Толканутый

ВЫ ВОЗВРАЩАЕТЕСЬ ДОМОЙ после кошмарного дня на работе. Вы отказываетесь говорить, чем занимаетесь. Вы отвечаете: «Я ничего не делаю». Это так мучительно, мягкотело и достойно сожаления. Вы говорите: «Я должен уволиться. Или они сами меня уволят, я знаю». Вы идете вниз по улице. Люди лезут вперед вас и вдруг останавливаются. Никто не произносит ни единого звука. Подразумевается, что вы сами должны догадаться обогнуть их. Но затем это случается во второй, в третий, в четвертый и, наконец, в пятый раз. Люди выходят из дома только для того, чтобы как следует послоняться в неформальной обстановке. У них нет определенной цели. Все они без сомнения куда-то направляются, однако неуверенная поступь указывает на бесцельность их передвижений. Они идут впереди вас, спотыкаются и останавливаются. Они смотрят на часы и шарят у себя в карманах. Вы говорите: я ничего не забыл? Да, они отвечают, что что-то забыли, но никак не могут вспомнить что. Вы говорите: «Ладно, это не так уж важно. Проживу как-нибудь без этого». (Не забыть купишь собачьи консервы.) Они поднимают головы и смотрят в небо. Ни в коем случае нельзя забывать про природу. На протяжении пяти тысяч лет здесь было только это: небо, деревья, грязь и еще раз небо. Только природа. Повсюду опасные животные невероятных размеров и голые люди, воюющие палками и камнями. Все суетятся. Все это время вы стоите на месте как недвижимый айсберг, который резко дал по тормозам. Все мы разные. Различия между людьми столь очевидны, что некоторые из нас, похоже, родом из семейства пресмыкающихся. Вы думаете, как бы дать о себе знать: кашлянуть, свистнуть или сказать что-нибудь вроде «Двигай!» или «С дороги, малой!» «Малой» — отличное слово, но почему-то совсем исчезло из нашего лексикона. Им совершенно перестали пользоваться. Вы думаете, может, дать затрещину впередистоящему, или протаранить его, или лучше навалять им всем. Когда вы пытаетесь обогнуть кого-то слева, он неожиданно подается в ту же сторону. Вы пробуете обойти его справа, но тут идущий выставляет локоть. Сперва это делает один мужчина (кашель-перхоть-дипломатик) с верткой, кожистой, ящероподобной физиономией, а теперь другой, смахивающий на женщину, и следом пожилая дама внушительных размеров, пугающе похожая на Рода Стайгера. До кучи вы наталкиваетесь на трио мрачных старушек-карлиц (тучных и мрачных). Все эти верные приметы болезненности и вымирания явно предвещают что-то нехорошее. И наконец, дети, которые наводняют тротуары и в анархическом порыве рушат самые основы жизни. Они разбалтывают все шурупы, закрученные взрослыми. Благослови их Бог, но лучше бы они держались от вас подальше и не становились препятствием на пути прогресса. Нет, часы вроде по-прежнему тикают. Сейчас вы это почувствовали. Ваши нервы натянуты, будто вы толстый кусок резины. Люди — это существа, которые движутся вперед; остановить их движение в любом направлении означает похоронить их. Они тут же заржавеют и загнутся. Все думают, что имеют право и просто обязаны расчистить заторы, возникшие на их пути. Разве это не одно из общечеловеческих прав? Все, но только не вы, потому что это невежливо, неуместно и вообще не обсуждается. Расплата может оказаться слишком дорогой: накажут быстрее и бесчеловечнее, а умирать придется медленнее и мучительнее. Обходительность, омерзительная и не внушающая доверия, какой она часто и является, в большинстве случаев еще и необходимость, к которой надо жестко принуждать. Этому неказистому миру вовсе не обязательно добавлять еще одного нетерпеливого урода в список тех, кто сшибает с ног всех подряд, лишь бы добраться из пункта А в пункт Б. Так что вы останавливаетесь и делаете глубокий вдох. Воздух, попавший в грудную клетку, пахнет как налитая медом дыня. Неужели такое бывает? Зелено и сладко. Во рту становится влажно. Грудь наполняется воздухом. Вы выдыхаете. Вы сильны. Вы живы. Это работает, это отвлекает ваше внимание, однако после тридцать третьего вынужденного торможения починке вы уже не подлежите. Люди. Вы произносите это слово. Вы буквально выплевываете его наружу. Интересно, насколько злее вы способны стать? Люди, они же как черви. Вы говорите себе: спокойно, у меня есть самообладание. И я весь киплю от возмущения. Вы говорите себе: я думал, мне удалось увеличить длину запала с тех пор, как я окончил школу. Единственное, к чему приводил ваш гнев, — так это к неприятности: злыдень, зубодробилка — репутация, которой вас наградили за ваши вспышки. Вы пугали людей, поэтому сейчас вы мирный, забитый человек (ну, или по крайней мере были им до того, как появилась эта проблема). Некоторое время вы хотели вернуть все назад, как было, вернуть свой гнев, потому что думали, что он давал вам силу. Люди разбегались. И возвращались. Но уже в большем количестве. Однако вашей безумной половине, как пьяному, и море было по колено. Вы преуспели, но лишь в пародии. Вы вырыли себе не одну яму, устроили большую неразбериху и растратили кучу времени, пытаясь потом навести порядок. Вы растеряли всех друзей, сожгли все мосты. Вы позволили своим врагам узнать, что вы о них думаете на самом деле. Все, чем они ответили, — так это приняли это к сведению и улыбнулись. Но тем не менее никто и никогда не поднимал на вас руку. Как бы там ни было, теперь вы отекли, раздулись, под выцвел и и приобрели одышку, там, сами по себе, лишь оттого, что рассиживались без дела. Инертный гражданин. Теперь, когда вы заходите в помещение, люди смотрят на вас так, будто по лицу у вас размазаны испражнения. И это так. У меня же дерьмовое лицо, — говорите вы, — дерьмовая голова, дерьмовые мозги, и сам я—дырка от задницы. Как вы устали от подобных рассуждений, от их логики. Однако все эти и родственные им мысли конвоируют вас до самого жилища. Вы взбираетесь по ступенькам, пытаясь заставить себя ни о чем не думать. В коридоре пахнет тем же, чем и всегда: мешаниной из жирного пережаренного мяса и ядреной до судорог мочи. Запах прямиком устремляется в ваш мозг словно ядовитые испарения. Ваши ноги верно служат вам, пусть даже они вялы и некрасивы. А скоро наступит лето, и все наденут шорты. Вы говорите: по сравнению со мной даже страдающие ожирением коровы в шортах выглядят лучше. Я старомоден. Они крепкие и здоровые, их пупки туги, как будто кожу их животов натянули на гигантские барабаны. Вы говорите: я же поношенный, помятый, хрупкий и слабохарактерный. И дома у вас есть только одна вещь, встречи с которой можно ждать с нетерпением,—любимая булочка. По неизвестной вам причине это удовольствие выросло вместе с вышеупомянутыми мучениями несоизмеримо. Вам хорошо известно, какие эти булочки на вкус. Вы ели их тысячи раз. Это большие треугольники из теста размером с вашу ладонь, наполненные начинкой из чуть подсахаренных вишен. Можно сказать, это маленький личный праздник. Все, что связано с этой булочкой, для вас счастье: умиротворяющий и обнадеживающий запах теста, насыщенность вишен. Вы едите ее в постели, запивая стаканом молока. Каким бы поганым ни выдался ваш день, в завершении вас всегда ожидает булочка, чтобы защитить вас, чтобы упасть в ваш желудок и сказать: «Я — твоя, я люблю тебя». В некотором роде все дело именно в этом. В отсутствии нежности. Одинокий, озлобленный индивид, продирающийся сквозь жизнь (это по-прежнему вы, ибо испытания еще не кончились), держит в руках свою собственную, удобоваримую ипостась Бога. Эту восхитительную булочку, предназначенную для посвященных лиц с высокоразвитым интеллектом. Как же она благородна. Она — само совершенство. Однако когда вы заходите к себе домой, то понимаете: стоп, что-то не так, что-то неправильно. Ваш пес, который целый день провел в четырех стенах, ваша уменьшенная копия, маленький, покрытый шерстью человечек, которого надо выводить на прогулку и кормить (забыл купить собачьи консервы), расположился на кровати. Что-то здесь не так. Все замедляется. Рядом с ним лежит пакет из пекарни. Он охраняет его как желанную добычу. Но пакет разорван, повсюду рассыпаны крошки, а на подушке багровеют маленькие пятнышки вишневой начинки. Вот до чего докатилась ваша жизнь. Она хочет пригвоздить вас к земле и оставить так навеки, бесповоротно решив вашу судьбу. Сначала весь мир лезет вперед вас и заставляет передвигаться почти ползком, а теперь ваш пес уничтожает вашу булочку. Он сожрал ее из любопытства, вынув из пакета, который — и он знал это — обладал для вас особой важностью. Булочка лежала в нем совсем недавно. Просто ему было скучно. Вы набрасываетесь на собаку. Вы говорите (громко)... нет, по правде говоря, вы орете... на собаку... в восемь вечера: «Ну, и кто ты после этого?! Какого черта тебе надо? Ты! Безмозглый маленький ублюдок! Эта булка предназначалась для меня. Собаки не едят булки. Собакам это вредно. Сдохнешь еще к чертовой матери. А лучше я сам тебя убью. Эта булка была нужна мне. Я живу ради этой чертовой булки!» Теперь вы встревожили всех соседей, ну и ладно, потому все безнадежно и трагично. Соседи никогда не слышали, чтобы вы издавали какие-либо звуки. Вы неженаты. Вы живете один, с собакой. Для соседей вы — вежливый печальный человек. На ваше лицо ложится отпечаток горя. Вы останавливаетесь. Слишком больно. Вам хочется расплакаться, но вы не можете. Ваш пес смотрит в другую сторону. Он пристыжен, он съежился, он признает свою виновность в преступлении, он знает, что съел главную любовь вашей жизни; все это правда, и теперь он снова хочет быть вашим другом, ну, или через пять минут, не больше. Вы садитесь рядом с ним и тихо говорите, глядя ему в лицо. «Жопа, — шепчете вы, — жопа, вот ты кто, жо-па». Собака лижет вас. Мир всегда говорит вам: «Прости своего пса, он не хотел тебе вреда». Но это же неправда, ведь только что он нарушил непререкаемое правило. Он проглотил вашу булочку. Вы говорите: «Я ранен, я слаб, я повержен». Сегодня вечером ничто не заменит вам этой булочки. Мороженое или конфеты в данный момент кажутся плоской шуткой. Вы глядите на подушку, покрытую вишневыми пятнами. Вы хватаетесь за голову. Кто-нибудь! Помогите! Вы переворачиваете подушку другой стороной. Другая смена белья уже лежит в стопке грязного. Вы выключаете свет и залезаете в постель прямо в одежде. Сегодня все идут спать без ужина. Ребенком вы частенько делали это: спали полностью одетым, вскакивая с утра с кровати, как пожарный, которым мечтали стать, — энергичный и неунывающий. Но сейчас повсюду крошки. Они как галька. Они делают из вашей постели маленькую песочницу. Собака забирается на кровать, ходит по вашему телу и наконец сворачивается клубком в дальнем углу. Все будут отдыхать. Ваше сердце вырывается наружу. Вы чувствуете его биение в руках, под глазницами, меж губ. Ваше лицо — словно кровоточащий орган, его нужно чем-то прикрыть, иначе оно утечет. Утешительная льняная подушка — сейчас всего лишь жестокое напоминание о случившемся. Есть только один способ уснуть — если вы дадите себе по голове сковородой. Тогда вы могли бы отключиться и ваши сны вернулись бы обратно к булочке. Работницы пекарни все сплошь были бы вашими соседками. Вы бежите в подвал дома, и там — пекарня. Вы чувствуете запах теста. Затем вы на мгновение видите булочку и тут же теряете ее. Она—лишь изображение на стене. Другие, конечно же, лезут вперед вас. Очередь продвигается, но ваши ноги прилипли к полу. И вот все уже идут в обратном направлении, и крошки падают из их ртов. Вы поднимаете камни, чтобы защищаться, но как бы далеко вы ни кидали, камни просто выкатываются из ваших пальцев и падают вам на ноги. Кровоточащие пальцы привлекают процессию самых отвратительных созданий на Земле, включая скорпионов, крыс и диких кабанов. Последние маниакально пускают слюни и стремительно атакуют вас, с большого расстояния врезаясь в ваш живот. И вот наконец вы лежите где-то в самой жопе мира, что, впрочем, для вас вполне обычно, а стая омерзительных нетерпеливых грифов ожидает вашей смерти. Однако все это вам не снится, потому что вы и не собирались засыпать. Единственный, кто здесь мирно спит, — так это ваш пес. И он уже храпит. А вы бодрствуете. Вы вынуждены проверить время, прямо в темноте собственной спальни, словно находитесь на просмотре восьмичасового документального фильма. И в этой старой и скрипучей ленте каждый кадр двигается в четыре раза медленнее нормы, поэтому к утру, когда вам придется встать с постели, вы уже будете порядком обессилены. 

 

Идеальная мать

КЕМ СТАТЬ, Я ЗНАЛА, будучи еще совсем крошкой. Я поняла это раз и навсегда. Лучшие подружки хотели стать официантками и балеринами, ездить верхом или играть на валторне. Я же хотела стать матерью. И никем больше. Только матерью. Уже тогда я знала, что это не второстепенное занятие. Подружки говорили: ага, я тоже хочу быть матерью. Все ими становятся. Как бы не так. Типичное заблуждение. Но полагаю, истории известны исключения. Кто ищет, тот всегда найдет. Убежденная в этом, я повзрослела очень быстро. Все, что требовалось найти, — так это парня поприличней. Приличных не было. Но я не теряла времени и усыновляла гладкие камушки, мертвых мышей и птиц. Я почесывала им животики и укладывала в кровать из листьев. Я целовала их перед сном, рассказывала им сказки и говорила, что все будет хорошо. Мать должна давать положительный настрой. С бигудями в волосах, я штопала дырявые носки, и все мои детишки были счастливы. Будучи терпеливой (а я терпелива), я умела ждать и спокойно продолжала свою охоту до тех пор, пока не нашла нужного кандидата. Он меня устроил. Мы поженились. Он не возражал против детей и семьи, пока я не залетела. И мой раздувшийся живот его спугнул. И это называется любовь? Какая тут любовь. Тем лучше, скатертью дорога. Уверена, все дело было в ревности. В этой потребности в исключительном внимании. Ревность — основной компонент романтических историй. Поначалу она распаляет страсти, а потом все портит. Колумб, который якобы открыл Америку, уворовал это открытие у Лифа Эриксона. Он завидовал. Мне наплевать, что пишут в книжках. Я верю, это сделал Лиф. Исследователи. Все ищут. Никто не останавливается. Я тоже не привыкла останавливаться. Я разговаривала с сыном, сидевшим в моем животе, пела ему песни о том, что происходит в мире, и объясняла шутки. На время я завязала с травой и алкоголем. Это улучшило мой цвет лица. Я стала лучше видеть. И даже фокусироваться. Я рисовала кенгуру. Хотя мне было и не до прыжков, я чувствовала себя одной из них. Мы ходили гулять в парк, я ела арахисовое масло и сэндвичи из цельнозернового хлеба с зеленым салатом. Я смотрела на людей, они смотрели на меня. Я чувствовала себя монументом. Я была общедоступна. Все щупали мой живот, прикладывались к нему ушами и говорили: да-да, вы правы, это мальчик. Еще бы. Когда настало время, он вылупился — мой мальчик, мой мужчина. Мне было больно. Очень больно. Я этого хотела. Я была готова. Мой мальчик. Мой, мой и еще раз мой. И ничей больше. Я меняла ему пеленки и кормила грудью. Он сосал как сумасшедший днями напролет. Он не был крикуном. Я брала его на прогулку до винного магазина. Он подбирал разбитые бутылки из-под пива и ни разу не порезался. У него был здравый смысл. Он глядел мне в глаза и хмурил брови. Он знал, в чем дело. Он играл во все, что я могла для него раздобыть, и поглощал любую пищу, которую я ставила на стол. Он быстро рос. И не успела я моргнуть, он уже вырос из коляски и кроватки. Казалось, каждую неделю я ходила в «Гудвилл» за одеждой большего размера. Я помогала ему с уроками даже тогда, когда он говорил, что справится. В средней школе он стал заниматься легкой атлетикой. И обычно лидировал в забеге на два километра. Я ездила на все его соревнования по всей стране. Горланила «Давай!» из первого ряда трибун. Еда укрепляет морально и физически, поэтому я налегала на хот-доги, попкорн, молочные коктейли и «Эм-энд-эмз». В некотором роде я была ответственна за его победу. По пятницам и субботам мы ходили с ним в кино. И если кто-то из его приятелей просился пойти с нами, я вела в кино обоих. Я ничего не имела против. Он дружил с хорошими ребятами. Однажды он спросил, нельзя ли нам взять с собою девочку. Этот нелепый вопрос сразил меня на месте. Я пробовала было сдержаться, но от злости меня так и распирало. Все сухожилия на моем лице вытянулись в струны. Плечи напряглись. Все тело зачесалось. И задний проход захлопнулся как вянущий подсолнух. Я выдавила: давай сегодня пойдем вдвоем, что скажешь? Сын не стал протестовать. Но назавтра этот же вопрос был поднят снова: можно ли эта самая она пойдет сегодня с нами. Я спросила его, что это еще за девушка, и он ответил: просто девушка. Так-так, значит, просто девушка. Ну что же, приводи, посмотрим. Ты у меня уже не мальчик. Ты стал совсем большим. Стал бриться по утрам. Рыгаешь за столом. Она держалась крайне вежливо, но я-то знала, что она там себе думает. И она знала, что я знала. Вот почему ее руки были сцеплены в замок, и когда мой сын к ней потянулся, она сказала: не сейчас. Конечно, не сейчас. Потом. Когда твоя старушка отсюда свалит. Как бы ни так, маленькая шлюшка, сегодня тебя ждет сюрприз. Я никуда не собираюсь. Но проблема была в том, что сын постоянно о ней думал. Он бывал у нее дважды в день. Одна мысль о ней его окрыляла, и если я пыталась занять его повседневными делами, он справлялся с ними раза в два быстрее, чем обычно. В награду я давала ему стакан молока с горой печенья, но нет, спасибо, он не голоден, его не мучит жажда. Еще как мучит. Жажда по ней. По тому, как она задирает свою юбку и дает тебе больше, чем в тебя может влезть. Настоящий наркотик: жиры и мясо. Моя жизнь превратилась в страшный сон, в кошмар, разворачивающийся наяву. Пора было положить ему конец. Голова раскалывалась от боли. Я не могла думать ни о чем, кроме его члена в этой испорченной, грязной девке. И ее ногтей, впивающихся в его спину. И того, как своим слюнявым ртом она высасывает из него все то хорошее, что я в него вложила. Я мыла этот член. Я научила его, как мочиться. Наутро после школьного выпускного я нашла записку: «Дорогая мама, мы с Памелой решили пожениться. В Мексике. Скоро увидимся. Не волнуйся. Люблю тебя, твой сын». Мне захотелось застрелить ее. Убить. Уничтожить эту шлюху. Вот до чего она довела моего сына. Он сбежал. Она украла моего мальчика. В винном магазине я купила литр виски. Снаружи околачивалось то же хулиганье, что и всегда. Затем неожиданно меня осенило, да будет славен этот миг. А почему бы вот тем двум парнишкам типа не заработать на карманные расходы, скажем, по сотне зеленых на нос? Кто устоит перед этим предложением? Я привела их к себе домой, сообразила горячего им на обед и обсудила материально-техническую базу и методы будущей работы. Вт завершении я сказала: отрежьте этой суке голову. Снесите ее с плеч. Эта б...екая голова вынудила моего сына сбежать из дома. Можете для начала пристрелить шлюху, это не мое дело. Я лишь хочу, чтобы вы убедились, что ее башка валяется на полу. Глаза ей можете не закрывать, какая на хрен разница. Меня это немного успокоило—уверенность в том, что скоро все изменится. Как только новобрачные вернулись, я бросилась к магазину дать сигнал моим помощничкам. Вечером Памела с сыном зашли на ужин. Я не могла отвести от нее глаз и трепетала в предвкушении того, что этот вечер будет для нее последним. Ее губы произносили комплименты моей заправке для салата. Разумеется, я дам ей рецепт. А еще рецепт пирога с зелеными помидорами и шоколадного торта с кислой капустой. Нет проблем. Настало время учиться жизни. После десерта я попросила сына поменять несколько лампочек, до которых сама не могла дотянуться. У него это так ловко получается. Затем они попрощались и поехали к ней, что в двадцати минутах езды от моего дома. Я грызла ногти. Я пялилась на часы. Секундная стрелка тащилась как калека. Я представляла их мчащимися в машине. Она усердно обрабатывает каждую часть его тела. Уверена, своим ртом она норовит совокупиться с его членом, а он безнадежно силится совладать с управлением и избежать лобового столкновения. Я знаю, как это бывает. И не боюсь высказываться вслух. Я чувствую, когда могу пригодиться. Интуитивно, на уровне химических реакций. Внутренний голос нашептывает мне в ухо. В критических ситуациях всегда требуется изобретательность. Как только я поняла, что они добрались до ее квартиры, я позвонила сыну и обезумевшим от страха голосом стала умолять его немедленно приехать обратно устранить утечку газа на кухне. Я чувствую его повсюду. Я начинаю задыхаться. Он обещал примчаться в мгновение ока. Я повесила трубку и представила его набрасывающим пальто и выбегающим из квартиры. Он уехал, совершенно не подозревая о том, что за ним наблюдали мои прилежные ребятки. Они постучались в парадную дверь дома, и один из них сказал: «Детка, я забыл дома ключи. Впусти меня по-быстрому». Это сработало. Она открыла дверь, они ворвались и набросились на нее. Они избили ее до полусмерти и разделали как тушу. Конец всему. Финал романа. Поставлена последняя точка. Мой сын снова только мой, как было в самом начале. Поцелуй мамочку. Я приложу тебя к груди. Я слышала, как подъехала его машина. Черт возьми, чуть не забыла про утечку газа. Я побежала в кухню, задула запал колонки и открыла газ на полную мощность. Затем я вернулась в комнату, размахивая руками и кашляя. Мой дорогой сынуля взмыл вихрем по ступенькам, спросил, в порядке ли я, и влетел на кухню. Точно, утечка газа. Ничего серьезного. Всего-навсего потух запал в колонке. Он все поправил. Слава богу.

Какая же я дура. Хорошо, когда в доме есть мужчина. Он утвердительно моргнул, крепко меня поцеловал и уехал. Он вернулся к Памеле, но она уже валялась мертвая, в крови, расчлененная на две неравных части. Больше никаких жен. В полиции с нами беседовали несколько часов и тщательно записали наши показания. Уже давно я не спала так сладко. Мне снились чудесные сны про моего сына: как мы вдвоем купаемся в пруду, едим, летаем... Наутро явился следователь в джинсах и настоятельно просил пройти с ним в участок для продолжения беседы. Надел на меня наручники. Очень больно, особенно когда у тебя на запястьях столько жира. Он только что арестовал двух хулиганов. Задавал вопросы. Жюри присяжных признало всех нас виновными в убийстве и приговорило к смертной казне в газовой камере. Два долгих года я проторчала в клетке, окруженная обычными уголовницами — такими же невинными, как я. Мой сын навещал меня каждый день. В нем не было ненависти ко мне. Нашу связь ничто не силах разорвать. Однако недавно он сообщил мне еще об одной девчонке, с которой встречается, и просил не злиться. Они собираются пожениться. Как тут не разозлиться? До чего он пытается меня довести? Вот что мне хотелось бы узнать.

 

Про немцев

ЕСТЬ МНОГО СЛУЧАЕВ, забыть которые невозможно, но среди них всегда найдется тот, что перекликается с историей и ее впечатляющим перечнем ужасов. Позвольте мне продолжить.

Я ехал, свернувшись калачиком на заднем сиденье небольшой машины, «хонды». (Мы их бомбили. И чем же мы за это расплачиваемся?) В машине нас было трое: я, водитель и второй пассажир — с той разницей, что мне-то пришлось сидеть в одиночестве сзади, отчего я чувствовал себя единицей багажа. Однако, когда я попытался представить на заднем сидении огромный чемодан, я понял: его нахождение там было бы менее рискованным, чем присутствие моей туши, согбенной вдвое. Да, тяжела человеческая ноша. В определенные моменты жизни бывает полезно побыть в позе эмбриона, впрочем, наверное, это все мое нездоровое желание превратиться в котенка.

Водитель, мужчина с усами, густыми, как веник, — я лично сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся такие отрастить, даже если у меня будет целый год на подготовку и доступ ко всем на свете мазям для стимуляции волосяных фолликулов; это умозаключение построено на том простом наблюдении, что на моих предплечьях, голенях и бедрах едва можно разглядеть жалкую растительность, — так вот, водитель, у которого на четырех квадратных сантиметрах над губой больше волос, чем на всем моем теле, обращает наше внимание на двух старушек, семенящих тихонечко по тротуару, и говорит: видите вот тех двух престарелых фройляйн? Мать и дочь. Они такие забавные, ей-богу. Немки. Однажды я гулял со Спенсером. Это мой здоровенный пес. Иду себе по улице, и тут эта старушка — та, что постарше, — глядит на меня так серьезно и спрашивает с нечеловеческим акцентом: «Какая раса у  ваш милый песик?» Наверное, с минуту я пробовал понять, о чем она. Потом до меня наконец дошло. Она имела в виду породу. Какой породы Спенсер! И я ответил: «А-а! Лабрадор». Тут обе кивнули и пошли дальше. Водитель, он же рассказчик, развернул машину, и мы проехали мимо двух старушек снова. Младшая как-то беспомощно на нас посмотрела. Мой приятель махнул им рукой, пока старшая что-то говорила, уставившись на свои туфли.

Нацисты гордились тем, что знали, как безошибочно вычислить еврея. Мы разговариваем, смотрим и ведем себя определенным образом. Все без исключения. Мои бабушка и дедушка родились в Австрии. Каждое субботнее утро я слушаю передачу на немецком. По радио. Немецкая народная музыка. Ведущий — чистокровный немец—говорит приглушенным голосом, только по-немецки. Каждое слово он произносит медленно. Для тех, кто учит язык, я полагаю. Не то что Гитлер, который выкрикивал слова пронзительно и быстро. Для тех, кто был сведущ и жаждал социальных перемен. Неуверенно вступает аккордеон. Затем начинают петь. Сплошные ein и und. Одна песня сменяется другой. Для меня все они звучат одинаково. Впрочем, я не вслушиваюсь. Сложно переключиться с канала «Холокост» на какой-то другой. Его вещают в моем сознании двадцать четыре часа в сутки, все время. Ландшафты, пивные глиняные кружки и эти добротно сделанные автомобили. Канал «Холокост» до сих пор популярен, ведь все это так свежо в памяти, как если бы случилось вчера, ведь нет ничего проще и унизительнее, чем истребление людей.

 

Мальчик в музее

СЕГОДНЯ Я ЕЛ ОМЛЕТ, приготовленный отцом, с тем же удовольствием, что и всегда. Для начала он разбивает яйца в миску и бросает скорлупу, из которой тянутся яичные сопли, в раковину. Он никогда не промахивается, но пролетающая скорлупа оставляет за собой клейкие полосы белка. Я их подтираю. Мы — одна команда. Затем вилкой (отец никогда не использует венчик) он взбивает яйца до тех пор, пока не образуется пена. Он готовит омлет, добавляя чеддер в самом начале, так что, когда все готово, сыр оказывается смешанным с яйцом, а не лежит сверху, как растопленное дерьмо. Приятно, когда можешь подобрать правильное слово. Помню, когда я только учился читать, я чувствовал себя секретным агентом, имеющим дело с едкими химикатами.

У мамы время расписано по минутам: зарядка, душ, прогулка по кварталу. Все рассчитано так, чтобы она могла остаться одна на кухне, когда мы с отцом уже прикончим завтрак (как она выражается), разбивая вещи и чавкая как животные. И все же я считаю, что мы с отцом — настоящие джентльмены. Мы не вылизываем тарелки. Уж я-то точно. Уже не припомню, когда лизал тарелку в последний раз. Но мы чихаем, если в нос попадает перец, и рыгаем. Довольно часто. Мне нравится, как рыгает мой отец. Его отрыжка напоминает мне о том, что на планете все в порядке. Как только мы заканчиваем есть, мать может уединиться за безмятежно сваренным вкрутую яйцом без ничего и горелым тостом с мармеладом. Лично я ненавижу мармелад. Но у меня такое чувство, что со временем это пройдет и, может быть, когда я стану взрослым, я даже начну его любить. Вот только когда же я им стану? То же относится и к кофе с виски. Когда родители это пьют, на их лицах появляется улыбка, а из их ртов доносится удовлетворенное «м-м-м-м». У меня такое чувство, что они меня дурачат. Я нюхал: это пахнет хуже, чем когда ты мочишься или пердишь. Хотя, по мне, эти две штуки пахнут как раз неплохо. По крайней мере не смертельно, и я всегда смеюсь до колик, когда другие об этом сплетничают. А они вечно об этом сплетничают. Многие вещи держатся в строгом секрете. С этим просто нужно примириться. Мне не велено вляпываться в неприятности. Интересно, когда я повзрослею, все будет наоборот? И я разлюблю шоколадную колу с шоколадным пудингом? И шоколадные крекеры из непросеянной муки???

Отец взбалтывает яйца, зачем-то все время нервно их помешивая. Яйца фактически могут приготовиться и без посторонней помощи, например, где-нибудь на тротуарах Техаса. Я отвечаю за тосты. Отец выкрикивает: тосты! — и делает отмашку рукой. Это наш условный знак. Сегодня на завтрак тосты из черного хлеба (он делается из ржаной муки), так что если они у меня немного подгорят, это будет не так заметно. Я намазываю их маслом, как только они выскакивают из тостера. Нож я держу левой рукой. Я левша: я открываю двери, чешу голову и кидаюсь помидорами левой рукой. Плохо одно: левше никто не пожимает руку. Все потому, что люди думают, мы — какие-то чародеи. Отец отправляет в рот содержимое огромной деревянной вилки сразу после того, как поделил еду на две порции. Большому куску рот радуется. Это всем известно. Мы перчим омлет и едим. Отец читает газету. Я смотрю в окно. Обоим удается не поперхнуться.

То, что родители успели вдолбить в меня до сегодняшнего дня, прилипло ко мне, как редкая болезнь, от которой невозможно избавиться. Я выражаюсь их словами. Их фантастический мир атаковал мой мозг, прорвался внутрь и теперь переваривается где-то у меня в желудке. Так что в некотором смысле все эти слова — мои собственные, хотя пока еще и не все. Мне кажется, я слепо подражаю своим родителям. Я рад, что у меня есть такая возможность. Если бы они собрались выпрыгнуть из окна или съесть слона, я бы к ним присоединился. Мое неловкое копирование тоже бывает захватывающим зрелищем, хотя я и испытываю угрызения совести по поводу его несовершенства. Удивительно, как часто я все путаю, не говоря уже о том, что и в высоту мне тоже надо будет подрасти. Стоя я могу упереться подбородком кому-нибудь из взрослых пока что исключительно в пупок. Так что моя трагедия — в моей точке зрения. Когда меня было еще меньше, я * думал, что пупки у людей отваливаются, когда те по-настоящему взрослеют. Развенчана еще одна теория.

Мой отец — глава семьи. Как и любой отец.

Сегодня воскресенье. По воскресеньям мы ходим в церковь. Я не против церкви. Да и пения тоже. По-моему, звучит забавно, очень похоже на рыдания. Но самому мне петь неловко. У меня скверно получается. Так сказал учитель в школе. Я смотрю на стариков, которые вот-вот умрут. У них такой вид... В общем, не стоило им вставать с постели. Почему все так боятся умереть? Интересно, смерть сильно отличается от сна? Без кошмаров? Я ненавижу спать. Когда я умру, может, мне повезет увидеть всамделишный кошмар? Я люблю рассматривать людей. Их руки и ноги. И здоровенные коричневые туфли. И глаза. Они как мраморные шарики с мыслями.

После церкви мы пойдем в музей. До этого я никогда не был в музее. Не знаю почему, но мне не нравится делать то, чего я прежде никогда не делал. Меня это раздражает и тревожит. И у меня кончается терпение, потому что это тупо. Это как если учитель на экзамене задает тебе кучу вопросов. Кому понравится, когда человек, который завтра исчезнет навсегда, заставляет тебя думать о чем-то, до чего тебе нет дела?

У МЕНЯ ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СОБАКА. Его зовут Локатор. Он — шотландская овчарка. Он подбрасывает меня до школы. Я мчусь по тротуару, сидя на нем верхом. Но это все же медленнее, чем на машине. Локатор — слишком большой, чтобы жить в доме, так что он спит под моим окном. Честно говоря, он — не совсем моя собака. Однажды он поплелся за мной до дома, и я дал ему еды. Сначала была вода, потом молоко, яйца, хлеб и остатки пиццы. Он не уходил до тех пор, пока я не лег спать. Родители говорят: никаких животных. Непросто жить с таким ограничением. Они говорят, что когда я повзрослею, то смогу держать кого угодно. Имеется в виду в другой галактике. Они утверждают, что собака испортит им занавески и ковер. Из-за собаки стоимость дома резко снизится.

Первую неделю своей жизни я провел в ящике комода, где отец хранил свои носки. Затем родители купили мне кроватку, и следующий год я — чистый и уделавшийся, снова чистый и снова уделавшийся — жил за решеткой. Я помню, как лежал там на спине, зная, что однажды я стану слишком большим для этой крохотной тюрьмы и меня опять переместят куда-нибудь, где будет больше места и не будет прутьев. Славно быть младенцем. Я ничего не имею против. По преданию я был сносным. Но толстым, поэтому меня посадили на диету очень рано. Обезжиренное молоко. Даже стыдно. Необходимость вынуждала довольствоваться тем, что было, и я обожал мух, которые на меня садились. Они меня смешили, потому как я не имел понятия, что это переносчики инфекций, которых следует дубасить мухобойкой. Насмерть. Как положено. Я был бессловесным крохой, сопевшим в уютном гнездышке, над которым склонялись большущие квадратные головы с красными губами, и я периодически задыхался.

Мне хочется попасть в ад, потому что в аду все мертвецы бегают вокруг без одежды и я мог бы целый день на них глазеть. Вот перед тобой возникает задница удручающего вида и просит об элементарных вещах: подотри меня! Укуси меня! Рассказывать дальше? Когда я смотрю, как целуются и трахаются родители, меня всегда мучает вопрос, как им удается не пердеть и не рыдать при этом. Их задницы сверкают в воздухе, и они стонут так, как будто рядом грозно блеют разъяренные козлы. Отец всегда сверху. Своей волосатой спиной он целиком и полностью скрывает маму. Они напоминают собой научный эксперимент: аморфный и затруднительный. В аду я тоже буду бегать голым и стану своим собственным мультяшным персонажем, перепрыгивающим через огненные реки, раскачивающимся на венах Сатаны и возглавляющим ватагу чертей.

Я бы хотел быть Тарзаном в Африке. Быть Суперменом в Нью-Йорке мне неинтересно. Мне нравится Джейн и друзья Тарзана, обезьяны, и его слон.

Я ЗНАЮ, ЧТО В МУЗЕЕ есть всякие картины и скульптуры. В газете я прочел про то, как один музей купил какую-то современную картину за два миллиона долларов. Там было написано, что такое мог бы нарисовать даже ребенок. Наверное, покупка картины за такие большие деньги должна была меня шокировать, как и кровавые убийства, но этого не происходит. Газеты я читаю очень редко, только если нам задают по гражданскому праву написать доклад о последних событиях. После завершения статьи о взрослых, которые рисуют на уровне младенцев, я жду до обеда и даже дольше, чтобы удостовериться, что родители тоже не будут больше читать газету, и карандашом проделываю дырки в фамилии автора. Когда я обрушиваюсь на его инициалы, у моего орудия — карандаша — ломается грифель.

Отец говорит, что два миллиона—заоблачная цифра и звучит абстрактно. Я оставляю свои размышления на этот счет. Некомфортно, когда тебя бросают одного в темноте. Я закрываю глаза. Теперь меня никто не видит, и мы квиты. С закрытыми глазами я вижу то, чего никто, кроме меня, никогда не увидит: например, специальную игрушечную птицу с огромным клювом, которая не собирается меня убивать, а только неподвижно скользит в воздухе сложенными крыльями, дождь из разрывающихся капель света, перевернутые машины, проезжающие по крышам.

Я вижу картины везде. Картины—это рисунки, сделанные краской. Я знаю, звучит это, конечно, глупо, но это правда. Мы рисуем в школе. Рисую я лучше, чем пою. Не только я так думаю: самые высокие оценки в моем табеле успеваемости как раз по рисованию. Мама хранит мои табели на кухне, в выдвижном ящике буфета, что рядом с телефоном. В том ящике, где лежит целая тонна наточенных карандашей. Преподаватель музыки прервал меня через пять секунд после начала песни, когда я пытался поступить в школьный хор. Он сказал: этого более чем достаточно, молодой человек, до свидания, хор прекрасно обойдется без вас. Следовало его избить, но он был прав. Даже не пойму, зачем я вообще решил пройти этот отбор. Странно и даже немного смешно. Я мог бы изменить внешность и спрятаться где-нибудь в заднем ряду, продолжая свои темные делишки, время от времени попадая в такт с остальными.

Наверное, я — злобный мальчик. Это очень даже возможно.

Несмотря на то что, как известно, Земля — круглая, многие вещи говорят нам обратное: чушь, наша земля — совершенно плоская. И люди с нее постоянно сваливаются.

Мне нравится рисовать. Приятно размазывать что-то жидкое. Однако я рисую всегда одно и то же: нож, торчащий прямо из лица, и кровь, бьющую струей. Много крови. Я изображаю кровь так, как если бы это были слезы или дождь. Моим друзьям нравится, но учительница говорит, что мне стоило бы заняться чем-нибудь еще, например пейзажем. Как и другие дети, я хожу в школу с мыслью, что какой-нибудь талант свалится на меня с неба или я сам воспылаю к чему-нибудь любовью, что в этом деле я преуспею и оно проведет меня по жизни. Я буду платить налоги и улыбаться. Все, что мне нужно, — это один-единственный талант. Может, выбрать чистописание? По нему у меня всегда хорошие отметки.

Скульптуры есть по всему городу. Они торчат из асфальта, как выкидыши природы или напоминания об удачных авиакатастрофах.

В воскресенье мне никогда не удается послоняться где-нибудь с друзьями. После церкви, мы, как правило, идем в гости к долбанутым дядюшкам или тетушкам и прочим дегенератам и что-нибудь едим. В прошлое воскресенье я порвал струну у гавайской гитары, а мой дядя сказал отцу, что он только что купил себе новую гитару. Моя мать состроила рожу, когда он это произнес. Она считает, что дядя нарочно говорит так, чтобы унизить моего отца. Может, мне его убить? После службы мы толпимся у церкви, и все кивают головами. Я никого тут не знаю и знать не хочу. Я хочу пойти домой и покидать в небо мяч. В церковь меня одевают как игрушечного бизнесмена. Потом мы с отцом сидим на веранде в ожидании мамы. Он называет ее великолепной. Она напоминает дамочек из журналов, которые покупает. Мы приветствуем ее громкими возгласами и одобрительно хлопаем по плечу, когда она в конце концов выходит из дома. Мы оба говорим ей, что она прекрасно выглядит (к тому же она приятно пахнет—в спальне у нее стоит целый галлон духов). Она благодарит и спрашивает, почему мы оставили дверь открытой, приглашая внутрь всех окрестных мух.

Мама отрывает от календаря месяц. Она хранит оторванные за все годы листки в секретном месте (в шкафу за унитазом, в шляпной коробке, под старыми вонючими одеялами). Поздно ночью, когда все спят (кроме меня), мама разговаривает с прошедшими месяцами в той же манере, что и днем со старыми фотографиями в кладовке. Она обращается прямо к ним, трясет головой, целует их и плачет. На фотографиях изображены ее умершие родители, двоюродные братья и сестры и она сама в моем возрасте. Я видел эти фотографии: все люди на них какие-то печальные и одеты в коричневую мешковатую одежду. Я не считаю маму сумасшедшей только потому, что она разговаривает с бумагой. Я сам разговариваю с тысячей людей, которые в ответ никогда не промолвили и слова.

Я выношу свою раскладушку на прогулку. Ее запросто можно трансформировать в самолет. Контрольная панель располагается у меня на животе. Я — единственный обученный пилот. Какое-то время я рею вокруг дома перед тем, как разбомбить город. Сразу после взлета я застаю мать в кладовке. Всю в слезах. Не знаю, отчего она плачет. Мне почему-то кажется, тут далеко До летального исхода и это хорошие слезы, если такие, конечно, существуют. Мама—тихий человек, как и отец. Они открывают рот лишь в случае необходимости. Большую часть реплик они посылают друг другу глазами. Обычно это долгие, запутанные разговоры. И потом вдруг неожиданно они произносят что-то типа «Да, дорогой!» или «Хотел бы я, чтоб все было так просто!» Я — их копия. Я тоже ни с кем не разговариваю подолгу, так как большая часть разговоров уже имела место в моей голове и озвучивать их просто не имеет смысла.

ВОСКРЕСЕНЬЕ ТЕЧЕТ ОЧЕНЬ МЕДЛЕННО. Все отнимает целую вечность. Я мог бы вырыть себе могилу и заживо себя похоронить прежде, чем сосед закончит начатую фразу. Нас пригласили в гости на обед, но отец отказался, потому что сегодня мы пойдем в музей.

Мама сидит за рулем, а отец дает ей ценные указания. Он указывает ей, когда быть осторожной, когда перестраиваться в другой ряд и когда поворачивать влево или вправо. Всегда существует кратчайший путь. Это город моего отца. Он не раз видел его в миниатюре. Из офисов в небоскребах, с борта самолетов и у себя в уме, когда напрягается. Отец имеет о нем некоторое представление. Он говорит: паркуемся здесь. Он точно знает, какое место лучше для парковки. И как ему только удалось все это запомнить?

Мы запираем машину и проверяем дверцы. Отец долго смотрит на нее, как если бы она неожиданно поменяла цвет. Аллея через парк скульптур выглядит свободной. Одна штуковина явно обращена к зрителям моего возраста. Это огромный мобильный телефон, сделанный из стали и выкрашенный в красный, желтый и черный цвета. Мне он не нравится. Наверное, это называется как-то вроде «Карабас в стране карапузов». Не прикасаясь ко мне, он будто бы щиплет меня за щеку, как та пожилая дама с волосатыми бородавками из овощного магазина. Однажды я дам ей в живот. Мысленно я давно уже это сделал. Вот еще одна скульптура: поленица бревен, аккуратно сложенных одно на другое. Игрушки для циклопов, полагаю. Может, к ним подведено электричество и если я до них дотронусь, то умру? Мне нравится.

Какой-то мужчина играет на флейте. Ее звуки прокрадываются сквозь листву деревьев, а затем просачиваются в сырую почву, которая помогает им не улететь прочь. Это была поэзия. Благодарю. В ногах у музыканта стоит консервная банка с монетами и долларовыми банкнотами. У меня есть монета в 25 центов. Пожалуй, я принесу ее в жертву величию музыканта. Даже несмотря на то что его музыка звучит немного глупо и слащаво, как будто вокруг тебя кружатся маленькие феечки.

Вымощенная камнем дорожка спускается по ухабистому зеленому склону. На лицах родителей проявляются гримасы боли, когда они наклоняют головы, чтобы подлезть под низко свисающими ветками деревьев. Интересно, водятся ли там, наверху, белки? Белки так же опасны, как и крысы, которых я лично боюсь даже больше, чем львов или белых акул. Я знаю: это глупо. Крысы едят ту же пищу, что и люди, поэтому мы их и не любим. Зато людям нравятся белки, люди ими просто очарованы. Эти прелестные создания устраивают представления на туго натянутых телефонных проводах и проворно поедают грецкие орехи маленькими кусочками. В них полно заразы. Они переносчики бешенства. Я знал одного мальчика, которому пришлось делать уколы в живот от бешенства. Всего их было девять, по одному каждую неделю. От этого его живот стал пухнуть и болеть. Вообще-то он был уже не мальчик, а взрослый мужчина. В его возрасте уже не плачут, но уколы сделали из него сущего ребенка, и он чуть не умер. Я сам не был с ним знаком, я прочел про него в журнале «Тайм», когда ждал маму в салоне красоты. Она таскает меня с собой. Там я узнаю много нового.

Когда мне было десять, я написал книгу. Она называется «Операция „Ликвидатор". В ней описываются похождения десятилетнего детектива Бобби Ликвидатора, самого крутого пятиклассника, которого когда-либо видала начальная школа в Вандерлэнде. Он раскрывает преступления неуловимого вора, специализирующегося на краже ластиков, и притаскивает его в кабинет к директору. Ему также удается поймать братьев Булыжник, которые держали в заточении президента школы, пока тот не умер. Несмотря на то что Бобби всего десять лет и он маленького роста, он заставляет нарушителей порядка думать дважды. При помощи своей рогатки и колодок для пыток. Его вопль способен парализовать даже взрослого, он быстро бегает и не чувствует отвращения к девчонкам. Моя вторая книга называется «Неприятности, с которыми может столкнуться черепаха». Она рассказывает о серьезных препятствиях на пути хрупкой черепахи. Что делать, когда не можешь перевернуться обратно на живот, получаешь отказ на участие в бегах или падаешь в котел? Книги имеются в свободном доступе, но пока только в одном экземпляре — у меня в комнате.

— Макс, ты не проголодался? — спрашивает меня мама.

— Нет, — отвечаю я.

— А мы с отцом чего-нибудь поели бы. Ты не возражаешь, если мы заглянем в кафетерий?

— Не возражаю, мне все равно. (Возможно, я передумаю, когда увижу всякую еду.)

И точно. Я уже передумал. Ответ «нет» бывает порой более положительным, чем «да». По-настоящему никто из нас не голоден, просто мы боимся наконец увидеть, что же там внутри музея. Родители берут себе по кексу с голубикой и по чашке кофе. Отец называет его напитком настоящих солдат. Я останавливаюсь на лимонном желе с застывшими внутри вишнями мертвецов. С присущими моим родителям нервозностью и крайним педантизмом они принимаются за свои кексы, пытаясь скрыть какие бы то ни было признаки охватившего их смятения. Они—эксперты по сдиранию вощеной бумаги с кексов и отделению их верхней части от нижней, за которым следует разделение на четвертинки и восьмушки и закидывание каждого кусочка в рот кончиками пальцев. Они подмигивают друг другу. Один из них что-то напевает. Не могу понять, кто именно. Когда родители ругаются, трудно поверить, что они любят друг друга на самом деле. Я думаю, один из них убьет другого.

— Хочешь попробовать? — Отец протягивает мне кусочек.

Нет, — отвечаю я, — может, ты хочешь вот этого? — Я указываю ложкой на желе.

— Пожалуй, не откажусь. Оно освежает.

Отец подается вперед, упираясь руками в колени. Он закрывает глаза и открывает рот. Отец чистит зубы каждое утро, но они все равно грязные и желтые. Я зачерпываю для него ложечку. Он задерживает желе во рту и вздохом выражает свое удовольствие. Так он изображает ребенка. Не знаю почему, но маме нравится, когда он это делает. Иногда отец даже сосет палец. При этом они хотят, чтобы я вел себя как настоящий мужчина. Отец растапливает желе во рту, полощет им горло и засасывает внутрь. Он улыбается, зажимая вишенку между зубов.

— Неужели это для меня? — спрашивает мама.

Ее глаза сияют. Она наклоняется вперед, приоткрывает губы и закрывает глаза. Отец языком проталкивает вишенку ей в рот. Эти вишни вымачиваются в той же хрени, которую доктора вкалывают в мертвецов. Я могу съесть целую банку таких вишен.

Мы промокаем рты салфетками и встаем. У отца промокание занимает немного больше времени, потому что он носит усы. Стрелы его усов нацелены вниз, что придает ему дьявольский вид. Родители берутся за руки и выходят из кафетерия. Я тащусь позади. Ненавижу держаться за руки. Они останавливаются и ждут меня. Я прохожу мимо. Держаться за руки отвратительно. Я хотел бы стать ничейным. Не быть больше ничьим сыном. Перестать быть мальчиком, чьи озабоченные родители самолично удостоверяются в том, что его шнурки завязаны, а нижнее белье — чистое до безобразия. Я хочу, чтобы люди думали, что я — мусорный контейнер с дикими кошками и бродячими немецкими овчарками. Если я окажусь единственным человеком, которому это будет известно, ничего страшного, я-то знаю, что это правда. Я говорю: лучше закуйте мои ноги в кандалы, только не заставляйте держать за руку какого-нибудь взрослого. Я совсем не жажду попасть в СЧАСТЛИВЫЙ МИР ДЕТСТВА. Не то чтобы я против взрослых, они представляют собой нечто такое, к чему хочется стремиться, но все же я не хочу трогать их так много. Они постоянно толкают меня обратно в детскую коляску. Я уже отработал свое время. Я больше не хочу быть заключенным. Дайте мне возможность хотя бы убить кого-нибудь для начала. Раскроешь морду. Не сажайте меня лишь за то, что мне всего десять лет.

Я продолжаю идти вперед и поднимаюсь вверх по лестнице, настолько широкой, что на ней запросто могло бы разместиться человек двадцать, поставленных на расстоянии шага друг от друга. Здание музея напоминает гигантскую версию нашей церкви. С одним исключением: в церкви не висят плакаты с датами предстоящих событий и странными именами. Они оповещают о чем-то мне совершенно не известном, как невразумительные специальные предложения, которыми в супермаркете бывает так заинтригована мама. Я замечаю билетную кассу и подхожу к ней. Это маленькая, причудливая, стоящая особняком кабинка. За окном сидит билетерша, которой лет даже больше, чем моим родителям. В синей униформе. Я лезу за кошельком.

— Три, пожалуйста, — говорю я. У меня есть одиннадцать однодолларовых банкнот. Один билет стоит три доллара, так что я укладываюсь.

— Сколько тебе лет? — спрашивает билетерша.

— ...Одиннадцать. (Может быть, я недостаточно взрослый, чтобы ходить по музеям?)

— Младше двенадцати — бесплатно, — объясняет она.

— Ну тогда два взрослых. Только побыстрее, пожалуйста. Мои родители почти что подошли.

— Великолепно, ты хочешь заплатить за них? — Она улыбается, глядя через мое плечо.

Мама и папа стоят за моей спиной. Билетерша забирает у моего отца двадцатку в обмен на два билета, пятерку и стопку бумажек по доллару.

ОТ ПОСЕЩЕНИЯ МУЗЕЯ мурашек по спине не пробегает. Он вполне мог бы сойти за обычный универсальный магазин. Отец сует билеты в протянутую руку сонной девице. Она похожа на медсестру — одетая во все белое и в странном треугольном головном уборе. Слева от нее стоит полицейский и рассказывает ей, как он кого-то проучил. Он так увлечен, что даже не обыскивает нас. В который раз мне удается уйти безнаказанным. Он даже не подозревает, что я уже натворил и что собираюсь натворить в следующий раз. Простофиля. Зато он, наверное, владеет каратэ. Он мог бы насмерть каратировать отца. А я бы выхватил у него ствол и спас отца. Я бы закричал: не двигаться, чувак! Не то яйца отстрелю! И я бы заехал ему по яйцам так, что его глаза повылезали бы из орбит. Я подобрал бы их с пола и сказал: «Чего пялишься? Я тебя не боюсь!» И вручил бы ему пыльные глаза, чтобы он снова мог ими пользоваться, пусть и не по прямому назначению. Если отец свалится с обрыва, я окажусь внизу, как раз под его огромным пикирующим телом, и предотвращу падение. Единственное, что будет способно сокрушить меня, — так это его слезы. Я увижу, как плачет мой отец. Мироздание треснет пополам. Все станет нереальным. Все вокруг окажутся шпионами, и никому нельзя будет доверять. Кругом одни стукачи. Другой полицейский показывает нам направо, как будто бы мы клоуны какие или психи.

Не могу поверить своим глазам: лев вцепился какому-то мужику в задницу. Такая скульптура. Мужик вопит, но выглядит это так, будто бы он поет. Возможно, такой он представляет свою смерть. Вероятно, что это сюжет из Библии. Эдуард, мальчик из школы, сказал, что хочет умереть как-нибудь эдак. Еще он сказал, что хотел бы проглотить фанату (не думаю, что она влезет ему в рот) или чтобы индейцы пустили прямо ему в сердце девяносто девять стрел. В высоту мужик около трех метров, волосы у него как толстые макаронины. И он и лев — целиком белые в черную крапинку. Они напоминают пол на почте — холодные, как бутафорское мороженое из мрамора. Похоже, мужик — самый древний силач на свете. Ему около семидесяти. У него отовсюду выпирают огромные мускулы. А на груди торчат маленькие нелепые соски. Одна из лап льва — он выглядит как-то по-человечески — вспарывает мужику правое бедро. Это самая неистовая вещь на свете. Правая рука мужика застряла в расщепленном пне. День для него явно не сложился. На этой оптимистической ноте оба уплывают вдаль. Последнее, что я вижу, — это ступни мужика — огромные, костлявые, со вздувшимися венами.

Вот еще одна скульптура: девица и два мужика — все с макаронными прическами. Тот, что постарше, сидит на корточках, опираясь на правую руку. Большой палец его левой руки вжат в правый глаз. Он так страдает. Но угнетает его не то, что мужик помоложе стоит с растопыренными ногами, почти упираясь своим задом ему в лицо, будто пытаясь пернуть, а то, что на руках молодой держит обнаженную девицу. Старый мужик, наверное, ревнует: ему хорошо видна ее голая грудь. Рот у нее раскрыт. Она смеется. Или зовет на помощь? Правой рукой она пытается сдержать напор молодого мужика и подать какой-то сигнал старому. Ее левая рука при этом явно стремится к небу. Что это значит, я не знаю. Все трое так переплелись, что смахивают на спиральную лестницу.

А вот еще одна голая троица: гигантский бородатый мужик в центре и два мужика-лилипута — по краям. Предполагается, что эти двое — дети. И неважно, что свои озабоченные лица они позаимствовали у взрослых. У всех троих с плеч свисает по непонятной простыне. Между ног у каждого болтается по загогульке, похожей на собачью какашку. Это их пенисы, но выглядят они так, как будто вот-вот отвалятся. Вокруг их ног и рук изогнулась самая длинная и жирная змея на свете. Она полна решимости. Лилипуты встревожены, а большой мужик явно чем-то недоволен. Каждая вена на его теле вздута, все мускулы напряжены. Его коленные чашечки скорее смахивают на усохшие черепа обезумевших чудовищ. Я наконец-то отыскиваю голову змеи. У нее огромные, глубоко посаженные глаза. Она вот-вот вопьется мужику в бок. Теперь понятно, отчего он так возбужден.

Каждая скульптура сделана из куска камня невероятной величины. Сложно поверить, что человеческими руками. Для персонажей, которые живут в этих скульптурах, это наихудшие моменты жизни, зато для скульптора, который все это сделал, это лучшее, что только могло произойти.

Надо куда-нибудь прилечь. Не могу больше ни на что смотреть. Перепуганные люди с макаронными волосами, отбивающиеся от диких животных, которые их терзают и пожирают. Мне страшно за них. В то же время это невероятно клево.

Родители где-то потерялись. Наверное, они в другом зале. На меня смотрит какой-то тип. Похоже, он собирается чихнуть. Его нос с шумом набирает воздух, но в решающий момент ничего не происходит. Он направляется ко мне. Одну ногу он волочит, она у него парализована. Но он, похоже, к этому привык: уж больно ловко вонзает в пол свою золоченую клюку. Словно по линейке: через одинаковые промежутки. Он остана,-вливается и начинает чихать. И вдруг резко перестает. А может, он вовсе не чихает, а... Зачем он так вылупился на меня? Его глаза притягивают. Мысленно он говорит мне: «Слушай меня, мальчик: я — твой новый хозяин. В этом месте тебя подстерегает опасность. Твои родители умерли. Ты не должен здесь находиться. Я превращу тебя в свою новую ногу, и ты будешь невидим. Ты поведешь меня по жизни. Попрощайся с детством». Он стоит от меня в полуметре. Его дыхание производит шума больше, чем посудомоечная машина. У него голубые глаза и неровные желтые зубы. Как только он вновь принимается чихать, я бросаюсь к выходу. Пожалуй, самый жуткий тип на свете.

Я шагаю дальше. Почему бы мне не заблудиться еще больше. В следующей комнате полно картин. Вот я прохожу мимо раздавленного помидора; ножа рядом с разрезанным лимоном; мимо женщины на качелях и людей, идущих по тропинке рука об руку; мимо сборища ярмарочных вурдалаков; мимо крылатых ангелов в церкви... Голова раскалывается. Вокруг все кружится. Тем не менее я все еще ощущаю себя Максом — все тем же Максом. Я — Макс. Так зовут того, кто сидит внутри меня. Непонятно, что со всем этим делать. Это невыносимо. Хочется выпрыгнуть из кожи вон и улететь. Вместо этого я прохожу в следующую комнату. Там опять картины. И взрослые, которые шепчутся друг другом и покачиваются на каблуках с заложенными за спину руками. Я бегу вверх по ступенькам. Все картины в новом зале черные. Я — скверный малый. Я в высшей степени неисправим.

Поэтому я ложусь прямо на пол. В этом помещении люди ведут себя на редкость тихо. Черный цвет заставляет их заткнуться. Им кажется, что они на похоронах. Из живота доносятся странные звуки. Туда они попадают туда из ковра, на котором я лежу. Целое море голосов. Непонятное шипение. Ропот призраков, ищущих успокоения. Работающий кондиционер. Я гребу по полу как по воде. Мимо проплывают щиколотки и голени взрослых.

Я тут вот о чем подумал. Когда я умру, я тоже превращусь в скульптуру. Но только под землей, в гробу. Я буду лежать в костюме, как сейчас, с цветами на груди. Когда будет идти дождь, вода будет просачиваться в землю, и мы вместе с другими мертвецами будем намокать. Уверен, что это будет самый освежающий напиток, который нам когда-либо приходилось пробовать. Я знаю, как важно для привидений быть сухими. В этом секрет их дееспособности. Но почему-то я уверен, что мокрое приведение может делать такое, что его сухим, мертвецки белым братьям и не снилось. Вот почему я так хочу покончить с собой.

Мне хочется поскорее оказаться под землей. Прямо сейчас. Еще я видел фильм, в котором человек совершил самоубийство. Это выглядело клево. Приведения — совсем как люди. Только им больше нравится стоять, а не сидеть; молчать, а не болтать и апельсиновый сок вместо молока. У каждого из них своя индивидуальность. Некоторые стремительные и симпатичные, другие — неуклюжие и страшные. Бабушка говорила, что тоже станет призраком и чтобы я ее остерегался. Теперь она им стала. Она умерла два года назад. От нее плохо пахло. Она не чистила зубы последние лет тридцать. Ехать с ней на заднем сиденье было сущим-адом. Обычно она сидела у камина и ногой расковыривала дырки в ковре. И после этого родители не разрешают мне завести собаку. В следующий раз я им скажу: «А как же насчет бабушки? Разве она не понижала стоимость дома?» Тогда меня совершенно точно выпорют.

Мой отец всегда старается убедиться, что во время его порки я плачу, а не смеюсь, к примеру. Чтобы остаться в живых, я буквально вынужден говорить что вроде: «Вот же, папа, это мои слезы. Клянусь Богом, я не смеюсь. Смотри: ыа-а-а, ы-ыа-а-а». Это еще одна вещь, которой мне пока не удалось понять: почему мой смех его так распаляет. Призрак бабули наверняка сидит сейчас напротив моей кровати и играет на пианино, которое она взяла с собой. В молодости она исполняла целые концерты. Она по-прежнему в хорошей форме. Обычно она играет какую-нибудь радостную танцевальную фигню и напевает. От ее пронзительного чирикания кровь стынет в жилах. Прости, бабуля, что прозвал тебя дурындой. Мне нравилось, как это слово звучало в «Героях Хогана». Я знаю, это оскорбительно, но я думал, ты не слышала, что говорили окружающие. А ты отшлепала меня и рассказала все родителям, после чего они побили меня уже как следует. Так что мы квиты, и мне необязательно говорить «Прости меня, дорогая бабушка», но я скажу, потому что я по тебе скучаю.

В этом есть что-то странное: я целыми днями извиняюсь. Каждую ночь я думаю о том, что натворил, и о тех людях, перед которыми я извинялся: о маме, папе, толпе вовремя подсуетившихся соседей, учителе или школьном товарище. Уму непостижимо, сколько людей хотят услышать извинения в свой адрес. Кого-то я задел, разлил кому-то молоко и спрятал чей-то завтрак; мой мяч перелетел через забор; я корчил рожи в классе, изображал звуки сирены, автокатастрофы и взрывов; я пульнул своей козявкой и игрался со слюнями; нанес финальный сокрушительный удар разломанному карандашу и навалял мальчишке (девчонок бить не положено, не то мисс Найт расскажет миссис Нинигар, нашей директрисе, и та позвонит родителям; затем они соберутся вместе и вылупятся на меня); ел сахарные тянучки перед обедом и не захотел есть то, что приготовила мама; заглядывал ей под платье (а это неплохая идея); меня стошнило прямо в постели, а не в ванной; ссал в гараже, в переулках разжигал костры, поджаривал на них жуков и, наконец, курил. В различных комбинациях я делаю все это практически каждый день.

— Прошу прощения, сэр, — полицейский стучит меня по плечу. Наверное, он обращается ко мне. — Во время посещения музея в позиции ниц находиться запрещается, — говорит он.

Он длинный как каланча. С квадратными плечами. Еще один малый, сделанный из камня. Я знаю, что если не пошевелюсь в течение следующей секунды, то приведу его в бешенство.

— Вам ясно, что вам сказали? — спрашивает он. — С вами все в порядке?

— Что значит «в позиции ниц»? — интересуюсь я.

— Давайте, молодой человек, поднимайтесь с пола, — отвечает он, — не то мне самому придется вас поднять.

Он упирается ладонями в бока и повисает надо мной, отстукивая время своим черным полированным ботинком. Очередная стычка с законом. Я встаю и направляюсь в соседний зал. Часть зала изолирована разделительной лентой. На ней написано: «ХОДА НЕТ». Гм-м-м... интересно, что там дальше. Надо проверить.

На стене висит картина обнаженной девочки. Я думаю, ей столько же лет, сколько мне. У нее зеленые глаза. Она в зеленой комнате. Мне нравится зеленый. Он выглядит жутковато. Она стоит на фоне тонкой белой занавески, которая колышется за ее спиной словно фата. Сверхъестественным образом занавеска ищет с ней соединения. Белые цветы на ткани все подслушивают, а бахрома обладает хваткой осьминога. Над правым плечом, будто стрекоза, висит огромный розовый цветок и пялится на девочкину грудь. Она бледна, как мраморные люди снизу, хотя скорее ее кожа походит не на мрамор, а на прозрачную древесину. У нее большие розовые уши и голубые вены, сбегающие вниз по животу и бедрам. В волосах у нее красный обруч; волосы собраны и заплетены в косичку, конец которой лежит на левом плече как видоизмененный хвост. Ее пупок торчит наружу; вокруг пупка у нее желтый кружок. Она напугана. Что-то случилось? Дыхание у тебя совсем перехватило. Ты напряжена как постовые на дежурстве. Я тоже замерзаю, когда напуган. Почему у тебя грязные руки? Ты где-то рылась или что-то закопала? Ты хочешь пить? Могу побрызгать на тебя водой. Уж не собираешься ли ты блевать? Жаль, что не видно кончиков твоих пальцев и остальную часть ног. Ты такая тихая. Чем бы ты занималась, если бы меня здесь не было? Вздремнула бы? Я сплю в пижаме, заправив пижамную рубашку в штаны. Не люблю, когда мой пупок к чему-то прикасается. Ты хочешь жить со мной? Родителей я выселю. Сейчас они, наверное, опрашивают всех полицейских, может, те меня встречали. Интересно, они меня застрелят, если увидят, что мы с тобою разговариваем? Я буду защищать тебя. Можно мне снять тебя со стены? Обещаю, что не сделаю тебе больно. Ты вовсе не тяжелая. А это, должно быть, твоя штучка. Ты потрясающе выглядишь. Я еще никогда ни одной не видел, хотя и знаю, что это именно она. Пожалуй, я тоже сниму одежду; здесь так жарко. Тем более что в костюме я все равно выгляжу довольно глупо. Я сяду здесь. Ты сядешь тут. Можно тебя поцеловать? Картины вовсе не такие нежные, как выглядят. У тебя пухлые розовые губы. Ты пахнешь как желейный пончик. Будем друзьями. До этого у меня никогда не было подружки. Ты — вроде мальчишки, только волосы длиннее. И твоя штучка — впуклая. А у меня выпуклая, смотри. Я знаю чудные компьютерные слова для их обозначения. Моя называется пенис, а твоя — вагина. Мне нравится их произносить. А тебе нравится здесь жить? Мне бы понравилось. Везде ковер и совсем нет мебели. Там, где я живу, пол — деревянный. Если долго на нем сидеть, начинает болеть попа. Смотри, мой пенис шевелится, ой, а теперь он краснеет и поднимается вверх. Надеюсь, я ничем не заболел. Я чувствую себя нормально, но вроде и не очень. Я чувствую себя как на эскалаторе, который несется вниз на огромной скорости. Можно мне тебя потрогать там? Ты можешь потрогать меня, если хочешь. Пожалуй, я не пойду в туалет. Я знаю, у тебя оттуда бывают кровотечения. Тебя это пугает? Когда ты успела стать такой сообразительной? Мне нравится кровь. Можно мне засунуть это тебе туда? Ты такая скользкая. Интересно, как ты... Я видел, как это делали мои родители, но не разглядел, что именно. Можно я так его оставлю ненадолго? Это чертовски приятно. Интересно, почему ты мне так сильно нравишься? Меня как будто ударило электрическим током — в хорошем смысле слова. И я как будто бы лечу. У меня кружится голова. А у тебя не кружится? Какая ты смешная. Пожалуйста, поцелуй меня еще. Спасибо. Думаю, теперь все же стоит одеться. Мне не хочется уходить, но пора идти. Может, мне удастся взять тебя с собой. Я мог бы засунуть тебя под пиджак, но, боюсь, что ты не влезешь. Не могу поверить, что ты почти что мальчик, как и я. Где мой второй носок? Терпеть не могу белье. Мама заставляет меня поддевать футболку, чтобы я не простудился. Хочешь понюхать мои ботинки? Они воняют. Ты кажешься мне гораздо более настоящей, чем девчонки в школе. Они собираются в кружок и голосуют, кто из них самая клевая. Они показывают пальцами на мальчишек и притворяются, что умирают. И зло смеются. Я знаю, что, скорее всего, они — хорошие, просто тщательно это скрывают. Ты рассказала мне, что тебя пугает. Ты позволила мне себя испачкать. Ты рассказала мне, что заставляет девчонок становиться жестокими и пугливыми. В некотором роде я тоже это чувствую. Мне бы хотелось быть такой же кошарой, как ты.

 

Мясо для разделки

МОИ ЛЮБИМЫЕ КУСКИ - я их просто обожаю. Голова и торс. Я откладываю их в сторону. Остальное выбрасываю. Руки, ноги, ступни. От них меня воротит. Пальцы на ногах. Их я тоже не люблю. Зато мне нравятся локти. Меня будоражит их угловатость. И вдруг раз: в следующую минуту она исчезла. Теперь они округлые и вялые. Без разницы, чьи именно. Мои, ваши. Для такого случая подойдут любые. Чьи угодно. Я щиплю себя за локоть и возбуждаюсь. Я занимаюсь этим целый день.

Люди не ценят голову. Пока она на месте. Пока она не окажется отрубленной, насаженной на шест или не поникнет у вас в руках. Тут вы ее обнюхиваете. Дергаете за ухо. Никто не кричит. То, что некогда горланило так громко, теперь является абсолютом тишины. Поделенным на куски. Мое беззвучное упоение.

Я обращаюсь к голове. Я начинаю с ней спорить. Затем теряю терпение и швыряю ее через всю комнату.

С глухим звуком она врезается в стену и шмякается об пол. Почти беззвучно. Как мешок с песком. Звук человеческой плоти, разбивающейся о деревянный пол, поистине незабываем. Я бы даже назвал его классическим.

Этим утром я обзавелся новым чемоданом. Красным. За двадцать четыре доллара. С уценкой. Вместо изначальных двадцати девяти. По-моему, выбор цвета очевиден. Внутри прекрасно помещаются голова и торс. Я никогда не перестану удивляться тому, как хороши виниловые материалы. Недороги, выглядят как кожа, и любое пятно можно моментально оттереть.

Я закрываю крышку. На этом радость заканчивается. Она исчезает так же, как меркнет свет, если закрыть глаза. Быстро и бесстрастно. Туманные очертания все еще плывут перед моим разгоряченным взором. Мой нос заложен. Через крышку я не чувствую запаха, который нахожу благоуханным в высшей степени: запаха разлагающегося мальчика.

Вечер среды — время отбросов. С близлежащих гор приходят скунсы. Вразвалочку они направляются к соседской помойке. Это еще один запах, который я обожаю, — запах скунсов. Они великолепны. Неторопливые и ранимые. Разве это не забавно: животные-вонючки подбирают смердящие отбросы! Для протокола — раз уж я тут перед вами разоткровенничался — другие непопулярные запахи, любимые мною почти столь же, как вышеперечисленные: сыр, бензин, сера, запах моих подмышек и моего пердежа. Когда я пержу (а делаю я это просто потрясающе), я вижу человека, сидящего в моем сортире. Он стонет, но не сказать, чтобы он был несчастлив.

Я ОТКРЫВАЮ ЧЕМОДАН. Мальчик на месте. Он по-прежнему со мной. Да благословит его Господь. Даже если он и не был примерным мальчиком. Не сойти мне с этого места, если был. Тут уж меня не проведешь.

Я достаю из чемодана голову. Она весит не меньше, чем грудной ребенок. По-моему, у тебя неприятности, дружок. Переступаю через упавшие на пол трусы. Хочу поиграть с головой. Я тыкаю ее лицом в свою прыщавую задницу: чмок, чмок. Мне никогда не удавалось избавиться от прыщей на ягодицах. Признаться, я чувствую себя довольно глупо, нанося всякие подростковые средства для проблемной кожи себе на это место. В моем-то возрасте. Но тем не менее продолжаю их наносить. Я делаю попытку. Я засаживаю голову маль-чика поглубже себе в зад. Лицом внутрь. Его шаловливый курносый носик, по консистенции уже похожий на эскимо, чмокает щель в мой клоповник. Я пытаюсь пернуть. Ничего не выходит. Я чувствую, там определенно есть чему выйти, но, к несчастью, видимо, слишком глубоко.

Судя по отражению в зеркале, висящем на стене, дырка в моей жопе выглядит так же, как и в чьей угодно другой. Вы думаете, будет лучше назвать ее «пупочком наизнанку»? По-моему, это не меняет дела. Она просто у меня есть—плотная кожная складка. И это значит, что я здесь: живу и продолжаю дышать. Некоторые себя щиплют. Отличное занятие. Помогает проверить, не пропали ли вы куда-то. Попробуйте. Я лично все еще тут.

Я подношу голову мальчика к своему животу и трусь членом о его переносицу. Вы посмотрите, какой попался терпеливый! Благодарю, дружок. Вхожу в его упрямый рот и трахаю это серенькое личико. Нужно сменить ремешок для часов. Этого хватило на шесть месяцев. Я думал, они служат дольше. Вытаскиваю член наружу. Целиком. Хочу на него полюбоваться. Эй, там внизу, привет! И до конца засовываю обратно. В этом, собственно, все дело. Засадить так глубоко, как только можно. Я поворачиваю голову по кругу. Медленно, как зубчатое колесо. Интересно, когда же мой дружок в последний раз чистил эти зубки. По меньшей мере пару дней назад. Уж я-то знаю. Я люблю чувствовать зубы. Мне нравится боль. Вот так! Хорошо! Именно так! О-о-о-о да, мой мертвый маленький засранец! Пустоголовая дрянь! О боже, ты не можешь со мной этого сделать! И когда я выстрадал всю боль, какую только мог, я выдергиваю член и кончаю ему прямо на глазницы.

Убийство и расчленение малолетних мальчиков сделало меня нормальным человеком. Я стал лучше. Потребовалось, правда, время, чтобы это осознать. Например, я научился давать, не ожидая ничего взамен.

 

Адмор

Я КАК РАЗ ЗАКАНЧИВАЛА развешивать одежду по веревкам — для просушки, — когда этот тип выскочил и напугал меня. Спрятался, главное, за этой своей штуковиной — небольшая такая пушка или как там ее: дуло из очень толстого стекла на деревянном треножнике. Звук у нее еще такой гулкий, дребезжащий, как у пылесоса, когда на тебя нацеливается. Короче, эта штука как выдвинется на меня. Чуть не ужалила. Аж сердце из груди выскочило. Колени так и подкосились.

Муж мой, Криз, в этот момент как раз высовывает свою черепушку из-под дома. Рожа у него такая грязная, что и сказать неприлично. Тип этот, значит, направляет свою пушку на мужа, а потом на нашу машину (мы ее как раз собрались ремонтировать). И тут до меня доходит. Я аж покраснела со стыду. Эта его хитрая штуковина — вовсе никакая ведь не пушка. Это ж у него кинокамера такая новомодная. Снимал незнакомец кино, значит.

Выходит он, короче, из-за своей камеры и представляется. Пытается запечатлеть, говорит, упадок здешних мест. И раз такое дело, не могли бы-ли-вы-ли-бы вы, то есть я, для него все то же самое повторить еще раз: снять, значит, белье, бросить обратно в корзину и заново развесить. Я, понятное дело, поворачиваю немного голову в его сторону и сплевываю. Прямо на дерево, значит. Делаю вид, что не слышу.

Отец тем временем возился на крыльце: остругивал ножом очередного своего жирафа. Сидит он, значит, с деревяшкой между ног и усохшей головенкой на длиннющей шее (глаза навыкате, уши оттопырены) и стругает. Когда закончит стругать, отполирует и поставит на полку над камином, где у него собралось уж целое царство... этого... животного мира. Дети (у меня их шестеро) носятся по двору и надрывают себе глотки.

Незнакомец все это тщательно снимает. И тут на меня накатывает такое чувство, что моя жизнь — это тарелка еды, а этот тип будто все пожирает. И два помощника у него имеются, тоже с камерами на ножках. Бегают повсюду, «запечатлевают» наше небо, пруд и деревья.

Сами-то, сразу видно, не местные. На машинах номера не нашего штата, да и одежда будто только что из магазина. Суетятся себе, значит, на нашей собственности — нервозные, словно полицейские при досмотре. Бойкие такие да надутые. Называют меня «мэм», ишь ты. Рожи у самих отдраены, хорошенько выбриты; зубы белые, так и сверкают. Насчет повторения — это они, конечно, промахнулись: что ж мне для их величества двойную работу делать? Плевала я на их учтивость.

В общем, подумала я, что будет лучше пойти и рассказать об этом Адмору. О том, что понаехали, мол, всякие с камерами и нагло «запечатлевают» его землю. Потому что, если кто-то разбил сахарницу, я лично хочу узнать об этом раньше, чем схвачу ее и она развалится у меня в руках. Взяла я и, не попрощавшись, направилась к Адмору, прямиком через овраг. Рассказывать, что происходит. Имею право на законный перерыв. Иду себе, почти как на прогулке, трясу руками на ветру. Не идти же к нему с мокрыми руками.

Адмор построил все дома в округе. Равно, как и еще один, особенный дом, в который так никогда и не перебрался. Он построил его для себя и своей будущей жены. Сам забивал гвозди, сам чертил углы. Вот только ни одной бабенки так у него и не завелось. Дом он обставил мебелью, хотя и не снял с нее чехлов. Думаю, не стоит его подкалывать насчет срока гарантии.

Виной всему его угрюмость. Из-за этой его черты ни одна баба в жизни не отважится поцеловать его хотя бы в щеку. Или сварить ему кофе. И уж тем более похоронить как человека. Однако Адмор убежден, что небеса просто обязаны выдать ему жену хотя бы за одну его терпимость. Интересно было бы узнать, какая небесам-то польза от его терпимости. Вот, значит, предположим, я. Мужнина жена. Характер у меня ужасный. Я громко разговариваю сама с собой, когда занимаюсь по хозяйству. К тому же у меня безобразные ступни и особенно мизинцы (спасибо, что они вообще у меня есть). У меня частенько подгорает ужин. И я регулярно порчу своему мужу не один час сна, а, может статься, и всю жизнь, тем, что храплю. Но Адмор, даже в свой семьдесят один год, все еще надеется жениться.

Он ждет женитьбы, поджав старческие губы, скрестив на груди руки и упершись в землю отекшими ногами. Сама видела, какие они у него раздутые. Когда он заходит за деньгами (за съем жилья), я наливаю ему лимонаду. Сильно сомневаюсь, что он когда-нибудь перешагнет порог.

Как я и ожидала, он взорвался. Его и без того красное лицо от злости прямо-таки побагровело. Он разорался, расплевался и ринулся к нашему дому пулей. Если в его возрасте вообще уместно сравнение с пулей. Короче, иду я за ним и предвкушаю. Нет, я сама-то — против насилия. Но раз такое дело, предпочитаю быть свидетелем, испытывающим отвращение, чем вовсе пропустить дельную разборку.

Подходим, значит, к дому; ребята с камерами уже укладывают свои манатки. Толкуют меж собой о чем-то на своем киношном языке. И главное, смеются. Тут Адмор на них как разорется. Пошли вон, говорит, с моей земли. Никому, говорит, не позволю третировать нас, добропорядочных фермеров, как каких-то кроликов подопытных. Требую, мол, чтоб вы катились к черту. И немедленно. Стоит и горланит, что они не имеют права вторгаться в нашу жизнь. Но не тут-то было. Не произвело это на них должного впечатления, значит.

Тогда Адмор достает откуда-то из-за пазухи обрез и делает два выстрела, не глядя. Оба мимо. Тут один из парней возьми и вякни, что старый хоть и сбрендил, наверняка стреляет холостыми. В ответ Адмор встает в позу поудобнее и попадает парню прямо в грудь. В мгновение ока пуля делает из парня настоящего мужчину. Разве что мертвого. Он кидает на Адмора свой последний взгляд — ошеломленный и такой несчастный, как будто его подстрелили в первый раз. И напоследок сипит: «Зачем вы... было совсем не обязательно...» Но хлынувшая горлом кровь не оставляет ему шанса завершить фразу. Его рубашка в клетку — такая чистая и новая — вся намокает кровью. Из рук выпадает все, что он держал. Он морщится от боли или, может, пытается улыбнуться и обеими руками отчаянно зажимает продырявленное пулей место. Кровь хлещет у него по подбородку. Он качается. И, изогнувшись, падает на землю.

А Адмор все продолжает орать, чтобы незнакомцы поторапливались. Кто, мол, желает быть вторым.

Мы все стояли и сопели в две дырочки. Смотрели, значит, то на Адмора, то на появившегося откуда-то цыпленка, который, видимо, решил, что главное действующее лицо в этой пьесе — он. Все мы были сами как подстреленные, в дымке. Я не смотрела Адмору в глаза. И без этого я знала, что они похожи на два крошечных истребителя. Вместо этого я пялилась ему на ноги. Он их расставил, как беременная утка.

У Адмора, конечно, взрывной характер. Но мало у кого из нас он лучше. Тут в окр?ге все такие. И этого не поправишь. Такая у нас натура.

Я так и не сказала Адмору, что эти парни... Ну в общем, несмотря на то, что они вызывали подозрение своими неместными номерами и тому подобным, были на самом деле весьма любезны. Если честно, настолько любезны, что даже заплатили нам за неудобства. Фактически мы получили месячную плату за жилье. И эти деньги принадлежат нам на законных основаниях. Мы честно их заплатим за жилье.

Я думала об этом всю ночь и даже утром. Прокручивала, значит, раз за разом в голове. Снова и снова. От этого у меня образовалось забавное чувство. Я бы даже сказала, нехорошее. Видимо, его и называют чувством вины. Шевелилось, одним словом, где-то у меня внутри — сосущее такое, так и тянуло за душу. Мне даже стало дурно. Надеюсь, Адмор был прав, что подстрелил этого парня. И еще надеюсь, что я правильно сделала, что все ему рассказала. Потому что единственный способ отбить у другого охоту тебя использовать — это отбить ее навсегда. И это всем известно. Иначе тебя тут же возьмут за рога, и ты успеешь лишь крикнуть: «Почему именно я?» Кто и сколько отобрал у нас на этот раз — вопрос, конечно, спорный. Может статься, что и ничего. От этого вопроса мне как раз и делается дурно. Все слишком уж запутано. Я думаю, все дело в том, что я люблю быть центром внимания. И мне понравилось, когда меня снимали. Теперь мне так и хочется увидеть, как же я выгляжу на пленке.

 

Подлинное Я

ЕСТЬ ОДНА ИГРА, которая стоит того, чтобы в нее сыграть. Как и того, чтобы воспринимать ее всерьез. Это особая игра. И для нее существуют особенные дни (точнее, ночи), когда все тихо и спокойно. Именно так я это представляю. И от этого у меня учащается дыхание, по телу пробегает нервная дрожь и хочется сбежать с работы на час раньше. Приходится многим жертвовать. Оно того стоит. Это весело. А также эксцентрично, непристойно и весьма цинично.

Затягиваюсь сигаретой. Боже, это комната великолепна. Интересно, о чем думал архитектор. Моя жизнь проходит в перевернутом корыте. Хоть утопии.

Ночь выдалась теплой. Это последняя сигарета. Затягиваюсь. Выпускаю дым. Может, шампанского? Нет, лучше оставить это на потом: пусть станет кульминацией всего. Или все же «да»? Да, да, да, да! Сию секунду. Мне необходимо сейчас же ощутить живительную пену. Выдающиеся люди всегда держат в холодильнике бутылку на случай, если в их дверь вдруг постучится непредвиденное: хандра, любовная интрижка или торжество. Разве тут предугадаешь.

Кто скажет тост? Вот перед вами этот болезный мужчина, который, даже несмотря на сотни недостатков, не потерял вкуса к жизни. Мы... любим тебя.

О, благодарю вас. Очень мило с вашей стороны. А теперь хватит на меня пялиться. Займитесь своими делами. Я сейчас приду.

Не уходи. Побудь с нами.

Мне надо. Это срочно.

Захожу к себе в комнату, беру ножницы. Вальсирую с ними до игровой, то есть до ванной. Взгляд в зеркало. Ты — настоящий мужчина. Совсем недурственно. Спасибо. Всегда пожалуйста. Теперь избавься от трусов. К черту, к черту, к черту. Смотри-ка, а внизу-то — член. Кто им сегодня будет ужинать? Тот, у кого хороший аппетит, я полагаю. Отрежем у трусов промежность и спустим их пониже, на бедра. Теперь это не трусы, а юбка. А ты — танцор румбы. Задай всем жару, дружище! А вот и волосатенькие яички. Висят и ждут внимания. Вот и мы! Хоть кто-нибудь нас сегодня пощекочет? Эй вы, на заднем ряду, заткнитесь.

О, это так жестоко.

Так уж и быть, ребятки, давайте хорошенько вас почешем. А то я вас совсем забросил. Я вас по-прежнему люблю. А теперь прощайте.

Спасибо, Господин.

Намажем рот губной помадой. Очень сочно. В каждое ухо вденем по сережке (большие кольца). Теперь очередь накладных ресниц. Наклеиваем и кладем немного туши. Капельку румян. Застегиваем лифчик. Готово.

Красота — страшная сила. Берем лассо.

(Театрально, с явным равнодушием.) Ты выглядишь потрясающе, дорогая. Но, знаешь, я слишком устал за день. Я просто не в состоянии никуда идти. (Зевает.) Боюсь, что тебе придется наслаждаться свиными отбивными в одиночестве, если тебе действительно так сильно надоело сидеть одной в четырех стенах.

(Засовывая руки в карманы. С раздражением.) Неужели? А я считаю, что ты лишь притворяешься домоседом, а сам изменяешь мне на стороне.

Не будь идиоткой. (Делает рукой отмашку). Я люблю только тебя. Ты — мое все. Мой молот и наковальня. Все существа на Земле меркнут в сравнении с тобой. Есть только ты. (Слюнявит указательный палец и выводит в воздухе слово «ТЫ»).

(Складывая руки на груди.) Могу поспорить, что у тебя есть кто-то на стороне. И этот кто-то сейчас ждет в условном месте, пока ты подашь ему сигнал, три раза включив и выключив свет.

(Оборачиваясь в три четверти. Руки на бедрах.) И как это только приходит тебе в голову? Избавь меня от этого ослиного упрямства. (Потягивается, потирает шею.) Что ты затеяла? (Слегка сжимает шею.) Мне больно. (Борется.) Оставь меня в покое. (Лассо накинуто на шею.) Что ты вытворяешь? У тебя не в порядке с головой? (Высовывает наружу язык.)

О мой маленький мерзавец. Прости. Неужели я отгадала ваш шифр? И что, этот секретный агент уже в пути? Спешит устранить утечку информации в нашем унитазе? (Затягивает веревку сильнее, слегка бьет по лицу.) Что-то подсказывает мне, что назревает большой скандал.

(Продолжает бороться.) Немедленно замолчи.

(Швыряет его к стене напротив зеркала.) Сам заткнись. (Мощный удар в лицо.) Ты — мерзкий подхалим! Ловкач! Неблагодарная свинья!

(Испуганно, ничего не понимая.) Ай! Мне же правда больно. У тебя разыгралась паранойя. (Пытается засунуть конец веревки в рот, размазывает помаду.) Прекрати это. Что ты делаешь с лассо? Ты порвешь мне рот. Отпусти меня. (Перебрасывает веревку через голову и затягивает вокруг шеи.) Хватит! Мне трудно дышать. (Кашляет, показывая язык.)

Ты выглядишь полным идиотом. Старым идиотом. Закрой рот, когда готовишься к смерти. (Дважды стучит ногой по полу.) О, кажется, это стук в дверь! Ох уж мне эти твои сюрпризы. (Берется за подбородок, насмешливо вопрошая.) Забавно, кто бы это мог быть? (Затягивает веревку туже.)

Прекрати меня душить. Я не шучу. (Давится.) Я... не могу... дышать.

(Доволен собой.) Ты думал, что можешь выпихнуть свою старушку за дверь на пару часиков и устроить интимное свидание с каким-нибудь распутным, прекрасно сложенным юнцом. (Удар в живот.) Прости, что порчу вам все удовольствие. (Еще удар.) Но ты просто дрянь. Сейчас ты сдохнешь вместе со своим вялым членом. (Звонкий удар лицом о зеркало.)

(Колотит руками, сплевывает.) Пожалуйста, хватит. Прошу тебя. Надо открыть дверь. Это всего лишь Милтон. Я правда задыхаюсь. Ты что, собираешься меня убить? (В слезах.) Я же тебя люблю. (Начинает петь.) Тебя и никого другого. Ты должна мне поверить.

Меня от тебя тошнит. Да, я собираюсь с тобой покончить. (Удар в лицо. Наматывает всю веревку и затягивает. Разбивает голову о противоположную стену.) Такие, как ты, не смеют топтать эту землю ни секунды. (Мощный удар.) Ты слишком стар. Посмотри на себя, ты весь в морщинах. Ты—тошнотворный мешок с дерьмом. (Вставляет в рот кляп.) Я ненавижу твой язык. Жирный и вонючий. (Еще удар.) Я ненавижу звуки, которые он издает. (Удар.) С тобой покончено. Ноги моей больше здесь не будет. (Удар.)

(Беззвучно.) Не бросай меня.

 

Лобковые волосы

КАКОГО Я ПОЛА, не имеет значения. Думаю, такое могло случиться с кем угодно во Вселенной, с любым, у кого есть волосы на теле. Это не значит, что я говорю, отталкиваясь от собственного опыта (именно от него я и отталкиваюсь), или это рассказал мне кто-то из друзей (мне тут же возразят: «У тебя нет друзей»). Не то чтобы (и об этом уже было сказано много раз) на моем теле чрезмерное количество волос. И я не оправдываюсь тем, что кто-то из так называемых клиентов сообщил мне это. Я работаю по найму и зарабатываю очень мало. Я не работаю с людьми, я работаю на них. Так что слова «клиент» или «коллега» в моем случае неприменимы. Это просто к сведению. Кроме прочего, это правдивая история — вот почему я хожу вокруг да около, — и, как отмечено в начале, она могла бы произойти с каждым. Так что позвольте высказаться. В порнофильмах, которые мне довелось видеть, актеры весьма корректны в том, что касается извлечения лобковых волос изо рта. Однако в реальной жизни мой партнер — мишень, на которую изливается океан животных фантазий, доводящих меня до скрежета зубов, — почему-то взял привычку сплевывать мои лобковые волосы во время оральных безобразий. Мне стоило бы гордиться тем, что я вообще имею возможность спариться с другим человеческим существом (правда), — ведь в мире так одиноко — и тем благословенным фактом, что оно столь искусно лижет и покусывает X (еще какая правда), тем более что оно готово встретиться с X лицом к лицу совершенно добровольно. Я так сочувствую всем Неудовлетворенным и Отверженным (не могу сдержать злорадства), я вижу слезы в их глазах, вижу, как их трясущиеся руки тянутся к волшебным палочкам или волшебным дырочкам, а затем быстренько отдергиваются. Какой в этом смысл? Лишение оральной любви вынуждает идти на крайние меры — свернуть себе шею или сломать поясницу, — по сравнению с чем выплевывание моих лобковых волос не так уж страшно. Если бы не вызывало крайнего замешательства и не приводило к спаду нарастающего возбуждения до исходной нулевой отметки. Но если уж говорить совсем честно, оно намертво отшибает всякое желание. С другой стороны, если бы волосы с моего лобка служили кому-то зубной нитью или закуской перед обедом, меня бы это расстроило не меньше. Аргументом в пользу сплевывания может служить экономия ненужных телодвижений. Зачем же останавливать руку, трудолюбиво блуждающую по груди или вонзающуюся в глубины зада, дабы выжать из меня все соки (которых там никогда не было), для того чтобы позаботиться о такой незначительной и банальной вещи, как застрявший в зубах лобковый волос. Действительно, зачем, когда его можно просто сплюнуть в любую сторону (слава богу, не в лицо). И он приземляется где-нибудь в другой части постели, предварительно оросив слюной мою ногу. Но самое отвратительное — это звук. Люди плюют в урны. Бейсболисты сплевывают табак, чтобы расслабиться, чтобы напомнить себе, что они — мужчины, чтобы сказать: «Я на воле, это моя работа, я — зверь, мне некого бояться». Мне же в плевках преуспеть не удалось. Когда я собираюсь плюнуть, слюна растекается по губам и в результате оказывается на одежде. Но истинная проблема вовсе не в плевках, а в том, что они вызывают у меня тревогу относительно собственной промежности: прежде всего относительно наличия у меня половых органов — волшебной палочки или волшебной дырочки, — а также поддержания их в должном виде (радующими глаз и все остальное). Кому понравится обильная кустистость непролазной карликовой чащи меха, забравшаяся в рот? Жаждущих нет, это понятно. Может, ст?ит все сбрить и держать это место гладким (вдобавок я буду выглядеть моложе) до тех пор, пока секс все еще присутствует в моей жизни? Вопрос закономерный. Буду иметь это в виду. Плевок в своей основе рефлек-торен, а слюна — всего лишь одна из любовных жидкостей. Но это делается каждый раз, без исключений, в течение пятнадцати секунд. Некоторое колебание вначале, затем голова поворачивается и наконец... тьфу-у-у! Позже, когда увлажняется все остальное и происходящее захватывает партнера, контроль теряется и никто уже не в состоянии сказать, не забралась ли в рот еще парочка волос с лобка. И это замечательно, это говорит о том, что все не так уж страшно. И вообще мне повезло, что я могу вдохнуть поглубже и высказаться на эту тему. Полагаю, это Дарвин заявил: «Была бы голова, остальное приложиться». Я сотру половые органы в порошок, лишь бы добиться человеческого понимания. Вы уж меня простите. Я ничего не могу с собой поделать: этот звук вызывает у меня ощущение конца света. Такова моя природа. Я не горжусь волосами на лобке и, честно говоря, вообще не понимаю, чем тут гордиться. Даже если волосы на лобке светлые или рыжие, они выглядят как парша, даже паршивее, нагло вылезая из кожи. Однако есть нечто подкупающее в волосистости лобка, когда об этом думаешь или смотришь на него при правильном освещении. Если бы мне довелось получить лобковый волос по почте, например прикрепленным к любовному письму, даже от вышеупомянутого индивида, который, как уже говорилось, со всей откровенностью их сплевывает, меня бы охватило возбуждение и, может быть, даже некоторый испуг. И это от одного-единственного волоса (в мире, где растут и кучерявятся триллионы его собратьев), вырванного из естественной среды и одиноко лежащего на листе бумаги (а не выплюнутого чьим-то ртом как непрожеванный хрящ). В журналах, где есть изображения обнаженных мужчин и женщин, их безупречные промежности демонстрируют нам свои лобковые волосы так невинно, как если бы это была петрушка, а у мужчин этот заскорузлый кустарник и вовсе будто исчезает с появлением гордо торчащего члена. И в заключение, когда всем все понятно о моем затруднительном положении, я скажу вот что: если мне суждено построить из лобковых волос дом, прошу прощения за неудобства.

 

Улови ход мысли

ВОТ ОНИ — две сексапильные ученицы пятого класса, Лиза и Конни. Как обычно, с тонной макияжа на лице у каждой и в обтягивающих джинсах. Бринь-бринь-бринь. Я играю на гитаре. Она висит у меня на шее. Бяумс... уа-уа-уа. Я собираюсь их обоих трахнуть. Хотят они этого или нет. И стукнуть членом о судейскую кафедру. Но, Ваша Честь, я только хотел ее подразнить. Бяумс. Спеть им серенаду о напряжении в моей сети. Изгой в зале Мирового Сексуального Суда. Показать им пару фокусов, развернуть вокруг своей оси и направить поперек улицы. Увидимся дома. Лишь бы не ждать слишком долго. Промедление смерти подобно. Лиза и Конни на меня постоянно глазеют. Ох уж мне эти сексуальные глазки — мишени для игрищ. Нарисуем диаграмму вовлеченных в эту историю округлостей: пара болтается у меня в мошонке и две пары наливаются кровью в их глазницах. Всего шесть. Два моих против их четырех. Итак, по крайней мере, нам известно, с чем мы имеем дело. Все эти кругляшки работают в парах. Их бегающие распутные глазенки (эксперты в деле секса — что ж, посмотрим) и мои бряцающие незрячие бубенчики (лучшие специалисты в своем деле — доказано). Если подвести окончательный итог, выходит, три комплекта. Хотя как же это я мог забыть. Ведь и у меня имеются глаза. Так что теперь все уравновесилось. Однако Лиза и Конни смешали оба моих набора в однородную массу, наполняющую отныне одну-единственную клетку. Но будьте уверены, с их наборами я сделаю то же самое: превращу все их выпуклости и входные отверстия в компактное целое. В финале счет будет один к одному. Можете отнести данные этой задачи в математический класс и рассчитать вероятность.

Компания приятелей, с которыми мы вместе околачиваемся там и сям, именует меня Шефом. Они зовут меня Брямс (у меня периодически без всяких причин возникает тремор левой руки, правда, на игре не отражается), а также Генерал, Монарх и Пчела-убийца (у меня выходят зловещие соло). Я могу харкнуть на девять метров. Еще я постоянно охаю, щурюсь, чешу затылок и хромаю (после того как разбился на мотоцикле). Они считают, что я не в себе, и это принципиальный момент. Это означает, что я абсолютно самодостаточен в самом невероятном смысле этого слова, словно здоровенная конфета. Я смущаю людей своим взглядом. И они начинают меня уважать, потому что я вселяю в них страх. Я способен на все. Это очень важно. Я выпрыгивал из окон, гнал задом на автомобиле одного пижона на скорости восемьдесят километров в час при отсутствии покрышек, а затем и вовсе сбросил эту машину с обрыва, выиграл как-то сто долларов на спор, съев десять гамбургеров за пять минут (три из которых я честно спрятал за пазухой, пока никто не видел), головой нокаутировал менеджера паба за то, что он не хотел продавать мне пиво, превратил в сплошное месиво лицо одного парня на пляже парой камней за то, что он обозвал моих друзей дегенератами, еще устроил несколько внушительных пожаров, спас грудничка из пожара, устроенного кем-то другим (и отказался потом от интервью с репортерами), прыгал с крыши дома своего приятеля, бросал кирпичи в школьного охранника, нассал на стол медсестры, выдрал серьгу из уха преподавателя музыки за то, что он обозвал мою игру халтурой, заклеймил одного пацана, словно фермер корову (поставив ему букву К в кружочке, для чего купил специальное клеймо на ярмарке Роуз Боул за пятьдесят центов).

Итак, я на своем мотоцикле (ультрамодные шины, низкий руль, мегакруто) еду за двумя телочками, направляющимися домой. Волосы уложены не лучшим образом, но пережить это можно. Когда у меня будет машина, я покончу с жизнью в том виде, в котором она нам всем известна. А затем воскресну в новом образе, каким бы он ни был. Стану гладиатором. Или кучей грязи. Или плакучей ивой. Лиза и Конни оборачиваются. Тоже мне фрейлины. Хихикают. Я — актер, у которого нет реплик. Публика хохочет, потому что им больше ничего не остается. Я — робот-убийца, и в моем распоряжении — две хихикающие телочки. Я мысленно набрасываюсь на их плоть: обсасываю их мордочки и тереблю их писечки — по одной каждой рукой. Пусть визжат. А затем их смоет приливной волной, которая раскрасит все в молочный цвет. Чух-чух. Я прекрасно знаю, что именно мне хотелось бы с ними сделать и что я достаточно большой мальчик, чтобы это смочь, потому что (и в школе это знают все) я делал это сотни раз. Трахал телок. Мелких шлюшек, подобных этим, и постарше. Постарше моей мамаши. Я трахался с ними потому, что они знают, что делают. Стоит им только увидеть член, как они запрыгивают на него в поисках удовольствия. И погружаются в это удовольствие, словно ныряльщики, оставаясь на глубине и не всплывая на поверхность за глотком воздуха. Они играют с моим членом во всякие игры («разбей губы» или «а ручки-то вот они»), издавая сумасшедшие хлюпающие звуки. Киски в возрасте обожают дикие скачки. «Ударь меня, — просят они, — сделай мне больно, Бобби». Они стонут и хватают меня за задницу. И начинают биться в долгих спастических конвульсиях. Отчаянно добираются до сочного О. Другой раз тетка вдруг скажет: «Порви меня, давай, разорви меня в клочья». Мы падаем на четвереньки, я таскаю ее за волосы, а она кричит: «Да, да, да!» У нее был южный акцент, у этой дамы. Это было ультраклево. Для них секс — это даже лучше чем деньги. Мне даже не приходится их у них вымогать. Они сами вручают мне десятки и двадцатки. Им просто хочется умереть. Вот, что я думаю. По крайней мере, они так себя ведут. Чудн?. Зачем убивать кого-то, кто хочет умереть? Когда ты спустил все деньги на ветер, нужно всего-навсего унизить их снова. Убивать надо тех, кто в состоянии оказать сопротивление, только тогда это утоляет жажду. С маленькими шлюшками все по-другому. Они визжат. Они очарованны. Они очень стараются вести себя как взрослые. На деле же они сначала перемажут тебе весь член губной помадой, а потом все бросят и начнут румяниться. Обычно они восклицают что-то вроде: «Ах, он растет! Он загибается налево!» И смеются. Ты говоришь им, чтобы они глубже взяли его в рот, а они обижаются, словно их оскорбили. Словно ты выходишь за рамки процедуры. Когда твой член обсосан полностью, это все равно, что спать под одеялом, которое не закрывает ноги.

Лиза и Конни — самые сексапильные девчонки в школе, потому что у них красивые мордашки. К тому же они откровенно глупые. Эта сексуальность странным образом сквозит даже в их манере говорить. Все предложения, слетающие с их язычков, кончаются словами «типа» или «хреновина». Все кажется им неопределенным и приводит в замешательство. Они считают, что то, чем мы собираемся заняться, — это нечто изощренное. Они пускают пыль в глаза, выпендриваются, называют друг друга «подругами». Они хотят доказать, что они тут самые крутые и опытные и что могут сосать член, не выглядя при этом слабоумными. Что по определению невозможно. Я делал это тысячью разных способов: задом наперед, вверх ногами, даже с сигаретой во рту.

Итак, Лиза и Конни пригласили меня домой, в милую зелено-желтую квартирку Конни в двух шагах от школы. Дворец для супер...и. С задернутыми занавесками, сквозь которые пробивается солнечный свет. Грубая е...я в дневное время. Суть лета. Восхождение по моему дереву. Исследуйте мою корневую систему и будьте ей благодарны, ибо именно ей я обязан своим существованием. Именно она таит в себе мегавсплеск. Бринь-бринь-бринь, бринь-бринь, бяумс, бяумс. Только они почему-то пугаются, когда я велю им раздеваться. Как будто этим занимаются как-то по-другому. Начинают смеяться и говорят, чтобы я раздевался первым. Ну я хватаю бейсбольную биту, ту, что стояла возле двери, и заявляю, что для начала я отбил бы пару мячиков и только после этого они удостоятся лицезреть волосы у меня на заднице. Они опять смеются. Так что мне приходится треснуть каждой из них по голени, чтобы им стало понятно, что я не шучу. Что это деловой разговор. Деловой в том смысле, что у меня есть розга, которая так не нравится цивилизованному миру, штуковина, дурак, болван, одноглазая собака, которая украла Рождество. Наигранным голосом псевдо-полицейского я говорю им: «Оглохли, что ли! Прекрасно знаете, о чем я говорю. А когда я говорю, надо делать. Так что вам предстоит принять главное решение в вашей жизни. Раздеться! Тупые шлюхи!» Они обе в своей «школьной форме»: облегающих, порванных на заднице голубых джинсах и черных колготках, одетых снизу. Раз, два, и готово! Вся одежда снята. Послушные как солдаты. Раздевались и плакали (время-то детское). Теперь ложатся на ковер перед камином. Теперь это уже не романтично. Хотя по-прежнему есть нечто, что мне хотелось бы попробовать. Встаю на колени. Конни первая. В конце концов, мы у нее дома. Я вхожу в нее. Нет, не своим членом-убийцей. Пока всего-навсего бейсбольной битой. Пока что я разогреваюсь. Лиза опять начинает скулить, и Конни к ней присоединяется. Настоящая волчья нора. Бита не очень подходит по размеру, но зато смотрится отлично. Велю им заткнуть свои глотки, а не то их жизнь закончится на центральном кладбище. Но они не затыкаются, так что мне приходится вскочить на ноги и изобразить ангелочков у них над головами. Но от этого они начинают еще больше сопливиться, словно треснутые яйца. Я целую их, стягиваю с себя трусы и запрыгиваю теперь уже на плаксу Лизу (без применения физической силы не обходится, но Генерал всегда на чеку). Сэр, да, сэр, затем настает черед помятой Конни.

На следующий день ко мне домой заглядывает полиция и интересуется у моих родителей, дома ли я. И для разнообразия я дома. У меня короткий перерыв в многоступенчатых полевых исследованиях. Нет ничего лучше эмпирического доказательства. Факты нелицеприятны, но они проливают свет. Полиция забирает меня в участок. Родители даже не спорят. Они никуда не годятся. Я бы не назвал их даже соотечественниками. И уж тем более братьями по духу, по крови или хотя бы по слюне. Просто никуда не годные родители.

— Мне по ...ую! — говорю я. — А вас на ...уй! ...бать вас по сто раз на дню.

Вот как они обращаются с элитой: губят ее на корню. Великие мира сего были подобны мне. Непобедимые братья-берсерки. В участке я высказываюсь исключительно по делу. Выражаясь блестящим английским языком, я продолжаю произносить слова, которые привносят в мою жизнь такую вещь, как цель:

— ...бать вас в жопу, вонючие ублюдки. ...бать, ...бать, не пере...бать.

Я говорю это медленно. Потом быстро. Согласен, что звучит это не особенно свежо, зато означает предельно много. С каждым употреблением этого слова на свет рождается новый, едва уловимый оттенок смысла. На это они мне отвечают (тоном судьи Уолтера, приказывающего бегать на коленях):

— Нет, крысеныш, этот фокус у тебя не пройдет, даже не надейся. Учитывая тяжесть совершенного преступления, сюсюкаться с тобой никто не будет. Ответишь по всей строгости закона. Как взрослый. Получишь путевку в жизнь, крысеныш. С билетом в один конец, ты понял?

Все, достаточно с меня идиотизма. Беру последнее слово. Теперь будет звучать моя версия событий:

— Жизнь начинается прямо здесь. Она воплощается в моем лице. В моих глазах. По правде говоря, я вижу все наоборот. А местами и подавно ничего не вижу, кроме черноты. Позвольте объяснить. Однажды темной ночью пятнадцать лет назад доктор Зол (я хорошо запомнил его имя) поменял мои глаза местами. Мать в тот момент за мной недосмотрела. Доктор Зол уронил их на пол, но никто их не вымыл. И вот вам результат: левый, глаз у меня вместо правого, а правый — вместо левого. Большая часть инопланетных пришельцев-зомби—друзья моих родителей, судя по их маниакальным именам: Слош, Зурзур, Блисс. У отца тоже случилось что-то с глазом. Он выражается словно ученый. Теперь он на моей стороне (и мама тоже) и молит Бога, чтобы меня признали невиновным. Похлопывает меня по плечу и говорит, что иногда мы все слишком бурно на что-то реагируем. Я спрашиваю у него, что приключилось с его глазом: он у него красный и слезится. Он отвечает, что когда из тебя перестает выделяться юмор, то рано или поздно нервы начинают лопаться от давления:

— К черту мою внешность, сынок, я оклемаюсь к заседанию суда. В этом нет ничего необычного, учитывая, сколько мне лет. Очень любезно, что ты поинтересовался.

Я на секунду закрываю глаза. Нет ни единого направления, в котором меня не тошнило бы смотреть. Я думаю о тех днях, когда я стеснялся даже прикасаться к девчонкам. Бывало, я просто сидел напротив какой-нибудь из них — в другом конце комнаты, как истукан. И мне казалось, что все, что от меня требуется, — это сидеть и пялиться на них. И что-то обязательно случится. Девчонка сама подойдет, заберется рукой мне под одежду, и вот мы уже трахаемся. Но они так и продолжали сидеть на месте и скучать, задавая себе один и тот же вопрос: все ли со мной в порядке. Они больше не посмотрят в мою сторону. Их родители скоро придут с работы. Они ожидали животной страсти. Что ж, в то время я был слишком робок. Наверное, это тоже шло в зачет, но только никогда не окупалось в самый ответственный момент. В скромности есть особое обаяние, но она никак не способствует раздеванию. Еще я думаю об гороподобных, обожравшихся арахиса слонах, топчущих детишек в зоопарке просто потому, что они так огромны, что просто не замечают, что на что-то наступили. Или о львах и тиграх, преследующих и разрывающих в клочья все, что движется, особенно зебр и антилоп. Равно как и все тех же детишек в зоопарке, если те попадают им в клетку. Последнее слово: дайте мне гитару. Это будет для всех недовольных в этом зале. Нет, серьезно, я думаю о миссис Франчайз, моей учительнице испанского. Метр двадцать ростом. В прошлом году она написала моей матери записку: «Куда же запропастился старина Бобби? Я по нему соскучилась. Мы все соскучились. Думаю, стоит отыскать его и вернуть обратно». Бринь, бринь, уа-уа-уа. Довольно сюрреалистично. Мать показала мне записку:

— Знаешь, мне тоже очень хотелось бы узнать, — сказала она, моргая и улыбаясь, словно вурдалак, — куда это наш старина запропастился.

Давайте будем размышлять логически. Но только, пожалуйста, без паники. Я думаю, можно уверенно утверждать, что старина Бобби к нам больше не вернется. В процессе эволюции он был проглочен новым Бобби.

 

Окажите любезность

НАВЕРНОЕ, ЭТО ВСЕ из-за острых сосисок. Никаких обид, только не подумайте, что я жалуюсь. Я не занимаюсь подобного рода нытьем. Нет-нет. От этого все равно не будет никакой пользы: ни вам, ни мне. Да и вообще. Спросите любого. Все вам скажут, что здешние острые сосиски — мое любимое блюдо. У меня есть кое-какие планы, и я вам о них расскажу, раз уж именно это от меня и требуется. Но сначала позвольте рассказать вам о своем желудке, который был готов вот-вот взорваться. Как я уже заметил ранее, мне кажется, что все дело было в том, что я что-то не то съел. Стыдиться тут, в общем-то, нечего. Это была типичная агония с так хорошо знакомой мне болью. Я потер свой дряблый живот и пощипал вялые мускулы. Новая боль вычитается из старой. Так что я стал ждать, пока обе пройдут. Тут мое внимание привлекло что-то на потолке. Я поднялся на ноги. Стоя, я разглядел на потолке двух пауков, но они тут же скрылись под штукатуркой.

«Ага, я тоже умею делать такие фокусы, — подумал я, — но вот ведь что любопытно — когда вылезаешь обратно, ты все еще того же пола? Неплохо бы глотнуть водички». Я вышел в холл, и тут меня накрыло. Ноги одеревенели. Я ощутил, что Всемогущий наш Господь обратил на меня чересчур пристальное внимание. Меня бросало в дрожь и выворачивало наизнанку. «Быш-тро в шортир!» — прошамкал он. И тут меня будто насквозь прострелили из ружья. Я аж подскочил на месте. Мой сфинктер, этот демонический мускул, сжался. Меня штормило. На окаменевших конечностях я умудрился добраться до уборной. Еле дыша. Внутри меня имелся запас кислорода, но я почему-то никак не мог им воспользоваться. Я был на пороге смерти. Срочно на толчок! Стянув штаны, я плюхнулся на сиденье, и то, что было повинно в этом злокозненном желудочно-кишечном мятеже, словно ракета, просвистело прямой наводкой в глубины унитаза. Одно движение, и вот моя проблема, теперь такая очевидная и коричневая в своей болезненности, смывается с глаз долой. Я улыбнулся и даже немного посмеялся, как обычно, над своими неурядицами и над тем, что постоянно наступаю на одни и те же грабли. Со мной случается одно и то же. Постоянно. Каждый раз, как бы я ни старался этого избежать. И меня это уже пугает. Большинство людей заранее испытывают беспокойство. Что-то внутри дает им сигнал приготовиться к кое-каким рокировкам. Кому угодно, но не мне. Позвольте мне начать с этой жажды, которую я испытываю. Я называю ее дырой, потому что мне представляется, что именно так она и выглядит. Круглая дыра. Совсем не обязательно глубокая. Позвольте мне начать все сначала. Я прошу вашего разрешения сделать небольшое отступление (чтобы кое на что взглянуть) — скажем, часов на двенадцать. С шести утра до шести вечера. Надеюсь, это не слишком много. Лучше всего делать отступления утром (это честное время суток). Так что я вернусь к обсуждению этого деликатного вопроса, который нам всем так нравится, во время ужина. Надеюсь, это будут острые сосиски. Я, видите ли, боюсь того, что никогда больше не потяну ноздрями воздуха, пахнущего свежескошенной травой или деревом с лесного склада. Знаю, это звучит сентиментально. Но разве не все мы в чем-то сентиментальны? Навоз, хлорка и всевозможные цветочки. Деревья, пахнущие спермой. Бензин — этот навязанный нам запах. Когда я был ребенком, мать как-то поскользнулась и упала на заправке «Мобил». Времени почистить одежду у нее не было. Мы гнали целый день — так торопились домой. Так что оставшуюся часть дня от нее пахло бензином. Этот запах вызывал у нее слезы, но мне он понравился. Не надо стесняться этого запаха — носите его, если он к вам прилип, как это делала моя мать. Вот что я думаю. Убивать себя я не собираюсь. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Она все больше крутилась снаружи. Вокруг да около. На эту предполагаемую прогулку я пойду спокойным шагом: никакого бега (я знаю, это вредно), ничего такого — только четкие, выверенные шаги. Левой, правой; левой, правой. И я незаметно проскользну отсюда туда. Это будет идеальное решение проблемы для парня типа меня, ударяющегося в слезы от тоски по вещам, между которых он оказывается. Я плачу, когда вижу, что люди любезны по отношению друг к другу. Я страшно сентиментален. И мне чертовски недостает зависти. Я испытываю искреннюю радость за этих людей, которые воздерживаются от взаимных оскорблений. Я восхищен их самообладанием. Пролито уже слишком много крови. Это общепринятое мнение. Я промокаю слезы и стираю с рукава сопли, а поблескивающие полосы у меня на руках напоминают о том, что я вновь вступил в дивизион угрюмых. Ипохондрик высшего разряда. Слюна у меня во рту беспокоит меня (а именно — что я должен глотать, а не плевать, плевать, плевать) больше, чем мое будущее. Мне хотелось бы почувствовать нечто человеческое, но я знаю, что это слишком амбициозно и расплывчато. Так что, вполне возможно*, в этом и есть моя цель. Человеческое непонимание. Нет. Я бы сказал, что никого не будет рядом со мной. Я бы сказал, что у меня много работы и мне нужно побыть одному. Мне необходимо сконцентрироваться. Мне требуется уединение. Вы впустую теряете время, околачиваясь поблизости. Именно поэтому мне требуется ваше разрешение. Я оказался на земле для того, чтобы ходить и думать, а не для того, чтобы меня преследовали люди, потакающие моим слабостям (что подразумеваете вы и эта великодушно предоставленная возможность). Иногда я смотрю на свое лицо и спрашиваю себя: «А не гриб ли я?» У меня ужасное лицо. Какое-то никчемное. Один повар сказал мне, что пищевая ценность грибов равна нулю. Я испытал шок. Всю свою жизнь я считал, что грибы — наш основной овощ. Окружающие не позволяют мне плакать. Они вынуждают меня останавливать свои слезы. Так что я прекращаю плакать. Слезы не есть моя цель (это если по этому поводу имеются какие-либо сомнения). Я проведу свою жизнь в одиночестве. Если бы вы дали мне месяцев шесть отпуска, я искренне верю, что смог бы найти себе пару. Но за двенадцать часов этого точно не случится. Я бы пооколачивался в многолюдных забегаловках, представляясь холостяком тем, чьи глаза меня поманят. Я бы быстро освоился. Надеюсь, что это не столь важно — мое общение с другим человеком. Видите ли, люди взаимодействуют со мной по-разному в диапазоне «любовь — ненависть». А у меня есть только одна цель — заполнить чем-то мою маленькую дырочку. Вытянуть ноги там, где это не запрещено, обмякнуть, перестать смущаться по поводу элементарных вещей, вспомнить свой первый день рождения (уж один-то у меня точно был — к первому родители обычно относятся щепетильно) и сколько сахарной глазури я размазал по лицу. Фотографии. Если бы меня представили днем позже, она — эта сокровенная карточка — была бы сложена мною и аккуратно засунута в передний карман. Я знаю, какими ненадежными могут быть задние карманы. Мне хорошо известно, как вещи ездят в них туда-сюда, затем выскальзывают, падают и валяются где-нибудь на тротуаре. Вам известно о каждом моем шаге, а мне — о том, что сделать его есть привилегия, что мне оказано доверие и что я должен быть за него ответственным (даже если на самом деле мне никто не доверяет). Я признателен за это. Если моей голове суждено слететь с плеч (хоть я и не вижу причины для этого), я бы предпочел быть уверенным в том, что она не покатится по улице и не расстроит похоронную процессию или просто не отлетит в толпу. Если я буду снимать с себя одежду, обещаю сложить ее стопкой (как меня учили), чтобы другие мужчины или женщины могли ею воспользоваться после меня. Кажется, я обнаружил еще один из своих интересов: раздевание. Я чувствую себя дружелюбнее, будучи голым. Это имеет отношение к свежескошенной траве. Мне хотелось бы утопить свою задницу, локти и живот в свежескошенной колючей траве. Я бы не стал ее есть, потому что мне хорошо известен темперамент моего желудка. Простые вещи могут быть очень опасными. Но я вздремну, и мне приснятся животные (полярный медведь, выдра, обезьяна и мангуст). Моя задача — вернуться улыбающимся. И я собираюсь достичь этого просветленного состояния, будучи расторопным и держа свою антенну торчащей вверх и готовой улавливать всю, в том числе и второстепенную, информацию. И еще я буду дышать. Дыхание много значит для меня. Оно многое мне дает. Обычно больше, чем достаточно. Я буду прикасаться к вещам, которые мне нравятся, и буду осторожным и внимательным по отношению к вещам, которые не столь приятны. Но и к неприятным вещам я тоже буду стараться прикоснуться. Дерево. Я люблю дерево. Прижимаюсь к нему щекой и прокатываюсь всем лицом по его поверхности. Это порождает желание целоваться. Но лучше я не буду пускать слюни. Влага пагубна, я знаю. Покоробившаяся доска — жалкое зрелище. Так что я буду осмотрителен и аккуратен. Я совсем не хочу заработать занозу. Когда мне было девять, я занозил себе членик, и мой отец пришел ко мне с раскаленной иглой, говоря, что намерен положить этому конец. Я выпорхнул через окно, а следующее, что я помню — как я сосу желе через соломинку. Вы даже не можете себе представить, какими опасными могут быть занозы. Есть еще какие-то проблемы, с которыми я столкнулся? Их слишком много, чтобы перечислить все, так что я просто откровенно признаюсь: они есть. Я упустил пару неплохих возможностей. За мной увязалась большая птица. Она нарезает круги над моей головой, поджидая, когда я упаду и сдохну, чтобы сожрать меня. Ситуация «выживает сильнейший» налицо. И чем дольше я продолжаю держаться на ногах, сопротивляясь смерти, тем более голодной становится птица. Я радостно продолжаю идти по улице. Моя отвага обращает на себя внимание. Птица делает жалкую попытку атаковать мою голову. Я уворачиваюсь от сильной гадины. Если белый сгусток попадет мне в глаза, она меня одолеет. Она расклюет меня на части, пока я буду пытаться вновь что-либо увидеть. Птица, безнравственная до мозга костей, отчаянная и злобная, устремляется вниз и атакует меня снова, несмотря на все мои преимущества. Щипок когтями и удар клювом — это максимум, который я могу позволить. Я хватаю птицу за горло и сжимаю так сильно, что она испускает дух. Именно так. Я не военный, однако тоже верю в самооборону. В том, что касается некоторых вещей, я силен, как персонаж комиксов. Надеюсь, вы знаете, что это справедливо для всех мужчин и женщин. Дремлющие внутренние силы. Я не говорю, что все мы боги или что я стремлюсь стать одним из них, но все мы — способны иногда отличиться. Интересно, что произойдет, когда банда новорожденных младенцев оторвется от материнской груди и попытается пожрать меня своими беззубыми ртами? Но это уже совсем другая история. Нет, я не стал бы хватать их за ноги и колотить их одутловатые тельца о стену. Я бы стал нашептывать им разные истории—то, что пренебрегали делать их родители. Например, о коллизиях водителя автобуса, или о прорыве канализации, или о дурачествах кровельщика. Я доставляю удовольствие. Прямиком направляюсь в бакалейную лавку, покупаю пачку жвачки и надуваю пузыри до тех пор, пока челюсти не начинают отваливаться. Я прогнозирую безупречное путешествие, словно я безупречный агнец. Я хранил это в тайне. Никто из живущих на планете этого не знает. Никто из ныне живущих. Это известно некоторым духам, но они держат свои рты на замке. Станьте приятелем духов, и вы поймете, что такое настоящая преданность. Я имею в виду самую крутую верность. Когда стены покрываются холодной кофейной испариной (а такое случается), духи уверяют меня, что беспокоиться не о чем. Секреты размножаются внутри меня, и я запросто могу умереть, если не буду аккуратен (от давления и всего такого). Но пока я еще не взорвался. Поразительно, насколько прочен человеческий эластик. Привидения обдувают меня струями прохладного воздуха. Я готов написать свое имя тысячу раз, если хотите. Если это единственный способ заставить вас поверить мне. Каждый раз, когда я нахожусь в группе людей, я про себя выкрикиваю названия известных книг и их знаменитые первые предложения. Это вселяет в меня мужество и помогает оставаться невидимым, безоружным или просто быть частью группы. Я чувствую себя как без рук, когда они просто свисают с обеих сторон. Присоединение — мой статус. Я могу одеться в цвета земли или во все голубое — в зависимости от настроения группы. Летом — в желтое или оранжевое. Думаю, в вопросах групп я профессионал. Все здесь одеты в белое, но я-то знаю, что никто из нас не святой.

Притворяюсь немного грустным, чтобы не показаться слишком счастливым. Я желаю всего хорошего своим соседям и их семьям. Я поделюсь своей одеждой, если кому-то холодно. Я отдам им свои волосы, если они переживают по поводу того, что лысы. Мой отец лысый, но ему это нравится. Он до сих пор расчесывается. Он расчесывает свою лысину, а когда чистит зубы или бреется, то строит рожи, репетируя цирковое представление, которое до сих пор так и не сыграл. Но это правда: нет предела моей ответственности. Я всегда вовремя принимаю таблетки. Я люблю их так же, как друзей. Я не позволил бы таблетке упасть. Я и есть мои таблетки (если можно так выразиться), и еще: я никогда не пропускаю телевизионных программ. Это основополагающее качество в моем любовном арсенале. Мультик про прикольного быка Буллвинкля начинается ровно в шесть утра. В пять сорок пять я начинаю прогревать телевизор. К этому времени я уже принял душ, но ни за что не дотронусь до молока, пока не увижу его рога.

 

Прогульщики

ШКОЛЬНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ в черной форменной фуражке и с приколотым отличительным значком обнаружил в бассейне трех резвящихся мальчишек. Он сразу же узнал их: это были мальчики из школы. Вот только имен вспомнить не смог. Он воображал себя человеком, который умел видеть нечто хорошее даже в самых скверных вещах. «Семя добродетели с легкостью обнаруживается даже в дурных поступках, — говорил он на школьных собраниях, — и не было случая, чтобы я его не разглядел». У него были здоровенные, устрашающего вида руки. Они были похожи на два ломтя свиного окорока. Трое братьев бултыхались в бассейне. Каждый раз, когда один из них собирался сделать что-нибудь эдакое, например прыгнуть в воду спиной или плашмя на живот или сделать «бомбочку», он кричал двум другим, чтобы они на него смотрели. Своей сверхдлинной левой рукой школьный надзиратель выловил из воды ближайшего к нему мальчишку и кинул его в свой столитровый дерюжный мешок. Затем он выудил и второго пацана, который затаился на дне в самом глубоком месте бассейна, задержав дыхание. Надзиратель зачерпнул его сачком, сделанным их собственных шорт и длинной палки, и швырнул в тот же мешок. При помощи самострела офицер загарпунил последнего из прогульщиков и, постепенно сматывая катушку и подтягивая его к себе за задницу все ближе и ближе, словно рыбу, вытащил из воды и его. Он был брошен все в тот же мешок. Когда все трое оказались внутри, надзиратель завязал мешок тугим узлом и стремглав понесся в школу.

Упираясь друг другу локтями и коленками в почки, подмышки и глазницы, братья все же смогли избежать удушья, т. к. догадались расковырять маленькую дырочку, имевшуюся на дне дерюжного мешка. Как только она увеличилась до размеров их голов, они выскользнули из мешка и спаслись от него бегством в своей крепости, пока он бежал за ними и выкрикивал им вдогонку всякие непристойности. Оказавшись внутри, парни налетели друг на друга, вопрошая: «Что же нам теперь делать? Надзиратель нас убьет». Офицер совсем запыхался и действительно хотел убить мальчишек. По крайней мере одного из них, заставив остальных с ужасом наблюдать его смерть. Как же еще их можно проучить?

Вспоминают заколотые немецкие солдаты: «Во время войны этот школьный надзиратель убил десятки безоружных солдат». Он не был горд этим и яростно пытался избавиться от воспоминания о том, как их горячая кровь била струей ему в лицо и попадала в глаза.

На всех четырех стенах крепости было написано: «ВЗРОСЛЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН! УБИРАЙТЕСЬ ВОСВОЯСИ ПОДОБРУ-ПОЗДОРОВУ! СМЕРТЬ НАРУШИВШИМ ЭТОТ ЗАПРЕТ!» Школьный надзиратель проигнорировал эти надписи и, вытря ноги о коврик с изображением черепа и скрещенных костей, стал колотить в дверь. В ответ на это мальчишки просунули руки под дверью, ухватились за коврик и дружно выдернули его из-под офицера. Он сверкнул ногами в воздухе и приземлился на ягодицы. «Все! Это война! — закричал он, -»Хулиганье желторотое! Считайте, что вы—трупы!» Мальчишки хоть и испугались, что их забава обернется для них еще более жестоким наказанием, но так и не смогли удержаться от смеха. Ничего не казалось им лучше, чем удавшаяся попытка сбить офицера с ног. Стараясь протаранить входную дверь при помощи телеграфного столба, школьный надзиратель каким-то образом очутился под фундаментом сооружения, где его заклинило. Дышать было нечем. Но прежде чем оказаться расплющенным насмерть, он умудрился откопать себя. Но тут ребята привели в действие свою самодельную арбузную базуку. Это была месть надсмотрщику за использование им гарпуна и самострела. Тяжеленный арбуз раскололся о его голову, выплеснув свой сладкий сок со всеми семенами ему налицо, причем задняя половинка, падая вниз, задела его уже пострадавшие ягодицы. Как только к офицеру вернулось самообладание, он решил поджечь крепость и приказал пацанам выходить с поднятыми руками. Они нанесли моральный и физический ущерб блюстителю порядка, находившемуся при исполнении. Они оказали сопротивление при задержании. «Захотели поучаствовать в боях без правил, сопляки, ну тогда держитесь у меня!» Ответа не последовало. Постройка продолжала гореть. Дверь распахнулась. Внутри никого не было. Только три бугорка под одеялом на кровати в клубах дыма. Без сомнения, прячущиеся мальчишки. Отгоняя одной рукой дым, другой рукой офицер сдернул с кровати одеяло, и его взору предстали три обгорелых детских трупика, скрючившихся в позе эмбриона. Они имели неодолимое сходство с закопченными на вертеле цыплятами. В приступе крайнего отчаяния школьный надзиратель повалился на пол и зарыдал. Это он зажарил этих цыпляток. И не как-нибудь, а живьем! Этот он превратил их в маленькие тушки хорошо прожаренного мяса с хрустящей корочкой. «Господи, верни их! — вопил он. — Я всего лишь хотел напугать их. Хотел выбить из них дурь. Я просто хотел сунуть их физиономией прямо в пекло, но лишь на мгновение, чтобы они больше никогда не решились проявить непослушание. Но теперь это выглядит как настоящее убийство. Как будто я убил трех мальчишек. О, пожалуйста, Господи, верни их!»

За сим я снимаю очки со своего потасканного жизнью лица, протираю их краем рукава рубашки и, взяв в руки линейку, указываю ею на классную доску доброй воли. Если бы в основе истории, которую я повествую, лежало стремление к нравоучению, тогда она ничем не отличалась бы от истории Дональда Дака и трех его племянников. Так что я вынужден поставить себя в неловкое положение, приоткрыть завесу скрытого смысла и признаться в своем духовном родстве с тремя пацанами. Все, что я намеревался дать понять, — это что мне бы хотелось быть четвертым братом. Тем, который не фигурирует в истории, но является членом их банды. Может быть, не кровным, биологическим братом, хотя мне хотелось бы сродниться с ними и кровью (так что будем считать это уже случившимся) — этой жирной, маслянистой жижей, которая циркулирует у меня под кожей неизвестным мне образом. Я нахожу определенное удовольствие в том, чтобы проливать чужую кровь, так что я действительно духовно сродни этой троице. Поэтому братья возродятся в моей голове, продлив мне как рассказчику удовольствиеЛ от моей словесной мастурбации, и я позволю им шагнуть в бездну их собственного выбора. Им проще стать мной, чем мне перевоплотиться в них. Доселе я не давал им разгуляться. Я был невидим до тех пор, пока не проболтался. И наверное, мне стоит опять ускользнуть из вашего поля зрения, вернувшись на свое прежнее место, с которого я буду сдержанно и осторожно высказывать свое авторитетное мнение. Но для начала позвольте вам пожаловаться, на каких стульях мы сидим. А сидим мы на отвратительных стульях, скажу я вам, на стульях, напоминающих по форме бочонки, которые вынуждают наши обрюзгшие тела искривляться, и поэтому, когда мы добираемся наконец до огромных, излишне комфортных кресел, мы чувствуем себя маленькими, скукожившимися и прибитыми к земле, а наши изнывающие от боли верхние конечности даже не дотягиваются до подлокотников. И эти презренные стулья с протершейся местами обивкой, которые мы все равно считаем своей опорой, воняют и изнашиваются так же, как и наши презренные тела. Если бы хоть что-то было как надо. Вот что означает быть живым. Сознание — самая страшная из наших тюрем. Красивые места, в которые нам иногда удается убежать, — лишь хрупкая декорация на заднем плане жизни по сравнению с изматывающим давлением, которое постоянно гнетет наш маленький, но «совершенно незаменимый» мозг. Все это запихивается в него через некое отверстие, которое рано или поздно надрывается, воспаляется, становится болезненно чувствительным и постоянно мокнет. И нам ничего не остается, кроме как получать от этого удовольствие. Мы тоскуем по необъяснимому. Приливы и отливы наших прихотей — для нас как жвачка. Но однажды она прилипает к нашему небу и уже не приносит нам никакого удовольствия. Граждане удостаивают своим взглядом звездно-полосатое государственное имущество, курсируя по Голливудскому бульвару на своих допотопных коптилках и с чувством восклицая: «Посмотрите на меня. Это моя земля». Это кричит бомж, у которого только и есть, что выхлопная труба. По мере того как зубы вываливаются из наших ртов, мы все меньше требуем от правительства. И так до тех пор, пока наши интересы не представляет уже никто. А меньше, чем никто, уже не бывает. И как только нам удается выпасть из социума, мы с ликованием принимаемся за уничтожение соседских газонов, лишая их растительности, но зато усеивая ею все вокруг — в соответствии с только нам одним понятной упорядоченностью беспорядка.

Те несколько матросов, за которыми шпионит морская разведка, не являются героями нашей истории, даже несмотря на то что пересели в автомобили и ковыряются у себя в носу, делая вид, что они — рядовые налогоплательщики. История, которую я рассказывал, ждет нас, как преданная собака. Она мечтает получить в качестве поощрения что-нибудь сладкое да хорошую прогулку. Если бы я сам не собирался размяться, я бы, пожалуй, дал ей пинка, да так, чтобы она сдохла. Просто для того, чтобы разбить сердце всем сентиментальным людям. В зале суда Ветхий Завет оказывается под ладонью у каждого, и уверенная ложь, струящаяся после этого из их ртов, провозглашается новой истиной. Запомните, хорошие парни лгут. После всего вышесказанного давайте зададимся вопросом, как же государственный служащий, школьный надзиратель, мог совершить то, что совершил (искалечил, кокнул, отправил на тот свет, лишил жизни, прикончил, порешил) трех наших невинных сограждан на заре их жизни. Это выше человеческого понимания. Только подумайте: зажарил живьем! А потом обезглавил и выпотрошил, засунув их сердца, печенки и мозги обратно в их мертвые тела через разорванные задницы. Повторение этих действий в словесной форме может быть воспринято в некоторых кругах с тем же осуждением, что и сами эти отвратительные действия (кровь, пролитая мысленно, не отличается от крови, которой запачканы руки; это интеллектуальный эквивалент греха). Однако в кругу пацанов той банды, к которой принадлежат наши герои, прошедшие школу бездельничанья и лодырничанья, и где кишки и внутренности считаются чем-то забавным и захватывающим дух, кто-то должен это сделать. Но кто осмелится совершить нечто подобное? Кто смог бы изувечить и начать хихикать. Я лично стараюсь быть, как все: делаю то же, что и другие.

Итак, школьный надзиратель воззвал к Господу Богу Иисусу Христу, и как только вокруг него запрыгали языки пламени, уткнулся носом в земляной пол, откля-чив свой массивный зад. «1Ъсподи, прости мою душу грешную! Я понял, что натворил. То есть я понял, что натворил, но никак не могу поверить в то, что я настолько глуп. Пожалуйста, пусть все это будет неправдой. Приставь им обратно их головы, и пусть они плюнут мне в лицо и обложат меня самыми скверными словами на свете». И в этот момент с потолка на веревочке спустился ангел. С крыльями и с нимбом — все как полагается. И обратился к школьному надзирателю. Он сказал, что в связи с тяжестью его преступления, ему придется стоять в снегу и звонить в колокол, взывая к Армии Спасения, до конца своей жизни, потому что Бог в данном случае ничем не может ему помочь. Вне его компетенции повернуть время вспять. Этим он не занимается и никогда не занимался. На этих словах крылья ангела загорелись, и пламя чуть не перекинулось на эфемерный нимб. И лишь тогда школьный надзиратель услышал чьи-то смешки, доносящиеся откуда-то со стропил, и увидел двух братьев, балансирующих на одной их балок. Очередной приступ гнева охватил все его существо. Может, он вообще не подходит для работы с детьми? Он моментально сцапал подвешенного мальчика-ангела, а затем отловил и двух оставшихся, связал каждого по отдельности и всех вместе и погнал в школу, словно каторжников в кандалах. На дверях школы висело объявление: «НА ВРЕМЯ ЛЕТНИХ КАНИКУЛ ШКОЛА ЗАКРЫТА». А это значит, что они и не обязаны были быть там. Они могли резвиться, сколько их душе угодно. Все это время он совершенно напрасно их преследовал.

В отсутствие школьных занятий надзиратель почувствовал себя совершенно бесполезным, отрезанным от мира и предоставленным воле волн. Он застонал как раненная корова. Его лицо перекосилось от боли, являя миру все новые и новые гримасы ужаса. Его руки — длинная левая и нормальная правая (казавшаяся короткой по контрасту с левой) — производили неконтролируемые движения в воздухе, словно полоски резины в аэродинамической трубе. Он разыскивал детей целую вечность. Он мог причинить им вред. Он причинил им вред. Разве он был рожден для того, чтобы убивать детей? Вот что его интересовало. Некоторые только этим и занимаются: истребляют их, словно игрушечных, и потом съедают с потрохами, словно кусочки сочного мяса. Надзирателю стало нехорошо. Он побрел вниз по улице и вдруг остановился. Постояв, он повернул налево, прошел какое-то расстояние и снова остановился. Свернув затем направо, он не выдержал и опять застонал. На дворе стоял июль месяц, а ему казалось, что скоро Рождество. Куда же подевались северные олени? Но и разгуливающих по парку беглых жирафов он не видел, и не было отчетов о нападении львов.

Мальчишки, которые все это время наблюдали за ним, вдруг заявили: «Ты вроде говорил, что мы можем плюнуть тебе в лицо. А еще пнуть и обложить матом? А там, глядишь, ты смог бы позволить нам и убить тебя. Мы могли бы для начала медленно порезать тебя, потом как следует отбили бы утюгом, подвесили головой вниз и напоследок освежили бы ледяной водой. Или кипяточком. Мы читали о таком в книжке про пытки, которую сперли из книжного. Когда у человека нет денег, он вынужден красть, чтобы выжить. Теперь мы знаем, например, как правильно загнать топор в спинной мозг или удушить при помощи рук, проволоки или резинового шланга. Мы выучили всякие медицинские словечки, которые приводят в ужас наших родителей, но производят впечатление на учителей». Тогда, как история Моби Дика олицетворяет борьбу буржуазии с пролетариатом в девятнадцатом веке, наша история могла бы стать миниатюрным олицетворением обратного.

На это школьный надзиратель, наш современный Ахав, наш представитель власти, которая постоянно эксплуатирует рабочий класс, сказал лишь: «Делайте что хотите. Можете даже обратить меня в свою веру».

Итак, вчетвером мы затолкали школьного надзирателя обратно в нашу крепость. Все деревянные сооружения полностью выгорели, и невредимым остался лишь наш бункер, сделанный из стали и бетона. К такому развитию событий мы были готовы уже много месяцев. Сжечь нас заживо, а потом кричать «Я невиновен! Я просто хотел вернуть их в школу!» — все это мы проходили. Уж кому не знать о деспотических стратегиях со стороны государственных служащих. Мы повалили школьного надзирателя на пол, а затем вздернули за лодыжки на потолочной балке при помощи веревки и груза. Так как мы еще не больно высокие и достаем ему где-то до пупка, нам пришлось воспользоваться лестницей. Процесс оказался довольно сложным, но мы справились, так как были организованы и мотивированы. Затем мы раздели его до гола. Его жирное брюхо выглядело довольно странно, повиснув в непривычном направлении. То-то мы всегда называли его свиньей. Хотя у нас и мысли не было, что он и вправду может выглядеть как свинья, если подвесить его голым вниз головой. И тут школьный надзиратель расплакался. Мы велели ему заткнуться и сказали, что он ведет себя как ребенок, но он никак не унимался. Тогда мы поставили ему под голову таз и только после этого достали свой скальпель. Мы произвели глубокий надрез через весь живот, и вниз побежала струя крови. Его внутренности вывалились наружу, как рождественские игрушки из переполненного мешка. Фиолетовые сосиски кишок выпадали из него прямо у него на глазах. Все они размотались сами собой без посторонней помощи, образовав на полу неровный круг около двух с половиной метров в диаметре. Школьного надзирателя вытошнило. И как назло, все мимо таза. Он не был на нас зол, но когда мы начали сшивать все обратно, оставив содержимое его брюха на полу, он громко возмущался, выражая свое несогласие. Мы влили в него полтора литра крови, взяв у каждого из нас примерно поровну. На следующий день мы спустили его вниз и уложили горизонтально, запихнув ему в рот четыре маленьких картошки. И он вроде бы даже им обрадовался и стал просить чашку кофе. Мы настояли на «кока-коле». Затем мы принесли ему стул. Сидя перед нами с кишками наружу, голый школьный надзиратель являл собой нашего личного монстра, укрощенного и вонючего, содрогавшегося в конвульсиях, будто кающаяся машина греха, — тип личности, особенности которого мы только начинаем постигать. Он придирался к швам на своем теле до тех пор, пока они совсем исчезли. Каждый день в одно и то же время мы слышали, как на улице лает собака. Мы принесли ему радио, чтобы он мог наслаждаться соревнованиями пивоваров. Мы сами из Висконсина. Школьный надзиратель заявил, что представляет себе все так живо, будто соревнования были настольной игрой. У игроков были весьма своеобразные имена, как, например, Юнт или Молитор. Прежде нам никогда не удавалось посмотреть своими глазами на то, как занимаются сексом. Так что нам очень хотелось, чтобы школьный надзиратель занялся сексом, и мы притащили ему лаявшую во дворе собаку. Она вела себя тихо, предварительно задобренная. Она облизала школьному надзирателю пальцы ног и лицо и сожрала пару метров его кишок. Офицер погладил кобеля по спине. Без злого умысла тот пометил пол. Видимо, пес нервничал. Он смотрел на нас умными и покорными глазами. Школьный надзиратель открыл кобелю пасть и вынул наружу его язык. Кобель вырвался и стал бегать кругами по бункеру с оглушительным лаем, пока мы его не остановили. Школьный надзиратель так ничему и не научился. За это мы помочились на него все разом. Ему это понравилось. Так мы провели свои летние каникулы. Двенадцатого сентября мы сперли из магазина пару огромных голубых джинсов и фланелевую рубашку для школьного надзирателя и попросили его это примерить. Это был первый день школьных занятий, и нам хотелось, чтобы он выглядел добрым и мягким, располагая к себе, а не отталкивая учащихся.

 

Панегерики

ОН ЛЕЖАЛ ЛИЦОМ ВНИЗ, все еще одетый в свою одежду. Вокруг головы образовалась огромная лужа крови. В области обоих висков и затылка имелись довольно обширные и глубокие повреждения, свидетельствующие о том, что был задет головной мозг. Задели его основательно и с разных сторон. Должно быть, пострадавшего долго били чем-то по голове. В теменной области череп был пробит насквозь, его верхняя часть почти ни на чем не держалась. Вероятно, удары также были нанесены в основание шеи, но шейные позвонки не были сломаны. Еще несколько ударов пришлись на плечи убитого, о чем можно было судить по следам крови, проступившей сквозь его свитер. И хотя последние описанные мною удары сами по себе не были смертельными, его мозг и мозжечок повреждены были настолько сильно, а подходящие к ним артерии полностью перерезаны, что вопрос оказания экстренной помощи даже не рассматривался.

НИКТО ИЗ ТЕХ, КОГО Я ЗНАЛ, не умирал в последнее время. Мне следовало бы быть за это благодарным, но по какой-то совершенно идиотской причине я не рассматривал это с такой точки зрения. Отсутствие трагического в жизни, представляющей собой мирный вакуум, может оказаться в итоге проблематичным и даже болезненным. В любом уголке этого города всегда был кто-то, кто плакал, но все это происходило настолько далеко от меня — этого центра вселенной, ее огромной глазницы, — что я и глазом ни разу не моргнул. Эта нехватка крайностей в моей жизни, движущейся по траектории абсолютной пустоты, превратила меня в заплывшего жиром и выжившего из ума идиота. У меня не было ничего, о чем я лично мог бы скорбеть. Поиск травматических ситуаций обычно ассоциируется с солдатами, вернувшимися домой из горячих точек, которые после всей кровавой мясорубки, которой они были свидетелями, просто не могут не прийти в бешенство при виде приближающегося почтальона, ныряют под стол, начинают выть, выскакивают из окон или разряжают обойму в свою же голову. Насколько мне известно... по крайней мере, я в это верю... я в состоянии вынести практически все. Приведу вам несколько примеров почти пустяковых издевательств, которым я подвергся в своей жизни.

Когда я был ребенком, моя мать частенько принималась орать во всю глотку, пытаясь избавить меня от икоты посредством возникающего диссонанса. Это было ее личное изобретение, и оно крайне редко давало желаемый результат. Икота же случалась у меня каждый день, потому что я рос нервным и не мог делать равномерные вдохи и выдохи через нос. Она, бывало, пряталась за дверью, а потом выскакивала оттуда прямо на меня. Она щекотала мою макушку, производя омерзительные пощелкивания костяшками пальцев одной из своих костлявых лапищ, и говорила, что это паук запутался у меня в волосах. Или сдавливала меня с двух сторон, трясла и потом уверяла: «Все прошло!» Моя мать считала, что способна вышибить из меня любую подцепленную мною болезнь и что я получаю удовольствие от ее методов лечения. Отец же в свою очередь не обращал ни малейшего внимания на эти регулярные односторонние и совершенно оскорбительные действия. Однажды, когда я слизывал соду с кухонного стола, она влепила мне такой подзатыльник, что выбила зуб. А в другой раз пыталась меня задушить при помощи телефонного кабеля. Ее стряпня была еще одним из ее фирменных способов причинения удовольствий. Она называла меня ангельским ребенком, потому что я добросовестно выкидывал ее не-доразмороженные полуготовые обеды, которые она считала съеденными. Она была последовательницей Научной церкви Христа и, следовательно, большой почитательницей Мэри Бейкер-Эдди. Для нее блевота была подлинным религиозным переживанием. Бог морально очищал меня. В этом она была права. Когда я изрыгал из своих недр куски полупереваренного тухлого мяса, она нависала надо мной и говорила: «В материи нет ни жизни, ни истины. В ней не заложено никакой сути или способности к пониманию чего бы то ни было». Впрочем, я бы не сказал, что то, что происходило в подобные моменты в материальном мире, было начисто лишено какого бы то ни было смысла. Может, оно и не являлось чем-то глубокомысленным. Скорее плохо пережеванным. Но моя мать продолжала: «Дух есть бессмертная истина, материя же конечна и ошибочна. Дух реален и вечен, материя иллюзорна и временна. Дух — это и есть Бог. А ты — его образ и подобие, поэтому ты существо не материальное, но духовное». После чего она трепала меня по голове и велел прибрать за собой. Я был блюющим ангельским ребенком.

Как и любой ребенок, я ожидал худшего. Это очевидно. Не собирается ли моя мать бросить меня в бакалейном магазине? Или продать? Или столкнуть с обрыва? Или затащить меня в постель? Или выколоть мне глаза? Действительно ли тот человек на лавке в парке собирается меня пристукнуть? Ни один из вариантов развития событий нельзя было сбрасывать со счетов. На случай опасности у меня был заготовлен план: схорониться под домом. Там у меня даже был заныкан фонарик. В гараже у родителей имелся большой запас консервов, а я хранил там золотые монеты, плоскогубцы, вилы, раскладной нож, кирку для колки льда и кнут. Враг должен был быть готов к тому, что будет заколот прямо в сердце, расчленен и предан забвению. Родителям мир также представлялся пугающим, но совсем в ином ключе: каждое насекомое непременно было ядовитым, а каждая собака — бешеной.

Эти сцены моей жизни стоят перед моим внутренним взором, словно все это случилось только вчера. От них пахнет серой, и они ясно дают понять, что без меня им не жить, а все произошедшее было лишь милой семейной шуткой. Мои родители были монстрами, которые тем не менее исправно ходили на работу и в разговоре с другими людьми умудрялись добиться того, чтобы те понимающе кивали им в ответ. Когда же мне доводилось с ними разговаривать, они смотрели в пол и мычали что-то вроде: «Э-э-э-э... ну-у-у-у». А потом просто уходили с опущенными головами. С наступлением моего отрочества все разговоры между нами и подавно прекратились. Кончилось даже это мычание. Неожиданно все перестало иметь значение. Все эти люди, с которыми я ходил вместе в школу, — ведь не было на свете ничего* что могло бы воспрепятствовать их радостному, я бы даже сказал, эйфорически-идиотско-му продвижению вперед. Я же был замкнут, угрюм и инертен. Никто из моих друзей не отличался крепким здоровьем (они никогда не посещали врачей, и ни у одного из них не было медицинской страховки), однако все они скопом и каждый по отдельности сумели выжить. Будучи одним из многих затраханных, но все еще почтительных людей, населяющих эту планету, я подолгу пялился в свое окно и, конечно же, ничего там не видел. Еще я пялился в телевизор (отданный мне одним приятелем по работе, с которой я давным-давно ушел, — или меня уволили? Мне больше не стыдно в этом признаваться.), а там показывали незнакомцев, вываливающихся из обуглившихся самолетов (или мне это только казалось), мертвые тела, которые застегивали в специальных мешках и увозили куда-то на носилках, расплющенные всмятку машины, налетевшие на стену, телефонную будку или другую машину, пистолеты, палящие кому-то прямо в лицо (я слышал лишь сам выстрел, причем всегда вплотную, рисовать всю сцену мне снова приходилось в воображении). Но все, кого я знал (друзья, родственники, соседи), спокойно вставали каждое утро со своих постелей, не испытывая ничего, кроме, может быть, головной боли или першения в горле. Но эта малость, как и полагается, приобретала в их представлении колоссальное значение и вынуждала их хныкать так, словно кто-то вырвал им ногти или снял целый пласт их упругого, лишенного веснушек эпидермиса. На моей коже веснушки есть. Я был чрезвычайно удивлен, когда обнаружил, что эти светло-коричневые пятнышки удаляются вместе с верхним слоем кожи. Я всегда представлял себе, что я веснушчатый до костей. А также непрерывно деградирующий и не склонный плакать.

КОГДА Я ВИДЕЛ ЕГО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, он лежал на спине, совершенно неподвижный. Ноги — возле камина, правая рука — вдоль тела, пальцы — сжаты в кулак, левая рука — на груди. Его одежда была в порядке, кроме разве что пятнышка кофе спереди на рубашке. При том беспорядке, в котором предстала передо мной комната, в ней ощущалось удивительное умиротворение. Я бубнил какую-то песню. Предметы бросали длинные тени. Я был словно загипнотизирован. Огромная лужа крови растеклась вокруг его головы и тоже напоминала тень. Его лицо, а также шея спереди и справа были разбиты до такой степени, что шейные позвонки были полностью отрезаны от основных артерий. Голова продолжала держаться на коже и мышцах с левой стороны. Кость справа была проломлена. По темени был, очевидно, нанесен такой сильный удар, что значительная часть мозга просто вытекла наружу (все-таки удивительно, сколько материала свободно помещается в крохотной, в сущности, черепной коробке). Другие удары, пришедшиеся на лицо, были нанесены с такой жестокостью, что кости черепа и лицевые мышцы были превращены в сплошное кровавое месиво.

НА КАЖДОГО ИЗ ДРУЗЕЙ у меня заведено по отдельной папке. В папке Терри есть фотография его матери. Должно быть, я ее украл. По крайней мере, я не могу припомнить ни одной причины, по которой он мог мне ее отдать. С другой стороны, зачем мне воровать фотографию чьей-то матери? Матери всегда были для нас своего рода полицейскими. Они подозревали нас в магазинных кражах, уличных драках и торговлей краденым. Вероятно, она попала ко мне во время одной из неистовых уборок Терри, во время которых он в припадке чистоплотности отправлял все, что попадалось ему на глаза, прямиком в корзину для мусора. На фотографии его мать моложе, чем мы сейчас, а нам сейчас по тридцать. Она просто сказка: сладкая, неприступная, модная. Сейчас она тоже уже мертва, поэтому правильнее было бы сказать «была сказка», ибо на данный момент она—лишь часть истории. Она выглядит умненькой и красивой. Должно быть, мне это нравилось. Когда мы были законченными наркоманами и идиотами, я гордился тем, что знал мать Терри. По тем временам осталась странная тоска. Это был наш собственный извращенный способ получения подобающего образования. Мы проштудировали энциклопедии скуки и эйфории от корки до корки. Мать Терри считала, что я хорошо влияю на ее сына, наставляю его на путь истинный и помогаю ему уберечься от возможных неприятностей. А все потому, что однажды она попросила его что-то там прибрать, он стал сопротивляться, а я его уговорил. После этого она решила, что я ангел во плоти. Наверное, она подумала тогда: «Какой здравомыслящий, заслуживающий доверия мальчик». Мне же в свою очередь казалось, что она была антиматерью, просто классной зрелой цыпочкой — зажигаем! Но тем не менее я все время был настороже. Родители почему-то убеждены, что ты либо хуже, чем их собственный ребенок, и оказываешь на него разрушительное воздействие, либо ты — образец для подражания, но вы никогда не выглядите в их глазах равными с нравственной точки зрения. Во время обучения в колледже, за редким исключением, мы были до смешного похожи друг на друга. Мы одевались и декламировали свои словечки как попугаи-близнецы. Мы читали одни и те же журналы, рыгали и пердели ради увеселения друг друга и сожрали вместе тысячи пицц. В то время меня крайне занимал вопрос о том, как выглядят родители моих друзей голышом. По какой-то странной причине они казались мне страстными, как бесстыжие порнозвезды. Буфера мамаш вываливались из вырезов кофточек в цветочек, а кожаные перцы отцов торчали из бермудских шорт. Они были для нас единственными посторонними, демонстрировавшими нам свое расположение и щедрость. Они покупали нам разные вещи... Если мы, конечно, соглашались убраться в гараже. Чистой воды шантаж.

На похоронах Терри пристальные взгляды собравшихся буквально отправили меня в космическое путешествие на другую планету. Стояла гробовая тишина. В другой ситуации я бы разразился истерикой, что оскорбило бы родителей, но было и так очевидно, что мне тут хуже всех, поэтому я просто продолжал отчаянно кусать нижнюю губу и незаметно почесывать волосы подмышками. Он был для меня как брат. Меня обняли двадцать три раза. На мне были солнечные очки. Я нервничал. Я нервничал даже больше, чем горевал, потому то мне предстояло произнести речь. Это было чем-то таким, ради чего я втайне жил все это время. Обнажить всю правду о друге перед толпой людей. Я точно знал, что мертвый Терри был лучше любого из живущих. Как только все собрались в церкви, священник начал свою речь. Говоря что-то о том, как дух Терри вознесется в райский сад, где царят тишина и спокойствие, отец Гниломозг умаслил родственников и разозлил друзей. Я сделался циничным и почувствовал, что от меня воняет. Он также процитировал Рода МакКуэна. Затем наступил мой черед. Я взобрался по четырем ступенькам на алтарь, повернулся налево и встал за кафедру. На мне были довольно поношенные туфли, но они все равно ужасно скрипели. Я был в угольно-черной футболке. В тот день было нестерпимо жарко. Я нервничал так, как никогда раньше. Но думаю, мне все удалось. Я говорил о том, какими хорошими друзьями мы были с Терри, как мы отвисали вместе с ним, и о том, что было у нас плохого и хорошего. Присутствующие смеялись в паузах сквозь слезы, и это было облегчением для всех. Мне даже начало казаться, что я вот-вот признаюсь в чем-то смехотворном, например, скажу, что я — жулик и у меня нет никакого права быть живым и что именно я и должен быть тем, кто лежит сейчас в гробу, наряженный в синий костюм. Я говорил о тех временах, когда он называл меня лучшим другом, и о том, как сильно это меня поддерживало. Мне всегда казалось, что Терри — слишком крутой чувак, чтобы использовать столь романтичные выражения. Я считал, что в наши дни лучших друзей уже не существует. Терри был очень высоким мальчиком. И, как знали все присутствовавшие, очень привлекательным. Мы относились к нему, как к сенатору, что ли. И мы бы, пожалуй, даже аплодировали, когда он заходил в комнату, если бы это не выводило его из себя. Терри был сильным, веснушчатым и язвительным. Он курил «лаки страйк». Иногда, когда он говорил, его рот вдруг искривлялся, будто его желудок пронзала боль или будто он вдруг осознавал всю банальность собственных мыслей, хотя его мысли никогда не были плоскими. Они были незаурядными и остроумными. Женщина в заднем ряду, переполняемая горем от осознания масштабов своей утраты, плакала не переставая. И без остановки хлюпала носом. У нее получался очень усердный плач. Я даже завидовал ей. Она с головой погрузилась в собственное горе. Мне тоже необходимо было заплакать, иначе это было бы как-то неправильно. И я начал повторять за ней. Медленно, пытаясь не выглядеть так, будто я притворяюсь. У меня получалось все лучше и лучше, затем я услышал звон в ушах, а потом накатили и первые волны плача. Я знал, что вот-вот разрыдаюсь. Я чувствовал это где-то в паху. Там все накалилось. Желудок сжался и будто пытался вырваться наружу. Грудная клетка просела. Печаль поднималась вверх по моему телу, словно ртуть. Это было прекраснее и страшнее всего, что я испытывал прежде. Я сказал, что Терри водил машину как бог, при этом заразительно вопил и отпускал непристойные шутки в адрес других водителей, что он обожал сэндвичи с яичным салатом и когда ел их, они смешно вылезали у него изо рта. Я понес околесицу. Мои челюсти свело, и рот растянулся в дикой гримасе. Глаза и лоб слились воедино в толстой складке. Должно быть, я выглядел чрезвычайно жалко, но именно это от меня и требовалось. Внутри тела все пришло в движение. В глазах помутилось, в голове все перемешалось. Меня начало трясти. Глаза наполнились слезами, которые буквально брызнули из их внешних уголков. И это мог видеть каждый — две длинные обильные струи. Я подумал было их утереть, но я был настолько доволен и поглощен собой, что вряд ли смог бы сделать это пристойно. Я пытался сдержаться. Но Я, предводитель плакс, да, я рыдал сильнее всех.

ЭТО МЫСЛЬ В ДУХЕ ТЕРРИ. Способен ли человек плакать, если у него только пустая глазница, если он лишился глаза? Если нет, то не покажется ли это странным, что он будет плакать только левым глазом, в то время как правый останется сухим и ни к чему не причастным.

КОГДА Я БЫЛ мелким шкетом лет тринадцати, то, победив кого-нибудь из своих друзей в борьбе, я садился на него сверху. Когда они начинали кричать, я запихивал их под кровать при помощи одеяла и подушки и велел заткнуться, а не то придет моя мать, начальница тюрьмы, и раздерет их на куски. К тому моменту, как она распахивала дверь, я уже успевал включить радио, и если она интересовалась, кто и почему шумел, и спрашивала что-то вроде: «Какие вопли, я думала, ты тут не один. У тебя кто-то плакал? Может, ты кого-то прячешь?», то я отвечал, что оттачивал удары и разучивал приемы боя. Она верила всему, что я ей говорил. Когда она уходила, я извлекал своего приятеля из-под кровати и заливал ему, что моя мать обожает, когда я делаю людям больно: «Она — просто сатана в юбке! Ты бы только видел, на что она способна!» И я не врал: она была каннибалом. Она варила и замораживала животных. Обожала мясо. Ее отталкивал шокирующий цвет крови, но нравилось, когда она, еще теплая, вытекает из тушки.

Я НИКОГДА НЕ БЫЛ ТЕМ, кто узнает новости первым и всегда в курсе всего. Я всегда умудрялся быть последним из тех, до кого доходили новости о чем бы то ни было: новые альбомы, вечеринки, кто с кем расстался. Когда бы я ни сообщал кому-то, что умер тот-то и тот-то, человек непременно таращил на меня глаза, словно у меня из ноздри свисала огромная сопля, и отвечал: «Да ну-у-у-у! А мы не знали! Свежо как прошлогодний снег!» Все всегда знали и будут знать все наперед.

Тот факт, что именно я обнаружил тело Терри, был как раз тем закулисным маневром, в котором я нуждался. До того как это случилось с Терри, кто бы из моих знакомых не умирал, я всегда оказывался с просроченным билетом. Это беспокоило меня, делало нервным, будто я нес за это какую-то ответственность. Внутри меня все немело и переворачивалось, и я приходил к выводу, что у меня нет сердца. Люди видели, что я не реагирую, и им это не нравилось. Я не мог подобрать слов, чтобы сказать хоть что-то о скончавшемся, о смерти или о жизни в целом, и это было ужасно. Это жестокое наказание. Потому что предполагается, что потеря близкого человека оголяет в нас лучшие чувства.

Друзья умирают за друзей, и кто-то в итоге оказывается героем. Иногда это тот, кто умер, а иногда ты. Это то самое огромное одолжение, которое мы делаем друг другу. Я могу показаться вам неблагодарным, но это не так. Я. никому и никогда еще не был столь благодарен. Я думаю о том, что Терри умер, и о том, как великодушно это было с его стороны. Какая жертва. А я стою тут и продолжаю жить. Когда Терри умер, пер вой моей мыслью было: «Твою мать, ведь он не шутит!» А потом: «Спасибо!» Я сказал: «Спасибо тебе, брат, за то, что умер и все такое. Я позабочусь о том, чтобы ты стал самым клевым парнем в глазах каждого, не беспокойся, пожалуйста, об этом, и спасибо тебе за то, что прославил заодно и меня тоже».

МЭРИ БЫЛА ОДНИМ ИЗ лучших двуногих существ на земле. Именно с этих слов я начал ее панегирик. У нее был выдающийся размер ноги — сорок первый. Она ступала по земле тяжелой походкой, хотя нельзя было сказать, что она была толстой — просто ширококостной. И еще она была невероятно сексуальна. Она молилась, чтобы быть сильной, и никогда не жаловаться. Она могла выжить в любых условиях. Любому парню она была бы лучшим другом, если выбирать из девчонок. Она пила пиво и виски. Могла отбить любой мяч, который ей подавали, — как в футболе, так и в бейсболе. Она сама оттюннинговала двигатель своей машины и всегда самостоятельно меняла покрышки. Она также без посторонней помощи поменяла всю обивку в салоне, когда старая износилась. А однажды она разбила бутылку о голову одного психа, владевшего кунг-фу, который пытался меня убить. Он врезал ей по голове. В течение нескольких секунд она оставалась в нокауте, но это ничуть ее не смутило. Она всегда была героической женщиной. И у нее всегда был хороший аппетит. Одним из ее любимых блюд были крекеры с сыром. Она нарезала четверть головки чеддара и клала кусочки сыра поверх крекеров. Ее рука с крекером, поставленная на локоть, обычно зависала в воздухе, когда она читала книгу. Когда я увидел ее в первый раз, я подумал, что сейчас сгорю как спичка. Я называл ее Луи, потому что у нее были длинные вьющиеся волосы, как у солнечного короля Франции Людовика XIV. Она не возражала. Как-то на Рождество вместо готовой открытки она подарила мне вырезанную откуда-то картинку с изображением Людовика, наклеенную на звездочку из фольги, с подписью «Король Солнце желает тебе счастливого Рождества!» Я подумал тогда, что это лучший подарок на свете. Вот держу ее сейчас в руках и разглядываю.

Она лежала на спине. Из всей одежды на ней уцелели только черные колготки — остальные предметы ее туалета пребывали в беспорядке. На голове не было ничего, кроме заколки в виде розового крокодиль-чика. В ногах лежали клочки волос, выдранных у нее из головы. Руки были скрещены на груци. Одежда на груди и даже носовой платок были разорваны, что свидетельствовало о том, что она пыталась оказать сопротивление убийце. На шее справа зияла огромная рана, настолько глубокая, что поврежденными оказались не только кожа и низ лежащие мышцы, но и сонная артерия. Второй шейный позвонок был сломан. Над этой раной были видны еще несколько повреждений подобного рода, нанесенных под тем же углом, но не столь глубоких. Они были несколько смягчены, так как частично пришлись на нижнюю челюсть. Сама нижняя челюсть изрезана в самом центре подбородка. На лице виднелось огромное количество больших и маленьких порезов. По верхней челюсти тоже был нанесен сокрушительный удар, который снес все на своем пути и, завершившись в области надбровных дуг, чуть не достал до мозга. Еще один удар был, видимо, нанесен по касательной справа налево, образовав в итоге впадину вместо носа.

ПО-МОЕМУ, У МЕНЯ СЕРЬЕЗНЫЕ ПРОБЛЕМЫ с правой ноздрей. За эти несколько недель я расковырял ее до неузнаваемости. Такое ощущение, что кто-то забыл там топорик для льда и он застрял где-то во внутренних слоях слизистой. И что-то подсказывает мне, что я занес туда инфекцию. Так что сейчас у меня гниющая ноздря.

СКОРО РОЖДЕСТВО. На дворе девятое декабря, день моего рождения. Меня беспокоит мой сон. Глупая проблема, не правда ли? Сон — это антижизнь. Утрата утраты. Почему бы не тратить это время на то, чтобы жить? Виноватый краснеет. И раз уж я не сделал ничего такого, отчего можно лишиться сна, то пора прекратить себя грызть. У меня все нормально. Я написал родителям. Сказал, что слышал, что мои дела неплохи. Сказал им, что я—Санта-Клаус, жирная свинья, у которой страшно много дел. Я написал: «Не беспокойтесь о своем сыне, его жизнь идет своим чередом. Он у вас, конечно, гоблин, но не страшный. С ним все в порядке, в отличие от меня, продолжающего все время жрать, жрать, а потом пердеть и рыгать. Верите ли вы, что у Санты нет ни единого помощника? Никаких снежных эльфов или маленьких пещерных медведей, которые помогают ему таскать все эти тяжелые мешки с подарками. Я старый и уставший. Все, чем я питаюсь, — это шоколад и фасоль. Тот человек на луне, который все скалится на нас оттуда, совсем не собирается уходить, и это приводит в ужас всех живущих на земле. Памятуя о том, что родители, — люди прямолинейные, их, должно быть, главным образом интересует, счастлив ли их сын или нет. Когда я пролетал над его крышей, то взглянул вниз и убедился, что он не унывает».

ОН СИДЕЛ на стуле. И раскачивался вниз головой, потому что за ступни ног был подвешен к потолку. Он был повсюду. Полностью одетый. Лицо было зеленым, голова — запрокинута, рот — открыт. Он был голый. Глаз у него не было. Язык был, но не на своем обычном месте: он держал его в левой руке. Отрезанным. Матрац был весь мокрый. Простыни — изодраны в клочья. Лица не было. Все четыре стены были забрызганы кровью. Череп был проломлен, мозг вытек. Голова была пришита к шее лицом назад. Руки были раздроблены. Оба уха плавали в стакане ярко-красного молока. Ноги были все в синяках. Пальцы ног — обожжены. Изо рта торчала юла, в каждой ноздре было по оливке. Лопата, бейсбольная бита, разделочный нож, проволока, веник, скалка, кукольный Кен, лампочка, яблоко, морковка, лимоны, соль, кофе — все это было разбросано по полу.

ВСЕ МЫ ОСТАВИЛИ СЕГОДНЯ свои дела, чтобы отдать долг памяти преданному и глубоко уважаемому всеми человеку. Покойный мистер Бланк мужественно прошел через многие испытания в наше нелегкое время. Он был человеком разносторонним и глубоко одаренным, гуманистом с большой буквы. Поэтому ему удалось добиться выдающихся результатов в той деятельности, которой он посвятил свою жизнь. Он был одним из величайших... кем бы он там ни был... нашего времени. Принимая участие в его незабываемых проектах под его умелым и энергичным руководством, его коллеги и поклонники получали ни с чем не сравнимое удовольствие и удовлетворение от работы. Он не щадил себя, а его ясный ум мог адекватно оценить ситуацию и справиться с задачей любой сложности, разложив ее на элементарные составляющие. Он воистину был великим человеком. Окружающие искали его компании и спрашивали его совета. Но не только потому, что знали о его прямоте и честности, но и потому, что ценили его беспристрастность, которой он всегда руководствовался, принимая решения, и которая всегда и во всем направляла его ум. Он был одним из тех редких людей, которому удавалось заводить друзей, не наживая при этом врагов. При общении с ним возникало такое чувство, что вы знали его всю жизнь. При этом совершенно необязательно было и впрямь знать его всю жизнь. И каков же был его конец! Вряд ли можно представить себе более печальную смерть. Он был сама доброта и при этом совершенно беззащитен. Он всем сердцем старался помочь людям, которые нуждались в его помощи, словно они были его братьями. У него был удивительный природный дар — умение дружить. Его любовь к людям постоянно проявляла себя в той преданности и готовности, с которой он бросался на помощь всем без исключения — вне зависимости от цвета кожи, расовой принадлежности или вероисповедания. И мы, знающие его, знали всю глубину его печали. И теперь, когда он на пути к своему Создателю, мы отдаем дань его памяти. Он был магие-тичный, душевный, целомудренный, благородный, любящий, мужественный, а еще настоящий патриот. Его безукоризненные качества останутся навсегда. Мы все выражаем величайшую боль утраты. Прощай, наш дорогой друг.

Я УБИВАЛ КАМНЯМИ птенчиков, а потом сжигал их. Я преследовал собак и гнал их по улице до тех пор, пока какая-нибудь машина не сбивала их. Я действительно все это делал. Я знаю, вы думаете, что я лгу—в конце концов, я ведь величайший человек на земле. У меня ничем не примечательное имя. Тем не менее я единственный и неповторимый в своем роде. Я помню об этом каждый день. Это ежеминутная правда моей жизни. Другим людям только кажется, что они чего-то стоят, что они особенные, в то время как я—действительно великий человек.

Но я вечно сонный. Я едва могу подняться с кровати. Кстати, надо наконец постирать простыни. Но о том, чтобы идти сейчас в прачечную самообслуживания, не может быть и речи. Я лучше сдохну. Этой ночью я проспал тринадцать часов. Потом позавтракал, подремал еще пару часиков и около часа провалялся в постели. Посмотрел кино, не с начала. Какой-то вестерн. Потом викторину, а после этого ток-шоу. Все с выключенным звуком. Пернул шестнадцать раз. Имитировал следующие звуки: лай собак, рупор, дудочку, кряканье, неистовый грохот фабрик, скачки мыслей в моей голове, шарканье теннисных туфель. И до поздней ночи пялился в потолок. Сначала было шесть, потом неожиданно стало одиннадцать. На дворе зима. Думаю, не пойти ли мне пройтись. Впрочем, я слишком устал и слишком напуган, так что, пожалуй, я просто постою на крыльце. Провел кучу времени на кухне и в ванной комнате. Это настоящая пытка. Очень утомляет. Я весь вымотался. Какая же скукота. Жизнь ужасна. За окном дождь. Возвращаюсь внутрь. Другое дело: так намного лучше. Думаю о дожде, слушаю, как он стучит по крыше, будто бы просится зайти, и, вероятно, в ближайшее время ему это удастся. Постепенно он уже пробирается в мой дворец анархизма, мало-помалу просачиваясь в него тонкими струйками. Во сне я видел здоровенного парня, пытавшегося убить меня. У меня был револьвер, но я чересчур малодушен, чтобы воспользоваться им. Я держал его и чувствовал себя слабым и глупым. Неважно, что я выгляжу жалко. Что меня поражает — это что нет предела ухудшению. Например, новые дико низкие скорости. Думаю, я все еще жив, и это охренительно.

 

Художник и муха

ПО ЦЕНТРУ СТУДИИ, тщательно избегая окон и стен, нарезает круги муха. И в этом нет ничего странного: мух не привлекают источники света, свежий воздух или поверхности. Можно подумать, он что-то знает о мухах и их предпочтениях относительно среды обитания!

Нет, я ровным счетом ничего не знаю. Я не специалист в этом вопросе. Я никогда не занимался мухами: не изучал их даже в школе. Я специализировался в английском, но сейчас работаю художником. Теперь вам понятно, что делает эта кисть в моей руке. Черный, черный, черный.

Муха отрезает себе кусок пространства, невидимый моему глазу, но имеющий четкие границы, и вычерчивает его в воздухе своими характерными неравномерными восьмерками. Она не торопится в другую комнату с целью изучить там уровень грязи, замерить температуру или просто в яростном поиске пищи. Эта муха скромна в своих желаниях. Она просто жужжит где-то поблизости, занимаясь своими, только ей понятными делами. В присутствии обезумевшего человека. Которому, по его подсчетам, приходится красить по восемь часов в день (за вычетом обеда, разговоров по телефону и командировок).

На днях он с головой ушел в свое проблемное искусство. Если говорить о том, как это выглядело со стороны, то он просто ползал на карачках.

В результате от продуктов этого дерьма пришлось избавляться мне.

Он высок и хорош собой. Лишнее очко в его пользу.

А я? Я просто ...уй облезлый!

Обычно мухи обнаруживают себя весной и летом. Не правда ли? Он так считает. В холодный или дождливый день их не видать. Как будто они все спят. Этот парень не прибивал ни одной мухи уже много лет. Мне так кажется. Я просто стою и позволяю им приблизиться ко мне. Потому что именно так и надо это делать. Муха выходит на разворот и планирует над черными каплями краски на полу и на стенах. Промазал! Где она? Ага, вон она где.

Как насчет тех, что жужжат? Громко и назойливо. Почему вдруг? Эта попалась тихая. Может, те просто более материальны, чем эти? Или все дело в половой принадлежности? Мне попадались мухи, которые все свое свободное время проводили на окнах. Он просто хочет сказать, что таких гораздо проще прибить. Их не нужно сбивать, роняя и разбивая при этом вещи. Легким движением руки муха просто растирается по сетке для насекомых, находя свое последнее пристанище между ее переплетений. Таков мой взгляд на мир. Если будете все это кому-то пересказывать, не забудьте на меня сослаться.

Он бросает кисть на лист вощеной бумаги и скручивает в трубочку первый подвернувшийся под руку журнал, превращая его в орудие убийства. «Арт-Фо-рум». Нет-нет-нет, этим нельзя. В нем написано про его последнюю инсталляцию. С унитазом. Хороший был унитаз... Он думает, это забавно. Но лично мне труп этого хренова обозревателя пришелся бы больше по душе. Так. Тот, что под ним, тоже нельзя трогать. Там размещена реклама инсталляции. Сзади, на внутренней стороне обложки. Как насчет вот этого, старого? В нем про него нет ни единого слова. Только не думайте, что он его читал. А я-то тем более не буду. Дело в том, что если на нем останутся мушиные кишки, он непременно его выкинет. Даже если их стереть, его все равно будет от этого тошнить. Примерно такое же чувство испытываю и я. Когда перелистываю страницы этой бульварщины. Все знают, для чего они на самом деле предназначены. Для того же, для чего и листья в лесу. Мертвая муха. Два дня, как мертвая. Три, четыре, пять и так далее. Даже самое смутное воспоминание о насилии может стать для него проблемой на несколько часов. Да, от этого меня действительно тошнит. Что странно. Особенно если учесть, каким неистовством отличается мое воображение. Как же его звали? Того англичанина с кучей бабок, который сказал, что основная тема моих полотен — страх. Думаю, он не так уж не прав. А вот от от заумного пиз...больства Жака Лакана и Роланда Барта, меня действительно тянет отложить коричневую личинку.

Каждый день в три часа он отправляется вздремнуть. Как правило, ему сняться самые обычные вещи. На этой вот неделе — люди с огромными белыми зубами. «Почему именно зубы? — спрашивает он сам себя. — Мои вроде не настолько плохие. Немного кривые, но зато не очень желтые. И чего я беспокоюсь о хороших зубах?» Да, это для него затруднительный вопрос. «Может, меня волнует перспектива быть съеденным? Но кем?» Он видит, как его эмоции выплескиваются через край ванны, и расстраивается еще больше на предмет того, что мыльная вода просочится под линолеум (когда вообще последний раз такое случалось?), уйдет в фундамент и будет там тухнуть. Прекрасные условия для размножения всяких паразитов. Влага. А я только недавно внес последний платеж за этот участок, черт бы его побрал.

Он хватает газету и скручивает ее. Он скручивает ее еще и еще, чтобы она стала твердой, но податливой. Муха демонстрирует свои скоростные характеристики, не изменяя тем не менее своему случайному эзотерическому курсу. Он замахивается на муху — медленно, будто паясничая. Ну, вот теперь она зажужжала. Низким жирным голосом. Одним из тех, что вызывают раздражение. После этого ее никак нельзя назвать тихоней. Работа — хоть серьезная, хоть какая, особенно живопись, — не может выполняться в условиях, когда тебя что-то отвлекает. Из нормального рационального человеческого существа этот экземпляр превратился (только давайте не будем обсуждать мою личность) в нечто уродливое. В какое-то абсурдное, никчемное существо. И прекрасно. Я никогда не мечтал стать незабываемым.

Он вспоминает других мух, залетавших в студию. Ах да, я называл одну из них соней. Она вела себя так, словно взросла в холодильнике. Хмельная замороженная муха, которая не могла передвигаться по воздуху. Она была зомби в своем мушином мире. Восставшей из мертвых, рассчитывающей на великодушие посторонних (людей, пауков, кошек), которые воздерживались от того, чтобы ее убить. И вот эта сонная муха, совершенно бестолковая в своем опьянении, грустная и очень ранимая, приземляется на мою руку в надежде, что ее приласкают. Я смахиваю ее на стол. «Может, она просто неважно себя чувствует? — думаю я. — Съела что-то не то? Впрочем, нет, как она могла съесть что-то не то, если ее любимая пища — это дерьмо. И о чем я только думаю? Может, она в депрессии? Или просто уже очень старая, на закате лет? Это больше похоже на правду. Ее жизнь подходит к концу». Пошатываясь, сонная муха забирается на ободок чашки. Она вся трясется. Ее волосатые лапки просто не в состоянии выдерживать тяжесть такого откормленного тела. Я с размаху бью по чашке. Слишком сильно. Чашка разлетается на куски. Жертва охоты. Ничего, разотру в порошок для глины. Муха падает замертво. Надо подвесить ее где-нибудь в качестве предупреждения всем остальным, гласящего: «Это может случиться с каждым!»

Опытные боксеры запросто могут поймать муху. Так он начинает разговаривать с мухой, будто она — его противник по рингу. Вслух, громким голосом он заявляет мухе, что намерен пришибить ее на месте. Что порвет ей задницу. «Ты пожалеешь, что вообще родилась на этот свет!» Затем он рисует в уме рекламный плакат, изображающий маленькую муху (примерно в два раза больше ее истинного размера, что все равно не больше его ногтя на большом пальце) и себя — рассерженного, растерянного, потного, одетого в атласные боксерские трусы со скрученной газетой в руках. Двое, планирующие схлестнуться на Рождество во Дворце Цезаря.

 

Как я узнал, что я гений

Обнаженное человеческое тело воистину великолепно. Вот вам, например, когда-нибудь приходилось писать обнаженное тело — будь то голый мужчина или женщина? Моя жена, ныне покойная, была художником и последнее, что она написала, — это тигр посреди зеленого луга. Повсюду трава (очень много травы), тропические птицы, пальмовые деревья и голубой источник. А на спине тигра, как вы думаете, что? Вы не поверите! Нагая женщина! Лениво развалилась на этой дикой и опасной бестии, как будто этот не живой тигр, а его шкура, лежащая в доме какого-нибудь богача на полу перед камином.

Сам я — профессиональный фотограф. В свободное время. Снимаю для таких изданий, как «Ньюзуик», «Омни» и «Плейбой». Моя жена знала, что умирает, — упокой, Господи, ее душу — и попросила меня сделать гигантскую фоторепродукцию этого шедевра. И я сделал. Почтил ее память.

Я купил самые дорогие линзы в мире. И самые дорогие фильтры. Затем отправился в зоопарк и снял крупные, очень подробные планы тигра. Я выбрал самую свирепую зверюгу из всех, что там были. Весом в четыреста килограммов. Уверен, своими когтищами он распорол брюхо не одному слону, медведю, крокодилу, буйволу и кабану. Не говоря уже о ланях и коровах. Я сделал семьдесят два снимка. И это — только его взгляда. Я запечатлел верхушки пальм, своими отражениями прилипшие к влажной поверхности его желтых глаз. И сделал много-много фотографий его седых бакенбард и бороды. Постепенно я проникся к нему уважением за его животную смышленость.

В какой-то момент, когда я смотрел через видоискатель своей фотокамеры, пытаясь вглядеться в самую глубь его тигриных глаз, я вдруг почувствовал внезапную мужскую солидарность. Это был я: тигр был мной, а я был тигром. Я был тигром. В глазах своей жены.

Затем я отснял тысячи острых лезвий травы. А после этого сфотографировал свою жену. В обнаженном виде. Увековечил каждый волосок и каждый миллиметр ее кожи. Потом я разрезал все фотографии на мелкие квадратики и стал постепенно наклеивать их на самую большую стену, которая имелась в нашем доме.

Это случилось как раз перед ее кончиной. Когда она ушла, все вокруг сразу стало мрачным, и я везде держал свет включенным. На нашей кровати я разложил фотографии ее голубых глаз. Десятки рядов фотографий. Маковое поле. Она выглядела умиротворенной. А мне очень ее очень не хватало. Клянусь, ее нагота — это естественное состояние — есть подлинное и чистое искусство. На полу покоилась подборка снимков ее бедер и груди. Я прижимался к ним губами и целовал. Глянцевое ощущение приближающегося финала меня взбодрило. Размер четыре на пять дюймов. Безгранично.

Я прибегал домой с работы, варил себе несколько сосисок и начинал клеить. Мне было важно сохранять предельную ясность ума, поэтому я разрешал себе лишь крепкие напитки. Но без ограничений. Затем, когда я совсем терял способность трезво мыслить, я принимался за джин с тоником, так как на них запрет уже не распространялся. Я погрузился в это дело с головой, потел и двигался на ощупь, давал себе передохнуть и ел мороженое.

Сначала я никому не показывал того, что получилось. Затем рассказал некоторым товарищам по работе. Не знаю, что было дальше, но вдруг мне позвонил какой-то человек, коллекционер произведений искусства, сказал, что слышал от другого коллекционера, что я и есть тот парень, который сделал одну огромную фотографию из тысяч маленьких, и не мог бы он прийти на нее взглянуть.

Потом он приехал и уже через две секунды выписал мне чек на полмиллиона долларов. Только представьте себе.

Я достал несколько свежих болонских колбасок, порезал, полил майонезом, засунул между двух кусков хлеба, с которых предварительно обрезал корки, и разрезал все на четыре части. Абракадабра — и готово! Прием на высшем уровне! Вечеринка с коктейлями и канапе. Не желаете ли откушать? Он не пощадил ни одного. Не думайте, что богатеи не бывают голодны.

Затем набежали репортеры. Сделали фотографии. Точнее, одну фотографию всех этих фотографий. Я тоже на ней был. Стоял рядом с тигром (своим бессознательным Я) и своей женой под заголовком: «ВДОВЦУ УДАЛОСЬ УВЕКОВЕЧИТЬ ОБНАЖЕННУЮ СУПРУГУ».

Днем позже коллекционер вернулся со своими ассистентами, но им так и не удалось отодрать фотографии со стены. Так что они забрали их вместе со стеной. Я не возражал, черт побери. Теперь у меня одна большая комната вместо двух маленьких. Что ж, больше места для безделья. Напоследок коллекционер сказал, что я могу приезжать к нему в гости, в Альбукерк, чтобы проведать свою покойную обнаженную супругу. В любое время.

Полученные деньги я внес на счет детской больницы. Я люблю детей.

 

Возведение дома

ДРАКА

ОБЫЧНО ПОСЛЕ ШКОЛЫ я болтаю с мелюзгой, живущей по соседству. Подначиваю их к ссоре. Собираю их на заднем дворе родительского дома и науськиваю. Заранее сочиняю пакостные истории про их мамаш и папаш, а потом нашептываю кому-нибудь из них на ухо, намекая, что услышал это от его друзей. И так с каждым по очереди. Занимаюсь этим какое-то время, а затем объявляю бои открытыми. И ударяю в колокол. Понарошку. Я просто говорю: «Дин-н-н-нь!» После чего наталкиваю пацанов друг на друга. Затем хватаю кого-то одного за руку и его кулаком бью другого по голове. Подбегаю к другому, беру за голову и говорю: «Ай! Я не собираюсь стоять и смотреть, как меня бьют все кому не лень! Особенно те, которые врут, что моя мама — жирная корова!» Хватаю парня за кулак и наношу им «ответный» удар первому пацану. Потом отступаю назад и приказываю им защищать честь своих родителей, замочив друг друга. Самый умный среди всех — Дэнни. У него настоящее чутье насчет моих каверз. Поначалу он растерянно смотрит на меня, нутром чуя, что я затеваю. Но недолго. Потому что затем на его лице вспыхивает краска, и он заводится, как бык на красную тряпку. Тогда-то и начинается настоящая потеха. Махач кулаками, выдирание волос, пинки и ругань. Когда один из пацанов начинает сдавать, потому что ему уже слегонца наваляли, я ложусь на землю рядом с ним и подбадриваю его оставшимися в запасе оскорблениями в адрес его предков. Например, так: «Он считает, что твой отец—слабак». Тут у парня открывается второе дыхание, он отшвыривает дружков в разные стороны и, как правило, возвращает себе пальму первенства. Я продолжаю нашептывать гадости им всем, пытаясь либо поддержать уже разгоревшуюся драку, либо затеять новую с участием наблюдающих. Их пыл затухает, когда они наконец осознают, что колошматят своих лучших друзей. И все это рада моего удовольствия. Обычно все заканчивается общим ревом. Я говорю им, что все они дрались просто прекрасно и пусть приходят завтра, если хотят еще. В качестве завершения я предупреждаю их, что если кто-то надумает нажаловаться предкам, то все они об этом пожалеют, и смеюсь дьявольским смехом.

ЧПОК

С ПАРНЯМИ СВОЕГО ВОЗРАСТА я болтаюсь по ночам. Если у нас не хватает денег, чтобы купить яиц, мы покупаем упаковку шариков. И еще двадцать просто крадем. Наливаем в них воду. Но честно говоря, шарики — коварная штука. Слишком тяжело держать в руках. При броске они так и норовят хлюпнуть тебе в ладонь. Нет ничего лучше яиц. По параметру «площадь поражения» они занимают первое место. Обычно мы забираемся на пригорок в долине Виста, прячемся в большой канаве и обстреливаем машины.

Чтобы научиться попадать по проносящимся мимо машинам, требуется практика. Даже если за рулем сидит «чайник». Пути отступления у нас тщательно отработаны, поэтому по большому счету нам никто не страшен. Хотя попадаются иногда те еще козлы. Пытаются нас наказать. Как, например, тот мужик в «корвете». Как-то я угодил прямо в «корвет». Водитель остановился прямо посреди дороги, выскочил из машины и давай материться. Кричал, что убьет нас. Но мы-то знали, что карабкаться по этому холму ой как непросто. Для этого нужно, как минимум, родиться полевым грызуном. Так что мы просто стояли и потешались над ним. Обзывались: размазня, урод недоделанный, лох ...банутый, хрен моржовый. Бедняга так бесился, что над ним аж пар клубился. А у нас прямо дух захватывало. Лезет он, короче, на этот холм, можно сказать, перекапывая его на своем пути, и наконец поскальзывается. Удачнее момента для обстрела не придумать. Бомбим его, а сами знаем, что если ему все-таки удастся до нас добраться, нам не жить. И это главное. Потому что только так можно получить настоящее удовольствие от своих невинных шалостей. Так что мы подрываемся и тоже начинаем карабкаться вверх по холму. На вершине перемахиваем через забор. После чего на всех накатывает паника, и мы рассыпаемся в разные стороны. Бежим, и тут я вижу, как Дэйв налетает на веревки для белья. На полной скорости. И они впиваются ему прямо в горло. В тот момент мне показалось, что ему снесет башку. Однако в следующий момент она по-прежнему была при нем. Тогда я чуть не отхохотал свою. Давясь собственным смехом, интересуюсь его здоровьем, он отвечает, что в порядке, встает, и мы продолжаем отступление. Да, это было круто. Мы точно знали, как оттуда выбираться. Так что этот слизняк понапрасну терял время. Еще пара заборов, и нас уже разделяли километры.

Полгода спустя, когда мы просто прогуливались по долине, тот же самый чувак как выскочит из «корвета» и давай за нами. Видать, не забыл. В школе я самый лучший в забеге на пятьсот и тысячу метров по прямой. Ну или почти самый лучший. Так что у этого жирного бизнесмена в его остроносых ботинках не было ни единого шанса меня поймать. Даже если бы он внезапно нарисовался прямо передо мной. Я бы сделал его по любому. И даже если когда-нибудь ему удастся подбежать совсем близко и треснуть мне, я все равно знаю, как грамотно уходить от ударов. А также от машин. Это на случай, если он задумает меня сбить. К тому же у меня есть своя тактика уличной самообороны. Я знаю все болевые точки. Например, удар в висок или под мочку уха может запросто отправить вас на тот свет. А один мощный апперкот в нос сделает это железно, потому что кости носа при таком ударе входят прямиком в мозг. Это любому дураку известно.

ВОЗВЕДЕНИЕ ДОМА

Этот Отъевшийся Ворюга покупает очередной участок. Планирует построить на нем дом. Ну, что же, пусть попробует. Пока эта хибара годится лишь для складирования грязных велосипедов. Этот Жирдяй — местный риэлтор. Другими словами, раздувшийся и распустивший слюни Божок. Ну и хрен с ним. Я лично на его земле закапываю всякие драгоценности: разные старомодные приспособления, оружие, старинное кольцо от ключей, а также жуков, ящериц, птиц и рыб. А иногда и кое-кого поздоровее. Так, например, однажды я захоронил целого оленя. Он спустился с гор, подбежал ко мне и умер. Эти твари только на первый взгляд кажутся тощими, а на самом деле весят тонну. И вовсе они не такие прелестные, как многие считают. Видочек у них жутковатый, прямо скажем.

Жирный Ублюдок видит меня стоящим на границах его владений и интересуется, что я тут делаю и не нужна ли мне его помощь. Конечно нужна, Жиртрест ты мой ненаглядный, покажи-ка мне, где тут север, чтобы я мог поскорее избавиться от этой вонищи, которая исходит от твоих телес. Естественно, я не произношу всего этого вслух. Хотя я мог бы, если бы захотел. Если бы это было уместно. А если бы я был в настроении, я бы еще прибавил: «Ну что, Денежный Мешок? Обосрали? Обтекай!»

Из-за бумажника задний карман штанов у риэлтора оттопырен и выпирает из задницы на добрый десяток сантиметров, напоминая причудливую опухоль. Поэтому риэлтор похож на какого-то Горбожопа. Я отвечаю ему, что, мол, нет, я не нуждаюсь в его помощи, спасибо. Тогда он просит меня найти другой кусок земли и на нем и пробавляться. Зрители этого спектакля ржут. Это его потенциальные покупатели. Нервная парочка: муж и жена. Удачное употребление слова «пробавляться». «Я ничем нигде не пробавляюсь, — отвечаю я, — я оплакиваю смерть своей семьи. Все они были убиты прошлой ночью, — и роняю напускные слезы. — К нам в дом вломился беглый маньяк-рецидивист и всех изрезал на куски. Ужасная трагедия! Я в шоке. Полицейские сказали, что никогда не видели такой кровавой бойни». Покупатели хмурят брови и переглядываются: «Боже! Наверное, это не самое подходящее для нас место». Риэлтор знает, что я несу околесицу, и начинает убийственно смеяться. Потом выдавливает из себя: «О, это наш местный выдумщик!» Он качает головой и делает мне отмашку рукой, как если бы мы были приятелями. На самом деле он вне себя из-за моей дерзости. Ну и хрен с ним. Я его ненавижу еще больше. Если бы он только мог, он бы меня прикончил. А я? Спрашиваете! Конечно, я не стал бы его убивать. А то стану еще дерганым.

Я перехожу улицу и сажусь на бордюр. Жирный Мошенник был со мной весьма любезен. Но если бы не покупатели, он, переваливаясь, побежал бы за мной, голося что-то про полицию, мол, однажды они меня поймают и засадят в детскую комнату милиции или как ее называют мои приятели, ясли.

Покупатели стоят рядом с риэлтором и держатся за руки. При этом вид у них такой, будто они не разжимали руки с того «самого счастливого дня в жизни», когда повстречались. Впрочем, я ничего против них не имею. По сути, что такое люди? Главным образом вода.

Большая часть площади Земли — тоже вода. Просто у меня некоторые неприятности на любовном фронте в настоящее время. Моя подружка бросила меня из-за того парня. Ну, он вроде как мой друг. И еще игрок хоккейной команды. Я как раз собирался отвести ее в больницу на аборт, но моя машина никак не хотела заводиться. Я ждал, время шло, в итоге Карен психанула и позвонила моему другу, который сказал: «Погоди, сейчас приеду». Он довез ее до больницы, и, пока они туда ехали, втюрились друг в друга. Хотя, может, это произошло и на обратном пути. Думаю, после этого он стал «ее мужчиной». Да, в моей жизни хватает взлетов и падений. Большую часть времени я чувствую себя так, будто вот-вот взорвусь. Ба-бах! Словно вишневая бомба. И разлечусь брызгами во все стороны, а потом буду корчиться во сне от смеха, словно жирная морская свинка, а потом вдруг — на тебе, этот Жирный Мясокомбинат решит построить новый дом, и я опять при деле.

Он внушает им, что они находятся в исключительном положении, потому что он, помимо всего прочего, еще и официальный строительный подрядчик, поэтому будет наблюдать за их «малышом» от начала до конца. Он всегда так делает. Не могу сказать, что способно остановить его раз и навсегда, но я определенно стою у него на пути. Даже если ему удается дельце, то на уговоры уходит куда больше времени, чем обычно, ибо я рушу все, что он строит.

Как только Жирный Зануда приступает к строительству, вот что я делаю. Ровно в полночь, или в час, или в два — одним словом, как только мои родители заснут, я беру автофургон моей матери, еду на нужный участок и останавливаюсь неподалеку. Распиленные бревна отлично пахнут. Некоторые просто сходят с ума от этого запаха, потому что он «возвращает их к истокам». Они закрывают глаза и начинают «вести себя естественно»: влипают в древесный аромат и раскачивают головами в поисках чего-то, чего в нем нет, а потом возят руками по спилу вдоль волокон и разглагольствуют о том, как бы им хотелось делать что-то собственными руками. Но дальше очередной занозы дело обычно не продвигается.

Как правило, строители бетонируют ванну сразу после того, как заливают фундамент. Ванны — это мои рабочие кабинеты. Я укладываюсь в них, потягиваюсь и начинаю пристально всматриваться в небо. Жду падающую звезду. Когда ты живешь в городе, на это могут уйти часы. В эти моменты я чувствую себя вроде как защищенным и не таким несчастным. Я размышляю о том, что мне за этот день наговорили другие люди и какие ругательства я могу взять на вооружение. Карен и я перетрахались в половине ванн по соседству. Огромные низкие ванны — наихудший вариант. Они слишком здоровые. Это все равно что лежать посреди безлюдной взлетно-посадочной полосы, а до обочины ползти целую вечность. Причем, вправо или влево, — один хрен. И все-таки там было клево. Хватит, не хочу больше об этом думать.

Короче говоря, я переношу в автофургон столько строительного материала, сколько считаю нужным (а это, как правило, все, что есть), отвожу домой и складирую у себя на заднем дворе. Там у меня хранятся доски два на четыре и листы клееной фанеры. Я семейный садовник. Так что мои родители никогда не бывают в курсе того, чем я занимаюсь. Поначалу я ненавидел это занятие. Нет ничего хуже, чем поливка газонов и борьба с сорняками. Однако потом я построил себе сарай для инструментов (именно в нем я и храню свои товары) и сказал отцу, что именно надо купить, чтобы участок выглядел ухоженным. Мы пошли в скобяную лавку, и он купил мне целый арсенал всяких приспособлений. Садовые ножницы, тяпку, напильник, лопату, вилы и, конечно же, мои любимые кувалду и цепную пилу. Черным маркером я подписываю стройматериалы: ставлю на них свои инициалы или просто крестик, а иногда рисую свастику, чтобы не возникало никаких сомнений насчет того, кому все это принадлежит. Если родители начинают меня расспрашивать, я просто говорю, что все это мое, и ухожу. У нас никогда не возникало с этим проблем. Чем быстрее завершаешь дискуссию, тем проще оказывается внушить именно то, что ты имеешь в виду.

Я продаю стройматериалы ребятам из школы по низким (почти бросовым) ценам. Кен Норби покупает у меня фанеру для создания своих долбанутых серфингистских картин, а Ховард берет доски два на четыре для своего заборостроительного бизнеса. Они очень устойчивы.

Так продолжается до тех пор, пока они не облицуют деревом каждую комнату, а это значит четыре деревянных стены. Тогда на следующий день они вносят внутрь унитаз. И каждую ночь я вывожу его и просто топлю в реке под Лос-Анджелесом. Никому из тех, кого я знаю, не нужны унитазы. Если же им все-таки удаются установить злосчастный унитаз, я забираюсь внутрь дома с кувалдой и проламываю везде дырки размером с голову. Иногда я впадаю в исступление и разваливаю самый фундамент несколькими нехилыми ударами. Отверстия, которые получаются в унитазах, доставляют Толстому Придурку больше всего хлопот, потому что рабочим приходится выкорчевывать старый унитаз, заказывать и устанавливать новый.

Следующим шагом является визит риэлтора к нам домой. Он стучит в дверь и в очередной раз представляется, как правило, моей матери. У нее укороченный день, поэтому она приходит домой первой.

— Что ж, все это мы с вами уже проходили, — обращается он к матери.

— Мне трудно в это поверить, — отвечает она. — Нелепость какая-то. Вы уверены, что это мой сын? Он проявляет большую заботу о том, что его окружает. Изучает природоведение в школе. Смотрите, как он ухаживает за нашим участком.

— Да-да, у вас чудесный дом, миссис Мартин. Но я не раз замечал вашего мальчишку. Своими собственными глазами при дневном свете. Он околачивается на моей собственности. Пугает моих клиентов. По какой-то неизвестной мне причине он выбрал именно меня. Я даже видел его однажды с молотком... (Все это время я стою в ванной и внимательно слушаю, притворяясь, что сру.) ...и я не собираюсь этого терпеть. В следующий раз я вызову полицию.

— Не думаю, что это понадобится, мистер Оуэн. Почему бы нам вместе не поговорить с моим сыном? Уверена, нам удастся во всем разобраться, — отвечает она и выкрикивает мое имя. Клево.

— Что, мам? Я тут, в ванной. У меня понос.

— Нам совершенно не обязательно об этом знать, Эд , — заявляет она.

При упоминании дерьма шоу всегда заканчивается. Вот и на этот раз сработало. Полицейские такие тупые, что ничего не смогут с этим поделать. Они просто предупредят, чтобы я остерегался. И наградят меня дежурным взглядом в попытке напугать. Все это приведет лишь к тому, что мне захочется еще больше шкодить.

 

Экспрессионизм

МЫ ВСЕГО ЛИШЬ УБИВАЕМ. Никому нет до этого дела. Вернее, есть, но только в известном смысле. Все начинается с того, что репутация тюрьмы оказывается запятнанной и комендант пишет надзирателю письмо приказного характера. В результате у нас отбирается большинство наших привилегий. Лично для меня это может быть чревато потерей времени, выделенного для занятий живописью. Я стою перед мольбертом в отсеке с табличкой «Ремесла» и пишу дерево. Пальцами. Кисти у нас запрещены. Преподаватель говорит, это чтобы мы не нанесли ими друг другу или самим себе колющие удары. И что, если они у нас будут, мы непременно воспользуемся ими не по прямому назначению. Так что, как я уже сказал, тут о нас заботятся в очень специфической форме. В окно мне видно, что на дворике для прогулок развязалась очередная резня. Идеальная почва для скандала. Мои собратья по несчастью кромсают друг друга в клочья. Вообще потасовки у нас возникают от случая к случаю, однако всегда между одними и теми же группировками, которых у нас всего две. Похоже, что все весело проводят время. Репродуктор надрывается песней «Повяжи желтую ленту». Вот кому-то уже разбили голову штангой, а другого резанули по шее ножом для мяса, тайно вынесенным с кухни. Теперь понятно, что у некоторых из нас сегодня на ужин. Если кто-либо здесь и умирает, то только ради удовольствия другого. Поэтому у каждого из нас имеются доморощенные орудия самозащиты. Никто не смыкает глаз до поздней ночи. Что-то бормочут, на что-то жалуются, о чем-то шепчутся. И все аккуратненько полируют свои заточки, которые тайком держит каждый. Чтобы прекратить свалку, там, внизу, охрана палит из дробовика в воздух и по ногам. Некоторых это действительно останавливает, тогда как других выстрелы лишь распаляют. Мое дерево чудесным образом вырастает на холсте. Оттенки зеленого действуют успокаивающе. В течение первых нескольких лет я ни с кем не разговаривал. Это перестало казаться мне необходимым. Мое пребывание здесь лишило смысла все, о чем только возможно помыслить. Но потом все изменилось. У меня появилась самоуверенность. Мне стало казаться, что каждая моя мысль является результатом подлинного знания, нисходящего на меня прямо от Иисуса. В конце концов я угнездился где-то посередине. Иисус очень популярен здесь. Особенно среди штангистов. Почти у каждого в ложбинке между потными, вздутыми и шевелящимися мышцами груди можно увидеть распятие. Религия прекрасно вписывается в такой образ жизни. Парень, стоящий со мной рядом, — весьма изобретательный малый — рисует кулаком, производя короткие круговые движения запястьем. Краски он не использует. Стоит и разговаривает сам с собой, уже весь мокрый от пота. Все поминает добрыми словами свою мать. И протирает дырку в центре полотна. Вокруг распространяется резкий запах чего-то тошнотворного. Как будто что-то горит. Или это только кажется. С костяшек у него послезала кожа. Мольберт трясется. Внутренний ободок дырки постепенно розовеет. Его костяшки — сплошное кровавое месиво. Наконец остановился. Закончил писать свое полотно. Поворачивается ко мне. Улыбается. И говорит: «Готово!»

 

Речь: Почему я люблю насилие

ПУСТЫНЯ

ОБЛАКА НИКОГДА не напоминали что-то слишком долго. В одно мгновение вы видели бородатого мужчину, хмурящего брови, а уже в следующее — пару разбитых чайных чашек, а потом три рабочих ботинка, расположенных в порядке убывания размера. Каждую минуту — новый сюрприз.

Единственными подручными средствами были камни. Они были разбросаны повсюду. Земля Подходящих Орудий. Так что я подобрал камешек поменьше, миленький и кругленький, с крохотным кусочком дерна— для лучшего сцепления с моим указательным пальцем. И засадил тебе прямо в рожу. Ты упал на землю, словно пьяная кукла, мокрая и мягкая. Мне показалось это забавным. Один мощный удар — и вот течет и впитывается в землю кровь. Грязновато, впрочем, убирать не обязательно.

Ты валяешься в неком подобии сточной канавы. В трещины в земле просачивается все подряд. Не важно, нравится это грунту или нет. Он не ведает разницы между порядочными созданиями и теми, что порочат эту землю.

В НЕКОТОРОМ РОДЕ ты все еще здесь. Твои друзья, возможно, о тебе забудут, но зато эта восприимчивая дыра тебя помнит.

Земля — свидетель содеянного мною — впитывает самую суть содеянного. Твоя лысая башка чувствует себя как дома среди этих камней. Лысак к лысаку.

Один-единственный удар камешком, и дело сделано: ты валяешься без сознания. Я всегда знал, что особенных усилий с моей стороны не потребуется, хоть ты и вел себя как Властелин Железных Половых Желез. Сейчас-то, прямо скажем, не так уж много чего происходит в этих чертовых яйцах. И никаких тебе ноги врозь—руки шире, никакой галиматьи из серии «я-на-учу-вас-что-надо-делать». Переворачиваю тебя. Жду, может, ты пошевелишься. Но ты не двигаешься. Твой нос сильно съехал влево, разбитые губы открыты. Кажется, будто огромный младенец просит еще одну ложечку бананового пюре. Пинаю тебя в живот. Рот захлопывается. Пинаю тебя еще и еще. С каждым разом поднимаюсь все выше и выше, пока не добираюсь наконец до твоей рожи. Подобравшись к ней, подпрыгиваю в воздухе и обрушиваюсь на твою голову. Хочу расколоть тебе черепушку. Хочу расколоть этот шарик с мозгами. Полагаю, именно там и хранится твоя способность считать и помнить имена. Где-то за ушами. Твой плоский непомерный лоб всегда производил на людей ложное впечатление. Если бы у меня был грузовик, -ая все еще мечтаю о нем, — я бы припарковал его прямо на твоей голове, а затем проехался бы по всем частям твоего тела. И продолжал бы до тех пор, пока не сравнял тебя с землей, пока все не стало бы настолько плоским, что кости челюсти и черепа не превратились бы в крошечный сраный блинчик. Зубы повыскакивают из десен и вопьются в землю, как придурочные кривляющиеся паяцы. Мне так давно хотелось тебя убить, что даже как-то не верится, что сейчас ты мертв и веселье вроде как закончилось. Ну ничего страшного, я это переживу. Я все еще вижу все эти идиотские гримасы у тебя на лице. Твоя улыбка — вот что меня по-настоящему подвигло. Эти тусклые голыши, которые у тебя вместо глаз.

Думаю оставить тебя прямо здесь. Назовем тебя пустынной падалью. Старой сырой сосиской величиной в шесть в футов, выдержанной снаружи естественным способом исключительно в собственном соку и готовой к употреблению, подавать при комнатной температуре на каменном плато. Вот и название этой сосиски — Гораций Тартар. Птица или койот, которые найдут тебя, будут тебе очень благодарны. Ты достигнешь большего, чем когда-либо рассчитывал. Я думал, что могу стереть тебя с лица земли, но нет. Я ошибался. Ты станешь частью Великой американской истории скелетов, найденных в пустыне, — костлявых привидений.

Стою тут и думаю, не пора ли выпить пива. Облака на небе исчезают, ничего не оставляя после себя. Ничего, о чем можно поразмышлять. Лишь бесконечную глубину безжалостного синего цвета.

ГОРА

Раскат выстрела пронзает тишину, царящую меж деревьями. Чудесного вида это не испортит. Открыток здешних пейзажей пока не существует. Кто-то постоянно издает всякие глухие звуки, однако никто не знает, кто именно. Мрачной коричневой коре на все наплевать, она приклеена смолой к стволу толстой сосны.

Мой папаша засадил ее дружку пулю прямо в, лоб. Или, если выражаться более определенно, прострелил ему башку насквозь, оставив этого ухоженного денди без лица и навечно неспособным подойти даже к телефону. Однако открытого гроба отважному туристу не полагается. Его лицо выглядело так, будто оно было заминировано и теперь от него остались одни ошметки. Девчонка схватилась за лицо руками и завопила: «Да что же это?!!!» А потом побежала. Разве нам стоило повторяться? Мы не произнесли ни звука. Разве что наступили на какие-то хрусткие листья. Получилось громко. А потом еще громче: БА-БАХ!!! Эхо выстрела было слышно повсюду — от вершины до подножия горы. Оно передавалось от одной сосны к другой, будто секрет, который они должны были разболтать своими глухими голосами на давно вымершем языке. Затем оно застряло в их иголках.

Эта чудесная маленькая горка с ее волками и медведями украдкой заползает в людское воображение и наводит страх. Совсем не то место, чтобы лечь на спину и наблюдать заход солнца. Сезон охоты еще не наступил. Лось это знал. Деревья, какими бы мрачными они не казались, никогда не выступают против того, что мы делаем. Они приноравливаются к любой нашей деятельности, всегда способные видеть обе стороны медали. Совсем как эти старые пни в Вашингтоне — судьи в Верховном суде. Так что по закону, если я, играющий в нашей команде роль каллиграфа, верно понимаю знаки судьбы, то мы можем оставить ее себе. Я имею в виду девчонку. Ведь это мы ее обнаружили.

Вот теперь мы за ней гонимся, в гору. Ей сложно было смириться с положением вещей и спокойненько лежать. Ну ничего, в начале так всегда. Отец сказал, что из нее получится превосходная жена. Узнаем это, когда поймаем ее. У нее сложение лани: сильные худые ноги, упругая пышная грудь, огромные карие глаза. И она по-настоящему быстрая. Все ее черты сложились в моем воображении в один соблазнительный образ, который я уже успел выучить наизусть. Спотыкаясь о шишки, она оставляет за собой клубы пыли. Так что мы никогда ее не потеряем. Полюс ко всему, мы слышим, как она пыхтит: «Уф-уф, уф-уф!» Как будто ей больно. Но мы ее пока и пальцем не трогали. И вообще не собирались причинять ей боль. Даже если твоя первая мысль, например, такая: «Убей, съешь, а голову повесь на стену!», то с ней все по-другому. Ты думаешь: «Она же женщина. Помни об этом. Они как люди. Ты должен любить ее как мать, или как святых, или как любимую собаку. Поласкай ее, и она тебя полижет. Но женщина—это даже лучше. Она будет тебе готовить, подавать на стол!» Она будет меня кормить и так умело, что это я буду собакой, сидящей у своей миски. А может, каждый получит по тарелке, и мы будем есть все вместе, в одно и то же время, а потом разденемся и будем совокупляться, как женатики. Правда отец требует место в первом ряду. К тому же у него право первого хода в том, что касается женщин. Он говорит, что он должен опробовать ее, прежде чем предлагать мне, потому что он — эксперт. Это, кстати, правда. Мол, должен посмотреть, годится ли она для сына. Так у нас заведено.

Мы разыгрываем детско-родительские отношения со страстью. Например, я — эксперт по потрошению рыбы. Я могу отрубить лососю голову и хвост, выпотрошить и приготовить к жарке меньше чем за тридцать секунд. Мы рыбачим в том месте, где вода пахнет арахисом.

Мы выслеживали эту девчонку целых два дня. Видели, как они появились и как разбивали лагерь. Папаша сказал, что собирается заняться с ней любовью на столе. В нашем доме есть стол для пикника. По-вашему, это нормально? Мы его сперли из палаточного лагеря. Папаша говорит, что любит делать это на столе потому, что так ему все видно и, когда дело сделано, он может просто взять и уйти. Он говорит, что женский животик — это сокровенная низина, вся такая мягкая-премягкая, и что если мышцы живота сильные, то посередине имеется небольшая укромная ложбинка, покрытая пушком. В это самое место он любит облегчаться, создавая посреди низины озерцо, в молочной глубине которого малюсенькие рыбаки могут ловить хреновы тучи странножопых головастиков.

ОРОСИТЕЛЬНАЯ КАНАВА

КОГДА В ГОРОД ПРИЕЗЖАЕТ ЦИРК, вы должны быть готовы к веселью. Под большим куполом творится столько замечательных вещей! На арену выходят грустные клоуны и начинают представление. Они такие дурные. Несмотря на то что я не поступил на отделение клоунады, я все равно клоун. Я даже сэндвич не могу съесть, не измазав себя брызнувшим соусом. Но когда представление закончено, клоун снимает свой красный нос и где-нибудь нажирается, становясь после этого полоумным. И играет снова, уже в полном уединении. Но на этот раз детишки не смеются, а их жирные тупые родители больше не скучают. Особенно после того как я (или он) нажал на курок водяного пистолета и — батюшки мои! — вогнал железяку кому-то в поджелудочную железу. Как, греет перспективка? Голова не кружится? У меня лично кружится. Свободный от своих прямых обязанностей клоун расчленит твое тело своим дурацким топором и сварит твои косточки — быть может, я колдун или просто маньяк — в густой вонючий суп. А те части тела, которые ему не нравятся, сбросит в оросительную канаву. Твою мать! Бежать быстро в клоунских башмаках не выходит.

Люди, живущие среди нас, живут для того, чтобы отрезать головы. Я лично отрезаю их, распевая «Алиллуйя». Когда я думаю о том, как твоя башка покатится вниз по улице, я готов весь обкончаться. Я выливаю море спермы прямо в грязь. Удобрение завтрашнего дня. Мастурбация устарела. Точность и интервалы — ненужные преграды. Трах по-клоунски, неудачно: кататься в грязи с брызгалками в кулаках. Трах по-клоунски, смешно: целиться в глаза, но лишь обрызгать щеки. Трах по-клоунски, грустно: кончаешь, будто плачешь.

В РЕСТОРАНЕ

В НАШЕЙ СЕМЬЕ четыре человека. Армией никак не назовешь. Как-то мы все вместе отправились в ресторан. Зашли и сели. Мама окинула помещение взглядом и остановилась на единственных, кроме нас, посетителях — тоже семье. Все они были белокурые. На тот момент мне было шестнадцать. Не прошло и минуты, как мама заявила, что люди за тем столиком — нацисты. Она сказала, что они пялятся на нас. Все четверо. И что они что-то обсуждают и явно не оставят нас в покое. Уж это точно. Она потребовала, чтобы отец что-нибудь сделал. Я не придумываю. Это всамделишная история. Отец удивился: «И что конкретно ты от меня ожидаешь? Чтобы я подошел к их столику и принялся избивать папашу? С чего ты взяла, что они — нацисты?» Я посмотрел в сторону подозреваемых. Они сидели неподвижно и не ели. Только перебрасывались друг с другом короткими предложениями и неотрывно глядели на нас. Все были стопроцентными блондинами. Рослые красавцы с чертами, правильными до анонимности, и в каждой проблескивал арийский пламень. В ответ я одарил их своим коронным убийственным взглядом. Выражение их лиц стало жестким, слегка насмешливым. Я забеспокоился: если мы сцепимся, то нашим оружием будут лишь вилки, ложки, салфетки и ножи для масла. До кучи в нашем распоряжении имелись стаканы, наполненные водой со льдом, скатерти и стулья. Официанты наверняка примут сторону нацистов. Они пришли в ресторан раньше нас и выглядят как супермодели. Блондины вообще харизматичны. Они больше веселятся по жизни. И еще они убивают больше людей. Я знал, что на мать и сестру можно положиться. Потому что лично испытал обеих. Им свойственна находчивость в драке. Например, мама однажды укрощала меня телефонным шнуром, накинутым мне на шею. А сестра как-то поставила подножку полицейскому, который гнался за торговцем наркотиками. Тот не был ее парнем. Она встряла, потому что ей просто захотелось поучаствовать. Отец у нас тучный; он берет своей массой. А я — хитрый и беспощадный, как я тогда считал или надеялся. И я не остановлюсь до тех пор, пока не сотру противника в порошок. Короче говоря, я верил в то, что нам удастся их сделать. Их папаня, конечно, был моложе нашего, зато я был старше сынка. Я бы прикончил его в считанные секунды. У девчонки на юбке были складки, в которых она вполне могла прятать скалку или что-то вроде этого. А на голове торчали две тугие косы. Я бы по-вырывал им всем глаза и искусал до мяса. А как только их глаза покатятся по полу, я бы их растоптал. Думаю, мама была права насчет «нацистов», хотя они и не носили нацистской формы и даже повязок со свастикой. Если бы не ее пунктик, мы, пожалуй, и не обратили бы на них внимания. На их лицах читалось то же неодобрение и любопытство, что и на лицах все остальных. Официант спросил нас, можно ли принять заказ. Повисла тишина. Затем отец сказал, пока нет. Мать добавила: «Кажется, у людей за тем столиком проблема. Что конкретно их не устраивает? Вы нам не поможете?» Официант ответил: «Я дам вам еще несколько минут, чтобы вы могли определиться с заказом». И ушел. Тут семья блондинов как по команде встала и разом промаршировала к выходу. Все это время мама провожала их пристальным враждебным взглядом, будто прогоняя их вон своими свирепыми светло-карими глазами. И я верю, что именно в этом дело. У ласковой тигрицы-мамаши тоже весьма грозный вид.

 

Записки свободомыслящей христианки

ТЫ — ВЕРУЮЩАЯ женщина. И живешь одна. Но не потому, что ты вдова. Просто ты не замужем. На основании этих незамысловатых данных можно сделать только один (и между прочим, абсолютно верный) вывод: ты—лесбиянка. Теперь вернемся в так называемые былые времена, скажем, лет на двести назад. Не дай бог тебе было родиться с рыжими или черными, как смоль, волосами. А если вдобавок ты еще имела неосторожность носить их распущенными и разговаривать сама с собой, то мужики непременно позаботились бы, чтобы на твоей шее затянулась веревка и твое мертвое тело болталось бы на ветке какого-нибудь дерева. А если бы на дворе стояла подходящая погода, то возбужденные мужики (они всегда смелеют в толпе) поджарили бы тебя живьем. Созерцание вопящей, извивающейся в оранжевых языках пламени женщины, как правило, демонстрирует собравшимся, что дорога гомосексуализма до добра не доведет. Сегодня вычислить колдунью/лесбиянку не так уж просто. Она об этом тщательно заботится и в принципе неотличима от гетеросексуальных женщин. С другой стороны, и наказания за гомосексуальность стали куда менее оголтелыми.

Я видала лесбийскую порнографию, и, знаете... все эти металлические, резиновые и прочие приспособления, которые они засаживают друг в друга... мне кажется, они просто не могут испытывать удовольствия. Эти штуковины не предназначены для проникновения внутрь женщины. Можете тереться ими, пока ждете стадо с пастбища, если так уж неймется. Трите и шлепайте ими свою промежность, вставляйте внутрь, пока буренки не набьются в ванную и их не трахнет током. А теперь выкиньте к черту всю эту пластмассу, металл и резину. А с ними и всяческие сомнения. Найдите себе натурала и выходите за него замуж. Можете любить его как брата. Вы не можете себя переделать. Прекрасно. Но не стоит из-за этого гробить свою жизнь. Оглядитесь: сейчас полно мальчиков, которые больше похожи на девочек, и мальчиков, которые внешне похожи на мужчин, зато мыслят как девочки. Они будут не против. Они изящны, на их теле почти нет волос, и пахнут они, как цветник. Высокие и худые, полные и жизнерадостные (или не очень) — имеются на любой вкус. Уверена, что большинство из них быстро кончают, зато, как минимум, у вас между ног окажется человеческая плоть. К тому же они, как правило, извиняются. Есть мужчины, которые настолько деликатны, что, если вам требуется уединение, они оставят вас в покое хоть на полвека. Вот что я, собственно, хочу сказать: на фундаментальном уровне мы все одинаковы. И это само по себепрекрасно. Изменитесь вы или нет, останетесь или передумаете быть лесбиянкой, вы прекрасно знаете, что вас ожидает в конечном итоге. Придет день, и вы вместе с другими несчастными извращенцами будете преданы земле — этой грозной Печи в режиме Быстрой Жарки, в то время как мы, истинные христиане с безупречной репутацией, отправимся на божественном подъемнике в Поднебесную.

Сегодня верующая женщина в счастливом браке — а надо признаться, что сегодня многое изменилось для нее в лучшую сторону, — больше не представляет собой убогую, безвкусно одетую супружницу, по-коровьи бредущую по дороге со своими четырьмя чудесными отпрысками. Однако она все та же рьяная мать все с теми же четырьмя активными детишками, поборница нравственности и дисциплины, преданная и внимательная читательница Библии...

Однако, кроме всего прочего, она еще и страстная женщина. Исследования показали, что подавляющее число семейных проблем возникает в связи с деньгами или сексом. Причем деньги, как правило, лишь повод для разногласий. С той щедростью, которую предлагают вам сегодняшние банковские схемы кредитования, с их низкими месячными процентами по кредитам и высокими по сбережениям, схватить за хвост американскую мечту не вопрос для семьи почти с любым уровнем дохода. Как обстоит дело в типичной христианской семье? Муж вкалывает, жена растит детей. По воскресеньям она водит их в церковь, пока ее благоверный прозябает перед телевизором или коптит небо с коллегами по бизнесу на поле для гольфа. А как говорит мой тренер по аэробике, в гольфе нет ничего спортивного. Они могут быть добропорядочными и хорошо воспитанными христианами, одетыми в безупречно пастельные тона и купающимися в лучах американского счастья, но в то же время они уже не способны перебросить жену через голову в залихватском танце. Это вовсе не тоска по варварским временам. Я просто хочу сказать, что оба пола должны быть сильными. Не для того, чтобы воевать, хотя, если мы в состоянии мыслить лишь в этом ключе, отлично, потому что истинное поле боя — это любовь, и лично я мечтаю умереть именно так... В самом сердце похоти.

Многие женщины после рождения детей уже не надевают раздельных купальников. И правильно делают: не то солнце, глядя на них, свалилось бы с неба. Обвисшие формы вызывают естественное отвращение. Что я пытаюсь сказать? А то, что физическая подготовка играет колоссальную роль с точки зрения чувственной составляющей нашей с вами духовной жизни. В наше время истинная христианка должна быть просто сногсшибательной, чтобы выдерживать конкуренцию со стандартами красоты пивной рекламы, полной непристойных намеков. Если вы на это не способны, ждите, что ваша семья развалится. Безусловно, нам никогда не будет девятнадцать лет. Но в нас должно быть нечто такое, что будет заставлять прохожих оборачиваться. Я не имею в виду косметику. Я говорю о сексуальной искушенности. О страстности и пылкости. О профессионализме и неповторимости в постели. Как уже убедились на собственном опыте многие мужчины, старая кобыла борозды не портит. Зрелая женщина в отличие от привередливой соплюшки знает, что делать. И ой как хорошо. Мы умеем довести дело до конца, и даже после этого у нас остается кое-что на закуску. Мы мурлычем со всей искренностью. Думаю, никому не нужно объяснять, отчего. В конце концов, словарь истинной леди сводится к одному-единственному определению: хочу еще.

ТО, ЧТО ОДНИ ЛЮДИ называют вежливостью, для других является преступлением. Мужчина говорит за женщину. Преступление. А это происходит ежесекундно, каждый день. «Она начнет с зеленого салата, — заявляет он в ресторане, — а на десерт будет вишневый пудинг. В промежутке между этими блюдами моя застенчивая подруга закажет семгу. Просто, чтобы посмотреть, не кушать, нет». Вскоре он говорит: «Я хочу от тебя детей». Она (про себя): «Сэр, это приказ?» Он (про себя): «Вольно, рядовой».

Смена ролей. Женщина говорит за мужчину: «Что не так с этим овощем? Жалкий огрызок. Может, мужик болен? Может, надо его понянчить? А может, он — просто дурак? Может, просто тупой, как осел?» Объяснимся за дам. Мужики открывают вам двери, оплачивают счета за мотели — дадим пинка под зад Надутым Сайтам! Ведь они из кожи вон лезут, потому что напуганы. Они могут скрывать это сколько угодно — мы прочтем это в их глазах. Они мягкие и слезливые. Мой, например, не способен подойти к телефону. У него депрессия. Ему кажется, что весь мир хочет его убить. Так и сидит в комком в горле.

МЕНЯ ВСЕГДА УЧИЛИ, что воображение опасно и способно уничтожить тебя. Мне оно представляется в виде страшной глубокой ямы, пропасти. Ты можешь упасть и удариться головой. Так почему тебе вообще захотелось туда сунуться? Я лично крепко держусь за реальность. Вот, например, спросите у писателя: «На чем основаны ваши рассуждения? Уважаемый, откуда вы все это берете?» Он разозлится. А знаете, я с удовольствием одолжу по носовому платку всем писателям на свете, пусть поплачут, потому что вопроото резонный. Подобные вопросы всегда приходят мне в голову, но я никогда не задаю их с бухты-барахты. У меня пытливый ум. Я интересуюсь многими вещами, но все же держу свои мысли при себе, потому что эта женщина (я тыкаю себе в область сердца) уважает мнения других. Моя любознательность идет от любви и заботы. Истинная христианка никогда не утомится произносить эти слова. Теперь вернемся к писателям. Лично я симпатизирую героям куда больше, если знаю, что это подлинная история. Разве не этого, не сочувствия ждет от нас писатель? Всеми правдами и неправдами они добиваются свое цели — стучать в одиночестве по клавиатуре. И единственное вознаграждение, которое их ждет, — это похвала от читателей за то, что они сумели в удобоваримой форме донести до них потаенные мысли Бога. Писатели — это читатели мыслей. Персонажи, населяющие книги, бродят в моей голове, словно размотанные мумии, оцепеневшие и растерянные, в темноте, освобожденные от словесных пут. Я оплакиваю всамделишную кровь. Меня сражает наповал, если вдруг нарушается некая целостность. Ступни моей сестры стали чернеть и в конце концов отвалились. Из-за токсического шока. Ужас. Я говорю все это потому, что я — одна из вас. Я — самый обычный человек, который высоко ценит культуру, живет и дышит и каждый день выполняет свои обязанности, а потом, помолившись, отправляется в постель. Однако я вдруг стала одним из этих самых, писателей, которыми я так интересовалась. Такая вот история.

Меня всегда возбуждал шрифт моей печатной машинки. Он настраивает на нужный лад. Каждая буква, каждое слово выстраиваются в ряд, как жуки на параде. И с каждым, даже незаконченным предложением небеса становятся чуть ближе. Я болтаю постоянно, но совсем другое дело, когда видишь свою болтовню на бумаге. Есть что-то тревожное в самом процессе написания, нечто пугающее и сбивающее с толку, но зато, когда все позади, перед тобой словно крахмальная выглаженная рубашка. И мир приветствует ее ослепительную новизну. Когда я говорю, я мямлю. Ну, допускаю бессознательные ошибки. Я сама слышу свой лепет: «э-э-э», «хм-м», «ну», «знаете». Постоянно. Вряд ли это способствует пониманию. Я, наверное, могла бы излечиться от этой дурной привычки, просто замедлив темп своей речи. Как останавливаются от заикания. Окружающие так на меня таращились, будто у меня вот-вот что-то вылезет из носа. От этого мне становилось еще труднее выдавливать из себя слова.

СЕЙЧАС САМОЕ ВРЕМЯ начать писать от третьего лица. Распятие, которое Лоретта носит на шее на цепочке, ей подарили родители, когда ей исполнилось шестнадцать. Да пребудет с ними Бог. И, как любое украшение, которое носит женщина с большой грудью, оно то и дело ныряет в ложбинку между ними. Оно щекочет, но никогда не царапает. «В отличие от многих соплюшек, я ношу его не ради эпатажа», — говорит она.

Лоретте тридцать семь. Столько же, сколько и мне. Она веселая. Она сама себя так называет. «Я — веселая, — говорит она, — я отличаюсь от большинства людей, потому что мне нравится жить. Не то что моему братцу, который боготворит смерть. Для него идеалы —убийцы». Выглядит ли Лоретта старше своих лет? Пожалуй. Ее работа и ее неизменная стрижка ежиком, которой какой-то неотесанный забулдыга дал весьма точное название: «Черви умирают стоя», создают впечатление зрелой женщины. Уверяю вас, Лоретта доживет до ста. Это понимаешь, когда после занятий тайквандо смотришь в д?ше на ее задницу. Стоит ей только напрячь эту желеобразную массу, как та превращается в два кирпича мускулов (вожделенная мечта любой из нас), которыми Лоретта уложит на пол любую свинью, представляющую для нее опасность. Одним ударом. Она получает удовольствие от схватки, которую ведет с разрушительными силами матушки-природы, которые в качества поля битвы выбрали ее тело. Каждое утро она делает по пятьдесят приседаний, выпадов на бедро, взмахов ногами, «березок», «велосипедиков» и «вертолетиков». Она пользуется специальными маслами и накладывает лед. Но на самом деле от всех бед ее спасает распятие, которое она носит на груди.

ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕРЕЧЕНЬ НЕСЧАСТИЙ (ЛОРЕТТЫ). Она составила его прошлой ночью. В минуту сомнений, которые частенько с ней случаются. Перечни всегда как-то успокаивают.

1. Быть заколотой во сне беглым психом или просто наемным убийцей: враги ведь имеются у всех.

2. Быть сбитой пьяным мотоциклистом: такие вещи — не редкость для Лос-Анджелеса. Есть тысячи способов погибнуть. Сотни голодных маньяков рыщут в поисках удобного случая. Конечно, неприятно обо всем этом думать, зато никто не посмеет сказать, что я — наивная женщина.

3. СПИД, опухоль мозга и так далее.

4. Оказаться под завалами во время землетрясения. Сюда же можно было добавить извержения вулканов, торнадо, муссоны и прочее. Но мы не в той части света.

5. Умереть от удара тока (вокруг так много электричества и столько влаги, что я удивляюсь, почему всех нас еще не замкнуло; я лично не разрешаю мужу сушить волосы феном, когда я отмокаю в ванне).

6. Если самолет при крушении упадет на наш дом. Конечно, так не бывает, но ведь это ежегодно с кем-нибудь случается.

7. Быть ошибочно принятой за другого человека и получить смертельную дозу героина или просто укол с ядом после того, как сто раз повторишь фразу: «Я не понимаю, о чем вы говорите», как случилось с Джином Хэкманом в фильме «Французский связной».

ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, сколько человек шагает с ней рядом, Лоретта идет по жизни в одиночку. Но разве то же самое не относится ко всем хорошим и плохим обитателям этого мира? Каждый из нас думает свои сомнительные мыслишки в одиночестве. И если взглянуть на нас с этой точки зрения, не все ли мы грешны? Если уж быть совсем честными под давлением окончательной истины, а? Именно поэтому Иисус всегда с нами — для того, чтобы постоянно напоминать нам, что всегда есть что-то, о чем мы забыли, или тот, кого мы предали, ранили или уничтожили; он не дает нам сбиться с пути, а главное, притупляет боль и облегчает тяжесть нашего одиночества. Каждый шаг на нашем пути — рискованное предприятие. Это самостоятельное погружение, поэтому довольно часто мы идем ко дну. НО (и это «но» настолько жирное и громадное, что ваша сдержанная и признательная рассказчица начинает трястись от натуги) для тех, кто верит, дела обстоят иначе. Если вы впустили Иисуса в свое сердце, вы ощущаете себя воином в самой гуще невидимого войска. И до тех пор, пока вы чисты, Его указания ясны и понятны вам. Это божественные указания. Повернись. Смотри вперед. Блаженство — прямо под твоим носом. Преданные Ему всегда находятся под Его неусыпным наблюдением. Их ведут, а они ведут за собой других. Ему известно, как просто заблудиться и пойти в неверном направлении. Поэтому, когда вы, выбившись из сил, падаете от усталости на обочине дороги, Божественный Экскаватор зачерпывает вас и ставит обратно в целости и сохранности. Или Божественный Силач. Сколько чудес вы готовы узреть в мгновение ока? А почему не бесконечное множество? Бесконечность — еще одно слово с неколебимым значением. Это самое колоссальное слово, оно имеет отношение непосредственно ко Всемогущему. Бесконечность могут осознать только те, кто готов открыть свое сердце Иисусу и воспарить с ним. Свет, который Он излучает, есть ослепительный луч — чистый, яркий, образующий безукоризненный круг, как прожектор на сцене. Мне проще понимать это в театральных терминах, так как значительную часть своей жизни я пела и танцевала в театре. Частенько я обнаруживаю себя забывшейся в лучах популярности и славы.

Лоретта говорит: «Моего мужа зовут Билл, но я называю его Волчарой. Он у меня жутко волосатый и завывает. Когда Вульф просит меня поцеловать его... поцеловать его орган, пососать его член, я мысленно задаю вопрос Иисусу. Не против ли Он. Не возражает ли. И я всегда получаю один и тот же ответ. Сначала полная тишина. Ни знаков, ни звуков. Идет рассмотрение вопроса, как если бы Он был не вполне уверен. Несмотря на то что Иисус идеален, ему тоже требуется время для размышления. И вскоре я слышу Его шепот, который ни с чем невозможно спутать. Он говорит: „Тише, не так громко, возлюбленная Лоретта. Преклони колени и отсоси Волку". И я слушаюсь. Волчара мой, Волчара. Понятно, что Он делает акцент на коленях. Это характерная поза Его учеников. Я с уважением отношусь к Его колебаниям, к тому, что Он взвешивает все за и против. Я знаю, что только великие мира сего признаются в своих сомнениях и заблуждениях. Мой муж не таков. Он — милый, но он засунул свои сомнения куда-то очень глубоко. Мой муж не сомневается, хотя его дела и не настолько плохи, как у большинства мужчин, которые норовят запихнуть вам в глотку свое мнение прежде, чем вы успеете раскрыть рот. Настанет день, и Иисус сразит всех узколобых и неотесанных. Наповал. И это меня успокаивает. Свершится христианское правосудие. Всезнайки получат взбучку. Я всегда представляю это как молнии, бьющие с неба прямо им в башку и электрической волной прокатывающиеся до самых пяток. Эни-бени-ку-ка-ре-ку и нате вам, отличный шашлычок. Наши свиньи поджарены в лучшем виде. За свинство. Но Волчара не такой. Он не отъявленный засранец. Он старается; он учится слушать, и за это я его люблю. Он старомоден. И ему трудно преодолеть это в себе. Он только привыкает к этому понятию — „нежный мужик".

Итак, я беру в руку член Вульфа и чувствую, как мир вокруг начинает меняться. Я вдруг понимаю, каково это, быть Иисусом. Ему удавалось лечить людей и ходить по воде. А мне удается превратить какой-то вялый гриб в нечто упругое и толстое. От моей слюны его член растет на глазах, превращаясь в бутафорский хот-дог. Это же настоящее чудо. С членом Вульфа во рту я чувствую себя счастливой и защищенной. Я перевожу взгляд на его лицо. Он закрывает глаза. Когда я его кусаю, он зажмуривается сильнее. Его обветренные, потрескавшиеся губы приоткрываются и дрожат. В минуты этой величественной покорности он верит, что я не сделаю ему больно. Он открывает глаза, бросает на меня короткий взгляд, краснеет и отворачивается».

Лоретта продолжает: «Мой муж дышит все чаще. Между пальцами ногу него проступают капельки пота. Так я понимаю, что он просто балдеет. Его лицо бледнеет. Он просит меня взять весь член целиком. И опять я спрашиваю у Иисуса, можно или нет. Я жду ответа. И слышу однозначное „да". Я закрываю глаза и продвигаюсь вперед до тех пор, пока мой нос не утыкается в волосы на его лобке. Удерживая орган мужа у себя во рту, я думаю об Иисусе, распятом на кресте. Моя глотка выражает свое несогласие серией спазмов, но мое сердце ведет меня через эти тернии к звездам. Ничего не попишешь. Все дело именно в этом. Иисус был и остается посредником любви. Сколько боли он вытерпел. Как ужасно с ним* обращались. Как мало он просил от других и как много давал и продолжает давать людям! Работа становится только тяжелее. Я люблю тебя, Господи. Волчара сжимает мои груди. Ему нравится, когда я причмокиваю. Он говорит, это очень эротично. В свою очередь он начинает рычать и завывать, отчего я вся горю.

С Его-то внешними данными могу представить, сколько предложений потрахаться отвергнул Иисусу. Когда мы смотрим на все эти полотна, изображающие его обнаженного, парящего где-то в небесах в сонме верных ангелов или распятым на кресте, то вначале упираемся взглядом Христу где-то в область живота. И затем наш взгляд неизбежно движется вниз. Его всегда изображают с детским члеником, чтобы никому в голову не могло прийти что-то такое. Но не тут-то было. С годами мы пересмотрели свои взгляды насчет размера. Само по себе это неважно. Но что же прикажете мировому сообществу делать с Его изображением? В своих мыслях мы неизменно возвращаемся к Иисусу. И Его Члену. Мы ничего не можем с собой поделать.

Волчара похож на Иисуса. У обоих есть борода. Волк умеет петь. Обычно он поет, когда моет посуду. Иисус тоже пел и играл на гитаре. В этом прослеживается их очевидное сходство. Движением своих клевых, слегка обвисших бедер Вульф заталкивает свой орган еще глубже мне в глотку. Руками он держится за мои уши, будто моя голова—штурвал, мой рот—океан, а его член — преображенное весло. Я всплываю на поверхность за глотком кислорода. Про себя я думаю: „Кончай прямо в меня, Иисус, кончай мне в рот. Оплодотвори меня божественной жизнью. Сожги меня дотла своей жемчужной лавой. Я обещаю: на этот раз я проглочу"».

 

Сплющили

У нашего хлопца сегодня день рождения. И вот вам, пожалуйста! Каков засранец! Уже сидит и поджигает себе футболку, тапочки и волосы моими любимыми спичками! А теперь делает вид, что он здесь ни при чем. Но я-то вижу плоды его работы. И чувствую запах серы. Так что от наказания ему не уйти. Будь у него хоть тысяча дней рождений сразу. И вообще, пусть будет благодарен за то, что ему позволили прожить еще один год. Уже девятый, проведенный дьяволом в тельце этого мальчишки. Никто не должен неуважительно относиться к дарам земным. Так что для начала я отправляю в рот несколько пончиков, а затем принимаюсь за миску чили. Чудненько! Из буфета пропали шесть центов. И все это в один день. При том, что часы еще не пробили полдень. Пора принимать меры. Самые жесткие, чтобы запомнилось надолго. Наказание всегда сурово. Итак, я подзываю малолетнего преступника. Он отрицает все обвинения. Но судья тут я. Так что я стучу костяшками пальцев по подбородку и шепотом выношу вердикт: «Признать юного вора-пиротехника виновным и приговорить к наказанию палками. И да восторжествует справедливость». Я тут же хватаю палку от моей верной старушки — сломанной швабры, и гадкий мальчишка с воплем бросается нарезать круги по всей квартире. Да вот только бежать-то ему некуда: задняя дверь наглухо забита. Я вразвалочку отправляюсь за ним (это моя предельная скорость) и несколько раз мне удается треснуть ему на бегу—для затравки. Я припираю его к стенке в большой комнате. Но он и не думает усмиряться: с каждым ударом он набирается сил. И что же, по-вашему, остается делать матери весом под центнер? А вот что: я отбрасываю палку в сторону, переворачиваю хлопца на живот и сажусь на него сверху — прямо на грудь. Чтобы как-то убавить громкость его воплей, я засовываю ему в рот грязный носок. После чего тянусь за программой передач и смотрю, что у нас сегодня по телевизору. И заодно — что на текущей неделе. Я увлекаюсь остроумной статьей о новых модных тенденциях, а потом весьма полезным разоблачительным материалом о закулисье конкурсов красоты. На этом в комнату врывается моя соплячка и встревоженно требует, чтобы я слезла с ее брата. На это я отвечаю: «Да кто ты, вообще, такая? Захотела быть следующей?» А она кричит: «Мама, ты же делаешь ему больно! Он весь синий и совсем не дышит! Он задохнулся!» И пытается столкнуть меня с этого засранца. Нет, вы это видели: бросает вызов собственной матери! А потом кидается к телефону и набирает номер, глядя на номера экстренных служб, которые я добросовестно записала на аппарате. Я говорю: «Немедленно положи трубку». Она шепчет: «Пожалуйста, помогите! Моя мать сейчас прикончит моего брата. Улица Гелиотропов, 250. Я — его сестра. Пожалуйста, приезжайте скорее!» Она не кладет трубку. Очень милый спектакль, юная леди. И только вздумай попросить у меня на карманные расходы. Я же тебя в порошок сотру. Она прижимает трубку к груди и начинает реветь. А я, ей-богу, так удобно уселась, что и подняться-то не в силах с нашего именинника, чтобы выбить дурь их этой нахалки.

 

Мой день рождения

ПЕРВОЕ, О ЧЕМ Я ДУМАЮ, просыпаясь утром, - это как я люблю школу. По телу прокатывается волна мурашек при одной мысли о том, что придется идти до нее целую милю (которая больше смахивает на десять) через весь наш распрекрасный райончик, обосранный вечно лающими собаками, — особенно если на дворе поздняя весна, три миллиона градусов выше нуля и раскалившийся асфальт огнедышит тебе прямо в лицо. Или где-нибудь после Нового года, в непогоду, когда градины размером с яйцо аккуратненько молотят тебя по черепушке. Я это просто обожаю. Да, дорогие мои девочки и мальчики, я остро чувствую свою близость с окружающей средой, и это родственное ощущение укрепляет мою глубоко личную с Ральфом, блин, Уолдо Эмерсоном — трансцендентным гуманоидом, которым нас периодически закармливают в Великой Американской Литературе.

Я прекрасно понимаю, почему Натаниэл Готорн, который, по-моему, самый крутой чувак во Вселенной, считал Уолдо хорошим поэтом, но никаким философом. Нэт полагал, что тот не от мира сего, что его мысли витают где-то в облаках (пересказываю своими словами). Так что каждый раз ему приходится высовывать оттуда свою голову, чтобы прикоснуться к чему-то реальному. Но Уолдо так и не удалось ни к чему прикоснуться, особенно ко мне. Никак нет, сэр. Все, что меня с ним связывает, — так это головная боль от сборника его эссе; наркота для марсиан. Он слишком пафосный. Мне подавайте Нэта, он такой клевый. Единственный привлекательный чувак из всех, живших в девятнадцатом веке. Слава богу, без длинной страшной бороды — просто сияющее мечтательное лицо. В почтенном возрасте он отрастил себе усы. Я не против. Нормальному мужику позволительно. Взгляд у него такой странный, от чего он делается только пикантнее. Его рассказ «Родимое пятно» ме-гакрут. И «Дочь Раппачини» тоже. Невинность и порок — мои излюбленные темы. Боже, чуть не забыла! Конечно, «Алая буква»... Святоши меня бесят. В следующий раз, когда я увижу, как откуда-нибудь из кустов выползает улитка, можете быть уверены, я обязательно наступлю на нее, назвав ее Уолдо.

Общественности не нравятся саркастичные девчонки. Особенно ребятам. Их это отпугивает. Не знаю почему. Люди реагируют на тебя как на пузырь шипящей плазмы, если ты не ведешь себя как паинька. Надо вести себя как подобает девушке. О, нет вопросов! Кажется, я знаю, что это означает. У нас есть такая штучка между ног. Начинается на букву В или на букву П (но слово на П используют только нехорошие люди) и является вместилищем кое-чего похуже. И я, кажется, опять знаю, что это такое. Это член.

Первым уроком у нас сегодня «Ферма Дирта Дэн-бома». Садоводство. Я выбрала этот предмет, потому что слышала, что там разрешают выращивать марихуану. Вранье. Еще я выбрала его, потому что слышала, что можно прятаться в парнике, как бы поливая свои травки, и никто не будет до тебя докапываться. И это правда. Моя капуста загибается. Я не очень расстраиваюсь по этому поводу. Меня от нее мутит и пучит. А вот Дэнбом расстраивается. Он очень возмущается, когда наши посадки гибнут. Говорит, что необходимо заботиться о растениях, так как от этого зависит продолжение жизни на Земле. Звучит разумно. Однако едва ли он понимает, что в его классной комнате собираются и праздно толкутся тридцать подрастающих овощей. Он милый. Он тоже как будто из девятнадцатого века, но в него я никогда не смогла бы влюбиться. Дэнбом уравновешен, много работает, помогает мне носить мешки с торфяным мхом и навозом, помогает копать и, я уверена, не завалит меня на экзамене. Дэнбом считает меня хорошей девочкой, несмотря на то что боится на меня даже взглянуть.

Моя спальня (это там, где я сейчас нахожусь) выкрашена в лютиковый цвет. Мне живо представляется такая картина: в моей комнате собирается целая куча экспертов по покраске, и вот все они сидят и решают, в какой цвет красить, и вдруг один из них мочится в углу, а самый главный чувак, их начальник, восклицает: «Отлично, Дейв, какой сочный и мягкий цвет! Очень актуальный. Именно этот цвет мы и искали!» Честно говоря, мои родители не очень-то советовались со мной по поводу оттенка. Но он в точности соответствует цвету слюней, которые текут изо рта моего отца каждое утро после пробуждения. Все в этом доме желтенького цвета. Шторы, ковер, ногти моей матери, вся ее одежда и даже ее машина. Буквально все.

КАК БЫ ТАМ НИ БЫЛО, я пялюсь на потолок своей комнаты дольше, чем на какую-либо другую поверхность во вселенной. Это, определенно, говорит кое-что о моей жизни. Возможно, у меня есть эмоциональные предпосылки для того, чтобы стать монашкой — выдающейся и незабвенной монашкой. Скажем, Настоятельницей монастыря Премудрой Богоматери. И пусть все называют меня сестрой, сестрой Джил. Я буду высокой, под метр восемьдесят, и моя голова будет доставать до самого потолка келий, а когда я буду идти по коридору и за мной будет лететь эхо от моих черных туфель, молоденькие девчонки будут молиться про себя: «Боже, пусть сегодня сестра Джил возьмет за руку и поцелует меня!» В обязательном порядке девочки будут рассказывать мне обо всех своих бедах и о том, чем они занимаются со своими дружками. Мы вместе будем хихикать, а потом они будут просить у меня совета. Я же буду вдохновлять их на всякое греховное озорство и учить их экспериментировать.

Да, что-то с сестрой Джил у меня не очень складно выходит. С такими успехами она точно будет посажена за решетку и повесится в камере.

Признаться честно, мне немного скучно — конечно, не настолько, чтобы я была не в состоянии придумать, чем заняться в хорошую погоду, потому что на это я способна, — и любопытно, так что я готова воспользоваться шансом. Ну а как же еще я вырасту в мировую чувиху? Мне просто необходимо совершать странные поступки: например, есть еду, которая мне сначала не очень нравится, постепенно входя во вкус; путешествовать по Америке, а потом и по Европе — все это очевидно. Мировая чувиха — женщина широких взглядов, и, если ей доводится ляпнуть что-то неприличное, она лишь тихонько кашлянет, прикрыв рот рукой, и вперед.

Но вообще-то я мечтательная и взрывная — вот и все, что есть во мне примечательного. И сегодня у меня день рождения. Мне исполнилось шестнадцать. Спасибо, вы очень любезны, но автографов не будет. Вполне взрослая, чтобы водить машину по доверенности, если таковая имеется, а у меня она появится в следующем семестре. Я работаю официанткой в «Земле Обетованной». Работа, которая являет мне мир с наихудшей стороны. Она делает меня человеконенавистницей. Мне хочется удавить всех этих неряшливых скотин, которые подзывают тебя щелчком пальцев и опрокидывают кофе. Вот почему я пялюсь в пространство. Чтобы успокоиться, заснуть, проснуться, помолиться, пококетничать и поразмышлять. А главное, чтобы забыть о еде. Я довольно худая, но постоянно чувствую себя жирдяйкой.

Мне кажется, что потолок в моей комнате со всеми трещинами и неровностями в побелке — огромная астрологическая карта, тайным образом предсказывающая мое будущее. И вот сегодня она ясно приказывает мне к изучению родного братца. «Щи, — указывает мне вон та маленькая трещинка, что появилась за ночь, — иди же!» Она посылает мне это сообщение столь настойчиво, как если бы указывала пальцем.

Интересно. Ну что же, я подчиняюсь.

Мою комнату от комнаты Денниса отделяет ванная. Наши комнаты абсолютно одного размера, обе с видом на огромное грейпфрутовое дерево, которое каждую ночь стучится ветвями к нам в окна и советует нам никогда не терять бдительности. Мудрое старое дерево. Единственное отличие наших комнат—у нас обоих, кстати, висит тьма плакатов рок-групп — состоит в отсутствии этих особых отметин на потолке у Денниса. На его потолке нет ни единой трещинки — сплошная ровная, чистая поверхность. И в связи с этим у меня такое чувство, что и жизнь моего брата тоже будет такой — без сучка, без задоринки, гладкой, лишенной страхов и сомнений. Его уже ничего не беспокоит. По утрам он читает газету: убийства, внезапное наводнение, торнадо. Он переваривает все прочитанное, запивая чашечкой кофе. Без истерик и богохульства — единственного вокабуляра, который я уважаю. Только не подумайте, что я хочу сказать, будто он бесчувственный тип. Он — чудесный, и я очень его люблю. Такой сладенький мальчишечка.

Мне пора вставать.

С моей точки зрения, мне вовсе не нужна никакая одежда. Мне можно остаться голой хотя бы потому, что у меня сегодня день рождения. Но в доме прохладно, так что я надеваю свою униформу. Черный бюстгальтер, голубые трусики, черные джинсы, черную майку «Стерео-лаборатория», бордовые носки, черные «мартинсы». Похоронная процессия в лице одной-единственной девушки.

Вниз по ступенькам, встряхнуть городишко.

Деннис сидит на кухне. Застыл над тарелкой с омлетом. Чтение газет он уже закончил и теперь штудирует журнал «Мелоди Мейкер». Я взъерошиваю волосы у него на голове, душу, целую в шею, затем отпускаю, отхожу назад, застываю и чуть более официально, чем обычно: «Доброе утро, Деннис». Он на меня не смотрит.

И ничего не отвечает.

— Ты пойдешь сегодня в школу? — интересуюсь я.

Проходит какое-то время, неспешно. Но ничего не происходит. И это не потому, что я говорю слишком тихо. Просто он такой. Суперсосредоточенный. Притворяется, что ничего не слышит. Как будто у него со слухом не все в порядке. И в некотором роде это так. Он реагирует только на музыку. На музыку и «мужские» разговоры. Ему нравится болтать о тачках и девчонках с ребятами из его рок-группы. Зубодробительные гитарные соло, новый ударник-красавчик, басс-гита-рист с лицом убийцы и певица с такими губищами, что на них впору совершать восхождение. Я привыкла к тому, что Деннис со мной не разговаривает. Так поступает большинство мужчин. Это древняя пытка: молчание, «я-тебя-не-замечаю»... пока ты не сдохнешь. Я не мазохистка, просто меня это правда не очень напрягает. Я точно знаю, что он все слышит и, без сомнения, любит меня.

— Деннис, у меня сегодня день рождения. Я так ждала его. Целых полгода. И вот он наступил, а я даже не знаю, чем заняться. Ты же знаешь, я—девчонка без выкрутасов. Угадай, что мне хотелось бы сделать! Прямо сейчас!

Деннис переворачивает страницу.

— Мне бы хотелось пробежаться вокруг дома. Наперегонки. Как мы любили. Помнишь? Ты всегда выигрывал. Так что давай просто пройдемся. Что скажешь?

Знаю, что все это звучит глупо. Даже для меня самой, а для Денниса и подавно. Но если подумать, то разве прогулка не может быть дикой и прикольной? В конце концов, у меня день рождения, и поэтому мои желания должны исполняться.

Но похоже, ни фига.

— А как насчет поцелуя? В щеку. Или в губы. Братский поцелуй в губы. На это-то ты для меня сподобишься? Ну, пожалуйста! Это все, чего я от тебя хочу. Тебе же это ничего не стоит. К тому же это займет всего секунду-другую. Я не ожидаю о тебя никаких фантастических девчоночьих подарков. Клянусь. Мне просто хочется получить что-то от сердца. Чтобы знать, что ты меня любишь и считаешь самой прикольной сестренкой во Вселенной.

Я знаю, что Деннис меня любит. Но приходится говорить это вслух, чтобы поверить. И когда я говорю, я чувствую, как мои брови и верхняя губа начинают движение по направлению друг к другу, искривляя мое лицо в гримасе подозрения. У меня случаются дни, когда я думаю только о том, какая я некрасивая и одинокая. И мне начинает казаться, что от меня людей тошнит. Неважно, сколько я получаю свидетельств обратного. Вот уже много недель мы с Деннисом обходимся без серьезных стычек. Учимся уважать друг друга, и у нас неплохо получается.

Деннис выглядит будто статуя из плоти. Может, мне взять зеркало и сунуть ему под нос, чтобы убедиться, что он дышит? Он продолжает читать. Для него я — настырная девчонка, лебезящая перед ним сестричка. Его лицо похоже на розовую губку, впитывающую в себя все последние сплетни мира музыки. Этим он живет. Что записывают местные коллективы? Распадутся ли на этот раз «Бридерз» навсегда? Слезла ли Ким Дил с героина? Я и сама это читаю. Для нас это многое значит.

Деннису восемнадцать. Он высокий, худой и бледный. У него длинный вздернутый нос, который смахивает на трамплин в небо. Волосы у него черные (у меня темно-каштановые), а глаза — зеленые (у меня светло-карие). Деннис играет на гитаре. Его группа называется «Буттафуоко». Деннис чувствует себя песчинкой в этом огромном мире, но мне он представляется гигантом в мире лилипутов. Для меня Деннис — как Питер О'Тул в «Лоренсе Аравийском».

Наши родители час назад уехали на работу. В их отсутствие я решила не отправлять себя сегодня в школу. Несмотря на то что друзья спели бы для меня, а кто-нибудь даже преподнес праздничный торт. Но все это мне неинтересно. Сегодня я занимаюсь на дому.

— А как насчет почесать мне спинку? Ты задолжал мне как минимум десять раз. Это был бы подходящий подарок с твоей стороны. Я сниму одежду, и ты сделаешь мне массаж. Сейчас только сбегаю наверх за маслом.

Он переворачивает страницу своего журнала и вонзает вилку в кусок омлета, который, вот удивительно, все еще не съеден. Маленький желтенький кусочек отделяется от общей массы. Он подносит его к своей щеке и замирает в этом положении. Он занят чтением. Я прикуриваю сигарету и выкидываю спичку в раковину.

— А что, если мы отправимся в кладовку и потискаем друг друга прямо в одежде. Обещаю, что не буду тебя щекотать.

Я выпускаю несколько смачных колец дыма. Только он все равно на меня не смотрит. Он жует омлет, проглатывает и кладет вилку на стол.

— Деннис, послушай меня, наконец. Я серьезно. Давай живо сюда свои руки. (Теперь я рассвирепела.)

Он держит кусок горелого хлеба у себя под носом.

— Брось чертов тост и ползи ко мне. Пусть твои руки займутся делом. Ты понимаешь, что я тебе говорю или нет? Давай посмотрим, на что способны твои одаренные пальчики. Я хочу, чтобы ты сжимал меня в своих объятьях до тех пор, пока я не лопну. Давай! Схвати меня покрепче. Я хочу, чтобы ты сыграл на моих струнах. Представь, что я — твой «Стратокастер». Возьми на мне пару аккордов — так, чтобы у меня искры полетели из глаз.

На мгновение я пускаю воду из крана, чтобы затушить сигарету. Он откусывает кусок тоста, затем второй, третий, пока не доедает его до конца, и опять берется за вилку. Я стою и кручу свой любимый завиток на шее. Деннис кашляет.

— Я хочу, чтобы ты заставил меня стонать. Потому что у меня ты будешь выть и заикаться. Давай, братишка, не стесняйся. Твоя сестренка вся раскалилась. Там, между ног.

Он опять кашляет.

Я прикасаюсь к своей промежности. Мне приятно, что странно, ведь я нахожусь не где-нибудь, я на нашей просторной кухне, знакомой с детства, а моя утренняя речь во славу инцеста, в середине которой я споткнулась, вызывает во мне сомнения. Я прикасалась к себе сотни раз. Это восхитительно. И поразительно, что до сих пор не надоело. Но передо мной встала проблема: есть я и мой брат, и не понятно, что с этим делать. Элементы этого уравнения слишком обособлены друг от друга. Я слышу голос у себя в голове. И он говорит: «Ну и что это за фигня? Ты серьезно, Джил? Ты что, в самом деле хочешь трахнуться с Деннисом?» И я думаю: «Да! Да, хочу. Я вполне серьезна и чуть-чуть боюсь. Это моя миссия».

Деннис тянется за стаканом молока. Он берет его так, будто собирается сделать шахматный ход. При этом, конечно же, продолжает таращиться в журнал.

С тех пор как мы с Деннисом выросли, мы редко видели друг друга голышом. Помню, как-то он заглянул мне под платье. Я перешагнула через него, когда он чинил что-то на полу, лежа на спине. Он схватил меня за щиколотки и не отпускал. Потом посмотрел прямо вверх и сказал: «Ого, Джил!» И пропел: «Не плачь, девчонка! Ты стала взрослой!» А я видела его в ванной. Его плоскую, упругую задницу и его член, прижатый к раковине, пока он брился. Симпатичный такой. Слоновий хобот в миниатюре.

— Начинай медленно. Ты же понимаешь. Сначала оближи меня. Мои ноги и подмышки. А затем начни орудовать своим похабным язычком у меня в П. Пусть он станет молнией, и пусть ее удары разорвут меня на части.

На какое-то мгновение Деннис переводит взгляд на меня. Кажется, он вот-вот что-то скажет. Он отпускает стакан с молоком, которое так и не отхлебнул, хлюпает носом и сморкается. После чего опять возвращается к чтению, пролистывает несколько страниц й снова тянется той же рукой к стакану.

— Я хочу, чтобы у меня снесло крышу, Деннис. Мы обменяемся с тобой головами. Я буду отсасывать у тебя твоим же собственным ртом. Облизать самый кончик, а потом выжать из него всю сперму без остатка. Каждая капелька до последней попадет в мою именинную глотку. А потом я собираюсь выстрелить твоей же спермой тебе прямо в лицо. И так как мы обменялись головами, струя будет то, что надо: напористой и бьющей точно в цель. Ведь это будет рот парня, который знает, как надо плеваться. И все попадет в мои изумленные глаза. Так что мне повезет дважды: я дважды поймаю твою сперму. Естественно, мне придется заплатить за это временной слепотой, и я буду кричать: «Помогите кто-нибудь!» Так что тебе придется меня спасать. Ты ведь меня спасешь? Разве ребята не любят спасать девчонок?

Деннис переворачивает страницу своего журнала, отхлебывает сразу полстакана молока и едва заметно охает. Сидит и про себя, наверное, думает: «Ради бога, Джил! Шла бы ты в школу к своим друзьям!» Он слизывает свои молочные усы.

— Деннис, хватай меня. Трахни меня стоя. Посади меня на раковину и трахни. Давай же. Напугай меня. Я хочу, чтобы мы, словно бойскауты, содрали себе ногти... и чтобы в доме взорвались все лампочки... и штукатурка посыпалась со стен.

Ноль эмоций.

Мы с Деннисом по-настоящему близки. Целуемся, можно сказать, без передыху. Когда я просовываю свой язык к нему в рот, он немного отстраняется. Ну, вроде как стесняется. Я занимаюсь этим уже не первый год, и он еще ни разу не врезал мне. Несколько раз он даже заплетал мне волосы. У него получается туго.

Деннис, ты просто охренеешь, когда засунешь в меня свой член. На что поспорим, что ты буквально взлетишь? Мы будем заниматься этим в гиперпространстве. Я унесу тебя с собою в горные выси. А когда ты кончишь в меня, я закричу так громко, что из могил поднимутся мертвецы, и запру навеки твой блаженный член. И тогда все плоды с грейпфрутового дерева влетят к тебе в окно и закатятся под кровать. А я все буду вращаться на твоем члене со скоростью в миллион оборотов в минуту, пока ты вновь не кончишь. Тогда я переверну тебя на живот и вылижу твой зад. А потом...

— Не могла бы ты помолчать, — говорит Деннис, не поднимая головы.

— Пожалуй, я могла бы сделать паузу, но помолчать точно не получится, — отвечаю я.

Разве это не то, о чем мечтают все мужчины? Женщина, умоляющая о сексе и говорящая всякие непристойности? Я вынуждена прерваться на секунду. Решительная женщина кладет карты на стол. Все, что мне, или ей, нужно, — это секс. Она — животное. Классический образ тигрицы. Разве не по этой причине в мужчинах пробуждается страсть при виде одежды леопардовой расцветки? Так что же мешает претворению в жизнь моих праздничных идей? Явно не то, что мы с Деннисом брат и сестра. Это вообще отдельная проблема. Если бы Деннис стал говорить такие возбуждающие вещи мне, разве я бы сказала: «Об этом мечтают все женщины»? Не уверена. Наоборот, думаю, это было бы отвратительно. Даже если мне бы и нравился сам парень. Это могло бы обернуться пародией на любовь. Извращением красоты прикосновения к другому человеку. Словами, имеющимися в моем распоряжении, этого явно не выразить. Сказанные мужчиной, эти слова звучат по-свински. Чувствительность к тому, что касается секса, — когда ты на мне,не клюй носом— существует даже в самых проверенных, надежных отношениях. Чары секса быстро рассеиваются. Едва ли меня назовешь экспертом в этих делах, но кое-что я усвоила, чувствуя после этого то неловкость, то печаль. А порой это классно. Так что я не вижу в своем положении ничего, что делало бы его исключительным и, следовательно, обреченным на провал.

Открываю холодильник и обвожу взглядом пакет с молоком, яйца, апельсиновый сок, йогурт, яблоки. Морковь и брокколи в отсеке для овощей. «Пепси» не видать. Один дурацкий отстой. Моя мать закупает продукты для людей, которые здесь не живут.

— Деннис, взгляни на меня хоть на секундочку.

Не смотрит.

Я снимаю майку и расстегиваю лифчик. Бросаю их на пол, к своим ногам.

— Деннис, я хочу, чтобы ты подошел ко мне и поцеловал мои сосочки.

Я сжимаю свои груди. Приподнимаю их вверх.

— Ты знаешь, я за них переживаю. Они такие ласковые, но сейчас им грустно и одиноко. Может ты их поцелуешь? Сосочки умирают без внимания. Давай же, поласкай их. Гляди, они совсем упали духом. Они плачут.

Уверена, что Деннис смеется про себя. И внешне он тоже несколько изменился. На лице у него появилась едва заметная улыбка, которой до этого там точно не было. Я поднимаю с пола свой бюстгальтер и кидаю ему на голову. Он приземляется на журнал.

— Прекрати, пожалуйста, — возмущается Деннис и смахивает его на пол.

Я снимаю ботинки и ставлю их в раковину. С носками и штанами я делаю то же самое. Трусики я оставляю. Если их снимает парень, то это как-то более романтично.

— Пойдем в гараж. Я хочу, чтобы ты трахнул меня на рабочем столе. Твой член, словно раскормленная долговязая кукла с глупым лицом будет шептать мне слезливые стишки.

Я щелкаю зубами пару раз, словно хищное растение из комиксов.

— Я буду откусывать от твоей плоти по кусочку, потому что ты пахнешь как булочка, а в моем организме, кажется, не хватает крахмала.

Он захлопывает журнал и смотрит на меня изумленными глазами, скрестив руки на груди. Теперь он у меня на крючке.

— Давай, Деннис, возделай непаханую ниву. Мы будем сражаться, словно профсоюз рабочих, часами напролет, потому что это единственный путь к спасению. Уцепись покрепче за эти сорняки и выдери их все, — я провожу по волосам. — И разрыхли вот здесь, — я хватаюсь за промежность. — Давай же, Деннис, вставай, забей меня намертво своим молотом. Для меня это единственный способ прогулять занятие Дэнбома, имея уважительную причину. Придется посадить семя дома.

Деннис встает со стула, снимает свою рубашки и кидает ее мне.

— Я — маленькая ведьма, — стону я, — через мгновенье я умру. Я готова умереть. Пусть кто-нибудь меня убьет. Я умираю. Ты убиваешь меня, а я убиваю тебя. Ты — беспощадный, как бульдозер. Ты как Рахманинов. Распутник. Похотливый медведь. О, как же я тебя люблю, прислужник Сатаны. Люблю твой живот, и ноги, и два мешочка. Можешь испепелить меня своими большими зелеными глазами.

Я набрасываюсь на него как вепрь. Деннис меня ловит. И сжимает в своих объятиях. Мне кажется, я сошла с ума. У меня кружится голова и вдруг становится дурно. Я оседаю и начинаю плакать, черт возьми.

 

Бомба замедленного действия

Я ХОЖУ НА ЭТИ СОБРАНИЯ для тех, кто увлекается выпивкой раз-два в неделю. Группа называется «Вагончик Ванды». Там я и познакомился с нашим восхитительным белокурым лидером — Вандой. Мы садимся в круг и даем друг другу возможность выговориться. Выпускаем пар. Все зовут меня Бомбой Замедленного Действия. Я крушу стулья. «Машина, заряженная гневом», — говорит Ванда. Группа выражает мне поддержку. Я смеюсь. «Вытесненную боль, — продолжает она, — а не цветущую улыбку — вот что я хочу наконец увидеть». Стулья, по правде сказать, не очень-то и ломаются. Они металлические. Зато это производит много шума. Звук насилия, приносящий радость.

Ванда очень красива. По меркам «Плейбоя» она не эталон. У нее совсем не такие формы как у звезд с обложек, и ее задница не торчит задорно кверху, как у несущейся на всех парах машины. Зато она всегда отменно одета. Красное платье, черное платье, узкие брюки, бриджи. У нее сильные ноги породистого животного и грива непослушных волнистых волос. Когда она смотрит на меня, по всему моему телу прокатываются разряды электрического тока, но каждый раз каким-то образом я остаюсь в живых. Если откровенно, то она приводит все мои эрогенные зоны в полное расстройство. Она—такая горячая, что заставляет мое хозяйство увеличиваться в размерах, даже не прикасаясь ко мне. А все потому, что она обладает тайной эротической магией. Она говорит, единственное, что имеет значение, — это чтобы я выздоровел, начал заботиться о себе и «оставался в Вагончике». Что ж, у меня для нее хорошие новости: мне очень нравится хозяйка «Вагончика». Более того, мне так и хочется остаться в ней и нестись галопом всю ночь.

Конченым неудачникам, то есть тем, кто делает вид, что намерен покончить со своей жалкой жизнью, Ванда дает свой домашний номер телефона. На всякий пожарный случай. Но, так как я — одинокий, загнанный и несчастный, я считаю себя вправе звонить ей несколько раз в день, обычно после закрытия баров. В эти минуты у меня появляется потребность поболтать с моим эмоциональным тренером, подпитаться социальными витаминами. К этому часу уровень моего гнева на этот поганый мир уже упал со ПО до 50 процентов. Она начинает с того, что уже поздно, что не стоит злоупотреблять своей привилегией, увидимся завтра, хороший сон все лечит. Это меня заводит. Какой тут может быть сон. Она сама сказала мне однажды, что я привлекателен. Это подействует на любого мужика. Вскоре на мои звонки начинает отвечать ее муж. Он требует, чтобы я перестал трезвонить, иначе он сообщит в полицию (ой, я сейчас же лягу в постельку). Однако все, на что они способны, — это включить автоответчик с сообщением, что их якобы нет дома (вранье!) и, пожалуйста, оставьте ваше имя, дату и время звонка после сигнала. Это приводит меня в бешенство. Я наговариваю на пленку свое имя, дату, время, год, а также сообщаю им о размере и цвете своих яиц. Я говорю до тех пор, пока пленка не заканчивается. Я знаю, что она все слышит. Слышите, она нужна мне. Кто-нибудь способен понять, что это значит? И мне кажется, что она тоже меня любит. Когда она смотрит на меня, ее глаза готовы выскочить из орбит, словно предназначены только мне. Просто она стесняется.

Таким поведением она хочет сказать: «Приди и возьми меня! Порви меня, варвар!» Так что однажды поздно ночью я действительно пришел. Положившись на интуицию, которая уже далеко меня завела, я выбрал день, когда ее мужа не было в городе. Мне даже не приходится выламывать дверь. Она сама меня впускает, пятится назад, смотрит на меня, словно говоря: «Наконец-то, любимый!», а потом вдруг приказывает уходить, убираться ко всем чертям, потому что она устала и завтра у нее тяжелый день — консультации с самого утра. Она выглядит напуганной. Это так сексуально. Я отвечаю ей, что больно занятые люди пафосны. Все чем-то заняты. Я, например, в данную минуту занят по уши. Но мы это поправим. В горизонтальном положении. Когда я беру ее за голову и пытаюсь поцеловать, она отворачивается. Весьма отзывчиво. Она отбегает в другой конец комнаты, как будто мы играем в салки и я — водящий, но вместо игрушек достает из шкафа пистолет. Двадцать второго калибра. Она направляет на меня эту игрушку, а сама вся дрожит. Дежа вю: никто не наставлял на меня пушку с самой войны. Положившись на собственное чутье, я медленно и осторожно продвигаюсь вперед. С поднятыми руками, улыбаясь своей неподражаемой улыбкой. А она все твердит: «Стой, где стоишь! Я делаю тебе предупреждение! Уходи по-хорошему!» Тут я уже просто не могу удержаться от смеха. Оборжаться можно: Ванда заговорила как легавый! Я отбираю у нее ствол. Она практически отдает его сама. Процедура стыковки иногда бывает такой сложной. Я заявляю, что хочу войти в нее прямо сейчас. Я услышал эту фразу в порнофильме, та актриса от нее прямо завелась. Но Ванда бросается к двери. Я стреляю ей в спину. Хоп! Я же должен был как-то ее остановить. Вполне здравое решение. Она оборачивается и называет меня кретином. Я стреляю в нее еще два раза. Сейчас скажу, куда: в левую сиську и в промежность. По крайней мере, именно там проступают и начинают расползаться кровавые пятна. Не то чтобы я специально туда целился. Просто так вышло. Мне нужен был это чертов пистолет, чтобы она не сбежала и чтобы перестала обзывать меня обидными словами. Это кого угодно сведет с ума.

Эта женщина ведет себя так, как будто ее научили, как быстрее умереть. Впрочем, почему это меня Удивляет? Все, что она делает, грубо и предсказуемо. Она покачивается в одну, потом в другую сторону и наконец—хлоп! — падает. Беззвучное бормотание и стоны. Интересуюсь у нее, где лежат ключи от машины.

Однако английский она уже успела позабыть. Хорошо хоть моргать не разучилась. Она доползает до двери и даже выбирается на дорогу, подходящую к дому. На куче листьев она замирает. Как раз в тот момент, когда я галопом проношусь мимо. Я стараюсь не смотреть на шестиметровый кровавый шлейф, который тянется из дома. Я просто сажусь в ее желтый «пейсер» и уезжаю. И вот я уже дома — в баре, — и до закрытия еще уйма времени. Мужики мне не верят. Они говорят: «Нет, дружище. Не похож ты на убийцу. Походка у тебя совсем не такая». Как будто у убийц она особенная! «И глаза не такие».

 

Сельдерей

ВСЯКОЕ ЛЕЗЕТ МНЕ В ГОЛОВУ, не спрашивая моего разрешения. Моя мать - всегда первая в списке тех, кто готов влезть туда любым способом, пусть даже проломив мне при этом череп. Она вваливается без стука, располагается поудобнее и велит мне хорошенько почистить кору головного мозга и не забыть про обонятельные луковицы. Я родился девятого декабря. Должно быть, я доходил до готовности с самого марта. Папаша дрючил мамашу весеннюю порой. И вот он я — результат научного эксперимента. Правда, временно расквартированный в животе у матери, словно эскимос, пережидающий бурю в своем иглу. Сидел долго: все лето и всю осень. Сладкий Рей Робинсон был чемпионом в среднем весе. Когда некуда деваться и делать тоже нечего, надо бить и становиться в стойку. В мамкином животе было тепло. За пятнадцать месяцев до меня у нее родилась моя сестра. Движение за гражданские права еще только набирало обороты. Пассивное сопротивление постоянно натыкалось на реакционное применение силы. Двадцатью годами ранее страна была воодушевлена Джессом Оуэнсом, унизившим Гитлера. Добро пожаловать в мир. Мать говорила мне, что не планировала еще одного шалопая так скоро. Однако вот он я. И этот опыт продолжается в моей жизни по сей день. Еще рано. Пожалуйста, обожди. Еще пару минут. «Нет, — всегда думаю я, — я не могу ждать ни секунды, чтобы начать жрать этот дерьмовый пудинг». Однако я замечаю, как из моего рта вылетает: «Да-да, конечно». Я беру пучок сельдерея, кладу в рот и начинаю жевать. Это сочное, мясистое двулетнее растение из семейства зонтичных. Ставлю энциклопедию на место, как и полагается пай-мальчику. Я не рассаживаю вокруг игрушки. Поиск в энциклопедии сведений о том, чего я не знаю (а я не знаю почти ничего), помогает мне быстрее расти. Ага. Небольшой кусочек сельдерея застрял в зубах. Между нижним передним и боковым резцом. А если быть совсем точным, как раз между теми зубами, которыми я пользуюсь для откусывания, отпиливания, для идентификации объектов во рту и обгрызания. Они дополняются неподвижным набором зубов верхнего ряда. Ставлю том «СОРД-Техас» обратно в книжный шкаф. Зубы работают, словно пестик и ступка. Тридцать два у взрослых, двадцать у детей. Пятьдесят штатов, пятьдесят звезд на флаге. Соединенным Штатам пришлось отчаянно бороться за свою независимость от Англии, однако это вылилось лишь в отчаянное подражание ей. Такова американская жизнь. Передирай, прежде чем стереть с лица Земли. Трахайся по высшему разряду. Совокупляйся как ненормальный. Женщина, эта инверсия мужчины, утопала жопой в кресле, на ней был голубой бюстгальтер. Мисс Океания. А я стоял рядом, словно мистер Эрекция. Она сказала: «Можешь меня трахнуть». Эти слова, естественно, меня напугали. Я держал ее ноги широко раздвинутыми, а свои — согнутыми в коленях, исполняя при этом что-то вроде непристойного танца измученного насоса, добившегося своего обманным путем. Чем мы при этом занимались? Половой акт, знаете ли, может показаться ужасно глупым, но в этом проглядывает некая грандиозность. Я чувствовал себя добытчиком нефти. Полезных ископаемых ее души. Да, сэр. Мы корчились в обоюдном желании вывернуться наизнанку. Она засунула мне палец в рот и приказала: «Откуси!» Я сосал его несколько секунд, а затем отдернулся и завопил: «Боже!» Позже я набивал рот виноградом, захлебывался им, но все равно пытался поддерживать беседу. Мне казалось, кто-то хлопнул меня по спине, но я предпочел бы маневр в Гёймлиха. Кстати, его звали Генри Джеймс. Впрочем, он еще жив, однако в целях объективизации суждения будем считать, что он умер. После Геймлиха в словаре идет отличное слово — «говнюк». Представьте себе, у него иностранное происхождение. Кусочек сельдерея основательно застрял между ранее обозначенными зубами и торчит там уже несколько дней. В некотором смысле он даже изменил мою внешность. Не то чтобы я рассматривал себя в зеркало, чтобы уяснить это. Я просто знаю. Я стал мрачнее чем обычно, щеки впали, нечто странное приключилось с моей верхней губой, даже форма подбородка, и та изменилась. Кончиком языка (этого важного вспомогательного органа) ощупываю застрявший кусочек сельдерея. Двигаю этот крошечный овощной фрагмент вверх-вниз. Это приносит мне облегчение и помогает думать. Продолжаю представлять себя в главной роли в фильме под названием «Моя сексуальная жизнь». И есть сельдерей. В надежде на то, что новые куски помогут высвобождению застрявшего. И вот наконец (думаю, пошел уже пятый день) моему языку, перед которым теперь помимо его непосредственных обязанностей по опробованию пи*-щи встала новая задача, моему языку, охваченному навязчивой идеей этой бледно-зеленой игрушки, моему языку, становившемуся сильнее с каждым часом, удалось внезапно, без предупреждения вытолкнуть злосчастный кусок сельдерея, и теперь мой рот был на тысячу процентов чист. И когда он вернулся на прежнее излюбленное место, там уже не было ничего, что трепетало бы от его прикосновения и дразнило, лишь гладкая поверхность бокового резца. И мой язык вернулся к своему прежнему бездеятельному состоянию. Кто-нибудь другой наверняка просто воспользовался бы зубочисткой, но я выбрал путь менее исхоженный и потому познал удовольствия другого, высшего порядка.

 

Соучастник

В ЭТОТ ДЕНЬ РОВНО ГОД назад, четвертого числа гибельного месяца июля мне надо было пойти пешком и добираться до дома целую вечность или не выходить из автобуса и просто подождать, пока он обогнет земной шар и вернется обратно в наш старый квартал в Санта-Розе. Это был один из тех дней, когда мои родители были сыты мной по горло, что моя мать любила продемонстрировать мне наглядно, отчеркивая у себя на шее линию ребром ладони. Я, бывало, смотрел на обозначенный ею уровень, а потом на макушку ее головы и думал, что кое-какой запас у меня все же имеется. Мне было тогда восемнадцать — чудесный возраст, достижения которого я ждал всю свою жизнь. По закону тебе можно все, кроме спиртного. Этот пункт меня всегда смешил. Я систематически нарушал правила, установленные родителями, так что они в свою очередь «сняли с себя все обязательства в отношении меня» (отцовское выражение). И не желали терпеть меня ни секунды дольше. Они чувствовали себя так, будто я их использовал. Будто они давали пристанище уголовнику. Однако самым ужасным моим проступком на тот момент было курение травки, которая сопровождает человека с тех далеких времен, когда по земле ходили динозавры.

Все свободное время я проводил в курятнике, где и покуривал. Куры сидели на своих насестах и откладывали яйца. И знаете, со своими маленькими красными глазками и неподвижным взглядом, направленным в никуда, выглядели они куда более обкуренными, чем все укурки моей школы, вместе взятые. А петухи и цыплята в это время носились вокруг, протестуя против моего вторжения. Я, бывало, сидел на полу, окруженный стопроцентно натуральным запахом куриного дерьма, и ни о чем не думал. Я читал, что такое бывает, когда мы проходили в школе экзистенциализм и дзен. Идеальные предметы для какого-нибудь зомби типа меня. А случалось, я думал о будущем, и оно представлялось мне пугающим, но клевым. То, что произойдет несмотря ни на что. В этом и был весь смысл.

Весь ганджубас я держал заныканным в кармане старого плаща, валявшегося у меня под письменным столом, штакеты — в металлической коробочке из-под пластыря, а готовые косяки с гашишным маслом — в пустом пенале для карандашей, который неприметненько лежал позади обычных вроде карандашей. Пока мать не нашла все это и не выбросила. Она сказала мне, что больше не желает видеть ничего этого. Приходилось сидеть на тоннах безникотиновых с «Визином». Но через пару дней я вернулся домой из летней школы обкуренным вусмерть. Отец послал меня на курсы осваивать технику быстрого чтения. Он говорил, что каждый образованный человек должен прочитывать книгу за полтора часа. И вот я на кухне, ловлю зеленых человечков, почти с ног валюсь. Тут мать учуяла аромат и командует: «Вон отсюда!»

Ее палец недвусмысленно указывал на дверь, а потом подошла поддержка в лице отца, спокойного как айсберг, багрового от злости и вооруженного лопатой.. Но все это был прогон. Отец стоял там для придания ситуации оттенка сюрреализма. Все вылилось в абсурд- . ную психопатическую разборку. Человек, одетый наподобие моего отца, может только изредка держать в руках лопату, например позируя для снимка земельного участка. Поэтому он всего-навсего врезал мне по яйцам, съездил по коленям и дал в левое ухо. Когда твои родители размахивают полотенцем или, как в моем случае, отделывают тебя лопатой, это конец. Настало время жести. Я пытался было перетереть с ними на эту тему. Кровь сочилась у меня буквально отовсюду. Но они не стали слушать. Они сказали, что сдадут меня в полицию, если я не уберусь. Так что я свалил.

Сел в автобус до Грейхаунда. Очень живописное место. Билл, мой школьный приятель, встретил меня на автобусной остановке. Это в самом центре Голливуда.

Билл — странный тип. Первый раз я увидел его, когда один парень из футбольной команды делал из него отбивную. Билл неудачно сострил в его адрес, сказав, что футболисты вовсе не такие крутые, как хотят показать. Что на деле все они гомики. Последнее слово буквально повисло в воздухе. А за базар приходится отвечать.

Этот комментарий явно пробудил в футболисте кое-какие чувства. Он облизал губы и стал методично расстегивать свою куртку, пуговицу за пуговицей. Затем он повесил ее на забор за воротник и потер руки. Он приблизился к Биллу, как к вкусному ужину. И наконец съездил ему кулаком по лицу как минимум десять раз в очень бодром темпе. А Билл просто стоял как ни в чем не бывало до тех пор, пока чувак не закончил.

Я наблюдал за этим с другой стороны сетки. Это было мерзко и в то же время неординарно. Это было по-своему великолепно. Затем Билл повернулся ко мне. Я подумал: «Черт! Чего он от меня-то хочет?» Его лицо было улыбающимся кровавым месивом. Он был неподвижен, но, похоже, невероятно горд собой: тем, что выстоял или что мог бы выдержать и не такое, а может быть, тем, что это, как ни странно, приносило ему удовольствие. Его губы были так сильно разбиты, что он даже не мог закрыть рот. Я еле сдерживался, чтобы не засмеяться. Он был очень рад тому, что я оказался свидетелем произошедшего.

Я помог ему дойти до кабинета медсестры. Если бы он окочурился, а я бы его бросил, для меня это могло обернуться неприятностями. Он знал, как меня зовут, что было не просто удивительно, а удивительно приятно. Однако разговаривать с ним мне все равно не хотелось. Этот футбольный монстр мог бы наброситься и на меня, если бы только узнал, что мы—друзья. Так что я подумал, что могу ему помочь просто своим присутствием, желательно никем не замеченный. Нос у него оказался не сломан. Насилие сделало нас несколько ближе.

1Ълливуд всегда поражает многообразием. Куда ни глянь, везде барыги, алконавты, одинокие мамаши с детишками и горы мусора. Впрочем, на самом автовокзале было чисто. Мы обогнули его и направились к дому Билла. Он жил за углом.

Билл жил вдвоем с Бобо — огромным чуваком с черной бородой. Ростом Бобо, наверное, был два десять. Такой полубаобаб-полугорилла. Думаю, эти два фактора объясняют, почему он был основным. Мне позарез нужно было вписаться. Бобо сказал, что я могу переночевать на диване. Я согнул затекшую в автобусе шею и «поблагодарил» от души. «Одно неверное движение, — рассуждал я, — и мне кранты». И выплюнул через левое плечо.

На следующий день Бобо сказал мне, что я могу оставаться, сколько захочу, и что подвал в моем распоряжении, если я реальный чувак. Что за дикий вопрос. Может, я и не был таковым. Но Бобо был из тех, кто разбирается. В реальности и никчемности.

Бобо заявил, что, пока я тут, мне надо на что-то жить. Я вынул кошелек и посчитал свою наличность. Я спросил, на сколько мне хватит восемьдесят пять долларов. Бобо выхватил у меня купюры, заявив, что ненадолго. Он спросил меня, чем я собираюсь теперь заняться. Я ответил, что не знаю. Я чувствовал свою неопытность в подобных вещах. Он сказал, что ищет таланты, а что ты вообще умеешь делать?

Так я начал свою карьеру в шоу-бизнесе. А там, как говорится, главное — связи. Бобо сказал, что проще всего начать с работы моделью. Вначале мне казалось, что я никогда не соглашусь сниматься голышом. Нет, я не стесняюсь своего члена, но я не из тех, кто обожает его и зовет Питоном или Чаки.

Бобо сказал: «Давай посмотрим на твой член». Мне показалось, что я что-то неправильно расслышал, однако на самом деле я прекрасно понимал, что он имел в виду. Для разнообразия я решил не говорить «Что?» и не делать ноги. Я стал развязывать шнурок, но он воскликнул: «К черту этот стриптиз, просто покажи член». Я повиновался и разделся мигом. Бобо посмотрел на него и сказал: «Потряси им немного. Хорошо. А теперь подними». Я подчинился. Он кивнул, а затем прибавил: «Отличные яйца. Теперь повернись. Превосходно: никаких волос, сойдешь за подростка. Прыщи тоже очень кстати».

Ладно, теперь перенесемся в настоящее. Теперь я работаю моделью и даже снимаюсь в художественных фильмах, как на прошлой неделе. Они назывались: «Зеркало заднего вида» и «Пирожные с глазурью». Мой сценический псевдоним — Стив Южный. Мне хотелось чего-нибудь поприкольней, однако Бобо сказал: «Спокойно, приятель, надо быть проще».

Снимают, как правило, либо в полный рост, либо твой торс, либо просто твой член напротив женской или мужской зияющей промежности. Фотограф делает много снимков очень-очень быстро. Поначалу я чувствовал себя, как на приеме у врача. Куда ни глянь, везде спирт и вата, чтобы поддерживать поверхности в чистоте. Модели едва прикасаются друг к другу. Я сам держу свой собственный член, а они просто открывают рты, словно птенцы, требующие червей. Иногда, согласно сценарию, я должен кончить, а иногда нет, а мне, как назло, именно в этот раз очень хочется. Другие модели получают прибавку, если я кончаю им налицо. Сто баксов. Они называют их «приз за меткую стрельбу». Именно поэтому журнал раскупается. Один фотограф сделал серию фотоснимков моей спермы. При помощи специальной штуковины и раскадровки он разложил процесс семяизвержения на последовательность кадров. Он сделал десять фотографий на специально подобранной для этого пленке. В журнале снимки выложены по порядку на одном листе, так что моя сперма путешествует из одного квадратика в другой словно НЛО, в результате разбивающийся о поверхность Земли.

К настоящему моменту я успел попасть на страницы восьми журналов. Пять реклам и три разворота с краткими историями о том, как я потерялся, или был украден по дороге из школы, или стал победителем конкурса штата по правописанию и свалил. У меня есть экземпляры каждого журнала. Я был вынужден их купить. Бобо они достаются бесплатно, но разве он поделится! Я даже не узнаю собственный член. Измени угол зрения, с которого обычно смотришь на себя в зеркало, и глядь — перед тобой незнакомец.

Я стараюсь опустошить свое сознание, словно мастер дзен, однако вместо этого в моей голове вспыхивают фантастические сцены. Передо мной разворачиваются события, которым, я надеюсь, суждено состояться. Я вижу себя знаменитым, в окружении других известных людей, все очень любезны и называют меня своим другом. (Это самое главное: любезная, дружеская атмосфера.) Телефон звонит весь день без перерыва. И как ни странно, половина всех звонков адресована мне. Я отношусь к этому на редкость равнодушно. Другая половина адресована Джеку Николсону, моему новому другу. Он считает, что я — настоящая звезда. И переживает, что его время прошло. Я уверяю его в том, что он — один из тех чуваков, что пришли навсегда. Он благодарен мне за эти слова. Мы смеемся.

А ВОТ другой фильм. Следователь швыряет меня на стул и начинает выпытывать, что мне известно. «Давай, начинай, — скажет он. Затем обойдет вокруг меня, положив руки в карманы. — Облегчи свою участь. Ты ведь неплохой парень. Итак, я тебя слушаю».

Я бы предпочел, чтобы это произошло на самом деле, прямо сейчас. Это лучше чем трястись в фургоне посреди пустыни, сжимая руль, и ждать, пока Бобо и Билл там закончат.

Уверен, всем парням моего возраста следователи говорят, что они «неплохие ребята». Если бы я был девчонкой, они назвали бы меня красавицей. Если я бы был упитанный, следователь сказал бы: «Слушай сюда, толстяк! Мы уморим тебя голодом, если не скажешь!» Только ведь я плохиш. И следователь это знает. Так что он начинает свою игру с вранья и ожидает, что я последую его примеру: навру чего-нибудь для начала, а через пару часов перейду к правде. Его работа заключается в том, чтобы выбить из меня эту правду. Получить признание в том, что я что-то сделал или видел, как это сделал кто-то другой.

Я вижу себя в пустой комнате, без окон. Мне в лицо бьет луч света. Типичный допрос. Как положено, все начинается с дежурных вопросов. Но стоит только перестать сотрудничать, как легавый наподдаст тебе по всей строгости закона. Когда я зеваю или смотрю в сторону, он возвращает мою голову в нужное положение своей здоровенной лапищей.

«Я хочу сотрудничать, сэр, просто у меня нет соответствующих полномочий. Я космонавт-стажер. Силы покидают меня, сэр», — говорю я следователю. А он мне: «Просто фантастика, сынок!» И я продолжаю думать, что он будет обходиться со мной по-отечески (только, пожалуйста, пусть он будет без усов).

Без разницы, как выглядит следователь; в твоих глазах он становится все симпатичнее и взглядом вытаскивает из тебя информацию. Но когда я запинаюсь или забываю что-то, он ведет себя нервно и грубо, как большинство отцов, когда сыновья их не слушаются. Словно ты — рядовой в их личных секретных военно-морских силах.

Мой отец — настолько типичный американец, что жуть берет. Однажды на бейсбольном матче, когда пели государственный гимн, он сорвал с моей головы бейсболку, процедив сквозь зубы: «Имей хоть немного уважения!» В его высказываниях редко набирается больше четырех слов. Не удивлюсь, если окажется, что большинство мужчин отождествляют себя с орлами, этими сильными, независимыми птицами, которые устремляются вниз, чтобы разодрать в клочья любое существо, которое окажется слабее, чем они.

Следователь говорит мне: «Слушай сюда, козявка. Ты в такой глубокой жопе, что благодари Бога, если после всего этого тебе вкатят двадцатку. А пока я буду бить тебя башкой об пол, после чего ты уже никогда не сможешь дышать через нос. И когда ты отсюда выйдешь, ни одна живая душа тебя не узнает. С другой стороны, если ты будешь сотрудничать... знаешь, все может измениться в лучшую сторону».

Фамилия у следователя наверняка будет типа Костоправ. Офицер Костоправ. Фамилия, в подлинность которой вы в жизни не поверите и поэтому никогда не забудете. И тем не менее она настоящая. Фамилия, при произнесении которой нельзя не рассмеяться, утопив в этом смехе свой последний шанс на спасение. Я буду изо всех сил стараться не смотреть на его жетон с фамилией. Костоправ. Или Хрендель. Или Мозго...б. Все, мне ...уяк.

ПОЧТИ ВСЕ ВРЕМЯ я чувствую себя эмоциональным уродом. Я часами сижу в кресле без единой мысли, чувства или побуждения. За исключением одного, может быть, переживания: нервозности. Много месяцев без единого косяка. Я стал ужасно нервным. Припадков у меня пока, слава богу, нет. Понятно? Нет у меня припадков! И хочется верить, что я вообще спокойный человек (хоть я и знаю, что это не так). Просто когда я наливаю себе первую чашку кофе, я обычно вспоминаю о том, что было накануне, что натворили мои дружки прошлой ночью, и о том, чего бы пожрать. Еда помогает смотреть на вещи проще.

У меня круглосуточная потребность в чем-то сладком и мучном. В бельгийских вафлях, в оладьях с кусочками яблока, французских тостиках и блинчиках с ореховой пастой. Рука наклоняет чашку, но мой рот не готов к этому глотку. Все проливается мне на рубашку. Я встаю и направляюсь к двери. Не вписавшись в проем, разбиваю плечо о дверной косяк. Подавшись назад, налетаю задницей на угол стола, опрокидывая бутылку джина или переворачивая пепельницу.

Человек в заляпанной одежде не вызывает ни у кого доверия. Даже если эта одежда—спортивная. Люди всегда замечают грязь и начинают думать, что ты нищий, больной на голову преступный элемент. Моя мать верит, что грязь произошла от дьявола. Отбеливатель— вот ее Бог. Люди замечают грязь и задаются вопросом, что ты натворил. Они моментально превращаются в инквизиторов: «Какие именно противоправные действия привели к этим коричневым пятнам, зеленым полосам и красным брызгам? Разве это не очевидно? Убегая, прокатился по траве, потом получил удар ножом!» Но я же не совершил ничего плохого. Клянусь. Это всего-навсего кофе.

Когда случаются неприятности, я перестаю думать. Я мысленно удаляюсь в тихое место, залитое ярким, светом. Там растения по-настоящему зеленые, а воздух влажен и свеж. Красного цвета только розы, румянец на лицах и яблоки на палочке, облитые красной карамелью. Никакой крови — я держусь от этого подальше. Я заставляю себя верить в то, что я сижу под большущим всамделишным деревом, а не внутри автофургона Бобо. Я намеренно вдыхаю и выдыхаю воздух с легким сопением, чтобы быть уверенным, что я действительно дышу.

Я не слишком много думаю о том, что хорошо, а что плохо. Я могу не думать. Однако то, что происходит вокруг, кажется мне немного несправедливым. Это отвратительно, как ни посмотри. Впрочем, если у вас нарушение обмена веществ в мозгу, вы не согласитесь. Скажете, что их занятия вполне обоснованны, что Цель оправдывает средства. Люди, склонные к насилию, всегда любят Ницше. Но именно с этим у моих Дружков беда. Физиологические нарушения плюс не те книжки. Те, что были сляпаны наспех, но яростно отстаивают свои положения. Они огнеопасны.

В моей семье вроде не было психов, однако у каждого из нас имеются сдвиги. Похоже, кто-то просто уничтожил нашу историю душевных болезней.

Однажды мы с моим старшим братцем Фредом стояли на крыше, глядя по сторонам. Только мы начали взбираться, как тут же обнаружили себя стоящими на крыше. Мы ни о чем не говорили. Вокруг искрился и колебался дивный мир. Мы встали на самый край. И вот стоим мы, чувствуя себя могущественными властителями мира, как вдруг ни с того ни с сего брат хватает меня и сталкивает вниз. Я приземляюсь лицом в траву, поднимаю голову, не вполне соображая, сломано у меня что-то или нет, думая, что он сейчас начнет смеяться, мол, классная шутка, но он просто стоит и пристально смотрит на меня. А потом говорит: «Ты выиграл!» А я ему: «Что? Что я выиграл?» А он: «Выиграл, и точка».

Бобо, Билл и я пьем много кофе. Я отвечаю за его приготовление. Им я завариваю послабее. Они так любят. Им нравится, чтобы кофе выглядел, как чай. А я люблю покрепче, цвета вареной сгущенки. Чтобы вышибал меня на некоторое время из туманной и слякотной рутины моих мыслей. Если кофе слишком крепкий, чашка Бобо разлетается вдребезги от соприкосновения со стеной.

Убирать все приходится мне, потому что только я испытываю нелюбовь к беспорядку и грязи. А также потому, что, пока я выполняю роль горничной, я могу не платить квартплату. Беспорядок меня и вправду напрягает. Я начинаю нервничать. Но это ерунда. Не знаю, откуда у меня страсть к уборке. Легче всего сказать, что я научился этому дома, у сестер и у матери, однако мне кажется, что это появилось позже. Когда я жил дома, я был неряхой. Я боготворил беспорядок и неразбериху, царившие в курятнике. А теперь я навожу везде порядок, чтобы по комнате можно было спокойно передвигаться. Если бы я не беспокоился о таких элементарных мерах предосторожности, как уборка, я бы просто-напросто захлебнулся в воронке образовавшегося мусора. Я бы утоп.

Стиркой тоже занимаюсь я. Бобо и Билл носят преимущественно темную одежду. Черные футболки каких-нибудь групп в стиле хеви-метал, о которых они и слыхом не слыхивали, чтобы выглядеть как байкеры.Черные джинсы или жатые рабочие штаны, которые в народе зовутся «как из жопы». Одной-единст-венной ночи, проведенной вне дома, им достаточно, чтобы уделаться по полной программе. Домой они возвращаются грязные, вонючие, обляпанные с ног до головы буро-красными пятнами. Часто к штанам пристали клейкие лепешки. Или здоровенный ошметок на рукаве. Как из фильма ужасов. Словно кусок мяса просто взорвался. Вместо «Тайда» я перешел на «Олл» с улучшенной формулой. После него одежда кажется чище и приятней пахнет. Когда я перегружаю стиральную машинку или засыпаю слишком много порошка — две привычки, от которых мне, похоже, никогда не избавиться, — гранулы совершенно не желают растворяться. Они просто слипаются вместе и пристают к ткани, образуя тут и там белые порошковые залежи. Приходится перестирывать заново. Но самое страшное, это когда Билл и Бобо надевают что-то белое. Мне в руки эти вещи попадают ржаво-розовыми. Просто произведения современного искусства.

Мастер дзен Судзуки говорил, что разум новичка надо беречь. Так что я твержу себе, что ничего не знаю, что я новичок, почти младенец и не следует ждать от меня слишком многого. Я все делаю в первый раз. Наливаю стакан воды. Воодушевляюсь его чистотой и самим фактом его существования. Делаю глоток воздуха. Затем глоток воды. Вот все, что мне нужно. «Здравствуй, вода!» —обращаюсь я прямо к стакану.

Никто меня никогда не слушает. Но это ничего. Я не молю Господа изменить мою жизнь, потому что вообще мало говорю. «Не надо говорить, чтобы быть услышанным». Я здесь для того, чтобы познавать. Достижения человека измеряются не величиной горы, на которую он карабкается. Дело в красоте каждого шага, в величии того, что ты чувствуешь и видишь... ну, типа.

Однажды в середине дня мой отец, то есть я имею в виду Бобо, стал звать меня, вопя во всю глотку, чтобы я немедленно волочил к нему свою задницу. Я не мог понять, в чем дело. А он продолжал надрываться: «Скорей, кому говорят, сейчас я тебе покажу!» Когда я зашел к нему в комнату, он стоял на другом ее конце голый, еле держась на ногах от принятого джина. Одна рука у него была на поясе, а другой, сложенной лодочкой, он поддерживал свои яйца и член, будто они вот-вот стекут на пол. «Иди сюда, дружище, смотри, что я тебе покажу! А ну-ка, зацени! — произнес он, отодвигая крайнюю плоть. — Во! Как тебе это нравится?» На головке его члена была вытатуирована муха. «Здорово, правда? — спросил он и прибавил: — Болит, скотина! Зато какая работа! Произведение искусства!»

«КОНЧАЙ МЕНЯ ПАРИТЬ, сопляк!» - Костоправ не больно-то ведется на мои россказни. — Меня достала эта твоя история бедной Золушки! Я—твоя совесть. А ты — животное, которое живет с другими такими же животными. Ты меня понял? Мне нужно знать, кто ты на самом деле и что случилось с теми людьми. Я жопой чувствую, когда ты лжешь».

Ладно, долой киношки. Воскресная ночь — их любимое время. Когда они выходят из дома, чтобы убивать. Они говорят, что воплощают промысел Божий, помогая Господу завершить его долгий день. Однако ни Билл, ни Бобо никогда не ходили в церковь. Их религия—убийство. Они просто хватают какого-нибудь распутного парня — малолетнего извращенца (как они их называют) и делают из него отбивную. Они утверждают, что Древний Рим пал именно из-за педерастов. Что все накрылось именно из-за траханья в жопу. Однако они и сами не прочь потрахаться в задницу. Так что мне это не до конца понятно, но я их ни о чем не спрашиваю. Я видел, как Бобо наяривал Билла. А Билл отсасывал у Бобо. Они оба трахают умственно отсталого парня, которого называют Мозоль-в-Жопе и который любит размазывать у себя по члену дерьмо. Я видел это сотни раз. И надо признаться, все это на редкость скучно, даже если они вытворяют всякие штуки с бананами, спагетти, соевой пастой или грязью. Создается впечатление, что они так и не выросли из детсадовского возраста. Например, Билл говорит: «Хочу, чтобы все хлюпало!» Бобо расхаживает в подгузниках с сигарой во рту. Он бросается на Билла, входит в него сзади и кричит: «Визжи, шлюха!» Билл блеет как овца. Он даже не может грамотно сыграть.

Бобо говорит: «Мы убиваем их из-за глупых рож, из-за тупых улыбочек, мать их, из-за деланной веселости или жалких потуг на депрессняк (это все его слова, не мои); мы отрезаем у них губы, потому что они постоянно поджаты или искривлены в гримасе, — видел бы ты, какой видочек у отрезанных, валяющихся в грязи губ, разлученных с подбородком и сморщенным в презрении носом! А эти псевдонезависимые позы, мол, мы хозяева мира, это покачивание бедрами во время ходьбы или мизинцы, оттопыренные с целью демонстрации женственности! А сладкие напитки с непременными вишенками, эти выбритые причиндалы, кожаные куртки, бейсболки козырьком назад, рок-н-ролльные футболки! А как они пялятся на мое брюхо (Бобо очень толстый), а потом намекают, что мне не плохо бы сбросить вес, трахая мертвяков в задницу. Хотя, конечно, на самом деле мы убиваем их ради звука животворящих человеческих воплей. Я вырос в Арканзасе, так что, когда я слышу характерное «у-и-и-и-и-и-и-и-и», мне приходят в голову свинофермы, а по ассоциации с ними жрачка и ...ля. Мы убиваем их ради ощущения добычи в руках, они умоляют, корчатся, бьются в конвульсиях, а потом — сопливый финал. Я без этого не могу».

В НАШЕЙ МУЖСКОЙ МИНИ-СЕМЬЕ я еще и водитель. Водитель, а не фигурка перед лобовым стеклом. Все началось в тот день, когда Бобо попросил меня отвезти его к палатке с буррито. Он велел мне прижаться к обочине перед мостом, но не глушить мотор. Мы были прямо над автострадой. Я мог думать только о том, что нас перевернет через бортик и выбросит под колеса. А я не горел желанием, чтобы это произошло. Я бы, пожалуй, вообще не умирал. Мне хорошо знакомо ощущение дискомфорта. Я не имею ничего против. Бобо велел мне поднять стекло с моей стороны.

На дворе стоял один из самых жарких дней лета. Палило градусов под сорок. Машины с лязгом проносились перед нашим носом. Может, какой-нибудь водитель заметит, если Бобо будет со мной что-то делать; но наверное, свидетель все равно не вернет жертву к жизни.

Как всегда, я просто выполнил то, что он сказал. Я поднял стекло. В конце концов, он старше и умнее меня и должен знать, что делает. Он говорил о человеческом теле и его красоте, о своей любви к гимнастике, борьбе и стрельбе из лука, о своей покойной жене (он был женат?!). (Сначала думаешь: «Че-во?» А потом: «Видно, ни женитьба, ни развод не приведут ненормального в норму».) Потом он говорил про Библию — он пишет новую, и если я умею печатать, он готов платить мне за работу, но я должен обещать, что не буду читать его записи, только перепечатывать. Он сводил все к насосам, стиральным машинам, откачке и смыву. После этого он заявил, что я много значу для него и никогда не должен его покидать, что мы друзья, он во мне нуждается и что разрыв нашей связи есть грех и его это может сильно разозлить.

Я ответил, что тоже в нем нуждаюсь. Не знаю почему. Это вылетело само собой. Я просто пытался подыграть. Когда кто-то говорит мне что-то хорошее, я отвечаю тем же, пусть даже это неправда. Помню, на мне была моя обычная одежда: красная футболка поверх желтой майки с рукавами. Жизнерадостные Цвета. Даже летом я надеваю много одежды — ощущение, что моя кожа более прочная, поднимает настроение, — но в тот день я чувствовал, как жар поднимается по моим ногам, одновременно изливаясь из головы, и его потоки встречаются где-то на уровне груди, чтобы хорошенько меня прожарить. Я готовился изменить свою форму путем плавки. Воздух кончился. Я был мокрый с ног до головы: пот капал с моего лба и струился вниз от подмышек. Бедра ослабели и тоже намокли. Бобо зачем-то включил обогреватель. Он продолжал рассуждать о чистке общества. Он сказал, что принудительное спаривание будет бесполезно при отсутствии клапана мощного спермоотсоса. Меня затрясло. Он повторял мне снова и снова, чтобы я не смотрел в сторону, потому что зрительный контакт несет энергию, мозгочистка зрачок в зрачок, и не смей обманывать меня, отводя глаза, не то мне придется выведать правду другими способами. Мои глаза слезились, их заливал пот. Все предметы расплывались. Его глаза были для меня двумя размытыми пятнами овальной формы. Я старался смотреть ему в область переносицы, цепляясь взглядом за большую родинку в одной из складок на лбу. Наступило долгое молчание. Он смотрел на меня так, будто сканировал лазером. Когда я по-настоящему напуган, заперт в замкнутом пространстве или нахожусь под воздействием неких веществ, я начинаю терять сознание. По моим подсчетам у меня оставалось не более двух секунд. По ногам и рукам прокатывались разряды нервного напряжения; ужас буквально сочился из кончиков пальцев. Мне казалось, что Бобо вот-вот проглотит меня, словно крекер. Его рот открывался и закрывался с огромной скоростью: полиция, праведный гнев, люди с высоким интеллектом вырабатывают меньше мочи, чайки обожают кукурузные хлопья, томатный сок сильно щиплет член, протест против истребления жирафов. Затем он поинтересовался, почему я не сниму футболку, когда на дворе такая жара.

Я не знал. Ни почему. Поэтому я ее снял. Я не настаивал. Но тогда Бобо задал следующий вопрос. Зачем я ношу под ней еще и майку. Бобо очень злится, когда я не могу толком ответить на поставленный вопрос и говорю «я не знаю» или «ага» с отсутствующим видом. Так что я открыл дверь и просто вывалился наружу. Я уже почти потерял сознание. Глаза у меня были открыты, но ничего не видели. Жесткость асфальта и глоток воздуха вернули меня к жизни. Бобо обошел фургон и остановился с моей стороны. Ему, вероятно, казалось, что я блефую. Я узнал его по черным ботинкам, на подошвах которых всегда тонна присохшей грязи, а на шнурках запеклась кровь. Я почему-то подумал, что от этих ботинок следует ожидать только одного: немедленного удара в лицо. Я, в общем-то, это заслужил. За то, что был таким неуверенным и слабым. И если бы он не отверг меня после этого урока, оно бы того стоило. Однако вместо этого он помог мне встать на ноги. Он сказал, что понимает, что пугает меня. Но не отпустил. Он схватил меня за плечо своей огромной ручищей, большим и указательным пальцами впившись мне в ключицу. Если бы я попытался вырваться, хватка сделалась бы только крепче. Лишь когда я снова чуть не упал, от боли, он отпустил. Он сказал, что страх смешон, как чих или отрыжка, и что он научит меня с ним справляться. Я сказал: спасибо. Он потрепал меня по голове. Я мог дышать полной грудью. Мы запрыгнули в машину и направились в сторону палатки с буррито.

Внутри фургон Бобо шикарно отделан. Черная бархатная обшивка от пола до потолка. Специально для любителей дробовиков. Задняя часть обита промышленной резиной, чтобы любую грязь можно было просто смыть. Снаружи фургон кажется огромным, однако внутри не так уж много места, если только вы не лежите на полу, откуда кажется, что он простирается во все стороны в бесконечность, словно домик на дереве в детстве. С одной стороны имеется небольшое окошко, а с другой табличка: «УРА РЕЗНЕ» — отличная приманка для юных металлистов.

За рулем я, поэтому Бобо может всласть разглядывать мальчиков на улице. Все это странно, потому что вообще-то мальчики-проститутки — любимое лакомство Бобо. Каждый Божий день он тратит уйму времени, смакуя их и обсасывая, но потом вдруг, очухавшись, словно стыдится самого себя. Он заигрывает с ними и ведет себя по-детски, разыгрывает из себя милую добрую гориллу, а потом глядь — он уже трахает их во все дырки и тащит на бойню.

Вот что происходит каждое воскресенье в десять часов вечера: я сажусь за руль, и мы выезжаем на прогулку по городу, разглядывая мальчиков на улицах. Билл сидит на заднем сиденье, а Бобо — рядом со мной, на переднем, отбивая пальцами дробь на приборной панели. Бобо занят тем, что выбирает парнишку. Больше всего ему нравятся шестнадцатилетние брюнеты (но только прямоволосые, не кудрявые) без растительности на теле, разговорчивые, мускулистые и, само собой разумеется, с большим членом. Стоит такому парню залезть к нам в фургон, и на его жизни можно ставить крест. «Б...ский фургон!» — всегда говорят они мне, будто он мой. Раньше я отвечал: «Спасибо». А сейчас перестал. Они всегда с самого начала доверяют Бобо, потому что у него на животе растянулась надпись «Умри!»

— Ты, случаем, не спидонос? — всегда спрашивает Бобо.

— Иди к черту, конечно, нет! — всегда отвечают они и запрыгивают внутрь.

Если бы хоть один из них ответил, что он ВИЧ-инфицирован, счастливчик прожил бы дольше. Я трогаюсь. Билл выкрикивает: «Атас!» Валит парня лицом вниз, защелкивает на нем наручники и начинает ржать, словно слабоумный, которому не терпится в туалет. А потом снимает все на «Полароид». Я стараюсь вести себя бесстрастно, будто ничего не происходит: просто смотрю вперед. Но то, что происходит внутри фургона, — полное безумие. Билл говорит: «Мы намерены трахнуть тебя, а потом разрезать на мелкие кусочки вот этой штукой (показывает парню нож) или прострелить твою задницу вот этим (показывает пушку). Если б зависело от меня, я бы сначала прикончил тебя и только потом трахнул, но... Решения, решения... Оставь самое вкусное напоследок или просто нырни в море крови!» Я притворяюсь, что слушаю плейер, громкость выставлена на максимум. Я еду по трассе номер пять на север до Палмдейла — по одной и той же дороге из раза в раз. Бобо достает свой блокнот, протискивается назад и начинает зачитывать оттуда: «И снизошел на Бобо Господь и повелел: „Смири свой гнев резиновыми прокладками, дабы правда не сочилась из тебя наружу"». Для пущей выразительности он дает парню блокнотом по лбу. Созерцай принудительное спаривание и его необузданную ярость в присутствии роя разнузданных и озлобленных недоносков — и он тычет углом в глаз парню (тот голосит). Я съезжаю с авеню Зл и поворачиваю направо, в ущелье Клэкер, съезжаю на слякотную дорогу и еду до подножия холма, там всегда пустынно. Самоцитирование тем временем продолжается: «...и откатили они камень от родника в поле, и посмотрели, какая из этого вышла пое...нь. Теперь вы готовы к самому главному. Очиститься через ликование. Удалите ближнему печень. Принесите в жертву бездомного». Я останавливаю машину. Они выволакивают вопящего парня наружу. Я делаю радио погромче. Билл тащит его на цепи с накинутой на горло удавкой. Бобо выносит фонарик и войлочную сумку, полную инструментов. Если верить бумажнику, его зовут Томас Хамфри. Они заходят за большой валун. Обычно все занимает две или три песни.

Я просто сижу. Я ни к кому ни разу и пальцем не притронулся. Иначе потом чувствовал бы себя отвратительно. Так что, уважаемый детектив Костоправ, если вы утверждаете, что Билл и Бобо — животные, я процитирую вам слова Судзуки: «Пастуху не следует пытаться властвовать над стадом; животные лишь будут несчастными и восстанут. Вместо этого пусть он приведет стадо на большой луг, и они будут пастись, как им должно». Именно так и обстоят дела. Бобо и Билл жуют свою жвачку по ту сторону валуна.

Кино: мне бы хотелось арендовать у своей сестры кусок земли в Орегоне (за ноль долларов) и построить там себе чудесный маленький домик. Все жилое помещение будет сплошным зеленым парником. Всего одна комната. Никаких посторонних вещей — лишь матрац, чтобы спать, и повсюду растения, покачивающиеся в гармонии и касающиеся своими мягкими листьями моих ушей каждый раз, когда я поверну голову.

А это не кино: они возвращаются, хихикая и тяжело дыша. Все в крови. Я выключаю радио как раз на песне «Бисти Бойз» «Отсоси и поцелуй». Их лица забрызганы кровью. И пахнет от них серой и сыром. Они начинают описывать мне все в подробностях: какой звук издало тело после первого серьезного надреза, как напряжение переросло в панику. Билл отрезал парню два пальца и засунул их ему в нос. Сообщив это, он вынул остальные из своего кармана и спросил: «Не нужны?» Он также рассказал, что на вкус кровь похожа на коктейль с томатным соком. Он ставит альбом «Кто следующий?» группы «Ху» и затягивает песню «Борис-паук».

Мы все проголодались. Буррито. Мне не нужно спрашивать, я и так знаю. Я еду прямо к «Покито Мае», моей любимой палатке. Они ждут в фургоне, а я делаю заказ. Одно и то же каждый раз. Три буррито-асада, три карнитос-тако и один тамале для Бобо. Затем я прохожу в винную лавку и покупаю ящик пива и два пакета чипсов — один с приправой «начо», один с обычным вкусом.

Бобо погрузился в молчание, он почти в коме. Обычно он постоянно командует: поверни налево, притормози, остановись. Билл интересуется у Бобо, не хочет ли тот чипсов. Но тот отворачивается и сидит, уставившись в окно. Мы заканчиваем есть и едем дальше. Билл пытается выразить свои переживания:

«Мне бы хотелось казнить кого-нибудь на электрическом стуле. Посмотреть, как он будет извиваться под напряжением в тысячу вольт. Знаешь, мы ведь дав-но уже никого по-настоящему не мучили. По-твоему, я жалуюсь? Сейчас все стало происходить слишком быстро. Раз-два, и они уже готовы. Впрочем, может, мне просто раньше казалось, что все было дольше. Пытка требует терпения и предварительного плана, чтобы вылиться во что-то стоящее. Нам необходима вода, или стартовый пистолет, или дерьмо, чтобы разбудить их и держать в сознании до самого конца. Мы слишком гонимся за сиюминутными удовольствиями. И еще: мы превращаемся в уличное хулиганье. В пустынных крыс. Помнишь, что мы вытворяли в школьном сортире?»

Прихожу в себя. На дворе июль, среда или четверг — точно не могу сказать. Американский банк показывает, что сейчас 12:46,25 градусов тепла. На небе молния. Но не шаровая, а просто гигантские вспышки света тут и там. В лобовое стекло ударила одна-единственная капля дождя. Других нет. Так что я решаю не включать дворники. Билл продолжает: «С другой стороны, нет ничего приятнее, чем грамотное обезглавливание. Холодная чистота лезвия. Ого, посмотри на этого клубного очаровашку. Из него вышел бы отличный бифштекс. Притормози».

Я повинуюсь. Бобо откидывается на сиденье. Билл подается вперед, ложится животом на колени Бобо и высовывает голову из окошка, словно жираф:

— Простите, вы не знаете, как добраться отсюда до Волшебной Горы?

— Знаю, — отвечает парень,—только это далековато будет. Вы, ребята, потерялись?

На нем мешковатые джинсы и черная футболка, оттянутая назад, так что нам виден его голый живот. У него черные волосы, много прыщей, и ему, вероятно, лет семнадцать. А может быть, и двадцать пять, трудно сказать.

— Да, мы не очень представляем, где находимся. Куда мы заехали? — Билл всовывает и высовывает свою голову из окошка в псевдобеспокойстве.

Рот парнишки приоткрывается. Он вроде улыбается, но выглядит обескуражено. Наконец смеется, а потом говорит: «И?»

— Может, прокатишься с нами? — спрашивает Билл своим невинным голоском. — Мой отец... (он целует Бобо в лоб, на что Бобо никак не реагирует)... разрешит-выпить пива и заплатит за всех.

— Звучит заманчиво. Тогда я залезаю внутрь? Попался. Он залезает в фургон.

ПОЖАЛУЙСТА, ОКАЖИСЬ ПОЛИЦЕЙСКИМ. Я так больше не могу. Давай ты будешь Костоправом. И пристрелишь их. Мне так хочется спать.

 

Будущее

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ МЕНЯ ни с того ни с сего посетило вдохновение. Я сидел в кино и смотрел, как Эррол Флинн вытворяет всякие штуки на экране, как меня вдруг осенило. Я подумал: моя покойная жена—она, конечно, мертва, но ей совершенно не обязательно оставаться мертвой. Побыла и хватит. А теперь я могу вернуть ее обратно. Ни всякими там фокус-покусами, а самой настоящей свиной кровью.

Я сделаю много-много отверстий в ее артериях, и вся бальзамическая жидкость вытечет из нее. Тогда я смогу влить на ее место свиную кровь. Уверен, это сработает. А потом я подсоединю ее вены к своим, и это поможет ей вернуться к жизни.

Таковы мои установки. Я также намерен заняться строительным бизнесом и перевозками. Мои такси будут возить людей по всей Америке по самым низким тарифам. В мои машины будет влезать больше народу, чем в восемь поездов, вместе взятых, и они будут в два раза быстрее ракет. Еще я надстрою три дополнительных этажа к нашему дому, и это будет зона отдыха. Я представляю себе, как там разместится кинотеатр, теннисный корт, кегельбан и плавательный бассейн. И надо будет обязательно оставить немного места для того, чтобы и жена могла там что-то разместить. По своему усмотрению.

Я определенно самый умный мужчина на земле. Целую неделю я был трупом с дыркой от пулевого ранения в сердце. Так что теперь меня ничто не остановит, разве что сокрушительный удар молотком по черепушке.

Сын будет помогать мне в моем предприятии, хотя сейчас он и не в состоянии думать ни о чем, кроме танцующих в космосе планет.

 

Настоящее

СЫН СЧИТАЕТ, РАЗ ЕГО МАТЬ УМЕРЛА, мы должны зарыть ее в землю. Несмотря на то что мы еще не все испробовали. Она мертва. Это правда. Однако нельзя утверждать на сто процентов, что мы испробовали все способы вернуть ее к жизни. Этот мир — скользкое место. 1]рязное и вводящее в заблуждение. Смерть почему-то представляется трассой с односторонним движением, но кто сказал, что невозможно попытаться проскочить в обратном направлении, когда на дороге мало транспорта.

В некотором смысле мне понятно желание сына поскорее похоронить мать, прежде чем она начнет разлагаться. Однако неприятных моментов не всегда возможно избежать, особенно если речь идет о сохранении жизни. Мальчику привили правильные взгляды на жизнь: мы должны класть мертвецов в землю и удерживать их духовную сущность — нежно, но крепко. Или они — нашу. А отсутствие тела может привести к неожиданному развитию отношений. Постоянный звон в ушах. Земля, по которой ходишь, станет постоянным укором. А во сне разыгрываются новые варианты событий. Всем известно, как привидение или целая их банда могут зависнуть у вас над кроватью, мешая вам спать. Они спускают воду в туалете, щиплют вас за ляжки или примеряют вашу одежду. Как только привидение привыкает к своей новой ипостаси, у него тут же появляется набор вполне привычных человеческих качеств. Например, призрак женщины начинает завывать все чаще и чаще и становиться непредсказуемым. Она начинает требовать внимания, а когда получает его, естественно, делает вид, что вы не существуете.

То, что мы не можем закопать в землю, мы сжигаем. Люди боготворят пепел или хотя бы утешаются маленькой мрачноватого вида урной. Можете мне поверить: уж я-то знаю законы и традиции нашего общества. Наша беда в том, что нам не разрешается хоронить своих мертвых. Гражданам нельзя хоронить своих родных без посторонних, в приватной обстановке. Самый горестный момент в жизни выставляется на публику и обходится в кругленькую сумму. В здешних краях принято заранее договариваться с гробовщиками обо всех посмертных процедурах. В нашем городе этими делами заправляет семейка неотесанных ирландцев. Их контора называется «Калахан и сыновья». Все как один пропойцы. Хоронят всех подряд. У них монополия на мертвецов. Так что в некотором смысле мой сын экономит мне кучу денег. 1568 долларов и девяносто центов, если быть точным. Мне не нравится мысль, что кто-то, кроме меня, будет раздевать мою жену. А потом еще и обмывать, одевать во что-то красивое и возвращать на ее лицо улыбку. Мы в состоянии сами выкопать яму и упокоить ее с миром, но если нас поймают за этим занятием, мы отправимся прямиком в тюрьму. Они даже могут решить, что мы ее убили, до тех пор пока врач не даст заключения о причинах ее смерти. В больницах к пациентам относятся как к мебели. Лично я — последователь Научной церкви Христа. Материя иллюзорна и бренна. Она — смертная ошибка мира. Моя жена умерла своей смертью, в кресле. Дух же есть непреходящая истина. Вот что ей нужно в данный момент—моя концентрация, а вовсе не вызов врача на дом. Любовь всегда должна и будет удовлетворять наши потребности. Я бы чувствовал себя, словно кто-то высыпал пачку соли в мою окровавленную глазницу.

ОДНАЖДЫ Я САМ УБИЛ человека, который копал яму. Незнакомца. Я был пьян. Увидел, что он копает. Меня это разозлило. Не знаю почему. Не могу этого объяснить. Что-то не так было с этой ямой. Она как-то глупо выглядела. К тому же было очень жарко. И зачем кому-то понадобилось копать? Пока я сидел в тюрьме, я думал обо всех случаях, когда мне хотелось кого-нибудь убить. А это случалось, как минимум, раз в день. Я всегда сам подбрасываю дрова в огонь своей страсти. Вспыльчивость — странная игрушка. В решающий момент, непосредственно перед и сразу после того, как вы приняли решение пойти и разобраться, убийство — вполне справедливая реакция. Вы на пределе, и другому придется уняться. Однако я каждый раз повторяю себе: «Нет и еще раз нет! Незачем убивать каждый день. Незачем убивать каждого, кто тебя разозлил.

Незачем запускать вилки в лица незнакомых людей только потому, что они украдкой посматривают на тебя и хмурят брови». Когда мне было столько же, сколько сейчас моему сыну, я только и думал о том, как бы убить своих родителей. Поразительно, что я этого так и не сделал. Не менее поразительно, что и они умудрились не спустить меня по мусоропроводу. А могли бы. Я был у них самым младшим. Все, чем я занимался, — это жрал. Одно мое несварение желудка превратило их жизнь в незатихающую драму. Так что я не устаю говорить себе: «Ты — счастливчик. Только подумай, что было бы, если бы ты превратился в убийцу, жаждущего крови каждый день. В наркомана, пристрастившегося к этой жидкости». Рано или поздно мне бы это просто наскучило. Это все равно что с утра до вечера взвешивать брильянты, или профессионально брить моделей для показа бикини, или быть гинекологом суперзвезд. Только представьте себе, каково привыкнуть к этому!

— Прошу прощения, госпожа Джина Лола-недотрога, не могли бы вы раздвинуть ваши драгоценные ножки пошире, чтобы я мог проникнуть наконец в эту внушающую трепет бритость вашей святая святых.

А она мне:

— Моя промежность еще способна вызывать восхищение? А, доктор? А то сегодня вечером ко мне зайдет один весьма известный — не буду называть его имя — человек, дабы разжечь тлеющий во мне огонь.

И посмотрит на меня так, будто я и есть тот самый человек. А я - порядком утомившийся от подобных тривиальных вопросов — отвечу, не в силах справиться с собственной зевотой:

— Конечно, Тина, то есть Джина, от вашей вульвы просто дух захватывает.

Но если ты убил только раз и извлек из этого урок, это может многое изменить в твоей жизни. Это мудрость, которая задает настроение.

Я НЕ ПЕРЕСТАЮ ДУМАТЬ об одном выражении, которое никак не выходит у меня из головы: «Да не будет предано тело земле, пока не испробованы все возможности возродить в нем жизнь, пусть даже посредством неопределенного, часто абстрактного и хитроумного осмоса». Эта фраза эхом отдается в моей голове, словно слова из любимой песни, будто бы обращенные лично к тебе. Только вот, несмотря на все мои усилия, я никак не могу понять ее до конца. Осмос: не так уж заумно, как может показаться. Соединение физического и духовного. Одни умирают от рака, потому что проводят свою жизнь, стоя за спиной у курильщиков, других отравляют через рукопожатие. Однако верно и обратное: воскресить мертвого можно, поместив его позади кого-то, в ком бурлит жизнь. Так что каждый удар моего сердца воистину принадлежит Тебе.

КОГДА МОЯ ЖЕНА СКОНЧАЛАСЬ, в моем сыне проснулся интерес к геологии. Он с головой ушел в земляные работы. Вот, например, в эту минуту он роет маленькие безобидные ямки в саду. Ему известно, что глубокая узкая прямоугольная яма выведет меня из себя. Конфигурация могилы; избавление от человеческого тела; словно кто-то ванну принимает. Нет, это невозможно постичь.

Чем глубже человек вонзает свою лопату в землю, тем больше ему открывается ее строение и трансформации. Мы должны это знать, мы, мужчины. Я вот сижу тут, думаю о своем сыне и говорю от лица нашего вида, точнее, от мужской его половины. Вот лежит камень: сухой, шероховатый, покрытый какими-то гранулами. Переворачиваю камень резким движением. На обратной его стороне — налипшая почва, темная и влажная. Это первый слой. В нем, извиваясь, черви претворят в жизнь какое-то неизвестное нам задание. Но давайте не отвлекаться. Копните глубже, и вы обнаружите более сырую почву. Удивительно, но почва увлажняется сама по себе. Все дело в подземных реках. Почву можно уподобить душе в человеческом теле. Однако земля постижима, несмотря на то что мне не понять то, что написано о ней в книге моего сына, в то время как душа остается полной загадкой. Земля представляется мне огромным организмом. Очень древним. Чем-то таким, что каждый из нас именует Матерью. Она все время выращивает на себе разные вещи и тем не менее остается круглой. Чтобы мы не задавались, она периодически пускает в нас молнии, насылает ураганы и устраивает нам землетрясения. И все равно продолжает быть круглой. Этакий парящий шар. А мое тело преподносит мне все новые и новые сюрпризы, которые я наблюдаю все тем же способом — со смесью страха и любопытства.

Сын размазывает грязь по стене, что напротив камина. Для этого он использует свои пальцы и носок, которым больше не собирается носить. Сначала я был разочарован этой картиной. Я ожидал, что это будет что-то красивое или реалистичное, как, например, Дом, дерево с группой людей или собака. Но он просто покрывал стену грязью слой за слоем. А с помощью воды утоньшал их. Когда я наконец наорал на него, он сказал мне, что это такое, и мне стало стыдно. Какой же я недалекий. Он рисовал слои земли. Со всеми их разломами, трещинками, интересными неровностями и странными осыпающимися участками. И вот теперь я смотрю на это коричневое месиво, которое вполне можно было расценить как пощечину нормальным жилищным условиям, и думаю, что мир по большей части коричневого цвета. Взять, например, виски, фасоль, бифштекс, гашиш, мою одежду, волосы или глаза. Или то, что энергично вылезает из меня, когда я хожу по большой нужде, если не болен, конечно.

Тыкаю пальцем в случайное место открытого разворота книги, которую читает мой сын и которая сейчас лежит на кухонном столе: «Новые минералы, образующиеся в процессе химического метаморфизма, являются по большей части плоскими, что является результатом оказываемого на них прямого давления, слоистыми или удлиненной формы наподобие лезвия. Распространенными минералами описанных форм являются слюда, биотит, хлорит, тальк гидрат, водный силикат магния /hydrous magnesium silicate/ и огромное разнообразие роговых обманок». Терминология — больное место подобных книжек. Ты хочешь знать больше, но все, с чем ты в итоге остаешься, — так это враждебный тезаурус, долбящий тебя по голове.

Я ТОЛЬКО ЧТО ПОМЫЛ свою покойную жену в растворе английской соли, чтобы окончательно избавиться от любых нечистот. Бурлящая вода напомнила мне о ее отрыжке, и я почти поверил, что она снова с нами. Я оставил ее в ванне на десять минут, чтобы стекла вода, а потом вытер насухо полотенцем. Теперь я несу ее в комнату, аккуратно кладу на одну половину кровати (там голубое, как небо, постельное белье), а сам перепрыгиваю через нее на другую половину и раздеваюсь. Ложусь рядом с ней. Мне представляется, что мы—два глазурованных керамических изделия, сохнущих на одной полке. Все это было не так уж необычно. Когда она была жива, я, бывало, занимался с ней любовью, когда она глубоко спала. Однажды днем я рассказал ей об этом, а она ответила: «Да ради бога, только не пытайся засунуть свой сам-знаешь-что мне в рот».

Переворачиваю жену и кладу ее на себя сверху. Ее глаза закрыты. Она прибавила в весе. Обнимаю и целую ее. Без языка, просто касаюсь губами. Кладу ее голову себе на грудь и выдыхаю жизнь, что бьется во мне, в мою Меридит. «Ты такая замечательная женщина. Просыпайся, дорогая, — говорю я ей, — удиви меня». Я сталкиваю ее с себя и сам залезаю сверху. Снова целую. «Давай же, возвращайся, — повторяю я, — я здесь. Я так хочу, чтобы ты снова была со мной. В гостях хорошо, а дома лучше».

 

Господин мертвец

Уважаемый Труп,

Просто хотел черкнуть Вам пару строк, чтобы сказать, какими счастливыми Вы сделали меня и мою семью. Мы как раз возвращались домой с короткой прогулки по озеру. Дети, обгоревшие с головы до пят, сидели на заднем сиденье и ныли при каждом удобном случае, то и дело спрашивая, сколько еще осталось до дома. Они, как обычно, помирали с голоду (впрочем, как и я сам), и моя жена Саманта то и дело срывалась на них. Казалось, один из них вот-вот получит от нее пощечину. Неожиданно движение стало замедляться. Впереди была Ваша авария. Но поначалу мы еще не знали, что там такое произошло. Я думал, ничего особенного, небольшая авария, после которой остаются легкие вмятины на крыле. Но в миле от нас уже виднелись клубы черного дыма, стоящие в небе. «Хорошее начало», — подумал я. Через двадцать минут, когда мы уже изнывали от любопытства, наша машина доползла наконец до места происшествия. Сколько же было радости. Ожидание явно того стоило. Редко удается увидеть подобное зрелище.

Дети вели себя просто очаровательно. Они вопили и горланили, впрочем, с моей точки зрения, в разумных пределах. Мой сын Эрик потребовал, чтобы я сделал радио потише. Тут только я осознал, что мы слушали радио «Ретро» и выключил его совсем.

— Пап, — сказал Эрик (ему семь лет), — а хорошо бы делать машины сразу сплющенными. Такими, как та, впереди. Тогда после аварии не было бы заметно повреждений. Или, может, кто-нибудь скоро придумает машины, которые будут ездить верх ногами.

Думаю, парень мог бы продать эту идею на автомобильном рынке. Так что я ответил:

— Этим кем-нибудь будешь ты, Эрик.

Моя дочка Нина восторгалась походкой пожарных, их большими точно выверенными шагами. Саманта поинтересовалась у меня, как я думаю, простыни, которыми покрывают покойников, шьются специально для этой цели или нет. Я понятия не имел, так что ответил «да».

Все члены нашей семьи заметно оживились. Такими я их никогда не видел. Саманта в приступе счастья даже запела по-тирольски. Она потянулась к моей руке и крепко в нее вцепилась. Затем она совсем сползла на мое сиденье, обняла меня сзади за шею и поцеловала меня приблизительно в область рта. Ничего себе!

После этого она так странно и пристально посмотрела на меня своими карими глазами. Я люблю эту женщину.

Я часто думаю, от чего приходят в восторг нынешние дети. НИ малейшей догадки. То видеоигры, то странный многосерийный фильм, то их сленг, не поддающийся расшифровке, — как за всем этим угнаться? Но сегодня случилось нечто приятное на вкус каждого. Настоящее событие. Или трагедия, если вам будет угодно. Смотря откуда посмотреть, конечно.

— Я насчитал шесть трупов, па, — воскликнул Эрик.

— Гляди! Видишь вон того, голого? — включилась Нина. — Он весь ярко красный, в черную крапинку.

Я притормозил. Это были Вы. Я остановил машину. Должно быть, в тот момент Вы были еще живы. Несмотря на то что это казалось невозможным. Ваша левая нога все еще подергивалась. В сегодняшней газете написали, что Вы скончались, как только Вас доставили в больницу. Ваши оторванные ноги были как-то противоестественно согнуты. Вы выглядели так, как выглядят Нинины куклы после того, как Эрик призывает их на военную службу в свою армию. Мне действительно очень жаль. У меня сложилось впечатление, что все до одной кости Вашего тела были сломаны. Одно неосторожное движение, и в результате такой ущерб. Я ожидал, что машины позади меня начнут сигналить, однако когда я посмотрел в зеркало заднего вида, то увидел, что все поглощены происходящим так же, как и мы.

Эрик уже успел наполовину высунуться из окна, прежде чем Саманта затащила его обратно.

— Ну, пожалуйста, мамочка, — захныкал он, — я хочу потрогать мертвецов.

— Послушай, Эрик, — сказал я, — мы здесь, и это самое главное. Скажи спасибо, что у тебя есть возможность наблюдать за происходящим хотя бы отсюда. Будь признателен за то, что вообще это видишь. И в любом случае, сынок, полиция не позволяет трогать тела. Эта привилегия есть только у членов семьи покойного.

— Но ведь это нечестно! — захныкал он.

— Ладно, хватит об этом, — оборвал я.

Наступил момент, когда пора было двигаться дальше, что мы и сделали. Я просто хотел сказать, если позволите быть до конца откровенным, что лично для меня моментом истины стало Ваше лицо. Это не было лицо в строгом смысле слова. Скорее живое мясо. И знаете, что поражает меня больше всего? Стоит содрать с наших лиц кожу, и мы тут же превращаемся в монстров.

С уважением, Небезразличный Свидетель

 

Гитлер и лыжи

Адольф Гитлер прославился отнюдь не своим умением кататься на лыжах. Горы пугали его, а заснеженные склоны вызывали стойкое отвращение. Скажем прямо: лыжник из него был никакой. Так, дрыгающиеся в разные стороны конечности — не более того. Его нервировал и раздражал шорох лыж, скользящих по снежному насту. Гитлер терпеть не мог сосульки: они свисали с усов, делая их похожими на моржовые клыки. На лице какого-нибудь английского лорда такие усы, возможно, и смотрелись бы импозантно, но Адольфу они определенно не шли... Как известно, каждого человека можно сравнить с каким-нибудь животным. Так вот, Гитлер на моржа никак не походил. Он производил впечатление существа, дышащего скорее жабрами, нежели легкими. Этакой амфибии. Белизна снега притягивала и манила его — так же, как Ахава гипнотизировала белизна кита... Но Гитлер был нытиком: то он страдал от холода, то нянчил свои натруженные ноги, то жаловался на лыжные ботинки, натирающие его плоскостопные костистые ступни. Плюс к тому, у него были слабые лодыжки, а жесткое сиденье подъемника натирало ему яйца.

В те дни, когда Гитлер сидел в тюрьме, пописывая «Майн Кампф», он читал «Моби Дика» в переводе на немецкий — подарок Геббельса... Ах, старые добрые времена! В отличие от нынешних вездесущих европейцев-полиглотов, Гитлер никогда не предпринимал попыток выучить английский... Подобно множеству других одиноких мужчин того времени (да и не только того), он дрочил над той сценой из романа Мелвилла, где все моряки соединяют руки в бадейке с китовой спермой и давят липкие сгустки, распевая песенку о труде и душе. Да, жаль, что Лени Рифеншталь не сподобилась вставить этакую сценку в свой «Триумф воли»... Впрочем, там она, скорее всего, оказалась бы не к месту...

У Гитлера никогда не было собственных лыж. Он предпочитал выставлять себя любителем, а не профессионалом, и, как любой обыватель, брал лыжи напрокат...

Что до проката, тут уместно будет заметить, что Гитлер с удовольствием одолжил бы заодно и какой-нибудь пенис побойчее своего собственного. Увы! Трансплантация органов — дело заумное, и, как было неоднократно доказано, пересадка нового, лучшего и перспективного члена может быть чревата самыми неприятными последствиями. Не говоря уж о пересудах толпы, которых никак не избежать... Член Адольфа болтался промеж ног, словно пустая банановая шкурка... А он-то мечтал, чтобы его хер вскакивал по первому зову, чтобы им можно было колотить по столам и по макушкам людей, и — если б его взвесили на почтовых весах — он потянул бы по меньшей мере на четыре фунта... Поразительно, как этот субтильный, хлипкий человечек, которого Адольф каждое утро видел в зеркале, сумел убедить людей в превосходстве своей расы? Сам вождь и его доверенные люди, которым он никогда не доверял полностью, были отвратительными созданиями. Одни жирные и неповоротливые, другие — тощие, с рябыми лицами. Они все были каким-то антиподом красоты... Короче говоря — уроды. Господин Фюрер & Со являли собой сборище болезненных, хилых людишек, не ведавших, что такое утренняя зарядка... В своих грезах Гитлер воображал, как мальчишки спускают подштанники и салютуют ему—нет, не вскинутыми руками, но своими молодыми, полными жизни, эрегированными фаллосами. Ах, эти длинные ряды чудесных столбиков, все как один поднятых под углом в сорок пять градусов!

Гитлер не умел маневрировать; он врезался в сугробы, как снегоуборочный комбайн. Он постоянно падал и обижался на весь белый свет. Лежал в сугробе и матерился. Потом пытался встать, направляя лыжи точно вниз по склону, и, разумеется, опять валился... Сколько ни бились инструкторы, они так и не сумели ничего с этим поделать... Здесь уместно было бы упомянуть и мисс Браун. Она великолепно каталась на лыжах и без устали носилась по горам, вздымая вихри снежинок и прыгая на трамплинах. Да, фройлен была горячей штучкой. И абсолютно бесстрашной — даже, пожалуй, чересчур. Это едва не стоило ей жизни. Целый день Ева состязалась в скорости с олимпийскими чемпионами — Гюнтером, Хайнцом и Клаусом, а потом догнала Адольфа на «лягушатнике». Она резко остановилась, обдав его потоком снега, и расхохоталась как сумасшедшая... Иногда она толкала его бедром, по--вергая на землю, и напевала: «Дольфи — тупица, Доль-фи — тупица!» Ева пыталась заставить его разозлиться и мобилизовать силы. Боже, благослови ее доброе, наивное сердечко! Увы, его ответ был неизменным...

— Я тебя убью! — рычал Адольф. Ева плакала. Тогда он принимался целовать ее в нос и шептать на ушко разные ласковые словечки... И все заканчивалось как всегда у двух влюбленных. Боль и обида забывались; роман продолжался...

Однажды Гитлер нарисовал акварель, которая изображала человека, отпиливающего собственный член. Ну да, он был помешан на сексе... Само собой, потом он выбросил картинку... «Если хером (этой испещренной венами человеческой сарделькой) нельзя отдавать честь, если им нельзя есть (как ложкой) или сражаться (как мечом), так что от него толку, а?» — размышлял, лаская и теребя собственный член и одновременно мечтая о том, как было бы здорово, если б это делала чужая рука... Еще Гитлер рисовал заснеженные пейзанки. Такие картинки он хранил и иногда дарил друзьям.

Как-то он изобразил человека, сосущего мороженое — это возбудило его.

Лыжный инструктор пытался научить его тормозить, но герр Гитлер никогда не умел сбрасывать скорость. Он втыкал свои лыжные палки в землю с такой силой, будто намеревался пробурить новую нефтяную скважину. Никому не выдавая своих истинных чувств, он упорно утверждал, что просто без ума от лыж. Политика и спорт — сложно совместимая комбинация, однако Гитлер настаивал на своем. Он пёр вперед с уверенностью и неотвратимостью танка... ну, или того же помянутого снегоуборочного комбайна. И то сказать: зачем приобретать новые навыки, если они могут завести тебя в беду и выставить полным идиотом?

Как-то во время обеденного перерыва, Гитлер нарисовал на снегу свастику собственной мочой. Затем изобразил еще перевернутое сердце. А потом — спустил свои лыжные штаны и окропил обе картинки летящими штрихами жидкого дерьма. «Хорошо все-таки на природе», — подумалось ему. Ездить без специальных мазей было просто пыткой. Никому и ни при каких условиях не дозволялось снимать его лыжные экзерсисы. Единственные достойные внимания фотографии изображают вождя, стоящего с лыжами у бедра, или же на плече — при выходе из шале. Всегда только анфас и никогда — со спины. У Гитлера был плоский, отвислый зад, который он тоже с удовольствием обменял бы на что-нибудь более упругое и привлекательное. Он чесал жопу, как вшивая обезьяна; потом нюхал свои пальцы и заваливался спать. Однажды Гитлеру приснился странный сон: будто его накрыло снежной лавиной, и над головой оказалось добрых десять футов снега... И тут на помощь ему явился сенбернар... (Гитлер обожал собак, особенно такс). Так вот, этот здоровенный пес вдруг заговорил на чистейшем немецком и сказал: «ауффидерзейн», а потом вдруг взял да и насрал ему прямо на лицо. И вот что самое удивительное: именно это говно не позволило Адольфу замерзнуть. Можно сказать, спасло ему жизнь. Своеобразный намек... Что ж, это был всего лишь сон, но, право же: какой чудесный!.. Тут может возникнуть закономерный вопрос: не многовато ли во всем этом дерьма? Да, вопрос интересный... Дело было в три часа ночи. «Может быть, — подумал Гитлер, — косметическая маска из говна избавит его и его министров от жуткого цвета лица? Ведь во всех этих отходах содержится неимоверное множество полезных органических веществ».

Гитлер обожал шоколад. Все, к черту здоровое питание. Хватит. Ну и ночка. Плитка шоколада всегда лежала возле кровати... Он закрыл глаза и подумал: «Надеюсь, кто-нибудь запомнит меня таким».

 

Кровожадный

День моего рождения знаменует собой много неприятностей для многих людей.

Моя матушка — красивая леди с огромным шрамом через всю спину. Шрам остался от хирургической операции, которая едва не угробила ее... Одинокая флейта высвистывает печальные ноты...

Я — маленький мальчик — сплю на полу в кухне, обогреваемой раскрытой духовкой. Тем временем в спальне матушка трахается с одним из своих многочисленных мужиков. За неделю в нашем доме их бывает не меньше десятка. Иногда — двадцать-тридцать, если у матушки нет месячных. Растянутая на веревке простыня работает ширмой, но ей не под силу заглушить смех и крики из «спальни». Я же практикуюсь в борьбе и боксе, сражаясь со своей подушкой. Эта возня несколько заглушает звуки секса. Я открываю свой дневник и пишу в нем: «Жестокость правит миром безраздельно».

Вот мне исполняется пятнадцать. В этом возрасте я уже могу принести некоторую пользу. Вооружившись обрезком свинцовой трубы, я огреваю ею по голове одного из матушкиных приятелей и отрабатываю этот прием до тех пор, пока он не затихает. Пусть даже этот мужик ощутимо крупнее меня — не имеет значения. На следующую ночь я тем же манером ухай-дакиваю второго. Когда они лежат поверх матушки мордой вниз, пристукнуть их не составляет никакого труда. Матушка негодует на то, что я убиваю её клиентов, но я все равно продолжаю это делать. С помощью мыльной воды и нескольких губок я убираю с пола кровь и разбрызганные мозги. В районе трех часов ночи я закатываю мужика в мусорные мешки и, кряхтя, волоку на городскую свалку. Отправляясь в гости к мамуле, эти мужики не сообщают своим близким адреса. Поэтому у нас никогда не бывает проблем с полицией.

Я беру кухонный нож и кромсаю им свой футбольный мяч, пока он не издыхает. Это хорошая тренировка. Одной прекрасной ночью я приканчиваю свою мамулю, располосовав ей горло. Можно было бы свалить на несчастный случай, но это неправда. Все наши соседи в курсе, что матушка — проститутка. Я тороплюсь убить ее прежде, чем это сделает кто-то другой. Пусть лучше это будет собственный сын. Так лучше и проще Для всех. В Библии имеется замечательная инструкция, как выколоть человеку глаза; но она же предписывает нам обтирать собственными волосами ноги тех, кого мы любим. В общественном парке, где горожане хоронят своих домашних животных, я в одиночку выкапываю трехфутовую яму, и в ней моя матушка упокоевается в мире. Благослови, Господи, ее измученную, опустошенную душу.

Я собираю рюкзак и укладываю туда молоток, обрезок трубы, шланг, бритвенные лезвия, деревянные сандалии и пробковый шлем. Все это — либо твердое, либо острое, и все это можно использовать как оружие. Посреди ночи я ухожу из дома и устраиваюсь на ночлег под мостом, а постелью мне служит картонная коробка.

Я пробавляюсь мелким воровством и ежедневно ввязываюсь в драки. На жизненном пути мне встречается множество самых разных людей. В один прекрасный день я становлюсь членом банды под названием «Шалуны» и быстро выбиваюсь в главари. Я надираю несколько задниц и приобретаю авторитет.

Мне двадцать один год. Я — крутой чувак, известный своей дерзостью и хладнокровием, в неизменной кожаной куртке и стильных очках. Немного занимаюсь сутенерством. У меня теперь есть прозвище—Лапша. Это потому, что я ем только китайскую лапшу.

В один прекрасный день я стакнулся с десятком недружелюбных парней, так что какое-то время приходится лежать тихо, пить саке, отмокать в ванне и нежить свои перетряхнутые косточки. Так вот. Примерно через неделю, когда я валяюсь в купальне и трахаюсь со своей подружкой, вламывается парень и порывается зарезать меня круглым ножом для пиццы... Громко завывают тромбоны и грохочут цимбалы... Я ору: «Эй, мудак, выметайся отсюда, мать твою! Ты, бля, кто такой?..» Но он ничего осмысленного не отвечает, а продолжает размахивать руками и орать. Так что я вылезаю из ванны, голый — за исключением нижнего белья — и расхерачиваю его потную рожу в ошметки. А потом отбираю этот гребаный нож для пиццы и вырезаю парню на спине красивый узор типа снежинки. Получаются этакие тоненькие алые линии, и кровь сочится из них, как неоновый свет из волос ангела.

В общем, по итогам всего этого дела я оказываюсь в тюрьме. Первый и единственный раз в своей жизни. Я сижу в камере вместе с одним мужиком, который наотрез отказывается разговаривать. Я зову его Молчуном. Мы быстро становимся друзьями — для этого не требуются слова. Я просто наслаждаюсь тишиной и его безмолвным присутствием рядом со мной.

В тюрьме я встречаюсь со своими закадычными врагами. Они сидят в камере, которая точно напротив моей, и начинают на меня наезжать. Я посылаю этих п...данутых ублюдков куда подальше, а в ответ они кроют меня на чем свет стоит. В конечном итоге я скапливаю во рту побольше слюны и отправляю ее в полет. Слизистый шар виснет на решетке их камеры и медленно стекает вниз, расползаясь длинными, хрустально-сверкающими соплями. Парни в ярости, а я - счастлив и безмятежен. Сейчас я готов ратовать за мир во всем мире.

Надзиратель приносит мне зеленую зубную щетку, поскольку гигиена—прежде всего. Полкоробка спичек — и ее пластмассовая рукоятка обтекает и застывает, приняв нужную мне форму. Размягченный конец превращается в бритвенно-острое лезвие. Остаток щетки я обматываю проволокой, чтобы не скользила в руке. Вуаля! Я готов к драке. Именно она и происходит в сортире за день до моего освобождения: какой-то парень недоволен, что я слишком долго ссал.

Когда я выхожу из тюряги, оказывается, что мир здорово изменился. Девчонки в топиках. Ботинки-говнодавы. Ароматические палочки. У всех длинные волосы. Розовые солнечные очки. За двадцать четыре часа я становлюсь самым что ни на есть стильным парнем и возвращаюсь к своим обычным шалостям. Я краду кожаную куртку и прямиком отправляюсь в купальню. Девчонка напускает в воду слишком много пены. Пузыри лопаются на потолке. Мы занимаемся сексом, не снимая нижнего белья. Оба. Суперкруто, я вам скажу. Теперь я всегда так делаю. И не спрашивайте, почему.

Так вот, мы барахтаемся в ванне с пузырями и оттягиваемся на полную, когда вдруг в купальню пролезает какой-то парень и начинает пялиться на нас. Я говорю: «Какого черта, мудак»? Он здорово меня разозлил, и я намерен разделать его как Бог черепаху. А он мне кивает. Оказывается, это мой Молчун из тюрьмы, поэтому вместо того чтоб его пристукнуть, я вытираюсь и мы жмем друг другу руки. Я прошу свою девчонку в намыленных штанишках — студенточку из университета — отвалить и немного почитать книжку. Она повинуется без единого слова.

Молчун рассказывает. Вернувшись из тюрьмы, он заподозрил жену в измене, реально взбесился и располосовал ей лицо. Потом выяснилось, что ничего такого не было. Молчун оказался неправ, и теперь он чувствует себя очень хреново. Я ободряюще похлопываю его по спине, но это только усиливает его отчаяние. Молчун принимается плакать. Я одеваюсь и выглядываю в окно. Никогда не утешайте расстроенного мужика при помощи ласки — эмоции брызнут из него фонтаном.

За окном я вижу пятерых парней, готовых к драке. Молчун вытирает слезы, сморкается громче, чем лягушка-бык, и говорит: «Без мазы, парень. В смысле драки я — пас. Я работаю в китайской забегаловке. Заходи, если что». Я отвечаю: «Не парься, приятель», — и выхожу наружу. Ко мне моментом подваливает здоровая горилла и спрашивает прикурить. Я вынимаю свою пачку и протягиваю ему. Он ухватывает сигарету, сует в рот. Я щелкаю зажигалкой и подношу огонь. Когда горилла нагибается за первой затяжкой, я ввинчиваю ему. в челюсть. Он валится. Это называется сигаретный удар — работает безотказно. Потом я надираю им всем задницы. Такая развлекуха. После драки эти ребята предлагают угостить меня выпивкой. Ну, точно чокнутые! Я говорю: «А чё, давайте». Мы вместе идем бухать и становимся друзья — не разлей вода. Мы создаем собственную банду, и я становлюсь главарем. Называем себя панками. Курим сигареты. Каждую ночь у меня новая девчонка. Я — крутой парень.

Однажды вечером я встречаю киску, на которой надеты сразу три слоя ярких штанишек, и мы барахтаемся в ванне с пузырьками. Возможно, мы занимались сексом. Трудно сказать. Думаю, да. Я чувствовал, как что-то обволакивало моего дружка, но это могли быть и просто ноги. Вот она лежит на спине и тычет босой ступней мои яйца: эй, когда же угорь вернется в свою розовую пещерку? На несколько секунд я делаюсь самым счастливым парнем на свете — и, конечно же, все это окажется в чреве моего дневника. Потом деваха наставляет на меня нож... С улицы доносятся переливы гнусавого банджо... Она — деревенская девчонка, говорит эта куколка. Когда-то я, дескать, изнасиловал ее и продал в бордель. «Невозможно, девочка, — отвечаю я.—Ты меня с кем-то спутала.» Я одеваюсь. Она не отстает и называет меня сукиным сыном. В итоге мы трахаемся весь день напролет... Гармоничная музыка заполнят комнату... Ништяк. Мы просыпаемся. Она спрашивает о моем детстве, о матери. Я думаю: не твоего ума дело, цыпочка, и впечатываю губы ей в рот. В общем, отвязная историйка... Медный тенор-сакс постанывает под стропилами...

Из ниоткуда появляется один старикан средних лет и заявляет, что хочет присоединиться к моей банде. Я говорю: «почему нет, мужик?» Каждый вечер я принимаю ванну с пеной, а потом иду и съедаю парящийся шар китайской лапши.

Один старикан основал банду, которая называется «4-Н». Это парень, изображающий из себя Фу Манчу, и он хочет со мной драться. «Не смеши мои тапочки», — говорю я, потягивая маленькими глотками мутные остатки мисо. Потом опускаю руку под стол, снимаю деревянную сандалию и бью говнюка по роже... Наши банды затевают большую шумную ссору под аккомпанемент барабанов бонго... Мальчишка снимает нас любительской камерой, стоя на скейте, который тащит за веревочку маленькая девочка.

Это — начало большой уличной войны. Я, в общем, не прочь. Мне нравится пить пиво и сраться со всякими мудозвонами, так что мы принимаем вызов и получаем реальную кровь, сражаясь с этими консервативными «4-Н» парнями в деловых костюмах. Все они сплошь толстые и медлительные, и уделать их — с полпинка. Мы деремся под тем самым мостом, который я в мальчишеские годы называл домом. Он вызывает кучу печальных воспоминаний... Слышится единственная низкая пота виолончели... Одинокий ворон каркает, хлопая крыльями где-то над головой. Я пинаю одного парня в голову, и его лицо раскалывается, будто пластиковая маска. Ребята из «4-Н» спрашивают, видели ли мы панков. «Нет, долбаные придурки, — говорю я, — мы и есть панки. А теперь идите на хрен и на...бите друг друга.»

Молчун из китайской забегаловки появляется словно из ниоткуда и говорит нам, что пора уносить задницы. Предлагает спрятаться у него. Некоторое время мы валяемся там и бухаем, но потом заявляются парни из «4-Н» — все с пушками — и начинается пальба. Мне продырявили левую руку, бедро и живот. Ребята волокут меня домой. Я при смерти. Доктор бинтует раны и достает гигантскую иглу для переливания крови. Моя подружка смеется и говорит, что у нее тип «О» — как и у меня. Универсальный тип крови.

Пока я выздоравливаю, есть все основания опасаться, что «4-Н» заявится меня убивать. Но нет. Вместо этого приходит сэр Большие Уши — глава «4-Н». Приходит с миром и предлагает мне и моим парням присоединиться к его сраной банде. Он говорит, все в городе желают мне смерти, и без его защиты я — покойник. Сэр Большие Уши зауважал меня, поскольку ему понравилось, как я дрался. Я слежу за его взглядом — он блуждает по комнате, будто бы сэр Большие Уши рассматривает плавающие пылинки, давая мне время обдумать его гребаное предложение. Оказывается, я напоминаю сэру его самого в молодые годы, когда он тоже был уличным бойцом. «Без мазы, приятель, — говорю я ему. — Я никому не принадлежу. Я сам по себе. Расслабься.» Я дико смеюсь и потом сгибаюсь пополам от боли. «Лапша, — отвечает он, — ты глупый мальчишка. Тебя разотрут в порошок через пять минут после того, как я выйду отсюда. „Посредники" хотят твоей смерти, а у них тут все схвачено.» Я говорю: «Лады, заметано, я присоединюсь к твоей банде». Мы пожимаем друг другу руки и стукаемся кулаками.

Да. Я люблю драться, принимать ванны в компании девчонок и трахаться в белье. Я смеюсь и теряю сознание от жгучей боли в ранах. Пока я валяюсь в обмороке, сэр Большие Уши продолжает восхищаться мной и вспоминать о своей юности... Ниже по улице два мальчика-хориста поют фальцетом. Вибрирующими трелями они выделяют слова «убийство» и «преступление». Отдаю мальчикам должное: их крылатые фразы изгоняют меланхолию... У сэра Большие Уши серая кожа, как у слона, и огромный плоский нос. А уши — лилово-красные, как баклажаны.

Когда я выздоравливаю настолько, что держусь на ногах, я отправляюсь в «4-Н». Сэр Большие Уши намеревается замутить обряд посвящения, чтобы зачислить нас с парнями в свою старомодную банду. В ритуале используются два карпа. Обе рыбины лежат на белом блюде, спина к спине. Каждая сама по себе. Грустные рыбы. Одинокие. Слабые. Рыбы проголодались. В конце концов, они съедят друг дружку. Потом карпов переворачивают — живот к животу. Работать вместе, сытно жрать, дольше жить. Я принят в банду.

Отстойная церемония. Слабо. Неубедительно. Я продолжаю жить собственной жизнью.

На следующий день я играю в азартные игры с огромными ставками; счета сыплются с неба, как осенние листья. Вокруг визжат и хихикают девчонки. Я трахаюсь, не снимая белья. Входит одна куколка, подваливает ко мне и снимает с меня очки. «Мы, случаем, не знакомы?» — говорит она. О, черт возьми! Да это ж моя старая подружка, Карла Бальц. Она ревнует. Слово за слово — мы поругались. Я обзываю ее сучкой и шлюхой. Она бесится, называет меня говнюком и педерастом. Вынимает нож и кромсает рожу моей новой подружке. Потом говорит: «Извиняюсь за беспокойство», — и уходит. Полный пиздец. Я приезжаю домой, стягиваю покрывало и забираюсь в кровать — надо мне иногда поспать, или как? Не тут-то было: под одеялом лежит Карла—голая и с ножом в зубах, как ниндзя. Просто отпад. В комнате полный бардак. Карла обзывает меня слюнтяем. Подобные комментарии мне уже давно по сараю. Она говорит, что я должен заплатить, трахнув ее. За что заплатить, интересно? За то, что я ее трахаю?.. Без мазы, зайка. Она сворачивается клубочком, не выпуская своего ножа, и притворяется, будто спит.

Последнее время я все больше какой-то дерганый. Катаюсь на метро и размышляю о жизни. Что ни день— появляется новая банда и начинает качать права. Я открываю свой дневник и пишу: «Эти новые парни немеренно выё...ваются»... Одинокий ковбой сидит напротив меня, пощипывая струны фальшивой бас-гитары и распевая о жизни на равнинах... Острые носы его ботинок загибаются вверх, как погнутые ложки.

Возвращаюсь в «штаб». Мы с парнями расслабляемся и бухаем. Вдруг видим на улице «Посредников». Дорогие костюмы, огромные лимузины. Ладно. Мы затараниваем нашу машину в толпу и жмем на клаксон. Желаете, блин, подраться? Нет проблем. Тут появляется их лидер — Кимоно Джо, в черном, бля, шелковом халате. Он вперевалочку выходит вперед и говорит, что мне следовало бы выказывать ему больше уважения. Ха! Уважения ему! Пусть лучше поцелует меня в задницу.

Об этом деле быстро узнают в «4-Н». Ползут слухи. Дескать, придурочные мудаки-панки оскорбили самую большую азиатскую шишку. Главарь «4-Н» отрезает себе мизинец, поскольку он в ответе за мое поведение. Вот теперь мы и впрямь в глубоком дерьме. Осталось только смеяться. Все местные головорезы явятся, чтобы нас отодрать. И точно. Гангстеры прибыли в пяти лимузинах. На полке у заднего окна каждой машины — там, где обычно валяется аптечка, — лежат связки высушенного перца чили. Символ ярости и мести. Плохо дело. Модные ботинки постукивают по тротуару. На железнодорожных путях «Посредники» стакиваются с моей бандой. Мы бьем их обрезками труб и бейсбольными битами. Один из моих парней напоролся на нож. Он истекает кровью и умирает. В эту ночь мы пьем и честим нашего погибшего товарища — сперва тишиной и печалью, а потом множеством сальных шуток. Вопрос: что делать, если пес дрочит о вашу ногу? Ответ: пососать его хер. Я верчу в пальцах фотографию своего погибшего друга. Прикуриваю. Поджигаю фото. Лью виски на пламя. Пыхает — точно как жидкость для зажигалок. Кажется, нам всем ...здец. Один из моих парней хочет соскочить — его достали все эти драки. «Дружище, не надо», — говорю я. Ветер врывается в окно и раздувает пламя... На лестнице стонет хриплая скрипка... Парень уперся. Он берет свою долю денег и сваливает.

Еще тяжелее на душе. Я чуть было не вмазал ему по морде. Чуть было — но все же не вмазал.

«Посредники» и «4-Н» караулят снаружи. Они в момент догоняют моего парня и переезжают своим лимузином. Раскалывается голова. Кровь брызжет во все стороны, густая, будто сироп. Я неимоверно зол. Вообще себя не контролирую. Еще одна большая драка в купальне. Я хватаю скамейку, прижимаю ей какого-то парня и душу его, как гребаное насекомое. Тишина. Кимоно Джо зажигает толстую сигару. Хлопают дверцы лимузинов. Сэр Большие Уши и Кимоно оба говорят: «Сдавайся, Лапша». Моя банда очень испугана, чуть ли не плачет. Мы должны быстренько извиниться. Кому-то придется отрезать палец. Мы покажем сэру Большие Уши, что один из нас остался без пальца, и все будет ништяк. Шайни вынимает нож и говорит, что все сделает. Садится, заносит нож над пальцем и начинает трястись. Потом передает нож Мухомору и просит его это сделать. Тот говорит: ладно, а потом тоже начинает дрожать и разражается плачем. Они все еще л,ети. Ладно. Я оттяпываю себе палец, нет проблем. Минус мизинец. Выхожу наружу вместе со своими парнями в кильватере и показываю обоим боссам окровавленную руку, но им плевать. Недостаточно. Слишком поздно. Они собрались выбить из нас все Дерьмо. Появляется Карла, пытается вмешаться, кричит: «Нет, не надо!» — потом валится на землю. Кто-то всадил в нее нож. Тишина. И тут я вдруг начинаю вспоминать обо всех блюдах, которые мне в жизни доводилось пробовать: лук-порей, тунец, рисовые пирожки, соевый творог и — все без исключения сорта растворимой лапши. Никаких напитков, только еда. Потом я вынимаю нож и прыгаю в самое пекло. Дерусь разом с двадцатью парнями. Я вскрываю одному из них яремную вену, и кровь вырывается из его шеи, как пар из гейзера. Все происходит будто в замедленной съемке. Меня уже не единожды продырявили пулями... Тихий нежный вокал набирает силу, сопровождается шквалом высоких нот, извлеченных из древней арфы... Нож валяется далеко в стороне. «Посредники» набиваются в свои лимузины. Их главарь одаряет мое окровавленное тело последним долгим взглядом, качает головой и поднимает стекло. Лимузины уезжают. Мой дневник сдувает ветром — страницу за страницей.

Я закрываю глаза, перестаю дышать, умираю и взмываю с земли полупрозрачным паром. К моему покинутому телу подходит собака и окропляет его желтой струей мочи. У меня пересохло горло, а желудок свернулся в тугой комок. И снова — все, о чем я могу думать, это еда, но на улице валяется только звериный помет. Ладно. Я устремляюсь вниз и начинаю пожирать его со всей возможной скоростью. Он жирен и полон пепла. Мне хочется написать: «Ужас высвобождает самое сокровенное», но мой дневник пропал, так что я пишу палочкой на земле. Паря возле стены, я вижу двух стариков, перебирающихся через море жидкой грязи. Они без рубашек, у них длинные волнистые волосы. Их животы вздуты, как у беременных, а шеи — не толще иголок, из их ртов исходит тоненькое голубоватое пламя. Если б только у них было достаточно сил, они бы дрались со мною за эти какашки; но они слабы.

Очень важно понять, как много в этом мире дерьма и как приятно оно на вкус

 

Раздвоение

Когда слышится дверной звонок, мальчик сидит в своей комнате и тяжело дышит. «Динг-донг», — слышу я, когда из области моей диафрагмы исходят звуки, сопровождающие асфиксию. Мать мальчика кричит: «Иду-иду!» — и через пять секунд открывает дверь. Моя защитница кричит, что придет в скором времени и через несколько ударов сердца открывает деревянную панель на петлях, перегораживающую вход. Мальчику пятнадцать лет. Вот уже три года, как я достиг половой зрелости. Язык мальчика неадекватен. Мое использование символов — написанных или произнесенных — никому не понятно. У него паранойя — два голоса в голове, сражающиеся за право быть услышанными. Я страдаю манией преследования, а также лелею преувеличенное чувство моей собственной значимости.

Один из голосов — отстраненный, созерцающий и рассудительный, он рассказывает обо всех действиях и мыслях. Второй — субъективен и эмоционален, так что здесь имеет место двойственный взгляд на мир. Каждый из нас видит мир по-своему. Каждая моя фраза—отражение его второго, иного «я». Парнишка страдает. Я шизофреник, и он тоже. Далеко не все, что было сказано обо мне, является правдой. Он не ощущает себя личностью — скорее, персонажем, совершающим в этой истории те или иные поступки. Я никогда не был таковым. Прошу заметить, что все здесь рассказанное — правда, за исключением совершенного преступления. Никто не готовил меня к психической опеке. Не все, что он говорит, следует принимать на веру. Я прорвался через все тернии, чтобы убить Горгону.

В гости к матери мальчика пришла Констанция — дама, которую он терпеть не мог. Женщина, чье имя в переводе с латинского обозначает «постоянство», и которая вызывает у меня антипатию, нанесла визит моей прародительнице. Эта так называемая подруга семьи считает мальчика слабоумным дебилом. Где бы я ни находился во время визита этой леди, я всегда делаю что-нибудь глупое, и она уверилась в моей психической неполноценности. Мальчик должен выйти из своей комнаты и сказать Констанции «здравствуйте». Моей обязанностью является выйти в прихожую и поприветствовать владычицу Города Монстров. Констанция смущает мальчика. В силу моего возраста и недостатка опыта, у меня возникают проблемы в отношениях с этой крупной женщиной, обладающей грудным голосом и стрижкой «ежиком». Мальчик сидит в своей комнате, сжавшись в комочек на кровати, но рано или поздно его мама и Констанция вторгнутся к нему и настоят на встрече. Я не испытываю желания шевелиться и лежу в позе эмбриона на своем ложе, зная, что в скором времени агрессивные незваные гости войдут в пределы моей территории и потребуют общения. Мальчику нужно укрытие. Мне необходимо секретное место, где меня не обнаружат. Мальчик подумывает залезть под кровать. Я размышляю над идеей переместиться под тот предмет мебели, на котором сплю. Ему хочется сделаться невидимым. Я испытываю желание стать незаметным невооруженному взгляду. Мастер маскировки направляется в ванную комнату и ложится навзничь в сухую ванну. Я на цыпочках прошел в помещение, где люди моются, и расположился лицом вверх в лохани, идеально подходящей для разрезания вен. Свет погашен, ванная темна, крошечный лучик пробивается сквозь узкое окошко над зеркалом. Не единожды в жизни мне встречались комнаты, похожие на пещеры. Уставившись в потолок, мальчик молится, чтобы никто его не увидел. Обратив глаза вверх, я обращаюсь к Всевышнему, умоляя его сделать так, чтобы мое физическое присутствие не было обнаружено. Он взывает к высшим силам. Я обратился к миру духов. Констанция и мать мальчика не должны заглянуть сюда, но если они все же отважатся вступить в мир сверкающего кафеля — пожалуйста, Боже, не позволяй им смотреть в сторону ванны! В случае, если они войдут в комнату, где осуществляется личная гигиена, и их взгляды обратятся к емкости, похожей на гроб, — Отец Небесный, Владыка Иерусалима, молю тебя, сделай слепыми глаза этих нехороших женщин! Снаружи чирикает птичка, ее трели похожи на быстрые пощелкивания, вроде азбуки Морзе. Оперенное позвоночное сидит на ветке дерева, издавая звуки типа «терк-терк». Мать зовет мальчика. Моя прародительница обращается ко мне с намерением разыскать меня. О, Бенджамин! Обращение к сыну Авраама. Выйди, выйди, где бы ты ни был. Хищницы предложили сдаться на их милость. Мальчик слышит шаги. До моего слуха доносятся звуки типа «топ-топ». В дверях ванной комнаты стоят две женщины. На границе помещения, предназначенного для мытья, находятся две человеческие самки средних лет. «Милый, где же ты»? — спрашивает мама. Изъявление нежности, направленное на мою персону, сопровождается запросом описания моего местоположения. Мальчик затаивает дыхание. Я задерживаю в груди смесь бесцветных газов, не имеющих запаха, включающую азот (78%), кислорода (примерно 21%) плюс незначительные добавки аргона, двуокиси углерода, неона и гелия. Мать включает свет и смотрит на мальчика, лежащего в ванне. Одна из женщин активизирует осветительный прибор и видит, что я нахожусь в положении, которое обычно предполагает наличие теплой воды и мыльной пены. Мать и Констанция видят мальчика; он выглядит столь же необычно, как омар на привязи. Лицезрение моей персоны вызывает у женщин такое же удивление, какое вызывал бы вид крупного морского ракообразного с веревкой, присоединенной к шее. Констанция удивленно говорит: «Какого черта ты делаешь в ванной»? Крупная женщина выражает недовольство и требует объяснить мое поведение. «Радость моя, что-то случилось?» — волнуется вслух мама мальчика. Моя защитница произносит слова, обозначающие ласковое обращение, а затем выражает беспокойство о моем благополучии. Здесь нет игрушечных корабликов и веселых резиновых утят, которые могли бы уменьшить тревогу мальчика. Мое состояние беспокойства, отчаяния и неуверенности не может быть редуцированно посредством обычного ванного ассортимента, который пищит и плавает. Мальчик неподвижен. Я сохраняю прежнее положение, прижав руки к бокам тела. Ситуация кажется мальчику затруднительной и постыдной. Я ощущаю душевный дискомфорт, основанный на осознании собственного ничтожества. Лежать в сухой ванне в одежде — не очень-то нормальное занятие. Находиться в пустой емкости для мытья одетым в штаны, рубашку и ботинки есть признак умственной неполноценности. Мать мальчика, которую зовут Грация, качает головой и отводит глаза. Леди, произведшая меня на свет, чье имя обозначает изящество, оборачивается в сторону раковины. «Ты так и собираешься здесь лежать»? — спрашивает Констанция. Леди-великанша пожелала узнать, собираюсь ли я провести остаток своей жизни в этом положении. «Да», — говорит мальчик. Я отвечаю утвердительно. «Ты странный и глупый ребенок, — заявляет Констанция. — Тебя лечить надо». Большая женщина полагает, что мое поведение неадекватно и предлагает показать меня доктору. «Оставь мальчика в покое, — говорит мать, становясь на защиту своей кровиночки. — Оскорбляя его, ты и меня оскорбляешь». Я могу поклясться, что она сказала: «Не обижай малыша, который когда-то был эмбрионом внутри моего тела, а не то я тебя придушу».

Мальчик встает. Я изменяю положение своего тела с горизонтального на вертикальное. Пассивное сопротивление — это миф. Я полагаю, что никогда не следует подставлять вторую щеку. Не стоит высмеивать мальчика, чей любимый фильм «Кровавая ванна — 12».

Последний раз, когда я видел Констанцию, она сказала, что от вида моих прыщей ее начинает тошнить. Мальчик шагает к исполинской мадам и вцепляется ей в горло. Я приближаю себя в пространстве к крупной женщине, имея намерение задушить ее. Оба падают на кафельный пол. Мы принимаем горизонтальное положение, причем я нахожусь сверху. Мать, опытная актриса, выступавшая в многочисленных внебродвейских мюзиклах, начинает кричать. Уткнувшись лицом в ворот блузки крупной женщины, я слышу знакомые пронзительные завывания. Фрау К. закрывает глаза и перестает дышать. Случилось то, к чему я стремился.

 

Странная девушка, сбивающая масло (по мистеру Элкину)

Даже в виде медведя я был непопулярен. Но у меня не оставалось выбора. Я уже претерпел изменения, так что теперь приходится с этим жить. Как человек я был ходячим несчастьем... Обычный парень, не лучше и не хуже других — можете сказать вы... О, нет! Прошу вас, убедите меня, что я был просто ужасен, кошмарен, отвратен. Умоляю, скажите это!

Я полагал, что медвежий облик принесет мне счастье, любовь и — главное — больше еды. Например, сидя у реки, я мог бы поймать десятифунтового лосося. То, что я раньше был не в состоянии приобрести даже в супермаркете, теперь можно просто загрести когтями. Немного практики, немного терпения — и я бы сделал это. После операции я почесал прямиком к дивным секвойям Калифорнии. Стоило мне прибыть на место, как я тут же занялся сексом с самой большой и волосатой медведицей, которую когда-либо видел мир. Хотите верьте, хотите нет, но она взяла мою лапуи засунула ее себе между ног. Едва моя лапа оказалась внутри нее, медведица задвигалась — вверх-вниз—словно озорная девушка, сбивающая масло. Да, лапа моя болела, но... О! После того, как это закончилось, мы целовались, стукаясь носами. Я в высшей степени осторожно вытянул лапу из ее промежности и поднял в воздух, чтобы полюбоваться влажным мерцанием маточных соков. Потом, разумеется, мы делали друг с другом всякие вещи, о которых я не стану говорить вслух... Нет, я не робок, но я медведь. Теперь я буду им всегда. Мой слух стал несравненно острее... Мне не пришлось менять имя, я — Бенджи и навсегда им останусь. Вы запомните меня? Глупого, одинокого болвана— грустного и вонючего... Но, по крайней мере, я трахнул медведицу. А вы можете похвастаться чем-нибудь подобным?

 

Обезьяна-оборотень

...Очередной инцидент произошел во Фрост Хив! Новая жертва обезьяны-оборотня! Городской почтальон найден мертвым! Почтовая сумка осталась нетронутой, однако сам почтальон пронзен насквозь одной из своих собственных лыжных палок, а на его лице заметны три следа от когтей. Любой из граждан нашего города, предоставивший достоверную информацию о местонахождении убийцы, может рассчитывать на вознаграждение. Скромная пачка денег, не настолько большая, чтобы в корне изменить жизнь своего обладателя, но все же приличная, дожидается вас в полицейском участке...

Я пребывал в одиночестве, читая газету на зеленом диванчике — сборно-разборной лежанке в форме буквы Г, которая за годы пребывания в нашей комнате впитала в себя неимоверное количество кофе, виски, мангового пюре, лимской фасоли, собачьей мочи, кимчи и прочей херни. Затем, словно из ниоткуда, явился Дан — мой сосед по комнате. Еще минуту назад не было никаких признаков жизни, и вот — нате вам! Грохот, стук, вселенский хаос, и пред моим взором является Дан, с ног до головы одетый в черное от «Кархартс». Его нижние веки зачернены бейсбольным гримом, хотя в это время года, когда земля покрыта толстым слоем снега, никаких игр Лиги не было и не предвиделось.

...Обезьяна-оборотень, в очередной раз избежавшая поимки, спрыгнула с виноградной лозы, растущей над фонтаном Застенчивого Экспериментатора. В результате невеста, ее сестра и одна из ее престарелых родственниц опрометью понесли по лестнице, растеряв всю величественность. Жених, шедший в нескольких шагах позади своей избранницы, получил серьезные травмы. Он наступил на одну из своих длинных фалд, в результате чего потерял равновесие на лестнице, прокатился кубарем по более чем сотне ступеней и несколько раз ударился головой.

Не менее трагический инцидент произошел с пекарем из Фрост Хив, который прыгнул с крыши своей пекарни, спасаясь от убийцы. Несчастный разбился насмерть. В тот момент, когда полицейские детективы явились в пекарню в поисках улик, осиротевшее дрожжевое тесто все еще поднималось. Но никогда больше сильные руки его создателя не прикоснутся к этому чуду кулинарии, не замесят его и не выпекут ни одной булочки...

Не могу сказать, что я так уж горевал по пекарю. Может быть, если б я столкнулся на похоронах с его миленькой, убитой горем дочкой, все обернулось бы совершенно иначе. Я попытался бы утешить эту хорошенькую, горько рыдающую мисс, и все закончилось бы сексом на полу засыпанной мукой пекарни. Она бы задрала юбку и уселась на мой колышек, ругаясь и рыча от ярости — так, будто ее яростные проклятия способны победить саму смерть. Возможно, это уменьшило бы ее печаль... во всяком случае, так я себе воображал. Другой вопрос: кто будет делать пахту и пончики — теперь, когда пекарь так скоропостижно нас покинул?

...Воинственно настроенные горожане выходят на улицы с бейсбольными битами, ножницами, шпагами, трезубцами и саблями. Они надеются повстречать оборотня-убийцу и раз* делаться с ним. Многие полагают, что обезьяна-оборотень— инопланетный пришелец, шпион неизвестной цивилизации, имеющей целью захватить Землю. Местные виджиланте [22] носят при себе спелые бананы, надеясь приманить кровожадную тварь и покончить с ней...

Как любой опытный повар, я занимался готовкой, не сосредотачивая все свое внимание на одной только плите. У меня оставалось время на другие дела. В настоящий момент я жарил лук, хотя и не пребывал на кухне во плоти.

— Что готовишь?-спросил Дан.—Что ты делаешь с луком?

— Картофель «лионез», — отозвался я. Поскольку мы с Даном работаем в разные смены

в одном и том же ресторане, мы редко обитаем в нашей комнате одновременно. Но сегодня именно так и случилось. Меня удивила его нервозность. Какой-то он был дерганый... Впрочем, Дан быстро успокоился, когда я втянул его в дискуссию о карамелизации лука. Мы долго обсуждали, как важно довести лук до определенного состояния твердости и не ворошить полупрозрачные ленточки, похожие на белесых червячков, до тех пор, пока они не вступят в свои собственные интимные и только им понятные отношения с кипящим маслом. Истинный повар живо улавливает совершенно определенное состояние коричневатости, которое приобретает на сковороде готовый и пригодный к употреблению лук. Не менее и не более — в ином случае едок не увидит этой чудесной трансформации — превращения твердой, вызывающей слезы луковицы в шелковистую, сладкую овощную конфетку.

— Триумф карамелизации! — сказали мы в унисон, но не стали стукаться кулаками, как делаем обычно, встречаясь лицом к лицу.

Я свистнул своего пса Лесли, и тот с готовностью приковылял ко мне на своих трех лапах, (четвертая отсутствовала), предвкушая прогулку. Шерсть Лесли имеет цвет мокрого песка, а еще он обожает барахтаться в свежем снегу. Когда мы приблизились к фонтану Таинственных Формул, я понял, что гуляю во сне, до сих пор не очнувшись от дремоты предыдущей ночи. А может быть, я просыпался, но Дан насыпал мне на волосы сонного порошка?

— Эй, лунатик, иди-ка ты домой, — сказал я себе, но никуда не пошел. Я топтался на одном месте, переступая с левой ноги на правую, и вдруг, внезапно, ноздри мои затрепетали, уловив незнамо откуда взявшийся аромат цветущего жасмина. Ресницы мои затрепетали, и глаза распахнулись. Тотчас же я узрел перед собой маленького человечка, который занимался чем-то странным. Но я замерз, кровь моя заледенела, а руки дрожали — потому я был неподвижен и не разглядел его толком. И на миг мне почудилось, сей маленький человечек — не Дан ли?

...Доподлинно известно, что на груди обезьяны-оборотня имеются три кнопки. Одна из них позволяет ему менять облик, превращаясь из человека в обезьяну и обратно. Вторая придает ему огромную физическую силу, а третья делает его невидимым. Когда обезьяна-оборотень прикасается к запертой двери, ее ручка отваливается и ломается...

Мы с Даном познакомились в ресторане, под рыбу в белом вине — такую же, которую ангелы принесли трем Мариям, когда те потерпели кораблекрушение на унылых берегах Камарга. Мы были солидарны в том, что мороженый морской окунь теряет большую часть желатина, необходимого для приготовления этого мутноватого бульона, который придает блюду божественный вкус.

Некоторые граждане нашего города предпринимают шаги к тому, чтобы похитить у обезьяны-оборотня его могущество. Они припасают ведра и прочие емкости, наполненные водой, готовясь выплеснуть воду ему на грудь. Предполагается, что материнскую плату, заменяющую чудовищу сердце, закоротит от воды. Полиция усиленно сражается с их кровожадными инстинктами, советуя просто пристрелить человека-обезьяну, как только он попадется на глаза.

Однажды я ударил по шее механика, приняв его за обезьяну-оборотня. Он рухнул в снег и жалобно закричал, призывая на помощь. Тогда, помнится, мне стало очень стыдно. Но право же, он был очень похож на обезьяноподобного убийцу, когда вылез из-под моего фургончика — весь такой жутко волосатый и облаченный в черную, перепачканную маслом одежду.

Снежные хлопья мягко падали с неба. Подходящий день, чтобы валяться на зеленом диванчике. Мы смотрели «Голого повара» по каналу «Фуд Нетворк».

—  Приятель, — сказал я,—ты знаешь, почему поварская шапка называется «колпак»?

—  Почему?—Дан расстегнул ширинку, обозрел ее содержимое и лениво почесался.

—  Потому что классическая поварская шляпа была изобретена французами, которые не всегда были такими уж искусными кулинарами. И зачастую околпачивали своих клиентов.

Внезапно Дан накинулся на меня и ударил. Я получил небольшую ссадину и, убоявшись инфекции, отправился к своему врачу. Тот предложил мне укол от бешенства, но, выяснив, сколько он стоит, я предпочел отказаться от этой процедуры.

...Некоторые люди утверждают, что обезьяна-оборотень одета во все серебристое; другие заявляют, что она носит белое и обмотана бинтами, словно мумия, — так что видны только его огромные выпученные глаза. Иногда она носит солнечные очки. Также у обезьяны-человека есть множество подражателей. Они надевают обезьяньи маски и нападают на горожан, ибо этот «фактор страха» позволяет им безнаказанно терроризировать и грабить перепуганных обывателей.

Мой доктор описывал мне ход мыслей этого маньяка. «Обезьяна-оборотень, — сказал он, — скорее всего, страдает чудовищным комплексом неполноценности». Развивая свою мысль, доктор прибавил, что это глубоко несчастное существо нарочно запугивает и терроризирует людей, которые в ином случае считали бы его неудачником и вообще полным ничтожеством. А так — никто не желает с ним связываться.

...Всем известна история о маленькой девочке, зверски избитой горожанами, которые решили, что в нее вселилась дьявольская душа обезьяны-оборотня. А все из-за того, что девочка встала на голову и принялась болтать ногами в воздухе...

Зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал на том конце провода женский голос, сильно коверкающий слова. Венгерская подружка Дана. Ее имя похоже на слово «луковица», из которого выкинули большую часть согласных букв. Я не успел сказать ей и пары слов, как Дан выхватил трубку у меня их рук, повалился на спину на диван и начал издавать звуки типа: «О-о!», «Ах-ах!», «Ха-ха!». Короче говоря, все эти междометия, которые так свойственны влюбленным. И не надо убеждать меня, что это — секретный обезьяний язык!

Зубы Дана необычайно крепки и остры — не то что мои закругленные, пригодные только для употребления мягкой пищи вроде овсянки, мороженого и эклеров. О нет! Дан своими зубами может сдирать крышки с бутылок. Как-то он со своей травоядной подружкой отправился на природу. Я самолично наблюдал, как Уовица срывала еловые ветки и поедала иголки...

Дан положил трубку. Беседа была окончена. Дан нагнулся и сделал стойку на руках. Его волосатые ноги болтались на уровне моих глаз. Однажды я видел, как

Дан изобразил Марию с младенцем, держа кисть своими гибкими, подвижными пальцами ног.

— Оставь мне немного картошки, малыш, — сказал он и растворился в воздухе. Просто взял — и исчез. Внезапно с кухни послышался рев огня (О, нет! Мой лук!), а затем раздался взрыв. Я полетел по воздуху и приземлился уже на улице, воткнувшись головой в сугроб. Полежав немного, я осмелился пошевелиться и обнаружил, что за моим полетом не последовало сколько-нибудь серьезных травм.

Мимо прокатил велосипедист. Что-то ударило о нашу дверь, будто пуля. Оказалось: это почтальон, проезжая верхом на своем драндулете, метнул в нашу сторону воскресную газету.

Я развернул ее, и первый же попавшийся на глаза заголовок прозвучал в унисон с моими собственными чувствами. Он гласил: «КОГДА ЖЕ ЭТОМУ НАСТАНЕТ КОНЕЦ?»

 

Пижама

В тот миг, когда Капитан просыпается, он чувствует, как движутся его мозги, плавая над глазными впадинами, словно космический корабль в безвоздушном пространстве. Мозг приказывает глазам оставаться закрытыми. Глаза подчиняются. Они хорошие солдаты. Грядущий день принесет Капитану, повелителю глаз и мозгов, много страданий. Все остальное его тело—ступни, бедра, руки, грудь — не желают низвергаться в пучину печали и страданий. Они тоже следуют приказам Капитана и продолжают притворяться спящими. Это может длиться часами.

Капитан тих и недвижен. Когда его глаза откроются, пути назад не будет, он окажется один на один с этим жестоким миром и всеми его наихудшими проявлениями. До тех же пор, пока он остается в постели, продлевая период тьмы, ничего страшного не случится. Капитан внушает себе, что все будет хорошо. У него на окне сидят механические птицы, которые имитируют голоса голубей, повторяя свое бесконечное «гу-гу». Чуть раньше в ночи, часов примерно от трех и до самого рассвета, под окном болталась леди-бродяжка, оглашая ночной воздух своими собственными заунывными руладами. «Кто я? — пела она. — Кто я?», каждый раз выделяя голосом либо «кто», либо «я». Очень часто она оставляет Капитану старые, давно засохшие продукты из лавки здорового питания, которые вот-вот покроются плесенью.

Ближе к полудню, когда Капитан уже далеко от дома, он думает о своей постели с пастельно-голубой подушкой — единственно безопасном месте на всей планете. Рядом с его окном растет колючая малиновая бугенвиллия. Другие птицы, несравненно более счастливые, нежели голуби и их механические имитаторы, собираются в большом колючем кусте, заливаясь в щебечуще-чирикающем диалоге. Несколько собеседников говорят одновременно. Этакий птичий час общения... Настоящие птицы могут сказать друг другу нечто, чего не понимают их поддельные собратья. Интересно, что?.. Думал ли кто-нибудь из них о смерти, или эти леденящие кровь мысли — привилегия одних только людей? Известен ли им этот беспрестанный страх Капитана? Размышляют ли они о смысле бытия? Или же все их помыслы только о гнездах и удобных веточках?.. Достаточно ли в земле червей?.. Удастся ли этому пожилому, натруженному клюву выдрать немного ваты из старого матраса?.. Капитан воображает себя одним из них. В мозгу немедленно рождается жуткая история о грабителях-белках, пожирающих яйца из его гнезда... О горе! Его семья мертва!..

Капитан весьма смутно представляет себе, что он за человек. «Как личность, — думает Капитан,—я имею возможность силой воли противостоять внешнему миру.» Он может щелкнуть маленьким рычажком-выключателем где-то у себя в мозгах. И тогда раздастся гудение и перед его мысленным взором появится невидимая, но прочная стена наподобие силового поля — вроде тех, которые показывают в старых телефильмах про космос. Такой, знаете ли, купол, который не заметен глазом, но при том намертво перекрывает доступ в то или иное помещение-После восьми часов здорового сна Капитан уже почти верит в то, что он никогда не рождался на свет. Весь этот омерзительный окружающий мир — не более чем жутчайшее недоразумение и игра его воспаленного сознания. Он никогда не совершал ошибок, не творил зла и не делал всяких таких ужасных вещей, присущих человеческим созданиям. Он — не просто продукт гниения, коим является любой человек с момента своего рождения. Ему не пристала быстрая смерть, и уж точно он не подобен всем этим птицам, любая из которых может умереть сегодня чуть попозже. О нет! Его, Капитана, смерть будет гораздо более жестокой, медленной и осмысленной... Под все еще закрытыми веками появляется картина, увиденная предыдущим днем: голубь подлетел к его машине и ударился о ветровое стекло.

Едва лишь в памяти всплывает комок перьев на стекле, глаза Капитана открываются. Он ничего не может поделать. Капитан подвел своего стража. Бодрствование никогда не было его сильной стороной. И вот оно: шок очередного банального дня со всеми его тайными угрозами. Время повторить все, что Капитан уже неоднократно делал прежде — кипятить воду, варить кофе. Доктор сказал: никакого кофеина, так что Капитан варит кофе для запаха и ради ощущения безопасности — дабы сделать вид, что он свободен. Капитан бредет на улицу, чтобы взять газету. Гравий перекатывается под его босыми ногами; это приятное, почти сексуально возбуждающее чувство.

Если бы кто-нибудь из соседей неожиданно возник из-за ограды и обратился к Капитану со словами вроде: «Привет, как дела?», он дал бы самый верный из вариантов: «Никак». А потом вернул бы соседу его вопрос — как дела? — потому что именно так люди приветствуют друг друга в наши дни. Возможно, Капитан просто помахал бы рукой, если бы сосед находился вне зоны слышимости... Так или иначе, никаких соседей на улице не наблюдается. Сегодня вторник, чуть за полдень, и большинство людей на работе. Капитан совершенно один, и потому остается незамеченным. Еще одно чудо... Иногда Капитану кажется, что он думает вслух, хотя на самом деле он молчит как рыба. Он понятия не имеет, на что похож его голос. Подобен ли он стуку колес тележки мусорщика, или журчанию бегущей воды, или грохотанию урны, катящейся по улице? Когда-то у него был гулкий, раскатистый бас. Сейчас он едва ли громче шепота... Капитан размышляет, не пописать прямо среди улицы. Ему нужно облегчиться — эта мысль прочно засела у него в мозгу. Однако Капитан остается цивилизованным членом общества: он возвращается в дом.

Родители Капитана умерли, оставив ему в наследство кругленькую сумму. Он знал, что обладание этими деньгами произведет на него странный эффект; так оно и случилось. Переход оказался слишком резок. Фактор счастья — или как это называется — определенно пошел на убыль.

Следующее необходимое действие — выбраться из пижамы. Оно тоже порождает массу проблем и вопросов. Так ли уж хороша эта идея? Готов ли Капитан к столь радикальному шагу? Что он будет делать, когда снимет ее? Может быть, следует принять душ или ванну? И стоит ли? Как отреагирует его кожа на теплую воду и мыло? Есть ли у него чистая одежда? Не лучше ли оставить все, как есть?.. Капитан принял решение при помощи газеты. Заголовок гласил: «ГОРОЖАНЕ! ВЫЛЕЗАЙТЕ ИЗ СВОИХ ПИЖАМ!

Капитан стал амбулаторным больным в своей собственной маленькой палате (спальне, ванной, вселенной). Можно ли ему доверять? Готов ли он к перемене — постельного белья и жизни? Достаточно ли он крепок? Если случится что-то непредвиденное, может произойти катастрофа... Дверь распахнется, впуская внутрь все разновидности бед, какие только существуют в человеческом мире...

Первый порыв Капитана — скинуть с себя пижаму—быстро унялся. В голову полезли неприятные мысли... Да как он вообще осмелился подумать о подобном поступке?! Капитан уже и сам сознавал, что это — за пределами его понимания. Не стоило даже рассматривать эту идею всерьез. С тех пор как его наследство растратилось, это казалось вопиющей глупостью.

Но с другой стороны, что, если не побояться и... Собрать волю в кулак... Но высвобождение из пижамы повлечет за собой массу обязательств и контактов с внешним миром, к которым он не готов. О, отнюдь не готов! Существует ли закон, запрещающий плохо пахнуть? Капитану действительно хочется это знать. Он опускает глаза и смотрит на свои ноги, облаченные в черно-коричневые пижамные штаны. Милая, успокаивающая, услаждающая взор пижама из шотландки, которая не стиралась с тех пор, как он ее купил! Вообще говоря, ее стоило бы ее постирать, но, с другой стороны, она вполне хороша и без этих излишеств. Пижама содержит в себе запахи вяленой говядины, шоколада и пота, навечно впитавшиеся в ткань.

Внезапно в комнате появляется огромная муха. Откуда бы? Ведь окна закрыты. Не иначе, она поджидала здесь с самого утра, но лишь теперь решилась показаться. Шум от мухи не мог быть громче, даже если б она играла на электрогитаре. Она носится по комнате, приземляясь то там, то здесь... Муха парит над Капитаном, явно принимая его за большую и еще теплую компостную кучу. В конце концов она опускается на большой палец его ноги и быстро выясняет, что Капитан — вовсе не кусок свежего дерьма, как ей показалось вначале, а просто сильно пахнущий живой организм с шелушащейся кожей. Когда муха срывается со своего места и улетает вдаль, Капитан принимается тосковать. Он уже любит это чудесное насекомое. И — что касается мухи — чувство взаимно...

 

Пьеса о морали

(длительность: шесть часов)

В нашем сегодняшнем шоу речь пойдет о человеке, обиженном жизнью. Пьеса сия играется вопреки всякому здравому смыслу, но тем не менее она как нельзя более жизненна. Итак. Сегодня мы представляем вам старую сказку о некотором господине, каковой просыпается однажды утром, мучаясь похмельем, страдая от тошноты и слабый животом.

Вот он просыпается... Трясет головой. Блюет. Смотрит в зеркало. И что же он там видит? А видит он там, друзья мои, наимерзейшую опухшую рожу - пористую и ноздреватую, как кусок протухшего сыра. Лицо нашего героя, обычно гладкое, на сей раз покрыто темной Щетиной. Оно излучает горечь и злобу; тонкие некрасивые губы — совершенно непригодные для поцелуев — плотно и горестно сжаты.

- Черт возьми! Какой же я урод! - говорит наш герой.

Как и должно в классической американской традиции, пропагандирующей оригинальный взгляд на мир, он ставит наипервейшей своей целью разрушение всего и вся, что только попадается ему под руку. Первыми принимают на себя удар электрические лампочки и мутное, пестрое от грязи оконное стекло. Далее — брошенные тяжелой рукой нашего похмельного героя—летят на пол два будильника. За ними следуют все двадцать четыре тома Британской Энциклопедии, складные деревянные стулья, семейные портреты в изящных рамках, ботинки, помидоры, сочная дынька и инжир. Но наш герой не останавливается и следует дальше. Он кидает кошку в камин и пинает ногами собаку до тех пор, пока та не издыхает. Затем он застреливает дочь и сына, душит жену и наконец швыряет их новорожденного ребенка об стену.

Хаос!..

— Вы испортили мне жизнь! — кричит он. — Испохабили мои лучшие годы!!!

Затем, дабы успокоить нервы, он онанирует, сливает свое семя в стаканчик и выпивает это дело.

«Хм. А это не так уж отвратно на вкус, — говорит себе наш герой. — Кто бы мог подумать?..»

Засим он потрошит свою семью, одного за другим. Процедура сия, как нетрудно догадаться, требует значительных усилий.

После всего вышеописанного наш герой берет штурмом квартиру одинокой пожилой леди, накрепко связывает ее, испражняется и кормит леди с ложечки собственным говном.

— Отходы моего тела, — изрекает он, — самая что ни на есть подходящая для вас закуска.

Тут наш герой снова онанирует и выплескивает свою сперму в покрытое фекалиями лицо старой женщины. Его начинает разбирать смех, и на сей раз он чувствует себя просто отлично. Лучше, чем когда-либо в жизни. Он старательно вытирает кончик своего пениса гигиенической салфеткой.

— Наконец-то я делаю то, к чему стремился всю жизнь. И у меня это получается, черт побери! Да я просто велик, блин! Я гигант! Титан!

Теперь наш герой весел, доволен, оживлен и чуть не плачет от умиления. Он любит — обожает! — эту жизнь и этот мир во всех его проявлениях.

«Я — единственный человек на земле, способный проделать все это! Я незаменим! Я велик и могуч! Я — тот, кем мечтает стать каждый!..»

Тут наш герой засыпает, и ему снится долгожданный отпуск и теплый курорт. Вот, он вступает на террасу отеля и обозревает безбрежный океан. Ему видится рыба-меч, которая выскакивает из морских глубин, пролетает над полосой песка и плюхается в бассейн отеля.

«Океан так волнителен, — думает он, — так велик, так притягателен... Я — рыба-меч. Рыба с клинком на лице...»

На этом месте в его грезах рыба-меч выныривает из бассейна и втыкает свой острый нос в живот одетого в плавки, ни о чем не подозревающего джентльмена. Несчастная жертва и рыба валятся на песок. При виде крови, хлынувшей из джентльмена, наш герой испытывает ни с чем не сравнимое счастье...

Он просыпается и онанирует в третий раз. Рекорд Дня! Затем наш герой вооружается бензином и спичками и поджигает соседские дома.

— Мир пассивен, — говорит он, глядя на поднимающиеся вокруг клубы дыма. — Активен лишь я один. И как активен — о-о! Активен как первый весенний дождь, как юркий стриж. Мой дар от Бога — извращенная любовь. И я - единственный человек, который действительно имеет право на существование...

 

Клер

Клер, которая с недавних пор предпочитает, чтобы ее называли не иначе как Ясная, спросила меня, не желаю ли я обеспечить ей беременность. Говоря по-простому, я должен сделать ей ребенка. И не просто отлить в мензурку—с тем, чтобы впоследствии моя сперма попала в ее организм. Нам надлежит оправиться в какое-нибудь романтическое место, где я ее трахну, после чего у Клер появится ребеночек, который будет наполовину мною... Я проводил медовый месяц в Нью-Йорке вместе со своей женой, Хифер Йеллопи. Мисс Йеллопи - архитектор. Она до боли прекрасна - белокурый ангел с огромными любопытными глазами и пухлыми губками. Вечерами, когда она стягивает свои черные трусики, выставляет изумительные ягодицы и объявляет дразнящим голоском маленькой девочки: «Я так плохо себя вела, меня нужно отшлепать», я немедленно исполняю требуемое.

— О-о, мои щечки горят огнем, — говорит она после того, как ее ляжки раскраснеются от моих хлопков. Это возбуждает необычайно.

Вышеупомянутая Клер — моя давняя подружка из колледжа. Несколько раз мы с ней занимались сексом по случаю: пьянки, гулянки, зов плоти — все такое. Ничего сверхординарного. Не любовь, а спаривание. Как у насекомых. Мысли о близких — по-настоящему близких — отношениях внушала мне опасение. Мы с Клер очень похожи: повсюду веснушки. Они покрывают даже наши интимные части тела. Ее задница вся в пятнышко, мой член тоже. Куда ни глянь — никуда от них не деться.

Видоизменение имени необязательно обозначает эксцентричность или сумасшествие. Иногда это делается для того, чтобы соответствовать самому правдивому из своих воплощений... На следующий день после выпускного вечера Клер села на самолет до Нью-Йорка, сбежав от своих тиранов-родителей. В несколько недель она обратилась из застенчивой деревенщины в звезду и рабыню секса. Наркоман, бас-гитарист группы «Димплз», обучил ее заниматься сексом с веревкой, игрушками и ножами. Мы с Клер поддерживали контакт, хотя и довольно вяло — время от времени переписываясь или перезваниваясь. Получив от нее открытку, подписанную «Ясная», я предположил, что в тексте открытки все ясно и недвусмысленно. В тот момент я не понял, что имеется в виду. Ясная — как чистая вода в прозрачном стакане, как безоблачное небо в солнечный день. Ясная — «вот кто я теперь»... У меня самого нет среднего имени, и, когда я учился в младших классах, я, бывало, именовал себя всякими прикольными прозвищами. Я обожал имена соседских хулиганов. Я был Шейном, пока Рокко не припечатал его к забору и не сделал из него бифштекс. Рокко, этот латинос-забияка, был грозой всей округи. Так что я стал зваться «Рокко». Родители уверили меня, что у Иисуса не было среднего имени. Ну и что?.. В конце концов я остановился на «Антрекоте».

И все же изменение имени Клер оказалось новой и неожиданной идеей. Тем не менее, оно не шокировало меня и вполовину так, как предложение оплодотворить ее. Мы с мисс Иеллопи — или мисс Вереск, как я люблю ее называть, — встретили Клер в украинском ресторане, за завтраком. Ресторанчик был неплох — за исключением неисправного мужского туалета. Спустив воду, я выскочил из туалета, словно преследуемый зверь. Это был краткосрочный визит в ад.

— Не входите, — сказал я бородатому незнакомцу, направившему свои стопы в сторону сортира.

— Почему?

— Потому что дерьмо ожило и идет сюда.

Мы с Клер не виделись несколько лет. Она по-прежнему была стройной и мускулистой, с яркими огненно-рыжими волосами. Мы обнялись и похлопали друг друга по спине. Потом Клер обернулась к Вереск.

— Привет. Меня зовут Ясная.

— Привет, Ясная, — отозвалась Вереск, принимая новое имя Клер. Они пожали друг другу руки.

Мы уселись за стол. Вереск и я уставились в меню, закрывшись ими, словно огромными ламинированными щитами. Клер и без того знала, что собирается заказать. Теоретически я был не против ее нового имени, просто не мог так быстро переключиться на него.

— Красивое кольцо, — сказала Клер. — Обручальное, да? Очень мило.

Мы разом опустили меню.

— Спасибо, — ответила Вереск, искренно тронутая похвалой.

— А отчего же ты не носишь кольца, ковбой? — спросила Клер.

— Потому что у меня уродливые пальцы.

— Что? Вовсе нет! — сказали хором Клер и Вереск и принялись утверждать, что я прибедняюсь.

Обе прелестницы потратили двадцать секунд, превознося достоинства моих пальцев (Вереск обозревала мою правую руку, Клер любовалась левой). Если их послушать, так каждый мой палец был либо нежным, либо мужественным, либо то и другое одновременно — с надлежащим количеством волосков, в меру мягкими подушечками, и так далее и тому подобное. Просто чудо что такое.

Пока девушки поклевывали низкокалорийные чечевичные салаты с цикорием, козьим сыром и помидорами, я навис над столом и поглощал свою обычную великанскую порцию—три яйца всмятку, жаркое, колбасу, кислую капусту, пироги с яблочным соусом и сметаной, гренки, сок и кофе. Я люблю жизнь во всех ее проявлениях. Особенно в кулинарном...

Мы героически преодолели несколько кварталов города-исполина, продираясь сквозь его бетонные джунгли. Нашей целью был книжный магазин, и мы стремились к нему быстро и целенаправленно. Иным аллюром перемещаться по Нью-Йорку невозможно.

По Манхэттену следует двигаться на максимальной скорости, ни в коем случае не сворачивая с пути. В ином случае агрессивные прохожие моментально задавят и затолкают вас; если вы упадете на землю, вас затопчут. А вот еще один секрет пешеходного передвижения по Нью-Йорку: никогда не сомневайтесь в своем маршруте. Ломитесь прямо вперед с уверенным видом. Если начнете колебаться — вам конец. Вы моментально окажетесь на земле, окровавленный, с отпечатком рифленой подошвы на физиономии... Клер, Вереск и я маршировали по Второй Авеню. Я даже и не пытался с ними беседовать — было не до того. Девушки разговаривали, но для меня это удовольствие оказалось недоступно: приходилось следить, чтобы никто не затоптал моих дам. Я полностью сосредоточился на приливах и отливах пешеходов. Клер вела нас в тот старый гигантский книжный магазин под названием «Стрэнд», пропахший книжной пылью и человеческим потом. Никогда прежде мне не доводилось видеть в книжном магазине такое множество людей одновременно. Все проходы между полками были плотно забиты телами. Ньюйоркцы покупают книги более агрессивно, чем голодные люди — хлеб. Одни люди потоком вливались в «Стрэнд» и громоздились у камеры хранения, сдавая сумки и рюкзаки, а другие толпились у кассы, прижимая к себе огромные охапки книг. Мы провели в магазине минуты три, когда Клер огорошила меня своим заявлением.

— Я хочу задать тебе неприличный вопрос. — Клер выглядела так, словно только что пописала на Библию и намеревалась сделать это еще раз перед камерами. Она опустила голову, так что подбородок почти касался груди, а глаза ее наполовину закатились под веки. Клер улыбалась как клоун-убийца.

— Правда? Это какой же?

— Да нет, забудь. — Мы стояли между Историей Искусств и «Проблематикой Холокоста». — Я спрошу тебя в другой раз, — сказала она, — по телефону. Может быть, в письме. Может быть, никогда...

— Лучше скажи сейчас. — Книга с завлекательным названием «Гитлеровские палачи-добровольцы» стояла в паре дюймов от моих неотразимых пальцев. — Нельзя так вот начинать, а потом прерываться на полуслове.

— Можно. — Клер явственно наслаждалась моим замешательством.

Я оглядел магазин, разыскивая свою благоверную, но перед моими глазами маячил мрачный, взъерошенный служащий, толкавший тележку с книгами. Мисс Вереск находилась вне поля зрения и слышимости, по всей вероятности, охотясь за книгами по садоводству. Мне хотелось узнать, что за неприличный вопрос приготовила Клер.

Я не возьмусь дословно воспроизвести ее слова, но прозвучало это примерно так: «Мне хотелось бы иметь от тебя ребенка». Или: «Я хочу, чтобы ты сделал мне ребенка». Или же: «Мне хочется, чтобы у нас с тобой был ребенок»... За этим последовал еще один ужасающе-пылкий взгляд. Исступленная улыбка исчезла с ее лица. Клер была девушкой с чувством юмора, которая на самом-то деле никогда не шутила сама. Она много смеялась. Но на сей раз Клер была серьезна, как памятник погибшим героям.

— Ты краснеешь, — сказала она.

—  Еще бы! Я чувствовал, как пылают мои щеки.

Я обвел взглядом магазин, но ничего не увидел. Книги, полки, люди — все слилось в единую массу бесформенных коричневых пятен. Клер чмокнула меня в щеку. Я испытывал противоречивые чувства—смущение и гордость. Заявление Клер должно было мне польстить, но... При идеальном развитии сюжета я должен был выдать реплику вроде: «Сколько детей тебе нужно? Нет проблем. Встречаемся в туалете через пять минут». В голове моей возникла картинка двух дубовых бочек, перекатывающихся туда-сюда и покряхтывающих под весом своего содержимого.

— Подумай об этом, — сказала Клер. — Я не требую, чтобы ты ответил прямо сейчас. Да, еще: тебе не придется выполнять никаких отцовских обязанностей. Не беспокойся. Я воспитаю его сама.

— Э... Что?—Я окончательно запутался. — Слушай, я пойду посмотрю книги, ладно?..

Я побрел в противоположный угол магазина—в самый дальний его угол. Клер уже выбрала пол ребенка. Она сказала «его»... Мисс Вереск, похожая в своем желтом одеянии на лимонный торт, сидела в кресле и листала книжку. Идеальный образчик обывательницы. Я судорожно сглотнул и тут же перепугался — не слишком ли громким вышел звук... Идеальный образчик мужа, которому есть, что скрывать от жены...

Клер не требовала романтики. Она не просила меня поехать с ней в отель с цветами и шампанским... Подобные идеи приходят в голову людям с богатым воображением, и это самое воображение — злейший их враг. Я к таковым отношусь. В моей голове любая — даже самая простая — картинка мгновенно обрастает массой живописных подробностей. В тот миг, когда до моих ушей донеслось: «сделай мне ребенка», я мгновенно вообразил себя героем-любовником из кино — пусть даже сама эта мысль внушала мне ужас. Вполне возможно, что на самом деле Клер сказала: «мензурка», «тестовая трубка», или «чашка Петри», а я не услышал ее — потому что всегда ухожу глубоко внутрь себя, когда мною овладевает страх. Позвольте, но разве же я не женат? Назовите меня старомодным, назовите меня сумасшедшим, но я предпочитаю трахать собственную супругу. Невозможно сделать ребенка, если у тебя не встает...

«Отец, расскажи мне об этом. Как я был зачат»?

«Ну, сынок, видишь ли, я взял в прокате какую-то порнуху и дрочил примерно полчаса, прежде чем самый гадкий сгусток спермы в истории человечества не появился на свет. Я выплеснул его куда следует—так оно все и случилось».

Возможно, мне было бы легче, если бы Клер обсудила эту проблему с Вереском.

«Здорово, сестренка, — сказала Клер в фантазии № 2. — Мне занадобилось немного спермы. Я хочу ребенка. — Они с Вереском стоят нос к носу — члены двух враждующих банд. Ситуация накалена до предела. — Я мечтаю о детях, и мне нужен малыш. Я чувствую его здесь. — Клер поглаживает свой живот.—Мне нужен малыш, который будет сосать молочко из моих сисек».

«Обломись, подружка. Никакой раздачи спермы я не планирую, — говорит Вереск, наклоняя голову набок и становясь похожей на курицу со свернутой шеей. — Обратись в Бруклинский Криобанк. Я слышала, их доноры всяко-разно тестируются на благонадежность.

А сперма моего мужа, слышишь, сучка, сперма моего МУЖА никогда не окажется в твоей п...де»...

У Клер великое множество друзей-приятелей. Взять хотя бы того бритого наголо парня с мишеныо-татуш-кой на затылке — Корлиса Уайтпая. Он мог бы стать отличным отцом... Клэр было тридцать девять — недавно разведена, выпускница Колумбийского университета, психолог по специальности. Она собиралась на добровольных началах отдравиться в Боливию для оказания помощи душевнобольным. Я уверен: она станет великолепной матерью.

Вот так, примерно, текли мысли в моей бедной голове. Я не хотел обсуждать эту проблему ни с Клер, ни с Вереском. Вообще ни с кем, кроме, разве что, ребят из бара по соседству.

«Ну, как там было в Нью-Йорке? »

«Неплохо. Одна красотка приперла меня к стенке в книжном магазине и попросила осеменить ее».

«Так прям и сказала—„осеменить'? Она, что, немка?»

«Ирландка. Миллиарды веснушек. Рыжие волосы. 1Ьрячая штучка. С тобой когда-нибудь такое случалось?»

«Черт, да! Эти цыпочки постоянно просят сперму—и вовсе не затем, чтобы рожать детей. Все бабы в клубе „Дин Унтер" носят на шее маленькие флакончики. Они используют ее... ну, вроде как проводник Для связи с духами, чтобы общаться с Куртом Кобейном и прочими почившими знаменитостями».

Я не мог заставить себя сказать Клер «нет». Мне даже не хватало духу попросить у нее время подумать. Я бродил между рядами полок «Стрэнда» и мучился сомнениями. Все это чертовски напоминало мыльную оперу с главным героем в моем лице.

Вереск постучала меня по плечу и спросила, готов ли я выдвигаться. Чудовищным усилием воли я заставил себя издать безразличный утвердительный ответ: «Угу».

Я не буду держать в неведении моих старых друзей из колледжа, так что мой сын рано или поздно узнает правду. Когда моему сыну сравняется двадцать, он возьмет в руки оружие и отправится разыскивать меня, дабы располосовать мне рожу. Если это произойдет, я сочту, что получил по заслугам. В больнице мы с сыном заключим мирный договор и расстанемся друзьями...

«Эй, пап, извини, что изуродовал тебе лицо. Я был вне себя. Утратил контроль. Без обид, лады?»

«Мне трудно разговаривать... слишком больно, — попытаюсь ответить я. — И бинты мешают...»

Мой преступным образом созданный отпрыск немного похож на меня и немного — на Клер. Он украшен татуировками, пирсингом и носит усы а-ля Фу Манчу. Сын работает вышибалой в «Рокси» и берет уроки актерского мастерства.

«Рад был повидать тебя, сынок. Удачи на жизненном пути. Я не держу зла...»

Клер, если ты читаешь эти строки... Прости, что так долго тянул с ответом. Целых пять лет. Клер, я не могу иметь детей... Каждый раз, стоит лишь закрыть глаза, мой милый, дружелюбный рассудок сочиняет очередную жуткую историйку и пугает сам себя. Извини, что не стал для тебя донором, героем-любовником, производителем, как ты просила. Моя сперма годится лишь на то, чтобы брызгать ею на животы, лбы и позвоночники, втирать в холстину да рисовать на ней пальцем.

 

Сороконожка

Мы с невестой отправились в отель на пляже — традиционное «романтическое путешествие» влюбленных. В половине третьего дня мы заперлись в своей комнате и не выходили до вечера. У нас была магнитола, игравшая сладчайший миссисипи-блюз, пока мы порхали по комнате, словно космонавты в безвоздушном пространстве за пределами своего корабля. Мы скакали и буйствовали на кровати, почти разрывая друг друга на части, как росомахи... И тут—стук в дверь. Мы так и застыли в интересных позах. Со стороны это, должно быть, смотрелось как порнооткрытка. Я говорю:

— а? Вам кого?

А в ответ раздается бесстрастный мужской голос и произносит всего одного слово: «Выключить».

— Что? — переспрашиваю я.

Замогильный голос повторяет: «Выключить». Но музыка тихая, и потом: восемь часов. Я говорю:

— Музыку?

И голос отвечает:

— Кровать. Не желаете, чтобы мы отключили вашу кровать, сэр?

Нет, спасибо. Мы продолжили кувыркаться, покуда не кончился любовный заряд. Потом шатались по окрестностям и ели рыбу в одном милом местечке, которое — как мы узнали позже — было рестораном, стилизованным под штаб-квартиру Ку-клукс-клана. Он назывался «Береговое прибежище белых». Обслуга (ни одного человека старше двадцати) носила цветастую униформу. Стены были украшены фонарями, парусами и веслами. Мужской туалет декорирован изображениями полуголых фотомоделей, поставленных перед куклуксклановцем в капюшоне, запятнанном переднике и со щипцами в руке. Сие удивительное сочетание морской тематики и линчевания в принципе вызывало недоумение, но мы были голодны и поначалу не обратили на это внимание. Прислушавшись к советам нашего официанта Германа, мы начали с креветочного салата. Я взял себе кружку пива, а моя невеста освежалась текилой. Она хулиганка, она не хотела есть — только напиться и отправиться в номер, дабы продолжить наши развратные игрища. У меня есть одно предложение для всех холостяков мира: женитесь на нимфоманках — и будете кайфовать всю жизнь...

Мы подкрепились палтусом, цветной капустой и картофельным пюре с рисовым пудингом на десерт. Прогулявшись по берегу, мы вернулись в комнату и занялись услаждением наших тел. Долго ли, коротко ли — мы уснули. Мне снилась Синди Кроуфорд. Мои друзья были крайне недовольны ее присутствием. Сама Синди тоже казалась несчастной - пусть даже она сказала, что любит меня... Внезапно сработала пожарная сигнализация. Как выяснилось, это случилось не только в моем сне, но и наяву, однако нигде не было видно дыма. Невеста поднялась с кровати и зажгла свет. Из сигнализации ползло что-то живое и извивающееся. Оно было похоже на колонию пауков, но, как выяснилось, это была одна длинная и очень гибкая сороконожка. Я скатал газету (я очень смелый, когда сражаюсь с врагом в миллион раз меньше меня самого) и хрястнул по твари. Кожух сигнализации и сороконожка перелетели через кровать и приземлились на ковер. Невеста назвала меня «мой герой», однако она все еще беспокоилась. Мы обшарили всю комнату, но тела так и не нашли: сороконожка была еще жива. Однако я устал. Бейте меня, режьте меня — но я хотел знать, что же Синди испытывает ко мне на самом деле. Так что я снова лег и уснул. Утром невеста велела мне тщательно осмотреть всю одежду, прежде чем надевать. Я послушался, и, разумеется, четырехдюймовый монстр был там, зацепившись за подкладку штанов. Я вытряхнул его и сгреб кофейной чашкой. Затем я спустился вниз и рассказал всю историю двум куклуксклановкам в цветастых платьях, хозяйничавших за стойкой. Одна — помоложе, очень аппетитная — пожелала подняться наверх и посмотреть сороконожку. Вторая — постарше и пополнее — рассыпалась в извинениях и просила не давать ход этой истории. Я же ответил, что не стану молчать, потому что я — еврей. Мы — вечные странники по миру — каждый день сталкиваемся с паразитами и настаиваем на их изгнании.

 

Дерьмовая история

Благонравный читатель, остерегись! Возможно, ты решил, что эта история повествует о каких-то нелицеприятных событиях моей жизни — и ты прав. Но вот в чем дело: она и в самом деле дерьмовая. Отнюдь не в переносном значении. Это действительно история о дерьме.

То, что произошло вчера, могло случиться только со мной. Изложенные здесь печальные события как нельзя лучше характеризуют меня и раскрывают мою сущность. Я не знаю, почему я таков, каков есть, и, поведав эту историю миру, я не узнаю о себе ничего нового. Но я все равно расскажу, потому что не могу молчать. И не могу позабыть. Теиз вас, кто сумеет меня понять, сумеет меня и простить. И возможно, именно вы, милосердные и понимающие, поможете мне не умереть от стыда.

Это утро началось как любое другое: я вылез из кровати и поволокся в коридор. Кот и собака следовали за мной, как на буксире... Джордж (это кот) — черный, с белыми лапами, будто манжеты из-под рукавов смокинга, — просился на улицу. Джордж маленького размера и кажется котенком... Джина (собака) настойчиво выпрашивала завтрак. Я наполнил чайник доверху, включил газ, накормил Джину собачьим кормом «Ягненок с рисом» и сварил кофе. Потом я отправился в туалет, намереваясь покакать. Запах кофе — катализатор для подвижек в кишках. В деле отправления естественных нужд я всегда был точен, как восход солнца. Спасибо, конечно, но это - не талант. Это естественный порядок вещей.

Итак. Я уселся, раскрыл каталог детских игрушек (приближался день рождения племянника) и явил миру исполинское полено. Честное слово: я даже вскрикнул, когда оно исторглось из меня. Моя девушка, мирно почивавшая в спальне, от такого изъявления чувств проснулась и спросила: мальчик или девочка?

— Оба разом! — крикнул я в ответ.

Как был — в футболке, пижаме и белых носках — я устроился на кухне, выпил кофе и почитал утреннюю газету (премьер-министр Израиля когда-то был наемным убийцей; он переоделся женщиной и пристрелил трех членов Организации объединения Палестины). Одним быстрым движением моя девушка выбирается из постели. Душ... Из душа... Она едет в город, чтобы сделать прическу... И все это, заметим, — без единого глотка кофе, без единого кусочка еды. Я усаживаюсь перед телевизором и приступаю к работе. Я зарабатываю на жизнь переводами порнофильмов. В лучшие дни я обрабатываю по три штуки в день. Каждый раз перед переводом очередного пассажа я делаю большой глоток из 64-унце-вой бутылки с фильтрованной водой. Перевод порнухи иссушает мой организм. За сорок пять минут выпил 128 Унций свежей воды из горного источника.

Многие люди подвергались нападению именно в туалете. Наивный обыватель поглощает пиво в соседнем баре, бильярдной или боулинге, на улице — это может случиться где угодно. Наконец, мочевой пузырь наполняется до отказа, и веселый пропойца, пошатываясь, идет в туалет, насвистывая мелодийку в ритме джаза. Вот, он поворачивается к писсуару, расстегивает штаны... Пока ничего не подозревающая жертва облегчает свой переполненный мочевой пузырь, грабитель или убийца подкрадывается все ближе. Писающая жертва — подарок судьбы для любого преступника, поскольку в тот момент, когда человек стоит над писсуаром, широко расставив ноги и держась за собственный член, ничто в мире не может заставить его обернуться. Даже если упомянутый головорез проорет имя писающего над самым его ухом, тот все равно продолжит пялиться на белый круглый агрегат с дыркой посередине... Ни в какой иной момент своей жизни человек не бывает так уязвим для любых атак. Грабитель просто бьет его по затылку и спокойно уходит.

Ну, так вот. В свой черед мне пришло время отлить. И что же? Я иду в туалет и нахожу вышеупомянутую грандиозную какашку часовой давности, по-прежнему лежащую в унитазе. Она уже утратила свою естественную конфигурацию, будучи сильно потрепана предыдущим смывом. Я писаю прямо на нее и затем спускаю все вместе.

Здесь-то и начинается наша история. Эта дерьмо-вина размера XXL не улетает в канализацию. Она избирает иное направление движения. Вопреки всем законам гравитации, она поднимается вверх — вместе с водой, постепенно заполняющей унитаз. Созерцая это невиданное зрелище, я думаю: невозможно. Так не бывает. Не здесь. Не в этом пространстве и времени... И все же это происходит. Бурые отходы организма, эти интимные части нашего бытия, переваливают через край и выплескиваются на пол... В голову начинают приходить мысли о «зеркальной стадии» (она же — «период привыкания к горшочку») и прочих ступенях психологического развития, которые мы не осознаем, будучи детьми.

Я был спокоен и невозмутимо созерцал, как подкрашенная фекалиями вода растекается по кафельному полу. Когда эта темная жижа начала подступать к моим ногам, я вспрыгнул на приступочку, снял носки, закатал свои пижамные штаны в сине-белую полоску и начал ждать окончания потопа. Мимо профланировал очень знакомый виноградный лист — вернее, его фрагмент. Все, что мы поглощаем, так или иначе возвращается в мир... Тут я совершил свою первую ошибку: удрал с приступки, наступил босой ногой в трясину и нажал на слив во второй раз. Еще несколько галлонов воды вылилось на пол и потекло вниз — в прихожую, в мой кабинет и в рабочий бокс моей спутницы жизни. Настало время предпринимать спасательные меры...

Ничто так не рассеивает меланхолию и не побуждает к решительным действиям, как цунами из дерьма, обрушившееся на твое жилище... Ты хватаешь ведро со шваброй и принимаешься за работу. Швабра возмущена подобным обращением. «Кто? Я? — говорит она. — Уволь. Ничем не могу помочь». Но выбора нет. Ты начинаешь с ванной, где, собственно, и произошла трагедия, трешь, трешь, трешь. Через пару минут швабра слетает с каркаса, так что ты хватаешь самые старые, самые вытертые пляжные полотенца и продолжаешь свои экзерсисы. Полтора часа упорной работы проходят как одна минута.

К тому времени, как возвращается твоя девушка, ты обретаешься в кухне. Кухня практически не задета фекальной атакой, но тобою уже овладела мания чистоты. Ты просто не можешь остановиться. Самое наималейшее пятно становится твоим личным врагом. Тереть, тереть и тереть — только так можно заставить противника исчезнуть с лица земли!

Твоя девушка выглядит еще более привлекательно, чем утром. Особенно если глянуть на нее с твоего ракурса: ты стоишь на карачках посреди кухни с разинутым ртом и обрывком растерзанной губки в руке. Ты уже успел сродниться с этой несчастной губкой. Она вкалывала. Она сделала все, что могла—и оставалась с тобой до конца. Не так уж много губок способны на подобный подвиг. Ты поцеловал бы ее, если б вы были наедине...

— Наводишь порядок? — говорит твоя девушка. — Как это мило.

— Я и рад был бы сказать, что просто навожу порядок, — отвечаешь ты странным голосом, — но все немного сложнее. Видишь ли... произошло нечто ужасное.

— Это что же? — спрашивает твоя девушка. Она снимает свою стильную кожаную куртку и швыряет ее на стол. Вслед за курткой летит ее красивая черная сумочка.

— Туалет... — говоришь ты. А затем пересказываешь всю историю с самого начала: большая какашка, слив барахлит, вода вылилась на пол, и вот результат...

— Бедняжка, — говорит твоя девушка. — Какой кошмар!

Ну, а затем ты, не удержавшись, описываешь подробности.

— Да. Вообрази себе: я видел даже куски виноградных листьев, которые мы ели вчера...

— Фу, — говорит она. — А теперь я иду в душ.

И зачем только ты все это ей рассказал? Ты опускаешь глаза и видишь еще одно пятно на полу. Стираешь его — и тут же замечаешь новое. Вскорости твоя девушка приходит на помощь. Словно нянька, утешающая младенца, она целует тебя в лоб и пытается поднять с пола. Увы! Младенец слишком тяжел для нее...

— Хватит, хватит, — говорит твоя девушка и опускается на коленки. Она целует твой покрытый испариной лоб... Она безгранично добра. — Налить тебе сока?

— Чувствуешь запах? — спрашиваешь ты. Девушка запрокидывает головку — изящную, как у балерины, — и принюхивается.

— Ну... — говорит она, прикрыв глаза. — Что-то есть. Но совсем чуть-чуть.

Ты поднимаешься на ноги, чувствуя легкую эйфорию, и... неожиданно осознаешь, что делать больше нечего. Работа закончена. Но ты не находишь в себе сил расстаться с губкой.

Твоя девушка входит в ванную и зажигает ароматическую пирамидку. Ты же отправляешься вниз, в свой кабинет, расположенный в подвале, дорогой раздумывая о поучительной морали этой истории.

Порой ты оставляешь компьютер включенным на всю ночь. Именно так ты и поступил вчера вечером. Теперь весь рабочий стол залит водой: книги, бумаги рисунки мокры насквозь, и пахнут они... сам понимаешь, чем. Наводя порядок на втором этаже, ты был по щиколотку в дерьме. Теперь все это дерьмо — над твоей головой. Подняв глаза к потоку, ты видишь, как по нему расплывается большая, кофейного цвета капля...

Да. Настало время сказать это вслух:

— Я обосрал собственный компьютер.

Ты будешь отчищать это дерьмо до скончания века. Вот твое истинное предназначение, вот для чего ты был послан на землю... Ты хватаешься за голову. Затем ты отпускаешь голову и хватаешь губку. Ты уже готов зарыдать, но вместо этого — упорно чистишь, чистишь и чистишь. Собрав все промокшие бумаги в одну большую кипу, ты прямиком отправляешь их в мусорку — даже не потрудившись уточнить, что именно было на них написано. Возможно, ты только что утопил в помойном ведре будущие мировые шедевры... Впрочем, они уже никогда таковыми не станут...

О! Ты только взгляни! Да это же твои рисунки! Их нельзя уничтожать. Ты вешаешь рисунки на бельевую веревку для просушки. Их штук, наверное, тридцать, испещренных коричневыми пятнами и воняющих на всю комнату... Ты — словно зачумленный. Тебе начинает казаться, что придется провести остаток жизни в этой пижаме, жить в ней и работать. Теперь же будь хорошим мальчиком: беги наверх и кайся во всем своей прекрасной даме. Все произошедшее очень характерно для тебя...

Ты осторожно берешь за корешки засранные книги и ставишь их вертикально, распушив страницы, которые следует просушить. Возможно, они высохнут, не завоняв друг друга. Но сумеешь ли ты впоследствии читать Эмили Дикинсон, зная, что каждая страница отмечена твоим собственным говном?

И что же прикажете делать в подобном случае добропорядочному гражданину? Если выслать эти фекалии по почте на адрес правительства, оно, еще чего доброго, подаст на тебя в суд. А то ж! Это будет выпад против закона. Пусть даже ты простой обыватель — они никогда в жизни не допустят покушений на свой авторитет. Или тебя проигнорируют. Не стоит даже и пытаться. Расслабься. Дыши ровнее. Принюхавшись, ты поймешь, что запах ослабевает... во всяком случае, так хотелось бы в это верить...

Пожалуйста, милосердый читатель, не бросай в меня камень. Не суди меня строго — ибо я несчастный человек, глупый и никчемный, поверженный в прах мирскими проблемами. Будь снисходителен. Пожалей меня. Дай мне отдохнуть...

Мой мир надломился, и я устал. Возможно, ты ждал, что я преподнесу тебе урок, что напишу поучительный рассказ. Что ж, я попробую не разочаровать тебя; я дам тебе совет. Вот он: если ты ощутишь, как из тебя лезет огромная какашка, смой ее в унитаз. Спускай свое дерьмо постепенно, чтобы оно, не дай бог, не вылезло все целиком.

И еще кое-что: убирай свое творчество из стратегически опасных мест твоего жилища — иначе последствия могут быть самыми жуткими. Крайне обидно и несправедливо будет, если твой шедевр пропадет, погребенный под твоим же собственным дерьмом.

Наш задний проход принадлежит дьяволу. Он — полная противоположность тому, что видят наши глаза, обоняют наши ноздри, вкушает наш язык и чувствует наша душа. Помни, что именно наша задница — и только она — тянет нас в ад.

 

Малыш Хэйрс

Малышу Хэйрсу патологически не везет с женщинами. Думаю, он мог бы воспользоваться моей помощью, но Вильгемина — шлагбаум на пути к счастью — сказала: нет. Я хотел свести Малыша Хэйрса с Карлой, но Вильгемина, подруга Карлы, решила, что это плохая идея. Я же полагал, что идея вполне себе ничего, тем более, что у меня имеется большой опыт в таких делах. Я — брачный агент, и на моем счету много успешных, счастливо соединившихся пар. У меня великолепная репутация... Впоследствии я никак не мог понять, почему я просто-напросто не сказал Вильгемине: «Сдай назад, цыпочка. Уйди с моей дороги». Видимо, это оттого, что я по натуре человек вежливый, спокойный и невозмутимый. Я уверен в себе. Я — профи.

Вильгемина заявила, что Малышу Хэйрсу не понравится Карла. Но я-то знал этого человека лучше, чем кого бы то ни было в целом мире. Возможно, даже лучше, нежели членов моей собственной семьи.

И уж всяко лучше, чем знала его Вильгемина. Вот потому-то я и решил, что она придумала эту смехотворную отговорку, поскольку больше крыть ей было нечем. Она сказала это, сидя в кресле — ссутуленная, усталая и поникшая, как старая банановая кожура. Навряд ли она имела что-то против Малыша Хэйрса как такового. Я даже думаю, что скорее наоборот. Возможно, у нее были собственные планы на будущее, в которые не входило воссоединение Карлы с Малышом Хэйрсом. Не исключено, что именно здесь-то и была зарыта собака.

Брачный агент не должен думать о себе, когда берется за дело. Это один из основных наших заветов, хотя имеются и другие. Не должно торопить события, подглядывать, давить, контролировать каждый шаг. Не следует также предвосхищать события, посредничать в диалогах, посылать подарки от имени будущего партнера, работать дуэньей, преследовать клиентов и сюсюкать с ними. Наши методы должны быть гибкими, искусными и тонкими. А еще мы, подобно Царю Царей, обязаны оставаться скромными, смиренными, держать глаза долу и не ожидать бурных оваций, даже если их заслужили.

Так почему же Вильгемина портила всю мою прекрасную игру? Я гадал по Книге Перемен и получил в ответ: «Быстрый прогресс. Все, что происходит — к лучшему». Навряд ли Вильгемина была моей коллегой-сводней... Я хочу сказать, брачным агентом... «А впрочем, разве не все мы таковы?» — иногда спрашиваю я себя. Иными словами: когда мы обретаем любовь и счастье для нашего собственного тела и мозгов, Разве же это не наша обязанность — сделать столь необходимые в жизни вещи доступными для всех прочих? Допустим, Вильгемина никогда не задумывалась об этом столь серьезно, как я... Куда ей! Я слишком много перевидал в своей жизни. Унылое одиночество, несовпадающие носки, отсутствие гигиены и какое-то приблизительное счастье. В тот момент, когда в одинокую, пустую жизнь Малыша Хэйрса могла бы наконец-то войти любовь, Вильгемина сказала твердое «нет». Я принялся настаивать, и она повторила свой ответ. На сей раз это было большое, подчеркнутое, злобное «нет», сопровождаемое выпученными глазами и подергиванием лицевых мышц. «Нет», напоминающее резкий хлопок двери. Такое «нет», которое звучит в кабинетах с разложенными на столах телефонными справочниками, висящим в углу огнетушителем и пронумерованными приказами в рамочках под стеклом. Одним словом, официальное «нет», подобное тому, что произносит разгневанный босс. Надо ли говорить, что это самое «нет» опустило меня ниже плинтуса? Этакий эдикт, вердикт или типа указ, с которым не тянет спорить. Финальное «нет» в запертой комнате с толстыми пуленепробиваемыми стеклами. «Нет» от верховного правителя... Так что я сказал: «Видно, монарх умер, если на его место избрали вас, о королева. Только покажите мне тело и свидетельство о смерти предыдущего тирана, будьте любезны».

Затем я избрал обходной маневр. «Чарующая Вильгемина, — проговаривал я внутри себя, прежде чем обратиться к ней, — единомышленница, товарищ по оружию, зачем нам сражаться между собой? Мы же делаем одно общее дело. Сражаемся за счастье своих друзей. Так для чего же все эти баталии, в которых мы рискуем нашим чувством гармонии, присущим „знатокам любви*?» Вильгемина, конечно же, должна была подумать: «А какого хрена ты суешься не в свое дело?» — и это было моим главным оружием, поскольку это в гораздо большей степени мое дело, нежели ее. Я во сто крат более сведущ в романтической любви и в помощи своим любовно-неполноценным согражданам. В этом смысле брачный агент превосходит любого социального работника. Не тревожьте моих подопытных. Им нужны воздух, вода, красивые виды и бремя любви. Их должно чесать за ушком и всячески ублажать...

Но тут Вильгемина ошеломила меня двумя признаниями. Во-первых, сказала она, они с Карлой больше не подруги, а во-вторых, воссоединение Малыша Хэйр-са и Карлы приведет к тому, что сама она станет «досадной помехой»... Все это она сказала, восседая на том же стуле, а ее поза стала еще более расслабленной, чем было описано выше. «Досадная помеха»? Я обмозговал эту мысль. Досадная помеха, вроде ресницы в глазу? Заусенца на пальце? Сбившихся трусов, врезающихся в задницу? В каком смысле «помеха»? Я сгорбился над своим столом-бюро и продолжал так и этак вертеть в мозгу слово «помеха». Я никак не мог отделаться от мысли о никчемности этого заявления. Ничтожная причина; под моим собственным церебральным микроскопом она по размерам была много меньше атома... Досадная помеха — как это? Где мне найти милосердие, чтобы уважить столь ерундовое оправдание? Какой ангел укрепит мою силу духа, дабы ее хватило для общения с подобными глупцами и невеждами? Я еще Думал: «Помеха... Помеха? Досадная помеха, вроде ненужного мусора, которому место в помойке»? Мне ужасно хотелось спросить об этом Вильгемину и — заодно — патетически прибавить: «Да что вы, черт возьми, о себе возомнили»? Моя матушка повторяла эту фразу ежедневно, обращаясь к оконным стеклам и зеркалам, а также изредка к живым людям, вроде официантов и разносчиков. Но сам я до сей поры никогда не говорил такие вещи людям в лицо и теперь пребывал в растерянности, не представляя, как облечь в слова мой праведный гнев. Вот почему я держал эти мысли при себе. Я генетический трус и робею перед лицом конфликта. Нет, правда. Я действительно боюсь всяческих стычек и словесных баталий. Сама мысль о них вызывает у меня дрожь в коленках. Оскорбления растут у меня в голове, как стрелы болиголова...

Вильгемина сказала: она полагает, что Малышу Хэйрсу не понравится ее бывшая подруга Карла, поскольку ее бывшая подруга Карла — человек сложный и проблемный, чудачка, склонная к депрессиям, а временами — просто психованная. На это у меня был уже готов ответ. Я начал называть ее Вильми, полагая, что некоторая фамильярность не помешает для налаживания отношений. «Вильми, — сказал я, — подобная женщина — самое то, что нужно Малышу Хэйрсу. Уверяю, он будет в восторге. Сумасбродная девушка—остроумная, милая, сексапильная фройляйн с черными волосами, подстриженными в стиле берлинской моды 1920-х годов. Вдобавок, у нее подбородок с ямочкой, что придает лицу определенную мужественность. Предыдущая подружка Малыша Хэйрса остановила его машину, когда они ехали по скоростной автостраде, и выкинула ключи в окно. Так что Малышу Хэйрсу пришлось толкать машину до самой стоянки, а потом еще тащиться обратно и выручать ключи, в то время как машины проносились мимо на космических скоростях, угрожая его жизни. Отчаянные, одержимые любовники — вот что ему по душе. Сражения...

Через несколько дней, за ленчем, я рассказал эту историю Малышу Хэйрсу. Он ел свой любимый высокопротеиновый деревенский сыр и гамбургер, обильно политый кетчупом. Узнав, что Вильгемина не позволила свести его с горячей, знойной Карлой, Малыш Хэйрс спросил: почему? А затем сия наивная жертва фрейдизма задала вопрос на миллион баксов. «Вильгемина мешает мне познакомиться с Карлой потому, что сама хочет заняться со мной сексом, да? Но это ведь, наверное, очень эгоистично? Почему я должен принадлежать одной ей?..» Вот почему мы так любим Малыша Хэйрса и работаем сверхурочно, дабы обеспечить ему супружеское счастье... И вот почему на кафедре сексопатологии университета Фонтанеля он считается достойным преемником Крафт-Эббинга. Малыш Хэйрс склонен к разнообразным проницательным суждениям вроде: «Эго, которое отвергло все этические обязательства, подчиняется любым сексуальным импульсам».

Я поспешно сказал: «Нет, она не считает, что ты Должен принадлежать только ей» — и лишь потом задумался об истинных мотивах Вильгемины. Могло ли быть, чтобы она решилась распроститься со своим лесбийским образом жизни ради плоской волосатой задницы Малыша Хэйрса? Год, десять месяцев и четырнадцать дней тому назад Вильгемина влюбилась в Анджелу — самую прекрасную женщину, которую когда-либо знал мир. Они были счастливы вместе, даже, я бы сказал, пребывали в экстазе... Недавно они завели себе говорливого мексиканского попугая, который повторяет фразы «заткнись» и «подавись» весь день напролет. Я сказал «нет», потому что мне не хотелось переводить разговор на психоанализ, а еще — потому что не верил, будто Вильгемина желает подержать Малыша Хэйрса поблизости от себя, на случай, если ей захочется гетеросексуальной любви. Впрочем, если быть честным до конца, я не сбрасывал со счетов и еще один вариант. Возможно, Вильгемина-эгоистка, Вильгемина-ревнивица просто не желала, чтобы Карла — эта тощая бледная моль с раздвоенным подбородком — заполучила себе мужика.

Человеку вроде меня, у которого над головой едва ли не парит светлый нимб, человеку правдивому и доброму, очень затруднительно общаться с подобными эгоцентристами. Вильгемина, которая стремится обеими руками загребать себе все жизненные удовольствия, вызывает во мне протест. Этакий подростковый взгляд на мир. В принципе его можно понять — но не одобрить. Ошибка, против которой предостерегает нас Библия — во Второзаконии, пятой книге Моисея, и Творении 33, где Иаков примиряется с Исавом.

— Я — хороший человек? — спрашивал Малыш Хэйрс. В нем в очередной раз возобладал комплекс неполноценности. Мы шли по гигантскому заснеженному полю. Дело было поздней весной, и под ногами лежал зернистый, слегка подтаявший снег. По дороге мы играли в шахматы, аккуратно неся перед собой крошечную доску с магнитными фигурками. Ходы прихолилось делать со всей возможной осторожностью. Мы брали фигурки кончиками озябших пальцев — будто пинцетами — и аккуратно переставляли их с клетки на клетку. Малыш Хэйрс пребывал в печали. Он замерз и порядком вымотался. Вдобавок, Малыш Хэйрс только что потерял свою Королеву...

Он присел на корточки, сгреб пригоршню снега и положил себе на голову. Снежинки таяли, повисая серебристыми капельками на его волосах. Я вынул из рюкзака фотоаппарат и сфотографировал его.

— Да, ты хороший человек, — сказал я. — Твердый. Во всех смыслах этого слова.

— Твердый? — переспросил Малыш Хэйрс, размазывая паштет по крекеру. В этих целях он использовал свой любимый армейский нож. — Твердый — как дуб, да? Упертый и недалекий? Иначе сказать—твердолобый...

— Нет, — отвечал я. — Твердый — иначе сказать: несгибаемый. Верный. Надежный. Как скала...

Малыш Хэйрс нисколько не похож на Анджелу — это экстремально совершенное существо с лучистыми синими глазами, сверкающими, как господни свечки. Анджела — есть ни что иное как маленький Ангел — мягкий и нежный... Благоухающий мылом «Айвори» сержант армии Сафо... Малыш Хэйрс, как вы понимаете, совсем не таков... И мне ничего не оставалось, кроме как сказать ему:

— Ладно, забей. Не бери в голову. Эта Карла — такая же чокнутая, как и ты... как и все мы.

А что? Я даже почти не солгал. Именно таким он и кажется людям окружающего мира. Вот я и сказал

Малышу Хэйрсу, что он такой же непредсказуемый, как эта самая Карла, и они очень даже друг другу подходят, хотя могут никогда не встретиться. Я сказал, что он благородный, яркий и отличная партия для любой девушки. У него отличное чувство юмора, не преминул заметить я, гораздо лучше, чем у всех этих несчастных комедиантов с потугами на оригинальность. Он скромный и не зацикливается на своей персоне (девушки это ценят). Он одевается так, что выглядит почти джентльменом — пусть и небогатым. Еще мне случалось видеть, как Малыш Хэйрс бродит по улицам в купальном халате (это девушки не ценят). В нем шесть футов и один дюйм росту, он хорош собой—даже можно сказать: красив. Коротко остриженные волосы торчат ежиком, напоминая перышки новорожденного утенка. Малыш Хэйрс не пьет. В нем есть эта грубоватая привлекательность истинного мачо, но не без некоторой утонченности. Предки Малыша Хэйрса происходят от самого старого доброго Плимут-Рока (первые и основные борцы с аборигенами), сам он родился в округе Колумбия, а его прадедушка был губернатором НыоТэмпшира. Не менее ста раз я слышал, как Малыш Хэйрс называл свою мать притворщицей (сотни часов терапии, два раза в неделю в течение десяти лет, неуклонный эмоциональный прогресс и — да, к сожалению — постоянная боль и страдание). Малыш Хэйрс, в юности поступивший в мореходную школу, пришел на эту землю, чтобы любить и быть любимым. А еще — для того, чтобы его ласкали, почесывали за ухом, целовали и поддразнивали. Уж в этом-то я уверен на сто процентов.

Я — простой брачный агент, но я обладаю магическим даром соединять людей. Я несу в мир любовь и стараюсь сделать все, что только в моих силах, дабы ее становилось все больше. Я распространяю ее везде, где только возможно, хотя, как показывает практика, это получается не всегда. Однако я стараюсь... Я мог бы подать в отставку, опустить руки и предаться вселенской скорби. Самое милое дело, когда непреодолимая и враждебно настроенная сила вмешивается в твои планы и стремится изничтожить сотворенные тобой чудеса. Соперник. Противник, готовый на любые деяния — лишь бы не позволить бывшей подруге воссоединиться с моим товарищем. И что же? Я сдался? Нет, нет и еще раз нет. Я не покинул своего амиго в беде. Нарушив некоторые принципы и договоренности, я устроил тайное свидание Малыша Хэйрса и Карлы.

Итак: мы втроем встретились за ужином в ресторанчике, который принадлежит брату покойного мафиози Джона 1отти. Здесь подают суп с клецками, большими кусками курицы, морковкой и сельдереем. Малыш Хэйрс выглядел на все сто. Его грязноватый, обтрепанный пиджак от «Кархартс» придавал ему привлекательность истинного пролетария. На Карле была обтягивающая черная футболка и больше ничего. Поправка: еще на ней были штаны и туфли—тоже черные. Она готова была идти напролом, сражаться за любовь. Они пожали друг другу руки, и Малыш Хэйрс выдал свою фирменную, чуть кривоватую, улыбку. Карла же устремила на него томный взгляд, который, казалось, говорил: «Продвигайся вперед, если осмелишься». Одна ее бровь взметнулась высоко вверх, а губы слегка изогнулись. Можно было сказать, что это любовь с первого взгляда — и не ошибиться. Хотя, конечно, с другой стороны, подобная гримаса могла обозначать страх или отвращение. Тут никогда нельзя сказать наверняка. Даже профессионалу вроде меня трудно трактовать эти первые реакции. Ты собираешь данные, а потом ждешь результата...

Я глубоко вдохнул и отправился в туалет. Там, стоя перед зеркалом, я долго рассматривал собственное лицо, которое стало казаться менее зеленым и склонялось, скорее, к желтизне. И почему я выгляжу так, словно готов заплакать? Губы слегка раздвинуты. Я задыхался. Я не могу дышать с закрытым ртом? Мои уши оказались ярко-лиловыми, волосы торчали под странными углами. Волоски в носу были жесткими и словно покрытыми слоем бриолина...

По случайности, наш столик стоял как раз под вентиляционным окном туалетной комнаты. Карла что-то говорила. Я нечаянно услышал ее слова — прежде, чем успел уйти из туалета. «Этот никчемный человечишка», сказала обо мне Карла. А еще она сказала, что я слишком много о себе воображаю — и очень зря. От меня пахнет, как от заплесневелого сыра... А еще я — неудачник. Вот как она меня назвала. Карла сказала: «Как было бы здорово, если б этот наш маленький брачный агентик просто взял — да и исчез...»

Не волноваться. Меня так и раньше называли — неоднократно. Неудачники вообще часто слышат правду о себе. Мы знаем, как с этим управляться. Специальная защитная процедура давно разработана и действует безотказно.

Правило № 1: Не прекращай действовать. Оставайся на плаву. Не позволяй уязвить себя.

Правило № 2: Не предавайся печали. Продолжай улыбаться. Долой плохое настроение. Вдыхай любовь. Выдыхай ненависть.

Правило № 3: Стой на ногах. Выйди из туалета. Не вздумай упасть.

Неловкая тишина, тяжелая, как бетонная плита, разлилась над столом. Я сел на свое место и посмотрел на двух интриганов. «Отлично, идите своим путем, — подумал я. — Раз так — вкалывайте и справляйтесь сами. Без святых, вроде меня, которые станут готовить для вас столики в ресторанах и постилать салфетки. Посмотрим, как у вас это получится, скотики... Думаю, при таком раскладе, в следующий раз вы будете ужинать в хлеву. И «бе-е-е» будет вашим первым сказуемым и подлежащим.»

Ладно, домашние животные, жрите кунжутный рулет, который официант так грациозно ставит перед вами. Попытайтесь намазать его маслом, ухитрившись не положить на стол свои копыта. Я уйду прочь, высоко держа голову, увенчанную светлым нимбом. Брачный агент получил глубокую рану, но он выживет, возобладает и продолжит служить обществу теми способами, которые никто никогда не оценит по-настоящему...

Я посмотрел на Карлу (ей следовало бы высветлить эти неуместные волоски на лице), наклонил голову вправо и улыбнулся — дерзко и ярко. Потом смерил таким же взглядом Малыша Хэйрса. Не забудь прикупить презервативов, недоумок... Я драматично прикрыл глаза, сосчитал до одной тысячи, потом до двух, и заставил себя махнуть рукой на эту парочку и на все, Что я для них сделал. А затем поднялся на ноги, повернулся на каблуках и пошел домой.

 

Марни

Впервые я увидел Марни обнаженной, когда она лежала навзничь в карете скорой помощи, а двое санитаров снимали с нее одежду, как кожуру с апельсина. Медики кусками срезали ее желтую куртку и все нижние слои одежды, действуя острыми, как бритва, ножницами. Им надо было добраться до ее сердца... Иногда всем нам это бывает необходимо... Я стоял возле двери машины, неуклюжий в своем лыжном обмундировании, разинув рот, совершенно деморализованный. Мимо продефилировали ребята из лыжного патруля — красные куртки, белые кресты на спинах. Они кивнули мне и отвернулись.

У Марни оказались изумительные груди — огромные, молочно-белые, с большими сосками, розовыми и нежными, как мякоть гуавы. Первый раз в своей жизни, переполненной сексуальными приключениями, я смотрел на голую девушку и хотел отвернуться. Мы с Марни не были любовниками. Просто товарищами.

Оба обожали горы и снег. Мы проводили вместе уйму времени: ходили в походы, летом играли с друзьями, пили пиво, посещали выставки. Она любила устраивать вечеринки на открытом воздухе, и наша компания частенько собиралась в саду за домом Марни. Мы были как брат и сестра; по крайней мере, она ко мне так относилась. Я считал ее просто другом — приносил книги и советовал, как ловчее завлекать парней в свои сети. Теперь же откровенное зрелище обнаженной Марни в ореоле обрывков одежды, похожих на снятую кожуру, стало для меня шоком.

Я пребывал в полнейшей растерянности. Марни лежала на спине, беспомощная и беззащитная, пока санитары колдовали над ее телом. Я готов был сделать для нее все, что угодно. К примеру, сказать, что эти парни красивее, чем Джонни Мозели (какая разница, так ли это на самом деле), чтобы Марни не испытала шока, узнав, что они раздевали и лапали ее. Марни содрогалась бы от ужаса всю оставшуюся жизнь, если бы только знала, что делали с ее телом эти проклятые качки, пока она пребывала за гранью реальности.

Марни была лучшей спортсменкой, которую я когда-либо знал. Сильная, бесстрашная, упорная, быстрая, колючая, великодушная, скромная — и так далее, и так Далее. Веснушчатая и очень кокетливая. Бывало, она стояла посреди комнаты в обтягивающей футболке, ласкала свои сиськи, как стриптизерша, и рассказывала мне, как сильно она их любит...

Мы встретились в Калифорнийском институте искусств, во время курса специализированных лекций. В один из вечеров, после просмотра нескольких фильмов о бельгийском искусстве (в основном Бас Ян Адер), а потом некоторые из нас отправились в ресторан. Мы с Марни носили одинаковые кроссовки, и это стало причиной знакомства. Мы начали говорить о спорте — невероятное облегчение после продолжительной беседы об искусстве. Не прошло и часа с начала нашего общения, а мы уже договорились, что вместе съездим в лыжный тур. Марни занималась скульптурой и фотографией. Я рисовал асексуальных роботов, сопровождая картинки жалкими заголовками, пропагандирующими нежность. Марни написала сопливую лав-стори и сообщила, что я — первый человек, которому она ее показывает. История была о двух неразлучных кактусах. Вдобавок, она взяла фотографии кактусов и при помощи программы «Фотошоп» поместила их внутрь сочных фантастических пейзажей, где кактусы переживали романтическое любовное приключение...

Я мог бы сказать, что мы идеально подходим друг другу, но это было не так. В ней жил чертенок — упрямый и бесконечно капризный. Когда Марнины выкрутасы переходили всяческие границы, она напоминала мне, что является единственным ребенком своих родителей — словно это могло ее оправдать. Она была невероятно избалована, в основном по вине своей бабушки, живущей в Питтсбурге. Я же, напротив, был и неизменно остаюсь угрюмым букой и зачастую раздражаю ее. Но когда я увидел Марни — лежащую на спине, прекрасную как божество из сказочного мира, — то потянулся к ней всем своим существом.

Я ожидал, что Марни вот-вот очнется. Ничего страшного. Всего-то ей нужно — немного нюхательной соли или несколько нежных поцелуев. Моих поцелуев, само собой. Несколько раз я терял мужество и впадал в ступор. Каково это — выпасть из жизни? Что ощущает электроприбор, когда его штепсель выдергивают из розетки?.. Если тебе случается покинуть реальный мир и оказаться в темной комнате, то по возвращении обратно тебе как никогда нужен здравомыслящий человек—дабы пересказать все, что произошло в твое отсутствие. Я готовился рассказать Марни о том, как захватывающе смотрелось ее падение. Я сделаю это, как только она откроет глаза. Аварии случались у нас и прежде, но никогда не создавали проблем. Они были эффектны. Автомобильные катастрофы, снежные заносы, многочисленные падения, лыжи и палки, несущиеся вниз по склону отдельно от нас, шапки и защитные очки, улетевшие в пропасть. Но это последнее Марнино падение было не похоже на наши обычные потешные выходки.

Этим утром мы упаковали сандвичи с сыром и авокадо и четырьмя разными сортами горчицы. Мы готовили сандвичи прямо на полу нашей маленькой комнаты в отеле под аккомпанемент орущей «Пантеры». Мы устроили соревнование по упаковке сандвичей, и, взбудораженные звуками «хэви метал», яростно стремились к победе. Мы завернули их в фольгу, написали на них «съешь меня» и «порезвись». Мы уложили сандвичи в полиэтиленовый пакет, потом повесили его на дерево. Но этим сандвичам так и не пришлось стать нашим обедом.

В час пополудни, как раз перед тем, как подкрепиться, мы отправились на склон, который прозвали Сатанинская Пасть. Узкий, покрытый снегом спуск — четырехсотфутовый язык с острыми скалами-зубами по обе стороны. Сложная трасса, по которой мы катались миллион раз... ну, как минимум дважды. Я съехал вниз первым. По краям склон был гладким, как ледяной каток, а посередине — более мягким и рыхлым. Два предыдущих дня шел дождь, а потом подморозило и присыпало все это двумя дюймами снега. Более экстремальных условий мне не встречалось уже давно, но тем счастливее я был, оказавшись внизу. Кровь бурлила, душа пела. Я ощущал эйфорию. Каждый прыжок и поворот был выполнен безукоризненно. Отличная прогулка перед обедом...

Марни проехала по мягкому снегу, сделала правый поворот и выкатилась на лед. Думаю, она толком не поняла, насколько там скользко. Мы не поговорили об этом, когда были наверху. Сперва все было невинно и неопасно. Ну, слегка потеряла опору, чуть наклонилась на правый бок. Такое бывает сплошь и рядом. Пару секунд Марни катилась по льду, и тут ее лыжа задела за пень. Положение сделалось угрожающим. Она неслась вниз, стремительно набирая скорость. Вторая лыжа отлетела в сторону, и Марни врезалась в зубцы скал. Она взмыла в воздух, сделала сальто и рухнула на острый утес. Тело с силой ударилось об него, отлетело обратно на снег и покатилось вниз. Марни пронеслась мимо меня — головой вниз, словно огромная тряпичная кукла, — и остановилась, застряв в молодом ельнике. Жуткое падение. Худшее из того, что мне доводилось видеть в реальности. Марни распростерлась на спине, обвив ногами основание ствола. Одна рука лежала на животе, вторая подвернулась под голову. Я скинул лыжи и опустился на колени перед Марни; расстегнул молнию на ее куртке. В груди у нее что-то клокотало, из горла вырывался звук, напоминающий храп. Помню еще, в тот миг мне пришла в голову идиотская мысль: «Она спит — это хорошо»-.!.

Затем на меня накатила волна паники. Глаза у Map ни были открыты. Один из зрачков казался невероятно огромным и занимал пол глаза. Ее защитные очки, перчатки, шапка — все слетело в процессе падения. Температура на улице была ниже двадцати градусов. У Марни порозовели щеки и кончик носа. Мороз пока не был проблемой — но только пока. Подъемник остался далеко, едва в пределах слышимости. Я закричал, призывая на помощь. «Скорее, скорее! — орал я. — Она без сознания! Патруль! Сюда»! Снова и снова, без конца. Во время уик-энда здесь много приезжих. Может быть, кто-нибудь меня услышит? Я наклонился над Марни и умолял ее очнуться. На теле у нее не было ни царапины, хотя Марни здорово проволокло по скалам. Я поцеловал ее в щеку. «Марни, Марни, это я, Сэм. Почему ты лежишь? Хватит уже. Нам надо выбираться отсюда». Я надеялся, что она откроет глаза и рассмеется или выругается. Мне начинало казаться, что Марни холодно; я как мог тщательнее запахнул на ней одежду, натянул ей на руки свои перчатки и снова принялся звать на помощь. Из груди Марни вырывались экуткие хрипы, но она, по крайней мере, дышала. И я сказал себе, что все обязательно будет хорошо.

Откуда-то вдруг вынырнул патрульный в черной куртке.

— Привет. Я — Том? — сказал он. В его голосе прозвучала какая-то вопросительная интонация, словно он не был уверен в собственном имени. — Что случилось?

— Она разбилась. Упала, и ее протащило вон по тем скалам. Она ударилась о камень и о деревья. Потеряла сознание...

— Вы серьезно? Правда? — растерянно переспросил Том. Его глаза стали круглыми от ужаса. Он хотел помочь, но не знал как. У него не было рации, и он не знал, что делать. Вообще. Полный ноль. Мы стояли над Марни — два беспомощных идиота. Мне хотелось наорать на этого Тома, но я сдержался. Он был не виноват. Парень был перепуган до дрожи, его бледное лицо сделалось чуть ли не зеленым. Он подошел к Марни и упал вниз с обрыва, футов на десять, ударившись о дерево.

— Почему у вас нет рации?

— Нам не выдают, — сказал он, пытаясь подняться на ноги, и залезть обратно. — Все равно горы перекрывают связь.

Я приоткрыл лицо Марни и показал ему. А смысл?..

Мы еще некоторое время покричали, призывая на помощь. Том и я стояли плечом к плечу, беспомощно созерцая деревья, горы, искореженное тело Марни, распластанное на снегу. Казалось, минула целая вечность. Наконец, появился лыжный патруль. Сначала один, потом и второй. Брен и Брент. «Сколько времени она пребывает в таком состоянии? Вы видели падение? Как это произошло? Вы были с ней вместе? Кто вы? Как ее имя? Где ее лыжи?» Третий патрульный спустился с вершины Сатанинской Пасти, волоча за собой санки. Он ехал со всей возможной осторожностью, стараясь не разбиться сам и не разбить кислородные баллоны. На его нагрудной табличке было написано: Брент.

Я поддержал санки. Спасатели распрямили тело, на счет «три» переложили его на пластиковую доску и привязали. Потом положили Марни на санки, накрыли одеялами и сказали, что хрипящей звук может означать повреждение легкого. Медленно и осторожно процессия направилась вниз. Один из спасателей ехал впереди, держа санки за ручки; второй двигался сзади, следя, чтобы тело не сместилось. Видимо, я должен был отправиться вместе с ними, но я просто стоял на одном месте, глядя им вслед. Разумеется, догнать их не составляло труда. Я никак не мог осознать, что там, внутри этого маленького кокона, — лежит Марни. Это мне положено находиться там, мне. Я был безрассудным лихачом, виновником аварий и катастроф, это я постоянно бился головой об деревья. Она была более осторожной, рассудительной. Но именно я съехал вниз без сучка без задоринки, в то время как...

Когда я добрался до базы, Марни уже лежала в карете скорой помощи. Вокруг кипела обычная повседневная жизнь. Разгневанный отец бушевал над плачущим сыном, крича: «Будешь это делать, когда дорастешь вот досюда!» Ладонь темпераментного отца, облаченного в зеленый переливчатый комбинезон (мне так и виделась шестифутовая ящерица в оранжевых ботинках), была поднята над землей до уровня его носа.

Кто-то постучал меня по плечу и спросил, не подвезти ли к больнице. Оказалось, это начальник пожарной охраны. Он помог мне забраться в свой красный грузовичок. Никогда прежде мне не приходилось беседовать с пожарниками. Я ощущал гордость, будто персонаж какой-нибудь грустной американской пьесы о жизни в маленьких городках. Если бы снова пошел снег, я бы, пожалуй, постоял немного перед пожарной станцией. Дождался б, покуда у меня на голове не образуется снежная шапка в три дюйма толщиной. Может быть, падающий снег простил бы меня и обернул время вспять... Но снег не шел... Начальник пожарной охраны казался любезнейшим человеком во вселенной. И почему бы ему на самом деле не быть таковым — этому человечку лет под шестьдесят, который проводил большую часть своей жизни, попивая кофе? Он выглядел как Сайта Клаус со своим внушительным сизым носом и большими печальными глазами. Интересно, как часто ему приходится сталкиваться с этой спасательской рутиной?..

— Надеюсь, с вашей подругой все будет в порядке, — сказал он. — Как ее зовут?

— Марни. — Я смотрел вперед через ветровое стекло и не знал, что сказать. — Давно вы здесь работаете? — спросил я наконец.

— Целую вечность, — откликнулся он. — Тридцать пять лет. — Легкая улыбка тронула его губы и пропала. — А сегодня я просто помогал здесь, на базе. Перевозил народ. Суматошный денек выдался, обычно здесь спокойнее.

Я мог бы сказать начальнику пожарной охраны, что всю жизнь мечтал стать пожарником. Что мне нравится спать не раздеваясь и все такое. Мы пожали друг другу руки и распрощались. В несколько шагов я пересек автостоянку больницы, и автоматические двери разъехались передо мной. Мне случилось побывать в больнице горнолыжного курорта Маммот, когда я был подростком. Тогда я стукнулся бедром, и на нем выросла двенадцатидюймовая гематома. Доктор сделал разрез и выцедил мою почерневшую кровь в ведро — словно механик, меняющий масло.

Улыбчивый регистратор протянул мне ручку и велел расписаться. Я повиновался. Потом разыскал свободное место рядом со стайкой мальчишек, ожидавших своего друга Кэш. Как стало ясно из их разговоров, Кэси попал сюда с подозрением на перелом запястья. Один парнишка с расцвеченной фингалами физиономией и без двух передних зубов, сказал:

— Этот дурень от горшка два вершка, а думает, что он Шон Палмер.

Минуту спустя медсестра назвала мою фамилию, уточнила, кем мне доводится Марни, и попросила связаться с ее родными. Она сказала: Марни в критическом состоянии. Я узнал номер ее родителей через Питтсбургскую справочную. П-у-у-с-е-м-п, единственные Пуусемпы в Питтсбурге. Марни что-то там говорила о музее Уорхола. Я пребывал на грани между всепоглощающей истерикой и жутким хладнокровием. Обе крайности внушали стойкое отвращение. Если я не плакал, то чувствовал себя последней скотиной. Когда же принимался рыдать, то опасался, как бы не вошла сестра и не увидела меня таким — трясущимся и разваленным.

Еще прежде, чем я успел позвонить, кто-то постучал в дверь. Женский голос сообщил, что меня желает видеть главный врач. В следующее мгновение я уже был в коридоре. Я был горд тем, что владыка этой больницы желает что-то сказать или спросить. Я словно был послом из государства Марни...

Врач оказался плотным невысоким человечком с уверенным взглядом. Он назвался Джоном Смитом, и мы пожали друг другу руки. Доктор сказал, что ему пришлось просверлить у Марни в голове два отверстия, дабы уменьшить внутричерепное давление. У нее была серьезная опухоль. Марни могла умереть. Меня начал разбирать истерический смех. Отверстия? Просверлил? Я не мог себе это представить. Что ему Марни — деревяшка, что ли? Не слишком ли примитивно для моего друга? Я тупо смотрел на доктора. Возможно, я сказал ему «спасибо»... Сестра отвела меня обратно, в комнату с телефоном, и две минуты спустя я уже беседовал с миссис Пуусемп. Я сказал, что Марни упала, катаясь на лыжах, и получила серьезные травмы, что врач просверлил две дыры у нее в голове и что ее по воздуху доставят в Рено, поскольку это слишком сложный случай для маленькой горной больницы. Миссис Пуусемп была само спокойствие. Она записала номер моего телефона, повесила трубку, позвонила мужу, а затем перезвонила мне — одновременно с мужем, говорящим по параллельной линии. Он хотел знать, не вытекли ли у Марни мозги. Я сказал: нет. Все на месте. Просто теперь у нее две дырки в черепе.

Пилот вертолета стоял тут же, в вестибюле, и ел гамбургер из Макдоналдса. Он откусил огромный кусок, поманил меня к себе, прожевал, проглотил и сказал, что я не смогу полететь с ним в Рено: вес ограничен. Когда я унюхал его гамбургер, то внезапно понял, как зверски проголодался.

Оказалось, что весь наш разговор слышал парень по имени Шейн Миллер, диетолог здешней больницы. Он подошел и спросил, не отвезти ли меня домой. Миллер показался мне знакомым; я вспомнил, что видел его на обложке журнала для мужчин. Мы направились к его грузовичку.

— Жуткое дело, приятель. Эта Марни, она твоя подружка или как? — У Шейна были большие темные глаза, огромные ресницы и пухлые губы.

— Нет, просто приятельница. Хороший друг. Но не моя девушка.

— Ну и хрен с ним. — Шейн был похож на рослую Софи Лорен, лишенную бюста. — Куда?

— Мотель номер шесть.

— А, шестой. Я там был на вечеринке. У них отличный джакузи. Сто девять градусов, если не ломается нагреватель. — Каждый раз, как Шэйн переключался на очередную скорость, грузовик кренился и болтался, издавая громкий крякающий звук, а нас обоих швыряло на приборную панель. — Я видел, как твоя подруга катается на лыжах. Она зажигает.

Да уж, я знаю. Только что звонил ее матери.

— Кошмар. — Он завернул за угол. — Хочешь курнуть?

— Да нет, все нормально. — Я заметил на сиденье между нами безголовую куклу Барби. На животе у нее черным маркером было выведено «666».

Шэйнов грузовичок затормозил возле мотеля. Я ринулся в свою комнату, переоделся, сел на жутко скрипучую кровать и сделал два бутерброда с ореховым маслом и колбасой и сандвич с огурчиками. Побросал свои и Марнины вещи в сумки, выписался из мотеля и два бесконечных часа ехал на север. Дэвид Боуи пел по радио — как вестник надежды.

Я миновал маленький городок под названием Ли Вининг. Никаких признаков стоянки. Все закрыто. Одна заправочная станция, одна кафешка, поименованная «Давай пожрем». Еще через пятьдесят миль — Бриджпорт. Здесь я однажды бывал, когда ездил в гости к своему другу Заку. Зак провел месяц в местной тюрьме за угон машины, вождение в состоянии опьянения и всякие прочие прегрешения, зафиксированные в полицейском компьютере. Зак написал на своих лыжах слово «заключенный». Он сказал: в тюрьме готовили отличную пиццу.

Больница в Рено была битком набита всяким народом — идиотами с пулевыми ранениями, скинхедами со свастикой на куртках и прочим разным быдлом. И разумеется, копы. В вестибюле работал телевизор, но звук был выключен. Вскорости приехали родители Марни; я прежде встречал их только однажды — в колледже. Миссис Пуусемп была очень похожа на Марни, только пониже ростом. Такие же усыпанные веснушками щеки, такие же серо-голубые глаза, тот же гнусавый голос. Отец напоминал Эрнеста Хемингуэя — высокий, плотный мужчина с широким лицом и белой бородой. Они улыбнулись мне. Мы обнялись. У всех у нас по щекам катились слезы. Мистер Пуусемп сказал, что я ни в коем случае не должен винить себя и заставил пообещать, что я никогда не буду кататься без шлема. Они с женой подошли к коммутатору, назвали себя и прошли к Марни. Я же остался ждать в вестибюле.

Эту ночь я провел в отеле по соседству с больницей. За комнату платили родители Марни. На следующий день они же угостили меня завтраком, обедом и ужином. Все друзья Марни, приехавшие в Рено, удостоились той же чести. Марни находилась в коме, но ее опухоль оставалась стабильной. Она слышала наши голоса и могла отвечать на вопросы, моргая глазами. Марни помнила, что ей двадцать девять лет, а не двадцать восемь и не тридцать. Она часто плакала. Ей было очень больно. К Марни пришла миниатюрная женщина — физиотерапевт. Она показали нам, как надо делать специальные упражнения, сгибая и разгибая Маринины руки и ноги, чтобы у нее не атрофировались мышцы. Я массировал ей ступни и рассказывал о неонацистах в вестибюле. Я поцеловал Марни в нос, и мне показалось, что ее глаза вот-вот откроются. Однажды она зевнула. Мы все по очереди читали ей факсы, приходившие в огромных количествах — письма от разнообразных тетушек, дядюшек, соседей, бывших одноклассников и учителей. Мы принесли CD-плеер и ставили диски с ее любимыми женскими группами — «Эластика», «Веруса Солт» и «Гоугоуз». Мистер Пуусемп вручил мне фотоаппарат и настаивал, чтобы я фотографировал Марни и все ее окружение. Я беспрекословно повиновался — несмотря на то, что это казалось мне странной идеей. Когда палата Марни заполнялась народом, я выходил оттуда и бродил по больнице.

соседней палате лежал человек, пытавшийся покончить жизнь самоубийством. Он убил собственную жену, а затем выстрелил себе в висок. По какой-то прихоти его рука мистическим образом поднялась, словно он чествовал Гитлера. У него была огромная голова, распухшая словно тыква...

Ежедневно мистер Пуусемп запирался у себя в комнате и наговаривал на автоответчик детальный доклад о Марнином состоянии — так что любой желающий мог позвонить и узнать все новости. Он тщательно записывал все, что говорили врачи об инфекциях, внутричерепном давлении, функциях ствола мозга, — и пересказывал это магнитофону. Каждый вечер мистер и миссис Пуусемп — а также все, кто приходил в больницу, — набивались в крошечную комнату, оснащенную столом, одним стулом и телефоном с громкоговорителем — и часами слушали сообщения от разных людей, желавших им всего-всего наилучшего. Я сидел на полу, рассматривал собственные ноги и наблюдал, с каким возбуждением и энтузиазмом люди реагируют на каждый очередной звонок.

Мистер Пуусем был одним из самых крепких и здоровых зрелых людей, которых я встречал в своей жизни. Он легко мог бы оторвать руки человеку вдвое младше себя. И этот самый человек был необычайно эмоционален. Он не стеснялся рыдать в голос, всхлипывая и захлебываясь слезами. В иные моменты он рассказывал истории в лицах или спрашивал меня, что я думаю о его модели лыжного шлема, экспромтом нарисованной на салфетке. Он был преуспевающим предпринимателем с навязчивой идеей решить проблемы всех и вся. Как-то за столиком в больничном кафетерии он принялся расспрашивать меня о моей творческой деятельности и карьере в искусстве. Мог бы я создать шедевр, который очарует весь мир и сделает меня богатым? «Следует начинать с того, то наиболее востребовано в данный момент, — говорил он. — С того, что интересно и нужно людям». Я мямлил и запинался в ответ, нес что-то о вдохновении и интуиции. Я рассказывал ему о моих картинах — роботах-мужчинах, похожих на человечка с рекламы шин «Мишлен», и роботах-женщинах с обтекаемыми формами, изображенных на розовом фоне. Когда я общался с мистером Пуусемпом, мною овладевало чувство сродни благоговейному страху. Я словно беседовал с сенатором. Мистер Пуусемп будто бы излучал внутренний свет. Время от времени он вынимал из кармана маленькую резиновую мышку и пугал ею медсестру, не ожидавшую подвоха. Если сестра не оценивала по достоинству этот мышиный прикол, мистер Пуусемп не допускал ее к дочери. Его чувство юмора было неистощимо. Пожалуй, только оно и не позволяло нам окончательно пасть духом. Как-то я нечаянно прищемил ему палец дверцей машины, не вовремя захлопнув ее. Мистер Пуусемп не издал ни звука—ровным, спокойным голосом он попросил меня открыть дверь.

Как-то, ближе к концу одного длинного вечера, лос-анджелесские друзья Марни собрались в комнате отеля, устроив что-то вроде вечеринки. Мы пили «Джек Дэ-ниэлз» и курили марихуану. Правилами отеля не дозволялись даже обычные сигареты. Раздался телефонный звонок. Мистер Пуусемп звонил из своей комнаты — этажом выше. Он отчитал нас за недостойное поведение и попросил прекратить, сказав: «Tout de suit.

Я вернулся домой и начал вести дневник для Марни Я неустанно записывал события, происходившие в каждый из дней, когда ее не было с нами. Я просил всех своих знакомых — даже тех, кто не знал Марни, — написать туда хотя бы несколько слов. Я решил сделать все, о чем Марни могла бы сказать: «Это клёво». Во исполнение этого обета я выкрасил волосы в синий цвет, купил спортивные ботинки и бегал по Елисейскому парку. Я поднимал гантели, делал миллионы приседаний и наклонов, играл в теннис и занимался плаванием. Я питался индийской едой и пиццей, посещал многочисленные вечеринки и, рискуя посадить печень, пил шампанское. Я читал «Бесконечную шутку» Дэвида Фостера Уоллеса, запоминал анекдоты и потом рассказывал их в лицах, как это делал ее отец — ее божество. Я постоянно фотографировал, рисовал и трахал любую симпатичную девчонку, готовую раздвинуть для меня ноги. Я даже играл в гольф, хотя ненавижу его всеми фибрами души. Я напечатал крошечные портреты Марни на своих лыжах. Я купил лыжный шлем, выкрасил его в белый цвет и покрыл сверху черными пятнышками, похожими формой на снежные хлопья. Я катался по три-четыре дня каждую неделю и один раз едва не угодил под лавину.

В день Святого Патрика я прокатался семь часов кряду, а потом позвонил мистеру Пуусемпу. Я жил в Мам-моте, в хижине, принадлежавшей моим друзьям. Там был телефон, и мы с Мариниными родителями постоянно оставались на связи. Мистер Пуусемп сказал, что Марни умерла прошлой ночью. Я стоял в прихожей, бездумно глядя на керамическую фигурку Санта-Клау-са. На мне были яркие лыжные штаны, подаренные Марни на очередной день рожденья... Она пролежала в коме десять недель. Доктора не могли с точностью определить, каковы ее перспективы — восстановится ли когда-нибудь ее мозговая деятельность, сможет ли она ходить, разговаривать. Выйдет ли вообще из комы. Мистер Пуусемп рассказал мне, что в один из дней, когда Марни была в более или менее ясном сознании, она дала понять, что предпочитает умереть. Это похоже на нее, сказал мистер Пуусемп. Если она не могла жить полной жизнью — она не хотела жить вовсе.

Минула неделя. Мои мозги под синими волосами сочинили панегирик во славу Марни, и я произнес его в самой большой церкви Пенсильвании для миллионов людей, которые восхищались Марни так же, как восхищался ею я. Я рассказал историю о том, как Марни впервые взяла меня в турпоход. Я был абсолютнейшим чайником, и мне никогда прежде не доводилось спать на свежем воздухе. После десятимильного перехода через высокий альпийский каньон мы остановились возле озера. Марни хотелось искупаться нагишом. Она спросила: ничего, если она поплавает голой? Я ответил: ничего, все нормально. Я взялся следить, чтобы никто не подсматривал. Марни разделась. Я стоял, отвернувшись, но словно бы ощущал ее За спиной — обнаженную и веселую. Глупость или же какое-то психологическое братское чувство не позволили мне обернуться. Я стоял, закрыв глаза, и воображал свою подругу — обнаженную, соблазнительную, стоящую на скале над озером. Потом я услышал громки всплеск.

 

Советы сластолюбца

Если нынче вы холодны как камень — даже и не пытайтесь улечься поверх своей подружки. Нет смысла...

Дабы избежать сдавливания и удушения, правильно распределяйте свой вес, опираясь на локти. В подобной позиции оба партнера имеют возможность двигать тазовыми частями в любом направлении, что немаловажно.

Ласкайте все тело. Начните с пальцев ног и постепенно продвигайтесь к голове. Полижите между всеми пальцами ног по очереди. Девушки это любят. Прокладывайте себе путь вверх — к бедру, но только не напрямик. Двигайтесь по спирали, действуя в основном языком. Не стесняйтесь лизать. Используйте свой язык по полной программе, разбавляя свое путешествие сухими краткими поцелуями.

Приблизившись к заднему отверстию, действуйте с осторожностью. Целуйте и стискивайте нижние щечки, но не при каких обстоятельствах не следует разводить их в стороны и укореняться между этими нежными холмиками. Успеете. Настанет момент, когда ваша подружка поймет, как это приятно. Она лежит на животе, ноги слегка раздвинуты, и влажный кончик языка ласкает ее дырочку в попке. Сперва эта дырочка плотно закрыта: попка не хочет компании. Зря... Движениями своего языка вы будто бы скажете: «Эй, ты, маленькая дырочка робкого десятка, не бойся! Никто не желает тебе зла». Попробуйте — и вскоре маленькая дырочка расслабится. Дверца открыта... Не вздумайте тыкать! Будьте нежны и изобретательны. Осторожно пощекочите вокруг дырочки средним пальцем и лишь затем нежно введите его внутрь. Истинный сластолюбец никогда не засунет свой палец глубже, чем на дюйм. Не крутите его, не скребите и не втыкайте по самые кишки. Цель вашего пальца — массаж анальной стенки. Не более и не менее.

Ласкать женские груди — это целое искусство. Ни в коем случае не стискивайте их. Ваш основной инструмент в данном случае — кончик языка. Не переусердствуйте. Помните, что грудь — это не еда. Не слюнявьте ее. Не кусайте. Не увлекайтесь одной из грудей — помните, что их две. Чередуйте — левая-правая, левая-правая. Ни в коем случае не следует жевать их, а также грызть и обсасывать. Помните, что вы — не младенец на руках у кормящей матери, а серьезный, взрослый человек. Это важно.

Следующий этап: уши. Их можно целовать, полизывать, а также сопеть в них. Но и здесь надо быть осторожным. Дышите через нос, даже если рот у вас открыт — в ином случае вы рискуете оплевать партнершу, что не «комильфо».

Поцелуи. Не надо совать свой мокрый коровий язык партнерше в рот целиком, стремясь заполнить им как можно больше пространства. Скатайте язык в трубочку и зондируйте с утонченным любопытством — точно как насекомое изучает своим хоботком чашечку цветка; не надо лизать зубы, десны или горло. Можно также поласкать кончиком языка ушные раковины, но помните, что ухо очень чувствительно. Любое слово — даже сказанное шепотом — или просто громкое дыхание могут оглушить. Ни в коем случае не засовывайте язык партнерше в ноздри: это вызывает неприятное ощущение сродни насморку...

Если вы чувствуете, что оргазм приближается слишком быстро, сделайте глубокий вдох и подумайте об ужасах нашего мира—войнах, железнодорожных катастрофах и могильных червях. Равно сгодятся и воспоминания о бытовых проблемах (счета за газ и электричество, прачечная, банк, позвонить маме). Или же думайте о чем-нибудь нейтральном, вроде солнечной энергии. И дышите, дышите! Непременно нужно дышать — иначе вы умрете.

После эякуляции не слезайте немедленно. Оставайтесь в прежней позиции не менее шестидесяти секунд. Нужно дать закипевшей кастрюльке время остыть. Молчите. Не говорите: «супер», «спасибо» или «извини». Не стоит даже произносить фраз вроде: «я тебя люблю» — это может свести на нет весь эффект. Повремените. Пусть магия сработает... Не вздумайте тотчас же по окончании процесса включать телевизор. И никакого душа—даже если вам туда надо (обычно партнерши жутко обижаются). Лежите где лежали и не делайте резких движений. Можете повздыхать — это хорошо. Можно также аккуратно погладить живот партнерши. Поцелуйте этот самый живот. Потом поцелуйте девушку в область лица.

Следуйте этим отработанным и испытанным методам - и вы будете считаться превосходным любовником.

 

Ваш розовый черенок

Как вам должно быть известно, вы — весьма уважаемый человек в нашем отделе. Однако налицо проблема, и проблема эта — ваш исполинский орган между ног. Я никого не хочу обидеть, однако хотелось бы обратить ваше внимание на то, что все ваши коллеги относятся к вам приблизительно так же, как греческие женщины относились к Елене Троянской. Иначе сказать: вы низвели всех мужчин на 32-м этаже до состояния писклявых кукол. Поневоле складывается впечатление, что в нашем естестве произошли некие глобальные перемены, и все мы превратились в существ среднего рода. Некогда мы ощущали себя огромными и всемогущими львами — царями зверей, которым были подвластны все, даже самые строптивые львицы. Теперь же мы сделались недомужчинами — робкими и ни на что не годными. Мы не знаем, насколько долговременны эти эффекты и как само ваше присутствие отразится на нас через пять, десять и тем более — пятнадцать лет. Но все мы сознаем, что подобные угрожающие факторы должны быть немедленно нейтрализованы. Я буду с вами откровенен: молодые здоровые мужики испытывают неподдельный страх. Сама концепция бытия мужчиной предполагает определенные действия и возможности. Теперь инверсия: концепция не-бытия мужчиной. Что это значит? Полагаю, все мы представляем себе подобное положение дел — в теории. Однако в тот миг, когда возникает необходимость осмыслить это на практике... не каждый на такое способен. Полагаю, не способно большинство из нас. Короче говоря, мы намерены от вас избавиться. Мы оч-ч-чень сожалеем, однако, с глубоким прискорбием, я вынужден сообщить вам, ч-ч-что коллектив настаивает на вашей отставке. Прошу меня простить: я иногда запинаюсь на звуке «ч». В детстве я сильно заикался, но с тех пор моя речь почти пришла в норму... Так вот. Я не могу не признать, что вы — прекрасный работник и никогда не подводили нашу компанию, однако размеры вашего полового органа деморализуют сотрудников, и это крайне негативно сказывается на их работе. Некогда ребята соглашались, что мой дружок — самая солидная штука после бейсбольной биты. Некогда я внушал благоговение и поощрял фантазии. По утрам парни собирались вокруг кофейного автомата, обсуждали свои сексуальные подвиги и говорили обо мне. Вроде того, как футболисты молятся Кнуту Рокни, чтобы обрести вдохновение и совершать подвиги.

Во время соития в моей голове иногда возникали картины, придуманные Кафкой (это тезка моего члена).

Кафка обратился гигантским жуком и в подобном виде никак не мог добраться до ручки двери своей спальни и выйти — или выползти — наружу. Я прочитал все, что сказано в энциклопедиях об этом жуке, и пришел к выводу, что тот конкретный вид, описанный в «Превращении», — он имел крылья. Короче говоря, аллюзии Кафки, который хотел представить свой половой орган в виде гигантского жука — насквозь лживы. Он, этот член... я хочу сказать — этот жук, вполне был способен вылететь в окно и отправиться на,работу... или в школу — или куда там этот еврейский мальчишка не желал идти... Черт возьми! Он мог это сделать!..

Все парни дают имена своим гениталиям. Когда я был ребенком, моя мама называла мою штуку «колокольчиком». Дурацкое имя. Не лишено музыкальности, но все равно дурацкое. Отец называл мой член Самсоном. Его собственный пенис именовался Ящером, и всякий раз, когда папа собирался отлить, он говорил: «Пора тебе прогуляться, Ящер»... Идиотизм, верно? Но теперь, когда отца больше нет, любое упоминание о рептилиях повергает меня в уныние...

Поскольку я большой книгочей и мой любимый писатель — Кафка, я решил, что «Кафка» — самое лучшее наименование для моего дружка. Вдобавок, это концептуально, поскольку сомнения, растерянность и парализующий ужас — основной лейтмотив моей сексуальной жизни. Одно время я думал назвать свой пенис Грегором, но это звучало немного чересчур претенциозно. Недавно я узнал, что вы именуете свой член «Зона-54». Идея хороша, но лично я предпочитаю имена мужского рода. Выбрать хорошее прозвище — дело нелегкое. Я не наивен и отличнейшим образом понимаю, что большой член -значит качественный секс. Однако всему есть предел. Ваш, я извиняюсь, черенок лишил нас сна и аппетита. Мы подскакиваем среди ночи, вереща от ужаса. Никто не осмеливается спать, опасаясь кошмаров, и в итоге сотрудники литрами поглощают кофе, а потом засыпают прямо перед компьютерами. Да и то ненадолго, поскольку и днем им снятся все те же сны... Производительность труда стремительно падает, и никто не может ничего поделать. А ведь мы живем в эпоху «Виагры»... Нет, определенно, это превыше наших сил.

Зависть губительна. Она растлевает сердца и душит нас. Это не метафора — мы и в самом деле задыхаемся. Нам недостает кислорода. Полагаю, вы не удивитесь, если я скажу, что корень всех зол мы будем искать в том, чему так страстно завидуем. В том, чему поклоняемся и что превозносим... Иначе сказать — в вас, о наше сексуальное божество. В вас, о наш генитальный исполин... Это очень по-человечески, поверьте мне. Сперва мы будем винить самих себя и свою жалкую наследственность. Потом — Господа Бога — благо он всегда во всем виноват... Но когда и это не поможет, наш гнев обратится на Тебя, о Господин Пенисов, Повелитель Фаллосов... Все мы были здоровы и счастливы, пока в нашей жизни не появился Ты и не низвел наше сексуальное эго до состояния полного ничтожества. А меж тем бизнесмены не должны заострять внимание на подобных проблемах; это мешает делу. Но все оберты, Бобби, Джоны и прочие Билли в нашей конторе озабочены только одним. Они набивают рты ватными подушечками, дабы удержать слюни там, где им положено находиться и не дать им растечься...

У вас маленькие поросячьи глазки и череп тиранозавра. Но это заполненное спермой мегабревно промеж ваших ног внушает всем нам суицидальные мысли. Вы знаете, как мысль о большом члене соседа овладевает умами? Нет, вы, скорее всего, этого не знаете и не в состоянии понять слова, которые я произношу. Здоровенный член укореняется в мозгу любого нормального мужчины и остается там, даже если кажется, будто человек думает о другом. Он занимает все свободное пространство, огромный точно слон, и отказывается покидать наши мысли. В следующей жизни я надеюсь стать сторожем зоопарка у вашей клетки и подчищать все жидкости организма, которые исходят из нижней части вашего тела... Большинство из нас работает по восемнадцать часов в день, и мы находим утешение только окунаясь в волшебный мир кинофильмов и воображая себя их героями с вот этакими членами. Но в жизни — каждый раз, когда нам приходится раздеваться, мы понимаем, как сильно отличаемся от вас. Каждый раз, спуская штаны, мы испытываем невероятное унижение. Теперь даже простой поход в туалет стал для нас психологической проблемой. И в этом повинны вы.

Да, мы неуклонно богатеем, каждый из нас имеет значительную недвижимость, но право же, никакой земельный участок — пусть даже и огромных размеров — не может конкурировать с двадцатью дюймами эрегированного фурора. Поглядите на себя. Вы, такой скромный, вежливый, даже, пожалуй, робкий. Большую часть времени этот здоровенный кусок розовой плоти спокойно болтается между вашими ногами вместо того, чтобы использоваться по назначению... Нам не нужна любовь. Все, чего мы желаем — это большой, основательный член, который можно обмазывать пеной в ванной, безмолвно восхищаясь его размерами. Ну, или перебрав на вечеринке и отправившись в туалет, мы могли бы за него подержаться и выслушать восхищенные возгласы соседей по писсуару. Большего-то нам и не требуется... В самом крайнем случае хватит и этих сортирных оваций, ибо они, признаемся, — не что иное, как боготворение, уважение и надежда на спасение мира.

Как вы знаете... а может, и не знаете — с вашей-то грандиозной штуковиной — в мире полно маленьких людей. Маленькие люди ничего из себя не представляют, но это не значит, что они не хотели бы возвыситься... Маленькие люди — это как бы наша противоположность. И именно они делают нас значительнее... Я вас умоляю: перестаньте так яростно кивать головой... Не надо со мной соглашаться. Разумеется, недостатки можно скрыть. Многие так и поступают. Они прячут свои пенисы и — ради того, чтобы никому их не показывать — обрекают свою плоть на растительное существование. Конечно же, она восстает против такого обращения. Она вопит от возмущения и ужаса. А меж тем большая часть прямоходящих разумных человеческих существ являются хищниками, и, как любой хищник, они в состоянии почуять кислый запах пани и отыскать укрывшегося врага, спрятанного меж бедер, словно ветчина между двух хлебцев в сандвиче.

Все, что остается вашим коллегам, — становиться в гордую позу и сообщать всему миру, что этот жалчайший кусок мяса отнюдь не главная вещь в нашей жизни, и пусть его хоть не будет совсем!.. Бизнес. Главное — бизнес! Мы вынуждены делать хорошую мину при плохой игре. Фразочка из серии: «Отрицательный ответ меня не устроит» срабатывает только в тех случаях, когда вы имеете в виду именно то, что говорите, — если вы действительно готовы отрезать себе яйца. Я не раз говорил своим товарищам по несчастью: «Забудьте вы про его гениталии, живите собственной жизнью». Но я — я сам — не в состоянии последовать этому совету. Вы и ваш толстый питон сломали нам жизнь, перевернули все верх тормашками, выбили почву у нас из-под ног. Наш спокойный, стабильный мир повержен в хаос — и вы понимаете, что это означает. Мы вынуждены с вами проститься. Вы дисквалифицированы. Знаю: для вас это неожиданность, вам трудно смириться. Что ж... Поверьте, всем нам сейчас нелегко. Пожалуй, для меня это даже тяжелее, чем для вас. Но выбора нет.

Пожалуйста, не ходите к хирургу и не пытайтесь сделать операцию по уменьшению члена — это не решит проблемы. Вы добьетесь лишь того, что на вас будут смотреть как на безумца. Человек, некогда имевший гениталии, достойные Книги Рекордов Гиннеса, теперь стал недомужиком. Калекой. Глупец, уменьшивший свое достоинство ради того, чтобы вернуть карьеру... Нет, это не спасет положение. Лучше возьмете свой монументальный пенис, который, как я полагаю, все равно никогда не твердеет толком, а больше напоминает холодец... Хм... Простите, это было невежливо с моей стороны... Так вот, возьмите свой монументальный пенис — и проваливайте отсюда. Знаете ли вы, что некоторые из нас боятся заходить на бензоколонки, потому что десятифутовые шланги автоматов напоминают им о вас? Это стоит нам времени и денег. Возле заправочной станции нам приходится крепко зажмуривать глаза и добираться до служащего вслепую. Нет уж, достаточно. Больше никаких шлангов. Ваш член — не уродство и не мутация вроде третьей ноги или второй головы. Хуже. Он кажется нам органом, присущим представителям какой-нибудь внеземной цивилизации, которым люди просто не могут обладать в силу своей физиологии. Мы просто не можем позволить себе этакое счастье в нашем обществе землян. Я дико извиняюсь. Даже и не пытайтесь пожать мне руку. Просто уходите. И пожалуйста, перестаньте плакать.

 

Близняшки

Многие люди — и отнюдь не только молодые мужики — западают на меня и мою сестру. Мы двойняшки, и обе работаем фотомоделями, рекламируем женское белье. Разумеется, у окружающих мы вызываем бурю эмоций. Некогда мы произошли из одной яйцеклетки и всегда фотографируемся вдвоем. Видя нас, парни отчего-то проникаются убеждением, что имеют право на полный комплект. Они заигрывают с одной из нас, а потом претендуют на обеих. Мы отвечаем: о нет, извините. Это нехорошо. Это очень-очень дурно. Это аморально. Мы веруем в Того, кто выше всех нас. Того, кто живет где-то высоко-превысоко — над нашей квартирой, над облаками, над нашей планетой, а может быть, и над всей солнечной системой. И где-то в Библии — хотя мы точно не знаем, на какой странице, — сказано, что две девушки, особенно две сексуально активные двойняшки, никогда не должны возлежать с одним и тем же парнем. И не имеет значения, как сильно мы любим друг друга. И неважно, что именно сулит нам этот мужчина — пусть даже он обещает отдых на Бали. Мы никогда не поминаем имя Господа всуе и не намерены делать это теперь. Иначе легко можно запутаться. Как правило, мы называем его Он. Он — вдохновитель всех наших мечтаний и деяний. Читаем ли мы воскресную молитву или забираемся на Гималаи — мы всегда-всегда помним о Нем.

Бахвальство парней — не более чем маскировка их неуверенности в себе и всяческих прочих комплексов. Когда мы раздеваемся, любой из этих бычков сразу перестает рыть землю копытами. Да что там! Он даже дышать перестает. Все они разом обалдевают и немеют. Еще бы. Недаром же мы — профессионалки. Мы в совершенстве овладели навыком стрелять глазами и знаем, когда следует сложить губки бантиком и ни в коем случае не улыбаться — потому что так сексуальнее. Это возбуждает мужчин, но в то же время и пугает. Да, это непросто — как и любая наука. Что там, внутри наших тел — рядом с клетками, органами и жидкостями тела? Поскольку мы родились с подобным безупречным экстерьером и стали фотомоделями, парни мечтают узнать нас... как бы это сказать... поглубже... Они желают осмотреть все в деталях и забраться в самые сокровенные пещерки (а это — как нетрудно догадаться, — рот, влагалище и анус). В этих пещерах вы не сыщете эха, зато там найдется много всего Другого. Бамперы наших джипов украшены одинаковыми наклейками. Они гласят: «Я (нарисованное сердечко) МОЮ ВАГИНУ. Между прочим - чистейшая правда: мы их обожаем. Мы бреем их самыми маленькими бритвочками, так что наши нижние губки всегда голенькие и гладкие, как вишенки (это, кстати, одно из прозвищ).

Поскольку мы рекламируем бюстгальтеры и трусики, все думают, что мы искушены в любви, как порнозвезды. Глубочайшее заблуждение. Мы — сексуальные профаны. Если парень просит делать это побыстрее или порезче — у нас получается слишком быстро или слишком резко. Или наоборот: слишком медленно и слишком вяло. А если он просит пососать, полизать или погладить, то мы сосем и лижем совершенно не так, как надо. Или неправильно держим. Или царапаем ногтями уретру... Если речь идет о более, чем одной уретре, следует писать: urethral. Еще бывает, парень говорит нам: «Это просто отпад, девчонки». (Ну да, да: иногда мы трахаемся вдвоем с одним парнем. Ох, черт, мы попадем в ад!). Так вот, в этих случаях мы обычно заезжаем ему каблуками по голове... А что? Они сами просят нас не снимать туфли. Им кажется, что так мы больше похожи на свои фотографии... В общем, парень держится за лицо и говорит что-то типа: «Уй-й-й». Думаете, такое бывает только в плохих комедиях? Отнюдь. Мы просим него прощения. Мы говорим: «Ох, как неловко вышло...» Но поздно. Дело сделано. У парня болит голова. Он больше не хочет секса. Он хочет домой.

Наш любимый фильм — «Шоах». Один джентльмен с истинно еврейским даром убеждения однажды сводил нас в кино. Это фильм длительностью восемь часов, билеты стоят по двадцать долларов каждый, а на просмотр требуется два дня. Мы испытали ужасное чувство, созерцая машину для попкорна. Это мерзко. Ядрышки крутятся и корчатся в своей прозрачной тюрьме, а потом взрываются... Мы купили большую коробку попкорна, но из уважения к жертвам фашизма и к нашему спутнику, чье имя останется тайной, не съели ни единого зернышка. Ну, то есть мы перехватили немного хлопьев, пока стояли в фойе, но едва вошли в зал, наш спутник зарыдал и плакал до конца фильма. Раньше попкорн был нашей любимой едой. Теперь же при созерцании лесистых пейзажей нас тянет блевать. А когда видим красоту, то пытаемся понять, какая мерзость за ней сокрыта.

Едва закончилась война, священники сняли портреты Гитлера и повесили на их место изображения всемогущего Его. Но стены были перекрашены, рамки оказались менее вычурными, и никто не сумел забыть предыдущее лицо. Женщины тоже могут быть нацистками, но только мужчины отрубают головы, насилуют и ставят зверские эксперименты над людьми. Оружие женщины — экономика и любовь. Мы деморализуем противника, бойкотируем бизнес и распространяем литературу. Мы сражаемся своим интеллектом... бранно, все-таки, что с пенисом можно делать очень ограниченное количество вещей. Его надо или сосать, или стискивать — вот и все. Нам бы хотелось чего-нибудь не такого резкого, чуть менее похожего на порань. Еще желательно — чтобы без лишних складок и изломов. Не исключено, что мы лесбиянки. А может, Нет. Наша любимая сексуальная позиция — валетом друг на друге, пока мальчики втыкают нам сзади, по-собачьи. Тогда видны яйца наших парней, похожие на волосатые чайные пакетики. И в те моменты, когда его червячок выбирается из пещерки, можно поцеловать его прежде, чем он снова ускользнет внутрь.

 

Зачарованный Лес

Дровосек с глазами зелеными, как весенние листья, с красиво изогнутыми алыми губами, с двухдневной щетиной на нежно-розовых щеках подошел к стойке бара. В ушах его покачивались серьги-замочки. Дровосек снял с плеча свой огромный острый топор, легко вогнал лезвие в пол и сказал: — Мне как обычно.

У него был красивый нежный голос - такой же мягкий, как и черты его лица.

Я был бы рад сохранить невозмутимое выражение, но не преуспел. Глаза мои распахнулись в изумлении, уши горели словно в огне, а желудок свернулся в тугой комок. Каждый мой нерв был напряжен До предела. Я поспешно опустил ресницы и нарисовал в блокноте заказов малюсенький вопросительный знак. А потом еще много-много значков вопроса подряд. У меня внутри все бурлило. Если бы только Дровосек видел судорожные подергивания моего карандаша, он бы решил, что я пишу на каком-то особом нечеловеческом языке.

— Вообще-то, наверное, стоило бы расшифровать это мое «как обычно», чтобы не вышло накладки. — сказал он. — Мне, пожалуйста, бифштекс и яйца. Бифштекс должен быть хорошо прожарен. Яйца вкрутую, шесть штук, чуточку-чуточку недоваренные... Я бы сказал, что они должны быть средне проварены, но из этого «средне» часто получаются яйца всмятку, а я их терпеть не могу...

У него были черные волосы и магнетический взгляд, зовущий за собой в неведомые голубые дали...

— Извините за беспокойство, но мне бы хотелось еще вот что: оладьи, помидоры, бекон, сосиски, яблочный соус. И четыре тоста, намазанные маслом так, как будто в них врезался грузовик с маслобойни... если вы понимаете, о чем я...

Я понимал. В этот момент я как раз рисовал фургончик доставки, потерявший управление на горном мосту и свалившийся на крышу пекарни...

— Намазанные маслом сверх всякой меры, — сказал я. Мне очень хотелось ему угодить.

Он кивнул, и его серьги-замочки звякнули в унисон.

— Точно. Так, чтобы масло с них прямо капало. Мне нужно сохранять форму. Знали бы вы, как быстро худеешь, когда валишь деревья. — И он ткнул себя пальцем в ребра.

Мы пожали друг другу руки, и я немедленно ощутил себя маленьким мальчиком... Большой, умный папа, забери меня домой!

— Меня зовут Зеус Лили. А вас?

Я молча указал на табличку, приколотую к рубашке. Молча — потому что язык мой прилип к гортани. Его взгляд скользнул по моей груди.

— Что ж, вы первый мой Скитер.

Я ретировался на кухню и впился глазами в свой блокнот. Я написал в нем «хорошо». Потом приписал: «сверх всякой меры». Затем я нарисовал шарж на Зеуса. После всех этих манипуляций я зашвырнул в духовку бифштекс, разбил шесть яиц — пара за парой — и уставился на картошку, бекон и сосиски, которые не надо было готовить. Я вообразил себе тяжелую секвойю, с шумом и треском валящуюся на землю. Я поразмышлял над заказом мистера Лили и задумался о том, что обозначает для меня эта встреча.

— Мегачеловек, — сказал я сам себе. — Это мегачеловек...

Что тут поделать? Я не знал. Разве что пасть на колени и молиться. Можно ли поступить иначе, когда тебе выпадает возможность узреть Чудо?..

Я вылил на сковороду тесто для оладий, положил в тостер четыре хлебца, а потом схватил нож и сказал:

— Замолчи. Успокойся. Никаких разговоров.

— Что , если он узнает, что никакой я не Скитер? — раздраженно подумал я, больше не осмеливаясь заговорить вслух даже сам с собой.

— Сготовь ему хороший обед — и довольно, — сказал я вслух, будучи не в силах держать рот на замке более трех секунд.

Заткнись, подумал я затем. Уймись. Помолчи. Сожми и думай о куске мяса, шипящем в духовке. Если хочешь—представь себе, как он станет есть это мясо и  резать его, отправлять в рот огроменные куски, перемалывать их своими мощными челюстями, глотать... Потом он поднимется с табуретки — довольный и сытый. Встанет и уйдет обратно в свой лес. Там он будет переваривать мясо — медленно, будто медведь во время зимней спячки. Если бы я мог хотя бы мечтать об этом высшем наслаждении — встретить взгляд дровосека, раскинувшись на ложе из глины и чертополоха посередь темного-темного леса. Огромная любовь, воплощенная в исполинском человеке с серьгами-замочками в ушах. Это превосходило все мои самые смелые ожидания.

Тут я задумался об одиночестве. Может быть, дровосеку нужна компания? У Зеуса Лили есть весь его лес, все деревья, все бурундуки. Лягушки и орлы любят его, считают своим братом, сородичем, лучшим другом... Может быть, и меня кто-то любит, но мне о том ничего неизвестно. Каждому из нас нужно немного тепла. Пусть кто-нибудь убедит меня в том, что я необычен и уникален. Что моя жизнь имеет значение. Развеселит меня и заставит поверить в чудеса... Я представляю себе могучие гениталии Зеуса Лили, прижатые к моему телу. Лес... Чуть брезжит рассвет... Где я? Что со мной?..

Но едва лишь мое воображение приводит меня к самому главному, самому чувственному моменту—раздается надсадный звонок тостера. Иллюзия рассеялась. Я снова на грешной земле...

Я взял в руки тост и как следует намазал его маслом, воображая, что мажу я не кусочек подогретого хлебца, а моего дровосека. Мажу всего, целиком, изводя тонны масла и прочих смазочных материалов. Никогда — даже в самых смелых своих мечтах — не мог я вообразить, что буду готовить завтрак для человека, которого, по размерам его, хватило бы на двоих. Я выглянул в окно обслуживания и неожиданно перехватил его взгляд. Он сидит в зале, за столиком. Безукоризненная осанка. Салфетка заткнута за ворот его пиджака от «Кархартс». Руки сложены на коленях. Веки опущены — и лишь слегка трепещут ресницы, будто дровосек пребывает в глубокой медитации... Какую высшую школу он заканчивал? Академию Нежных Бычков? Его кисти размером втрое превосходят мои, а ботинки будто прошлись по затерянным землям.

— Пенис, — сказал я негромко. Будто бы кто-то впрыснул мне сыворотку правды, и я не мог смолчать. Любовь сжигала меня целиком, проникала в каждую клеточку моего тела. Я чуть ли не задыхался от собственных мыслей...

Я занялся бифштексом, яйцами и пирожками.

О, как я мечтаю смазать маслом его задницу, его мясистые бедра и обвитые венами ступни. Как мечтаю познакомиться с прочими его частями тела—языком, пальцами ног, кончиком носа... Я неустанно размышлял об этом и тихо напевал про себя: ля-ля-ля, смазать бы маслом яйца ему... Два этих маленьких мешочка стояли перед моим мысленным взором, и некуда было от них деться.

Когда цунами спермы накрывает меня, проникая в самые сокровенные глубины, я принимаюсь выть или визжать. Надеюсь, он не возражает против такого поведения, думал я, держа перед глазами лопаточку и любуясь покрывающими ее каплями жира. Вообще-то я человек угрюмый, но во время любовной схватки Радикально меняюсь... Пальцы Лили, с огромными, выпуклыми — как у гориллы — подушечками. Как бы счастлив я был, просто-напросто пососав один из них, — подумалось мне. Я не находил себе места от всех этих мыслей, одна за другой приходящих мне в голову. Для первого свидания этого было бы предостаточно. На висках и шее Зеуса Лили проступали мелкие морщинки — словно на заслуженной кожаной куртке. При ходьбе он немного поскрипывал, будто внутри его тела был скрыт какой-то крошечный шарнир, требующий смазки. Я положил на поднос заказанную еду. Стейк, яйца, оладьи, картошку, помидоры, тосты, приправы, петрушку, апельсиновые дольки и еще много всякого разного. Положил — и понес ему, через зал, к самому дальнему от кассы столику. Дровосек кивнул в знак благодарности. Одна из его серег ударилась о сахарницу, и та разлетелась на миллионы сверкающих кусочков. Мы остолбенело воззрились друг на друга. Зе-ус Лили приоткрыл рот, так что его губы сложились в самую совершенную на свете букву «О».

— Жутко извиняюсь,—сказал он. — Я как слон в посудной лавке.

— Нет. Вовсе нет. То есть, да... То есть, я сейчас принесу веник...

Я метнулся в один из углов и принялся подметать. Сахар, рассыпанный по полу вперемешку с разбитым стеклом, напоминает алмазные копи... Зеус Лили пересел на один стул и передвинул свои тарелки. Он наблюдал, как я подметаю.

— Скитер, сколько вы весите?

— Э... Думаю, фунтов сто сорок.

— А сколько способны впитать?

— Что?

— Не обращайте внимания. — Он отправил в рот чудовищный кусок мяса и принялся жевать. Вилка в его руке казалось кукольной принадлежностью из игрушечного набора для Барби. — Знаете, Скитер, большинство дровосеков, вместе с которыми я валю лес — гомосексуалисты. И я в том числе.

Я выронил веник.

— Право же, это прекрасно. Выкиньте к черту свой фартук и присоединяйтесь к нам. Что скажете? Мы спим в лесу — все вместе. И мы счастливы.

— В каком смысле — счастливы?

— В самом прямом. — Он откусил кусочек яйца и взял картофелину. — Мы — взрослые самостоятельные парни. Мы занимаемся той работой, которую любим. Живем на природе, дышим свежим воздухом. Каждую ночь мы занимаемся сексом. Выбираем того, кто нам понравится, и никто никого не ревнует.

— Звучит заманчиво, — сказал я, сметая осколки в мусорный ящик.

— Так что же, Скитер? Не хочешь ли ты отправиться со мной и стать дровосеком?

— Хочу.

— Мы не связываем себя узами брака. Просто валим деревья и живем как одна семья.

— Понимаю.—Я распустил завязки фартука, снял его и повесил на крючок. — Мне придется носить клетчатую рубашку?

— Да, — отозвался Лили. — Зайдем в магазин, а потом отправимся в лес. — Он поднялся и взял меня за руку — Отличная была еда, малыш. Спасибо.

— Всегда пожалуйста.

 

Лыжные страсти, постфактум

•1

Иа, привет, добрые американцы! Прошу прощения за мой английский, но я лучше буду говорить, потому что иначе мне останется только писать. (Ха-ха. Как вам мой каламбур?). Так вот, я — большой белокурый немецкий парень. Я так всегда описываю себя людям, когда мы назначаем первое свидание, и они спрашивают, кого искать. Во всяком случае, я никогда раньше не описывал, что я сделал как сексуальная единица, но я постараюсь, потому что, как сказал бы Фрейд: «Секс -дас гут для сердца и души». По крайней мере, это очень актуальная история, потому что такие случаются только в вашей американской культуре. Я цитирую доброго доктора, потому что ему нравился секс и он был первым, кто сделал из грязи науку.

Что б там ни думали о немцах, на самом деле некоторые из них очень застенчивые, и я — один из таких парней. Особенно часто меня смущает мой размер. У меня росту два метра, и я едва могу пройти в дверь, поскольку мои плечи довольно широкие. Очевидно, леди это любят. Они еще любят сильные молодые руки и то, что находится у меня между ног. Унд так, однажды я ехал в подъемнике, а вместе со мной поднимались три американских фрау с белыми волосами. На них было много макияжа, видите ли. Внезапно, в ста метрах над землей подъемник остановился и закачался. Тогда я сказал: у меня есть одно последнее желание... Это была такая шутка, но тут... О, майн готт! рез миг они все три были голые. И все, что я видел вокруг себя — это выбритые лобки и круглые сиськи, и все эти фройляйн творили со мной удивительные вещи. Они совали свои языки мне в рот, и теребили мой член, и гладили мою попу, и все это было просто фантастиш. И как поет мой любимый американский ансамбль «Пейвмент» — «Нно, поехали, лошадки!» Я сам-то почти ничего и не делал, только следовал наставлениям из порнофильмов моего дедушки Гейнера. Это было настоящее безумие, как война. Разрушенные города, крики, вопли, огонь и бомбы. «Шнелль»! — скомандовал я под музыку взрывов, а девушки кричали, и пели, и смеялись, и все это было похоже на парад при захвате города, когда жители подносят победителю большие искусственные ключи от ворот. А победителем был я. И потом фройляйн, все трое, накинулись на меня — кровожадные и безжалостные, как коммунистическая революция. И у них были крепкие зады, которые я мял, и давил, и щипал как бандит. О люди, иногда я чувствую себя драконом. Особенно после того, как американские леди заглотали в себя шесть пинт моей мужской жидкости и ласкали мой член, и хотели всего больше, и стонали, и говорили: «Да, да». И я уже просил их полизать мне яйца, но тут подъемник шевельнулся, и мы доехали до верху. И служитель в униформе протянул им всем лыжи, а я взял мейн сноуборд. Я бордмен (это сленг сноубордистов) и еще я постмодерновый парень. Пусть будет сноуборд здесь и сейчас, потому что я не такой, как мои бабушка и дедушка. Это понятно? Так что я сказал: «Пока, девушки»! И помахал на прощание.

•2

Я обожаю природу. Это значит, что мне гораздо больше нравится трахаться в лесу, нежели в четырех стенах. Вдобавок, я очень сексуальна и постоянно утомляю своего парня. Я хочу несколько раз в день, а его потолок — это один, максимум два разика. Когда я училась в колледже, я состояла в лыжной команде университета. Катались мы отвратительно, зато просто обожали вечеринки в горах...

Боже! Я обожаю свой компьютер. Давно хотела это сказать. Он такой милый. Послушнее любого щенка. Я беру его с собой в постель. Когда мой комп собирается отрубиться, он мне подмигивает и говорит: «Спокойной ночи, Тыквочка».

Ну вот, а теперь я расскажу, что со мной недавно приключилось. Все это — правда на сто процентов и очень-очень сексуально. Не так давно, катаюсь я на лыжах и чувствую, что мне надо бы пописать. Ну ладно, я отправляюсь в овражек, где уже один раз отлила без помех. Спускаю свои лиловые лыжные штанишки, присаживаюсь и спокойненько себе писаю, как вдруг... Сюрприз! Появляется парень в красной куртке с белым крестом. Лыжный патруль... Просто отпадный мальчик. Нет, ну вообще-то я не маньячка. Я не ем сырое мясо, не краду детей из колыбелек и не набрасываюсь на парней. Но вот он стоит прямо передо мной — чисто выбритый, муси-пуси, голубоглазый восторг. Я говорю:

— Привет.

А он мне: -

— Ты писаешь. Я говорю:

— Что, прости?

Я всегда переспрашиваю, даже если знаю, что парень сказал. Это плохая привычка, она ужасно бесит людей, но я ничего не могу с собой поделать. А парень повторяет:

— Ты писаешь.

И потом еще добавляет:

— У тебя суперская задница. Тогда я говорю:

— Хочешь попользоваться? А он мне:

— О черт! Да.

Так что я встаю и перестаю писать, а он кричит:

— Нет! Я хочу твоей водички! Давай, крошка, по-писай на меня!

Иоу! Я ушам своим не верю. Всегда мечтала пописать на своего парня — и чтобы он меня тоже как следует окропил своей золотистой струйкой. Но мой дружок тут, конечно, не в игре, потому что он такой консервативный лох. Я с ним порвала еще перед новым годом.

— Ладненько, иди сюда,—говорю я.—Как тебя зовут? Парень снимает лыжи и отвечает:

— Джон. Но друзья зовут меня Ухаб. Я говорю:

Bay, отвязное прозвище. А он мне:

— Да, точно. — И спускает штаны. У него просто офигительный член.

— Ну ничего себе, — говорю я.—Вот это размерчик. Ничего, если я его чуть-чуть пожую?

— Да не вопрос, — отвечает он. — Только смотри: ты обещала на меня пописать. Давай, а иначе я сам из тебя выдавлю это дело... Шучу, шучу.

Я берусь за его штуку и — батюшки мои!.. Какие яйца! Свешиваются чуть ли не до колен. В жизни таких не видела.

— Ты что, спрут? — спрашиваю я, начиная долизывать его супер-пупер гиганта.

— Нет, я ирландец, — говорит он. — Сожми его посильнее. Давай, стисни мой хер со всей дури. А потом укуси как следует.

Ну, я так и делаю, и тут он как заорет:

— О! Мама! Боже! — И всаживает свою штуковину мне прямо в горло. Вообще, трахаться на снегу — это надо уметь. Я заглатываю. У его спермы такой забавный вкус. Что-то типа брокколи... или морской капусты. Ну вот, а потом он ложится и говорит:

— Давай, окропи меня, детка. — Так что я снова спускаю трусы и выжимаю все остатки из своего мочевого пузыря прямо ему в рот.

— О да! — стонет он. — Давай еще!

Я сгребаю его за уши и принимаюсь елозить попой по его лицу. Трусь писькой о его нос — сперва медленно, потом быстрее, пока кончик носа не касается клитора. Кажется, ему нравится. Во всяком случае, стонет он вполне сладострастно и что-то такое мямлит, но слов не разобрать. Ладно. Я напрягаюсь как следует и кончаю прямо на лицо бедного мальчика. Сверху снова начинает сыпаться снег. Я поднимаюсь на ноги. Огромные снежные хлопья фланируют с неба и приземляются на его мокрое лицо.

— Ты похож на глазированный «донатс», — говорю я Джону.

— С сахарной пудрой, — отвечает он.

Потом я лежу на спине и смотрю, как пушистые снежинки кружатся в воздухе. Очень психоделично. Джон встает надо мной и писает прямо мне на лицо. Горячий желтый поток не прекращается по меньшей мере секунд тридцать. Я закрываю глаза. Это просто безумный душ!.. Когда все заканчивается, Джон протягивает мне носовой платок. Как мило. Я отказываюсь, облизываю губы, снова расстегиваю ему ширинку, вытаскиваю член и возбуждаю его. Одно легонькое прикосновение к Шишке — и он заводится с полуоборота. Наши мозги спеклись, наши сердца... хм. Я поднимаюсь на ноги. Пора уже заняться тем, зачем мы сюда пришли. Мы надеваем лыжи.

— Как тебе «Скримы»? — спрашивает Джон.

— Просто чума, — отвечаю я. — А как твои «Бандиты»?

— Отлично ездят, — говорит он и задирает носок своей правой лыжи.

— Это было супер, — произносим мы чуть ли не хором. Кажется, мы и правда друг другу подходим.

Я краснею как малолетка. И ухожу. Снег просто отличный. Джон следует за мной.

— Так держать, несравненная! — кричит он.

Никто прежде не называл меня так.

• 3

Вначале, когда наш женский клуб только запланировал этот лыжный поход, я и помыслить не могла, что он кончится таким буйством плоти. Я не раз говорила своим подругам, что не глотаю сперму. Они смотрели на меня круглыми глазами как на сумасшедшую. Психологическое давление со всех сторон. Мир полагает, что я должна получать необычайное удовольствие, глотая эту бурду, причмокивать губами и просить добавки. Я люблю мужчин. Просто мне не кажется, что это так уж прямо здорово, когда они кончают тебе в рот. Почему я должна глотать всякую ерунду, даже не зная, сколько в в ней витаминов и калорий? Вдобавок, я не люблю полужидкую еду вроде перезрелых бананов, заварного крема и этих вязких напитков комнатной температуры. Я где-то слышала, что сперма полезна для фигуры. Ладно, если что — вотру ее в кожу...

Кажется, у меня начинается словесный понос. Ненавижу! Но я все-таки продолжу. Нужно же рассказать, что со мной приключилось.

Я ехала в подъемнике. Он еще называется гондолой — на итальянский манер. А вместе со мной поднимались пятеро мужиков. И вот, вообразите себе: вдруг они все как один вынимают из штанов свои штуки и принимаются их ласкать. Честное слово, я никоим образом их не провоцировала. Они сами... А я просто смотрела в окно и думала о своем, но потом мне неожиданно пришла в голову мысль: может, это не так уж и плохо? Что если сперма приятна на вкус? За свою жизнь я съела прорву фастфуда. Мне нравится, когда в попкорне много соли, и не исключено, что мужское семя похоже на это дело. И раз уж эти парни все равно тут мастурбируют, а до верха горы еще далеко и никто нас не потревожит—так почему бы не попробовать? Настоящее приключение в стиле старушки-Европы. Вдобавок у меня каникулы, а на каникулах обязательно должно случиться что-нибудь эдакое. Так что я решила просто опуститься на колени — и будь что будет...

Один из парней, назвавшийся Бобом, сказал, что готов слить. Я ответила:

— Не надо употреблять такую терминологию. Пожалуйста, грубые парни, сбавьте обороты.

Боб извинился и сказал:

— Кончить.

— Так-то лучше, — одобрила я.

Потом второй парень, по имени Роберт, встал и сказал:

— Поласкай эту штуку.

Боб выдал мне на плечо, а Роберт окропил волосы. Потрясающе. Затем в дело вступил другой Боб, который ласкал себя очень странным способом — будто пытался открыть своим дружком сломанный замок. Он выдавил из себя небольшой сгусток, капнул на меня и сказал:

Займись им.

Я смерила его взглядом, словно говоря: «Проблемы парень»? Оставалось еще двое. Рик закричал:

— О, черт меня возьми! — и кончил на одного из Бобов, тот начал материться, а тем временем парень по имени Билл тоже опорожнил свой инструмент и попал мне на лоб. У него была потрясающая штуковина, вся испещренная перекрученными венами, словно ландшафтная карта — дорогами. Я сняла это дело со лба и выкинула в окно.

Билл закричал:

— Никто меня не понимает! — Полупрозрачные сгустки спермы летели к земле, вращаясь в полете... Надо же, кажется, Билл искренне опечалился.

Наша поездка закончилась. Прекрасная небесная лодка остановилась на вершине горы. Сколько же было этой спермы — и ни единая капля не попала мне в рот! Мы вылезли из гондолы, немного изумленные, но воодушевленные и готовые к лыжным экзерсисам. По крайней мере, парни были готовы. А я... Я чувствовала себя одинокой и потерянной. Молоденький служитель протянул мне лыжи с маленькими петушками на носках. И что мне теперь делать? Все казалось таким зыбким, ненадежным. Как я буду спускаться с горы? Где мои подруги? Может быть, мне поможет один из этих лыжных патрульных? Я двигалась к кульминации...

• 4

Я — один из этих долбаных мозолистых лыжных патрульных. Я одинок. Бывают времена, когда мы с парнями вкалываем без роздыху, работаем, как вьючные мулы. А иной раз — наоборот: сидишь сиднем весь день напролет и бьешь баклуши. Мы — как морпехи, только без войны. Мы сражаемся со снегом. Наутро после бури мы загружаем им мортиру и выстреливаем, чтобы не было лавин. Но снег нам не враг. Мы его любим. Мы на одной стороне с погодой, хаосом и осадками. Один раз в нашу хибарку на вершине горы набилось аж десять человек, и оргия началась сама собой. Я вышел наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Когда я учился в колледже, мне случилось поучаствовать в нескольких, и впечатления остались самые что ни на есть отвратительные. Так что оргии я не жалую. В большинстве случаев тот, кому ты с удовольствием вставил бы в рот, как правило, уже занят. Это во-первых. Во-вторых, некоторые дерьмоеды, которых ты не пожелал бы видеть и за милю от себя, то и дело попадаются на глаза и желают тобой попользоваться. В-третьих, я терпеть не могу, когда какой-нибудь Джон Йак принимается размахивать у меня перед носом грязными ногами или вонючей подмышкой. Да, возможно, я несколько привередлив, но я знаю чего хочу и знаю кто я есть (я ношу в ушах пятифунтовые свинцовые сережки, заточенные кольца, которыми можно запросто выбить глаз, если, к примеру, танцевать слишком лихо). Однажды я вышел порисовать для нашего патрульного печатного листка — типа местной газетки под названием «Сьерра Серенад», очень популярной, между прочим, — а навстречу мне шел Ларе Стубенклонк. Я ему говорю:

— Эй, друг, ты обрезан? А он мне:

— Е-мое, конечно нет. А ты?

— Еще чего! — отвечаю я на это. — Это не наш выбор, мой необрезанный брат. Христос предпочитает такую паству, у которой крайняя плоть находится на своем месте.

Мы ржем на два голоса, а потом я и говорю:

— Не хочешь ли мне попозировать нынче вечером? Давай, зануда! Увидимся.

— Когда? Я говорю:

— В полночь. И надень что-нибудь кожаное.

Перескакиваем во времени к без четверти двенадцать. Я вскидываю на плечи рюкзак, где лежат принадлежности для рисования и маленький бутылек шерри. Мы забираемся на Гуэвос Гранде, здоровенная полная луна освещает дорогу. Когда добираемся до седловины, я снимаю рюкзак и говорю:

— Эй, Ларе, вынь свой член — такой порядок. Он расстегивается и расслабляет задницу. Я велю

ему нагнуться над заснеженным валуном, раздвигаю его упругие ягодицы, но как-то дело не идет. Черт! Мы пакуем манатки и продолжаем нашу пешую прогулку. Когда Ларе оказывается в двух шагах впереди меня, я говорю:

— Пукни-ка мне в лицо, бычок.

Он тужится и выдает самый глубокий, гудящий и невероятный звук, который я когда-либо слышал при очищении желудка. Чудесная смесь запахов переваренного мяса, бензина и старых носков. Одним словом, ням-ням. Когда мы добираемся до нашей любимой вершины, я говорю:

— Ну-ка, нагнись и покажи мне свою ароматную дырочку.

Он повинуется, и я делаю из него отбивную, а потом вынимаю свою кисть и акварели и рисую. Несколькими небрежными мазками я изображаю свой кулак в его ледниковой пещере, а затем — снежного человека с таким большим членом, что тот достает ему до самого носа. После этого мы с Ларсом встаем на лыжи и катимся вниз с Гуэвоса. Мы собираемся в Вальдез, чтобы повторить рекорд. Мы вернемся домой победителями и заставим Америку гордиться своими сынами.

 

Смерть и туалет

Мать говорит сыну, что преступники обожают скрываться возле общественных туалетов — особенно по вечерам. И если он, ее драгоценный сынуля, не будет осторожен, он может погибнуть — или еще того хуже.

— Что же может быть хуже, мама?

— Хуже — это если твое тело вообще не найдут. Точно не знаю, но, кажется, ты не сможешь попасть в рай, если тело не похоронят как должно. А это позор. Если исчезает ребенок, самые большие проблемы возникают у его оставшихся в живых родственников. Родные — в твоем случае, это твой отец и я (а также — братья и сестры, если бы они у тебя были; слава Богу, их нет) — все испытали бы великую душевную боль. Родители пребывают в неведении. Так это называется по-научному. Я же думаю, что это называется «маленький личный ад», или «лучше горькая правда», или «беда не приходит одна»... Я уже не говорю о том, что мы с твоим отцом окажемся основными подозреваемыми и небезосновательно. Нет ненависти более жгучей, нежели та, что связывает детей и родителей. Отношения между поколениями — это всегда своего рода соревнование. Кто ударит первым? Кто кого придушит?..

Люди, условно называемые «приятелями» (которые попадаются на глаза повсюду, куда бы ты ни пошел), и полиция (поскольку это их работа), и друзья (все мы знаем, как растяжим и неточен этот термин) с отвратительным чувством юмора (потому что они любят мучить тех, кто к ним особенно близок) будут звонить нам денно и нощно, прикидываясь заботливыми. «Мы просто хотели узнать, все ли в порядке», — вот что они скажут. Но на самом деле это просто разновидность изощренной психологической пытки...

— Мама... — говорит мальчик.

— Заткнись и дай мне закончить! Мать продолжает:

— Эти люди заявляются в твой дом и приносят с собой холодное мясо и пирожки. Они полагают, что негоже приходить без гостинца. Но ты слишком взволнован, чтобы есть. Двумя секундами позже эти «друзья» вгрызаются в ветчину и бифштекс, вымазываются майонезом по самые уши. Они утверждают, что просто-таки умирают от голода. И правда: где еще по-жрать, как не в гостях? Слышится только хруст мясных хрящей, которые перемалывают их челюсти. Они Ругают и просят прощения, втайне ненавидя тебя за т°> что ты стал центром внимания. Они полагают, что ты пользуешься ситуацией...

Мальчик зевает.

— Прикрывай рот, когда зеваешь, — говорит мать. — не пользуйся общественным туалетом, если с тобой нет пяти-шести друзей. Как минимум двое должны стоять на страже и бдеть, высматривая подозрительных личностей. А самое лучшее — это вооруженный охранник перед дверями сортира. Только уверься, что охранник подлинный. Проверь его табличку. Веди себя так, словно ты — сынок богатых родителей. Масса фальшивых охранников охотятся на детей вроде тебя. Если речь зайдет обо мне, называй меня «матушка» и произноси это с легким британским акцентом. Постарайся. Помни, в какую игру мы должны играть. Я — сухая педантичная англичанка. Поддержи этот образ, если сумеешь. Большинство сексуальных маньяков пугаются этих вещей. Ты — наш единственный сын. Мы не можем тебя потерять. Зря, что ли, мы вложили в тебя столько денег и привили тебе такую любовь к родителям? В других семьях — по двое, по трое детей. Утрата одного из них не такое уж великое дело. Вполне можно пережить. Родители отдают свою любовь остальным. Братья и сестры несут груз вины — как солдаты, наблюдавшие гибель товарища. «Почему он, а не я?» Эта простая мысль отравляет им существование до конца дней... Если мы потеряем тебя, то сойдем с ума. Не буду говорить за твоего отца, но я — точно. А теперь отправляйся в школу.

В художественном классе мальчик вносит последние штрихи в собственноручно снятый на 8-миллиметровую камеру рисованный мультфильм. Белые склизкие нити тянутся из розового столбика. Затем мальчик изображает тот же столбик, стоящий вертикально и пририсовывает к нему нижнюю часть человеческого тор' са. Кадр за кадром, мальчик снимает маленькой камерой белую жижу, медленно выползающую из столбика. Учительница одобрительно кивает.

— О, да это же сперма! — говорит она. — Пенис-огурчик, вынутый из женщины-огурчика за миг до эякуляции... Не самый надежный способ контроля рождаемости. Еще в колледже я сделала два аборта, а все потому, что не пользовалась контрацепцией. Мы с моим парнем использовали именно этот метод, который и не метод вовсе, а полная чушь. Но когда я вся горю от страсти — где уж тут думать. Я просто кричу, и все тут. Парень должен успеть вынуть в последнюю мегасекун-ду и кончить мне на живот, но капелька-другая неизбежно попадают внутрь. А поскольку я самая плодовитая женщина на земле, они всегда попадают как раз туда, куда надо.

Учительница продолжает:

— Маршрут школьного автобуса проходит как раз мимо того дома оргий, где модели из агентства «Риферл» принимают солнечные ванны в голом виде. Я слышала: все мальчишки подскакивают с сидений, чтобы лучше видеть. Это делает поездку в школу своего рода необходимостью... Возможно, ты сейчас еще слишком мал, чтобы все это понять, но в следующем семестре я принесу вам книгу, которая называется «Камасутра». Там описаны сотни позиций для секса, и у каждой есть свое собственное красивое наименование — например ^Крылья Бабочки» и тому подобное. Я попробовала *^е. Разные позиции подходят для разных типов тел.

Наверное, это прозвучит смешно, но после всех выкрутасов я поняла, что у меня консервативные вкусы больше всего мне нравится самая обычная «католическая» поза. Я предпочитаю быть снизу и ощущать вес тела партнера. Когда я лежу на боку или стою на четвереньках — это все, конечно, очень сексуально. Особенно, если мы трахаемся в мотеле, и там повсюду зеркала. Но, видишь ли, я не настолько подвижна, как мне хотелось бы. Ты поймешь, о чем я, когда станешь немного постарше. А если окажется, что ты гей и предпочитаешь быть снизу, тогда ладно, подружка — мы найдем о чем поболтать.

Учительница изящно всплескивает руками в воздухе. Мальчик пишет в своей тетрадке: «убийца из туалета». Затем он пишет: «подтираться надо спереди назад, ни в коем случае не наоборот».

Учительница говорит:

— Для любого мультфильма требуется афиша.

Она достает листы бумаги и грифель. Мальчик рисует ножи. Длинные ряды ножей. Ножи, стоящие вертикально, соприкасаясь кончиками, как копна сена. Ножи, падающие с неба, словно снежные хлопья...

— Мне нравятся твои ножи, — одобряет учительница. — Мой первый муж обожал использовать во время секса разные аксессуары. В том числе и ножи. Хвала небесам, он ни разу меня не поранил, но близость опасности действовала очень возбуждающе. Это было в дни нашей бесшабашной молодости с водкой и кокаином — еще до того, как мы собственно поженились. Но стоило нам обменяться клятвами и кольцами — как все сошло на «нет». Мы оба прошли курс лечения и стали полноценными членами общества. Вот такая печальная история...

— Твои ножи выглядят очень романтично, — говорит учительница, разглядывая рисунки мальчика,— но где же член? Ты представляешь себе, как должен выглядеть финальный продукт? Попробуй нарисовать руки. Руки и ножи — вместе.

Мальчик рисует руку, сжимающую нож и втыкающую его в другую руку. Учительница наклоняется над партой и предлагает:

— Теперь попытайся нарисовать лицо. Черт с ним, с членом.

Мальчик изображает две большие головы. Из глаз и ушей торчат ножи. Затем на картинке появляются две изогнутые линии, и учительница предполагает, что мальчик собирается нарисовать попы.

— А, черт возьми, — говорит она. — Мы начнем проходить строение организма только на следующей неделе, ну да ладно уж. Продолжай.

Учительница роняет карандаш, который до этого вертела в руках, и задумчиво смотрит в потолок.

— Задница—опасная зона. Это единственная часть человеческого тела, где сочетаются комедия и трагедия — и сочетаются гармонично. Юноша, вы талантливый рисовальщик...

Учительница подходит к своему столу и вынимает диктофон. Она кладет его на парту мальчика. Звенит звонок. Урок окончен. Пора идти домой.

— Посмотрим теперь, насколько ты искусен в работе со звуком, — говорит она. — Возьми диктофон и по пути домой запиши все, что покажется тебе интересным. Не садись в автобус, пройдись пешком. Подноси микрофон поближе, если услышишь интересные звуки.

По пути домой мальчик завернул в парк: ему нужно было сходить по-большому. Солнце клонилось к закату. Возле туалета мальчик увидел неряшливого человека в банном халате и с проволочной вешалкой в руках. Мальчик вытащил из рюкзачка диктофон и нажал кнопку записи.

— Эй, мистер, — сказал он, — не собираетесь ли вы задушить кого-нибудь этой вешалкой? Мама предупреждала меня о людях вроде вас.

— Давай-ка мы войдем внутрь. Там нас никто не увидит, — предложил мужчина, открывая дверь туалета. — После тебя, — вежливо сказал он.

— Я делаю запись для школы, — сказал мальчик. — Если не возражаете, я задам вам несколько вопросов.

— Интересно, — отвечал человек с вешалкой. — Ну попробуй.

— Ваш любимый способ убийства? — спросил мальчик.

Мужчина помахал своей вешалкой.

— Вообще-то, я предпочитаю голые руки.

— А почему вы это делаете? — задал следующий вопрос мальчик.

— Ну, мой отец занимался подобными вещами, а я иду по его стопам. Сын всегда идет по пути отца (это не нужно записывать), он просто не может иначе. Зачастую ты делаешь все возможное, чтобы жить собственной жизнью, но что-то — в генах, в психике — мешает тебе. Родословная заставляет тебя совершать те или иные поступки — и не имеет значения, насколько они аморальны, деструктивны, преступны... Впрочем, есть и еще кое-что. Убийство всегда вызывают бурю эмоций. Ты словно несешься на гигантской волне. Адреналин, риск, лихачество — все дела... И ты побеждаешь...

— Хм. Это звучит довольно устрашающе, — сказал мальчик.

— Возможно. Но все зависит от того, кого убивать. Некоторые люди не так забавны, как другие. К примеру, я не могу понять, какой смысл убивать стариков. Во-первых, они и так почти мертвы — где ж тут лихачество? Во-вторых, эти старики, как правило, считают тебя кем-то из своих родственников. Они полагают, что ты — один из их внуков или племянников. В итоге вместо того чтобы наслаждаться их кончиной, ты начинаешь вдаваться в длинные объяснения, втолковывая им, кто ты таков на самом деле. Это сводит на нет все удовольствие от процесса... Вдобавок, они не сопротивляются — слишком слабы. Моментально дохнут. Как-то я пытался задушить одного пожилого джентльмена, а он умер от сердечного приступа, едва я к нему прикоснулся. Нет, не то. Я предпочитаю жертв, которые борются за свою жизнь. Еще старые люди обычно религиозны — по крайней мере, мне так кажется. Они начинают мямлить. Они скажут тебе все, что угодно — лишь бы остаться в живых...

— Почему вы носите банный халат? — спросил мальчик. — Вам не холодно?

— Нет. Наоборот, я тут уже вспотел. Мне жарко. Нервы шалят, понимаешь ли. Это мой талисман. Его ни разу не стирали. Когда халат на мне, я чувствую себя так, словно сижу дома перед телевизором — неважно, где я на самом деле нахожусь...

Мальчик сказал:

— Ладно, хватит вопросов. Мне надо в туалет.

— Можешь записать на диктофон этот процесс, — предложил мужчина. — Запиши обязательно. Представляешь, какой получится букет звуков, если ты поднесешь диктофон совсем близко? Особенно хорош звук спускаемой воды. Туалет — это классическая метафора разбитой жизни.

Мальчик вошел в кабинку.

— Не закрывай дверь, — сказал человек с вешалкой. — Вдруг тебе понадобится помощь.

— Спасибо, я справлюсь, — отвечал мальчик. Он запер за собой дверцу, спустил штаны и устроился на сиденье. Мужчина в купальном халате на секундочку положил вешалку и сбрызнул лицо холодной водой. Из кабинки донесся голос мальчика.

— Итак, леди и джентльмены, — говорил он в микрофон, — в самом скором времени я явлю миру огромную, гадкую какашку. Мы надеемся, что она примет форму восьмерки. Но, впрочем, сойдет и любая другая конфигурация. Это только вопрос времени... Постойте! Я чувствую, как что-то лезет... возможно это... Да! Это она. Слепая змея выбирается из своей норы. Приобретает внешний вид... Вот она! Она вылезает, удлиняется, тянется... Скоро она оторвется от корней и упадет в круглое море. Змея извивается... ах, как это мило. Свершилось! О да, она упала прямо туда. Упала с тихим, едва слышным бульком. Давайте же обернемся и осмотрим наше произведение. Ага, она U-образной формы. Может быть, эта черная змея хочет мне что-то сказать? Стоит ли мне оставить это создание в воде для следующего посетителя нашей кабинки? Так много вопросов! Одно не подлежит сомнению: я должен подтереться спереди назад, не наоборот — так учила меня моя мать...

Мальчик выключил диктофон и сказал:

— Я не стал спускать воду.

— Знаю, — отозвался мужчина с вешалкой. — Я слышал все до последнего слова. И первому же ребенку, которого я здесь встречу, я непременно расскажу историю о мальчике, выкакавшему U-образный кусок дерьма. Мальчик подумал и сказал:

— Можете заставить этого ребенка сожрать его.

Мальчик вернулся домой. Его мать хлопотала на кухне, готовила обед. Мальчик сказал:

— Мам, больше всего на свете я ненавижу печенку и лук.

А мать ответила:

— Вымой руки — и живо за стол. Твой отец должен вернуться с минуты на минуту.

— Знаешь, мам, — сказал мальчик, — меня сегодня похвалили в школе. Учительница дала мне диктофон и задала особенное задание — велела сделать оригинальную звукозапись. Я пошел в парк и встретил там одного прикольного мужика в банном халате. Этот мужик сказал, что душит маленьких детей, но меня он почему-то не стал убивать...

— Ты совершенно меня не слушаешь, — вздохнула мать. — Что бы я ни говорила, у тебя в одно ухо влетает — из другого вылетает... Пока ты не родился, я была актрисой. Я могла бы сделать в театре блистательную карьеру. Я играла в «Тетушке Мэйм», небродвейском мюзикле. Возможно, я не слишком хорошо танцевала, зато умела петь. Нас обучали драматическому искусству — не то что этих современных актрисок. Сейчас-то актрисе только и надо — набить грудь силиконом и малость повертеть голой жопой. Теперь они все сплошь проститутки... Но я ушла из театра, потому что решила завести ребенка. То есть — тебя. Я сделала ручкой своей карьере и стала одной из величайших матерей в истории деторождения. Я кормила тебя собственной грудью... А теперь выясняется, что эта шлюха-учительница дала тебе диктофон и заставляет записывать всякую гадость?

Мать положила деревянную ложку и выключила газ. Лук, корчившийся и шипящий на сковородке, разом перестал извиваться и затих. Мать ухватила мясниц-кий нож и шагнула к сыну.

— Мама, не надо! — закричал он.

— Надо, — спокойно отозвалась мать. — Время настало. Ты читал Библию. Это случается раз за разом. Снова и снова. Естественный ход вещей... Вдобавок, я не могу допустить, чтобы мой сын трахался с учительницей восьмого класса. Я не собираюсь стоять и умиляться, глядя, как она лижет и сосет моего мальчика. Я не стану подносить зажигалку к ее косяку с марихуаной. Не подставлю ей чистую пепельницу. Не буду стирать ваши изгвазданные простыни. Я не позволю, чтобы надо мной потешались в моем собственном доме. Ты, маленький ублюдок! С каких пор ты позволяешь себе нарушать все естественные законы, известные человечеству?

Мальчик вдавил кнопку записи и сказал в микрофон:

— Мать пытается убить собственного сына! Женщина взмахнула над ним гигантским ножом, и мальчик продолжил:

— Этот диктофон сработал щитом. Сыну удалось блокировать смертельное оружие. Но мать не оставляет попыток...

В этот момент мальчик выронил диктофон. Батарейки раскатились по полу.

— Печень и лук—самая любимая моя еда, — сказал он. — Я передумал. Я обожаю печенку и лук.

Мать сделала выпад в сторону сына и смахнула с базы телефонную трубку. Ее удар не достиг цели. Мальчик подхватил упавшую трубку и шандарахнул мать по голове. Удар оглушил ее; мать выронила нож и рухнула на пол. Мальчик обмотал телефонный шнур вокруг горла матери — словно ковбой, спутывающий ноги теленку. Мать захрипела.

— Я пыталась провести границы, — выдавила она. — Мать не может позволять сыну все без исключения...

В этот момент вернулся с работы отец. Он поставил на пол дипломат и принялся наблюдать, как жена и сын борются на полу кухни. «Интересное зрелище», — подумал отец, прежде чем осознал драматизм ситуации. Затем до него дошло что к чему. Тогда отец длинным прыжком преодолел кухонное пространство, схватил мальчика и влепил ему оплеуху. Затем обнял и поцеловал его. Потом на него наорал. Мальчик заплакал. Отец размотал телефонный провод, обвивавший шею жены.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Да, милый, — отвечала она.

— Мама пыталась меня зарезать, — пожаловался мальчик.

— Что ж, — развел руками отец. — Временами каждому из нас хочется кого-нибудь зарезать, малыш. И все Же не забывай, что в воздухе разлита благодать, наши сердца полны любви, а мир — добр и прекрасен.

 

Клифф

Постоянно, изо дня в день, дети обманывают мои ожидания и разочаровывают меня. Что же, что я сделал не так?!

Клифф пытался сделать из своих детей нормальных членов общества. Во младенчестве его отпрыски ползали по ковру, лизали мебель и тащили в рот всякую гадость. Когда дети достигли подросткового возраста, их поведение не переменилось: они не желали быть людьми. Разумное убеждение в ограниченности своих возможностей может казаться среднему гражданину правильным и логичным взглядом на мир. Здесь не поспоришь. Дочь Клиффа заявила, что хотела бы стать бабочкой. Вполне оптимистично. А его сын возомнил себя куском говядины... Или вампиром? Короче, его самоидентификация как-то была связана с кровью, жилами и артериями.

Как и любой незадачливый отец, обремененный родительскими обязанностями, браком и дилеммами среднего возраста, Клифф и сам имел некоторые проблемы психологического плана. Например, он более не желал быть гетеросексуальным. Его миниатюрная, пахнущая лимонной меренгой жена не возжигала в нем страсть. Клифф мечтал о том дне, когда он вдруг распластается под огромным, дурно пахнущим мужиком, который со всей дури всадит свою игрушку ему в задницу. Грезил об эдаком, ничем не стесненным, диком кобеле, способном вновь разжечь в нем угасшую чувственность...

Клиффова дочка остановилась в своем развитии на стадии закукливания. Целыми днями она пролеживала на диване, рисуя изображения крыльев. Гусеница была не готова стать бабочкой. Возможно, ей это вообще никогда не удастся. Трудно сказать...

— У меня все в порядке, честное слово, — неизменно отвечала она каждому, кто интересовался ее самочувствием. — Я очень люблю своего папочку...

Девочке всего лишь пятнадцать. Вся жизнь у нее впереди...

Мой семнадцатилетний сын предпочитает проводить время, вися на крюке для мяса, который он приспособил у себя в комнате. Сама комната оформлена в виде холодильника; там поддерживается температура в сорок два градуса. В общении с окружающими сын холоден, суров, неэмоционален. Он является членом общества вампиров Орегона, куцая ежеквартально посылаю членские взносы. Его резцы остро заточены, однако подпилены с боков. Вот что говорит этот сын: «Я проклят. Мой организм разъят. У меня нет иного выбора, кроме как сделаться Созданием Ночи».

Клифф ясно дал понять миру, что он — патриарх семьи; верховный главнокомандующий. Именно он являлся финансово ответственным отвечал за каждое телодвижение членов своего семейства. Даже если б его ребенок совершил особо тяжкое преступление, окружной прокурор засадил бы за решетку отца. Клифф отвечал за всех.

Вопрос: А что же жена? Эта благоухающая лимонной меренгой мать семейства?

Ответ: Как и большинство женщин, вступая в брак, она надеялась обрести уютный дом, спокойствие, интеллигентные вечерние беседы и любовь... Вот почему она вскорости уехала жить к своей матери.

Реакция Клиффа: Дети произносят фразу: «Ништяк. Прорвемся». Так что я тоже ее произнесу: «Ништяк. Прорвемся».

Развесистое дерево эвкалипт, на чьих ветвях живет множество птиц и мелких хищников вроде енотов, опоссумов и белок-летяг, однажды заговорило с ним.

Был ветреный день. Толстые ветви дерева пребывали в неторопливом, но постоянном движении. И вот что оно сказало: «Полицейский остановит тебя за превышение скорости. Он захочет тебя изнасиловать. Обрати это в любовь». Несколько белок, сидящих на ветках, дергали своими большими хвостами и издавали стрекот, похожий на звук работающих механизмов, что было несомненным знаком одобрения. Мудрое, задумчивое дерево — такое бесконечно честное; оно ведь прожило на земле гораздо дольше, нежели Клифф

Вперед, к экстазу! Я счастлив, я бесконечно счастлив, провозгласил Клифф, сочиняя для себя прекрасную сказку и предпочитая ее суровой правде жизни. Я только что занимался любовью с полицейским на заднем сиденье патрульной машины. Я живу ожиданием новой встречи с сер жантом Милком. Он попросил мой номер телефона, сказал, что обязательно позвонит. «Не переживай» - так он выразился (фигура речи, которая вызывает во мне кучу эмоций, возможно, потому, что я еврей. Вы когда-нибудь слышали, чтобы Кафка говорил «не переживай» ?). Клифф переживал. Его угнетало то, что он предстал перед полицейским растерянным и беззащитным. Клифф утешал себя мыслью, что беззащитность—очень даже привлекательная черта в глазах этих хладнокровных и циничных американских легавых, выросших на спортивных передачах, кровавых подробностях «Новостей» и тяжелой пище, по большей части состоящей из мышечной ткани парнокопытных животных и свиного сала.

И еще одно: не оценивай свойства полицейской дубинки, пока не окажешься на дальнем ее конце... После того как сержант Милк остановил Клиффа и спросил, знает ли тот, с какой скоростью ехал, он потребовал у Клиффа водительские права, удостоверение регистрации машины и страховку. Дело было ранним утром. Маленькая птичка сидела на заборе и созерцала коров, пасущихся на поле. Очевидно, она прикидывала, которая из тяжеловесок наилучшим образом подойдет для того, чтобы приземлиться ей на спину и провести там остаток дня... Офицер Милк попросил Клиффа выйти из машины. Клифф увидел красивые розовые губы под щеточкой темных усов порнозвезды. Приветик, архангел щеток Фуллера ! Поговорим об уборке! Думаю, эта щеточка способна вымести Калькутту.

В тот миг, когда в милую, многообещающую беседу Клиффа и копа впервые вторглась полицейская дубинка, Клифф растерялся. «Давайте оставим эту дубинку для тюрьмы и трех последних минут моей жизни», — подумал он. (На самом деле Клифф мыслил не словами, а образами). Я был охвачен чистейшим, ничем не замутненным ужасом. Перепуган до тошноты. Затем я подумал: расслабься; расслабься и просто плыви по течению. И-верите, нет ли - это действительно был отличный выход из положения. Знаете, как оно бывает, когда все мышцы ног и торса совершенно расслаблены... Я просто смотрел на счастливую птичку, сидящую на корове... Ну а дубинка? Что дубинка... Три с половиной пальца в толщину. Не больше.

Клифф услышал, как сержант Милк звучно харкнул у него за спиной. Он целил Клиффу в задницу, но сильно промахнулся. Брызги слюны, предназначенной стать экологически чистой смазкой, растеклись по клиффовой спине. Этот жест привнес в их встречу некую новую эмоцию, и этой эмоцией был гнев. Гнев истинного мачо, который показал себя не с лучшей стороны, промахнувшись мимо нужного отверстия... Зажмурив глаза, Клифф воображал, что у него за спиной пребывает гиппопотам. Или буйвол. И с этим буйволом или гиппопотамом они сейчас поиграют в очень шумную и очень захватывающую игру. В некий момент — во время этого сорокаминутного свидания -Клифф открыл глаза и увидел огромный, покрытый прожилками лист, кружащийся за окном машины. Лист приземлился на подголовник водительского сиденья и прошептал: «Это лишь еще один миг жизни животного по имени человек». Лист этот имел странную фор' му и напоминал бледно-зеленую ухмылку.

Да, задница—это наш основной повод для беспокойства. «Сражайся с преступлениями»,—бормотал Клифф» приникнув к обивке, пока полицейская дубинка прокладывала свой путь в его теле. Истязание заднего прохода — когда оно применяется в малых дозах—может представлять собой часть любовных игр. Но иногда, если переборщить, дело может обернуться неприятными последствиями. Как же вышло, что сержант Милк ни разу не придушил его, не ударил и не прижег ему нежные части своей чудно пахнущей доминиканской сигарой?..

Так или иначе, подобные происшествия чудеснейшим образом отвлекают от горестных раздумий о своенравных детях и бросившей вас жене...

Теперь я гомосексуалист. Трансформация завершена. Я стал приверженцем иной веры... Я провел ночь в мотеле и проснулся растерянный, но счастливый. Я чувствовал это. Любовь возвращается в мою жизнь, и токи страсти пробегают сквозь мое измученное тело. Словно бы мне в сердце всадили кол... Вообще говоря, кое-куда мне кол всадили в буквальном смысле. И это «кое-куда» до сих пор кровоточило.

Сержант Милк так никогда и не позвонил, хотя обещал.

Когда дети были маленькими, я постоянно не высыпал- ся. Всю ночь я перебегал от одной кроватки к другой. Я укладывался рядом с ними и пел им колыбельные. Мне хотелось, чтобы эти песни проникли в их сознание. Я мечтал наполнить их сны звуками и на подсознательном уровне внушить, кок крепка наша семья.

Внезапно, неожиданно, без предупреждения дети вдруг начали изрекать вещи, которым я их не учил. К примеру сказать, однажды я спросил дочку, что, по ее мнению, является величайшим произведением искусства двадцатого века. Не задумавшись ни на секунду, она ответила: поезд. Ее ответ озадачил меня; я раздумывал над ним несколько дней.

Мой сын объявил себя членом сообщества нежити. Теперь его интересуют только яремные вены и разного рода способы высасывания крови из человеческих тел. Он попросил, чтобы его называли Графом, и в принципе это имя ему подходит. Сын утверждает, что солнечный свет и чеснок ему не вредят. Когда он был ребенком, я называл его Шкипером. Его большая круглая голова наводила на мысли о моряках.

Бывают в жизни дни, когда совершенно неважно, нарушаешь ты правила дорожного движения — или нет. И не имеет значения, насколько ты превышаешь скорость. Легавый все равно вынырнет из ниоткуда, и ему не будет никакого дела до твоих отговорок. Клифф нарушал правила битый час, несясь по скоростной автостраде и выискивая хоть самого завалящего полицейского. Наконец он заметил черно-белый «круизер», едущий навстречу. Клифф дождался, когда машины поравняются, и со всей дури вдарил по тормозам. Двое легавых в зеркальных солнечных очках обернулись в его сторону, недоверчиво покачали головами и рассмеялись. Они жрали шаурму — откусывали огромные куски и смачно жевали. При этом они общались друг с другом — перекидывались репликами, каждая из которых смешила их еще больше.

Ишь ты, какие милашки! Неужели вы не хотите взглянуть на мои права ?

Видимо, Клифф был не в их вкусе. Они отвалили. Но прежде они пару раз нажали на клаксон, поприветствовав Клиффа насмешливым «ту-ту», а легавый на пассажирском сиденье перегнулся через водителя и помахал ему. А потом показал язык.

Ах, много бы я дал, чтобы оттрахать этих недоносков во все дыры. Что они о себе возомнили? Думают, если у них значки и униформа - так типа они крутые. А вот хрен вам! Погодите, я до вас доберусь. Отымею по полной программе. Надеру задницы. Чертовы долбоебы!

Клифф дал задний ход и развернул машину, но тут заглох мотор. Клифф втянул воздух сквозь сжатые зубы и стиснул руль — так, словно от этого зависела его жизнь. Он поднял голову и увидел полицейскую машину, исчезающую за углом улицы...

Успокойся, дуралей. Прекрати истерику. Не перегибай палку. Не стоит нападать на полицейских - еще, чего доб рого, схлопочешь пулю. Оставь. Это не наша первоочередная задача...

Часом позже голый Клифф лежит в ванне. Оба крана повернуты до упора по часовой стрелке (вода выключена). Его подбородок покоится на груди; Клифф задумчиво созерцает собственный пенис.

Пенис - это хрящ. Пенис - это плоть. Пенис - это мышца. Сколько разнообразных названий придумано для этой части тела... Просто до фига придумано названий... А на самом-то деле, пенис - это просто такая штука, чтобы писать. А я- просто живу на земле. Просто обитаю - здесь и сейчас.

 

Наши ящерицы

Утро начинается с телефонного звонка. Это мама. Желает узнать, как я поживаю. Еженедельный звонок из городка Энн Арбор. Я не хочу с ней говорить - ни с ней, ни вообще с кем бы то ни было. Почему, интересно, я должен платить деньги за телефон? Чтобы услышать, как звонит эта проклятая машинка? С какой стати — если все, на что она способна — это уничтожить с таким трудом воздвигнутую стену спокойствия? Я сам звоню крайне редко. Избавиться от проклятого агрегата — еще один большой шаг на пути к тому, дабы стать на сто процентов асоциальным типом. Никакого телефона. Если надо - ищите меня на улице. Найдете, если захотите.

У меня была неудачная неделя.

Нравится мне это или нет — но от разговора с матерью не отделаться. Тут уж ничего не попишешь. Неизменные ее вопросы, неизменные мои ответы. Как обычно, уклончивые. Все нормально. Ничего не изменилось. Меня все задолбало... Нет, сей последний факт я ей не сообщаю. Мама должна верить, что все хорошо. Если я пытаюсь оспаривать ее уверенность в том, что этот мир прекрасен, мама принимается плакать. А это я ненавижу больше всего на свете. Она считает себя ответственной за мою жизнь, а я окажусь виноват, если порушу ее безоблачный оптимизм. Так что я никогда не бываю с ней искренен. Мама расстраивается, если я сообщаю ей, что мне не хочется разговаривать. Или когда я сообщаю, что все нормально, все как обычно. Это пугает ее. Она полагает, что покой и стагнация присущи лишь мертвецам. Мама пребывает в святой уверенности, что до тех пор пока мы живы, нам следует думать и говорить только о приятных вещах. И больше улыбаться. Но мама, я медленно гнию изнутри. Я так жутко несчастлив.

Нет, этого я не говорю. Мы прощаемся.

Через десять минут звонит старший брат. Очевидно — по просьбе матери. Он не знает, о чем со мной говорить.

— Как поживаешь? — спрашивает он.

— Привет. Все отлично, — отвечаю я бодро и поспешно. — А как ты?

Брат рассказывает о поездке во Флориду. По пути домой он заехал в зоомагазин и купил четырех ящериц для своих троих детей. Четыре — на тот случай, если одна сдохнет по дороге. Иначе придется оправдываться и выдумывать объяснения. Все выжили. Мартин — трех лет от роду — спросил папочку, почему ящериц четыре. Для кого же четвертая? Брат сказал Мартину, что у одной ящерицы родился малыш. Мартин спросил, у которой. Брат указал на первую

попавшуюся. Мартин спросил, откуда он вылез, и брат сказал: из-под хвоста.

Просто прекрасно. Мы прощаемся.

Вырубить телефон!

Мой брат так и не сумел найти свое место в жизни. Он и дальше будет изворачиваться и увиливать, выдумывая очередную маленькую ложь, которая всех устроит. Но эти бесконечные полуправды в конце концов превратят его в подделку—сделают таким же ненастоящим, как и слова, которые он изрекает. И через десять или двадцать лет даже собственные дети не узнают его.

«Кто этот самозванец? И где наш папа?»

«Да вот же он. Перед вами».

Я сам — ничуть не лучше. Мы оба до бесконечности запуганы жизнью.

Если я думаю о смерти, то всегда представляю ее так: я вхожу в пределы территории обитания тигра, и тигр этот голоден. Эта картинка привиделась мне однажды ночью и осталась на годы. Такая смерть казалась самой правильной для человека вроде меня — не могу сказать, почему. Впрочем, теперь я вижу это иначе. Мне представляется другое животное. Я по-прежнему хочу быть съеденным заживо, но сейчас я предпочел бы погружение в океан. Возможно, на меня накинется агрессивно настроенный морской лев. Можете не верить, но я действительно этого хочу. Надеюсь только, что меня разорвут на части, а не заглотают целиком...

Возможно, прогулка поднимет мне настроение... Да! Долгая-предолгая прогулка. Сегодня пасмурно. Я надеваю свою шляпу и выхожу на улицу...

 

Дети и Отцы

Отец пробыл со мной недолго. Пять лет—и нету отца. Мать умерла. С сестрой я никогда не встречался. Единственное существо, заменившее мне всю семью разом — мой пес Липучка. Я назвал его в честь отца, отбывавшего пожизненный срок в Ливенворте, дабы увековечить его прозвище. Отец занимался тем, что заливал людям клеем рты, пока они не переставали дышать... У меня сохранилось воспоминание из раннего детства: отец брассом переплывает длинный пруд, а я сижу у него на плечах. Мой огромный волосатый скакун, мой плавучий медведь. Отец был плотником и зарабатывал приличные деньги, но стал получать вдесятеро больше, когда подвязался выполнять всякие особые задания для крутых парней. Он привязывал жертву к верстаку и наполнял ему рот столярным клеем. Потом переворачивал его на бок и проделывал то же самое с ушами. Не говори зла, не слышь зла... Если парня надлежало оставить в живых, он заливал клеем другие отверстия или опечатывал смолой его гениталии — так же, как искусный мастер бальзамирует скорпионов в янтаре.

После того как забрали отца, я был бы рад, если б меня воспитали волки. К сожалению, этого не произошло. Я попал под неусыпный надзор моих деда с бабкой — Иззи и Иды. Мультипликатор может нарисовать человека, чей рот застегивается на молнию — и дети будут смеяться. Мой отец сделал подобное в реальной жизни — и будет сидеть в тюрьме до конца своих дней.

Я рисовал людей с перепончатыми ступнями. Иногда мне снилось, что я лягушка. Лягушкой я бы и хотел остаться — сидеть, наполовину погрузившись в пруд, в три часа ночи оглашать окрестности громким кваканьем, присоединяя свой голос к лягушачьему хору, и заниматься сексом с другим тварями, столь же скользкими, как и я сам. Никогда и ни за что я бы не согласился превратиться в принца. Я мечтаю оторвать принцу голову.

Мой папа был отличным отцом. Гангстер-иудей — явление столь же редкое в стране, принадлежащей американцам, как еврей-боксер или еврей-бейсболист. Я люблю его. Отец больше не принимает посетителей. Даже меня. Он нарисует сердце на клочке туалетной бумаги и уронит его в унитаз. Он увидит, как кровоточат чернила. Тогда он спустит воду. Так мне это видится...

В книге «Мир собак» говорится, что Липучка — мой пушистый товарищ—выделяет определенные жидкости, когда я с ним гуляю. Святая правда. Он метит землю, словно делает записи для энциклопедии. Возможно, кто-то сочтет, что я поступил неуважительно, назвав собаку в честь еще живого отца. В иудейской традиции это ни-ни. Совершенно недопустимо. Но я никогда не рассматривал вопрос в подобном ключе. Я просто желал вспоминать об отце каждый раз, как только позову Липучку по имени...

Я принимаю гостей. Женщина — такая прекрасная, что деревья склоняют к ней ветви, когда она проходит мимо, — наносит мне визит. Она подходит к Липучке и говорит: «Ох ты, какой милый! Я мог бы поклясться, что услышал: «Вот это могила!» — но так она сказать не могла, поскольку обращалась к собаке. Жен: щина опускается на коленки, слегка стукаясь ими об пол, и спрашивает, как зовут моего пса. Я говорю: Липучка. Я опускаюсь на колени рядом с ней и чешу ему живот. Женщина похлопывает его по филейной части. Липучка подергивает задними ногами. Она говорит, вот ты и попался! Какой ты чудный мальчик, Ли! Женщина спрашивает, есть ли у него щенки, и я отвечаю: да, у него есть щенки. Не хотите ли зайти в дом и посмотреть на них и выбрать одного себе? О, это было бы чудесно, отвечает она. Женщина идет в дом вместе со мной, и, пока мы занимаемся сексом, мне начинает казаться, что ее тело выстлано внутри розовым атласом. Потом, когда женщина сидит на мне верхом, она шепчет: вскрой, вскрой меня! И я спрашиваю: мясницким ножом? А она отвечает: можно и так. Что ж, я беру огромный нож, лежащий на столике рядом с кипой бумаг, и кромсаю ее тело. И тут же становится ясно, что эта красивая девушка — обычное человеческое существо с такими же внутренностями, как у всех остальных. Мне не следовало ее вскрывать — пусть даже она сама попросила. Впрочем, я ничего такого не сделал. Я просто представил это себе. Все здоровы, никто не покалечен, можно жить дальше. Липучка вывешивает наружу язык и пускает слюни. Видимо, ему жарко... Женщина говорит: до свидания, и я приподнимаю шляпу. Я стараюсь быть вежливым со всеми.

 

Два моих сына

Впервые я испытал священный ужас, когда дети нарисовали на лбах свастики. Впрочем, потом я вспомнил, что все эти краски делаются на водяной основе и значит не токсичны. Стало быть, можно не опасаться побочных эффектов. Свастики легко смываются при помощи воды и мыла—что я и проделал как можно более невозмутимо. Я отлично знал, что детки будут пинаться и верещать. Это нетрудно предвидеть: никому не понравится, когда его лоб отскребают, как жирную тарелку.

Еще мне известно (отцы обязаны быть в курсе подобных вещей), что свастика не всегда символизирует дурные вещи — вроде Германии, геноцида и сами-пони-маете-кого (А. Г.). Свастика — это также символ секса, энергии и возрождения — например, в традиционных индейских культурах или в Корее.

Позволю себе на минуту отвлечься и прочесть небольшую лекцию. Читать небольшие лекции — это тоже необходимое для отцов умение. В те моменты, когда мы не занимаемся охотой и собирательством, мы обязаны изрекать премудрости.

Итак. Ничто заранее не готовит нас к пути, которым мы следуем. Мозг оккупировал вашу голову, приказывая вам совершать те или иные поступки, и вы безоговорочно повинуетесь. У вас нет выбора. И вот простой тому пример. Ступай в туалет, командует мозг, пора. Что ж, вы бредете на первый этаж, заворачиваете за угол и приближаетесь к сортиру. Ваша тыльная часть повернута в нужной позиции, штаны и трусы спущены на уровень лодыжек. Следующая команда проста и зловеща: садись. Да, Господин, безмолвно отвечаете вы, сгибаете колени и опускаете филейную часть на белое пластмассовое кольцо. Это движение не требует умственных усилий; вы совершаете его бездумно, как марионетка. Что же будет мне наградой за беспрекословное повиновение, спрашиваете вы. Зато, что я покорно опустил свои полужопки на пластмассовый круг? Да ничего. Ты ничего не получишь. Вы ждете, ждете, но — разумеется — ничего не происходит. Ничто не движется в глубине ваших кишок. Ни туда, ни сюда. И вы продолжаете тужиться, пока ягодицы не покраснеют, а кишки не завяжутся узлами. Жопа заревела белугой, и мозг ей поверил... «Гипотетический человек не обязан бегать в сортир за каждой мелочью, — сказал я мистеру Пауку, ползущему по кафельному полу. — Особенно, когда у него полно других дел. Например, когда в детской разгорается очередной скандал». Так я ничего и не высидел. Ложная тревога...

Что-то переменилось во мне, когда родились мои дети. Именно тогда лоцман, прикованный к штурвалу множеством замков (торговая марка «Хозяин»; все это связано, друзья мои), официально задремал и больше не проснулся. Мой внутренний лоцман реагирует на внешние раздражители, но не слишком поспешно. Временами мне хочется провертеть дырочку в голове и выкинуть вон все серое вещество. Но, разумеется, ничего подобного я не делаю. И вообще, я вовсе не имел в виду того, что сказал. Я счастлив. Не стоит заводить детей, если не умеешь смотреть в будущее с оптимизмом. Если уж я улыбаюсь, то делаю это изо всех сил.

Когда мои дети сядут в тюрьму, пусть делают себе любые татуировки, какие заблагорассудится — хоть свастики. Они оба могут стать А. Г. и совместными усилиями разбомбить Англию.

В моей жизни есть маленькие радости. Вот, например, этим утром я выбрался из кровати еще до рассвета. Пока грелась вода для кофе, я вышел на улицу, чтобы забрать газету, и услышал странный звук. Я включил карманный фонарик и обнаружил Алекса. Мой сын восседал на дереве в пятнадцати футах над землей и грыз шишку. Я сказал: «Привет, что ты там делаешь? Смотри, не упади». Мой сын яростно работал челюстями, будто пожирал кукурузный початок. Некоторое время мы пялились друг на друга. Алекс не то чтобы ел эту шишку — он просто очень быстро откусывал маленькие кусочки и выплевывал их на землю. Очевидно, изображал белку. Алекс умеет издавать этот жуткий трескучий звук, которые производят белки, когда они напуганы или возбуждены. Ему всего семь.

У меня есть жена и двое детей. Помимо того, у меня есть масса других полезных вещей—лыжи, машина и коллекция персиковых косточек. Я обожаю персики и часто съедаю по пять штук в день. Персики — низкокалорийный продукт. Человеку вроде меня нужно следить за своим весом, иначе можно быстро превратиться в воздушный шар. Особенно же мне нравится текстура персиковых косточек. Они напоминают миниатюрные черепа. По правде говоря, косточки нектарина, гораздо лучше отделяются от мякоти, чем персиковые. Я не сказал ничего нового. Любой, кто потреблял оба фрукта, отлично это знает. Может быть, эти сведения не так уж и важны для выживания человечества, однако они могут дать более полную картину вашей личности. Я не знаю наверняка, каким образом — но могут.

Если б я мог начать жизнь с начала и выбрать себе занятие по вкусу, я стал бы ученым и ставил эксперименты над людьми и животными. Мне хотелось бы создавать монстров. Иногда я воображаю себе лягушек, скрещенных с питбулями. Но о чем это я? Мои мечты отчасти воплотились... Моя жена—профессиональная соня, и у меня есть двое так называемых чудесных ребят. Чуть не сказал: цыплят... Нет, мои сыновья — стопроцентные люди. Почему я вспомнил о цыплятах? Возможно, потому, что когда мои дети были младенцами, мне хотелось их съесть. Нормальная реакция взрослого человека. Когда я держал сыновей на руках, подносил к лицу и вдыхал их детский запах, мне в голову постоянно приходили мысли об утках, индюках и курах. Когда они прыгают вокруг, пока я готовлю барбекю, мне видится, как я раздеваю их догола, обильно намазываю томатной пастой, плюхаю на горячий гриль и превращаю их в жаркое. Я не могу представить себе сыновей в виде кусков мяса. Отвратительная картина!

Нет-нет, я бы приготовил их целиком, не разделывая. Отчего-то каннибализм никогда не шокировал меня. «Съешь самое себя!» — вот лозунг, который я приколотил бы над камином, кабы у меня был камин и немного свободного времени, чтобы его изготовить. Но, говоря начистоту, единственный человек, готовый сварить себя живьем — это я сам. Отпилить себе голову. Изрезать себя на кусочки. Вот для чего нужны все эти бритвенно-острые ножи, гири и коловороты. Человек может обезглавить сам себя, когда у него заканчивается терпение. И не думайте, будто я об этом не думаю, потому что именно это я и делаю с завидной регулярностью.

Когда посторонние люди говорят моему старшему сыну, что у него красивые глаза, тот пинает их в голени. Глаза у него мраморно-серые с вкраплениями голубого и выглядят как драгоценные камни. Он так красив, что это вызывает беспокойство...

Я опасаюсь, что, когда мои дети вырастут, произойдет вселенская катастрофа. Возможно, немалая часть Североамериканского континента будет потеряна для человечества—она просто отколется, сгорит, покорежится и уплывет в сторону Гавайев. Пожалуй, годам к восемнадцати мои дети будут вполне на это способны, и мне только жаль тех людей, которые окажутся у них на пути. В наше время родители несовершеннолетних преступников часто подвергаются преследованиям со стороны родственников жертвы. Они считают нас ответственными за наших детей. Зря, зря. Эти люди просто не способны понять, что мы абсолютно бессильны. Если маленькая злобная обезьянка захочет убить — она убьет. Не сомневайтесь. Знаете, почему воспитанницы католических школ чаще всего становятся путанами и дамами полусвета? Да потому, что им запрещают играть с мальчишками и носить короткие юбки. Вот и вся наука. Если вы дадите своим детям оружие — из них вырастут самые активные борцы за мир во всем мире. Вот что я хочу сказать всем без исключения родителям: не все таковы, какими кажутся... С другой стороны, девочки менее жестоки. Это плюс. Но было бы оскорблением заявить, что девочки не способны к разрушению. К сожалению, у меня нет дочери, чтобы ее оскорбить...

Моя жена—это очень миловидный, улыбчивый робот с характером дыни — такая же ароматная и водянистая. Мои мальчики постоянно вопят, капризничают, швыряются вещами и какают во всех мыслимых местах, за исключением туалета. Лично я воспринимаю их как Чарли Мэнсона в двойном экземпляре. Как-то они написали на стене гостиной слово «свинья», причем написали не чем-нибудь — а собственным дерьмом. Мои сыновья знают, что еда — это оружие. Так же как и звуки их голосов. Так же как и вышеупомянутые отходы организма. Совместите все это—и вы получите полный детский арсенал. Затем умножьте его на два и не забудьте, виновного вычислить невозможно. Они оба кивают друг на друга: это сделал он. Нет, он это сделал. В конечном итоге главным злодеем всегда оказываюсь я—отец, усталый дуралей, который ни разу не спал как следует с тех самых пор, как они появились на свет. Это я—чурбан, изведший на них львиную долю своего банковского счета.

Вот погоди, мы поступим в колледж - тогда ты будешь знать!- кричат мои мальчики в мегафон. Или, во всяком случае, мне так кажется. — Мы разорим тебя и уговорим маму с тобой развестись. Мы все здесь перевернем вверх дном. Тыдосаждал нам, когда мы были младенцами. Тывсе время трахаешься с другими женщинами и с мужиками тоже. Мы возьмем твою фотографию и обработаем еев «Фотошопе» так, что ты будешь выглядеть еще толще и уродливее, чем на самом деле. И нарисуем, как ты делаешь всякие гадкиевещи с животными. А потом покажем маме. Тогдаона,, наконец, поймет, какой ты мерзкий, аморальный тип, жирный похотливый козел, полное дерьмо!

На самом деле, все это неправда. Это воплощение моих страхов и неврозов. И зачастую мое воображение, рисующее жуткие картины, помогает понять, что в реальной жизни все не так уж и плохо. Возможно, мне живется получше, чем многим другим...

 

«Истязание отца»

Написано мною, отцом

Разыграно членами нашей семьи

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Нижеследующая беседа имела место в нашей гостиной — комнате двадцати пяти футов в длину и пятнадцати в ширину, пол которой покрыт пушистым ковром. Здесь наличествуют две сотни игрушек, разбросанных в произвольном порядке. Тот, кто пытается перемещаться по гостиной, должен помнить, что в любой миг какая-нибудь пластмассовая тварь может жалобно пискнуть и окончить свое бренное существование под его тяжелой ступней. Человек, проходящий по комнате, должен иметь железные нервы. За гостиной начинается коридор, выводящий на кухню. Именно здесь нахожусь я (отец), когда поднимается занавес. Я — это мужчина тридцати пяти лет, а выгляжу на пятьдесят. Два моих сына, Марко (пяти лет) и Алекс (семи лет), лежат на диване, задрав ноги вверх и свесив головы, отчего очень напоминают пару сумчатых животных. Они недовольны жизнью.

Прежде чем мы начнем, оговорюсь: для меня проще представить свою жизнь в форме пьесы. Тогда происходящее воспринимается не так болезненно. Но это не пьеса. Я описываю наше сегодняшнее общение, слово в слово. Домашняя правда жизни.

марко: Завтрак! Перестань читать! Приготовь нам завтрак! Немедленнооооо!

я (к зрителям): Марково «немедленнооооо» длится три секунды кряду. Но это еще ничего — он способен растянуть одно-единственное слово и на минуту, если желает быть услышанным. Очень эффективный метод: я сделаю все, что угодно, — лишь бы он прекратил. Я в это время читал газету. В задней комнате, которая у нас служит спальней, моя жена тихо посапывает, уткнувшись в подушку... Спустя две секунды после того, как нас обвенчали, супруга сообщила мне, что хочет иметь ребенка... Нынешним субботним утром я — главное действующее лицо в этом доме. Во всяком случае, мне хотелось бы в это верить...

Я (притворяюсь, будто читаю газету, а затем театральным жестом сворачиваю ее): Доброе утро, мальчики( стою, ожидая реакцию). Что будете на завтрак?

алекс: Кукурузные хлопья{взмахиваетрукой,сметаясостолацветныемелки,бумагуидеревянногоПиноккио). Ну почему ты все время задаешь идиотские вопросы? Ты же знаешь, что мы будем есть на завтрак. Ведь меню извечно — как рвота, как солнечная система и как черви, поедающие мертвую плоть.

я (к зрителям): Словарный запас Алекса пополняется с неимоверной быстротой. Я бы даже сказал: с пугающей быстротой. Ему нравятся всякие слова, имеющие отношения к умерщвлению и расчленению тел. Возможно, Алекс — будущий Харви Освальд или Джонас Салк? Все, что я могу здесь поделать—это нести в мир любовь и надежду на лучшее будущее...

марко: Давай! Готовь завтрак! Я хочу жировать.

алекс: Ты употребляешь неправильное слово, Марко.

марко: Правильное! А если неправильное — ну и что?

я: Ладно, сегодня обойдемся легкими закусками.

оба мальчика (смотрят друг на друга, затем говорят в ушат - с заметным отвращением) : Да ПО Хрену!

Я (кладу газету,иду на кухню, повязываю фартук): Как Вам спалось, мальчики?

марко: Хорошо. Как всегда. Почему ты все время задаешь этот идиотский вопрос?

алекс: Потому что он вообще ведет себя как баба.

я : Считаем, что я ничего не слышал (беру свой кофе и иду к холодильнику).

марко: Смотри-ка, он рассердился.

алекс: Щас помру от страха.

марко: Ему нравится носить бабьи фартуки.

алекс: Эй, а где пульт?

я (к зрителям): Мои сыновья учатся на «отлично». Преподаватели их обожают, и они великолепно ладят с другими детьми в школе.

алекс: Пап, ты оглох? Пульт! Найди его. Мы пропустим «Скуби Ду».

я: Посмотри между подушками.

алекс: Нет, ЭТО ТЫ посмотри между подушками. ТЫ его потерял.

я {укладывая на сковородку ломтики бекона): Мне некогда. Он где-то там. Кто последний брал пульт?

марко: Ты. Ты брал пульт, кретин. А теперь найди его!

я (нарезая фрукты); Я Занят.

марко: Пойди сюда и найди пульт, козел!

я (хлопочанадбеконом)-. Эй! Как ты разговариваешь с отцом?!

алекс: Вот бля! Пап, найди пульт!

я: Алекс, что за выражения? Веди себя прилично. Иначе не будет вам никаких мультфильмов.

алекс: Ладно-ладно. Веду себя прилично. Папочка, я тебя обожаю. А теперь найди пульт. Мы пропустим начало «Скуби Ду».

марко: Давай ты скорей, мудак. Найди пульт.

алекс: Да он по жизни тормоз.

Я (кладу на тарелку ломтики бекона; посыпаю в чашку хлопьев «Чириоз» пополам с молоком): Марко! Это очень плохое слово. Не смей называть меня мудаком!

марко: А засранцем можно?

Лучезарно улыбаюсь и несу поднос с едой к телевизору. Аккуратно ставлю его на кофейный столик. На подносе - «Чириоз» для Марко; бекон, ананас, дыня и персики для Алекса,

марко: Нет! Убери отсюда эту гадость! Не буду пить молоко! Не буду!!! Убери!!! Убери!!!

Я (протягивая Алексу фрукты и бекон): Прошу вас, сэр.

алекс: Поставь на стол.

Я : Что надо сказать? (ожидаю хоть намек на благодарность).

марко: Пошел в жопу.

Я:Нет. Что надо сказать?

алекс: Отвали, засранец.

марко: Эй! (кричит). Ты понимаешь английский, мистер? Убери эти сраные хлопья! Я не буду пить молоко!!!

я (к зрителям) : Когда дети были помладше, я мыл им рты с мылом. И, кажется, я их отравил, потому что теперь они денно и нощно проклинают меня, а посещение ванной — это целое событие. Не исключено, что я начал утрачивать контроль над ситуацией. Оказываясь в супермаркете, я гляжу на мыло и вижу скорее пыточное орудие, нежели средство гигиены. А сыновья неустанно дразнят меня...

алекс: Может, мы лучше перекусим мылом? А, мистер папа? Давай! Ты увидишь, как мы его любим.

марко: Мыло! Мыло! Мыло!

алекс: Думаешь, запугал нас? Хрена с два! Мы обожаем мыло. Оно такое вкусное, да, Марко?

марко: Да. «Айвори», «Камэй» — все равно. Принеси его.

алекс: А я предпочитаю «Лаву».

я (к зрителям)-. Сегодня у Марко день рождения. Впрочем, у кого именно день рождения — неважно. В любом случае подарки получают оба. Это помогает избежать очередного скандала. Никто не будет злиться, завидовать, плакать и ломать мебель... Для Марко я купил игрушечного тиранозавра на батарейках. Если нажать рычажок на спине, ящер начнет размахивать лапами и рычать... Алекс получил в подарок теннисный мячик и две ракетки... Тиранозавр — несомненный хит сезона. На некоторое время он безраздельно поглощает души и умы обоих моих сыновей. А затем происходит катастрофа....

марко (сердито): Дурацкий подарок. Отстой. Не хочу!

алекс: Тогда отдай его мне. Мой-то подарок еще дерьмовее.

марко (швыряет тиранозавра на ковер; обращается к Алексу) : На, подавись. Можешь забрать. Мне этот подарочек на хрен не нужен.

я (удрученно): Осторожней! Сломаешь!

алекс: Правда. Полный отстой.

марко: Ты обещал, что мы пойдем на рыбалку! Пошли! Прямо щас!!! Ну, пошли-и-и-и!!!

занавес

сцена вторая

Занавес открывается. Отец и двое сыновей стоят на мосту и пытаются рыбачить. Поодаль, футах в десяти, располагается Мать (она же — Жена). Мать/Жена сидит, свесив ноги с моста, и читает журнал. На заднем плане виден живописный водопад.

я (к зрителям): С тех пор как родились наши дети, мы с женой занимаемся сексом только в отелях. И никогда — дома... Итак: я купил три удочки, три лески и некоторое количество наживки. Наживка — лимонно-зеленого цвета. А впрочем, какая разница?..

Итак: мы отправились на Озеро Убийцы. Оно носит это нелицеприятное название с тех пор, как сто лет назад здесь утопился убийца, не желающий предаваться в руки закона. Пару часов я провел, распутывая леску для своих мальчиков. Не будем забывать, что удочек две... Я не выпил ни глотка пива — даже не вынул бутылку из сумки-холодильника. Не было времени закурить сигару... Не было времени полюбоваться водопадом... Это напоминает работу на канатной фабрике. Сплошное переплетение узлов и веревочек.

алекс: Пап, ну почему так долго? Что случилось?

марко: Да он дебил.

Отец внезапно швыряет одну из удочек в воду. Она моментально идет ко дну.

алекс (гневно): Ты, херосос! Козел! Зачем ты это сделал?

Я (заискивающе): Я случайно ее упустил. Прости, сынок.

Извини...

марко: Извини?! Ах ты, идиот!

алекс: Купи еще одну! Купи новую удочку! Купи уДОЧКу!!! (его лицо кривится в тприз1юйгрим(1С€). Ну, ТЫ Придурок!

я: Не смей так со мной разговаривать! В конце концов, я твой отец!

алекс: Сперва купи новую удочку—тогда будешь отцом. Перестань разоряться! Заткнись и купи удочку, мурло!

мать: Солнышко, я схожу за сандвичем. Ладно?

я: Да ведь там их полно, в холодильнике!

мать: Ты же знаешь, что я не люблю майонез...

алекс: Мам, ну зачем ты вышла за папу? Он такой тормоз.

марко: Да, мам, правда. Мам, мы пойдем с тобой. ладно? {уходят втроем).

занавес

«Бессмысленно ожидать от тебя божественных откровений. Ничто — ни твое обличье, ни внешность не отличает тебя от нас. Но какая-то детскость, более мудрая, чем любой опыт, гонит нас прочь, заставляя отвергать твое лицо и тебя самое».

Антонин Артауд. «Письмо к Ясновидящей», 1927.

Как страстно хочется мне сказать, что мои дети любят меня и у нас отличные отношения. И я могу это утверждать, теша себя надеждой на лучшее будущее. Просто мы взяли плохой старт. Как правило, по утрам я поднимаюсь рано и отправляюсь в свой полуподвальный кабинет. Я иллюстрирую детские книги и рисую весь день напролет, не покладая рук. Мне нравится рисовать. Нравится — больше, чем общаться с людьми, есть и заниматься сексом с супругой. Если моя жена слышит плохие слова из уст наших детей, она просит мальчиков перестать. Но она никогда не говорит это искренне, и дети отлично об этом осведомлены. Они знают, что мать оценит их вербальные выкрутасы. Они говорят для нее. Нашим детям нужно развивать свою творческую жилку, утверждает жена в те моменты, когда берет на себя труд обсудить семейные дела.

алекс (к читателям): Эта пьеса не закончится, пока я не разрешу. А я не разрешил — значит, она не закончилась. Ну-ка, открывайте свой дурацкий занавес. Не-медленнооооооооооооооооо!

Занавес поднимается. Маленький Алекс сидит на огромной табуретке.

алекс (к зрителям) : Спасибо. Меня назвали в честь Александра Великого, и—так же как он — я обожаю Гомера. Я не стану убивать своего отца, Стива, по той же причине, по которой мой тезка из 338-го года до нашей эры не стал убивать своего — хотя он в этом подозревается. Я думаю о более высоких материях. И если вы полагаете, что семилетний ребенок не может выражаться так, как это делаю я, — то вы еще большая куча дерьма, чем мой папаша. Если бы я был отцом, я бы взял своих детей, связал по рукам и ногам и оставил в таком состоянии, пока они не стали бы достаточно взрослыми, чтобы приносить в дом деньги. Только тогда я бы отпустил их на свободу.

МАРКО (выходит на сцену с левой стороны; он несет табуретку. Забирается на сиденье, обращается к зрителям): Я младше и меньше ростом, чем мой брат, но я могу надрать ему задницу. Каждый день я бью ему морду подушкой, и он плачет. Мне нравятся ружья. Я хочу ружье. Я люблю, когда людям отрубают головы. Головы смотрятся отвязно, когда катятся по полу. Я мечтаю отрезать голову папе, но если я это сделаю, он перестанет покупать мне подарки —так что это было бы неосмотрительно. Хочешь сохранить источник подарков — оставь папину голову в покое. Просто как дважды два. Самая сложная для меня вещь в жизни — это пережить время между днями рождения и Рождеством. Длинный период серости

и скуки. Я мог бы убить папу—и никому бы не было дела. За меня отвечала бы мама, поскольку я — ребенок, и никто бы меня не наказал. Я по-прежнему буду получать подарки на день рождения и Рождество, а это — единственное, что имеет значение.

алекс (к зрителям): Поскольку наша мама — очень красивая женщина, у нас быстро появился бы новый папа. Она могла бы просто сводить нас в зоопарк и немножко повертеть жопой перед кем-нибудь из тамошних служащих. Или пришла к нам в школу и поиграла бы в медсестру с нашим директором, мистером Уайтом... И может быть, этот новый отец был бы более забавным, чем наш идиот-родитель. Я достаточно знаю о мире, чтобы предположить, что второй папа будет нас драть — и очень часто. Отчимы всегда бьют детей своей жены, потому что мы стоим на пути к их счастью. Мы огорчаем маму плохими оценками, на нас нужно тратить кучу денег, и мы скучаем по настоящему папе. Может быть, так и случится. Мы же не можем знать, насколько он был хорош, пока не появится материал для сравнения. Ладно, наш настоящий, глупый папа-Стив, не умирай. Не уходи. Останься с нами. Ты суперский отец... Наверное, надо все-таки разрешить ему закончить эту пьесу. Лично я собираюсь лечь спать, поскольку все, что он говорит — жутко скучно и нагоняет зевоту. Мысли об убийстве еще не преступление. Я хотел бы увидеть, как его голова слетает с плеч, как в замедленной съемке — а потом прокрутить все это в обратную сторону, чтобы она снова приросла. Я видел такое в «Блад Iop-З» — самой клёвой компьютерной игрушке на свете.

Время сна. Мальчики уложены под одеяла и поцелованы в лобики. Я слышу, как они переговариваются. В сущности, братья любят друг друга — просто выражают свою любовь странными способами... Я забираюсь в постель, вдохновленный мыслью о том, что вскоре погружусь в черные пучины бесчувствия. Я делаю несколько затяжек марихуаны, чтобы избавиться от сновидений. Заставлять меня еще и видеть сны — это уж просто нечестно. Я сплю в трусах и футболке, которую обычно ношу под верхней одеждой. Пижама у меня тоже имеется, но я надеваю ее только когда болею. Я высовываю одну босую ногу из-под одеяла и свешиваю ее с края кровати — это обеспечивает дополнительную вентиляцию, и мне никогда не бывает жарко. Жена полагает, что я очень ловко придумал. Я рад, что до сих пор способен совершать действия, вызывающие подобную реакцию. Супруга заходит еще дальше: она сообщает, что моя голоногая система охлаждения — это сексуально. Жена раздевается у меня на глазах. Она обладает талантом опытной стриптизерши или экзотической танцовщицы. Она выскальзывает из своего бюстгальтера, как Гудини из смирительной рубашки. Я не в со состоянии разгадать этот фокус. Устроившись рядом со мной в постели, жена говорит, что хочет еще одного ребенка, девочку, и неплохо бы начать прямо сейчас. Она облизывает палец и проводит по моему предплечью. «Я люблю тебя», — говорит жена, и в глазах ее прыгают озорные чертики. «Я тоже тебя люблю», — отвечаю я.

Через двадцать секунд случается нечто невероятное. На этот раз мы не поехали в отель. Я лежу в одной из основных позиций Камасутры, 1-В. Жена закрывает глаза, ее дыхание учащается. Потом ресницы вздрагивают. Она смотрит на меня. Контакт глаз — это редкое для нас явление. Я машу ей свободной рукой. Жена улыбается. Ее не удручает то, что я идиот. У меня есть сперма. Это все, что имеет значение. Я не циник, я — человеческий ресурс... Мы перемещаемся в позицию 2-А, и решающий момент неуклонно близится.

Когда «решающий момент» остается в прошлом, я вздыхаю, жена вздыхает.

«Мне нравится имя Надежда», — говорит она.

«Да, это очень мило. А как насчет Радости?»