Записка

Однажды мама спросила, почему я не дружу с девочками. Меня этот вопрос застал врасплох. Я и с мальчиками-то не особенно дружил. А уж с девчонками… Глядя на любимицу родителей, капризную и обладающую вредным характером младшую сестру, чувствовал, что желание просто общаться, а уж тем более дружить с девчонками пропадает вовсе.

И всё же мамины слова засели у меня в голове.

Теперь, идя в школу, я всегда ощущал некоторую скованность. Мне казалось, что все подозревают во мне тайный умысел. Мальчишки — чтобы найти на кого дразниться. Девчонки — чтобы перешёптываться за спиной, одни с завистью, другие просто от нечего делать. Третьи — чтобы показать, какие они осведомлённые и проницательные.

Я издалека провожал взглядом девчонок, которые шли в школу. Старших отметал сразу — на фига мне эти дылды?! Младшие меня не интересовали — я и сам-то пятиклассник, а эти малявки — о чём с ними вообще дружить?!

В классе на восемнадцать мальчиков — двенадцать девочек. Есть ещё и параллельные классы, но туда соваться опасно. Надо сначала разобраться со своими.

Половина из наших девчонок — не считаются! Бэла слишком толстая — даже глаз не видно. Наташка Костючка — слишком тощая. Наташка Забелкина слишком грубая. У неё ничего не спроси — может ни с того ни с сего книжкой по лбу въехать. Ленка — генеральская дочь. Мой папа — майор. Куда нам с генералами тягаться. Ну её. За красавицей Ксюхой ухаживает вождь хулиганов класса Васька Пономаренко. То кнопку ей на парту подложит, то лягушку в портфель засунет. Ксюха верещит, а он ржёт. И пацаны в восторге.

Оставались две новенькие, с которыми непонятно как себя вести. Ещё четыре девчонки мне совсем не нравились. Одна совсем никакая, другая, напротив, скуластая и пышущая жаром, как печь. Третья вечно больная. Четвёртая — староста класса. Что с неё взять.

А вот к Людке Остапенко я не знал, как отнестись. Людка всем бы мне подошла. Ростом она чуть ниже меня. Не полная и не худая. На щёчках румянец. Губки розовые. Смотрит своими голубыми (или серыми?) глазками доброжелательно и спокойно.

Я пришёл в класс, уселся за парту и стал коситься на Людку. Она и сидит для меня удобно. Я у стены в крайнем ряду, а она в среднем. Смотрю на Людкины руки. Маленькие такие ручки. Пальцы длинные. Я знал, что девочка занимается музыкой. Волосы у Людки туго стянуты в пушистый хвостик. Сижу и думаю, что никогда не видел, чтобы она распустила волосы. Она их так красиво подбирает, что видна белая шейка. А за ушком родинка.

Мне стало жарко. Открыл ранец, достал учебники, тетрадь и ручку.

С тех пор начался настоящий кошмар. Ночами я не мог уснуть. Придумывал, как сказать Людке о том, что хочу с ней дружить. Записку написать? Подойти на переменке? Или после уроков? Или лучше до? Пригласить в школьный буфет? Прокрасться к её дому? Подкараулить, когда выйдет гулять? Нет, так её родители из окна увидят. Вопросы начнутся. Я уже забыл, что выбрал Людку из многих путём логического отбора. Девочка занимала не только мои мысли, но и все чувства.

Проницательная мама заметила моё состояние. Стала пытать, в чём дело. Я молчал как красный партизан на допросе.

— Ладно, — сказала мама. — Не хочешь говорить со мной — позови Ромку. Он же твой друг. Может, что и посоветует.

— Мама! Ромка мне уже не друг. Ты же знаешь.

— Может, надо дать мальчику шанс? Каждый может оступиться. Протяни ему руку первый. Вдруг всё наладится.

Мама, конечно, не принимала всерьёз наши мальчишеские разборки. Однако мамино предложение мне понравилось. Я вспомнил, как мы дружили с Ромкой, как я тянулся к нему. А вдруг он и правда оступился, ошибся. Раскаивается теперь и не решается первым заговорить?

Ромка примчался тут же.

Запинаясь, смущаясь и краснея не только от того, о чём говорил, но ещё и потому, что это — Ромка, я выложил ему всё.

— Тю! Подумаешь! — облегчённо и неожиданно радостно выпалил Ромка. — Напиши записку. «Люда! Ты мне нравишься. Я хочу с тобой дружить». А я передам. Хочешь?

Я смотрел на Ромку с восхищением. Мало того, что он легко вернулся ко мне, мой бывший друг. Он теперь мой спаситель! На душе стало легче. Хотя сердце тяжело билось от волнения. Как Людка отреагирует? Согласится ли со мной дружить?

Старательно выводя буквы, написал записку и отдал её Ромке.

В последний момент показалось, что совершаю непоправимую ошибку. Но тогда я ещё не знал, что такое интуиция.

На следующий день первыми шли уроки физкультуры. Я кое-как затолкал сменку в ранец и, от волнения спотыкаясь и подпрыгивая, отправился в школу.

Уже около гардероба мне показалось странным, что обе новенькие смотрят на меня слишком долгими взглядами и с каким-то непонятным сочувствием. Что за фигня? На лестнице стоит жирный Васька Пономаренко.

— Ну что, жён-них. Хана тебе. Иди-иди.

Я попытался остановиться, но Васька врезал мне пендаля и я чуть не на четырёх точках оказался в коридоре. В голове всё плыло. Надо во что бы то ни стало не подать виду, иначе конец — засмеют и даже затоптать могут, если кукситься стану. Понятно, что Ромка проболтался. Но когда он успел? Я пришёл в школу за полчаса до начала занятий. Значит, он заранее скорешился с пацанами? Вчера прямо от меня — и к ним? «Вот дурак! — ругал я себя. — Мог же предположить. Ведь Ромка сейчас вообще в другой школе учится. Что у него на уме, чем живёт?.».

До начала занятий оставалось ещё двадцать минут. Однако все были в классе. Не в зале, где должна быть физкультура, а в классе. Стояли за партами. Никто не садился. Мне показалось, что в классе не тридцать ребят, а все сто. И какие-то они огромные. Лица раздутые, злые. И все шипят, тыча в меня пальцами, похожими на сардельки: «Ж-ж-жених-х-х, ж-ж-жених-х-х».

Я стоял у двери, не в силах сделать и шага. Прозвенел звонок. Все уселись. И тут я увидел Людку. Приятный алый цвет Людкиных щёчек сгустился до предела. Её личико пылало. Волосы распущены, отчего оно стало шире и расплылось, как блин. Потупленные глазки и поджатые губки выражали обиду, недоумение, растерянность и злость. И, хотя пламенеющие щёки выделяли девочку, она была частью этого злобного жужжащего роя. Ни сочувствия ко мне, ни хотя бы удивления.

Когда нарочито медленно спускался по лестнице, навстречу мне попался физрук. Он взял меня за рукав и хотел вернуть в класс. Но я вывернулся. Сказал, что забыл сменку дома.

Два дня я не ходил в школу. В конце второго дня ко мне пришёл Пашка Лукьянчик и сказал, что Вера Тимофеевна просит завтра меня придти. И особенно просит сделать вид, что ничего не случилось. Она долго общалась с классом. Всё будет хорошо.

— А что случилось, Паша? — спросил я, делая круглые глаза. — У меня температура. Поправлюсь и приду. Доктор пока не разрешает. Что будет хорошо?

Бить Ромку означало бить самого себя. Он подлец и сволочь. Его не бить, а убить следовало, пока не вырос… Опять же — кто я такой, чтобы судить? Но я-то зачем повёлся? Сам виноват. И мама хороша, хоть и взрослая.

Когда я вырасту, узнаю, что «нелёгкое дело» объяснения с девочками «нельзя поручать никому».

А пока я очень обижен на Людку. Впрочем, что на неё обижаться. Она, наверно, не хотела со мной дружить. А если и хотела, то испугалась, как говорят взрослые, общественного мнения. После того случая мы с ней оба стали взрослее.

 

Гоночная машинка

Всё не так. Мне плохо. Со всех сторон смотрят чьи-то глаза. Они советуются — как со мной быть? Ощущение тревоги нарастает и нарастает. И уже не так тепло и комфортно здесь, как раньше.

Снаружи слышно чьё-то бормотание. Унылое и однообразное, оно вдруг возвышается почти до визга и к нему присоединяются ещё чьи-то голоса. Звуки нервные, раздражённые.

Когда всё успокаивается, я чувствую напротив своей головы тепло. Оно исходит от тени с четырьмя длинными и одним коротким отростком. Сначала я испугался, а потом привык и даже стал ждать её приближения. Это тепло ласкает и греет меня, и в то же время оно возвращает беспокойство, и в горле собирается тугой комочек. Я кручусь, дёргаюсь, пытаясь устроиться поудобнее. Тень исчезает, и сразу же снизу ко мне прижимаются две тени. Я угреваюсь, снова успокаиваюсь и засыпаю.

Однажды я проснулся от страха, словно от резкого толчка. Снаружи что-то происходило. Оно касалось меня. По обрывочности фраз, их необычной жёсткости я понял, что решается моя судьба. Мне необходимо видеть, что ТАМ происходит! Делаю невероятное усилие.

Вижу мужчину. В его глазах боль и сожаление — и непреклонность. Меня тянет к нему, я чувствую, что он — один из Них. Но почему так разговаривает с Ней? Что это? Он замахнулся? Нет! Я не понял, как получилось, но мне удалось остановить его руку. Я чувствую себя лишним, никому не нужным. От меня хотят избавиться? Спазм сдавил горло, переворачиваюсь, вырываюсь: «Зачем я пришёл к Ним? Они же меня так хотели? Неужели я ошибся? Пустите меня, пустите! Я уйду, я не хочу с вами!!!»

Прежде чем улететь насовсем, оглядываюсь. Я никогда не видел лица этой женщины. Наверное, она красива. Но сейчас золотистые волосы слиплись от пота. Глаза, губы обезображены гримасой страдания. Она что-то выкрикивает мужчине, стоящему около двери. Тот всё порывается уйти, но после каждого выкрика возвращается и резко ей отвечает. Внезапно она замерла, прислушиваясь к себе. На её лице отразились ужас, боль, растерянность… Отвернувшись, судорожно опирается рукой о стол, закусив губу. Мужчина постоял у двери и вышел.

Женщина лежит на полу навзничь. Она застыла, раскинув руки в неловком изломе. Какое у неё сейчас красивое и спокойное лицо! Мне так хочется быть с ней как можно дольше. Ведь и она звала меня, ждала, просила, чтобы я пришёл к ней. Если я улечу, она никогда меня не увидит, останется совсем одна… Может быть, не торопиться?..

Я остаюсь.

…Санки грохочут полозьями по ступенькам. Я тащу их за собой на длинной верёвке. Они переворачиваются с боку на бок и каждый раз издают новый звук. Жаль, что до второго этажа мало ступенек, а то бы на скрежет и грохот, которые я произвожу, сбежался весь подъезд. Мне нравится, когда на меня все смотрят. Ещё больше нравится, когда ко мне подходят разные дяди. Ещё не глядя на них, я знаю, хороший дядя или плохой. От плохого сразу ухожу. Нет, он, наверно, не понимает, что я ухожу именно от него, плохого. Я уезжаю на паровозике или строю снежную крепость. Или начинаю лепить снежки и бросаться ими в дерево или ворону. В ребятишек я бросать боюсь. Лучше не привлекать к себе их внимание. Они и так любят повалить меня на бок и катить по снегу. Они, наверно, думают, что сейчас на мою толстую шубку налипнет много снега и я стану снеговиком. При мысли, что мне в нос вставят морковку, а на голову наденут ведро, начинаю кричать от страха.

Собственный крик заводит меня ещё сильнее. Он звучит так жалобно! Мне становится жалко себя, и я плачу навзрыд. Слёзы застилают моё лицо. На морозе они застывают и оттягивают кожу на щеках.

Ребятишки разбегаются. Иногда на мой крик приходит кто-то из взрослых, ставит меня на ноги, достаёт из кармана шубки платочек и утирает мне лицо. Я, похлюпав носом, успокаиваюсь. Когда никто не поднимает меня, реву ревмя, бегу в подъезд и по пути кричу, что обо всём расскажу маме. Только я знаю, что маме не скажу ничего. Не хочу её расстраивать. Она сейчас очень занята: ей надо шить, пока я гуляю.

Иногда во дворе появляется один хороший дядя. Я тихонько за ним наблюдаю — поворачиваюсь лицом, хочу, чтобы он непременно подошёл ко мне, а не к какому-нибудь другому мальчику. Вожу перед ним свой паровозик, надувая губы, издаю громкое «ту-ту-ту-у». Если я ему понравлюсь, он обязательно подойдёт ко мне, спросит что-нибудь. Он всегда спрашивает одно и то же: «Куда ты едешь? Какая тут станция? Какие товары везёшь?» Когда не знаю, что сказать, или отвечать неохота, я ещё громче тутукаю… Мне не вопросы его нужны, мне нравится, когда он смотрит ласково и разговаривает со мной, как со взрослым.

Дома я с удивлением обнаруживаю, что никто не напоминает мне, чтобы я грохотал в квартире потише, чтобы обмёл снег с валенок и с шубы. Мама всегда кричит мне из комнаты или из кухни, когда занята. А если уже освободилась, то выскакивает на мой грохот, всплескивает руками, ощутив мокрые насквозь варежки. Тормошит, стаскивает всю одежду. Потом подхватывает и несёт в комнату, без конца целуя в холодные румяные щёки. Я бы тыщу раз весь вываливался в снегу, весь бы намокал, только бы мама вот так хватала меня снова и снова.

Мама несёт меня в ванную, а оттуда не в комнату, а в кухню. Кухня у нас общая. В ней три стола. Один наш — справа у окна, у двери — бабы Любы, и слева в углу — тёти Нюры. Мама усаживает меня на табурет и шепчет на ухо: — Женечка! Сиди тихо! Я сейчас за тобой приду. Тебя ждёт сюрприз!

Ну конечно! Скоро Новый год! Все говорят о сюрпризах. Мы с мамой ещё не оставались вдвоём на Новый год. То ходили к кому-то в гости, то к нам приходили врачи из маминой больницы.

Мама варила холодец, фаршировала карпа и делала салат «Оливье». Такая вкуснотища! Но покушаешь — и забудешь, а вот новую игрушку получить — это да! Новые игрушки у меня появляются редко, и я всегда помню, кто и когда их подарил. Скорее бы сюрпризы!

Наша комната длинная и узкая. Бочком продвигаюсь к своему топчанчику между диваном, на котором спит мама, и шкафом. Около окна обычно стоит небольшой стол. Но сейчас стола нет. Вместо него, закрывая собой окно, расположилась украшенная ёлка!

Она большая-пребольшая, пушистая. На ней столько разноцветных шаров, игрушек, приколотых металлическими прищепками, картонных рыбок, лисичек, зайчиков! У ствола между веток прячутся пузатые растяжные клоуны. Мама бросила на ёлку зелёный, синий и оранжевый дождики, а на верхушку прикрепила рубиновую звезду. Тут и там висят длинные трубочки, завёрнутые в яркую фольгу. Вчера вечером мы с мамой украшали ёлку, но этих трубочек я не видел.

— Мама! Что это?

— Это вкусные конфеты. Ты их пока не трожь. Мы должны сначала показать нашу ёлочку Деду Морозу и Снегурочке. Ладно?

— Вот эти Дед Мороз и Снегурочка? — показываю под ёлку, где стоят новые фигурки в красной и синей шубках. Вокруг них возвышаются белые, совсем как настоящие, сугробы.

— Ах ты, Женечка, Женечка… — мама треплет меня по волосам. — Не спеши! Всё узнаешь!..

Я оглядываюсь вокруг. Ищу обещанный сюрприз.

— Сына! Иди сюда! — рядом с мамой на диванчике лежит самая настоящая картина.

— Ух ты! — я подбегаю ближе и вижу, что картина — свитер. Вообще он тёмно-синий, а на нём вывязан рисунок. Деревенька, вся в снегу. Красивые домики. На окнах резные наличники. Из труб вверх поднимается дымок. На небе звёздочки, похожие на крупные снежинки. Или снежинки, похожие на звёздочки. На отложном воротнике тоже задержались звёздочки-снежинки. Свитер такой мягкий.

— Это тебе, сынок! — мама усадила меня к себе на колени. — Мой подарок. Сегодня Новый год. Когда стемнеет, мы с тобой начнём ждать подарков от Деда Мороза. Сегодня у тебя будет много сюрпризов.

Мама прижалась губами к моей голове. И замолчала.

— Мамочка, мамочка, а какой сюрприз будет самым главным?

Мама не ответила мне. Лишь приложила палец к моему носу:

— Ну, я на кухню! Скоро тебя позову. Оставшись один, я улёгся на живот — с любопытством разглядываю свитер. Мне вдруг показалось, что я вижу настоящие дома, искрящийся снег, чувствую запах дыма. Вдруг одна звёздочка-снежинка «на небе» засветилась ярче. С замирающим сердцем всматриваюсь в неё. Ой, она. улыбается мне! Я не испугался.

— Загадай желание! — голос звёздочки похож на мамин. — Сегодня все желания исполняются.

— Правда-правда? Я хочу… я хочу, чтобы тот дядя сегодня пришёл к нам на новый год. И ещё я хочу, чтобы мне подарили гоночную машинку, как у Вовки.

— Женечка! Женечка! — вдруг громко позвала меня звёздочка. От удивления я сел.

— Женечка! Иди, помогай!

Мы с мамой накрыли стол. Мама нарядила меня в синие бархатные бриджики и такой же большущий берет — сама сшила. Белую рубашку на груди украсила пышными кружевами, которые называет почему-то «жабой», прикрепила звёздочки из фольги:

— Красавец! Мой маленький принц!

Этот вопрос до сих пор волнует меня: как подарки появляются под ёлкой? Я же наблюдаю за ней, не отрывая глаз.

Перед самым Новым годом, когда стрелки на часах почти сошлись вместе на цифре 12, под ёлочкой оказалась гоночная машина! Та самая, у которой сзади вылетают искры, когда, разогнав, запускаешь её по полу!..

— Мама! мама! — громко зову я.

Но вместо мамы в комнату вошли Дед Мороз и Снегурочка. Самые настоящие!

Я остолбенел перед ними с машинкой в руках. Сердце колотилось — я боялся, что оно сейчас выскочит и покатится под ёлочку, к маленьким копиям вот этих, настоящих. Потом Дед Мороз взял меня на руки. Смотрю ему в глаза. Словно молния вспыхнула: это же добрые глаза того хорошего дяди, которого я приметил на улице! Почему я сразу его не узнал? Так вот какой самый большой подарок мне приготовили! Снегурочка прижалась к плечу Деда Мороза. Слёзы катились из её глаз. из маминых глаз. Я обнял их, притянул друг к другу. И вдруг заметил на шапке Деда Мороза, среди сверкающих снежинок, мою звёздочку. Она ласково улыбалась мне, заговорщически мерцая.

Всё-таки хорошо, что я тогда решил остаться.

 

Страх

На тёмной стене возникает большое пятно света. Оно плавно, словно крадучись, появляется из комнаты родителей, пересекает закрытую дверь в коридор и останавливается. Края у пятна неровные, да и внутри него есть места, освещённые то ярче, то бледнее, отчего кажется, что свет замирает, присматриваясь к чему-то. вот он чуть двинулся. ещё… нашёл объект и сфокусировал всю свою яркость на силуэтах двух людей, линиях их спин, наклонах голов, руках, опирающихся на палочки.

Из темноты проступили старичок и старушка. Пятно света медленно ползёт, следуя за передвижениями старичков. Они медленно, очень медленно приближаются к месту на стене напротив кровати, в которой лежит, сжавшись в комок и накрывшись одеялом почти с головой, Шурик. При виде этих теней ему становится совсем не по себе…

Ещё засветло родители ушли в театр. Оставили ему еду, открыли банку любимого вишнёвого компота и показали, на какой полке в холодильнике она стоит. Оставили включённым телевизор и разрешили крутить тумблер, переключая каналы.

«Пока идут передачи, ничего не бойся, — сказали они. — А потом мы вернёмся. Если захочешь почитать, порисовать или лечь спать до нашего прихода, ты знаешь, как его выключить».

Всё это означало редкое доверие, и поначалу Шурику даже нравилось быть одному. Родители обещали прийти не позже одиннадцати.

Но вот стало темнеть. Пятнадцать минут двенадцатого… половина. Пробило полночь, а их всё нет. Любимый компот уже не может помочь Шурику избавиться от тугого комка, прочно засевшего в горле. Особые картинки в особых книгах, запрятанных родителями в третий ряд на верхней полке книжного шкафа, изучены и возвращены на прежнее место. Отцовский кортик, извлечённый из недр шифоньера, забыт в родительской комнате на полу в коробке из-под обуви.

Шурика душат обида и страх. Его что, хотят испытать? Так нечестно! На самом деле это слишком жестокое испытание. Да они просто не сдержали своего обещания, забыли о нём!.. Хитренькие! Оставили его одного, а сами-то вдвоём. Он никогда ещё не оставался один в такое позднее время.

Передачи по телевизору закончились. Экран ярко светился, безжалостно напоминая, что ни в одной, ни в другой комнате никого, кроме Шурика, нет. Мальчик вдавил в панель кнопку выключателя, одновременно вжав голову в плечи. Наступившая темнота тяжело опустилась на него. Всхлипывая, Шурик на ощупь расстелил постель и забрался под ватное одеяло.

Пружинная сетка привычно приняла форму его тела. Ему даже не хотелось, как обычно, ворочаться, чтобы упругое ложе качало его, словно в гамаке. Пружины стали бы позванивать, шуршать, и помешали прислушиваться к голосам на улице, к тому, что происходит на лестнице. Он лёг на бок, повернувшись лицом к двери, и замер, превратившись в слух. Комок в горле не даёт дышать, от него знобит и хочется ещё плотнее свернуться в клубок, спрятаться.

Шурик вдруг представил себе, что утром в дверь позвонят. Он спросит, кто там. Из-за двери вкрадчивым голосом поинтересуются, здесь ли живут Ляпичевы. Попросят открыть. Он скажет, что родителей нет дома, и открывать не станет. Ему ответят, что родители прийти не смогут и что они просили привести Шурика к ним.

Он закрывает глаза и видит, как родители выходят из театра. Счастливая мама виснет у папы на руке, от всей души смеясь. Папа, улыбаясь, дожидается, когда мама отсмеётся, потом говорит ей что-то такое, от чего мама смеётся ещё громче. Так они незаметно сходят с тротуара на проезжую часть улицы.

Уже стемнело. Машин почти нет, и родители идут по проезжей части без опаски. Им так хорошо! В кои-то веки они выбрались из дому!.. Шурик перешёл во второй класс, и наконец-то можно оставить его дома одного. Сто лет не были в театре! Они собираются идти домой пешком.

Им хочется слегка прогуляться, подышать воздухом. Дорога домой займёт всего полчаса времени. В их маленьком городке всё рядом. Счастье, что есть театр!

Мама с папой не успевают даже оглянуться. Они слышат сзади движение, чувствуют опасность, одновременно видят, как всё вокруг вдруг осветилось ярким светом. Слишком поздно! Визжат тормоза… Вот их ударило, потащило, смяло…

Шурик видит происходящее с разных позиций. Он одновременно и зритель, и водитель той машины. Он санитар, который приехал на место аварии. Он — все знакомые и незнакомые люди, оказавшиеся на месте происшествия. В то же время он остаётся самим собой — маленьким мальчиком, который теперь остался совсем, совсем один…

И Шурик пытается представить, что он будет делать в пустой квартире. А что с ним станется потом?.. Он только начинает учиться в школе. У него совсем нет денег, он ничего не умеет — разве что в магазин сходить. Да и то совсем недавно стали доверять мелкие покупки. А как приготовить еду? четырёхконфорочная плита — одна на две семьи. Из них две конфорки, те, что поближе к двери — их… На кухне царствуют Кузюки, соседи по коммуналке. Оба большие, толстые, грубые. Мама с ними вечно ссорится из-за того, что из их кастрюль что-то сбегает, заливая и свою, и чужую половину, а они не вытирают до тех пор, пока не засохнет. А когда засохнет — вынуждена оттирать мама. Она не терпит грязи. Как он будет справляться с соседями без мамы? Его ведь надо ещё научить правильно зажигать газ, показать, как выключить. Кто научит готовить еду? А мыть посуду и полы, выносить мусор, растапливать титан, стирать!..

Шурик так озадачился, что даже перестал плакать. Мальчик с каждым мгновением всё больше и больше жалеет себя. Мир вдруг становится недоброжелательным и огромным. В нём всё пугает, грозит опасностями. Шурику кажется, что он, и без того маленький, становится меньше и меньше, и никто в целом свете не может его защитить.

Тяжёлые горячие слёзы одна за другой легко скатываются из глаз. Под правой щекой становится мокро. Шурик одеялом промокнул лицо, всхлипнул, и вдруг увидел себя стоящим у двух закрытых ящиков, обитых красной тканью. Он знает, что в них лежат его мама и папа. В таком же ящике прошлым летом лежала соседка с первого этажа. Тот ящик целую вечность стоял в июле на табуретках около подъезда, и Шурику, который даже погулять не вышел, боясь пройти мимо, тогда казалось, что невидимый и непобедимый ужас неотвратимо обволакивает его. Шурик дрожал от холода, кутался в одеяло, хотя на улице стояла жара. Теперь в ящиках лежат самые-самые дорогие, самые близкие и любимые.

Все смотрят на Шурика и говорят друг другу, какой он ещё маленький и как ему теперь тяжело придётся в жизни. Когда ящики с родителями опускают в ямы, Вера Павловна, классная руководительница, поворачивает мальчика к себе. Прижимает его голову к своему животу. Он плачет навзрыд, не боясь, что намочит красивую кофточку Веры Павловны.

Учительница замужем за офицером. Шурик его ни разу не видел и не знал точно, этот офицер по званию старше его папы или младше. Своих детей у Веры Павловны нет, хотя, по мнению Шурика, она — женщина уже не очень молодая. Её муж всё время уезжает в командировки. По возвращении привозит жене такие вещи, каких нет ни у кого не только в школе, но во всём городе.

Кофточка, которую заливал теперь слезами Шурик, появилась на Вере Павловне в прошлую пятницу. Шурик весь урок как заворожённый смотрел на эту кофточку, сшитую из разноцветной ткани. Тёмно-синий и золотой цвета, всплески ярких нежно-зелёного и алого образовывали рисунок с волшебным сюжетом: два павлина, распушив хвосты, замерли в причудливом танце. Павлины становились видны, когда Вера Павловна что-то говорила, стоя у доски. Когда же она поворачивалась к столу, наклонялась, шла между рядами, павлины начинали двигаться. И это было так красиво, что Шурик замирал от восторга.

Придя из школы, он открыл шкаф и отыскал в нём мамин халат. Восхитительную китайскую ткань золотисто-абрикосового цвета папа купил, когда служил на Дальнем Востоке. Мама много лет берегла материю и только в прошлом году, по настоянию папы, сшила из неё халат. Халат мягкий, снаружи шелковистый, гладкий. Такой гладкий, что рука безудержно скользит по его поверхности. Руке становится приятно от одного прикосновения. Хочется скользить по ней снова и снова. С изнанки ткань похожа на мягкую баечку. Сегодня вечером Шурик набросил мамин халат на себя и, чтобы не таскать его по полу, забрался на диван. Всему телу сразу стало сладко и восхитительно приятно. Шурик на коротенькое мгновение превратился в маму, окутал всего себя её нежностью и лаской.

Ткань на кофточке Веры Павловны кажется не менее мягкой и нежной. Шурик ощущает это, несмотря на слёзы и воображаемое горе. Вдруг слёзы снова высыхают. Шурик вздрагивает, замирая от неожиданной и оглушительной мысли. Ему представилось, что Вера Павловна теперь возьмёт его жить к себе, и тогда он сможет часто прикасаться не только к этой кофточке, но и к другим диковинным вещам в её доме! Вот только согласится ли её муж? Ведь ему надо будет привозить из командировок что-то и для него, для Шурика.

От этой мысли мальчику сперва становится страшно. Потом он вспоминает, что у Веры Павловны детей нет, а он теперь остался один, к тому же он ей не совсем посторонний — всё-таки Вера Павловна его учительница. Шурик не раз вместе с мальчиками из класса пил чай у неё дома. Чай им подавали в синих чашках с золотистым рисунком, а под варенье каждому ставили крохотную хрустальную розеточку с тиснёным рисунком. В этих розеточках самое вкусное варенье казалось ещё вкуснее.

Старичок и старушка на стене подошли к самой кровати Шурика. Встали напротив. Мальчику кажется, что у старичков хищные глаза и загнутые носы, как у злых волшебников на картинках в сказках. Они смотрят по сторонам, словно ищут кого-то. Вот-вот они должны увидеть его. Шурик с головой забирается под одеяло, отчего ему сразу становится спокойнее. Под одеялом не слышны звуки улицы. Не надо прислушиваться, раздаются ли на лестнице знакомые шаги. Можно угреться и сосредоточиться. В воскресенье в Доме офицеров — «Три мушкетёра». Папа обещал сводить Шурика в кино.

Неужели родители и правда больше не придут? И никогда-никогда не надо будет смазывать солидолом папины пуговицы на кителе? Не надо будет, продев их в специальное приспособление, надраивать до блеска маленькой щёточкой? Не надо будет вместе с мамой разглаживать и пришивать белоснежный подворотничок, чтобы папа на дежурстве выглядел бравым офицером? Шурик согласился бы даже пить новые горькие таблетки, о которых мама прочтёт в своей медицинской газете!.. И неужели никогда-никогда не наступят редкие праздники, когда родители оба дома и никуда не спешат. Да как же так?! Почему это должно случиться именно со мной?! Как я останусь один?!!

Душно под одеялом. Он приподнимает краешек и выглядывает наружу. С облегчением вдыхает прохладный воздух. Старички куда-то пропали. Шурик всматривается. Какие-то приглушённые тени всё же мелькают на стене. Вспыхивает неяркий свет то в одном, то в другом месте. Шурик заинтересован. Ему хочется узнать, откуда идёт свет и что это за тени. Он опускает ноги на пол, угодив точно в тапки, кутается в одеяло, выходит в комнату родителей и подходит к окну. Фонарный столб стоит чуть наискось. Лампу в него недавно вкрутили, и теперь фонарь исправно освещает тротуар и деревья, стоящие за оградой под окнами дома. Ветер расчёсывает кроны, а свет фонаря высвечивает каждое движение ветра. Шурик, примериваясь, оглядывается. На стене колеблются причудливые тени. «А! Вот оно что! Это листья и ветки! А я боялся».

Вдруг стену снова ярко осветило. Страшные старички появиться не успели. Ревут двигатели! Шурик оборачивается к окну и видит быстро удаляющуюся машину. «Ага! Свет фар. Понятно». Напряжение немного отпустило. Остались обида и жалость к себе.

Вздохнув, он замечает на полу около шкафа открытую коробку из-под обуви. На дне лежит, завёрнутый во фланельку, папин кортик. Шурик смотрит на коробку. Её надо закрыть и убрать на место. Шурик достаёт кортик, прижимает его к груди, идёт к себе и ложится в кровать. Голова сразу тяжелеет, неудержимо хочется спать. Но едва мальчик закрывает глаза, как сердце снова бешено колотится.

Как теперь пойдут дела в школе? Наверное, придётся перейти в другую — не разрешат, чтобы Вера Павловна преподавала в его классе. Захочет ли она взять Шурика к себе? Она ведь такая красивая! Девчонки в классе без конца спорят, у кого из них глаза такие же голубые, как у Веры Павловны. Глупые! Ни у кого из них нет таких глаз! И волосы у Веры Павловны вовсе и не крашеные, потому что она от природы золотистая!

«Все начнут завидовать и перестанут дружить со мной, — думает Шурик. — И я не смогу быть весёлым рядом с Верой Павловной. Все подумают, что я жестокий и забыл своих родителей». Вдруг в сознании вспыхивает: «Маме, наверное, было очень больно, когда её сбила машина. Папа — мужчина, его, хоть и тоже очень жалко, всё-таки не так, как мамочку!.. А я и не подумал о них, всё о себе, да о себе». Шурику становится стыдно, и слёзы опять жгут щёки, льются и льются без остановки. Мальчик лежит на мокрой подушке и жалобно подвывает, прислушиваясь к самому себе и к тому, что в нём происходит.

Вдруг, как гром среди ясного неба, раздаётся резкий металлический звук. В замочную скважину наружной двери кто-то вставил ключ и дважды его повернул. Шурик вздрогнул. Сердце вот-вот выскочит из груди! Он поднимает голову и насторожённо прислушивается. Ощущение полного одиночества исчезает.

«Т-с-с, тише, тише», — шепчет кто-то в прихожей маминым голосом. «Уснул, наверное», — после паузы добавляет кто-то папиным шёпотом. Шурик всхлипнул и опустил голову на холодную и мокрую подушку. Кошмарные тени, кружившиеся вокруг, растворяются. Комок в горле тут же тает. Мир снова становится тёплым, безопасным и вполне домашним. Хочется вскочить с кровати — и запрыгнуть на неё так, чтобы панцирная сетка зазвенела. И повторить ещё раз. «Пойду посмотрю», — шепчет папа. Шурик зажмуривается. «Сейчас подойдёт и всё поймёт, — думает он. — И про машину, и про Веру Павловну, и про всё остальное». Шурик старается не моргать и дышать ровно. Папа подходит, лёгким ласкающим движением касается его волос, поправляет одеяло. Шурик тихонько, чтобы папа не заметил, с наслаждением вдыхает родной папин запах: приятный стойкий одеколон, приправленный терпкими запахами табачного дыма и вина. «Господи, вспотел-то как, — говорит папа. — Дай-ка я тебя переложу». Одной рукой он приподнимает Шурика, другой быстро переворачивает подушку и… замечает кортик. «Вот чертёнок!» — бормочет папа. Он забирает кортик и аккуратно кладёт сына на подушку. Шурик судорожно вздыхает несколько раз и, почмокав губами, поворачивается к папе спиной.

В соседней комнате родители тихонько хвалят друг другу Шурика за то, что он выдул не всю банку компота, а значит, ночью будет спать спокойно, что съел всё, что ему приготовлено. «И телевизор выключил, вот молодец!» — говорит мама. А папа добавляет: «Я же говорил, что его вполне можно оставить одного. Ты посмотри — он вооружился на всякий случай». Засыпая, Шурик слышит мамин тихий смех, затем лёгкий скрип шифоньер-ной двери и успевает подумать, что мама, наверное, достаёт свой абрикосовый халат.

…Красивая Вера Павловна сидит за столом и что-то пишет в классном журнале. Цветная ткань кофточки поблекла, потускнела, стала простой и невыразительной. Павлины выглядят так, словно кто-то потёр их большой чернильной резинкой. Над голубыми глазами Веры Павловны чётко обозначились густые брови. Они портят её. Золотистые локоны распрямились — теперь заметно, что в основании они совсем тёмные. На лице Веры Павловны написаны огорчение и усталость. Муж вчера приехал из командировки и ничего ей не привёз. Девчонки в классе разочарованно хмыкают и перешёптываются, прикрывая ладошками рты, с насмешкой поглядывая на учительницу. Шурик блаженно улыбается во сне.

 

Ромка

…Ромка чем-то похож на юного Пушкина. Смуглая кожа, кудрявые волосы. Слегка вывернутые губы и чёрные, масляные глаза.

Мы заканчиваем первый класс. С первого сентября Ромка — мой друг. Правда, нас почти сразу рассадили, потому что мы рисовали друг другу разные картинки, жевали промокашки и щелчками сбивали эти тугие комочки в сторону косичек с пышными бантиками.

За первой партой в нашем классе сидит странный мальчик, Вася Белоусов. Когда учительница делает ему замечание, он не исправляется, а с ещё большим старанием продолжает делать то, что ему запретили. Однажды Валентина Митрофановна сказала Васе, чтобы он не ковырял в носу, — он же сидит на первой парте и все это видят. Услышав замечание, Вася повернулся к нам лицом, запустил щепоть пальцев в ноздрю… и потянул наружу длинную зелёную соплю.

— Фффуууууууу, — пронеслось по классу. Обнаружив столь бурную реакцию, Вася встал из-за парты во весь рост, открыл рот и с хлюпаньем втянул в себя отвратительную зелень.

— Ффуууууууууууууууууу, — на тональность выше пропел класс, сморщившись всеми тридцатью лицами.

Когда мы открыли глаза и перестали корчиться, успели заметить, как Валентина Митрофановна выпроваживает Васю в коридор, брезгливо взяв за край его форменной курточки.

На переменке Рома спрашивает, что я буду кушать. У меня в ранце лежит бутерброд с колбасой. Ещё мама дала мне десять копеек, чтобы в буфете купить маленькую бутылочку сливок. Мама говорит, что нельзя кушать всухомятку — живот будет болеть. Денег должно хватить — сливки стоят десять копеек, а молоко дешевле — восемь… Рома соглашается составить мне компанию.

В буфете все толпятся и лезут к раздаче. Никто не стоит в очереди. Не то что никто не хочет, а просто нас до сих пор не научили. Мне, правда, мама всегда советует никуда не лезть, быть скромным мальчиком, но когда вокруг все орут и давят друг друга, трудно удержаться — останешься ни с чем. Неужели всем остальным мамы ничего такого не говорят?..

Ромка предлагает отдать ему деньги — он сейчас всё раздобудет. Действительно, почти тут же возвращается, держа в руках по маленькой бутылочке.

— Ух ты! — вырывается у меня. — Ну ты даёшь!

— Да пустяки! — скромничает Ромка.

В классе мы садимся за мою парту. Я достаю целлофановый пакет, извлекаю из него завёрнутый в салфетку бутерброд. Два куска батона аккуратно намазаны маслом. Сверху лежат большие пластины розовой колбасы. Ромка сглотнул слюну. Его мама тоже что-то собрала, но, видно, Ромка свой домашний завтрак доставать не хочет.

— Угощайся! — приглашаю приятеля. Протыкая пальцем крышечку на бутылке, вдруг замечаю, что она не жёлтая, а серебристая — значит, молоко. Но ведь я просил Рому купить сливок. Сливки вкуснее и стоят дороже. Тогда где сдача?..

Мы с аппетитом перекусили. Ромка с удовольствием умял половину моего бутерброда. Тут прозвенел звонок.

Вася Белоусов так и не появился больше на наших уроках. На его место посадили отличницу Люду Остапенко. У Людки щёки белые-белые, и румянец на них, как рассвет на картинке в букваре. Говорит она как по писаному. Когда в наш октябрятский класс приходит пионервожатая, она всегда ставит Людку нам в пример.

На следующей переменке мы с Ромой стоим у окна и смотрим, как Людка с девчонками чинно прогуливаются по коридору.

— Я сейчас! — бросает Ромка и исчезает в классе. Дверь в кабинет открыта, и я вижу, как Ромка роется у себя в ранце. Он появляется, держа что-то в кулаке. Но ко мне не подходит — стоит у входа в класс и следит за Людкой. Вот она оказывается между нами. Ромка стремглав бежит в мою сторону и сбивает Людку с ног. Девочка падает. Ромка виновато стоит перед ней. Людка поднимается, потирая ушибленную коленку:

— Дурак!

— Конфету хочешь? — Ромка протягивает ей «Гулливера», самую большую и красивую конфету, такую я видел только на Новый год. Людка растерянно смотрит на Ромку, потом переводит взгляд на меня.

— А давайте вместе её съедим! — и правильная Людка, поднапрягшись, ломает конфету на три части.

Почему-то этот день сближает нас с Ромой. Мы ходим друг к другу в гости, правда, Ромка больше любит бывать у меня дома. Мы играем в настоящих оловянных солдатиков — моему папе сослуживец привёз из-за границы несколько наборов. Солдатики красивые — такие не только у Ромы, вообще мало у кого в городе найдутся. Фигурки изображают воинов разных времён и стран. У одних на головах высятся кивера, грудь перетянута белыми лентами. Мундиры разных цветов — синие, красные, а у солдат нынешней армии — хаки. Солдатики идут в атаку, держат знамя, стреляют с колена. Есть и всадники, и артиллеристы. Есть несколько танков и штук пять пушек.

Мы располагаемся на полу. Я приношу с кухни пару табуреток, переворачиваю их, образуя гигантские крепости. Солдаты идут на штурм, сидят в засаде. Мы забрасываем их пластилиновыми снарядами, сбиваем с ног, кричим «Ура!», берём пленных и горячо спорим, кто победил. Когда наши крики становятся слишком громкими, мама входит в комнату:

— Мальчики! Мыть руки и обедать!

Я иду в ванную, оттуда в кухню. Там Ромки нет.

— Позови своего друга! — просит мама.

Моя мама всегда вкусно кормит нас. Варит ароматные наваристые борщи. К ним подаются свежие круглые пампушки, натёртые чесноком. На второе обычно пышные, большие и сочные котлеты с гарниром из гречки или вермишели. Запивается обед сладким компотом из свежих ягод и фруктов (это летом и осенью, а зимой и весной — из сухофруктов).

Захожу в комнату. Ромка открыл стеклянную дверцу серванта и скользит пальцами по спинкам слоников, идущих один за другим вдоль выгнутого рога.

Однажды я пожаловался Ромке на своих родителей.

— Понимаешь, они хотят, чтобы я учился музыке! Давай, говорят, купим тебе пианино. Представляешь! А я им: какое пианино! На нём только девчонки играют!

Ромка покосился на меня, криво улыбаясь:

— Ну а ты скажи им, что на баяне будешь играть. Баян — это тоже инструмент.

— Правильно, Ромка! Так я им и скажу!

Родители мои чуть в обморок не упали, когда я им заявил про баян.

— Может, тогда уж лучше аккордеон? — робко спросили они.

— Нет! Или баян, или вообще не буду играть ни на чём! Я — не девчонка!

Мы сидим с Ромой у него дома у окна на диване. Играем в шахматы. Сидеть, спустив ноги, очень неудобно — надо ведь повернуться к доске лицом, поэтому приходится подгибать колено. А так хочется забраться с ногами, сесть по-турецки! Но я не решаюсь — вдруг испачкаю потёртую холстину дивана? Хотя я и в носочках, но ведь в них прошёл через коридор и комнату, мог собрать пыль… Мне очень неловко в гостях у друга. Сколько раз я приходил к нему, и меня ни разу никуда, кроме этого дивана, не приглашали. Самому проситься — стеснялся. И сидел, не вставая до тех пор, пока не нужно было в туалет. Тогда я извинялся и торопился уйти. Ромка хитренько улыбался и с простецким видом уговаривал оставаться ещё. Я отказывался, вспоминал, что надо маме помочь, с сестрой погулять. И поскорее шёл к входной двери…

— Сейчас, погоди, — останавливал Ромка уже в прихожей. Обувшись и одевшись, я стоял, хотя каждую секунду со мной могла приключиться неприятность. А Ромка исчезал в туалете. Слышалось лёгкое журчание, потом резкий звук смываемой воды. Ромка щёлкал выключателем, упирался одной рукой в дверной косяк, а другой то чесал макушку, то прикрывал зевающий рот. Он хитро смотрел на меня и, с трудом сдерживая смех, спрашивал:

— Может, останешься? Чайку попьём?..

На этот раз Ромкина мама оказалась дома. Она обещает нам угощение. Я отнекиваюсь, говорю, что только из-за стола, но она уже гремит посудой, и вот вносит большой табурет, ставит его рядом с диваном. На табурет кладётся кухонное полотенце. Ромкина мама снова уходит в кухню и вскоре появляется, неся в руках две тарелки. На одной лежат четыре толстых куска чёрного хлеба, а на другой в мутной жиже плавают перепончатые студни.

— Что это? — спрашиваю я Ромку, когда его мама уходит, оставив на «столике» солонку и пару вилок.

— Как что? Грузди! Ты что, не пробовал? Ешь! Знаешь, как вкусно!

Ромка подцепляет гриб вилкой, подхватывает хлебом тягучий зеленоватый рассол и отправляет всё это в рот. У меня тошнота подступает к горлу — вспоминается Вася Белоусов.

Такой замечательный сегодня урок физкультуры! Мы бегали на шестьдесят метров, и я пришёл к финишу третьим! Весь класс остался позади! Те, кто пришёл первым, выше меня ростом и занимаются лёгкой атлетикой уже год. Так что они не считаются! Ромка прибежал тоже после меня. Довольный собой, я долго ещё кручусь на школьном стадионе, забираюсь на брусья, пытаюсь с места прыгнуть в яму с песком дальше других. Так увлёкся, что не заметил, как остался один на площадке. Надо торопиться. Ведь физра — последний урок, а мы занимаемся в третью смену. Скоро вечер. Пора домой.

Захожу в класс — и ничего не могу понять. Вещи, ранцы лежат у всех на партах. Ребята сидят. Никто не переодевается. Лица у всех какие-то вытянутые. Я направляюсь на своё место и вдруг вижу, что у доски стоит Рома. Рядом с ним Валентина Митрофановна. Она просит меня подойти. Рома криво улыбается, косится на пол. Валентина Митрофановна ставит меня с другого конца доски.

— Ребята! — начинает она. — Роман попросил меня собрать совет класса прямо сейчас. И я с ним согласилась. Нам надо срочно обсудить поведение вашего товарища. Рома! Сядь на место.

— Скажите, дети, — Валентина Митрофановна величаво вошла в проход между рядами, дошла почти до последней парты. Помедлила и повернулась лицом к доске. Я почему-то разглядывал её мясистые пальцы, сцепленные в замок перед грудью.

— Скажите, сколько раз мы с вами обсуждали в классе, как надо вести себя в гостях! Сколько раз родители объясняли вам правила поведения! И что же?! Вот, посмотрите на него! Ваш товарищ, Игорь, пришёл к Роме в гости и не разулся у порога, прошёл в грязной обуви прямо в квартиру!!! — учительница возвысила голос. — Ромина мама работает на заводе, устаёт. Целыми днями гнёт спину. Приходит домой, едва успевает вымыть полы, как тут приходит Игорь и приносит на своих ботинках грязь с улицы!.. Разве может так поступать мальчик из интеллигентной семьи!.. И вот ещё что… — Валентина Митрофановна делает шаг вперёд, понижает голос, внятно выговаривая каждое слово:

— Игорёк… Тебя дома не кормят? Почему ты всё время просишь у Ромы, чтобы тебя накормили?…

Влажная спортивная майка стала ледяной. Она прилипла к спине, как отвратительная лягушка. Расстояние от доски до первой парты стремительно увеличилось. Валентина Митрофановна, и без того довольно крупная женщина, выросла, превратилась в великаншу. Ребята, с которыми я только что носился по стадиону, смотрят на меня с брезгливым прищуром. Пол уходит из-под ног, глаза застилают слёзы. Чуть ниже горла стало так больно — жжёт, и давит, и крутит… Стыдно! Я мучительно пытаюсь вспомнить, когда же не разулся у Ромы в гостях. Да ведь я разуваюсь ещё на лестнице. И когда я у него просил. Уж не эти ли сопливые грузди?.. Как же так… Ромка! Ромка! Ты же мой друг!!!

Дверь класса открылась, и возник мой папа. Он обычно забирает меня из школы. На этот раз что-то долго его не было… Папа тут же оценил обстановку. Не говоря ни слова, прошёл к моей парте, сгрёб вещи, взял меня за руку и вывел в коридор…

Наша школа стоит на небольшом холме, как маленький замок. Прямо перед ней раскинулись три большие поляны, обрамлённые кустарником. Папа не ведёт меня через поляны — ночью прошёл дождь и поэтому сыро. Мы идём по асфальтовой дорожке вокруг одной поляны, потом другой. Я постепенно прихожу в себя. Становится холодно, хочется снять кеды, переодеться. Папа садит меня на скамейку, крепко обнимает за плечи:

— Наплюй. Всё пройдёт. Запомни, Игорёк, все друзья — до первого телеграфного столба…

Я хлюпаю носом и с недоумением смотрю на папу. При чём тут столбы?..

Ромка задружился с пацанами. Первое время после того «совета класса» они часто поджидали меня на тех полянах. Он никогда не приходил один — их всегда было как минимум трое.

А недавно мать перевела его в другую школу. Нет, он ничего криминального не совершил. Просто его родители работают на заводе, а та школа готовит рабочих. Вот Ромку от нас и забрали.

Потом мои родители получили квартиру в новом микрорайоне в другом конце города, и я тоже перевёлся… Спустя много лет я узнал, что Ромка после восьмого класса ушёл из школы, выучился на бас-гитариста, играл в каком-то ВИА...

Теперь-то я всё знаю про телеграфные столбы.

 

Стыд

Полина Тимофеевна смотрит в окно поверх очков и не видит ни серого дня, ни серых деревьев. Ни зелёные бока «Москвича», с которых падающая серятина соскальзывает не задерживаясь, ни попугайные цвета ткани на манекенах в витрине магазина напротив, ни красные огни герани, украшающей подоконник, не расцвечивают день в иные краски.

Впрочем, даже если на небе не наблюдалось ни облачка и всё было залито солнечным светом, а от мира веяло беспечностью, для Полины Тимофеевны сегодняшний день всё равно остался бы серым и безрадостным. Сегодня Полина Тимофеевна подала директору школы заявление об увольнении в связи с уходом на пенсию.

Семён Захарович, конечно, станет уговаривать. Просить повременить, а то и вообще не увольняться. В крайнем случае, отыскать компромисс. Чтобы не поддаться на уговоры, нужно вовремя отвлечь совесть чем-нибудь иным. Не сосредоточиваться. Не вникать в его логику, а подобрать точные слова, чтобы настоять на необходимости уйти именно сейчас, посреди учебного года. В глазах коллег по работе её поступок, наверно, выглядит предательством. Они-то продолжают работать, хотя большинству давно пора на покой.

Где же набраться уверенности для ответственного разговора, когда сама себе не веришь. Когда знаешь, что не так надо. Не по-людски это, не по-человечески. Бежит ведь, как будто на пожар! Или с пожара?.. Неужели ей так плохо, что не может дождаться лета? Значит, все её звания, заслуженный авторитет среди педагогического коллектива и начальства — всё лишь стремление к показухе? Стало быть, неправда, особенно обидная, потому что неправда касается тонких сторон души, высоких материй? И детям, получается, лгала столько лет, раскрывая им на примерах из классики суть добра и зла, порядочности, нравственности, искренности, уважения и любви к людям.

Да, к ней приходили для обмена опытом учителя из других школ. Её ставили в пример. Любой комиссии достаточно было побывать у неё на открытом уроке — и школа по уровню подготовки педагогов как минимум на следующий учебный год выходила в образцовые… Как объяснить, как? Ведь не карьеру делала в школе. Никогда не тщеславилась ни перед старшими, ни тем более перед молодыми учителями, что у неё лучше, чем у других, получился урок, что заметили, отличили… Наивная! За столько лет и в самых кошмарных снах представить себе не могла, что кто-то когда-нибудь сможет с ней так… Неужели изо дня в день, из года в год открывала им душу, вынимала каждое слово из самого сердца, для чего? Чтобы однажды походя, одним движением взять и перечеркнуть?.. Может быть, всё-таки она не права и надо перетерпеть? Не устыдится ли своего решения, не покажется ли оно ей эгоистичным, неинтеллигентным? Да и кому отдадут её учебные часы? Кем заменят в классном руководстве? Ведь столько проблем возникнет. И всё из-за того, что такая чувствительная.

Полина Тимофеевна промокнула глаза краем платка. Зябко поёжилась. Поглубже закуталась в шаль. За что, за что, какое имеют право?.. Нет, не девочка ведь, чтобы принять подобное обращение. Нельзя допустить, ради них самих, чтобы они не просто к взрослым, а к учителям, относились безо всякого уважения. Ниже уже опускаться некуда. Есть же и у неё предел терпения! «Да ведь не все же! Нельзя по одному Брыкину судить. Остальные — дети как дети. Такие фрондёры, как он, были всегда. Но весь класс видел, и все слышали. И никто его не одёрнул, никто не поддержал меня. Значит, мысленно дети на стороне дерзкого мальчишки. Восхищаются, небось. Даже завидуют. Вот, мол, каков, ничего и никого не боится…» Учительница уговаривала сама себя и в то же время как будто спрашивала у Брыкина: может быть, тот успел осознать свою неправоту и готов извиниться? Мол, хотел доказать мальчикам и, конечно же, девочкам из класса, какой смелый, раскованный, «продвинутый», как они говорят… Она простит. Готова простить… Все подрастающие мужчины стремятся в лидеры. Тем более если ты сын такого известного, богатого и действительно влиятельного человека. Обязывает, наверное… А что, если Валентин и хотел бы подойти, но не знает, как это сделать? Его ведь можно понять — они в этом возрасте стыдятся своих добрых чувств.

Полина Тимофеевна с надеждой прислушалась, вгляделась. Но кроме звуков телевизора, включённого за стеной у соседей, ничего не слышно. И куда бы ни посмотрела, повсюду ей мерещится лишь румяное самодовольное лицо её ученика. Чем-то похож на сытого хорька. Господи, ну зачем обижать животное! Она видит холодный взгляд Брыкина. Видит, как шевелятся его полные красные губы, и на неё всё падают и падают ледяные слова. Каждое из них обрушивается как огромный снежный ком. Так, что перехватывает дыхание, и учительница чувствует себя маленькой и беззащитной. От незаслуженной обиды сердце сжимается и готово остановиться совсем.

Женщина встала. Пошла на кухню. Зажгла газ. Долила воды в чайник. Поставила на плиту. Зачем? Пить не хотелось. Долго смотрела, как голубые языки пламени лижут серебристые бока. Хотелось что-нибудь горячее плеснуть на заледеневшее сердце.

Что она такого сделала? Чем провинилась? Да и вправе ли, даже наедине с собой, так ставить вопрос: «Виноват ли учитель, делая дисциплинарное замечание ученику?» Всегда разговаривала вежливо, да и не умеет иначе. Конечно, вежливо. Никогда не повышала голос. В отличие от других громогласных учителей, её слышали, прислушивались. Вот и на этот раз. Заметив, что вытворяет Брыкин, внутренне вскипела, но сдержала себя. Сначала просто внимательно посмотрела на него. Потом на его соседку по парте. Подошла и стала рядом. Никакой реакции. Попросила положить руку на стол. Нельзя же допустить, чтобы мальчик на первой парте лез под юбку девочке! Да и вообще в школе разве такое возможно? Мало того, что проявляет открытое неуважение к учительнице — весь класс только тем и занят, что наблюдает за ними. Кто в проходы между рядами свесился. Кто привстал. Как будто учителя и нет вовсе. Понятно, десятый класс, взрослые, но ведь существуют же, в конце концов, правила поведения на уроке! Есть элементарные приличия, наконец! Раз сказала, другой, третий — ноль внимания. Только остальных раззадорила. Класс, не сдерживаясь, загудел, как растревоженный улей. А Светка тоже хороша — ни стыда ни совести! Прежде, ещё лет пять-семь назад, девочка такой бы скандал закатила — посмей её тронуть! Да и не посмел бы никто. А тут сидит, млеет. Щёки горят. А Брыкин нисколько не стесняется — заголил ей ногу до бедра — того и гляди в трусы залезет…

Надо чем-то занять руки, чем-то отвлечься, заполнить сознание. Полина Тимофеевна открыла створку на антресоли. Одну, другую. Куда сунула? Вот так всегда. Да и ни к чему ей папиросы. Так, на всякий случай, хранила недокуренную пачку, оставшуюся от бывшего мужа. Сколько лет пылится? Лет с десяток, пожалуй… Нет, одиннадцать уж. Наконец, пачка нашлась. От первой же затяжки голова закружилась и к горлу подступила тошнота. Как они только курят эту гадость? «Беломорканал». Муж курил только эту марку. Искал папиросы фабрики «Ява». Никакого тебе «Дуката». Муж. Мужское. Она так и сказала Брыкину в учительской: «Разве это мужское поведение? Ты ведь девочку унижаешь перед всем классом!» А в ответ? «Никого я не унижаю. Она ведь не возражала. Да все девчонки передрались, чтобы только со мной за одной партой сидеть!» На первый раз обошлось тем, что она выставила Валентина из класса. Вызвала в учительскую и пропесочила его там хорошенько. Правда, при отсутствии учителей. Зачем ребёнка позорить? Но на следующий день повторилось то же самое. Более того, они посреди урока стали целоваться! Да как!!!

«Вон из класса! — Полина Тимофеевна удивилась тому, что вдруг закричала и что крик её оказался неожиданно тонким и высоким. — Вон!!! Оба!!! К директору! Немедленно!!!»

Пока ребята не спеша собирали свои сумки, Полина Тимофеевна места себе не находила. Стояла у стола, вдавливая карандаш в столешницу, и держась за тонкую деревянную палочку, как утопающий за соломинку. Впервые за долгие годы работы в школе сорвалась на крик. И по какому поводу! Уму непостижимо. Неужели она действительно настолько отстала от жизни?

Звонок всё никак не звенел. Учительница не слышала, что говорила. Не думала. Не контролировала себя. Острые, насмешливые взгляды то и дело кололи ей спину, стоило отвернуться к доске. Спасительный опыт, навыки, отточенные до автоматизма, позволили ей внешне спокойно, не обращая внимания на повисшее между нею и детьми отчуждение, завершить начатую тему, дать задание на следующий урок, собрать со стола учебники, классный журнал и, не чувствуя под собой ног, добраться до учительской. Там она присела за длинный стол и только когда наливала воду из графина, заметила, что руки предательски дрожат.

Сегодня занятий больше нет. Надо идти домой, но сначала необходимо собраться с силами, прийти в себя. Чтобы не вызывать лишних вопросов, стала склеивать листы бумаги, достала линейку, карандаши. Расписание на следующую неделю не обязательно чертить дома, можно и в школе задержаться. Этаж постепенно пустел. Где-то в дальнем конце коридора слышались звонкие голоса уходившей по домам группы продлённого дня. Скоро школа опустеет совсем.

Вдруг приоткрытая дверь учительской распахнулась и на пороге откуда ни возьмись вырос Брыкин. Полина Тимофеевна от неожиданности вздрогнула. «Валентин? Извиняться пришёл? Неужели…» Смутное ощущение тревоги почти мгновенно сменилось уверенным ожиданием беды, большой беды. Брыкин огляделся по сторонам, пытаясь не только взглядом, но, как показалось Полине Тимофеевне, нюхом определить, есть ли здесь ещё кто-нибудь, и, убедившись, что никого нет, захлопнул за собой дверь. Подскочил к учительнице, и, видимо, боясь остыть, не давая ей возможности вставить хоть слово, стал торопливо говорить, выдавливая каждое слово сквозь зубы, словно плевок: «Если ты, с-старая с-сука. ещё раз сделаешь мне замечание… я тебя… Ты знаешь, кто я? Что, жить спокойно надоело? У тебя дочь, я знаю, есть. Симпатичная тёлка такая, да? Я сам мараться не буду. Но с-смотри… будешь вместе со своей красоткой на лекарства работать. А пойдёшь жаловаться, отца вызовешь… тогда сама застраххуйся сперва, а потом на улицу выходи. Ж-жаба старая, с-сука». Брыкин развернулся. Распахнул дверь. Размашистыми шагами пересёк пространство коридора и исчез в лестничном проёме.

Полина Тимофеевна ни жива ни мертва взяла свой портфельчик, оставила на столе чертёж и все принадлежности и, как загипнотизированная, пошла в ту же сторону, что и Брыкин. Спустилась по лестнице. Вышла на улицу и, пока шла до дверей своей квартиры, всё время ждала, что на неё сейчас набросятся, ударят, собьют с ног. Ничего уже не боялась. Всё самое страшное, что могло быть, произошло.

Мальчик, которого она, правда, не вела с пятого класса, а который перевёлся к ним два года тому назад, одним движением как будто выбил опору из-под ног. Наверно, была слишком самонадеянна, полагая, что её слово всегда будет непререкаемым для учеников. Она — устарела. Устарела. Отстала от жизни. Выпала из неё. Когда это произошло? Почему не заметила даже малейших признаков? Редко включала телевизор? Не читала газет? Не ездила в общественном транспорте? С магазином везло, да и на рынке её хорошо знали. Продавцы повсюду так приветливы, все дружелюбны. Никто никогда не нахамил и ничем не обидел.

Зазвонил телефон. Полина Тимофеевна с испугом посмотрела в его сторону. Леночка. Если бы не она.

Страх за дочку заставил женщину всхлипнуть. Она прижала обе руки к лицу. Девочка собиралась замуж. Познакомилась с юношей из приличной семьи. Родители — интеллигентные люди: папа юрист, мама врач. Сашенька оканчивал военное училище. Сыграли бы свадьбу, а тут и распределение подошло, уехали к месту службы молодого мужа. Да вот незадача — весь курс вдруг сняли и направили на Кавказ. А через месяц Леночка сообщает, что ждёт ребёнка. Саша, конечно, приедет, и всё будет хорошо. Да ведь нельзя теперь дочке волноваться. Не дай Бог, этот Брыкин с его папой и их бандитами.

Телефон всё звонил. Полина Тимофеевна глубоко вздохнула. Посмотрела, как воробей, сидя на ветке рябины, чистит пёрышки. Подняла трубку. Трубка молчала и на «Алло», и на «Вас слушают»… Темнело, а телефон звонил и звонил, и в нём по-прежнему молчали.

Наконец, напившись пустырника, Полина Тимофеевна набралась решимости. Сама позвонила дочери. Леночка сегодня получила очередное письмо от Александра. Им торжественно вручили дипломы об окончании военного училища, но оставили ещё на некоторое время в командировке. Чувствует себя хорошо. Токсикоза пока нет. Кушает всё. Делает витаминные салатики. Пьёт соки. Не звонила, потому что увлеклась: разбирала Сашины письма, фотографии. Перспектива стать любимой и любящей мамой придала щебетунье Леночке женской степенности и осмотрительности. Она думала о том, какой будет их жильё на новом месте, как его обставить таким образом, чтобы обеспечить уют и мужу, и малышу…

За получасовой разговор с дочерью Полина Тимофеевна немного успокоилась. Да, Брыкин успел превратиться в стыдную болезнь, от которой уже нельзя избавиться, но и выставлять напоказ такую болячку порядочные люди не будут.

Полина Тимофеевна положила трубку на рычаг. Стать бабушкой и посвятить остаток своей жизни, сколь бы долго ещё она ни продлилась, внукам, а потом, даст Бог, и правнукам — тоже не самое плохое дело. Возраст как раз подошёл пенсионный. Уедет с молодыми на новое место. Поможет им обжиться, устроиться. Со временем, глядишь, в детский садик нянечкой можно будет пойти. И внука пристроишь, и сама без копейки не останешься.

А Брыкин. Не воевать же. Что она может сделать ему, с ним, с его влиятельным отцом? Власти Полина Тимофеевна всегда боялась и полагала, что управу на неё может найти только другая власть. Ну не обычной же учительнице литературы пытаться возражать тем, кто, чувствуя свою силу, не терпит возражений? Внутренне она знала, что стоит ей когда-нибудь оказаться на пути у большого начальника, как ей тут же придётся посторониться. Вот этот случай и наступил. Ей казалось, что власть — это огромная страшная птица. Если вдруг на открытом пространстве оказаться обнаруженной, спасения не жди. Жертва попадает в прицел зоркого немигающего взгляда и, как бы ни пыталась спастись, обречена.

Не обратиться ли за помощью? Допустим, в милицию. Полина Тимофеевна знала из разговоров в учительской, что милиция не станет всерьёз заниматься её делом. Как громко сказано! Она представила себе папку с надписью «Дело школьника Брыкина», и ей вообще расхотелось думать. «Нет тела — нет и дела», — вот что скажут в милиции. В лучшем случае, примут заявление, и — Боже упаси! — вызовут Брыкина-старшего. «Гражданка такая-то, — скажут ему, — обратилась с заявлением на Вашего сына. Он якобы угрожал ей и её дочери, обзывал нехорошими словами. И всё это за то, что получил на уроке замечания и даже был выставлен за дверь». Дальнейшее «кино» Полина Тимофеевна досматривала уже с сильно бьющимся сердцем и немеющими руками. Она чувствовала, что не принадлежит себе, а, подобно листу, сорванному с дерева, кружится, задевая за ветки, взмывая вверх под порывами ветра, снова кружась и снова цепляясь за ветки, ограды, урны, скамейки, но неуклонно приближается к земле, где непременно должна будет слиться с теми, кто упал и застыл раньше… Звонок в дверь прозвучал так резко, что Полина Тимофеевна выронила из рук чашку с чаем. Чашка упала на пол и разбилась. Брызги кипятка выплеснулись на щиколотки.

— Только обвариться мне и не хватало, — подумала Полина Тимофеевна и взглянула в дверной глазок. — Леночка!!!

Едва притворив дверь, дочь буквально набросилась на неё.

— Рассказывай, мамочка, что случилось! Меня не проведёшь. Я по твоему голосу сразу могу определить и как твоё здоровье, и настроение.

Полина Тимофеевна припала к родному плечу и заплакала. Впервые она всем своим существом почувствовала, что литература, которую она много лет преподавала, бесконечно далека от настоящей жизни — грубой и безжалостной.

Прижимаясь к дочери, она снова попыталась избавиться от ощущения собственной старости и ненужности никому, даже Леночке и своим будущим внукам, но у неё снова ничего не получилось. Полина Тимофеевна всё глубже прятала лицо в мохеровую кофту.

Женщина предчувствовала, что сейчас придётся всё рассказать Леночке, и ей становилось мучительно стыдно. А куда ещё спрятаться от самой себя, она не знала.