Нина Никаноровна с Петей после суда еще долго ходили по городу. Ходили по магазинам, зашли на рынок, и если в магазинах продуктов и товаров становилось все меньше, на рынке их было все больше. Но на рынке дороже в два, три и даже в четыре раза. Имей деньги и можешь купить все: югославские и чешские туфли, американские джинсы всяких форм, бразильский растворимый кофе, которого, наверно, никогда не было в свободной продаже даже в областном центре, не говоря о районах области. Страна перестраивалась, хотя вместо обещанной перестройки с человеческим лицом, страна поворачивалась к простым рабочим людям другой частью тела. Стали исчезать сигареты, на рынке цыгане торговали свободно, при этом накручивая цену в разы. Конечно, было сомнительно, что привозили они сигареты из городов и даже стран производителей, а не доставали на местных базах. Нина Никаноровна сама подошла к цыганке и, спросив цену, даже не удержалась от высказывания возмущения, однако купила две пачки «Опал».

 - Ты что, мам, курить начала? Или дяде Володе? – с невинным видом спросил Петр.

 - Нет, Петенька, я вчера передала ему десять пачек, и еще супруги Бойко обещали, у них на заводе выдают по старой цене, а Сергей не курит. А купила я сигареты тебе, а то я думаю, окурки по урнам начнешь собирать. На, бери, – мать протянула сыну пачки.

 - Что ты придумала, мать? Какие окурки? – для видимости повозмущался Петр, но сигареты взял, положил в карман. – Все, наверное, купили, хватит деньги тратить, – предложил он матери и заулыбался, посмотрев ей в глаза.

 - Пошли, - согласилась Нина Никаноровна.

 Вот и второй сын вырос, шестнадцать уже, через два года - армия, совсем мужик, даже бриться начал.

 - Я не одобряю твое увлечение, сынок, – спокойно проговорила она, – но лучше открыто кури, а то карманы прожжешь  или  дома что-нибудь спалишь.

 - Я просто балуюсь мам, не волнуйся, пожалуйста. Это перед ребятами, чтоб взрослее казаться. Я брошу, я обязательно брошу, – пообещал Петр и, засмущавшись, опустил глаза, взглянул исподлобья.

 - Все замашки прадеда перенял: и походка, и взгляд, еще бы таким же хозяином был, как он.

 - Мам, а мы когда в Николаевку ездили, Васька Назаров меня дразнил, что прадед наш полицаем был у немцев. Он врал, мать? – Петр посмотрел в глаза матери уже не исподлобья, открыто.

 - Нет, сынок, – Нина Никаноровна вздохнула, – врет твой Васька. Дед был старостой по приказу нашего подполья и передал много информации. Наш район был оккупирован, но подполье и боролось по-своему, конечно, не как партизаны в Белоруссии, да у нас и лесов-то нет. Нашу Потаповскую рощу за два часа можно обойти. Я еще маленькая была, смутно помню и деда, и немцев, и переводчика Васю, он при немцах переводчиком служил, тоже по заданию подполья. Это Черемисин свои следы заметал. Он секретарем в сельсовете был до прихода немцев, в армию не взяли по здоровью. Немцы пришли, он  прятался сначала, потом наш дед ему аусваис, документ по-нашему, сделал. Они друзьями до войны были. Вот и стал секретарь Ваня помощником у деда, ходил по селу, яйца у баб последние для немцев отбирал и представь - никто не выдал его, хотя сильно Ваня выслуживался при новых хозяевах. Наверное, если червяк в душе, при любой власти подлец  подлецом будет, а человек  человеком останется. Неважно, какая власть - красная или белая, если душа у человека черная, – Нина Никанорова тяжело вздохнула, – вот мы и пришли. В хорошем районе квартира у брата Володи, и спокойно, зелено вокруг, и до центра недалеко, пешком 15 минут не спеша, а можно доехать, транспорта полно. Новый район, и называется красиво – Березовая роща.

 - Мам, а дальше что было с дедом и Черемисиным этим?

 Иcтория о героическом деде подпольщике после того, как он уже смирился считать его полицаем, видимо взволновали Петра, а у матери спросить он стеснялся.

 - Да что было, сынок, – Нина Никанорова присела на скамейку у подъезда, посмотрела куда-то вдаль, словно надеясь увидеть что-то, – когда наши разведчики в Николаевку пришли, немцы уже драпанули, и надо так случиться, пришли в дом  к Черемисину, он на конце улицы жил возле оврага. «Что, мол, отец, какие у вас в деревне были при немцах порядки?» А Черемисин им: «Староста, кровосос, всех при немцах замордовал», - и указывал на наш дом. Война шла, сынок, суды короткие очень были, а часто не было их вообще. Даже последнего слова деду сказать не дали, не попрощался по-человечески с нами. Ночью пришли: «Пошли, отец, дорогу на Васильевку покажешь». Дед умный был, все сразу понял, но не стал нас пугать, прощаться. Вывели его, за огородом и застрелили. Не расстреляли, потому что расстрел суд может назначить или трибунал, а просто убили. Мы с Алешкой маленькие были. Страшно. Наша мама слышала выстрелы. Конечно, она все поняла, развязала Пирата, собака у нас огромная была, умная, очень деда преданно любила, всегда с ним. Пират убежал, а через минуту завыл. Я и сейчас, когда услышу в деревне, где собака воет, жутко становится, вспоминаю эту летнюю ночь сорок третьего года. Пошли в квартиру, сынок. Мы с утра ничего не ели, одни пирожки, как ты их зовешь с «котятами».

 Петя улыбнулся и обнял мать за плечи.

 - Пошли, мам. Хорошая ты у меня. Я волнуюсь. Я в армию уйду, тяжело тебе одной будет, может, замуж бы ты вышла, – серьезно, совсем по-взрослому, спросил Петр, и Нина Никаноровна не выдержала, вспрыснула от смеха.

 - Ну, ты забота моя! Хорошо, я тебя послушаю, вот жениха подыщу только. Ой, Петрушка, развеселил ты мать. Да  я уже бабушка, шестой десяток пошел сынок. Какая я невеста? - Нина Никаноровна снова засмеялась.

 - Нет, мам, ты не старая, – серьезно ответил Петр и снова взглянул на мать из-под бровей. – Ты еще молодая и красивая.

 Мать обняла сына, ласково потрепала пшеничные непослушные вихры. Да, совсем взрослый сын у нее. Она и не заметила в работе, как выросли ее дети. Ванятка в армии, всегда пишет, все заботится – «не работай много, больше отдыхай», и вот младший заботиться взялся. Наверное, это и есть женское счастье – почувствовать заботу своих детей.

 Они зашли в квартиру, Нина Никаноровна разогрела ужин, поели. Уже стемнелось, когда раздался телефонный звонок. Нина Никаноровна даже вздрогнула от неожиданности.

 Петр взял трубку:

 - Тебя, мам, мужчина какой-то, – Петр передал трубку матери.

 - Адвокат, наверное, Федор Федорович. Кто еще меня здесь знает, – Нина взяла трубку. – Да, слушаю.

 - Здравствуй, Нина…

 - Здравствуй, Вань. Мы с сыном поужинали только. Спать собираемся, устали за день.

 Петр посмотрел на мать, улыбнулся и вышел на кухню.

 - Ты где? Внизу, у подъезда? Заходи, конечно, мы на пятом этаже, квартира 54. Что ты, почему неудобно, с сыном моим познакомишься.

 Нина положила трубку. Встала, подошла к зеркалу, поправила волосы, побежала в ванную надеть новый халат. Она только сегодня, после суда, купила красивый голубой, с красной окантовкой. Через пять минут раздался звонок в дверь. Нина открыла. На пороге стоял улыбающийся Иван Захаров с букетом алых роз.

 - Боже мой, Ваня! Какая прелесть! Откуда, зима уже на дворе? – не скрывая радости и восхищения Нина взяла букет, поцеловала Ивана в щеку. – Спасибо тебе, Ванечка! Мне уже сто лет не дарили цветы. Только на 8 марта в правлении дежурные тюльпаны. Такая прелесть! Я найду, куда их поставить. Ты проходи, тесновато у нас, одна комната, но мне в городе нравится, если честно. Проходи.

 Нина засуетилась. Вазы нигде не нашла. Помыла двухлитровую банку от остатков молока, уже покрытую плесенью,  которое покупал еще хозяин квартиры, брат Владимир. Иван зашел, снял куртку. В руках у него был пакет с красивой девушкой.

 - Проходи, Вань. Знакомься - мой младший сын Петя.

 - Иван Егорович, – Захаров протянул засмущавшемуся парню широкую крестьянскую ладонь и пожал руку Петра, взглянув ему в глаза. «А глаза светло-карие, как у матери», - мелькнуло в голове. В их, Новиковых, род пошел и на мать похож, и, как у дядьки Алешки, пшеничные вихры.

 Помолчали.

 - Давай, Иван Егорович, я покормлю тебя, – первая нашлась Нина.

 - Пожалуй, Нина, ты угадала, я и не обедал сегодня, – охотно согласился Иван Егорович, видимо тоже смутившись. - Я не с пустыми руками в гости, – он улыбнулся. – Сейчас, как после войны, с едой проблемы, все на рынке, – было видно  смущение Захарова. - Я поставлю. Куда, на кухню?

 Они вышли с Ниной на кухню. Иван достал из пакета две банки хороших консервов «лосось» - прочитала Нина, банку растворимого кофе, коробку шоколадных конфет и бутылку видимо дорогого иностранного вина «Мадера».

 - О! Ванечка, твои подарки дорогие, мне неудобно даже, – снова засуетилась Нина.

 - Что ты, Ниночка. Какие дорогие. Я, хотя и в отпуске, получил паек на стройке. У нас поставки с Москвы, по первой категории и по госценам, - Иван повернул банку консервов, внизу стоял синий штамп «Мосторг».

 - Вот видишь, как слуги народа питаются. Народу это и не снилось даже. Я вот вино такое даже не слышала. Только ты, Вань, не обижайся, я без обиды говорю, – Нина улыбнулась, увидев, как насупился от ее слов Иван.

 Она отварила пельмени. Налила Ивану суп. Иван открыл бутылку, разлил в поданные стаканчики.

 - Ты за рулем, Вань? Как поедешь? – спросила Нина, видя, что Иван взял налитый стаканчик и хочет  выпить.

 - Это вино баловство, а запах… У меня антиполицай есть, все запахи убивает. Да и знают меня почти все в ГАИ, и номера мои с нулей начинаются, чтоб видели слугу народа, – сказал Иван уже весело, улыбнувшись, глядя в глаза Нины.

 Выпили за встречу стоя.

 - Ты ешь, Вань, ешь, закусывай,  - Нина подложила еще пельменей.

 - Ем, не волнуйся, присядь, аппетит у меня хороший. Я все возьму сам. Я не приучен женой к ухаживанию за столом за двадцать семь лет супружеской жизни, у нас в семье демократия. Захотел поесть, сам разогрел, даже сварил, если нечего греть, сам поел, сам посуду помыл, – Иван даже поднял вверх указательный палец, видимо, чтобы подчеркнуть демократические принципы в их семье.

 Налили еще по стаканчику, стукнувшись, выпили. Иван доел суп, принялся за пельмени. Нина ела открытый «лосось».

 - Представляешь, Вань, за полвека, ни разу не ела. Слышала «Лосось, лосось»,  а не ела, – она раскраснелась от выпитого вина, весело улыбалась. – Вань, ты дома сказал, не будут волноваться, уже десять?

 - Ниночка, я говорил тебе - у нас в семье демократия. Если я задержался или вообще не пришел, значит так надо. Мы доверяем друг другу, конечно, я звоню, предупреждаю, если есть такая возможность. Не волнуйся, Ниночка, скандала деревенского не будет.

 - Почему деревенского? Мы с покойным мужем тоже верили друг другу и никогда не проверяли. Позвоню или передам с кем, тогда и телефона у нас дома не было, что задержусь на ферме, или он в поле, – Нина посмотрела в окно, в темноту.

 - Вы любили друг друга? - Иван посмотрел Нине в глаза.

 - Как тебе сказать, Вань. Двое детей у нас, и не ругались никогда по-крупному. Ну, а любовь… Неразговорчивый он был, мой Коля. В душе любил, конечно, я видела это в заботе, во внимании. Когда я Петрушку рожала, мне кесарево делали, как он переживал. Ночевал под окном роддома. Потом уже сказал мне, что Бога просил не отнимать меня, пусть дитя возьмет, только не меня. Это и есть любовь, наверное, в ежедневном внимании, молчаливой заботе, а не то, что на языке. А я его? Уважала, конечно, а полюбить, наверное, так и не смогла. Одна, наверное, любовь дается человеку в его жизни. А кто два раза в год влюбляется, это похоть животная, а не любовь.

 - Ты меня имеешь в виду? Ты не права, Нинуль. Не поняли мы друг друга. Тогда гордые, наверное, были молодые, – Иван положил свою тяжелую ладонь на руку Нины. – Никто из нас не сделал шаг навстречу. Все могло быть по-другому.

 - Какая там гордость, Вань. Я чуть не на коленях просила тебя не уходить. Потом, уже в деревне поняла я после бессонных ночей и слез, что Сергей Сергеевич что-то сказал тебе тогда, когда ты к нему пошел за рекомендацией на должность секретаря комитета комсомола. Наверное, про деда сказал моего? Я угадала?

 Иван  даже вздрогнул от слов Нины. Она посмотрела чистыми светло-карими глазами в его глаза. Иван Егорович не выдержал взгляд, опустил голову.

 - Иуда Искариот нужен всегда, – прошептал он и обхватил голову руками.

 - Что? Какой Иуда? Ты о чем, Ванечка? – глаза Нины округлились – Я тебя не понимаю.

 - Я сам себя, Нинуль, часто не понимаю. Давай сменим тему, пожалуйста, – он взял маленькую руку Нины в свои большие крестьянские ладони.

 - А руки у тебя, Ванечка, крестьянские. Хотя всю жизнь ты авторучку в руках держал, но созданы они для труда, – Нина засмеялась.

 Нежно провела рукой по лысеющей голове своего Ванечки. Боже мой, сколько лет прошло! Сколько раз рисовала она в своих мечтах их встречу. Сначала после разлуки, когда сама напросилась по распределению в самую глушь, на край области, каждую ночь представляла их встречу, и времени пройдет не так много, год – это, казалось, целая вечность. Потом уже боль притупилась, она стала реже представлять их встречу, потом семья, дети. Но все равно, эту встречу она ждала всю свою жизнь. И теперь, глядя на лысеющего, полнеющего Ивана Егоровича, она не замечала его залысин и полноты. Она видела своего Ванечку, идущего с ней, взявшись за руки, по ночному городу.

 - Знаешь, Нинуль, поехали ко мне на дачу, у меня в десяти километрах от города дача, – Иван в ожидании ответа, сжал руку Нины.

 - Нет, Ванечка, не могу я. Может потом, после приговора суда. На четверг перенесли. И остались всего два свидетеля, не явились они. Неужели они такие важные? Я даже не знаю.

 - Что адвокат говорит, Митин? Хороший мужик Федор Федорович.

 - Да, очень человечный. Он мне с пропиской в этой квартире очень помог. Я бы никогда не прошла эту бумажную стену. Закон есть вроде, но его как и нет. Необходимо еще сотню справок всяких, и человек непосвященный, конечно, никогда сам не пройдет.

 - Бюрократия в стране - наш бич, – согласился Иван. - Можно мне закурить? Или я лучше на балкон? – спросил он у Нины.

 - Кури, я не боюсь дыма. Муж дымил по две пачки, легкие слабые, а не слушал, курил. Петрушка уже покуривает втихую. – Нина улыбнулась. – Мужиком хочет быстрее стать. Будто закурив, сразу повзрослеешь.

 - Не ругала? Рано ему, шестнадцать лет только.

 - Нет. Думаю, поумнеет, сам бросит, если бросить. Ругать буду - будет прятаться, он при мне не курит, стесняется. Привыкаю к демократии. Раз партия ведет к демократии, и нам надо идти.

 - Ниночка, не надо о партии. Нехорошо. Люди за партию жизнь отдавали, пулеметы собой закрывали, – Иван нахмурился, закурил.

 - Да не за партию, Ванечка. За народ свой, за Родину, за светлое будущее, а где оно, это будущее. Шли, шли, оказалось не туда, перестраиваться надо. В одной стране живем, а я вот  про лосось только в книжке слышала. К нам на свиноферму прошлой зимой рыбу привезли мороженую. Наверное, забраковали по какой-то причине. Хек, минтай, сельдь. Ее волокли по домам упаковками. И не потому, что воры одни в совхозе, а потому, что не могут рабочие люди, не лодыри, купить себе в достатке эту рыбу в магазине. К этому нас партия вела? Я тоже член партии, а для чего вступила? Взносы платить. По разнарядке главный зоотехник должен коммунистом быть. Кто спрашивал меня о чем? Когда? План надо выполнять, перевыполнять, стране надо мясо, молоко. Надо! А каким образом все это выполняется, никогда никто и не спросил и уже не спросят, наверное. Я смотрю, магазины пустеют, все на рынке, все в три дорого. А мы там же выполняем план, сдаем мясо, молоко, – Нина разгорячилась, глаза ее от возбуждения и выпитого вина блестели.

 «Как она хороша даже в пятьдесят», – подумал Иван Егорович, какую глупость он сделал в жизни, прожив жизнь с женщиной, которую не любил.

 - Успокойся, Нинуль. Это все видят в ЦК партии, в обкомах. Вот почему и назрела необходимость перестройки. Это НЭП, который, наверное, рано отменили, а, может, его не надо было отменять совсем. Нужна конкуренция. Вот Польша отделилась. Теперь Германия, Чехословакия. Не готовы мы оказались к этому. Все боролись с трудностями войны, разрухой, голодом. Досталось России, не успевали за временем.

 - Или не хотели успевать. Весь запад газом и нефтью снабжаем, а свои деревни вымирают в десятке километров от облцентра в центре России, а в глубинках?

 - Правильно! Все это и привело к перестройке. Ты, Ниночка, как на съезде народных депутатов выступаешь, – попробовал пошутить Иван.

 - Прости, Ванечка. Я не о тебе. Ты выполнял свою работу, свой долг. Делал, как учили, что говорили, директивы и решения съездов и пленумов. Тогда кто виноват? Кто?

 - Я думаю не надо искать виноватых. Их уже искали в тридцать седьмом году. Надо перестраиваться и жить по-новому. Повернуться, наконец, лицом к человеку, – Иван встал, подошел к окну. – Не поедешь, значит, на дачу. А я печку там протопил. За тобой приехал. – Иван замолчал.

 - Прости, Ванечка! Не была я любовницей никогда, теперь, наверное, не к чему учиться. Если по-товарищески после приговора суда, я обещаю, мы поедем, посидим, поговорим.

 - Хорошо, я буду ждать. В четверг? Ты не ответила, что Федор Федорович говорит? – Иван достал новую сигарету, закурил.

 - В тюрьму не посадят, больной Володя, с головой не все в порядке. Говорит, спецбольница, сколько лет, только год или три, – Нина вытерла слезу краем полотенца, висевшего на спинке стула.

 - Да, Володька, кто мог подумать, что ему предстоит такой ад пройти. Тихий мальчуган был, я помню, все смотрел исподлобья. Но он сам выбрал себе эту профессию «родину защищать». Звучит гордо и романтично. Но часто бывает совсем не так, как в книжках о героях. Война - это кровь, грязь, слезы. Прости, Нинуль, я понимаю, как тебе больно. У меня тоже подобная боль, если не сказать, большая боль, наверное, детей жалеешь больше, чем себя. Я поеду, наверное, поздно уже, и тебе надо отдыхать, устала ты за день, – эти слова Иван произнес тихим ласковым голосом, как тогда, тридцать лет назад.

 Сердце сжалось у Нины, комок подступил к горлу: «Согласиться? Поехать?».

 «Ничего, пусть поволнуется, как ты все эти годы», - говорил другой голос.

 Иван попрощался, поцеловал Нину в щеку и ушел. Она стояла  у окна и еще долго смотрела в темноту, в доме напротив стали гаснуть огни в квартирах. Город засыпал осенним сном до нового трудового утра.

 Иван Егорович покружил, сам не зная почему, по центру города и поехал на дачу. Ехать домой, после встречи с Ниной, он не хотел. От выпитого и от возбуждения, от встречи в душе все переворачивалось.

 «Бросить все к черту, уехать с Ниной в ее совхоз. Кем работать, механиком или бригадиром, парторгом даже», - думал он, проезжая по пустеющим улицам города. Виктор все напутал, Виктор и ему, как и всегда в жизни необходимо будет хитрить и притворяться. Доказывать преданность всем, кто проявил к нему снисхождение, а значит участие.

 «Черт возьми, неужели из этой стаи мне не вырваться?» «Ты государственный человек и мыслить должен по-государственному, а у вас, Иван Егорович, одни эмоции», - стоял в ушах голос Сергея Сергеевича.

 «Нет, домой я сегодня не поеду, поеду на дачу, выпьем с Тулупом по стопочке. Завтра в 10.00 отдавать деньги Куклину», – окончательно решил Иван Егорович и свернул с трассы на дорогу, ведущую на партийные дачи «Поле чудес», как звали их в народе.