимосвязей четырехчленного «предмета»: человек — люди — природа — Бог.

Повторю, что пророчества о смерти самым тесным образом переплетаются в русской культуре с пророчествами о свете, так что противоположности мрак — ночь — смерть и свет — солнце — бессмертие оказывались вдруг чуть ли не синонимами…

Рассмотрим же некоторые из этих пророчеств — не в особых они на эту тему трактатах, а, повторяю опять-таки, в нашей художественной литературе в первую очередь…

В 1830 году осенью в Болдине Пушкин, среди прочего, написал и странную (впрочем, у него не странных произведений вообще очень мало) маленькую пьесу «Пир во время чумы». Там есть такие строки:

В гибели мерещится залог бессмертия? Счастье и наслаждение от самой угрозы гибели?

В английском прототипе ничего похожего на эти строки нет — их Пушкин «написал сам».

Перед смертью, как и перед болезнью, только тысячекратно, вспыхивают силы человека — и физические, и духовные. Древние считали, что с приближением смерти у человека появляется дар провиденья. Так и у Пушкина — ослепительные прозрения нарастают к трагической дуэли, что ни вещь, то чеканная ясность и окончательный вывод, итог — будь то хрестоматийный «Памятник» или — ненавистное всей служилой черни «Из Пиндемонти». И вот среди этого хрусталя, среди ясности встречаем мы внезапно вещь темную, смутную, мучительную, как крик о помощи, раздавшийся неизвестно откуда в непроглядной тьме. Называется стихотворение «Странник»:

Помните? Странник раскрывает сердце близким:

Странник встречает юношу:

Странное, темное стихотворение. Угроза всеобщей гибели, страх смерти внезапной, без подготовленности к ней, к загробному суду, некий свет, указующий путь к спасению…

Минуя многих, обратимся к Гоголю, который попытался в слове запечатлеть этот свет, во втором томе «Мертвых душ», но надорвался от этого усилия, не удержал невыразимое, слепящее.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» есть письмо «Страхи и ужасы России». Гоголь пишет своему адресату:

«То, что вы мне объявляете по секрету, есть еще не более как одна часть всего дела; а вот если бы я вам рассказал то, что я знаю (а знаю я, без всякого сомнения, далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли, и вы сами подумали бы, как бы убежать из России. Но куды бежать? Вот вопрос. Европе пришлось еще трудней, нежели России. Разница в том, что там никто еще этого вполне не видит…» Писано это в 1846 году — за пару лет до европейских революций. Что-то видит Гоголь, что-то ему мерещится, но разглядеть это нечто он никак не может: «Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенно становится все у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать… Вновь повторяю то же самое: в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому…»

Мучительно движется мысль Гоголя. И я позволю себе сделать его бессвязную, захлебывающуюся речь еще бессвязнее — я стану цитировать небольшими отрывками:

«…богатырски трезвая сила… рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется…» Россия «слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного царствия…» «…в нынешнее время, когда таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на свете: на порядок вещей, на время, на самого себя; когда всем, наконец, начинает становиться подозрительным то совершенство, в которое возвели нас наша новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то безотчетная жажда быть не тем, что он есть, может быть, происшедшая от прекрасного источника — быть лучше;…когда… слышно какое-то всеобщее стремление… найти настоящий закон действия…» «Наши писатели, точно, заключили в себе черты какой-то высшей природы… только в одном русском заронилась эта верная мысль, что нет человека правого и что прав один только Бог… Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих…»

И у Пушкина, и у Гоголя — одна и та же мысль скрыта в темных, не до конца, казалось бы, вразумительных строчках: человеку и его «городу» (стране, земле, всему миру) грозит гибель; нужно найти спасение от этой угрозы; всматриваясь в грядущую гибель, начинаем видеть в ней, однако, словно бы какой-то свет, какое-то высшее счастье, «бессмертья, может быть, залог».

Некоторые пояснения относительно этого света и бессмертья мы находим у Достоевского, в частности, в романе «Подросток». Многие, наверно, помнят знаменитый сон Версилова, который тот рассказывает сыну, и некоторые мысли, вызванные этим послеобеденным сном (выделял я):

«Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких. В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу — „Асис и Галатея“; я же называл ее всегда „Золотым веком“, сам не знаю почему. Я уж и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль. Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, — уголок греческого Архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы и море, и косые лучи заходящего солнца — все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, я был рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола».

Далее Версилов говорит о себе, как о носителе высшей русской культурной мысли — «высшая русская мысль есть всепримирение идей». Он считает, что он один только и может сказать революционерам, что они ошибаются, а консерваторам, что революция «хоть и преступление, но все же логика». И продолжает:

«У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления — за всех. <…>

Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом; равно — англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец… Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!.. Там консерватор всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы! А им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия Божия».

Да, есть о чем побеседовать с русской литературой…

Послушаем теперь Льва Толстого — что он скажет нам о смерти и свете.

Вот Иван Ильич Головин, умирая, прислушивается к себе:

«„А смерть? Где она?“

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

— Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!

Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа…

— Кончено! — сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. „Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше“.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

«Вместо смерти был свет». Пожалуй, короче и не скажешь…

Поэты предреволюционной поры питались теми же видениями — близкой гибели, смерти и проступающего из-за них «золотого века», сияющего нестерпимым светом. Один из самых глубоких наших прорицателей, Блок, писал:

И еще:

Иное бытие — иной мир, просто иное, Инония… Огромный, неповторимый и не оцененный еще в должной мере талант Александра Грина целиком был посвящен описанию сияющего иного — не этого мира, а мира воплотившейся, победившей мечты. Казалось, перед революцией удесятерилось ожидание, предчувствие, предвидение золотого века, рая на земле; казалось, вся душа нации исступленно бредила и грезила чем-то единым, в котором сплетались нерасторжимо смерть и бессмертие, золотой век и гибель, могильный мрак и ослепительный свет, кровавое знамя убийц и белые розы терниев Христа. В красках Врубеля, в музыкальных экстазах Скрябина, в словесных водопадах Бердяева, в громадных построениях Флоренского, в прозрениях Хлебникова, в научных концепциях Вернадского, в сотнях и тысячах талантов, словно бы внезапно раскрывшихся во всех сферах жизни и деятельности нации, находим мы черты этого необычайного, все более отчетливого понимания и пророчества — понимания судеб мира и пророчества о путях его спасения.

Одним из самых могучих мыслителей этой полосы был скромный служащий Румянцевского музея Николай Федорович Федоров. Сейчас он основательно забыт, а в свое время был хорошо известен Достоевскому, Толстому, Фету, Владимиру Соловьеву, причем последний называл учение Федорова «первым движением вперед человеческого духа по пути Христову со времени появления христианства».

Произведения Федорова изданы были после его смерти под названием «Философия общего дела» в двух томах. Первый вышел в Верном (ныне Алма-Ата) в 1906 году, через три года после смерти Федорова, второй — в Москве, в 1913 году; должен был последовать и третий том, но не последовал. Я не знаю тиража второго тома, а первый был издан в количестве 480 экземпляров — «не для продажи», как выставлено на титульном листе по воле автора, «возмущавшегося торговлею произведениями мысли, называвшего такую торговлю продажею души, величайшим из святотатств», как пишет автор предисловия к книге.

Эти два тома — особенные. С произведениями, в них включенными, легко разделаться, легко раздавить их «научной» критикой, высмеять, найдя в них множество чепухи. Автор беззащитен и не скрывает этого. Но можно прочесть книгу и с иной задачей — найти в ней ценное. И при таком подходе мы обнаруживаем в ней множество интереснейших идей, которые, строго говоря, суть лишь развертывание, обоснование, развитие и повторение одной и той же грандиозной общей мысли.

Главная работа Федорова — обширная статья (занимающая половину первого тома), которую можно назвать и самостоятельной книгой, «Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского неродственного, т. е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства. Записка от неученых к ученым, духовным и светским, верующим и неверующим».

Федоров начинает излагать свои соображения по этому вопросу с совпадения, которое показалось ему чрезвычайно многозначительным: в 1891 году во многих губерниях России был голод от засухи и тогда же стало известно об опытах вызывания дождя посредством взрывчатых веществ. Это, да и слухи о войне, произвели на Федорова потрясающее впечатление: «И в самом деле, — пишет он, — человек сделал, по-видимому, все зло, какое только мог, относительно и природы (истощение, опустошение, хищничество), относительно и друг друга (изобретение истребительнейших орудий и вообще средств для взаимного уничтожения); самые пути сообщения, чем особенно гордится современный человек, и те служат лишь стратегии или торговле, войне или барышничеству; <…> И вдруг… известие, <…> что все средства, изобретенные для взаимного истребления, становятся средством спасения от голода и является надежда, что разом будет положен конец и голоду, и войне, конец войне без разоружения, которое и невозможно».

Надежда Федорова, как мы знаем, не сбылась до сих пор. Но чувства его понятны нам и сегодня — и сегодня мы продолжаем мечтать о спасении от голода и войны. И мы понимаем, как мог поразить нормального человека тот факт, что орудие смерти применимо во имя жизни…

Причисляя себя к неученым, Федоров считает необходимым напомнить от их имени ученым о назначении последних:

«а) обратиться к изучению силы, производящей неурожаи, смертные язвы, т. е. обратиться к изучению природы как силы смертоносной, обратиться к этому изучению, как долгу священному и вместе самому простому, естественному и понятному; и б) объединить всех, ученых и неученых, в деле изучения и управления слепою силою».

Мы встречаем у Федорова те же традиционные русские идеи, но уже не в поэтической форме изложенные, а деловым, почти канцелярским слогом; но Федоров понимает природу так, как до него никто ее, пожалуй, не понимал — как слепую силу, как источник смертельной опасности для людей. И как истинный русский он делает и еще один шаг — указывает путь к спасению. Последим дальше за ходом его мыслей:

«Ученые, разбившие науку на множество отдельных наук, воображают, что гнетущие и обрушивающиеся на нас бедствия находятся в ведомстве специальных знаний, а не составляют общего вопроса для всех, вопроса о неродственном отношении слепой силы к нам, разумным существам, которая ничего от нас, повидимому, и не требует, кроме того, чего в ней нет, чего ей недостает, т. е. разума правящего, регуляции. Конечно, регуляция невозможна при нашей розни, но рознь потому и существует, что нет общего дела; в регуляции же, в управлении силами слепой природы и заключается то великое дело, которое может и должно стать общим».

Здесь Федоров делает любопытнейшее примечание:

«Страх голода, неурожая, диктовал эту записку, исходным пунктом которой приняты общие бедствия, происходящие от слепой силы природы, а не сострадание к бедным, всегда скрывающее зависть к богатым».

Отметим здесь особо: уже у Федорова встречаем мы слова об отношении природы (слепой силы) к нам и идею о том, что наше особенное свойство, наш разум нужен природе. Зачем же нужен?

«Разум практический, равный по объему теоретическому, и есть разум правящий, или регуляция, т. е. обращение слепого хода природы в разумный; такое обращение для ученых должно казаться нарушением порядка, хотя этот их порядок вносит только беспорядок в среду людей, поражая их и голодом, и язвою, и смертью».

Как же спасаться?

Федоров указывает свой путь — на первый взгляд, фантастический, но если вдуматься — совершенно трезвый и, более того, едва ли не единственно разумный:

«Под вопросом „о братстве и причинах небратского состояния мира“ мы разумеем и условия, при которых может и должно быть осуществлено братство, и даже преимущественно эти условия… Это вопрос о том, что нужно делать для выхода из небратского состояния».

«Под небратским состоянием мы разумеем все юридико-экономические отношения, сословность и международную рознь. В вопросе о причинах неродственности под неродственностью мы разумеем „гражданственность“, или „цивилизацию“, заменившую „братственность“, разумеем и „государственность“, заменившую „отечественность“. Отечественность — это не патриотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости… Но как только гордость подвигами отцов заменится сокрушением об их смерти, как только землю будем рассматривать как кладбище, а природу как силу смертоносную, так и вопрос политический заменится физическим, причем физическое не будет отделяться от астрономического, т. е. земля будет признаваться небесным телом, а звезды — землями. Соединение всех наук в астрономии есть самое простое, естественное, неученое, требуемое столько же чувством, как и умом неотвлеченным, ибо этим соединением мифическая патрофикация обращается в действительное воскрешение, или в регуляцию всех миров всеми воскрешенными поколениями».

Огромная, необъятная мысль! Воскресить отцов, воскресить всех умерших; победить природу — источник смерти; заселить бессмертными существами всю вселенную — вот то общее дело, к которому призывает Федоров. Трудно найти идею более грандиозную, более сумасшедшую, чем эта! Пожалуй, нации, родившей такую мысль, не остается ничего, кроме революции…

Понятно, что грандиозная идея требует изменения всей методики науки:

«…наука не должна быть знанием причин без знания цели, не должна быть знанием причин начальных без знания причин конечных (т. е. знанием для знания, знанием без действия), не должна быть знанием того, что есть, без знания того, что должно быть; это значит, что наука должна быть знанием причин не вообще, а знанием причин именно небратства, должна быть знанием причин розни, которая делает нас орудиями слепой силы природы, вытеснения старшего поколения младшим, взаимного стеснения, которое ведет к тому же вытеснению <…> отсюда следует, что смысл братства заключается в объединении всех в общем деле обращения слепой силы природы в орудие разума всего человеческого рода для возвращения вытесненного».

Эта новая методика, предлагаемая Федоровым, формулируется им просто и ясно:

«…как неестественно спрашивать — почему сущее существует, так вполне естественно спросить, почему живущее умирает».

В философии Федорова замечательна его практическая любовь к людям. Вся его философия вышла из евангельских истин, прежде всего из идеи воскресения во плоти. Иногда эту идею понимают как-то, мне кажется, ограниченно и догматично — как некое разовое чудо во время второго пришествия Христа. Но нигде не сказано, как явится Христос, и очень вероятно, что мы Его так же не узнаем, как не узнали и в первый раз. Второе пришествие, возможно, решительно ничем не будет походить на первое, а воскресение во плоти может оказаться вовсе не чудом, а результатом труда и заслуги людей — то есть чудом, но чудом практическим, чудом братского единения людей для победы над смертью, над природой. И в деле воскрешения осуществится суд — окончательная смерть для одних, вечная жизнь для других; в этом ответ и на наш вопрос, всех ли стоит воскрешать, хотя, конечно, суд тот потребует не сегодняшних понятий и критериев.

Федоров отвергает идею прогресса, так как в основе ее лежит сознание превосходства детей над отцами, что противоречит, по его мнению, евангельской заповеди о почитании родителей. Этот довод мы можем и не принимать, но нельзя не согласиться, что в идеи прогресса неизбежно заложены оценки (вчера оценивается ниже, чем сегодня, а сегодня ниже, чем завтра), а в этих оценках уже коренится разобщение людей. Отвергает он также и ту концепцию, по которой цель прогресса — «развитая и развивающаяся личность, или наибольшая мера свободы, доступной человеку», так как это тоже ведет к розни, а не к любви живущих (сынов) к умершим (отцам).

«Воскрешение не прогресс, — пишет Федоров, — но оно требует действительного совершенствования, истинного совершенства; тогда как для рождающегося, для само собою происходящего, нет нужды ни в разуме, ни в воле, если последнюю не смешивать с похотью. Воскрешение есть замена похоти рождения сознательным воссозданием».

С позиций своей философии общего дела — объединения всех сил человеческих ради преодоления смерти — Федоров критикует и социализм:

«Социализм в настоящее время не имеет противника; религии с их трансцендентным содержанием, „не от мира сего“, с Царством Божиим внутри лишь нас, не могут противостать ему. Социализм может даже казаться осуществлением христианской нравственности. Нужен именно вопрос об объединении сынов во имя отцов, чтобы объединение во имя прогресса, во имя комфорта, вытесняющее отцов, выказало всю свою безнравственность. Объединение во имя комфорта, ради своего удовольствия, и есть самое наихудшее употребление жизни и в умственном, и в эстетическом, и особенно в нравственном отношении. При забвении сынами отцов искусство из чистейшего блаженства, ощущаемого в возвращении жизни отцам, превращается в порнократическое наслаждение, а наука из знания всеми живущими всего неживого для возвращения жизни умершим обращается в изобретение удовольствий или в бесплодное умозрение… Социализм торжествует над государством, религиею и наукою; появление государственное социализма, католического, протестантского, „катедер-социализма“, свидетельствует об этом торжестве. Он не только не имеет противника, но даже не признает возможности его. Социализм — обман; родством, братством он называет товарищество людей, чуждых друг другу, связанных только внешними выгодами; тогда как равенство действительное, кровное, связывает внутренним чувством; чувство родства не может ограничиваться лицепредставлением и требует лицезрения; смерть лицезрение превращает в лицепредставление, и потому чувство родства требует восстановления умершего, для него умерший незаменим, тогда как для товарищества смерть есть потеря, вполне заменимая».

Не удивительно ли, что наши русские пророки предвидели даже слова, которыми через несколько десятилетий стали пользоваться наши же социалисты («незаменимых людей нет» — это же смертный приговор любому)!

«Социалисты, которые думают только о собственном возвышении („главный вопрос — это вопрос о власти“. — Б. В.), а не о благе народа, не обращают внимания на то, что и для кооперативного государства необходимы не пороки, которые они пробуждают, а добродетели, нужно исполнение долга, даже самоотвержение… Требование же ради всеобщего комфорта каторжной работы, хотя бы и распределенной на всех, представляет нечто аномальное…»

Идеи Федорова о культе предков как высшей религии, о Троице, об испытаниях России выбором (Киев), Востоком (татары) и Западом (Петербург), а также другие его положения и открытия — для особого рассмотрения. Меня здесь интересуют, прежде всего, те его мысли, которые касаются смерти и ее преодоления, то есть того сплетения гибели и света, о котором пророчествует Россия.

«Слепою силою люди признают природу даже тогда, когда и себя не исключают из нее, и вместе с тем считают смерть каким-то законом, а не простою случайностью, водворившеюся в природе вследствие ее слепоты и ставшею органическим пороком. А между тем смерть есть просто результат или выражение несовершеннолетия, несамостоятельной, несамобытной жизни, неспособности к взаимному восстановлению или поддержанию жизни. Люди еще недоросли, полусущества, но полнота личного бытия, личное совершенство возможно только при совершенстве общем. Совершеннолетие есть и безболезненность, бессмертие; но без воскрешения умерших невозможно бессмертие живущих».

Да, если современным физикам нужно сумасшествие идеи, чтобы поверить в ее истинность, то невероятное сумасшествие идей Федорова могло бы само по себе служить доказательством их истинности. Каким нужно обладать бесстрашным полетом воображения, чтобы спокойно написать:

«Регуляция, в смысле способности управления материальною природою, не требует бесконечного времени для своего осуществления»…

Таковы некоторые важные для моей темы положения этой недописанной и недоизданной книги, на первый взгляд, повторяю, совершенно фантастические, чуть ли не бредовые, однако вызвавшие в свое время жгучий общественный интерес. Человечество отмахнулось от идей Федорова; оно, впрочем, отмахивается и от других, гораздо более скромных предложений, требующих совместных усилий и затрат. Так, например, чтобы победить рак и сердечнососудистые заболевания, нужно затратить средства, равные примерно трех-четырехлетним расходам человечества на оружие; что, казалось бы, проще — устроить паузу на несколько лет в гонке вооружения, направить освободившиеся деньги на медицину, победить эти болезни, а потом, коли так уж это человечеству необходимо, вооружаться дальше? Как бы не так! Удивительно, что одних такие предложения раздражают, другие только машут в ответ безнадежно рукой, но никто не силится объяснить, почему род человеческий никак, хоть ты тресни, не способен осуществить на деле такую до крайности примитивную и всем полезную идею. Да и более скромные человеколюбивые программы что-то осуществляются со скрипом. Так, в 1974 году в мире было обречено умереть голодной смертью тридцать миллионов детей, сто миллионов детей недоедало, а пятьсот миллионов находилось под угрозой голода; и вот ООН с трудом наскребла для этих детей сто миллионов долларов с небольшим — а без частной благотворительности и их бы не наскребла. Это — на спасение умирающих с голоду детей! Что уж тут говорить о расходах на продление жизни, на достижение бессмертия, на воскрешение умерших! Не возникает ли уверенность, когда знакомишься с такими фактами, что человечество в целом лишено эгоизма, столь отчетливо присутствующего в индивидууме? Что оно, это самое человечество, не способно ставить перед собой полезные ему цели? Не способно к саморегуляции? Но если это так, что же им управляет? Что его регулирует?

К таким вопросам подводят пророчества русских деятелей культуры. И, расставаясь с этими пророчествами, покидая нашу словесность, должен еще раз повторить: все, о чем пойдет речь ниже, не есть мои собственные соображения или открытия, а есть всего лишь попытка связного изложения той проблематики, которая составляет русский теоретический опыт. Неистовые наши пророки (а такими я называю всех, кто думал о гибели мира и о его спасении, о смерти и свете, то есть мыслил эсхатологически), сражаясь друг с другом, проклиная, ненавидя и любя, погибая и губя, создали все необходимые элементы для завершения мысленной картины мира, для изложения существа русской идеи. Пророков этих множество — о них, конечно, нужно бы написать особую книгу…

2. История действительная и мнимая

Несколько тысяч лет назад человечество научилось писать — и с тех пор неутомимо пишет, записывает и с целью сохранить что-то в памяти потомков, и с практическими целями. Эти записи необъятно обширны — никакой жизни не хватит, чтобы прочесть даже миллионную их часть.

С изобретением письменности появилась документированная история. Едва изобретя способ общаться друг с другом посредством письменных знаков, люди стали покрывать ими сперва глиняные дощечки и кости животных, кожу и камни, кусочки дерева и папирус, затем ткани и бумагу. Появились и распространились на десятках языков книги, стремящиеся осмыслить как жизнь отдельного человека, так и судьбы сообществ людей и даже всего рода человеческого. Накопился огромный запас фактов, знаний и точек зрения.

Вот уже приблизительно две с половиной тысячи лет люди заняты этим составлением более или менее подробных описаний своего прошлого — давнего и недавнего. Сегодня в библиотеках мира можно без труда найти множество книг и статей, освещающих факты человеческого прошлого — по существу, едва ли не любой факт, любое событие описано уже более или менее подробно, и знания пятнадцати-двадцати языков достаточно вполне, чтобы получить доступ к этим описаниям. Но и владения двумя-тремя языками хватит, чтобы ознакомиться с историей рода человеческого. А работа по изучению прошлого продолжается, кипит. В нашем распоряжении горы, Монбланы и Эвересты сведений об истории.

И мы ничего в этой истории не в состоянии понять…

Настолько не в состоянии, что не в силах точно предсказать не только отдаленное, но и ближайшее будущее, не можем предсказать течение и направленность даже простейших количественных процессов — например, рост народонаселения…

В чем же дело? Почему, зная о себе, казалось бы, так много, собрав столько точных, проверенных фактов, имея возможность постоянно наблюдать картину человеческой жизни с помощью газет, радио и телевидения, мы, тем не менее, ничего о себе толком не знаем и ни за что в будущем ручаться не можем?

Получается так, что история, которую мы знаем из бесчисленных книг, при всей несомненной точности сообщаемых в ней фактов, ничего нам не объясняет толком, не является наукой, а является какой-то мнимой историей? Или, может быть, все дело в том, что судьбы человечества вообще лишены какой бы то ни было закономерности, и нам доступны лишь калейдоскопически причудливые и не подвластные законам узоры минувшего — случайные, необъяснимые и непредсказуемые?

Гипотеза о случайном, индетерминированном движении человеческой истории, движении, не подчиненном никаким законам и потому непредсказуемом, противоречит несомненному присутствию законов во всем, что мы наблюдаем вокруг себя. Потребовалось огромное напряжение гениальнейших человеческих умов, потребовался их героический отказ от очевидного, наглядного, здравомысленного, чтобы понять лишь некоторые, еще несовершенно сформулированные общие закономерности строения мира — в той его части, в которой они связаны с нами. Но если (заимствую эту мысль из религиозной литературы) для познания лишь крохотной части тех законов, которым подчиняется величественное и гармоничное здание вселенной, потребовался высший человеческий гений, то насколько же выше этого гения вся совокупность этих законов! И очень маловероятно, чтобы из стройной системы, из целостной структуры мироздания вдруг почему-то выпало человечество и единственное оказалось живущим вне причинно-следственной детерминированности (пусть даже и не жесткой, а лишь вероятностной). Такая мысль не только представляется неубедительной, но она еще и совершенно бесплодна — она лишает смысла всю человеческую жизнь, в том числе и попытки познать самого себя и историю себе подобных.

Время от времени у людей мелькала надежда, что им удалось объяснить мир и свое в нем место. Последняя по времени надежда такого рода — претензия марксизма быть точной наукой об обществе — на наших глазах закончилась трагическим крахом: ни одно из предсказаний марксизма не сбылось и, как теперь уже ясно даже тем, кто не смеет признаться в этом самим себе, никогда уже не сбудется. Такая же участь постигла и все другие крупные попытки, хотя они и предпринимались гениальнейшими умами и порой до сих пор сохраняют сторонников, последователей и традиции. Но даже тот факт, что таких объяснений не одно, а много, уменьшает их право претендовать на истинность.

Возникает неизбежный вопрос: если человечество, не умея объяснить свой опыт, все же ни на секунду не прекращает попытки это сделать; если, не будучи в силах создать действительную свою историю, оно усерднейшим образом создает историю мнимую, — то как, в свою очередь, объяснить это обстоятельство? Нет ли у человечества некоторой потребности в такой вот, именно мнимой истории? Должны существовать не только в объекте, но и в субъекте какие-то основания, из-за которых не удается никак людям объяснить самим себе свою собственную историю?..

Человечество словно бы стремительно движется то налево, то направо, то вверх, то вниз, сидя спиной к движению. Оно отлично видит все то, что оно только что миновало, и миллионами рук, голов и уст фотографирует, записывает и обсуждает каждую деталь той местности, по которой оно проехало и которая — уже в прошлом — ему открылась. Но обернуться и посмотреть, куда же оно едет, совершенно не в состоянии — не то потому, что обернуться ему физически никак, не то потому, что впереди все скрыто туманом, не то потому, что каждый видит там свое и видящие никак не могут между собой договориться… Во всяком случае, если предсказания чьи-то и сбываются (что случается чрезвычайно редко), то они либо касаются несущественных частностей, либо совсем неясно, на основании чего эти предсказания были сделаны удачно — во всяком случае, в их успехе не участвовали ни наука, ни логика.

Но, может быть, я преувеличиваю?

Увы, специалисты говорят то же самое…

Самый, пожалуй, знаменитый историк нашего времени Арнольд Тойнби в своей книге «Изменение и привычка» пишет (выделил всюду я):

«Будущее скрыто от нас, пока оно не наступит, и поэтому мы должны обращаться к прошлому, чтобы пролить свет на грядущее. Только наш опыт в прошлом — единственный свет, доступный нам для освещения будущего. Опыт — другое название для истории».

Можно, конечно, спорить с таким пониманием истории. Можно уточнять, что история — это не коллективный опыт человеческой расы, а лишь совокупность свидетельств об этом опыте, а это не одно и то же. При таком уточнении неизбежно возникают вопросы: что в человеческой природе препятствует (и препятствует ли) истинности свидетельств об истории? Как видели будущее в прошлом, в чем это видение подтвердилось, в чем — нет, то есть какую способность предвидения обнаруживало (и обнаруживало ли) человечество? Но не это нам здесь важно. Нам важно, что крупнейший современный историк признает тот факт, что будущее скрыто от нас и — а это еще важнее — что прошлое не проливает света на будущее, а лишь позволяет нам предполагать, догадываться, создавать гипотезы.

Причину такой вот непредсказуемости будущего Тойнби видит в том, что человеческое существо способно делать выбор:

«Эта очевидная свобода человеческого существа делать непредсказуемый выбор поднимает теологическую и философскую проблему свободы воли. Является ли эта очевидная свобода человеческих воль реальностью или иллюзией? Из всех интеллектуальных противоречий, в которые вовлекались теологи и философы, это, вероятно, самое неразрешимое. Возможно, на этот вопрос нельзя ответить на языке теологии или логики. Психология, переводя вопрос на свой собственный особый язык, может быть (а может и не быть) более успешной. По мере того, как она расширяет изучение подсознательных глубин нашей психики, психология, возможно, откроет, что на этом уровне психическая деятельность человеческого существа управляется „законами природы“, которые работают с постоянством, сравнимым с постоянством движения звезд. И все-таки на уровне сознания и воли психика будет по-прежнему оказываться действующей самопроизвольно и независимо; а на все еще ранней стадии изучения человеческой психики мы не можем дать окончательный ответ на вопрос, является ли очевидная свобода человеческих воль реальностью или иллюзией».

В любом случае, считает Тойнби, мы не знаем заранее ничего о том, какой выбор сделают люди в тех или иных обстоятельствах — мы можем лишь строить на этот счет предположения…

Но, может быть, хоть и необъяснимыми путями, но человечество в целом прогрессирует, то есть развивается от худшего к лучшему?

Идея прогресса необыкновенно популярна. В том, что человечество развивается от «низшего» к «высшему», от «худшего» к «лучшему», уверены сотни миллионов.

Увы, такого прогресса — в смысле улучшения жизни, смягчения нравов и сердец — в истории не видно…

Рассмотрим два важнейших аспекта общественной жизни — систему власти и формы собственности.

Из истории нам известны демократическая (республиканская), монархическая и олигархическая системы власти, а также анархия (отсутствие власти) и охлократия (стихия власти черни, низов, неимущих). Специалисты и знатоки, рассмотрев эти способы управления обществом, пришли к выводу, что лучшим, самым разумным и человечным из них является демократия. Она признана лучшим способом устройства социальной жизни потому, что предоставляет наибольшие возможности для гармонии между личными устремлениями отдельного человека и интересами общественными. Понятие «демократии» люди уточнили. Было признано необходимым, чтобы существовали независимо друг от друга исполнительная, законодательная и судебная власти, бесцензурная гласность, свобода печати, чтобы путем выборов периодически сменялись все управляющие, чтобы были гарантированы права личности. Практические умы, опираясь на здравый смысл, пришли к несомненному заключению, что нужно стремиться к демократическому устройству общества, ибо оно «лучше», «прогрессивнее», чем, скажем, абсолютная монархия, — и возникла идея прогресса, возникла возможность сравнивать, что «лучше», а что «хуже»: олигархия, скажем, хуже, чем демократия, но лучше, чем монархия; отсутствие цензуры печати лучше, чем ее присутствие; иметь право свободно выезжать за пределы своей страны лучше, чем не иметь такого права, и т. д. Каждая из систем управления изучается во всех ее вариациях и подробностях, сравнивается с другими. На основании идеи прогресса выдвигаются политические программы и требования: например, отменить цензуру там, где она есть, обеспечить права человека там, где их нет, и т. п.

Возьмем другой пример: отношение людей к имуществу, к земле, к недрам, лесам, заводам, зданиям, машинам, скоту, предметам быта… Иными словами, обратимся к проблеме собственности. И здесь, основываясь на опыте истории, основательные умы выделили разные типы собственности: индивидуальную, когда один человек может распоряжаться тем, что ему принадлежит (неограниченно или с ограничениями), то есть частную собственность; групповую, или кооперативную; социалистическую — когда собственность принадлежит всему обществу и используется в интересах последнего. Были сделаны выводы, что наиболее «хорошей» является собственность социалистическая, общественная, при которой один человек или группа людей не может присваивать себе слишком много имущества, а затем и труд других людей, заставляя последних под страхом голода или наказания работать на богатых и выполнять их волю. И здесь едва наметился идеал, как возникла и иерархия ценностей. Стало очевидно, что кооперативная собственность лучше, чем частная, что хуже всего — рабовладение, а лучше всего — вообще отсутствие всякой собственности, когда каждый трудится свободно и радостно, повинуясь лишь своей воле и жажде созидания, и имеет все, что ему требуется, чтобы жить, заниматься миро и самопознанием и осуществлять свои мечты и замыслы. Появились и конкретные программы, отстаивающие выработанные идеалы: национализацию промышленных предприятий там, где они находятся в частном владении; общественное регулирование стихии рынка и т. п.

И по вопросу о социальном устройстве, и по вопросу о формах собственности человечество выработало знания, достойные уважения и восхищения. Были предложены, казалось бы, бесспорные рецепты, стали очевидными ценности. Венцом этих усилий и явилась идея прогресса — идея бесконечного улучшения условий жизни человека на Земле, бесконечного совершенствования человека. Эта идея казалась не только безусловно справедливой, но и могущей придать осмысленность деятельности любого индивида, вооружая его сознанием цели.

Казалось — да. Но…

Но есть серьезные основания поставить под сомнение результативность всей работы по выработке идеалов и осмыслению прогресса.

Действительно, демократия лучше тирании, олигархия лучше монархии, свободная печать лучше подцензурной. Только вот ведь в чем беда — ни одно из достигнутых людьми улучшений не держится долго. Республику в Риме сменяет монархия, в Германии — фашистская диктатура, во Франции — Бонапарт… И если внимательно присмотреться к истории, то в политическом устроении людей никакого прогресса не видать — а видать, как люди в разных странах пользуются то одной, то другой системой власти, черпая варианты из довольно скромного набора.

В романе «В круге первом» (глава 90) Герасимович — персонаж, которому автор отчетливо сочувствует, — излагает Нержину концепцию «интеллектуального общества», в котором вместо демократии было бы справедливое неравенство, основанное на истинных дарованиях, природных и развитых; в таком обществе власть принадлежала бы духовной элите — самоотверженным, совершенно бескорыстным и светоносным людям. В России же власть должна принадлежать техническим интеллигентам. Увы, нет новизны и в изобретении Герасимовича. В старом императорском Китае правила духовная элита, составленная из самых образованных людей своего времени, сдававших к тому же специальные экзамены на право руководить. Императоры писали стихи. Существовала невиданная больше нигде в мире терпимость к инакомыслию — рядом с официальной доктриной конфуцианства безбедно существовали буддизм, даосизм, затем и христианство. Представители элиты правили страной, уважали крестьянство, за счет которого жили, не допускали никакого технического прогресса, не верили в утопии, помещая «золотой век» в глубоком невозвратном прошлом, руководствовались нравственными понятиями. В отдельные моменты своей истории Китай достигал, видимо, максимума того, чего может достичь атеистическое («социалистическое», по Шафаревичу) общество. И что же? На практике это правление приводило к раздорам, войнам, смутам; счастья в стране не было, нравственного или иного какого прогресса — тоже. А что до элиты, так почитайте роман «Неофициальная история конфуцианцев», написанный задолго до того, как появилась русская техническая интеллигенция, — вы увидите в этом романе знакомые картины коррупции и разложения, слабости и скудоумия этой самой элиты. Но главное в том, что китайская система была крайне неустойчивой, не просуществовала мирно ни разу свыше двухсот лет подряд — изнашивалась, как и все другие системы, и падала либо жертвой нашествия других народов, либо в результате внутренних смут.

Всматриваясь в историю, мы замечаем наряду с небольшим числом вариантов политических систем некоторый как бы закон, их характеризующий, — закон странный, но довольно очевидный: ни одна форма власти долго не удерживается, она словно бы утомляется, исчерпывает себя, изнашивается, и на смену ей приходит другая форма, новая. Именно только одно и важно, чтобы была сменяющая форма новой, а лучше она предыдущей или хуже, — людям, увлеченным перестройкой власти, совсем не важно. Если бы общество было отдельным существом, то можно было бы его спросить: «Зачем ты меняешь хорошее на плохое? Зачем, например, ты отказалось от демократии и променяло ее на фашизм?» Боюсь, что единственный искренний ответ этого существа был бы: «Не знаю… Так получилось…» Может быть, оно еще добавило бы: «Мне казалось, что так будет лучше…»

А как же знания, накопленные за столько веков?! Как же те основательные умы, которым так ясна была иерархия ценностей? А им тоже — казалось…

Словно нуждаются человеческие сообщества как в системе власти, так равно и в смене системы. Словно бы служит эта смена чем-то вроде подстегивания, понукания — служит способом привести нечто в движение. Общество как бы выбирает себе новый наряд — и незаметно, чтобы на этот выбор сколько-нибудь существенно влияли знания, рецепты и очевидные ценности: никакого эгоизма, порой даже и никакого чувства самосохранения не обнаруживает общество, меняя формы власти…

Но, может быть, при этих переменах выигрывает нравственность? Увы. С ней дело обстоит кисло и во время перемен, и во времена стабильности: демократичнейшие англичане спокойненько привязывают к жерлам пушек сипаев и убивают их вот таким зверским способом, стреляя им в спины, демократичнейшие американцы воюют во имя рабства, линчуют негров, воруют, подкупают… Свободная бесцензурная печать травит Жаклин Кеннеди, превращая ее жизнь в ад, рисует радужными красками положение в замученном страхом Китае, врет на каждом шагу, мало чем отличаясь в смысле нравственном от пещерной печати подцензурной.

Нет, не обнаруживается прогресса ни в смене одной формы власти другой, ни в нравственном совершенствовании человека и общества.

Не радует взор и нравственная картина там, где от «низших» форм собственности перешли к «высшим». Посмотрите сами: национализировали, обобществили почти все, что было в личном владении, стали сообща вести хозяйство, установили полный социализм — и вдруг миллионы тружеников, освобожденных от эксплуатации себе подобными, оказались в положении наихудших рабов: их согнали в «трудовые» лагеря, лишили прав, семьи, свободы, заставили работать от зари до зари под дулами винтовок, под охраной собак, обрекли вымирать от голода, холода, болезней. Но и за пределами лагерей никакого прогресса не видать: труд оплачивается ниже, чем частным капиталистом, нанимателем, производительность труда низкая и не имеет ни одного шанса стать выше, чем там, где собственность частная, свобод — жалкий минимум, везде воровство, пьянство, угодничество, трусость, предательство, ложь. Так почему социалистическая собственность лучше, а частная — хуже? И как это получилось, что пролетариат, установив свою диктатуру, эскплуатирует самого себя гораздо более свирепо, чем отдельный своевольный хозяин? А ведь и хозяин эксплуатирует достаточно жестоко. Почему рабочий класс так собой неудачно управляет, что живет хуже, чем при управлении капиталиста?..

Плохи все формы власти и собственности — и потому хочется сменить имеющуюся, но идеальной нет… Вот и меняют на то, что есть. Все пары ботинок, которые есть у человека, жмут, — но та, которую носишь, кажется, что больше всех…

Существование разных форм власти и собственности на земном шаре не подтверждает идею прогресса как движения человечества от худшего к лучшему.

Добавим, что власть и собственность обнаруживают тесную взаимосвязь — богатый захватывает власть, а имеющий власть легко богатеет. И тщетно мы пытались бы определить, что тут «первично», а что — «вторично», что причина, а что — следствие. Похоже, что и то, и другое просто разные формы одного и того же приобретательного порыва человека, реализация его хватательного, присвоительного рефлекса.

Все усилия положительных умов, пытающихся выработать и утвердить идеалы, пропадают втуне, и остается этим замечательнейшим, достойнейшим людям утешаться мыслью, что без их постоянной и упорной работы мир был бы еще отвратительнее, чем он есть, — утешение, к сожалению, не очень убедительное, потому что в его основе нет никаких фактов, а есть лишь потребность в утешении.

Человечество знает о добре и зле, но не пользуется этим знанием в своей практической истории. Иначе говоря, не понятия добра и зла определяют выбор человечества.

Добро и зло остаются, в лучшем случае, в неизменной пропорции на протяжении всей истории рода людского.

Невольно вздрагиваешь, услыхав еще одного пророка, зовущего, как в свое время другие преобразователи, к лучшему устройству: в тираническом обществе к демократии, в демократическом обществе к чему-то неясному (на поверку выходит — к монархии и тирании). Опять подгоняют! Беги, общество, не стой на месте, двигайся куда хочешь, только не останавливайся!

Будущее в полном мраке, выбор социальных устройств ограничен и весь уже неоднократно использован — не имеет значения, беги!

Тяжело бежать, ноги стерты в кровь, не годятся ботинки — что ж, говорят пророки, новые надень, только не останавливайся.

Добро не руководит нашим выбором, зло не оставляет нас — все равно, беги!

Раз мы не в силах при столь обширных познаниях предсказать будущее, раз нет прогресса, раз неясно, почему люди делают тот или иной выбор, почему им необходимы перемены — значит, мы не знаем о себе и о своей истории чего-то самого главного, основного, значимого, действительного, а знаем только мнимую историю, располагаем только грудой хорошо изученных кусочков, которые никак не укладываются в цельную мозаичную картину.

Огромные наши знания о собственной истории бессильны помочь людям эту самую историю понять.

Малоправдоподобна мысль, что причина этого бессилия — недостаточность наших знаний. Говорят, что, дескать, когда мы выясним новые факты, уточним старые, то истина нам сама собою и откроется. Боюсь, что не откроется. Знаний накоплено очень много, сумма их увеличивается стремительно, но пониманием еще и не пахнет. Чего-то самого главного не понимаем мы, несмотря на имеющиеся у нас знания.

Эти громадные знания оказываются в самом главном бесплодными, мнимыми.

Создано много теорий и концепций, так или иначе объясняющих исторический процесс и его смысл: философских, религиозных, этических, экономических, мистических…

Ни одно из этих объяснений не работает, ни одно из них, «овладев массами», не изменило одного из главных признаков человеческого общества и его истории — непредсказуемости движения этих самых масс. Более того, сами теории быстро вписывались в конкретную жизнь, теряли (если имели) свою этическую нормативность и превращались в частицу общего необъяснимого человеческого потока, становились самостоятельной сферой практической работы людей.

Особенно наглядно и болезненно превращение, испытанное христианской церковью, — начав с «не убий», она пришла к благословлению войн и смертной казни, к принятию и одобрению государственной лжи и насилия; она сама — страшно и написать! — стала частью государства, разделила власть с князьями мира сего.

Я уверен, что знания и в перспективе ничего нам не дадут, а объяснения, кажущиеся убедительными, будут быстро утоплены в конкретной жизни, употреблены для поддержания импульса движения в человечестве.

Очевидно, выход только в том, чтобы попытаться в океане мнимой истории обнаружить некоторые действительные течения; в непредсказуемом движении рода человеческого найти предсказуемо меняющиеся величины.

Меняется, как будто, все. Единственное, что неизменно — это сам факт непрерывных изменений. Но изменения могут быть непредсказуемые, не дающие нам пока ничего для выяснения картины мира, в котором мы живем; а могут быть предсказуемые, помогающие нам понять смысл истории.

Как обнаружить эти предсказуемые изменения? Ведь для обнаружения их нужно прежде всего разорвать связь познающего с самим собой, нужно поглядеть на людей и на самого себя как бы извне, со стороны.

Возможна ли такая операция?

На первый взгляд невозможна.

Действительно, человек весь — и физически, и умственно, и духовно — создан природой, отшлифован обществом, обучен языку с его ограниченными и громоздкими средствами, приучен к способам мышления, ограничен органами чувств. Как же ему оторваться от самого себя и посмотреть на себя со стороны? Как увидеть себя не своими глазами?

И все-таки есть некоторые основания надеяться, что такая операция возможна.

Двадцатый век принес несколько событий, которые надежду эту и питают. Вспомним прежде всего двойной выход человечества в космос: сначала косвенный — воспроизведение людьми на своей планете процессов, происходящих только вне Земли (атомное и термоядерное горение), а затем и прямой — полеты в космос людей, смотревших на Землю со стороны и запечатлевших ее на пленке; полеты спутников с людьми и без них.

Другое очень важное для нашей темы событие — принципиальное изменение научного мышления, отказ науки от очевидного, от того, что кажется очевидным здравому смыслу. Такой отказ характеризовал науку и прежде (вспомним, например, представления древних об иллюзорности видимого мира или обнаружение комплексных чисел в алгебре), но лишь в XX веке он привел к изменению физической картины мироздания в целом (теория относительности, кривизна пространства, представления об обратном ходе времени, волновая и корпускулярная природа электрона, антивещество и т. п.). «Новая ситуация в современном мышлении возникает в силу того, что научная теория выходит за рамки обыденного здравого смысла», — говорит А. Уайтхед.

Наконец, последнее обстоятельство — многоголосое предупреждение о грозящей человечеству гибели, которое мы слышим со всех сторон и которое вызвано тем очевидным обстоятельством, что люди, воюя и ненавидя друг друга, создали оружие, способное разом уничтожить и ненавидящих и ненавидимых, и пролетариев всех стран и капиталистов, и коммунистов и христиан, и помещиков и батраков, и «хорошие» нации и «мерзкие», и «чистых» арийцев и «грязных» неарийцев, и «избранные» народы и «языческие» племена.

Совокупность этих факторов и заставляет посмотреть, вернее попытаться посмотреть на род людской не с позиций частных, местных, не с позиций интересов той или иной части людей, а с точки зрения общей — как на некоторое непонятное, но чрезвычайно активное вещество, обладающее некоторыми только ему присущими особенностями.

Возникает вопрос: можем ли мы при таком взгляде увидеть что-то действительное или нам попрежнему будет доступно лишь мнимое?

Постараемся ответить на этот вопрос.

Прежде всего, люди — некоторое биологически однородное множество, состоящее из внешне очень похожих друг на друга отдельных особей. Возникли эти особи, видимо, в тот же период времени, что и класс млекопитающих в целом — именно к этому классу, как мы знаем, относится и человек разумный. Млекопитающие появились на Земле примерно 150–125 млн. лет назад; следы человека уже обнаружены во времени, отделенном от нас приблизительно тремя миллионами лет, и нет никаких оснований сомневаться в том, что будут открыты и еще более древние следы.

Биологи и антропологи много пишут о том, что в процессе утробного развития человеческий организм обнаруживает последовательное сходство с разными классами живых существ. Как известно, эти наблюдения сформулированы в виде биогенетического закона Мюллера-Геккеля, согласно которому онтогенез (развитие отдельной особи) есть быстрое и краткое, так сказать, конспективное повторение филогенеза (развития данного вида). Действительно, человеческий зародыш в утробе матери последовательно похож на многоклеточных животных, на хордовых, на рыб, на земноводных, на пресмыкающихся, на низших млекопитающих и, наконец, на человекообразных обезьян. Много сходного между людьми и животными обнаруживается и в психической организации, и даже в психической деятельности.

Для нас, впрочем, не так важны конкретные детали процесса происхождения человека, как общая концепция, которую разделяют практически все ученые от Ламарка до Тейяра де Шардена: человек генетически связан с общим развитием живого мира на Земле, биологически он — часть фауны, возникшая в ходе общей эволюции жизни. Сказать что-либо точнее нам не позволяет современный уровень науки, которой еще предстоит немалый труд, прежде чем она сумеет непротиворечиво ответить на вопрос о происхождении человека.

Мы не знаем, как появился человек, но мы знаем, что он появился. И знаем также — едва появившись, он приступил к деятельности, которую мы уже вполне достоверно можем проследить в ее основных чертах на глубину в несколько тысяч лет, опираясь на материальные следы этой деятельности и на огромные запасы письменных источников.

История людей поразительна! Во всех концах земного шара человек неутомимо, одержимо трудится и действует. Лишь незначительная часть плодов его деятельности действительно необходима ему для поддержания жизни; для того, чтобы добыть себе пищу, защититься от непогоды, произвести и вырастить потомство, человеку нужно совсем немного усилий. Мы знаем сообщества других видов, например, пчел и муравьев, видим, что их жизнь тоже протекает в неустанном движении и работе, но у них каждое движение и каждый поступок функциональны, целесообразны, служат ясной и простой цели — сохранению сообщества, вида. Их отношения с природой уравновешены, представляют собой часть общей гармонии, единого и вполне саморегулирующегося механизма. И только человек как будто все более явственно дисгармонирует как со своей натурой, так и с окружающим его ближайшим миром нашей планеты. Ни для того, чтобы прокормиться, ни для защиты от холода или дождя, ни для продолжения рода не нужны, видимо, самолеты или паровозы; не нужны предметы роскоши, телевизоры, водородные бомбы или наркотики. Никакой биологической целесообразностью не объяснить, казалось бы, бесчеловечное взаимоистребление людей с помощью войн и насилия, особенно бурно и масштабно проявившихся в наше время, в XX столетии.

Наблюдая деятельность множества особей, мы замечаем, что люди не способны жить вне общества. Только вместе, сообща они действуют и живут. И предметы роскоши, водородные бомбы и телевизоры приобретают смысл только в обществе.

Поэтому первый наш вывод может быть такой: жизнедеятелен в масштабах планеты не одинокий человек, а вся совокупность людей. И потому искать действительную историю мы должны не в судьбах отдельных людей, а в движении всей человеческой живой массы. В известном смысле мы можем утверждать, что человек исторически существует лишь во множественном числе — как люди, настолько многочисленны и тесны связи его с себе подобными. Человек в известном смысле и с некоторой точки зрения, так сказать, лишь частица живого вещества, покрывающего планету; поэтому нам интересна и важна не личность, а это самое живое вещество, которое называется человечеством.

Итак, действительная история для нас — это поведение, деятельность и общие судьбы всего человечества — независимо от поведения, деятельности и судеб каких-либо его частей, вроде государств, племен, народов, наций, классов, групп и выдающихся личностей.

Что же характеризует человечество в целом? Что мы можем уверенно сказать о его деятельности?

Человеческая масса на Земле действует с несомненным ускорением. Около одного миллиона лет ушло на развитие техники в эпоху нижнего и верхнего палеолита, на освоение энергии огня; примерно девять тысяч лет назад возникли общины оседлых земледельцев и пастухов, которые пользовались одомашненными животными и вели сельское хозяйство; приблизительно пять тысяч лет назад люди научились пользоваться силой ветра для движения судов; всего лишь две тысячи лет назад человечество стало пользоваться силой текущей воды для движения мельниц… Примерно триста пятьдесят лет назад началось бурное развитие экспериментальной науки и техники — и с этого момента ускорение деятельности человеческой массы стало особенно очевидным; двести лет назад — начали использовать немускульную энергию (кроме энергии ветра и воды); сто тридцать лет назад — электрическую энергию; восемьдесят лет назад — энергию нефти; тридцать лет назад — атомную энергию…

Части человеческой массы сплошь и рядом тем или иным способом (или в силу тех или иных причин) не включались в процесс ускоренной жизнедеятельности. Отдельные народы оставались на уровне верхнего или даже нижнего палеолита, другие не предпринимали ничего для овладения естественными науками и «передовой» техникой, третьи старались отгородиться от мира и изолироваться, четвертые даже умудрялись двигаться «назад», теряли сельскохозяйственные навыки, возвращались к кочевому или собирательскому образу жизни. Но несмотря на неравномерное развитие частей, несмотря на особые усилия Китая, Японии, отдельных племен Азии, Африки, Океании и Америки — связи между людьми в мире непрерывно усиливались, и техническое развитие захватывало всех; сейчас на наших глазах этот процесс если еще и не завершается, то, во всяком случае, идет все интенсивнее и ускореннее.

Главным в этом движении является, несомненно, все большее и большее использование человечеством энергии, скрытой в окружающем его мире. Мы видим, что источником для всех видов энергии, которыми овладевает человечество, служит природа: растительный мир, уголь, нефть, газ, уран и т. п. Человечество неутомимо преобразует среду своего обитания, «пожирая» ее в прямом и переносном смысле слова. Примерно уже сто лет отдельные люди наблюдают очевидные последствия этой деятельности в масштабах планеты: загрязнение атмосферы, воды и суши, истребление флоры и фауны становятся предметом озабоченности многих ученых и даже политиков. Люди с возрастающим изумлением смотрят на результаты того самого «технического прогресса», которому так увлеченно поклонялись и которому не предвидели конца.

Итак, первое, что мы можем с уверенностью сказать о человечестве: оно все быстрее и быстрее раскрывает, использует, приводит в движение энергию, потенциально заключенную в нашей планете.

Это — первый и очень важный факт действительной, а не мнимой истории.

Есть и второй факт. Вещество человечества в целом чувствует себя биологически превосходно, о чем свидетельствует все возрастающая его масса, то есть все увеличивающаяся численность людей. Так, в 1650 году человечество насчитывало 545 млн. особей, в 1850-м — миллиард (удвоение примерно за двести лет), в 1900-м — 1608 млн., а в 1930-м — два миллиарда (удвоение примерно за 80 лет), в 1950-м — 2454 млн., в 1960-м — три миллиарда, а 28 марта 1976 года численность достигла четырех миллиардов человеческих существ, то есть очередное удвоение произошло за 46 лет. Конечно, на основании этих цифр мы не можем делать прогнозы — завтра рост народонаселения может неожиданно затормозиться, а то и вовсе пойти вспять. Но сегодня мы имеем право с уверенностью сказать, что условия для ускоренного размножения людей на Земле, несомненно, благоприятны.

Итак, второй факт человеческой истории, действительной истории, а не мнимой: людей становится все больше и больше, человеческое вещество успешно размножается, заполняет пространства Земли, начинает выбираться в космос.

Конечно, я понимаю, что выражения вроде «человеческое вещество» могут шокировать. Ведь это, как мы знаем, никакое не «вещество», а неповторимые личности, индивидуальности, с мечтами, надеждами, любовью, верой, с теплыми сердцами, со страстями и слабостями, порой с трезвым разумом и добрыми чувствами. Но никакая любовь к этим существам, к самим себе, к самому себе, никакое уважение к человеческой личности не должны мешать нам видеть только то, что действительно имеет место — это необходимо ради нас самих.

Существует и третий факт действительной истории: род человеческий неустанно и непрерывно увеличивает сумму зафиксированной информации, пополняет свою коллективную память знаниями об окружающем мире, о самом себе, творит ту особую реальность, которую мы называем искусством, предается грезам, дает волю воображению…

Этими тремя фактами и исчерпывается все, что мы можем в истории признать действительным… Остальное мы не можем измерить, не можем в нем подметить несомненно направленное изменение — во всяком случае, в глобальном масштабе.

Сходная задача — найти в истории некоторые независимые от места и времени элементы, обнаружить характерное именно для человечества — стояла и перед Арнольдом Тойнби. В уже цитированной выше книге «Изменение и привычка» (глава так и называется — «Постоянные слагаемые человеческой истории») он перечисляет те духовные черты людей, которые он считает постоянными и характерными только для человека: сознание, включая и самосознание; свобода воли, выбора — неважно, подлинная ли это свобода или кажущаяся; способность различать добро и зло («…каждый выбор, который делает человеческое существо, в какой-то, пусть сколь угодно слабой степени, есть выбор между жизнью и добром, с одной стороны, и смертью и злом — с другой») — Тойнби считает очень важным, что в основе любого этического кодекса при относительности его установок лежит абсолютная вера в то, что добро и зло можно и нужно различать; религия, то есть вера в некую высшую силу, которая управляет человеком. Эти четыре постоянные свойства людей направлены на неизменность и непрерывность способов человеческого существования всегда и везде, но есть и такие слагаемые, которые ведут к изменениям. Среди последних Тойнби отмечает, прежде всего, любопытство, влекущее человека к новым наблюдениям и открытиям; потребности делиться достигнутым служит язык, а передача сведений о достигнутом и узнанном ведет к обучению новых поколений старыми; в процессе этого обучения передаются социальные и культурные традиции, причем для общества относительно большую важность имеет благоприобретенное, а не природное.

Нетрудно заметить, что самый известный историк нашего времени относит к постоянным слагаемым человеческой природы только то, что не поддается никакому измерению. Как, действительно, измерить сознание? свободу воли? любопытство?

Но невозможность измерить эти постоянные величины — полбеды. Беда в том, что неясно, к кому они относятся — к человеку или обществу? Нам известны, например, не только верующие, но и атеисты; известны общества, которые не верят в высшую силу, а поклоняются вполне земным суевериям; известны люди, не проявляющие никакого любопытства к устройству мира, и общества, не ищущие открытий. Тойнби смешивает человека с совокупностью людей, часть — с целым, отдельную клеточку — со всем организмом. Свойства отдельных людей принимаются за свойства целого. Но среди индивидуумов можно найти практически любые характеры, любые типы поведения. На основе анализа каких личностей можно делать выводы об обществе? Флегматиков или истериков? умных или глупых? честолюбивых или стремящихся к безвестности? опирающихся на доводы рассудка или живущих порывами сердца? протестантов или индуистов? Увы, мы не найдем ни одной черты в характере человека, которой нельзя было бы тотчас найти и противопоставить черту противоположную. Природа словно бы позаботилась, чтобы клеточки человеческого общества находились в постоянном столкновении друг с другом, не знали бы покоя, не могли бы примириться, достигнуть единства действий. Если же такое примирение и единство действий достигается группами клеточек (в формах семьи, общины, племени, нации, государства, религии и т. д.), то эти группы вступают в столкновение и несогласия с другими группами, да и внутри них начинаются центробежные процессы, так что никакой стабильности этим группам достичь не удается.

Постоянные единицы человеческой истории, которые выделяет Тойнби, нисколько не помогают нам понять направление движения человеческой массы, не помогают предсказать будущее.

В нашей стране попытку найти в человеческой истории некоторый порядок и хоть какую-то последовательность предпринял Николай Иосифович Конрад. Он был одним из немногих более или менее благополучно уцелевших русских востоковедов (1938–1941 годы провел в концлагерях и тюрьмах, но попал в узенькую полоску предвоенной «реабилитации» и выжил) — одним из тех замечательных востоковедов, плеяда которых перед революцией озарила нашу науку и конкретными исследованиями, и усиленными поисками (в русле русского традиционного искания) ответов на общие вопросы — о смысле истории и жизни. Тяжелые жернова репрессий, террора, травли и проработок неутомимо старались перемолоть эти драгоценные зерна национальной культуры в муку той посредственности, из которой затем можно было бы выпекать любую демагогию — и, увы, кое в чем преуспели эти жернова… Общественные науки в значительной мере превратились в служанку марксистских суеверий, заговорили каким-то странным фальшивым языком, стали вдруг видеть в истории то, чего там нет (рабовладельческую формацию, например), и не видеть того, что есть или было (например, Будда — вслед за Христом — был объявлен личностью мифической). Не избежал уплаты общей дани и Конрад. И все-таки многое ему удалось и сказать, и сделать. Он напоминал миссионера среди людоедов — глубокий и остроумный собеседник, широчайше образованный человек, он умел произвести такое впечатление, что самые кровожадные туземцы неожиданно для самих себя отказывались от употребления человечины и переключались на сырое мясо диких животных… Он был христианин — в России, замечу, ни один выдающийся писатель, художник или гуманитарный ученый не христианин появиться не может, это по многим глубоким причинам исключено, — делал очень много добрых дел, но веру свою не афишировал, верил незаметно. Завещал же похоронить себя церковно — и за это посмертно попал в немилость у властей.

В начале шестидесятых годов он написал статью «О смысле истории». Это, пожалуй, самое глубокое и значительное у нас выступление на эту тему до работ Солженицына и Шафаревича, а в подцензурной печати и вовсе единственное. Не случайно между Конрадом и Тойнби завязалась интереснейшая переписка, но этот диалог прервала смерть Конрада (говорят, его кончину ускорила мелкая травля завистников — страшная для людей его поколения и лагерного опыта).

Оставлю в стороне вопрос, насколько Конрад был убежден в справедливости марксистской концепции о схеме формаций, изложу только важнейшее в статье.

Этим важнейшим является прежде всего сама постановка вопроса о смысле истории, попытка «наметить философскую концепцию истории. Сделать это можно, однако, только принимая во внимание историю всего человечества, а не какой-либо группы народов или стран… строить концепцию исторического процесса на материале, ограниченном рамками Европы или Азии, Запада или Востока, невозможно. Материалом может быть только история всего человечества, которое именно в целом и является подлинным субъектом истории».

Смелость Конрада очевидна. Мало кто из ученых, даже обладающих очень большими познаниями, решится на такую постановку вопроса.

«При всякой попытке осмыслить исторический процесс, — пишет он, — неизбежно встает вопрос: имеет ли этот процесс вообще какой-либо смысл, имеет ли он хотя бы какую-то направленность?»

Являясь сторонником той точки зрения, что исторический процесс имеет и смысл, и направленность («если рассматривать его в больших линиях»), Конрад устанавливает признаки такого направленного движения. Не так много этих признаков и мало что они добавляют к тому, что изложено было выше в этой главе. Это, во-первых, заселение и освоение всех земель на нашей планете, пригодных для жизни человека — так сказать, процесс расползания «человеческого вещества» вширь, захват им пространства; это, далее, трудовая деятельность людей, становящаяся все более и более интенсивной; это расширение познавательной деятельности, обращенной на природу и на общество. И вот, отметив эти черты, свидетельствующие об изменениях истории и о ее целенаправленности, Конрад задает неожиданный вопрос: «Остается только решить: что же, это и есть прогресс?»

В этом «только» много горькой иронии.

Когда-то на наших современников тяжелое впечатление произвел один эпизод, описанный очевидцем:

«Все вскочили на ноги. Раздались ликующие крики… Издавая нечленораздельные звуки, похлопывая друг друга по спине, на песке прыгали от радости ученые».

Картинка нарисована Р. Лэппом в книге «Атомы и люди».

Чему же радовались эти ученые? Почему они ликовали? Почему они плясали?

Они успешно взорвали первую в мире атомную бомбу.

Через три недели смерть плясала в Хиросиме.

Может быть, эти ученые — какие-то дикари, людоеды?

Нет, они вполне «нормальные» люди. Более того, это очень высоко образованные люди — вне всякого сомнения, для успеха с бомбой они пользовались развитыми средствами труда, причем пользовались весьма эффективно, обладали обширными знаниями о природе…

Но их танец на песке и их нечленораздельные вопли радости по поводу того, что теперь с их помощью можно разом убить и покалечить сотни тысяч людей, тошнотворны.

Чего же им недостает, этим образованным людям, а также всем нам?

Один из этих танцоров, знаменитый физик Энрико Ферми, сам произнес нужное слово:

«Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов, это — превосходная физика!»

Вот это надоедливое слово — совесть.

Ах, как оно путается под ногами и как мешает «прогрессу». Но:

«Совесть и позволяет не бросать надежды на будущее человечества даже в самые тяжелые времена», — написал Конрад. По его словам, именно это «удивительное свойство человеческого начала в человеке», эта «высшая этическая категория» и есть то главное, без чего невозможна надежная связь между людьми, без чего лишены всякого человеческого содержания социальные, научные и технические достижения.

И Конрад делает вывод, что прогрессивно лишь то, что сочетается с гуманизмом:

«Гуманизм является идеей, по своему общественному содержанию, может быть, важнейшей из всех великих идей, выдвинутых человечеством на протяжении многих тысячелетий его истории. Идея гуманизма — результат огромного исторического опыта в его наиболее глубоком восприятии, результат осознания человеком в процессе такого опыта самого себя, своих общественных задач. Идея гуманизма есть высшая по своей общественной значимости этическая категория. Она всегда была высшим критерием настоящего человеческого прогресса».

Важно, что Конрад понимает гуманизм не в противопоставлении «человеческий разум против божественной воли», а в смысле любви к человеку, то есть в соответствии с евангельской проповедью любви.

Стало быть, именно то, насколько развита в обществе взаимная любовь людей, и служит показателем прогресса.

Конрад не пишет о путях и судьбах такого гуманизма. Он только замечает, что на протяжении всей истории человечества мы видим не только устремления к взаимной любви, но и мечты об идеале.

В полном соответствии с традициями русской мысли Конрад ставит вопрос об отношении человека к природе:

«Если видеть в гуманизме то великое начало человеческой деятельности, которое вело человека до сих пор по пути прогресса, то остается только сказать: наша задача в этой области сейчас — во включении природы не просто в сферу человеческой жизни, но в сферу гуманизма, иначе говоря, в самой решительной гуманизации всей науки о природе. Без этого наша власть над силами природы станет нашим проклятием: она выхолостит из человека его человеческое начало».

Да, вне развития нравственного начала никакого прогресса нет и быть не может; поэтому ни уровнем достигнутого благосостояния, ни уровнем технического развития, ни уровнем вооруженности «прогрессивность» того или иного общества не измерить — единственной мерой может служить только уровень нравственности в этом обществе.

Но тут-то мы и становимся в тупик: оказывается, очень трудно найти основания, с помощью которых одно общество мы можем назвать более нравственным, чем другое; хуже того — очень, казалось бы, нравственное общество, убивавшее и мучившее мало своих членов, начинает убивать и мучить много, и нет никаких гарантий, что такая деградация не постигнет любое общество. Гуманизм, нравственность должны бы служить надежным показателем прогресса, но — не служат…

Пытаясь найти в истории действительные элементы, блестящую идею выдвинул Тейяр де Шарден в книге «Феномен человека». Он считает, что весь мир с момента своего появления развивается от низших уровней сознания к высшим, что впереди вселенную ждет некая ослепительная вершина — предел развития сознания, некая высшая, уже надчеловеческая точка зрелости. Он отмечает следующий «очевидный факт»:

«Изменение биологического состояния, приведшее к пробуждению мысли, не просто соответствует критической точке, пройденной индивидом или даже видом. Будучи более обширным, это изменение затрагивает саму жизнь в ее органической целостности и, следовательно, оно знаменует собой трансформацию, затрагивающую состояние всей планеты».

Что же означает это событие невероятной важности — появление человека? Каково будущее человечества? Можно ли это будущее предсказать, опираясь на идею Тейяра де Шардена?

Вот что он пишет, отвечая на эти вопросы, о смысле истории:

«Вследствие случайной конфигурации континентов на Земле имеются районы, более благоприятные для объединения и смешения рас — обширные архипелаги, узкие перешейки, широкие, пригодные для обработки равнины, особенно орошаемые какой-нибудь крупной рекой. В этих-то привилегированных местах, естественно, и стремилась с начала оседлой жизни сосредоточиться, смешаться и накалиться человеческая масса. …Более или менее выделяются в прошлом пять таких очагов: Центральная Америка с цивилизацией майя; Южные моря с полинезийской цивилизацией; бассейн Желтой реки с китайской цивилизацией; долины Ганга и Инда с цивилизацией Индии; наконец, Нил и Месопотамия с Египтом и Шумером. Эти очаги появились (за исключением двух первых, гораздо более поздних), по-видимому, почти в одну и ту же эпоху. Но они в значительной степени развиваются независимо друг от друга, и каждый из них словно стремится распространить и расширить свое влияние, как будто он один должен поглотить и преобразовать землю.

Поистине, не во встрече ли, конфликте и в конечном счете постепенной гармонизации этих великих соматопсихических потоков состоит сущность истории?»

Замечу с грустью, что встреча произошла, конфликт — налицо, а вот гармонизации даже и постепенной пока не видать и ничто на такую гармонизацию не указывает… Но Тейяр де Шарден верит в историю и отводит особую роль Западу:

«В этой пылающей зоне роста и всеобъемлющей переплавки все, что ныне составляет человека, было найдено или по крайней мере должно было быть вновь найдено. <…> от одного края света до другого все народы, чтобы стать человечными или стать таковыми еще больше, ставят перед собой упования и проблемы современной Земли в тех же самых терминах, в которых их сумел сформулировать Запад».

Увы, нигде не видно что-то народов, которые стремились бы на деле «остаться человечными» или «стать таковыми еще больше»; не видно и народов, которые бы «ставили перед собой упования и надежды» и осуществляли их хоть сколько-нибудь удовлетворительно перед лицом этической критики.

Совпадая во многом с Конрадом, Шарден считает наше время особенно значительным, упорно видит в истории некие существенные для его концепции перемены: экономические (собственность стала безличной, богатство наций не совпадает с их границами), в промышленности (до XVIII века был известен лишь один вид химической энергии — огонь, и лишь один вид механической — «мускулы людей и животных, умноженные в машине», а с тех пор какие перемены!) и изменения социальные (пробуждение масс).

Действительно, мы видим изменения в промышленности, точнее, изменения в качестве и количестве потребляемой людьми энергии; остальное же либо спорно, либо просто непонятно — что значит, например, пробуждение масс?

Шарден пишет о преобразующей деятельности человека — и эти его историко-философские взгляды нам особенно важны:

«После долгого вызревания, скрытого кажущейся неизменностью земледельческих веков, наконец пришел час нового изменения состояния, который отмечен неизбежными муками».

Это «изменение состояния» выражается в преобразовании человеком ноосферы:

«Земля, дымящаяся заводами. Земля, трепещущая делами. Земля, вибрирующая сотнями новых радиаций. Этот великий организм в конечном счете живет лишь для новой души и благодаря ей. Под изменением эры — изменение мысли».

В чем же он видит изменение мысли?

В том, что люди поняли «необратимую взаимосвязь всего существующего»; в том, что время и пространство органически слились, соединились; в том, что отдельные люди вопреки мнению других постигли идею эволюции — этого света, озаряющего все факты, этой кривой, в которой должны сомкнуться все линии; в том, что люди оказались способными «видеть не только в пространстве, не только во времени, но и в длительности».

О чем же свидетельствует это изменение?

Об очень и очень важном — прежде всего, о том, что человек открыл, что он, человек, есть «не что иное, как эволюция, осознавшая саму себя».

Шарден, наблюдая пристально историю рода человеческого, стремится показать читателю его книги, что люди вовлечены в космический жизненный поток не только материальной стороной их организмов, не только биологически, что человеческое сознание, разум, душа — тоже результат длительного эволюционного процесса всего космоса. «Социальный феномен — кульминация, а не ослабление биологического феномена», — подчеркивает он и пишет: «Мы чувствуем, как через нас проходит волна, которая образовалась не в нас самих. Она пришла к нам издалека, одновременно со светом первых звезд. Она добралась до нас, сотворив все на своем пути. Дух поисков и завоеваний — это постоянная душа эволюции».

Шарден был одним из первых, кто распространил идею эволюции на мир сознания, кто поместил человека в общий ход развития самопознающей природы. Но он невольно поставил «человека сознательного» в центр эволюции, в вершине ее. Именно так и должно казаться каждому, кто осмысляет место человека в мире, будучи не в силах полностью освободиться от самого себя и от восхищения собой и себе подобными. Предпочтение, которое оказывает Шарден роду человеческому, особенно заметно там, где он точнее всего и острее формулирует свою мысль, например, в следующем рассуждении:

«В общем, чем больше живое существо выступает из анонимных масс благодаря собственному сиянию своего сознания, тем больше становится доля его активности, передаваемая и сохраняемая путем воспитания и подражания. С этой точки зрения человек представляет собой лишь крайний случай преобразований. Наследственность, перенесенная человеком в мыслящий слой Земли, оставаясь у индивида зародышевой (или хромосомной), переносит свой жизненный центр в мыслящий, коллективный и постоянный организм, где филогенез смешивается с онтогенезом. От цепи клеток она переходит в опоясывающие Землю пласты ноосферы».

Шарден делает из этого важнейший для меня вывод: эволюция обретает в человеке свое самосознание. И тут же — именно из-за антропоцентризма! — сбивается, утрачивает логику и заявляет, что человечество держит эволюцию в руках и, тем самым, эволюция может либо продолжать себя, либо отвергнуть — это зависит от воли людей. Если бы это было так, то — согласно той же идее постепенного возрастания сознания — эволюция все более овладевала бы этой возможностью управлять сама собой и мы видели бы следы этого процесса в истории; однако ничего такого мы в истории не наблюдаем…

Естественно, что будущее человечества Шарден видит во все большем развитии сознания, в появлении сверхличности, в достижении в конечном счете высшей точки развития — некой точки омеги, последней, где происходит слияние человека с Богом, торжество действенной любви, причем Шарден допускает, что этого может не произойти по вине человека.

Тойнби, Конрад, Шарден. Три наших современника, англичанин, русский и француз, сторонники разных оттенков христианства — протестант, православный и католик… Каждый из них шел своим особым жизненным путем, но все они пришли к очень близким идеям. Не хватает какого-то совсем небольшого усилия, чтобы увидеть сквозь пелену мнимостей действительный ход истории.

3. «Свобода воли»

Теоретически предполагается, что человек всегда свободен сделать или не сделать тот или иной поступок, свободен согрешить или отступить от греха, свободен сознательно выбрать между добром и злом. Предполагается также, что человек всегда может обратиться к своей совести и получить от нее ответ, хорошо он поступил или плохо.

Так оно в подавляющем большинстве случаев и есть, хотя чаще люди выбирают зло, забывают о совести или настолько запутываются в жизни и в самих себе, что не в состоянии отличить плохое от хорошего.

Вопрос о свободе воли особенно важен для христианства — ведь если бы человек не был свободен в своем поведении, то ответственность за страдания, кровь и преступления легла бы на плечи Господа Бога и вместо высшего существа, сострадающего нам и исполненного к нам любви, оставалось бы верить в какого-то бессердечного экспериментатора, для которого мучения и горе людей, происходящие по его воле, просто забава, что ли. Но и оставляя в стороне религиозные проблемы, мы знаем из опыта, что каждый человек может выбрать между хорошим и дурным поступком, что человеческая воля безгранична, о чем свидетельствуют пусть не очень частые, зато драгоценные примеры самопожертвования, стойкости и бесстрашия отдельных людей. Восхищаясь, однако, этими примерами, большинство не находит в себе сил твердо выбрать добро, а с легкостью грешит: врет, ворует, нарушает клятвы, убивает, подличает, лицемерит… Создается впечатление, что на свободу воли что-то постоянно и мощно воздействует, что-то облегчает человеку выбор зла и затрудняет выбор добра. И это воздействие приводит к такой деформации, что под сомнением оказывается даже сама эта свобода воли. Да бросьте, хочется сказать порой теоретикам последней, какая тут свобода воли, какой тут выбор, когда человек всего-навсего игрушка в руках неведомых сил, делающих с ним что угодно! Приходится делать странный вывод, что в человеке присутствует одновременно свобода воли и ее несвобода…

Обнаружить эту несвободу очень нетрудно — какую бы силу воли ни прилагал человек, какой бы ясный выбор ни делал, он не может избежать физической смерти, не может личным усилием избрать жизнь и отвергнуть смерть.

Физическая смерть — вот что ставит под сомнение свободу человеческой воли. Человек может творить добро, может делать зло, может выбрать насилие над другими или ненасилие, но рано или поздно без его ведома и без его согласия над ним будет произведено окончательное насилие и он будет убит неизвестно за что и почему — он умрет и превратится в прах. Сам человек такого исхода не выбирал — за редчайшими исключениями. И он вынужден признать, что обреченность его на смерть — результат действия неких неподвластных ему законов бытия…

Вспомним третью антиномию Канта. Тезис: мы должны предположить существование свободы, так как явления мира невозможно объяснить только законами природы… Антитезис: никакой свободы нет, а все происходит в мире только по законам природы. Оба эти положения человеческий разум в состоянии доказать строго последовательно, но разрешить это противоречие разум не в силах. Мы знаем, что Кант вышел из положения, разделив постигаемый мир на «вещи в себе» и «явления» — для первых справедлив тезис о свободной причинности, для вторых — о законной. «Доказательством потребности разума в ряду естественных причин предполагать первое свободное начало, — писал Кант, — может служить и тот факт, что все древние философы (за исключением эпикурейцев) для объяснения движения мира предполагали первого движителя, то есть действующую причину, которая начала ряд состояний. В одной природе, казалось им, нельзя найти достаточного объяснения этого первого начала».

Развивая эту мысль, Кант делает несколько замечаний, очень важных для нашей темы. Свобода, считал он, как независимость от законов природы, это не только освобождение от гнета, но и от всяких общепризнанных правил. Это словечко «гнет», это понимание угнетенности человека законами природы существенно и близко напоминает уже цитированные идеи Федорова. По мнению Канта, в случае, если мы принимаем реальность явлений, мы должны неизбежно отрицать свободу — примирить между собой мир природы и свободу в этом случае решительно невозможно. Под свободой Кант понимал любой независимый акт, не обусловленный никаким законом природы, спонтанный, как бы мы сказали, самопроизвольный.

Выходит, что законы природы убивают не только отдельного человека, они убивают и самую возможность свободы.

Мы не знаем причины смертности человека. Точнее сказать, мы знаем великое множество причин насильственной смерти, но почему человек стареет, изнашивается и в конце концов перестает жить — этого мы не знаем.

Смерть — вот что деформирует свободу воли у живущих на земле, вот что лишает их выбора, вот что вырывает отдельных людей из слоя человеческого вещества, разлитого по планете, и способствует постоянному обновлению состава этого слоя.

Попробуем представить себе, что человек не был бы смертным. Нетрудно понять, что весь мир его стал бы иным. Прежде всего, исчезли бы страхи — страхи смерти, старости, болезней, голода… Изменились бы и цели человека, и его представления о ценностях. Вот тогда, когда человек сам волен был бы выбирать жизнь или смерть — и только тогда! — мы могли бы говорить о свободе воли.

Сейчас же свобода эта отсутствует в решающем вопросе — вопросе о жизни и смерти.

Отсутствует для отдельного человека. Но, может быть, она есть у человеческого вещества в целом?..

4. Третье отношение

Вспомним, какими же надежными сведениями о человеческой живой массе располагал бы наблюдатель, глядящий на нее со стороны в течение примерно трех-четырех тысяч лет?

Прежде всего он обнаружил бы, что частицы, составляющие это вещество, находятся в непрерывном, повидимому, беспорядочном движении, в результате которого на поверхности вещества возникают самые неожиданные и причудливые узоры. Он заметил бы, что каждая частица способна ставить перед собой кратковременные цели, стремиться к их достижению, что ее движение выглядит целенаправленным и осмысленным, хотя, как правило, и непрямым: она стремится добыть себе пропитание, оставить после себя потомство, что-то построить или разрушить, как-то выделиться, отличиться от других. Он увидел бы, что цель почти любой частицы может иметь «пару», противоположную по содержанию — один может стремиться родить, другой — убить, один любить, другой — ненавидеть, один разбогатеть, другой — избавиться от богатства, один властвовать, другой — подчиниться…

Далее, посторонний наблюдатель без труда установил бы, что при всей случайности, беспорядочности и противоречивости движения частиц, при всей непредсказуемости их метаний между полярными противоположностями (внутри, как теперь принято говорить, «бинарных оппозиций»), при бесконечном разнообразии их объединения в маленькие, большие и гигантские группы, вещество в целом действует строго последовательно — оно увеличивает свою массу, оно со все возрастающей скоростью вызывает превращения окружающего его менее подвижного вещества в иное состояние — из стабильного в нестабильное, из спокойного в возбужденное, из холодного в горячее; оно непрерывно потребляет все большие и большие количества энергии.

Человеческое вещество на нашей планете все больше и больше саморазогревается.

Этот процесс был бы для постороннего наблюдателя нагляден и очевиден, прост и легко измерим.

Слабое пламя костра, едва способное осветить ночную лесную поляну, площадку перед пещерой, вырвать из мрака клочок поверхности реки, сменилось взрывами сверхмощных водородных бомб, затмевающих солнце.

Нельзя не удивляться пророческой глубине трагического мифа о терзаниях Прометея, похитившего у богов огонь и обреченного за это на бесконечное страдание!

От факела в руке нашего предка, от скорчившихся над костром примитивов — до рубильника в руке ученого, до склонившихся над приборами и расчетами любителей «превосходной физики» расстояние во времени, возможно, значительно больше, чем от водородной бомбы, способной уничтожить человеческое вещество, до того уровня энергии, которое в состоянии преобразовать весь видимый мир.

Преобразовать? Во что?

Может быть, в сверхзвезду.

Или в кучу космической пыли.

Или в нечто, совершенно нам неведомое.

Наблюдая эту деятельность человечества, этот постоянный его саморазогрев, антиэнтропическую направленность его работы, можно прийти к выводу, что человеческое вещество действует как одна из слепых космических сил, действует закономерно и целесообразно, причем законы и характер этого действия принципиально ничем не отличаются от законов и характера любых других природных сил: гравитации, сохранения энергии или, скажем, небесной механики.

Свободы воли это вещество человеческое, очевидно, не имеет. Но имеет ли его деятельность конец?

Похоже, что имеет…

В отличие от тех космических процессов, которые подвержены действию энтропии, деятельность человеческого вещества происходит с нарастанием результативности, с заметным ускорением.

Возможно, у деятельности человечества есть конец. Но этот конец едва ли будет тихой и постепенной смертью, как тихо и постепенно гаснет звезда, как постепенно и незаметно растворяется соль в воде. Возрастающая активность мыслящей космической силы, все большие величины освобождаемой ею энергии наводят на мысль, что конец человечества может совпасть с некоторым космическим событием, причем событием таким по характеру и масштабу, которое не может произойти иначе, чем с помощью природного вещества, способного к самопознанию, к пониманию себя одновременно и как деятеля, и как зрителя.

Не исключено, что человечество призвано преобразовать весь известный нам мир, ту вселенную, которая, по нынешним представлениям, имеет начало (примерно 10–15 млрд. лет назад) и в которой есть константа, раздражающая здравый смысл, — скорость света (300 тыс. км в секунду). Не возникла ли наша вселенная в результате деятельности некоего иного мыслящего вещества, прекратившего свое участие в космических преобразованиях одновременно с рождением нашего мира? Это неплохо согласовывалось бы с религиозными ветхозаветными представлениями.

Как бы там ни было, но смерть человечества явится космическим событием — и это будет, как мне кажется, гибель человечества, а не медленное его увядание, это будет катастрофа, катаклизм, потрясение.

Смертно все живое, смертен человек, смертно и человечество.

У нас нет ни малейшего основания противопоставлять человечество и природу. Никому не приходит в голову противопоставлять, скажем, солнце и природу, магнитное поле и природу, космические лучи и природу и т. п.: всем ясно, что солнце, магнитное поле, космические лучи и т. п. — это и есть природа. Остается добавить к этому ряду и человечество. Дело не только в том, что человек (частица человеческого вещества) — организм, составленный из тех же элементов, что и все на свете: химических, физических, биологических; и не в том, что человек смертен, что после кончины распадается его телесная организация, части которой возвращаются в неорганический мир. Суть вопроса в том, что человечество — как физически, так и духовно — родилось в природе в виде ее своеобразной (но не более своеобразной, чем, скажем, сила притяжения!) части, родилось в силу стечения определенных законов движения вселенной, существует в силу того же стечения законов и производит работу, вписанную в общую систему движения вселенной — освобождает энергию, скрытую в окружающем мире и неспособную «освободиться» иным путем.

Противоположение человечества природе должно быть отброшено — люди представляют собой лишь функцию природы, ее орган, ее силу, ее рабочего и раба.

Увидев семена цветка, мы узнаем, из чего этот цветок вырос.

Человечество нам станет понятно лишь тогда, когда мы обнаружим, какие семена сулит нам его деятельность.

Мы знаем, что изучение человечества и его истории ведется в двух основных аспектах. Во-первых, исследовались взаимоотношения между людьми (между отдельными личностями, группами, объединениями, обществами, государствами и т. п.), то есть те связи, которые скрепляют отдельные частицы человеческого вещества. Во-вторых, рассматривалось отношение людей к природе — как люди познавали и «покоряли» ее, добывая себе средства существования.

Но при таком подходе теряется нечто важнейшее. Изучение только двух отношений («человек — человек» и «человек — природа»), очевидно, неполно и недостаточно.

Какая же связь пропущена, чего недостает?

Пропущено третье отношение — отношение не человека к человеку (первое и самое повседневное), не людей к природе (второе и легко заметное, поскольку точкой отсчета берется человек), а отношение природы к людям, отношение, в котором субъектом является вселенная, а человечество — всего лишь объектом, функцией, производной природы. Иными словами, природа, породив из своей структуры, из ее недр мыслящее вещество, способное воспроизводить в воображении окружающий мир и само себя, самим фактом рождения в структуре, в системе — определила функциональность этого вещества, его место в общем механизме мироздания.

Отношение «человек — человек» равноправно в обеих частях; это отношение частицы (или группы частиц) человеческого вещества к другой частице или группе.

Отношение «человек — природа» есть отношение такой частицы (или общей суммы частиц) к окружающему миру, как оно видится с позиции наблюдателя, помещенного там, где находится частица (или частицы).

Отношение «природа — человек» не только меняет позицию наблюдателя на противоположную, но и снимает всякое противопоставление входящих в него членов — это отношение дерева к листу, моря к волне, глаза к зрачку, галактики к звезде…

Это третье отношение, в котором проявляется неотъемлемость человечества от природы, объектность, функциональность его.

Целесообразный инструмент природы, необходимая часть ее структуры, ее механизма, — люди так же невластны в своей общей судьбе, как и неживая природа. Они движутся к своему неизбежному концу, движутся неутомимо, и не исключено, что пространственно-временной континуум — лишь доступная им мера движения. Они рабочие и рабы природы — как сила тяготения, как внутризвездные процессы, как магнитные поля, — не в результате «сознательного» акта природы они таковы, а потому, что они — органическая часть структуры мироздания.

В природе ничто не возникает без причины или «из ничего». Не является случайностью и появление жизни вообще и человека в частности. Косвенным доказательством закономерности появления жизни (в ее низших и высших формах) является отсутствие резких границ между неживой материей и живой, между бессознательными тварями и сознательными. Мы испытываем, в частности, большие трудности, пытаясь определить, что именно характеризует только людей, что присуще только им (мы находим у животных в принципе и разумность, и изготовление орудий, и пользование языками (знаковыми системами), и социумы, и сострадание; пожалуй, наиболее существенное отличие человека состоит в том, что он знает о бессмертии и может его достичь). То же отсутствие четких границ наблюдается в природе в целом между разными формами существования материи и энергии. Другим косвенным доказательством неслучайности появления человеческого вещества может служить та постоянная связь всего сущего, которая должна пронизывать весь известный нам мир, соединяя его в движущуюся структуру; поэтому любое изменение любого элемента структуры должно приводить к некоторой перестройке всей структуры, хотя эта перестройка может выражаться как значительной, так и сколь угодно малой величиной. Мы знаем из опыта, какое заметное воздействие оказывает деятельность человека на нашу планету, изменяя ее флору, фауну, состав воздуха, а также, вероятно, воздействуя на электрические, магнитные и прочие невидимые поля. Трудно предположить, что люди появились вопреки действующим структурным связям или вне их действия. Против случайности и отъединенности людей говорит и тот факт, что человеческое вещество в своем устройстве повторяет принципы космической организации, что социумы представляют собой отпечатки тех как бы узоров, орнаментов, по которым организован биокосмический мир. Общество на земле копирует природу во всем — так сказать, от политики до поэтики.

Рассмотрение третьего отношения помогает нам более или менее точно определить общую направленность человеческого пути: мы можем предсказать с достаточной уверенностью, что процесс освобождения энергии, процесс «саморазогрева» человечества будет продолжаться; что все, с этим процессом связанное, будет торжествовать, а все, постороннее этому процессу или, более того, направленное против него, будет подавляться, истребляться, сходить со сцены, терпеть поражения.

А разве в организме отдельного человека не торжествуют процессы, направленные к смерти?..

Свою деятельность в структуре природы, свое рабство (если хотите, его можно назвать гармонией) у природы человечество не может прекратить — оно не может перестать быть самим собой.

Однако механизм третьего отношения не работал бы, если бы несвобода человеческого вещества в целом не была замаскирована свободой составляющих его частиц — отдельный человек только тогда ощущает свою свободу, когда его деятельность или поведение вливаются в природную целесообразность бытия. Только тогда человек является самим собой, то есть таким, каким его создала природа, только тогда он совершенно свободен и только тогда он полностью раб.

Что значит для отдельного человека свобода? Это значит — поступать так, как он хочет, по своей воле.

А чего хочет человек?

На свете нет каталога человеческих желаний и не будет — ни один каталог не вместит всего обилия и разнообразия страстей: мощных и слабых, устойчивых и беглых, тривиальных и редкостных, естественных и извращенных. Идея «каждому по потребности» нелепа — никакое общество никогда не сможет удовлетворить потребности каждого своего члена: очевидно, что пришлось бы создать какой-то регулирующий потребности бюрократический аппарат; этот аппарат решал бы, какая потребность достойна удовлетворения, а какая является капризом и удовлетворяться не должна; нет сомнения, что этот аппарат принялся бы удовлетворять в первую голову потребности (и капризы) свои и своих близких, друзей и знакомых… Каждая человеческая личность имеет желания — и желания меняющиеся. Можно их, конечно, попытаться классифицировать, объединить в группы: желания пить, есть, любить, властвовать, иметь и т. д. Последним классом будет раздел под названием «разное» — в него попадут именно те желания и страсти, которые наиболее своеобразны и потому глубже характеризуют личность желающего.

Способность хотеть, причем хотеть отнюдь не всегда того, что необходимо для жизни, — особенно важная черта каждой частицы человеческого вещества. Будда был прав, когда видел первопричину страдания в желаниях — добавим, страдания как сущности процесса бытия, как сущности земной жизни, существования.

Как же разнообразие индивидуальных желаний и вызванное им беспорядочное действие одиночек приводит к целенаправленной деятельности всего человечества? Каким образом из «броуновского» движения частиц человеческого вещества получается закономерный процесс движения целого? Иными словами, как третье отношение прокладывает себе путь сквозь хаос личных устремлений?

Непрерывный саморазогрев человечества требует высокой активности составляющих его частиц, а такая активность может быть достигнута лишь в условиях свободы частиц — свободы хотеть и стремиться. На уровне отдельного человеческого существа достаточно иметь заряд воли, чтобы пробудить это существо к активности, толкнуть его к действию.

И какие замечательные образцы воли, энергии, деятельности отдельного человека находим мы в истории! Великие мыслители, ученые, поэты, мореплаватели, полководцы, тираны, святые, изобретатели, пророки… Одержимые единой страстью, подчинившие ей все свои поступки — кто эти одиночки? Мы говорим «гении», «таланты», «одаренные» (гений и злодейство несовместны, но, увы, есть гении злодейства), «выдающиеся», но во всех этих словах смысл один — такими они родились, эти обладатели целеустремленной воли, объекты поклонения, зависти и подражания.

Объекты поклонения, зависти и подражания? Значит?..

Да, это значит, что каждая личность становится выдающейся не сама по себе, а лишь в глазах других людей, путем воздействия на них. Активность частицы происходит в веществе — и возбуждает вещество. Мыслитель увлекает смелостью идей, ученый раскрывает тайны феноменального бытия, поэт восхищает и учит языку, мореплаватель делает доступными дальние страны, полководец ведет толпы на взаимное истребление, тиран подавляет всех, навязывая свою волю массе, святой заставляет души тосковать и каяться, изобретатель облегчает связи между людьми, пророк будит совесть…

Активность отдельных личностей приводит в движение весь состав человечества — и вступает в действие первое отношение, отношение «человек-человек».

Люди объединяются в группы для достижения общих целей. Очень существенно, что ни биологически, ни духовно человек не в состоянии жить в одиночку. Он не сможет в одиночестве вырасти нормальным существом — перед нами будет (если даже уцелеет) не человек, а непонятная тварь, уже неспособная обучиться языку и воспринять то, что, видимо, не передается с генами — опыт, накопленный другими. Человек может жить и трудиться только в текстуре взаимоотношений с себе подобными, только соединяясь с другими людьми.

Микрообъединение людей — семья, для продолжения рода, для установления важнейших связей, связей между полами и между детьми и родителями.

Но семья не поглощает всей энергии людей, не удовлетворяет всех их желаний. Внутри человеческого вещества стягиваются все более крупные объединения, сгущаются — происходит процесс своего рода коагуляции. Человечество соединяется в шарики-семьи, в поселения — от маленьких деревушек до городов-гигантов, в общества — от любителей египетского искусства до громадных партий, в племена, нации, религиозные общины, ассоциации, группы, страны, союзы стран… Спектр деятельности этих объединений широк и разнообразен, но в результате нечто производится, по крайней мере — происходит. Для объединения людей нужна связь — и мы видим, как быстро развиваются средства связи, средства информации, покрывающие всю землю.

В любом объединении людей устанавливаются отношения господства и подчинения, появляются управляющие и управляемые. В семье господствуют более энергичные члены, родители господствуют над детьми. В обществах главенствуют те, кто обладает особыми качествами, необходимыми для главенства. В свободно образовавшихся и случайных компаниях и то выдвигаются лидеры — по крайней мере, мнений.

Во многих социумах складываются группы не для достижения целей, общих для всех членов социума, а ради удовлетворения интересов только объединившихся. В таких случаях могут появиться такие социумы, как фашистская Германия, сталинистская Россия, маоистский Китай, где сплотившаяся часть общества, преследуя свои цели, бесконтрольно управляет всем обществом. В таких социумах особенно ясно видно, что вопрос о власти сводится к вопросу о том, в чьих руках находятся средства связи — телевидение, пресса, книги, радио, телефон, телеграф, почта, кино, театр, издательства, школы, церковь… Управляющие всеми доступными им способами прерывают прямые связи между людьми, вторгаются во все их взаимоотношения, стремятся стать всеобщим посредником. Запрет налагается на любые виды общения — от чтения свободно выбранных книг, неконтролируемых разговоров по телефону до публичного высказывания своих точек зрения или браков с иностранцами… Похоже, что источником движения, в котором находится человечество, служат различия между людьми.

Иногда говорят, что человек по природе своей — отвратительное существо, способное лишь либо гнуть, либо гнуться.

Не будем торопиться с приговором, присмотримся пристальнее.

Все объединяются для достижения своих целей, но у всех цели — свои, а не общие. И начинаются столкновения на пути к достижению целей. Этот хочет, чтобы тот слушался его, а тот хочет, чтобы этот слушался его. Простейшее, мельчайшее и наиболее частое противоречие — а с него все и начинается. Шарики-объединения находятся в постоянном столкновении, в борьбе, они сливаются, укрупняясь, и дробятся, мельчая, нападают друг на друга, мирятся — словом, двигаются, работают. Для поддержания жизни, для удовлетворения желаний своих членов (всех или руководителей), для борьбы с другими сообществами объединениям нужны средства — как материальные, так и духовные. Эти средства они сообща и производят…

Вступает в действие и второе отношение — отношение человека к природе. Люди, объединившиеся в группы, черпают из природы средства существования, борьбы и удовлетворения бесчисленных желаний. И для производства этих средств нуждаются во все больших и больших количествах энергии. И добывают энергию.

Откуда? Из мертвого, медленно остывающего (второй закон термодинамики) мира — и оживляют, разогревают среду, в которой действуют…

На сцену выступает третье отношение.

Вот так — от желаний отдельного человека к желаниям групп людей, от желаний групп к «саморазогреву» природы — прокладывает себе путь космическое в земном, вселенная в своей крупице, универсальное в индивидуальном.

Таким представляется механизм третьего отношения, и вот почему без «свободы воли» отдельного человека, видимо, не получилось бы космическое рабство человечества. Без пестроты индивидуальных желаний и движений, без несхожести отдельных людей третье отношение вообще не могло бы реализоваться.

Ограничьте желания личности, сведите их к некоторому минимуму — и на земле воцарится покой; правда, покой этот будет похож на затухающий костер, правда, он будет похож на покой летаргического сна, анабиоза, паралича, правда, долго этого покоя люди могут не выдержать, начнутся бунты, восстания, безумства…

Покой такой надолго едва ли возможен — слишком явно он противоречит природе человека, его стремлению к бессмертию…

5. Ослепительные горизонты золотого века

Рабство человека скрыто свободой.

Чувство свободы, гармонии возникает тогда, когда человек отдается целесообразности бытия, когда он осуществляет предназначение, заложенное в его сущности.

А как же абсолютная свобода для всех? Совершенное счастье для всех?

Мечта о такой свободе возникла едва ли не с возникновением людей. От первых дней культуры и до нашего времени, всегда и повсюду все народы мира мечтали о совершенном устройстве общества, о стране обетованной, о рае, об абсолютной свободе, о «золотом веке», который уже был и который еще будет.

На глиняной дощечке примерно четыре тысячи лет назад шумеры написали такие, например, строчки:

Говорят, что этот отрывок — древнейшая запись мифа о золотом веке.

Около трех тысяч лет назад древние китайцы пели:

И повторяли:

А позднее они мечтали об идеальной жизни:

«Маленькая страна, немногочисленный народ! Там будет множество инструментов, а пользоваться ими не будут. Там будут ценить возможность жить до самой смерти, не уходя далеко! Хотя будут там лодки для езды, но ездить на них не будут; хотя будут там ратные люди, но в военный строй их ставить не будут! Там люди снова станут вязать узелки на веревках вместо письменных знаков и пользоваться этими узелками. Там вкусной будет еда у людей, прекрасной их одежда, мирными их жилища, радостными их обычаи. Соседние страны будут видны, даже крики петухов и лай собак будут слышны, но люди до старости и смерти не будут ходить к соседям!»

Хорошо известен древний библейский рассказ о рае, о его утрате и о предстоящем возвращении туда праведников.

Не следует думать, что люди, жившие четыре (сорок, четыреста…) тысячи лет назад, были глупее нас с вами, не знали «науки» или не могли понять того, что понимаем мы. Нет, они всего лишь выражались на другом языке, но говорили они о том же, о чем мы с вами говорим, и среди них встречались и глупые — как те глупые, что встречаются и сейчас, и умные, которые были не глупее наших умных. Поэтому, сталкиваясь со столь повсеместными и дружными мечтами о золотом веке, мы должны отдавать себе отчет в том, что за этими мечтами стоит некоторая реальность, которую мы можем «вскрыть», то есть описать на нашем языке, с помощью наших понятий.

Напомню, что эта мечта обладала и обладает поразительной силой воздействия на человека. На любые жертвы и подвиги способны люди во имя этой мечты — мечты о том, чего никто никогда не видел, не трогал, не осязал, о чем нет никаких свидетельств очевидцев, существование чего не подтверждено никакими документами…

Эдем, Атлантида, Эльдорадо, Березовград — кто в них побывал?

Никто.

А утописты? Все эти страшные картины «идеального» общественного устройства демиургов-самозванцев, начинавших с мечты о полной свободе и кончавших рабством, наиполнейшим рабством, как Шигалев у Достоевского, но так волновавшие и волнующие миллионы сердец? Многое объясняет И. Р. Шафаревич в своей книге о социализме… В частности, он верно заметил, что идеи «золотого века» (социализма) воздействуют на людей иррационально — провалившиеся безнадежно и в теории (не подтвердились), и на практике (обернулись не общим счастьем, а всеобщим несчастьем — кровавой деспотией, окоченением, безнравственностью, серой скукой восторжествовавшей посредственности), эти идеи, нигде не принесшие ничего хорошего, живы и привлекают все новых и новых сторонников. Не потому ли это так, что в эти идеи включена мечта — мечта о совершенном социальном устройстве, об абсолютно счастливом мире?..

В чем же тайна могучей силы этой мечты? В чем секрет безграничной власти ее над душами людей? Почему и одиночки, и целые народы готовы сдвинуться с места и устремиться неудержимо в погоню за неведомым, невиданным, неслыханным и нигде никогда не приводившим к счастью? Чем так манит эта вековечная мечта, что народы и люди утрачивают чувство самосохранения, устремляясь на ее зов?

Мы видим ее присутствие во всех великих умственных, духовных и революционных событиях. Она — постоянный и верный спутник человечества, его тень.

Солженицын удивляется и завидует, что революция выдвинула столько образцов самопожертвования, он сетует, что сегодня нет таких образцов в борьбе со злом, этой революцией порожденным. Но есть ли сегодня у сторонников добра и нравственности ослепляющая мечта о всеобщем счастье перед тазами? Если появится такая мечта — недостатка в самоотверженных героях не будет.

Эта мечта, этот идеал — сердцевина социализма, кащеева смерть этой «науки». Не сразу заметно, что это так — идеал под именем коммунизма скрыт за «ослепительными горизонтами», замаскирован формулой «от каждого по способностям, каждому по потребностям»; говорить о будущем конкретно марксизм категорически отказывается вот уже более ста лет — ни Маркс, ни его современные последователи не решаются нарисовать четкую картину этого самого счастливого будущего, наверно знают, что, как и Шигалев, ничего, кроме тирании и рабства, не нарисуют.

Много лет назад мой знакомый оказался случайно на заседании «товарищеского суда», созданного жильцами дома (или нескольких домов) и разбиравшего обычные дрязги какой-то коммунальной квартиры — коммунизм и дух коллективизма хороши в теории, а на практике жизнь в общих квартирах с общей кухней и общим клозетом — сущий ад. Один из участников склоки перечислил мерзости, которые ему делают соседи, и укоризненно сказал:

— И все это происходит в наше время — время счастливого будущего!

Он произнес формулу, отпечатавшуюся в сознании моих современников и соотечественников, лишенных счастливого настоящего, формулу, ослепившую их, задурившую им головы и сердца. И — продолжающую слепить и дурачить.

Ослепительные горизонты счастливого будущего… Нестерпимые лучи лупят оттуда. Свобода каждого — и свобода всех. Полный расцвет способностей и дарований. Никакого угнетения человека человеком. Никаких войн, никакого насилия. Жизненные блага текут рекой. Труд стал наслаждением. Райская жизнь, коммунизм! Подробности этого рая не разглядеть — мешает ослепительный свет, слепит он, как и полагается по определению.

Не до подробностей тут. Сказано — коммунизм, и точка. Счастливое будущее всех народов. Уточняющих вопросов просят не задавать. Чересчур настырных найдут способ урезонить, а не захотят угомониться — придавят, чтобы не мешали идти к ослепительным горизонтам.

Кто же может быть против счастливого будущего, светлого завтра и полноводных рек благополучия? Против небывалого роста производительности труда? Как можно быть против такого? Да еще ни эксплуатации, ни войн. Всеобщая гармония. Счастье. Кто посмеет быть против счастья?

Стоит ли удивляться, что в счастливое будущее поверил не только тот несчастный (о, сегодня несчастный, всего лишь сегодня, зато завтра-то, завтра как ему будет хорошо! — даром, что это сегодня длится уже шестьдесят лет и до конца столетия наступления счастливого завтра уже даже не обещают, так что с уверенностью можно сказать: никто из живущих в несчастливом сегодня до счастливого завтра не дотянет), да, поверил не только тот старик из коммунального ада, но и всякие Ромены Ролланы, Анри Барбюсы, Леоны Фейхтвангеры и прочие — вольные или невольные соучастники преступлений, творимых во имя того завтра, которое никогда не наступит?

Это вам уже не академический вопрос о золотом веке. Это вам не шумеры и не древние китайцы. Не Атлантида и не Березовград.

Это Россия, двадцатый век.

Это мы с вами.

Жизненно необходимо разобраться в этой мечте, понять ее корни, причины ее могущественной власти над сердцами.

С одной стороны — третье отношение, рабство человечества, включенность его в общее движение природы; выполнение человечеством некоего «урока», работы.

С другой стороны — мечта о полном счастье для всех, о всеобщем мире и покое, мечта, которая не могла бы появиться, если бы не какие-то для нее реальные основания.

Противоположные явления?

Нет, родственные.

Очевидно, что максимальная свобода, чувство предельной освобожденности от собственной природы, от работы по принуждению (принуждению этой самой собственной природой) будет достигнуто тогда, когда человечество максимально полно выразит себя, когда оно достигнет цели, заложенной в нем, как семя заложено в цветке, когда ему уже ничего не останется делать, когда прекратится его страдание, его движение, стремление, жизненный дух, его мука, мучение.

Предельное освобождение человечества, видимо, и будет его физической смертью.

Это будет момент, когда полнейшая свобода явится достойной платой за полную гибель, а беспредельное счастье — за худшее из несчастий. Но счастье и несчастья не будут тогда раздельно: это будет миг, когда прекратятся все конфликты, исчезнут все противоречия; когда смерть будет синонимом жизни, а жизнь — смерти; когда из этой гибели в наивысшем блаженстве, из этого блаженства в гибели, из этого исполнения всех желаний в нежелаемом, из этой полнейшей и всеобщей самоотдачи родится нечто неизвестное — с иными противоречиями, с неведомыми целями.

Это будет великий предсмертный вздох блаженного отдыха; раб опустит усталые руки и улыбнется гибнущим небесам.

Будет достигнуто полное равенство всех, не останется никакого различия.

Смерть и нестерпимый свет сольются. Золотой век будет достигнут…

Вот что предвидела русская литература, когда ей мерещилось странное единство смерти и вспышки света. А вслед за русской литературой и русским опытом это понимали чуткие писатели и других стран. Понимал, например, Честертон, когда писал о социалистах:

«И в виду они имеют смерть. Когда они говорят, что человечество будет в конце концов свободным, они имеют в виду, что человечество совершит самоубийство. Когда они болтают о рае без правого и виноватого, они имеют в виду могилу».

К нам это не придет, говорят и думают во многих странах, озираясь на русский опыт в его отрицательной части. Это может прийти всюду, говорим мы, независимо от демократических институтов и традиций, потому что везде есть мечта о золотом веке, в каждой культуре заложена она, пусть разная в подробностях, но одинаковая по сути.

Рай, золотой век, абсолютное счастье, коммунизм — синонимы смерти, прекращения жизни человеческого вещества. И одновременно — полное «освобождение» всех и каждого.

Идеалы всеобщего счастья и свободы — это выражение глубоко скрытой мечты об отдыхе, это формы стремления к смерти.

Как работает в отдельном человеке эта таинственная тяга к исчезновению, к избавлению от бремени жизни, от ее тягот и страданий? Это стремление к смерти?

В разных людях — по-разному. Но есть общий для всех неплохой прообраз такого стремления — удовольствие, с которым уставший человек погружается в сон, в отдых временного небытия.

Идеалы социализма — всего лишь навсего примитивная форма мечтаний об окончательном облегчении, отдыхе, покое. Притягательность такой мечты — реальная сила этой теории, этой «науки», «религии», а вовсе не только во внешних ее атрибутах в виде партократии, вооруженности до зубов, тьмы тьмущей шпионов, тайной полиции, цензуры, лагерей смерти, террора, мракобесия и всех прочих прелестей. Внешние атрибуты — пустяки, куча железа, свинца и расщепляющихся материалов. Даже монополия на средства информации (синоним диктатуры) пустяки, сама по себе — ничто. Все дело в вере, будто наше время — время счастливого будущего.

Однажды я разговаривал с молодым французом — членом компартии. Француз был глубоко идеен, опытен — за его плечами лежала война с фашизмом, испытания партизанской жизни, борьба с уклонистами. Он чеканил мне марксистские догмы в современной упаковке спокойно, убежденно; и вот он заговорил о будущем — и голос его прервался от волнения и влажно заблестели глаза… Он говорил о коммунизме с такой верой и страстью, словно готов был умереть во имя его ослепительных горизонтов хоть сейчас, хоть мучительнейшей смертью, и уж подавно был готов убивать и мучить ради этих горизонтов. Что могло поколебать в нем эту веру? Грязная грызня за власть внутри его партии? Так нужно же убрать с пути к лучезарному завтра все, что является помехой. Море крови позади или впереди? Без классовой борьбы коммунизма не достичь.

— Хорошо, — сказал я. — Представим себе, что коммунизм достигнут. Что дальше?

Он растерянно замолчал. В его сознании не было дальше. Мой вопрос был нелеп, с таким же успехом я мог бы спросить физика о том, что лежит за пределами нашей вселенной. Физик ответил бы: «Не знаю». Марксист так ответить не может, великие учителя ему все разъяснили, ему остается только вспомнить их разъяснение.

Француз не вспомнил.

— Я узнаю, — пообещал он.

Коммунизм в его сознании был пределом, концом — таким, как и в сознании любого убежденного марксиста.

Священный трепет веры не дает коммунистам сделать логичный вывод и признать свой идеал и мечту смертью, концом.

Русский обыватель и французский интеллектуал обнаружили коренное совпадение мироощущений — слепую веру в счастливое будущее.

Как это объяснить?

Я объясняю так: рак не знает границ, диабету наплевать на национальные традиции, вирусу гриппа безразличны расы.

У человеческого вещества единые устремления, одинаковые цели, общие судьбы, тождественные реакции. У него везде, в каждой группе живет мечта о золотом веке… Ослепляющий свет окончательной и всеобщей гибели воздействует одинаково и на русского, и на француза, и на китайца, и на англичанина, и на папуаса. Все — смертны.

В сундуке третьего отношения, в шкатулке природной сущности человека, в яйце природного рабства людей, в игле мечты об отдыхе — вот где скрыта кащеева смерть марксизма. Вот на какой реальности он паразитирует, вот где кажущиеся иррациональными причины его мощного воздействия на людей, вот почему это воздействие происходит вопреки логике, здравому смыслу и очевидности.

Особенно сильно впечатляет марксизм наиболее образованных, развитых людей, которых часто по признаку образованности ошибочно называют интеллигенцией, — видимо, потому, что эта часть человеческого вещества более активна, она выполняет большую работу по осмыслению и преобразованию окружающей среды, у нее больше тяга к отдыху, к избавлению от бремени рабства, к абсолютной свободе и к ее идеалам; больше у нее и тяга к самоубийству. В особенности это касается образованных людей на Западе — страшно встречать таких, которые не ждут для себя от победившего марксизма ничего, кроме смертного приговора и, тем не менее, остаются его искренними сторонниками. Как будто насильственная смерть убийцы (или соучастника убийства) может изменить нравственную оценку его преступления! Что уж таким сердиться, когда Солженицын, Шафаревич и Максимов выставляют их взгляды на позор и осмеяние…

Но и марксизм, и коммунизм, и злоба нашего сегодня — это всего лишь страничка в книге человеческой истории, в конце которой, действительно, будет достигнуто абсолютное освобождение всех — в гибели.

Социализм, его теория и практика — наиболее открытое проявление стремления к смерти, к смерти бесплодной, пустой. Социализм лишает человека надежды на достижение бессмертия, лишает главной черты, отличающей человека от животного. Однако и другие социальные системы, известные из истории, в той или иной степени телеологичны, целеустремлены, включают более или менее явно мечту о счастье, о предстоящих улучшениях жизни, об уменьшении в ней страдания. Единственной достойной человека целью может быть только достижение бессмертия, воскресения (и воскрешения) из мертвых; все прочие цели ложны и гибельны. Это же справедливо и для человеческих объединений. Ничего, кроме гибели, прошлое и настоящее ему не сулит.

Можно отнестись к этой перспективе, как к трагедии… Помните?

Можно найти в ней вдохновение, увидеть вызов жизни и не уклониться от него:

Можно пренебречь ею и заниматься своими делами: как смерть, ожидающая каждого отдельного человека, сплошь и рядом не мешает ему жить и действовать, так и предстоящая гибель всего рода человеческого не избавляет никого от текущих проблем бытия — продолжать-то жить надо…

Вы можете относиться к перспективе как вам заблагорассудится, ваше отношение ровным счетом ничего не изменит. Более того, можно сказать с уверенностью, что почти всегда оно послужит общему движению жизни, поскольку привнесет в это движение хоть какой-то импульс: хоть мысль особенную, хоть чувство, хоть поступок крошечный…

Не пытайтесь вырваться из сети жизни — чем сильнее вы рветесь, тем больше петель в ней образуется, тем крепче она впутывает вас и вам подобных.

Стремление к идеальному устройству общества, к золотому веку пока что нигде не дало людям ничего, кроме укрепления их рабства, их плена — плена у природы. Впрочем, переживание этого плена как гармонии тоже ничего не дало…

6. Как играет третье отношение

Первая реакция на третье отношение — паралич воли к действию.

Невольно становишься сторонником древнего даосского «у вэй» — «недеяния». Через кого угодно, только не через меня пусть прокладывает себе путь движение природы! Как ловко она устроила свой двигатель — все, решительно все человечество годится ему в топливо: зверское преступление и голубиная кротость, мерзкий грех и чистейшая святость, колокольный звон и барабанная дробь, гениальное открытие и запрещение грамотности, сладострастные стоны влюбленных и стоны раненых на поле боя, первый крик младенца и последний выдох умирающего; строительство и разрушение, революция и эволюция, религия и атеизм, капитализм и социализм, демократия и деспотия, реформы и отказ от них… Делай, что хочешь, производи, что угодно — все сгодится, все сгорит в этом двигателе! Только не останавливайся, действуй.

И ты останавливаешься, не действуешь. И вдруг замечаешь чей-то одобрительный взгляд — да что там одобрительный! просто внимательный! — и кричишь от отчаяния: вот оно, даже недеяние твое отправилось туда же, в бак с горючим для этого всепожирающего двигателя! Твое недеяние создало непохожесть, разницу потенциалов…

В прошлом веке немецкий философ Гартман предлагал кончать жизнь самоубийством, лучше — всем людям разом. Тоже мне выход нашел. В концлагерях каждый свободен был броситься на проволоку, находившуюся под током, или сделать шаг в сторону на дороге — охрана стреляла без предупреждения… И бросались, и делали шаг. Но разве тем побеждали рабство? Это не выход — не говоря уже, что невозможно всем разом, так ведь и бессмысленно — какая же это победа над собственной природой? Это же просто истребление проблемы, сбрасывание с доски шахмат вместе с позицией, где ты одновременно и фигуры, и игрок, и даже доска.

Как может играть с людьми третье отношение, видно из следующего примера.

И. Р. Шафаревич, предлагая программу морального возрождения нашей страны, призывает ученых не бояться увольнения с работы. Наш путь сейчас, считает он, — «перестать карабкаться по ступенькам карьеры или материального квазиблагополучия». Отказ от литературы и искусства, от гуманитарных наук (официальных) только на пользу отказчику — в этом сомнений у Шафаревича нет. Сложнее обстоит дело с негуманитарными науками, но и тут Шафаревич призывает не печалиться и объясняет, почему ученый, вставший на путь отказа от участия в организованной науке, может оказаться еще и в выигрыше. Приведу его рассуждение почти целиком:

«…массовый, сверхорганизованный характер современной науки является ее бедой, больше того, проклятием. Научных работников так много и их продукция так велика, что нет надежды прочесть все написанное в одной узкой области. Поле зрения ученого суживается до пятачка, он должен из кожи лезть, чтобы не отстать от бесчисленных конкурентов. Замысел Бога, божественная красота истины, открывающаяся в науке, заменяются набором технических задачек. Наука превращается в гонку, миллионная толпа мчится, и никому не понятно, куда. Немногим еще эта гонка доставляет удовлетворение, они имеют какую-то перспективу, видят хоть на несколько шагов вперед, но для подавляющего большинства не остается ничего, кроме вида пяток бегущего впереди и сопения наступающего на пятки сзади.

Но даже если бы можно было перешагнуть через то, что наука сейчас <…> уродует занимающихся ею людей, все равно и по иным причинам она не сможет развиваться в прежнем направлении. Сейчас продукция науки удваивается каждые 10–15 лет, примерно так же растет число ученых, с близкой скоростью увеличиваются материальные затраты на науку. Этот процесс длится 200–250 лет, но сейчас уже видно, что долго такое развитие продолжаться не может <…> Неустранимые трудности возникнут <…> приблизительно в 1980-е годы. Значит, это направление развития обречено, вопрос только, сможет ли наука свернуть на другой путь, на котором открытие истины не требует ни миллионных армий ученых, ни миллиардных затрат, путь, по которому шли и Архимед, и Галилей, и Мендель. В этом сейчас основная проблема науки, вопрос ее жизни и смерти. Кто как белка уже завертелся в этом колесе, вряд ли поможет ее решить, надежда может быть как раз на тех, кто этой инерции не поддался».

Как замечательно сказано! Сколько в этих словах готовности к самопожертвованию, искренности, свободы от всего, кроме стремления к истине! И как прекрасно книга Шафаревича о социализме подтверждает правоту автора — в одиночку он написал вещь, превратившую в ненужную схоластику тысячи и тысячи книг организованной науки…

Но подумаем…

Шафаревич ждет от таких ученых — отшельников, изгнанников, одиночек, надомников — нетривиальных (то есть необыкновенных, необычных, непривычных) решений фундаментальных проблем, справедливо замечая, что наука, столько давшая нового миру в предпоследние десятилетия, вот уже лет двадцать, а то и все тридцать замедлила свое стремительное движение и пока не приблизилась сколько-нибудь существенно к тем рубежам, которые, казалось, были так близки. Ни в физике (гравитация, общая система элементарных частиц, управление термоядерными процессами), ни в математике (полная математизация других наук), ни в кибернетике (обещавшей так много — от автомата — шахматного гроссмейстера до передачи человека на расстояние, то есть создания его дубликата), ни в биологии (управление наследственностью, создание различных форм жизни в лабораторных условиях), ни в медицине (победа над раком) — ни в одной области нет пока быстрого прогресса, напрасны были надежды ожидавших его. Естественные науки пока что развиваются вширь и вглубь, подтягивают тылы, готовятся к штурму новых тайн природы, к достижению того, что мерещилось близко — стоит только руку протянуть. Для такого штурма совершенно необходимы новые, нетривиальные научные решения и открытия, сумасшедшие мысли, необыкновенные точки зрения. Это известно, к этому призывают опытные ученые, но от призывов ждать нечего — они сами стали тривиальными, обычными, привычными и надоевшими. Наука так сейчас сверхорганизована, что эти призывы похожи на призыв к солдатам чувствовать себя «вольно», одновременно стоя по команде «смирно».

Шафаревич предлагает новую идею — поместить ученого (причем не искусственно, условно, а по его собственному выбору, естественно) в необычную обстановку, вне строя ему подобных научных солдат, исключить ученого из тривиальной среды и системы работы — сказать ему «вольно» и отпустить на все четыре стороны. И он предполагает при этом (думаю, справедливо), что ученые в таком положении быстрее добьются успеха — им легче дастся в руки истина, чем тем, кто живет в однообразной казарменной обстановке «хорошо организованной» науки.

Боюсь, что тем самым Шафаревич предлагает еще один способ, еще один прием облегчения действия третьему отношению — новые открытия дадут новые стимулы движению человеческого вещества…

Может быть, третье отношение играет лучшими умами, лучшими намерениями? Борется человек за добро, нравственность, справедливость — а получается, что борется за то, чтобы получше исполняли рабы свою работу, поталантливее служили бы господину? Не исключено, что добра, нравственности, справедливости в обществе в результате нетривиальных открытий не прибавится, а вот подхлестнуть расковыривание земного шара они смогут…

Из этих примеров, как я надеюсь, видно, насколько надо быть осторожными, чтобы не подыграть третьему отношению, не зайти невозвратно далеко по пути, предначертанному природой.

Но есть ли выход? Может ли человеческое вещество предотвратить свой конец, свою гибель, свое «освобождение»? Может ли оно избавиться от рабства у природы, у смерти, достичь бессмертия?

Несомненно — в противном случае не стоило бы и писать эти заметки…

7. Шаткие ножки надежды

В поисках выхода человеческая мысль давно мечется, хватаясь за разные идеи, которые кажутся спасительными.

Первая из них — правительство земного шара, подчинение интересов отдельных личностей, групп, стран общим интересам человечества, подавление беспорядочного, «броуновского» движения индивидуальных и групповых воль некоей единой центральной воле. С таким предложением выступает Альберт Эйнштейн вскоре после испытания атомных бомб на живых людях. Задолго до него к этому же решению пришел и Велимир Хлебников, но он был всего-навсего великим поэтом, и к его словам отнеслись, как к причуде.

Не прислушались, впрочем, и к великому физику Эйнштейну. Современный мир не только не обнаруживает стремления к объединению, но, напротив, быстро образует все новые и новые государства, число которых будет, видимо, расти и в будущем — повсюду мы видим желание государственного обособления, отделения — даже в небольших странах, вроде Кипра, Ливана, Бельгии, Северной Ирландии; имеется налицо какой-нибудь разделяющий людей признак — цвет кожи, язык, религия, — и возникает тяга к созданию своего правительства, своей власти. Потенциально немало государств может образоваться и в таких сегодня внешне единых гигантах, как Китай, СССР, Индия.

Идея единого всемирного государства не вызывает восторга еще и потому, что правительства — все! — скомпрометировали себя именно как орудия угнетения; они, кроме того, обнаружили, как это хорошо показал Норберт Винер, что они глупее, чем большинство их подданных. Ясно, что правительство мировых масштабов отличалось бы соответствующими масштабами угнетения и глупости.

Мы наблюдаем все-таки некоторое ограничение желаний отдельных государств. Стремясь избавиться от этих помех своей воле, государства усиленно вооружаются. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать неизбежное столкновение вооруженных стран и групп — да эти столкновения практически ни на минуту в мире и не прекращаются. Только утописты или обманщики могут предполагать, что мир, основанный на всеобщей гонке вооружений, является сколько-нибудь прочным — страшная война готова вспыхнуть в любой день под влиянием как нарушения равновесия силы — оружия или духа, так и какой-то случайности. Точнее, война начнется тогда, когда человеческое вещество слишком задержится со своей работой — с раскрытием все больших и больших количеств энергии, скрытых в окружающей среде. Более точное и конкретное изучение действительной истории, быть может, позволит надежнее предсказывать войны, а также связанные с подготовкой к ним и с их ведением подъемы науки и техники.

Никакого всемирного единого государства, которое прекратило бы борьбу между отдельными личностями и их объединениями, не может быть — и его не будет. Да и мало кто захотел бы жить в таком государстве с его — неизбежно — чудовищно развитым аппаратом насилия, слежки, с его бюрократией, пожирающей весь прирост доходов, с его подавлением всяких индивидуальных воль и даже самой ищущей природы человека.

Но, быть может, человечество спасется в космосе?

Идея заселения космоса, распространения человечества на другие планеты, открывает, казалось бы, перед людьми перспективу вечной жизни и совершенствования. Однако такое заселение не прекратило бы действия третьего отношения — оно только изменило бы масштаб человеческой деятельности. Нет сомнения, что на пути освоения космоса люди будут испытывать потребность во все новых громадных энергетических мощностях, добывание которых соответствует основному природному предназначению человека, соответствует третьему отношению.

Спасения от рабства у природы в космосе, видимо, нет — скорее всего, напротив, — его освоение является одним из способов участия человечества в жизни мироздания.

Напомню, что именно исполнение таких работ, открытие нового, слияние личных устремлений с потоком общего бытия, проходящим через весь физический состав человека, приносит последнему наивысшее наслаждение, чувство наибольшей свободы и могущества, фон которых — усталость. Раб, открывший в природе-хозяине и, тем самым, в себе самом что-то новое для себя, чувствует себя господином.

Расселение в космосе не может избавить людей от третьего отношения — оно полностью с ним гармонирует.

Была и еще одна надежда.

После первой, а особенно после второй мировой войны стали все громче звучать слова отдельных людей, предостерегавших от остро ими ощущаемой некоей глобальной опасности, с тревогой смотревших в будущее, искавших способов сплотить людей. Казалось, что люди близки к пониманию своего единства.

«Зачем ненавидеть друг друга? Ведь интересы у нас общие, мы все уносимся вдаль на одной и той же планете — мы экипаж одного корабля. Неплохо, когда различные цивилизации противостоят друг другу, способствуя образованию новой, общей цивилизации; чудовищно, когда они пожирают друг друга», — писал Антуан де Сент-Экзюпери. Ему вторил Норберт Винер:

«Мы в самом прямом смысле являемся терпящими кораблекрушение пассажирами на обреченной планете».

Даже осторожные представители нашей официальной науки, обязанные быть стойкими оптимистами, высказывались иногда встревоженно, как, например, А. И. Берг:

«Вопрос о будущем человечества — это, в сущности, основной вопрос современности. Еще никогда будущее не выглядело, по видимости, так неопределенно; еще никогда люди на земле не стремились в большей мере эту неопределенность рассеять, так как она многих пугает, парализует энергию и инициативу, вызывает страх».

На фоне этой тревоги может возникнуть впечатление, что спасение людям в состоянии принести искусство — «красота», как выражался Достоевский. Действительно, кроме деятельности материальной, кроме работы в качестве природного элемента, люди знают и другой вид деятельности, который не связан прямо с расщеплением ядер, раскрепощением энергии и не вызван третьим отношением. Ценности, которые создаются в процессе этой деятельности, особого свойства: их нельзя съесть, из них ничего нельзя построить, их нельзя ни на что употребить. Тем не менее, эти ценности всегда были у людей в особом почете.

Эти ценности — духовная деятельность человечества в той ее части, где она осуществляется ради самой себя, а не ради чего-то другого, сколь бы важным это другое ни было. Красота, заключенная, например, в стихотворении, картине, сонате, может служить как бы мостом из мира рабства в мир свободы, полной индивидуальной свободы; человек во время сильного эстетического переживания, видимо, освобождается от своего материального природного естества и попадает в мир совершенно иной, лежащий как бы вне того мира, где господствует смерть, где правит необходимость, где свирепствует третье отношение. Может невольно показаться, что стоит только уловить, рассмотреть и описать этот иной мир, — и путь спасения от третьего отношения станет ясен: материальную жизнь можно будет построить по идеалам, выработанным духовной деятельностью людей. Не исключено, что это имел в виду Томас Манн, когда писал:

«Что до меня, то я не вижу ничего особенно сатанинского в мысли (она принадлежит старым мистикам, эта мысль), что когда-нибудь жизнь материальная может раствориться в жизни духовной, — хотя немало, немало воды утечет еще до тех пор. Гораздо более реальной представляется мне опасность самоистребления жизни на нашей планете в результате усовершенствования атомной бомбы».

Подтверждение надеждам на «красоту» можно найти и в том факте, что искусство чуть ли не всегда и везде, с одной стороны, пользовалось особым положением в обществе, вызывало уважение, находило поддержку, считалось исключительно важным, а, с другой стороны, подвергалось гонениям со стороны тех, кто наиболее тесно был связан с материальной, организованной деятельностью людей, со стороны руководителей централизованных государств, технократов, военщины, бюрократии, вызывало в них ненависть, раздражение, неприятие.

Между свободой и необходимостью, между любовью одних и ненавистью других, под градом постоянных попыток превратить его в орудие государства, церкви, технического прогресса («массовая культура»), различных политических движений — в таких условиях уже сколько столетий существует искусство, которое продолжают считать не средством — для чего бы то ни было! — а самоцелью.

Доказательство того, что люди могут спастись через узкий просвет искусства, соблазнительно увидеть и в том факте, что природу искусства невозможно познать рационально, «разъяснить» ее красоту, истолковать производимое ею впечатление, которое сродни гипнозу.

Впрочем, это — очень шаткая надежда. Может ли человек преодолеть свою натуру с помощью таких хрупких средств? Может ли способность воспринимать красоту, чувствовать запредельный, не этот мир оказаться сильнее зова природы? Может ли «голос муз» перекрыть шум механизмов, машин и станков? Оказаться людям дороже, чем радость от слияния с природными силами, пронизавшими все наши атомы, клетки, все наше существо, которое само есть одна из этих сил? Дать больше, чем дают вкус хлеба, тепло одежды, уют жилья, удовлетворение бесчисленных потребностей, прихотей и страстей?..

Всемирное правительство, заселение космоса, идеалы красоты и искусства — шаткие ножки надежды… Выдержат ли они такую тяжесть, как многоцветное, многоликое, мятущееся в страстях человеческое вещество, слой которого на коре земного шара становится все гуще и гуще?

8. От чего приходил спасти нас Иисус Христос?

Как можно не вспомнить, что путь к спасению рода людского был указан почти две тысячи лет тому назад бездомным нищим из Назарета? Разве ясная надежда не была подана давным-давно? Не указан путь?

Вероятно, нет противоречия между концепцией третьего отношения и тем, чему учил Христос, явивший (в этом с верующими соглашаются и неверующие) образец человека небывалой духовной высоты и показавший словом и примером, как может человек любить ближних.

От чего же приходил спасти нас Иисус?

Вот что услышал во сне Иосиф, муж Богородицы, от ангела:

«Родит же сына, и наречешь Ему имя Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их» (Матфей, 1.21).

Иисус значит: «Господь-спасение».

Действительно ли ангел являлся во сне Иосифу, что именно сказал, откуда Матфей об этих словах узнал — эти и подобные им вопросы существенны для желающих опровергать Евангелия или согласовывать их со своим разумением, но не для тех, кто хочет вскрыть мировоззрение, выраженное в этих текстах.

Итак, в первой же главе первого Евангелия содержится ответ на наш вопрос: Христос приходил спасти людей от греха.

Апостол Иоанн пишет:

«И вы знаете, что Он явился для того, чтобы взять грехи наши…» (Первое послание, 3.5). И продолжает: «Кто делает грех, тот от дьявола, потому что сначала дьявол согрешил. Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела дьявола» (там же, 3.8).

А что же это за грех, грехи?

Прежде всего, грех — нарушение учения Христа. В том же послании Иоанна Богослова так и говорится: «грех есть беззаконие» (3.4). И еще: «Всякая неправда есть грех» (5.17).

Но эти ответы кажутся нам недостаточными, общими. И мы возвращаемся к словам Иоанна — «сначала дьявол согрешил». А в Евангелии от Иоанна прямо сказано, что дьявол — «человекоубийца от начала… Он лжец и отец лжи».

Как же согрешил дьявол сначала?

Об этом рассказывается в начале Библии (Бытие, гл. 2 и 3).

Сотворив первого человека и его жену, поместив их в райском саду, Господь Бог сказал человеку: «от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь».

Но вот дьявол-змей искушает Еву. Нет, он вовсе не уговаривает ее попробовать плодов чудесного дерева. Выслушав Еву, повторившую предупреждение Бога — «не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть», — дьявол говорит: «Нет, не умрете; но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».

Вот и вся роль дьявола в этой истории. Он сообщил Еве, во-первых, что Бог говорил, будто она и Адам, поев плодов, умрут, а на самом деле они останутся живы; и во-вторых, что они с Адамом станут, «как боги», то есть будут знать «добро и зло».

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание».

Ева и Адам вкусили запретных плодов. И что же?

«И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».

В гневе Бог обрекает Адама и Еву на труд, страдания и смерть.

Однако Бог озабочен еще одним обстоятельством:

«И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно».

Стремясь не допустить Адама к дереву жизни, Господь высылает его из рая — «чтобы возделывать землю, из которой он взят».

У входа в рай Господь поставил «херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни».

Такова эта история, имеющая, как мне кажется, глубочайший смысл.

Прежде всего, этот миф разъясняет нам, что такое грех с христианской точки зрения. По поводу библейских слов: «А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» апостол Павел замечает: «как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили» (К римлянам, 5.12).

Яснее ясного: грех — это познание добра и зла, от познания — смерть.

Спасти может только Христос:

«Ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (там же, 6.23).

Грех — источник смерти, грех это и есть смерть; спасти людей от смерти, дать им жизнь вечную — вот зачем приходил Христос.

Вот соответствующие евангельские тексты:

«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него… Суд же состоит в том, что свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму, нежели свет; потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы; а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Иоанн, 3.16–21).

Иисус свидетельствует о Себе:

«Я пришел для того, чтоб имели жизнь и имели с избытком» (там же, 10.10).

И еще:

«Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день; ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить; и Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная» (там же, 12.48–50).

Жизнь вечная… И не в каком-то туманном раю иного измерения, а в этой необъятной вселенной, в этой галактике, в этой солнечной системе, на этой нашей планете. Жизнь вечная во плоти после воскресения из мертвых.

О жизни, жизни вечной, о преодолении смерти, о воскресении из мертвых Новый Завет говорит во многих местах.

«И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Матфей, 19.29).

«Когда же приближались дни взятия Его от мира, Он восхотел идти в Иерусалим, и послал вестников пред лицом Своим; и они пошли и вошли в селение Самарянское, чтобы приготовить для него; но там не приняли Его, потому что Он имел вид путешествующего в Иерусалим. Видя то, ученики Его, Иаков и Иоанн сказали: Господи! хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? Но Он, обратившись к ним, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа; ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать. И пошли в другое селение» (Лука, 9.51–56).

«Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес. А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (Павел, 1-е послание к Коринфянам, 15.13–14).

«Ибо, если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься; потому что сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению» (К римлянам, 10.9–10).

«Последний же враг истребится — смерть» (1е послание к Коринфянам, 15.26).

Из Нового Завета ясно: Христос приходил указать людям путь к бессмертию. Он победитель ада и смерти. Вера в него спасает отдельного человека. Современный толкователь новозаветных текстов пишет:

«В Адаме все согрешили, потому что грех, им совершенный, был грехом самой человеческой природы; во Христе все оправдались, потому что пришествие Богочеловека было оправдание самой природы человеческой».

В конечном счете, согласно евангельскому учению, предстоит возвращение человека в рай, к древу жизни, дающему плоды бессмертия.

Картина грядущей победы над смертью нарисована в главах 21–22 «Откровения святого Иоанна Богослова»:

«И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое… И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой».

Далее следует описание Нового Иерусалима — дарованного Богом великого града, в котором будут жить праведники: «И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец. Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов; и не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни».

В том граде у высокой горы будет течь чистая река воды жизни и расти древо жизни, плодоносящее ежемесячно, с целебными листьями. И будут жить в нем праведники: «Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами».

Итак: соблюдайте заповеди и будет у вас жизнь вечная. Первая из этих заповедей — «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим» — повторяет ветхозаветную; вторая развита в Новом Завете: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На этих двух заповедях, по словам Иисуса, «утверждается весь закон и пророки» (Матфей, 22.40), то есть Ветхий Завет; свое же наставление Христос наиболее полно, как мне кажется, изложил в Нагорной проповеди (Матфей, гл. 5, 6, 7).

Что же заповедал Христос?

Не убивай; не гневайся; не ругайся; не ссорься; не смотри на женщину с вожделением; не оставляй жену; не клянись; не противься злому; дай просящему и не прячься от желающего взять у тебя взаймы; люби врагов своих… В идеале — «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный».

Христос продолжает учить нравственному поведению:

Твори милостыню, не трубя о ней перед собой, а тайно; не молись на виду и многословно; прощай людям их согрешения; не притворяйся во время поста мрачным, чтобы показаться постящимся другим; не старайся разбогатеть — нельзя служить одновременно Богу и богатству; не заботься, что есть и что пить, не заботься об одежде, о завтрашнем дне — ищи прежде всего Царства Божия (бессмертия) — все остальное приложится, будет у тебя, не пропадешь.

Продолжая свою простую такую на первый взгляд проповедь, Христос призывает не осуждать других — тогда и вас не осудят; видеть прежде всего свои несовершенства и пороки, а потом — пороки и несовершенства других; поступать с другим во всем так, как хочешь, чтобы поступали с тобой; беречься лжепророков, которых познают не по словам, а по плодам: если плоды от речей и поступков пророков хорошие, добрые, то и учили они, стало быть, верно; а если плохие результаты — значит, и учение этих лжепророков плохое…

Вот, пожалуй, и все. До чего, казалось бы, просто все, а за всю человеческую историю, среди десятков миллиардов людей сумел выполнить эту простейшую нравственную программу один-единственный — сам Христос…

Учение его можно и еще короче изложить: любите друг друга так, как я, Иисус Христос, люблю вас.

Как же выглядит христианское учение с точки зрения третьего отношения?

Современная судьба человечества началась тогда, когда люди стали различать, что хорошо им и что — плохо им, стали различать добро и зло, стали познавать мир и самих себя, то есть тогда, когда человек стал человеком. Люди могли жить и без этого познания и самопознания — и в этом случае им не грозила бы смерть; но они выбрали путь страдания и смерти сами, когда стали действовать в соответствии со своей природой, когда включились трудом в деятельность природы. Этот выбор был сделан в условиях как бы не до конца ясных человеку — он знал («от Бога»), что, «вкусив от дерева познания добра и зла», он «смертию умрет», то есть станет смертен; но он решил все-таки попробовать, поскольку другая сила («диавол») уверяла его, что нет, не умрет он. Это была тонкая ложь — действительно человек не умер тут же, но он стал и сам смертен, и смертен как род, как человечество. Способность познавать добро и зло, способность, стало быть, следовать эгоизму, возможность во имя добра себе причинять зло другим — вот тот изначальный грех, который присущ каждому человеку, который приводит каждого и грозит привести всех к смерти.

На этом пути противопоставления себя другим и эгоизма неизбежно должна была начаться и началась война всех против всех, должно было появиться и появилось стремление любыми способами добиться добра для себя, отъединиться от других. Заработал механизм человеческой деятельности — в поте лица своего добывали люди себе средства существования, добывали из природы, рабами которой они стали.

От этого греха, от смерти, от рабства у природы и приходил спасти людей Христос. Он собственным примером показал нам, что каждый может с помощью любви к людям и соответствующего поведения освободиться от рабства у природы и тем самым избавиться от смерти, причина которой — природа человека, физическая его природа и подчиненность духовной природы временным, сиюминутным, эгоистическим устремлениям. Очевидно, что если бы вражда и соперничество между людьми сменились бы их братством, ненависть — любовью, а эгоизм — чувством единства, общности жизни, то третье отношение не работало бы.

Учение Христа — указание нравственного пути к спасению от третьего отношения, от смерти, обусловленной самой природой человечества.

Это освобождение при исполнении учения Христа действительно произошло бы: смерть исчезла бы с лица земли, человек разумный стал бы жить в разумном человечестве, а не в бессознательном веществе, в этой массе, ведущей себя, как странная тварь, неспособная ни думать о себе, ни заботиться — более того, клетки этой странной твари, необычной, небывалой поедают друг друга…

Что же случилось с таким простым и понятным учением Иисуса из Назарета? Изменило ли оно поведение людей? Вразумил ли их ряд пророчеств христианских проповедников, поражающих ярким изображением последнего дня человечества, того момента, когда закончится работа людей и преобразуется мир? Например, такое:

«А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков. …у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день. Не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением; но долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию. Придет же день Господень, как вор ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Если так все это разрушится, то какими должно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и желающим пришествия дня Божия, в который воспламененные небеса разрушатся и разгоревшиеся стихии растают? Впрочем, мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3.7–13).

Подействовало ли это на людей? Как повели они себя, узнав путь к спасению?

Сначала пример и проповедь Христа подействовали ошеломляюще. Люди, встречавшиеся с Ним, приходили в такой экстаз, были так потрясены, что легко передавали свою веру окружающим. Вера в Христа, в Его воскресение, ожидание скорого пришествия Его для суда над людьми, отделения достойных от недостойных, дарования первым райского блаженства бессмертия и счастья быстро распространились в мире. Возникшие общины верующих жили по заповедям Христа, члены их стремились любить друг друга. Казалось, пройдет совсем немного времени — и мир преобразуется, в нем восторжествует братство, природа будет побеждена, дух победит… Люди готовились ко второму пришествию, апостолы предупреждали:

«Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют» (Павел, 1е послание к Коринфянам, 6.9–10).

Но при всей простоте учения Христа, при несомненных успехах отдельных людей и целых общин в исполнении заповедей Иисуса, люди остались людьми, быстрого чуда не произошло и тяжкий путь долгой и кровавой истории по-прежнему лежал перед человечеством.

Довольно быстро в нравственно определенное учение Христа были внесены поправки. Его минимальные, но категорически обязательные требования к поведению людей сделали не всегда обязательными, не для всех обязательными, не во всех случаях обязательными. В мою задачу не входит подробно прослеживать печальную историю Церкви, претендующей быть Христовым телом на земле, хранительницей Его заветов. Церковь во многом устроилась так же, как любая другая организация — с иерархией, стяжательством, борьбой за власть, демагогией, интригами, сварами, нелепыми ограничениями, жестокостями, ненавистью…

Даже церковь не сохранила единства, разделилась на враждующие между собой части — и вписалась в третье отношение…

В одном издании Нового Завета есть к нему «Краткий толкователь» — примечания к Евангелию современных богословов, выдержки из святоотеческой и церковной литературы. Этот материал дает некоторое представление о том, в каких местах и как уточняется учение Христа, как оно подчиняется несколько неожиданной с точки зрения Евангелия задаче: создать наилучшие условия в мире для Церкви, сделать ее земной силой, приемлемой для сильных мира сего, для богатых, для власть имущих, а при удобном случае взять в свои руки земную власть, накопить земное богатство — то есть сделать именно то, от чего наотрез отказался Христос.

Например, «Толкователь» уточняет Нагорную проповедь. К однозначным словам Христа — «не противься злу», ясно уточненным Им: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай тому и верхнюю одежду» (Матфей, 5.39–40), «Толкователь» дает такие примечания (выделено мною):

«Христианин должен с терпением сносить обиды, а не мстить за них; он должен иногда отказываться от личного законного права, быть жертвой несправедливости, воздавать добром за зло, чтобы любовью обезоружить врага. Приведенные (Христом. — Б. В.) примеры нельзя всегда истолковывать буквально, не считаясь с особенностями отдельных случаев. В частности, христианин должен отстаивать свои права во всех тех случаях, когда, отказываясь от них, он очутился бы в невозможности исполнять обязанности к Богу, семье, ближним или обществу. Но и тогда он должен действовать в духе любви, без чувства ненависти и мести».

В этих словах есть едва ли не все, чтобы оправдать отказ от исполнения заповеди Христа; в них признается законное право — то есть условности небратского человеческого общения; целью воздаяния добром за зло провозглашается чуть ли не выгода воздающего — «чтобы обезоружить врага»; в них Церковь («исполнение обязанностей к Богу») ставится выше Христа — и христианина обязывают отстаивать свои права, то есть вести себя не по-братски; в них выше Христа ставится и семья, и ближние, и даже общество — и это «Толкователь» помещает в той же книге, где сказано и повторено: «нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в это время, и в век будущий жизни вечной» (Лука, 18.29–30)! И еще сказано: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (там же, 9.62).

Похоже, что переиначивают непереиначиваемое, оговаривают безоговорочное — Нагорную проповедь! Еще пример:

В «Деяниях Апостолов» о жизни первых христиан сказано: «Все же верующие были вместе и имели все общее: и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (2.44–45).

Это едва ли можно понять иначе, чем написано.

И все-таки:

«Христианство никогда не посягало на право частной собственности и со всею силою и определенностью утверждало неприкосновенность этого естественного права. Но когда оно возвестило, что истинные ученики Христовы только те, которые любят друг друга (Иоанн, 13.53), и в лице Христа Спасителя явило совершенный образ такой любви (Иоанн, 13.34; 15.12), то этим самым оно в корне изменило отношение человека, узнавшего свое сверхъестественное призвание, к естественному праву собственности».

Это «Толкователь» цитирует «Чтение древней церкви о собственности и милостыне», вышедшее в свет в 1910 году и сочиненное Василием Экземплярским. «Толкователь» его суждением не ограничивается и прибегает к авторитету Иоанна Златоуста:

«Св. Иоанн Златоуст в любви к ближнему, доведенной до полного отказа от личной собственности, видел нечто столь великое, что ожидал от ее торжества устранения всех недостатков нашего общественного строя. Вместе с тем он не забывает, однако, что такое самопожертвование требует от человека высоких нравственных достоинств, которые не могут быть уделом каждого. Поэтому он советует это только избранным; остальным же разрешает сохранить свое имущество и даже заботиться об увеличении его. Он лишь дает им совет: творите милостыню и таким образом умножайте ваше добро! Пусть же наши слова относятся к людям совершенным; а менее совершенным скажем следующее: уделяйте от имения своего нуждающимся и таким образом умножайте свое богатство, потому что подающий бедному взаем дает Богови» (выделил «Толкователь»).

Непонятно, где и когда Христос говорил, что высокие нравственные достоинства не могут быть уделом каждого? Каким образом увеличение своего имущества, обогащение, богатство согласуется с несовместимостью Бога и маммоны (что по-арамейски и значит «богатство»)? Как христианский императивный нравственный закон может оказаться всего лишь советом?

Христос призывал победить третье отношение отказом от эгоизма, действенной братской любовью к ближнему и дал пример такой любви как образца, достижимого для каждого. Смогла ли Церковь последовать этому примеру, если она разрешила богатство, имущественное противопоставление богатых бедным, разделение добра и зла (одним добро, другим зло)?

Иоанн Златоуст знал, что отказ от личной собственности приведет к великому торжеству, к устранению недостатков общественной жизни людей; папа Пий XII мыслит, кажется, уже без таких обобщений, вполне в духе полной подчиненности третьему отношению.

«Отчуждение частного имущества в общественное достояние допустимо только в тех случаях, когда оно прямо необходимо для блага общественного, когда нет другого средства, могущего устранить злоупотребления, предотвратить расточение производительных сил страны, обеспечить их естественный рост, согласовать и упорядочить их деятельность и направить их на усовершенствование хозяйственной жизни народа, правильное и мирное развитие которой должно привести его к благосостоянию, потребному и для его духовных и религиозных нужд. Во всяком случае должен быть признан непременным и обязательным условием всякого отчуждения выкуп отчужденного имущества по цене справедливой и соответствующей в условиях данного времени его действительной стоимости» (Слово, 12 марта 1945 г., цитированное «Толкователем»).

Непонятно, какое же благосостояние потребно людям для духовных нужд? Уж не в золотом ли распятии нуждается верующий в нищего и бездомного Христа Спасителя?

Защищая от Христа богатство, богословы стараются оберечь от Него и близнеца маммоны — власть. «Толкователь» цитирует Иоанна Златоуста:

«Мы все братья, и один из нас Наставник, но и между братьями надобно, чтобы один давал приказания, а остальные слушались».

А также: «…Безначалие — везде зло, причина многих бедствий, начало беспорядка и смешения; особенно же в Церкви оно тем опаснее, чем власть ее больше и выше».

Как стары доказательства от данного, от наблюдаемого: везде мы в мире видим иерархию власти, значит, она — неизбежна и потому нужна и хороша; Бог ее создал… Но ведь власть и иерархию мы видим в греховном, смертном мире! В том мире, который приходил спасти — не от Самого же Себя! — Сын Божий. Историческая практика, увы, подтверждает — носители власти, как правило, отличаются в худшую сторону от тех, кто власти не имеет; замечено, что власть портит человека, то есть делает его более безнравственным, чем его современники, власти лишенные. Но Церковь не только признает мирскую власть, не только ее благословляет и поддерживает, но и сама старается устроиться иерархически, по тем же образцам, что и мирская власть. Почему же Иисус отверг земную власть, как дьявольский соблазн?..

Церковь сплошь и рядом отказывается от завещанного ей Христом меча — меча борьбы с самим принципом власти во имя устранения всякой, земной власти; борьбы с богатством — за устранение системы земных ценностей, ведущей к обогащению… И даже Златоуст с удовольствием сравнивает христиан с войском — Петр у него «…обходил, как бы некоторый военачальник, ряды, наблюдая, какая часть сомкнута, какая во всем вооружении и какая имеет нужду в его присутствии…»

Но, может быть, у нас остались еще сомнения в том, что «Толкователь» действительно считает всякую мирскую власть дарованной Богом? Богословы разъясняют:

«Христианство, преобразуя мир созданием нового человека, признает всякие формы государственного правления, оно борется только с богопротивными законами. Оно рассматривает каждый существующий строй как поставленные Богом условия естественного порядка, в котором Церкви надлежит разрешать свою сверхмирную задачу вселенского спасения».

Как же разрешать эту задачу вселенского спасения, когда всякое государство требует от подданных осуществлять по отношению друг к другу меры не только не братские, а прямо-таки злодейские: убивать людей на войне и готовиться к такому убийству, мучить, пытать, грабить себе подобных, если они не угодны «цезарю», то есть властям? Требует лгать, повторяя государственную ложь, поклоняться кумирам, воздвигать им при жизни памятники и т. д., и т. п.? На каждом шагу практика государства враждебно противостоит заповедям Христа! Законы государства исходят не из идеи духовного братства людей, а из идеи подчинения одних другим…

Но:

«Единомыслие в Церкви немыслимо без послушания».

Но:

«Да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное и небесное, чтобы чрез многоначалие не дойти до безначалия…»

Это «Толкователь» цитирует Григория Богослова…

Отказываясь от действительного преобразования человека, подменяя Христа, на самом деле распятого за свою проповедь реального спасения, преобразованием воображаемым, спасением фарисейским, спасением только в сфере сознательной, недеятельной, лишает, как мне кажется, жертву Христа ее сути. Разве учение Христа не потому потрясает души, что Он Сам жил так, как учил, был за это подвергнут унизительной и мучительной казни — и воскрес, потому что был безгрешен? Следование Христу с очевидностью отменяет все отношения, не основанные на любви; оно приведет человека к спасению при условии, что тот не побоится отвергнуть во имя этой любви всю паутину лживых отношений господства и подчинения, столкновения воль и интересов.

Но:

«Христианство, не отменяя существующих правовых отношений, изменяет их изнутри: оно пронизывает их духом любви, мира, долготерпения и милосердия, который обезвреживает их неправду. Христианин-слуга, повинуясь своему господину по плоти, послушествует Христу; христианин-владыка в службе подневольного по плоти видит услуги брата во Христе».

Но при таком толковании ничто на свете не меняется, а только объясняется по-иному… Так-то оно так, но — как можно обезвредить изнутри неправду убийства? Концлагерей? Тюремной камеры? Присвоения чужого труда?

Увы, Церковь заботится и о том, чтобы запретить задавать ей такие «провокационные вопросы»:

«Только учащей Церкви дано свыше толковать священные пророчества».

Как же так? Не на наших ли глазах то же самое — монополия на толкование своего «учения» — привело к полному подавлению мысли в странах с наиболее сильно развитой мирской властью? Но, может быть, учащая Церковь — это какая-то общность всех верующих, некий зародыш родового самосознания? Увы:

«Постановление Тридентского Собора (заседание 4, о Св. Писании) гласит: „Дело Церкви — изъяснять смысл и давать толкование Св. Писания“. Органами же Церкви в преемственном исполнении сего дела являются епископы и наипаче главенствующий в их сонме епископ Римский».

Действительно, легко впасть в соблазн и заподозрить, что епископы боятся, что кое-кто начнет что-то сам толковать, понесет вредную отсебятину, подорвет устои Церкви, повредит ее более или менее благополучному существованию в погибающем от греха мире, нанесет ущерб единству верующих, авторитету и власти высших церковнослужителей:

«Есть в Писаниях места неудобовразумительные, могущие дать повод к Превратным толкованиям. Верующие не должны толковать такие места каждый по-своему, но держаться мнения, запечатленного учением Церкви».

Неужели к «неудобовразумительным» местам относится и Нагорная проповедь?.. И «не убий»?..

Впрочем, запреты «инакомыслия» плодов не дали — в христианском движении за время его существования накопилось множество самостоятельных течений, направлений, школ, сект и соответствующих толкований… А это привело к тому, что люди, призванные любить ближнего, как самого себя, и верующие в Того, Кто это заповедал, порой истребляют друг друга с ненавистью, неутоляемой даже кровью невинных детей, как мы видим сегодня в Ольстере — и можем увидеть, увы, повсюду.

Да, Церковь Христова, к великому нашему горю, вписалась в жизнь человеческого вещества на Земле и деятельно участвует в работе третьего отношения, в исполнении человеком, «познавшим добро и зло», того дела природы, которого последняя без способного к самопознанию органа реализовать, очевидно, не может.

Конечно, Церковь хранит дух христианства, хранит Слово Христа — пусть порой плохо, пусть иногда перетолковывая его к своей земной выгоде, но хранит; конечно, Церковь помогает тысячам и тысячам меньше грешить; конечно, она утешает людей в их скорби и тем облегчает им трагедию жизни и смерти. Все это, конечно, так, но мы не можем не видеть, что за две без малого тысячи лет существования своего Церковь не оказала решающего воздействия на третье отношение, не приблизилась к выполнению главной своей цели — спасению людей от осуждения, от греха, то есть от полной гибели.

Путь, указанный Христом, путь спасения по одиночке, нравственным совершенствованием и совершенством отдельных людей в ожидании того момента, когда совершенными станут все или, по крайней мере, большинство и мир преобразится, поскольку станет жить не по законам физической природы, а по законам природы духовной, — этот путь, теоретически вполне реальный, простой и как бы даже самоочевидный, пока что не привел к желаемым результатам. Перед нами попрежнему безнравственная тварь человечества, неспособная сама с собой управиться — светлые клеточки нравственных, чистых и не грешащих людей только подчеркивают безобразную черноту массы, не подлежащей, впрочем, ни суду, ни осуждению, поскольку она не располагает свободой воли — в отличие от каждого индивидуума, который имеет и свободу воли, и совесть, и сознание, и душу…

Похоже, что в учение христианства включился тот самый элемент, могучее воздействие которого на людей мы видим на протяжении истории — надежда на рай, на абсолютное счастье, на пакибытие, на «золотой век», в котором людей ждет одухотворенное и нетленное тело, неподвластное страданию, не исполняющее бремени непосильного труда, бессмертное, светоносное, не знающее пределов времени и пространства, болезней и вообще каких-либо несовершенств. Это абсолютное счастье не может быть ничем иным, кроме воскресения из мертвых всех во плоти, кроме бессмертия людей. Но пока не подчиним мы всю нашу систему ценностей этой цели — бессмертию и воскресению, — обречены мы быть частью слепой природы.

Пакибытие может быть достигнуто, хотя, видимо, мы сейчас еще только очень смутно догадываемся, каким образом это произойдет. Было бы очень печально, если бы попытка предотвратить гибель человечества казалась нам совершенно бесполезной и безнадежной, если бы знание о третьем отношении приводило лишь к полному параличу воли. Да, в наше время едва ли подлежит сомнению тот факт, что человечество как целое лишено свободы воли (в этом я расхожусь с И. Р. Шафаревичем); но кто поручится, что так будет всегда?

9. Имеет ли теория третьего отношения какое-либо практическое значение?

В заметках о русском практическом опыте были предложены структурные реформы, назревшие в нашей стране и необходимые ей, чтобы спастись от гибели. Говорилось, что осуществлению реформ препятствует не отсутствие положительной программы, а странный недостаток воли к улучшению условий жизни, к борьбе за земное счастье. Концепция третьего отношения, вероятно, отрицательно влияет на волю. И все-таки, как мне кажется, знание о третьем отношении полезно: оно способно предостеречь от неправильного решения не только общих, но и некоторых конкретных, практических вопросов. Например, гонка вооружений должна быть прекращена безусловно, любой ценой, даже в одностороннем порядке; в первую очередь, необходим отказ от ядерного оружия и уничтожение всех имеющихся его запасов, опять-таки в крайнем случае и одностороннее — независимо от того, удастся ли договориться на этот счет с другими странами; следует вкладывать возможно большие средства в науку о человеке — о его духовных и биологических особенностях; нужно пересмотреть систему ценностей, сложившуюся на основе тайного тяготения людей к смерти, и заменить ее постепенно системой ценностей, основанной на стремлении к бессмертию, к жизни вечной. Понимание места и роли третьего отношения в судьбах людей — роли решающей, но скрытой — может дать точку отсчета, основание для выбора в очень многих конкретных случаях.

Трудно, конечно, сказать, способны ли люди принимать во внимание в практической деятельности опасность — полную гибель рода людского, программа которой, как мне кажется, «заложена» в человеке при его появлении, гибель, к которой уже не отдельная страна, а все человечество движется в силу собственной природы. Ведь людям не понадобилось никакого умственного усилия, чтобы установить, что человек физически смертен. И хоть многие тратили и тратят немало труда, чтобы продлить сроки личной жизни, однако решительных выводов из этого факта люди, как будто, не сделали и не делают — не видно, что борьба за продление жизни и бессмертие стала в обществе по значению в ряд с производительной деятельностью или с жаждой вооружаться. Невольно задумываешься, а не меньше ли потребность людей жить, чем их потребность работать и убивать — так они мало прилагают совместных усилий для победы над смертью. Это печальное обстоятельство вполне объяснимо третьим отношением — в частности, тем, что по своей физической, биологической природе люди не в состоянии стремиться к достижению цели, выгодной для всех, — человечество не эгоистично и целостным себя на практике не мыслит.

Да, сомнительно, что люди изменят свое поведение перед лицом надвигающейся угрозы, что они окажутся способными выработать установки, необходимые для предотвращения всеобщей смерти.

Поймут ли люди жизненный смысл противоположения в них временного, тленного, материального и вневременного, нетленного, духовного? Индивидуального «я» и безликого «мы»? Противоположения начал рабства и свободы? Приведут ли в гармонию эти начала? Сумеют ли построить мир по идеалам, выработанным христианской религией?

Не знаю.

Одно очевидно — путь к избавлению, к бессмертию во плоти долог и труден, требует усилий от каждого — нет чудодейственных средств, которые позволили бы разом, вдруг достичь избавления. Не исключено, что начало этого пути может быть положено созданием общественных условий, наиболее благоприятных для выработки способов и средств к избавлению.

Такие общественные условия созрели, как мне кажется, в глубине русской истории. Русская мысль родила, выпестовала и попыталась осуществить на практике идею всемирного братства людей и совместного достижения ими бессмертия. Да, попытка реализовать идею братства пока что была более чем неудачной. Но, может быть, Россия еще не сказала своего последнего слова?..