ЛЕТЧИК ТЮТЧЕВ, ИСПЫТАТЕЛЬ

1. Начало

В нашем доме живут я, женщина Нонна, летчик-испытатель Тютчев, потомственный рабочий Вахрамеев, бывший солдат Тимохин, мальчик Гоша и еще прорва всякого народа числом пятьдесят квартир, и в некоторых по две-три семьи из трех и более человек.

Вокруг нашего дома стоят другие дома с аналогичным положением, образуя двор с деревьями посредине.

Под деревьями благодаря субботнику есть стол и две скамьи для домино.

У нас много выдающихся жителей, например, наш писатель Карнаухов, хрупкая мексиканка в советском подданстве, художник Циркачев, знаменитый борец за мир Мартын Задека, например.

И о каждом жителе можно рассказать полное собрание сочинений.

2. А почему у него одна рука?

В нашем дворе бывает часто такой пережиток, что отправляются пройтись, сложившись, а иногда и за счет одного, в случае, если есть.

И пройдясь, счастье имеют в виде занятости самими собой, выясняя насчет дружбы и все говоря по правде, но только чтобы не обижаться.

Конечно, это дело — дрянь, но бывает часто именно так и даже еще и так, что идут назад по параболе или же короткими перебежками, падая вперед друг за другом.

Конечно, это не дело, но пусть осудит тот, кто таким способом не передвигался и по утрам к новой жизни не возрождался, как Озирис, чувствуя в организме поправку от болезни и пробуждение свежих сил, включая нравственные намерения. Тот, а не я.

— А почему у него одна рука?

Так спросил у бывшего солдата Тимохина старик-переплетчик, когда они возвращались домой по параболе через незнакомую улицу.

И бывший солдат Тимохин сказал:

— Дело прошлое, но, правду говоря, только ты, старик, не обижайся, потому что ты лично тут ни при чем, это верно тебе говорю, но было ранение — и доктор руку отрезал, только ты-то не обижайся.

Старик-переплетчик упал на радиатор и сказал такси:

— Поехали.

Его оттащили, так как он упал без очереди, а желающих имелось много. И потом была в жизни пауза, а еще потом в другой незнакомой улице старик-переплетчик весело говорил Тимохину:

— Граждане, милиционер, понимаешь, он мне ухо оторвал, сам посмотри.

И показывал ухо, которое было совершенно целое, а также паспорт, требуя убедиться.

А солдат Тимохин сказал, продолжая:

— Встречались мы с ним потом, он в деревне у нас дачу снял, мы рыбу ловили, клевало, говорил, вот как получилось, солдат, только ты не обижайся, по правде сказать.

3. Актриса Нелли

Актриса Нелли в западном плане имеет глаза бархатные, как абрикосы, длинные ноги и трепет при виде летчика Тютчева в кожаной куртке.

— Здравствуйте, Федор Иванович, — говорит она на закате, когда возвращается летчик. — Сегодня у меня друзья и очень будет весело.

— Здравствуйте, — говорит летчик Тютчев, испытатель, и проходит мимо.

И актриса Нелли прижимается всем своим трепетом к кому-нибудь другому, наблюдая вдали кожаную куртку.

— Я устала от бестебятины, — кружит она голову в западном плане, и у нее бывают друзья и очень шумно, потому что она талантлива и снимается в картине, изображая итальянскую безработную, и мы все пойдем смотреть.

А летчик Тютчев сидит у мексиканки, которая является его мексиканкой, и пьет не что-нибудь, отнюдь, а желтый чай, отдыхая от полета над Россией, бережный, будто отогревая за пазухой, под курткой, а его товарищ, костлявый молчаливый пилот, который всегда при нем, как тень, как утренняя тень, вдохновенно глядит в потолок, наслаждаясь счастьем друга.

4. Летчик Тютчев в агитпункте

Он делился опытом в агитпункте, говоря:

— Много раз я делал вынужденные посадки, когда пурга вокруг самолета тысячу километров налево и направо, и пассажиры мои начинали мерзнуть и проявлять свое нутро, делясь у кого чем было поесть, так что нутро у них обнаруживалось такое, что лучшего в пургу ждать не приходится. Обнаруживалось нутро лучше, чем в повседневной жизни, чего никак нельзя было предположить в заурядных обстоятельствах.

Так говорил летчик Тютчев, вкладывая в свои слова громадный жизненный опыт.

И агитпункт трещал по швам от толпы, приходившей послушать летчика Тютчева, потому что он делился громадным жизненным опытом.

— Какой-нибудь пижон, — говорил летчик Тючев, — вместо того, чтобы метаться от страха и задавать бессмысленные вопросы про то, когда кончится пурга, как от него ожидали нормальные люди, вылазит наружу и идет охотиться, чтобы всем было что поесть, пока они перетерпят бедствие.

— А что это такое — пижон? — спрашивали из зала не с подковыкой, а подобострастно.

— Пижон, — говорил летчик Тютчев со знанием дела, — это тот, кто всего хочет, но ничего не умеет. И вот такой человек в исключительных обстоятельствах шел охотиться на медведя, и в этом-то и есть сила нашего общества.

И секретарь райкома в этом месте начинал кивать головой, соглашаясь и одобряя, а зал хлопал как один человек.

— Как же назвать эти поступки, неожиданные и удивительные? Как назвать это одним соразмерным словом, чтобы прозвучало оно, это слово, как выстрел спасательной экспедиции?

— Назвать «здорово», — предлагали из зала. — Назвать «молодец»!

— Это слово, — говорил летчик Тютчев, — это слово — чудо, товарищи, чудо.

Громадный опыт у нашего летчика-испытателя Тютчева, прямо дух захватывает.

— А где чудо, там и странности. И первая необъяснимая странность та, что нутро, проявившее себя в пургу любовью, дружбой и товариществом, в заурядном быте такими сторонами поворачивает себя редко, и далеко не ко всем подряд, а большей частью к родным и знакомым. И вот, думаю я, чтобы такую странность растолковать наглядно и с прямотой, требуется, думаю я, писатель, потому что он имеет проницательность во всех отношениях.

О чем только не рассказывал летчик Тютчев на своих выступлениях в агитпункте: и о пурге, и о пижонах, и медведях, и самолетах, и о прочитанных книгах. И зал ломился от слушателей, набитый битком, как жизнь летчика Тютчева — событиями.

5. Как надстроили наш дом

Художник Циркачев появился среди нас не от рождения, а в силу обстоятельства.

Большие люди собрались где-то на совещание и постановили построить на крыше нашего дома мастерскую для художника с окном-стеной, с окном-витриной, с окном на восток. Большие люди так решили, чтобы развивать искусство, и мастерскую построили, для чего перекопали двор, меняя водопровод, разрушили асфальт на улице и расчистили речку машиной, которая чавкала по ночам, переливая грязь в баржи.

Весь дом ходил смотреть мастерскую. Все мы столпились, сняв шапки, в ее центре, а наш писатель Карнаухов давал пояснения:

— Окна — готического стиля, — сказал он. — Потолок — ложное барокко, а пол паркетный. Здесь будет жить художник, и всю эту роскошь дало ему государство, чтобы он совершенствовал свое мастерство.

Так появился у нас художник Циркачев, принеся своей деятельностью в наш двор некое подобие сюжета.

6. Женщина Нонна

Молодая женщина Нонна была матерью дошкольного мальчика Гоши и потрясала всеобщее воображение, и я забыл про свою влюбчивость и полюбил ее первой любовью.

Однажды я сидел у нее в гостях и рассказывал про свои далеко идущие замыслы, а потом почему-то перестал рассказывать, и она смотрела на меня во все глаза, а потом стала раздеваться, и я обалдел от неожиданности, но мне некогда было думать, почему это так и какие во мне достоинства, и она красиво молчала все это время, моя женщина Нонна.

И она вошла в мою жизнь, и я объяснялся ей в любви четырнадцатый раз, и так же пылко, как в тринадцатый раз.

— Понимаешь, — говорил я ей пылко, обалдев от счастья, — у переносицы нет знака невозможности, а на веснушках далеко не уедешь. Если нам удастся продать бегемота, мы купим пылесос, и тогда ты сможешь заняться французским.

— Да, — отвечала мне женщина Нонна, и мне становилось жарко на сердце от ее неукрашенного голоса. — Я до визга люблю машины.

И вот у нее появилась машина, и она получила права, и обтянула фигуру свитером, и покрасила волосы перекисью, и стала возить меня туда и обратно.

А я не спрашивал, откуда у нее машина, потому что у нее было много своих тайн, меня не касавшихся, и она любила машины, а я любил ее и объяснялся ей в любви пятнадцатый раз, и так же пылко, как в предыдущий раз.

— Ты знаешь, — говорил я в пафосе, жмурясь на поворотах, — мне ясно впереди, и не забывай, что в тот день, когда птицы разбили графин с простоквашей, я уже тогда подумал, что все можно объяснить по-хорошему.

— Да, — отвечала моя женщина Нонна, и мне становилось жарко на сердце от ее откровенного голоса. — Просто я до визга люблю машины.

И я жмурился на поворотах.

7. Нога моей женщины Нонны

Нога моей женщины Нонны — это не нога, это подвиг.

Это подвиг будущих космонавтов, забравшихся в звездный холод и возвратившихся со славой.

Это подвиг маленького мальчика Гоши, откусившего коту правое ухо.

Это подвиг рядового Тимохина, поделившего в зимних окопах цигарку с другом и под крики «Ура!» вступившего в партию.

От начала и до коленки, от коленки и до конца — это не нога, это самый настоящий подвиг.

8. Как я ее любил

— Потом, — сказал я.

— Сорви мне вон ту ромашку, — сказала женщина Нонна.

— Потом, — сказал я.

— Послушай, — сказала женщина Нонна томным голосом, — я просила тебя сорвать мне вон ту ромашку.

— Потом, — твердо сказал я.

— Черт бы тебя подрал, — сказала женщина Нонна, — я сколько раз просила тебя сорвать мне вон ту ромашку.

— Потом, — твердо сказал я.

9. Спина моей женщины Нонны

На этой спине тоже есть лопатки, и видны у шеи два позвонка, и кожа чистая и без родинок, сверху донизу водопадом кожа белая по-человечески у моей женщины Нонны.

Многие пытались сфотографировать эту спину, но у них ничего не вышло такого, как я знаю.

10. Летчик Тютчев над Россией

Летчик Тютчев летал иногда обычным рейсом над Россией. Внизу танцевали девушки в зеленых широких платьях среди сверкавших дорог, на которых замерли машины; и белые облака ходили, раскладывая мозаику из зеленого и бурого, из смолистых лесов, из лугов, островов, из Смоленсков, Калуг и Ростовов.

И летчик Тютчев слышал, как билось в стенку его кабины сердце стюардессы, которая разносила курицу и кофе, не проливая на пол, а под полом — белые Гаргантюа и Пантагрюэли ходили и ходили неторопливо от края до края земли.

И если глянуть вообще, то внизу был мир, бесконечный, как Сибирь.

Агрегат к агрегату, включая металлургию, нефть и комбайн, включая китобойную флотилию «Слава» и тысячи тонн.

Рядом с этим труба от котельной всего-навсего соломинка, не говоря уже о скамейке, на которой мы любим сидеть просто так.

Агрегат к агрегату.

А если вглядеться пристально, то виден внизу какой-нибудь городок на поверхности нашей необъятной родины, например Торчок. И в центре города имеется кремль шестнадцатого века, в кремле Вознесенский, Троицкий и еще соборы, а также лежит колокол на земле, который, как гласит предание, осквернил один из самозванцев, отчего колокол, Богом проклятый, упал и лежит, как чурбан, вот уже триста с избытком лет, восхищая прозаиков и поэтов.

Под Вознесенским собором в холодных подвалах, каменных мешках с кольцами для посажения на цепь и в прочих исторических памятниках хранят картошку, а под Троицким — керосин, которым торгуют тут в кремле гражданам, создающим очередь у колокола с бидонами и бачками.

Торчок имеет население смешанное, включая интеллигенцию и крестьян, а что до промышленности, то, главным образом, финифть, отчего пролетариат поголовно женского пола.

Никакого отношения за всю свою жизнь летчик Тютчев не обнаруживал к Торчку, исключая любовь ко всей необъятной родине как она есть, над которой он летал.

11. Художник Циркачев и девочка Веточка

Говорят, что он поставил музыку, и музыка заорала на всю мастерскую и на весь двор; говорят, он объяснял ей толково, что к чему, и, объяснив немного, спрашивал настойчиво, а она отвечала ему да; говорят, он не выключил свет; говорят, ее бил озноб, и тело ее покрылось льдинками; говорят, она плакала, когда кончилась музыка, и тогда он погасил свет; и толстая баба Фатьма, Циркачева поклонница, шныряла ночью по мастерской, как летучая мышь, и готические окна темно-синими были, и он спал, спал, спал, и проступили две незаконченные картины Циркачева — «Сиамские близнецы», изображавшая, как он говорил, трагедию вечной сдвоенности, и «Волоколамское шоссе», про которую он только хмыкал и на которой были танки и фашисты в натуральную величину.

12. Бывает…

Бывает, что я, по профессии интеллигент, ночью поднимаюсь на нашу крышу, сажусь там, свесив ноги вниз, смотрю вокруг откровенно на наш замечательный двор и думаю.

Думаю откровенно о нем и о нас, о всех нас с вами. Внизу над трамвайными рельсами, что уходят в улицу, висит ветка лампочек, и сварщики чинят путь.

Вверху летит над Россией он, летчик Тютчев, испытатель, с двумя огоньками — зеленым и красным.

Спят за погасшими окнами нашего дома люди в полном составе.

Завтра они будут жить и бороться сообща, но каждый на свой манер; а сейчас они все равны перед сном, одинаковые.

Мир колышется по ночам и волнуется, как отражение в воде, имея в виду дома, и котельную с трубой, и светлое окно под крышей напротив, и деревья во дворе, и мостовую.

Все струится, течет и шепчет, как сухой камыш над озером в темную ночь.

Вон два дома раскачиваются, как слоны, раскачиваются, словно хотят сшибиться, и шепчут всеми окнами:

— Предстоят путешествия, далекие странствия, полеты, игры и женщины. Не шумите, не мешайте, предстоят путешествия в Калькутту, а может быть, дальше. Не шумите, не мешайте, спите пока, спите.

А там, к центру города, есть мир, где не пахнет летчиком Тютчевым, где ходят друг к другу умные люди с поллитрами водки, и женщины имеют строгую фигуру, челки и педикюр, а также помогают мужьям утвердить свое я и показать лучшие стороны…

А здесь на крыше сижу я и слышу, в частности, как шепчет толстая баба Фатьма о слиянии душ и насчет своей страстной материнской любви к спящему Циркачеву:

— Ночь каркает за твоим окном, как ржавый гвоздь из доски, а мне все едино, римский папа — и пусть. Никого и ничего, только бы подстилкой у царских врат, потому что главное — гений, а все остальное — пусть…

Улетают огни летчика Тютчева, бледнеют с зарей лампочки на ветке, затекают ноги мои от сидения на краю.

О всех нас с вами, вот ведь в чем дело.

13. Песня около козы

Мы часто большинством двора выезжали на природу, и женщина Нонна везла нас навалом в своей машине, а сзади в такси следовал Циркачев со своей компанией и с девочкой Веточкой.

Мы отдыхали в бору над рекой, где паслась коза. И около козы у писателя Карнаухова и художника Циркачева получилось недружелюбное столкновение.

— Ваши черные брюки мешают мне рисовать, — сказал Циркачев небрежно.

— Жаль, — сказал Карнаухов, — но я не могу отойти именно от этой вот травинки и именно от этого вот кузнечика, которые делают мне настроение.

И он сказал это тоже небрежно.

— Как это допустимо — торчать у великого художника в глазу, — сказала толстая баба Фатьма, — имея за душой в преклонном возрасте лучший рассказ о полете на Луну и еще что-то про метро без зарубежной прессы.

Но тут в дискуссии вышла пауза песней летчика Тютчева:

Летчик Тютчев кончил свою песню, Молчаливый пилот дал ему закурить, и они поняли друг друга из фляжки.

Но души писателя Карнаухова и художника Циркачева от песни не проветрились. Речь у них шла около козы о самом главном в творчестве.

— Друг мой, — сказал художник Циркачев, обращаясь к девочке Веточке кротко, как Христос, но уверенно, как лектор по радио, — стань вот сюда и заслони своей талией это пятно.

Но девочки Веточки, может, и хватило бы на что другое, только не заслонить писателя Карнаухова, обширного, как облако.

— Дело не в прессе, — сказал Карнаухов, — дело в осуществлении замысла.

Но тут вмешалась коза.

Она подошла и встала как вкопанная между писателем Карнауховым и художником Циркачевым ко всеобщему временному удовлетворению.

14. Беседа

Часть населения нашего дома сидела на лавочке возле котельной и миролюбиво беседовала.

— Если, конечно, так, — сказал бывший рядовой Тимохин, — то значит, в этом смысле все так буквально и будет.

— В этом буквально смысле, я считаю, и будет, — сказал писатель Карнаухов.

Но летчик Тютчев сказал:

— Я не согласен. Если бы так было, то уже было бы, но так как этого ничего нет, то значит, и вероятности в этом уже никакой нет.

Старик-переплетчик прикурил у летчика Тютчева и сказал:

— Вот оно как получается, если вникнуть.

Но бывший рядовой Тимохин обиделся словам летчика Тютчева и сказал примирительно:

— Не в том суть дела, Федор Иванович, что нет в этом никакой вероятности, а в том, что, значит, в этом смысле все совершенно так и будет, как я сказал.

И писатель Карнаухов подтвердил:

— Я так считаю, что в этом смысле и будет.

Может, и плохо бы все это кончилось, но тут прошла мимо женщина Нонна и одним только видом своим уже переменила тему беседы.

— Ты, дед, покури, — сказали летчик Тютчев, бывший рядовой Тимохин и наш писатель Карнаухов и пошли в магазин пройтись, а старик-переплетчик остался покурить и посмотреть, как маленький мальчик Гоша, раздобыв где-то столовую ложку, ест с ее помощью лужу во дворе напротив котельной; и как выбежала женщина Нонна и стала звонко выбивать из мальчика Гоши интеллигентность; и как я прошел домой, и как мне стало жарко на сердце, когда я поздоровался с женщиной Нонной, а она ответила мне на вы, потому что стеснялась мальчика Гоши и берегла его мораль.

А потом они пошли назад мимо мальчика Гоши, который уже играл сам с собой в прятки и считал:

— Раз, два, три, четыре, пять…

— А я думаю, это буквально так, — сказал наш писатель Карнаухов и почесал живот рядовому Тимохину.

И солдат Тимохин обнял летчика Тютчева и заплакал у него на груди, объясняясь ему в любви немногими жесткими словами.

Только летчик Тютчев держался железно, потому что он попадал и не в такие переплеты.

— А раньше такое бывало? — спросил он испытательно.

Писатель Карнаухов устал идти и сел у стены.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! — завопил мальчик Гоша так, что зазвенели стекла в окнах, а писатель Карнаухов обрел новые жизненные силы и встал.

— Бывало, — сказал он уверенно, после чего летчик Тютчев понес их домой вместе с Тимохиным, поскольку идти они затруднялись.

15. Как художник Циркачев употребил бывшего солдата Тимохина между прочим и в первый раз

— Мало осталось, — сказал однажды Циркачев, глядя Тимохину через глаза прямо в душу, — мало осталось таких мужчин, чтобы подать руку взаимной помощи.

Бывший солдат Тимохин растрогался, заморгав, и сказал речь, что в разном смысле, как известный летчик Тютчев разъяснял насчет исключительных обстоятельств, и закурить тоже пожалуйста.

— Не курю, — сказал Циркачев и сделал ладонью «чур меня». — Никого, понимаете, нет у меня, чтобы плечом к плечу, не выдать и так далее.

И солдат Тимохин растрогался, понятно, еще больше и сказал, что рука у него одна, но чтобы выдать — никогда и даже так далее.

И честно подставил Циркачеву оба глаза для смотрения через них в душу, потому что ни в чем не откажешь, когда такой разговор и потребность в друге.

И девочка Веточка зачастила к Циркачеву для позирования, но при чем тут Тимохин и как, не знаю, однако, при чем-то.

16. Большая летучая мышь

На лестнице утекло много воды, и стенки исцарапала история, а внизу направо жил камин, давно не пахнувший пеплом и холодный, как льдина.

На третьем этаже имелась дверь с гирляндой звонков и с бытовой гармонией, кому сколько полагается звонить и какая правда в какой ящик.

Почти каждое утро из этой двери выпархивала большая летучая мышь и неслась по лестнице навстречу погасшему камину, чужому двору, подворотне и духовной пище.

И в мастерской художника Циркачева она грела чай, держала, ставила и пособляла.

И почти каждый вечер в эту дверь влетала летучая мышь и неслась бесшумно по коридору в узкую комнату, где на кровати, рядом друг с другом, спали брат и сестра. Лежал на столе недоеденный хлеб, кисло молоко в бутыли, и детские одежки на стуле рассказывали о возрасте и сантиментах.

Они еще спали, утром, а летучая мышь спешила бесшумно убраться, чтобы не дать спящим проснуться и к ней позвать. Неслась она по лестнице вниз, навстречу зеленому двору, камину, подворотне и духовной пище, почти каждое утро, пока спящие спали.

17. Встреча

Наш писатель Карнаухов, создав лучший и пока единственный рассказ о полете на Луну, по многим непонятным причинам загрустил и ничего больше написать не мог.

Талант у него, конечно, был, и работал он на заводе, в гуще жизни, и условия ему государство создало, заботясь, а он вовсе пребывал в нерешительности, говоря, когда мы гуляли вместе:

— Там, где другие видят просто дом, я не вижу просто дом, а без новой философии это неубедительно.

— Ишь чего захотел, — говорил старик-переплетчик.

— Потребность, а не ишь чего, — отвечал Карнаухов.

— У меня-то есть, — однажды вставил я робко.

— У тебя, может, и есть, — сказал Карнаухов, — но ты не писатель, поэтому толку нет, что у тебя есть, понимаешь ли, в чем тут тонкость.

— В парашютисты иди, — сказал летчик Тютчев. — А то ум на тебе заметен, как тельняшка, а там кувырком вниз на три тысячи метров и больше, так что много будешь иметь себе пользы.

Писатель Карнаухов закричал, что это в самую точку, а я вообразил и содрогнулся.

Навстречу нам попался Циркачев, с толстым молодым человеком вместе во главе, а следом кочевала толпа поклонников его таланта, употребленных раз и навсегда, развлекая друг друга в ожидании своей надобности во имя искусства.

Секунду Циркачев подумал, потом решительно остановился.

— Познакомьтесь, — сказал он нам значительно. — Это мой друг и покровитель, специалист по делам православной церкви, ценитель искусства, проездом, а также любит Шопена… А это, — сказал он толстому молодому человеку, — наш писатель Карнаухов, слышали, может быть.

— Очень приятно, — сказал молодой человек, специалист по православной церкви. — Много читал, очень приятно.

— Что же вы читали? — спросил наш писатель Карнаухов.

— Не помню точно, — сказал молодой человек. — Очень приятно.

— Читал он, читал, — заспешил Циркачев, — все у вас читал, вы же слышали.

— Странно, — сказал Карнаухов. — Мой рассказ еще не напечатали.

Летчик Тютчев придвинулся к толстому молодому человеку и спросил приветливо:

— Из вежливости, парень?

У того достоинство лица покрылось красными пятнами, а Циркачев заявил замогильным голосом, уводя его прочь:

— Читал или нет, дело в деликатности, тем более, что мой друг и покровитель.

И ушел во главе с молодым человеком вместе, а толпа прошла следом, величественная, как Екатерина Вторая.

И уже издали до нас долетела фраза Циркачева, непонятная и обидная:

— Пошлость, — сказал он, — это проявление духа внутреннего во внешнем…

18. Отец мальчика Гоши

Я сидел на берегу пруда в парке, а вокруг было воскресное гулянье родителей, похожих на братьев и сестер своих собственных детей, а также из публики, которая не идет ни в какой счет, потому что я их никого не знал и наблюдений по их поводу не имел.

Я сидел и думал, что какое теплое солнце и какой свежий воздух, надо же, чтобы такое существовало, а также о множестве ног, не идущих ни в какое сравнение с ногой моей женщины Нонны, появления которой я ждал, а также, по привычке, о судьбах мира. Думал я, кого-то смущаясь, то ли из-за судеб мира в свете свежего воздуха и ног, то ли из-за свежего воздуха и ног в свете наоборот.

Высокий мужчина, растоптанный и рваный, тащился по аллее, с бутылкой в повисшей руке, а за ним шел мальчик Гоша и нес его грязную кепку.

Мужчина был пьян насквозь и время от времени вставлял бутылку в рот, и в него булькало вино, а мальчик Гоша останавливался и ждал идти гулять дальше.

И был этот грязный похож на мальчика Гошу, так что мне все стало ясно, и я заметался по аллее, чтобы женщина Нонна пришла не сейчас, а погодя.

Мужчина отличался от публики, и все старались обойти стороной его, торчавшего, как большой палец, между мальчиком Гошей и бутылкой вина.

Все-таки пришла женщина Нонна и, обогнув меня, подошла к мужчине, а он посмотрел на нее, как на все, бесчувственным взглядом.

— Как тебе моя машина? — спросил он, а женщина Нонна спросила прямо и без дрожи губ:

— Зачем ты с Гошей?

— Гоша, пхе-хе, — сказал он ей и засмеялся, хмыкнув пару раз, словно царапая горло. — Машина?

— Хочешь, я постираю тебе рубашку? — спросила женщина Нонна.

— Пропади ты вместе с рубашкой, — сказал мужчина.

— Пойдем, — сказал мальчик Гоша отцу. Мужчина вставил бутылку в рот, забулькало вино, и тут он сел на корточки у края аллеи.

Мальчик Гоша старательно надел на него кепку, и отец никак не помог ему это сделать, и все старались обойти стороной, а женщина Нонна пошла прочь — и не ко мне, а вообще прочь — и вид у нее был незаконченный и недосказанный, а не как у взрослой женщины.

19. Голубая роза солдата Тимохина

— Это было в окопе, — сказал вдруг солдат Тимохин не как речь, а как воспоминание, сидя на крутом берегу в воскресный день, окруженный нами. — Это было в окопе, когда сержант выливал из каски дождевую воду на босу ногу, а все мы, рядовые, курили по команде вольно. А потом началась дымовая завеса над нашими головами и артиллерийская подготовка, а также замполит выкрикивал лозунги в стороне не то слева, не то справа, идя в атаку вплоть до замолчания. А потом все кончилось, кроме дождика, и в окопе никого не было, кроме меня, в переносном смысле, потому что никого уже не было, вот в чем дело. И тут-то в глубине окопа через босу ногу сержанта и плечи рядовых я увидел куст шиповника, подброшенный к нам разрывом, а на кусте голубую розу.

— Бред, — сказал художник Циркачев, пожимая плечами. — Мистика живет в скважинах интеллекта, и ни при чем тут дымовая завеса и замполит. Все голубые розы написаны в моих картинах.

— Химика взрыва, — сказал поклонник Циркачева, седой борец за мир Мартын Задека, влюбленный в турецкую культуру. — Химика взрыва могла превратить натуральное в голубое. Что-то такое я где-то читал.

Женщина Нонна грызла травинку, лежа на животе, и постукивала себя самое правой пяткой, не заботясь о сотрясениях.

— Это было в окопе, — сказал солдат Тимохин с надрывом, — и после войны в нашем дворе мне сказали и засвидетельствовали о превращении цвета моих глаз в качество голубых.

— Химика взрыва, — уверенно сказал испытанный борец за мир Мартын Задека, не сводя глаз с пятки.

Девочка Веточка, собиравшая кругом нас ромашки, присела на корточки перед бывшим солдатом Тимохиным и тоже засвидетельствовала:

— Оба голубые!

— Чепуха невероятная! — яростно сказал художник Циркачев, протыкая воздух жестикуляцией. — Феномен природы, и все уже есть в моих картинах.

— Человек видел ее собственными глазами, — сказал вдруг летчик Тютчев, до того молчавший в наблюдении пятки. — Голубую розу на кусту шиповника.

И он в упор посмотрел на Циркачева.

— Нет отзвука одинокому, — говорил Циркачев вечером в мастерской девочке Веточке, когда она раздевалась для позирования, а толстая баба Фатьма кипятила чай на электроплитке и ставила пластинки Моцарта. — Нет отзвука художнику, когда он щедрой рукой наделяет, но не берут, а выдумывают розы от собственного неполноценного имени. Преклони колени, друг мой Веточка, и встань в позу.

А мы этим вечером вернулись на наш двор и присели на скамейке у котельной: женщина Нонна, я, бывший солдат Тимохин и летчик Тютчев со своей мексиканкой.

И посидели тихо и без слов на скамейке у котельной, а потом они разошлись парами, и моя женщина Нонна шла с Тимохиным, обняв его, а когда я взревновал и пошел следом, то женщина Нонна обернулась и сказала мне убедительным голосом, что я дурак.

20. Как художник Циркачев употребил солдата Тимохина во второй раз

— Вы сделали солнце моей жизни, — сказал спустя Циркачев Тимохину на внешний вид вполне без юмора.

Они сидели за мраморным столиком в буфете без стен, с Парком культуры и отдыха вокруг. Тимохин водку уже выпил, перейдя на пиво, а Циркачев спиртного в рот не брал. На тарелке с синими буквами лежали зеленый, как малахит, сыр и сушки натюрмортом.

— Она — Индия в верхней части своего существа, а дальше пути-дороги длинных ног, имея в виду стройность Эль-Греко и упругость физической культуры. Благодаря вам, друг мой! — сказал Циркачев.

Солдат Тимохин выпил пиво, поставил кружку, потом вставил папиросу в рот и зажег спичку единственной рукой, обдумывая свое значение в искусстве и твердость в мужской дружбе.

— Я ваш должник, — пропел художник Циркачев, — а все остальное чепуха!

Но бывший солдат Тимохин сказал, что имеется в избытке, исключая еще кружку пива, хотя, может быть, вдвоем, что же он один, потому что жарко.

— Не пью, — сказал Циркачев, делая ладонью «чур меня». — Но мне приятно, чтобы вы. Индия сверху и сполна благодаря вам!

Тимохин растрогался, заморгав, и сказал речь, что хотя и среди незнакомого, например, упругость Эль-Греко, но можно положиться, пусть даже и одна рука.

— Маленькая просьба, — придвинулся Циркачев с доверием, — старое умирает, а наша знакомая не ест, вместо того, чтобы отойти на задний план, а вы человек холостой, так что благодаря вам и если вы не прочь…

Весь этот день в мастерской и весь этот вечер за готическими окнами, синими изнутри, гремел Моцарт, возносясь к небу, а женщина Нонна два раза стучала к солдату Тимохину, а мальчик Гоша удрал поиграть вместо идти спать, и женщина Нонна в сердцах нашла его на краю крыши, спускавшего оттуда предметы наперерез Моцарту, а потом женщина Нонна плохо спала рядом со мной, ничего не сказав лишнего по своему обыкновению, чуткая и нервная, даже сравнить ее не с чем.

А я лежал и думал тихо, почему они все так переглядываются, что я их не понимаю до конца, а только сердцем, и зачем в этой истории я, зачем мне все эти соседи слева и справа, сверху и снизу, если я только сердцем.

За готическими окнами, черными снаружи, почти до утра, закончив, начинал сначала, закончив, начинал сначала, сначала и сначала бессменный Моцарт, и говорят, художник Циркачев так и не выпил ни капли до утра.

21. Письмо художника Циркачева женщине Нонне

«Ты для меня, — писал Циркачев, — и земля, и сестра, потому что в твоих глазах я, если бы ты это поняла; ты и небо, и мать, а также все вездесущее!

Случайные люди окружили меня в одиночестве на пути к гармонии с самим собой.

Пишу тебе, как не мог бы даже себе: я чист и светел, пока дух мой на холсте, и наоборот, как жизнь, в каждом шаге своем, потому что ты не со мной, а с ними, сестра моя, вместо того, чтобы омыть и направить.

Дай отдохнуть мне у глаз твоих, мне, гению, но бессильному без тебя».

Так и много другого писал Циркачев в письме, и это не лезло ни в какие ворота нашего двора, и женщина Нонна читала, сидя в машине и решая свои поступки. Она читала, но не улыбалась, хотя это совершенно не лезло.

И красные бусы были вместе с письмом, и все это принес, смущаясь, бывший солдат Тимохин.

22. Как однорукий солдат Тимохин лез на крышу

На дворе стемнело, только стучали доминошники, приближая костяшки к глазам, чтобы вникнуть в их смысл. Пробежал кот, за котом — мальчик Гоша, за мальчиком Гошей — женщина Нонна. Горбун, несмешно улыбаясь, пер через клумбу, направляясь в свою коммунальную квартиру на покой. Небо пахло травой, поблескивало первыми звездами.

Девочка Веточка вошла во двор, а следом за ней шел бывший солдат однорукий Тимохин, хватаясь за стенку дома, как за сердце, единственной рукой.

— Съешь, — говорил солдат Тимохин однообразно и просительно — Съешь, прошу тебя.

Но девочка Веточка шла не оборачиваясь, и глаза у нее были ошалелые и смотрели в разные стороны, так что непонятно было, как это она идет и даже не спотыкается.

Но тут бывший солдат Тимохин обогнал ее, подбежал к пожарной лестнице, натянутой вдоль стены отвесным трапом, взобрался на нее и с помощью своей единственной руки стал подниматься вверх, и каждую ступеньку он брал с бою, и на каждой ступеньке он отваливался на сорок пять градусов назад, а потом хватался рукой и лез вверх еще на одну ступеньку, и отваливался на шестьдесят пять градусов непостижимым образом, и в домах вокруг началось пожарное состояние, потому что из окон и дверей повалили люди с криками, и доминошники сорвались и понеслись, только старик-переплетчик остался сидеть, где сидел, вникая в костяшку. И горбун задержался на клумбе, глядя на все это и несмешно улыбаясь.

Девочка Веточка посмотрела на Тимохина, на все его градусы, на его гибкий позвоночник и цепкую руку, и ничего не сказала, и ушла в дом, не улыбнувшись и не оплакав.

И когда летчик Тютчев и с ним пятеро доминошников сняли Тимохина и он оказался стоять перед взбудораженным населением, то сказал, объясняя свой дикий мотив:

— Понимаешь, три дня ничего не ест.

И оранжевый месяц выплыл в небо над крышей, спугивая звезды.

— Три дня ничего не ест, как будто в этом дело, если правильно понять.

И он ушел домой, хватаясь за стенку дома, как за сердце, единственной рукой, а людей был полный двор, и никто ничего не сказал.

23. Бусы-козыри

Я поднялся к соседям сверху и там четыре часа подряд играл взволнованно в шамайку, а серый дом качался от тревоги и трубил, как слон, в беспокойстве.

А летчик Тютчев шел к моей женщине Нонне, чтобы узнать у нее все как есть.

А женщина Нонна дала мальчику Гоше те самые бусы и послала его играть на двор.

И мальчик Гоша разорвал своими могучими руками бусы еще на лестнице, а на дворе стал играть в совершенно другие игры.

И летчик Тютчев, идя к женщине Нонне, чтобы узнать у нее все как есть, наступал на те самые красные бусины, крупные, как сливы, и сердце его каменело.

Я сидел у соседа сверху, играл в шамайку и, волнуясь, вел с Карнауховым философские разговоры.

— Как же вас понять, — говорил Карнаухов обиженно. — Выходит, куда ни кинь, всюду клин.

— Хорь и Калиныч, — говорил я.

— Козыри пики, — говорил писатель Карнаухов. — Выходит, если вас понять, что мы с вами вроде еще не родившейся звезды.

— За звезду! — сказал сосед снизу.

— Да, — говорил я. — Так и выходит.

— Вроде разгорающейся звезды? — приставал Карнаухов.

— За звезду! — сказал сосед сверху.

И мы выпили за разгорающуюся звезду, хотя писатель Карнаухов и возражал.

— Ну, а если я не пожелаю? — говорил он. — Если я пожелаю быть писателем Карнауховым — и точка?

— Не выйдет, — говорил я. — По мысли звезда — и точка.

— За звезду! — предложил сосед напротив.

И летчик Тютчев вошел в квартиру к женщине Нонне, и глаза их встретились.

Дом качался от волнения и трубил, как слон, в тревоге, потому что летчик Тютчев был из тех, что делают по утрам гимнастику в скафандре, а женщина Нонна имела фигуру, обтянутую штанами и свитерами, и привыкла самолично решать свои поступки.

«Нос, ну и пусть нос, — думал я наверху, волнуясь через край, — все равно что-нибудь да получится, так не бывает, чтобы ничего не было».

А летчик Тютчев и женщина Нонна смотрели друг другу в глаза, и комната наполнилась пламенем.

Но летчик Тютчев устоял и сказал голосом моего друга:

— С кем же ты есть, Нонна, если можешь мне объяснить?

— Знаешь, я до визга люблю машины, — сказала женщина Нонна и тронула рукав его кожанки.

Но летчик Тютчев устоял и сказал:

— Если можешь все-таки мне объяснить.

И женщина Нонна, нервная последнее время, как Махно, натянулась струной, засунула руку глубоко за свитер и отдала теплое письмо.

Это было письмо Циркачева, которое женщина Нонна отдала, решив, что она есть с нами, и это со всех точек зрения трудно переоценить.

24. Столкновение

Нельзя сказать по справедливости, что летчик Тютчев и сам не выходил иногда с задней площадки, но нарушал он правила законно, а этот, по его чувству, не нарушал правила законно и лез на летчика Тютчева нагло, вообще ни на кого не глядя. И летчик Тютчев взял его за все пуговицы сразу и поставил обратно в автобус, чтобы все ему объяснить, но автобус дернулся, и летчик Тютчев полетел на заднее сиденье, и Циркачев полетел на него, и кондуктор стал нажимать кнопку, автобус стал останавливаться, засвистел милиционер, закричали люди, а толстая баба Фатьма ползала по автобусу, собирая пуговицы, и летчик Тютчев предстал перед миловидной женщиной-судьей, имея протокол и путаницу в голове, потому что художник Циркачев с достоинством наговорил в протокол все, как было, а летчик Тютчев умолчал про заднюю площадку из мужской сдержанности.

Он стоял перед миловидной судьей, и душа его пламенела потом еще три дня на погрузке угля, так что когда он появился во дворе, все затихло, потому что он нес в себе решимость, как переполненный автобус — людей.

— Я распутаю все это на чистую воду, — сказал он нам. И его нос, острый, как у Гоголя, и его рот, четкий, как молодой месяц, и его взгляд, твердый, как у снайпера, и все его существо, непоколебимое в кожаной куртке, было вкривь и вкось самим собой. — Я не какой-нибудь выдающийся летчик философии, но в своем собственном дворе хватит с меня путаницы, глядя собственными глазами.

— Потому что, — сказал бывший солдат Тимохин, — есть потребность в выпрямлении, Федор Иванович, хотя словами не сказать и не посмотреть себе в глаза, поскольку совестно.

А женщина Нонна сказала:

— Ты помолчал бы лучше, бесстыжая твоя рожа!

Друг и тень летчика Тютчева, Молчаливый пилот, встал, высокий и костлявый, и задумался, глядя большими от природы глазами на собеседников. А писатель Карнаухов сказал:

— Если имея в виду шероховатость, то может дойти до трагедии, как говорит опыт классиков, начиная с Анны Карениной.

Но летчик Тютчев в решимости знал, что ему делать, и без посторонних слов, когда вернется с аэродрома.

Первым пришел к Циркачеву Тимохин.

— Присаживайтесь, — сказал Циркачев и сделал Фатьме глазами в небо, как святой на иконе.

Солдат Тимохин присел.

Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер три: мост в виде обнявшейся пары, звездочет на крыше, раскинувший руки, как пугало или антенна; голая баба Фатьма с подбородком на коленке.

Солдат Тимохин картины посмотрел вежливо, а бабу Фатьму с интересом, однако молча.

— Ну, что об этом скажет друг мой? — спросил Циркачев.

— Я скажу так, — сказал Тимохин, — что лучше тебе отсюда съезжать добром, пока до беды не дошло.

Этот их разговор происходил тогда, когда летчик Тютчев отбыл по делам своим.

— Никуда не поеду, — отрезал Циркачев, убирая картины. — Вам будет пусто без меня и уныло.

Солдат Тимохин вышел, аккуратно прикрыв дверь в мастерскую, и сразу же вошел наш писатель Карнаухов.

— Присаживайтесь, — сказал Циркачев.

Карнаухов присел.

Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер пять: вариация на тему желтого круга и лиловой палочки; голая баба Фатьма в черном чулке, глядящая себе под коленку; сон марсианина — в середине светлее, по краям погуще.

Писатель Карнаухов все это посмотрел со знанием дела и, упомянув, между прочим, пару нужных слов, сказал:

— Арабы были кочевники, а верблюд — корабль пустыни, однако в пустыне, как и в море, нет пресной воды, и в этом, я считаю, вся соль, так что лучше вам отсюда откочевать.

Художник Циркачев стал очень серьезным, уже не поднимая глаз, как святой, а наоборот сказал:

— Но я не поеду, пробуждая добрые чувства и понимание цвета, без чего немыслимо и скучно.

Писатель Карнаухов ушел.

И вошла в мастерскую женщина Нонна.

При виде ее художник Циркачев дал пинка и выставил бабу Фатьму, потом остановился в метре от женщины Нонны и стал настраивать взгляд на ее глаза.

Целую минуту они молчали, а потом женщина Нонна плюнула и вышла, а художник Циркачев стал со злобой укладывать вещи.

25. Я миротворец

Под ногой была шаткая земля обрывом в речку, на которой лилии плыли разрывами. И сосны сучками торчали в чужих глазах и бревнами в моих, прозрачными коконами стволов, из которых повылезли в небо зеленые вершины. И тонкая ольха на берегу, согнувшись в три погибели, удила себя самое в тихой воде. И сердце мое волновалось и скакало не потому, чтобы где-то рядом Нонна, — не было ее где-то рядом; не потому, чтобы я разведчик в тылу у врага, как солдат Тимохин рассказывал. А потому прыгало сердце на каждом шагу, как кузнечик из-под ног, что приехал я в качестве миротворца за город к Циркачеву, сознавая свою историческую ответственность, и шел по этому пейзажу, и пейзаж перепутался с ожиданием и кувыркался у меня перед глазами, как желто-зеленый клоун под синим куполом.

Циркачев лежал больной с книгой в руках, как умирающий Некрасов на картине. Вокруг него стояли в полной готовности толстая баба Фатьма, летучая мышь, дачницы мне незнакомые и разные люди.

— Вот он! — закричал Циркачев, и все оглядели меня с головы до ног. — Что ж это, что ж это вы даже не постриглись, направляясь ко мне, а тут дамы и не удобно.

— Я миротворец, — сказал я.

— Какой лохматый, смотрите, — сказала Фатьма.

— Хорошо, знакомьтесь, — сказал Циркачев требовательно. — Это мой друг, Александр Хвост, выдающийся поэт. Это соседние нимфы, Фаина и Светлана, жертвуют собой, воспитывая потомство своих мужей. Это князь Оболенский, недавно из Харбина, знал Шаляпина, пишет мемуары, сам иногда поет. Мартына Задеку вы знаете — пропагандирует турецкую культуру и ценит мое творчество.

Овладев положением, Циркачев вдруг сказал:

— Что же это вы так подкачали, словно вы, который выше предрассудков, это вовсе и не вы, мой милый?

Я поймал выскочивший от волнения глаз, вставил его на место и сказал:

— Не понимаю вас.

— Будто? — закричал Циркачев. — Вы слышите, он не понимает! — И все посмотрели на меня с любопытством, а многие с неодобрением.

— Там вся эта толпа, праведники, труженики! — закричал Циркачев и вдруг тихо-тихо спросил:

— А откуда у вашей Нонны машина?

— Я понимаю, — сказал я. — Мне пора.

— Нет, — сказал Циркачев. — Пора, может быть, и пора, но машина у нее от бывшего мужа, который спился на пути к искусству, не имея сейчас ничего. А еще труженики, праведники!

Но я уже шел по дороге к станции, удивляясь лягушатам, которые прыгали из-под ног.

«Гугеноты! — думал я. — Именем короля! Дуэлянты! Что ж, дуэлянты такие же люди, как все…»

26. Летчик Тютчев в делах своих

Громадный аэродром был пуст от всего, кроме ураганного ветра, самолета и кучки людей у края поля.

От кучки отделился летчик Тютчев и пошел к самолету — один, без всяких провожатых.

Это был самолет, для глаз сегодня еще совсем непривычный, из тех, что летают не в этом небе, а в том, которое видно станет, если взобраться на это небо, — в том, которое оранжевое и ультрафиолетовое, которое черное и все напролет безоблачное.

То большое небо, для которого это наше небо паркетом, как бы даже корнем, а может, и просто пуховой подушкой.

И в то небо отправлялся летчик Тютчев, идя по пустому аэродрому к самолету, похожему не то на иглу с Кащеевой смертью, не то на хищную рыбу из недосягаемых морей.

Кучка стояла и смотрела, блистая орденами, погонами и складками, очками, околышами и биноклями в наблюдении настоящего.

И когда было пике из того большого неба в это и дальше — с этого неба к земле, то получилось то, что не должно было получиться, и вся сумасшедшая сила летчика Тютчева шла прахом, разрывая ему внутренности, и точка на земле, куда свистела игла с Кащеевой смертью, была на пустом аэродроме, где блестели ордена, погоны и складки.

— Шесть ноль шесть, — сказали самые большие погоны, и им ответили:

— Два ноль два.

И продолжали наблюдения, потому что до понимания было еще секунды, наверное, три.

Вся сумасшедшая сила летчика Тютчева, включая всех нас и его мексиканку, шла прахом, разрывая ему внутренности и в кровь из-под ногтей.

Секунды, наверное, три прошли, и очки, околыши и бинокли заволновались, но самые большие погоны смотрели по случаю вниз, говоря:

— Шесть ноль шесть.

И послушный голос ответил, смотря вверх:

— Два ноль два.

Когда своей силой и еще не своей силой, не щадя живота, летчик Тютчев добился своего и шел потом прочь от поля, отогнав врачей, потому что спешил, он даже не мог оглянуться.

27. Как летчик Тютчев разнял дерущихся и поведал им о самой что ни на есть сути

В этот день, после пике, шофер сказал:

— Может, вы дальше самостоятельно, Федор Иванович, боюсь — горючее, не дотяну.

— Давай, — сказал летчик Тютчев и пошел пешком, трудно ставя стопу на землю.

В нашем дворе иногда — очень редко, но все же иногда — случаются драки, в которых никакого нет смысла, а одни только взаимные обиды, если вовремя не помешать. Причем дерутся только пьяные, не до бесчувствия пьяные, а только так, до воспаления, как бы сказать, мира.

Подходя, летчик Тютчев увидел сцену, так что пошел быстрее, хотя идти было трудно, даже если ставить ногу на землю осторожно. Однако он шел себе и шел, как полагается мужчине в расцвете сил и сдержанности, а потом побежал со всех ног, забыв про свои трудности и осторожности.

В этот день еврей Факторович и солдат Тимохин первые три часа пребывали в мире и дружбе, хотя солдат Тимохин сильно обогнал Факторовича в смысле развития событий, то есть, говоря просто и наобум, в смысле гораздо больше выпил, так как еврей Факторович вообще водку не любил и пил только из вежливости и чтобы не отстать. Зато действовало на него выпитое чрезвычайно убедительно, — он сразу постигал самую суть всего, о чем бы ни заговорили, и давал объяснения налево и направо, не гнушаясь правды.

— Понимаешь, — сказал солдат Тимохин в начале четвертого часа мира и дружбы, — понимаешь ли ты, что такое любовь, но различие в возрасте?

— Конечно, — сказал Факторович, который работал в магазине, продавая верхнюю одежду, и всего повидал на своем веку. — Я скажу тебе самое главное, ты следи за моей мыслью. Во-первых, насильно мил не будешь, а во-вторых, ты ей не пара, так как у тебя все позади, а у нее все впереди.

— Как так? — спросил солдат Тимохин. — Как так позади?

— Ты только следи за моей мыслью, — сказал Факторович.

— Ты отстрелянный патрон, пустая гильза, а она с устремлениями.

— Как это отстрелянный? — рванулся Тимохин.

— Все твое поколение отстрелянное, только следи, я прошу тебя, за моей мыслью. Стоит в стороне от главной магистрали в ходе непрерывного перекура, — не гнушался Факторович правды и ее последствий. — А эта девочка, можно сказать, надежда всей России. Теперь я кончил, можешь отвечать мне.

Бывший солдат Тимохин набряк обидой и слезами, но до поры только дико смотрел на Факторовича немигающими глазами.

— Молчишь, — сказал Факторович, — тогда я тебе скажу. Наш Карнаухов недавно что сказал? Если, говорит, не выйдет из меня мирового признания, то уеду я учителем в Забайкалье, в глушь и дебри, и только эту девочку хотел бы я, чтобы там поселилась и женой моей согласилась, работая, скажем, медсестрой. И вот глушь, дебри, и мы с ней.

— А я? — закричал Тимохин дико, как антисемит.

— Отстрелянное поколение, — сказал Факторович.

— А ты сволочь, — сказал Тимохин вдруг и с убеждением. — Сволочь ты, если так.

Что такое драка? Тот же спор, только посредством силы врукопашную. Поэтому когда Факторович схватил Тимохина за гимнастерку, а Тимохин Факторовича — за белую рубашку с украинской вышивкой, то вполне можно сказать, что драка началась.

Тут к ним и подбежал летчик Тютчев, который сказал им во весь голос самую суть, разнимая:

— А ну, хватит.

28. Болезнь летчика Тютчева

Летчик Тютчев заболел с опасностью для жизни.

Мы стояли и сидели по всей комнате, на всех стульях, подоконниках, даже на кровати, и никто не плакал, сдерживаясь, кроме девочки Веточки, потому что она ослабела душой и телом после любви и аборта, после всех этих переживаний с Циркачевым и Тимохиным.

И соседи сверху, и соседи снизу, и соседи справа, слева и снапротив слушали, как подсолнечник — солнце, летчика Тютчева, а женщина Нонна сидела, обняв мексиканку за узкие плечи, а мальчик Гоша стоял у ее, Нонниных, видавших виды колен, и палец не был у него во рту, и руки не были у него в карманах, а болтались, позабытые, черт знает как.

— Все мы одна семья, — говорил летчик Тютчев. — Мы ходим хороводом вокруг перспектив, мы любим женщин друг у друга, и даже много более того, но у нас не вышло ничего такого, чтобы я, летчик Тютчев, забыл сказать: все мы одна семья, и первые пилоты, и парашютисты.

И кто-то спросил, не с заусеницей спросил, а чтобы набраться разума:

— А кого вы так именуете, Федор Иванович, в качестве первых и так далее парашютистов?

И летчик Тютчев сказал, болея:

— Первый пилот навел на азимут, а парашютисты посыпались, как зерно из мешка, кто добром, а кто и коленкой, жалея, у кого не раскрылось. А пилот плюет на парашют, имея вместо него парашютом небо, так что бери руль на себя, чтобы в нос шибанула высота, где Млечный Путь семафорит а-ля фуршет.

Тут женщина Нонна сказала, что пусть бы все шли и дали человеку поправиться, и все тихо пошли прочь, а навстречу вступали врачи во главе с самим секретарем райкома.

29. Конец

Мальчик Гоша задрал голову и посмотрел в небо.

И его друг Витя тоже задрал голову и тоже посмотрел в небо.

Тогда мы все задрали головы и посмотрели вверх, а потомственный рабочий Вахрамеев сказал, протирая очки:

— Я так считаю, что все дело в трудовом подвиге.

А секретарь райкома подумал и подтвердил неторопливо:

— Вот это можно.

И задумался.

ВАНЬКА КАИН

1. Крыша нараспашку

У серого дома в Упраздненном переулке четыре стены и крыша нараспашку. Я задираю голову, как у парикмахера для бритья, и смотрю. Над домом клубится пар и сгущается великанами: прежде всего Ванькой Каином, затем стюардессой Марией, старым скульптором Щемиловым, смелым евреем Борькой Псевдонимом, Стеллой, профессорской дочкой.

Это все великаны.

Это наш дом в Упраздненном переулке.

Я стою с задранной головой, и я очень маленького роста, а тут сплошь великаны.

Ты, Каин, переменчивый, как морская волна, и даже хуже.

Ты, Стелла, когда-нибудь мать, а сейчас красота до испуга, до неприкасаемости.

Ты, Мария, грубая, простая, но знающая Бога и даром этим обреченная.

Профессор, выбритый, как факт, с историей России в голове и сердце, и оттого с поступками татарскими, польскими и костромскими.

Псевдоним, а также Костя Календра — рядовые беспорядка и бунта крови.

И я, чужой здесь и неприкаянный, как турок, хожу вокруг вас, великанов из серого дома.

Льется влага с балконов по вечерам, когда поливают цветы, и из-под откинутой крыши пахнет псиной и козлом, и дворник Галя принимает гостей в своей комнатушке, а коммунальная квартира звонит в милицию, требуя порядка и нравственности и сокрушая мечты о фаланстере, и тихое небо пустынно, Боже, до чего пустынно, хоть и полно ракетами, кометами, полно ожиданием звезд.

И я хожу вокруг дома, неторопливо, задумчиво хожу, потому что что же спешить, когда вечер и дело твое такое вот простое, где-то у ног, у подножия.

Я слышу и вижу, и мне становится тяжко на сердце, что это очень мрачная картина с Ванькой Каином посередине. Разве человек — не веселие Божие? Разве я, жизнерадостный, не знаю, что у каждого есть порыв и стремление к лучшему, так что в результате сплошь и рядом, сколько угодно загорается зеленый свет и дает дорогу? Знаю, еще как знаю, но дело в том, что я тут ни при чем, а при чем он, Ванька Каин, главный в тени нашей жизни, и все это его рук дело, понимаете, где собака зарыта, а отнюдь не моих.

2. Место для Каина

В городе — ни в каком — нет отечества; не обнаруживается.

Оно начинается где-то за вокзалом — и то не сразу, а понемногу, с недоверием подпуская к своим бугоркам и речкам.

Вместо него в городе у людей общество и вроде одинаковое отчество.

Дома квартировичи.

Тут забота не о родной земле, а о родном асфальте.

В городе родился — отгородился.

В городе-коконе, в городе-наркотике, кокаине, окаянном.

Тут и место для Каина.

3. Когда они были юными

Мария… Когда она была юной, решимость ее не знала преграды и золотилась теплой кожей и темным разлетом бровей. Она родилась на Севере, и стучали ее каблучки по деревянным тротуарам, и принесли ее каблучки в этот город, но где бы она ни шла, слышался стук каблучков по дереву Севера.

И когда был юным тот, кого не звали еще Каином, а величали князем в Упраздненном переулке, и боялись, и, однако, любили, когда тот, отдыхая с ней рядом, говорил о заветном, она слушала душой и телом.

О чем говорил он, когда еще говорил? Я не смогу рассказать ясно, нет у него пока ясности. Но кое-что я постараюсь, кое-какие мысли.

Ведь мысли запомнить нетрудно, как имена или адреса. Но очень трудно запомнить чувство, — разве помнит цветок о бутоне или плод о цветке? Или человек о детстве? Если бы помнили, то и не надо больше ничего. А тут только мысли, и потому своими словами…

…Можно стать, понимаешь, маршалом, и затянуться в мундир со всеми пуговицами и звездами, но затянуться на всю жизнь? Нет, Мария, я прорасту ветвями из-под пуговиц, — он мне жмет, как этот переулок между каналом и Пряжкой. Мне и небо мундиром со звездами, а не то что маршал…

…Разве это люди, посмотри, Мария! Это страх что такое, это страх. Это трын-трава на ветру, тянется, гнется и дохнет. А я хочу, чтобы все было, как подсолнух с синими листьями, и солнце жар-птицей, подсолнухом с желтыми, белыми листьями, и люди огромные, башнями, а то и играть не с кем и не во что.

…Такая будет моя игра, чтобы током сквозь всех и сквозь все, и не было сонных, а главное, это главное — быстро, и только так, а то все не так. А почему у них не так? Потому что играют по-мелкому, считают и рассчитывают, и отпивают молочко по глоточку, оглядываясь, и жуют, глядя в тарелку и не имея достойного замысла и сил.

А всех надо бить током, а если не выдержат, почернеют и сдохнут, то пусть, я им не нянька. Пусть гром, чтобы сразу, пока не заросло все трын-травой до непоправимости, а распустилось сразу подсолнухом с синими листьями, а сверху — солнце. И это моя дорога, но никому ни слова в жизни, чтобы не подслушали, да и тебя больше нет, потому что ты со мной, да и не со мной — слишком много молчишь, Мария.

— С тобой, — сказала Мария.

— Ты поняла?

Стук каблучков по дереву — стук сердца в горле.

— С тобой, — сказала Мария.

4. Родословная моего героя

Вы думаете, этого Каина мать родила? Нет, не мать. Она сына родила, а не Каина. Родила его толстая баба, сатанина угодница, от того немца Фидлера, что клялся отравить ядом Ивана Болотникова с помощью Бога и Святого Евангелия; у того ракитова куста, что в пустом поле за лесным углом; испоила его кровью царевича Дмитрия да полынным настоем, вскормила хлебом, политым слезами, пеленала в невские туманы, баюкала звоном кандальным и стоном земли. А отцами были у Каина худые арестанты и толстые баре, юродивые с Мезени и Мазепы с Украины, матросы в кожаных куртках, юнкера безусые, кулаки с обрезами и поэты с красными образами, попы с образами и палачи с высшим образованием. Обрывал ему страх пуповину и шептал ему, неразумному, первое слово, змеиное, тихое, чтобы зажечь перед ним все ту же звезду, а полной силы не дать. Вся земля наша, вся Россия страдала им, пока выносила, так при чем здесь мать! Она сына родила, а не Каина, и тут не до смеха, не до иронии.

А где же твой Авель, земля моя теплая, глупая? А вон он летит по небу — далекий, неслышный, и смотрит большими от природы глазами на всех.

5. Молчаливый пилот

Молчаливый пилот, похожий на семафор, жил в Упраздненном переулке один, имея друга — летчика Тютчева, испытателя — в другом краю города, и, перегруженный работой и дружбой, не замечал ни Каина, ни Марии, ни Щемилова.

Его талантом было молчать, даже когда все вокруг усиленно говорили, и смотреть на людей, на землю и на небо, а что он видел и к чему готовился — неизвестно. Улыбался он редко и вдруг и всем лицом, и тогда видно было, что он молчит по собственному разумению, а не от бедности души, зная, что в начале было не слово и не дело, а было в начале молчание.

Мария выходила из машины у аэродрома, и Молчаливый пилот увидал ее в этот волнующий момент — сначала колени, потом лицо, а потом и все остальное. Она пошла, обернулась, он улыбнулся ей всей душой, а она посмотрела на его улыбку и пошла себе дальше.

Все чаще встречался он ей, и даже дома, в переулке, но уже не улыбался, а только внимательно смотрел.

— Что это за путало? — спросил Каин.

— Не знаю его, — сказала Мария.

— Пусть гремит костями подальше от тебя, — сказал Каин.

— Пусть, — сказала Мария.

6. Стелла

В профессорской квартире на третьем этаже выросло чудо — приемная дочь Стелла.

Чудо холили и баловали на даче, построенной под Одессой у моря, где теплые волны порождают обвалы, отпихивая берег, и красные бусы черешни висят над головой в зеленой листве. Там расцвел этот личный цветок на личной даче у профессора.

— Спи, Стеллочка, — шептала профессорова бабушка. — Придет ясный день — и из темного леса навстречу заре в восхождении явится герой наш, светильник мира — Иван-царевич. Спи, Стеллочка, спи.

Ночью за стеной какая-то женщина смеялась филином, и бабушка тревожно смотрела на крепко закрытые Стеллины глаза.

…Был вечер отдыха в матросском клубе нашего города, а перед ним университет культуры с лекциями о египетском искусстве и о развитии химии. Подруга привела Стеллу на этот отдых, и когда через мороз, колоннаду и толпу они прошли к гардеробу и потом отошли, то оставили, как и прочие, зиму на вешалке и заблистали прическами, плечами и тонкими талиями.

Подруга была на два года старше Стеллы и, обогащенная опытом этих лет, знала стратегию и тактику отдыха, а Стелла шла по ее пути на полшага сзади, как жена за японцем.

Что такое вечер в матросском клубе в нашу эпоху помимо египетского искусства и химии? Это прежде всего парад и настойчивость в достижении ясных целей.

Прошли прочь, жмурясь от блеска, хмурые лекторы, похожие друг на друга, как близнецы, и парад начался.

— Мальчики не для нас, — учила подруга, имея к виду неуверенность сверстников. — Их предел — туризм в лодке летом, папин отпуск и пустая квартира. Это скука, Стелла, и они понятия не имеют о жизни и о наших потребностях.

Опытным взором Каин увидел Стеллу и заключенные в ней перспективы.

Далеко от клуба, в ледяном небе над Иркутском, стюардесса Мария говорила ровным голосом, чтобы привязаться ремнями, и глаза ее видели всех, ни в кого не вникая, и в сердце ее была тревога, уже привычная, как абажур, потому что годы шли, а током било не всех, а главным образом ее.

Шея Стеллы начинается у края плеч и взлетает со славой, увенчанная светлой головой с черными волосами. Ногу ставит Стелла легко и гордо, потому что несет нога беззастенчивые шестнадцать лет, разделенные на две равные и друг друга достойные половины тела. И сквозь свежесть кожи и гибкость всего существа уже проступает большая красота, если попадет это существо в руки мастера, а не дилетанта.

— Стелла, смотри, — сказала подруга тихо.

— Вижу, — сказала Стелла. И бровью не повела.

— Боря, — сказал Каин, — тебе рыжая.

— Он спросил про тебя, — сказала подруга.

— Они вместе? — спросила Стелла.

— Они вдвоем, — сказала подруга.

— Они вместе, — сказала Стелла.

— Ты думаешь? — спросила подруга.

Стелла не ответила. Учеба у подруги кончилась, и подруга отлетела в прошлое.

Бабушка раскладывала пасьянс за пасьянсом и что-то шептала над картами всю ночь напролет в ожидании Стеллочки.

А наутро пришел репетитор по языку, и бабушка ему отказала.

7. Мария

— Как описать вам Марию, — говорил дядя Саша, когда мы сидели в пивной на бывшей Морской, а теперь Гоголя, и он отдыхал от очередных пятнадцати суток, он, любитель возвышенных слов и бездельник у Каина на подхвате, — если я не чувствую за собой умения говорить о ней безразлично, а только с восторгом, как барабанщик впереди полка? Как описать вам глаза, которые видели все на свете, и все поняли, но не погасли, а разгорелись? И руки, привыкшие стирать, однако с шелковистой кожей от запястий и далее, и ногу, брошенную на ногу круглым коленом наружу, и взгляд, в котором вся наша соразмерность, хоть втягивай голову в плечи, хоть грудь колесом? Как описать зрелость природы в простой кофточке и прямой юбке, великолепие бывалое и опытное, но не вялое, а только утомленное для пустяков и баловства? Не суметь, сколько ни размахивай руками и не пришептывай. Но жизнь ваша прошла даром, как и моя, если не носили вы на опустевших руках ее трепет по многу дней подряд, мечтая о доме из крепких бревен, без окон и дверей, вдвоем, иначе все пресно кругом, как дырка в бублике. Вот у нас с вами даром, а у него, Каина, нет, все имеет он с избытком, избытком для нас, но не для него, ему все мало, и в этом загадка для моего ума и темная пропасть, и я вглядываюсь безнадежно, не постигая дна этого замысла.

Рот у Каина капризный, как тугой лук, и слово летит редко и точно, как стрела, а может быть, как плевок. Черта у него такая, чтобы не отвечать, а усмехаться.

— Хочешь так? — спрашивает покорно Мария. — Или так?

— Или так?

— Чего ты усмехаешься? — спрашивает Мария, сатанея. Но молчит Каин, и взгляд его мимо, и усмешка мимо — задевает краем рта и пролетает мимо.

Пару часов потом стюардесса Мария говорит пассажирам не курить и привязаться ремнями, и, глядя на ее лицо, ничего не заметно и даже в голову не придет.

И все-таки Стелла — это только Каинов юг, блеск и величие, а Мария — Каиново нутро, голое естество, дрожащее, как тот мальчик, что прицепился к хвосту ТУ-104 и летел из Москвы в Тбилиси, скорчившись и пропадая от страха. Потому что говорил когда-то Каин, и все запомнила Мария.

— А это уж свойство такое у Каина, — говорил нам дядя Саша, — что вызывает он к себе смертную любовь, и в Марии, и в Стелле, и в других, случайных. Это фрукт особый, и раскусить его не нам, а только женщинам.

— Думаю я, — говорил он, подумав, — что из такого теста делали соль земли, разных там Магелланов и викингов, ушкуйников и флибустьеров.

8. Ночь

Разговор у Каина с Марией шел в промежутках, а было их пять.

— Это рука, — сказала Мария.

— И это рука, — сказал Каин.

— А это плечо.

— И это.

— И вот, и вот, и вот.

Крупная муха металась по комнате, билась в луну в окне.

— Открой окно, — сказал Каин.

— Нет, — сказала Мария.

— Нет?

— Нет.

— А все-таки?

— Нет.

И потом сказала Мария:

— У меня будет ребенок.

— А мне что? — сказал Каин.

— Твой, — сказала Мария.

— Твой, — сказал Каин.

— Я хочу.

— А мне-то что?

— Тебе-то всегда ничего.

— Конечно, — сказал Каин.

— Сын или дочь — тебе ничего.

— Хоть оба сразу.

— Не будет тебе ничего!

— Ничего?

— Ничего.

— Нет?

— Да.

Муха не знала, куда ей деваться, и утихла в темном углу, когда стало светать.

— Ишь ты, — сказала Мария, просыпаясь.

— Заткнись! — сказал Каин.

— Ну, нет, — сказала Мария.

— Помолчи, — сказал Каин.

И было совсем светло, когда Каин сказал:

— Не то.

9. Черное с белым в полоску

Высокой чести удостоил меня только раз Ванька Каин, когда обратился ко мне и сказал, повстречав на углу переулка:

— А что ты за человек, парень?

— Не знаю, — сказал я. — А что?

— Болтаешься ты среди нас, а кто ты есть? — снова спросил Каин. — Все мы вроде при деле, а ты при чем?

Я смутился и подумал рассказать ему про звезду и про пламя, в котором мы все отдохнем, потому что это самое главное, но не знал, как начать.

— Я тут живу, — сказал я. — В этом городе.

— Он похож на тебя, — сказала ему Стелла. — Смотри — он похож на тебя.

— Хе, — сказал Каин и повернул меня к свету, чтобы посмотреть. — Гляди, и впрямь похож, сволочь.

— Он не виноват, может быть, — сказал Календра. И рукавом почистил сапог, потому что любил свои сапоги, в которые заправлял штанины.

А Борька Псевдоним добавил:

— Он сам по себе, пусть его, Иван.

— Пойдем, парень, разберемся, — сказал мне Каин и отвел меня в сторонку, в сквер, на скамейку.

— Вот ты трешься среди нас, а что можешь сказать про меня? — спросил он.

— Что ты в России, может быть, самый главный, — сказал я.

— Это ты говоришь, потому что боишься меня? — спросил Каин.

— Нет, — сказал я. — Я тебя не боюсь.

— Это почему? — спросил Каин.

— А я никого не боюсь, — сказал я. — Потому что это бесполезно — бояться.

Вдали прошел Молчаливый пилот, и Каин долго смотрел ему вслед.

— А он? — кивнул он вслед Молчаливому пилоту.

— И он тоже.

— А Мария?

— Это вы сами разбирайтесь, — сказал я.

— Ты мое прозвище слыхал? — спросил Каин.

— Да, — сказал я. — Каин твое прозвище.

— А что такое Каинов цвет, знаешь?

— Нет, не знаю.

— Говорят, это черное с белым в полоску, — сказал Каин. — Вот как у березы. По-твоему, я в России главный. А кто в мире?

— Я, — сказал я.

— А это почему? — удивился Каин.

— Никто не знает, что будет, а я знаю, что будет, — сказал я.

— А что будет?

— Звезда будет, и в пламени мы все отдохнем.

— Это ты точно знаешь? — спросил Каин с насмешкой.

— Точно, — сказал я.

— А если точно, что ж молчишь?

— Бесполезно, — сказал я. — Бесполезно говорить.

Каин посмотрел на меня презрительно и удивленно и сказал, подумав:

— А ты, парень, может, больше Каин, чем сам Каин, если не врешь. А с виду такой тихий, надо же, как притаился.

10. Тоска зеленая, как глаза

Идет Каин с компанией по широкой улице, это идет вся компания с гиканьем и свистом, с топотом и грохотом, с горем и бедой, сквозь автобусы и трамваи, сметая столбы и прохожих, поднимая пыль до небес, выворачивая дома наизнанку. Словно крыльями, машут они руками, настоящие люди, невыдуманные, тоже герои второй половины двадцатого века.

Нет, не так они идут, а тихо и неприметно, и впереди Каин, и это только заурядному прохожему покажется, что идет он без никого. А сзади наискось, поближе к мостовой, Календра с рыжим приятелем, а за ними — Борька Псевдоним и тоже не один. Ну, какие их ждут дела на фоне подсолнуха с синими листьями? Смех и стыд, грех и стыд.

Идет Каин и думает свою думу, какая кругом одна мразь и падаль и желатин, что трудно двигаться, а ты вот король, и прежде всего — по нутру, ты поняла ведь, Мария? И пальцем не двинет Каин, чтобы выручить дружка, если тот попал в беду, потому что зачем выручать, если мразь и падаль, а кругом желающие поближе к королю.

Вот Календра, в душе прямой и недалекий, вломился в чужое жилье, чтобы взять кое-что без стука, но наделал шума и погорел, так мне-то что? Бери его, начальник, тащи его, начальник, дурака без подсолнуха, кому он нужен.

Странно Борьке, что горят дружки, а Каину хоть бы что. Но и сказать ничего нельзя — все видит зеленый Каинов глаз. Только хмыкнет Каин углом рта, и перемрут у тебя слова в глотке, как рыба на песке.

Ну, какие это дела? Смех и стыд для такого человека, и одним женщинам дано его раскусить, да и то с двух сторон.

А как хочется с гиканьем и свистом, с горем — не бедой, да вот почему-то все не выходит, и ползет где-то неуловимый шепот, что не Каин ли закладывает дружков, не в нем ли причина, что люди вокруг него огнем горят и жизни ломаются, как ничто.

11. Отец Борьки Псевдонима

Отец у Борьки Псевдонима далек от изящной словесности, и не понять ему противоречий этого дела, как это сын его сочиняет стихи, а водится с темными личностями и не боится гулять по ночам в Парке культуры и отдыха, где все может случиться. Особенно удивляется отец, когда приходит Календра, стуча сапогами, и здоровается с отцом и жмет ему руку не рукой, а как будто тисками.

— Нет, вы подумайте, — говорит отец. — Куда идет мир, если красивый молодой человек из хорошей семьи имеет друзьями неизвестно кого, сочиняя стихи.

Борькина мать начинает тихонько плакать и идет в кухню мыть посуду или стирать, чтобы скрыть свои слезы за этим занятием.

— Хорошие люди, — говорит Борька, а Календра слушает с интересом, не понимая намека в своей душевной простоте. — Настоящие люди, не выдуманные, отец.

— А мы что же — ненастоящие? — спрашивает отец с горечью в тоне, но Борька уходит, не объясняя.

И отец идет каждое утро на работу, где он строго занимается бухгалтерией, и считает там целый день напролет, и сердито смотрит на людей, для которых считает, сердито — за то, что они не настоящие, и каждый вечер идет домой, неся свое тяжелое тело, в котором сердце занимает все больше и больше места, разрастаясь от непонимания.

12. Объяснение

Профессор боялся Каина.

— Хотите, профессор, — сказал Каин, — я объясню вам, что есть я?

— Очень, — сказал профессор.

— У кого-то не получается кто-то, — сказал Каин, — и он делает такое вот. Я у него почти, одно только почти. Понимаете, профессор, что значит быть вдоль и поперек почти, с головы до пят?

— Успокойтесь, это от водки, — сказал профессор.

— Это значит убегать, — сказал Каин. — Как колдун убегал.

— Понимаю, — сказал профессор.

— Заткнись, — сказал Каин. — Колдун убивал и убегал, и опять, и опять, чтобы не стало вчера и была новая жизнь каждый день, потому что он тоже был почти.

— Возьмите себя в руки, выпейте, — сказал профессор.

— Страшная месть была ему в виде всадника на белом коне; а мне нет исхода, потому что нет такого дела, чтобы вышла мне через него остановка. Все будет не то, а только похожее на то, потому что не выхожу я у него, не получаюсь, кишка тонкая в корне, понимаешь, очкастое рыло?

— Что это вы, — сказал профессор.

— И не поймешь, — сказал Каин. — Труха ты, штамповка. По голове тебе дать, что ли.

— Что это вы совсем, — сказал профессор и сделал вид, что обиделся.

— Не сопи, — сказал Каин, — не трону.

Он задумался и сидел не то чтобы усталый, а просто крепко замолчавший.

— Вам была бы очень к лицу борода, — сказал профессор.

Каин поднял голову и посмотрел на профессора без внимания.

— Конечно, — сказал он. — Конечно, борода. В самую точку.

— Вы сегодня как-то не того, — сказал профессор.

— Конечно, — сказал Каин. — Конечно, не того. Золотые слова.

— Я имею свой собственный взгляд, — сказал профессор деликатно. — С вашего разрешения.

— Давайте, — тихо сказал Каин. — Давайте сюда и ваш взгляд.

13. Легион на Невском проспекте

По невской слякоти, по серому асфальту шли голоногие, розовые, в шлемах, с неподвижными лицами — римляне шли, легион.

Мимо витрин и машин, мимо пятиэтажных домов и милиционеров шли голенастые, со щитами, остолбенелые.

— Кино снимают, — сказал Календра.

— А может, цирк, — сказал Борька Псевдоним. Каин стоял с Марией и смотрел на легион. Римляне шли неторопливо, мерно, словно пришли издалека, а идти им еще миллион лет — через неизвестные города, мимо чужих домов и людей, одетых не по-ихнему, шли обомлевшие, однако же уверенные, привычные идти.

Разлетались голуби у них из-под ног. Трепетали в воздухе.

Из репродуктора раздалось:

— Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!

Каин смотрел и смотрел молча, а Мария взяла его руку в свою, взяла и держит, а он не отдернул.

Далеко от лугов Тибра, от синего неба, белой тоги до серого асфальта, усталых троллейбусов, ввысь уходящей Думы и ярких одежд из синтетиков.

Дернулся Каин, отнял руку.

— Может, кино, — согласился Борька Псевдоним.

— Или цирк, — уступил Календра.

14. Аутодафе

Слева была Стелла, справа Мария, и камнем между ними — Каин.

Пламя белое, пламя черное. Зов с двух сторон.

И метался между ними Каин неторопливо, с ухмылкой, по случайному капризу, необъяснимый, как порывы бабочки в полете, как пути падающего листа.

— Каин, иди сюда, — звала Стелла, но в голосе была звонкость чуть-чуть сверх, от молодости, от нетерпения, и спиной поворачивался Каин.

— Каин, иди сюда, — звала Мария, но в голосе была хрипотца чуть больше, от зрелости, от нетерпения, и готовый к ней, совсем готовый, вот он, тут, отворачивался Каин, и победно стонала Стелла, взлетая навстречу, как с трамплина в воду, только вверх.

А когда он уставал и лежал пластом, то мирились над ним обе и принимались за него вдвоем, и возвращали в строй.

И только и слышно было:

— Каин, иди сюда.

— Каин, иди сюда.

Пламя белое, пламя черное, аутодафе надеждам на ясность и правду.

15. Щемилов

— Хоу! Хоу! — кричал он вдруг ни с того ни с чего, шел ли по Невскому или здесь, в Упраздненном переулке. И масса народа вздрагивала и оборачивалась, а он шел себе дальше, независимый, как самолет.

Черные волосы падали ему на плечи, и голова сидела на орлиной шее, пылая черными глазами.

Был он бездомным скульптором, человеком чистого искусства, и приходил в переулок ночевать к своему другу еще по гимназии в Царском Селе, Николаю Васильевичу Копейкину, который служил в научном месте и не имел в своем благоустройстве никаких моральных ценностей, кроме этого бездомного друга.

А Щемилов, выпив у верного друга крепкого чая, выходил в переулок и там, собрав ребятишек, повествовал им истории, со всех точек зрения бессмысленные.

— Когда жена пирожника из Севильи, — с гортанным пафосом начинал Щемилов, и дети слетались на его голос, как цыплята, — лунной ночью отправилась к Сатурну, чтобы похитить его кольцо и обручиться с черным монахом, крытая карета подъезжала к городу, и единственный странник был в ней — человек с многократно продырявленной шляпой на коленях. И пирожник, и вся Севилья безмятежно спали, не подозревая о надвигающихся событиях, и было тихо, — только стучали копыта арабских коней по булыжникам и погромыхивали колеса кареты.

Щемилов был единственным человеком в переулке, с кем иногда разговаривал Каин.

И когда появлялся Каин, Николай Васильевич деликатно уходил пройтись, а Щемилов кричал гостю:

— Хоу, хоу! Милости просим!

* * *

— И души на совести есть, — тихо говорит, как будто спрашивает Щемилов. — И много.

— Не знаю, — говорит Каин. — Это само собой. Я вроде и ни при чем.

— Да, вроде и ни при чем.

— Вот вы понимаете, и еще Мария, а кое-кто не может и лезет, как собака, а огрызнешься — пропадет, как муха. А зачем лезут? Я их звал? То на животе подползают, глаза к небу, просят, то лают, а я их звал? Звал?

— Звали, — тихо говорит Щемилов.

— Звал, — усмехается Каин, — так потом ведь прочь гоню, хватит, а они и потом лезут. Вот столько и душ, сколько лезло. Ни одной сверх. Я ведь Каин, но не Иуда. К тебе лезут целоваться, или ты лезешь — это ведь тонкая разница, ее понять надо.

— Нет, вы не Иуда, — говорит Щемилов.

— Пойду, — говорит Каин.

— Идите, — говорит Щемилов.

Возвращался Николай Васильевич, копошился в сторонке у окна, а Каин уходил.

И тогда Щемилов долго сидел неподвижно, опустив голову, похожий на уставшего факира.

* * *

— В кого вы такой, Каин?

— В судьбу.

— Выпьем еще?

— Давайте.

— Дайте подержать руку, Каин. Почему я люблю вас, как себя?

— Врач вы безмездный, возвышенная температура.

— Да нет, просто бросьте, бросьте все вообще, и вместе пойдем гулять.

— А куда?

— Да никуда, просто гулять, не надо нам ничего. Ни мне, ни вам.

— Это как сказать.

— Откажемся, погуляем, без надежды жить легко, я знаю, я уже старый…

— Что вы, волк я, куда я пойду? Куда ни пойду — то же будет.

— Вот так…

— Ладно, хватит…

Возвращался Николай Васильевич, копошился у окна, а Каин уходил.

И тогда Щемилов долго сидел неподвижно.

* * *

— Хоу! Хоу! — раздавался вопль на Невском проспекте, и масса народа оборачивалась, встречая взглядом черные глаза и видя старика, похожего на молодого орла.

16. Как плакал маленький мальчик в Упраздненном переулке

Он сидел рано утром, очень рано, когда солнце еще не взошло, у края двора. Двор был пуст, и солнце еще не вышло на небо. Мальчик плакал, плакал горько, а из-под ног у него убегал, катился земной шар, летящий навстречу солнцу, а над ним на сухой ветке дерева раскачивался воробей. Шар летел. Убегал и катился, кружил деревья, и гнались друг за другом, не настигая, города и горы, гребни и сугробы. Весь мир гнался сам за собой, весь мир был занят сам собой.

Вот мальчик встал и начал не спеша, неуверенно и обучаясь, шаг за шагом идти вверх, и он ушел к облакам и скрылся из глаз.

И он не видел, как вышла в этот ранний час из дому Мария, идя на свой аэродром, следом — Стелла, идя в профессорский уют, а потом и Каин, идя своей дорогой.

17. И я, и он, и Мария

— А это кто — святые? Кто это сейчас в радужных кругах нашего общества под синим парусом неба, где у каждого своя игра, свои способности и ухищрения, чтобы иметь свежий воздух и удовлетворение противоположных желаний?

— Я прошел многие улицы нашего города, — продолжал дядя Саша, волнуясь в красноречии, — заходил в квартиры и всматривался в поступки разных лиц, начиная с больших полководцев и кончая самим собой. И я не нашел, с чего начать и кто это такие святые и куда они делись, если были, и верить в это?

Мария сидела с нами и всей своей красотой помогала вести разговор на тему, дикую для взрослых, но красотой помогала.

И неожиданно сказал Борька Псевдоним, поразив нас своей простотой:

— Это Каин, дядя Саша. Это он и никто другой.

— Менее всего, — сказал дядя Саша. — Наименее всего.

— Это он, дядя Саша, — сказал Борька. — Так как верят в него и я, и он, и Мария.

— Это еще впереди увидим, — сказал дядя Саша угрюмо и сухо.

— Ты не смей, — сказал Борька Псевдоним. — Ты не смей. Если не в него, то в кого? Скажи, Мария, то в кого?

— Хе, — сказала Мария, — темно говорите.

— Нет, вы представляете себе Каина, когда профессией была молодость, а рядом Мария, а еще рядом представьте себе наш переулок, и вы поймете, почему он был праздником, так что сколько ни ищи, дальше Каина не пойдешь, если искать, чтобы не огорчаться? Почему ты молчишь, Мария? Или неверно?

— Наименее всего, — сказал дядя Саша.

18. Нежность полыни сухорепейная

Если вы хотите понять спираль этой родины и, конечно, ее глаза, то вот что волнует меня среди прочего: зовут нас Иванами, но ах какими разными.

Иванами, родства не помнящими;

Иванами грозными, четвертыми;

Иванами — царевичами;

Иванами — дурачками;

и венчает их человек, для России невозможный, незамеченный, однако он есть, как вы, как я, — Иван неслыханный, Ванька Каин.

Одному Ивану — воспоминание;

другому — шапка Мономаха;

тому — царевна-лягушка;

а тому — так и жар-птица.

Ваньке Каину только одно в удел от родины — нежность полыни сухорепейная, только это стелет ему, расстилает.

19. Ванька Каин выводит тигра погулять

Мимо разинутых окон, мимо разбившегося в воде солнца и зажмурившихся детей вел Ванька Каин полосатого зверя, вел на шнурочке погулять.

Девочка прыгала через веревочку — подпрыгнула и замерла в воздухе; человек выходил из будки автомата — и вскочил назад; постовой схватился за пустую кобуру.

Зверь понимал Каина с полуслова, как верный друг, готовый за него.

— Гражданин, — спросил по долгу службы смелый постовой, — у вас права имеются?

И тигр, конечно, проглотил его.

Трамвай сошел с рельс и в ужасе помчался в сторону, асфальтом. Автобус прыгнул через перила и нырнул.

Каин шел спокойно и вел на шнурке лучшего друга, готового для него на все. И вот навстречу из-за угла вышел Молчаливый пилот, и тогда тигр стал в нерешительности, потомился, потом дернулся прочь и убежал.

Они встретились — оба рослые, и Каин злобно посмотрел на человека, отнявшего у него друга.

— Я из-за тебя без тигры, — сказал он.

Молчаливый пилот посмотрел удивленно и вдруг улыбнулся этим словам.

— Что ухмыляешься! — закричал Каин. — Отдай тигру!

Но тот посерьезнел и прошел мимо, даже как-то нахмурившись.

— Ну, смотри, — сказал Каин и ушел мимо прыгающей девочки, человека в телефонной будке и постового с пустой кобурой.

20. Детство Каина

В детстве Каина, как у всего человечества, имелась мать с поглаживанием по макушке, завтраком из первых рук и так далее до бесконечности. Был он у нее первым, однако единственным, поскольку остальные не выжили.

И был Каин, пока не осиротел, сыном почтительным, и только в этом он себя превозмог, и можно даже громко сказать — победил, во всем остальном был азарт, и ставки ставил он выше и выше. И, наконец, когда все его ставки были побиты…

Дядя Саша глубоко вздохнул.

— Да, побиты. Вот и поставит он, думаю я, последнюю ставку: жизнь собственную поставит против всего человечества — не приведи Господи, спаси и охрани от такого азарта. Захотел сразу все отыграть, в этом принцип — и замыслы, и исполнение. Может, думает он, что, увидев такую решимость, будет ему спасение и любовь? А мог он выиграть, мог, имея в качестве примера, как из школы убегал, чтобы за мать пол помыть. Однако не повезло…

* * *

— Что поделаешь, Каин, — сказала Мария, — ну что поделаешь.

Он лежал у нее на постели, как мертвая птица, как солдат, павший ниц, как никогда не падает пьяный, а только непьяный, лежал, распластав руки и отвернув лицо.

Больше она ничего не могла сказать и не смогла, оставаясь собой, а потому повторила:

— Что же поделаешь, Каин.

21. Стук шагов

Луна взошла и осветила крыши, блеснула на проводах, подернула лужи льдом.

По пустынным улицам шагал Молчаливый пилот, направляясь к Упраздненному переулку, а оттуда навстречу ему из темноты вышел Каин.

Тихо было в городе в эту ночь — позвякивали стекла в окнах на ветру, всплескивала вода в каналах, пошаркивали шаги. Шаги сблизились и затихли.

— Где Мария? — спросил Каин.

Молчаливый пилот посмотрел немного на этого человека, потом протянул руку, отстранил, и застучали его шаги по тихому городу.

Следом его шагам другие шаги чуть пошаркали торопливо, и снова тихо, только позвякивали стекла на ветру и всплескивала вода.

— Я тебя спрашиваю, — сказал Каин.

Высоко над ними зажглось окно; зажглось и погасло, и снова зажглось.

— Спрашиваю ведь, — сказал Каин.

Но Молчаливый пилот отодвинул его и прошел.

И снова шаги, а за ними другие — быстро, сорвавшись, потом шум падения, и снова тихо.

А на аэродроме в диспетчерской сидела стюардесса Мария и ждала неподвижно, точно спала, но с открытыми глазами, ждала перемены, не веря в нее, а над ней частой дробью звенело на ветру стекло в окне, и рядом приемник потрескивал азбукой Морзе.

Дверь открылась, вошел Каин и сказал не сразу:

— Пойдем.

Она посмотрела на него и пошла. Они долго шли по шоссе — он впереди, а она следом, а у мясокомбината остановились.

— Кончай тут все, — сказал Каин, — и приезжай в Одессу.

— Нет, — сказала Мария. — Нет.

— Говорю, приезжай!

— Что с ним?

— Хе, — сказал Каин. — Ты его что, за вещами посылала?

— Какие там вещи! За документами.

— Хе, — сказал Каин.

— Последнюю ты черту переступил, Ваня.

— Это мы уже слышали, не впервой.

— Меня ты переступил, Каин.

— На двенадцатой станции буду ждать, у профессора.

— Не могу я, отпусти, Ваня.

— Раньше надо было думать.

— Не могу, после этого — совсем не могу.

— На дороге становишься.

— Нет.

— Как же нет?

— Отойти дай.

Каин смотрел Марии в глаза и думал.

— Хм, — сказал он, выдохнув. — Сюда дошла и дальше иди. Иди, не оглядывайся. И не ищи — без следа ухожу.

…Над длинным телом на операционном столе тесно стояли люди, похожие на монахов в белом.

— Недели две, не меньше. Недели две, — сказал один.

— А поговорить?

— Недели через две, не раньше.

22. Отъезд

— Политика — это форма существования бездарности, — сказал профессор.

— Замечательно! — сказал Щемилов.

— Как скучно! — сказала Стелла.

— Твоему поколению все скучно, — сказал профессор.

— Не все, — сказала Стелла.

— Сорок лет я преподаю с кафедры сложные истины и сорок лет только и слышу: скучно, скучно!

Они сидели в ресторане со всевозможными удобствами, и это было ради дня рождения Стеллы знаком профессорского внимания. И весь ресторан с его музыкой, посетителями и гнутыми ножками стульев и столов, паучьими ножками, современными, был для Стеллы и только для Стеллы, и женщины перестали быть женщинами на ее фоне и потеряли жизнь, а мужчины наоборот.

— Когда волшебным жезлом, — сказал с гортанным пафосом Щемилов, — францисканский монах прикоснулся к лону распутницы, то она стыдливо прикрыла рукой белую грудь, внося оживление в будущее.

— Почему я, историк, так низко ставлю политику, — перебил его профессор. — Потому что все политики — несостоявшиеся литераторы, и в обратном смысле тоже верно.

— Ах, как скучно, — сказала Стелла.

Щемилов положил на стол свою черную шляпу и оперся подбородком на палку с костяным набалдашником. Он смотрел на Стеллу, восхищаясь, и профессор смотрел на Стеллу; и они не заметили, как к ним подошел Каин. Он остановился около них, и Стелла подняла на него глаза, а вслед за Стеллой подняли глаза сначала профессор, потом Щемилов, потом все в ресторане.

— Здравствуйте, — сказал профессор, — присаживайтесь.

Каин кивнул Щемилову и сказал Стелле:

— Я уезжаю.

— И я, — сказала Стелла и встала рядом с Каином. Каин снова кивнул Щемилову и пошел прочь, а Стелла — за ним.

Щемилов поднял руку ладонью к Каину и несколько раз согнул пальцы, прощаясь.

Профессор растерянно закрыл глаза.

А в ресторане женщины снова стали женщинами; и зашумели притихшие разговоры, и притихшая музыка, потому что Стелла ушла.

Они шли по вечерним улицам к вокзалу, шли не таясь, торопливо и врозь.

Профессор сказал Щемилову:

— Ушли. Я умножил Льва Толстого на Ницше, постиг историю и с помощью убедительных доводов пришел к далеко идущим выводам. Я один на всей земле знаю правду о гибели и спасении, но боюсь, а они ушли и от доводов, и от выводов.

— Хоу, хоу, — тихо сказал Щемилов, глядя на пылающие Стеллины следы, и лицо его стало неподвижным от воспоминаний.

Улицы пролетели мимо Стеллы не то как летучие мыши, не то как черные кошки с горящими глазами. На вокзале у кассы была очередь, и Каин обозлился.

Стелла стояла покорная, и в этот момент вошла Мария.

Глаза у нее были как на расстреле у стенки, и все видели. Она подошла и остановилась, и плечи ее ослабели, и руки опустились.

— Я вас не понимаю, — сказала Стелла, воскресшая от покорности.

— Отчего бы это? — сказали губы Марии.

— Да уж, видно, оттого, — надменно сказала Стелла.

А Каин засмеялся — легко и сразу.

Он заплатил деньги в кассу и двинулся из зала.

И женщины поняли, что он взял один билет.

23. Россия

Говорят и пишут, что это равнины, рытвины, раздолье росистое; тройка — дугой ее радуга, и трепет полета, трезвон бубенцов…

Правильно — здорово, чтоб вы сдохли, до чего правильно, но это ведь не все.

Говорят, это рабство, страда и спиртное, и храмы — бутылки с крестами, и страх, и раскол, и рассол…

Правильно — верно, ах, до чего верно, но это тоже не все.

Говорят, это Разин, разбой, разгул, кутерьма; ракеты, стрельба; тарарам; заставы в степях и по небу, свист кораблей-метеоров и скрежет металла в чужих городах…

Так, это, конечно, так, но и это не все.

Россия. Рука ее левая — Мурманск, а правая — Крым; голова в Брест-Литовске, и струйкой крови течет у Охотского моря река Колыма.

— Только слепой, — говорит Щемилов с гортанным пафосом, — не видит распятия в кресте своего окна и нимба настольной лампы.

24. Псевдонимы

— Нет, ты прости, — сказал Псевдоним-старший, кладя в сторону газету «Известия» и зажмуривая глаза. — Как можем мы молчать? Можем ли мы молчать, когда маленькие дети едят безопасные бритвы и ходят по краю крыши?

Борька молчал и чистил ботинки перед выходом в свет.

— Если мой сын уходит писать стихи, — продолжал Псевдоним-старший, открывая глаза, — то я желаю, чтобы был он порядочный и в надлежащем кругу.

— Каин исчез, — сказал Борька.

— А вы у него вроде корма для золотых рыбок! И какие такие стихи, объясни ты собравшимся!

Борька почтительно удалился — смелый еврей в ботинках до блеска.

— Вот что, люди, — сказал отец, закрывая глаза, — как мы можем молчать, когда дети ходят ради нас по краю крыши?

А Борька спускался неторопливо по старой лестнице среди заскорузлых стен цвета воды, примеряя себе под нос стихи в память о пропавшем товарище:

И вышел на улицу, примеряя дальше про Стеллу, белый снег и, конечно, про себя.

25. Отчего Каин в деревне устроил пожар

Каин ласкал Надежду, если только то, что он с ней делал, называется лаской. Он усмехался нелепости этого тела, сделанного трудной работой, а также природой, не всей в ее разнообразии, а только той, что выпадает животу, ногам и шее, когда за плечами тяжелый мешок и в руках по ведру, однако без мужа, успев все же произвести на свет Божий двоих детей.

Пахло сеном и половой, в щели над головой пробивалась белая ночь, и Каин вдруг заговорил, зная свысока, что она не поймет, но тем более восхитится.

— Они думают, — заговорил с обидой и даже искренне, — что все в моей воле, что если все мне разъяснить, то мне все станет ясно, и я постригусь и побреюсь, и пойду, размахивая портфелем, на их общее собрание. Рад бы, может, да не могу, не волен я, и не туда моя дорога! Тут никто не виноват, даже если притворяется. Ясно, когда трезвый, а я пьян всегда и без водки, я и пью, чтобы отрезветь, да не получается, все вверх тянется, вверх.

Слушали Каина куры на насесте, слушала Надежда, не понимая, чего ему надо, и замирая, и прижимаясь, и чудилась ей рядом какая-то диковинная жар-птица, а не случайный в их деревне проезжий, Бог знает кто, откуда и куда, но все бы ему отдать.

— Как тут не понять, — говорил Каин и со страхом чувствовал, как ему становится мутно, так мутно, что сарай уже не этот сарай, и ночь уже не эта ночь, и все на свете вдруг начало убегать от него со всех ног, и не догнать, и не договориться.

— Как не понять, что каждый танцует свой танец и дотанцует его до конца, пока не сдохнет, потому как ключик потерялся, еще когда пружину заводили, да и кто его видел, ключик!

Он еще не знал точно, но уже знал, что мутно ему стало неспроста, а, так сказать, передним числом, впрок, а он еще ничего такого не сделал, отчего бывает мутно, и даже не представлял, но, стало быть, уже как бы и сделал.

— Как будто гром, а молнию проморгал, — сказал он вдруг и очень тихо.

— Гром? — спросила Надежда.

— Гром, — сказал Каин убежденно и про себя.

Он снова занялся Надеждой, чтобы отвлечься, но это было не то, только замолчал.

Потом он лежал, оглушенный громом и пытаясь понять, когда же это кончится, а потом ему стало неудобно лежать, жестко, что ли, или тесно, и он, не разбудив Надежду, спустился по лестнице вниз и вышел из сарая, стряхивая колючие травинки.

Вокруг было дремотно и мирно, белая ночь была мертвой и пустой, спали люди, скотины, облака. Он закурил и пошел прочь, и все на свете просыпалось от его шагов, разбегалось и пряталось, только звук его шагов был с ним, не покидая.

Отойдя от деревни, он обернулся.

Он посмотрел немного на загоревшийся дом, около которого он закурил, усмехнулся и пошел прочь.

26. Смерть Ваньки Каина

— Это было так, — сказал дядя Саша, — окруженный погоней и со стороны властей, и с другой стороны, не имея ни в ком доверия, он скрылся в глухую сельскую местность и ушел один в лес, чтобы не выделяться. Лес был сырой, и Каин с трудом нашел в нем возвышение посуше, и соорудил шалаш под рябиной, чтобы пожить. Километрах в пяти шла через лес узкоколейка, которая кончалась невдалеке станцией Белой с магазином, столовой и сезонниками, текучими изо дня в день. И однажды в шалаше под рябиной увидел Каин сон неожиданного содержания. А именно приснилось ему, будто пришли к рябине деловые люди, ему незнакомые, с лопатами, и окопали дерево, наклонили его в одну сторону, потом в другую, раскачали и выдернули из земли.

— Это зачем? — спросил он, обозлевая, но они ничего не говорили, молчали, взяли дерево на плечи и понесли.

Рябина осыпалась, и Каин крикнул:

— Не примется она, уже в цвету!

Но люди молчали и уходили, а он ничего не мог сделать и остался на возвышении, а кругом был лес.

Каин проснулся и удивился сну, тем более, что рябина еще и не цвела. Он лежал и думал про сон, и смотрел на рябину, а потом отвернулся лицом вниз и не вставал, не ел и не двигался, пока не пришла к нему слабость, и все в нем затихло.

Там и нашли его сезонники со станции Белой; по ягоды ходили, и освидетельствовал его милиционер, и отвезли его на станцию и похоронили.

* * *

— Нет, не так, — сказал Борька. — Ничего похожего, даже странно, какой там сон? А пришли к нему на квартиру свои, то есть наши, и сказали:

— У каждой работы свои правила, и нам невозможно, чтобы ты жил, потому что мы не знаем, кто ты, и потому нельзя, чтобы ты жил.

И они ему дали веревку и сказали:

— Соверши сам.

А он ослаб и не мог совершить, и они ему помогли.

* * *

— Брось, — сказал Календра и даже сплюнул. — Брось. Был у меня знакомый из Одессы, говорил, взяли Ивана у них, это он точно знает, что у них, а не в Воронеже, после убийства, как слух был. И брали его в море с катеров, ночью, а по берегу полно было оперативников, чтобы не ушел никак. И он лежал в лодке и стрелял до конца, и взяли его раненого, и дали высшую меру, только в больнице он умер или по приговору, знакомый не знал, не уточнил. Это точно, без вранья.

* * *

— Нет, — сказал Щемилов. — Он разлился реками, пророс лесами и взошел солнцем в точных пределах, поскольку судьба его не та, что у пирожника или монаха, а покрупнее была и внутри, и снаружи. И нет ли его в нашем пиве, в нашем хлебе и в этом круглом столе?

* * *

— Нет, — сказала Мария. — Я-то знаю.

Стелла посмотрела на нее как будто с просьбой и сказала:

— Не может быть, Мария.

— Я-то знаю, — сказала Мария.

— А мы? — спросила Стелла и остановилась.

— Придет твой Иван-царевич, — сказала Мария. — Придет, никуда от нас не денется.

А я слушал этот разговор и усмехался, и странно мне было, что они никто не видят, какая у меня усмешка во рту, капризном, как тугой лук.

АБАКАСОВ — УДИВЛЕННЫЕ ГЛАЗА

1. Здравствуйте, Абакасов и все вы

И вот из тютчевского двора и каннского переулка нашего великого города я выхожу наконец на улицу, а на улице светло и пусто, как на тихом озере. В одном конце этой улицы площадь, на площади колонна, а на колонне падает ангел — падает, падает и не может упасть, потому что ему не дано. И вдоль улицы навстречу мне идет человечек с запрокинутой головой, одетый в черную тройку.

Здравствуйте, Абакасов!

Он идет по мостовой, неся в руке старомодную шляпу, идет, глядя прямо перед собой и чуть-чуть вверх.

Он идет к другому концу этой недолгой улицы — а там поле и сад, и цветет сирень, и сияют шпили слева и справа, а посреди поля лежат могильные камни, положив подбородки на грубые ладони.

На улице моей светло и пусто, но вот из двора, из темной его глубины, выходит женщина, прекрасная и стройная, как гречанка, и идет, шурша легким платьем, вслед за человечком с запрокинутой головой.

Здравствуйте, не знаю, как вас зовут.

И еще выходят на эту улицу люди: тридцатилетняя, спелая Елена Петровна, научный работник без особых перспектив; Витя и Вова, похожие, как близнецы, с бесконечными разговорами про ни про что во рту; старый скульптор Щемилов с голосом — орлиным клекотом; студент Петя Гегель, весь в мыслях, как дикобраз в иглах; и еще одна женщина, белокурая и нежная; и с нею почти совсем еще мальчик; и безразличный гражданин, серый, как моль, хоть и в ярко-зеленой велюровой шляпе.

Здравствуйте, все вы! Здравствуйте, здравствуйте!

А в конце улицы — площадь и колонна, с которой падает ангел и не может упасть, потому что ему не судьба. А на другом конце — поле с кладбищем, и там распростерлись на земле могильные камни.

И я тоже выхожу на эту улицу.

2. Абакасов в ожидании дел своих

В нем было высокое напряжение человека, маленького ростом, а также щедрый диапазон нищего, когда он, например, спал раскидисто, как сейчас.

За окном труба на мауэре — не круглая труба, а прямоугольная, похожая на челюсть, — осветилась сзади, и солнце встало — солнце счастливого будущего.

Левый глаз не открывался, чтобы досмотреть сон, сон с чрезвычайным для холостяка содержанием — на белой лестнице сидела незнакомка, черноволосая и стройная, и красивая, как во сне, и она встала ему навстречу, как взлетела — глазами, не руками, и в этих глазах был он — разумеется, великий в жизни, как никто, и к тому же раз и навсегда. Но правый глаз уже видел, что это только сон, потому что видел уже абажур настольной лампы, разрисованный неизвестным художником под скалу девонского периода.

Время уже шло под его окном уверенным шагом, и он встал навстречу ему, выпил стакан холодной воды и стал готовиться ко всему, что было еще впереди, смутное, как рассвет.

Он готовился. Он не побрился, как люди, — он приобрел стройность лица, и не оделся, как прочие, — он облачился в доспехи, чтобы встать на пост своей жизни в боевой готовности.

Ведь все могло быть в этот день — вдруг от него потребуется решить наконец мгновенно судьбу всего человечества перед лицом, например, несчастного случая, и он, хмуря брови, сосредоточенно повязал галстук и пошел на службу, переходя каждую улицу, как Рубикон.

И первая половина его дня начала уходить в песок, когда он хлопотал на службе в архиве, где служил. А потом была вторая половина его дня, и она уходила в небо, когда он думал, разговаривая сам с собой молча или вслух и ожидая подвига.

А жизнь его, из двух половинок составленная, как фасолина, уносила росток свой в землю и унесла бы незаметно и без остатка, растворившись в русской почве, как и все мы растворимся, — потому что, вопреки чувству, будто это не может быть и что счет идет на единицы, он, этот счет, идет на большие числа, до миллиардов включительно, — если бы не кое-какие встречи, поступки его и слова, которым вот суждено остаться. Конечно, все это пустяки в наши дни, дни счастливого будущего, но суждено.

Все поступки ваши подвиг, о, Абакасов.

Вот и сегодня вечером вы совершили один из, приготовляя на общей кухне яичницу и объясняя соседке по квартире, Елене Петровне, про мироздание.

— В центре находимся мы с вами, — говорили вы, высоко поднимая локти, и из разломанной скорлупы падало содержимое, как бомба из самолета. — А вокруг нас, уходя в возможную бесконечность, звезды, и это важно и далеко еще не постигнуто.

А Елена Петровна смотрела на вас, как курица на зерно перед клюнуть, как провинциалка на витрину универмага «Пассаж», и лицо ее гордилось цветом кожи, а фигура ее, все-таки полная от научной работы, колебалась в воздухе неопределенно, напоминая о многих и сильных переживаниях еще со студенческих лет.

— И не постигнуто, и ответственно, — говорил Абакасов, отскакивая от сковородки, стреляющей маслом.

— Нет, я не могла бы быть вашей женой, Абакасов, — говорила Елена Петровна.

А студент Петя Гегель, третий их сосед по этой небольшой квартире, говорил, прислонясь к косяку кухонной двери:

— А я бы мог, извините меня, конечно.

И Абакасов гордо уносил яичницу в свою комнату, совершенно не понимая в женщинах и в тонких путях их мыслей.

Разве это не подвиг, такой вот разговор во время приготовления яичницы?

3. А на работе в перекур и после

Такие огромные сослуживцы у Абакасова, ну, как циклопы, и даже еще страшнее — когда они выходят покурить, например. Он тоже выходит, ошалев от архивной пыли, и, некуда деваться, стоит с ними, делая вид, что курит, а сам наберет дыму в рот и выпустит, только бы не проглотить. А огромные коллеги, от которых разит мужеством и правдой жизни, в нечистых рубашках, нечесаные, с толстыми тридцатилетними мордами, не выбритыми, как полагается, грохочут где-то над ним самоуверенными голосами, и клубы дыма и огня исторгают их рты.

Абакасов осторожно выдыхает дым.

— Три пол-литра на двоих, — грохочет над ним вулкан, по имени Вова, смесь кровей южных, нездешних.

— Без закуски? — сотрясается коллега Витя, рубашка которого на животе всегда расходится, обнаруживая зеленый треугольник майки.

— Одно яблоко на двоих, — Ильей-пророком по небу раскатывается Вова.

— А у меня беда в том, — говорит Витя, — что в плохой женщине я ищу найти хорошую женщину, а в хорошей женщине — плохую женщину, понимаешь? В сексуальном аспекте, понимаешь?

— В сексуальном аспекте понимаю, — говорит Вова, — но зарабатываем мы мало, вот в чем дело.

Скрипки поют далеко, не здесь, и в них нельзя Абакасову вслушиваться сейчас, потому что сейчас ему нужно бесстрашно стоять. Ему нельзя сробеть, он держится на тоненькой ниточке своего бесстрашия, иначе, он чувствует, циклопы сорвутся с цепи и растерзают его, и ему надо быть начеку. Ему, ему вести их всех, когда пробьет его час, вести туда, где поют скрипки и тополиный пух летает над полями, чтобы там они в белоснежных рубашках, только что от парикмахера, с нежными улыбками на тридцатилетних лицах мирно любовались бы небесами, а Абакасов с умилением глядел бы на дело своих рук, вот только придется немного обождать, немного бесстрашно постоять.

А после работы, покинув архив, Абакасов делает крюк, чтобы пройти мимо любимого своего места, где у него каждый день свидание с графом Александром Васильевичем Суворовым-Рымникским. Маленький граф стоит прекрасный, как Аполлон, на своем постаменте, такой похожий на Абакасова в своем окаменелом мужестве, при мече, щите и в шлеме, гордо выставив ногу, герой Тиддоны и Требии, Измаила и Сен-Готарда, а такой щуплый был человек в жизни. Абакасов незаметно кланяется ему, и граф приветливо кивает головой, и Абакасов, повеселев, идет домой, чтобы там открывать умные книги и атласы мира и звездного неба и делать необходимые в будущем выписки, чтобы понять вселенную до последнего звена, прежде чем до последнего вздоха вести всех туда, куда надо.

А может быть, он и умрет на пороге туда, но разве это страшно, если на пороге? И Витя, и Вова, и другие завернут его в красное знамя, чтобы внести его тело туда.

Однажды, после свидания с графом, навстречу Абакасову попался человек-орел — в одной его руке, откинутой назад, была черная, многократно продырявленная шляпа, в другой — черная палка. Абакасов посторонился, пропуская, а потом оглянулся. Человек смотрел ему вслед внимательно, приветливо помахал шляпой и громко сказал:

— Хоу-хоу!

— Здравствуйте, — сказал Абакасов.

Человек подошел к Абакасову и сказал, перехватывая палку в левую руку и протягивая правую:

— Позвольте представиться — Щемилов.

Так влетел в жизнь Абакасова этот смуглый скульптор и свил в ней последнее гнездо.

4. Елена Петровна

Она была очень привлекательная в молодости, потому что имела большие карие глаза, удовлетворительное телосложение, живость во всех жилках и тягу к физкультуре, и она вышла замуж за моряка, а не за студента какого-нибудь, из тех, что влюблялись в нее в большом количестве, увеличивая ее оживленность. Моряк вечно где-то плавал, зарабатывая большие деньги и повышаясь в чине, а Елена Петровна пошла на службу, так как ребенок ее умер, нового не было, а за другого мужа ей казалось ни к чему, а дома скучно. Она служила, где и Абакасов, и Витя с Вовой влюбились в нее и пребывали в этом чувстве с небольшими перерывами для других увлечений, которые всегда имеют место в любом трудовом коллективе в силу ежедневного смотрения друг на друга, автобусных экскурсий в город Ригу и поездок за грибами. Елена Петровна и сейчас, тридцатилетней уже, сохранила достаточную для них привлекательность, хотя растолстела и потеряла свежесть лица, а в ее глазах, на донышке, отстоялась нехорошая злоба, скрытая тонким ледком доброты, — злоба оттого, наверно, что годы шли, но главное, еще более, наверно, оттого, что не имела в собственном сердце такой вот любви, какую сама вызывала когда-то, и не научилась нутром, как это одарить, если не отдарят, как это отдать, не в виде награды, а просто так.

Дни, встречи, речи распадались для нее на совершенно отдельные кубики, и она сочиняла из этого свою мозаику жизни, и это никчемное занятие портило ее лицо в той же мере, в какой украшается лицо женщины, у которой все существо равняется сердцу. Ведь любовь — это самое выдающееся косметическое средство, и в этом смысле не бывает несчастной любви для женщины, — хоть в этом смысле не бывает, и то хорошо.

На Елену Петровну Абакасов смотрел хмуро, когда вообще смотрел. И Елена Петровна не обращала на него внимания ни в квартире, ни на работе, пока не заметила однажды пустое место в своей мозаике, и имя этому месту — Абакасов. И она разглядела его, а он по-прежнему чурался, нося в себе свою сосредоточенность. Елена Петровна стала сиять на него глазами, изображая интерес и выходя из себя, что все огни, вспышки, всполохи и вихри этого полярного сияния пропадают зря, а место в мозаике не заполняется.

Пять лет с антрактами для раздражения Елена Петровна приручала Абакасова, и он начал с ней заговаривать, но ответно не сиял, и она не могла погаснуть, пока он сохранял свои очертания и не отводил глаз от одному ему известной цели.

Кажется, ну какое место в жизни Абакасова может занимать Елена Петровна, женщина заурядная, хоть там живость и привлекательность тоже. А вот надо же, бывает такая ерунда на свете, что какие-то Елены Петровны или Наталии Николаевны вдруг оказываются при серьезнейшем деле, и судьбы мира начинают складываться еще хуже, чем и без них складывались.

Ну разве это не безобразие? Сосуды зла, конечно, но, видимо, нужные какие-то сосуды, какие-нибудь тоже кровеносные, раз при деле.

5. Детство Абакасова

Темно-серый сундук с бронзовыми ребрами, а в сундуке запас ветхой прекрасной жизни — и лучезарный атлас, и страусовые перья, и меховая горжетка в бриллиантах нафталина — этот сундук плыл по детству Абакасова, как Ноев ковчег, а квартира кишела старыми дворянками, чьи мужья с подобающей честью лишились жизни — кто у Деникина, кто у Врангеля, кто на Соловках. И все дворянки были бабушками и тетушками Абакасова, а отца и матери у него не было — они сгинули под испуганный шепот этих вот старух, не оставив в памяти Абакасова ни следа, ни черточки никакой, туда сгинули, откуда только немногие вернулись, а они не вернулись, хоть и были посмертно реабилитированы.

А что это значит? Да ничего не значит, просто слова такие дурацкие. Все мы будем именно посмертно и именно реабилитированы, так что из этих дурацких слов получается только один здравый смысл, что не надо бояться ничего на свете, поскольку посмертно все будет хорошо.

— У тебя посмертно все хорошо?

— Все в порядке посмертно. А у тебя?

— И у меня посмертно ничего.

Но все эти исторические тонкости не были тогда Абакасову известны, и он снимал крышку с сундука, переворачивал ее и, влезши в нее, раскачивал и плыл бесстрашно по морям и волнам к неизвестным берегам, где горел для него огонь особенной страны, смутной в воображении, но целиком своей. Когда удавалось Абакасову совершить переворот крышки вечером, в темноте и одиночестве, пока бабушки и тетки обсуждали испанские события на французском языке, тогда зажигал он елочную красную свечку, прилепив ее к борту, и путь его озарялся.

А днем во дворе у тополя среди сверстников или в классе школы, или в кругу старух два чувства, как два крыла, были у него главными и несли его — не в полете, конечно, но несли по жизни. Жука ему было жаль, как самого себя, если жука он видел не в добром здравии, и воробья, если воробью было холодно, и сверстника, если тот плакал, и старших, если они умирали. И всего было страшно — шагнуть в темноте было страшно, потому что встанет ли нога на твердую землю? и поздно заснуть было страшно — что будет завтра, если не выспишься? и подраться было страшно — вдруг останешься без глаза из-за драки? и боли было страшно — что такое очень сильная боль, неизвестно ведь? и вообще всего неизвестного было страшно.

Так жил он в квартире, где самая молодая его бабушка мыла полы, напевая песенку, или мыла посуду, напевая ту же песенку, или штопала чулки Абакасова под эту песенку:

Эта песенка, выученная в Смольном институте благородных девиц, с успехом заменяла ей «Чижика-пыжика» и была единственной песенкой, мотив которой самая молодая бабушка напевала, почти не фальшивя.

6. Детство Абакасова продолжается

Два чувства, как два крыла, были за спиной у первоклассника, по фамилии Абакасов, и в этот день они пересекались крестообразно, и надо было решить, которое главное, и на всю жизнь избрать путь рыцарства или уж никак не рыцарства, но он всего этого не разумел, а играл с удовольствием в подкидного дурака с молодой бабушкой и двумя гостями, приехавшими накануне из Старого Оскола, — рыжей громадной тетушкой, имевшей лицо в оспинах и низкий бас, и ее племянницей, тщедушной восьмилетней девочкой, обладавшей лисьей мордочкой и плаксивым голосом, но для Абакасова все равно радость и новизна.

Они играли с девочкой против старших.

За завтраком у девочки были заплаканные глаза, а из-за двери, за которой они с тетушкой спали, слышал Абакасов перед завтраком раскаты рыжего баса и плаксивые всхлипывания девочки. А сейчас они играли, и им везло неслыханно, сдачу за сдачей. Они били все карты, а бабушка и тетушка все карты принимали, и в руках у них эти карты не помещались, и они проигрывали раз за разом, и это было очень весело, и Абакасов с девочкой вошли в азарт и хохотали до упаду, когда бабушка и тетушка тащили кучу карт.

— У тебя есть девятки? — кричал Абакасов девочке.

— Есть! — кричала девочка и шлепала на стол сразу две.

— Я вышел! — кричал Абакасов.

— И я! — кричала девочка.

И в разгар веселья и общего румянца, когда молодая бабушка, добродушно улыбаясь, тасовала карты, рыжая громадина строго сказала племяннице:

— Ты не думай, я не забыла.

— Да ладно, — отмахнулась та. — Не надо сейчас.

— Не сейчас, а вечером, как я тебе и сказала, — бесповоротно произнесла тетушка.

— Что вечером? — спросила молодая бабушка, а рыжая тетушка ответила ей по-французски, и бабушка перестала тасовать и жалобно заговорила тоже по-французски, а Абакасов все понял, и сердце его умерло от ужаса. Его-то никто пальцем не трогал никогда, и он только читал о таком, и все это было невозможно, а невозможнее всего, что девочка сейчас смеялась, словно об этом и не думала. Может, это одни взрослые слова, страху ради? Но тетушка резко оборвала бабушку, и голос ее при этом был полон решительности и воли и не оставлял надежды.

Играть Абакасов еще играл, но уже без смеха, да и карта перестала идти, и девочка сердилась и топала ногами, и говорила дерзости старшим.

Весь день потом Абакасов блуждал по квартире, а перед вечером уткнулся в ногу молодой бабушке и горько заплакал.

— Что с тобой? — спросила бабушка, но Абакасов только мотал головой и плакал.

— Ты, наверно, вспомнил маму и папу? — спросила бабушка, и Абакасов утвердительно кивнул головой, потому что не сказать ему было даже себе, отчего он плачет.

Наступил вечер, и жалость в сердце Абакасова стала невозможно большой. К ужину у него все было готово, но есть он не мог — так у него колотилось сердце, что еде было не пройти по горлу. Но он отсидел весь ужин, маленький и прямой, и почти не отводил глаз от рыжего беспощадного чудовища. Когда встали из-за стола, рыжая тетушка крепко взяла племянницу за руку и повела прочь.

— Пойдем погуляем перед сном, — сказала молодая бабушка Абакасову, но он выскочил из-за стола, выхватил кочергу, заранее спрятанную им за шкафом, размахнулся ею и изо всех сил ударил рыжую тетушку по правой руке повыше локтя, а потом провалился в преисподнюю, в ужас и темноту, в крики, охи и плачи, провалился, будто умер.

7. Детство Абакасова кончилось

Много дней лежал Абакасов после случившегося, а рыжая тетушка с рукой в гипсе и громыханиями в голосе уехала навсегда. Врачи-невропатологи и врачи-психиатры объяснили поступок Абакасова на ученый манер, как нервный припадок на почве тоски по родителям, как перепад подсознательного в агрессивное сверхсознание со случайным объектом, и прописали покой и внимание. Они-то не знали, что Абакасов понимал по-французски, хотя ему неприятно было слушать эту речь в квартире, а тем более на улице, и он никому не показывал своего понимания.

Сейчас он лежал, здоровый и притихший, окруженный вниманием, не говоря ни слова. Первые дни лежания прошли во внутренней маяте, а потом его смятение растворилось в белых простынях, и простыни разгладились, и стало хорошо ему, в особенности на рассвете, когда все спали, когда была тишина с немногими ночными шорохами и темнота с чуть-чуть света. В эти часы Абакасов смотрел в темноту и смутно видел спинку кровати с металлическими шариками, темные объемы тяжелого шкафа, голландской печи, стола, икон в углу и всего прочего, среди чего он привык жить. Шарики можно было свинчивать, чтобы играть, но это днем, а не сейчас. Сейчас лежалось ему тихо-тихо, словно он ходил по этому миру на цыпочках и осторожно трогал его руками и гладил, как кошку, и мир был добр и разговорчив, и не было в нем страха и ничего такого, чтобы задыхаться от жалости.

А днем можно было путешествовать по узорам обоев, как по морям и странам, и рассказывать самому себе про свои личные всевозможные приключения.

Это случилось на рассвете, в часы тишины, когда Абакасов смотрел на окно. Перед этим ему что-то такое приснилось, совсем особенное, чего никогда не снилось, только он не мог вспомнить, что такое именно, и только сохранилась радость и волнение где-то в солнечном сплетении, и от этой радости было не освободиться никак, ну, совершенно невозможно, — она подступала к горлу, готовая вот-вот выплеснуться, вырваться, но нет, снова отливала и жила некоторое время под нижними ребрами, а потом опять начинала клокотать в горле. И вот в такое мгновение, когда радость душила Абакасова наисильнейшим образом, окно, на которое он смотрел, внезапно озарилось трепетным зеленым светом, и от света стало в комнате все видно совсем ясно — заблестели шарики на спинке кровати, осветился шкаф, дверца которого, оказывается, была приоткрыта, а за дверцей стояли тарелки высокой стопой, стало видно, что у стола четыре граненые ножки, на иконах засверкали ризы, и многие предметы в комнате стали отбрасывать тени, и тени эти дрожали, как и зеленый свет в окне, перемещались, то густели, то бледнели, и от этого трепета и танца маленький Абакасов пришел в такой восторг, что даже приподнялся на постели навстречу зеленому дрожащему чуду, которое прекратилось вдруг, — тени рванулись, метнувшись к стене, и снова стало темно.

Абакасов не сводил глаз с окна и ждал повторения. И вот зеленый свет снова вспыхнул в окне и полился в комнату и в сердце Абакасову, теперь уже не как случайность, а повторенным, удвоенным и потому надежным чудом, чудом, на которое можно положиться. Абакасов вскочил на колени, схватился руками за сияющую спинку кровати и, не выдержав, закричал от восторга, и радость брызнула из него, как кровь.

На этом новорожденном крике кончилось детство Абакасова, кончилось по существу, хотя еще продолжалось формально посредством роста, учебы и накопления опыта. Но по существу-то оно кончилось, потому что самое главное в его жизни стало находиться в прошлом, и это главное он нес теперь с собой, чтобы самому когда-нибудь вспыхнуть так же ярко и трепетно, таким же бесстрашным чудом.

Как это у него получится на деле? Сумеет ли он, этот маленький человечек, идущий в школу по мостовой, с портфелем в руке, с завязанными под подбородком тесемками шапки-ушанки, идущий среди великого множества других людей всевозможного возраста и бесчисленных жизненных целей, таких деловых по утрам людей: работников прилавков и научных институтов, электромонтеров и парикмахеров, шоферов и инкассаторов, бухгалтеров и сталеваров, официантов и офицеров? Идущих по той же самой серой мостовой исторического прогресса, что и он, дышащих влажным и грязным воздухом, отстоявшимся среди стен городских? Идущих, чтобы делать в жизни свое дело и зарабатывать на прокорм души, чтобы переживать разнообразный океан своей деятельности, включая движения ног, рук и туловища, движения глаз и языка во рту, включая густую сеть взаимоотношений, наброшенную на весь этот океан — рукопожатия и объятия, хитрости и низости, глупости и тупости, радости и гадости, пакости и святости и все такое прочее?

Как у него получится на самом деле, у него, такого маленького? Такого вот несоизмеримого рядом даже с уличным фонарем, а ведь уличный фонарь как произведение рук человеческих, даже он — это не так-то просто.

Уличный фонарь — это плод цивилизации на высокой ступени ее развития, и многие гении рода человеческого причастны к его воплощению в натуре. Эти светильники стройными рядами освещают согласованно городские пути, внося порядок в движение и мешая преступности заметать следы. Эти журавлиные шеи с желтыми жемчужинами в клюве, эти пики, с насаженными на них светлыми головами, эти железные желтоглазые циклопы, эти, попросту говоря, фонари были бы достойны гимна, если бы не то обстоятельство, что они слишком напоминают, если взглянуть высоко сверху, погребальные процессии ночью, в которых двумя рядами несут горящие свечки, и если взглянуть совсем уже сверху на город ночью, то слишком уж много таких процессий, бредущих во всех направлениях. Вот почему и милее для взора Абакасов, хотя он и мал по сравнению с фонарем и хотя гении рода человеческого не причастны к его сотворению.

8. Белокурая и хрупкая

В самой ранней молодости Абакасов был такой же, как и сейчас, в возрасте гораздо более чем тридцать. Такой же не в каком-то отдельном смысле, скажем, гордости, роста или заботы о наружности, а во всех смыслах, ну просто совсем и в точности такой же — и волосы такие же, и мысли, и походка, и даже привычка говорить немного жмурясь и как бы в сторону, только иногда взглядывая собеседнику прямо в глаза на каком-нибудь своем незначительном слове, чтобы удивиться, что собеседник не потерялся и слово это услышал и понял.

Каждому мужчине, даже совсем никудышному, хоть в своих глазах, хоть на самом деле, выпадает в жизни, пусть один-единственный раз, но выпадает обязательно быть предметом великой любви. Бывает, конечно, что ему и невдомек, и после смерти, представ перед Всевышним, слышит он от Всевышнего эту новость и упрек: «Что, проморгал?» И приходится ему отвечать: «Да, проморгал, Господи» — и отправляться на вечные муки вместе с той, что избрала его для великой любви: он — за то, что вот проморгал, а она — что вот позволила проморгать. Так что смотри внимательно и будь бдителен, особенно в молодости, чтобы не прозевать, когда свалится на тебя великая любовь женщины, потому что без нее ты никогда ясно не поймешь, почему ты царь природы, и Всевышний будет, получается, прав, казня тебя за недопонимание.

Примерно таким вот образом объясняла Абакасову что к чему случайная знакомая его ранней молодости, поселившаяся летом в доме по соседству в дачной местности. Она подходила для этих объяснений к забору со своей стороны, а студент Абакасов лежал на одеяле у забора со своей стороны, делая выписки из груды умных книжек, потому что он был и тогда такой же, как сейчас, и его не интересовало отвлекаться подобно другим студентам на любовь, туризм и вообще пустые дела.

По молодости, а может, и по ослепленности, знакомая не объяснила Абакасову, что и самому полезно испытать великую любовь к кому-нибудь, что без этого ты не поймешь, почему ты раб природы, и что настоящий свет — в окошке, и где вообще это окошко. Но своего она добилась: невозможно себе, правда, представить — как, но добилась, и когда Абакасов держал в руках ее, белокурую и хрупкую, то первый и последний раз в жизни ощущал себя не только царем природы, но совершенно наглядно убеждался, какие у него большие руки и широкая грудь, какой он, оказывается, по сравнению с ней ну просто Голиаф.

Лето подходило к концу, и Абакасов обнаружил, как мало книг прочитано, и вспотел от стыда. Бездна мещанского счастья разверзлась у него под ногами, грозя гибелью необходимым подвигам на пути целеустремленной жизни, и он с удивлением посмотрел на свою подругу.

И тогда он сурово сказал ей, что больше никогда не хочет ее видеть, потому что имеет в жизни предназначение и не личное счастье — цель его.

И белокурая и хрупкая ответила ему, что она любит и его, и его предназначение и что он никогда больше ее не увидит, хотя она до конца своих дней будет любить его прежней любовью.

Абакасов, конечно, часто вспоминал ее, но думал, что, когда цель его жизни будет достигнута достойно, у него много будет такого вот, когда он Голиаф.

9. Синяя Борода и красная стена

Не знаю, как насчет истории всего человечества, но история отдельных людей почти всегда обман, а также клевета — тоже почти всегда.

Вот, например, Синяя Борода. Это был прекрасный, тонкий человек, возможно, с Востока, экземпляр, встречающийся редко, как я сейчас объясню. Полюбив женщину и отнесясь к своей любви серьезно, так что вплоть до женитьбы, он, этот святой человек, отвергал любовь как войну и устремлялся основать ее на доверии и искренности, предлагая жене игнорировать прошлое и начать жизнь сначала — от именно их любви. И этот человек открыто вручал ей ключи от всего, что имел, включая прошлое, а сам удалялся тихонько, с умилением ожидая ответного благородства. Но ему не везло, и женщина творила предательство, залезая в его прошлое и совершая великое поругание доверия, и начиная войну, и разрушая чудо мирной любви. И несмываемое пятно оставалось на ключе в прошлое, и, спасая веру в любовь, Синяя Борода поражал зло обнаженным мечом, справедливо не веря слезам падшей и ее мольбам, порожденным не любовью, а только страхом. Снова отправлялся святой человек с открытым сердцем на поиски чуда, и снова ему не везло, так что в итоге появились некие якобы братья — знаем мы таких братьев! — и убили невинного страдальца, захватили его помещение и устроили там бог знает что. А его на веки вечные оклеветали и сделали пугалом для детей вместо образца, пользуясь влиянием женщин в качестве матерей и нянь.

Говорят, это сказка. Ничего себе сказочка! Волосы встают дыбом, что про все на свете и про тебя тоже могут сочинить тоже эдакую сказочку.

У красной кирпичной стены с мокрой тряпкой в руках задумчиво стоял Абакасов, имея такой вид, словно внутри у него болело. Потом он вздохнул, выдохнул разом воздух и стал остервенело тереть стену. Сверху вниз, сверху вниз, до самой земли. Он тер и тер, и утомился, и опустились руки его.

— Зачем вы здесь? — спросила Елена Петровна, проходя домой по этому переулку.

— Слишком красная эта стена, — сказал Абакасов хмуро.

— Пойдемте отсюда, — сказала Елена Петровна, беря его не под руку с тряпкой, а под другую.

Они пошли прочь, а протертые кирпичи посвежели и совсем уже заалели, как и должно было стать в результате такого неосмысленного занятия.

Абакасов оглянулся на стенку и сказал:

— Надо перекрасить.

— Вы чудак, — сказала Елена Петровна.

— Не думаю, — сказал Абакасов. — Пожалуй, совсем нет.

— Совсем да, — сказала Елена Петровна.

В комнате Елены Петровны сидело много народу, сплошь мужчины, и смотрели телевизор. Голубые люди в старинных костюмах рубили, травили, резали друг друга, раздирая дрожащий экран перекошенными лицами и трагическими словами, потому что это был Шекспир, и голубое мерцание лилось, как волны, в полумрак комнаты, наполняя ее электричеством и кровью. В голубом потоке белели полные руки Елены Петровны и жаркой медью отливали лица мужчин. А потом на экране все уменьшилось чрезвычайно, и вдали копошились, угомоняясь, умирающие, и под трубный глас вошел к ним кто-то новый и свежий, чтобы возвестить над трупами продолжение жизни.

Хозяйка зажгла свет, и лица зрителей, только что налитые кровью в полумраке, снова стали заурядными лицами со следами повседневной жизни, следами плохих лезвий для бритья, геморроя, табака и возраста, дел, денег, детей и планов на счастливое будущее. Абакасов удивленно смотрел на них попеременно в поисках только что виденного и не находя. «И в голубой нельзя, — пробормотал он, — и в белый».

А в комнате пошел разговор, ненужный и нудный, как морская качка, — умный пошел разговор.

«Может быть, обесцветить? — бормотал Абакасов. — Но разве дело в цвете?»

— Что? — спросил его один из гостей. Абакасов взглянул на него — и вдруг увидел: за синевой щек и зеленью глаз, за темной пашней морщин, пшеничным полем волос и склонами висков встает раскаленное солнце, и отсвет его течет в ручьях красной крови за всей этой красотой. Потрясенный, смотрел Абакасов на невиданное им прежде зрелище, на человека смотрел, улыбаясь от растущего восторга и удивления, пока человек не обиделся и не повернулся к нему затылком, похожим на ежа.

Конечно, и про тебя могут сочинить всякое, вроде как про Синюю Бороду, и, конечно, волосы дыбом встают, как вообразишь, но все-таки каждое утро и каждый час и миг в тебе восходит солнце, хоть ты, может, не замечаешь, и не надо ничего ни отмывать, ни перекрашивать, а только всматриваться и вникать.

10. Щемилов у Абакасова

— Я первый раз в жизни пью, потому что я вас уважаю, — сказал Абакасов.

Они сидели у Абакасова, и Щемилов рад был теплу, еде и возможности выпить, а Абакасов смотрел на него вдохновенным взглядом, потому что ему и в голову не приходило, что такое бывает не в книгах, а на самом деле.

— А вы ешьте, — сказал Щемилов, улыбаясь.

— Я вам все хочу рассказать, — сказал Абакасов. — Потому что я вам верю. Вы очень большой, но вы не циклоп.

— Мне шестьдесят лет, — сказал Щемилов, — а я еще не видел, чтобы получалось все рассказать.

— Где вы живете? — спросил Абакасов. — Я к вам приду.

— Пока что нет у меня жилья, — сказал Щемилов.

— Адрес какой, где прописаны?

— Нигде пока.

— А почему?

— Сам не знаю, — сказал Щемилов. — Так как-то получилось. Не позаботился, наверно.

— Теперь вы будете жить тут, у меня, — сказал Абакасов, уронил голову на руки и заснул.

Щемилов поднял его и положил на постель, потом раздел и накрыл одеялом.

— Женщины тебя растили, женщины, — сказал он спящему.

В дверь постучали, и вошла Елена Петровна.

— Здравствуйте, — сказала она, застенчиво потупив взгляд. Блестящий карий глаз Щемилова мгновенно проклюнул ее, и старый скульптор сказал галантно:

— Приветствую тебя, исчадие маленького ада!

— Почему вы так назвали меня? — спросила Елена Петровна, подходя поближе к Щемилову.

— Потому что великая тайна сокрыта в груди францисканского монаха, совратившего блудницу на путь истинный, — ответил Щемилов.

— Вы, наверно, пьяны? — спросила Елена Петровна и не стала подходить еще ближе.

— Русская женщина большая-большая, — стал напевать, чуть раскачиваясь, Щемилов. — А японская женщина маленькая-маленькая.

Елена Петровна поглядела на Щемилова с некоторым сомнением и даже испугом, а он закружился по комнате и продолжал напевать, взмахивая руками:

— Такие вещи нехорошо говорить даме при первом знакомстве, — сказала Елена Петровна и попятилась к двери. Щемилов закружил вокруг нее, потом остановился над ней, наклонившись, бешеные глаза его, казалось, прикоснулись к глазам Елены Петровны, и свистящим шепотом он продолжал:

— Ай! — не выдержала Елена Петровна и выскочила из комнаты.

— А у японской женщины — маленькая-маленькая, — спокойным голосом сказал Щемилов и сел к столу.

Абакасов застонал, Шемилов поправил на нем одеяло.

— Спи, отважный человечек, — сказал он тихо. — Я прикрою тебя крылом, пока ты не выздоровеешь от мозговых болезней и словесной каши, которой перекормили тебя умные люди.

11. Выставка Щемилова

И вот для Щемилова в виде приятности и чтобы поддержать устроена была выставка его произведений в квартире у Николая Ивановича, друга Щемилова еще по школьной скамье, и многие приходили посмотреть, и Абакасов тоже пришел удивляться, стесняясь своей внезапной любви к человеку-орлу.

Удивляться потому, что как это человек решился и сделал, не имея полной уверенности, что все до конца обдумал. И не знал Абакасов, что недалек уже конец, а если бы знал, то разбилось бы его влюбленное сердце.

Щемилов кружил среди своих сочинений на темы нашего повседневного бытия в его вечном значении, среди созданий своих из чего попало — из папье-маше, из дерева, бутылок, тряпок, консервных банок и прочих отходов, которые называются обычно мусором и которыми пользовался скульптор, не имеющий ни денег, ни мастерской, а только руки и голову на плечах.

— Вот он, вот он! — кричал Щемилов, выхватывая из числа своих созданий какое-нибудь одно — шарик, обтянутый посеребренной тканью с двумя точками-глазами, например. — Вот он, герой нашего времени, наших президиумов, принц-бюрократ, тунеядец с серебряным черепом. Вот его крутость, его ледяная пустота. А где же твои пухлые ручки, которыми ты пошлепываешь, аплодируя своему сиятельству? Это поверхность твоя, только поверхность, а вот и нутро твое — вот ты, оказывается, какой за безобидной серебряной крышкой!

И Щемилов вытаскивал на свет Божий маску с дырками вместо глаз, с клыками, а дырка была прикрыта пенсне, а под клыками была бабочка галстука.

Маски, головы и группы вертелись в хороводе, подгоняемые гортанными вскриками Щемилова. Распалась квартира Николая Ивановича, слетел потолок, лепестками упали стены, и вот уже над Россией понеслись в вихре эти создания, приземляясь то здесь, то там, то пророком редкой красоты, вывернувшим ладони навстречу счастливому будущему, то в марше идущим туловищем без головы с огромными ручищами, то благостным постным ликом, бородка клинышком — он, конечно, очень хочет всяких там политических свобод, но ему и так неплохо, он подождет, не беспокойтесь; то старушкой в деревне, присевшей на пенек, и пень выбросил ветку-руку в небо за милостыней, в деревне, навсегда и бесповоротно выпавшей из всеобщей истории; то пучеглазым палачом в массовом застенке. То лицо-хамелеон, то лицо-наполеон, то сытость, то святость, то трусость, то глупость — все они кругами неслись над Уралом и Таймыром, над Сувалками и Памиром, над Тулой и Верхотурьем, над Магаданом и Краснодаром, над степями и реками, над кранами и тракторами, как ангелы неслись, как воронье, с карканьем, сверканьем, стонами и спорами.

— Уф, — сказал Абакасов, поднимая глаза на Щемилова и снова обнаруживая себя в комнате с четырьмя стенами, потолком и под крылом старого друга.

И тут он заметил, что в углу комнаты, прежде неувиденная, сидит женщина лет тридцати, стройная, как гречанка, черноволосая и яркая и смотрит, улыбаясь бесконечной любовью, на Щемилова.

— Здравствуйте, — сказал Абакасов, вставая, а женщина протянула ему руку, и он эту руку поцеловал.

Петя Гегель, пришедший с Абакасовым, уставился на женщину еще напряженнее, чем на произведения Щемилова, и сказал:

— А вы все время тут были?

— Нет, — сказал Щемилов. — Это все я, чтобы от дохнуть от безобразия, потому что нужна ведь красота несказанная тоже, иначе зачем понимать всех этих оборотней и вурдалаков?

— Как это — я? — спросил Петя Гегель.

— Именем Божьим, именем Божьим, — сказал Щемилов. — Из ничего.

— Это правда? — спросил Петя у женщины.

— А что тут такого? — сказала женщина. — Он все может.

— Постой, — сказал Щемилов, пристально глядя на женщину. — А если так?

И он притронулся рукой к ее волосам, поправляя, и волосы стали белыми, а молодое лицо смотрело на него из-под седины, сияя.

— Нет, — сказал Щемилов со страхом. — Нет. Чур меня, отойди, сатана.

И он снова тронул рукой, и волосы снова стали черными.

— Можно, я завтра принесу вам цветы? — спросил Петя у женщины. — Как бы ко дню рождения?

Женщина сказала, что можно, и дала ему адрес.

— Простите меня, — сказал Щемилов и развел руками и наклонил голову. — Простите, что вижу творение рук Божьих как оно есть, и себя в том числе, отнюдь не прекрасным и не венцом, а как оно есть. Всем русским миром рванулись мы и разбили лицо о стекло, что мерещилось далью, и осколки — вот они здесь, перед вами, такие, как я сумел рассмотреть и показать, в гордыне они и страхе, такие, как есть, самодовольные снаружи, вот что меня пугает больше всего.

— Не бойся, — сказала женщина, и Щемилов спрятал лицо ей в колени, а красота и мир ее рук обняли его плечи.

12. Рынок

Какая толчея на рынке по утрам! Вот, например, Сенной, где сразу за аркой, возвещающей начало торгового мира, распускаются клумбы и палисадники белых и красных пионов, разноцветных, вплоть до перламутровых, тюльпанов, охапок сирени — дворцы стали горячим изнутри пеплом, но не рассыпались в прах, держатся, дрожа, и это сирень, — россыпей ландыша, а дальше, в глубине, вокруг мясного и молочного павильонов, торчат пучки редиски, кровоточит клубника на подносах, пылает крупная дробь черешен, шуршит лавровый лист в пакетиках, на которых запечатлена вся мудрость человечества: и законы Архимеда из учебника физики, и опыт передовых животноводов, и стихи поэта Николая Тряпкина из Смоленска, а порой и такие тексты, что кощунственно их упоминать, дабы не нарушить стройного взгляда на историю и ее ценности у подрастающего поколения. Или, тоже например, Мальцевский, величественный, как концертный зал или собор, где под общий хор присутствующих каждый продукт поет свою особую песню: груды яблок — про зеленую Винницу, чьи ночи душисты и черны, ядовито-желтая алыча поет про роскошь и оскомину кавказских садов, а купоросная зелень огурцов ведет песню про морские водоросли подводного мира, где русалки, дельфины и, конечно, Садко; а над всем господствует человек, царь этой природы, борясь посильно, но со страстью за каждую копейку.

Надменный грузин, морщинистый, как сушеный инжир, обиженно сидит в обороне за весами с персиками, над которыми хоругвью свисает фантастическая цена; румяная, в красном платке плывет над помидорами украинская баба, сама, как помидор, и в плавности ее парения, в поволоке жгучих глаз — вся грусть ее подвала где-нибудь на Молдаванке, откуда снизу вверх глядит она на движущихся мимо людей, не зная, чего ей хочется, о чем тоскует — не то об усатом матросе и зыбкой палубе под ногами, не то о золотом самоваре, а пока, до выяснения, торгуя помидорами рачительно и с толком; блещет неправильностью речи, высоким качеством товара и щепетильной честностью эстонская чета — супруг в серой шляпе, песочной куртке с засученными рукавами, и супруга в вязаной кофточке и вязаном платке, и блестят обручальные кольца на их руках, движущихся в такт и дружных, только рука у женщины белее и крупнее. И деловито на рынке, и забываешь, что в воздухе столько веков уже носится над нашей родиной пугачевщина, готовая взорваться в любой момент.

В этот мир природы и ее мирного царя вошел Абакасов с другом своим Петей, чтобы выбрать букет для подарка новорожденной женщине.

— Знаете, — говорил Петя, — я заметил, она редко улыбается, но когда да, то это да! Как вспышка магния, как проявление мирового духа, к тому же она брюнетка, а глаза зеленые. В общем, я думаю, что она прекраснее Джины Лолобриджиды и умнее Франсуазы Саган. Очень трудно выбрать ей букет.

— Есть два крайних способа составления букета, описанные в литературе, и оба они банальны, — сказал Абакасов. — Один — это скупка подряд, по-купечески, чтобы женщина сама сортировала цветы по вазам и графинам в полное свое удовольствие. Другой — это букет одноцветный, но много, например, охапка красных роз. Мы же создадим в букете портрет ее, я думаю.

Они подходили к парадной ее дома, неся полный портрет, рожденный знанием Абакасова и любовью Пети, — он был велик, этот портрет, где в темных облаках васильков была гроза алых маков и светлой надеждой белели лилии среди плодородной зелени.

Женщина открыла им дверь — и они узнали ее во всем блеске.

— Вчера умер Щемилов, — сказала женщина.

13. Речь, а вернее, слово отца Всеволода над тихо лежащим Щемиловым

В притворе справа орали младенцы в очереди на руках у матерей, орали перед крещением, и это был не первый их крик, а тоже очередной, и молодой поп, похожий на переодетого следователя по особо важным делам — откормленный, с глазами цвета золотой пуговицы, небритый, — в блеске свечей крестил деловито всех этих Александров и Татьян, Сергеев и Наталий, готовя их к вечной жизни, когда, смертью одолев смерть, они перестанут орать и предстанут перед создателем своим, чтобы выяснить наконец, что же все это значило, что осталось позади, и в чем тут замысел, и каково же было их место в этом замысле. Так пожелаем им сказать в ту минуту: «А вот, оказывается, в чем дело!» — и начать далее вечную жизнь, и пусть это не будет мрак и скрежет зубовный — зубов у них, например, пока и вовсе нет, и вообще, они еще очень небольшие, хотя орут куда как громче взрослых.

Много удивительного вокруг, если, повторяю, вникнуть, и Абакасов стоял в храме, удивленно глядя на тихо лежащего Щемилова — лежащего неподвижно, однако с улыбкой, но не с той улыбкой, в которой скачут бесы и с которой слетают, подмигивая, искры взаимопонимания, а с улыбкой просто, про себя, настолько про себя, что даже глаза были закрыты.

Отец Всеволод, лысый и немного полный, с видом хозяйственного мужика, знающего, как что соорудить и куда забить тот бесценный гвоздик, который он держит в зубах, распрямив его перед тем так, что тот стал прямее покупного, отец Всеволод со лбом Сократа и носом, по-славянски скошенным на сторону и задранным природой кверху, сказал такое вот приблизительно слово:

— Предельно велик господь и даже беспредельно велик он, и все перед ним равны — и машинист первого класса, и художник, и даже милиционер, а также равны все народы. Но если попадается такой народ, что не сидится ему на одном месте, что ворочается он с боку на бок вместо того, чтобы спать, как положено; если обуревают его страсти, а на все Божья воля, то указует на такой народ перст Божий, и тогда держись, ибо этот перст всегда крест, и это тяжело, хотя лучшего нельзя и представить. И в каждом народе, включая беспокойные в первую очередь, появиться могут наряду с механизаторами и милиционерами такие люди, как вот он.

И отец Всеволод показал перстом на Щемилова и перекрестил его. А тот улыбнулся.

— Он не имел жилья и прописки, как имеем мы все, ни денег, кроме двадцати рублей пенсии на хлеб и на чай. И он делал денно и нощно разные штуки из глины, воска и даже тряпок, так как был он скульптором, а денег не имел. Так дожил он до шестидесяти лет, и каждое новое его творение было непохоже на предыдущее, ибо он поднимался по лестнице, которую строил сам, к Господу Богу, ему подражая, ибо человек — это тот же Бог, только с недостатками, и человеку свойственно произносить слово и делать разные фигурки из глины, и вдыхать в них жизнь. Иные, обладая даром, сотворят немного и почиют на плодах своего труда, сытно кормясь и пожиная. А он постигал то, что хотел постичь, и перестали его понимать сначала все, а потом и близкие, но он не роптал. Пятьдесят лет я служу тебе, Боже, изо всех сил, и вот если и этого ты не примешь в любовь свою, то просто не знаю, кого другого предложить и что делать, прости, Господи. Сам посмотри — одежда на нем ветхая, тело его сухое и без жира, жить ему было негде, а он улыбается! И пусть были на нем грехи, то какие это грехи по сравнению с прочим — может, выпил когда за компанию, если угостили, да выпив, стесняясь, чтобы не подумали о нем хорошо, эту песенку проклятую спел — а как я просил не петь ее, на исповедях просил: «У русской женщины нога большая-большая…» — ну и так далее, не могу повторить, прости, Господи. Так что прими его, пожалуйста, очень тебя прошу, и все мы просим.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй нас, — запел хор.

Все потом разошлись, а Абакасов пошел посмотреть, как крестит орущих, пузатых, красных младенцев в правом притворе молодой поп, похожий на следователя, и удивлялся, удивлялся, удивлялся безмерно.

14. Чемоданы, очень много чемоданов

Каждый несет по жизни свой чемодан.

Он набит женой, детьми, разговорами и бесконечными обязательствами. И каждый укладывает в свой пухнущий чемодан все, что встречается на пути, укладывает самого себя, пока не уложит полностью и не успокоится в конце концов.

Чемодан был у Абакасова до сих пор пуст, и оттого жизненная походка у Абакасова была до сих пор непривычной, легкой.

Иногда он писал, присев к подоконнику, но не хранил и не прижимал к груди, нося написанное не в чемодане, а в голове, считая, что пока не нужно и вообще дело не дошло еще до рассвета.

Вот и сейчас сидит он боком у подоконника и пишет, не зажигая свет, а пользуясь от фонаря во дворе, что рядом с тополем.

Тихо вошла Елена Петровна и посмотрела на него: как бы уложить его в свой чемодан, такого хрупкого, казалось бы, беззащитного, как дошкольник, но вот, однако, не получается.

— А у меня есть неприятности, — говорит она.

Абакасов встает в полной боевой готовности.

— Всем можно, а мне нельзя, — говорит она. — А я не хуже.

— Чемоданы, очень много чемоданов, — хмуро говорит Абакасов.

— Какие чемоданы? — говорит она.

— Тяжелые, — говорит он.

И вот она понимает, что опять не получилось, даже с помощью неприятностей, и выходит, чтобы перевооружиться.

Не было Щемилова, чтобы защитить, и плечи Елены Петровны волновали Абакасова, разрушая сегодня вечером его серьезные взгляды на себя. И когда она вошла в сиянии плеч решительными ногами, Абакасов понял, что час его пробил. Она вошла как врач, в серебристо-белом халате с крупными розами на нем, и комната стала теснее, как клетка, и Абакасов был загнан в нее, и привычные мысли бились крыльями о стены, поднимая пыль суеты и не помогая; мысли, никогда не попадавшие в цель, когда касались лично его и обрекавшие его быть придворным с дворниками и видеть циклопов в заурядных людях. А тут пришел лекарь, уверенный и знающий, и раздел его, и уложил в постель, и лечил с талантом и перерывами, так что к середине ночи он заснул освеженный, полный прохлады и знания жизни. А доктор спал рядом, довольный делом рук своих.

До чего часто забывают, что придется проснуться, как приходится и трезветь, и взрослеть, как нам с вами, как тридевятому царству-государству.

И он проснулся.

Он лежал на дне, а над ним в зеленоватой воде плавали стол, стулья, шкаф и абажур, и они постепенно тонули, дрожа, становились на место, а он всплывал над вещами в полном одиночестве, потому что Елена Петровна ушла.

Он встал не улыбаясь и облачился в доспехи крахмальной рубашки и черной тройки, чтобы заполнить пустоту светлого дня ожиданием. Тревога была в его сердце, но он знал, что в предстоящем дне не должно быть места случайным плечам и чужому дыханию, ибо они разрушали с годами построенный храм судьбы, а судьба — это ты, как ты есть. Отчего была тревога, Абакасов не мог понять — словно он забыл что-то и силился вспомнить, но не мог. Словно была в его жизненном плане прореха, а где, он не мог обнаружить. Словно кто-то бился у него под сердцем, но кто бы это мог быть?

— Доброе утро, — сказал Петя Гегель Абакасову в коридоре.

— Доброе утро, — поклонился Абакасов и посмотрел на Петю, но не мог вспомнить.

15. Безразличный

Очень редко вижу я эту фигуру в жизни, но все-таки вижу — так редко, что почти не удается всмотреться, а если удастся, то я расскажу о ней подробнее, потому что это замечательная фигура, и в ней, может быть, весь мой страх и заключается, именно в ней, а не в том, по прозвищу Каин, у которого не получилось выйти на дорогу, потому что он сам перебежал себе дорогу, как черная кошка, когда двинулся к свету из Упраздненного переулка. Весь мой страх и ваш страх, может быть, тоже, если вы знаете этот вот страх, когда сидишь один в доме не воином, а невольником своих занятий, ночью, и выключишь настольную лампу, и в окно кинутся хвойные лапы сосен, что качаются там, за стеной, на морозном ветру, кинутся за твоей душой, а тебе жизни осталось, возможно, с хвойную иголочку, и уже никогда ничего не успеть, и душа тоскливо пустеет, и ничего в ней не обнаруживается из прошлого, пока темнота лезет за тобой в окно, и улетая навсегда в холодное такое небо, ты будешь оглядываться на землю, а на ней ничего уже не разглядеть, она мерцает себе, как звездочка, и ничего не разглядеть в ее лучиках. Или, если вы такого страха не знаете, то еще есть страх серой стены в городе, стены без отверстий, в серых громадных узорах, и от страха делается перед ней безнадежно и так печально, как только в детстве, и хочется прислониться к этой стене и поплакать, как в детстве, потому что ну до чего же ты один-одинешенек вот тут, но где там тебе поплакать — от детства-то тоже одни лучики-лучики, а больше ничего не видать, и ты должен вспомнить, что на тебе приличное плотное пальто из черт его знает, забыл, какой материи, и зеленая шляпа, и вообще фу-ты ну-ты, какой ты, так что вот так — где там тебе тут. Одна смехота, как вообразишь.

Но оглянемся на фигуру, которая появилась непонятно как в этой повести своей звериной мордой — такой мордой, как у зверя, когда он с закрытыми глазами и словно спит.

Фигура шла по улице неторопливо, с достоинством. Купила в киоске газету, почитала последнюю страницу, где спортивные новости, положила газету в карман пальто, потолкалась немного у ларька, купила пару соевых батончиков и сжевала их по ходу движения. Потом зашла во двор, посмотрела на тополь, там росший, на поленницу дров и на многочисленные окна, на их тесноту вокруг тополя и поднялась в квартиру Абакасова.

— Вы Абакасов? — спросила фигура.

— Да, — сказал Абакасов. — Вы ко мне?

— Хочу на тебя посмотреть, — сказала фигура и стала смотреть.

— Я вас, кажется, не знаю, — сказал Абакасов.

— Какое это имеет значение? — удивилась фигура. — Ну, какое это имеет значение.

— У вас дело ко мне? — спросил Абакасов.

— Никакого дела, — брезгливо сказала фигура. Абакасов стоял и старался вспомнить, а фигура смотрела на него некоторое время и сказала, насмотревшись:

— Вот ты, значит, какой.

— Какой? — спросил Абакасов.

— Оборотень, — сказала фигура, равнодушно пожевав губами и причмокнув углом рта. — Такой, как все.

— Что вам надо? — спросил Абакасов.

— Да ничего, — сказала фигура, пожав плечами. — Просто она сказала, что я похож на моль и спать она со мной не желает.

— Кто — она? — спросил Абакасов, и сердце его забилось, потому что испугалось скандала какого-нибудь, а он боялся скандалов, поскольку боялся за себя в скандалах, и по этой причине никогда их не имел.

— Да ты ее не знаешь, — сказала фигура. — Не волнуйся, я просто так зашел. Слушай, посмотри на меня. Ты не мог бы меня полюбить?

Абакасов стал смотреть честно, а фигура ждала неподвижно, сняв шляпу, подняв подбородок, выпрямившись.

— Нет, — сказал Абакасов. — Это очень непонятно. Кто вы, почему ко мне и почему полюбить?

— А мне все равно, — сказала фигура. — Мне совершенно наплевать, что ты понимаешь и чего нет. Фу, гадость какая. Что ты в душу ко мне лезешь?

— Вы спросили насчет полюбить, — сказал Абакасов.

— На что это мне? — изумилась фигура. — Чепуха какая-то! Придумал тоже!

Елена Петровна заглянула в комнату и увела фигуру к себе и оставила ночевать назло Абакасову, прочно лежавшему теперь в ее мозаике и чемодане и ненужному больше напрочь.

16. Прошлое из-за угла

Когда вы так молоды, что словно летите навстречу ветру, вокруг вас танцует хоровод лиц, и не каждому вы придаете надлежащее значение, а зря — каждый встречный плетет ниточку, и вокруг вашей судьбы получается ко времени зрелости затвердевший кокон, похожий на вас, как карикатура, а вам и невдомек.

— Я женюсь и уезжаю на Сахалин, — сказал Петя Гегель Абакасову.

— Счастливого пути, — сказал Абакасов и снова попытался что-то вспомнить и не смог.

Иногда, хоть и очень редко, в нашем городе совпадают воскресенье и солнце, и тогда все выходят на улицу, и везде становится тесно. Вышел и Абакасов с журналом «Природа» под мышкой и, размышляя, дошел до пригородного парка, где тоже было тесно.

Это было в конце весны, когда деревья пушисты, как цыплята, небо дрожит от солнечных лучей, сквозь мертвую траву прорастает живая и кусаются первые комары, а люди раздеваются навстречу солнцу до трикотажа, обнародуя перезимовавшие тела, не такие уж моложавые, как деревья и трава. А так как было очень тесно, особенно потому, что люди не стояли, а лежали и занимали больше места, то парк напоминал не то баню, не то поле боя, и деревья рвались вверх изо всех сил, вытягивая шеи, чтобы вздохнуть.

Вверх смотрел и Абакасов и потому не видел женщину, сидевшую на пне, и мальчика лет шестнадцати у ее ног, и не видел, как посмотрели на него глаза женщины, как еще беспомощнее повисли ее руки и как встал и пошел за ним следом мальчик.

Бывают среди женщин особенные, такие, у которых беспомощны руки и ноги, точно сделаны из ваты, хотя и красивы; а жизнь у таких волнуется только в обреченных глазах. Они молчаливы и покорны, а главное, доверчивы, так что для Христа и для Ганди они подходят вполне, а вы о них забываете, словно их и вовсе не было.

Мимо парка промчалась электричка, и странно было, что лежащие люди не запрыгали в разные от нее стороны, как лягушки. И неожиданно, будто из-за угла, встал перед Абакасовым этот мальчик и сказал:

— Здравствуй, отец.

Вот и пригодилась Абакасову его постоянная боевая готовность.

— Я? — спросил он.

— Да, — сказал мальчик.

— Да, — сказал Абакасов. — Да-да.

Они сидели в комнате у Абакасова на одном подоконнике после долгого разговора, и мальчик, осмотрев сокровища его души самозванными глазами молодости, теперь смотрел на черты его лица, и был этот воскресный день днем страшного суда для Абакасова. И в самом конце разговора мальчик спросил:

— И это все? Только ждал — и все?

— Я многое понял, — сказал Абакасов и слизнул с губ слово «сын».

— Ну и что? — спросил сын.

— А что? — спросил Абакасов.

— Ты эмигрант, — сказал сын, и Абакасов встал гордо, как капитан на мостике тонущего флагмана.

— Нет, — сказал Абакасов. — Я, наверно, сторож. Ночной сторож.

Сын рассматривал его морщины — ведь время, как дятел, долбит ваше лицо, пока вы летите навстречу ветру, а вам и невдомек, воображая, что молоды.

— Она не придет, — сказал сын. — Это я сам догадался, а она и не знает.

Странно, что у маленького Абакасова и такой хрупкой женщины был такой высокий сын.

— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.

— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.

— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:

— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.

Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.

17. Птенец в руке

Несколько дней назад ушел из жизни Абакасова его сын, спиной еще не возмужавший, ушел, и вот Абакасов сидел, последний раз удивляясь.

— Можно попрощаться? — спросила весело Елена Петровна, являясь в дверях. — Я выхожу замуж за вашего знакомого, помните?

— Нет, — сказал Абакасов и так, что она исчезла.

— Можно попрощаться? — спросил Петя Гегель, приоткрыв дверь.

— Нет, — сказал Абакасов.

— Можно? — спросили Витя и Вова, пришедшие проведать.

— Нет, — твердо сказал Абакасов. А Щемилова не было.

Удивленно смотрел Абакасов на маленького птенца в руке — на свою жизнь. Удивленно вспоминал прошлое — где же оно? Вот шел, шел, а так недалеко от начала.

Что это? Размеренно шагал, совпадая в ритме с неповоротливой эпохой, и проморгал.

Надо немедленно, сейчас, скорее превратить птенца в птицу.

Но как?

18. Беспокойный конец Абакасова

Ранним-преранним утром, когда мир еще спит всем миром, на улицу вышел Абакасов, неся под мышкой длинный, как мачта, предмет. С окон облетала ночная дремота, вековая дремота, и они смотрели проясняющимися глазами, светлея навстречу заре.

Заря уже не обманывала Абакасова, и он непреклонно пошел к площади. Сверху вниз глядели черные блестящие атланты Зимнего дворца, обремененные ношей, смотрели укоризненно на человека необремененного. Сверху вниз смотрели розовые облака, взлетевшие высоко без ноши и без мачты. И только окна смотрели вверх, в небо, просыпаясь, по-детски чистые и промытые рассветом.

Непреклонно подняв голову, вышел Абакасов на пустынную площадь и там поставил свою мачту, развернул намотанное на нее знамя и побежал вперед, неся его над головой, как парус.

Бог его знает, что он хотел этим сказать и, главное, кому, потому что было очень рано и никого вокруг не было. Падал ангел с колонны под тяжестью креста и смотрел, как по растрескавшейся площади, бескрайней, как Тихий океан, как полушарие Земли, бежит со знаменем в руках маленький Абакасов. И вот уменьшается площадь, и нет уже ангела, и далеко внизу в сером просторе площади алая капелька паруса тонет в тумане утренних лучей.

ЭПИЛОГИ

1. Пора прощаться

Ресторан плавал на Неве.

Качался пол, и качалось небо, как еврей в жалобах Иегове; как русский, выдергивая в вечном «эй, ухнем!».

Молчаливый пилот улыбался женщине Нонне ободряюще и так, что я тоже ему улыбался.

— А папа в Риме грешен, и все тут! — сказал летчик Тютчев решительным голосом.

— Этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов, — влияние церкви падает, и все такие мысли позабыты, потому что интеллект обанкротился. А все-таки обидно, что впереди такая судьба.

— Не каркай, — сказала женщина Нонна. — Ты скажи.

— Это она мне приказала. — Только не про звезду. Хватит про твою звезду.

— Дело в том, — сказал я волнуясь, потому что говорил среди знатоков такой величины, — что быть зерном для будущей жатвы обидно, если желать не отдавать, а наоборот, но не на кого обижаться, так как жатва есть жатва.

Молчаливый пилот посмотрел на секундомер и встал, натягивая перчатки.

— Прощайтесь. Пора, — сказал он тихо.

Я обнял мою женщину Нонну, и она сказала мне голосом ребенка, уставшего переживать:

— Да, пора.

И замерла в моих руках, как ребенок на грани слез.

— Постойте, — сказал Карнаухов. — В этот час я должен сказать, потому что не написал и теперь уже не напишу никогда. Конечно, горько, но в качестве расплаты за то, что несли всем народом и потеряли, не заметив, в качестве именно расплаты.

— А все равно папа грешен! — сказал летчик Тютчев и стукнул обоими кулаками по столу, вставая.

— Ты прав, испытатель, только этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов. — Давайте расплачиваться.

2. Потерянный эпилог

Дымное небо в багровых гусеницах, а поле желтое, и, рассекая поле, пролегла дорога, и уходит по ней колонна солдат. Ветер с трудом ворочает тучи, тяжелые, как несгораемые шкафы, и тучи гремят и грохочут. Белые цветы взлетают в небо и возносят тучи на лепестках ослепительного света, и пчелами вьются среди этих цветов серебристые птицы. Стерня торчит, как гвозди, и невидимые люди полчищами бродят по этой стерне, а среди них и дети, и даже босиком, и вдоволь видений вокруг дороги на разную потребность. Колонна идет по мягкой пыльной дороге, под водительством песни, еле слышной внутри громыхания, рева, стуков и визга. Отдельные слова песни, долетая, звучат согласно с тысячами сапог, над которыми туловища и головы с разными лицами и с разными видениями перед собой. И несут сапоги на подошвах пыль и тяжесть тысячелетнего пути, и конец дороги упирается в беспросветный горизонт, сверкающий белыми цветами на грозовой и густой глубине.

Идет в колонне летчик Тютчев, спокойно идет, будто на рыбалку, будто не с автоматом, а с удочкой, не в пригнанной амуниции, а в кожаной куртке, наброшенной на плечи, с куском сахара в кармане для встречных детей, чтобы отвлеклись их глаза, может, и встретятся на пути.

Зеленые глаза блеснули из сплоченных рядов — уж не Каин ли это идет, неся кромешное горе туда, куда направляется во всеоружии личной озверелости, с особой хваткой и опытом? Но всемеро отмстится всякому, кто убьет Каина, а кто его убьет, если мы не убили, оставив другим трогать волосы на этой голове.

Ноги мои, как вы устали идти вместе со всеми, и не хочется вам вперед. Лучше бы я отошел и сел у обочины отдохнуть, чтобы испарился путь хоть с моих драгоценных лично для меня подошв, но не позволяет мне отойти не то любопытство, не то что-то, живущее не в сердце, а, что ли, в животе, но отнюдь не доблесть, не совесть и не возвышенные понятия.

А вот небритый Абакасов, выбитый из седла собственным сыном, шагает, глядя перед собой. Так и оказался он не готов, когда жизнь просвистела мимо, не прослушав запасенных им слов, высиженных в теплой комнате, хоть он и не виноват. И вставили его в общий строй, словно патрон в обойму, чтобы шагал, а там разберемся.

А женщины не здесь, они в видениях, где-то над и вне белых цветов, и для каждого солдата в строю — своя.

— У меня не получается больше идти, — сказали Витя и Вова.

— Держитесь за меня, — сказал летчик Тютчев и расправил плечи, в которых ему всегда было тесно.

3. Самый последний эпилог

Что это я вижу напоследок в тонкой полосе заката над Черной речкой? Что это мне померещилось вдруг за самой последней чертой?

В Колорадо я вижу Марию, в Мельбурне я вижу Стеллу, под африканским солнцем чистит негру ботинки мальчик Гоша, протянул единственную руку за подаянием солдат Тимохин в Гонолулу, а еврей Факторович, похожий на Агасфера, говорит ему голосом, охрипшим от голода и старости:

— Моисей вывел нас из Египта, и вот мы рассеялись по свету, чтобы скитаться с собственной судьбой в горсти и с Иеговой в сердце, один за всех, и все — за одного. А вы рассеяны теперь по свету тоже, но это вам внове, и любя ближнего, как самого себя, что вам остается, как стать этим ближним, ты следишь за моей мыслью?

— Мы тоже — один за всех, — сказал солдат Тимохин.

— Нет, — сказал еврей Факторович. — У вас все — это все, а у нас все — это мы, и только.

— Почему это — и только? А мы? — дико закричал солдат Тимохин.

И полисмен повел его в участок, похожий не то на шею жирафа, не то на хобот слона.

Глава 1. «Пойдемте в театр?» 

Дело было давно, лет через десять после того, как первый человек высадился на Луне, большинство людей забыло, в каком это случилось именно году, с тех пор многое изменилось, хотя, конечно, ничто, разумеется, строго говоря, не изменилось — сейчас, к счастью, все изменяется не изменяясь, и все-таки, пожалуй, кое-что в некотором смысле изменяется.

Например, если встать сейчас в этом городе за колоннами дворца в стиле Карла Ивановича Росси, дворца, над которым победно развевается свежее красное знамя, и присмотреться к людям, идущим во дворец на работу, то заметно, что одеты они разнообразно, чего во времена высадки на Луне еще не наблюдалось. Кто в отечественном пальто, кто в импортном плаще с погончиками, кто в чем из кожи, но не времен гражданской войны, а синтетической. И головы переменились: на одной берет, на другой шляпа, на иных даже кепки с претензией, а некоторые — правда, очень некоторые — ничем не прикрыты, кроме волос. Изменение, конечно, налицо, но и нет изменения, потому что сейчас, как и тогда, сразу видно, кто важнее, видно не только среди тех, кто из машины вылез один, а и среди тех, кто из машины вылез с двумя-тремя себе не совсем, но подобными, и даже среди тех, кто прибыл в автобусах и на троллейбусах или высадился за углом из трамвая. Походка разная, здороваются по-разному, головы на плечах сидят по-разному — нет, это не по естественным причинам природного разнообразия, генетика тут ни при чем, это от служебного места внутри дворца. Более важный кивнул — и спешит к цели не торопясь, а менее важный здоровается обстоятельно, идет к цели скромно, не мешкая, но и не обгоняя. Чем важнее, тем внутренне неподвижнее, а внешне увереннее, и наоборот.

В этом изменений не было. И быть не могло. И не будет. Не будет!

Вон один идет — в клетчатом пальто, без головного убора! Не было раньше таких пальто и таких головных уборов не было, чтобы без. Вот это изменение! Однако и нет никакого изменения, просто надел человек клетчатое пальто, а на голову ничего не надел. Какие тут изменения? Вот если бы он сейчас догнал того, в серой шляпе, который из машины один выгрузился, хлопнул бы по плечу и сказал: «Привет, Володя! Как спалось?» — это было бы изменение. Но не было и нет. И не будет!

Или этот идет — среднего роста, сильно за пятьдесят, незаметный, но хорошо сохранившийся, в ботинках из ремонта, в пальто из химчистки, на висках ни одного седого волоса; сказал бы этот, можно выразиться, с виду нержавеющий, вон тому, внутренне неподвижному, что прошел и ответно кивнул: «Что это глаза у тебя с утра такие тусклые? Перепил, что ли, вчера? Смотри, друг, береги здоровье — стареешь очень!» — вот это была бы перемена! Не будет! И не надейтесь!

В это утро нержавеющий человек и думать о таком, разумеется, не думал, а вошел во дворец, как всегда. В гардеробе он столкнулся нос к носу с новым наивысшим начальством, которое тут же почему-то демократично раздевалось, наверно, подумал нержавеющий, популярности ищет, а может, подумал он вскоре еще, теперь такой будет порядок. Только он все это успел подумать, как наивысшее начальство протянуло ему руку и сказало без выражения:

— Говорят, у тебя трудности в семье?

Месяц назад от нержавеющего ушла жена, ушла без объяснений: собрала вещи и уехала в родную деревню на реке Белой. Оставленный муж тоже был родом из деревни, но другой деревни, смоленской. Объясняя свое необычное имя, он сказал, почему-то волнуясь, вчера молодой поэтессе, пришедшей к нему на прием:

— На заре голого энтузиазма отец мой, выйдя из бедняков и подняв мысль до понимания грамотного мировоззрения, прочитал слово «филармония» с большой буквы и погрузился в любовь, приняв за лицо и даже полагая женой наркома просвещения, поскольку нарком по ее поводу беспокоился, и потому отец назвал меня, как есть.

Так это и было на заре. Отец нынешнего инструктора целый день смотрел испытующе на свою жену Анну, а потом спросил:

— Если сын — как назовем?

— Если дочка — Анною, — упрямо ответила жена, поправляя на голове красную косынку.

— Нет, — сказал Иван Онушкин, — если сын — назовем Филармоном.

И повесил на стене фотографическую киноактрису, державшую в руке наган.

— Ваня, кто это? — спросила жена, беременная инструктором.

— Филармония, — сказал Ваня. — Бесстрашный пролетарий, друг безземельных, жена наркома нашей грамоты, которую испортили белобандиты в Тамбове.

— Убери, — сказала жена. — Не то скину.

— Нельзя, — сказал отец будущего инструктора.

— Как это мне нельзя из моего живота выкинуть? — удивилась жена.

— Я про нее думал, — сказал отец инструктора.

— Думай, но со стены убери, — сказала жена.

Красавицу с наганом отец, посоветовавшись мысленно с наркомом, сложил и спрятал на груди, а сына назвал в ее честь.

— Боже, какие были глупые люди, — радостно сказала вчера поэтесса Лиза.

Филармон Иванович нахмурился. Елизавета Петровна принесла ему вчера рукопись стихотворений в прозе, отвергнутую местным журналом, принесла на арбитраж. Конечно, Филармон Иванович ни за что на свете к такой рукописи не притронулся бы, но ему велело непосредственное начальство, торопившееся в отпуск, а непосредственное начальство уговорил хотя бы прочесть и высказать мнение лечащий врач подруги, страдавшей чем-то таким, по просьбе однокашника — главного инженера обувной фабрики, а кто уговорил главного инженера, оставалось долгое время неизвестным и выяснилось гораздо позднее, в ходе следствия, точнее, не кто уговорил выяснилось, а кто мог уговорить, кто был знаком с этим злосчастным инженером, с которого все и началось, изменения начались, хотя, в конечном счете, ничто и не изменилось, ох, уж этот пока неизвестный знакомый инженеру… Вообще-то, строго говоря, с рукописи началось — не было бы рукописи, не пришлось бы Филармону Ивановичу ее читать, не попал бы он во всю эту историю… А еще строже говоря, с поэтессы Лизы, рукопись сочинившей.

Филармон Иванович не за рукописи отвечал, а за театры и за их репертуар. Вернее, не он отвечал, а его непосредственное начальство, он только помогал отвечать, но и помогать было всегда очень трудно, мешал ему один недостаток, врожденный изъян: Филармону Ивановичу все спектакли, которые он смотрел, всегда нравились до остолбенения, до восторга, граничащего с обмороком, с гибелью. Ему было все равно, бодро или вяло играют актеры, умна или глупа пьеса, талантливо или бездарно поставил ее режиссер — Филармон Иванович самозабвенно восхищался всем, готовый полноценно жить и умирать вместе с актерами, чувствовать себя и принцем датским, и автостроителем, и Анной Карениной, и Марьей Антоновной, и негритянским подпольщиком, и тремя мушкетерами…

Трудно, даже мучительно трудно было ему скрывать, как он влюблен в каждую реплику актеров, в каждое их движение, и даже в декорации, и даже в музыку, и даже в освещение. Он сидел в первых рядах, не шелохнувшись и окоченев, неохотно выходил в антракте, не слушал, что ему говорят гостеприимные режиссеры, директоры, завлиты, ведущие актеры, секретари театральных бюро, критики, родители будущих гениев. Он ходил по фойе или сидел в кабинетах с таким же неподвижным лицом и неподвижным телом, как и в зале, недоступный для сплетен, влияний, и после первого звонка шел на свое место. После нескольких посещений спектакля он выучивал пьесу наизусть, мысленно подсказывал актерам их реплики, замирая, ждал знакомых слов и выражений, заходился до сердечной судороги счастья, когда актеры меняли текст, импровизируя. Однако восхищался внутренне, не внешне.

Но слишком часто ходить в театры он не мог — подумали бы, что ему спектакль очень уж понравился или, хуже того, актриса какая-нибудь тут того… И за кулисами он старался не бывать, разве что сопровождал высокого гостя, строго в соответствии с протоколом. Ни лицом, ни жестом, ни глазами Филармон Иванович никогда себя не выдал. Рад бы он и на репетициях посидеть, и с актерами счастлив бы встречаться, но — нельзя… Когда же после премьеры или приема его спрашивали, понравился ли ему спектакль, он говорил:

— Что это вы так вдруг… Подумать надо, а вы — понравился, не понравился…

И улыбался вдруг, разрушая свою неподвижность, а потом снова становясь недоступным.

Начальству он докладывал, если оно само не смотрело спектакль:

— Как сказать… Сложно… Надо посмотреть и подумать…

Каждый раз начальство тревожилось и говорило, если не смотрело:

— Что это они в простоте слова не скажут, а мы за них решай! Придется поехать и посмотреть! А?

— Надо поглядеть, — кивал Филармон Иванович. — Я бы тоже еще раз посмотрел, подумал…

И клевало, всегда клевало начальство! Знал Филармон Иванович, что на сомнение обязательно клюнет и поедет проверить! Второй раз сидел он на спектакле, смотрел, наслаждался, а в антракте не обращал внимания на встревоженные лица режиссера, директора, секретаря бюро. После спектакля начальство говорило:

— Вроде бы нормально, а?

— Вроде нормально, — соглашался Филармон Иванович.

— Ну, пусть идет. Разрешим. А?

— Пусть, — кивал Филармон Иванович, невидимо ликуя. — Только я еще раз посмотрю, если не возражаете. Мало ли чего…

— Посмотри, — одобряло начальство.

В третий раз смотрел спектакль Филармон Иванович, укрепляя репутацию работника трудолюбивого и строгого. Другие по вечерам к семье, к застолью, к телевизору, а он — в театр. Работать. Смотреть и наслаждаться.

— Ну, как? — спрашивало начальство.

— Пусть идет, — говорил Филармон Иванович.

— А не скучно? А?

— Как может быть скучно, если идейно правильно? — говорил Филармон Иванович и улыбался своей неожиданной улыбкой, и начальство улыбалось, понимало — шутит.

Непосредственное начальство Филармона Ивановича менялось часто — кто уходил вверх, кто в сторону, кто и вовсе выпадал из колоды, покидал номенклатуру, Предыдущее начальство такое отмочило, что и не придумаешь: влюбилось в большеногую и большерукую красавицу, члена сельской делегации одной братской страны, женилось на ней, положив партбилет, когда до этого дошло, и уехало в эту братскую страну, где поселилось в деревне и стало разводить землянику, поскольку там временно коллективизации все еще тогда не было. Видели это бывшее начальство Филармона Ивановича наши там туристы на базаре. Начальство бойко торговало на братском языке, к землякам интереса не проявило, бесплатно земляникой не угостило, на вопросы отвечало скупо, даже выпить отказалось. Понять такие события с предыдущим бывшим начальством Филармон Иванович никак не мог, а если все-таки силился — начиналось головокружение и даже останавливалось сердце, отчего он поскорее бросал думать о начальстве, базаре и землянике, и сердце снова начинало стучать нормально.

Зато начальство, которое было перед предыдущим, уехало учиться в столицу, по слухам — преуспевало, сумело, говорили, понравиться одному из.

Начальство менялось часто, и потому мог Филармон Иванович с каменным лицом смотреть театральные представления, напоминая вулкан, который еще никогда не извергался и потому неизвестно — это вулкан или только гора, а может, просто выпуклость на ровном месте.

И вот пришлось ему не спектакль смотреть, а рукопись читать, да еще стихи в прозе, да еще под названием «Ихтиандр». Стихи и прозу Филармон Иванович не любил, имя Ихтиандра встречал вроде бы в научной фантастике, но зачем оно тут — недоумевал, поэтому на автора смотрел вчера неодобрительно. А она, этот автор, мало того, что названием смущала, так еще не постеснялась, идя, можно сказать, в храм, наполненный светом, надеть брючный костюм ярко-зеленого цвета, пояс из золотой цепи и колье из грецких орехов, отца и мать его назвала, почти прямо, глупыми, а могла бы и понять их чувства, искренние и прямодушные, правда, не публично назвала, а с глазу на глаз, доверительно, но все-таки внутри, где не только осуществляется власть и не только осуществляется преемственность, от зари до зари и дальше, но и скромно вокруг, никаких излишеств, разве что поставили недавно всюду сифоны с самогазирующейся водой, зачем это надо было — стеклянные емкости в металлических сетках-переплетах, с графинами жилось привычнее, без роскоши и шипения, несвоевременная это была реформа, да и вообще зачем это надо — реформы, все они были, есть и будут всегда и навеки несвоевременные, об этом им недавно наивысшее начальство опять напоминало, хотя они и сами это давно прочно знали.

— Где можно попить? — спросила поэтесса Лиза.

— Там, — неодобрительно покачал головой Филармон Иванович, подписал ей, беспартийной, пропуск, встал и смотрел неодобрительно на нее сзади, как она шла в угол, наклоняясь, шипела громко сифоном и пила, закинув прическу, а брючный костюм трепетал на ней, то прикасаясь и подчеркивая, то свободно и скрывая.

— Я приду завтра, — сказала поэтесса Лиза, беря пропуск.

Знает, подумал Филармон Иванович, что непосредственное начальство, уезжая, поручило ему разобраться за день и не тянуть ни в коем случае. Он попробовал вчера отвертеться и начал привычно:

— Подумать бы надо…

— Вот и подумай, — велело начальство, торопясь. — И завтра чтобы все было готово.

— А ваше мнение? — спросил Филармон Иванович.

— Не читал, — сказало начальство. — Как решишь, так и будет. Вопросы есть?

Вопросы у Филармона Ивановича были, но найти он их не мог.

— Что стоишь? — спросило начальство. — Они в простоте слова не напишут, а мы за них решай… Действуй!

И начальство сказало жене, уезжая в отпуск, телефон Онушкина, жена позвонила подруге, та — лечащему врачу, тот — главному инженеру, а тот еще кому-то, остававшемуся в тени, и поэтесса Лиза позвонила Филармону Ивановичу, принесла «Ихтиандра», а Филармон Иванович читал вечер, немного поспал и читал утро, хотя в рукописи было всего тридцать страниц, но сплошь — головоломки.

Об этих головоломках и думал Филармон Иванович, когда наивысшее начальство ему сказало:

— Говорят, у тебя трудности в семье?

Это был особый, неслыханный знак внимания, и Филармон Иванович ответил, как полагалось и как от него и ожидалось, бодро и приподнято:

— Преодолеем, Сергей Никодимович, преодолеем!

Тут бы и остановиться, но инструктор, утративший полное самообладание из-за Ихтиандра, вспомнил об отце и неожиданно для себя сказал:

— Вот отца в больницу никак не берут…

Отец его, овдовев и выйдя на пенсию, жил отдельно, кряхтел от радикулита, класть его в их больницу с каждым годом труднее становилось, вот и в этом году вроде и не отказывали, но мест все не было, а отец к этой больнице привык, пообжился, боли там отпускали, пенсия накапливалась. Об этом думал Филармон Иванович, читая стихи в прозе, вот и брякнул, минуя инстанции, не по правилам, посреди гардероба о своих бытовых потребностях. Брякнул и затих. Только успел подумать, что пропал, как наивысшее начальство, уже переключившее знак демократического внимания на кого-то другого, расслышало его заявление, снова кивнуло и сказало:

— Должны взять.

Это получался не просто знак, это получалось указание, и не на этот только год, а на все годы, пока наивысшее начальство будет здесь наивысшим, даже если Филармон Иванович уйдет на пенсию, до которой ему пустяк оставался, годика полтора. Теперь между отцом и койкой в больнице были одни формальности, было только тьфу, раз плюнуть.

Вот это да, думал Филармон Иванович, забыв даже об Ихтиандре, это не то, что бывший хозяин, к которому месяцами не могли пробиться, с делами не могли, не то что с личными просьбами, да и не он не мог — завотделы, а новый за полсекунды решил, без всяких.

Внимание к человеку теперь, наверно, потребуется, подумал Филармон Иванович, к каждому. И тут вспомнил он опять о Елизавете Петровне, назначил он ей на десять утра, и оставалось до десяти всего две минуты.

Уже вечером, прочитав рукопись первый раз, он понял, что местный журнал отверг ее обоснованно. Плохая вещь, говорил он мысленно Сергею Никодимовичу, идя в свой сектор, темная, двусмысленная, от первого до последнего слова непонятная, а понятные фразы, несомненно, на что-то намекали, хотя на что именно — никак не удавалось установить, поскольку было непонятно целое. Вроде бы речь шла о любви героини к кому-то, живущему вне нашего мира, в глубине не то водного, не то воздушного океана и носящему временно псевдоним Ихтиандр, но, может быть, и не о любви и не к кому-то. Много раз прочитал Филармон Иванович рукопись. И кое-что ему удалось выделить для конкретной доброжелательной беседы. Например, такое:

«Из пенного пива осколком Селены навстречу тебе, и идти, прижимаясь янтарным плечом, по облачным волнам, не глядя вниз, где лишенные любви в сытости псовой растворяются в прахе…»

Доброжелательно Филармон Иванович намеревался сказать о горьковской традиции буревестника в стиле, однако слишком туманно, индивидуалистично и на что-то намекает.

Или, например, такое:

«Сиденье автобуса было разодрано, из треугольной дырки в спину мне лезли застрявшие там чужие хлопоты, спина чесалась, контролерша разоблачала безбилетного мальчика, крича оскорбления, а тебя рядом не было, чтобы хоть спину почесать».

Здесь Филармон Иванович приготовился сказать, что можно было бы о контролерше и не так, много еще безбилетных, убытки транспорту большие, люди пятак берегут, а в других странах, между прочим, на пятак далеко не уедешь. Почему-то неожиданно он представил себе ярко, как Ихтиандр почесывает Лизе спину, а той приятно, она лежит у Ихтиандра на плече, но этого написано не было, Филармон Иванович заметил, что пальцы его шевелятся, и в ужасе мотнул головой.

Или, например, такое:

«В подвал, где принимали пустые бутылки и банки и где висело красное объявление, что инвалиды Великой Отечественной обслуживаются вне очереди, вошли десять человек и потребовали принять их по двенадцать копеек за штуку, потому что они совсем пустые, нет в них давно ни капли алкоголя, а им не хватает рубль двадцать, и чем они не посуда из-под вина, а черноглазый приемщик сказал, что откуда он знает, может, они от молока пустые, а он молочные не берет, а они возмутились, а у меня были именно из-под молока, и я спросила, как это не берет, а он посмотрел на меня и сказал, что я совсем другое дело, а они закричали, где же справедливость, а я сказала, что он не на своем месте, а он сказал очень даже на своем, куда я хочу, в „Кавказский“ или в „Метрополь“, а они сказали, если ты, сволочь, не примешь нас в долг по двенадцать копеек, мы сожжем все ящики, которые ты запас на ночную приемку слева, а я сказала, что сегодня не могу, к сожалению» — и так далее, тому подобная бестолковщина с дурным душком, и по ее поводу Филармон Иванович собирался повторить слова, которые, по слухам, произнес недавно наивысший, что в каждой области — свой БАМ и в каждом районе тоже БАМ, туда бы и поехала к героям современности, а не спускалась бы в подвал жизни.

Две минуты истекли, и вот она вошла к нему в кабинет.

Опять этот костюм, за сутки он стал еще зеленее, никакого уважения, надо же! Только вместо грецких орехов болтается на груди, нахально приоткрытой вырезом, блестящий крестик на блестящей цепочке! Глазам своим не поверил Филармон Иванович, однако всматриваться не решился — слишком много груди виднелось под крестиком, слишком белая она была, невозможно всматриваться в такое.

Хмурясь, он сообщил ей свое мнение, подкрепляя примерами, сообщил доброжелательно и закончил просто:

— Нельзя.

И убедительно замолчал, бесповоротно сокрушаясь головой.

Поэтесса Лиза начала было записывать его слова, что ему не понравилось, но почти сразу прекратила, что ему тоже не понравилось, склонила голову на плечо и стала смотреть на него своими большими серыми глазами.

— Нельзя, — повторил после молчания Филармон Иванович.

И спросил, стараясь закончить по-хорошему с этой зеленой птицей попугаем, прибывшей сюда ради доброжелательных объяснений о ее стихах в прозе, не подходящих, к сожалению, для существования, спросил, награждая своей неожиданной улыбкой:

— Значит, договорились?

— О чем? — спросила поэтесса Лиза. И добавила певуче: — Филармон Иванович?

— О перемене вашей поэтической позиции и курса жизненного творчества, — хотел ответить Филармон Иванович, но вместо этого вдруг ему сказалось совсем другое:

— О замене, в частности, вашего костюма в руководящем месте обыкновенной одеждой советского человека!

— Совместно будем заменять или как? — спросила эта птица. — А насчет белья какие будут указания, Филармон Иванович?

Это можно было только не расслышать, ничего другого тут было нельзя. Филармон Иванович опустил голову, огорченный тем, что эта представительница творческой молодежи так нечестно использует преимущества своей беспартийности.

Посидели молча.

— Боже мой, — сказала поэтесса Лиза.

Она неожиданно протянула руку через стол и погладила его по голове, повторив:

— Боже мой…

И тут в третий раз за это злополучное утро вырвались из инструктора слова без его воли, сами собой, словно не он, а кто-то другой сказал их его ртом, причем сказал хриплым басом, он даже и услышал этот бас как бы со стороны:

— Пойдемте сегодня в театр?

Глава 2. «Кто тут главный?» 

Сказал такое среди белого рабочего дня, сказал посетителю, которая лет на тридцать пять моложе, не зная, не замужем ли она, какие у нее связи с начальством, за нее без нажима, но хлопотавшим. Голова закружилась, сердце приостановилось, волосы на голове шевельнулись, и тут она ответила:

— Сегодня, к сожалению, нет, Филармон Иванович. Позвоните мне завтра.

И на листке бумаги написала ему телефон.

Пальцы у нее были на вид очень ломкие.

Когда после рабочего дня инструктор покупал продукты, он чувствовал под ложечкой зеленоватую неприятность и, натыкаясь на нее, постигал без труда, что причина — несознательная поэтесса, повернувшая его чистую жизнь к родимым пятнам прошлого.

— Родимый ты мой, — услышал за спиной инструктор, но не решился оглянуться и посмотреть, кто это, кому и почему сказал.

В магазине насыпали ему в сетку картошку гнилого качества, он вспомнил, что газета писала о недостатках на этом фронте, однако именно в данном магазине сдвига к лучшему не наблюдалось. Надо бы указание, но это не по его линии, по другой, где каждый год возникают сложности с уборкой, перевозкой, хранением и погодой. В другой магазин он, однако, не пошел.

Зато морковь была ничего. И мясо тоже ничего, так что можно было идти и думать о хорошем. Да и в портфеле лежали кое-какие качественные продукты, купленные еще внутри.

С тяжелой сеткой в одной руке, с толстым портфелем в другой, спешил Филармон Иванович к дому. Осень шла к концу, холодная и дождливая. Вот и сейчас моросил мелкий дождь, освежая его старое пальто и шляпу. Тут он увидел впереди что-то зеленое и скривился, как от боли. Впрочем, именно боль он и ощутил в приостановившемся сердце, но боль не страшную, а какую-то забытую, неясного свойства. Рядом с зеленым плащом-накидкой, застегнутым под подбородком золотой пряжкой, маячил некто в бежевом, с белым воротником. Хмуро, стараясь не замедлять шаг и не обращать внимания ни на нее, ни на сердце, Филармон Иванович шел вперед, а зеленое издали приветливо помахало ему ручкой, село с бежевым в черную машину и уехало, оборачиваясь и несомненно его обсуждая.

До сорока восьми лет Филармон Иванович прожил холостым и вдруг женился на молоденькой официантке-башкирке из дома отдыха, куда случайно попал на отпуск. Его жена быстро располнела, лицом стала похожа на басмача, молчаливая вообще, она почти прекратила с ним разговаривать, о чем думала, раскосо глядя на него, — неизвестно.

По вечерам она не мешала ему — любил Филармон Иванович, если не было спектакля, конспектировать книги по марксистско-ленинской эстетике, а их, к его удовольствию, выходило немало. В толстых тетрадях, обязательно с обложками разного цвета, чертил он поля, нумеровал страницы, на тетрадь наклеивал белый квадратик с цифрой — номером тетради, число уже перевалило за сотню, аккуратно и крупно писал название книги, обстоятельно ее конспектировал, а в конце тетради оставлял один-два листа под перечисление того, что в тетради законспектировано. Писал он с удовольствием, длинными фразами, стараясь поменьше пользоваться своими словами, ставя кавычки, если ничего не менял, а в скобках отмечая страницы книги, с которых выписал в тетради. Особенно важное он подчеркивал, например, такое: «Если без содержания нет формы, то и без формы нет содержания — бесформенное содержание перестает быть содержанием, однако бессодержательная форма может некоторое время сохраняться, не являясь, строго говоря, формой, потому что содержание всегда предшествует возникновению или развитию формы». Или такое: «Диалектика художественного развития такова, что на разных этапах советского искусства нравственная проблематика ставилась и выявлялась с разных сторон, однако всегда была неразрывно слита с его идеологической направленностью». За этим занятием Филармон Иванович засиживался допоздна, ложиться не спешил. К жене он утратил интимный интерес, пользуясь ее телом редко, большей частью по утрам, и никакого отклика с ее стороны не чувствуя.

Детей у них не было и быть не могло. Сразу после загса молчаливая жена в постели вдруг рассказала ему, неожиданно горячо и волнуясь:

— Послушай, все послушай, ты муж — знать должен, мне только тринадцать было, первые месяцы как женское началось, а он штурманом по реке плавал, в отпуск в деревню заехал, Измаил, татарин, напились все, он поил, рукой по спине провел, подвернулась я, околдовал, а мать заметила, тоже пьяная была, он ей самой нравился, отец-то наш помер, зазвала меня в сарай, и так била, так била, бросила, ушла, совсем опоилась. Я лежу, плачу, а тут он, приласкал, пожалел, я и не поняла ничего, девочка была, околдовал. Через восемь месяцев мертвого родила, маленького такого. С тех пор ни с кем не была, ты мне верь, ты меня прости, я тебе хорошая жена буду, я тебя любить буду, я за пожилого и хотела, ты только прости — не пожалеешь…

До помертвения органов испугался Филармон Иванович. Все, что он услышал, было неправильно, дико, являлось исключением. Вот-вот, нашел слово, именно исключение, не характерно, из ряда вон. Сам он если и пил, то в редких случаях, когда с ним пило начальство и не пить было бы дерзостью, но и выпив, никогда по спине никого не гладил, руки держал при себе, а язык за зубами. Чтобы мать из ревности избила дочь — и вообразить не мог, тем более, чтобы пьяный овладел ребенком с согласия последнего. Вот это согласие больше всего и ужаснуло Филармона Ивановича, опустошило его душу, хотя сказал он в ответ после долгого молчания о другом:

— А Измаила что — засудили?

И жена ответила, тоже помолчав:

— Он сказал: ребенок будет — женюсь. Уехал сразу, писал письма. Да что он нам… Ты меня прости.

— Нет вопроса, — сказал Филармвн Иванович, — поскольку несовершеннолетняя. Но как это околдовал?

— Прости, — шептала жена, а он лежал омертвелый.

Ребенка, как сказали врачи, у нее быть больше не могло.

Десять лет жили, таких разговоров больше не вели. И вдруг она уехала.

Придя с сеткой и портфелем домой, Филармон Иванович первым делом покормил своего кота, по имени Персик, оставленного женой. Кот выбежал ему навстречу к двери, терся у ног, мелко тряс выгнутым хвостом, ждал нетерпеливо, пока хозяин нарезал мясо в блюдечко. Глядя, как ест кот, Филармон Иванович почему-то вспомнил рассказ жены, представил черную руку татарина Измаила у нее на тонкой башкирской спине, и неожиданно непонятная сила оторвала его от кормления кота и бросила к телефону.

Он опомнился только тогда, когда раздалось лениво-певучее: «Я слушаю», — и тихо положил трубку на рычаг. Испуганный Персик не ел и смотрел на него. Филармон Иванович заметил, что пальто до сих пор не снял, домашние туфли не надел, на полу наследил. Боже, какое у меня никуда не годное пальто, подумал он, но мысли его прервал телефонный звонок.

— Филармон Иванович? — услышал он. — Не вы мне только что звонили, а телефон вдруг разъединили?

— Я позвоню вам завтра, — сказал Филармон Иванович. — Как договорились.

— Часа в четыре, — сказала Лиза.

— Хорошо, — сказал Филармон Иванович, бросая трубку на рычаг, но телефон тут же взорвался звонком.

— Двести семьдесят восемь девяносто девяносто? — спросил резкий женский голос. — Клиент, с вашего аппарата только что хулиганили — звонили и вешали трубку. Телефон служит для связи, а не для хулиганства. В случае повторения вам его выключим. Ясно?

Филармон Иванович решительно не понимал, каким образом телефонная станция так быстро его разоблачила. Забыв поужинать, он стал ходить по комнате, заметно думая. Иногда он мельком поглядывал на приготовленные книгу, тетрадь и шариковые ручки, но за конспект не садился. Часа в три ночи он наконец лег и заснул. И тут впервые в жизни увидел какой-то совершенно беспартийный сон.

За деревней его сорокалетнего прошлого на правом берегу реки имелся лес, в который вела дорога — через мост и по насыпи, и было в том лесу много комаров, ландышей, лужаек с хорошей травой, чтобы пасти коров, и даже пруд. Филармон Иванович совсем не предчувствовал, что увидит во сне вдруг именно этот мост, эту дорогу по насыпи и этот насквозь знакомый лес, на каждой ветке которого висел звон коровьих колокольцев, крики соек и запах ландышей. Однако вот надо же — увидел, только совершенно все было во сне в ином свете и положении: лес поредел, остались мелкие и случайные деревья, насыпь расширилась, растеклась земляной рекой, по которой плыли выкорчеванные пни, рытвины, кучи веток. Пахло соляркой, мост отскочил в сторону, припал к воде, которой было под ним немного, и вся земля, растительность и небо изменились до почти неузнавания. Было неприятно на это смотреть, и Филармон Иванович, морщась от запаха солярки и перемены чуть ли не климата, распорядился:

— Вернуть, как было.

Но его никто не услышал, потому что он был совсем один, только издали доносилась трескотня бензопилы. Филармон Иванович пошел к пиле и спросил человека, яростно, как забойщик, вцепившегося в ручки:

— Кто тут главный, товарищ?

Человек обернулся, не выключая пилу, мотнул головой в сторону и снова сосредоточился на пилении.

Филармон Иванович настойчиво пошел по указанному направлению и вышел к бараку, на котором висели плакаты и белесые лозунги.

Из барака кто-то высунулся, спрятался, и барак вдруг развернулся и встал к Филармону Ивановичу задом без окон и дверей.

Он пошел в обход, но никак не мог перебраться через завалы хвороста и какие-то кучи мусора, устал, выбрался совсем в стороне от барака и сел отдохнуть на бревно. Из барака выбежал мужчина в бежевой выворотке с белым воротником, помахал ему рукой и стал развешивать на веревках белье. И тут Филармона Ивановича осенило: вот это чьи штучки! Сердце его забилось гневом, он в три решительных шага достиг двери в барак, оказался внутри и сразу полностью поверил своим глазам, точно ждал именно такого зрелища, вполне естественного в общей взаимосвязи происходящего.

За деревянным столом сидели, ели картошку и улыбались друг другу совершенно голые его жена и поэтесса Лиза, а в углу у печки копошилась скрюченная старушка в зеленом брючном костюме, подпоясанная золотой цепью.

— Так, — сказал Филармон Иванович. — Вот, значит, как.

Жена на него не смотрела, а поэтесса Лиза сказала мягко и примирительно:

— Все течет, все изменяется, Филармон Иванович.

И он вдруг потеплел от ее миролюбия, успокоился и, глядя ей прямо в серые глаза, спросил:

— Значит, договорились?

Не было вокруг него больше никакого барака, никаких подробностей он уже не видел, только белое лицо поэтессы Лизы и ее серые мягкие глаза, и медленно проснулся, вынося из сна все приснившееся бережно, все как было, даже запах солярки, но бережнее всего это лицо.

Он проснулся, не понимая, откуда взялся этот сон, но чувство было такое, словно он вернулся с важного заседания, к которому ему пришлось готовить резолюцию, и резолюцию приняли без поправок, и эту резолюцию он куда-то дел, не может найти, а вспомнить никак не удается.

«Все течет, все изменяется», — мысленно повторил Филармон Иванович, закрыл глаза и снова увидел насыпь с сучковатыми пнями, поредевший лес и изменившуюся реку с чужим мостом, и понял, что это все изменилось бесповоротно и назад уже не изменится. Да, колесо истории не повернуть вспять, подумал Филармон Иванович, вот оно — это бесповоротное колесо, которое не только огромно включает важнейшие вопросы, но и катится по мелочам, вроде леса его детства и внешнего вида земли, ни разу не повторившегося и не восстановившегося с самого доисторического времени, со времен динозавров и первобытного коммунизма.

Он вздрогнул, увидев ясно лес своего детства рядом с первобытным коммунизмом. У пещеры сидела в шкуре первобытная женщина и била камнем по камню, другая женщина кормила грудью волосатого младенца, а вдали первобытные мужчины колами и валунами добивали в яме свирепого динозавра. Так Филармон Иванович лежал и дремал, как вдруг кто-то сказал в комнате басом:

— Страшная сказка без счастливого конца!

Он очнулся сразу и так же сразу понял, что это сказал именно он сам и сказал не про себя, а громко. Он вскочил, подбежал к зеркалу, пристально всмотрелся. Нет, не череп глядел на него оттуда, не оборотень и не какой-нибудь тщеславный незнакомец, а он сам, привычный и известный. Он вернулся к постели, сел на нее, положил машинально руку на Персика, несколько раз погладил кота, потом порывисто прижал его к груди и заплакал.

Глава 3. Дон Бизаре Бицепс 

Он сидел, плакал и думал, что в четыре часа позвонит Елизавете Петровне и откажется идти с ней в театр, сославшись на нездоровье, потому что в свете наступившего ясного дня было очевидно, что невозможно ему идти с ней ни в какой театр, ему, участвовавшему в идейном руководстве всеми театрами города, к тому же с такой молодой, и вообще, ее, наверно, тоже многие знают, а от него ушла жена. Надо отказаться обязательно, только не на свою болезнь сослаться, а на отцовскую, надо, дескать, того в больницу уложить. Впрочем, она и сама никуда с ним не пойдет! А может, она хочет на него повлиять, через него рукописи в журнал пристраивать? Так ведь такие рукописи, как «Ихтиандр», даже наивысшее начальство не смогло бы пристроить, это она должна понимать. А если пойдет, то что наденет? Попадались ему в театрах на женщинах такие наряды — ну, просто от папуасов. Вдруг у нее будет и спина голая, и плечи, и крестик на полуголой груди? Тогда что?

Но шел день, Филармон Иванович устроил отца в больницу, написал справочку наверх о работе с молодыми актерами, перекусил в буфете.

И чем темнее становился день, тем возможнее казалась встреча…

Поэтесса Лиза пришла в театр обтянутая, как чулком, джинсами и свитером и, конечно, с крестиком на груди, который так и прыгнул на Филармона Ивановича, когда с поэтессы Лизы в гардеробе снял пальто сопровождавший ее субъект — тот самый в бежевом, знакомый Филармону Ивановичу и по встрече наяву, и по встрече во сне.

Субъект протянул руку, знакомясь, и представился:

— Эрнст Зосимович Бицепс.

Филармон Иванович молча пожал узкую руку субъекта, стараясь понять, кто это такой, но тут в гардероб выкатился кубарем главный режиссер театра, лицо его было прожектором обаяния, он кинулся к ним, Филармон Иванович чуть было не сделал движение ему навстречу, но вовремя заметил, что прожектор целит не в него, а в спутника Елизаветы Петровны, весьма, со всех точек зрения, невзрачного человека.

— Эрнст Зосимович, — взволнованно и глуховато сказал режиссер, — вечер добрый. Первый состав сегодня, Эрнст Зосимович.

Бицепс чуть улыбнулся тонкими губами и сказал небрежно и негромко, чтобы вслушивались:

— Дела, дорогой, посижу чуть-чуть — и уеду, а к концу спектакля вернусь.

— И ко мне, и ко мне! — еще взволнованнее и еще глуше сказал режиссер. — Здравствуйте, Филармон Иванович, — заметил он наконец инструктора и мельком пожал ему руку.

Все, казалось бы, получилось как нельзя лучше — субъект был вовсе не субъектом, а могущественным лицом, неизвестным Филармону Ивановичу, но хорошо известным многим — с ним здоровались почтительно и первыми, а он отвечал приветливо, но отнюдь не панибратски; этот влиятельный, хотя внешне совсем бесцветный товарищ, сам вел Елизавету Петровну под руку, беря на себя всю ответственность и за ее обтянутую фигуру, и за крест, он же с ней рядом и сел в директорской ложе, а инструктор с главным режиссером поместились за ними во втором ряду; все, казалось бы, хорошо устроилось, тем более, что товарищ Бицепс удалились вместе с режиссером, едва погас свет; но Филармон Иванович не мог следить за спектаклем, несмотря на первый состав, потому что был страшно расстроен.

Расстройство началось с первой секунды встречи. Его пальто оказалось невозможным рядом с верхней одеждой Эрнста Зосимовича и Елизаветы Петровны. Костюм Филармона Ивановича был еще свежий, выходной — жена называла его почему-то кобеднешним — вполне достойный, как и выходные, еще не стоптанные черные ботинки с добротными шнурками, как и рубашка с галстуком, но вот пальто имелось у него одно, недавно из химчистки, вполне еще вроде бы и живое пальто, но, увы, рядом с бежевой вывороткой высокопоставленного Бицепса и длиннополым тулупчиком Елизаветы Петровны, расшитым сверху донизу яркими узорами из цветной тесьмы, его пальто было совершенно постыдным, нищенским, оно громко кричало о бедности своего носителя. А он-то думал, что перелицевал, почистил — и все в порядке! Нет, идти в таком убогом пальто по улице рядом с ней нельзя себе было даже и вообразить, лучше голым идти, не так стыдно!

— Нет, лучше голым! — хриплым басом вдруг сказал Филармон Иванович и, потрясенный тем, что впервые в жизни не усидел безмолвно в театре, вытаращил глаза… Поэтесса Лиза отнесла его выкрик к происходящему на сцене и засмеялась.

В то время, то есть, повторим, лет через десять после того, как нога человека впервые ступила на Луну, на Земле прочное место занимала в моде верхняя одежда под названием дубленка, тулупчик, выворотка, полушубок. Как все разнообразие людей произошло — еще недавно в это очень крепко верили — от обезьяны, так и все эти черные, коричневые, шоколадные, бежевые, серые, белые, из кожи искусственной и настоящей, с мехом подлинным или поддельным, то расшитые цветами, то украшенные живописными заплатами, то в талию, то дудочкой, то короткие, то до пят, то грубые, то тонкие, то с аппликациями, так и все эти наряды, официально стоившие сравнительно недорого, а продававшиеся на черном рынке за сотни рублей, а то так и за тысячу, а то и за полторы — да, да, рассказывали о женщине, уплатившей за дубленку тысячу девятьсот рублей, Филармон Иванович сам слышал этот рассказ в столовой для рядовых, — так вот, как людское разнообразие, многим хотелось бы и сейчас верить, родилось от обезьяны, так и все это многоцветье нарядов произошло от обыкновенного кожуха, от старинного овчинного тулупа, от одежды примитивной, надежной и теплой, доступной прежде любому сторожу или младшему лейтенанту. Но в процессе эволюции и прогресса тулуп достиг таких высот, что Филармон Иванович не мог о нем и мечтать. Денег он бы наскреб, несмотря на то, что помогал и отцу, и сбежавшей жене, рублей сто двадцать выкроить смог бы, но где достанешь эту самую дубленку? В какую кассу внесешь свои деньги, чтобы обменять их на дубленку? Пронеслись было слухи, что своих обеспечат, но не подтвердились. Филармон Иванович так захотел дубленку, что даже уловил ее противный бараний запах, еще в гардеробе ошеломивший его. Он понюхал воздух, пахли волосы поэтессы Лизы, сидевшей перед ним, пахли терпкими духами, и Филармон Иванович почувствовал, что если он сейчас же, сию же минуту не станет владельцем дубленки, то либо умрет, либо сделает такое, что будет вроде как бы и смерть.

Зажегся свет, поэтесса Лиза повернула к нему лицо, точь-в-точь то самое лицо из сна, белое лицо с серыми глазами, и Филармон Иванович тихо и доверчиво сказал в это большеглазое и мягкое лицо:

— Я хочу дубленку.

Лицо смотрело на него внимательно целую, по крайней мере, вечность, и наконец поэтесса Лиза сказала:

— Хорошо.

В антракте она вела Филармона Ивановича под руку и говорила, не умолкая:

— У меня есть друг, старший друг, вообще у меня много друзей, подруг почти нет, а друзей много, есть, конечно, и подруги, но этот друг самый близкий, он почти не пьет, редко рюмку, я не знаю, какая у него профессия, он о ней не говорит, но он столько знает, столько читал, столько выучил языков, что неважно, какая у него профессия, он говорит, что его специальность — понимать, я его вчера видела, он любит, когда я прихожу, поэтому вчера я и не смогла с вами встретиться, он мне рассказывал о коллапсирующих системах, он старался понять, почему такие системы все-таки, несмотря ни на что, вопреки всей логике наших представлений неизбежно переходят с орбиты, более близкой к смерти, на орбиту, менее к ней близкую…

Филармон Иванович хотел было спросить, что это все такое, хотел сказать, что он ничего не понимает, что это отдает чуждым душком, отдает не почему-либо, физика и математика, а может быть, в данном случае, и астрономия в рамках теории имеют право отражать разные орбиты, если верно, хотел, словом, вовремя отреагировать, мало ли что, да и ей ни к чему повторять, но вместо этого неожиданно басом произнес:

— Не орбита важна, а ядро.

— Вот и он сказал вчера, — посмотрела поэтесса Лиза на Филармона Ивановича углом глаза, — что для коллапсирующих систем есть ядро смерти, оно внутри их орбит, а есть ядро жизни, оно обнимает их орбиты. Он сказал, что есть орбиты вне ядра, а есть внутри ядра, и это дает нам надежду. Вам бы хотелось с ним встретиться?

— Нет, — сказал Филармон Иванович решительно.

— Ну и зря, — сказала поэтесса Лиза. — А с Эрнстом Зосимовичем?

— Он кто?

— Он очень любит театр, — сказала поэтесса Лиза, — мечтал стать актером, но пришлось идти куда-то, не знаю куда, но он занят, за ним приезжают и везут на заводы, на совещания, на аэродромы, еще куда-то. Я с ним всего неделю знакома. Через него к вам и стихи мои попали, ему самому неудобно было звонить, так он через кого-то.

Может быть, подумал Филармон Иванович, товарищ Бицепс из тех неприметных внешне, что охраняют нашу секретность? Может, он генерал? Почему же ни разу не заметил он такую вот звезду среди светил и средоточий власти, не заметил и следов ее силы притяжения в космических порядках областного управления? Молод для генерала… Но так знаком в театре, даже билетерше знаком, а ему, приставленному к театру для руководства, незнаком начисто… Дотянуть бы до пенсии…

И тут, гуляя по фойе с поэтессой Лизой, понял Филармон Иванович, понял с несомненностью, что не дотянет до пенсии, что не соберутся на десять минут товарищи по работе, чтобы проводить его на заслуженный отдых, не скажет старший из них короткую речь, безразличную, если не к тебе она обращена, не твоей жизни итог подводит, но ждет ее с волнением уходящий, каждое слово ловит своего итога, взвешивает, сопоставляет, просыпаясь потом по ночам и вспоминая, а почему сказал «любил труд», а не сказал «трудолюбивый»? Почему помолчал перед словами «позвольте обращаться к вам за советом»? Нет, не услышит он такой речи, не подарят ему ни часы именные, ни даже трехтомник Чернышевского с надписью, ни даже бюстик бессмертного прищурившегося вождя; не будет получать он поздравительные открытки ни к Октябрю, ни к Маю, ни даже к Дню Победы, самому, если честно, памятному для воевавшего дню; и помешает ему заслуженно помирать, лишит его такой честно заработанной участи эта вот случайная птица, неведомо почему залетевшая в его принципиальную жизнь, вполне на волос было, чтобы никогда им не встретиться, ни вероятности не имелось, ни случайности, ни закономерности, как в чьем-то рассказе метеорит голову человеку насмерть пробил; ни за что ни про что — лишайся привычных перспектив, вылезай посреди маршрута из рейсового автобуса и топай в неведомое, где не ступала еще, может быть, нога человека, где нет коллектива, чтобы на пенсию проводить или хоть в почетном карауле у гроба постоять…

Пока он это понимал и думал, он прозевал начало стихов, которые ему читала поэтесса Лиза, и поймал только последние строчки:

— Это кто? — спросил Филармон Иванович.

— Это я, — ответила поэтесса Лиза. — К вышедшей замуж подруге.

Филармон Иванович почувствовал головокружение, фойе, по которому они гуляли, лишилось стен, превратилось в базар, запахло рыбой, он увидел себя, продающего темных угрей, зеркальных карпов, устриц и огромных крабов. Он остановился, судорожно схватившись за плечо поэтессы Лизы, стены вернулись на место. Вздохнув, Филармон Иванович сказал виновато:

— Душно здесь.

Под утро ему приснился сон.

Сначала почувствовал он запах рыбы, потом увидел себя и поэтессу Лизу в лодке, однако гребли не они, а молодой человек в дубленке, стоявший на корме и ловко управлявшийся с веслом. Филармон Иванович подумал было, что они плывут по реке, но увидел вместо берегов стены домов разного цвета и высоты, с балконами, увитыми хмелем, украшенными дикими розами; увидел дворцы с башнями, с колоннадами из белого и розового мрамора; к воде спускались кое-где ступени, покрытые темно-зеленым бархатом мхов, посыпанных капельками воды; над водой изогнулись горбатые каменные мосты и мостики; откуда-то доносилось пение, — ни музыки, ни слов на не известном ему языке Филармон Иванович прежде никогда в жизни не слышал, прекрасные голоса четко выговаривали каждый слог, они пели «хостиас ет прэцес, тиби доминэ», и он, хотя и не знал языка, но тотчас понял, что это означает, как прекрасна жизнь, о дорогой мой, и Лиза пропела «о каро мио, ля бэлла вита», и это он понял тоже без заминки, и сообразил, что они в Венеции, где же еще, и плывут на очередное Бьеннале, где он будет продавать устриц, купленных у греческих контрабандистов за бесценок, а Лиза будет читать стихи о коллапсирующих системах.

— Дон Бизаре Бицепсе, — сказал он гребцу, — черменте престо.

И бросил ему золотую монету. Молодой человек понимающе кивнул и приналег на весло. Лодка понеслась по каналу, над которым зажглись желтые, синие, зеленые и лиловые фонари…

Но до этого сна был поздний вечер. На черной машине молчаливый шофер вез режиссера, поэтессу Лизу, Филармона Ивановича и товарища Бицепса. Эрнст Зосимович сам пригласил Филармона Ивановича в машину, а режиссер сказал, что очень рад, разумеется, если товарищу Онушкину не поздно, а так, конечно, он очень рад видеть у себя неожиданного гостя, и вот они приехали и вошли в квартиру режиссера, где уже была прорва народу, где удивленно поздоровался с Филармоном Ивановичем известный ему директор самого большого в городе секретного предприятия, мелькнули еще знакомые и полузнакомые лица. Со стены грозно смотрел огромный Бог Саваоф ручной работы, с потолка свисали колокола и колокольчики, звонившие на разный лад, когда на них натыкались головами, а над кухонным окном висел настоящий штурвал, поблескивавший надраенной медной отделкой. Потом Филармон Иванович оказался за длиннющим овальным столом рядом со старой актрисой, которую он знал хорошо, а она его не знала совсем, ему удалось почти ничего не говорить, да от него и не требовали, желающих пить и провозглашать тосты было навалом, режиссер стал озабоченным, куда-то выходил и выносил бутылки, но их опустошали сразу, не успевал он сесть, и тогда товарищ Бицепс пробрался к телефону, стоявшему за спиной Филармона Ивановича, так что последний невольно слышал, что говорил этот щуплый, но могущественный человек:

— Бицепс говорит. Бицепс. Кто сегодня дежурит? Дайте ему трубочку. Слушай, съездишь к Елене Ивановне, возьмешь ящик армянского, обязательно лимонов, остальное сами сообразите. Пусть запишет… И сюда. Да, у директора. Двадцать минут тебе даю, ни секунды больше.

Филармон Иванович знал, конечно, что в интересах общего строительства приходится иногда простительно нарушать моральный кодекс отдельных строителей, но чтобы вот так, глубокой ночью, через Елену Ивановну, ведающую резиденцией для особых гостей, своих и зарубежных, вот так среди всех, включая беспартийных и случайных, заказать выпить и закусить, когда и в помине нет простительной причины и даже хоть какого-нибудь повода нет, а просто отдыхают частным образом люди, каждую ночь можно так отдыхать, чтобы такое было как бы и запросто, раз плюнуть, — такого могущества и вообразить прежде Филармон Иванович не мог бы. И когда ровно через двадцать минут режиссер стал метать на стол бутылки коньяку, называя их ампулами, Филармон Иванович начал пить рюмку за рюмкой, чувствуя с удовольствием, что хоть в какой-то мере спасает таким образом народное добро от бессмысленного расхищения.

Седая актриса говорила ему, хохоча, как ребенок, что товарищ Бицепс, имея, прямо скажем, не совсем понятную профессию, человек, однако, вполне душевный, отзывчивый, ничем таким не занимается, чтобы, знаете ли, телефоны подслушивать, это не по его части, анекдоты любит и сам иногда такое рассказывает! Я, говорила, хохоча, седая актриса, спросила, ну, чем же вы все-таки занимаетесь, ну, скажите мне, ну, откуда у вас такие связи и возможности, и он ответил мне под большим секретом, что должен же кто-то оберегать кое-что от того, что может кое-где случиться, понимаете? Вот он кто, а лишнее сказать он и сам иногда не прочь, только вот пить он много не любит, так, чуть-чуть, чисто символически. Однако выпить может сколько угодно — и ни в одном глазу, не смотрите, что такой худенький, в чем и душа держится. Наверно, их этому специально учат, как вы думаете? Вас, например, учили этому, или вы самоучка? И он такой добрый, стольким актерам квартиры дал, а моего сына, сказала седая актриса, плача, он даже от армии освободил, никто не мог помочь, а он куда-то съездил — и сын остался дома, как его отблагодарить, ума не приложу, посоветуйте, чем таких, как он, благодарят?

Тут подошла поэтесса Лиза, взяла Филармона Ивановича за руку и подвела к товарищу Бицепсу, который устало записывал что-то в черную книжечку с золотым обрезом, а директор секретного предприятия стоял над ним и настаивал:

— Эрик, мне эта марка стали позарез, никак без нее, фонды выбрали, до конца года еще больше двух месяцев, пойми, Эрик…

— Это я записал, — сказал Бицепс. — Еще что?

— Не отпускают ко мне Нянгизаева…

— Другая республика, другой совмин, — сказал Бицепс, думая. — Ладно, завтра, часов в двенадцать, я выйду из, пройдусь, у памятника пусть машина меня ждет… Ровно в двенадцать!

— Сам подскочу! — обрадовался директор.

— Все у тебя, Рэм?

— Завтра поговорим, мелочи остались.

— Ну, отдыхай, Рэм, танцуй, а то поправляешься…

О Нянгизаеве Филармон Иванович слышал, очень высокое начальство давно уже хлопотало его получить себе, в центре отказывали, а товарищ Бицепс…

— Что у вас, Елизавета Петровна? — спросил товарищ Бицепс.

— Нужна дубленка, — сказала поэтесса Лиза, садясь на ручку его кресла и кивнув на Филармона Ивановича.

— Зачем она вам? — ласково спросил Бицепс.

— Это правда, что вас учили пить и не пьянеть? — брякнул басом Филармон Иванович.

— Сказки, дорогой Филармон Иванович, — ответил Бицепс. — Страшные сказки без счастливого конца. Садитесь, вот же стул.

Поэтесса Лиза деликатно ушла.

— Не хочу, — сказал Филармон Иванович.

— Дубленка не проблема, — сказал Бицепс. — Половина театра ходит в дубленках, которые я им достал. У режиссера их уже три. Но не помогает это ему, Филармон Иванович, ни как художнику, ни как человеку. Не помогает… Да сядьте вы!

— Не хочу, — сказал Филармон Иванович и сел.

— Больше всего на свете люблю театр, — меланхолически сказал Бицепс. — И все мы в нем актеры… А вы?

— Да, — сказал Филармон Иванович и захохотал, закинув голову. Бицепс посмотрел на него, улыбнулся тонкогубо, покачал головой не то укоризненно, не то удовлетворенно и сказал бесцветным голосом:

— Вот он Гоголя будет ставить. А спросите, что он понимает в Гоголе? Спрашивали?

— Нет.

— Хотите, я спрошу?

И Бицепс спросил, и режиссер ответил длинно, но что именно — Филармон Иванович не мог понять ни тогда, ни вспомнить после.

— Видели? — риторически спросил Бицепс, когда режиссер удалился. Поэтесса Лиза подкатила им столик на колесиках с коньяком и лимонами и исчезла, помахав ручкой. — «Ревизора» он будет ставить… Три дубленки… Все через меня… А понятия не имеет ни о чистой силе, ни о нечистой… В театре Гоголя ни одно ружье не стреляет, никогда! Да что там ружье… Хотите, достану вам ружье? Именное? Многие хотят… Выпьем, Филармон Иванович, за Гоголя, умнейший был в России человек, в Италию сбежал, говорят, от родных сосуществователей. Только в Италии какой же «Ревизор»? Там, дорогой Филармон Иванович, венецианский мавр, Гольдони и вообще, Дук его прости… Выпьем, дорогой, чем мы хуже великих артистов! Извините, опять подкрадываются, Дук их прости… Нет, нет, сидите, прошу вас!

На этот раз у Бицепса просили гараж и место под него, он написал записочку кому-то. Потом выпил за театр с Филармоном Ивановичем, авторитет которого рос на глазах от близости с таким человеком, потом записал просьбу выхлопотать машину «Жигули» обязательно цвета черного кофе с перламутром, опять выпил за театр, обеспечил место чьей-то жене в правительственном санатории под Сочи, опять выпил за театр, записал размеры заграничной оправы кому-то для очков, опять выпил, опять обеспечил кого-то оцинкованным железом и котлом для дачи, опять выпил за театр — и все чокаясь с Филармоном Ивановичем. Потом Филармон Иванович слышал, как все кричали ура в честь Бицепса и пели «К нам приехал наш родимый Эрнст Зосимович, дорогой», потом Бицепс передавал его в руки молчаливому шоферу и сказал на прощание, чтобы без пяти двенадцать принес к памятнику семьдесят три рубля и записку, какой ему размер и рост, а также адрес, и чтобы вечером с семи был дома, ему доставят, и дома Филармон Иванович заснул и увидел Венецию, что же еще…

Филармон Иванович погладил Персика, от кота пахло терпкими духами, у Филармона Ивановича испуганно приостановилось сердце, пока он не понял, что за эту руку его вела к Бицепсу поэтесса Лиза. Он набрал ее номер, никто не снял трубку, хотя он звонил минут десять. После этого он взял деньги, завернул их в конверт, надписал размер, рост и адрес и выбежал. Шел дождь пополам со снегом, что вызвало в нем прилив буйной радости. Из автомата он позвонил секретарше их сектора и сказал ей басом, что простудился и едет прямо в Дом культуры, будет после двенадцати. Но вошел не в Дом культуры, а в жилой, лифтом не воспользовался, вдруг застрянет, влез на десятый этаж пешком и позвонил в музыкально отозвавшийся звонок. Звонил он долго и настойчиво. Наконец за дверью послышались шаги.

— Кто там? — спросил голос поэтессы Лизы.

— Откройте, — сказал Филармон Иванович.

В прихожей ее квартиры он посмотрел сначала на нее, обтянутую джинсами и свитером, как чулком, потом на бежевую выворотку с белым воротником, висевшую на вешалке, оглянулся на грязные следы его, Филармона Ивановича, ног у дверей и сказал дрогнувшими губами:

— Дайте, пожалуйста, Елизавета Петровна, чем писать.

Получив карандаш, он вынул мятый конверт, дописал под адресом три слова: «черную, вообще темную» — и протянул конверт все время молчавшей поэтессе Лизе.

— Попросите, Елизавета Петровна, чтобы не приходить мне без пяти двенадцать, сегодня, Елизавета Петровна, я никак не могу почти…

На работе он бродил по зданию, заглядывал в разные кабинеты, даже спускался раз десять в вестибюль к милиционеру, проверявшему входящих и выходящих, а без пяти двенадцать остановился у своего окна, откуда был хорошо виден памятник. У памятника уже стояла черная машина, около нее шагал взад-вперед директор секретного предприятия. Ровно в двенадцать появился Бицепс, они с директором обнялись, сели в машину и укатили.

Долго стоял у окна Филармон Иванович, заметно думая.

— А вреда от него никому никакого нет! — вдруг сказал басом Филармон Иванович, оглушительно захохотал, но тут же смолк и оглянулся, вытаращив глаза.

В кабинет заглянула секретарша сектора, с прической типа хала на предпенсионной голове, хранившая за невозмутимостью лица личные и общественные тайны. Она посмотрела пристально на испуганного Филармона Ивановича и спросила:

— Вы одни?

— Кашель, — сокрушенно сказал инструктор.

— Вам никто не звонил, — и секретарша хлопнула дверью.

Но ему тут же позвонили.

— Пожалуйста, — сказала поэтесса Лиза, — заезжайте вечером за мной, поедем в гости, ну, пожалуйста…

— После семи… — начал было он.

— Хоть в час ночи! Очень вас прошу, ну, пожалуйста, я буду читать стихи!

— Постараюсь, — сказал он.

— Значит, договорились?

— Ага, — подтвердил он и, еще вешая трубку, снова почему-то захохотал, смолк поскорее и стал прислушиваться, но секретарша продолжала стучать на машинке и больше к нему не вошла. Инструктор, конечно, ощутил неладное, но не сосредоточился…

К вечеру стало совсем холодно, пошел чистый снег, Филармон Иванович, которому днем мерещилось потепление, яркое солнце, ясное небо и прочее такое, что в городе случалось редко, пришел в возбуждение, буйная радость к нему вернулась, от нее ожидание стало совсем нестерпимым, без двадцати семь он уже просто ходил по коридорчику своей квартиры у входной двери — от нее и к ней, к ней и от нее. Ровно в семь раздался звонок, Филармон Иванович в этот момент был у двери и открыл ее, когда звонок еще звенел.

— Товарищ Онушкин? — спросил молодой молчаливый человек. — Получите.

И протянул ему большой сверток, обвязанный обыкновенным шпагатом.

— Расписаться? За доставку сколько с меня? — забормотал Филармон Иванович, беря сверток.

Глава 4. «Фамилия, имя, отчество?» 

Но молодой человек уже убегал, не ответив ему ни полслова.

— Спасибо, — тихо сказал Филармон Иванович, прислушиваясь. Хлопнула дверь в парадном, взревел мощный мотор. Филармон Иванович пошел в комнату, не задвинув запор, положил сверток на стол, разрезал шпагат.

На столе разлеглась, раскинув рукава, словно готовясь принять его в свои объятия, новенькая дубленка, темно-шоколадная со светлым мехом, с круглыми черными пуговицами. Филармон Иванович надел ее, нигде не жало. Он посмотрел в зеркало, расправив плечи и высоко подняв голову. Конечно, он не слышал, как открылась и закрылась входная дверь, как кто-то вошел в комнату за его спиной. Только когда что-то мелькнуло в зеркале, он повернулся всем телом, как герой в ковбойском фильме, но перед ним стоял не вор, не грабитель и вообще не враг, а поэтесса Лиза в шубке необыкновенной привлекательности из серого меха, а также в беличьей шапке и в высоких сапожках.

— Я на такси, — сказала она.

— Я уже оделся, — сказал он.

Некоторые сомнения у него были только насчет своей шапки, довольно-таки старой, на затылке протертой до кожи, что было, впрочем, вполне незаметно, зато подходившей коричневым цветом, но раз на такси, то шапку можно было и в руке поносить.

Дубленок на улице оказалось мало, гораздо больше было пальто, похожих на его старое, теперь уже навсегда отжившее, поскорее бы выбросить. Красота поэтессы Лизы меньше всего привлекала его внимание, которое рассеивалось. Он одновременно наблюдал, как одеты люди, и думал о том, что его ждет впереди. Мелькнула было привычная мысль, что люди одеты гораздо лучше, чем после войны или десять лет назад, но тут же эта мысль, так и не укрепившись словами и цифрами, как-то виновато усмехнулась и пропала, он только моргнул досадливо ей вслед. Еще он подумал с тревогой, во что-то она одета под шубкой и как там будут одеты остальные, а главное, как они себя будут вести? До него доходили слухи о современной молодежи, что иногда смотрит подпольные порнографические фильмы, и случается стриптиз. Коллеги со знанием дела обличали в соответствующей обстановке и такие фильмы, и стриптизы, но позволяли себе, обличая, иногда подмигнуть. И вот перед Филармоном Ивановичем стали проноситься картины, одна интереснее другой. Так, он увидел не то табачный дым, не то пар, современную молодежь, очень недоодетую, обезьяноподобный молодой человек в красных плавках все выше и выше качал на качелях полногрудую девицу с закрытыми глазами, из одного угла гремела отвратительная музыка без слов, а из других раздавались враждебные голоса; толстая девица в очках вышла на четвереньках из соседней комнаты, на ней верхом ехала неимоверно тощая, хлопала ее по заду театральной программкой и кричала, что страна не может привести человечество к счастью, если в ней все в дефиците, даже пипифакс. Филармон Иванович зажмурился, помотал головой и сказал поэтессе Лизе:

— Называйте меня сегодня просто на «вы».

— Имя неотделимо от человека, — возразила поэтесса Лиза.

— Только на сегодня, — сказал он, открывая глаза.

Такси остановилось на перекрестке, и Филармон Иванович отшатнулся — чуть не вплотную было перед ним лицо начальства, не наивысшего, но все-таки очень высокого, которое, заметив красоту поэтессы Лизы, перестало сидеть развалясь, а выглянуло на нее из окна своей машины, даже открыв стекло, несмотря на холод. Затем оно перевело взор на его дубленку, примеривая себя к его месту рядом с такой красотой, и вдруг осознало, кто же это в дубленке. Начальство не сумело скрыть изумление, хотя по достигнутому рангу полагалось бы таких чувств наружно не выказывать. Филармон Иванович не успел почтительно поздороваться, как надлежало по рангу ему, пусть и после того, как его узнали, а не сразу, что единственно правильно, но не успел, потому что дали зеленый, и высокое начальство унеслось вперед с вывернутой шеей и изумлением на лице.

— А он, по-моему, в пальто, — сказал Филармон Иванович, и поэтесса Лиза все оценила углом глаза.

Под шубкой поэтесса Лиза оказалась в длинном и вполне строгом платье с цветами, только с правого бока разрезанном от пола до пояса, но в разрезе не все и не всегда было видно. Голых не было, вообще были только хозяин с женой, совсем молодые, даже водка отсутствовала, одно сухое вино.

Поэтесса Лиза читала стихи тем же голосом, что и говорила, — певуче, с хрипловатой ленью:

«Это о ком же?» — подумал Филармон Иванович.

А она еще читала:

«Это точно, очень у нее ломкие пальцы», — думал Филармон Иванович, и его начало слегка трясти от стужи и перепоя.

Потом говорили, и Филармон Иванович чувствовал себя уверенно, потому что все время вспоминал о своей дубленке, висящей в прихожей, и потому уверенно высказал свою точку зрения о стихах:

— У многих судьба отдельно, а стихи отдельно, не смотря на талант. У вас тоже. Незрелость это.

Глаза у поэтессы Лизы стали узкими, и она сказала:

— Не вы ли мне «Ихтиандра» вернули?

— Было, — сказал Филармон Иванович. — Так и у нас, Елизавета Петровна, судьба отдельно…

— Отдельно от чего?

— От всего, Елизавета Петровна, от вас, например, тоже…

— А у Эрнста Зосимовича? — спросила поэтесса Лиза.

— О товарище Бицепсе не будем, Елизавета Петровна, — сказал Филармон Иванович, неожиданно окончательно прозревая. — Не будем…

Сердце стучало у него в висках, щекам было жарко изнутри, он говорил быстро и охотно. Сказала, например, хозяйка о неизвестных ему людях:

— Он не может жить с ней, а она не может жить с ним, однако живут почему-то…

А он разъяснил:

— В жизни мужа и жены не потому никто посторонний не может разобраться, что отношения мужа и жены посторонним недостаточно подробно известны, а потому, что самим мужу и жене их отношения не до конца понятны, а если им не распутаться, то где уж посторонним?

— А если они еще не муж и не жена? — спросил хозяин.

— А как же распутаться? — спросила поэтесса Лиза.

— Молодые люди, а не знаете, — сказал Филармон Иванович, вспоминая о дубленке, — что распутать может только любовь.

— Вас крестили? — спросила поэтесса Лиза.

— Отец дежурил с ружьем у моей колыбели, — ответил он, — чтобы не допустить совершения надо мной гнусного обряда. Но утратил бдительность, теща его напоила, украла меня и осквернила, как он объяснял. А какое имя нарекли — не знаю…

— Боже мой, — сказала поэтесса Лиза. — Какие были смешные люди…

И Филармон Иванович не обиделся, а улыбнулся сам себе обезоруживающей улыбкой, потому что вспомнил, как отец повторял:

— Я всегда сохранял несгибаемый оптимизм, даже перед дулом ружья, на расстреле, а расстреливали меня часто.

— Почему вы иногда говорите басом? — спросила поэтесса Лиза.

— С горлом что-то, — ответил Филармон Иванович, вспоминая о дубленке.

— Позвоните мне, — сказала поэтесса Лиза, когда они прощались.

Он стоял в дверях с шапкой в руке, расправив плечи под дубленкой, и ничего опять не видел, кроме распахнутого лица поэтессы Лизы. К этому лицу бросило его лицо, закрывая глаза, он к нему прижался и секунду чувствовал ее бровь, скулу, нос, угол ее губ — бровью бровь, носом скулу, скулой нос, углом губ угол губ, потом отвернулся и пошел прочь.

— Мне так отрадно было с вами, — произнес он уже на улице, надевая обеими руками шапку.

Под утро ему приснился сон.

За рекой его сорокалетнего прошлого около леса имелся пруд, и вот после заката он стоял на берегу пруда и смотрел на его темную поверхность, по которой плавали лилии, те самые, которые, как он узнал недавно из печати, занесены в Красную книгу всемирно вымирающих растений и животных. Он смотрел и думал, как жалко, что они вымирают, что надо бы распорядиться, чтобы не вымирали, вообще давно пора принять какое-то решение насчет изменений, а лилии становились все белее, вода под ними светлела, делалась прозрачнее, вот уже и весь пруд стал прозрачным, и тогда он разглядел, что лилии вовсе не лилии и не плавают они в воде, а сидят на берегу, имеют светлые головы и руки, что это дети, причем некоторые ему как бы и знакомы. Пионерских галстуков на них не было, вожатый или учитель, вообще взрослые отсутствовали, как сюда попали дети в белых рубашках — он решительно не понимал.

Тут из пруда вышла его жена и сказала сквозь слезы, уходя мимо него к лесу:

— Все ты забыл, это же дети, которых не успели крестить, никогда это тебе не отпустится, а моего и здесь нет.

У леса она села в черную машину к Бицепсу, который сказал ей:

— Сколько ждать можно, Дук тебя прости.

И они укатили, а один мальчик подошел к Филармону Ивановичу и сказал:

— Возьми меня с собой, очень тебя прошу. Я хочу у тебя пожить.

— А остальные? — спросил Филармон Иванович.

— А они к тебе не хотят, — сказал мальчик. Филармон Иванович нес его, согревая на груди под полами дубленки, а мальчик говорил:

— Через год принеси меня сюда, и мы простимся. Я буду у тебя жить, только смотри, чтобы никто меня не видел, этого нельзя, придумай, где меня поселишь.

Дом у Филармона Ивановича оказался для этого очень подходящий, с большой русской печью, с маленькими окнами — такой был в детстве, но во сне жил он в нем совсем один. Он поселил мальчика на печи, задернул занавеску, ночью выпускал погулять, кормил его, читал ему книжки, рассказывал сказки. Все было бы хорошо, только вот Персик от мальчика шарахался, почти совсем из дому пропал, забегал иногда исхудалый, жадно наедался, шипел на печь, выгнув спину и вздыбив шерсть, мальчик выглядывал, звал его поиграть, но Персик пятился к двери и удирал.

Однажды собрались у Филармона Ивановича все его родственники, среди которых была и Лиза, по случаю какого-то праздника, не то Нового года, не то Рождества, не то Пасхи — это во сне не было ему ясно. Сидели за общим столом, много ели, пили, говорили. Жена и Лиза спели на два голоса очень красиво:

Словом, хорошо посидели, расходиться стали за полночь, тут Онушкин-старший, почему-то тоже пришедший на праздник, хотя, как помнил Филармон Иванович, в данный момент лечился от радикулита в больнице, и говорит:

— Хорошо, что все мы хоть раз в жизни собрались вместе. Все пришли!

Тут раздался смех, и Филармон Иванович, похолодев, ждал разоблачения того, что у него на печи живет мальчик.

— Кто это смеется? — спросил отец.

— Показалось тебе, — сказал Филармон Иванович.

— Так что я говорил? — продолжал отец. — Хорошо, говорил я, что все мы без исключения собрались сегодня…

И опять мальчик не удержался и рассмеялся.

— Кто-то смеется, — сказал Онушкин-старший.

— Это ветер в трубе, — сказал Филармон Иванович.

Прошел год, он прощался с мальчиком у пруда, на темной поверхности которого плавали белые лилии, и спросил:

— Чему ты смеялся, когда отец сказал, что мы все собрались?

— Он не знал, — сказал мальчик, радостно улыбаясь, — что скоро придет домой, а его сын висит, удавившись.

Филармон Иванович подумал, вспомнил, что у его отца один сын, и сказал:

— Хорошо мы с тобой год прожили, я с тобой расставаться не хочу, а ты чему же это радуешься?

— Вот и я не хочу с тобой расставаться, — сказал мальчик, крепко обнимая его.

— Совсем не собираюсь я руки на себя накладывать, — сказал Филармон Иванович.

— Как знаешь, — сказал мальчик, погрустнев. Филармон Иванович вернулся в избу, обошел ее — не висит ли он где-нибудь, сел у окна, стал смотреть на лес, в тени которого скрывался пруд. Почему-то на печи резко зазвонил телефон, и ему пришлось проснуться с тревогой в душе.

Было восемь часов утра.

— Не дождетесь, — сказал Филармон Иванович неизвестно кому и смутно припомнил, что в его родне кто-то повесился, очень давно, кажется, от несчастной любви, было такое, но кто именно — он вспомнить не успел, потому что тревожно зазвонил телефон — тем же в точности звоном, что на печи во сне.

Была одна минута девятого.

С первых слов понял Филармон Иванович, что дело плохо. Звонили из того сектора, который помещался за дверью прочной, как у сейфа, который и сам был таким вот сейфом. Там работали самые молчаливые из всех молчаливых, самые невыразительные из невыразительных, самые засекреченные из засекреченных. Если они кому-нибудь звонили, то это почти всегда было началом беды, а если домой, да еще за два часа до начала рабочего дня, да еще если накануне секретарша хлопнула дверью, да если еще и совесть не кристально чиста…

— А в чем все-таки дело? — попытался спросить Филармон Иванович, хотя и знал, что бесполезно, не объяснят никогда, сердца твоего не пощадят, возраста не уважат, ни на жалость тут не возьмешь, ни на хитрость, потому что безразличен ты им вообще с твоим сердцем, возрастом, хитростью, почками, мыслями, чувствами и прочими потрохами; знал, а все-таки спросил — так, наверное, не удерживается и спрашивает, в чем дело, птенец, вытащенный змеей из гнезда и проваливающийся в ее холодное нутро; спросил, и ему, конечно, не ответили ничего и не объяснили, а только пуще напугали отсутствием даже намеков.

И вот он через два часа сидит перед следователем, и тот спрашивает:

— Фамилия, имя, отчество?

— Филармон Иванович Онушкин, — отвечает он.

— Знаете ли вы Эрнста Зосимовича Бицепса?

— Да…

После работы, где все пока было, как всегда, только секретарша сектора с ним не поздоровалась, он вернулся домой и, крепко подумав, вспомнил, что есть у него покровитель, и, может быть, даже защитник.

Несколько лет назад был прием в Доме дружбы в честь делегации братской страны — тот самый, между прочим, на котором начало свой путь от номенклатуры к продаже земляники предыдущее начальство Филармона Ивановича, начальство видное, кудрявое, с открытым лицом. Был на приеме и Филармон Иванович с женой, почти не ели, хотя и велено было во время этого а-ля фуршета столбами не стоять, а общаться свободно и оживленно, в духе того времени; но стоять в сторонке, что бы сверху ни говорили, всегда безопаснее, ошибки не совершишь, в худшем случае в личной беседе упрекнут, а вот за неправильное общение — ой-ой-ой. Тут подошел к ним свой, соотечественник, худой товарищ лет шестидесяти и заговорил. Наружность он имел запоминающуюся — длинный кривой нос почти соприкасался с подбородком, вытянутым, как острый носок дамской туфли, а между носом и подбородком выпирала нижняя губа, в то время как верхней губы не было начисто; седая челка падала на высокий лоб с провалившимися висками, щеки над скулами провалились тоже; глаза горели вечным огнем, в огне полыхали доброта, сочувствие и тягостный опыт жизни — неподвижно напряглись от усталости нижние веки и не расслаблялись ни на миг.

— Если что, — сказал соотечественник после разговора, кто да где работает, да воевал ли и прочее такое, и огонь в глазах его залила на секунду пелена любви и дружбы, — если что, вдруг, мало ли, в жизни бывает, позвони прямо домой, не стесняйся, запиши телефон… Мало ли что, всякое в жизни, мне ли не знать…

Не сразу поверил тогда Филармон Иванович неожиданному покровителю, с полгода ждал, не кроется ли что за этим, но ничего не крылось, и тогда бережно спрятал он бумажку, на которой записан был домашний телефон товарища Таганрога. Спрятал и носил, как талисман, как охранную грамоту, в которой так нуждается каждый, буквально каждый, и грела эта бумажка его сердце, и вспоминал он влажные от доброты глаза многоопытного друга и номер его телефона.

— Слушаю, — ответила трубка. — Кто беспокоит? А, товарищ Онушкин. Как забыть, дорогой мой человек, и вечер помню, и вас, и жену вашу родом, помнится, с Иртыша. С Белой? Дела? Конечно, дела, без дел кто же мне, хе-хе, позвонит, да ничего, дорогой мой человек, не смущайтесь, для дела-то я вам и телефон оставил, верно? Вас понял, выезжаю немедленно, диктуйте адрес.

И вот товарищ Таганрог собственной персоной ходит по квартире Филармона Ивановича и говорит:

— Котик у вас славный! Персик? Оригинальное имя, редко встречал среди котов. Но встречал! А есть ли, спросите, на свете такое, чего бы я не встречал? Рассказать мою жизнь на бумаге — Нобелевскую премию можно получить. Можно, можно, поверьте, Филармон Иванович, запросто можно! Ей-богу! Вы в Бога верите? Нет, конечно, а я и не знаю, честно говоря, скорее всего, нет его все-таки, а? Да, так как здоровьице, как сердчишко, не шалит? Иван Иванович как? В больнице? В вашей? Надо же… Ну, ничего, может, подлечат, хотя, честно говоря, полы-то там паркетные, а врачи анкетные, а? Хе-хе, боитесь. Не бойтесь, мне-то можно все сказать, можно и должно, Филармон Иванович. А жена родных поехала проведать? Хорошее дело, но пора бы и вернуться, а? Детей у вас нет — может, доктора вам по этой части посоветовать, а? Я больше народной медицине верю, бабушкам-прабабушкам, жаль, прижимают их, а? Но и то сказать, дорогой мой человек, денег они гребут — тысячи, десятки тысяч, куда же это годится?

Филармон Иванович поставил на стол водку из холодильника, положил закуску, усадил дорогого гостя, налил. От негромкого голоса товарища Таганрога исходили сила и спокойствие. Пить он, однако, отказался, сказал, что сначала дело, достал блокнот и ручку, велел все подробно рассказать, а сам мелко-мелко записывал.

Все рассказал ему Филармон Иванович — и про Бицепса, и про его странности, и про дубленку, которую тут же гостю показал, и про семьдесят три рубля, и про вчерашний поход в гости, и про настойчивость следователя. И просил совета. Таганрог все записал, подробности перепроверил, помолчал и спросил:

— Все рассказали?

— Все, — сказал Филармон Иванович, вспоминая. Умолчал он только о снах, а остальное рассказал вроде бы все.

— Значит, так, — сказал Таганрог. — Дубленку завтра утром отвезти следователю и сдать под расписку. На работе подать немедленно заявление об уходе по личным обстоятельствам. Обо всем подробно написать и передать через меня или лично, куда следует. Ни одного имени не забыть, где имени не знаете — там опишите внешний вид. И свою им оценку, особенно режиссеру. Еще не все потеряно, дорогой мой человек!

— Не хочу, — сказал басом Филармон Иванович.

— Что это вы не своим голосом-то, а? — прищурился товарищ Таганрог.

— С горлом что-то, — сказал испуганно Филармон Иванович. — Знаете, меняется вдруг голос…

— Да, все течет, все изменяется, — меланхолически сказал Таганрог. — Захотите! Нет у вас другого выхода, захотите!

— Надо бы найти другой, товарищ Таганрог, — попросил Филармон Иванович. — Мы выпьем, а вы подумайте…

— О чем? Наивысшее начальство лично решило, а вы думать хотите?

— Наивысшее?

— Не верите? — Таганрог стал суровым и отчужденным. — Я, товарищ Онушкин, хоть и без пяти минут на пенсии, но есть у меня еще друзья, есть! Пить мне некогда. Ведь не захотите вы писать — придется мне.

Помолчали. Филармон Иванович тупо смотрел в пол. Таганрог встал и решительно спрятал блокнот и ручку.

— Товарищ Таганрог, — с трудом выговорил Филармон Иванович.

— Я совет дал? — сурово сказал тот. — Дал. Правильный совет? Правильный. Вы не хотите им воспользоваться? Ваше дело, товарищ Онушкин.

Филармон Иванович тоже встал и все-таки не удержался и посмотрел товарищу Таганрогу в глаза. Изменились глаза, не было в них ничего такого, что горело раньше, только нижние веки остались, как и были, в напряженном состоянии, а над ними ничего — пустые глазницы, дырки, как у черепа.

И в эти смертные отверстия, где только что светились понимание и благорасположение, а теперь чернела пустота, совсем непредвиденно для себя, словно мальчишка в деревне, вдруг Филармон Иванович плюнул, сжигая корабли и погружаясь в Рубикон без всякого теперь талисмана…

Время, которое и без того идет быстро, понеслось теперь со второй космической скоростью.

И вот стоит понуро Филармон Иванович перед непосредственным начальством, отозванным из сладкого отпуска, и слушает упреки, смешанные со стонами от жалости — не к Филармону Ивановичу, что его жалеть, а к себе, невинно страдающему, потерпевшему из-за этого инструктора:

— Из-за вас, из-за вас вообще чуть было не того! Где этот проклятый «Ихтиандр», о нем-то зачем надо было посторонним, кто за язык тянул? Хорошо — не читал я, свидетели есть — не читал! Нет, от меня лично ничего не ждите! Там дотерпеть не могли, пока ваш благодетель на пенсию согласится уйти, три дня праздновали, когда у него заявление вырвали, а тут вы! Ну, Бицепса не вам было раскусить, но у этого-то, между нами, конечно, на лице все крупными буквами написано!

— Товарищ Бицепс… — начал Филармон Иванович, но начальство еще глубже погрузилось в личное горе и слушать нижестоящих не могло:

— Товарищ! Вид напустил, что товарищ! Прямо гипноз какой-то — беспартийный эмбрион, образование ниже среднего, а стал всем знаком, всем друг, товарищ, чуть ли не брат, с какими людьми контакты имел — гипноз, да и только! Без пропуска на секретные заводы въезжал, в финской бане столичных генералов принимал! Товарищ! Два года разоблачить не могли, случай помог… И тоже мне, пижон, — себе ничего не брал, все для других, мерзавец, да для других! Вы понимаете, что меня снять могли, меня?! Нет, идите, идите…

А потом стоял Филармон Иванович перед следователем, на столе у того лежал большой сверток, обвязанный обыкновенным шпагатом, и следователь написал расписку, что Ф. И. Онушкин возвратил государству дубленку, приобретенную незаконным путем, и на улице было холодно, и странно выглядел в толпе и трамвае человек среднего роста, отлично сохранившийся, можно сказать, нержавеющий, одетый в костюм, коричневую шапку с опущенными ушами, обмотавшийся шарфом до подбородка включительно.

А потом Филармон Иванович был в зале, где в левом углу беломраморный бюст с бородой, в правом углу — другой, но тоже беломраморный и тоже с бородой, на стене между углами огромный портрет вождя во время шага вперед, под портретом за длинным-длинным столом, у его торца возвышалось, как на троне, наивысшее начальство, а по обеим сторонам стола сидело остальное начальство, чем дальше от наивысшего, тем ниже рангом, однако и не без обоснованных исключений; не у стола, а просто на стульях вдоль стен располагались прочие, которые руки не поднимают при вопросе, кто за. Только что в этом зале стал бывшим директор секретного предприятия, хотя сталь нужной марки Бицепс добыть ему все-таки успел, но сталь взяли, а директора сняли, более того, исключили из рядов за утрату бдительности, связь с проходимцем и сто других аморальностей; только что разоблачили свои ошибки другие товарищи, включая режиссера и начальника телефонов, разоблачили, кто потеряв, однако, и должность, и членство, кто только должность, а кто и временно уцелев; и вот настала та минута, которая была отведена в этом хорошо подготовленном заседании на инструктора сектора культуры Онушкина Филармона Ивановича, год рождения 1919, члена партии с 1945 и все такое прочее. Он встал, когда услышал свое имя, но сначала был спрошен товарищ, отвечавший за торговлю, потому что наивысшее начальство проявило человеческое внимание к проблеме верхней одежды для рядового начальства и брезгливо напомнило, стукнув кулаком по столу, что еще в августе распорядилось завезти на склад дубленки из расчета на всех, вплоть до инструкторов, но отвечавший за торговлю объяснил, что еще в августе завезли и в августе же в основном распределили по устным указаниям тех, кто был более ответственный, чем он, отвечавший всего лишь за торговлю. И наивысшее начальство нахмурилось и посмотрело на более ответственных, и более ответственные в свою очередь нахмурились и посмотрели на многих, а многие посмотрели на остальных, и остальные тоже нахмурились, и все посмотрели на стоявшего столбом Филармона Ивановича. Тут наивысшее начальство, стукнув кулаком, брезгливо велело снова завезти и распределять только по его, наивысшего начальства, письменным указаниям, не иначе, и после этого велело говорить Филармону Ивановичу. И тот начал:

— Все началось с «Ихтиандра»…

— С кого? — переспросило наивысшее начальство.

— Это стихи в прозе, — пояснил Филармон Иванович.

— Что ты мелешь? — стукнуло кулаком наивысшее начальство и посмотрело вокруг, ища кого-нибудь потолковее.

Непосредственное начальство Филармона Ивановича вскочило, едва взгляд наивысшего начальства прикоснулся к нему, и быстро сказало, что вопрос ясен, поведение — дальше некуда, падение — ниже некуда, есть предложение — гнать метлой, очищая. Не успело оно сесть, как встало начальство, отвечающее за, в том числе, следственные органы, и сказало, что мало того, еще и всучил, прикинувшись простачком, следователю старое пальто, получив обманом расписку за дубленку, но по ордеру, с соблюдением законности сейчас вот в гардеробе на его номер повесили старое пальто, а дубленку конфисковали, так что точно, что дальше некуда, можно и судить.

Вот тут и произошло такое, что, наверно, в подобных местах не происходит, а если происходит, то редко и не должно. Филармон Иванович начал снимать пиджак, развязывать галстук, словом, стал раздеваться, но так решительно и неторопливо, что надо бы сказать — стал разоблачаться, как священник после службы, говорил же при этом быстро и бестолково:

— Пиджак возьмите… И пальто с того же склада… И пиджак оттуда… Все берите… если бы в августе, тоже бы семьдесят три рубля, а в августе не дали, а я о ней и не думал в августе… и галстук берите… Шнурки уже мои, а ботинки тоже со склада… Берите все, носите, не жалко… Сорок лет работы, тридцать четыре стажа, война, рубашка тоже со склада, а мне не надо…

— Убрать, — брезгливо сказало наивысшее начальство. — Снять и исключить. Принято единогласно.

И добавило помощнику через левое плечо:

— До пенсии трудоустроить.

Филармона Ивановича вывели, одели и выпроводили из дворца в стиле Карла Ивановича Росси навсегда.

Дома Филармон Иванович напоил Персика молоком, потом взял его на руки и, гладя, сказал:

— Почему ты Персик? Хоть бы один рыжий волос имел…

— Так назвали, — ответил Персик.

— Назвали! А ты бы переименовался!

— Бессловесная тварь переименоваться не может, — возразил Персик.

— Какая же ты бессловесная, если со мной разговариваешь?

— Так то с вами, — уклончиво ответил Персик.

— Говори мне ты, — приказал Филармон Иванович. — Если тебе говорят ты, ты обязан тоже говорить ты! Всегда и везде!

— Ты-то не везде, — послушно перешел на «ты» Персик.

— Не тебе в это вникать!

— Спусти меня, пожалуйста, на пол, — попросил Персик.

— Все вы кошки предатели — третесь у ног, пока есть хотите, а насытились — и наплевать на хозяев, — с горечью сказал Филармон Иванович, ставя кота на диван.

— Это не совсем так, — уклончиво заметил Персик. А потом Филармон Иванович давал показания на суде по делу Бицепса и слышал его последнее слово. Эрнст Зосимович говорил, как всегда, невыразительным голосом, но заботился, чтобы его слышали.

— Почему так легко поверили умные, казалось бы, люди, — примерно так говорил Бицепс, — что я облечен огромной властью, хотя ее не было вовсе? Не знаю, гражданин судья, спросите у них, Дук их прости. По-моему, каждому что-нибудь надо, и дружба, даже знакомство с начальством всегда в дефиците. А мне-то зачем было надо всех оделять по потребностям? Тут гражданин прокурор на меня насчитал и бензин, и труд водителей, что возили меня и друзей, и даже амортизацию машин, но ведь это надо для срока, а себе-то я и рубля не взял! Так зачем? Я, гражданин судья, мечтал стать актером, сыграть и Гамлета, и Хлестакова, и Тарелкина, все лучшие роли сыграть. Не получилось, не стал. Вот и подумал: а почему бы не посмотреть, как в реальной жизни примут Ивана Александровича Хлестакова? Приняли прекрасно! Что ж, за триумф в течение двух лет я готов платить…

— Вы осквернили самое святое в советском человеке — чувство доверия к ближнему! — перебил его прокурор.

— О, доверчивый лай бессмертных борзых, — грустно сказал Бицепс, — Дук их прости. Больше не стану, гражданин прокурор, об Иване Александровиче. Не забудьте все же, вынося приговор, что я не грабитель, не шпион, политикой не занимаюсь, так что правильнее всего меня оправдать или дать пару лет условно…

Бицепса приговорили за хищение в личных целях (бензин, труд водителей, амортизация автомашин) на сумму свыше десяти тысяч рублей, за мошенничество и хулиганство к тринадцати годам. После суда на улице Филармону Ивановичу вроде померещилась поэтесса Лиза, ему даже показалось, что она к нему направилась, и он поскорее пошел прочь, спрятав голову в плечи. Он бы поднял воротник и спрятался бы в него, если бы у этого пальто был такой воротник, который можно было бы поднять, чтобы спрятаться.

Глава 5. Последний факт 

Руководясь общими догадками, хочется предположить, что роль заключенного не для товарища Бицепса, и потому может он выйти вновь на сцену жизни. Вдруг окажется он при делах, например, внешней торговли и прославится успехами, опираясь на дружбу с царствующими особами, греческими судовладельцами и сенатором Эдвардом Кеннеди? Ах, как хочется верить, что пропасть он может лишь случайно, но ведь случайно пропасть всякий может, так что это не считается… И все-таки — тринадцать лет…

На следующий день после приговора в квартире Филармона Ивановича раздался телефонный звонок. Он последнее время очень боялся одного звонка, которого ждал, не представляя, что будет говорить, зачем, так легче, однако очень ждал. Поколебавшись, он все-таки снял трубку. Звонила лечащий доктор его отца, она сказала категорически, что завтра того выписывают, в девять пусть заберет.

— Как же? — спросил Филармон Иванович. — Курс не кончился.

— Решил главврач, — сказала доктор. — Ваш отец ничем, кроме старости, не болен, а у нас больница, не дом для престарелых!

— Вылечить бы хоть немного, — сказал Филармон Иванович, на что доктор, понизив голос, возразила сердечно:

— О чем вы?! Кого здесь можно вылечить?

Очевидно, кто-то там вышел оттуда, откуда она звонила, но другой кто-то тоже, очевидно, сразу же туда вошел, потому что она громко сказала:

— Значит, ровно в девять.

И повесила трубку.

Однако все вышло не так, как распорядился главврач. Отец узнал о том, что случилось с сыном, потому что был ходячим больным, а в лечебницу привезли лежачего больного товарища Таганрога, который сразу же позвал Онушкина-старшего и по секрету рассказал ему все, добавив, чтобы тот писал наверх, а он, Таганрог, поправившись, посодействует, поскольку собирался было на пенсию, но больше не собирается, после чего в изнеможении уснул. Отец немедленно сел писать, возбужденно писал весь день, а утром все не просыпался, что никого не беспокоило, вплоть до прихода Филармона Ивановича, который стал его будить. Отец очнулся не сразу, посмотрел на сына и узнал. Пока ходили за доктором, сидевшей на утренней пятиминутке, отец в течение получаса смотрел на сына с узнаванием, ничего не говоря. Наконец он глотнул, провел языком по губам и сказал:

— А ты прости меня. А ты все-таки прости.

После чего коротко кашлянул, неудобно уронил голову и затих. Подоспела доктор, Филармона Ивановича выставили в коридор, откуда его медсестра позвала в палату, где его ждал, по ее словам, друг. Товарищ Таганрог с трудом приподнялся на локте и спросил сочувственно:

— Что отец твой? Помер?

По Филармону Ивановичу прошла судорога от волос на макушке, вставших дыбом, до пальцев на ногах, которые скрючило, и он совершил нечто самое для себя неожиданное из всего неожиданного, что он говорил и делал в эти роковые дни, а именно: он двумя перстами перекрестил Таганрога, после чего судорога прошла.

— Видел, видел и такое, — сказал Таганрог, откидываясь на подушку. — Это никому не помогало, не поможет и тебе.

Когда Филармон Иванович уходил, гардеробщица вышла за барьер и с необыкновенным уважением подала ему пальто, потому что слух о посетителе, который крестился в этой больнице, уже разнесся среди младших служащих.

Перекрещенный товарищ Таганрог не успел, к своему сожалению, оказать Филармону Ивановичу дальнейшую помощь — к вечеру он умер, что не удивительно, поскольку в его изнуренном испытаниями теле сожрала чуть ли не все, что было можно, та болезнь, даже имени которой люди боятся, как дети темноты.

Письмо Онушкина-старшего наверх было, как оказалось, адресовано вождю, давно уже покойному, так что врачи, посоветовавшись, передали его не по адресу.

Дальше тоже ничего такого особенного не было. Отца Филармон Иванович хоронил один, если не считать шофера машины и могильщиков. Потом он несколько дней провел дома, где если не спал и не дремал лежа, то сидел за столом, читая свои конспекты. Читал так, словно что-то искал и никак не мог найти, откладывал прочитанные тетради, снова брал их и листал наудачу, так что быстро нарушил их разноцветный порядок. Иногда словно что-то и находил. Так, в голубой тетради под номером восемьдесят четыре он несколько раз перечитал, заметно вдумываясь, слова: «Как утверждает идеалист Мариенберг, без этики нет эстетики», — но, видимо, это было не то, что он искал, потому что тетрадь номер восемьдесят четыре он вообще бросил на пол. Потом он опять-таки долго думал над словами в оранжевой тетради за номером девятнадцать: «Решительно отметая мистический туман, соединяющий этику и онтологию в эстетике», — но и эту тетрадь отложил. Так и не найдя того, что искал, он связал тетради в пачки, штук по десять в каждой, и куда-то унес. Никто этих тетрадей больше не видел, так что, возможно, он их где-то просто закопал.

Неизвестно, что было после этого с Филармоном Ивановичем. Там, где посильно описаны жизненные пути очень многих, тоже нет на его счет ясности. Одни сообщения говорят, что он, поработав сторожем на складе верхней одежды, стал изготовлять для цыган фальшивые оренбургские платки из придуманной ими пряжи, секрет которой они никому не выдают, но, скорее всего, из ваты, стеклянного волокна и еще чего-то непонятного; что цыгане его полюбили за придурковатость и высокую выработку и что он разбогател невероятно, так что записался через цыган в очередь на машину и поменял городскую квартиру на пригородный домик с гаражом. Поменять точно на что-то поменял, потому что в его квартире раздался-таки телефонный звонок, и из квартиры ответили звонившей женщине грубо, несмотря на то, что говорила она певуче и приятно, что такой тут не проживает, а куда съехал — не знают.

Согласно другим сообщениям, Филармон Иванович уехал к жене в деревню, где они живут почти натуральным хозяйством, гонят самогон из государственного сахара с помощью государственной воды и государственного электричества, жена даже родила от него сына, которого назвали не то русско-башкирским, не то русско-татарским именем Руслан.

Третьи сообщения утверждают, что он выучил необыкновенные карточные фокусы, ездит с ними в составе концертной бригады, имеет сумасшедший успех и сошелся с руководительницей бригады.

Все эти донесения неправдоподобны, и их отказываются признать документами, вследствие чего на них на всех в левом верхнем углу поставлен красным карандашом вопросительный знак.

Приятно, что кот Персик, это точно, оказался у поэтессы Лизы, живет в роскоши и даже полностью удовлетворяется обнаруженная им страсть к шоколадным конфетам, страсть в котах очень и очень редкая, хотя коты подвержены страстям самым порой невероятным. Впрочем, это может быть и другой кот, просто тезка.

Огорчает, что наивысшее начальство Филармона Ивановича, гуманно велевшее его трудоустроить, чем он почему-то не воспользовался, внезапно и без объявления причин было назначено послом в Новую Зеландию, куда вскоре приехал на гастроли некий наш ансамбль, и бывшее наивысшее начальство проявило нездоровый интерес к певице-соотечественнице с высокой грудью и длинными ногами, даже ездило с ней вдвоем и без шофера в дикие новозеландские горы, в чем певица по возвращении отчиталась, а посла отозвали, сняли, из рядов исключили и превратили в заместителя начальника какого-то училища, готовящего профессиональных техников, так что теперь высокая грудь и длинные ноги, кому бы они ни принадлежали, вызывают в демократичном от природы человеке брезгливую улыбку. Воистину, все течет, все изменяется, хотя Филармон Иванович в этих-то переменах уж никак не участвует, и хотя новое наивысшее начальство нашли и поставили немедленно, так что ничто вроде бы и не изменилось, вот только завезенные на склад дубленки для рядового начальства, включая инструкторов, опять куда-то делись, концов не сыскать.

Неожиданно, что поэтесса Лиза ничьего покровительства больше не ищет, хотя ей и предлагают, а пишет поэму о битве на поле Куликовом к шестисотлетию этого события, поэма называется «Пересветы», и есть в ней две такие строки:

Ее старший друг сказал ей, что едва ли щиты того времени могли служить зеркалами и что лучше бы она писала прозу, и поэтесса Лиза с ним впервые в жизни поссорилась навсегда.

Однако в сообщениях не отражен до сих пор тот факт, что Филармона Ивановича видят на спектаклях в разных театрах. Он сидит теперь в задних рядах, ему, как и прежде, до самозабвения нравится все, что представляют, но, в отличие от прежнего, он смеется, плачет, переживает, шепчет реплики, подсказывая их актерам, хлопает изо всех сил, однако, как проникает в театры, как исчезает незаметно после спектакля, никто никогда не видел, что и неудивительно, потому что кому он нужен?

1. Во всем виноват народный умелец

Господи, да как не стыдно думать и говорить, что в наше время нет необыкновенных событий! Вы только вникните…

Человек по Луне прошелся, обезьяна заговорила — пусть руками, но все-таки, — целые народы пытаются самоистребиться, телепатию почти официально признают — да на тысячелетие с лихвой хватило бы сверхновостей, о которых у нас за дюжину лет сообщают. А могут ли иметь место, спрашивается, исторические события, впервые случающиеся, без того, чтобы появлялись необыкновенные личности, каких мир и за миллионы лет не встречал? Жизнь рода человеческого только, и как мы все знаем и по моему мнению тоже, начинается, мы ее самую зарю наблюдаем, так как же на рассвете не появляться необычайным характерам и индивидуальностям? Честно говоря, я сильно подозреваю, что и вы, читатель, личность необыкновенная, но тут, впрочем, я особенно настаивать не буду, вам это, понятно, виднее. Но очень прошу — не верьте, если услышите, что неожиданных событий в нашей сугубо смежной жизни нет, поскольку, дескать, мы существуем планово, по науке, а есть будто бы только достижения ожидаемого по мере того, как достигаем заранее намеченного. Не верьте! Потому что, кроме всего прочего такого, включая достижения, и еще вроде того, например, что обезьяна заговорила, нет у нас скуки и, ручаюсь, не будет, поскольку, черт его знает отчего, но только достигать всего намеченного никак не удается. Намечать вполне удается, а достигать — ну никак, и где тут собака зарыта, никто не знает, хотя многие, слишком многие делают умный и даже ученый вид.

Увы, то, о чем я дальше расскажу, лишено каких бы то ни было черт необыкновенного или невероятного. И ничего я в этой истории не выдумал, разве что имена — и то не все! — слегка изменил, а так ни одной подробности не добавил, крошечки от себя не присочинил. Перед вами, извините, просто фотография, да и не цветная даже, а черно-белая, обыкновенная фотография. От меня только эпиграфы и постскриптумы, к делу не идущие, что-то вроде рамочек…

Во всем случившемся изначально виноват был народный умелец с одного огромного завода, выпускающего вполне мирную продукцию в городе, скажем, Инске. Название города тоже пришлось изменить, но это совершенно не важно. Этот умелец с длинным лицом и короткими усиками увлекался чеканкой по меди и делал произведения, пользовавшиеся невероятным спросом, намного превосходящим его производительные возможности, хотя он за один присест исхитрялся иной раз, если нужно, отгрохать по заказу до десяти экземпляров русалок, парусников в океане или групповых портретов сиамских кошек. Но эту свою серийную продукцию Алеша не любил, делая ее брезгливо, а любил он сидеть над каким-нибудь самобытным сюжетом, исполняя его неторопливо, обдуманно и вдохновенно, хотя тоже с грохотом, потому что чеканить без грохота не доставляло ему никакого удовольствия. Эти его из души рожденные творения украшали заводской Дворец спорта, заводские столовые, помещения общественных организаций, кабинеты начальства и даже один ресторан, открытый рядом с заводом, а также уходили как бы на экспорт, потому что их дарили высокопоставленным лицам, посещавшим завод, — на память и для упрочения связей.

На этот раз взялся Алеша за сюжет особенно сложный — за изображение битвы на поле Куликовом, очерченном Доном, Непрядвой и ныне высохшим Дубяком, в связи с ее приближавшимся, как теперь принято говорить, юбилеем, как-никак шестисотлетием. Сюжет руководство завода, о нем узнав, очень одобрило и с медью помогло, сочтя и своевременным, и патриотичным, да и кто же из художников, пусть и самодеятельных, не откликнулся бы если и не работой, то хоть сердечным движением на эту великую веху истории? В нашем городе шла даже подготовка к выставке юбилейных работ, но в последний момент почему-то эту выставку заменили другой, тоже юбилейной, пусть по случаю и не такой древней и великой даты, но тоже очень круглой — в честь столетия одного нашего покойного земляка, выдающегося деятеля, но выставка эта, впрочем, к моему рассказу отношения не имеет, тем более что произведения Алеши на нее не попали. Земляк прославился, в частности, участием в героическом подавлении бандитов на Тамбовщине, в этой пресловутой русской Вандее, в связи с чем его изображали преимущественно в меховой шубе и с подзорной трубой в твердой руке. Хорошо известно, однако, что для юбилейности требуется только, чтобы дата делилась на пять, не подвернись круглое столетие, вполне сошло бы и какое-нибудь девяностопяти- или иное какое летие.

Картина, отчеканенная Алешей, сильно впечатляла: в фигурах и лицах воинов, особенно Дмитрия Донского, чувствовалась историческая минута. Могучие кони скакали обреченно, птицы среди облаков кружились тревожно, и татары были изображены правдиво, без карикатуры. Но была в картине одна заусеница — над русским воинством реяла хоругвь, а на ней красовался портрет святого. Именно святого, так как мало того, что вокруг его головы имелся нимб, так еще повыше нимба прямым современным шрифтом народный умелец начертал: «Св. Димитрий Солунский».

Работу Алеши на заводе очень ждали, собираясь поднести столичному гостю, лицу наинужнейшему. Отвечал за презент Афанасий Иванович Таратута, заместитель генерального директора по экономике, человек образованный и не чуждый искусствам, — среди его друзей числился даже один народный артист эстрады, певец, известный всей стране. Впрочем, речи о певце у нас больше совершенно не будет, так что вспомнил я его, выходит, зря, чтобы только показать свою осведомленность.

В конце рабочего дня Алешу и картину доставили в кабинет Афанасия Ивановича.

Да, чеканка впечатляла. Дарить ее было не стыдно. Но Афанасий Иванович сразу споткнулся об этого Солунского, про которого раньше слыхом не слыхивал.

— А не лучше ли с точки зрения композиции вместо Солунского изобразить здесь облако? — задал он Алеше осторожный вопрос.

— Нельзя, — ответит тот виновато. — Видите, как криво получится.

— Оставьте работу, — кивнул Афанасий Иванович. — Я подумаю.

Ни в новой, ни в старой энциклопедиях Афанасий Иванович сведений о Солунском не обнаружил. И тогда он прямо спросил заводского библиотекаря Берту Самойловну:

— Расскажите все, что вы знаете о Димитрии Солунском.

— Кажется, это церковь где-то неподалеку, — отзывчиво ответила та, подняв подбритые брови. — Я там, конечно, не была — просто однажды в трамвае спросили меня, как туда проехать. Я, конечно, не знала, но другие объяснили.

Афанасий Иванович терпеть не мог обнаруживать, тем более перед подчиненными, недостаточную осведомленность. Никого больше ни о чем не спрашивая, он заглянул в телефонный справочник на букву «ц», нашел адрес и в воскресенье сел в свою казенную машину и поехал.

Афанасий Иванович, человек совершенно русский, хотя и вырос в Инске, здесь же окончил вуз, здесь же работал на заводе, уезжая в отпуск на крымские или кавказские пляжи, но ни в детстве, ни потом ни с чем религиозным, включая церкви, не сталкивался, так что в свои сорок лет ни о чем таком мистическом представлений не имел никаких — даже смутных не имел. Однако был он почему-то убежден, что богослужение в храмах происходит всегда, даже в выходные дни, до или после рабочего времени — примерно часов в шесть утра и потом вечером, тоже в шесть или позднее. Откуда он взял это себе в голову — неизвестно, может, от постоянной борьбы у себя на заводе с проведением общественных мероприятий в рабочее время, борьбы, которую требовалось вести неутомимо при всей ее очевидной безнадежности. Так или иначе, подъезжая в двенадцатом часу к церкви, был он уверен, что там отправление религиозных надобностей, как это называется официально, наверняка уже завершилось и что он сможет поговорить с руководством, чтобы из первых рук, как он всегда предпочитал, получить данные о Солунском, включая и такую деталь его облика, внесенную в картину, как меч в деснице.

Замечу, что Афанасию Ивановичу вскоре предстояло узнать многое. Да, недалек тот час, когда он перестанет думать, что если кровь в человеке горяча, так в святые тому уж никак и не выбиться. Да, в самом ближайшем будущем возникнут у него сомнения и насчет первых рук… И перестанет он повторять подчиненным, что достаточно научиться все узнавать из первых рук, так и станешь руководителем, — поймет он, что это смотря из чьих рук и какие познания принимаешь. И с подчиненными дело будет дрянь…

Половицы под могучими ногами Афанасия Ивановича застонали, когда он, распахнув полушубок и сняв шапку, с удовольствием сняв, потому что гордился буйными волосами, вошел в маленькую и старенькую церковь. Неизвестно откуда шевельнулась в нем было неловкость, которую он тут же и брезгливо отринул.

И вдруг, войдя в храм, оказался он стоять посреди обедни, в эпицентре богослужения, участвовать в котором он никак не собирался. «Хорошо, что народу немного», — успел подумать Афанасий Иванович и больше подумать уже ни о чем таком антирелигиозном не успел и о своем положении тоже не успел — ни о том, что же ему делать, вляпавшись и оказавшись торчать под пронзительными взглядами прихожан, ни о том, почему это свечи горят, кто-то там в глубине движется, одетый непривычно, и хор поет. Не успел потому, что заметил в хоре на клиросе существо необыкновенной красоты — ни в жизни, ни в кино, ни даже, кажется, во сне не видел он ничего подобного, не видел глаз такой величины и стана такой гордости.

Афанасий Иванович, специалист не только по экономике, но и по части женщин, остолбенел, забыв и Димитрия Солунского, и поле Куликово, и свою здесь неуместность.

2. Из города Сказкино, с улицы Батюшкова

Городок Сказкино, прежде село, существует в тех краях между Волгой, Окой и Доном, где еще не начались желто-белые степи, а пока прикрыта земля — хуже, чем прежде, однако тем не менее — лесами, рощами, дубравами, высокими травами, до сих пор напоена земля, — хоть и не вдоволь, а все же — речками, родниками и ручьями, населена земля — пусть не густо, но все-таки — потомками православных, а также старообрядцев, молокан, субботников, хлыстов, пятидесятников, добавивших в свое время пестроты в душу нашего и без того разноцветного племени. В этом многообразии, включая, например, фамилии, есть, говорят старожилы, таинственный порядок. Возьмем, говорят они, те же фамилии. Посмотрите, уверяют они, — почти все революционеры вышли из Барановых, Пересудовых и Рысцовых; неудачников поставляют Арясовы, Горюновы, Кротовы, Веригины, Гореловы; инженеры и прочие умные головы все сплошь от Желтовых и Болотиных, а люди с нечистой совестью преимущественно из семей Побирохиных и Утехиных. Это, конечно, очень неубедительно. Я, например, лично знаю несколько Ивановых, из которых один человек замечательно достойный, а другой совсем никудышный, и то же самое могу засвидетельствовать и относительно Петровых, Смирновых, Сидоровых и так далее, вплоть до Яшкиных. Более того, мне известен и некий Баранов, правда, из других мест, который был сперва революционером, потом попал в контрреволюционеры, затем вновь — уже посмертно — вернулся в революционеры, и вот сейчас бюст ему на родине стоит, как ни в чем не бывало. И все-таки что-то в словах старожилов есть, что-то такое роковое в фамилиях, а может быть, даже в именах, пожалуй, действительно присутствует-таки. Согласитесь, что человеку, по фамилии Сковорода, как-то легче прославиться, чем человеку, по фамилии, скажем, Кастрюля. А что происходит с псевдонимами? Обратите внимание — чем благозвучнее, чем внушительнее выберет его человек, тем хуже складывается его судьба — ни прочной славы, ни гениальных достижений. Опять-таки сошлюсь на личный опыт — есть один поэт, который решил заменить свою невыразительную фамилию псевдонимом и зарегистрировался как Самородков. Увы, ничего из-под его пера до сих пор не родилось, а он хоть и молод духом, однако пятидесятилетие отметил уже, так что не опоздать бы ему вернуться к изначальному своему прозванию. Нет, есть, может быть, в нашей пестрой и на поверхностный взгляд хаотической жизни некоторый загадочный порядок и, не исключено, даже особенный смысл, которому не один миллион лет от роду. Впрочем, это к моему рассказу имеет только то отношение, что красавица, поразившая Афанасия Ивановича, родилась здесь, в Сказкино, и фамилию носит Горюнова, что заставляет тревожиться за ее будущее — тем более, что детское ее прошлое как будто подтверждает домыслы старожилов. Здесь я должен признаться, что все, случившееся в Инске, мне известно неплохо, поскольку я в Инске сам живу и, хотя и стараюсь быть тише воды, ниже травы, все-таки как-то так, кое-кого знаю и кое-где бываю, а вот Сказкино мне известно больше понаслышке, косвенно. Знаю я, что есть там улица, которая идет от древней фабрики грубошерстных сукон — теперь это фабрика «Русское сукно», работающая, главным образом, на экспорт, — через овраг с огородами к окраине и дальше, превращаясь постепенно в лесную дорогу. Прежде эта улица называлась Овражной, теперь называется улицей Батюшкова, но кто этот Батюшков — поэт ли, родившийся, как все помнят, в Вологде, а вовсе не тут, партизан ли, генерал или герой какой-то — я установить пока не смог.

На этой улице, поближе к лесу, стоял и стоит до сих пор деревянный домик с палисадником, яблоней и кленом во дворе, на клене до сих пор висит веревка от детских качелей, а под яблоней сохранилась скамейка — просто доска, прибитая к двум врытым в землю столбикам. Здесь много после смерти Сталина родилась у четы Горюновых дочь, которую отец, горький пьяница, отнес в церковь тайно от матери и окрестил Гликерией, по-народному Лукерьей, потому что любил имя Луша и был, кроме того, по матери потомком знаменитой предводительницы духоборов Лукерьи Губановой (замечу, что и у меня в роду есть Губановы, что и послужило мне поводом для знакомства с упомянутой выше красавицей и для нескольких долгих с ней бесед; не скрою, что и я был в нее влюблен, понимая, впрочем, всю безнадежность моего чувства и тщательно его скрывая). Мать же мечтала назвать дочь Надеждой — и так ее в загсе и записала, отчего девочка по закону стала Надеждой Платоновной, а по крещению Лукерьей Платоновной. Это, конечно, пустяк, но, во-первых, не с каждым такое случается, во-вторых, согласитесь, все-таки это не может не стать поводом для размышлений ребенка над предметами, размышлять о которых ему не так-то просто, а кроме того и в-третьих, с этого момента отношения между родителями девочки стали невыносимыми. То ли вдруг сказалась разница в их возрасте (Платон Степанович был старше своей жены лет на двадцать, а кое-кто в Сказкино говорил, что и на все тридцать), то ли разница в жизненных взглядах, не знаю, однако мира и дружбы между ними не стало никаких. Отец называл дочку Лушей, мать — Надей и била ее, если она на вопрос, как ее зовут, отвечала, что Лушей. Отец не бил, а только поправлял, так что она рано стала молчаливой, на вопросы об имени старалась не отвечать вовсе — так ей было легче. Память у нее развилась необыкновенная, может быть, именно благодаря молчаливости.

В школе она была, естественно, Надеждой. В те годы, да и раньше и позже, в необыкновенную моду вошло имя Таня, встречались классы, в которых почти все девочки были Танями, но и Надежд было много, так что Горюнова, и вообще неприметная, не выделялась и именем, что сложилось бы иначе, если бы звалась она вслух Лушей. В школе она, хлопот никому не доставляя, училась на круглую «четверку» — отвечала всегда вроде бы толково, но голосом тихим и неуверенным, так что ставить ей «три» было не за что, а «пять» — рука не поднималась. Красота росла в ней медленно, прикрываясь до поры то малым ростом, то худобой и всегда — невзрачной одеждой. Понятно, что ее, как говорится, прозевали, прозевали начисто — до сих пор в Сказкино ни от кого толком не добьешься, когда же Горюнова вдруг попала под влияние церкви, когда начала она ее посещать и петь там в хоре.

— Можно было вовремя насторожиться, — сокрушался Побирохин, директор школы, давшей Горюновой десятилетнее образование, — можно было кое-что предвидеть. Грамотная она, например, была чересчур — я нет-нет да и загляну в орфографический словарь, а она ни в диктантах, ни в сочинениях ни разу ни одной ошибки не сделала.

Кроме этой необычной и даже, пожалуй что, и неприличной грамотности вспомнили задним числом и еще кое-какие штрихи и черточки Горюновой, которые должны были бы насторожить, — например, отличалась молчаливостью, не красилась, на школьных вечерах бывала, но танцевала мало (кто-то заметил, что, может, ее и не приглашали, но на эту мысль внимания не обратили), да — самое-то главное! — и в комсомоле она не была! Почему? Как это? Бросились доискиваться причин — и не доискались. То ли ей предлагали, а она уклонилась, то ли даже и предложить забыли…

— Не то, значит, забыли предложить, не то забыли, что предложили, не то предложили, но не так предложили, не то забыли, что забыли, — сказал учитель физики Желтов, человек самый, возможно, интеллигентный в Сказкино. Во всяком случае, его сын Алик уже защитил диссертацию по физике твердого тела и работал успешно не то в Дубне, не то еще где-то в похожем месте и был, несмотря на молодость, выдвинут в составе большого коллектива на Государственную премию. С ним мы еще встретимся в нашем рассказе, когда он, на свою голову, познакомится с Горюновой — ее, этого заморыша, в начальных классах их общей школы он, конечно, и не разглядел, когда кончал ту же школу.

Ирония Желтова-отца как-то приостановила разговоры учителей и общественников о Горюновой. Только припомнили еще малюсенький эпизод многолетней давности. Когда, вспомнили, Надя пришла первого сентября в пятый класс и принесла, как и все, букет, то в зале на торжественной линейке отдала его не новой классной руководительнице, а той, что в течение первых четырех классов была учительницей по всем предметам, некоей Веригиной Инне Николаевне. Та смутилась, цветы не приняла и, повернув девочку за плечи, показала ей, кому надлежит вручить букет. Но Надя вдруг заплакала, уронила цветы и пошла на место в строю. Неловкость замяли, объяснив все растерянностью девочки. Впрочем, никто в школе, к счастью, не видел, как Инна Николаевна в тот вечер стояла с Надей на улице Батюшкова, и о чем-то они горячо говорили, и Надя часто кивала головой…

Инну Николаевну призвали и спросили о Горюновой, не замечала ли она у той религиозных отклонений, на что учительница ответила, что Горюнову помнит очень хорошо, но отклонений в сторону церкви у ребенка не замечала.

— Как же вы прозевали, — сказал директор Побирохин. — Забыли, что атеистическая сознательность закладывается именно начальной школой?

Инна Николаевна моргала в ответ редкими своими ресничками, и вся ее полная фигура — от льняных волос до толстых коротких ножек — выражала удрученность. Побирохин хотел было влепить ей выговор за недосмотр с Горюновой, но в гороно ему сказали: отставить, не надо. Но прав был директор, а не гороно, не подвело его безотказное чутье — скрыла Веригина Инна Николаевна, что и в старших классах сохраняла дружбу с Надей и все о ней знала. Да и до сих пор сохраняет, состоит с ней в тайной переписке и, находя неизвестно откуда время на это, подолгу сидит над письмами, и хотя письма получаются длинные, но, наверно, обдуманные, потому что Горюнова, читая их, часто задумывается, останавливаясь, и кивает головой — точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, а иногда расплачется, да как — горстями, можно сказать, слезы откидывает.

После указаний гороно все затихло быстро — жизнь спешила дальше, неприятностей настолько хватало свежих, что не успевали старые ворошить.

После школы Горюнова, вдруг превратившаяся в красавицу, — впрочем, не вполне во вкусе общественности Сказкино, считавшей ее огромные глаза несомненным уродством, — поступила библиотекарем в музыкальное училище имени Глинки, но пела одновременно и в его хоре, и в церкви, так что голос ее, чистый и богатый, способствовал одновременно популярности как училищной самодеятельности, так и церковной службы.

Долго такое противоречие терпеть, понятно, было невозможно ни за что и никак. Утехина, директор училища, вызвала, как ей посоветовали, Надю в кабинет и с глазу на глаз — тоже по совету — прямо спросила:

— Ты что — в Бога веришь? Тебе что — деньги там платят?

Нет, не читала Утехина Яна Амоса Коменского и не знала — нельзя, доискиваясь истины, задавать сразу два и более вопросов, так как вопрошаемый может ответить только на один, как бы не заметив другие. Вот и Горюнова про Бога словно и не расслышала, а ответила про деньги:

— Нет, без денег пою.

— Так зачем же поешь там? У нас ведь тоже без денег!

— Сердце просит.

— С чего это?

— Послушайте, пожалуйста, как красиво, — сказала Горюнова и вдруг грохнула во всю силу своего юного голоса: — Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром…

Утехина от такой дерзости просто онемела. «Придушили меня гнев и возмущение», — признавалась она потом, оправдываясь, что не сумела, как ей советовали, переубедить подчиненную.

— Да как же ты смеешь такое петь! — завопила она, опомнившись.

— Это Глинка сочинил — что ли, вы не знаете? — сказала Горюнова.

— Да кто разговаривать будет? — совсем уже зашлась Утехина. — Кто тут директор, в конце концов? Выбирай немедленно — или училище, или это — отпущаеши, надо же, слово-то какое противное!

После этого разговора Горюнова из училища уволилась, а где работала — никто среди общественности не знал, но все думали, что знают те, кому следует знать, и что все в порядке, поскольку Горюнову в тунеядстве те, кому следует, не обвиняли.

Общественность города Сказкино ждет своего поэта. Я бы, конечно, рассказал о ней больше, но нет на это времени, надо спешить за Горюновой в Инск, потому что вскоре она туда и уехала, да и не знаю я многого в Сказкино. Не знаком, например, как следует, с военкомом Иваном Ивановичем Пеклеванным, который, несмотря на свою скромную сравнительно должность, занимает среди общественности города примерно такое же место, как высотное здание среди прочих домов Москвы. Дело в том, что один из двух братьев полковника Пеклеванного служит в управлении делами Совета Министров РСФСР и благодаря такому своему незаурядному положению может достать практически все, что нужно его землякам. И не только может все достать Петр Иванович Пеклеванный, но и любит доставать, натура у него такая, что не доставать он не может, жизнь ему противна в тот день, в который он ничего ни для кого не раздобыл.

— Я сам себя в такой день семь раз не люблю, — говорит он совершенно искренне.

В доме у Петра Ивановича Пеклеванного все небогато и даже скромно очень, потому что себе, жене и двум дочкам он достает лишь необходимое, так что если бы не подарки, самые неожиданные, от тех, кого он облагодетельствовал, то ничего особенного у него в квартире вы и не обнаружили бы. Но общественность Сказкино страшно любит доставать себе и не любит очень уж щедро благодарить, когда достают ей, зная, неведомо как, но совершенно точно, что и на каком рынке почем не только в столице, но и в Париже, Нью-Йорке, Токио, не говоря уже о Будапеште или Праге. Петр Иванович за добытое не берет и копейки лишней, и эту его бескорыстность в Сказкино одобряют и поддерживают, хотя некоторые подарки все же иногда ему делают, чтобы не забывал друзей. Например, директор музыкального училища Утехина подарила ему великолепные рога лося, черт ее знает как к ней попавшие, и велела протирать их уксусом, до того как в мастерской их надлежащим образом для Петра Ивановича обработают и он сможет либо сделать из них вешалку, либо так повесить на стене. Рога я сам видел у Петра Ивановича на шкафу в прихожей, в мастерскую он их никак не соберется свозить, но уксусом протирает. Директор десятилетки Побирохин подарил Петру Ивановичу гравюры с видами Будапешта, сработанные в добротной реалистической манере знаменитым, как сказал Побирохин, венгерским художником Шандором Надем — и в каждой комнате у Петра Ивановича висят эти гравюры, которые он застеклил через каких-то знакомых. От учителя физики Желтова у Петра Ивановича огромный старинный барометр на кухне, который, по словам Желтова, сказанным с тонкой улыбкой, предсказывает погоду лучше любого современного. Сами понимаете, что на рогах, гравюрах и барометре не разбогатеешь. Так вот, мнение военкома Пеклеванного в Сказкино значит для общественности много, очень много, честно сознаться, побольше, возможно, чем мнение — не скажу других отцов города, но уж председателя горсовета точно. Ведь Петр Иванович, например, может достать для города кирпич и даже цемент сверх фондов, а председатель горсовета ни за какие коврижки их не добудет, хоть он пополам разорвись. Да что кирпич и цемент! Петр Иванович однажды, в году, кажется, 1976, выбил для горторга крабов — завались, так что не только общественности хватило, но и горожанам перепало. Да-да, тех самых крабов, у которых на баночке иностранными буквами написано «чатка», помните? Сказкинцы эту чатку жевали месяца полтора — и вся общественность знала, что это старший Пеклеванный выхлопотал где-то. Некоторые даже котлеты из крабов ухитрялись делать. А крабов — и это общественность тоже отлично знала — не то что председатель горсовета, но и, будем же откровенны, мы ведь все здесь свои, кое-кто и из тех, что повыше, не добьются. Так что Ивану Ивановичу всюду почтение, от всех кругов, колесиков и винтиков нашей общественности, даже от людей верующих и одиноких пенсионеров, потому что упорно ходит слух, будто церковь не закрывают благодаря заступничеству все того же могущественного брата и будто подписка на издания повышенного спроса, например, на «Человек и закон» или «Мурзилку» тоже благодаря брату принимается в Сказкино, хоть и по блату, но без ограничений. Так как же, не зная досконально полковника военкома Пеклеванного, не будучи даже знакомым с адвокатом Ярополком Всеволодовичем Светозаровым, с гинекологом Вельятаго, с управляющей горкоммунхозом Светланой Робертовной Евсеевой и ее мужем, коллекционирующим все, что написано о Сталине, не изучив каждодневную жизнь директора фабрики «Русское сукно», его трех заместителей, прокурора города, главного архитектора, не помаршировав по жизни с доброй ротой секретарей, заведующих, инструкторов, председателей, управляющих, замов и просто людей со связями, как же, не прожив в Сказкино хотя бы несколько лет и не понаблюдав вблизи эту колоду деятелей, которых судьба тасует без устали и раскладывает по всему набору имеющихся ответственных мест у кормила, как же без такого опыта браться о них писать? Да и пора в Инск, куда, как я говорил, отправилась Надежда, она же Лукерья Горюнова, чтобы там в один воскресный день в церкви Димитрия Солунского увидеть рослого мужчину, который вдруг ввалился в храм, замер посередине, встретился с ней тазами, перекрестился и склонил светлую голову.

3. Снился ей сад…

Да, именно так — перекрестился Афанасий Иванович и опустил буйную голову.

Надо прямо сказать, что Афанасия Ивановича женщины чрезвычайно любили и, вооружась до зубов всеми видами завлекательных средств, неутомимо завоевывали его благосклонность, а он не очень-то сопротивлялся, если выбравшая его дама соответствовала тем минимальным требованиям, которые он имел к женщине. Впрочем, если ему хотелось, он и сам умел добиться победы, поскольку был способен вполне искренне увлечься и даже почувствовать влюбленность. В последнем случае его несло к цели неудержимо. И хотя бывали у него и неудачи, но он им значения не придавал, потому что терялись они среди успехов, как редкие пни в дремучем лесу. Правда, победив, он через самое малое время старался покинуть завоеванную территорию и смыться — без ссор, неприятностей и вообще арьергардных боев. Он сам иногда поражался, как коротки были его влюбленности, такие иногда, как ему казалось, глубокие. Бескровному отступлению способствовали некоторые меры предосторожности, которые он принимал всегда и без исключений. Так, о предотвращении беременности Афанасий Иванович заботился всегда, как и полагается джентльмену, сам, не разрешая это делать женщине. Обещаний никогда не давал, совместных планов, больше чем на месяц, да и то в исключительных случаях, не строил, иллюзиям возникнуть не разрешал. С юных лет он научился распознавать потенциально беспокойных особ и тщательно таких избегал. Некоторые бы сказали, что сумел он устроиться — катался, сколько душе угодно, а о саночках и слышать не хотел, но я так не скажу, потому что катался он только до поры до времени…

В церкви знакомое вдохновение подхватило его, он мгновенно сообразил: и какое диво-дивное ему повстречалось, и какое оно в перспективе безвредное, и как его завоевать, — и вот он шагнул вперед, неторопливо перекрестился и низко поклонился в сторону алтаря.

Откуда и берется! Вот ничегошеньки не знал он ни о вере, ни о церкви, тем более обрядов не знал, а перекрестился правильно и поклонился верно. Да, подхватил Афанасия Ивановича азарт и взнес к вершинам вдохновения личности — туда, где рвутся тучи, где головокружение, орлы парят и, так сказать, твой карандаш кохинор наносит модные узоры пьедепуль на нежную ткань чужой жизни.

Наносит, пока не надоест ему, а иногда вдруг и сломается…

Горюнова пела в этой церкви, потому что жила рядом в сторожке вместе со сторожихой-монахиней, сторожке старенькой, однако прочной, как все, сработанное собственноручно, а не методом поручений. Училась она и получала стипендию в регентском хоровом училище при местной семинарии, а как она туда попала — расскажу как-нибудь потом, поскольку из-за многочисленных отступлений я многое существенное пропустил, в частности, самый момент знакомства Афанасия Ивановича с Надей, которое состоялось в то же воскресенье. А оно произошло как-то…

Удивительно, но мать Наталья, подозрительная, как ворона, ни о чем таком и не подумала, когда Афанасий Иванович через несколько дней вошел вслед за Надей в сторожку, перекрестился на икону Богоматери и представился как новый прихожанин, почувствовавший в сердце Христа, но стесняющийся своего невежества и желающий поучиться скрытно, поскольку, сами понимаете, возраст и положение…

Ослепла мать Наталья! Поверила ему почему-то совершенно и сразу, готовая отныне растерзать всякого за малейшее в Афанасии Ивановиче сомнение. Не знаю, чем он покорил ее. Может, тем, что шапку заранее снял или, едва мать Наталья на печку посмотрела, как он и дров принес, не забыв щепу, и трубу открыл, как надо, и дыму не напустил, и все это быстро, весело сделал, однако сдержанно себя вел? А может, потому она околдовалась, что слишком уж неправдоподобно легко и просто было раскусить, зачем он сюда ходит? Но, согласитесь, как ей было допустить, что человек притворится верующим, на икону начнет креститься — и все это обман? Одно притворство? Кто знает, не мечтала ли когда-то в молодости мать Наталья о таком вот, видном и жизнерадостном, да не встретила или мимо прошла.

Самое удивительное — за все эти зимние месяцы, в течение которых Афанасий Иванович чуть ли не каждый вечер являлся в гости, не сказала она ни слова отцу Михаилу, священнику церкви Димитрия Солунского и покровителю Нади Горюновой. Тот, конечно, заметил нового прихожанина, скромно отстаивающего воскресные обедни и щедро зажигавшего толстые трехрублевые свечи перед иконами, но не торопился выяснять, кто этот заметный человек, которого иногда на машине подвозит шофер, — такие люди для церкви опасны, считал законопослушный отец Михаил.

И установилась по вечерам в сторожке совершенная, идиллическая жизнь.

Мать Наталья вяжет, собачка Дружок, зверь ласковый, не то что лаять — рычать не умеющий, спит на коврике у печки, Афанасий Иванович сидит удобно в кресле, а Надя читает ему прекрасным голосом, иногда отрываясь от книги для тактичных пояснений, которые дает как бы не ему, а темному окну, как бы думая вслух, как бы не то повторяя, чтобы лучше запомнить, не то держа перед кем-то ответ.

«Человек есть творение Божие, — озаряется сторожка звучным чтением. — Господь Бог дал ему бытие, дал и силы продолжать существование свое, продолжать, в роды родов растя и умножаясь. Господь Бог дал ему могущество действовать по обеим частям, существенность его составляющим…»

— Это в макрокосме, во вселенной, — поясняет окошку Надя, — есть два начала: видимое и невидимое. Они же и в человеке присутствуют, так что все бытие как бы две натуры имеет.

«…действовать и телом, и душою, и чувствами, и разумом, и сердцем, и волею, и телесными способностями, и душевными дарованиями…»

— Вот так — всем действовать дружно, не в разбивку, — почему-то задохнувшись, сказала Надя.

Афанасий Иванович пристально посмотрел на нее, но взгляда ее не перехватил.

Он привык считать путь от встречи до обладания на километры, а себя — пешеходом и упорно шел при любой погоде, важнейшим полагая не задержаться, а топать и топать. Сейчас ему померещился как бы огонек в тумане, он внутренне встрепенулся и приободрился.

«Кратко — действовать и чувственно, и нравственно. А посему, что ни действует человек, пищу ли себе и одеяние трудом промышляет, ест ли, или пьет, чад ли законным образом рождает, разум ли свой знаниями просвещает, сердце ли свое к люблению брата своего наклоняет, или ближнему своему помогает, алчущего питает, жаждущего напоевает, нагого одевает, странного вводит в дом свой, больного и в темнице сущего посещает, мертвого погребает, и наконец сам в число мертвых отходит: все сие хотя и есть естественное, от сил видимой натуры и вдунутой в тело души зависящее, однако ж есть притом и с действием перста Божия соединенное. Кто дал бытие и силы действовать, Кто назначил начало и конец жизни: Того перст и сила есть всегда главная причина деяний человеческих, деяний и чувственных, и нравственных».

«Сколько еще слушать эту политграмоту?» — нетерпеливо подумал Афанасий Иванович, а вслух неожиданно повторил:

— И чувственных, и нравственных…

Он поднял глаза на икону Божьей Матери, чтобы не таращиться на нестерпимо чистый профиль Нади, на нестерпимо чистую кожу ее шеи, на белое полотно ее вышитой кофточки, чтобы не воображать все прочее.

— Как это — и чувственно, и нравственно? — спросил он и облизнул пересохшие губы.

Надя посмотрела на него. Как слепая глядит иногда, подумалось вдруг Афанасию Ивановичу со страхом, это, наверно, оттого, что глаза у нее очень уж большие и цвета странного, как этот цвет называется — лазоревым, что ли? васильковым? Да красива ли она, почему-то опять с испугом подумалось ему, и сердце его вдруг застучало, забухало, словно кто-то стал бить не то в колокол, не то в огромный барабан, и кровь прилила к голове так, что заложило уши и заныли глазные яблоки.

— Чувственно, — сказала Надя, снова обращаясь к окошку и как бы отвечая урок, — это все, Афанасий Иванович, что к телу относится, например, труд, деторождение, смерть. А нравственно — это душа наша, ее совесть, любовь, понимание всего тайного и сокрытого.

— Тайного и сокрытого, — изо всех сил старался не пошевелиться Афанасий Иванович, — это чего же?

Как, однако, у нее на шее жилка бьется, удивлялся он про себя, не может быть, чтобы от этой своей политграмоты она волновалась…

— Кроме вселенной и людей, — отвечала Надежда окошку, — есть третий мир, мир знаков и символов, они и помогают постичь то, что мы словами не опишем.

— Нас проще учили, — сказала мать Наталья. — Полюби Христа всем сердцем и помышлением своим — вот и станет тайное явным, а сокрытое откроется.

Где же это ты, Афанасий Иванович, торчишь, подумал он о себе в третьем лице. Идет к концу двадцатый век, вокруг шумит современность, завтра тебе надо к министру лететь — на заводе завал, металла не хватает, а ты тут сидишь, бодягу какую-то слушаешь второй месяц. Очнись!

Но не очнулся он, не отвлекся от бившейся на шее жилки с помощью мыслей о заводе, металле и Москве с министром посередине — гремели в ушах его барабаны, как в тех африканских деревнях, что показывают иногда по телевизору.

— А разве, — спросил Афанасий Иванович под грохот и буханье в сердце и голове, — а разве любовь и деторождение — не грех?

Надя изумленно глянула на него и рассмеялась — тонко и легко.

— Господи, вот вы еще какой… — начала она еще сквозь смех и не договорила.

— Какой я, какой? — вцепился Афанасий Иванович.

— Чуть не сказала «темный», — перестала смеяться Надя.

— Ты не заговаривайся-то, — сердито вмешалась мать Наталья. — Расхихикалась.

— Простите, — сказала Надя.

Афанасий Иванович покивал головой, соглашаясь, что он еще темный, поставил локоть на стол, вложил подбородок в ладонь, взялся пальцами за нижнюю губу, изображая глубокую сокрушенность по поводу своего невежества, а тем временем принялся вспоминать своих женщин — нет, красивые женщины смеются неприятно, не умеют, решил он, да и вообще женщины. А эта и смеется, как поет. Самородок, самородок величиной в мечту! Но сколько же еще идти?

Вдруг он почувствовал на плече руку Нади, вздрогнул.

— Что это вы? — тихо спросила она. Афанасий Иванович тряхнул головой, боясь, что она расслышит гром, от которого у него все внутри ходуном ходило, проглотил слюну и облизнул губы.

— Бедненький, — не то насмешливо, не то виновато сказала Надя.

Афанасий Иванович растерялся, у него мелькнуло подозрение, что его видят насквозь, и он самоотверженно ринулся вперед:

— А Адам и Ева? Разве их не за это именно вот из рая исключили? Не за любовь?

— Нет, за обман и гордыню, а не за любовь. В чистоте и любить, и родить греха нет, — объяснила Надя, глядя на этот раз ему прямо в глаза.

— Адамов грех все-таки из-за Евы случился, — сказала монашка.

— Вот и мне всегда это так представлялось, — поддакнул Афанасий Иванович. Представлялось ему, как же!

— Вот как это вам представлялось, — со странной усмешкой сказала Надя. — Однако греха в любви нет.

— И стыда нет?

— Нет, — ответила Надя и вдруг осветилась улыбкой. — Спрашивай еще!

— Не понимаю я, — придумал срочно вопрос Афанасий Иванович, — как это, с научной точки зрения, непорочное зачатие?

Мать Наталья положила вязанье на колени и уставилась на Афанасия Ивановича, на всякий случай перекрестившись. Лицо Нади, как показалось Афанасию Ивановичу, стало немного печальным, она молчала и ждала, что скажет монахиня. Но та после долгой паузы вернулась к вязанью, и тогда Горюнова очень тихо сказала, опустив глаза:

— Чиста она, как солнышко, и какая тут может быть научная точка зрения, что это вы придумываете…

Нет, сказал себе Афанасий Иванович, теперь недалеко, кончается моя дорога. И пришел от себя в восхищение — вот так и надо своего добиваться! Где получается — беги бегом, где трудно или опасно — по-пластунски ползи, где круто — карабкайся, только не стой на месте. Насторожилась женщина — делай вид, что на месте стоишь, а сам незаметно, незаметно, будто ноги на месте переставляешь, вперед продвигайся, хоть на сантиметр, но — вперед. Недалеко уже, недалеко до цели, пело его существо, теперь только случай нужен, позарез нужен.

И случай, конечно, подвернулся.

Вскоре после Пасхи, — а она в том году была ранняя, и на Пасху похристосовался Афанасий Иванович с Надей прямо в губы, чуть с ума не сошел, но сдержал себя, не выдал страсти — все-таки имел, как видите, человек над собой власть, пусть временную, однако же имел! — в один прекрасный вечер, когда Надя учила Афанасия Ивановича понимать псалмы в их символическом, а не буквальном смысле, — впрочем, понять их он так и не смог, да не очень-то уже и старался, чувствуя, что и без псалмов его дело почти в шляпе, — вдруг собралась в этот вечер мать Наталья к священнику, отцу Михаилу, где, как она сказала, кто-то ее ждет, приехавший издалека, какой-то болящий. А мать Наталья умела вправлять позвонки и как-то по-особенному массировать ревматиков, что, однако, тщательно скрывала по приказанию отца Михаила, помогая только очень и очень немногим. Не знаю, почему она об этом человеке забыла и вдруг вспомнила поздно вечером, заторопилась и сказала, что ночевать не вернется, — отец Михаил жил в противоположном конце Инска, в церковь ездил на собственных «Жигулях».

— Проводишь меня, — распорядилась мать Наталья и ушла вместе с Афанасием Ивановичем, велев Наде покрепче запереться, вовремя закрыть печную трубу и не забыть утром выпустить Дружка.

Уходя, успел Афанасий Иванович положить под кресло, в котором тут всегда рассаживался, бумажник с документами и деньгами.

И вот тут, у самой уже цели, провожая мать Наталью, налепил Афанасий Иванович не одну, а сразу две ошибки. Вместо того чтобы проехать вместе с ней в одном трамвае с десяток остановок, он вообще в трамвай не сел, сказав, что ему нужен не этот. Мало того, его так понесло, что он вдруг ляпнул, что придет теперь нескоро, так как уезжает в командировку.

— Далеко ли? — спросила мать Наталья.

— В Бангладеш, — соврал неизвестно почему Афанасий Иванович и тут же вынул и подарил монахине оренбургский платок, давно им для нее припасенный — для прочности их союза в обстоятельствах, которые он предвидел.

— Что ж, — сказала мать Наталья неуверенно, поскольку не очень-то представляла себе, где это Бангладеш находится, — храни тебя Господь и там.

Платку, о котором она давно мечтала, была рада необыкновенно и даже поцеловала Афанасия Ивановича на прощанье. Тот вытерпел старушечий чмок мужественно, помахал уходящему трамваю вслед и даже не стал дожидаться, когда тот отъедет на приличное расстояние.

Свет Надя не потушила — горел свет за одиноким силуэтом церкви. Вышел, вышел из тумана желанный вам берег, Афанасий Иванович…

Распахнув полушубок, пролетел он мимо церкви, не хлопнув, прикрыл за собой калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо, почувствовал — не надо звонить, легонько нажал на ручку — да, не заперта дверь! Распахнул ее Афанасий Иванович — в прихожей горел свет и в полной освещенности стояла перед ним Надя, без улыбки стояла, держа его бумажник в протянутой к нему руке. На мгновение он замер, глядя ей в глаза, но она тотчас же их опустила.

— Вот как это вам, оказывается, представлялось-то, Афанасий Иванович, — грустно сказала она.

— Нет, не так, не так, не так совершенно, — забормотал Афанасий Иванович, — ничего подобного, наоборот, нет вопроса, не мог и подумать, о чем речь…

Он бормотал, защелкивая замок, выключая свет, отводя руку с бумажником и прижимая к себе это непонятно почему спокойное тело, к которому он впервые прорвался, потрясенный не тем, что прорвался-таки, и не тем, что не встречает никакого сопротивления, — не встречал он его часто и раньше, очень часто, — а тем, что впервые в жизни чувствует он неправдоподобный прилив сил, необыкновенных сил. Никогда раньше ничего похожего с ним не было, и мелькнула у него вдруг мысль, как это и зачем он прежде обнимал, ласкал и все такое прочее тех женщин, которых раньше обнимал, ласкал и все такое прочее. Неся Надю, покорно обвившую его руками, в комнату, гася попутно свет, он со страхом неожиданно почувствовал, что как бы и не было у него раньше ничего того, что вроде было, и что жил он до сих пор как бы нищим, потому что хотя и имел он много женщин, но, похоже, никогда женщины и не знал, так что чувствовать себя богатым в этом смысле не было решительно никаких оснований. Почувствовав, испугался — и того небывалого, что с ним происходит, и того, что мог умереть без того, чтобы с ним такое произошло.

Впрочем, мысли эти и чувства не задерживались в нем, возникали и тут же пропадали, не до них ему было, да и не влияли они на его руки, опытные руки, которые делали привычное им дело в полной независимости. Да и как его рукам, обученным технике раздевания женщины, знавшим все системы застежек, пуговиц, молний, крючков, особенности всех тканей и покроев, как им, этим задубелым рукам, действующим автоматически, как руки квартирного вора, как им в этой рутинной для них работе было самим, без приказа свыше, догадаться, что их господину что-то кажется необычным, что-то мерещится происходящим первый раз в жизни? Что тут небывалого, скажите на милость, для рук с таким стажем работы, развязать эти простенькие тесемочки на плече? Расстегнуть кожгалантерейную эту пластмассовую молнию отечественного производства на юбке сбоку? А это примитив-то какой между лопатками — обыкновенные пуговицы, как на солдатском белье, уж толком и не вспомнить рукам, когда они последний раз такие встречали…

Если бы руки его не были отшлифованы до бесчувственности о все то, обо что он их столько раз шлифовал, то смекнули бы доложить, так сказать, по начальству, что встречают кое-что непривычное в своей быстрой работе — и в одежде, и в коже, и в сложении тела, женственно-мягкого и девичьи твердого, и во встречном танце его немнущихся волн.

Но не то не успели доложить, а может, и не приучены были докладывать, а еще может быть, что не слушал их хозяин — жадный был.

— Афанасий Иванович, пощадите, что ли, — каким-то в спираль закрученным голосом выдохнула Надя.

— Нет вопроса, — пробормотал Афанасий Иванович, — нет вопроса…

И на мгновение притормозил, потому что совсем некстати, по его мнению, Надя тут хмыкнула, и у него — не в первый уже раз! — мелькнуло подозрение, что она что-то такое в нем видит, что никак с его мнением о себе не совпадает, что все его хитрости она давно раскусила и проницает его, так сказать, насквозь. Но он и эту смутную встревоженность прогнал, не сосредоточился.

Я с уверенностью утверждаю, что Афанасий Иванович имел достаточно знаков, предупреждений и, так сказать, сигналов, чтобы сообразить, что же к чему, но отмахнулся от этих знаков и символов, зря ему объясняла Надя, совсем ведь недавно объясняла, толкуя псалмы, что символы суть окошко из мира видимого в мир невидимого, — ничего-то он не понял! Что ж, пусть пеняет на себя, творец собственного будущего, — такого натворит он с этим будущим, чего не думал и не гадал, не предвидел и не планировал. Ах, с ним ли одним происходит так, что не сбывается задуманное, не осуществляется запланированное? Он, что ли, один не достигает будущего из-за того, что не обращает внимания на знаки и символы, живет самоуверенно — коли сила есть, так ума и не надо?..

Афанасий Иванович не был в известных делах ни маньяком, ни гигантом. Здоровый и сильный, он знал свою меру, гордился, что не забывал женщину, стараясь довести ее, как он выражался, до точки кипения, и на большее, включая извращения, не претендовал. Но в эту ночь с ним делалось такое, что опять-таки противоречило всем его представлениям и о себе, и о том, что он до сих пор опрометчиво называл любовью. Всю эту ночь он ни на минуту не заснул, пребывая в неутомимо летящем состоянии, ничего не видя, кроме безоблачного качающегося неба. Наверно, он назвал бы это чувство чистым счастьем, особенно те минуты, когда из качающегося неба он опускался на теплое Надино тело, сливающееся с землей, которая тоже качалась, а потом снова взлетал в небо — руки закинуты за голову, и грудь дышит каждой клеточкой, и наполняется организм искристыми пузырьками свежести — от корней волос до кончиков пальцев, и качается безоблачное небо, пронизанное мягким светом, а солнца не видно; наверно, назвал бы счастьем, если бы не истрепал это слово в десятках других случаев, похожих на теперешний, как бильярдный шар на спелое яблоко «белый налив».

К рассвету он был так же бодр, как и вечером.

— И получилась ночь, которая не идет в счет ночей жизни, — сказал он, когда качался в небе, а ее голова лежала у него на плече.

— Не воображай, ряженый мой, это ты Надьку обнимаешь, а не Лушеньку, — сказала Надя протяжно.

Он ничего в этих словах не понял, но свет в его небе чуть-чуть примерк — не начнет ли она упрекать, сожалеть и плакать? Однако она, кроме этой фразы, сказала через некоторое время лишь еще две, а больше ничего вслух не говорила:

— Сразу я все поняла, как увидела тебя, — поняла, но надеялась — пощадишь.

Засмеялась и добавила, начав его ласкать с неожиданной страстью:

— Суженый мой, суженый — ряженый оказался, ряженый! Хорошего гостя проводить — чтоб не упал, а плохого — чтоб не украл! Оборотень ты мой перезрелый…

Но и от этих слов всего только на миг затуманилось не названное счастьем состояние Афанасия Ивановича, не успело дольше — снова засветилось в полную меру качающееся небо, и стал он опускаться к теплой земле, чтобы укрыться в ней от ослепительного света, даже умереть, но, передохнув, родиться заново и опять вырваться на свет.

А Надя что?

Я понимаю, что вы хотите подробностей, но рассказывать о ней в этом смысле не хочу — не забывайте, что я ведь и сам был в нее влюблен, и мне неприятно выбалтывать ее женские секреты. Сами понимаете, что если бы не она, то не парил бы в небесах и Афанасий Иванович… Если бы не она — понятно? И хватит об этом.

4. «Если бы ты знал мое детство…»

Не желая болтать о подробностях, я должен, однако, заметить, что Надя в эту ночь не только молчала, но очень много говорила, слишком даже, пожалуй, много — только не вслух, а про себя…

«Если бы ты знал мое детство, — говорила она молча Афанасию Ивановичу, — может, и пощадил бы, что ли. Вот оно рядом, притронься пальчиком, небось отдернешь — обожжет. Бедный, как мало надо тебе, ненасытному… Что ж, порадуйся своей радостью, слепенький. А я закрою глаза и увижу наш дом в Сказкино, цветут в палисаднике солнечные шары… Снаружи дом деревянный, чуть на правый бок покосился — и окно первое скривилось чуток. Бочка для дождевой воды, понятно, под правым водостоком стоит. Вот вечерок один вспоминаю, дождь шумит по крыше, по окну нет-нет брызнет, струя плещется в бочке — сначала гулко, потом выше, выше, под конец плоско поет. Сижу я в этот вечер за уроками, мать дома. И глаз она с меня не спускает, как голодная, на меня глядит. Особенно в дождливые вечера у нее этот голодный взгляд загорался. Дверь открывается — отец вернулся, ему с работы уже часа три как пора было прийти. Качается слегка, лицо слюнявое, мокрое и пьяное, дождем и потом политое.

— Почему не приветствуете, — говорит, — когда я в любящее семейство после трудового дня вернулся?

А сам от притолоки оторваться не может, улыбается криво, глаза выпученные, бессмысленные.

Мать с меня глаз не спускает, мне запрещено с отцом говорить, если он пьян, я на себе ее взгляд, как две вожжи, чувствую. А у него губы вывернутые, беспомощный он, без костей…

— Как же это вы, жена Анна Павловна, — говорит он, как ему кажется, саркастически, — и не здороваетесь, и к столу не приглашаете?

— Грязная ты и пьяная скотина, — говорит мать, четко выговаривая слова.

Как же остановить их, суженый мой? Как? Я кладу ручку и тянусь встать.

— Сидеть! — кричит мать и бьет меня по голове. Знал бы ты, как она умеет бить пальцами — как плеткой, хлещет. Да что там пальцами… Чем она меня не била — один раз батоном засохшим избила. Я кричу — не надо хлебом, не надо, а она от моего крика пуще ярится, всегда от криков пьянела — чем громче кричу, тем она лютее. Губы у нее при этом раздвигались — не то улыбается, не то щерится, глаза выпучиваются — в точности, как сейчас вот у отца, когда он не может от двери отлепиться и шагнуть, потому что упадет. Но когда она меня пальцами по голове хлестнула, он озлился:

— Не трогай ее, сколько говорить!

— А я на твое говоренье, старый мерин, плевала, — с удовольствием говорит мать. — Слово еще скажешь — и тебя проучу, ватник ты драный.

Иногда, если он был слишком пьян, она в драке одолевала-таки его.

Не могу я их остановить, ряженый ты мой, одно у меня средство и существует.

Выпрыгиваю я из-за стола и говорю, как можно просительнее:

— Мама, не надо, пожалуйста, ну, пожалуйста же!

И невольно голову руками закрываю.

— Вот и ребенок из-за тебя не слушается, — говорит она отцу поучительно. — Будь по-твоему…

Она помогает отцу умыться и раздеться, а мне велит заканчивать уроки.

Я стою, закрыв голову руками, и она повторяет спокойно и негромко:

— Заканчивай уроки, мы с тобой потом разберемся.

Дождь шумит. Захрапел отец — и начинает она со мной разбираться. Нет, бедный ты мой, не буду я тебе дальше этот вечер рассказывать, лежи безмятежно, дыши глубоко, не было от тебя людям защиты и быть не может — вижу я, к сожалению, душу твою во всей ее наглядности, глухонький мой, слепенький.

После того вечера поплелась я в школу, а там вдруг медосмотр после уроков — некуда деться. Последняя я пошла, оказалась перед докторшей одна. Начала она меня осматривать — изменилась в лице, шепчет — кто же это с тобой такое сделал? Я молчу, она требует ответа. Не скажешь, говорит, милицию вызову. Молчу. Вижу, у нее тоже губы раздвинулись — не то улыбается, не то щерится, совсем как моя мать.

— Не виновата она, — шепчу.

— Мать?

Я кивнула.

— Да ее в тюрьму мало! Да застрелить ее, как бешеную собаку! — зашлась докторша. — Что же это такое, тридцать лет живу на свете, а ничего похожего не видела!

Заперла дверь, раздела меня совсем, — вот как ты, — уложила, смазывает мазями, примочки прикладывает, колдует надо мной, хлопочет, а сама твердит, как безумная:

— Мы дело уголовное начнем, прав родительских ее лишим в два счета, сейчас позвоню кому следует, упечем ее, садистку, а тебя в хороший детдом устрою, будешь жить, как все, безопасно, не бойся, она там до тебя не дотянется, руки мы ее подлые скрутим!

Откуда и слезы у меня взялись — думала, все они из меня вылились до утра. Плачу и кричу:

— Не трогайте ее!

— Зверь же она, убьет тебя!

— Не хочу в детдом, не хочу, чтобы ее в тюрьму!

— Пьет она?

— Нет, не пьет, да нет же, она совсем не виновата!

— А кто виноват?

— Я сама, нарочно, ну как вы не понимаете! Не трогайте ее!

— Она же из тебя калеку сделает!

И тут я вскакиваю, стою перед ней в чем мать родила и говорю ей в глаза:

— Если вы хоть кому-нибудь расскажете — я повешусь, честное слово, повешусь!

Тут она тоже заплакала, снова принялась меня лечить, приговаривая:

— Уеду я к чертовой матери, будь здесь все проклято, не люди — звери дикие, будь прокляты их сердца, руки, зубы и ноги, не хочу я их лечить, будь проклято небо это синее, земля эта черная, кому это нужно, пропади здесь все пропадом, ничего, кроме дряни, рвани и пьяни, на черта я здесь, кому я нужна в этой грязи, дикари и те добрее!

Накрыла меня простыней, что-то проглотила, потом подумала, сделала нам по уколу, и мы с ней реветь перестали. И тут нестерпимо захотелось мне поскорее уйти, куда глаза глядят, до того захотелось, что даже душно стало. Удрала я от нее…

Вернулась домой, а там только отец, на работу не пошел, успел уже опохмелиться, пьяноват был, но не очень еще, бодрился. Погладил по голове:

— Жива? Терпи, казак, девать-то тебя некуда. Родишь ребеночка — с него в отместку семь шкур и взыщешь. Эх-ха-ха!

Упала я на постель и заснула крепко. Вот тут и случилось со мной в первый раз такое, что я никому, конечно, никогда не расскажу, потому что никто мне не поверит, скажут — приснилось, но это был не сон, не сумасшедшая же я, умею сон от яви отличить…

Открываю глаза — надо мной стоит мать, в белом платье, цветы васильки держит. Присаживается на край постели и говорит:

— Это тебе, — кладет рядом со мной цветы, целует, по голове гладит. — Ласточка моя желанная, яхонт моего сердца, кровинушка неотрывная, цветочек аленький…

Слушаю ее, к руке льну, о руку трусь, так хорошо мне, что плакать хочется…»

Здесь я вынужден прервать мысли Нади Горюновой не только потому, что они слишком уж сентиментальны, а такой женщине не годится распускаться, даже в первую брачную, точнее здесь сказать, внебрачную ночь, но это теперь все равно, так вот не только из-за такой, пусть в мыслях, но все же неприличной откровенности, несовременной, старомодной…

Впрочем, когда я ей это соображение сообщил, много позже, тогда она уже стала той Горюновой, какой и осталась — которой все нипочем, что другим почем, без всяких там васильков и незабудок, — она скорчила невинное личико, чуть склонила голову и спросила голосом квартирной склочницы:

— Интересно узнать, а он меня невинности лишал современно, что ли? Как-нибудь не так, как тыщу лет назад? Как-нибудь так, чтобы я себя в ту ночь современной почувствовала?

Прерываю я ее не из-за неуместного все-таки, чтобы она ни говорила, чувствительного тона, пусть и в глубочайших ее мыслях, а потому, что никогда наяву такого быть не могло в смысле белого платья, васильков и ласточки желанной. Совсем недавно умер Надин отец, и осталось какое-никакое, а все ж наследство в виде дома в Сказкино, стульев, шкафа, одежек. Все это наследство, кроме, может быть, дома, стоило не дороже одного билета с рук в театр на Таганке, но дело в том, что перед смертью Платон Степанович, собрав силы, слазил на чердак и там достал запрятанный им тщательно ящик, сволок его вниз, запихал под кровать, на которой лежал, после чего куда-то ходил и какие-то имел хлопоты. За несколько часов до кончины он сказал Анне Павловне в присутствии юной докторши из поликлиники:

— Под моей кроватью ящик, в нем завещание сверху, а под ним столовое серебро, от бабки оно. Копия завещания, учти, у нотариуса, в завещании все перечислено поштучно и сказано, что тебе все, а серебро Лушеньке…

— Нет Лушеньки, есть Надя! — перебила его жена.

— В завещании Надя, не подкопаешься, — продолжал умирающий, и видно было, что говорить ему хоть и трудно, но приятно. — И все ей… Прочее — тебе.

— И много этого металла, что ли? — насмешливо спросила Анна Павловна.

— Если на вес, то одиннадцать кило, — сказал Платон Степанович.

— И не пропил, надо же! — развела руками Анна Павловна. — Как же это ты воздержался?

Тот не ответил, закрыл глаза. Докторша кинулась мерить ему давление, поскольку помочь не знала чем, а Анна Павловна стала глядеть в окно, в грязном стекле которого благодаря вечеру и дождю проступили ее черты. Неясность отражения убрала морщины, следы пьянства и нечистоплотности, и смутно засверкала ее особенная, чуть калмыцкая красота. Видела ли Анна Павловна этот портрет, словно набросанный карандашом на темной бумаге? И если видела, а ведь видела, ей-богу, видела, то отдавала ли себе отчет, что в ней соседствует, мирно, так сказать, сосуществует с характером, затоптавшим личность? Винила ли себя, окружавшую ее действительность, мужа, судьбу? Или никогда не винила, а считала, сколько же тысяч стоит такая уйма серебра? Считала, не в силах постичь, как ее безвольный пьяница не спустил давным-давно ложки, вилки, подстаканники, блюда? И впрямь, признаюсь, непонятно, как Платон Степанович удержался. Бывает, наверно, у алкоголиков, даже самых уже больных и беспомощных, какая-то иногда такая точка, которую никакой хмель не может выбить, — он все уже пропьет, кажется, из детской копилки копейки выковыряет на бутылку, любой аванс пропьет, собаку любимую за трояк живодеру продаст, не говорю о честном данном им слове, эти слова у него на рубль пучок идут; и вот такой безнадежный до смертного, глядишь, часа какого-то пунктика держится неколебимо, мертвой хваткой вцепившись, никому и не заикается — знает, что если хоть кому-нибудь проболтается, так сразу и не выдержит, пропьет хранимое. Почему так бывает иногда, не знаю, однако — бывает. Смотришь, ползает в темноте по бульвару у скамейки пьяный, говорить уже не может, мычит только, но не уходит, ищет что-то, одному ему известно, что, но не оттащить его, пока не найдет, не уговорить уйти. Ползая, мычит — до утра будет тут руками шарить. Оказывается, это он какую-то батарейку ищет, которую другу нес, обещал, для фонарика батарейку — семнадцать копеек штука, плоская, однако дефицит. Или еще что-нибудь в такой же степени необходимое. Бывает иногда, бывает, всякий хоть раз наблюдал это. И сейчас, когда спиваются люди не стихийно, а строго по плану, поскольку прирост производства спиртных напитков идет теми же темпами, даже быстрее, чем прирост прочего производства, и мы стали особенно жестокосердны к пьяным, потому, наверно, что теперь-то нам окончательно ясно, что каждый, собрав волю в кулак, должен индивидуально выстоять и одолеть коллективную мудрость, воплощенную в плане, а мы ему, каждому то есть, поможем этот наш общий план сорвать к дьяволу, так вот сейчас возникает у меня подозрение, что у пьяных совесть подступает к самой поверхности телесной оболочки, рвется через залитое горло наружу, дерет им сердце, язык и глаза, так иногда дерет, что они в бешенство впадают, преступления вершат, чтобы от этого наждака и напильника избавиться. Может быть, именно возбужденная совесть и требует жертвы какой-нибудь, пусть чисто условной — как бы извинения пьяному, вроде свечечки перед Марией от Дон Жуана, перед девой Марией, понятно? Так это или нет — достоверно не знаю, но Платон Степанович сохранил серебро, уберег в плоском ящике, который приставил на чердаке к самой трубе, не поленился незаметно для жены обмазать глиной и побелить, так что похож ящик стал на выступ, и найти его, конечно, жена не нашла. Сохранил, намереваясь в глубине пьяной души подарить дочке на свадьбу, но до этого события вот не дожил.

— Совсем давление пропало, — беспомощно сказала юная докторша. — Что бы такое дать ему?

— Водки стакан, — сказала Анна Павловна, отвлекаясь от своего отражения.

Докторша сделала вид, что улыбается этим словам, принимая их за горькую шутку. Но тут больной прошептал:

— Пить.

И Анна Павловна достала бутылку, налила стопку, присела к мужу на постель, приподняла его и дала ему водки:

— На, выпей.

— Вы его убиваете! — трагическим шепотом сказала докторша. — Я не разрешаю!

— Пошла ты отсюда, курица, — ощерилась Анна Павловна. — Не видишь, что ли, — отходит человек.

Платон Степанович сделал с трудом один глоток, открыл глаза.

— Спасибо, — вдруг внятно сказал он и, не торопясь и не проливая, допил стопку. У него хватило сил коснуться руки жены, не то отстраняя, не то благодаря, после чего он опустился на подушку и опять закрыл глаза — теперь уже навсегда.

— Кончился, — сказала Анна Павловна каким-то торжественным удовлетворенным тоном.

— Что вы наделали вашей водкой? — сказала докторша, но укора в ее голосе не было.

— Пишите, что там требуется, — сказала Анна Павловна, не отводя глаз от лица мертвого.

— Я пишу, — кивнула докторша, садясь к столу.

По поводу наследства, оставленного дочери Платоном Степановичем, Анна Павловна специально приезжала в Инск, где явилась к Наде и без предисловий сказала, что считает завещание мужа, хоть юридически и грамотно составленным, но все-таки спорным, а главное — несправедливым.

— Так что, Надька, давай по-хорошему. Все советуют до суда не доводить — я говорила с Утехиной, помнишь ее, она теперь председатель городского народного контроля, между прочим, ты, может, не знаешь, я у нее заместительница, не освобожденная, но все-таки, так Утехина сказала, что в случае чего можно о твоей религиозной у нас пропаганде вспомнить, как ты из ее училища в церковь к попу Амвросию бегала петь, людей дурманить помогала, пора бы прикрыть его контору, но рука у него, говорят. И еще она сказала, что можно его и к суду привлечь, поскольку ты несовершеннолетняя была, а он тебя совращал духовно — только ли духовно, интересно знать? Здесь у тебя, между прочим, любовников-то много? Может, поделишься? Или один?

Словом, Анна Павловна сразу и без всякой маскировки все свои козыри дочери показала, и у меня, понятно, нет сомнения, что белое платье, васильки и желанная ласточка — плод больного воображения Нади, ее, так сказать, мечты, правда, достаточно сильные, чтобы она их выдавала за реальность, к сожалению, до противного сентиментальную.

— Много ты понимаешь, — возразила она мне. — Не спала я и не мечтала.

«Она меня еще рыбкой светлоглазой назвала. Только вдруг я ее хуже видеть начала, марево перед глазами поплыло, и я словно сознание потеряла, а когда снова проснулась — совсем другое увидела: она за столом чай пьет, платье на ней обычное, а васильков нет нигде. Я вскочила, ищу их, а мать спрашивает:

— Как это понять, что ты днем дрыхнешь?

— Где васильки? — спрашиваю я.

— Почему матери не отвечаешь?

— Ну, где же васильки, которые ты мне дала?

— Не притворяйся, — поморщилась мать, вставая. — Почему посмела днем спать?

— Мне укол сделали…

— Какой еще укол? — она привычно кинула меня к себе на колено, задрала платье, сдернула трусики.

И — не стала бить. Помолчав, с омерзением отбросила меня.

— Рассказывай, — велела, а у самой руки начали дрожать — как у отца, когда тому нечем опохмелиться.

— Не хочешь, значит, в детдом, — усмехнулась брезгливо, выслушав. — А жаль. Надоела ты мне, недоделанная, ох, надоела… А что это про цветы городила?

— Не знаю, — об этом рассказывать я не хотела.

— Может, сбрендила? Какие сейчас васильки. Тьфу, как тебя зеленым разрисовали! Тьфу…

А потом нашла школьную докторшу, поговорила с ней, и та с тех пор на меня глядела испуганно и враждебно. Впрочем, видела я ее редко, а вскоре она от нас и вообще в далекие края улетела.

Через месяц появился у нас в доме решительный старичок, розовый, как поросенок, долго мыл руки под рукомойником, долго слушал мать — какая я безнадежно непослушная, капризная, истеричная… Талант у матери — так рассказать, что вроде бы и верно, да только все не так. Вот с тем батоном, например, — несла я его из булочной, у самого дома поскользнулась и выронила. Она из окна видела. Батон я почистила — ни соринки на нем не осталось, а она вдруг говорит:

— Откуда грязь на батоне?

— Нет на нем грязи, — возразила я.

Сам понимаешь, что после моих дерзких слов было.

А старичку она рассказала между прочего, будто я назло ей батоны в грязи валяю и смотрю исподтишка, как она ест замаранный хлеб.

Долго она говорила, я не все тогда и поняла, особенно про мои наклонности. Спросишь, почему отец молчал? Утром она с ним заговорила вдруг приветливо, улыбнулась ласково — как мне, когда с васильками приходила, — он обнял ее, она не отстранилась. Он побрился в то утро, поцеловал ее, она его тоже… Он как сумасшедший стал, так что при старичке матери только поддакивал, на меня поглядывал нетерпеливо. Старичок меня осмотрел — к тому дню все у меня зажило — и сказал, что случай сложный, переломный возраст, пик инфантильного негативизма, паралич позитивной воли, явные симптомы клептомании, латентные пороки, возможны кризисные перегрузки психики, вплоть до суицидных интенций (видишь, какие я слова знаю — тебе-то, бедный мой Афанасий Иванович, и невдомек, какое злополучие ты избрал, — сопи, сопи, отдыхай), что лично он в таких случаях в химию не верит, от порошков проку не будет, от новомодных идей тоже, а советует он старинное, дедовское еще лекарство — недаром же говорит народная мудрость, что за одного двух дают; это он рекомендует, конечно, неофициально, но в своей многолетней практике, еще в Москве, до пенсии и возвращения в родное Сказкино, он, как профессор гонимой тогда психологии, прописывал детям из очень и даже очень, знаете ли, известных семей ученых, руководителей и артистов это лекарство — и всегда помогало, если давали щедрые дозы. У дверей мать ему что-то всучивала и всучивала, а я подумала, что либо найду, как спастись, либо ночью сегодня же повешусь. Не забывай, я уже не маленькая была, двенадцать исполнилось…

Наверно, бес меня надоумил — сбегала в аптеку, купила зеленки и всю себя ею сзади раскрасила. Вечером мать надо мной начала коршуном кружить — изголодалась… И вот даю я ей сама повод, который она выискивает: сделала вид, что ловлю муху, рукой бац по тарелке — тарелка на пол и вдребезги. Понимаешь, больше ждать сил не было — и страшно до черноты в глазах, и мать жаль нестерпимо, больную, я же все про них с отцом знала, стенки в доме фанерные, все их разговоры слышно. Как ни забивалась под подушку — все слышно… Не могла больше терпеть я страх и жалость — у меня на чердаке и веревка была уже привязана… Да, тарелка вдребезги, мать схватила припасенные розги, профессором рекомендованные, заголила меня… Но как увидела зеленые пятна, так губы у нее запрыгали, сморщились брезгливо, отшвырнула она и меня, и прутья…

— Убирайся из дому, — кричит, — гадина противная!

Я — бежать, вернулась к ночи, заползаю в дом — а они с отцом пьют, вторую бутылку водки кончают. Раньше не пила она, а тут надо же. До глубокой ночи пили, я не спала. Наверно, о многом они поговорить хотели и раз сто начинали даже, но хмель им мешал. В конце концов перестали они друг друга понимать.

— Послушай, что я скажу, — начинает один.

— Да не в том же дело, — перебивает другой.

— Как ты не понимаешь, — говорит один.

— Послушай, что я скажу, — перебивает другой.

— Да не в этом же дело.

— Как ты не понимаешь!

— Нет, но это же просто!

— Ты послушай меня!

— Ты вспомни, как это было!

— И все-таки я все тебе скажу!

И все в таком духе бормочут, мычат, пыхтят, а кажется им, что разговаривают…

Наконец затихли, легли, бросив стол неубранным, но вскоре мать начала ругаться и называть отца пьяным мерином, а он вдруг захрапел.

С той ночи мать пила все чаще и чаще, на меня никакого внимания не обращала — не то что бить, а и замечать перестала. Отец вышел на пенсию, совсем спился, ему, как ветерану войны, шли льготы, однажды даже на курорт его послали, но он пил и на курорте. У матери появились поклонники, она ведь у меня красивая. Тебе бы понравилась — между прочим, сверстники вы с ней, надо же. Так я и не узнаю никогда, как бы ее жизнь сложилась, не покрасься я тогда сдуру и дай ей принять лекарство, в котором она нуждалась…

Посещать меня поздно вечером в белом платье стала она часто — подойдет, приласкает, ласковые слова скажет. Ты таких слов, наверно, и не слыхивал. Жаль только, что я во время ее приходов всегда засыпала глубоко и вдруг — словно проваливалась… До сих пор приходит — и наяву, не во сне; не сумасшедшая я, отличаю-таки явь от бреда…

Профессора, розовенького этого поросеночка, я потом в церкви иногда видела, когда в хоре начала петь. У меня уже паспорт был, он меня, конечно, не узнавал, да и молился в сторонке — стеснялся, что ли. Я подумала и поняла, что он, как и мать, больной. И все-таки он-то ученый человек, как же себе не помог? Должен бы сам понять, кто его душой овладел и как велеть этому врагу выйти, как эту болезнь превозмочь. Так я о нем тогда думала и как-то на исповеди отцу Амвросию призналась в своих недобрых мыслях, а он подумал и сказал:

— Ступай к нему, все, что думаешь о нем, прямыми словами ему и выскажи!

Ой… Представляешь? Но повиновалась я. Розовенький выслушал меня и вдруг — заплакал. Схватил мою руку, принялся целовать. Потом вынимал что-то из письменного стола, тут же на металлическом подносе, убрав пузырьки и коробочки с лекарствами, сжигал.

— Все! — говорит. — Очистился!

Снова руку мою принялся целовать, порозовел больше обычного, в ладонь целует, потом в ребро ладони, да все крепче, крепче, чувствую — губами прихватывает… ну, думаю, сейчас укусит. Но — удержался, посмотрел на ладонь, потом на меня — и отпустил мою руку. Пот над губой вытер…

Вечером пошел он к отцу Амвросию, исповедался, причастился — и надо же, в ту же ночь преставился. Я испугалась — что же это от меня несчастье людям! Мать пить начала, старичка и вовсе я на тот свет отправила! Прибежала к отцу Амвросию, криком кричу. Он долго отдувался, потом говорит:

— Ты в его смерти не виновата. Надо так понимать, что длил Господь его жизнь, чтобы принять к себе покаявшимся. А то он до чего дожил — молился, а грешить продолжал, исповедовался, но не каялся. А ведь грех грехом распаляется, хворь духовная хворью держится. Дьявольскую страсть невозможно одолеть утолением — только покаяние от нее вылечивает или благодать свыше. Ты, знаешь… ты бодрствуй! И не греха бойся, а упорства в нем.

И отправил он меня сюда к своему другу, отцу Михаилу, чтобы определил в регентское училище, а на прощание, говоря о грехе, не дававшем его мыслям, очевидно, покоя, сказал:

— Впрочем, греха не бойся, однако все же избегай.

Тут обнял меня крепко, приласкал обеими руками по всему телу и прибавил:

— Ох, трудно тебе, дочка, придется — красота-то у тебя слишком приманчивая, поджигательная у тебя красота! Так что — бодрствуй, бодрствуй и бодрствуй! Авось пронесет как-нибудь…

Не пронесло, батюшка, — вот он, грех мой, рядом лежит, обниму я его на прощанье, приголублю. Может, знай он толком мое детство, так и пощадил бы? По-мужски бы повел себя, не как мальчишка вороватистый? Господь ведает…»

5. Дурацкое положение

Недолго наслаждался Афанасий Иванович качающимся безоблачным небом, лаская вдруг припавшую к нему Надю, — зафырчала под окном машина, свет фар метнулся по стене к потолку, неожиданный и противный звонок ворвался в комнату, где было так хорошо Афанасию Ивановичу.

Здесь мне, как рассказчику, следовало бы умолкнуть. Кто бывал в шкуре Афанасия Ивановича, тот и без моей помощи поймет его состояние и посочувствует ему; а кто не оказывался в ней, тот и не сможет представить себе, что переживал Афанасий Иванович, сдернутый звонком с, так сказать, всей полноты счастья, поднятый, как солдат по тревоге, среди мирной ночи.

Звонок повторился, в окно стучали, слышен был голос матери Натальи:

— Батюшка приехали, открывай!

Как человек опытный, Афанасий Иванович знал, что, как бы неожиданно ни менялась обстановка, неприятеля надо встретить, как минимум, в штанах, а лучше всего — в полной форме и амуниции. Он одевался ловко и быстро, как и положено бойцу невидимого ночного фронта. Надя тем временем что-то куда-то сунула, широкими движениями застлала постель, надела юбку и кофточку прямо на голое тело…

Афанасию Ивановичу оставалось только вдвинуть ноги, на которые он уже натянул красные носки, в ботинки на молнии, но он никак не мог обнаружить эту проклятую обувь — как корова языком слизнула, он и под кроватью успел пошарить, и под стол заглянуть — нету нигде.

— Где мои ботинки? — спросил он Надю, но та уже пронеслась в прихожую открывать дверь, зажигая по дороге свет.

Накануне вечером мать Наталья оказала помощь больному — не знаю, какая у того была хворь, знаю только, что монашка лечила каким-то «внутренним теплом», будто бы истекающим из ее морщинистых рук; я в это колдовство совершенно не верю, но сейчас оно в моде, и даже ученые люди в особых лабораториях изучают неповторимые процессы, изучают тайно, потому что изучать неповторимое явно ученым никак невозможно. Попадья накрыла чай, за которым мать Наталья похвасталась оренбургским платком. Отец Михаил подробнейше расспросил о том, как был подарен этот платок ценою в добрую сотню рублей, о командировке в Бангладеш и о провожании до трамвая — словом, ни одна из ошибок Афанасия Ивановича от священника не укрылась, и часа в четыре ночи он вдруг велел матери Наталье собираться и гнал свои личные «Жигули», еле соблюдая правила уличного движения, что было на него, законопослушного до мелочей, непохоже вовсе. Монахиня ни о чем спросить не решилась.

И вот священник звонил, а ему никак не открывали.

— Девичий сон крепок, — тревожно сказала мать Наталья, стучавшая в окно.

— Помолчите, матушка, — приказал отец Михаил, дрожа не то от раннего холода, не то от чего-то еще.

Но Надя наконец открыла, и все четверо оказались в комнате…

Представьте себе эту сцену: собака Дружок, виляя хвостом, по очереди заглядывает всем в глаза, робко напоминая, что пора ей погулять, но всем не до нее — священник сидит за столом, мать Наталья, обезумев от увиденного, замерла у двери, Надя, опустив голову, с повисшими вдоль тела руками стоит посередине, Афанасий Иванович сидит на постели. Он то безнадежным взглядом озирает комнату в поисках ботинок, то любуется своими красными носками. На нем и брюки, разумеется, и рубашка, и галстук, и замшевая куртка, и вон в прихожей на гвозде его полушубок и шапка, но без ботинок он уйти никак не может. Весь его опыт насчет таких дурацких положений, который он обобщил слышанной где-то восточной пословицей — из тридцати шести возможных выходов наилучшим является бегство, — сейчас бесполезен…

— Где мои ботинки, в конце концов? — спросил он у Нади, нарушая молчание. Та посмотрела на него скорбными огромными глазами, перевела взгляд на красные носки — и вдруг фыркнула, лицо ее исказила судорога смеха, но она тут же взяла себя в руки и, пожав плечами, снова стала рассматривать пол у своих ног. «Черт возьми, какие у нее плечи», — подумал Афанасий Иванович, вспомнив эти плечи в кольце своих рук и ощутив вдруг такую тоску в теле, такое желание обнять их снова, что даже под ложечкой заныло. Он тут же почему-то представил, как они с Надей идут рядом не то по театру, не то по великолепному залу во время приема на невообразимо высоком уровне, и на ее открытых плечах испаряются в безнадежности вожделеющие взгляды мужские и завистливые женские, как капли воды на раскаленной докрасна сковороде, а он запросто обнимает эти плечи, и она ему улыбается… Представив это, Афанасий Иванович с трудом подавил в себе стон и решил ботинок больше не требовать.

На служителей культа, разумеется, он плевать хотел. Ну, неловко, конечно, получилось, но что ему до этих престарелых разносчиков антинародного опиума? Что могут ему сделать жалкие продавцы духовной заразы? Что? Обвинить в изнасиловании? Никогда Надя в суд не подаст, в этом смысле ее характер он еще в начале, когда начались уроки насчет Христа и прочая галиматья, определил уверенно. Пожалуются? Куда и кому? В газету? На завод? Смешно. В крайнем случае он заявит, что, во-первых, это их с девушкой личные дела, ей уже восемнадцать исполнилось, а, во-вторых, они собираются жениться, так что он просит не мешать ему закладывать семью, не все же в холостяках ходить — такое объяснение всех отошьет надолго, а там видно будет, закрытую жалобу вторично открывать ой-ой как не любят. Что еще могут ему сделать? Начнут сейчас орать, скандалить? Неприятно, конечно; эта старая баба, пожалуй, и вцепится, однако страшного особенно ничего нет и в скандале…

Провернув возможные варианты, Афанасий Иванович успокоился.

Однако недооценил он, вертя вопрос и так, и этак, все коварство священника. Тот как сел у стола, о чем-то задумавшись, так и сидел сиднем, не двигаясь и ни на кого не глядя.

В форточку, которую отец Михаил открыл сразу же, как вошел, валил морозный пар.

Молчание, густое, как мазут, наполнило комнату.

Прошло пять минут, десять.

Ноги у Афанасия Ивановича начали мерзнуть, он почувствовал, что все больше злится, и уставился на священника с вызовом, надеясь, что тот ощутит этот его взгляд, и тут вдруг заметил, что губы у отца Михаила чуть шевелятся.

«Молится! — сообразил Афанасий Иванович. — Молится, чтоб его черт побрал! Надо же, нашел время и место спектакль устраивать». Как и большинство людей его возраста и положения, Афанасий Иванович решительно не допускал, что взрослый и разумный человек способен искренне молиться. И притворство попа привело его в ярость. Тут он заметил, что и Надя, несомненно, тоже молится. На монашку ему и посмотреть было противно. Дело ясное, понял он, его хотят взять измором. Куда же он вчера эти проклятые ботинки зашвырнул все-таки?! Здесь же их скинул, у самой постели…

С полчаса, пожалуй, вытерпел Афанасий Иванович, проторчав в вышеупомянутом мазуте молчания от пяточек до макушки. Бывал он в передрягах и не только в донжуанских, а и в серьезных — на всяких там бюро, коллегиях, заседаниях комиссий, когда судьба висит на волоске и от одного слова зависит, пан ты или пропал. И знал он твердо, что говорить в таких фатальных случаях надо только тогда, когда либо нельзя уже не говорить, либо никто твоего высказывания не ждет. А заговоришь, так будь добр — в чеканных словах вырази суть, возьми быка за рога, такую отлей пулю, чтобы наповал. А сейчас надлежало ему лишь терпеливо выслушивать других, не спешить, не соваться вперед.

Но чем дольше те трое молились, тем яснее становилось Афанасию Ивановичу, что он, сидящий на кровати в красных носках и замшевой куртке цвета песков и скал Аравийской пустыни да еще при ярком галстуке, теряет достоинство руководителя и вообще человека, привыкшего владеть положением и решать вопросы. Как же все-таки, метался он в душе, выйти с честью из дурацкого положения?

И Афанасий Иванович начал мысленно отливать пулю, способную обеспечить ему возврат в седло для твердого в нем сидения. А такая пуля имелась в его распоряжении одна-единственная.

Была не была, потом разберусь, решился он наконец и громко, как бы подводя итоги обсуждению, сказал:

— Рад, что вы приехали. Надя, прошу тебя вот при всех стать моей женой.

6. Еще более дурацкое положение

Высказался он, конечно, неудачно, Надя усмехнулась, но до слов ли тут всем было!

— А ты холостой ли? — спросила мать Наталья, и в голосе ее была нескрываемая радость.

— Нет вопроса, — подтвердил Афанасий Иванович.

Отец Михаил поднял голову, но не успел ничего произнести, как Надя стремительно сказала:

— Спасибо, Афанасий Иванович, за великую честь, но быть вашей женой мне невозможно.

И поклонилась ему, однако оставалось неясным, печально она это произнесла или насмешливо.

— Ой, — сказала мать Наталья.

— Не болтайте! — прикрикнул на нее отец Михаил.

Афанасий Иванович задохнулся от растерянности, почувствовав себя не на коне, а где-то рядом.

— Раз так, — сказал он, с трудом овладевая собой, — то немедленно найди мои ботинки, чтобы я ушел.

— Объяснись, — приказал Наде отец Михаил.

— Батюшка, не при Афанасии Ивановиче бы, — попросила Надя.

— Где мои ботинки? — завопил Афанасий Иванович. И вдруг понял, что их спрятала Надя, спрятала нарочно, чтобы не дать ему смыться. Да нет, подумалось ему, откуда она знать-то могла, что я захочу уйти? Откуда-то знала, сказал ему внутренний голос, она о тебе многое знает, и не исключено даже, что и всего тебя за эту ночь раскусила. Но к разумному этому предостережению Афанасий Иванович прислушаться толком и сделать для себя выводы не успел — подхватила его вдруг незнакомая полнота чувств и понесла сквозь картины и соображения, которые замелькали с необыкновенной пестротой. То померещилось ему, что он сидит на постели совершенно голый снизу, хотя сверху в рубашке с галстуком и в куртке; то увидел он тот вот прием на головокружительном уровне, но его почему-то с этого приема выволакивают прочь, а Надя обидно смеется вслед; то ощутил он мысленно мягкое и горячее, и мелькнуло соображение, какой он был в эту ночь, а дальше пусть будет, что будет, молодец, и что женщина такого забыть не сможет, но тут он вспомнил, что за всю ночь ни одного ласкового слова не слышал, да и вообще она почти не открывала рта, только для поцелуев. Познал, но не узнал! — взорвалось у него в голове высокопарное и нелепое соображение, совершенно ему прежде чуждое, и тут же ладони его почувствовали нежную кожу ее юных колен, и он чуть не зажмурился от желания, шампуром проткнувшего ему сердце. То он увидел ни к селу ни к городу народного умельца Алешу и библиотекаршу Берту Самойловну, а также святого Дмитрия Солунского, и услышал, как Надя читает ему слова: «…действовать и телом, и душою, и чувствами, и разумом, и сердцем, и волею…» Тут он почему-то качнулся на кровати и схватился за спинку, чтобы не упасть, и картины сгинули вместе с соображениями.

«Какой-то балаган», — подумал он, озираясь. Он перехватил неожиданно Надин взгляд и вдруг струсил было, что она читает его мысли, но тут увидел в ее блестящих глазах столько боли, тоски и жалости («Неужели? Не померещилось ли мне?» — даже вздрогнул он), что приободрился. «Мы еще повторим эту ночь, Афанасий Иванович, — гордо сказал он себе. — Ну и девка!»

— Говори при нем, — сказал священник Наде.

— Оттого не могу я быть вашей женой, Афанасий Иванович, — заговорила та старомодно, что он опять-таки счел балаганом, потому как не мог понять, издевается она над ним или нет, — что я вам никак не пара. Вы — сами знаете, какой вы, а что я? Учусь у регента при семинарии…

— Училась, — зло и твердо перебил отец Михаил.

— Училась, — покорно согласилась Надя. — Телевизор не смотрю, в кино и театр не хожу, светских книг сейчас почти не читаю, радио не слушаю, в газеты не заглядываю. Не ровня я вам никак, на что я вам такая?

— Я тебе приказываю идти за него замуж, — сказал священник.

— Мы вас сегодня же обвенчаем — и концы в воду, — сказала сладко мать Наталья.

— Никакого венчания, — сказал Афанасий Иванович.

— Да без этого как же? — бросилась к нему мать Наталья.

— Бог мне не нужен, — сказал Афанасий Иванович.

— Нет, не могу, батюшка, — сказала Надя отцу Михаилу.

— Почему? — закричал тот.

— Не при нем же! — взмолилась Надя.

— Говори при нем! — крикнул священник и даже ногой топнул от гнева.

Надя вздрогнула и повернулась к Афанасию Ивановичу.

— Я разлюбила вас, Афанасий Иванович, — легко и просто сказала она. — А без любви замуж не пойду, хоть мне сам патриарх приказывай!

— Бесстыдница! Чтобы духу твоего здесь не было! — рассвирепел священник.

— Где жить-то будешь, дура? — простонала монашка.

— Беру на себя, — сказал вдруг Афанасий Иванович. — Собирайся.

У него в бумажнике имелся ключ от двухкомнатной квартиры одной легкомысленной приятельницы, которой надоели неудачные замужества — и она уехала на два года в заполярные края искать свежего счастья.

Надя выскользнула из комнаты и вернулась с ботинками, которые поставила перед Афанасием Ивановичем, беспомощно и виновато ему улыбнувшись.

Комнату снова заполнило густое, как мазут, молчание. Афанасий Иванович вмиг обулся, сразу приободрившись до полной независимости.

Часа через два Надя сказала Афанасию Ивановичу, беря у него ключ, протянутый ей на джентльменски открытой ладони, беря одними ногтями, чтобы не дотронуться до руки:

— Не приходите ко мне, не позвонив.

— Нет вопроса, — благородно ответил тот.

Квартира расположена была на последнем этаже девятиэтажного дома, имела все удобства, балкон ее нависал над парком. Когда вошли, то Афанасий Иванович скромно и без слов положил на стол красного, между прочим, дерева двести рублей «на первое время». Но квартира, видимо, не произвела на Надю никакого впечатления, как будто она в таком вот шике и выросла. И на двусмысленные деньги она глянула без выражения, как на коробку спичек, которую он предусмотрительно оставил в кухне, ничего про эти деньги не сказала, не понять было, приняла их или не приняла — ни спасибо, ни негодования, ни возмущения. А ведь похоже было на как бы за что-то плату, не правда ли?.. А она и бровью не повела. Черт знает что! Только и сказала, чтобы без звонка не являлся.

Играя и дальше полное благородство, Афанасий Иванович достал визитную карточку, заполненную по-русски, а на обороте еще и по-английски, выложил на стол и сказал:

— Если что — звони.

После чего остановился ждать чего-нибудь на прощанье — если не в память о минувшей ночи, то хоть как бы награды за благородство: поцелуя, объятий, содержательного взгляда, на худой конец. Но не дождался ничего, кроме бесстрастного и относящегося явно только к его предложению звонить:

— Спасибо.

Не удержался Афанасий Иванович — а ведь в два с лишним раза старше был! — и все-таки спросил:

— Ты, что же это, считаешь — нам и объясниться не надо?

Тут Надя так решительно мотнула головой и с таким отвращением на него глянула, что ему оставалось только поскорее уйти.

В дверях он не утерпел и задержался, давая девчонке последнюю возможность проявить чувства к нему, но Надя их, казалось, и не испытывала, на буйные кудри, распахнутую выворотку и пристальный взгляд не обратила никакого внимания. Афанасий Иванович ушел ни с чем — наверно, поэтому он утратил ловкость движений и не попал, спускаясь к площадке с лифтом, пяткой на ступеньку, с трудом удержался на ногах, с грохотом соскользнув по лестнице. Но ни вскрика, ни смеха не услышал за спиной — лишь равнодушный стук захлопнутой двери.

«В этой бабе есть что взболтать перед употреблением», — старался утешить себя Афанасий Иванович, смотрясь в зеркало, украшавшее лифт, и вспоминая не случайные огорчения минувшего приключения, а его главное содержание.

7. Ни богу свечка, ни черту кочерга

Три дня выдерживал характер Афанасий Иванович, но дольше не смог и позвонил Наде, начав разговор с того, почему та ему не звонит. Так и сказал, едва снял трубку:

— Что же ты мне не звонишь?

— Что вы хотите мне сказать? — ответила та вопросом на вопрос.

Давно уже преследует меня одна мысль, достаточно банальная, а вот — преследует. Почему же все-таки не один Афанасий Иванович, а едва ли не все люди никак не могут высказываться напрямик, решительно никак, так что в глубине души или в краткие счастливые минуты доверия вдвоем, даже случается втроем, но уж больше, чем втроем, — никогда, люди как бы имеют одну натуру, а в присутствии еще каких-либо личностей — другую? И чем больше общество, тем сильнее изменяется человек, так что на собрании, например, он уж совсем на себя не похож. Нет, внешне он похож, но слова говорит и поступки совершает такие, которые сам от себя никогда, может быть, не выговорил бы и не насовершал. Мысль, повторяю, очень уж общеизвестная, да к тому же я ее, боюсь, не очень внятно излагаю, но не исключено, что в этой способности человека меняться из-за присутствия людей, или лучше, может быть, так выразиться — в этой неспособности человека высказываться искренне на людях заключена причина многих недоразумений как личной, так даже, может быть, и исторической судьбы. Так это или нет, но Афанасий Иванович, например, не сказал, как видим, Горюновой прямо, что хочет ее видеть, а начал с противоположного конца — почему это она ему не звонит, при этом он, конечно, подразумевал, что она должна ему звонить, и надеялся, естественно, что она, почувствовав вину, начнет извиняться, оправдываться и объясняться — дескать, что-то помешало ей позвонить или, на худой конец, скажет, что звонила, но не дозвонилась. Вы же сами знаете, как это полезно во взаимоотношениях создать в другом чувство вины — кто знает, может, подавляющее большинство взаимоотношений и сводится к перекладыванию вины друг на друга.

— Я уже сказал, что хотел, — Афанасий Иванович говорил негромко и по-доброму. — Почему не звонишь?

— Не звонилось, — ответила Горюнова.

— Это почему же?

— А зачем?

— Ну, хоть доложить, что жива-здорова.

— Я жива и здорова.

«Что делать? — думал Афанасий Иванович. — Повесить трубку? Продолжать этот бессмысленный разговор?»

— Ну, если что — звони, — сказал он.

— Нет вопроса, — сказала Надя и повесила трубку.

На этот раз Афанасий Иванович выдержал неделю и совсем озверел. В конце концов, он у нее первый и единственный, он обеспечил ее жильем и деньгами, он ей в отцы годится, и — в этом он никак не хотел себе признаваться, но от правды никуда не уйдешь! — его нестерпимо к ней тянуло, у него ум заходил за разум от желания, в конце-то концов! Чуть не каждый день он выкраивал время смотаться к какой-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы в объятиях этих женщин забыть о Горюновой, но это лекарство от любви, как он его называл, совсем не помогало. Хуже всего — и с женщинами этими ему было почему-то скучновато, он норовил поскорее смыться, переспав с очередным лекарством, и во рту у него появлялось горьковатое и противное ощущение, словно он, и впрямь, объелся медикаментами.

Однажды, уходя вдруг посреди ночи от вполне милой женщины, он подумал, что необыкновенное влечение к Горюновой — признак его старения. «Возрастное это, точно! — испугался он. — Вот так и начинается! Сусанна и старцы… Мазепа…» Он вспомнил, что на Западе, как ему кто-то рассказывал, врачи даже рекомендуют пожилым мужчинам жениться на молоденьких, чтобы не так быстро стареть, и заколебался, не предложить ли ему вторично Горюновой выйти за него замуж, но тут же подумал, что несравненно лучше просто жить с ней, не обременяя себя никакими заботами. «Никуда она не денется, — решил он. — Просто пора мне перестать качать права…»

Наутро он ей позвонил и сказал:

— Я хочу к тебе приехать вечером. Ты не против?

— Приезжайте, — сказала Горюнова.

Ожидая повторения пройденного, волнуясь сверх меры, сразу после работы приехал Афанасий Иванович — как тут скажешь, в гости, когда квартира была, по существу, почти его собственная, но все-таки именно в гости, потому что внутренне, как ни старался, не мог ощутить себя ни хозяином квартиры, ни хозяином положения. Он все-таки удержался от того, чтобы заехать по дороге в магазин и купить цветы, торт, коньяк и шампанское — обычный свой набор в трудных случаях.

Войдя, Афанасий Иванович решительно пошевелился обнять Надю, но та уклонилась, да так ловко, что вроде бы просто не поняла его движения и отшагнула зажечь в прихожей свет. Так что не получилось не то что обнять — даже за руку поздороваться.

— Есть хотите? — спросила Надя.

Афанасий Иванович есть не хотел совершенно — его быт, быт хозяйственного руководителя, налажен был превосходно. Утром шофер привозил его по дороге на завод в ресторан при заводской гостинице, где все официантки были ему всесторонне знакомы, знали его меню и расписание, накрывали для него заранее столик — он им покровительствовал в делах житейских, они его опекали всячески, а кое с кем из них у него были отношения не только в сфере питания; обедать он ездил туда же, а ужинал у себя в кабинете — традиционный кофе со сливками, сыр и печенье готовила ему и подавала секретарша.

— Очень, — ответил он Наде, решив, что ничто так не сближает, как совместная трапеза.

— А выпить?

— Что у тебя есть? — заинтересовался Афанасий Иванович.

— Коньяк есть, шампанское, — сказала Надя, и в ее голосе Афанасий Иванович услышал несомненную гордость хозяйки.

— А водка? — спросил он.

— Тоже есть, в холодильнике.

— А ты выпьешь?

— Шампанского. Идите в комнату, я в кухне накрою.

В комнате Афанасий Иванович увидел сразу икону, которая висела, однако, не вызывающе, а скромно, на стене, без ризы и украшений — так висели иконы у многих друзей Афанасия Ивановича, увлеченных коллекционированием этих предметов седой старины. На столике заметил он книги, штук пять-шесть, все, кроме одной, в старых переплетах. Он взял верхнюю — «В поисках за Божеством» какого-то Николаева, издание еще дореволюционное. Открыл наугад, стал читать — ничегошеньки из того, что ему попалось, он никогда не знал даже понаслышке.

Автор писал витиевато, «с явной претензией на доморощенную философию», как раздраженно подумалось Афанасию Ивановичу, который решил, однако, что это все-таки не такая галиматья, как та, которой он накушался из уст Горюновой за последнее время, — этот никому не известный Николаев был похож на ученого, потому что на страницах внизу часто имелись сноски.

Ужин был приготовлен на славу. Афанасий Иванович, хотя и был сыт, с удовольствием ел кусок великолепной вырезки под сметанным соусом, запивая его коньяком «Армения».

— Где ты такое мясо достала? — спросил он.

— Мясник знакомый образовался, — опять с гордостью ответила та.

— А еще какие знакомые образовались?

— А вам что требуется, Афанасий Иванович?

— В каком смысле?

— Знакомые мои вам зачем надобны?

— Чтобы послать их подальше! — вырвалось вдруг у Афанасия Ивановича.

— За что?

— А просто так! — Афанасий Иванович выпил еще одну рюмку. — Молода ты еще со всеми знакомиться!

— Да, — сказала Надя, и ее большие глаза стали вдруг огромными. — Мне бы таких, чтобы к Богу дорогу искали, а я бы их просвещала.

— Надо вперед смотреть, не оглядываться…

Афанасий Иванович от укора этих глаз, коньяка и воспоминаний, от уединения с Горюновой в этой квартире совсем потерял голову и протянул Наде руку ладонью вверх — открыто, но не как нищий:

— Когда едем во Дворец бракосочетания?

Увы, Горюнова уважительного внимания на великодушную плоскость ладони не обратила, смотреть на Афанасия Ивановича перестала и сказала не то чайнику на плите, не то сковородке:

— На столбе мочала…

— Я готов и с начала, — попал в рифму Афанасий Иванович. — Нет вопроса.

— Что это вам не терпится, Афанасий Иванович? Думаете, за десять дней вернулось мое к вам прежнее отношение?

— Тяжело мне, пойми, — со всей откровенностью прошептал Афанасий Иванович.

— А вы почаще лекарство принимайте ваше, легче будет.

— Какое лекарство?

— Которым пользуетесь. То самое…

«Кто? Как? Где?» — заметались мысли Афанасия Ивановича. Нет, никому он о своем «лекарстве от любви» не говорил, это точно…

— Каким — тем самым? — с вызовом спросил он.

На лице Нади появилось неприятное ему выражение. «Сейчас гадость скажет», — подумал Афанасий Иванович.

— Я ведь брякну, Афанасий Иванович…

Афанасий Иванович быстро считал, понимая, что многое сейчас можно выиграть… Нет у нее доказательств, нет и быть не может — значит, надо, это он с юности усвоил, до конца стоять на своем.

— Брякать ты можешь, но нужны доказательства, — сказал он.

— Доказательства чего, Афанасий Иванович?

Он почувствовал, что краснеет. Этой способности он прежде за собой не знал.

— Афанасий Иванович, — сказала Горюнова потупившись, — спасибо, что предлагаете мне за вас выйти, спасибо, что говорите, будто любите меня. Ведь о любви к себе слушать приятно, правда. Только, простите, не верю я, что вы меня любите. Когда любят, разве такое лекарство употребляют? Или, может быть, я в этих делах не все понимаю?

Но Афанасий Иванович решил ведь стоять до конца.

— О каком лекарстве ты болтаешь? — спросил он надменно.

— Да о женщинах, с которыми вы спите, чтобы меньше хотелось спать со мной!

«Брякнула-таки», — чуть не до слез восхитился Афанасий Иванович.

— Так и знал, — сказал он, — что ты на это намекала. Кто это тебе наврал на меня?

— Вы сами это так называете.

— Где, когда?

— А разве нет?

— Почему не отвечаешь? Где? Когда?

— Мне подумалось, Афанасий Иванович, что вы именно это сейчас должны делать и именно так свой разврат называть… Может, я ошиблась? Скажите по совести…

— Наговариваешь, а потом «по совести» с тобой говори. Конкретно — о чем ты спрашиваешь?

— Эх, вы, — с досадой махнула рукой Надя. — Киссинджер…

Вечер был испорчен. Вскоре Надя недвусмысленно дала понять своему гостю, что ему пора, и тому пришлось удалиться. На сей раз он сделал это с достоинством, боясь рисковать, так как чувствовал, что один ложный шаг — и все кончится полным разрывом, уйдет она и из квартиры, и из его жизни навсегда, а такое поражение даже представлять себе он не желал.

На улице он оглянулся. Высоко над головой светились ее окна, как ему померещилось, не то голубым, не то янтарным светом, и в этом особенном их сиянии увидел он ее глаза. Поморщившись, он отогнал это несуразное видение и заставил себя думать как можно конкретнее о ее, как он назвал это, молочно-восковой спелости.

После этого визита поплелись их отношения, как старушка в гору. Афанасий Иванович материально продолжал Наде помогать и регулярно посещал ее, возил в кино и даже в театры, каждый раз имея намерение добиться своего и каждый раз уходя ни с чем. Лекарство от любви он употреблял в огромных дозах, однако без всякого видимого результата.

В одно из своих посещений Афанасий Иванович не выдержал и закричал:

— Да кто же мы, в конце концов, по-твоему, друг для друга, черт побери?! Да не крестись, не раздражай меня! Надо же договориться!

— Настоящий мужчина, Афанасий Иванович, никогда заранее ни о чем не договаривается…

— И все-таки?

— Вы мне предложение сделали, получается, что вы почти что жених мой…

— Как это — почти жених?

— Претендент и соискатель. Ответа ждете.

— Вроде мясника? Или еще кого-нибудь?

— Точно, — вдруг совсем по-детски развеселилась Надя. — Вы как один из женихов, а я вроде Пенелопы! А вдруг вы окажетесь самим Одиссеем, временно замаскированным под соискателя?

— Прялки я для тебя не припас…

— Афанасий Иванович! Если вы даже подумать посмеете всякое там насчет денег и квартиры, то я не знаю, что сделаю!

— Не думаю я про это, — отмахнулся Афанасий Иванович.

— Знаю… Потому и не безнадежный вы человек…

Дня два обдумывал Афанасий Иванович этот разговор и решил, что Горюнова все-таки любит его — нервно, обиженно, но любит… Стало быть, надо менять тактику и опять штурмовать вторую, неожиданно образовавшуюся линию обороны, а для начала достать охапку роз, пару бутылок получше да привезти подарок побогаче.

Весна уже окончательно омыла Инск солнцем и свежестью, когда Афанасий Иванович, разработав новый план, решил приехать к Горюновой, не предупредив заранее.

И приехал сдуру — без звонка, как сосулька на голову…

8. Полным-полно претендентов

Вечер был душный — в конце весны в Инске случаются дни с необыкновенной, черноморской жарой с грозами, от которых освежается только что расцветшая черемуха, с ливнями, превращающими улицы в наполненные водой канавы, а площади — в корыта, причем и в канавах, и в корытах вода не только пенная и словно бы мыльная, мутная, но и глупая и пронырливая, как толпа, гоняющаяся за дефицитом.

Афанасий Иванович, одетый в светлый французский костюм, успел в подъезд до дождя, что он принял за добрый знак и взбодрился. С охапкой длинноногих роз нежно-алого цвета в одной руке, с портфелем, набитым напитками и деликатесами, купленными по блату в местной «Березке», в другой, он предстал перед Надей победоносно и весело, что, как он знал по опыту, решающим образом способствует успеху у женщин.

Надя впустила его, хотя он и явился без звонка, но розы почему-то не взяла, так что он вынужден был пойти с букетом следом за ней в комнату, любуясь ее необыкновенным станом, — да, восхитился в очередной раз Афанасий Иванович, не фигура у нее, а именно стан!

Сосредоточенный на своем восхищении он и оказался в комнате, среди множества гостей, молча на него глазевших.

Гости сидели вокруг стола, на диване, на подоконнике, стояли, притулившись к шкафу и стенам; они были, очевидно, и в соседней комнате, потому что оттуда вдруг донесся дружный взрыв мужского хохота. Афанасий Иванович, стараясь никак не обнаружить свою растерянность, окинул их взглядом, который почти сразу наткнулся на сидевшего в кресле негра. Негр развалился, перекинув ноги через ручку кресла и пристроив на коленях какую-то огромную книгу. На негре был белоснежный бархатный костюм в обтяжку и лиловая рубашка без галстука; он с любопытством рассматривал Афанасия Ивановича чуть выпуклыми глазами, нисколько, однако, не портившими его худощавого интеллигентного лица. Негра вынести Афанасий Иванович, как ни силился, не смог! И не успела Надя его представить, а она это сделала с большим к нему уважением, даже как-то особенно ему поклонившись, как он, кивнув сразу всем (это ему казалось, что он кивнул, — на самом деле он нелепо дернул головой от плеча к плечу), вышел в кухню.

Если в комнате, как все-таки успел заметить Афанасий Иванович, были сплошь мужчины, то на кухне нашел он двух девиц, сидевших у открытого окна нос к носу, куривших сигареты «Уинстон» и настолько увлеченных разговором, что даже не взглянули на вошедшего. Афанасий Иванович нервно бросил розы в раковину, бухнул портфель на стол, к которому и подсел, чтобы срочно выпить, но тут сзади к нему подошла Надя и, положив ему на одно плечо руку, а на другое подбородок, отчего он ощутил спиной нечто, вызвавшее в нем ожог и трепет, сказала:

— Афанасий Иванович, это мои подруги, я надеюсь, что они вам понравятся…

— Люда, — представилась одна.

— Люба, — представилась другая.

И обе вдруг необыкновенно приветливо повернулись к Афанасию Ивановичу.

— Может быть, жарко? — спросила Надя, не меняя позы. — Дайте мне ваш пиджак, Афанасий Иванович.

Вставая, чтобы отдать ей пиджак, Афанасий Иванович неожиданно почувствовал в ногах странное бессилие, и тут же они у него затряслись, да как! Прямо-таки ходуном заходили! Стряхнув пиджак на руки Наде, он поскорее достал бутылку, отвинтил пробку и, совершенно не стесняясь девиц, до которых ему никакого дела не было, глотнул несколько раз из горлышка и с шумом выдохнул. Надя, на мгновение покинувшая кухню, чтобы повесить пиджак, под выдох его вернулась, но на необычное его глотание виски не отозвалась никак, только мигом поставила перед ним прибор, закуску и подсела к столу, глядя на него снизу вверх.

— Вы с работы, поешьте, — сказала она.

— Розы поставь, — резко сказал Афанасий Иванович.

— Простите…

Она вскочила и занялась розами, а Афанасий Иванович, выпив одну за другой три рюмки виски и съев что-то, наконец успокоился, повеселел и решил начать с того, чтобы познакомиться с негром поближе. В конце концов, подумал он, это моя квартира и моя, в конце концов, женщина, несмотря на временные трудности в смысле близости, которые никого не касаются. Замечу, что у Афанасия Ивановича последнее время незаметно для него исчезла способность сразу улавливать суть происходящего, поэтому о главном — откуда здесь взялось столько народу и по какому они тут поводу — он размышлять не стал. Впрочем, для людей его типа, как мне кажется, очень характерно упускать из виду, что их женщины в перерывах между свиданиями с ними не спят летаргическим сном, а кого-то встречают, что-то читают, где-то бывают — словом, жизнедействуют, так что встреча после перерыва — это не продолжение предыдущей, а что-то иное, чего никак не мог, понятно, взять в соображение Афанасий Иванович, над этим никогда не задумывавшийся и как бы вычеркивающий для себя промежуточное женское существование. Поэтому, не взяв себе в голову, откуда и почему у Нади гости, он прямиком отправился к негру и спросил, давно ли тот здесь, имея в виду под «здесь», естественно, нашу родину. Но бестолковый негр под «здесь» понял то место, где он сейчас находился, и ответил:

— Я здесь приходиться третично.

— А до того когда приезжали? — продолжал политичный разговор Афанасий Иванович.

Негр несколько удивленно на него посмотрел и ответил, глядя ему прямо в глаза:

— Боюсь, ужасно точно датами забывается…

— А в качестве кого? — вежливо продолжал Афанасий Иванович.

Негр смотрел на него, часто моргая, и почему-то не отвечал.

— Виски? — предложил Афанасий Иванович, обнял негра и увлек на кухню, где негр с удовольствием стал посасывать виски из рюмки, раздражая Афанасия Ивановича этой своей чуждой нам привычкой.

— Со знакомством, — предложил он негру, и тот ответил:

— Джон.

— Так, все-таки, в качестве кого, Джон? — снова спросил, выпив, Афанасий Иванович.

Негр оглянулся на девиц, которые беззастенчиво за ними следили, поколебался, наконец решился и твердо сказал:

— Хочу ее жениться и уйти вместе к Америке. Как и все.

— Как это? — вытаращил глаза Афанасий Иванович.

Но тут одна из девиц, не то Люба, не то Люда, Афанасий Иванович начисто забыл, кто из них кто, вмешалась в разговор и пояснила:

— Джон хочет сказать, Афанасий Иванович, что он здесь для того, чтобы предложить Наде выйти за него замуж…

— Для этого в Советский Союз приехал? — спросил Афанасий Иванович, незаметно для себя глотая очередную рюмку.

— Нет, конечно, — улыбнулась девица. — В Советском Союзе он по обмену, он изучает творчество поэта Батюшкова, а сюда в гости пришел, чтобы свататься…

— Как все, — радостно кивнул головой негр, внимательно и с удовольствием слушавший девицу. — Как тоже вы?

Из соседней комнаты опять донесся многоголосый мужской хохот, и Афанасий Иванович вспомнил, что тех он еще и в глаза не видел.

— Все, что ли, свататься явились? — спросил он девицу.

— Мне кажется, что все, Афанасий Иванович, — кротко ответила та. — Разве вы не в курсе дела?

Что было дальше, Афанасий Иванович запомнил плохо. Был момент, когда он разговаривал с неизвестно откуда взявшимся народным умельцем Алешей и уверял того, что ничего лучше, чем медная Куликовская битва, он, Афанасий Иванович, не видел никогда, что Алеша сыграл в его, Афанасия Ивановича, жизни, сам, конечно, того не подозревая, необыкновенную роль, секрет, конечно, какую, но благодарность и покровительство Алеше обеспечено, а какую именно роль и как — секрет, секрет, чужая тайна, он, как мужчина, не имеет права, но Алеша отныне — выпьем! да что там! он приказывает — до дна! — всегда к нему пожалуйста, с любым вопросом, нет вопроса! Потом он обсуждал с негром Джоном положение в Никарагуа, причем все, как надо, негру пояснил, просветив того, бедного, полностью, хотя тот пить наотрез отказался, стесняясь, как вслух решил Афанасий Иванович, своих на этот счет ограниченных возможностей. В какой-то отрезок вечера он, как помнил, обнимал в ванной не то Любу, не то Люду, требуя, чтобы та с ним немедленно куда-то ехала и там ему отдалась, но с условием сначала твердо пообещать отдаться и без обмана, иначе он, Афанасий Иванович, ее убьет! А в другой отрезок он стоял с Людой или с Любой — во всяком случае, не с той, что в ванной, а с другой, — на лестнице и горячо, нетерпеливо, гневно убеждал ее стать его женой и поехать с ним в командировку в Бангладеш, где они будут охотиться на крокодилов. Помнил он, что в течение всего вечера рядом с ним появлялась Надя, удивительно нежно и внимательно к нему относившаяся, часто поившая его кофе и не дававшая его никому в обиду, — он помнил смутно какой-то эпизод, когда в расстегнутой до пояса рубашке стоял в дверях другой комнаты и что-то кричал, а молодой человек, волосатый и рукастый, вдруг с криком на него полез, но тут возникла Надя и не только остановила молодого человека, но и вообще выставила того за дверь, несмотря на то, что за окном шумел дождь и гремел гром. Наконец он помнил, что все разошлись и Надя помогла ему раздеться и лечь, села рядом и гладила его по голове, а он целовал эту руку и, кажется, плакал, а она прошептала «бедный мой», и тут ему, расслышавшему ее шепот, стало ясно, что она готова, наконец-то, ему принадлежать, но едва он с восторгом это смекнул и за ее руку схватился покрепче, как почему-то уснул мертвецким сном, как засыпают не столько пьяные, сколько нервно истощенные люди.

Утром Надя разбудила его.

Он с трудом открыл глаза и увидел, что она глядит на него ласково и с улыбкой. Еще не сообразив толком, где он и что к чему, он решил, что сейчас самое время… «Где она спала?» — попытался, придя в себя, понять он. И протянул к ней руку, улыбаясь просительно-победно.

— Афанасий Иванович, быстренько, на работу опоздаете, — сухо сказала Надя, отходя.

На его электронных часах было без двадцати девять, а в девять, как он вспомнил, на заводе директорское совещание и он докладчик…

— Машину вашу я вызвала, — сказала Надя.

Костюм его был почищен, отглаженная рубашка висела на спинке стула, кофе стоял на столике у постели…

Афанасий Иванович брился в машине механической бритвой, недоумевая, откуда у Нади телефон его шофера, и закрывал глаза от воспоминаний, и злость глодала его, и новый, на сей раз решительный шаг созрел в его немного еще пьяном мозгу…

Шаг этот требовал подготовки, так что к действиям Афанасий Иванович был готов не в тот же день, а лишь на следующий. Замышленное так увлекло Афанасия Ивановича, что он не звонил Наде вплоть до того момента, когда готов был полностью и собирался к ней ехать. Она говорила с ним по телефону довольно вяло и неохотно, на его настойчивые расспросы, одна ли она, ответила сердито, что да, одна; а ждет ли кого-нибудь, осведомился Афанасий Иванович и даже дышать перестал; нет, не ждет никого…

— Я сейчас приеду, — сказал Афанасий Иванович.

— А может, не стоит? — неуверенно не то спросила, не то попросила Горюнова.

— Приеду! — твердо сказал Афанасий Иванович, боясь, как когда-то в сторожке при церкви, что Надя расслышит барабанный бой его сердца.

— Ну, коли так уж настаиваете, — с непонятной Афанасию Ивановичу иронией протянула Горюнова. — Валяйте, приезжайте.

Решительный шаг, который намеревался сделать измочаленный Афанасий Иванович, был прост — собрался он нынче же силой овладеть Горюновой, а для того чтобы она не слишком сопротивлялась, подсунуть ей во время ужина хорошенькую дозу сильнодействующего транквилизатора, разведенного заранее в сладком шампанском — ее любимом напитке. День и ушел у Афанасия Ивановича на доставание снотворного, которое он и растворил в шампанском, тщательно закупорив бутылку заново и замотав фольгой горлышко. Афанасий Иванович обдумал все варианты и твердо поклялся в душе исполнить намеченное во что бы то ни стало, даже если Горюнова будет молить о пощаде, угрожать разрывом или даже самоубийством. Он приготовился внутренне к тому, что после этой ночи навсегда расстанется с Горюновой — с живой или мертвой, все равно. Озлобленный, ослепленный желанием, уставший от необычности отношений с Горюновой, Афанасий Иванович Таратута, крупный хозяйственный руководитель, приготовился совершить уголовное преступление, тщательно обдумав все варианты и при любом из них настроившись на непреклонность…

Надя в этот вечер была особенно тиха и печальна, слушала Афанасия Ивановича рассеянно. Как свойственно самовлюбленным и небогатым натурам, он темой разговора часто избирал с Надей (как, впрочем, и с большинством других знакомых) подробности службы, повествуя ей без претензий подряд, кого видел, что сделал, о чем и с кем совещался, какие участки вверенной ему экономической службы завода посетил, что сказал он и что ему кто ответил. Подобный пересказ заурядной повседневности доводил он до мельчайших подробностей, так что мог длить повесть бесконечно, по многу часов, пребывая в уверенности, что его собеседнику должно быть необыкновенно интересно, что сегодня сказал он начальнику финансового управления по поводу оплаты счета за невывезенные контейнеры и что ответил начальник управления, человек, по словам Афанасия Ивановича, неглупый, но лишенный инициативы, не умеющий решать самостоятельно, так что за ним нужен глаз да глаз. Из этих резиновых повествований возникал, однако, довольно правдивый портрет Афанасия Ивановича — опытного и смелого руководителя, каким он и был. Надя обычно к рассказам Афанасия Ивановича прислушивалась очень чутко и всячески их поощряла вниманием и вопросами — редкими, правда, но искренне заинтересованными.

В этот вечер она не спросила его ни о чем и даже избегала на него смотреть. Впрочем, он рассказывал как ни в чем не бывало, попивая коньяк и досадуя лишь, что она не притрагивалась к стоящему перед ней бокалу — пригубила свое любимое шампанское и только.

Прошло часа полтора.

«Пора», — решил Афанасий Иванович, встал, закрыл окно и подошел к Наде, сидевшей на диване. Она подняла глаза, посмотрела на его стиснутые челюсти и сжатые кулаки…

— А может, все-таки не стоит, Афанасий Иванович? — жалобно спросила она.

Он возвышался над ней грозно, как царь Петр над царевичем Алексеем, и так же неумолимо.

— Сядьте, — попросила она. — Ведь я не убегаю…

— Ждать я больше не буду! — хрипло сказал Афанасий Иванович.

— И после этого вы меня женой своей мыслите?

— Мыслю!

— А я — с таким мужем общую жизнь буду строить?! Да?!

— Будешь!

— Стойте! — крикнула Надя. — Афанасий Иванович, стойте! Да оглянитесь вы, горе мое!

И он оглянулся — не из-за того, что она сидела неподвижно и так отчаянно молила обернуться, словно дело шло о ее жизни, но потому, что услышал за спиной довольно-таки сильный шум.

Такие рожи, как те, которые увидел Афанасий Иванович, редко, наверно, встречаются даже в наше время, столь богатое выразительными физиономиями.

Рож было три и принадлежали они трем верзилам, одежда которых, давно уже доношенная до такого состояния, чтобы не нуждаться в чистке и не бояться никакой работы или непогоды, отлично гармонируя с небритостью щек и краснотой глаз и носов, сообщала об этих незнакомцах все то, что не в силах рассказать ни паспорта, ни характеристики с места работы. Перед Афанасием Ивановичем находились несомненные алкаши, несомненно лишенные понятий о дуэльном кодексе и видом своим заставляющие интеллигентных людей думать о милиции, прокуратуре и даже принудительном труде. Перед ним стояли типичные, одним словом, с виду громилы, и хотя Афанасий Иванович не был трусом, и, пожалуй, смог бы, как он мгновенно прикинул, одолеть одного из них, но не трех, а он не был и камикадзе, давно и твердо усвоив заповедь, что с голыми руками против танка не попрешь, хотя к хору, воспевающему безумство храбрых, присоединяться надлежит без колебаний. Поняв, что силы неравны и положение в случае драки безнадежное, Афанасий Иванович молча сел.

— Познакомьтесь, Афанасий Иванович, — пригласила Надя.

— Гриша, — протянул ему руку один из вышибал, и Афанасий Иванович, покоряясь обстоятельствам, пожал эту лопату.

— Я вам, Афанасий Иванович, говорила как-то о Грише, — сказала Надя. — Он работает в гастрономе, в мясном отделе…

— Проще сказать — мясник я, — сказал Гриша, садясь слева от Афанасия Ивановича.

— А я — Веня, — следующая лапища бережно стиснула руку Афанасия Ивановича. — Плавал до этой весны на сухогрузе «Волоколамск»…

— Сейчас он работу ищет, — на правах первознакомца прокомментировал Афанасию Ивановичу Гриша. — Жена у него, понимаете, плавать с ним больше не может из-за больных родителей, а без него за себя не ручается, просит не оставлять одну…

— Не ручается, — подтвердил Веня, садясь справа от Афанасия Ивановича, — что ж тут поделаешь…

— Гоша, — представился последний.

— А вы где работаете? — саркастически спросил Афанасий Иванович, поскольку никто ничего не говорил о Гоше.

Тот пожал могучими плечами и молча сел напротив Афанасия Ивановича.

— Нигде, — вздохнула Надя. — Таких, как Гоша, называют, Афанасий Иванович, тунеядцами. Ну, что ж, надо за знакомство выпить…

И она принесла из кухни явно заранее заготовленную закуску — вареную картошку в кастрюле, селедку, масло, колбасу, а также пять бутылок водки.

— Норма, — сказала она Афанасию Ивановичу, ставя бутылки на стол. — По одной на человека плюс одна запасная, а я водку, как вы знаете, не пью…

— Я пить не буду, — твердо сказал Афанасий Иванович.

— Что ли, гости мои вам не нравятся? — спросила Горюнова.

— Что же врать умным людям, — горько усмехнулся Афанасий Иванович, — необычная для меня компания…

— Мои друзья, — сказала Надя.

— Я пойду, — встал Афанасий Иванович, не имея уверенности, что его выпустят.

Верзилы ждали, что скажет Надя, не двигаясь с места.

— Вольному воля, — сказала та. — Жаль, что не посидите с нами на прощанье… Ведь вы, кажется, Афанасий Иванович, решились наконец с завтрашнего дня не видеть меня?

— Я, — подчеркнув это «я», сказал Таратута, — вел и веду себя, Наденька, естественно…

— Куда ж естественней! — Надя встала, глаза ее загорелись, заговорила она вдруг со скрытым бешенством. — А кому без любви эта ваша естественность нужна?! Насмотрелась я на вашу естественность, благодарю покорно! Скольких, скольких такие вот, как вы, естественники одурачили, что любви никакой и вовсе нет! Веня, скажи ему, есть любовь на свете или похоть одна и осталась?

— А как же, есть, — кивнул Веня.

— Гриша! Есть любовь или только переспать надо человеку? Скажи ему!

— Да он знает сам, — смущенно сказал Гриша.

— Я, Надежда Платоновна, никогда любви не отрицал, — рассердился Афанасий Иванович. — Вопросы твои, Наденька, для детского сада, извини! Азбучные! Вел я себя и веду именно естественно, так, как всякий вел бы себя на моем месте! Да не публично же нам объясняться, в конце концов!

— Наедине хотели бы, да? — почти шепотом сказала Горюнова. — Случая прежде не было, да? Часами здесь с глазу на глаз не сиживали, в антрактах по фойе не хаживали, да? Или вы на сегодняшний вечер главное объяснение отложили, естественный вы человек?

— Ты где их прятала-то, в соседней комнате? — Афанасий Иванович всегда знал, что лучший вид обороны — наступление. — Телохранителей-то своих?

— Мы там в карты играли, — всунулся в разговор Веня.

— Молча, чтобы не мешать… А тут шум слышим — отчего, думаем. Надо поглядеть. А что — помешали тебе разве, друг дорогой?

— Почему вы мне «ты» говорите? — взъелся Афанасий Иванович.

— Извините, привычка… Так помешали или нет? Просим ясность внести, а то беспокоимся мы…

— Что же молчите-то, Афанасий Иванович? — уже спокойнее спросила Надя. — Может, стыдитесь правду ответить? Или, в естественности своей, опять прикидываете в уме, что повыгоднее сказать?

— Как ты смеешь так говорить со мной? — укоризненно и сокрушенно спросил в свою очередь Афанасий Иванович.

— Что же делать мне, непонятливый вы человек, если я вас всего-то всего, до последнего винтика понимаю! — горестно и вдруг как-то совсем по-бабьи заголосила Горюнова. — Если постигла вас, дни и ночи о нас с вами размышляя, лучше, чем себя, так что знаю всегда, о чем вы думаете, о чем молчите, что во сне видите! Постигла и мучаюсь из-за вас, что такой сокол мог бы получиться ясный, такой царевич ненаглядный, такое земли украшение, а затем и такой отец детям нашим, если бы не искривил сам же, сам, вот от чего выть-то хочется, — сам! — душу свою, если бы поверил в любовь и доверился любви!

Такой ее Афанасий Иванович еще не видел и сейчас не спускал с нее глаз, любуясь и плохо понимая, что там она такое несет, но вновь исполняясь надеждами на благополучный исход сегодняшнего вечера — на миг померещилось ему, что прогонит она этих алкашей и бросится к нему на грудь…

— Ну, надо же! — не меняя интонации, продолжала Горюнова. — И в эту, решительнейшую минуту не слышите вы меня! Прямо оглохший какой-то! Ну как, как, Афанасий Иванович, могу я вашей быть после этой бутылки-то шампанского, не говоря уже о прошлом, более далеком, пусть я бы это прошлое и забыла?

— Не все же его и помнить, — пробормотал Афанасий Иванович, и тут впервые в глубине его души шевельнулось предчувствие какого-то большого несчастья, угрожающего ему, — очень неприятное предчувствие, от которого во рту появилась терпкая горечь. Он ослепительно ясно понял наконец, что сегодня ничего у него не получится, а может, и никогда не получится, и это понимание вызвало в нем не только ужас, как он ожидал, а почему-то и облегчение.

Тем временем Гриша взял шампанское, понюхал вылил немного на ладонь, лизнул, опять понюхал и вдруг вскочил, держа бутылку, как гранату.

— Ведь вы шампанское это заранее изготовили, Афанасий Иванович, — Надя движением ладони приглашала Гришу сесть, — заранее! Ваши на сегодняшний вечер планы я, конечно, еще вчера, когда вы не позвонили после пьянки, поняла, но бутылки этой я от вас все-таки не ожидала — вон, пригубила даже, настолько себе не поверила! Да сядь ты, Гриша, Христа ради!

Она и не глядела на мясника, но угадала точно, что пора того остановить, — Гриша через мгновение кинулся бы на Афанасия Ивановича, да и Гоша уже вцепился обеими руками в столешницу, готовый вскочить. Только Веня сидел спокойно, внимательно слушал и следил за движениями всех.

— Что ты туда подсыпал, гад? — спросил Гриша у Афанасия Ивановича.

— Не яд, не бойся, — ответила за того Наденька. — Афанасий Иванович, ребята, все-таки не злодей…

— А кто же он получается, Наденька? — возразил Гриша.

— Кто? Да просто глупый, Гриша, неужели не видишь? — сказала Горюнова.

Да, в эту минуту не был Афанасий Иванович похож ни на Аристотеля, ни на Филона Александрийского, ни даже на Бернарда Шоу. Лицом его настолько овладели растерянность и недоумение, что рот незаметно для него открылся. Он переводил взгляд с Наденьки на бутылку и обратно, не замечая больше ничего — даже угрожающих движений Гриши и Гоши.

Не знаю точно, но мне сдается, что в эту-то минуту Афанасий Иванович и сломался… Удивляюсь, как Надя не почувствовала этой в нем перемены, — может быть, потому, что он вдруг молча пошел из комнаты прочь, двигаясь, как слепой, и даже больно ударившись плечом о косяк двери. Впрочем, она, конечно, поняла бы, что с ним происходит нечто неожиданное, если бы не обычная для него театральность движений — привычка, от которой, согласитесь, человеку не просто избавиться, если вообще можно с ней расстаться в сорок-то лет. Молча он и ушел, оставив всех, кроме Наденьки, в очень хорошем и смешливом настроении.

Впервые в жизни Афанасий Иванович не спал ночь совершенно, даже не раздевался, а то лежал на постели, то вскакивал и ходил по комнате. Ни свет, ни заря он стал звонить Горюновой, но там трубку не снимали. Он взял свою служебную машину и поехал к ней — но дверь не открыли, хотя он и звонил, и стучал. Он вернулся было на работу, но тут же, бросив все, отправился снова к Горюновой, опять звонил и стучал и опять без результата — в квартире явно никого не было. Тогда Афанасий Иванович заглянул в ближайший магазин и там, в мясном отделе, действительно увидел Гришу, который на приветствие Афанасия Ивановича чуть кивнул, продолжая заниматься своими делами.

— Где Надежда Платоновна? — крикнул через прилавок Афанасий Иванович, не обращая внимания на толпу покупателей.

Гриша не ответил и ушел в недра магазина, где раздались удары топора.

Кто-то тронул Афанасия Ивановича за плечо — он обернулся и увидел Веню.

— Работает человек, — словно извинился за Гришу. — У вас случайно в машине ничего насчет поправиться нет?

— Есть! — радостно сказал Афанасий Иванович, и они с Веней тут же в машине уничтожили бутылку водки. Поправляясь на глазах, Веня рассказал совершенно не пьяневшему Афанасию Ивановичу, что Надя вчера же поздно вечером уехала в Москву, что они ее провожали и на вокзале она просила его, Веню, передать ключ Афанасию Ивановичу, что он, Веня, и делает — из рук в руки.

— Одна? — спросил Афанасий Иванович, вертя и рассматривая ключ.

Выяснилось, что не одна, а с молодым человеком, по имени Алеша, который делает картины из меди. Наделив Веню на прощанье еще одной бутылкой — «для Гоши», как пояснил тот, — Афанасий Иванович помчался на завод, где узнал, что народный умелец накануне уволился вчистую, взяв расчет и управившись за один день с бегунком. Достав тут же его адрес, Афанасий Иванович немедленно посетил коммунальную квартиру, в которой жил Алеша, но соседи сказали, что тот накануне поздно вечером на комнату свою повесил замок и уехал, а на их вопросы, далеко ли собрался и когда ждать назад, ответил только, что пока ничего не знает.

Через пару дней Афанасий Иванович ухитрился разыскать проводника того именно вагона, в котором ехала Надя с Алешей, но проводник сообщил ему только, что те доехали до Москвы, что в купе, кроме них, было еще двое пассажиров, им, несомненно, прежде незнакомых, а осталась ли Надя в Москве или поехала дальше — проводник не знал. Во всяком случае, билеты свои они не взяли, хотя он давал, и вопросов ему никаких не задавали. Афанасий Иванович не поленился — съездил и в Москву, и в Сказкино, но никаких следов Горюновой нигде не нашел, как не нашел в покинутой квартире ни ее вещей, ни книг, ни записки ему, ни даже пустых бутылок. Квартира была оставлена совершенно в том же виде, какой имела в утро вселения Горюновой.

Свободное от поисков время Афанасий Иванович проводил преимущественно в обществе Вени, Гоши и Гриши, с которыми дружно, как равный с равными, пьянствовал. На заводе он все забросил, что первое время на делах не отражалось — как у всякого настоящего руководителя, у Афанасия Ивановича в его хозяйстве все было так отлажено, что заведенный порядок сравнительно долго мог сохраняться сам собой — долго, но не бесконечно…

9. Не так-то все просто, Надежда Платоновна…

Прошел примерно год после исчезновения Горюновой. Я в то время очень интересовался своей родословной, стараясь найти предков как можно глубже в истории, и мне удалось уже добраться по отцовской линии до семнадцатого столетия, но по линии матери я увяз в середине девятнадцатого, в частности, наскочив, как уже упоминал, на Лукерью Васильевну Губанову, и в очередной отпуск побывал в Сказкино, где никаких отчетливых своих корней не обнаружил, но услышал рассказ о Наде Горюновой, бабушка которой была из Губановых. Мне удалось встретиться с учительницей Инной Николаевной, от которой я многое узнал о Наде и, среди прочего, ее новый адрес в Инске, по которому я, вооруженный рекомендательной запиской, весьма для меня лестной, и явился — признаюсь, что не так я надеялся узнать что-нибудь новое о своих предках, как любопытно мне было поглядеть на юную красавицу, о которой я в Сказкино слышал так много самых разных и противоречивых слухов. Видимо, Горюнова была рада, что я не увлекся ее красотой и не позволяю себе ни слова, ни взгляда, которые можно было бы понять как проявление чувства, хотя она не могла, конечно, не понимать, что я восхищаюсь ее красотой и что мне приятно быть в ее обществе. На самом деле такая в общении с нею простота и независимость нелегко дались мне — конечно, я был в нее тайно влюблен, но запретил себе эту любовь. Знаю, что запретить любовь невозможно, — однако, на собственном трудном опыте знаю также, что человек в силах так глубоко скрыть чувство, что о нем не догадается никто, даже самые близкие. Конечно, такое захоронение любви напоминает убийство, но что же делать, если иногда у вас просто нет иного выхода. А что касается интереса к родословной, то вы даже не представляете себе, как много неожиданных новостей обнаружил я, роясь в старых газетах, справочниках, книгах и архивах! Уверяю вас, что это почти так же увлекательно, как сегодняшние последние известия, а кое в чем и интереснее, потому что сегодняшние события редко звучат для нас, как такие уж совсем неожиданные новости, а вот в прошлом что ни известие, то почти всегда сенсация — для вас, по крайней мере. Что ни говорите, а наша отечественная история богата, как и вся земля наша, которую ни объехать, ни объять… Помню, как в разгар моих исторических разысканий прочел я где-то стишок поэтессы Клары Сверхновой (псевдоним, конечно, с намеком на звезду, только таинственное, повторяю, это дело — псевдонимы! Ничего, кроме этого стишка, я этой сочинительницы нигде не встречал, да и мои знакомые, сколько я ни расспрашивал, — тоже, так что, пожалуй, лучше все-таки держаться своей фамилии — есть у каждой фамилии какие-то корни все-таки, а без корней трудно, особенно в наше нешуточное время), так вот стишок мне запомнился, написанный по случаю юбилея и, наверно, с самыми лучшими побуждениями обнародованный для детей, но странным, очень странным мне показавшийся, поскольку в первой же строчке заявлялось: «Родина, тебе шестьдесят», и хотя дальше ничего, да простится мне этот дешевый каламбур, сверхнового не было, рифмы и размер автор выбрал самые что ни на есть традиционные (помню там только что-то такое из рифмы не то «ребят», не то «октябрят», которые не то в «барабаны стучат», не то у них «сердца стучат», потом шла рифма, кажется, «звенят»), но вот эта, повторяю, с самым светлым намерением сочиненная первая строка показалась мне уж слишком смелым поэтическим ходом. Конечно, все знают, что жизнь на нашей планете еще только начинается и начало свое она взяла, продолжая прошлое, именно в нашем с вами отечестве, в этом я совершенно уверен и выше уже говорил про это, но не всякий же сообразит, что Клара Сверхновая выразилась метафорически, — вдруг кто-то из читателей, поскольку дети все-таки, и впрямь решит, что и у родины его корней никаких вовсе нет. Не знаю, как вам, а мне такая ошибка доверчивого читателя была бы крайне неприятна.

— А вам? — спросил я Горюнову, рассказав ей о стихотворении Клары Сверхновой, которое — вспомнил я все-таки! — прочел в детском парке города Инска, чудесном парке, на щите, выставленном среди кустов сирени. Какой прекрасный тихий парк, знали бы вы! Лиственницы и липы, озерцо с островом, на котором с весны толпятся чайки и утки, с каналами, в которых всплескивается рыба, с лужайками… Щит был светло-коричневый с малиновой каймой, буквы черные, причем начальное «Р» нарисовано витиевато, даже с завитушками, как делалось, бывало, в древнейших наших рукописях.

Лицо Горюновой потемнело:

— Пусто вокруг нее, наверно, и одиноко…

— Может, у нее отличная семья и прорва друзей, — возразил я.

— Я не про родню, — насмешливо сказала Горюнова. — Про душу.

— На кого намекаете, Наденька?

— Нет, не намекаю. Я с Алешей рассталась потому, что не так-то просто все оказалось, как я воображала…

С Алешей они прожили недолго, не успели даже расписаться (о том, чтобы венчаться, Надя почему-то не заикалась, а Алеша был только рад ее молчанию на сей счет). В одно прекрасное воскресное утро Надя вдруг оглушила Алешу, убиравшего со стола после завтрака, сказав, что она от него уходит — не к кому-нибудь, а просто так, ни к кому.

— Ничего не понимаю, — честно закручинился Алеша. — Из-за чего? Что я такого сделал?

— Ничего такого ты не сделал, — сказала Надя. — И я к тебе прекрасно отношусь, ты добрый, работящий, хороший человек, очень хороший, но я ухожу… Сегодня же, не обижайся.

— Но объясни, почему, — настаивал тот, ошалев. Бледное лицо, окаймленное темно-русыми волосами, редкими, зато длинными — Алеша стригся раз в полгода у приятеля, — мученические глаза, тонкая шея и худые руки, торчащие из майки…

Горюнова отвернулась и заплакала.

— Не знаю, — прошептала она. — Не могу иначе, ты уж прости…

Алеша утешал ее, уверяя, что он счастлив только тогда, когда ей хорошо, что он хоть и не может жить без нее, но никогда не позволит себе ее удерживать насильно, пусть делает, как хочет, лишь бы не плакала, лишь бы ей было хорошо, а он всегда поможет, что бы ей ни понадобилось, пусть только заикнется, потому что он любит ее больше, чем себя, гораздо больше, нельзя сравнивать даже, потому что себя он совсем не любит, не за что. Она слушала его и с ужасом думала, что ей только померещилось, что она его любит, померещилось потому, что он всегда был с нею необыкновенно прям и честен, полная противоположность Афанасию Ивановичу, никогда не хитрил, не юлил и любил ее беззаветно и доверчиво. Она вспомнила, как посетила его комнату в коммунальной квартире. Бедность там была — почти как у нее в доме на улице Батюшкова! И везде ее портреты на медных листах, десятки — и в профиль, и в фас, и в три четверти… В одну из их первых еще встреч Алеша уговорил ее, как он выразился, «позировать лицом»; однако не рисовал ничего, а какой-то веревочкой с узелками принялся измерять ее физиономию, что-то при этом записывая.

— Теперь опустите, пожалуйста, голову, — просил он. — А теперь наоборот… Пожалуйста, еще выше подбородок… Закройте глаза, пожалуйста.

Долго он мерил, то натягивая веревочку, то сплетая ее колечками… И вот на нее смотрели сейчас отовсюду ее чуть поблескивавшие изображения. Лицо занимало небольшую часть места, остальное пространство покрывали волосы, распущенные и то струящиеся, то летящие, то как-то особенно вьющиеся и переплетающиеся, то образующие головоломный орнамент.

— Какие волосы, — сказала Надя неуверенно.

— Картина — это как бы весь мир, — объяснил художник. — И никого в нем, кроме вас. Поэтому волосы. А глаза меньше натуральных, потому что иначе получается неправдоподобно.

— Меди сколько пошло, — заметила Надя.

— Через Афанасия Ивановича достал, — Алеша и имя и отчество эти произнес проникновенно.

— Покровительствует?

— Помогает.

— Даром, что ли?

— Без денег.

— Услугами берет?

— Он попросил два ваших портрета — я дал… Мне не жалко. Я новые сделал, такие же.

— Покажите, какие он взял, — приказала Горюнова.

Афанасий Иванович выбрал, действительно, лучшие. На одном Надя смотрела на зрителя исподлобья, опустив голову, словно коза, готовая боднуть, хотя сравнение необыкновенной красавицы с козой, конечно, совершенно и никуда не годится — уместнее было бы вспомнить косулю, лань, серну или другое животное, воспетое поэзией. На второй картине, предпочтенной Афанасием Ивановичем, она была изображена в профиль, опустившая взор, словно читающая письмо, а струящиеся вниз волосы обтекали невидимое плечо так, что при желании можно было вообразить Горюнову под волосами голой на манер леди Годивы. На обеих картинах глаза были такими же, как и в жизни, однако благодаря позе не казались огромными.

— А кроме меня, есть что-нибудь? — спросила Надя.

— Где-то есть.

— Покажите же.

Алеша нехотя полез под кровать и извлек оттуда с десяток пластин.

— Этюды, — сказал он, расставляя то, что вытащил.

— А картина о Куликовской битве?

— У Афанасия Ивановича она. Называется «Крещение огнем».

— Вот даже как?

— Сам я, конечно, не читал, но на заводе слышал от кого-то, что два бывает крещения у каждого народа: одно — водой, другое — огнем, и что русские первое крещение имели в Киеве тысячу лет назад, а второе — через четыреста лет на поле Куликовом…

— Положим, не водой, но это неважно. Вы, Алеша, молодец…

— Мне сейчас эта картина не нравится.

— Отчего?

— Что-то в ней криво, а что — не возьму в толк. А ваши портреты прямые все выходят.

— Почему?

— Я вас больше жизни люблю, Надежда Платоновна. Вот, наверно, почему.

— Ой, — сказала Надя.

Между прочим, Алеша имел свойство говорить страшно медленно, делая между словами к месту и не к месту долгие паузы, во время которых опускал взор и даже иногда закрывал глаза, как бы не то засыпал, не то погружался в размышления. Иногда же во время такой остановки слегка улыбался, предоставляя собеседнику решать, чему он улыбается — тому, что сказал, или тому, о чем думает, или тому, что сейчас скажет. Так что фразу, которой он объяснился в любви, следовало бы записать примерно так:

— Я. Вас больше. Жизни. Люблю. Надежда Платоновна. Вот. Наверно. Почему.

И произносил он ее минуты полторы. Подумать только, что Горюновой померещилась милота и в этой его черте, на мой взгляд, непереносимой, хотя я, понятно, не могу быть тут не предвзятым.

И вот они наконец расстались, причем Алеша остался в Москве, а Надя вернулась в Инск, где поселилась в его комнате, убрав свои бесчисленные лики под ту же кровать, под которой хранились этюды к «Крещению огнем». Здесь и нашел ее однажды Александр Желтов, выдающийся специалист по физике твердого тела, заехавший по каким-то делам в Инск и, конечно же, заинтригованный рассказами знакомых мужчин, называвших его, как и все прочие приятели и приятельницы, Аликом, о красавице — его землячке.

10. Святой Дмитрий Солунский

Когда Алик Желтов, как и все до и после него, остолбенел от Надиной красоты, явившись впервые к ней в гости вместе со мной, а Алеша тосковал в Москве, откуда слал Наде ежедневно письма и телеграммы с описаниями своего чувства и вопросами к ней насчет здоровья и про то, не передумала ли она и не собирается ли вернуться либо просто приехать в гости, он был бы счастлив, ничего бы себе не позволил, только так, как она захочет, а деньги он на дорогу пришлет, он продал только за последнюю неделю девятнадцать «Летучих Голландцев», как он именовал свои парусники, плывущие по волнам и срисованные им с известной рекламы виски, так что с наличностью у него хорошо; когда прочие поклонники жужжали вокруг нее комариной тучей, от Афанасия Ивановича не было ни слуху ни духу.

Афанасий Иванович все эти летние и осенние месяцы пил — и пил по-черному, а это значит — почти ежедневно, в любых компаниях, по любому поводу и сколько влезет, а влезало в него много. На заводе выпадение из строя Афанасия Ивановича начало, в конце концов, сказываться на работе — напомню, что он был по-настоящему талантливым руководителем, а значит, налаженный им порядок должен был по истечении известного срока смениться беспорядком, который тем больше, чем лучше руководитель. Секретарши Афанасия Ивановича, его заместители, помощники и подчиненные из кожи лезли вон, чтобы покрыть его, но тучи, однако, над его головой набухали…

Я почти ничего не говорю здесь о заводе, на котором трудится Афанасий Иванович, не потому, что этот завод не стоит внимания. Напротив, это необыкновенно интересный завод, побывать на котором всегда поучительно. Нет, я оставлю его в стороне до другого случая по той причине, что не хочу слишком отвлекаться от главного предмета — описания Надежды Платоновны Горюновой, русской красавицы. И так уже в эту, как я назвал ее еще в начале, фотографию попало, как почти всегда бывает, если снимок сделан с широкоугольным объективом, — а примерно таким я и решил воспользоваться, — попало много постороннего, необязательного и случайного. Увы, никуда не денешься, и мне, как подавляющему большинству фотографов, остается лишь надеяться на снисхождение читателей, которым многое придется додумывать самим.

Бывали в запое Таратуты и просветы. Однажды в воскресенье он не стал опохмеляться с утра, а побрился и поехал на электричке за город — и не к очередному лекарству от любви, а просто так, погулять. Он бродил по заброшенному парку, разбитому здесь двести лет назад каким-то графом, рассеянно шуршал опавшими листьями, а потом вышел к огромному неохватному пню, к которому почувствовал вдруг приязнь. Тело пня серебристо и гладко проступало сквозь облезшую местами кору, а могучие голые корни вились около него, и один из них напомнил Афанасию Ивановичу женскую фигуру. Он уселся в корнях пня, как в кресле, и тут же уснул, прижавшись к пню щекой, согретый слабым солнцем, на которое иногда наплывали клочковатые облачка.

Спал Афанасий Иванович всего-то минут десять, но за это время успел увидеть сон, который никак не ожидал увидеть и который, казалось бы, не имел права ему присниться. Мистики, вроде графа Калиостро, княжны Блаватской или Варвары Никодимовны Семибатюшной, знаменитой сейчас столичной прорицательницы, статьи которой о реинкарнации охотно печатают по воскресеньям молодежные газеты, утверждали бы, пожалуй, — если бы узнали о сне Афанасия Ивановича, — что это всего повидавший на своем веку пень нашептал такое спящему в его объятиях гостю, но я думаю, что пень, на срезе которого я насчитал двести колец, а дальше считать не стал, сбился, тут ни при чем. Скорее всего, в голове каждого человека сидит что-то такое, о чем он и сам не знает, и вот Афанасий Иванович, человек, без сомнения, образованный (насколько можно быть образованным, не зная никаких языков, кроме родного), разбередил алкоголем недоумения, хранимые его мозгом, — вот и все.

И снилось Афанасию Ивановичу, что сидит он в гостях у Сталина и тот поит его чаем, а другой еды на столе нет.

— В каждой чаинке, — поучал его Сталин, — двадцать шесть калорий. В вашем стакане примерно сто чаинок…

— Получается две тысячи шестьсот, — поспешил сосчитать Афанасий Иванович.

— Вот какой питательный вы пьете чай, — сказал Сталин. — Крепкий чай дает силу и долголетие.

Афанасий Иванович смутно припомнил, что Сталин вроде бы умер, но сообразил, что это еще случится в будущем, иначе как бы они сейчас чай распивали. Гордясь таким собеседником, он, чтобы все-таки показать независимость личного характера, спросил:

— Давно хотел выяснить у вас, почему это нам на заводе никак не удается давать всю продукцию со знаком качества?

— А со знаком сколько? — Сталин попыхивал трубкой и похлебывал чай.

— В последнем квартале тридцать два процента с десятыми.

— Точнее? — вникал Сталин.

— Тридцать два и сорок три сотых, — довольный своей памятью, отчеканил Афанасий Иванович и почувствовал, что Сталин тоже доволен его осведомленностью. — Спрашивайте, товарищ Сталин, — предложил он, — я на своем заводе в курсе всего.

— Мне докладывали, — сказал Сталин и задумался.

«Может меня и министром назначить», — мелькнула у Афанасия Ивановича мысль.

— Качества нет потому, — отчеканил Сталин, — что плохо применяете объективные законы экономики.

«До чего верно! — ахнул про себя Таратута восхищенно. — Что там плохо — никак…»

— Никак не применяем, товарищ Сталин! — признался он.

Сталин ему что-то объяснял еще, он не понимал, честно говоря, ни бум-бум, зато чувствовал, как все, запутанное на заводе в мучительные клубки, распутывается от слов Сталина.

— Этого я у вас не читал, — сказал он, немного кривя душой, потому что Сталина почти не читал вовсе, а что читал — забыл начисто.

— И не могли читать — это пока не напечатали, — сказал Сталин.

— Неужели и своими словами никто не пересказал? — схватился за грудь Таратута.

— Нет…

— Почему же?

— А много вы обо мне вообще читали за последние двадцать, примерно, лет? — спросил с горькой иронией Сталин и сам ответил: — Мало.

— Но почему?

— Не такой я, Афанасий Иванович, простой человек, — старческим голосом сказал Сталин, и на секунду Таратуте показалось, что кто-то другой появился на месте вождя, — и не так-то просто меня понять… Пишут, конечно, но больше чепуху какую-то. И за, и против — одни глупости. Да и прежде… Что говорить. Например, рассмотрим портреты. Все знают, что у меня лицо сплошь в оспинах — можете убедиться сами, вот, видите? Не лицо, а поверхность луны, верно?! А хоть одну оспину на моих — что там портретах! — на фотографиях сохранили? Ни одной и ни разу! Ладно, это тогда — может, боялись. А сейчас? Почему сейчас? То дракулой изобразят, то гением! А человеком — никто, даже дочь родная…

— Человек — звучит гордо, — вставил Афанасий Иванович, чувствуя некоторый страх.

— Бросьте! — жестко приказал Сталин. — Стыдно чужими словами говорить. Не поймете вы… С Надеждой Платоновной поговорить бы…

— Понимаю… Нет вопроса, — спешил услужить Афанасий Иванович, чтобы загладить неудачную свою цитату. — Можно организовать…

Сталин вздохнул и налил ему еще чаю:

— Пейте.

— Товарищ Сталин, — робко спросил Таратута. — А вы, извините, что спрашиваю, не собираетесь к нам на прежний пост возвратиться?

— Считаете, что стоит? — оживился Сталин.

— Нет вопроса!

— Интересная идея, — закивал Сталин головой. — Спасибо. Я подумаю.

— Подумайте, пожалуйста! — попросил Таратута, воодушевленный похвалой.

— А выдержите? — прищурился, скрывая в усах улыбку, Сталин. — Лично вы, например? Мне докладывали, что вы, хм, нарушаете режим? А? То-то… Не торопитесь-ка…

Афанасий Иванович не успел ничего сказать, потому что проснулся так же мгновенно, как и заснул. С удивлением он озирался, вспоминая сон, который, повторяю, лично Афанасий Иванович смотреть не собирался и никакого повода увидеть, казалось бы, не имел.

Вечером он опять удержался и не пил, а в понедельник приехал на завод, где вплоть до обеденного перерыва разгребал возникшие из-за него завалы. Кто знает, может быть, и очухался бы он, выпрямился бы, но пришлось ему в качестве заместителя генерального директора ехать хоронить заслуженного работника их предприятия. Афанасий Иванович и прежде нередко исполнял эту печальную обязанность, исполнял с надлежащим достоинством и толково, без неуместной в таких случаях поспешности и суеты, но и без ненужного надрыва, однако в этот раз крематорий подействовал на него настолько сильно, что он, отказавшись ехать на поминки, — в нарушение, замечу, установленного для таких процедур негласного протокола, — на обратном пути вляпался в роковую для себя историю…

Он ехал, вспоминая серые постройки крематория, составленные из кубов и пирамид и обсаженные голубыми елями, ряды плит за крематорием над погребенными урнами с прахом. Туда, на этот не то колумбарий, не то кладбище, которое он почему-то мысленно назвал пепелищем, он забрел, приехав случайно минут на двадцать раньше, чем нужно. Над однообразными плитками копошились родственники испепеленных, убирая с крошечных клеточек захоронения и вокруг них почерневшие цветы и стебли, подметая узкие проходы между рядами. Среди пирамид крематория, четким силуэтом врезавшихся в синее осеннее небо, появились в это время солдаты, казавшиеся небольшими фигурками, с винтовками. По команде, которую из-за расстояния Афанасий Иванович еле расслышал, три раза хлопнули залпы — отдавали заслуженную честь какому-то сжигаемому военному. Силуэты солдат были, если можно так выразиться, очень к лицу крематорию, и Афанасий Иванович подумал, что старинная пушка тоже прекрасно бы подошла, настолько серые громады бездушной постройки напоминали фортецию в какой-то дикой и кромешной местности. Вспоминая, Афанасий Иванович пытался унять озноб, вызванный эхом запоя, холодным осенним воздухом, дувшим в приоткрытое стекло, и предчувствием беды.

Он проезжал на скорости, как в этом месте и полагалось, сорок километров в час мимо одного из городских скверов, когда от группы молодых людей, явно подвыпивших, неожиданно отделился один и ни с того ни с сего опустил кулак на оливковый капот служебной машины Афанасия Ивановича. Тот ничего не успел сообразить — ударивший, в чью молодую голову взбрело неизвестно что, побудив его решиться на трагическую выходку, отлетел в сторону, его приятели бросились к машине, а Таратута нажал на газ и стремительно уехал, видя в зеркале за собой какую-то суматоху и слыша угрожающие крики.

Он вылез из машины у завода и увидел на капоте кровь. Он еще стоял, тупо глядя на кровь и собираясь с мыслями, как поднеслась, подвывая, милиция, и его арестовали. Он узнал, что юноша, отброшенный при ударе по капоту, упал так неудачно, что скончался практически немедленно.

На вопрос следователя, почему он удрал с места катастрофы, Афанасий Иванович долго не давал вразумительного ответа, потому что и сам не знал, как он мог не остановиться, не узнать, что же случилось. Испугался подвыпившей компании? Вроде нет. Пытался избежать ответственности? Да он, нажимая на газ, и не знал, что произошла беда. Боялся, что у него обнаружат при расследовании алкоголь в дыхании или в крови, потому что всего лишь второй день не пил? Нет, он об этом даже не подумал. Скорее всего, решил для себя Афанасий Иванович, находился он вплоть до ареста в состоянии душевного шока, вызванного чем-то, что он увидел или почувствовал в крематории, но что именно так его контузило — не мог себе уяснить человек!

Допросив, его из-под ареста освободили, но запретили выезжать.

Потянулось следствие. Шло оно долго, вязко, нудно. Конечно, сразу стало ясно, что Афанасий Иванович ни в чем не виноват — ехал он по правилам, предотвратить несчастный случай был не в силах. Но — убежал с места происшествия! Даже не попытался помочь потерпевшему!

— Как вы объясните этот факт? — спрашивал его следователь, спрашивали на заводе официально и по-товарищески, спрашивали друзья-приятели. К тому же погибший оказался единственным сыном (сейчас ведь чуть не в каждой семье ребенок — единственный), родные требовали отмщения, писали во все инстанции. Не под силу близким было понять, как это — их родное дитя погибло, а никто не в ответе? Боюсь, что мало кто на их месте не требовал бы наказания, а то и головы Афанасия Ивановича.

Только полгода спустя состоялся суд, который приговорил Афанасия Ивановича Таратуту к одному году условно и вынес частное определение в адрес общественных организаций завода — почему они оставили без внимания тот чудовищный факт, что один из главных его руководителей сбил человека и не остановился. Но Афанасий Иванович в день вынесения приговора только числился руководителем, потому что сдавал дела своему заместителю, а сам нового назначения пока не получил. Нет, не частного определения суда испугались на заводе. Совсем другая была причина ухода Афанасия Ивановича со своего поста — правда, якобы по собственному желанию, что было ему разрешено в память прошлых заслуг. Причина была в том самом Дмитрии Солунском, которого изобразил народный умелец Алеша, в прошлом году счастливый, а в этом уже несчастливый соперник Афанасия Ивановича.

В разгар следствия Афанасий Иванович должен был в торжественной обстановке узкого круга лиц, собравшихся за банкетным столом в интимном Сиреневом зале крупнейшего в Инске ресторана «Тайга» (почему его так назвали, не знал никто — тайга была от Инска далеко-далеко), вручить картину в подарок тому самому гостю, которого ждали в начале нашего рассказа и который все не ехал из-за сверхзанятости другими делами. От гостя завод очень и очень зависел по целому ряду, как выражаются технократы, позиций, и банкет, с которого начинался визит, имел, как всем понятно, едва ли не решающее значение для этих вот позиций.

Все шло превосходно, пока не пришел черед говорить, вручая картину, Афанасию Ивановичу. Вручать высоким гостям подарки было его почетной обязанностью, и на заводе, главные командиры которого всегда крепко стояли друг за друга, не лишили его этой привилегии в трудные для него дни, надеясь также, что Афанасий Иванович произведет на гостя хорошее впечатление, что перед судом не повредило бы.

Увы, не тот уже был Афанасий Иванович! Надломился он, потерял квалификацию, не годился совсем никуда! Вроде бы и выпил он до своего выступления не так уж много — рюмок пять-шесть, а поднялся и с места в карьер поехал совсем-совсем не в ту степь… Сначала он сказал, что в первом квартале этого года знак качества получили тридцать четыре и ноль две сотых процента всей продукции и что достигнут рост этого показателя за счет правильного применения экономических законов, — тут он тонко улыбнулся и поднял высоко указательный палец, — открытых и сформулированных — не будем закрывать глаза на правду! — все знают, кем.

— Раньше, — с чувством продолжал Афанасий Иванович, — в обстановке применения законов молодые люди не позволяли себе относиться к старшим неуважительно, требуя от них невозможного или бросаясь с кулаками на их автомобили! И вы, Иосиф Ефимович (тут высокий гость поднял бровь, директор завода поправил звонко: «Михаил Ефимович!» — а присутствующие насторожились, но Таратута поправляться не стал), можете твердо рассчитывать, что мы, люди этого завода, по отношению к вам ничего подобного себе не позволим! Никогда не позволим! Ни за что! Потому что вы, во-первых, человек, а во-вторых, в отцы нам годитесь! И знаком качества нашего к вам уважения мы вручаем вам эту картину, изображающую победу русского воинства над черным игом, символически обозначенным в виде полчищ Мамая, но это, повторяю, только символ, символ того, что всякое черное иго свергнет русский народ, над которым реет здесь знамя покровителя всех славян, в прошлом македонского полководца, а затем знаменитого святого Дмитрия Солунского, церковь которого стоит тут неподалеку, но ходить в нее я вам, опираясь на собственный опыт, не советую. Берите, дорогой наш человек, и будьте счастливы!

Ежу понятно, что высокий гость картину взял без энтузиазма, внимательно ее рассмотрел, подумал и сказал, возвращая Афанасию Ивановичу:

— Эта вещь, я уверен, уместнее будет в той церкви, которую упомянул сейчас товарищ. Да-да, там она уместнее.

И сел, усмехнувшись.

Кашу, заваренную Афанасием Ивановичем, расхлебать не удалось, и банкет был испорчен, несмотря на то, что минут через десять Афанасия Ивановича незаметненько увезли.

После этого провала всем стало ясно, что Афанасия Ивановича терпеть, увы, в столь высоком кресле больше нельзя никак, и постепенно ему подобрали замену, провели с ним, а также и где следует, неприятные, но необходимые переговоры и без шума уволили, о чем он сам же и согласился письменно попросить. До решения его судьбы министерством новых обязанностей он не имел, числясь на каком-то временном соглашении…

Выслушав приговор суда, Афанасий Иванович где-то напился, однако не до такого бесчувствия, чтобы потерять способность передвигаться.

Надя в тот вечер была одна. Почему-то она не слышала звонка и, вздрогнув, обернулась, когда дверь в ее комнату распахнулась настежь и появился на пороге Афанасий Иванович с выпученными бессмысленными глазами, запекшимися губами, одетый беспорядочно, но не живописно, и сказал, раздирая рубаху в попытке избавиться от пламени водки в груди и невыносимости чувств:

— Я пришел…

Сказал и рухнул на пол, опрокинув стул головой, утратившей всякую чувствительность.

11. Физика твердого тела

Но между разрывом с Алешей и падением к ее ногам упившегося Афанасия Ивановича Наде еще раз померещилась истина в лице Алика Желтова, который, как я рассказывал, окончил ту же школу в Сказкино, что и она, только на шесть лет раньше.

Каюсь, привел его к Наде я, когда он из своего научного городка заехал в Инск по делам физики твердого тела, а потом Желтов стал у нее дневать и ночевать.

Надя все это время читала необыкновенно много, занимаясь самообразованием с того часа, как Афанасий Иванович вырвал ее столь резко из-под влияния отца Михаила, регента, матери Натальи и прочих служителей культа, способных ознакомить девушку лишь с очень, согласитесь, далекими от нашей жизни представлениями и понятиями. Да, еще тогда, когда она шла, неся черную гранитолевую сумку с убогим своим имуществом, за соблазнителем, думала она о необходимости учиться, но решила учиться самостоятельно, и, надо сказать, благодаря великолепной памяти и чутью к истине, помогавшему легко отделять нужные книги от ненужных, знатоков от людей поверхностных, умных от простоватых регистраторов фактов, она составила себе картину мира, что многим удается лишь годам к сорока, а то и никогда не удается. В глубине души она, видя Афанасия Ивановича насквозь, возможно, все-таки считала его выше себя. Не будем забывать, что он и был выше, чем она, по крайней мере, занимал в обществе заметное положение, завоеванное честным трудом, а она была, извините, всего-навсего девчонка — пусть необыкновенно красивая, но пока ни в чем себя не проявившая и ничего не достигшая.

— Ты не для этого рождена, — уверенно сказал ей Алик, с которым она однажды вечером советовалась, чем же ей заняться и к чему устремиться. — Ты — вне обычного, тебя невозможно употребить практически, прямо, так сказать. Особый случай, уникум и раритет. Объясняю. Прошу не ковырять пальцем в носу…

Конечно, Надя в носу не ковыряла, но такой был у Алика стиль речи, всегда иронический, так что не поймешь, он серьезно говорит или нет, а он еще приподнимал бровь и кокетливо таращился, склоняя голову немного набок.

— Тебя, Горюнова, можно, например, было бы назвать мраморной, это слово вполне годилось бы для описания твоей красоты, — прошу не затыкать мне рот лицемерными взглядами! — но слово не подходит, потому что красота у тебя пламенная, а мрамор всегда холодный. Верно было бы сказать, что перед нами пламенный мрамор, но такого не бывает. Поэтому тебя нельзя использовать ни как мрамор, ни как горючее. Еще пример — Горюнова, оставьте муху в покое! — из области физики. Нам известны жидкое, твердое, газообразное и кристаллическое состояние вещества, но есть еще одно — плазменное. Что такое плазма? Это нечто, что чрезвычайно трудно укротить и направить на пользу прогрессу. Плазма, впрочем, это, если без подробностей, состояние всего-навсего неживого вещества. А в случае с Горюновой перед нами живая плазма — не знаю, какое нужно магнитное поле, чтобы ее подчинить интересам практики.

Надя слушала его сидя, изредка поглядывая из-под бровей, а он ходил по комнате.

— Я не шучу, — весело сказал Алик. — Тебя стоило бы выставить на самом людном перекрестке мира, что бы люди, любуясь совершенной твоей красотой, вдохновлялись увиденным на трудовые подвиги.

— И это все, что ли? — спросила Горюнова.

— Лично я специалист по твердому телу, но для науки ты не подходишь.

— Думаешь, не могу?

— Беда именно в том, что ты все можешь, — сказал Алик. — И физику, и химику, и лирику. Петь бросила?

— Для себя пою…

— А для меня?

— Спою.

— Джоан Баэз из тебя не получится, — сказал Алик, выслушав песню. — Шарля Азнавура тоже. Не огорчайся — в мире должны быть люди, которые личности сами по себе, неважно, что они делают. Работу сделаю я и мне подобные, а ты будешь светить нам во мраке жизни. Мало тебе?

— А если мало?

— Будешь маяться неприкаянная — и все. Кажется, у вас грех уныния не прощается?

— У кого это — у нас?

— Ну, у христиан?

— Все прощается, Алик, у христиан, только в церковь я уже не хожу…

Она встала, подошла к нему и вдруг обняла, сдвигая его кожаную куртку с плеч вниз.

На следующее утро Надя решила, что они поедут в Сказкино.

— Хочется на родине, — сказала она, когда Алик предложил ей записаться и сыграть свадьбу у него в научном городке.

— Меня там ничто не греет.

— Я согрею, — сказала Надя.

Через пару дней, в течение которых Алик уладил свои проблемы, они вылетели в Сказкино самолетом через Москву и Тамбов.

Как и все почти, что связано с событиями в Сказкино, так и этот их визит знаю я лишь отрывочно, неясно. Многое другие, может быть, рассказали бы иначе. Слухи, как и всегда бывает с ними, дошли оттуда смутные и противоречивые. Вот что мне удалось установить более или менее достоверно об этой поездке Горюновой и ее жениха.

Остановились они у Желтовых в четырехкомнатном добротном доме, и Надя тотчас отправилась на улицу Батюшкова, прихватив для матери подарки, в том числе отрез темно-синего бархата. Но пробыла она там очень недолго, буквально через несколько минут выскочила из родительского дома как ошпаренная, а следом ей неслись ругательные крики, не исключено, что и пьяные, потому что Анна Павловна, вскоре тоже вышедшая на улицу, слегка покачивалась и неизвестно кому грозила кулаком, бормоча под нос совершенно непечатные слова, предназначенные для характеристики дочки. Впрочем, через три дня, в субботу, она была на свадьбе, сначала трезвая, и пьянство не помешало ей кое-что успеть, видимо, с Надиной помощью: на ней было неплохо сшитое платье из того самого бархата, а крашеные и сильно поредевшие волосы кто-то вполне пристойно причесал. Увы, Анна Павловна за последнее время не только увяла лицом, но и бесформенно располнела, и рядом с дочерью лучше бы ей не появляться — при взгляде на них становилось неприятно и страшно.

Слышал я также, что Горюнова побывала у священника, отца Амвросия, к которому заехал — злые языки болтали, что не случайно именно в эти дни появился он в Сказкино, — из Инска отец Михаил, и что ее не ждали почему-то, а она явилась внезапно, и будто бы священники как раз сидели за столом и пили домашние наливки, а она вошла в дом беспрепятственно, старушка, прислуживавшая Амвросию, отсутствовала, так что за столом как раз чокались, когда она возникла на пороге.

— Налейте уж и мне, — сказала Горюнова.

После короткого замешательства те пригласили ее в свою компанию, и часа два она с ними просидела, веселая и к ним приветливая, они совсем размякли, радовались, что она вернулась, прощали ее многократно, а Михаил якобы открыл ей, что давно уже относится к ней, как к святой, потому что грешнице не может быть такая красота дарована, но смотрел на нее глазами отнюдь не благочестивыми, а огненными, Амвросий даже что-то ему на этот счет ревниво и двусмысленно заметил. И тут Горюнова вдруг встала и сказала:

— Эх, и кому я верила…

Повернулась и ушла, а они остались думать и молиться.

Говорили, что потом видели ее с Инной Николаевной Веригиной на могиле Платона Горюнова, Надя плакала, а Веригина ей что-то говорила с такой страстью, что даже щеки ее, и без того кирпично-румяные, стали совсем пурпурными, до синевы. Только отдельные слова слышали любопытные, что-то насчет «хватит… сколько же можно… нет-нет, нельзя так». А Горюнова отвечала тоже невразумительно — про какое-то время, что месяц в двадцать лет — как три года в сорок и пять лет в шестьдесят. И обе даже не заметили, как заморосил осенний дождичек, такой мелкий, что похож был скорее на влажное дыхание сверху, — тем более, что то ощущался, то пропадал ритмически. Но хоть и незаметный, но через десять минут стали мокрыми платки на волосах женщин и плащи на их плечах, и пошли они с кладбища, оставив у креста розовые астры и прижимаясь друг к другу, словно сестры, хотя Инна Николаевна была на четверть века старше.

На свадьбе, последовавшей, как и полагается, после загса, был весь городок. Гуляли три дня — не поскупились Желтовы ради единственного сына, да и он имел средства. Приехали приглашенные телеграммами два друга Алика, оба чуть старше, чем он, оба с модными бородами, оба по-спортивному одетые и оба с живыми насмешливыми глазами. Уже в первый день, не успели все как следует напиться, один затеял полемику с мужем Светланы Робертовны Евсеевой, собиравшим, как вы помните, все, что написано о Сталине, об этой самой его коллекции, причем ученый физик сначала ограничивался ироническими репликами, но скоро его оппонент тяжелыми ударами, вроде призыва «не прятаться за шуточками, а снизойти к провинциалу и осчастливить его светом ученых знаний», заставил физика заговорить серьезнее и подробнее, а потом разозлиться и уже кричать, к наслаждению мужа Евсеевой, который в глазах окруживших их молчаливых слушателей вышел из спора полным победителем. Другой физик тем временем увлеченно рассказывал гинекологу Вельятаго свежие анекдоты, от которых тот взрывался хохотом, хотя уже знал их: наши маленькие города давно уже перестали быть политической провинцией, да и культурной тоже, по крайней мере, по части анекдотов, что пока невдомек очень многим. Ярополк Всеволодович Светозаров, лучший адвокат в Сказкино, прислушивался к анекдотам, в который раз чистосердечно поражаясь способности своего друга Вельятаго смеяться над ними столько раз, сколько их слышит.

Пили, ели, танцевали и пели всласть все три дня. Новобрачная за этот срок выслушала около сорока объяснений в любви, как кратких, так и пространных, и четырнадцать предложений руки, в том числе три очень и очень настойчивых и деловых. Среди последних вдруг оказался директор школы Побирохин, который на второй день свадьбы пришел трезвый и ухоженный, как из парикмахерской (а он и был оттуда), и сказал Горюновой, отозвав в сторонку, что ему уже все известно о ее решительном разрыве с попами и прочим мракобесием и что он готов немедленно развестись и на ней жениться, если она твердо пообещает выйти за него, когда он освободится, а Алик слишком молод для нее. Это был единственный раз за три дня, когда Горюнова развеселилась, твердо пообещав директору, что никогда за него не выйдет.

Из Сказкино молодые поехали поездом в научный городок Алика, расположившись в одном купе с двумя друзьями последнего. С ними Алик принялся очень точно и остроумно пародировать своих земляков, в которых, к радости друзей, находил почти полное сходство с гоголевскими персонажами. Все было хорошо, пока Надя не спросила вдруг:

— И это все, что вы там постигли?

Алик сказал:

— Я знаю Сказкино не хуже тебя.

— А что постигла там наша красавица? — спросили друзья.

Горюнова по очереди посмотрела на каждого и вышла молча из купе. Сквозь открытую дверь доносились до нее отдельные фразы и смех.

За окном шел и шел, то усиливаясь, то ослабевая, осенний дождь, и набухшие от воды леса, луга и поля светились ярко и тревожно отживающей зеленью и утвердившейся желтизной. Нет, невозможно сомневаться, что жизнь на нашей земле еще только-только начинается…

Через час Алик вышел и вопросительно прикоснулся к ней плечом.

— Что, ироники, долопали Сказкино? — дружелюбно спросила его Горюнова, продолжая глядеть в окно.

— Нашу любовь, о Горюнова, не пожелавшая стать Желтовой, моя ирония не съест, — сказал Алик, внезапно вспотев.

— Уже съела, — грустно сказала Горюнова.

Бежали за окном леса, луга и поля, и не было за окном уюта, но и пошлости не было.

— Слушай, я о другом, — повернулась к Алику Горюнова. — Ты встречал таких, которые просят их пожалеть, потому что им, бедненьким, больно делать подлости? В научном мире встречал?

Но у Алика не имелось сил говорить о другом.

Вскоре они расстались навсегда. Ни с кем в научном городке Надя не простилась, кроме какого-то всеми брошенного старичка-физика, которого навещали только любители выпить, поскольку старичок пить уже не мог, но имел набор водок, всегда мастерски настоянных на травах, листьях, корешках и цветах, и вернулась в Инск.

Мне было очень жаль Алика, которому после отъезда Горюновой почему-то до того вдруг тошной стала физика твердого тела, что даже и впрямь замутило его, и живот заболел, точно нож ему воткнули чуть ниже поддыхала. Жаль тем более, что больше никогда ничего он не придумал, не изобрел и не открыл до самой смерти, хотя стал и профессором, и доктором своих наук.

12. Закат на острове Сокровищ

Афанасий Иванович очнулся и спросил:

— Который час?

— Восемь утра уже, — сказала Надя тихо.

— Я пришел, — сказал Афанасий Иванович, чувствуя, что еще не протрезвел, но что ему хорошо и даже почему-то весело.

— Конечно, — улыбнулась Надя.

— Я тебя люблю, — сказал Афанасий Иванович и сел. — Где моя одежда и ботинки?

Они поженились и стали жить у Афанасия Ивановича, избегая общества. Поклонники иногда подстерегали Надю с признаниями, угрозами и цветами, но она умело отшивала их, отдавая красоту только мужу.

— Я с тобой порядочная, как собака, — сказала она однажды Афанасию Ивановичу.

— Знаю, — сказал он.

Не странно ли, думал я, — со мной они встречались, хотя и не часто, — что красота, которой под силу мир перевернуть, уходит без остатка на это вот сорокалетнее и, может быть, навсегда бесплодное запустение? Разве это справедливо, правильно, честно? Разве для того мучилась природа, создавая одно из своих чудес, чтобы это чудо готовило еду, стирало рубашки и штопало носки такому вот Афанасию Ивановичу Таратуте? Плохо я о нем думал, не скрою… И, пожалуй, с удовольствием заметил, что он начал необыкновенно быстро лысеть — его роскошные кудри вылезали прямо-таки пучками. Но удовольствия своего я, конечно, устыдился и однажды рассказал, что мой знакомый, облысевший после болезни, восстановил великолепную шевелюру с помощью того, что ежедневно ел натощак проросшие зерна пшеницы, особым образом приготовленные.

— Не хочу, — махнул рукой Афанасий Иванович.

— Почему не попробовать? — настаивал я.

— Зачем? — спросил он.

— Надя, объясните ему, — обратился я за помощью к его жене.

— На фиг надо, — сказала она, а он радостно захохотал.

Как-то заинтересовали Афанасия Ивановича длинные письма, которые получала Надя от Инны Николаевны Веригиной и над которыми, как я уже говорил, она надолго задумывалась, читая.

— Мне бы хотелось прочесть эти письма, — сказал он однажды жене, несколько опасаясь, что она рассердится и заподозрит его в недоверии или ревности.

— Нет вопроса, — передразнила его Надя и с готовностью дала ему как письма Инны Николаевны, так и свой ей ответ, который она еще не успела отправить.

«Недавно, — читал Афанасий Иванович в выбранном наугад послании Веригиной, — я купила в магазине пододеяльники, черные с белым горошком, а между горошками розовые цветочки, и такие же наволочки и простыни, других не было, но спать на таком белье почему-то, знаешь, никак не могу, сама не понимаю, в чем дело. Все просыпаюсь, зажигаю свет и рассматриваю свое благоприобретение. Как от толчка просыпаюсь, представляешь?»

Афанасий Иванович перелистал несколько страниц и прочел еще одно место:

«…В начальные классы привезли новые парты, гораздо удобнее и лучше старых…»

Сколько ни читал он, все было в этом же роде — ничего не значащие пустяки, мелочи быта, подробности однообразной жизни.

— Подробно она как пишет, — сказал он жене.

— Да, — с гордостью сказала та. — Мы друзья…

— Новостей маловато…

— Коли нет новостей, так и не писать, что ли? Между прочим, Афанасий Иванович, для меня все о ней — новость.

Он стал читать письмо жены:

«Сегодня утром я проснулась и немного полежала в постели, прежде чем встать, — нынче воскресенье и я хотела немного поваляться и обдумать, что буду делать. Накопилось много стирки, уборки, но я решила сначала сходить на рынок и купить кабачок, которого очень вдруг захотелось…»

Афанасий Иванович вспомнил съеденные за обедом жареные ломтики и вопросительно поглядел на жену, сказав только:

— Кабачок?

Но она отрицательно покачала головой, сразу, как всегда, поняв его мысль.

«Просто так захотелось, без всяких основательных причин», — прочел он, вернувшись к письму, которое он вместе с письмами Инны Николаевны, вздохнув, отдал жене.

Детей у них не было, и как-то ночью Афанасий Иванович прошептал Наде:

— Может, в детдоме возьмем?

— Нет, — ответила она. — Одно дело — подкидыш или вообще по судьбе, а как это — выбирать? Нет-нет…

— Я какой-то получаюсь пират на острове Сокровищ… Все мне да мне…

— Не вор же ты и не злодей, на чужое посягающий. Участь такая у меня — твоей быть. Планида… Не убить бы мне тебя только…

— Как это?

— Теплый ты пока еще…

— Чем же это плохо?

— Плохо, Афанасий Иванович…

И опять, как часто за эти счастливые дни, со страхом почувствовал Афанасий Иванович, что, кажется, любит он — первый и последний раз в жизни.

Умер Афанасий Иванович на рассвете. Он не успел даже толком проснуться — сперва ощутил во сне легкое неудобство в горле, потом тошноту, попытался открыть глаза, услышал встревоженный голос Нади, склонившейся над ним, кашлянул, виновато улыбнулся ей и провалился в полную черноту. Но пока он уже не спал, но еще и не проснулся, за эти несколько предсмертных мгновений успел он кое-что себе представить. Едва ли, впрочем, эти видения дали бы какую-нибудь пищу тем, кто изучает людей, перешагивающих вечный порог. Пустяки какие-то пронеслись перед Афанасием Ивановичем: увидел он сперва себя покупающим без очереди по блату банку персикового компота; потом хоругвь с Дмитрием Солунским; потом собаку Дружка, стоящую перед ним на задних лапах и ласково царапающую передними его модные брюки; потом пронеслась удивительная мысль, что он, Афанасий Иванович, такой здоровяк и кровь с молоком, все на свете, кажись, нипочем, сейчас вот умирает, — и мелькнул было ужас в его душе и даже гнев против той, которую он тут же в смерти своей обвинил, но он сразу же отвлекся, увидев телеграфный столб, на столбе железное ведро, а из ведра торчащую голову вороны, готовой каркнуть. Вот, пожалуй, и все, разве что почувствовал он вдруг вспышку необычайной нестерпимой радости и могучий прилив сил. Вот тут-то и появилась у него на губах виноватая улыбка, так и застывшая навсегда.

На похороны Афанасия Ивановича явилось очень много народу, включая все заводское начальство. Из Москвы приехал Алеша, много помогший Наде и даже почти не напоминавший ей в эти дни о своей к ней неизменной любви и постоянной готовности без всяких условий принять ее, а что он кажется ей постылым, так это пройдет. Пришла мать Наталья, стояла за кустом и молилась, но к Наде не подошла. Опускать гроб помогали Гриша, Веня и Гоша, добывшие по случаю печального повода вполне приличные одеяния, однако трезвость до опускания гроба сохранил один Гриша, впрочем, ненадолго. Пришли Люда с Любой, прижались друг к другу и театрально курили, нервно зажигая спички, но плакали вполне искренне. Был, конечно, и я, жалел Афанасия Ивановича, нос которого торчал над виноватой улыбкой и словно извинялся, что оказался его владелец на острове Сокровищ не пиратом, а банкротом, и думал, что, пожалуй, у меня появились некоторые шансы благодаря моей выдержке и терпению — бывает нередко так, знал я, что именно из таких вот, как у нас с Надей, простых и как бы бесплотных отношений рождаются и любовь, и брак. Ведь что с ней будет, страдал я, на какую участь она обречена-то, какой ее ждет конец!

13. Оказывается, это еще не конец

Да, именно так! Не все мне, оказывается, было известно… Не успели похоронить Таратуту и справить по нему поминки, как сразу появился рядом с Надей, буквально на следующее же утро возник, так что, возможно, он за ней неотступно наблюдал, не теряя из виду ни на минуту, — не исключено даже, что и не наутро, а поздно вечером в день похорон! — совершенно новый персонаж, рядом с ней после трех-то неудачных выскакиваний (иначе, извините, и не назовешь!) замуж прямо-таки немыслимый, однако быстро и необыкновенно прочно с ней соединившийся, да появился не просто какой-то там персонаж, а именно генерал. Ей-богу, генерал, не полный, правда, но все-таки генерал-лейтенант, прошедший Великую Отечественную войну, тоже, правда, не всю и конечно же не генералом — призвали его в сорок третьем, совсем еще зеленого, он выдвинулся как благодаря солдатским качествам, так и в силу неунывающего характера, склонности к шутке и редкой надежности в дружбе. После войны он учился военным наукам, не пожелав расстаться с тем кругом, к которому привязался за два года. И хотя разница в возрасте между ними была такая, что мне только рукой хотелось махнуть, но зажили они с Надей — не разлить водой. Замечу, что с глазу на глаз он называл ее только Лушенькой, — у меня вообще нет сомнений, что он знал ее жизнь досконально. Похоже, что и она полюбила своего генерала не на шутку. Она уже родила ему сына и опять вроде бы ходит беременная, что ее, между прочим, как и роды, ни капельки не портит — вся ее красота как была, так при ней и осталась.

Знаете, откуда генерал-то взялся? У того военкома, Ивана Ивановича Пеклеванного, брат которого, если помните, служил чем-то вроде бюро добрых услуг для земляков из Сказкино, есть, оказывается, еще и старший брат, Андрей Иванович Пеклеванный, который тоже трудился в Москве, по слухам, в генеральном штабе, и о котором ни два других брата, ни родственники ничего никому не рассказывают, — видимо, из-за военной тайны. Дети Андрея Ивановича от первого брака вполне выросли, он вдов — чем не жених?

Недавно я побывал у них в Москве — на правах того самого вилами по воде писанного родства с Горюновой. Внутренне краснея за свои нелепые виды на Надю, я вел себя с ней, как всегда, безукоризненно, — впрочем, может, мне и померещилась моя в нее влюбленность, на самом же деле придумала это чувство моя голова, поскольку как же не влюбиться в этакое диво дивное? Человек сугубо штатский, я как-то не очень представлял себе, о чем смогу говорить с генералом. Но после визита я заявляю, что вопреки всему, что иногда приходится читать и слышать о генералах, Андрей Иванович Пеклеванный о военных проблемах, как нынешних, так и прошлых, вовсе не рвется говорить, что это человек весьма разносторонне образованный, с хорошим вкусом — правда, на стенах у него Алешиных поковок я не видел, даже Надиных портретов на меди нет, а висит очень и очень современная картина, с автором которой я, однако, не знаком. Да, у него хороший вкус — и не только насчет еды или настоек. Слушать его было одно удовольствие, хотя он говорил мало, внимательно вникая в мои мнимые открытия по части родной истории, совершенные попутно с изучением родословной, и незаметно постигая мое к Наде отношение. Он не пытался скрыть, что любит ее, и не стеснялся того, что даже голос его меняется и становится мягче, когда он обращается к ней. Конечно, я не могу обобщать и утверждать, что общение со всеми генералами столь же приятно, — я никогда другого живого генерала в глаза не видел, Андрей Иванович — это единственный знакомый мне генерал (не считая, понятно, военных врачей, поскольку, да простят они меня, они генералы только по форме, этак и я в некотором роде генерал, потому что в своей области понимаю, наверно, не меньше, чем они в медицине), но мирные встречи с мужем Горюновой (она и в этом браке сохранила девичью фамилию) могут обогатить кого угодно. Правда, заметил я у него и недостаток — насколько он не в силах скрыть своей к жене нежности, настолько же не может спрятать от наблюдательного человека и ревности, которая, похоже, не дает ему покоя, хотя у него нет для мучений и тени повода. Он настораживался каждый раз, когда мы с Надей в разговоре хоть немного приближались к ее прошлому, — и я понял, что горе тому, кто посмеет даже намекнуть на Афанасия Ивановича, Алешу и Алика, на весь этот крик на букву «а»: «А-А-А!»

Именно ревность, как я уверен, вооружила его проницательностью — и он прочитал в моей душе то, что я скрывал так тщательно: и влюбленность в Надю, и тайные мечтания… Я уходил от них, понимая, что больше в этом доме бывать мне не следует.

Я шел по воспетой Орловым Аргуновской улице, путаясь в сугробах среди новостроек, и размышлял о проблемах, которых и в этом доме у хозяев по горло. Например, Андрей Иванович часто болеет, а это, знаете ли, грелки, банки, лекарства, врачи, тревоги… Опять же ревность — на Надежду Платоновну он никогда не то что не рассердится, он даже глянуть на нее неодобрительно себе не позволит, поэтому вся его раздраженность падает на друзей и товарищей из его круга, а так легко и до отставки дораздражаться, хотя по природе он остался и веселым, и неунывающим. А какой может быть разговор об отставке, если без дела он пропадет немедленно, — ни рыбу ловить, ни марки собирать, ни цветы поливать он за всю жизнь так и не насобачился — так что пропадет пропадом, нет вопроса.

А что без него будет с Надеждой Платоновной, не в пенсии же тут дело?

Господи, да неужели же и это — еще не счастливый конец? Неужели все еще только начинается?

У пивного ларька

Там, где Божий свет четырьмя улицами сливается в одну озаренную точку, там, в этой точке, стоит небесного цвета пивной ларек с русской женщиной тетей Клавой внутри — исчадием житейской мудрости, горнилом великого опыта. Твердо вливает она в каждого из нас пиво в обмен на свою малую толику выгоды от каждого, кроме особо избранных. Твердо, обеими руками с маленькими ладонями и пальцами, но необъятными у плеча. Ее фигура торчит в раме окна, полускрытая сумраком, как и бочка, папиросы и плавленый сыр, и лик ее глядит оттуда невозмутимо, как луна.

По четырем улицам сходимся к ларьку мы, а также случайные и избранные. Случайные — это какая-нибудь велюровая шляпа с кадыком, торчащим, как локоть, выплюнутая нашим индустриальным центром союзного значения, или пара девушек, шестимесячно завитых, обезумевших от жары, с ничего не видящими глазами — служащие или студентки, которым никогда не занять такого видного общественного положения, как у тети Клавы, даже если они станут министрами просвещения, что очень вряд ли.

Мы — это постоянный кадр тети Клавы, оплот ее благосостояния, умеющие стоять в очереди и понимающие, зачем они стоят, знающие друг друга по именам, хотя имен маловато, а нас много, так что одних, например, Сашек среди нас человек восемнадцать. Мы — это мы, а больше никто, и только никто знает, сколько нас, потому что никто не считал.

А вот избранные все пересчитаны, потому что у каждого из них есть судьба, а у нас только бытовая жизнь, у каждого из них есть собственный взгляд, а у нас на всех общий. Когда рассказывает избранный, ему не приходится торопиться и бегать глазами с лица на лицо, как приходится нам, и когда он рассказывает смешное, ему не грозит смеяться одному, как нам.

И каждого избранного мы очень уважаем.

Особенно Константина Иваныча, по прозвищу Капитан Иваныч или просто Капитан, который приезжает на своем инвалидном автомобиле, похожем на броневик. В далекой молодости он ездил на настоящем броневике и геройски утратил ногу, и он был бы единодушно нашим полководцем, если бы пришло такое время, что мы построились бы в полки.

Мы пошли бы за ним вперед вдоль одной из улиц, на которой государство заботливо открыло гастроном с неиссякаемым запасом четвертинок — неиссякаемым, говорят, в силу неведомых нам связей тети Клавы.

Мы пошли бы за ним вперед и по главной улице нашего города и дальше, хоть на край света, сокрушая все на своем пути, бессчетные и бесстрашные.

Только нам это сейчас не требуется. Сегодня у нас день предпраздничный — и мы почти все в сборе.

За ларьком во дворе есть сад. Там сегодня играет на аккордеоне Славка Коленкор — тоже из избранных, с головой круглой, как арбуз, красным порезом улыбается рот до ушей, и грудь, распирающая ковбойскую рубашку, расстегнутую на все пуговицы, и тельняшку под ней, похожа на утес, а аккордеон — на тучку. И здесь в саду под цветущими каштанами в предпраздничный день и случилась история, перепутавшая весь порядок у нашего ларька.

Мы частью стояли в очереди, а частью были уже в саду, когда подошел третий избранный, электромонтер, по прозвищу Хохол, худой, длинный и злой на язык.

У него было пол-литра, и один из нас, чья очередь подошла, взял на него пиво без очереди, и они ушли в сад. И тут прибежала женщина и понеслась за Хохлом туда же и устроила ему там обычный крик про получку.

— Какая тебе получка, — сказал Хохол, — раз ты мне одних девчонок рожаешь?

Мы, которые были уже в саду, легли от смеха при таком аргументе. А мы, которые еще стояли в очереди, разузнали, в чем причина смеха, и тоже развеселились. Славка же Коленкор поглядел на неугомонную женщину и сыграл ей на аккордеоне «Яблочко», отчего веселье стало еще значительнее.

Женщина от всего этого в раж вошла и стала обижать мужское достоинство Хохла — что это, дескать, он виноват, что мальчики от него не рожаются.

— Проверим, — сказал Хохол. — Если и от другой бабы одни девчонки пойдут, значит, лечиться надо мне, а мальчики — то тебе.

Тут эта вредная маленькая женщина совсем обезумела, орет, как Гитлер, изо рта пена идет. Хохлу наконец надоело, и он ее прогнал очень решительно, и она убежала, а убегая, крикнула, что детей пришлет, раз он ей, так сказать, не внемлет.

— Попробуй только, — зарычал Хохол и даже зубы оскалил, так его этот шум рассердил.

— Пришлю! — кричала женщина. — Пусть полюбуются, какой у них отец паразит и проходимец!

Женщина скрылась, и жизнь пошла своим чередом среди пива, музыки, гвалта и выпивки. Мы уже не все хорошо стояли на ногах, и было шумно вокруг и зыбко.

— А сколько у тебя дочек, Хохол? — спросили мы.

— Девять, — сказал Хохол.

— А зачем вы это столько напечатали за такой короткий срок? — удивились мы.

Хохол не ответил, за него пояснил Коленкор:

— Парня хотели, вот и печатали, пока не отчаялись.

Время шло, небо над нашим индустриальным центром светлело, готовясь к закату и очищаясь от дыма, и мы, стоящие у ларька, увидали, как в сад прошла девушка в синеньком платье, а за нею три девчонки поменьше, в светлом, и у нас оживилось сердце, глядя на девушку, — такая она была красивая, прямо как актриса или балерина. Тетя Клава, заметив наше волнение, выглянула из ларька и сказала:

— Этой шестнадцать. Наташкой звать.

— Шестнадцать? — удивились мы. — Значит, ранняя, раз уже круглая.

— Тонковата, — сказала тетя Клава.

Дочери Хохла исчезли из нашего вида, но волнение осталось с нами, и многие заспешили в сад, а остальные вертели головой, чтобы не прозевать, когда Наташа пойдет назад, и пили пиво, не опуская в него глаза.

А в саду стало тихо.

Потом два-три из нас засмеялись там нехорошим смехом, потом раздался детский плач хором, и мы все пошли туда, даже тетя Клава выбежала из ларька, потому что стало там как-то слишком тихо.

А в саду под цветущими каштанами и под светлым небом происходило вот что.

Когда Наташа подошла к Хохлу и сказала ему еле слышно просьбу идти домой, он вдруг схватил ее длинной рукой за волосы, а другой рукой выхватил из кармана кусок электрического шнура и стал бить ее этим шнуром изо всей силы, и Наташа завилась в его руке жгутом, и тело ее изогнулось и напряглось в неудержимых порывах избавиться от боли. В саду было тесно от нас, стоявших вокруг, и те, что стояли нехорошо, стали стоять лучше, и мы все глядели на эту красоту, которую обижал Хохол, и сердце жарко билось у нас в горле. Сестры плакали дружно, а Наташа не плакала и не кричала, а только гнулась всем существом, и глаза ее были непомерно большими.

Наконец Хохол отпустил ее, и она пошла прочь, и, выйдя из сада, тихо заплакала и закрыла лицо руками, а сестры шли рядом, поддерживая ее. И тут Капитан Иваныч завел мотор своего автомобиля и рванул его с места на полную скорость, и направил его прямо на Хохла, который дрожащей рукой опрокидывал в рот последние капли из бутылки. Капитан Иваныч мчался на своем броневике, и Хохол едва успел отскочить, Капитан Иваныч здорово развернулся и снова пошел на него в атаку. И тогда Хохол размахнулся бутылкой, чтобы уничтожить неприятеля, и, наверно, уничтожил бы, но Славка Коленкор смахнул с груди аккордеон и бросился на Хохла, как вратарь на мяч, и Хохол рухнул на землю одновременно с аккордеоном, только аккордеон со вздохом, а Хохол без. И тетя Клава засвистела в милицейский свисток и подняла Хохла и повела его прочь, обтирая кровь с его грязного лица, а он обнимал ее рукой, обнажая при всех сущность их взаимоотношений.

— Иди отсюда! — кричали мы Хохлу вслед, а он не огрызался, припав к плечу тети Клавы в великом отчаянии.

Так оборвался мир у нашего ларька и перепутался порядок, и ни Хохол, ни Коленкор, ни Капитан Иваныч не появлялись больше среди нас, разлюбив, наверно, это место, и стало здесь немного не так приятно, как было прежде. Некому было объяснить нам случившееся с точки зрения вообще, и взгляда у нас на случившееся не было. Однажды проехал инвалидный автомобиль мимо, и нам показалось, не Капитан ли это, и мы все понеслись за ним со всех ног вдоль улицы и гораздо дальше, но в автомобиле сидел совсем какой-то мальчик, нам совершенно незнакомый.

Человек из Вышнего Волочка

Когда в небольшом городке жара и пыль июльских дней, когда сквер, церковь, мосты и мостовые потрескивают от пылающего над ними солнца, тогда городок такой кажется особенно ненужным, просто совершенно ни к чему.

Городок поймал меня в свою пыль — до ночи не было из него ни автобусов, ни поездов.

Пыль была на листве, на домах и на небе.

Я сидел в сквере, пил мутное перестоявшееся пиво и ел бутерброд с крошащимся от времени сыром.

Этот человек оказался рядом со мной вдруг. Один рукав его синей косоворотки был пуст. Он посидел рядом со мной, думая о своем, потом поглядел на меня и сказал:

— Бывает же такое. Ее сына убили немцы, а она с тех пор помешалась, никакие доктора не помогают. У вас нет закурить?

Я протянул ему сигареты и зажег спичку.

— Выпьем за компанию? — предложил я.

— Разве что за компанию, — согласился он, и я принес еще пива.

— Работать к нам? — спросил он.

— Нет, проездом. Кто эта женщина?

— Какая?

— Вот что помешалась.

— А. Это моя жена.

Этот человек с пустым рукавом, лысым черепом и больными глазами; этот человек с сигаретой в гниющем рту, глядящий на пиво, как мать на новорожденного; с зелено-серыми, давно не бритыми щеками и с покрасневшими веками — светло-карие глаза в кровавом ободке; этот человек с дикими его первыми словами, которые мне дороже любого такта; этот человек сверкал передо мной, как яхонт в пыли ненужного городка.

— Как будто кто-то кричит? — сказал я.

— А вот роддом, — сказал он. — Женщинам рожать больно, вот и кричат.

— А я думал, это радио, — сказал я.

— Сейчас перерыв, — сказал он. — В четыре часа включат. Тут в сквере оно висит.

Пришли четыре часа, и радио громогласно завещало:

— Говорит Москва. Слушайте литературно-музыкальную инсценировку по роману Катарины Сусанны Причард…

Громкоговоритель похрипел, издал свист и снова сработал:

— Здравствуй, Джонни.

— Здравствуй, Кэт.

Этот человек поселился во мне навсегда, — он сидит и пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я не могу теперь представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату.

Мимо теплого дыма

Если положить две-три сухие веточки, тонкие, как воробьиные ноги, а сверху две-три веточки потолще и поджечь, то получится костер — плевый, конечно, если не подкладывать еще и еще. И потянет теплым дымом, больше и больше, и немного закружится голова, если раздувал. Таким же дымом, как из трубы на деревенском доме, как из сада, когда там жгут листья.

И потом кожа на руках будет пахнуть приятно и долго, и в этом запахе будет много воспоминаний.

Уже двенадцать лет я живу в городе, а в деревне бываю редко — бываю, чтобы вспомнить, а жить не получается.

Буду ли я вспоминать город?

Буду, конечно.

Например, тебя. Ты крупная, как снежная баба, только очень горячая, если притронуться, и ты затянута в темно-синюю форму, потому что ты проводница. Мы сидим у тебя в купе и ждем, а на верхней полке бешено ворочается твоя напарница — худая и молодая, и стонет она от горя, такого вот горя, когда не с кем спать вдвоем, а надо. А потом, когда напарница сделала вид, что спит, и еще потом, когда мы снова сидим, ты говоришь мне негромко:

— У меня дом в деревне. Деревня Перунь — знаешь?

— Нет.

— Никто не знает. За Череповцом. Дом у меня там. Поедем туда?

— Что там делать?

— А то же, что и тут, только в своем доме. А кроме того, печь истоплю тебе, поесть сготовлю, в бане вымою. Ты что умеешь?

— Все умею. Я сам из деревни. Ты не веришь, конечно.

— Ты отдохнул? — спрашиваешь ты и прижимаешься. — Для меня это Христово яичко.

Поезд стучит и трясется и работает мерно. Это хороший поезд, он останавливается раз за всю ночь, и остановка уже была.

— Хватит! — кричит напарница. — Дайте поспать!

— Выйдем, — шепчешь ты. — Нервы у нее.

В тамбуре ты крепко гладишь меня рукой, так что я распрямляюсь как солдат в строю, а потом заставляешь меня нагнуться и обнять тебя.

— Почему Христово яичко? — спрашиваю я.

— Конечно, Христово, — говоришь ты. — Греха-то в этом нет.

— Многие думают, что есть.

— Это их бог покарал, — говоришь ты спокойно. — Просто здоровья в них мало, вот они и придумывают глупости. А от глупостей и совсем здоровья лишаются. Это их Бог карает. Так поедем в деревню?

— Нет, — говорю я. — Не смогу там. Я для этого еще глупый.

— Глупый? — удивляешься ты. — А с виду образованный.

— Это только с виду.

— Нет, ты не очень глупый, — говоришь ты. — Ты просто молодой еще.

Огни вокзала осветили твое лицо и темные волосы.

— Ты не думай, я не с каждым, — сказала ты.

— Я знаю.

— Знать ты не можешь, — поправила ты. — Но я тебе говорю. Перед тобой был у меня один, лейтенант-подводник. Соглашался, говорит, поедем. Но не демобилизовали его. Ты надумаешь — позвони. Он скоро в отпуск приедет — я его отошью.

Если в юности бежишь быстро и неутомимо, то не верится, что бежишь по кругу, пока не прибежишь туда, откуда начал, раз пятьдесят.

— Не отшивай, — сказал я. — Я не позвоню.

Долго не верится. Все кажется, что по спирали. И центробежная сила отбрасывает тебя в разные ненужные стороны, а место, по которому бежишь, кажется непригодным для остановки.

Я встретил тебя в метро, куда я спускался на эскалаторе вместе с женщиной выдающейся красоты и гордой, как олень. Она везла меня показывать в один очень умный дом в районе новостроек, чтобы поговорить с образованными людьми про разные хитрые вещи — о недостатках Бласко Ибаньеса по сравнению с Марком Аврелием или о еврейском вопросе в Португалии, или о сложных путях арабской революции. Словом, о чем бог пошлет в этом интеллигентном доме, кроме чая с вареньем, и, возможно, выпить, если, конечно, хозяин оправился от инфаркта. Ты ехала на эскалаторе вверх, навстречу мне, в цветном платье, прижимая к груди букет черемухи, в блеске своего здоровья, а сзади стоял мужчина и держал тебя за белую руку повыше локтя темной пятерней.

Мы поздоровались глазами.

— С Христовым яичком, — сказал я негромко, когда мы поравнялись, и ты услышала, а может быть, поняла, и весело улыбнулась мне, уезжая вверх.

— Ты что-то сказал? — спросила женщина выдающейся красоты, которая ничего не заметила, потому что смотрела прямо перед собой, о чем-то размышляя.

— Нет, — сказал я и подумал, что этой ничего не понять из того, что понятно той, сколько ни крась ресницы и не гордись. А потом я подумал о себе и выяснил, что я все еще слишком молодой, как ты это назвала, и придется слушать сегодня про Марка Аврелия.

Широка страна моя родная

Озеро Селигер — ровное и небольшое, а небо над ним было ровное и чуть побольше. Только и всей разницы, если смотреть на это озеро, как на лужицу среди пространств мироздания.

Но берег, валящийся за горизонт, не приближался никак, хотя наша лодка шла быстро.

Наша лодка шла быстро, мотор тряс ее, как осиновый лист, лодочник был пьян и медлителен.

Резиновый шланг часто выскакивал из-под гвоздя в борту, и вода, охладив мотор, текла из шланга в лодку на сапог лодочника, и тогда лодочник медленно наклонялся, ловил скользкий шланг и неловкими пальцами засовывал под гвоздь.

Не было глубины у этого озера, а только ровная поверхность, под которой кое-где полоскались пряди водорослей.

Я вел лодку, и это было очень просто, а лодочник уговаривал своего дружка сесть. Но тот не сел и даже стал раскачивать лодку, вызывающе глядя на меня.

Берег не приближался. В пустых окнах монастырской колокольни на острове мелькнуло закатное солнце и исчезло.

Он глядел на меня, раскачивая лодку, и через борт перелилась вода.

— Сядь, — сказал я.

— Не сяду, — сказал он. Лодка сильно черпнула.

Я ударил его ногой, он вдруг упал в воду и скрылся из виду, а лодка шла быстро.

— Выплывет, — сказал лодочник, однако отрезвел немного.

Но я повернул лодку, а потом заглушил мотор, сорвав кожу с пальца, потому что не знал как.

Что-то мелькнуло под поверхностью воды, и я свалился в озеро, потому что прыгать не умел, и схватился за одежду и потащил к лодке, а там лодочник взял его за руку и подбородок, и мы вволокли его в лодку.

— Он не умеет плавать, — сказал мне лодочник, протягивая бутылку.

Мокрый, тот полулежал на дне лодки, и на него полилась вода из выскочившего шланга, потому что мы снова плыли. И он смотрел, как я пью из горлышка.

— Дай, — сказал он, протягивая руку.

— Что вы невеселые, ребята? — спросил лодочник, засовывая шланг под гвоздь.

Я дал лежащему бутылку, он хлебнул из горлышка, передал ее лодочнику и бросился на меня, валясь через мотор.

Ногой я отбросил его назад.

Мотор заглох.

— Ты дерьмо, — сказал отброшенный. — Приехал сюда, а кому ты нужен, турист, интеллигент, падло.

Берег стал наконец все-таки ближе.

— Широка страна моя родная, — сказал я ему.

— Будешь драться — выброшу из лодки, — сказал ему лодочник.

Тот ругался, не переставая, все время, пока мы вылезали из лодки и шли по мосткам затопляемой улицы среди тявканья шавок и вони мокрых дров.

Поздно вечером мы пили спирт у лодочника под иконами, и на клеенку падали куски хлеба и обручальные кольца зеленого лука, а жена лодочника, мягкая и теплая, будто фланелевая, ни за что не пила, а только украшала мужское общество.

— Ладно, — сказал мне приятель лодочника миролюбиво. — Какого хрена ты вот ездишь?

— Хочу понять, — сказал я.

— Что — понять? — спросил он.

— Все понять, — сказал я.

— Не понимаю, — сказал он.

— А я понимаю, — сказал лодочник. — Широка страна моя родная, верно?

— Верно, — сказал я. — Я не был на войне, я не был в концлагере, а в работе нет личной воли, и потому я ничего не понимаю, хотя на войне был мой дядя, в концлагере был мой отец, а я работаю, как эфиоп.

— Ладно, — сказал приятель лодочника. — Езди, хрен с тобой.

Так мне освободили место, чтобы поставить ногу на земле моей страны.

Ножницы в море

Море было спокойнее всего на свете — спокойнее облаков, спокойнее берега, спокойнее любого спящего; только небо было таким же спокойным, как море, да еще, может быть, лицо моего шестилетнего сына, сидевшего на носу лодки, а я греб, любуясь ими тремя, и мы уплывали в море, потому что нам хотелось.

— Людей совсем не видно, — сказал сын. — Мы уже в море?

— Да, — сказал я.

Я перестал грести. Лодка замерла, качаясь только от нашего дыхания. Я задумался, вспоминая синюю стрекозу, которая неподвижно сидела на листе осоки у того пруда, в том детстве, когда мне было шесть лет.

— Если бы нашей семье нужен был герб, — сказал я, — я нарисовал бы синюю стрекозу на зеленом листе.

— А зачем нам герб? — спросил сын.

— Просто так.

Сыну повезло — у него была прекрасная мать, женственная до кончиков ресниц и легко понимающая то, что совершенно непонятно, и мне мой ум даже в его лучших проявлениях всегда казался примитивным инструментом, вроде ножниц, рядом с ее качествами, которые обнаруживались не в словах, отнюдь, а в поступках, потому что слова говорить у нее получалось плохо и она больше молчала, вроде как божья матерь, которая предоставила говорить сыну, а сама молчала и ничего не сказала даже тогда, когда все кончилось. Сыну повезло, а мне не повезло, потому что вместо жены у меня было что-то необычное, а необычное лучше иметь чем угодно, только вовсе не женой, поскольку жена должна быть с маленькой буквы, как мне кажется, иначе ножницы звенят, как в парикмахерской, и стригут цветы.

Я посмотрел на сына — он сидел очень задумчивый, погруженный в себя, опустив голову.

— Сын, — позвал я, и он медленно поднял голову, и глаза его были влажными и блестящими — может быть, потому, что в них отражалась такая же поверхность моря, а может быть, от слез.

— Что? — спросил он бровями.

— О чем ты задумался? — спросил я.

Он посмотрел на меня грустно, губы его дрогнули, и он сказал:

— У меня к тебе очень большая просьба.

— Какая? — спросил я, готовый к любым подвигам, лишь бы он не погружался вот так, неизвестно куда.

— Пожалуйста, — сказал он, — никогда не спрашивай меня, о чем я думаю.

— Хорошо, — сказал я мгновенно, потому что все-таки голова у меня работает иногда неплохо.

Потом мы шли с ним по берегу и навстречу нам попался одноногий человек в трусах, который прыгал к морю, опираясь на костыль, и сын мой взял меня за руку, но я уже ни о чем не спросил его, да и не о чем было спрашивать.

Дома он с восторгом рассказал матери, что мы очень хорошо покатались на лодке и что людей на берегу совсем не было видно, так далеко мы заплыли.

Ее личное дело

Когда девушке восемнадцать, а она любит смертной любовью, не подозревая повторения, и растет, как на дрожжах, благодаря этой страсти, так что достигает возраста вплоть до девы Марии и Суламифи, вплоть до Евы и даже Лилит, и происходит это с ней в нашу эпоху невиданного размножения личности, успехов с бомбами и горизонтов, сияющих над концлагерями, тогда, бывает, она пугается за своего любимого материнским чувством, видя его враждебно от всего и желая встать между ним и прочими, чтобы защитить грудью и предохранить. И она не знает, что его такого и вовсе нет на свете, а есть только плод ее любви, но это, как говорится, их личное дело.

Они ехали в поезде в одном купе со мной, и поезд болтало от возросших скоростей и ударяло боками о деревушки и города, неизменные по сути, вот сколько лет я их вижу. Их разговор я услышал и записал, как и прочее все, потому что это уже мое дело — писать или не писать.

Он лежал на нижней полке, а она сидела у него в ногах прямо, как на уроке, и вид они имели разный: он — словно вернулся из трудной войны, хотя на земле был давным-давно мир, а она — хоть сейчас на бал, и он был спортсменом в молодости, а она еще не была. Я на верхней полке будто бы спал, а мой сосед спал на самом деле и храпел за двоих басом на вдохе и тенором на выдохе, так что они говорили между собой без оглядки.

Он говорил снисходительно-капризно:

— Вот ты поехала. Со мной. А потом что будет? Знаешь?

— Знаю, — отвечала девушка.

— Что?

— Ты меня разлюбишь, и я умру, — отвечала девушка.

— Фу, фу, фу, — говорил он. — Зачем такие страсти.

— Можно, я лягу с тобой? — спросила девушка.

— Тут люди.

— Пусть. Они спят и они пьяные.

Мне-таки удалось заснуть, и утром я был очень доволен этой своей тактичностью. Девушка уже встала и была очень свежая, и все на ней было, как надо: и прическа, и ресницы, и губы, и она поила его чаем и кормила бутербродами с холодным мясом. Тип, который храпел, оказался моряком, и мы пошли с ним завтракать в вагон-ресторан, и, уходя, я сказал, ни к кому из них двоих не обращаясь:

— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.

— Кто вас будет спрашивать? — удивился он, жуя мясо.

— Вот и я думаю — кто? — сказал я, и девушка удостоила меня посмотреть и даже улыбнуться чуть-чуть.

Продержать моряка два часа в ресторане было проще пареной репы, но он захватил с собой две бутылки водки. Когда мы вернулись, девушка стояла в проходе у окна, а ее спутник дрых, заботливо укрытый своим и ее одеялами. Мы вошли в купе, и он проснулся. Моряк с ходу предложил ему выпить, он нехотя согласился, и через пятнадцать минут моряк люто его ненавидел, потому что тот каждым глотком делал нам одолжение и так много закусывал, что было противно смотреть.

— Куда путь держите? — спросил моряк, потому что он имел воспитанность и умел сдерживать чувства.

— Далеко, — сказал тот.

— А это, простите, жена? — спросил моряк, и мне показалось, что я его недооценил поначалу.

— Жена, — нехотя сказал тот, но не сразу.

— Так пригласим и жену, — сказал моряк.

— Я не пью водку, — сказала девушка из коридора, не оборачиваясь.

Моряк встал и достал из чемодана ром и коньяк, и я заметил испуг в глазах лежащего, и он стал делать себе еще один бутерброд.

— Милости прошу, — сказал моряк девушке. — И вино есть.

И он достал бутылку сухого вина. Девушка посмотрела вопросительно на своего спутника, и тот разрешил глазами, и она подсела к нам.

— Выйдем покурить, — сказал я моряку немного спустя.

— Курите здесь, — сказал лежащий. — Мы с Таней тоже курим.

Больше я ничего не мог для нее сделать и махнул рукой на все, предоставив делам идти как идут, раз он такой идиот и ничего не понимает в моем моряке.

Через час моряк решил, что подготовка кончена, и начал войну.

— Сколько вам лет? — спросил он у лежащего, очень вежливо спросил.

— Тридцать, — сказал тот. — А вам?

— Сорок, — сказал моряк. И без лишних дальнейших слов повел весь флот в атаку:

— Таня, Танюша, — сказал он нежно и укоризненно, — неужли ты не видишь, что он стопроцентный жлоб и неубедительная личность.

— Не забывай, — сказал я моряку, — нам еще три дня ехать в этом купе.

— Тем лучше, — сказал моряк. — Тем просто гораздо лучше.

— Это их личное дело, — сказал я.

— Нет, — сказал моряк. — У меня дочку Таней зовут.

— Это твое личное дело, — сказал я.

— Нет, — сказал моряк. И снова деликатно обратился к лежащему: — Сына имеете или дочку?

— Ты осел, — сказал я моряку, чтобы принять огонь на себя, но он был военный человек, и его было не провести.

— Врешь, — сказал он. — Врешь и не краснеешь. Или, может, двух на свою голову? — опять обратился он к лежащему, ну просто чересчур вежливо.

И тут девушка сказала моряку, отстраняя нас в дальние страны, за горизонты, мелькавшие мимо поезда, за деревушки, леса и заводские трубы, туда, где ничего не меняется по сути, вот уж сколько лет я всматриваюсь:

— Раз у вас дочка тоже Таня, то вам полезно знать, что я скажу. Я этого человека люблю, а если он меня разлюбит или бросит, я умру. Так что убейте меня и убейте свою дочку, но его оставьте в покое, потому что он-то тут ни при чем, и я не дам, чтобы ему было плохо, тем более из-за меня. Лучше полезайте на свою полку спать, потому что вы моряк и вам должно быть свойственно уважение к женщине, хотя бы и к дочери, а мне не мешайте, поскольку я вас не люблю, а его люблю, и я увезла его от жены и от детей, чтобы он немного пожил, а не чтобы он слушал пьяные морали.

Моряк встал и вышел в сердцах, а я за ним, только сказав:

— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.

Но девушка была еще в полном гневе и не удостоила меня ни взглянуть, ни улыбнуться.

В ресторане я сказал моряку, что на этом стоит мир и что не надо мешать такому подвигу, да это ни у кого не получилось, даже у господа Бога, если взять, например, Еву, но моряк плохо меня слушал и только мотал головой да стучал кулаком по столу.

Потом он договорился с проводницей и ушел из нашего купе, а мне места не нашлось, и я напился так, чтобы лишиться чувств и спать, и только и слышал, очнувшись на секунду среди ночи, как он сказал ей:

— Я поражаюсь, как этот дурак в погонах сразу понял про нас? Это все потому, что ты такая заметная.

— Если бы я не была такая заметная, то ты меня и не заметил бы, — сказала девушка с гордостью и погладила его по голове, утешая.

Папоротник и ландыши

Когда я был очень юный и жил в деревне, получая там свое образование в виде гогочущих гусей, жуков-солдатиков, красных с черными крапинками, бегавших под липой у полусгнившей скамейки, и неустойчивого челна, качавшегося над отражениями ив и среди уставших от собственной красоты белых лилий, над которыми дрожали стрекозы, а также в виде первых мыслей, нелепых, как мой непомерно излишний рост, тогда молодая женщина позаботилась довершить мое образование среди папоротника.

От его запаха у меня дурманилась голова и болели глазные яблоки, словно я отравился. И я не любил дубовую рощу за рекой, потому что там было особенно много папоротника. И хотя там пели соловьи, ползали ужи и цвели ландыши по углублениям — на влажной черной земле этих углублений ничего не росло, а только пылало зеленое пламя ландышевых листьев, — я эту рощу не любил.

Но она была гораздо старше меня и любила именно эту рощу не за ландыши и соловьев, а за удаленность от деревни, которая все видит и знает, если не хорониться вдаль, вглубь, в мрак и в тишь, и ей было наплевать на запах папоротника, потому что ее здоровье было гораздо выше этого, и она выбрала именно эту рощу и именно меня, за мой непомерный рост, как я понял, когда стал глубоко взрослым. И там, полностью схоронясь, она заставляла меня бегать за ней в чем мать родила, и бегала за мной в чем ее мать родила, и заставляла меня бить ее и сама била меня, чтобы я понял звериную сущность человека, скрытую одеждой от посторонних взглядов и точек зрения, и объясняла мне на практике возможности всего, чем наделил человека Бог. Один раз она заснула, а я залез на дуб, надев свою немногочисленную одежду, и смотрел оттуда на ее белую спину и белые ноги, отдыхавшие среди перистых веток папоротника. И тут я услышал голоса, и я затих и притаился. В углубление рядом вошли две девушки — дачницы, горожанки, и спины и ноги их были скрыты светлыми платьями, и девушки собирали ландыши. Одна из них пошла-таки в нашу сторону и подошла к спящему телу и остановилась от неожиданности. Спящая дышала ровно, и не могло быть мысли о беде.

— Ну, как там? — спросила из углубления вторая девушка, и тогда эта повернулась и ушла назад и только отойдя ответила:

— Там один только папоротник.

И они ушли, неся свои букетики ландышей. Спящая проснулась и сразу же принялась за мое образование, и у меня дурманилась голова от папоротника, болели глазные яблоки, и меня тошнило, точно я отравился.

Анабиоз

Мне тридцать три года, но иногда мне кажется, что мне вообще нет ни одного года, и тогда я думаю, что когда-нибудь умру, что вполне вероятно придет, хотя на этот счет нет никаких доказательств.

Мне нет ни одного года и никогда не будет до самой смерти, а потом и подавно, и я несу на руках ничто, и когда меня спрашивают, откуда я такой взялся, мне хочется показать на небо, которое иногда бывает голубым и пустым, как мои глаза, но показать на небо без иронии не так-то просто, разве что очень умной и очень любящей женщине, на которых мне везло в жизни, хотя я не понимаю, почему, и каждый раз таращу глаза от удивления.

Странно, что это ничто, имеющее ноль лет от роду, облечено фигурой в сто восемьдесят три сантиметра высотой, движущейся в трехмерном пространстве, улыбающейся, произносящей звуки, способной зарабатывать деньги и имеющей дюжины три наименований вроде фамилии, титулов, постов, вроде таких, как муж, шатен, писатель, не говоря уже об эпитетах, которыми обмениваются насчет этой фигуры окружающие ее другие фигуры.

Мне приходит иногда на ум слово «анабиоз» — первый раз оно пришло мне в голову, когда я полз на военной службе по жесткой земле с тяжелым ручным пулеметом под руководством старшины, имевшего голос зычный, как у фельдмаршала, и командовавшего моими телодвижениями, и это было нужно для того, чтобы ползущая фигура получила еще одно название, название солдат.

С тех пор оно, это слово «анабиоз», вспоминалось мне не раз в самые, наоборот, деятельные минуты для моей фигуры, когда она в поте лица добывала или укрепляла какое-либо свое название, например, выступая с высокой трибуны или стоя перед кассой в очереди за деньгами, или имея свидание с не очень умной и не очень любящей женщиной.

С разных сторон я пытался подъехать к этому ничто, заключенному в крупнокалиберной фигуре, к этому поименованному, титулованному мужу, шатену, писателю и т. д., которому нисколько лет, но никогда мне не удавалось проникнуть в него дальше пригорода.

Другой, наверно, давно начхал бы на это дело.

Но мне, закаленному на жесткой земле и в президиумах, в очередях и на свиданиях, весящему восемьдесят килограммов и здоровому, как бык, свойственно упорство ишака и любопытство жирафа.

Я у подножия лестницы, которую еще надо построить, сижу на ее первой ступеньке, затылком к ее будущей вершине и думаю о том, что это ничто все-таки имеет место и что кое-когда я даже замечал следы, этим ничто оставленные, кое-какие приметы его существования.

Мне тогда приходит в голову самоуверенная мысль, что не всегда же я был в анабиозе, наверно, ведь и жил, так что должен за все быть в ответе.

Конечно, многие сочтут эту мысль нескромной и претенциозной, поскольку они имеют мужество помереть без попыток, и найдут для меня еще какие-то, может быть, очень обидные наименования, и я их вполне понимаю и даже, с позиций некоторых моих наименований, вполне разделяю их негодование.

Действительно, зачем эта фигура выпендривается?

У меня есть только одно небольшое извинение для моего упорства, а именно то, что все эти мои попытки насчет самого себя — мое сугубо личное дело и никого оно, честно говоря, не касается.

Когда когда-то влюбленный казак вез царю Петру донос от Кочубея на Мазепу, то в этом деле участвовала прорва народу, включая самого Пушкина.

А я сам пишу что-то вроде доноса на самого себя и сам его самому себе везу, так что я сам себе и казак с Кочубеем, и Мазепа с Петром, и даже, как это ни странно звучит, сам себе Пушкин.

Вот и выходит, что это дело мое сугубо личное, а в остальном я вполне соответствую своим наименованиям, и если придет такой черед, то поползу вместе со всеми по жесткой земле и отнюдь не хуже других, потому что старшина в свое время старался, и никому будет невдомек, что ползу-то я в анабиозе.

Так сложилась жизнь моя…

Так сложилась жизнь моя, что я много езжу в поездах и наблюдаю нашу прекрасную действительность, нашу пылающую всеобщим счастьем действительность, нашу убогую, нищую, бедную действительность сплошь и рядом с помощью случайных пассажиров, которых я несколько часов, а иногда и дней, люблю, как братьев, ненавижу, как братьев, в синенькой коробочке купе.

Ах, поезда, поезда. Паровозная гарь на застиранном белье, настольные лампы под микроабажурами нежных обывательских тонов, тощие подушки с белыми перышками, вылезающими изнутри. Ах, вокзалы, вокзалы. Залы ожидания, где нельзя спать и где люди теряют дневную стройность и расползаются по лавкам, уже не борясь за свой внешний вид, обнажая усталое нутро, трикотаж и взаимоотношения. Ах, мозаика и живопись на высоких стенах — дети с цветами, трудящиеся в голубых и розовых лентах, натюрморты, от которых хочется выть, и портреты тех, кого называли вождями, а теперь неизвестно как называть. Ах, рестораны, рестораны. Теплая водка, столичный салат, всеобщее равенство перед солянкой сборной, бифштексом с яйцом и кофе без запаха и вкуса, зато с лимоном, всеобщая свобода под руководством официантки, в чьих красных ленивых руках трепещут и помирают последние минуты твоего ожидания. И пути-дороги куда угодно — на Астрахань и Киев, Львов и Ростов, Пермь и Тюмень, Казань и Березань, Копорье и Заборье, Пошехонск и Китеж. Ах, судьба-кружевница, наплела-навертела дорог-поездов по стране, лучших в мире по удобствам, с лучшей в мире тоской за окнами, первосортной тоской высшего качества номер один.

Ах, теперь бы вспомнить все подробно, мимоходом коснуться времени Петра Великого или даже Владимира Мономаха, обстоятельно предъявить героев, но разве тут все вспомнишь — какая тут обстоятельность, когда бегут поезда без удержу, хлопают двери в купе, впуская и выпуская пассажиров, и не задерживаются люди с тобой, уходя на привокзальные площади к столбикам автобусных остановок, исчезая на размытых дорогах деревень, утопая в сером дождике времени. Так, пустяк какой-нибудь и запомнишь.

И эти трое сейчас уйдут навсегда — командировочный сложной профессии и супружеская пара из донского колхоза, уйдут, потому что я подъезжаю, и мы, трое мужчин, потребляем на прощание щедрые дары приусадебного участка и остатков личной собственности, потребляем колбасу, сало, помидоры, яйца, а главное — самогон, сваренный домашним способом в кастрюльке, есть такой способ, придумали.

Хозяйка — рослая казачка, тяжелая коса старомодно венчает сорокалетнюю голову, прямая казачка и гордая — молча угощает нас, а хозяин печально жалуется на пакости жизни, жалуется неразборчиво, однако с личной обидой. И мы с командировочным, естественно, поддакиваем, имея множество наблюдений на этот счет.

— Так будет у нас когда-нибудь человеческая жизнь? — спрашивает хозяин. — Или не будет?

— Или будет, или не будет, — говорю я.

— Или не будет? — говорит командировочный.

— А если будет, то когда? — говорит хозяин.

— А если не будет, то никогда, — говорю я.

— Когда будет, тогда и будет, — говорит командировочный.

— А если будет, то и поглядим, — говорит хозяин.

— Когда поглядим, тогда и видно будет, — говорит командировочный.

— Когда видно будет, тогда и поглядим, — говорю я.

Казачка встала во весь рост и на нас поглядела.

— Вы же мужчины, — сказала она. — Не понимаю, о чем вы говорите. Ведь вы же мужчины.

И вышла из купе.

Тихо нам стало и как-то неубедительно на душе, и качался вагон, и шатко стучали колеса под полом. А в окно билась тоска струнами-проводами, чудо-небесами, и скакал за окном всадник на белом коне, сабля наголо, волосы развеваются, и пуля его не брала, летел по степи и по небу рядом со мной в неизмеримой тоске за окном.