Глаза Джефферсона закатываются. Я пугаюсь.

Питер у входа палит из «глока». Я и не думала, что он такой силач. Приволок Джеффа, как мешок с картошкой.

Питер. Ну как он?

Я. Ничего. Ничего. Вроде.

Ну и дела. Чем дальше, тем страшнее. Сначала потрепали на Юнион-сквер, теперь обложили здесь. Пифия погибла, Джефф в отключке.

А Умника вообще след простыл.

Питер. Уходят.

Сую под голову Джефферсону сумку и ползу к двери.

Конфедераты валят. Им, похоже, нужен был пикап. Он сгорел, а вместе с ним сгорел и их боевой запал.

Возвращаюсь к Джефферсону. Закрытые глаза двигаются, будто он видит сон; тонкая кожа век вздымается волнами.

– Чувак, – зову я, – просыпайся.

Ноль реакции. Придвигаюсь ближе.

Я. Очнись, Джефф. Пожалуйста.

Пожалуйста, не бросай все вот так.

Молнией мелькает мысль. «Поцелуй его». Картинка. Наши губы соприкасаются, вспыхивает искра жизни.

Почему бы и нет?

Не успеваю – Джефф кашляет, перекатывается на бок и осторожно приподнимается.

Еще бы чуть-чуть, приятель, и…

Джефферсон. Пифия?

Тишина. Питер вытирает слезы.

Питер. Нет ее больше, старик.

Джефферсон крепко зажмуривается, будто не хочет впускать в себя эту новость.

Джефферсон. Где Умник?

Я. Не знаю.

Джефф встает, выглядывает через дверь. На лице пляшут огненные блики от горящего пикапа. Джефф долго смотрит на машину, будто надеется, что из-под обломков вылезет Пифия. Возвращается к нам – краше в гроб кладут.

Джефферсон. Давайте перекусим. Потом отыщем Умника и пойдем домой.

Питер. А журнал как же?

Джефферсон. Хрен с ним, с журналом.

Быстро жуем в холле, рядом со своими пожитками. Говорить особо нечего.

Я думаю о признании Джефферсона в читальном зале.

Сперва я не знала, что ответить. Не может Джефф любить меня по-настоящему – что бы это ни значило! Знал бы меня получше – точно бы не мог. Джефф такой идеалист, а я – ущербная. В нем, наверное, просто еще адреналин после стычки на Юнион играл.

И вообще – видеть, как он умрет? Может, я больная, может, должна была понять, как много Джефф для меня значит – но в голову лезло только одно: нет смысла кого-то любить, если скоро его потеряешь. Трусость? Не знаю.

Джефферсон все высматривает, не вернулись ли конфедераты.

Питер. Ты не виноват.

Джефферсон. А кто тогда виноват?

Я. Она сама захотела поехать.

Джефферсон. А я захотел вылечить Хворь. Так что мы оба – идиоты.

Он сует недоеденное вяленое мясо в сумку и поднимается.

– Подай кувалду. – Джефф просовывает ее в ручки двери, чтобы та не открывалась.

Питер. Может, оставишь кого-нибудь тут на страже?

Джефферсон. Больше никого нигде оставлять не будем.

Кажется, он сейчас заплачет, но нет, только шмыгает носом и поворачивает к лестнице.

Я жду – со страхом? с надеждой? – что Джефф снова станет набиваться мне в напарники. Может, сумею объяснить ему мое поведение в читалке. Может. Однако он уходит один. Я плетусь с Питером.

Я. А не лучше держаться вместе?

Джефферсон отмахивается. Видать, хочет быть от меня подальше.

Короче, статью – или документы, или что там еще – мы больше не ищем. Ищем Умника. И способ добраться домой.

Кранты.

Обшариваем нижний этаж, держим связь с Джеффом по рации. Зовем Умника – тишина.

А тот небось запал на схему какой-нибудь молекулы и так увлекся, что нас не слышит. Если он даже на грохот долбаной перестрелки не явился, куда уж нам до него доораться.

На втором этаже – тоже голяк. Не нашел Умника и Джефферсон на третьем.

– Пусто, – искаженным голосом сообщает рация.

Говорю Питеру, что волнуюсь за Джеффа.

Питер. В смысле?

Я. Боюсь, он с катушек слетел.

Питер. Когда последний раз из-за тебя кто-то погибал?

Я. Э… никогда.

Питер. Вот-вот.

Кругом темно – только редкий свет с улицы в комнатах, где есть внешние окна.

Без электричества обычное городское здание – просто скопище прямоугольных пещер с несколькими дырами в каждой. Библиотека – целая система туннелей.

Но у меня – ура! – есть очки ночного видения; в свое время мы разжились ими в полицейском участке, нашли у штурмовиков в шкафчиках. Жуткое устройство с двумя окулярами, причем светит только один, поэтому я похожа на робота-циклопа. Через эту штуку мир напоминает страшнющий псевдодокументальный ужастик.

У Питера снаряжение не такое впечатляющее – маленький налобный фонарик, который дает хоть немного нормального света. Без него я была бы как слепой котенок, – мои очки совсем без света работать не умеют.

Я. Он же не виноват.

Питер. Это ты ему скажи. (Медленно ползем вдоль стен.) Джефферсон – мастак париться. Будет винить себя.

Последние слова отскакивают эхом, справа обнаруживается дверной проем. Заходим. Огромное помещение, шагов сто, наверно; столы, картины на стенах, какие-то перегородки. Что за место такое? Через очки все выглядит ядовито-зеленым и черным.

Я. Джефф признался мне в любви… Эй, Умник! Ты тут?

Питер. Что?! (Слепит меня своим фонарем на лбу.) Подруга! Чего ж ты молчала?

Я. Вот говорю. Убери фонарь, а? У меня щас глаза вылезут.

Питер. А ты? Что сказала? Что сделала? Дала ему?

Я. Чего? Нет! Не та, короче, обстановка.

Питер. Эх, подружжжка! Говорил я тебе, страшно интересное это занятие – вылазка из лагеря. Ну и?

Его лица мне толком не видно, но я и так знаю, что одна бровь сейчас поднялась домиком.

Я. Ну и ничего.

Питер. Ты его не любишь?

Я. Я больше этого слова не признаю. Любовь, она типа из прошлого. Когда были свидания, ужины, походы в кино, свадьбы, дети и всякое такое. Любовь, блин, штука вечная. А мне сколько осталось? Два года?

Питер (чуть ли не орет). Так в этом же и романтика! (Злится.) Не сечешь? Конец света! Только сейчас и влюбляться. Когда еще-то?

Я. Нет. Сейчас все просто в ужасе, вот и врут себе, что кого-то любят. А сами даже значения слова не понимают.

Питер. Да какая разница? Хватит стоять в сторонке. Игра почти кончилась.

Я. Ну-ну, приятель. Ты прям мужик!

Питер. Закройся. «Значение слова»! Значение слова – само слово. Важно его сказать! Он по тебе точно сохнет.

Я. Кто?

Питер. Уф, ну ты и паршивка! Значит так, не хочешь его сама – отдай мне.

Я. На здоровье.

В груди вдруг как-то странно бумкает. Ревность? Еще чего.

Перед нами вырастает человек в белом балахоне.

Я визжу – ладно, да-да, визжу, как девчонка – и шарахаюсь назад. Питер тычет в него стволом и орет: «Стой, где стоишь! Не двигайся!»

Он не двигается. Совсем. Как мертвый.

Черт! Это манекен! В каком-то балахоне.

На груди – знак: черный крест на красном фоне. Костюм супергероя? Но на голове… белый остроконечный колпак.

Наряд куклуксклановца.

Я. Смотри!

Питер. Вижу. Какого хрена?

Я оглядываюсь. Ага, это не столы, а стенды. Значит, тут выставочный зал. Мы с Питером расходимся, обшариваем витрины. Мне попадается копия Корана и фото коленопреклоненного Малькольма Икса. Приятное у него лицо.

Питер. Ого, я, кажись, нашел черновик Декларации независимости.

Я. Ха-ха.

Питер. Серьезно!

Я. А-а.

В следующей витрине лежит мятая бумажка. На ней отпечатано на машинке:

О да, братец, в самую точку! Раньше жизнь была прекрасна, а теперь – отстой. Что толку расти и колоситься, если так и так подохнешь? Здорово этот Элиот подметил. С другой стороны, когда живешь в апокалипсисе, все типа обретает смысл. Если тебя бросили, по радио почему-то крутят песни только про твою дурацкую беду.

Может, разбить стекло и спереть умного Элиота? Для Джефферсона. Ему нравятся длинные невразумительные стихи. Нет, как-то это… нехорошо, хотя создатели выставки уже и умерли.

Питер. Ух ты, всегда мечтал о собственной копии Библии Гутенберга.

В витрине перед ним лежит толстая книга.

Я. Эта книжка есть на картинах наверху.

Питер. На «И-бэй» за нее отвалили бы немало.

В самом конце стены в разукрашенной коробке – игрушки.

Те самые игрушки.

Я хватаю Питера за руку.

– Чего? – дергается он.

А потом, кажется, понимает.

Но, конечно, не до конца. Он ведь не читал целый год сказки Чарли.

Чарли, мой маленький братик, моя обезьянка в пижаме с «Молнией Маккуином». Теплый после ванны, пахнет фруктами. На круглом лбу – крошечный шрам от «встречи» с кофейным столиком; пальчики скользят вверх-вниз по моей спине, барабанят аккорды, пока я читаю вслух истории про Винни-Пуха. Глазенки Чарли бегают по строчкам, но лишь для виду.

Он смышленый мальчик, хотя с чтением не спешит – думает, если научится, я брошу ему читать. Боится оставаться ночью один и просит «совета, как бы поскорее уснуть». Поэтому иногда я провожу ночь в его кроватке – в окружении плюшевых игрушек и запаха безгрешности. Щечки у Чарли мягкие и свежие; он прижимается ко мне, как утопающий моряк, и забрасывает глупыми вопросами, пока не заснет.

Поднимаю очки на лоб, привыкаю к тусклому свету Питерова фонарика. В витрине полукругом сидят плюшевые зверюшки – старые, замусоленные и залюбленные до облысения. Пух, Иа-Иа, Тигра, Пятачок. Настоящие. Прототипы книжных. Кто-то когда-то говорил мне, что они хранятся здесь, а я забыла.

И меня уносит, окутывает прошлое. Прыжки из засады, жаркие обнимашки. Щекотка, поцелуи и заурядные страхи. Верните мне его!.. Я сдаюсь. Хочу к Чарли, в вечную тьму, отыскать его там, прижать крепко-крепко и укрыть ото всех бед.

Питер. Пошли. (Тянет меня.)

Я. Куда?

Питер. Ребята ждут.

Вытираю глаза и опускаю очки на место.

Еще полчаса брожения в темноте – и мы натыкаемся на дверь с надписью: «Южное хранилище». За ней лестница.

Внизу бесконечный этаж – размером с городской квартал, не меньше, – с металлическими полками. Полки, полки, полки… Миллионы книг, все знания мира.

Я. Прям как в «Обители зла».

Питер. Клево. Я попал в видеоигру.

Я (в тысячный раз). Умник!

Ничего.

И вдруг – шорох.

Питер. Слышала?

Я. Нет. Да. Увы.

Я. Джефферсон? Ты где? Прием.

Рация пищит и трещит, слов не разобрать.

И снова тишина. Прочесываем весь этаж – пусто. Находим только очередную лестницу вниз и попадаем в такое же точно помещение с длиннющими каньонами книжных полок.

На четвертом – или пятом? – этаже с полками снова раздается шорох.

Питер. Твою мать.

Я. Сматываемся?

Питер. Умник! Хорош фигней страдать, выходи!

Шорох за спиной.

Я (в рацию). Джефферсон?

Вдруг он спустился за нами? Ответа нет.

Сердце стучит как бешеное. Металлический привкус во рту.

Между стеллажами мелькает что-то черное. Быстро мелькает – не разглядишь.

Я. Кто здесь? Стреляю без предупреждения!

Впереди шлепается на пол какая-то железка. Цилиндр. Раздается хлопок.

Мы пятимся, и тут эта штука взрывается. Вспышка – очки усиливают ее в сто раз, и яркий свет бьет мне в глаза.

Сдираю очки с головы, только уже поздно. Теперь я вижу лишь сплошные зеленые пятна. Зову Питера, но ничего не слышу; холодный воздух царапает глотку.

Я оглохла и ослепла.

Кто-то хватает мой карабин, я лягаюсь, молочу кулаками, в кого-то попадаю. Чья-то рука пережимает мне горло. Удар под коленки – и я валюсь на пол. Сверху давят – кажется, человек пять-шесть, – вжимают лицо в пол, заламывают руки за спину. Я визжу и кусаюсь. На голову мне нахлобучивают вонючий мешок. Поднимают меня на ноги. Вырываюсь – и получаю под дых чем-то тяжелым. Больно, блин! Тело обмякает.

Звуков я не слышу, только шум в ушах; ничего не вижу, не понимаю, где выход, где я и куда меня тащат.

* * *

Так, ладно. Включи мозги. Это, наверно, была светошумовая граната. Руки связаны, похоже, кабельным хомутом – когда его затягивали, я почувствовала пластиковые зубчики. Крепкий, черт! Пробуешь разорвать – только сильней впивается в кожу.

Может, за нами следом пробрались конфедераты? Не вяжется. Кругом было темно, хоть глаз выколи, и напали на нас неожиданно. Нет, это кто-то подготовленный и хорошо укомплектованный. Значит, отлично тут все знает. А значит…

Кто-то здесь живет.

Библиотеку облюбовали призраки.

Вот почему здесь так чисто. Здание обитаемо.

Меня ведут вверх по лестнице. Считаю: восемь пролетов, четыре этажа. Повороты направо-налево, длинный коридор, опять налево. И – дуновение воздуха. Улица?

Толкают в деревянное кресло.

Стаскивают мешок – и я снова вижу.

Мы в читальном зале. Питер сидит слева, связан, как и я.

Читаю по его губам: «Ты слышишь?» Мотаю головой – нет.

Справа – слава богу! – Джефферсон, его прикрутили к стулу желтыми нейлоновыми веревками. Ни оружия, ни рюкзаков не видно.

За нами наблюдают – именно наблюдают – человек двадцать. Лица мучнистые, одежда мешковатая. Да, библиотека, конечно, не курорт; огромные помещения, куча переходов. По сравнению с улицей тут холодно. А головы у этих типов и подавно мерзнуть должны – потому как бритые наголо. Не самое приятное зрелище. Я бы даже сказала – жутковатое. И доморощенные татуировки на мордах их тоже не украшают.

Джефферсон с ними разговаривает, но я ничего не слышу. Уши так и заложены.

Надеюсь, болтают они о чем-нибудь хорошем.