— Что за бред, Ирина Михайловна? Аллергия на парацетамол, ибупрофен, вазобрал, сумамигрен, аллохол, ноопепт, стугерон, пенициллин, сантоперадгин, персики, шоколад, молочное, рыбу, кофе… Да тут еще пунктов двадцать. Это шутка?

Молодой врач потряс листочком в клеточку, на котором аккуратным почерком был выведен вышеозначенный список. Поправил сползшие очки и вновь с отвращением уставился на написанное.

— Это ее мамаша мочалила меня целый час, пока я все не записала, еще и проверила раз пятнадцать.

Уставшая медсестра с тоской смотрела в запотевшее окно, за которым спал город. Третий час ночи, ей еще три комнаты обежать надо, а этот все тянет с решением.

— Говоришь, ей больно? Что я могу ей дать от боли-то, а? Только на морфий нет аллергии, все остальное запрещено. Очень удобно. Интересная штука: десятая госпитализация за два года, каждый раз в другой больнице округа… Подозрительно, не находишь?

— Да они просто стукнутые на голову, особенно мамаша.

Медсестра раздраженно вздохнула: стукнутых на голову пруд пруди в любой палате. Это молодой врач на пустом месте бучу устроил. Выписал бы анальгетик, лидокаин местный, что ли, и дело с концом. Видели таких, видели и пережили — вначале возмущаются, рыпаются, потом через годик-два больница всех обтирает под копирку. Этот тоже успокоится. А пока треплет нервы, задерживает…

— Не верю в ее аллергии, ложь, наглая и беспринципная. Ненавижу таких, им в психиатрию ложиться надо, а не к нам!

Резкие шаги в коридоре, триста двенадцатая палата справа. Кровать у окна, на которой свернулась тонкокостная бледная девушка с большими глазами. Надо же, по описанию в компьютере он представлял себе эдакую прожженную мошенницу, а эта похожа скорей на мелкую полевую мышку. Даже что-то шевельнулось в душе, вызывая сомнения. И дышит быстро-быстро, сатурация около девяносто…

— Что ж вам не спится, больная?

— Вот тут колет… — едва может говорить, голос прерывается.

Показывает на ребра. Врач достает из кармана стетоскоп, прислушивается. Чисто, свиста нет, так и есть — симулянтка.

— Морфина нет, список аллергии на препараты у вас внушительный. Терпите, больная, — победно выпрямляется врач.

— Хорошо, — по щекам текут дорожки слез, — я потерплю.

Врач ежится, возвращается в тесный темный кабинет.

Через два часа заходит вновь медсестра с той же просьбой. Больной в триста двенадцатой палате у окна плохо.

— Дай ей парацетамол, пусть успокоится.

— Аллергия же.

— Нет никакой аллергии, я сказал. Вот, смотри, вычеркиваю.

Вычеркивает так вычеркивает. Медсестра пожимает плечами и идет за лекарством.

Девочка, не глядя, берет маленький пластиковый стаканчик и профессиональным жестом одним махом проглатывает таблетку.

Медсестра подносит стакан воды:

— Все, спите, третий час ночи.

Пятнадцать тихих минут, затем топот в коридоре.

— Хрипит она, — сообщает медсестра, и молодой врач срывается с места.

Поздно.

Девочка с синим лицом задыхается, свист в легких слышно и без стетоскопа. Молодой врач застывает с выражением ужаса на лице. Ему подсказывают вколоть адреналин, и только тогда он оживает, вспоминает о нужных лекарствах. Палата заполняется народом, девушке колют синие руки. Кто-то кричит о перевозе в реанимацию.

Скрип колесиков каталки, мелькание флуоресцентных ламп на потолке, тяжелое дыхание санитаров, спешащих изо всех сил.

— Начинаем массаж сердца! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

— Проверка пульса десять секунд. Пульса нет, продолжать массаж сердца.

— Один, два, три, четыре…

Сильные движения плеч, худенькое тело подпрыгивает пляшущей марионеткой.

— Эпинефрин, один миллиграмм.

— На мониторе прямая линия…

— Продолжать массаж сердца!

Молодой врач бледен. Он стоит в углу палаты, прижимая кулак ко рту. Он думает не о худенькой девушке с большими глазами, а о том, скажет ли медсестра, кто дал Ветровой вместо морфина парацетамол? Успела ли записать в карту или можно все происшедшее спрятать от чужих глаз? И хоть бы никто не узнал, впереди целая жизнь, впереди карьера…

Я знаю, что он думает, потому что у меня уже не болит в боку от пневмоторакса, которого врач не услышал. Уже не задыхаюсь от лекарства, полученного из руки, предназначенной исцелять. Я уношусь из палаты к маме, которая покупает в круглосуточном супермаркете для меня булочки, потому что в больнице проблемную больную кормят постной овсянкой на воде. Целую на прощанье папу, спящих Варю и Матвея.

А потом я появляюсь в любимой белой толстовке, джинсах, удобных кроссовках и с ниткой жемчуга на шее в осеннем лесу Эйды.

Три дня и три ночи я сплю урывками на деревьях, подальше от желтоглазых ночных зверей, пью холодную до зубного скрежета воду из ручейков. Еда… Ничего не ем, живот свернулся в тугой комок, и тело объяла слабость, замешенная на упрямстве.

Я размышляю над тем, как меня занесло в дикий лес. Смутный сон о последней госпитализации отметаю как несущественный. Лидирует версия о том, что меня опоили и вывезли за город. Умирать не собираюсь, все надеюсь выйти к жилью, попросить набрать номер мамы.

Внутри все окаменело. Голова помнит, как во время массажа сердца треснуло два ребра, в том месте ноет, и эта фантомная боль заставляет трясти голову, чтобы избавиться от кошмаров. Думать не хочется, ноги несут слабеющее тело вперед. Кажется, тогда я была на волоске от того, чтобы умереть во второй раз.

И вдруг цокот копыт, как звонкий гонг избавления. Со всех сил кричу, несусь по направлению к лошадиному ржанию.

Застываю, не в силах скрыть изумление.

Под уздцы ведет белоснежного скакуна высокий кареглазый мужчина с синим беретом на голове, отороченным мехом. Смоляные кудри завязаны ленточкой. На сильном теле средневековая одежда — туника и лосины, но не китайская подделка, а до последней детали продуманный костюм. Настоящая вышивка серебром на синем бархате — поднявшийся на задние лапы лев. Кожаный ремень наискосок груди, за спиной колчан с луком и стрелами. И плащ с алой подбивкой, как последний штрих, развевается за плечами. Прекрасный принц, словно сошедший с иллюстрации к книге сказок.

Косплеер. Ничего, и он сойдет.

— Стой! Мне нужна помощь! У тебя сотовый с собой есть?

Немного грубо, но я три дня не видела ни одной живой души.

Молчит. Свел брови на лбу, словно озадачен моим появлением, в уголке губ полуулыбка. И ни слова.

Вываливаюсь на тропинку перед косплеером, подхожу ближе, тяну за рукав:

— Ну же, я заблудилась в лесу. Три дня ничего не ела, позвони в службу спасения!

Смотрит на мою ладонь, сжавшую его предплечье, словно это седьмое чудо света.

— Кто ты, лесная дева?

— Прекрати! — Слезы так и брызжут из глаз, впрочем, последние три дня они лились без моего контроля, почти не переставая. — Хватит притворяться!

— Как утешить тебя, дева? Кто обидел?

— Ты! Ты обидел! Достаточно мучить, пожалуйста, отвези меня к людям, хоть бы и на лошади.

Решив что-то для себя, мужчина кивает, накрывает мою ладонь своей.

— Несчастная душа, скорей всего, вы потеряли разум от большого горя. Я отвезу к лекарю как можно быстрее. Вот, укройтесь моим плащом, ваша одежда не подобает юной деве.

Сумасшедший. Столь глубоко погружен в фантазии, что даже ради помощи не желает вынырнуть из созданного образа. Может, не стоит слепо следовать за ним? Не лучше ли поискать других, не столь шибанутых косплееров? Наверняка кто-то есть рядом… Наверняка!

С сомнением смотрю на плащ. Наверное, и вправду они устроили игру, готовились долгие месяцы, а тут я оскорбляю взор кроссовками и джинсами. Накинула на плечи тяжелую ткань, вдохнув резковатый притягательный мужской запах. Он очень красив, этот косплеер, жаль, с головой не дружит. Впрочем, на меня никогда высокие широкоплечие парни внимания не обращали.

Застежка сверкнула драгоценными камнями. Дорогая искусная безделушка, даже если это всего лишь подделка.

— Не буду мешать вашим играм. Пожалуйста, дай мне что-нибудь поесть, и я пойду искать помощи в другом месте.

Незнакомец поворачивается к седельной сумке, достает сверток из ткани, разворачивает тряпицу и протягивает одуряюще ароматный хлеб. Я вгрызаюсь в мякоть, как голодный зверь. До чего же вкусно! Ноги подгибаются, и я бы упала на выстеленную листвой тропу, но мужчина подхватывает меня на руки.

— Плохого же вы мнения обо мне, если думаете, что отпущу нездоровую девушку бродить одну в чаще.

Его близость… Может, это голод, усталость, отчаяние, но тело отзывается непонятной реакцией на горячие руки, подхватившие за талию. Я замираю пойманной птичкой, завороженно смотрю в глаза.

Не бывает таких красивых мужчин. За всю жизнь, ни на обложках журналов, ни в кадрах кино, ни на страницах книг, никогда не видела столь волевого лица, словно выточенного из мрамора.

И он тоже теряет нить разговора, засмотревшись на что-то в моих чертах. Потом, будто опомнившись, ставит на ноги и отступает на шаг.

— Как зовут вас, лесная дева?

— Ева…

Дурацкое имя, больше подходящее старушке. Мама дала его мне в честь бабушки, как старшей в семье. Как бы я хотела назваться звучной Маргаритой, Катериной или Марианной… Но я всего лишь Ева…

Он повторяет мое имя, перекатывает во рту так, что по телу проходит дрожь. Ситуация пугает меня. В ней что-то неправильное, колющее, но пока скрытое от глаз. Было бы легче, если бы незнакомец улыбнулся, представился Максимом, провел бы к своей машине и отвез домой.

Вместо этого он спрашивает:

— Откуда вы? Кто ваши родители? — и, услышав ответ, удивляется: — Никогда не слышал о подобной деревне.

— Хватит, хватит, — почти молю прекратить болезненный фарс. — Пожалуйста, мне очень плохо, перестань притворяться.

— Кем? Милая дева, всем естеством стремлюсь оказать вам посильную помощь. Рядом охотничий домик, он защищен чарами, и вы сможете передохнуть там, пока я помчусь за лекарем.

— Бред, не могу больше слышать. Прекрати! Оставь меня!

Отступаю под спасительное укрытие крон. В горле стоит ком, и опять меня накрывает ощущение удушья, как бесчисленное количество раз до этого. Все вокруг застилает дымка слез, и сквозь нее кажется, будто с кончиков пальцев течет расплавленное золото.

Краем глаза вижу, что из леса выглядывают двое мужчин, одетых попроще, тоже ведущих под уздцы лошадей.

Некрасиво шмыгаю носом, вытираю лицо рукавом. Под ногтями течет золотая вязкая жидкость, капает на землю, растворяется в листьях. Не веря, поднимаю ладонь, подношу к носу. Не обман зрения, из меня пульсацией выходит светящаяся субстанция, унося ощущение нехватки воздуха.

Как мыльный пузырь, проткнутый острой иглой, с еле слышным хлопком лопается защитный кокон, в который я закрыла себя, оказавшись в лесу.

Смерть.

Я умерла в триста двенадцатой палате от аллергии на парацетамол из-за ошибочного суждения молодого врача. Меня никто не крал, не колол наркотиками, не бросал в лесах Подмосковья. Я просто очнулась на жухлой листве под застланным тучами небом и все это время пыталась убедить саму себя, что смогу найти путь назад.

Вот что кололо в разговоре с незнакомцем, вот что беспокоило.

Он не притворялся, не смеялся над моим несчастьем.

Красавец-мужчина, как и окружающий лес, как и воздух, которым я дышу, как и золотое свечение на кончиках пальцев — все это чужое мне порождение новой реальности, в которую закинуло оторвавшуюся от тела душу.

Евы больше нет. Меня нет.

Опять ноги подгибаются, руки дрожат, и вновь сильное тело не дает упасть. Я реву в участливо подставленное плечо, укрытое синим бархатом. Мужчина прижимает меня к себе крепко-крепко, дает выплакаться, удерживает на ногах. Хватаюсь за него, как за канат, брошенный утопающему.

Слезы превращаются в сухие рыдания, меня трясет нервная дрожь. Я все еще не могу понять, осознать происшедшее. Все ищу доказательства, что невероятная теория лжива, что передо мной не иномирянин, а переодетый заучка, перечитавший фэнтези.

Хватаюсь ладонями за его лицо, пытаюсь прочитать в глазах нечто помимо сочувствия и удивления. Малейший намек на насмешку. Перебираю серебряное шитье, жесткое на ощупь. Беру в руки ладонь с длинными пальцами, унизанную перстнями с крупными рубинами и сапфирами. Дотрагиваюсь до кожаного ремня, на котором висят ножны с кинжалом. Достаю лезвие, вглядываюсь в клеймо, на котором вязью переплелись непонятные символы, и в то же время в голове ясно вспыхивает понимание, что написано «Лив».

Мужчина настойчиво, но мягко отбирает лезвие и возвращает его на место, продолжая поддерживать меня со спины.

В сердце чернота и паника. Мне страшно, одиноко, и холодеют губы от высокой стены цунами, грозящей накрыть с головой, засосать в ненасытную утробу новой незнакомой реальности.

Пытаюсь торопливо высказать бессвязные мысли. Так в детстве проговаривала вслух страшные сны, чтобы те не сбылись:

— Я умерла, когда мама вышла купить поесть. Даже не успела попрощаться. Нужно было закричать с самого начала, когда почувствовала, что губы пухнут, но медсестра посмотрела на меня с таким презрением, что было неудобно возмущаться. А потом я не смогла позвать на помощь, скреблась в постели без звука, и это было хуже всего.

— Вы живы, Ева, я держу в руках человека из плоти и крови. Вам приснился дурной сон, в этих лесах бывает — видения туманят разум.

— Мне страшно!

— Ева, не бойтесь, Ева. Насланные кошмары рассеялись с приходом дня, вы в безопасности, под моей опекой. Не позволю ничему нарушить ваш покой…

— Ах, лучше бы ты сказал мне, что в кустах прячется оператор со скрытой камерой.

— Вам нужен отдых и сон, отогнать гнетущее безумие. Готовы ли вы отправиться со мною в охотничий домик неподалеку?

Цепляюсь еще крепче за широкие плечи. Близость горячего человека необходима, иначе сойду с ума.

— Только если пообещаешь не оставлять меня ни на секунду.

— Даю слово чести, — церемонно кивает незнакомец, не выпуская из объятий.

И тут отчаянно хочется почувствовать себя живой. Сделать что-то запретное, желанное, которое раньше никогда себе не позволила бы. Например, поцеловать невероятно красивого и благородного принца на белом коне. Что он сделает? Оттолкнет меня?

Медленно поворачиваю к себе его лицо, провожу подушечкой пальца по чисто выбритой щеке, спускаюсь вниз к чуть приоткрытому рту. Как только касаюсь, мужчина застывает, его руки каменеют на моей талии. А я, наоборот, тягучим медом тянусь вверх, к сладости его губ.

Сердце бьется в груди, как сумасшедшее. В крови бушуют страх и волнение, смешиваясь в жгучую смесь страсти. Мягкий поцелуй углубляется, в животе сворачивается спираль, как перед полетом вниз на американских горках.

Жива, определенно жива, мертвых так не трясет от близости молодого мужского тела. Да и прошлые поцелуи с соседом в подъезде ни в какое сравнение не идут с нынешним, запретным и неожиданным.

Рука незнакомца ложится на мой затылок, притягивая ближе. Язык касается нижней губы, вызывая стон наслаждения. И тут он отстраняется, смотрит затуманенными глазами, выдыхает:

— Не к лицу мужчине воспользоваться слабостью девы, подпавшей под злые чары. Назвался защитником, следом и от самого себя буду блюсти вашу честь.

Я позволяю усадить себя на белоснежного скакуна, жующего желтую траву меж корней узловатого дуба. Мгновение — и за моей спиной вскакивает мой волшебный принц, горячо дышит на ухо. Наша встреча и его не оставила равнодушным. Я вижу это по часто бьющейся жилке на шее, по расширенным зрачкам черных глаз, по быстро вздымающейся груди.

Пусть не надеется сохранить мою честь. Он не знает, каково это — умирать девственницей, не изведав запретного плода, о котором твердят все вокруг. В этот раз окажусь умнее и не отпущу этого красавца, каким-то чудом обратившего на меня внимание. Слишком упоительно в надежном кольце его рук, слишком остро было изведать вкус его поцелуя.

Едва отъехали от места встречи, а я уже изворачиваюсь, нахожу губами его губы и улетаю в вышину наслаждения. Купаюсь в хмельном вкусе страсти. И незнакомец от неожиданности с жаром отвечает, пока, опомнившись, не отстраняет меня.

— Тише, Ева. Отдохнешь, излечишься, тогда и зацелую тебя, пока не начнешь умолять о пощаде. Сейчас же не искушай меня, не поддамся.

Трусь щекой о его шею, вырывая прерывистый вздох. Мерное покачивание, теплота бархатной ткани плаща и близость надежной мужской груди приносят умиротворение. Загоняю в самый далекий уголок сознания открытие, что я оказалась в другом мире.

Только одно остается выяснить, пока не провалюсь в сон.

— Как тебя зовут? — спрашиваю, утыкаясь носом в ложбинку чуть ниже мочки уха.

— Рейсвальд, меня зовут Рейсвальд, заколдованная дева.