У Ярона Брука имелась веская причина для подобного оптимизма.
Институт Айн Рэнд наконец-то согласился прислать мне предварительные данные, полученные аналитической компанией «Zogby» — той самой, которая утверждает, что почти треть американцев прочитала книгу «Атлант расправил плечи». Институт Айн Рэнд тянул с этим так долго, что я ожидал увидеть откровенно подтасованные результаты или ответы на вопросы, сформулированные так, что ответить иначе невозможно. Я ошибался. Вопросы были совершенно нейтральными. И результаты были ошеломляюще очевидными: Америка влюблена в Айн Рэнд.
И в этом не было ничего удивительного. После семидесяти лет популярности книги Рэнд продолжали оставаться в числе бестселлеров, цепко впиваясь в американское сознание. И опрос «Zogby» всего лишь подтвердил то, что мы и так уже знали.
Из 2100 совершеннолетних граждан, опрошенных в период с 8 по 10 октября 2010 года, 29 % заявили, что читали «Атланта»; 69 % сказали, что не читали; «не уверенных» набралось на 1 %. Если результаты опроса верны хотя бы приблизительно, это значит, что трое из десяти американцев знакомы с радикальным капитализмом Рэнд, поскольку читали ее пухлый фундаментальный труд. Опрос подтвердил стереотипное мнение, что «Атлантом» увлекается молодежь: 22 % сказали, что читали «Атланта» в возрасте от двенадцати до семнадцати лет; 51 % — в возрасте от восемнадцати до двадцати девяти; всего 20 % прочитали книгу в возрасте от тридцати до сорока девяти; 5 % — от пятидесяти до шестидесяти четырех; 1 % — после шестидесяти пяти и еще один процент респондентов затруднились с ответом.
Другим поразительным открытием стало влияние Рэнд на политические взгляды читателей. На вопрос: «Вы согласны или не согласны с тем, что чтение „Атланта“ изменило ваше мнение по политическим или этическим вопросам?» — 11 % респондентов выбрали ответ «полностью согласен»; 38 %
— «согласен до некоторой степени»; 22 % сказали «полностью не согласен» и столько же — «не согласен до некоторой степени». Итого 49 % читателей «Атланта» поддались влиянию Рэнд, против 44 % неподдавшихся. Впечатляющие данные, учитывая ее атеистические убеждения и экстремистские взгляды. Получается, что значительное число американцев купилось на добротную длинную байку, полную секса, напыщенных речей и щедро приправленную радикальным капитализмом.
Очевидно, что школьные программы Института Айн Рэнд и усилия Джона Эллисона по работе со студентами колледжей возымели действие. Это, конечно, спорный вопрос: некоторые колледжи вернули деньги, присланные Эллисоном. Но это не важно. Результаты опроса подтверждают эффективность принятых мер: 21 % респондентов заявили, что у них «Атлант» «входил в школьную программу или был рекомендован для чтения в школе»; 38 % сказали, что читали книгу по рекомендации друга или коллеги. Опрос также показал, что 21 % процент американцев читали «Источник», а это тоже значительная цифра; 7 % читали «Гимн»; 4 % — «Мы — живые»; и, что самое удивительное, 3 % американцев прочитали «Добродетель эгоизма», обладающую многими заметными недостатками; столько же сознались, что знакомы с экстремистской антологией «Капитализм».
Можно поделить полученные цифры пополам, но все равно получится, что Рэнд обладает мощным влиянием на американцев.
Есть один американец, который служит примером того, что можно назвать «эффектом Рэнд», читатель, взгляды которого постоянно менялись под влиянием Рэнд. Это бывший председатель Совета управляющих Федеральной резервной системой Алан Гринспен. Отношения Рэнд с Гринспеном интриговали меня с тех пор, как я впервые увидел фотографию, сделанную в Овальном кабинете. Были ли они связаны друг с другом так тесно, как казалось при взгляде на эту фотографию?
Увы, Гринспен, которого я просил об интервью в начале 2008 года, когда всех интересовала многообещающая личность Тимоти Гайтнера, был слишком занят, чтобы рассказывать мне о том, какое влияние оказала Рэнд на его жизнь и долгую карьеру. Он сообщил через своего представителя, что «ввиду постоянной сильной занятости не может дать интервью». Но беспокоиться не о чем. Записей, доступных широкой публике, более чем достаточно. На основании его письменных работ и разговоров с людьми, знакомыми с Гринспеном и «Коллективом», вырисовываются две разных картины. Одна — на основании истории, рассказанной Гринспеном в автобиографии «Эпоха потрясений», которую он написал, покинув Федеральный резервный фонд. И вторая — на основании реальности.
Почти все, кто писал о жизни Рэнд в эпоху Гринспена, подчеркивают ее интеллектуальное влияние на будущего «оракула». Но на самом деле все значительно сложнее. Почти все время своего существования «Коллектив» был, и по своей сути, и по намерениям, настоящей сектой. У него имелся непререкаемый лидер, от членов требовалась абсолютная преданность, допускалось вмешательство в личную жизнь членов, в среде которых использовались свои выражения и словечки. Любого, кто пытался нарушить признанные нормы, изгоняли, и изгои становились «законной добычей», объектом злонамеренных личностных нападок. «Коллектив», что обычно для любой секты, вовлекал в свои ряды одиноких, застенчивых людей — тех, у кого, как рассказала мне Барбара Бранден, было мало друзей за пределами «Коллектива». «На самом деле ни у кого из нас не было таких друзей, — сказала Барбара. — Если имелись близкие друзья, они тоже вовлекались в движение, однако за пределами движения никаких друзей не было».
Точно так же, как Эд Нэш советовался с кружком Рэнд по поводу развода с Айрис Белл, так и Гринспен советовался, стоит ли ему бросать работу в Совете экономических консультантов и становиться самостоятельным экономическим консультантом. Натаниэль Бранден пишет в своих мемуарах, что потратил не один час, беседуя с Гринспеном, когда тот обдумывал этот шаг. А для Человека Организации, каким он был тогда, шаг был крайне важный. Бранден подталкивал его к решительным действиям, чтобы в итоге Гринспен превратился из очередного промышленного экономиста в востребованного, процветающего экономиста-аналитика. «Сделай прыжок», — предлагал он Гринспену, о чем вспоминал в своих мемуарах. Однако об этих долгих разговорах нет ни слова в книге самого Гринспена, содержащей множество подробностей — за исключением тех мест, когда речь идет о Рэнд и ее окружении. Напротив, Гринспен утверждает в своей «Эпохе потрясений», что «решение сменить работу далось на удивление легко» благодаря независимому доходу, который имелся у него тогда. Если решение далось «на удивление легко», зачем его обсуждать, да еще и часами? О Брандене Г ринспен упоминает вскользь, называя его «молодым коллегой Рэнд и, спустя много лет, ее любовником». О Барбаре Бранден он говорит всего в одном месте, да и то даже не называя ее имени. Он умалчивает о своем разговоре с Барбарой, в котором она убедила его, что стране не нужны банки, управляемые правительством.
Однако в 1950-е годы отношения Гринспена с Рэнд были такими тесными, что даже его развод с Джоан Митчел, старинной подругой Барбары, не заставил его покинуть «Коллектив». Он оставался в нем, даже когда его привлекательная бывшая жена начала встречаться с Алланом Блюменталем, кузеном Натаниэля, а затем вышла за него замуж. На фотографии со свадьбы Джоан и Аллана 1957 года среди прочих участников «Коллектива» присутствует и радостный бывший супруг.
Тесное общение с Рэнд продолжалось и на протяжении 1960-х годов. Гринспен, человек амбициозный и работавший на консервативные корпорации, не обращал ни малейшего внимания на то, что лидер кружка является для общества парией. Гринспен писал статьи для «The Objectivist Newsletter», в 1958 году добровольно вызвался читать лекции в Институте Натаниэля Брандена, рассказывал об «Экономике свободного общества» и делал все возможное, чтобы приобщить новичков к делу объективизма. Но, между прочим, все это он делал отнюдь не из альтруизма. Барбара Бранден рассказала мне, что Гринспен и другие лекторы получали порядочные гонорары плюс проценты от продажи билетов. По словам Барбары, Пейкофф как-то признался, что на лекциях в Институте Натаниэля Брандена зарабатывал больше, чем в своем колледже. Так что денежный интерес, и, вероятно, немалый, крепко привязывал Гринспена к Рэнд.
Он оставался членом «Коллектива», пока тот не распался сам собой после изгнания Брандена. К тому времени сочинения Гринспена уже заняли почетное место среди канонических текстов объективизма, наряду с текстами самой Рэнд. Именно Гринспену выпала честь поведать миру, какой объективистам представляется роль правительства в бизнесе. По словам Натаниэля Брандена, в рэндианской иерархии Гринспен стоял сразу за супругами Бранден, находясь на одной ступеньке с духовным лидером объективизма Леонардом Пейкоффом. Иногда Гринспен поднимался выше Пейкоффа, иногда наоборот, в зависимости от прихоти Рэнд.
В своих мемуарах, вышедших в 2007 году и дополненных еще через год, Гринспен умалчивает о своем высоком ранге в иерархии объективистов. Он мимоходом отпускает грехи своим товарищам-объективистам, не упоминая о лекциях в Институте Натаниэля Брандена, и почти ничего не рассказывает о женщине, которая на протяжении трех десятилетий была для него путеводной звездой. В единственной ссылке на эссе, написанное им для Рэнд, он говорит, что «писал смелые комментарии для ее информационных бюллетеней, с жаром юноши, проникнувшегося новыми для него идеями». Далее он продолжал в том же духе, уверяя, что, «как и любой новообращенный юнец, был склонен принимать концепции прямо в лоб, в самых простых формулировках. Почти все сначала воспринимают идею в общих чертах, прежде чем осознают всю ее сложность и примут со всеми оговорками. Если бы было иначе, нам нечего было бы воспринимать, нечего изучать. И мой энтузиазм начал угасать лишь тогда, когда начали вскрываться внутренние противоречия, заложенные в новую для меня истину». Неужели он до сих пор верит в то, что пишет? Об этом он предпочел не говорить.
Больше в его биографии в двести тысяч слов нет ничего существенного о годах, проведенных рядом с Рэнд. У нас остаются весьма поверхностные представления о том, что за личностью была Рэнд: там нет описания ее добродетелей или пороков, жарких диспутов, в которых принимала участие Рэнд — иногда привлекая и Гринспена — на протяжении тридцати лет, пока он числился одним из ее заместителей. И это кажется чрезвычайно странным, потому что всех остальных, кто был рядом с ним в те времена, когда Гринспен находился в непосредственной близости от Рэнд, он описывает в мельчайших подробностях. Но в этом нет ничего странного, если целью было преуменьшить значение этой судьбоносной главы своей жизни, скрыть экстремистские взгляды, которые он пропагандировал с 1950-х по 1980-е годы как член общества Рэнд, и — самое главное — приуменьшить ее влияние на его поведение на посту председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы.
Это расплывчатое замечание: «Мой энтузиазм начал угасать» — по-видимому, подразумевает, что его приверженность к Рэнд ослабевала на протяжении всех тридцати лет. Так ведь?
Причина верности Гринспена в период наибольшей популярности Рэнд всплывает в письме редактору «The New York Times Book Review», которое Гринспен написал в 1957 году, отвечая на очередную из многочисленных критических нападок на «Атланта». Из трех писем, удостоенных публикации, — остальные написали Барбара Бранден и еще один член «Коллектива», — письмо Гринспена было самым взволнованным, самым вольным в использовании лозунгов Рэнд. «Книга „Атлант расправил плечи“ воспевает жизнь и счастье, — писал он. — Справедливость торжествует неумолимо. Творческие личности, неуклонно стремящиеся к цели и рациональные, получают радость и осуществление замыслов. Паразиты, которые упорно сворачивают с избранного пути, отказываются от разумного подхода, получают то, что заслуживают».
Пожалуй, он действительно был юным энтузиастом, когда писал эти слова: ему был всего тридцать один год. Ну а если взглянуть на прочие сочинения и поступки этого ныне почтенного пожилого человека? Была ли ему вообще присуща подобная пылкость в те времена? Или же она проявляется только в тех случаях, когда он защищает Рэнд? В антологию 1966 года, «Капитализм. Незнакомый идеал», вошли три его эссе, и когда читаешь их, становится ясно, что идеология Гринспена нисколько не поменялась за те десять лет, прошедшие с письма 1957 года, в котором он клеймил «паразитов».
Если роман «Атлант расправил плечи» является библией объективиста, то антология «Капитализм» — его катехизис. Это такое же стенобитное орудие, как и художественные произведения Рэнд, только лишенное претензий на литературность. Здесь все излагается подробно, учение Рэнд примеряется к практическим проблемам Америки: к примеру, рассматривается вопрос о том, «какое правительство нам необходимо». Ответ можно выразить следующим образом: «Практически никакое и уж точно такое, какое не побеспокоит бизнесменов». Имеются там и эссе по другим вопросам, но главная цель антологии — разрешить вечно актуальную проблему правительства, которое просто-таки не желает убрать от бизнеса свои грубые лапы. Гринспен удостоился чести войти в число авторов наряду с Рэнд, ее заместителем Бранденом и Робертом Хессеном. И то, насколько важен был Гринспен для Рэнд, видно по трем его эссе, написанным для антологии, против двух эссе Брандена и всего одного Хессена.
В эссе Гринспена, попавших в этот сборник, отражен радикальный взгляд на устройство Америки. Возвращение золотого стандарта. Отмена антимонопольных законов и вообще всех форм регулирования. Книга, которую до сих пор переиздают и прекрасно покупают, отличается резкостью тона и содержания и так же изобилует объективистским жаргоном, как и письмо Гринспена для «The New York Times Book Review».
Эссе Гринспена «Посягательство на неприкосновенное» приравнивает правительственное регулирование бизнеса к падению нравственности в обществе. А Гринспен предстает здесь антиподом Ральфа Нейдера, выступая против того, чтобы правительство защищало потребителя от нечестных и недобросовестных бизнесменов. Комиссия по ценным бумагам и биржам и Управление по контролю за продуктами и лекарствами, по мнению Гринспена, совершенно излишни. Защита потребителя является «главнейшей составляющей контролируемой государством экономики». Всякие законы, которые защищают общество от нечистоплотных бизнесменов, даже проектные и строительные нормы, настаивает он, не нужны. Гринспен уверяет, будто потенциальной угрозы репутации достаточно, чтобы в обществе с нерегулируемой экономикой удержать застройщика от возведения никуда не годных зданий.
Он продолжает рассуждать об «алчности» бизнесмена (осторожные кавычки — его), которая является непревзойденным защитником потребителя. Репутация фармацевтической компании, отраженная уже в самой популярности ее торговой марки, и есть «чаще всего — ее главная ценность». И это утверждение еще более справедливо для фондовых компаний. «Фондовые компании стоят тех сотен миллионов долларов, которыми они ежедневно ворочают по телефону, — говорит Гринспен. — Малейшее сомнение в надежности слова брокера или в контракте, и он тут же будет вышвырнут из бизнеса».
Что особенно любопытно в этих пассажах, — они ни слова не говорят о том, как ведет себя рынок в условиях нерегулируемой экономики. Нет, Гринспен высказывает свой взгляд на ту реальность, какая представлялась ему еще во время написания того эссе для «The Objectivist Newsletter» в 1963 году (когда он был юным энтузиастом тридцати семи лет). Именно поэтому его комментарии столь примечательны. Эссе совершенно игнорирует выказанную рынком тенденцию вовсе не замечать давно вошедшего в обиход, рутинного мошенничества. Действительно, обман — настолько естественная черта финансовых рынков, что весьма редко наказывается как преступление, да и тогда возбуждаются лишь гражданские дела — третейские суды, групповые иски и преследования со стороны Комиссии по ценным бумагам и биржам США почти всегда завершаются без признания или отрицания вины со стороны ответчика. Объективисты утверждают, что они — против мошенничества, однако, сражаясь с регулируемой экономикой, они отказываются от единственного механизма, способного ликвидировать систематическое и повсеместное мошенничество.
Лучший из самых свежих тому примеров — финансовая пирамида Бернарда Мейдоффа, которая просуществовала как минимум двадцать лет. Законы никак не смогли на нее повлиять не потому, что законодательство — по своей сути неправильное, а потому, что сами регулирующие органы никуда не годились. Рынки были совершенно не способны увидеть этот масштабный обман, просуществовавший много лет в самом сердце фондовых рынков. Шли годы, и участники рынка, включая руководство крупнейших банков, начали что-то подозревать. Однако они не поделились своими подозрениями ни с другими участниками рынка, ни с общественностью, не говоря уже о регулирующих или правоохранительных органах, поэтому пирамида Мейдоффа продолжала существовать. Единственный способ поймать его состоял в жестком регулировании и мониторинге, обязательном для фондовых рынков, и в компетентном расследовании заявлений, например, таких, какие поступали от Гарри Маркополоса, утверж давшего, что Мейдофф — мошенник.
Мошенничества более мелкие, множество нечистых дел — начиная от взяток за право заниматься муниципальными облигациями и заканчивая надувательством инвесторов и покупателей прямо в торговом зале фондовой биржи, — всегда были на Уолл-стрит обычным делом, и рынок никак не реагировал десятки лет. Некоторые виды обмана были особенно широко распространены, когда Гринспен написал «Посягательство на неприкосновенное». То были обычные методы ведения бизнеса. Недавняя история породила новые примеры того, как отдельные личности и компании получают прибыли, упорно пренебрегая нормами морали, и им все сходит с рук. Кредитный разгул, финансовый кризис и последовавшие затем скандалы дают нам сотни, даже тысячи примеров того, что капитализм не в состоянии надзирать за собой сам.
В основу своих доказательств Г ринспен, как это ни иронично, кладет утверждение, что бизнесмены по большому счету нечестны и что регулирование только лишний раз заставляет их проявлять свои худшие стороны. «Минимальные стандарты имеют тенденцию становиться максимальными», — утверждает он. По логике Гринспена, именно регулирующие органы, а не сами бизнесмены виновны в нарушении этических норм, которые происходят постоянно, потому что «регуляция, которая неизменно основана на насилии и страхе, подрывает нравственную базу сделки». Отголосок этой точки зрения звучит в высказываниях ультраправых (я часто слышал что-то подобное от участников «Чаепития»): именно политика правительства и регуляция, а не банки виноваты в финансовом кризисе 2008 года. Согласно Гринспену, будущему регулятору банковской системы, люди, занятые работой, которую ему вскоре предстоит направлять, подвержены коррупции. Даже введение строительных норм, уверяет он, приводит к обратному результату: «Получается дешевле подкупить строительного инспектора, чем выдерживать стандарты строительства. Фирма-однодневка, которая занимается ценными бумагами, может быстро выполнить все требования Комиссии по ценным бумагам и биржам, убедить всех в своей надежности и некоторое время „доить“ клиентов». Это последнее утверждение — истинная правда, и скандал с Мейдоффом тому подтверждение. Однако странно слышать, будто уничтожение всякого вида регулирования и регулирующих органов вместо улучшения качества их работы — лучший способ покончить с мошенничеством на рынке ценных бумаг.
Простой способ разобраться со слабыми регулирующими органами и регулирующими законами — нанять лучших исполнителей и написать более эффективные законы. Но у Гринспена есть лучший рецепт: он предлагает избавиться от них вовсе. «В нерегулируемой экономике, — пишет он, — тот, кто занимается ценными бумагами, вынужден будет потратить несколько лет, совершая признанные сделки, прежде чем сможет завоевать такую репутацию, чтобы ему поверило значительное число инвесторов, готовых поручить ему свои капиталы». Есть, правда, одна проблема, которую Гринспен не учел: мы не живем в нерегулируемой экономике, на свете никогда не было нерегулируемых экономик, и существует нулевая вероятность того, что они когда-нибудь появятся. А подобные разглагольствования могут использоваться — и используются — для того, чтобы ослабить регулирование современной регулируемой экономики.
Гринспен наверняка за свою жизнь наблюдал достаточно скандалов в мире бизнеса, доказывающих, что преследование личных интересов зачастую подталкивало бизнесменов к нарушению закона и попранию чужих прав и не менее часто приводило их к гибели. Но, по мнению Гринспена, не все так очевидно. Его неприятие регулирования имеет идеологический характер, даже религиозный, как заключил бы Альберт Эллис. Оно основано не просто на нравственности неогосударствленного капитализма, но и на безнравственности капитализма огосударствленного. Его убеждение, закрепленное в «Капитализме» как официальной доктрине объективистов, состоит в том, что правительственное вмешательство в бизнес — не просто плохая общественная политика, но и откровенное зло, форма физического насилия.
Излагая эти мысли в своем эссе, Гринспен добавляет пафоса, и в результате сотрудники регулирующих органов у него делаются похожими не на безропотных правительственных бюрократов, зачастую подверженных влиянию корпораций, а скорее — на грубых энкавэдэшников. «Какие бы эвфемизмы ни использовались в правительственных пресс-релизах, результат один: в основе регулирования лежит вооруженное насилие. Под необозримой горой бумаг, которая неизбежно возникает при всех видах регулирования, лежит пистолет». Это был любимый конек Рэнд, а еще — Брука и прочих рэндианцев, которые продолжают скакать на нем и по сей день.
Эта метафорическая «пушка» постоянно сбивала меня с толку. Я видел множество регулирующих органов в действии и время от времени наблюдал на них налет талька, но никогда — пороха. Так или иначе, компании, большие и маленькие, нарушали государственные законы, но с ними ничего не случалось. Так было во времена юности Гринспена, когда он, молодой блистательный экономист, сидел на диване в гостиной у Рэнд. Безусловно, именно так обстоят дела и поныне.
В 1968 году, в период разрыва Рэнд с Бранденами, Гринспен все еще вел себя как лояльный аппаратчик. В заявлении, опубликованном в официальном объективистском бюллетене, которое подписали Г ринспен, кузен Брандена Аллан Блюменталь, Пейкофф и еще один член «Коллектива», приверженцы Рэнд сказали следующее: «Мы, нижеподписавшиеся, бывшие лекторы Института Натаниэля Брандена, хотим, чтобы было задокументировано следующее: поскольку Натаниэль Бранден и Барбара Бранден своими многочисленными поступками предавали основополагающие принципы объективизма, мы порицаем их и навсегда отрекаемся от двух вышеуказанных личностей, и прекращаем всякие отношения с ними и с Институтом Натаниэля Брандена». Гринспен в своих мемуарах ни словом не упоминает об этом отречении в духе эпохи сталинизма, которое он подписал, будучи юным энтузиастом сорока двух лет.
Гринспен состоял на государственной службе во время правления Никсона, был финансовым консультантом во время кампании 1968 года, входил в группу правительственных консультантов, рекомендовавших отменить воинский призыв, что было для Рэнд одной из первоочередных задач. Для нее воинская повинность была неприемлема, даже во время Второй мировой войны. В антологии «Капитализм» она заявила, что армейский призыв «попирает основное право человека — право на жизнь и подтверждает фундаментальный принцип государственного тоталитаризма: жизнь человека принадлежит государству, и государство может предъявить свои права на нее, заставив человека пожертвовать собой в бою». Гринспена к работе в группе привлек Мартин Андерсон, советник в Белом доме и единомышленник Рэнд.
В 1968 году Гринспен отказался от поста в Белом доме. Неизвестно, имела ли Рэнд к этому отношение, зато известно о ее роли в назначении его на пост председателя Совета экономических консультантов президентом Никсоном. Если бы не Рэнд, он мог бы вовсе не получить эту должность.
В период назначения Гринспена, в июле 1974 года, репортер «New York Times» Сома Голден привел цитаты и из Рэнд и из Гринспена в примечательной, давно позабытой передовице, где программа его действий — и роль Рэнд в его назначении — обрисованы в черно-белых тонах. Более двадцати лет, говорилось в статье, Гринспен являлся «другом и последователем» Рэнд. То было одно из немногих интервью, которым Рэнд удостоила презренную либеральную прессу того периода, и одно из совсем уж редких, в котором она высказалась относительно благожелательно. «Гринспен, как и все, кто разделяет подобные убеждения, — говорилось в „Times“, — верит в нравственность и безоговорочную целесообразность полного laissez-faire капитализма». Гринспен поведал «Times», что когда он познакомился с Рэнд, то был «свободным предпринимателем в том смысле, какой вкладывал в это понятие Адам Смит — под впечатлением от теоретического устройства и эффективности рынка». Рэнд же «в ходе долгих дискуссий и ночных споров заставила меня задуматься, почему капитализм не просто эффективен и практичен, но еще и нравственен».
Рэнд не скрывала, как и почему Гринспен согласился на этот пост: поддавшись ее влиянию. «Я помогла Алану проанализировать, что влечет за собой это назначение, но, разумеется, решение было его собственное», — сказала она. Если это действительно было его собственное решение, зачем об этом вообще упоминать?
Гринспен не хотел этой должности. Он сколачивал состояние в качестве экономического консультанта, и он отмечает в «Эпохе потрясений», что был во многом не согласен с политикой Никсона. Но Рэнд хотела видеть его на этом посту, в правительстве, пусть даже его работа в высшем эшелоне власти противоречила всей ее философии. Она хотела обрести влияние через своего юного энтузиаста, и она его обрела.
В «Эпохе потрясений» Гринспен говорит о своем старом наставнике, Артуре Бернсе, который когда-то возглавлял Совет управляющих Федеральной резервной системы и убеждал его принять пост. Однако о роли Рэнд здесь нет ни слова, ни единого упоминания о том, как она помогала «проанализировать, что влечет за собой это назначение», хотя об этом писали на первой полосе «New York Times».
«Я считаю, что с его стороны это — героический поступок, — цитировала газета слова Рэнд. Странноватая формулировка, когда речь идет о принятии кем-то высокого правительственного поста. — Алан — мой ученик, в философском смысле. Он — защитник нерегулируемого капитализма. Но ни он, ни я не ждем, что такой капитализм наступит завтра».
«Сомневаюсь, что он захочет остаться, если его попросят поступиться собственными принципами, — сказала Рэнд. — Непоследовательность — это нравственное преступление».
Изучая все написанное и сказанное Гринспеном, я пришел к выводу, что его замечание о том, будто его «энтузиазм начал угасать», сделанное в «Эпохе потрясений», не просто сбивает читателя с толку: это даже не попытка смягчить тон, это — просто неправда. Я не вижу, чтобы его верность Рэнд как-то поколебалась, чтобы его решимость претворять в жизнь ее принципы как-то ослабла начиная с 1950-х годов, когда она стал посещать ее салон на Восточной тридцать шестой улице, на протяжении всей его государственной службы и вплоть до сегодняшнего дня. Мне вспомнился роман Ричарда Кондона 1959 года под названием «Маньчжурский кандидат»: о военнопленных, которым промыли мозги в Северной Корее и одного запрограммировали на убийство кандидата в президенты. Я никак не мог отделаться от этого образа. Я все время представлял себе Гринспена кандидатом от Мюррей-Хилл, которого еще в юном возрасте запрограммировали на убийство, — вот он выйдет вперед и убьет правительственное регулирование бизнеса.
Я понимаю, что это — не самый жуткий образ. Зато это — самая подходящая метафора для описания того, как Гринспен упорно проталкивал идеи Рэнд до, во время и после своей службы на посту председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы. Объективисты давным-давно отреклись от него, исключили из своих рядов как предателя, а Ярон Брук жестоко обрушивался на него за предполагаемое предательство Рэнд, но лично мне кажется, что список достижений Гринспена, совершенных за долгие годы службы Айн Рэнд, говорит сам за себя.