Денди и женщина: метафизика пола

Невозможно понять внутреннее напряжение дендизма, исключив гендерные аспекты. В дендизме очень часто происходит размягчение культурных границ женского и мужского, бесконечное двоение и игровое присвоение эмблематических свойств противоположного пола. Денди не боятся иронически акцентировать свою женственность, даже если это может свидетельствовать об изнеженности или слабости. А изысканность нарядов, тщательный уход за собой и длительное время, отводимое на туалет, разумеется, давали повод для всяческих насмешек и намеков… Даже у Пушкина сказано об Онегине:

Впрочем, сравнению с ветреной Венерой порадовались бы далеко не все денди. Некоторые из них весьма жестоко третировали светских женщин, критикуя их наряды, а порой денди позволяли себе издеваться и над учеными дамами. Лорд Байрон, к примеру, вспоминал, как денди разыграли мадам де Сталь, которая гостила в Англии и, кстати, очень боялась неодобрения Браммелла по поводу своего внешнего вида. «Они уверили мадам де Сталь, что Алванли имеет сто тысяч фунтов годового дохода и т. п., а она стала в глаза хвалить его красоту! и ловить его в мужья для Альбертины (“Либертины”, как окрестил ее Браммелл, хотя бедняжка была и осталась примерной, как только может быть девушка или женщина, и к тому же очень милой)».

Марлен Дитрих. 1932 г.

Пожалуй, единственный тип женщин, который они признавали достойным своей компании, – женщины андрогинного плана, способные к перевоплощениям. Идеальный пример такой женщины – Сара Бернар, преуспевавшая в мужских ролях. Из современных образцов подобного типа можно вспомнить Марлен Дитрих, в чьей красоте ощутим андрогинный оттенок. Режиссер Джозеф фон Штернберг, создавший экранный имидж Дитрих, проницательно замечал: «На всех фотографиях она выглядит как некто, переодетый женщиной».

Традиционные дамы, будь то куртизанка или синий чулок, нередко удостаивались весьма нелестных отзывов. Так, Бодлер писал, что женщина вульгарна и потому составляет полную противоположность денди. В этих заявлениях, правда, явно проглядывает несколько искусственный надрыв, что вполне объяснимо: уж слишком дорого обходились самому поэту его отношения с женщинами. Любопытно, однако, что в своих экспериментах с феминизацией внешности Бодлер порой заходил дальше других: носил длинные кудри, розовые перчатки, отращивал ногти. По мнению Сартра, в образе Бодлера совершается незаметный переход от мужественного дендизма к женскому кокетству. А если сформулировать это различие в историческом плане, то это скорее переход от пуристского неоклассицизма английских денди первого периода с их акцентом на мужественность и традиционное джентльменство, к традициям более эстетского и игривого щегольства середины века, от которого уже тянется ниточка к элитарно-дерзкому декадансу fin de siècle, жаждущему познать всю гамму пряных чувственных наслаждений.

Если искать примеры дендистской эротической раскованности, то сразу на ум приходит история графа д’Орсе. Он был знаменит не только как один из наиболее элегантных людей своего времени, но и благодаря двусмысленным отношениям, которые связывали его с семейством лорда и леди Блессингтон. Многие видевшие графа д’Орсе отмечали пикантную женственность его облика: волнистые каштановые волосы, яркие тона в одежде, выделявшиеся на фоне общей темной гаммы мужского костюма, любовь к длинным золотым цепочкам, белые французские перчатки и, наконец, «невидимые панталоны “inexpressibles“ телесного цвета, облегающие как перчатка». Мужчины осуждали его костюм как чересчур откровенный и дамский, однако сами дамы были без ума от графа д’Орсе.

Толика женственности в идеальном мужском образе, очевидно, была необходимой составляющей дендистского шарма. Привкус «иного» (даже не столь существенно, в каком именно аспекте) всегда будоражил воображение. Так, если взять эффект «иного» в национальной культуре, то здесь в дендизме срабатывает очень сходная логика. Для того чтобы прослыть настоящим щеголем, во Франции требовалось иметь репутацию англомана, а в Англии, наоборот, самым верным рецептом хорошего тона нередко считалась абсолютная приверженность ко всему французскому.

Можно привести примеры, когда женственность выходила в телесном облике денди на первый план. Капитан Гроноу описывает известного щеголя эпохи Регентства сэра Ламли Скеффингтона, который до конца своих дней следовал моде макарони и «так любил раскрасить свое лицо, что выглядел как французская куколка; он одевался а-ля Робеспьер и совершал прочие глупости… Скеффингтон славился своими вежливыми изысканными манерами; его повсюду приглашали, причем особенно его привечали дамы. О его приближении всегда можно было догадаться по витающим в воздухесладким запахам; а когда он подходил ближе, казалось, что Вы очутились в парфюмерном магазине».

Эта манера одеваться и душиться характерна скорее для щеголей XVIII века и в эпоху романтизма воспринималась уже иронически, недаром Байрон в «Английских бардах и шотландских обозревателях» рисует саркастический портрет Скеффингтона, недвусмысленно намекая на его «голубые» склонности. Однако, исходя из отдельных примеров, опасно делать широкие обобщения. Многие денди оставались холостяками, что, впрочем, еще не дает оснований для поспешных выводов об их поголовном гомосексуализме.

А что же можно сказать об отношении к женщинам основоположника дендизма?

Все знавшие Браммелла отмечали его удивительную холодность в отношениях с женским полом. Он мог быть светски любезным, остроумным, писать галантные послания в стихах, но никто никогда не видел его в роли пылко влюбленного. Одно время ходили слухи о его помолвке, но Браммелл вскоре рассеял это заблуждение, объявив, что не может вынести вульгарности предполагаемой невесты, поскольку она слишком любит капустную похлебку.

Для многих денди завести роман считалось чуть ли не обязательным атрибутом светского времяпрепровождения. Однако мистер Требек, герой романа Листера, прототипом которого послужил Браммелл, признавался: «К сожалению, в моем случае скорее уместно слово “равнодушие”. Это действительно мой недостаток… Я могу вести беседу, смеяться и волочиться за дамами, занимаясь легкомысленными шутками и бесчисленными милыми пустячками, принятыми в обществе. Но это просто по привычке или от праздности, а на самом деле дамы не возбуждают во мне никакого интереса, и они, кажется, чувствуют это…»

Браммелл и впрямь оставался в стороне от амурных интриг, и даже самой известной светской куртизанке Хэрриет Уилсон не удалось привлечь его своим кокетством. Позднее в письмах она с негодованием отзывалась о «равнодушии» Браммелла, да и многие другие дамы отмечали его холодность, ледяную вежливость, предотвращающую любые намеки на флирт. Биограф Браммелла капитан Джессе резюмировал: «Он слишком любил себя, чтобы любить других».

Барбе д’Оревильи, сравнивая его с маршалом Ришелье, фиксировал контраст между ними: «Ришелье слишком похож на татарских завоевателей, которые делали себе ложе из сплетенных женских тел. Браммелл никогда не гнался за подобными трофеями; его тщеславие не было закалено в горячей крови… И его тщеславие не страдало от этого; напротив! Оно никогда не сталкивалось с иной страстью, которая бы ему мешала или уравновешивала его; оно царило в одиночестве и было тем могущественнее: любить, даже в наименее возвышенном смысле этого слова – желать – всегда значит зависеть и быть рабом своего желания. Самые нежные объятия – все же оковы, и будь Вы Ришелье, будь Вы даже самим Дон-Жуаном – знайте: разрывая столь нежные объятия, Вы рвете лишь одно звено своих оков. Вот рабство, которого избежал Браммелл».

Барбе здесь подчеркивает очень важное отличие: денди превыше всего ставит собственную независимость, и потому лавры Дон Жуана вовсе не всегда ему к лицу. Не все денди так четко воплощают это стремление к самодостаточности – Браммелл в этом смысле просто самый чистый образец. Другие же, как, например, Бодлер или бальзаковский герой Анри Де Марсе, превосходно сочетают обе линии, покоряя женские сердца и не утрачивая дендистского нарциссизма. Особенно легко возникает естественное соединение этих качеств, когда мы имеем дело с денди-эстетом. Впечатляющий портрет денди-эстета XX века дан в романе Лоренса Даррелла «Бальтазар» (1958).

«Амариль был большой оригинал и, ко всему, в некотором роде денди. Серебряные дуэльные пистолеты, гравированные визитные карточки в изысканном футляре, костюм – верх элегантности в сочетании с последним писком моды. Дом его был полон свечей, а писал он по преимуществу белыми чернилами на черной бумаге. Наивысшим из возможных наслаждений для него было: обладать изысканной женщиной, призовой борзой или же парой непобедимых бойцовых петухов. Но человек он был при всем том вполне сносный, не лишен был интуиции как диагност и терапевт, так что о маленьких его романтических причудах можно было и забыть. Главной его страсти, страсти к женщинам, трудно было не заметить: он одевался для них». Как видим, это не просто денди-эстет, но еще и вдобавок дендидонжуан! Женщины для него выступают и как объект завоевания, и как зеркало его эстетических совершенств.

Леонид Геллер в статье «Печоринское либертинство» проводит сравнение между денди и либертином. Либертин – эротическийавантюрист XVIII века, проповедующий циническую мораль вседозволенности: самый яркий пример либертинской литературы – роман Шодерло де Лакло «Опасные связи».

«Эти две модели поведения часто сочетаются, но тем не менее они не совпадают. Основа и того и другого – стремление к личной свободе. Говоря грубо, оба они, опираясь на те же принципы, реализуют их по-разному… Первый принцип – удовольствия, удовлетворения желаний как цель жизни; но либертинство может быть коллективным, оргиастическим (пример: утопия Фурье); дендизм же только индивидуален, он воплощает эготизм (термин Стендаля) – нарциссизм, культ себя как цель жизни. Второй принцип устанавливает эквивалентную взаимосвязь внешнего (одежда, жесты) и внутреннего (поведения кода отличия). Но денди может и в лохмотьях сохранять изящество, сохраняя свое превосходство; либертин же необязательно отмечает свое отличие вне любовной ситуации… Наконец, третий принцип: свобода от светских условностей для утверждения себя; но денди самодостаточен: это обожествление индивида для самого себя, объективация себя, тогда как либертин не может обойтись и не может утвердить себя вне отношений власти: он должен обладать другим, т. е. подчинить своей власти».

Тут следует оговорить, что для денди светская власть ничуть не менее важна, чем для либертина – эротические победы. Власть денди менее физически конкретна, но не менее жестка. Но оба для достижения своих целей готовы идти на цинические манипуляции окружающими. В отличиях денди от либертина конкретизируются антиномии Барбе д’Оревильи: нарциссизм денди действительно во многом исключает для него целый ряд любовных приключений; для настоящего денди они – просто лишние утомительные хлопоты, отвлекающие от «заботы о себе».

Какие женские типы в таком случае лучше всего соответствуют денди, вписываются в дендистское пространство? Вероятно, это должна быть спокойная, уравновешенная женщина, партнер по светскому времяпрепровождению, однако не провоцирующая на эротические эскапады. Для Браммелла подобными женщинами-друзьями были герцогиня Девонширская и особенно герцогиня Йоркская, которая больше всех помогала ему в изгнании и для которой он во Франции расписывал экран.

В российском журнале «Дэнди» в 1910 году появилась любопытная статья под заголовком «Дама», принадлежащая перу Г. фон Больё. В ней дан характерологический очерк «дамы» в сравнении с «женщиной». Дама консервативна и настроена в антифеминистическом духе. В противоположность «женщине» она довольствуется традиционной моделью семейных отношений и не собирается отстаивать свои особые права. Но, парадоксальным образом, ее позиция базируется на чувстве незыблемого превосходства над мужчинами – по сути дела, она их ни в грош не ставит. Не скрывая собственной иронии, автор живописует даму: «Признавая пользу мужчины в качестве слуги, работающего на нее, дама все-таки презирает его… Работа делает его таким грубым и неизящным! Ей непонятна его серьезность, его стремление к разрешению неразрешимых проблем, ее отталкивает страстность его чувств. Отношения между полами всегда полны отчужденности и непонимания… но у дамы совершенно отсутствует склонность к патетическим примирениям с врагом, всякое стремление к духовному сближению. Мужчина всегда ей чужд и антипатичен. Она нисколько не стремится понять его и не требует, чтобы он понимал ее. Поэтому она так хорошо уживается с мужем, так как в их жизни отсутствует трагический элемент, портящий семейные отношения».

Весьма примечательно, что столь уничижительный для мужского пола опус появился на страницах журнала «Дэнди». Ведь «дама» – партнер денди по светской жизни. Во всяком случае, все приятельницы Браммелла, с которыми он любил мило болтать (порой ради этого покидая общество джентльменов-охотников), – именно дамы: герцогиня Йоркская или леди Бессборо. Третирование мужчины как предмета – это уже, конечно, черта буржуазной дамы-обывательницы. Но ведь и сами денди приложили руку к превращению мужчины в вещь – просто к XX столетию эта «предметность» уже выступает как чистая функция материального обеспечения семьи.

 

Джорджиана, герцогиня Девонширская: лидер моды

Джорджиана, герцогиня Девонширская, урожденная Спенсер, была одной из самых знаменитых женщин своей эпохи. Она родилась 9 июня 1757 года в семье графа Джона Спенсера. Из этого же рода, кстати, происходят и другие известные красавицы – леди Каролина Лэм, принцесса Диана и модель Стелла Теннант.

В возрасте 17 лет Джорджиана вышла замуж за герцога Девонширского и начала вести светский образ жизни. Благодаря редкому обаянию и вкусу она вскоре стала образцом элегантности, настоящим лидером моды, и все новинки стиля, которые молодая герцогиня демонстрировала в своих нарядах, – туники, плюмажи – называли ее именем. Даже цвет ее экипажа послужил для названия нового оттенка – «девонширский коричневый».

Джорджиана принадлежала к особой породе женщин – смелых, эксцентричных, благородных, которые не боятся рисковать и брать от жизни все, при этом щедро делясь с окружающими. Такие личности обычно привлекают прежде всего за счет своей харизмы, а уж если к тому же они наделены безукоризненным вкусом, то имеют все шансы попасть в историю моды. В мемуарах их имена всегда мелькают особенно часто, мерцая таинственным светом. Их любят писать художники, вокруг них всегда собирается кружок интеллектуалов. Вероятно, подобный характер подразумевает особую пропорцию шарма, ума, стиля и самоотверженности, но высчитать ее еще никому не удавалось. В XIX веке такую репутацию имели, к примеру, мадам Рекамье, изображенная на знаменитых портретах Жерара и Давида, а на рубеже XIX–XX веков – Лу Андреас-Саломе и Мися Серт.

Джорджиана, герцогиня Девонширская. Гравюра по портрету Т. Гейнсборо

В народе Джорджиану называли «красавица-герцогиня», хотя близко знавшие ее люди говорили, что магический эффект ее внешности возникает в первую очередь благодаря ее личному обаянию. «Где бы она ни была, мужчины и женщины становятся ее верными рабами» – вот типичный отзыв о Джорджиане. Согласно лорду Роксаллу, «герцогиня Девонширская не претендовала на всеобщее восхищение, но это лишь усиливало ее привлекательность. Ее красота не сводилась к правильным чертам лица или к безукоризненной фигуре; она заключалась в ее любезности и грации, в ее прелестных манерах и очаровательном обхождении. Ее волосы отливали красновато-рыжими тонами, у нее было довольно приятное лицо, но если бы в нем не отражался ее живой ум, ее внешность можно было бы счесть заурядной». Герцогиня позировала для портретов двум самым знаменитым живописцам своей эпохи – сэру Джошуа Рейнольдсу и Томасу Гейнсборо, а миниатюрные гравюры и медальоны с ее изображением были необычайно популярны как среди мужчин, так и женщин.

Ее слава и любезное обращение привлекали в девонширское поместье толпы поклонников и гостей, и тамошние балы всегда были видными светскими событиями. Среди постоянных посетителей были предводитель вигов Чарльз Фокс, философ Эдмунд Берк, щеголь-остроумец Джордж Селвин, драматург Р.Б. Шеридан, денди Джордж Браммелл и другие знаменитости. Но за чашкой чая нередко обсуждались не только светские новости, но и ключевые решения в политике вигов.

Многие поэты посвящали ей галантные строчки, специальные «стихотворения на случай» писались по поводу ее новых нарядов или домашних собачек. Когда она придумала высокий головной убор, изящно украшенный перьями, художник Д. Хоппнер немедленно запечатлел ее с этой новинкой, а лорд Карлайль сочинил остроумную оду, в которой обыгрывал мифологическую символику перьев:

Все новинки стиля Джорджианы немедленно становились предметом подражания. После того как герцогиня обзавелась страусовым пером длиной в 4 фута, конкуренткам пришлось прибегнуть к экстраординарным мерам: «Но где же достать перья такой длины? Соперницы Джорджианы тщетно рыщут по всему городу, покуда им не удается уговорить владельца похоронной конторы продать им громадные колышущиеся плюмажи с верхушки его катафалка». Зато потом счастливым обладательницам длинных перьев приходилось соблюдать немало предосторожностей: ездить в каретах без сиденья, примостившись на полу (иначе головной убор не помещался в карете), а на балах держаться подальше от канделябров, чтобы перья не загорелись.

В другой раз Джорджиана появилась в опере в открытом платье из тонкого муслина с кружевной отделкой, которое подарила ей королева Франции Мария-Антуанетта. Все дамы из светского общества тут же стали копировать этот фасон. Так в 1784 году в Англии возникла мода на неоклассические туники, которая продержалась довольно долго – еще три десятилетия.

Поводом для подражания становились не только наряды герцогини, но даже ее манера говорить. В ее доме существовал особый семейный жаргон – «slanguage», который модники окрестили «Devonshire drawl»: например, слово «yellow» произносилось «yaller». Почти все члены семейства имели свои прозвища: герцога прозвали Canis за любовь к собакам, старшую дочь – Little G, а младшую Hary-O.

Во время парламентских выборов 1784 года Джорджиана активно агитировала за своего друга Чарльза Фокса, за что получила прозвище «герцогиня Фокса». Она разъезжала с сестрой в своем великолепном экипаже по самым бедным районам Лондона.

Здесь с ней случилась история, давшая повод для множества пересудов. Мясник с Ньюпортского рынка попросил позволения поцеловать ее, и она согласилась. Чего не сделаешь в пылу предвыборной кампании! Пуристы-тори, конечно, осуждали вольность герцогини, но виги во главе с Фоксом с энтузиазмом восприняли ее поступок, ссылаясь на примеры героических женщин античности. Позднее Барбе д’Оревильи с тайным восхищением писал об «увлекающейся и странной герцогине Девонширской, которая писала стихи на трех языках и не брезговала целовать своими патрицианскими губами лондонских мясников, чтобы привлечь лишние голоса на сторону Фокса».

Во время этих «вылазок в народ» она пожинала плоды своей славы – ведь даже простые люди мгновенно узнавали ее по миниатюрным портретам, которые в то время продавались повсюду. Блеск ее глаз привел в восторг угольщика, который сказал, что от ее огненного взора можно разжечь трубку. Этот комплимент Джорджиана считала самым лучшим в своей жизни.

Герцогиня была образованной дамой и свободно говорила на нескольких европейских языках, писала стихи по-французски и поитальянски, переводила сонеты Петрарки. Ее стихотворения выходят за рамки традиционной салонной поэзии – недаром ими восхищался крупнейший поэт английского романтизма С.Т. Колридж и даже посвятил ей в 1799 году оду, написанную в ответ на ее стихотворение «Переход через Сен-Готар». А аббат Делиль, автор «Садов», перевел этот текст Джорджианы на французский.

Другой общеизвестной чертой герцогини была ее склонность к благотворительности. Она покровительствовала одаренным людям – в ее доме несколько лет жила романистка Шарлотта Смит, которую она приютила после того, как муж Шарлотты обанкротился и попал в тюрьму за долги. Аналогичным образом она помогала многим нуждающимся талантам.

Семейная жизнь Джорджианы долгое время служила поводом для досужих догадок. Вероятно, герцог, будучи по природе очень холодным человеком, не мог удовлетворить ее потребность в любви. Молва приписывала Джорджиане связь с графом Чарльзом Греем, однако биографы не располагают никакими достоверными фактами на сей счет. Тайной покрыты и ее отношения с леди Элизабет Фостер – светской дамой, которую герцогиня повстречала в Бате. Леди Элизабет, или Бесс, как ее называли, вскоре стала ближайшей подругой Джорджианы и членом семьи в Девонширском поместье. Став любовницей герцога, она не утратила дружеского расположения Джорджианы, и этот своеобразный ménage à trois продолжался 25 лет. В 1789 году приятельницы вместе посетили Париж как раз в разгар революционных событий.

Было бы в высшей степени некорректно делать здесь скоропалительные заключения; скажем лишь, что примеры подобных нетривиальных союзов известны – достаточно вспомнить о семейном треугольнике лорда и леди Блессингтон и графа д’Орсе. Очевидно, Джорджиана с ее удивительным тактом сумела так построить отношения, что не потеряла ни мужа, ни подруги. Дети Джорджианы и Бесс воспитывались вместе.

У Джорджианы было двое детей, и она сама занималась их воспитанием, не доверяя их попечению нянек и кормилиц, как в то время было принято в знатных домах. Публика считала это очередной экстравагантной причудой герцогини, но тот же Колридж, который был многодетным отцом, писал о материнских чувствах Джорджианы с пониманием и одобрением.

Последний штрих к портрету Джорджианы – увлечение карточными играми: она особенно любила фараон и могла сидеть за картами вечерами напролет, делая крупные ставки. Герцог оплачивал все ее карточные долги, хотя они составляли немалые суммы.

С годами здоровье Джорджианы резко ухудшилось, она почти ослепла на один глаз, и ее пытались лечить по медицинским правилам того времени очень жестокими методами – электрошоком.

Умерла она в возрасте 49 лет 30 марта 1806 года. Овдовев, герцог женился на леди Элизабет – такова была посмертная воля Джорджианы. Так она сама захотела.

Ил. из книги Д. Браммелла «Мужской и женский костюм»

 

Дамы-денди: освоение стилевых приемов

 

Зинаида Гиппиус

Зинаиду Гиппиус называли «декадентской мадонной», «дерзкой сатанессой» и даже «ведьмой». Это весьма почтенные женские амплуа, но по стилю ее жизнетворчества видно, что она также умело пользовалась стилевыми приемами денди для создания запоминающегося образа.

В мемуарах современников запечатлена ее дендистская манера пользоваться лорнеткой: Гиппиус была близорука и часто шокировала публику тем, что прикладывала к глазам лорнетку и бесцеремонно в упор разглядывала собеседника. Поэтесса Ирина Одоевцева вспоминает эпизод своего первого знакомства с Гиппиус: «Она, улыбаясь, подает мне правую руку, а в левой держит лорнет и в упор разглядывает нас через него – попеременно – то меня, то Георгия Иванова. Я ежусь. Под ее пристальным, изучающим взглядом я чувствую себя жучком или мухой под микроскопом – очень неуютно». Дискомфорт, который испытывает мемуаристка, типичен для жертв дендистских визуальных игр – денди умели смутить взглядом.

Валерий Брюсов был поражен попыткой Гиппиус воспроизвести старинный жанр приема во время одевания (petit lever). «Я, согласно с письмом, явился к ним в 12 часов. Вхожу и первое, что вижу, – раздетой Зинаиду Николаевну. Разумеется, я постучался, получил “Войдите”, но зеркало так поставлено в углу, что в нем отражается вся спальня. “Ах, мы не одеты, но садитесь”. Поговорили из комнаты в комнату, потом Зиночка (это, кажется, ее единственное общепринятое имя) вышла. – “Я причесываться не буду. Вы не рассердитесь?” На самом деле, если бы она и не причесывалась, то все же собрала свои волосы искусно à la chinoise…» В этом эпизоде Брюсов невольно оказывается в роли капитана Джессе, подглядывающего за туалетом Браммелла в зеркало. Деланая небрежность Гиппиус – типично дендистская манера; впрочем, и при полном туалете эта дама заботилась о том, чтобы не остаться незамеченной: «Вечером мы были у Соловьевых… Зиночка была опять в белом и с диадемой на голове; причем на лоб приходился бриллиант… „Я не знаю Ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит. В Петербурге так все меня уже знают. Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают“». Не комментируя восхитительный тон наигранной наивности, заметим лишь, что белые платья и диадема на голове – отсылка к ампирной моде, которая в начале XX века как раз переживала второе рождение.

Модная иллюстрация 1920-х годов. Андрогинный стиль

Наиболее ярко дендистский образ поэтессы был реализован в знаменитом портрете кисти Бакста (1906), для которого она позировала в кюлотах и батистовой манишке щеголя XVIII века, с пышной прической и надменным выражением лица. Этот портрет всем казался в те годы «фантастически неприличным и скандальным», и дело здесь было не столько в костюме, открывающем ноги, сколько в самом факте переодевания женщины в мужское платье. Гиппиус удалось тонко задействовать весь потенциал культурного шока, заложенный в дендистской андрогинности, причем если мужчин-денди обычно обвиняли в излишней женственности, то здесь, напротив, женщина как будто «присвоила» себе символические атрибуты мужественности – и свободный костюм, и раскованную позу, и высокомерный взгляд. Однако в этом у Гиппиус были предшественники и последователи – Жорж Санд любила прогуливаться по Парижу в мужском платье, а в 1930-е годы Марлен Дитрих ввела моду на брючные костюмы.

 

Денди и Мадемуазель

Легенда приписывает Мадемуазель Шанель славу изобретения короткой стрижки для женщин в 1917 году. Все произошло, конечно же, чисто случайно: «Она должна была поехать в Оперу… Ее газовая колонка взорвалась. Она отделалась несколькими подпаленными прядями. Сначала Коко подумала отказаться от приглашения, но потом, взяв большие ножницы, обрезала свои косы. Оставалось только помыть голову… В Опере немедленно заметили, что она подстриглась». Этот случай весьма напоминает происшествие, благодаря которому на свет появился укороченный фрак спенсер, – находчивый лорд решительно отрезал фалды, после того как одна обгорела в камине.

Поразительное сходство обеих романтических историй наводит на мысль о глубинном сходстве дендистских новаций и реформаторских жестов Шанель. Она, пожалуй, и впрямь единственная фигура в истории моды, которую можно адекватно сравнить с Браммеллом.

Их сближает не только тот факт, что оба усиленно занимались жизнетворчеством и способствовали мифологизации собственной жизни, но прежде всего удивительная стилевая интуиция. Они чувствовали, что будущее – за простым, экономным силуэтом, что современный костюм должен быть универсальным для разных ситуаций и достаточно комфортным.

Знаменитый костюм Шанель возник во многом благодаря влиянию английской мужской моды. Великая Мадемуазель впервые использовала плотный трикотаж джерси и адаптировала свободный фасон спортивных пуловеров для женской одежды. Получился лаконичный костюм, строгий, но не стесняющий движений. Этот костюм фактически нивелировал социальные различия.

И про Браммелла, и про Шанель говорили, что они навязали миру «снобизм мнимой бедности». Но суть кроется в том, что Шанель, как и английский денди, пропагандировала сдержанный стиль, развивая принцип «conspiсuous inconspiсuousness». Только на языке моды XX века это стало называться «understatement», сдержанная манера (кстати, она до сих пор считается типической чертой национального английского характера).

В женской одежде идеальный образец «сдержанности» – прославленное «маленькое черное платье» Шанель, которая во многом действовала под влиянием английской мужской моды. Именно Шанель давала своим состоятельным клиенткам совет одеваться как служанки. В этом известном афоризме кроется софистический парадокс: для того, чтобы создать впечатление «изысканной простоты», надо иметь немалые средства и для начала иметь служанок.

В том же духе Шанель рекомендовала делать ставку на бижутерию, а если у дамы имеются настоящие драгоценности, то носить их так, как если бы они были бижутерией, – небрежно и вперемешку. Этот образ стал популярен в 1930-е годы, во времена Великой депрессии в США. Аналогичный прием потом стал использоваться людьми среднего сословия, желающими показать, что они просто «не хотят» выряжаться.

Шанель говорила: «Нужно, чтобы поняли, что драгоценности – это орнамент, а не состояние, которое носят с собой». Драгоценности, таким образом, перестают быть знаком богатства, а функционируют в чисто декоративных целях. Здесь Шанель и Браммелл расходятся: для Браммелла золотая цепочка от карманных часов была непременным атрибутом джентльмена, а в его коллекции табакерок преобладали экземпляры из самых драгоценных материалов, крышки были порой украшены бриллиантами. Владение настоящими драгоценностями, подлинными антикварными вещами подкрепляло его светский статус и делало его своим в кругах британских аристократов.

И Браммелл, и Шанель по своему социальному происхождению принадлежали к малообеспеченным буржуазным кругам. Оба благодаря личной незаурядности вошли в среду знати, но в то же время презирали аристократов за безвкусицу туалетов и, что весьма характерно, за то, что они якобы «грязные». «Меня спросили, что я думаю о Полин де Сен-Совер. Я сказала: “Она выглядит злой, жестокой и грязной. У нее в волосах рисовая пудра. И такой грубый, резкий профиль…”»

Повторяющиеся тирады Коко против «грязных» аристократок весьма напоминают браммелловские выпады против гигиенических привычек английских лордов XVIII века (даже упоминание рисовой пудры в этом контексте симптоматично – оба ненавидели пудру и парики). И Браммелл, и Шанель нередко наносили своим жертвам публичные оскорбления. Даже стиль подобных обличений поражает сходной интонацией расчетливой агрессивности. Это тон людей, обнаруживших, что в светском обществе немало мазохистов, готовых аплодировать своим мучителям. А если садист к тому же играет на разнице в социальном статусе, то взаимное удовольствие только возрастает.

В центре садомазохистских отношений – проблема власти, а для людей, диктующих моду, это прежде всего власть над светской толпой. «Мы сидели в ложе, – вспоминает Шанель. – В ту пору цвета туалетов были отвратительными. Посмотрев на зал, я, смеясь, сказала Фламану: “Это невозможно! Все эти цвета ужасны, они уродуют женщин. Я думаю, надо одеть их в черное”». Коко выполнила свое намерение: с ее легкой руки уже со следующего сезона в модных нарядах начал доминировать черный цвет, который теперь потерял традиционное значение траура и стал восприниматься как элегантный цвет благородной сдержанности.

Однако в мужском костюме аналогичная революция произошла веком раньше, и провозгласил ее, как мы знаем, Джордж Браммелл. Именно он давно настойчиво советовал Георгу IV отказаться от цветных фраков для вечерних приемов. Влияние его идей со временем повсеместно распространилось и на повседневный костюм. Постепенно «заметная незаметность» как принцип экономии восторжествовала в мужской моде – в итоге парадный аристократический костюм XVIII века в XIX резко меняет свою социальную функцию и становится уделом лакеев. Для женщин в моде только великая Мадемуазель веком позже сделала то, что для мужчин – великий денди Браммелл.

 

Жаклин Кеннеди

В 1960-е годы сердца публики завоевала женщина, которую по праву можно назвать денди нашего времени. Это Жаклин Кеннеди. Жаклин появлялась в элегантных костюмах-двойках, состоящих из платья с круглым вырезом и приталенного жакета с рукавами в три четверти, в туфлях на невысоком каблуке и с узкими носками. Она коллекционировала черные очки и дизайнерские сумочки, а ее знаменитая прическа от Баттелля и пилотки от Халстона стали знакамиее личного стиля. Своему модельеру Олегу Кассини она запрещала повторять сшитые для нее платья, чтобы всегда сохранять оригинальность: «Я не хочу, чтобы какая-нибудь низкорослая толстушка разгуливала в копиях моих костюмов».

Жаклин всегда особо заботилась о своем имидже и не позволяла фотографировать себя беременной или с сигаретой. Она была возмущена, когда Дом Диор без ее ведома нанял актрису Барбару Рейнольдс, во всем на нее похожую (ее нашли через агентство двойников), и использовал ее для своей рекламной кампании. Жаклин удалось выиграть судебный процесс, настояв на собственной неповторимой индивидуальности. В ее имидже доминировали спокойный шарм, достоинство, приветливость в сочетании с легкой отчужденностью, не говоря уж о безусловном личном обаянии. В своей незаконченной автобиографии Жаклин пыталась особо подчеркнуть свое аристократическое происхождение, хотя ее претензии были не вполне документально обоснованными.

Эстетические пристрастия Жаклин обнаруживали серьезный дендистский уклон – ее привлекали Бодлер и Оскар Уайльд, Дягилев. Став хозяйкой Белого дома, она коренным образом поменяла обстановку и внутренний дизайн резиденции, внеся в традиционную американскую безликую роскошь европейскую утонченность.

Особый случай – женские переодевания в мужские костюмы. За этим стилевым приемом могут, однако, скрываться разные культурные смыслы. В XIX веке мужской костюм давал возможность женщине освоить недоступные ей пространства и роли: авантюристке Ирен Адлер, героине Конан Дойля, удалось обмануть самого Шерлока Холмса благодаря умелому переодеванию в мужское платье, а Сара Бернар успешно играла Гамлета в элегантном черном костюме. В Англии большой известностью пользовалась актриса Веста Тилли (1864–1952). Она выступала на сцене мюзик-холла в мужском костюме и имела бурный успех.

Жозефина Бейкер в мужском костюме

В XX столетии символические игры с мужским костюмом активно продолжили художницы. Ромэн Брукс предстает в образе денди на своем знаменитом автопортрете (1923), и в той же стилистике выдержан портрет Уны, леди Троубридж (1924). Очевидные лесбийские контексты творчества Ромэн Брукс, вероятно, прочитывались внимательными зрителями: женский образ в искусстве обрел дразнящий привкус андрогинизма. Этот прием – переодевание в изящный мужской костюм – позднее эффектно использовала Марлен Дитрих: дендистский потенциал андрогинной эстетики оказался востребованным в полной мере.