325 000 франков

Перевод И.Эрбург

1

Ежегодно в первое воскресенье мая в окрестностях Бионны проводится традиционная велогонка; в ней принимают участие сильнейшие спортсмены-любители шести департаментов: Эна, Роны, Изера, Юры, Савойи и Верхней Савойи. Эти состязания требуют большой выносливости. Гонщики должны трижды преодолеть перевал Круа-Русс на высоте тысяча двести пятьдесят метров. Руководители крупных спортивных федераций посылают на эти соревнования своих наблюдателей. Не раз бывало, что победитель Бионнских гонок становился профессиональным гонщиком, отличался в велотурах Париж — Лилль, Париж — Бордо, «Жиро дʼИталиа» и «Тур де Франс».

Я живу в горной деревушке неподалеку от Бионны — центра французской промышленности пластмассовых изделий, расположенной в Юрских горах, в часе езды на машине от швейцарской границы. Вечерами я часто бываю в Бионне. Мне нравится оживление, царящее на улицах индустриальных городов после конца рабочего дня, нетерпеливые сигналы мотоциклов, пробивающих себе дорогу среди велосипедистов, переполненные покупательницами лавки, запах анисового аперитива на террасах кафе.

Накануне гонок 1954 года, часов в семь вечера, я вместе со своей женой Корделией шел по авеню Жана Жореса, главной артерии Бионны. Мы остановились у какого-то магазина, где за стеклом в резком свете ламп сверкали дешевые украшения; в Бионне витрины делаются с большим блеском, чем в других провинциальных городах, они напоминают витрины пригородов Парижа — Монружа, Сен-Дени, Женвиллье. И тут мы увидели Мари-Жанну Лемерсье, которая неторопливо шла среди спешащих куда-то прохожих.

Белый шерстяной жакет сидел на ней безукоризненно. Из аккуратной, уложенной волнами прически не выбьется ни один волосок. Тончайшие, как всегда, чулки идеально натянуты. На лице почти никакой косметики: лишь слегка подкрашены губы и едва подсинены веки, чтобы оттенить голубизну глаз, вот и все. Мари-Жанна возвращалась с рынка, она несла сетку с овощами и салатом, сверху лежали три помидора.

Мы несколько раз уже встречались с ней у наших друзей рабочих и на танцевальных вечерах. Чаще всего ее сопровождал Бернар Бюзар, он на три года моложе ее (Мари-Жанне двадцать пять лет) и развозит на трехколесном велосипеде надомникам для окончательной обработки пластмассовые заготовки, которые штампуют на фабрике «Пластоформа». Вернувшись с военной службы, Бюзар купил себе гоночный велосипед. После работы он тренируется на стадионе, где такая же наклонная дорожка, как на настоящем треке или на окрестных дорогах. Словом, работает ли он или отдыхает, он весь день на колесах.

Мы с Корделией так в не могли понять, был ли Бюзар любовником, женихом или просто приятелем Мари-Жанны. Они были на «вы», редко ходили под ручку, да и наши друзья приглашали каждого из них в отдельности. Но на вечерах Мари-Жанна танцевала только с Бюзаром. Корделия как-то спросила ее об этом. Мари-Жанна ответила:

— Он парень очень самолюбивый. — И, помолчав, добавила: — Мужчины так обидчивы.

После взаимных приветствий и расспросов об общих друзьях Мари-Жанна сообщила нам:

— Знаете, Бюзар будет участвовать в гонке.

И она стала возбужденно рассказывать, объяснять нам, что это первое серьезное состязание, в котором он выступает. Что из-за чьих-то происков его в последнюю минуту чуть было не выкинули из списка участников. Что хотя Поль Морель, сын его хозяина, основной болельщик бионнского клуба «Этуаль сиклист», но он известный болтун и полагаться на него нельзя. Что все же Бюзару удалось попасть в состав команды, которая будет защищать честь Бионны.

— Ну и прекрасно, — сказала Корделия. — Мне кажется, Бюзар сейчас в хорошей форме.

Мы предложили Мари-Жанне сопровождать гонщиков в нашей машине.

— О, с удовольствием! — обрадовалась она.

Мы проводили ее до дому и зашли к ней. Продолжая болтать, она поставила на огонь ужин, чтобы он был готов к приходу матери, которая работала сегодня сверхурочно на фабрике «Пластоформа». Потом Мари-Жанна принялась за шитье.

Она белошвейка. Весь день, сидя у окна, она шьет или вышивает. Из всего поселка Мореля только барак, где живет Мари-Жанна, выходит на Сенклодскую дорогу. И поэтому проходящие мимо круглый год могут наблюдать, как Мари-Жанна, сидя очень прямо на соломенном стуле с высокой спинкой, вышивает что-то воздушное из линона, батиста или шелка, и на белоснежной материи яркими пятнышками выделяются только ее ногти, покрытые красным лаком.

На следующий день, задолго до начала гонок, мы приехали в бистро «Пти Тулон», где находился штаб «Этуаль сиклист».

Поль Морель разъяснял двенадцатому номеру, лучшему гонщику команды Ленуару, тактику, которой тот должен придерживаться, чтобы добиться победы над лионцами и над семнадцатым номером, опасным соперником из Гренобля.

Серебряная Нога, хозяин бистро «Пти Тулон», подмигнул мне, посмеиваясь над Морелем-младшим. Серебряная Нога — бывший легионер, бывший моряк, немало погулявший на своем веку, и все, что происходит в Бионне, он всерьез не принимает.

Мари-Жанна взяла Корделию под руку; она не любила хозяина бистро.

Вошел Бюзар в красной майке с эмблемой клуба «Этуаль сиклист». Он вел свой велосипед и издали поклонился нам. Мари-Жанна в ответ тоже кивнула.

Бюзар прислонил велосипед к одному из столиков в противоположном конце зала и принялся ногтем что-то счищать с седла. Он с задумчивым видом осмотрел велосипед. Потом перевернул его, заставил вертеться педали и прислушался к шороху подшипников. Бюзар — высокий с костлявым смуглым лицом и горбатым носом.

Он порылся в сумке для инструментов, перекинутой через плечо, достал масленку и смазал переключатель скоростей.

Мари-Жанна уже не смотрела в его сторону. Она подошла к двери и, взглянув на небо, сказала:

— Они наверняка попадут в грозу.

Бюзар еще раз прослушал работу подшипников. Потом с беспечным видом направился к нам. Под кожей его ляжек и икр, поросших черными волосами, медленно ходили длинные мускулы. Бюзар остановился. Мари-Жанна повернулась к нему.

— Здравствуйте, Мари-Жанна, — сказал Бюзар.

— Здравствуйте, Бернар. — И Мари-Жанна протянула ему руку.

По лицу Корделии я понял, что она в восторге от этого церемониала. Мари-Жанна и Бюзар серьезно смотрели друг на друга.

— Значит, вы будете сопровождать велогонку? — обратился ко мне Бюзар.

— Я хорошо знаю маршрут, — ответил я. — Подъем на перевале Круа-Русс со стороны Клюзо дьявольски крут.

— Ничего, в Бионне мы все привыкли ездить по горам.

Бюзар продолжал глядеть на Мари-Жанну. Она смотрела на него не мигая.

Подошел Поль Морель.

— Только не дури, — сказал он Бюзару. — На первых двух этапах не отрывайся от основной группы. Пусть даже тебе будет казаться, что колеса подталкивают тебя в зад… Ну, конечно, если Ленуар вырвется вперед, тогда другое дело.

— А раньше второго этапа он не вырвется? — спросил Бюзар.

— Там будет видно… Когда он вырвется, сядь ему на колеса, если сможешь…

— Смогу.

— Посмотрим… Прилепись к нему, веди, если он потребует, и больше ни о чем не думай. Понятно?

— Понятно… Ну, а если у Ленуара застопорится?

— Не беспокойся.

— У него может быть авария…

— В таком случае, если у тебя хватит духу и еще не отнимутся ноги, попробуй рвануть и выиграть гонку.

Поль Морель повернулся к нам. Щеки у него толстые, но совсем не такие красные, какими, верно, были раньше, судя по их полноте; это оттого, что он частенько проводит ночи в кабаках Лиона и Женевы.

— Самое трудное внушить им правильную тактику… — пожаловался он мне и, обращаясь к Мари-Жанне, добавил: — Гонку башкой выигрывают. Вбейте-ка это в голову вашему дружку. — Поль Морель резко повернулся и отошел к остальным гонщикам. При слове «дружок» Мари-Жанна покраснела.

— Спасибо вам за то, что мадемуазель Лемерсье сможет следовать за велогонщиками, — сказал мне Бюзар.

Он повернулся к Мари-Жанне:

— Я чувствую себя в отличной форме… Вот увидите…

— Я рада, что буду наблюдать за гонкой, но вовсе не потому, что вы принимаете в ней участие, — заявила Мари-Жанна.

— Нет того, чтобы подбодрить, — обиделся Бюзар.

— Ладно, сердце мое! — усмехнулась Мари-Жанна.

— Все на старт! — крикнул Поль Морель.

— Ни пуха ни пера, — пожелал я Бюзару. — Уверен, что все пройдет великолепно.

— Шпарьте вовсю, — посоветовала Корделия. — Плюньте на тактику. Мы поедем за вами и будем вас поддерживать. Вы увидите, как я умею орать.

Бюзар поднял свой велосипед и прошел мимо нас. По-видимому, Мари-Жанна почувствовала раскаяние, и она сказала:

— Желаю успеха!

Бюзар вышел, ничего не ответив. Мы последовали за ним.

К бистро на мотороллере подкатила Жюльетта Дусэ.

— А тебе идет красный цвет, — обратилась она к Бюзару.

— Грозы не миновать, — сказал он ей и показал на тучи, нависшие над Клюзо.

Жюльетта Дусэ высокая, с красивой пышной грудью, все мужчины норовят до нее дотронуться. Жюльетта беззлобно сопротивляется. О ней говорят: ладная фигурка!

Голову она откидывает назад. Волосы у нее длинные, черные. Когда она мчится на своем мотороллере, ветер так и треплет ее кудри, платье облепляет ее, и она в самом деле очень хороша.

Коммивояжеры, включая в свой маршрут город Бионну, сразу чувствуют себя более счастливыми (или менее несчастными), когда подумают, что увидят Жюльетту Дусэ, с развевающимися по ветру волосами мчащейся на своем мотороллере.

— Пригласи меня сегодня вечером на танцы, — попросила она Бюзара.

— Вечером мне захочется спать.

Жюльетта бросила взгляд на Мари-Жанну.

— Ладно, ладно, — сказала она громче. — Не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

Поль Морель тоже вышел из бистро. Это он купил Жюльетте мотороллер.

— Она все вздыхает по тебе, — сказал он Бюзару.

— До чего же он суровый! — Жюльетта показала Полю на Бюзара.

— Оставь мотороллер здесь и пошли со мной. Старт дашь ты… — сказал Поль.

— Грандиозно! — И, обращаясь к Бюзару, Жюльетта добавила: — Я закрою глаза, буду думать о тебе, и ты выиграешь.

— У него нет никаких шансов, — проговорил Поль Морель. — Вот уж потаскуха! — добавил он.

Маршрут бионнской велогонки образует восьмерку; он делится на три этапа. Первый этап: двадцать три километра по склону холма до перевала Круа-Русс, по Сенклодскому шоссе, — дорога хорошая с наклонными виражами я довольно отлогими подъемами, семь километров очень крутого петляющего спуска к Клюзо с тринадцатью поворотами до Бионны — это «большое кольцо». «Малое кольцо» — десять километров вокруг Бионны; бо́льшая часть пути проходит по асфальту и по крутым тропкам. Второй этап гонки ведется в обратном направлении, и, поднимаясь на перевал Круа-Русс со стороны Клюзо, гонщик преодолевает все тринадцать поворотов; на этом отрезке пути обычно и завязывается настоящая борьба. Третий этап идет в том же направлении, что и первый; вот тут-то и дает себя почувствовать «малое кольцо», гонщик, который только что видел вязы стадиона, вынужден повернуться спиной к финишу, он думает: «Ну вот, начинай все сначала»; в с этой минуты исход борьбы зависит не столько от крепости мышц и ровного дыхания, сколько от мужества и отваги. («Отваги хватит ли тебе, Родриго?»). Итак, Бионнские состязания отвечают всем требованиям велогонок; как в в бое быков, самая напряженная борьба начинается, когда гонщики, подобно быку, уже на пределе.

Жюльетта Дусэ дала сигнал к старту. Гонщики помчались по Сенклодской дороге. Некоторое время я ехал за ними; спидометр машины показывал тридцать восемь километров в час. Обычно во время таких провинциальных гонок спортсмены-любители развивают гораздо большую скорость, чем профессионалы на серьезных состязаниях, которые молчаливо уславливаются щадить свои силы.

Потом я обогнал велосипедистов, чтобы увидеть, кто пройдет первым на перевале. У белой линии, пересекавшей шоссе в самой высокой точке дистанции, стояла толпа. Гонщик, который первым пересечет эту черту, получит награду — приз одной из марок аперитива. Зрители явились целыми семьями, как на пикник. На лужайках стояло много машин. Над горными вершинами Верхней Юры сгущались тучи; сильно припекало, в разреженном воздухе дышать было тяжко; мучили слепни.

Первым пересек белую линию восьмой номер, паренек уж такой приземистый, что, хоть он и поднялся на педалях, привстав в седле, нам в в голову не пришло, что он «ехал танцовщицей», так красиво называется этот способ езды на велосипеде. На гонщике была белая майка без эмблемы спортивного клуба.

Через две минуты проехала основная группа гонщиков. Велосипедисты знали, что приз им уже не достался, и поэтому не стали увеличивать скорость, приближаясь к белой черте. Легко вел гонщик в голубой майке с номером семнадцать — опасный соперник из Гренобля.

Бювар ехал в середине группы. Он закончил подъем, не вставая с седла, напрягая в основном мышцы ног. Видно было, что он сосредоточен, собран, но не утомлен. Нас он не заметил.

В десяти метрах от белой линии Ленуар проколол шину. Он и ногу не успел спустить на землю, как остальные гонщики исчезли из виду, несясь по извилистому спуску в Клюзо. Поль Морель, ехавший за основной группой в своей «ведетте», остановился, чтобы помочь Ленуару сменить колесо. Мы подошли к ним.

— Кто этот восьмой? — спросил я.

— Какой-то парень из Бресса, — ответил Поль Морель. — Это его первая гонка, он только вокруг своей деревни и ездил. Ему двадцать лет. Деревенщина…

— За двадцать километров он опередил остальных на две минуты, — с жаром встала на его защиту Корделия. — Молодец паренек.

Жюльетта, сидевшая в «ведетте» на заднем сиденье, рядом с Серебряной Ногой, рассмеялась:

— Ноги у него короткие.

— Он далеко не уедет, — подтвердил судья гонок, сопровождавший Мореля.

Корделия потащила меня к машине.

— Спорт озлобляет, — сказала она.

Мари-Жанна не выходила из автомобиля. С самого отъезда из Бионны она не произнесла ни слова.

Стали прибывать отставшие на подъеме гонщики, они ехали по два, по три человека. Было ясно, что мне не удастся нагнать головную группу до въезда в Клюзо; на крутых спусках велосипедисты срезают углы на поворотах и едут быстрее машины; я вернулся в Бионну по Сенклодской дороге и решил ждать гонщиков у начала «малого кольца».

Мы уселись на террасе кафе. Жара еще усилилась.

Поль Морель опередил гонщиков. На минуту он задержался около нас и крикнул Мари-Жанне:

— Ваш дружок дурит! Он оторвался от всех и догоняет брессанца.

— А Ленуар? — спросил я.

— Все это один обман, — бросил Серебряная Нога. — Гонка еще и не началась.

Морель дал газ, и «ведетта» исчезла в «малом кольце».

— Поль Морель и Серебряная Нога — два сапога пара, — проговорила Мари-Жанна и поджала губы.

Я уже начинал жалеть, что взял с собой эту угрюмую девицу. Один слепень неотступно следовал за нами от самого перевала, я пытался прикончить его свернутой газетой, но тщетно. Мы беспрерывно вытирали пот со лба.

Первым проехал брессанец. Через полторы минуты промчался Бюзар.

— Forza, Бюзар! Держись! — крикнула Корделия, которая, выросла в Италии.

— А он в самом деле допустил ошибку? — спросила Мари-Жанна.

— Он выбьется из сил раньше времени, — ответил я.

Основная группа, во главе с лионцем, не спеша проследовала через две минуты после Бюзара.

Когда Бюзар завершил «малое кольцо», он отставал от брессанца всего на пятьдесят секунд и опередил основную группу на три минуты.

Довольно продолжительное время мы сопровождали группу гонщиков, которые ехали к Клюзо со скоростью тридцать километров в час.

Отрыв брессанца и Бюзара явно не беспокоил лидеров гонки; они приберегали силы, помня о подъеме с тринадцатью поворотами. Шестеро гонщиков во главе с Ленуаром нагнали основную группу на полпути в Клюзо.

Я увеличил скорость до ста километров в час; Корделия засекла время. Когда мы поравнялись с Бюзаром, она быстро подсчитала, что он опередил основную группу на четыре минуты, то есть на три километра. Проезжая мимо, я крикнул ему об этом. В ответ он дружески помахал рукой.

— Мне кажется, он едет без особого напряжения, — сказала Мари-Жанна.

Разрыв между брессанцем и Бюзаром уменьшился до четырехсот метров. Я поравнялся с крестьянином и некоторое время ехал рядом.

— В четырехстах метрах от тебя одиночка! — крикнул я ему.

Брессанец, казалось, не расслышал меня, и я повторил:

— Группа в трех километрах, а за тобой едет одиночка.

Брессанец обернулся, увидел Бюзара и, вместо того чтобы дождаться его, пригнулся к рулю и поехал быстрее. У него явно не было никакого опыта в гонках. Я снова крикнул:

— Вдвоем ехать легче. Дождись одиночку. Дурак, береги свои силы. Нажмешь к финишу, если еще будешь способен на это…

Но он поехал еще быстрее, так, будто гнался за ним я. У него толстые, нежно-розовые щеки, светлые короткие завитки волос падают на лоб.

Мы подъезжали к Клюзо. Тучи нависали теперь над самым городом. Упало несколько капель дождя.

Я остановился, поджидая основную группу. По дороге наконец-то отнесло от нас ветром слепня.

— Выпьем еще по стаканчику, — предложила Корделия.

— Некогда. Сейчас начнется борьба.

— А почему вы не едете за передними? — спросила Мари-Жанна.

Ударил гром, и разразилась гроза. Сразу хлынул дождь. На дороге показалось несколько велогонщиков.

Основная группа только что раскололась. Двое лионцев, греноблец и еще пятеро велосипедистов пронеслись мимо нас со скоростью сорок пять километров в час. Корделия едва успела разглядеть номера. Вплотную за ними шли шесть машин, поднимая фонтаны воды. Поль Морель, проезжая, что-то крикнул нам, но мы не расслышали.

С пятисотметровым разрывом следовали еще двадцать велосипедистов, но они ехали медленнее. Среди них был Ленуар. Ему пришлось потрудиться, нагоняя группу, и сейчас он набирался сил перед крутым подъемом с тринадцатью петлями.

Я тронулся вслед за ними, развил большую скорость и, пока проезжал через Клюзо, всех обогнал. Бюзара мы настигли на третьем повороте.

Он поравнялся с брессанцем. Они по-прежнему выигрывали у основной ведущей группы четыре минуты, и Бюзар «сидел» у крестьянина «на колесе». Перед нами отвесно вставала гора. Дорога лезла вверх среди лугов. Стена дождя стала такой плотной, что мы уже не различали петлявшее над нами шоссе. Бюзар и брессанец снизили скорость до пятнадцати километров в час.

Достигнув четвертого поворота, они поехали еще медленнее. У брессанца от дождя развились завитки волос и прилипли к мокрому лбу. Он то откидывал голову назад, то наклонял вперед, словно пытаясь пробить лбом дождевую завесу.

— Прямо как бычок, — заметила Корделия.

Движения его ног стали беспорядочными.

Бюзар что-то крикнул крестьянину, но тот отрицательно покачал головой.

— Бюзар! — крикнул я. — Пусть ведет. Он дурак.

Даже если читатель никогда не садился на велосипед, он все равно поймет, что из двух велосипедистов, едущих вместе, труднее приходится тому, кто впереди. Тем же законом аэродинамики объясняется построение диких уток при перелете. Брессанцу приходилось рассекать за двоих не только воздух, но и дождь.

Бюзар снова что-то крикнул, потом вышел вперед. Движения ног брессанца стали более ритмичными. Дорога углубилась в чащу столетних елей, которые защищали от дождя, и оба велосипедиста опять поехали со скоростью пятнадцать километров в час.

На седьмом повороте брессанец проколол шину. Бюзар поставил ногу на землю, чтобы дождаться своего попутчика. Брессанец, сидя на корточках и отвинчивая гайки колеса, удивленно взглянул на Бюзара. Тот пожал плечами.

Мы тоже затормозили. Слышен был только шум дождя, хлеставшего по машине и асфальту.

— Зачем он его дожидается? — спросила меня Мари-Жанна.

— Ему выгоднее ехать вдвоем.

— Быстрее! — крикнул Бюзар брессанцу.

Корделия пустила секундомер.

— Одна минута, — прошептала она.

Бюзар повернулся к нам и улыбнулся.

— Порядок! — крикнул я ему.

Он ловил взгляд Мари-Жанны.

— Вы лучше всех! — прокричала она.

— Я в отличной форме! — крикнул в ответ Бюзар.

Между огромными елями сверкнула молния, и тотчас загрохотал гром. Дождь еще припустил. Брессанец, присев на корточки, поднял обеими руками свой велосипед и, не разгибаясь, прыгнул, как лягушка, под защиту автомобиля.

Бюзар в прилипшей к телу майке неподвижно стоял под проливным дождем.

— Он как дуб, — проговорила Корделия.

— Вот это мужчина! — сказал я Мари-Жанне.

— Буревестник! — воскликнула Корделия.

Брессанец накачивал шину. Он поднял голову и посмотрел на Бюзара.

— Дай мне выиграть приз за перевал, — попросил он.

Приз, присуждаемый тому, кто первым пересечет белую линию на перевале во время второго этапа, самый крупный: фабрика «Пластоформа, Морель и сын» выплачивает победителю пять тысяч франков.

— Это будет по-честному, — настаивал брессанец. — Ведь я все время шел впереди.

Бюзар глядел на него, окруженный стеной дождя.

— Я заслужил этот приз! — прокричал брессанец.

Бюзар скорчил гримасу и сплюнул.

— Две минуты! — крикнула Корделия.

— Деревня, — пробурчал Бюзар. — Пошевеливайся, не то я тебя брошу!

Как только началась гроза, мотоциклист, который шел перед гонщиками, умчался вперед. Он дожидался велосипедистов на перевале, укрывшись в одной из машин. Гроза бушевала вовсю, и среди высоченных елей никого не было, кроме нас пятерых.

Из-за дождя грубые руки брессанца плохо ему повиновались, и ремонт занял две минуты сорок секунд.

Бюзар занес ногу на педаль и приготовился ехать.

— Сил у меня еще больше, чем в начале! — прокричал он и с места взял большую скорость, брессанец следовал за ним, прилепившись к его заднему колесу.

— Они опережают лишь на одну минуту десять секунд, — заметила Корделия.

— Даже меньше, — сказал я. — Уверен, что ведущие поднажали на подъеме… Сейчас увидим…

Я остался на месте. Корделия следила за секундомером.

— Тридцать секунд, — сказала она.

— Мешает гроза, а то бы мы уже услышали шум сопровождающих машин, проговорил я. — Головная группа должна быть как раз под нами, на шестом повороте.

— Одна минута, — торжественно объявила Корделия.

— Видите, их все еще нет, — сказала Мари-Жанна. Лицо ее оживилось. — А вы обязательно хотите их дождаться? — спросила она.

— Одна минута тридцать секунд, — провозгласила. Корделия.

— Он там один-одинешенек в такую грозу, — сказала Мари-Жанна.

— Ничего, с ним эта деревенщина, — утешил я ее.

Но все же тронулся с места и нагнал наших парней.

Мари-Жанна высунулась в окошко. Дождь растрепал ее прическу.

Брессанец вел. Он поставил самую маленькую передачу. В низко опущенном седле, прильнув к рулю, коротконогий, с бычьим затылком и плечами шире руля, он яростно вращал педали. Казалось, он топчется на месте.

Бюзар с легкостью «сидел» у него «на колесе». Он ехал на средней передаче и менял ее только на поворотах, где подъем становился круче. Ноги у него были длиннее, поэтому при той же скорости двигал он ими медленнее, и это создавало впечатление еще большей легкости. Его угловатое лицо и нос с горбинкой вырисовывались над кряжистой спиной брессанца, как форштевень.

Я ехал рядом с ними, внимательно следя за виражами. Корделия не спускала глаз со спидометра.

— Двадцать два километра в час, — объявила она.

— Слава дурачкам!

— Они хорошо идут? — спросила Мари-Жанна.

— А вы не видите, какая дорога? Вы когда-нибудь проделывали такой подъем на велосипеде? Профессионалы, асы, чемпионы не смогли бы ехать быстрее!

— Бюзару так хочется стать профессиональным гонщиком, — сказала Мари-Жанна.

— Пока что в основном трудится брессанец.

После второго поворота дорога вышла из леса. Дождь внезапно прекратился. Гроза быстро удалялась, устремившись к долине реки Желины. Гребни гор перед нами очистились от, туч.

Подъем стал более отлогим. Три последние витка шоссе были гораздо шире предыдущих: дорога петляла вместе с совсем еще юным горным потоком, еще ручейком, журчащим среди лугов, его исток находился где-то неподалеку.

Приятно пахло мокрой травой и нагретой землей. Крупные капли медленно стекали по листьям горечавок.

Бюзар положил руки поверх руля, выпрямился и откинул назад голову, словно наслаждаясь ветром. Потом он включил большую передачу, с легкостью обошел брессанца и умчался. Брессанец тоже перевел на большую передачу, но он уже с трудом вертел педали. Ему приходилось все время менять передачу, пока он не дошел до предпоследней; он нервничал, переключатель скоростей скрежетал. Меньше чем за минуту Бюзар отыграл у крестьянина двести метров.

— Он поступает не по-товарищески, — сказала Корделия. — Этот паренек трудился больше него.

— Бюзар прав. Тот оплакивает приз. Терпеть не могу жадных.

— А может быть, ему и в самом деле нужны эти деньги, — заступилась за крестьянина Корделия.

— Он просто дрянь, — резко возразил я.

— Я рада, что Бюзар не виноват, — вставила Мари-Жанна.

— Ты ничего не смыслишь в спорте, — сказал я Корделии.

— А ты рассуждаешь, как фашист, — вспылила Корделия.

Вот теперь нас по-настоящему захватила гонка. Это я обожаю.

Я следовал за Бюзаром, он ехал все в той же позе: положив руки поверх руля и расправив плечи. Косые лучи солнца, падавшие из-за гребня горы, освещали его до пояса. Он гнал вовсю, но дышал ровно. Дорога ползла вверх среди куцей высокогорной травы. Последние деревья остались позади нас, внизу. До уже видневшегося впереди перевала было меньше полутора километров. Я представил себе восторг Бюзара и позавидовал ему.

Через перевал он проехал под аплодисменты болельщиков. Пригнув голову, он понесся вниз к Бионне по превосходной Сенклодской дороге. Я остановился, немного не доезжая белой линии.

Через пятьдесят секунд появился брессанец. Он продолжал быстро крутить педали.

— Переставь передачу! — крикнула ему Корделия.

Он послушался, но сделал это неловко, и цепь порвалась. Заменяя ее, он крикнул Корделии:

— Это вы виноваты! Вы за него!

В толпе раздались смешки.

— До чего же он глуп, — проворчала Корделия.

— Ей больше нравятся высокие, — сказал кто-то.

— А ты встань на ходули!

— Они ему помогают! — возмущался брессанец. — Приз должен был достаться мне.

Со всех сторон посыпались шутки. Смеялись даже те, кто ничего не расслышал.

Брессанец кинул злобный взгляд на толпу и нагнул голову, словно собирался броситься на подтрунивавших над ним людей.

— Ты теряешь время, — крикнула Корделия.

Брессанец вскочил на велосипед и понесся вниз по склону.

Первая группа велосипедистов проехала через перевал на три минуты двадцать секунд позже Бюзара, следовательно, между седьмым и последним поворотами он наверстал часть того времени, которое потерял, пока брессанец менял колесо. Опытных гонщиков гроза задержала больше, чем Бюзара и крестьянина, не понимавших, что из-за сплошной завесы дождя им приходится прилагать дополнительные усилия и что было бы разумнее брать подъем с меньшим рвением.

В основной группе находились оба лионца в зеленых майках, нагнавший их на пути к перевалу Ленуар в красной майке, греноблец в голубой и еще трое — всего семеро, самые лучшие гонщики.

Они проехали скученно, в быстром темпе, даже не взглянув на толпу. Следовавшая за ними «ведетта» притормозила рядом с нами.

— Бюзар и восьмой выигрывают около четырех минут, — крикнул я.

— Классные ребята, — сказал Серебряная Нога.

— Ура Бюзару! — заорала Жюльетта Дусэ.

— У них котелок плохо варит, — проговорил Поль Морель.

— Зато ноги хорошо работают! — крикнула Корделия.

Глаза ее горели гневом.

— Скажите спасибо, что мы сопровождаем вашего подопечного, — сказал я Полю Морелю.

— Ну и развлекайтесь, — сказал он.

— Обычно клубная машина едет вплотную за своими лучшими гонщиками, крикнула Корделия.

— Я и еду вплотную за Ленуаром, — ответил Поль Морель.

— Лучшим считается тот, кто впереди, — заметила Корделия.

— Ура Бюзару! — снова крикнула Жюльетта.

— Я не собираюсь валандаться с чокнутыми, — проговорил Поль Морель.

— Гонка еще не началась, — заметил Серебряная Нога.

Морель включил мотор и уехал вниз по склону к Бионне.

— Ура Бюзару! — еще раз крикнула нам издали Жюльетта.

«Ведетта» скрылась за первым поворотом.

— Я так и знала, — проговорила Мари-Жанна.

— Что вы так и знали?

— У Бернара нет никаких шансов выиграть.

— Он опередил всех на четыре минуты, — живо возразила ей Корделия. Вам этого мало?

— Теперь он может выиграть, — подтвердил я.

Мари-Жанна покачала головой.

По двое, по трое прибывали на перевал отставшие гонщики, в течение двадцати минут проехали все велосипедисты. Они уже были вне игры, но продолжали гонку, считая это делом чести. Во время грозы многие отказались от дальнейшей борьбы. Из пятидесяти двух, взявших старт, осталось всего тридцать человек.

В начале третьего этапа, который проделывается в том же направлении, что и первый — от Бионны до перевала Круа-Русс по Сенклодской дороге, — в основном разрывы между гонщиками оставались прежними. На «малом кольце» брессанец нагнал Бюзара, но, очевидно, он понял одну из тонкостей велогонок и теперь давал Бюзару вести каждый раз, когда тот на это шел.

Бюзар ехал легко. Его победа стала мне казаться вполне вероятной. Конечно, самым трудным для него будет опередить брессанца на финише.

Бюзар был «в форме». Спортсмены прибавили еще одно значение к тем двадцати пяти определениям слова «форма», которые приведены в словаре «Литтрэ». Ближе всего к нему четырнадцатое определение: «Форма доказательства, то есть удачный или неудачный метод расположения отдельных частей доказательства. По форме, то есть в соответствии с методом, согласно которому должно быть изложено доказательство, чтобы отвечать определенным требованиям». Гонщик считается «в форме», когда отвечает всем требованиям, которые необходимы, чтобы победить в спортивной борьбе. Но это выражение гораздо богаче по своему значению. Форма противостоит материи в том смысле, в каком спортсмен ощущает материю как груз, который тормозит его спортивные достижения: спортсмен «в форме», когда жир, лимфа — словом, все, что отяжеляет, — преобразованы в нервы и мышцы, когда материи обретает форму. В идеале спортсмен должен во время состязания сгорать дотла, не оставляя даже пепла.

Вот о чем я размышлял, пока ехал за Бюзаром и брессанцем со скоростью сорок километров в час во время их третьего и последнего подъема на перевал Круа-Русс. Корделия и Мари-Жанна возмещали молчанием все треволнения, вызванные вторым этапом. Мари-Жанна, глядясь в карманное зеркальце, пыталась восстановить свою прическу.

Для писателя, достигшего зрелости, когда ему есть что сказать, главная забота — тоже быть «в форме». Страница рукописи будет удачной или неудачной в зависимости от того, чувствует ли автор себя «в форме» или нет, садясь за письменный стол.

Писатель, достигший зрелости, уже разрешил или преодолел свои внутренние конфликты; основными проблемами для него теперь стали проблемы человечества и своего времени; у него остается лишь одна личная проблема, связанная с диететикой; таким образом, он приближается к тому, чтобы обрести цельность спортсмена, который думает только о своей «форме», говорит только о ней и в преддверии крупных состязаний из любви к ней обрекает себя на умеренность и целомудрие.

Возможно, поэтому я и испытываю такую братскую нежность к юным героям стадионов, рингов и велотреков. Когда Бюзар пересек белую линию на перевале, я понял по его лицу, по тому, как он откинул назад голову, что он испытывал то же состояние радостного подъема, которое охватывает меня после окончания удачной, на мой взгляд, главы.

Мне также пришло на ум, что «форма» имеет первостепенное значение и для оратора, актера, художника, командующего армией, для всех тех, для кого выполнение их работы каждый раз есть решение новой творческой задачи, и в успешном исходе они никогда не могут быть уверены. Буду ли я сегодня вечером «в форме»? — этот вопрос преследует их. В определенный момент во время битвы на Марне самым важным для всей французской армии было, чтобы Жоффр поспал и чувствовал себя «в форме» в минуту принятия знаменательного решения. Тут я заметил в брессанце первые признаки усталости. Лицо у него покраснело. Движения ног стали беспорядочными. Дважды он отставал от Бюзара и нагонял его, виляя из стороны в сторону. До перевала оставалось всего-два километра.

Бюзар несколько раз оборачивался. Мы поняли, что он в нерешительности.

По лицу брессанца струился обильный пот; руки его начали дрожать.

Бюзар вопрошающе взглянул на меня.

— Он рухнул! — крикнул я.

Бюзар слегка ускорил ход.

Брессанец снова запетлял, потом выровнял велосипед и догнал Бюзара. Но лицо его внезапно побелело.

— Он выдохся! — сказал я.

— Бюзар не смеет его бросать! — закричала Корделия.

— Он должен это сделать.

— Ненавижу гонки! — проговорила Корделия. — Больше никогда на них не поеду.

Бюзар оторвался от брессанца и сразу же опередил его на несколько десятков метров.

— Ненавижу, всех вас ненавижу! — твердила Корделия.

Брессанец сделал несколько зигзагов от одного края дороги к другому. Перешел на самую малую передачу, и, казалось, ему стало легче. Он проехал еще метров сто, все замедляя ход. Наконец он поставил ногу на шоссе. Я затормозил рядом с ним.

Корделия протянула ему термос, который мы на всякий случай захватили с собой.

— Что это? — спросил брессанец.

— Чай.

— А спиртного у вас не найдется?

У нас было и спиртное.

— Это тебя прикончит, — заметила Корделия.

— Дай ему. Теперь это уже не имеет никакого значения, — сказал я.

Брессанец выпил глоток коньяку, Лицо у него порозовело. Он едва заметно улыбнулся.

— Ты сильнее всех, — утешала его Корделия.

— Верно, — ответил брессанец.

Положив руки на руль, он пробежал так несколько метров, чтобы взять разгон. Ноги у него на редкость короткие. Он остановился, не вскочив на седло. Потом пробежал еще три шага, но медленнее, и снова остановился. Белая майка плохо сидела на нем, и от этого казалось, что он полуодет. Открыв рот, брессанец несколько раз помотал головой. Он глубоко вздохнул и некоторое время простоял совершенно неподвижно. Потом снова помотал головой, схватил велосипед и с яростью швырнул его на обочину дороги. Шатаясь, брессанец проделал несколько шагов и рухнул рядом с велосипедом.

Корделия вышла из машины и протянула ему фляжку. Брессанец жадно выпил коньяк и перевернулся на живот. Корделия постояла над ним, попыталась приподнять его за плечо, но он тут же повалился обратно.

— Что с ним? — спросила Корделия.

— Пусть поспит.

— А он не заболел?

— Влезай в машину, — крикнул я. — Нам в жизни не догнать Бюзара. Сейчас он шпарит по спуску к Клюзо со скоростью семьдесят километров в час.

Корделия села в автомобиль. Я захлопнул дверцу.

Перед самым перевалом дорога идет среди лугов, описывая полукруг. Если поглядеть вниз с того места, где заканчивается полукруг, виден весь оставшийся позади отрезок пути. Корделия высунулась в окошко.

— Он поехал, — сообщила она.

Я замедлил ход и оглянулся. Внизу, в полутора километрах от нас, что-то белело и виляло по шоссе.

— Упорный паренек, — сказала Корделия.

— Да, упрям как вол.

Я понесся по спуску к Клюзо. Красную майку Бюзара мы обнаружили только после тринадцатой петли, на прямой, перед самым въездом в город. Бюзар несся с огромной скоростью на самой большой передаче.

Оставалась легкая двадцатикилометровая дистанция до Бионны, потом десять километров по «малому кольцу», и если все пойдет хорошо, то через сорок пять минут Бюзар будет у финишной прямой. При мысли, что наш юный друг близок к победе, нас всех троих охватило радостное возбуждение.

У въезда в Клюзо по обе стороны дороги стояла густая толпа. Бюзару аплодировали, потому что он прибыл первым, и по номеру выискивали его фамилию в местной газете.

Вместе с первыми домами пошла булыжная мостовая. Бюзар прижался к правой стороне улицы, чтобы ехать по асфальтовой дорожке, здесь когда-то проходила узкоколейка, а потом ее загудронировали.

Выскочил ребенок посмотреть на гонщика. За ним бросилась женщина, чтобы оттащить его назад. Бюзар мчался прямо на них со скоростью сорок пять километров в чае.

Пытаясь их объехать, он свернул в сторону, колеса заскользили по мокрому булыжнику. Велосипед рухнул. Бюзар перелетел через руль и распластался на мостовой, выбросив руки вперед.

Я затормозил в нескольких метрах от него.

— Секундомер! — сказал я Корделии. — Не вылезай ни в коем случае…

Мы с Мари-Жанной подбежали к Бюзару. Он уже встал на ноги. Левая ляжка сильно кровоточила. Из носа тоже текла кровь.

Бюзар провел тыльной стороной руки по губам, посмотрел на окровавленную руку в сказал:

— Пустяки.

Я взглянул на Корделию.

— Сорок секунд, — сообщила она.

Я вытер платком рану Бюзара на левой ляжке. Она оказалась глубокой. Следовало бы наложить швы.

— Я поехал, — сказал Бюзар.

— Попробуй, — согласился я.

— Надо бы его отвезти в больницу, — вмешалась Мари-Жанна.

— Это мы всегда успеем. Не сможет продолжать, тогда и отвезем.

Я снова бросил взгляд на Корделию.

— Две минуты, — проговорила она.

Бюзар сел на велосипед. Двое парней подтолкнули его. Он двинулся дальше.

Предстояло проехать весь Клюзо. Мостовой, казалось, не было конца. Бюзар ехал с большим трудом. На всем протяжении пути из толпы доносилось: «У него идет кровь… кровь льется… кровь…» И эти слова, повторявшиеся на все лады: «У него кровь… кровь… кровь…» — сопровождали его, как трезвон колоколов. Мари-Жанна кусала губы. Корделия шептала про себя: «Forza, Бюзар! Вперед! Forza, Бюзар!»

Выехав из города, Бюзар понесся со скоростью сорок километров в час.

— Я дождусь остальных, чтобы определить разрыв, а потом нагоню тебя! крикнул я Бюзару.

— Не волнуйтесь, мы вас не бросим, — крикнула Корделия.

Я остановился. Корделия пустила секундомер.

Головная группа проигрывала всего пятьдесят пять секунд. Это была все та же семерка сильнейших. Ветер дул им в спину, и они раскинулись веером по всей ширине шоссе, словно надутый парус. В центре — грозный долговязый Ленуар. Он ехал на самой большой передаче, его ноги словно делали гигантские шаги. «Они приближаются, — мелькало у меня в голове. — Они приближаются. Выигрывают всегда самые крепкие, самые умные, самые опытные, самые разумные, которые умеют пересилить себя». Но я промолчал.

Не дождавшись их, я поехал. У Бюзара снова шла кровь из носа.

— Не говори ему, что они близко, — попросила Корделия.

— Наоборот, он может выиграть только на нервах. Разрыв пятьдесят пять секунд, — крикнул я Бюзару.

— Платок, — попросил он.

Мари-Жанна протянула ему платочек с ажурной вышивкой собственной работы. Бюзар вытер губу и сжал платок зубами. Он увеличил скорость и дошел до сорока пяти километров в час. Кровь текла с ляжки на икры, на велосипедные туфли.

Бюзар не сбавлял скорости, пока не выехал на прямой отрезок шоссе, в двух километрах от Бионны. Здесь он начал сдавать. Скорость упала до сорока, потом до тридцати пяти.

— Пить хочу, — крикнул он.

— Кончай! — прокричала ему Мари-Жанна.

Бюзар отрицательно покачал головой.

В зеркальце машины я увидел головную группу. Она тоже выехала на прямую. По всей ширине шоссе раскинулся веер из разноцветных маек: красная, зеленая, голубая, черная с желтым, синяя и красная. Величественная, непреклонная, головная группа неумолимо приближалась.

— Вот они! — крикнул я.

Бюзар повернул голову и увидел гонщиков. Он кинул термос в канаву и ускорил ход… Я ехал рядом с ним. Корделия не спускала глаз с секундомера и объявляла:

— Тридцать восемь… сорок… сорок два…

— Ты увеличил просвет, — приободрил я Бюзара.

— Давай, жми вовсю! — кричала Мари-Жанна.

Я снова посмотрел в зеркальце. Веер позади нас раскалывался. У него появилось острие. Двое гонщиков оторвались и шли вплотную один за другим: зеленая майка, за ней красная — лионец и Ленуар.

Основная группа все больше отставала, но эти двое нагоняли нас.

— Лионец и Ленуар вырвались вперед! — крикнул я Бюзару.

Он сделал еще рывок. Стрелка на спидометре поднялась выше сорока пяти.

Когда Бюзар выезжал из Клюзо, он обливался потом, ему пришлось напряженно работать, чтобы набрать скорость. Его охватила слабость, он весь взмок. Но сейчас опять был совершенно сухим.

Не могу припомнить выражения его лица. По-видимому, оно уже ничего не выражало. В самый высший, напряженный момент настоящей гонки велосипедист переходит за грань того состояния, когда он чувствует себя «в форме» или не «в форме». Я пытаюсь, опираясь на свои военные и любовные воспоминания, представить себе, что чувствовал тогда Бюзар. Он мчался вперед, убегая от настигавшей его погони, как солдат, идущий в атаку под сосредоточенным огнем противника. В такие мгновения человек живет только настоящей минутой. Душа, разум, мускулы образуют единое целое; в этот миг все способности человека достигают наивысшей слитности.

Я опять взглянул в зеркальце. В самом начале прямого отрезка шоссе появилось белое пятно, оно быстро приближалось. Веер снова раскололся. Из него вынырнула белая майка. Брессанец мчался подобно снаряду. Вот он нагнал Ленуара с лионцем и прицепился к ним сзади: красная майка, за ней зеленая, а сзади белая.

Прямая дорога кончается в центре Бионны. Бюзар несся со скоростью сорок шесть километров в час и, даже не притормозив, свернул на «малое кольцо». До финиша на стадионе оставалось еще десять километров.

На булыжной мостовой Бюзар снизил скорость до сорока километров в час. Все жители города высыпали на тротуары. И снова нас сопровождал перезвон колоколов: «У него кровь… кровь… кровь…» Ляжка у Бюзара кровоточила все сильнее и сильнее…

По предместью Бионны, Сент-Мари-дез-Анж, дорога некоторое время идет прямо, и я снова обнаружил в зеркальце погоню. Они находились всего в трехстах метрах от нас.

— Они приближаются, — предупредил я Бюзара.

Спидометр подскочил к сорока четырем.

Последним трудным участком был крутой мощеный подъем в пятнадцать градусов в старой части города.

Метров за тридцать до конца подъема Бюзар сдал. Он ехал в довольно хорошем темпе и вдруг замедлил ход, сделал еще четыре оборота педалей и остановился. Повернувшись к нам, он сказал:

— Больше не могу!

Я бросил взгляд в зеркальце. Красная, зеленая и белая майки появились у подножия горки.

— Вот они! — крикнул я.

Бюзар побежал, толкая велосипед перед собой. Он несколько раз споткнулся. Велосипед упал, он поднял его. Так он пробежал последние тридцать метров подъема. За ним тянулась струйка крови.

На вершине горки Бюзар снова вскочил на велосипед. Мы ехали рядом с ним. С самого Клюзо Мари-Жанна сидела, высунувшись в окно машины.

Бюзар повернулся к ней и прокричал:

— Все это ради вас!

Он помчался вниз по склону, к новому городу. До стадиона оставалось всего два километра.

Спускаться через старый город приходится по узким, извилистым и крутым уличкам. Я потерял Бюзара из виду. Мимо меня проехали Ленуар, лионец и брессанец. Нагнал я их только на бульваре, в восьмистах метрах от стадиона. Бюзар еще вел, но просвет сократился до ста пятидесяти метров. Ленуар был во главе погони.

Бюзар свернул под прямым углом на дорогу, идущую к стадиону, и упал. Он ударился головой о мостовую, но немедленно вскочил на ноги. Лоб у него был рассечен, кровь заливала глаза.

Бюзар снова сел на велосипед. Подбежали какие-то парни и подтолкнули его.

Преследователи были всего в нескольких метрах от него.

Бюзар первым выехал на дорожку стадиона, опередив всех на двадцать метров.

Толпа кричала: «Ленуар!.. Ленуар!..» — так как победу Бионне обычно приносил он.

В спурте брессанец обошел всех и пересек первым линию финиша. Ленуар и лионец отстали на два колеса. Бюзар закончил гонку четвертым, дав себя опередить на десять метров.

Жюльетта Дусэ, стоявшая у финиша, вручила брессанцу букет как победителю.

Брессанец под аплодисменты сделал почетный круг по стадиону.

— Брессанцу ура! Брессанцу ура! — кричала Жюльетта Дусэ.

Я отвез Бюзара в клинику, где ему наложили швы. Серьезных повреждений у него не обнаружили.

2

На следующий день Мари-Жанна с Корделией навестили Бюзара в клинике. Его должны были выписать к концу дня, после того как сделают последнюю перевязку. Корделия пошла провожать Мари-Жанну в поселок Мореля.

— Зайдемте ко мне, — предложила Мари-Жанна.

Они уселись по обе стороны стола, стоящего посередине комнаты и покрытого клетчатой клеенкой. Вначале разговор зашел о работе Мари-Жанны и ее матери.

Основную часть женского населения Бионны кормит пластмассовая промышленность; одних — и таких большинство — потому, что они работают на фабриках, других — потому, что они жены или любовницы хозяев.

Мать Мари-Жанны работала на «Пластоформе» по восемь, а то и по десять, по двенадцать часов в день, склеивая из двух кусков пластмассы — салатного цвета и бутылочного — кувшин для воды, небьющийся, недеформирующийся, подскакивающий, как мячик, если бросить его на пол. Мари-Жанна продемонстрировала эти его свойства Корделии, потом заговорила о разных сортах клея для пластмассы.

— Бензол и ацетон — это яды, — сказала она.

У работниц цеха, где работала ее мать, появлялась вдруг сыпь, потом экзема проходила, но кожа приобретала свинцовый цвет. А вскоре после того, как начали применять какой-то новый химический препарат, у многих женщин стали портиться зубы.

— Это не для меня, — сказала Мари-Жанна.

В голосе у нее иногда появлялись нежные интонации, например когда она сказала во время гонок: «Как я рада, что Бюзар не виноват» или даже когда попросила Корделию: «Зайдемте ко мне», потом внезапно голос ее становился жестким, сухим, как вот сейчас, когда она произнесла: «Это не для меня», будто мертвую ветку отсекла.

Мари-Жанна проявила настойчивость в своем стремлении стать белошвейкой в городе, лишенном старых традиций, где женщины носят трикотажные комбинации и нейлоновые трусики. Но без работы Мари-Жанна не сидела: несколько жен бывших ремесленников, ставших промышленниками после изобретения пресса для литья под давлением и внезапно разбогатевших, поверили журналу «Плезир де Франс», что женщина, которая носит белье ручной работы, доказывает, что наделена превосходным вкусом. Мари-Жанна прославилась своей ажурной вышивкой. Все это она изложила Корделии и дала подробный отчет о своем заработке.

Буржуазия относится к деньгам как к чему-то священному, что нужно скрывать, подобно менструациям, о которых все время думают и никогда не говорят. Мари-Жанна прямодушна, черта, свойственная теперь только людям из народа. Она совершенно откровенно рассказала Корделии, которая впервые была у нее в доме, о своем заработке и о своей личной жизни.

Исходя из того, сколько времени у нее уходит на каждую вещь, она подсчитала, что зарабатывает около ста франков в час; другими словами, не намного меньше, чем ей платили бы на фабрике. Она проводила за рукоделием по десять часов в день, но зато не работала ни в воскресенье, ни в понедельник в тех случаях, когда накануне поздно возвращалась с танцев. В общей сложности она зарабатывала тысяч двадцать пять в месяц. Ее мать приносила домой столько же. Жили они вдвоем, отца придавило прессом, штамповавшим целлулоидные изделия.

— Мы ни в чем себе не отказываем, — сказала Мари-Жанна.

У них были даже небольшие сбережения.

— Хотите пьяных вишен?

— С удовольствием, — согласилась Корделия.

Мари-Жанна постелила на стол вышитую скатерку, на скатерку поставила подносик из бледно-голубого металла, а на подносик ликерные рюмки с наперсток величиной.

За банкой с вишнями она вышла на кухню. Барак состоит из двух комнат: в одной живет Мари-Жанна, в другой — ее мать, между ними помещается кухня. Вход в квартиру через кухню.

Мари-Жанна вынимала вишни ложечкой. В каждую рюмку помещалось только три ягодки.

Немного погодя Мари-Жанна предложит:

— Хотите еще вишен?

— Почему вы не выходите за Бюзара? — спросила Корделия.

Мари-Жанна рассмеялась:

— Уж он-то, конечно, был бы счастлив.

— Вы его не любите?

— Возможно.

— А если бы он перестал к вам приходить?

— Я скучала бы.

— Он ваш любовник? — спросила Корделия.

— Нет.

Мари-Жанна посмотрела на Корделию.

— У меня были любовники, — сказала она.

Помолчав, она добавила:

— Все мужчины эгоисты.

Корделия ждала объяснения.

— Молодых людей — хлебом не корми, дай им похвастаться, — продолжала Мари-Жанна.

— Ну, а мужчины постарше? — спросила Корделия.

— Они сразу же начинают приставать. Переходят на «ты»… — Мари-Жанна заговорила возмущенно. — Их останавливаешь: «Разве я дала вам право быть со мной на „ты“?» А они в ответ: «Нечего корчить из себя недотрогу… Все знают, что не так уж ты строга». Ну, были у меня романы, но им-то какое дело? К тому же все это длилось так недолго.

— Бюзар вас любит. Это видно, — сказала Корделия.

— Вы думаете? — спросила Мари-Жанна и тут же добавила: — Это правда. Он меня любит.

В тот день она больше на эту тему не говорила. Но в последующие недели Корделия часто заходила к ней. Я думаю, Корделия не могла противиться желанию послушать рассуждения Мари-Жанны о мужчинах; так рассуждал бы заяц, будь у него дар речи, о собаках и охотниках; быть все время начеку казалось ей таким же естественным рефлексом, как сужение зрачка при ярком свете. Ей были ведомы и уловки, помогающие зверю, которого травят, привести охотников туда, куда хочет он; но она была убеждена, что в конечном счете в этой игре всегда проигрывает женщина (и заяц). Все это она излагала афоризмами, ни на минуту не сомневаясь в их бесспорности. Раб считает неколебимой ту невеселую мудрость, которая выработалась в нем долгими веками сосуществования с хозяином.

Корделия приходила к Мари-Жанне после полудня и приносила большие шоколадные конфеты с ликером. Мари-Жанна засовывала конфету целиком в рот, медленно раздавливала, закрывала глаза и долго прижимала ее языком к небу, смакуя шоколад, смешанный с ликером. Потом она с улыбкой говорила Корделии:

— До чего же я сластена!

Корделия садилась и закуривала. Обе женщины принимались болтать о своем прошлом, о настоящем, о будущем. Вечером я узнавал от Корделии все тайны ее новой подруги. Вот почему я смог восстановить все, что произошло между Бюзаром и Мари-Жанной, когда тот пришел к ней в первый раз после гонок.

Мари-Жанна разрешала Бюзару проводить у нее два вечера в неделю: во вторник и в четверг. Он прятал свой велосипед за кустами гортензии, у Сенклодского шоссе, перед бараком. Входил Бюзар в дверь, а выходил — в полночь, иногда даже около двух или трех часов ночи — через окно, благо оно было низко над землей.

Мари-Жанна и Бюзар целовались, он ласкал ей грудь.

— А еще что? — спросила однажды Корделия.

— Он меня обнимает, прижимает к себе.

— И ты никогда не отвечаешь на его ласки?

— Еще чего не хватало! — возмутилась Мари-Жанна. Но тут же засмеялась, чтобы ее не приняли за святошу. Потом она густо покраснела, представив себе, как она должна была бы отвечать на ласки Бюзара.

— Чертова Корделия! — сказала она.

Корделия восторгалась выдержкой Мари-Жанны.

— А ты думаешь, она ничего не скрывает?

— Зачем ей врать мне? Я ведь не мужчина. Я говорю с ней о любви без всякой заинтересованности.

В другой раз Корделия спросила Мари-Жанну, почему та не принимает Бюзара чаще?

— А спать когда? — возразила Мари-Жанна.

Она воткнула иголку в линоновую комбинацию, которую вышивала, и принялась объяснять, отгибая пальцы:

— В пятницу я ложусь рано, потому что по субботам хожу в кино, а в воскресенье на танцы… В понедельник потому, что накануне было воскресенье… В среду потому, что во вторник у меня был Бюзар и поздно ушел… Сама видишь, он не может приходить чаще…

— Ты думаешь только о себе, — возразила Корделия.

— Это правда. И я тоже…

— Поступаешь, как мужчина…

— Над этим я не задумывалась.

Когда Бюзар приходил, он имел право поцеловать Мари-Жанну в губы. Она позволяла ему это, но сама на поцелуй не отвечала.

В первый вторник после бионнских гонок Бюзар попытался удержать ее для второго поцелуя. Она подумала, что он считает, будто проявленное им во время состязании мужество и ранение дают ему новые права. Мари-Жанна отвернулась, губы Бернара задержались у нее за ухом и на затылке. Она высвободилась из его объятий.

— Садитесь, — указала она Бюзару.

— У вас нет сердца, — сказал он.

Мари-Жанна усмехнулась.

Она обошла стол и села на свой рабочий стул с высокой спинкой. Бюзар направился было к ней.

— Нет, — остановила его Мари-Жанна.

Бюзар вернулся на прежнее место и сел напротив нее. Мари-Жанна принялась за прерванное рукоделие. Так, по заведенному ею порядку, должна была протекать первая половина их вечерних свиданий. Они встречались уже полтора года, и, хотя Мари-Жанна ни разу ему не уступила, он все с той же страстностью продолжал этого добиваться. У них был разработан своеобразный кодекс, которому подчинялись их свидания до малейших мелочей. Взаимоотношения двух людей, из которых один чего-то требует, а второй защищается, чаще всего приобретают характер юридической процедуры; ради обладания сердцем и телом порой приходится вести бесконечную тяжбу. Каждая новая льгота стоила Бюзару куда больших ухищрений, чем изменение какого-нибудь пункта международного договора искусному дипломату.

— Как твоя нога? — спросила Мари-Жанна.

Оставаясь наедине, они были на «вы», когда разговор шел об их любовных отношениях, и переходили на «ты», как только затрагивались другие темы. Это входило в их негласный кодекс.

— Пустяки. Доктор просвечивал меня. В воскресенье я уже смогу снова сесть на велосипед.

— Ты вымотаешься.

— Полюбите меня, и вы увидите, на что я способен.

На Мари-Жанне была новая блузка из белого пике со слегка накрахмаленными отворотами. Подкрашенные губы хорошо гармонировали со свежим цветом лица. Равномерные волны прически походили на только что выложенную черепичную крышу. Бюзару вспомнилось ходячее сравнение лица с фасадом дома. Голубые глаза — как свежевыкрашенные ставни.

— До чего же вы нарядная! — сказал он.

Мари-Жанна подняла к нему лицо.

— Вы все это мне скажете потом.

«Потом» означало, когда она закончит свою работу и разрешит ему лечь на кровать рядом с собой. Он добился этой вечерней привилегии на четырнадцатом месяце своего ухаживания.

При мысли о том, что будет «потом», его охватило волнение.

— Сейчас! — потребовал Бюзар.

— Нет.

— Почему? — спросил он.

— Не хочу, вот и все.

— Негодяйка, — сказал он нежно.

Мари-Жанна улыбнулась.

— Вы у меня попросите прощения потом.

— Хорошо.

— Так поговорим о гонке, — предложила Мари-Жанна.

Бюзар помолчал, пытаясь совладать с нахлынувшими на него чувствами.

— Представитель «Альсьона» отметил меня, — начал Бюзар. — Мне об этом рассказал Поль Морель. Они могут предложить мне контракт…

И Бюзар принялся описывать перспективы, которые вроде бы открывались перед ним. Многие именно так и начинали. Сам великий Бобэ всего несколько лет назад выступал на состязаниях в бретонских деревушках во время ярмарок. Во всяком случае, одно совершенно точно: в этом году он в великолепной форме. Ему не повезло, не упади он, он выиграл бы гонку. А ведь бионнские гонки потруднее многих занесенных в официальный календарь; одни только жители Бионны не понимают, что это пробный камень. А когда он станет профессиональным гонщиком, он сможет все время тренироваться. И добьется новых успехов, огромных успехов. Он не из тех, кто всю жизнь остается в «прихлебателях» великих гонщиков. Он сумеет сказать: вот мои условия, хотите соглашайтесь, не хотите — не надо. А если представится возможность, то он наперекор руководителю команды оторвется от основной группы, как он это сделал в воскресенье. Надо заставить уважать себя; Роби́к доказал это во время «Тур де Франс» 1948 года. Юрские горцы всегда действуют по собственному разумению. И все будут говорить: «Великий гонщик Бернар Бюзар, неукротимый Бюзар, уроженец Юры»… Гонщик хорошо зарабатывает, особенно если ему удается попасть в лидеры. Он купит себе машину, и не какую-нибудь «ведетту», как у Поля Мореля, а спортивный «кадиллак» с откидывающимся верхом, без задних сидений.

— Хочешь в одиночестве за рулем красоваться.

— Ты будешь сидеть рядом со мной.

— К тому времени вы меня забудете:

— Давайте поженимся немедленно.

— Если бы все дело было в «кадиллаке», я бы вышла замуж за брессанца.

— Вот змея, — нежно проговорил Бюзар.

Он снова принялся мечтать об ожидающей его славе. Мари-Жанна лишь подсмеивалась над ним.

Воскресная гонка была первым серьезным испытанием для Бюзара, и он убедился, что способен побить лучших гонщиков. В противоположность ему в памяти Мари-Жанны запечатлелась прежде всего одна картина: раскинувшись веером, словно подгоняемый ветром, несется по шоссе к Клюзо отряд велосипедистов, преследуя молодого гонщика, и с каждым оборотом колеса расстояние все уменьшается и уменьшается; красная майка, зеленая майка, белая майка неотвратимо приближаются; долговязый Ленуар стоит на педалях, лицо выставлено вперед, как фигура на носу корабля, взгляд спокойный и жесткий, словно он уже наметил место, где Бюзар упадет вторично и тем самым уступит ему первое место. Побеждают всегда самые сильные. Мари-Жанна верила в это так же твердо, как во врожденную неблагодарность мужчин. И в свете этой истины Бюзар и брессанец, вырвавшиеся вперед, представлялись ей детьми, которые бросают свои шарики на площадку для игры в шары, где взрослые подсчитывают свои попадания: я бросаю, ты попадаешь. Для нее проигрыш был предрешен. И даже победа брессанца не убеждала ее, была, по ее мнению, чистой случайностью. Он выдохся, и к следующей гонке ему уже не оправиться. Вот о чем думала Мари-Жанна, продолжая вышивать, в то время как Бюзар расписывал ей свое блестящее будущее профессионального спортсмена.

Пробило десять часов. Мари-Жанна вышла за пьяными вишнями. Так было заведено. В одиннадцать часов она отложит в сторону свое рукоделье, и Бюзар получит разрешение прилечь рядом с нею на кровати. Она раскладывала вишни по рюмкам, а Бюзар продолжал:

— Видишь, я был прав, что не послушался Поля Мореля. Представитель «Альсьона» и не заметил бы меня…

Мари-Жанна обхватила его голову руками и взъерошила ему волосы.

— Эх, ты, недотепа…

Бюзар откинул назад голову и устремил на Мари-Жанну бесхитростный взгляд своих больших глаз.

— Ты меня огорчаешь, — сказала Мари-Жанна.

— Почему? — спросил он.

Мари-Жанна выпустила его голову, взяла вишню и сунула ее Бернару между губами.

— Помолчи, — попросила она.

Бернар зажал губами вишню и потянулся к Мари-Жанне. Она снова обняла его голову и принялась зубами вырывать у него вишню. Резцы у Мари-Жанны ровные и острые, как ножи у косилки в первый день сенокоса. Она раззадорилась, села к Бюзару на колени, достала другую вишню, взяла ее в рот и стиснула между зубами.

— Возьми, — предложила она.

Бюзар откинул Мари-Жанну на руку и наклонился к ее яйцу. Ему никак не удавалось заставить девушку разжать зубы и выпустить вишню.

— Возьми, — прошептала Мари-Жанна.

Бюзар потерял самообладание.

— Иди сюда, — сказал он.

Он просунул руку под колени девушке, другой обхватил ее за плечи, чтобы отнести на кровать. Она вырвалась из его объятий.

— Нет, — сказала Мари-Жанна. Она встала по другую сторону стола. Уходите.

— Простите, — попросил Бернар.

Они стояли друг против друга, разделенные столом. Мари-Жанна положила ладони на пенившиеся рубашки, которые вышивала днем. Она раскраснелась, у нее горела даже шея, оттененная белоснежным воротником блузки. Она пылала, как костер, среди белого вороха линона и батиста.

— До чего же вы красивая, — произнес Бернар.

Она чувствовала, что он смотрит на ее грудь. Мари-Жанна повторила:

— Уходите, прошу вас.

Бернар ничего не ответил и не сдвинулся с места.

— Разве вы не понимаете, что я перестала владеть собой.

Мари-Жанна обогнула стол и прошла мимо Бюзара. Он не осмелился ее обнять.

— Этим и должно было кончиться, — сказала она сердито.

Она бросилась на кровать. Бюзар вытянулся рядом с ней. Он поцеловал ее в губы, и Мари-Жанна отвечала ему на поцелуи. Он ласкал ее, и она его не отталкивала. От свалившегося на него долгожданного счастья Бернар потерял голову. Он принялся говорить ей о своих чувствах.

— Я вас люблю, Мари-Жанна.

Он прильнул к ней и, продолжая объясняться в любви, осыпал ее лицо быстрыми поцелуями.

Он признался, что нередко в те дни, когда ему не разрешалось приходить, он сидел за кустом гортензий и следил за ее окном, пока не гас свет. Что, бывало, он в полночь, а то и в два часа ночи садился на велосипед просто ради удовольствия проехать мимо ее дома. Что когда она упомянула брессанца, хоть он и понял, что это шутка, но все равно готов был его убить, Что с тех пор как он с ней познакомился, он не смотрит больше ни на одну женщину, хотя она упорно отвергает его. Что он мечтает только об одном, чтобы она разрешила ему проводить ночи рядом с нею и приносить ей каждую неделю свою получку. Из любви к ней и если она этого потребует, он готов даже отказаться от спортивной славы.

— Неужели это правда, неужели вы согласны быть моей? — повторял он.

Бюзар не обольститель. Он не сумел воспользоваться моментом. Пока он говорил, Мари-Жанна взяла себя в руки. Она тихонько оттолкнула его.

— Лежите спокойно.

Он снова к ней прижался. Она оттолкнула его более решительно.

— Почему? — спросил Бюзар.

— Не хочу.

— Но вы же хотели.

— А теперь не хочу.

Бюзар вскочил с кровати, прошелся по комнате и вернулся к Мари-Жанне.

— Вы очень злая женщина.

У Бюзара черные глаза. Сейчас он стоял перед ней, нахмурив брови, и казался невероятно высоким.

Мари-Жанна проворно встала, не спеша обошла Бюзара, который, сделав полуоборот не сходя с места, проводил ее взглядом, остановилась у прямоугольного зеркала, висевшего над туалетным столиком, и стала приводить в порядок свою прическу.

Бюзар подошел к Мари-Жанне, взял ее за плечи, силой повернул лицом к себе и схватил за запястья.

— Пойдем!

— Нет.

Она тряхнула руками, и он их выпустил.

Бюзар подошел к столу, опустился на стул, на котором провел весь вечер, сидя напротив Мари-Жанны, и уронил голову на руки. Мари-Жанна увидела, как от рыданий судорожно вздрагивает его худая спина. Она села напротив него на стул с высокой спинкой.

— Бернар, — сказала она, — не надо больше приходить.

Еще не было одиннадцати. У них оставалось много времени на обычные для счастливых или несчастливых возлюбленных и супружеских пар пререкания: «Ты обещала», «Ничего я не обещала», «Я имею право», «Ты не имеешь права», «Я настаиваю на своем праве» и, наконец, самый веский довод, который иногда пресекает спор и приводится сильной стороной, то есть, говоря их языком, тем из них, кто меньше любит: «Я не хочу» или «Я хочу». Не буду дальше распространяться на эту тему. Сказанного мною достаточно, чтобы читатель получил полное представление о любовных отношениях Бюзара и Мари-Жанны в течение первых полутора лет.

Но сейчас возникло новое обстоятельство. Мари-Жанна чуть не уступила и сделала из этого вывод: Бернар не должен больше приходить. Даже если, а это вполне вероятно, Мари-Жанна в конце концов отменит свой запрет, она оказалась вынуждена сейчас объясниться откровеннее, чем когда-либо.

Почему она сопротивлялась Бюзару с упорством, которое сделало бы честь набожной девушке в те времена, когда считалось, что физическая близость угрожает спасению души? Вот этого я никак не мог понять, хотя все ее признания Корделия передавала мне.

— Она боится забеременеть. Вовсе незачем быть психоаналитиком, чтобы понять это, — сказала Корделия.

— В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году? — удивился я. — Сейчас даже школьницы знают, какие предосторожности следует принять…

— А Мари-Жанна не школьница. — Корделия разозлилась. — Кто же мог научить ее тому, что твои школьницы будто бы знают? Где она достанет то, что ей необходимо? И кто ей даст на это деньги?

Мари-Жанна призналась Корделии, что у нее было три любовника. Самый последний считал ниже своего мужского достоинства прибегать к единственному известному в Бионне способу предохраняться, будто он старый муж. Мари-Жанна забеременела, а его взяли на военную службу. Аборт произвела какая-то старуха, и неудачно. В больнице хирург делал вычистку без анестезии, чтобы наказать Мари-Жанну «за нанесение ущерба своему здоровью». Прошло четыре года, и Мари-Жанна все это время вела целомудренный образ жизни.

— Свободная любовь — это тоже роскошь! — воскликнула Корделия.

— А почему ей не выйти за Бюзара?

— А почему она должна выходить за него?

Бюзар, разъезжая на своем трехколесном велосипеде, зарабатывал немного меньше Мари-Жанны. Жил он у своих родителей. Квартиру в Бионне найти трудно, население здесь росло так же быстро, как развивалась пластмассовая промышленность, которая зародилась в 1936 году, одновременно с появлением пресса для литья под давлением, и за эти восемнадцать лет вытеснила всякую другую индустрию. Если в доме, где тихо жили две женщины, появится мужчина со всеми своими требованиями, кончится их спокойная жизнь, и с каждым очередным ребенком их относительная обеспеченность будет все уменьшаться вот что несло Мари-Жанне замужество.

— Слишком дорого ей обойдется муж, — закончила Корделия.

— Значит, она не любит Бюзара.

— Откуда ей знать, любит ли она его. Была бы она с ним счастлива возможно, и полюбила бы. Любовь так же разнообразна, как условия, в которых живут любящие друг друга люди. Любовь — это не таинство. К счастью, Мари-Жанна не склонна ни к религии, ни к метафизике.

— Зачем же она продолжает принимать Бюзара?

— Имеет же она право развлечься.

— Но он-то страдает.

— Знаешь, мужчины вечно жалуются на такого рода страдания… А они куда менее болезненны, чем аборт.

Приблизительно то же самое, только другими словами, Мари-Жанна пыталась втолковать Бюзару во вторник вечером, когда он пришел к ней впервые после воскресных гонок.

Спор между ними затянулся до поздней ночи.

— Потребуй от меня чего угодно, — твердил Бюзар. — Я способен на все, чтобы доказать тебе свою любовь.

— Хорошо, — в конце концов согласилась Мари-Жанна. — Найди себе дельное занятие, поищи квартиру, и мы поженимся.

— Это пустяки! — воскликнул Бюзар. — Завтра же попрошу Поля Мореля перевести меня в цех. А насчет квартиры…

— Нет, — прервала его Мари-Жанна. — Мой муж не должен работать на фабрике пластмасс.

Рабочие пластмассовой промышленности разделяются на две категории: слесари-инструментальщики, изготовляющие формы, — специальность высокой квалификации, и учиться этой профессии Бюзару поздно, тем более что ему необходимо зарабатывать себе на жизнь. И прессовщики, которые обслуживают пресс и не имеют никакой квалификации; на предприятиях с сильной профсоюзной организацией прессовщики зарабатывали в 1954 году по сто шестьдесят франков в час. Прессовщик всю свою жизнь остается неквалифицированным рабочим.

— Я не считаю дельным занятием работу у пресса, — продолжала Мари-Жанна.

Она, как и все жительницы Бионны, знает, что тот, кто встал к прессу, больше ничего в жизни не достигнет. Не имея возможности увеличить почасовую оплату, он будет работать сверхурочно. Начнет с восьми часов на фабрике. Потом, когда ему захочется приобрести газовую плиту или мотороллер, пойдет подрабатывать в небольшие мастерские, хозяева которых по дешевке перекупают на фабриках устаревшие прессы. Рабочий день прессовщика будет все удлиняться и удлиняться; он будет уже и спать и есть единственно ради того, чтобы набраться сил для работы; и ничего другого до самой смерти.

Но в Бионне работать больше негде.

— Я хочу уехать из Бионны, — заявила Мари-Жанна. — Вот мое условие.

— Мы сможем это сделать, когда я стану профессиональным гонщиком.

— Хорошо, отложим нашу свадьбу до того времени, когда ты будешь вторым Луизоном Бобэ.

— Я плюну на велосипед! — воскликнул Бюзар. — Мы уедем из Бионны в этом же году.

Бюзар ушел, не требуя даже прощального поцелуя. Его пугало потрясающее самообладание Мари-Жанны. После того как она, забывшись на мгновение, чуть было не отдалась ему, ужасно будет почувствовать, что она не отвечает на его поцелуи.

3

Всю неделю Бюзара не было видно в Бионне. Он появился у Мари-Жанны в следующий вторник, ровно в девять вечера, в тот час, когда ему разрешалось приходить.

— Ну вот, — сказал он, — я был в Лионе, повидался с товарищами по военной службе. Они посоветовали поехать в Шалон-сюр-Сон к их друзьям, те меня направили в Макон. Нам предлагают управлять снэк-баром, который сейчас как раз достраивается. Он находится между Шалоном и Маконом на магистрали Париж — Лион — Марсель — Лазурный берег. По шоссе проезжает в среднем триста пятьдесят машин в час.

Бюзар подробно описал заведение. Белая квадратная коробка из бетона около бензозаправочной станции с шестью автоматическими колонками, всю ночь освещенная ярким неоновым светом. Бар с пятнадцатью высокими табуретами и десятью столиками на четыре прибора. Двухкомнатная квартира с кухней для управляющего. Круглый год мимо закусочной проезжают люди со всего света.

Бюзар объяснил, в чем преимущество снэк-баров: в наш век автомобилисты не желают тратить время на рестораны. Они предпочитают перекусить на скорую руку, пока заправляется их машина. Тем, которые не желают выходить из автомобиля, относят сандвич и вино в картонном стаканчике. Снэк-бар это будущее. Проработав десять лет управляющим, Мари-Жанна и Бюзар накопят достаточно денег, чтобы откупить закусочную.

С них требуют семьсот тысяч франков залога. Отец Бюзара дает сто пятьдесят тысяч франков, половину своих сбережений. Он на дому отшлифовывал оправы для очков, которые выходили из-под пресса в необработанном виде. Вторую половину своих сбережений отец предназначил в приданое сестре Бюзара, Элен, которая была помолвлена со слесарем-инструментальщиком, работавшим на «Пластоформе».

Мари-Жанна сообщила, что у них с матерью лежит в сберегательной кассе двести двадцать пять тысяч франков. Итого сто пятьдесят тысяч плюс двести двадцать пять тысяч — триста семьдесят пять тысяч франков.

— Не достает еще очень большой суммы, — сказала Мари-Жанна. — А жаль, я не прочь была бы поглазеть на всех этих проезжих.

— Остается раздобыть триста двадцать пять тысяч франков. И я уже кое-что придумал.

Бюзар поднялся.

— Ты не останешься?

— Нет. Я должен немедленно заняться добыванием этих трехсот двадцати пяти тысяч франков.

Бюзар протянул ей руку.

— До четверга, Мари-Жанна.

Брессанец застрял в Бионне.

Победа на велогонке принесла ему двенадцать тысяч франков. Он их спустил за воскресный вечер и за понедельник у Серебряной Ноги в бистро «Пти Тулон». Угощал всех игристым с виноградной водкой и протрезвел только во вторник утром.

Ему было двадцать лет; в этот год он призывался. В Брессе принято отмечать уход в армию буйными похождениями. В январе он вместе с другими семнадцатью парнями из его деревни того же 1934 года рождения, его «сопризывниками», в течение восемнадцати дней обходил ферму за фермой, собирая деньги на банкет, который они устроили на девятнадцатый день. Сбор денег длится столько дней, сколько оказывается призывников в коммуне. Таков обычай в Брессе.

Призывники появляются на фермах, обвешанные всевозможными кокардами и лентами, не хуже туземцев с Новой Гвинеи, которые, отмечая возраст возмужания, когда мальчики посвящаются в воинов, украшают себя перьями, масками и татуировкой. Призывники танцуют, отбивая ритм каблуками и сопровождая свои номера улюлюканьем — своеобразным боевым кличем с разными переливами, особыми для каждой деревни; движения постепенно ускоряются, пока танцоры не доходят до полного изнеможения; тогда им предлагают выпить и закусить.

В течение всего этого периода призывники каждый вечер собираются по очереди у одного из своих товарищей. Они пьют вовсю виноградную водку, которая здесь в избытке, так как все фермеры гонят самогон. После восемнадцати дней кутежа был устроен заключительный банкет, вылившийся в настоящую оргию, которую этнографы назвали бы ритуальной. Она длилась двое суток. Было поглощено четыре гектолитра местного белого вина, дешевого и терпкого, но богатого алкалоидами, сильно действующими на двигательные нервы, и еще около гектолитра виноградной водки. Девушки того же года рождения, «новобранки новобранцев», были приглашены на первую часть банкета, которая продолжалась от полудня до шести вечера; когда парни захмелели, девушки, как и принято, разошлись по домам. Наш знакомый брессанец выпил и съел больше всех своих товарищей. Именно он каждую ночь выбывал из строя последним. Юн же был главным задирой, самым воинственным и самым сильным во время сражений с призывниками соседних деревень. Он лучше других выводил боевой клич, выше всех прыгал, хотя и был ниже всех ростом, и он же был объявлен победителем вдовой, согласившейся испытать силы будущих солдат. И денег на заключительный банкет опять же больше всех собрал он.

Так прошел январь, и наш брессанец стал подумывать о новых подвигах. В декабре он уйдет в армию. Окончив службу, он женится на дочери соседа, и та принесет ему три гектара земли в приданое; обо всем этом уже было договорено. Он арендует еще три-четыре гектара земли, а волов для пахоты и для всяких перевозок возьмет у тестя, а потом отработает свой долг. Ему придется копить деньги, чтобы приобрести скот, инвентарь и чтобы арендовать ферму, после этого он будет откладывать деньги на арендную плату, а потом, когда у него пойдут дети, — на аренду большой фермы. Ведать деньгами будет жена. И лишь раз в месяц на ярмарке в Сен-Тривье-ле-Курт он сможет покутить. Вечерами он будет обмозговывать всякие торговые сделки с барышником, с торговцем птицей и скупщиком молока. И так до самой смерти.

«Гулять» ему оставалось всего десять месяцев: с февраля до декабря. Он чувствовал себя невероятно сильным, способным поставить вола на колени, невероятно смелым, способным в одиночку умыкнуть во время танцев девушку из враждебной деревни. Никакая работа, никакое пари, никакая драка его не страшили. На все он отвечал:

— Меня этим не испугаешь.

Призывник имеет право весь год лодырничать. Вся деревня оберегает его свободу, которая дается ему всего раз в жизни. Соседи приходят на подмогу отцу, у которого сын «отгуливает призыв». Поразмыслив, наш брессанец решил показать, на какие подвиги он способен в спорте, и сразу же с февраля начал тренироваться. Он целыми днями носился на велосипеде по обледенелым дорогам, ежедневно удлиняя свои поездки. Первый большой подъем он совершил на перевал Фосий по талому снегу, при этом падал восемнадцать раз. Он уже подсчитал, сколько заработает денег за лето, победив на всех кантональных гонках, и представлял себе, как будет всех угощать в трактире. Он прославится не только своими спортивными достижениями, но и щедростью.

После воскресной гонки он пробыл в Бионне целую неделю благодаря Серебряной Ноге, который, когда выигранные деньги брессанца были пропиты, стал отпускать ему в кредит еду и вино и ничего не брал за комнату. Серебряная Нога — старый романтик и питает слабость к сорвиголовам. В следующее воскресенье брессанец принял участие в Сенклодских гонках и там же, в ту же ночь спустил все свои призы. После этого он вернулся в Бионну дожидаться состязаний, которые проводятся в Троицын день в соседнем городке Бельгарде. Серебряная Нога снова открыл ему кредит на все, за исключением вина.

Во вторник, в половине десятого вечера, брессанец сидел в «Пти Тулоне» перед пустым стаканом в полном одиночестве. Он ждал, когда какой-нибудь запоздалый посетитель угостит его в память о его прежней щедрости.

Вошел Бюзар.

— Чего тебе заказать? — спросил он, подойдя к брессанцу.

— Ты мне должен пять тысяч франков, — сказал тот в ответ.

— С каких это пор?

— Ты украл мой приз за перевал.

— Не бросайся такими словами!

— Верни мои деньги, они мне нужны.

Бюзар, казалось, раздумывал, и Серебряная Нога, слышавший их разговор и наблюдавший за ними, решил, что Бюзар собирается бить брессанца.

Оберегая посуду, он направился к ним.

Но Бюзар спокойно уселся за столик брессанца.

— Хорошо, — сказал он. — Давай обсудим это дело.

Серебряная Нога отошел.

— Хочешь заработать триста двадцать пять тысяч франков? — спросил Бюзар.

Брессанец посмотрел на него, прищурив свои маленькие глазки, узенькие щелки в розовых щеках.

— Как тебе сказать… — ответил он.

— Триста двадцать пять тысяч франков до конца ноября, плюс пятьсот в день на питание. Жить будешь у меня.

— Как тебе сказать, — повторил брессанец. — А почему ты мне это предлагаешь?

— Потому что ты мне нужен.

Бюзар изложил свой план. Пресс для литья работает двадцать четыре часа в сутки. Его поочередно обслуживают три человека, в три смены по восемь часов. Работать вдвоем на прессе по двенадцать часов можно только в исключительных случаях. В самом деле, прессовщик начинает ощущать усталость, сопливость уже на седьмой или восьмой час работы; больше всего несчастных случаев приходится на два последних часа восьмичасовой смены. Если же работать четыре часа и четыре часа отдыхать, то, по всей вероятности, можно держаться до бесконечности. Шесть помножить на четыре получается двадцать четыре: значит, два человека, работая в три смены по четыре часа, смогут обеспечить бесперебойную работу пресса.

Из расчета сто шестьдесят франков в час получается тысяча девятьсот двадцать франков за двенадцать часов. Но восемь ночных часов оплачиваются в полуторном размере, таким образом, на долю каждого прессовщика приходится еще по триста двадцать франков. Значит, они будут зарабатывать по две тысячи двести сорок франков в день.

— Вычтем пятьсот франков на питание, остается чистыми тысяча семьсот сорок франков.

Итак, если выгонять по тысяче семьсот сорок франков в день, нужно сто восемьдесят семь дней, чтобы набрать триста двадцать пять тысяч…

— Мне необходима эта сумма, предлагаю и тебе заработать столько же, сказал Бюзар. — Если мы начнем 16 мая, то есть послезавтра, мы закончим 18 ноября.

— Почему ты выбрал меня?

— Я видел, что ты выносливый парень.

— Почему ты не пойдешь работать один, по четыре часа из восьми?

— Потому что со своей четырехчасовой сменой я буду каждый раз попадать в другую бригаду. Хозяин не доверит машину, если вся работа не будет проводиться одной бригадой.

— В этом году я не могу. Я «отгуливаю призыв».

— Подумай, триста двадцать пять тысяч — это четыре упряжки волов.

— Нет, пара хороших волов стоит около девяноста тысяч.

Бюзар заказал еще по стакану вина. Брессанец молчал. Он что-то прикидывал в уме.

— Через каждые четыре часа — четыре часа отдыха. У тебя будет время не только высыпаться, но и надираться. Шесть месяцев и четыре дня — это не бог весть сколько.

— Меня этим не испугаешь. Но я же призывник.

Брессанец опустил голову и, скребя ногтем по мраморной доске столика, раздумывал.

Бюзар заказал по третьему стакану вина.

— Когда призывают в этом году? — спросил крестьянин.

— Двенадцатого декабря, так объявили по радио.

— Ладно, по рукам. Куплю пару волов и три коровы, а на время своей солдатской жизни отдам эту скотину отцу. На оставшиеся деньги я смогу как следует погулять до армии.

Помолчав, он добавил:

— Велосипед мне больше не нужен. Я его продам. Выручу тысяч двадцать. Теперь угощаю я.

— Нет, мне некогда больше пить, — сказал Бюзар. — Я должен раздобыть пресс.

— Как, у тебя еще нет машины? — И брессанец бросил на него подозрительный взгляд. — Ты все это придумал, чтобы не отдавать мои пять тысяч…

— Достать машину — это уж мое дело.

Поль Морель должен был Бюзару тридцать тысяч франков, Он занимал у него понемногу.

Бывало едет Бюзар по фабричному двору на своем трехколесном велосипеде с оправами очков для шлифовки, а Поль Морель просит его:

— Зайди на минуту, — и, закрыв дверь своего кабинета, говорит: — Не можешь ли одолжить мне пять тысяч? Папаша снова бесится. А я обещал Жюльетте, что повезу ее сегодня ужинать в Бур. Отдам тебе в субботу…

Так как Бюзар не пил из-за своего увлечения велосипедным спортом и жил у родителей, у него всегда бывало немного «свободных» денег.

В субботу Поль Морель возвращал две или три тысячи, а остальные деньги старался возместить, приписывая Бюзару лишние часы работы. Он закрывал глаза, когда тот иногда, спрятав грузовой велосипед и вытащив гоночный, отправлялся на тренировки.

Отец Поля, Жюль Морель, тридцать лет назад приехал в Бионну из Оверни. Он стал подрядчиком и вместе с двумя другими рабочими построил на средства одного ремесленника мастерскую (ей суждено было стать первым цехом фабрики «Пластоформа»), которую в дальнейшем откупил. В 1936 году он вложил все свои сбережения в импортный пресс для литья под давлением — новшество не только для Бионны, но, пожалуй, и для всей Франции. Ремесленники посмеивались над безумием каменщика: тогда они верили только в ручной труд и говорили: «Пластмасса требует тонкой обработки». Но как же Морелю пришло в голову привезти этот пресс в Бионну? Он был женат на уроженке Рейнской области, с которой встретился во время оккупации в 1920 году. Прессы для литья изобретены в Германии. Жюль Морель наблюдал, как они функционируют на заводе в Дюссельдорфе, куда он приехал в 1935 году, чтобы впервые провести свой отпуск в семье жены. Он тотчас смекнул, что это и есть то оружие, с помощью которого он завоюет Бионну.

Пресс за час выпускает столько же изделии, сколько ремесленник за несколько дней. Жюль Морель работал на нем сам в сарае и в полгода накопил денег на второй пресс. В бывшем подрядчике было столько же мужества, упорства и дерзаний, сколько в пионерах капитализма. Возникновение какой-нибудь новой отрасли промышленности нередко порождает хозяев на уровне предпринимателей начала XIX века. У Жюля Мореля сердце разрывалось от того, что его машины простаивали ночи и он терял на этом массу денег. Но жителей Бионны нельзя было убедить работать в три смены. В те времена ночной труд казался им противоестественным. Морель выписал шестерых своих земляков, поставил их в три смены у своих двух прессов, которые стали теперь работать круглые сутки. Сам он занялся коммерческой стороной дела.

Так возникла фабрика «Пластоформа». В 1940 году на ней было занято сто пятьдесят прессовщиков, работавших на пятидесяти прессах, и столько же сборщиц.

После 1940 года Жюль Морель перестал расширять свое предприятие, хотя во время войны спрос на пластмассовые изделия сильно увеличился. Но в Бионне, да и во всей Франции, появилось множество конкурентов. Прессы для литья получили широкое распространение. Разорившиеся ремесленники выполняли теперь на дому отделочные работы или же, поступив на фабрику, работали на прессах. Сократились прибыли. Пластмассовое производство стало такой же отраслью промышленности, как и все прочие. А то, что Жюль Морель был зачинателем этого дела, не помогло ему, даже наоборот — машины его уже устарели.

И тогда он принялся скупать землю и разные строения. Он строил расчет на процветание своих конкурентов. Группы финансистов, уже начавших вкладывать капиталы в пластмассовое производство, скоро будут нуждаться в территории и помещениях для своих новых прессов, которые стоили уже в десять раз дороже, чем его прессы. И тогда Жюль Морель силой войдет в этот круг, но уже не как промышленник, а как владелец недвижимости. Все так и произошло.

Одной из покупок Жюля Мореля в те годы был старый кирпичный завод, превращенный теперь в тот самый поселок Мореля, где живет Мари-Жанна Лемерсье. Там нет канализации, расположен он в низине, у Сенклодского шоссе, вблизи заболоченного пруда. Ссылаясь на все эти недостатки, промышленники просили снизить цену. Но Жюль Морель нашел более выгодным превратить бывшие заводские постройки в жилые помещения. В центре поселка он поставил водоразборную колонку и уборные без стульчаков, как в казармах. Во дворах построил бараки: каждый клочок земли должен был быть использован. Здесь разместилось около пятидесяти семейств. Бывшие печи для обжига кирпича были переоборудованы в однокомнатные квартиры с кухней и сдавались за восемьсот — тысячу франков в месяц. Двухкомнатные квартиры в бараках стоили вдвое дороже. В среднем поселок приносил Жюлю Морелю миллион чистого дохода. Домовладелец сам собирал квартирную плату и покрывал ею расходы на автомобиль — восьмицилиндровую американскую машину, новую модель которой он покупал каждый год. Жюль Морель требовал, чтобы квартирная плата вносилась точно в срок. «Сам я всегда выполняю свои обязательства», — говорил он, и это было действительно так.

Дороги в поселке были немощеные и зимой заболачивались, вода в колонке не годилась для питья, уборные редко чистились. И все же многие жители поселка были рады, что им удалось снять квартиру за умеренную плату.

Поль Морель, единственный сын Жюля Мореля, окончил провинциальное техническое училище. До этого он учился в бионнской начальной школе и поэтому хорошо знал Бернара Бюзара и всех рабочих примерно его возраста. Он требовал, чтобы бывшие одноклассники продолжали говорить ему «ты». Поль числился директором «Пластоформы» и считался компаньоном отца, но тот держал все в своих руках и вмешивался даже в мелочи.

Морель-младший всегда был согласен с требованиями профсоюза, но отец не разрешал ему идти на уступки.

— Конечно, если старик послушается меня, фабрика недолго продержится, говорил Поль рабочим делегатам.

Он объяснял им состояние рынка и почему для отца невозможно платить рабочим больше, чем платят его конкуренты.

— Когда я действительно стану директором, тогда мы погорим.

И он, смеясь, пожимал плечами.

Поль Морель и в самом деле интересовался лишь велосипедным спортом. Но поскольку сам им не занимался, ограничиваясь моральной и материальной поддержкой клуба «Этуаль», не был обречен на целомудрие. Он ухаживал за работницами, вносил за них квартирную плату, дарил дешевые платья, иногда «вывозил» в женевские или лионские кабаки, а когда действительно влюблялся, разорялся на мотороллер.

Старик Морель молчаливо одобрял эту простоту отношений между сыном и рабочими; он считал это ловкой политикой, которая, впрочем, вполне отвечала его собственным чувствам велосипедного мецената, потому что, когда молодые люди заняты спортом, им некогда ходить на политические собрания; не осуждал Жюль Морель и ухаживаний Поля за работницами, что никак не должно было помешать его сыну жениться на дочери настоящего промышленника, владельца завода, оснащенного по последнему слову техники. А так как деньги в банке выдавались только по чекам с его подписью, старик имел полную возможность регулировать расходы сына, что он и делал.

Договорившись с брессанцем, Бюзар отправился в гостиницу «Франс», где Морели вели свои торговые дела с клиентами, и вызвал Поля Мореля. Тот вышел из ресторана в вестибюль.

— Мне нужны деньги, — заявил Бюзар.

— Ты выбрал очень неудачный момент.

— Ты мне должен тридцать тысяч.

— Ночами не сплю, старик, только об этом и думаю. Сколько тебе нужно?

— Триста двадцать пять тысяч.

Поль Морель рассмеялся.

— Только-то, — и он снова рассмеялся. — По поводу перечисления капиталов обращайся к отцу. Но если тебя устроят пятьсот франков…

— Нет, — ответил Бюзар. — Мне нужно триста двадцать пять тысяч. — И он принялся излагать свой план.

— Все это ты объяснишь мне завтра. Старик и так уже, наверное, не понимает, куда я запропастился…

— Выслушай меня.

У Бюзара был такой же упорно-решительный вид, как во время велогонки, когда он обогнал всех велосипедистов. Полю Морелю не хотелось затевать скандала. Отцу может не понравиться, что его сын занимает деньги у рабочих; впрочем, это могло ему показаться забавным: «Мой сын еще более жуликоват, чем я»; но кто его знает? Во всяком случае, он нашел бы недопустимым, чтобы его сыну выговаривал рабочий да еще при клиентах. Поль выслушал Бюзара и сказал:

— Я лично не против. Но обезьяна может заявить, что ты перезаразишь сифилисом все заведение…

Это было в его стиле: называть отца «обезьяной», будто сам он только рядовой служащий на фабрике, что он и пытался изобразить. «Перезаразить сифилисом заведение» — идиоматическое выражение, распространенное на предприятии, и Поль выучил его одновременно со словами «папа» и «мама».

— Уломай отца, — потребовал Бюзар.

— А почему именно триста двадцать пять тысяч?

— Мне позарез нужна эта сумма.

— Ты натворил что-нибудь?

— Нет. Но недалек от этого. Мне необходим пресс на шесть месяцев и четыре дня. Кстати, фабрика на этом ничего не потеряет.

— Не сомневаюсь.

— Не я первый…

В Бионне ходил рассказ об одном итальянце, который проработал на прессе три месяца, по двадцать часов в сутки, чтобы скопить денег на мотоцикл. Жена сменяла его на четыре часа, пока он спал.

— Ты же пропустишь летние состязания, — пробовал Поль переубедить Бюзара.

Бюзар не рассказал о снэк-баре, считая, что Поль Морель восстанет против его затеи из желания удержать его в «Этуаль» теперь, когда он стал лучшим после Ленуара гонщиком клуба и обещает даже вскоре опередить его. Но Бюзар ошибался.

Морель был убежден, что Бюзар случайно вырвался вперед во время гонок, и говорил: «Бюзар смелый парень, но не выносливый».

— Гонка меня вымотала. Нога до сих пор болит. В этом, году ничего хорошего мне не добиться.

Бюзар был убежден в обратном, но говорил так, стараясь отмести основное, как он предполагал, возражение Мореля.

— Ладно, попробую уговорить старика, — согласился Поль.

— Добейся! — И Бюзар нахмурил свои черные сросшиеся брови, придававшие ему вид человека, способного на отчаянные поступки.

Поль Морель вернулся в ресторан, отозвал отца в сторонку и изложил ему просьбу Бюзара.

— Ни в коем случае! Если каждый рабочий начнет приходить на фабрику, когда ему вздумается…

Но Поль принялся убеждать старика. Бернар — его школьный товарищ, и будет некрасиво, если ему откажут в таком пустяковом одолжении. Жюль Морель томился с клиентами и поэтому выслушал сына, ему не по душе были бесконечные торговые переговоры за обеденным столом, он предпочитал выкладывать все напрямик за своим массивным рабочим столом, по которому можно было стукнуть кулаком.

— Это тот самый Бюзар, который бегает за Мари-Жанной из поселка? — И, подумав, сказал: — Ладно, поступай как знаешь… При условии, если не будет возражать профсоюз. Я не намерен ссориться с профсоюзом ради прекрасных глаз одного из твоих гонщиков. Ведь все дело в этом, я правильно понял? Бюзар — это тот долговязый парень, который чуть не выиграл гонку?

Поль Морель передал Бюзару ответ отца.

— Спасибо, — проговорил Бюзар. — С профсоюзом я сам договорюсь.

Поль Морель облегченно вздохнул и пошел допивать шампанское с клиентами. Он считал, что погасил свой долг. Этот вечер принес ему тридцать тысяч франков.

На следующее же утро Бюзар сообщил Полю Морелю, что получил разрешение профсоюза. Это не было ни правдой, ни неправдой. Бюзар просто не стал ни о чем спрашивать профсоюзных делегатов.

Во вторую половину дня он отправился поездом в Макон и подписал контракт с владельцем снэк-бара. Он внес задаток — триста семьдесят пять тысяч франков, собранные им с Мари-Жанной, и обязался выплатить остальную сумму, то есть триста двадцать пять тысяч, в конце ноября.

Бюзар пришел в цех в четверг, в восемь часов утра, одновременно со второй сменой рабочих. Это было 16 мая. Он должен был выполнить поставленную им перед собой задачу в воскресенье 18 ноября, в восемь часов вечера.

Мастер был в курсе дела и предоставил ему полуавтоматический пресс, самый совершенный из существующих на фабрике. Горизонтальный пресс трехметровой длины.

Впереди над корпусом машины находится бункер, который заполняется несколько раз в день, в зависимости от веса отливаемого изделия. Нужную смесь подвозит на тележке подсобный рабочий. Сырье, из которого изготовляются пластмассовые изделия, напоминает кристаллический сахар и бывает самого разного цвета. На агрегате Бюзара фабриковалось изделие ярко-алого цвета. Каждые два часа с тележки в бункер с приятным шорохом, напоминающим шуршание шелковой материи, ссыпались алые кристаллы.

Из бункера сырье автоматически подается в цилиндр, прикрепленный к бункеру снизу, как шея к голове. Внутри цилиндра, сделанного из специальной стали, окруженного чугунной рубашкой, происходит невидимый для глаза процесс плавки кристаллов с помощью электрического тока. Двухметровый цилиндр бюзаровского пресса стоял на четырех столбах, как лев на лапах.

Внутри цилиндра ходит поршень, проталкивая вязкую массу в узкий канал, откуда она, разбрызгиваясь, попадает в форму. Форма находится на противоположном бункеру конце цилиндра, она является как бы чревом пресса. Машина Бюзара напоминала живое существо: коническая голова, насаженная на длинную горизонтально лежащую шею, — это бункер с цилиндром, который заканчивается коротким брюшком — формой.

Форма состоит из двух частей: пуансона и матрицы.

Пуансон закрывает выход из цилиндра. Со стороны цилиндра поверхность пуансона ровная, но имеется отверстие для инжекторного канала; со стороны матрицы он сделан по форме отливаемого изделия, в центре его проходит инжекторный канал. Таким образом, пуансон является одновременно и частью формы и инжектором.

Брюхо раскрывается и закрывается при каждой операции.

Когда форма закрыта, обе ее части плотно прилегают друг к другу. Внутри них пустое пространство, имеющее точные контуры и объем отливаемого изделия: матрица.

Едва только форма захлопывается, поршень приходит в движение под давлением в несколько сот атмосфер. Он с силой выбрасывает жидкую пластмассу из цилиндра в матрицу через инжекторный канал, проходя через который она разбрызгивается.

Беспрерывное хождение поршня взад и вперед, длинный, заостренный конец цилиндра в полости брюха и выбрасывание расплавленной массы в матрицу вызывают бесконечные шутки среди рабочих фабрики.

Когда поршень отходит назад, конец его выступает под бункером как шея индюка, когда тот красуется перед индюшкой. Но гладкая и маслянистая металлическая поверхность поршня куда привлекательнее сморщенной шеи индюка.

В стенках формы находятся змеевики, по которым циркулирует ледяная вода для охлаждения затвердевающей массы, введенной в матрицу.

Как только масса охлаждена, брюхо раскрывается, матрица отходит от пуансона, рабочий вынимает отлитое изделие, лежащее в полости формы, как яйцо в гнезде, и брюхо снова закрывается.

Обе половинки формы сделаны из сверкающей хромированной стали. Их нужно часто протирать куском замши, иначе пластмасса, застывая, прилипнет к стенкам. Брюхо пресса так же хрупко и драгоценно, как мотор гоночного автомобиля.

Бюзар с радостным чувством любовался мощной машиной, вытянувшейся перед ним точно породистый зверь: она даст ему возможность купить себе свободу и любовь.

Только предохранительная решетка из восьмиугольных ячеек отделяла его от брюха, в котором его руки будут копаться в течение ста восьмидесяти семи дней. Форма раскроется, когда он поднимет решетку, и закроется лишь тогда, когда он ее опустит. Это предохраняет его в том случае, если по недосмотру он забудет вовремя убрать руку из матрицы в тот момент, когда должны соединиться обе половинки формы. Это брюхо может при случае превратиться в челюсть, способную раздробить самый крепкий кулак.

В прессе, доверенном Бюзару, отливалась карета эпохи Людовика XIV, украшенная по углам плюмажами. Эту игрушку можно купить в детской секции некоторых универсальных магазинов и в их многочисленных филиалах. Четверка лошадей и дышло изготавливались на других прессах, а все вместе собиралось этажом выше в цеху, где работали женщины. Форма была куплена по случаю в Америке. Там в нее вливали не красную, а черную пластмассу, и получалась не карета, а катафалк для погребения по первому классу, служащий рекламой одного бюро похоронных процессий.

В брюхе со змеевиками пластмасса должна затвердеть в течение тридцати секунд. На раскрывание и закрывание формы и нагнетание в нее расплавленной массы требуется десять секунд. Каждые сорок секунд пресс выпускает по карете.

Бюзар подсчитал, что за сто восемьдесят семь дней он отольет двести одну тысячу девятьсот шестьдесят карет-катафалков и столько же выпустит брессанец.

Бюзар был знаком с работой машины, так как не раз заменял прессовщиков. Агрегат почти полностью автоматизирован, и работа на нем чрезвычайно проста. Бюзар включил рубильник. Это движение делается раз и навсегда. Он поднял предохранительную решетку. Форма раскрылась. Бюзар засунул руку в брюхо машины и вынул карету, оставленную рабочим предыдущей смены.

Только что отлитая карета как бы разрезана пополам и распластана вдоль продольной оси, проходящей по середине крыши и через макушку кучера. Получаются вроде бы две кареты, которые отливаются одновременно и лежат рядом: правая сторона и левая. Так устроены все формы для полых изделий. Если бы на пуансоне был профиль одной левой половины, а в матрице — одной правой половины кареты или же наоборот, то изделие получалось бы сплошным. Вот почему каждая половинка игрушки штампуется как бы в своей собственной форме.

Итак, вынутая Бюзаром из пресса карета была почти плоской, почти квадратной, барельеф двух симметричных карет, наложенных одна на другую, у той, что сверху, колеса оказались задраны кверху, у той, что снизу, задраны кверху ноги кучера. Работницы сборочного цеха склеят обе половинки и превратят их в одну карету.

Бюзар опустил предохранительную решетку.

Брюхо захлопнулось. Поршень пришел в движение.

Бюзар, держа игрушку в руках, отсек кусачками в центре сдвоенных карет выступ, нечто вроде заусенца, называемого литником или еще «морковкой». Это остаток пуповины из пластической массы, которая во время охлаждения соединяет матрицу с цилиндром через инжекторный канал.

Упершись большими пальцами в середину игрушки и нажав ладонями на оба ее конца, Бюзар разломал по оси вынутое изделие, разъединив таким образом сдвоенные кареты.

Потом он бросил их в ящик, находившийся за его спиной. Этот ящик подсобный рабочий отвезет в сборочный цех.

На эти три движения: отсечь, разъединить и сбросить — уходит всего десять секунд. У Бюзара оставалось двадцать секунд до того, как загорится красный глазок, дающий знать, что процесс охлаждения уже закончен. В это время прессовщик отдыхает.

Вспыхнул красный глазок. Бюзар поднял предохранительную решетку. Форма раскрылась. Бюзар вынул сдвоенные кареты, опустил решетку, отсек «морковку», разъединил, сбросил в ящик готовое изделие и принялся ждать…

Он работал в самом новом цеху фабрики. Огромные окна выходили на клумбу с бегониями. Стены были облицованы разноцветными плитками из пластмассы: зелеными, белыми, голубыми и розовыми; они выглядели гораздо наряднее обычного кафеля. Это придумал Поль Морель, который сейчас налаживал торговлю такими плитками. В цех приводили клиентов, и они восторгались: «Какой красивый кафель…», а им отвечали: «Продукция „Пластоформы“, на укладку этих плиток требуется в три раза меньше рабочей силы, чем на облицовку обычными плитками».

Прессы приводятся в движение электричеством и работают почти бесшумно. Штоки поршней, гладкие и лоснящиеся, как ляжки скакунов, двигались взад и вперед с величественным спокойствием. Медленный темп работы, вызванный паузой для охлаждения, придавал какую-то торжественность всем движениям рабочих. Не было слышно ни разговоров, ни смеха, ни песенок. С отсутствующим взглядом каждый рабочий о чем-то мечтал, думал или вычислял что-то про себя, продолжая вынимать, отсекать, разъединять, сбрасывать, каждые сорок, или каждые пятьдесят, или каждые тридцать секунд, в зависимости от отливаемого изделия.

Бюзар подсчитал. В его игрушке двадцать сантиметров длины. Если приставить одну к другой все двести одну тысячу девятьсот шестьдесят карет, которые пройдут через его руки, они займут около сорока километров. От фабрики до поселка Мореля всего полтора километра. Разделим сорок на полтора, получается больше двадцати шести. Предположим, что все эти колесницы расставлены в двадцать шесть рядов… образуется огромный алый ковер, который он уже начал ткать, чтобы по нему отправиться за Мари-Жанной.

В полдень пришел брессанец на свою первую смену. Бюзар задержался у пресса, показывая, что надо делать; он не чувствовал никакой усталости и был даже бодрее и веселее, чем утром.

— Понятно… понятно… — повторял брессанец.

Ему не терпелось поскорее встать к машине. Все оказалось таким простым.

Бюзар сказал о могущих возникнуть неполадках. Случается, что охлажденная масса прилипает к стенкам формы; тогда следует счистить ее особым инструментом и протереть форму. Иногда ломается и застревает в инжекторном канале «морковка», жидкая пластмасса не проходит, когда брюхо раскроется, матрица окажется пустой, кусок «морковки», забивший канал, выковыривают бронзовым прутиком.

Бюзар показал брессанцу это приспособление, которое находится под бункером, показал, как при необходимости остановить машину. Для этого достаточно повернуть рубильник, и ток выключен. Но даже если забыть это сделать, ничего не произойдет, так как форма закрывается только при опущенной предохранительной решетке.

Решетка раздражала брессанца, за первые полчаса он несколько раз забывал ее поднять или опустить; тогда машина сразу останавливалась, и по наступившей внезапно тишине замечали, что она совсем не такая бесшумная, как казалось вначале.

Все время в ней что-то трется, перекатывается, скользит, шуршит словом, идет бурная жизнь, совсем как в животе, если к нему приложить ухо. Кому нужна эта предохранительная решетка, когда у рабочего целых десять секунд между тем, как раскроется и закроется форма, и он может трижды успеть вынуть из матрицы отлитое изделие!

Бюзар объяснил, что рабочий может заснуть с засунутой в форму рукой. До того как инспекция по безопасности труда обязала фабрикантов ставить предохранительные решетки, в Бионне была масса случаев, когда прессовщик оставался без руки. Только чудовищные лентяи способны заснуть на такой легкой работе, решил брессанец. Он уже начинал верить, что заключил выгодную сделку. Бюзара раздражала безумная самоуверенность брессанца, и он не стал ему рассказывать о непреодолимой сонливости, вызываемой бесконечным повторением одних и тех же движений, с которой тем более трудно бороться, что все эти движения не требуют ни усилий, ни внимания. Крестьянин сам убедится в этом на собственном опыте.

— Во всяком случае, так бывает, — ответил Бюзар, не вдаваясь в подробности.

Но он все же нашел нужным предупредить брессанца, что иногда машина начинает беситься. Для этого достаточно плохого контакта в одной из цепей, которые регулируют порядок операций. Поршень мечется, выплевывает расплавленную массу до того, как успела закрыться форма, и у рабочего обожжена рука. Или же брюхо, едва приоткрывшись, тут же захлопывается и расплющивает прессовщику кисть. Когда решетка поднята, все механизмы машины выключены; таким образом, в принципе она предохраняет от несчастных случаев. Вот почему решетка не автоматизирована, как все остальные механизмы пресса; решетка слушается только рабочего, и он благодаря ей подчиняет машину своей воле. Но бывает, что прерыватель тока, установленный на решетке, выбывает из строя; при поднятой решетке пресс продолжает работать, но об этом не стоит и говорить, настолько маловероятно, что это произойдет как раз в ту минуту, когда заснет рабочий или взбесится машина.

В течение каждой операции рабочий проделывает шесть движений: поднимает решетку, вынимает изделие, опускает решетку, отсекает «морковку», разъединяет сдвоенные части, сбрасывает их в ящик. Таким образом, поднимание и опускание решетки составляет треть работы прессовщика, треть затрачиваемой им энергии. Все это давно уже вычислено, и многие рабочие портят прерыватель тока, который приводится в действие решеткой; делается это очень просто: достаточно снять пару винтиков и соединить вместе оба конца провода. Мастер на это закрывает глаза, за исключением тех случаев, когда должен приехать инспектор по безопасности труда; при инспекторе рабочий поднимает и опускает решетку, но это чисто символический жест, так как прерыватель тока не работает. Инспектор ничего не замечает или делает вид, что не замечает. Если же произойдет несчастный случай, то при обследовании пресса мошенничество будет обнаружено и тем самым с хозяина снимается всякая ответственность.

Бюзар не стал раскрывать секрета прерывателя своему напарнику. Брессанец сам додумается, и чем позже, тем лучше, Даже после того, как на фабриках Бионны предохранительные решетки стали обязательными, каждый год бывает не меньше тридцати увечий: в большинстве случаев рабочие теряют пальцы, а то и всю руку.

Когда Бюзар решил пойти работать к прессу, он дал себе клятву соблюдать правила безопасности. Он ни за что не притронется к прерывателю. Как и все, кто родился в Бионне, ему знаком был огромный соблазн, но он знал также и всю меру опасности и предпочитал проделывать каждый раз два лишних движения. Тем более что он в отличие от большинства своих товарищей не на всю жизнь прикован к прессу. Уже через полгода в своем снэк-баре на автостраде № 7 он будет обслуживать владельцев роскошных машин, в то время как Мари-Жанна, сидя за кассой-автоматом, будет подсчитывать выручку. Они накопят на «кадиллак» и станут в свою очередь посетителями снэк-баров…

— Ты что, сынок, решил рубить с плеча?

За спиной Бюзара неожиданно вырос Шатляр, секретарь профсоюза.

— Выйдем во двор, мне надо с тобой потолковать.

— Я работаю, — ответил Бюзар, не оборачиваясь.

— Видно, такой же анархист, как твой отец?

Шатляр — старый друг отца Бюзара. В 1936 году они вместе проводили предвыборную кампанию Народного фронта и в июне того же года принимали участие в кровопролитных сражениях против «Боевых крестов». В 1945 году Бюзар-старший, возмущенный тем, что рабочий класс не сумел воспользоваться Освобождением и взять власть в свои руки, отошел от всякой политической деятельности и даже вышел из профсоюза. Он, мол, работает дома, а потому сам себе хозяин. В душе он сожалел, не признаваясь в этом открыто, о тех временах, когда вместе с товарищами основал «Социальную Зарю», потребительский кооператив с бакалейно-фруктовой и скобяной лавкой и кафе-пивную, где собирались рабочие-активисты (правда, в 1914 году выяснилось, что управляющий кафе — полицейский Осведомитель). «Социальная Заря» выпускала тогда социалистический еженедельник, в котором сотрудничал Ленин, находившийся в эмиграции в Швейцарии. Старому активисту не по душе были современные формы политической борьбы. Но все же он был привязан к Шатляру, и они нередко спорили целыми вечерами, сидя в кафе «Социальная Заря», которое продолжало существовать. Они дружески переругивались, только и слышалось: «Что с тебя возьмешь, ты же коммунист!» — «Эх, ты, анархист!»

— Вы же видите, я работаю, — повторил Бюзар, по-прежнему не оборачиваясь.

— Ну, хорошо, хорошо. До вечера. Побеседуем с тобой при твоем отце, сказал Шатляр.

— Я сейчас вернусь. В случае чего позови меня… — предупредил Бюзар брессанца и вышел вслед за Шатляром.

— Значит, ты не только работаешь сверхурочно, но еще и получаешь за эти часы по обычной ставке, — сказал профделегат.

— Я отстаиваю свои интересы как могу, — возразил Бюзар.

В принципе профсоюз был против сверхурочной работы, но вынужден был закрывать на это глаза, так как большинству рабочих не хватало на жизнь того, что они зарабатывали за сорокачасовую неделю. Однако в вопросе о повышенной оплате сверхурочных часов профсоюз был непримирим, и в этом его поддерживали почти единодушно все рабочие. Оплата сверхурочных часов была в полтора раза выше обычной, если же сверхурочная работа велась в ночную смену, которая на фабрике «Пластоформа» оплачивалась по повышенному тарифу, то рабочий получал по триста шестьдесят франков в час. Но за исключением тех редких случаев, когда все предприятия Бионны одновременно выполняли крупные заказы и рабочих не хватало, «Пластоформа» не разрешала прессовщикам работать на прессе дополнительные часы, и, проведя целый день на фабрике, рабочие шли прирабатывать в мелкие мастерские. У Бюзара с брессанцем получалось восемь сверхурочных часов, но Бюзар и не собирался требовать за них повышенной оплаты. Поль Морель наверняка возмутился бы: «Ты что, сбрендил?» Ему сделали одолжение, разрешив работать добавочную смену, и уж за это одолжение лишнего платить не будут.

— Вдвоем вы выполняете работу трех прессовщиков, — сказал Шатляр, — и лишаете хлеба одного рабочего. Ты соображаешь?

Бюзар молчал. Он стоял перед старым профделегатом, сжав губы и не глядя на него.

— Твой отец упрям как осел, но, когда он работал на фабрике, он вел себя порядочно, — продолжал Шатляр.

— Сейчас нет безработицы, — возразил Бюзар. — Я ни у кого не отнимаю хлеб.

— В Бионне нет безработицы, но она существует в других городах, и существует солидарность рабочих.

— Я лично живу в Бионне, — сказал Бюзар. — Пока что… — добавил он.

— Ты свихнулся.

— Мне нужны триста двадцать пять тысяч франков.

— Мне тоже, представь себе. С того времени как я появился на свет.

— Я женюсь на Мари-Жанне.

— Удивляюсь, как это она разрешила тебе пойти на такую низость.

После того как отец Мари-Жанны погиб, придавленный прессом для целлулоидных изделий, Шатляр опекал девочку и ее мать. Он отвоевал для вдовы пенсию. Благодаря его заботе у Мари-Жанны на елку всегда был подарок. В дальнейшем по его настоянию девочка училась в профессиональном училище, где она получила профессию белошвейки. Иногда вечерком Шатляр заходил побеседовать с матерью Мари-Жанны. На чувствах старика к этой семье и хотел сыграть Бюзар, упомянув о Мари-Жанне как о своей невесте.

— Выкладывай, в чем дело, — сказал Шатляр.

Мари-Жанна непременно хочет уехать из Бионны, объяснил Бюзар. Она согласилась выйти за него замуж при условии, если он станет управляющим снэк-бара. И он вынужден был что-то придумать, чтобы раздобыть недостающие триста двадцать пять тысяч.

— Снэк-бар, что это за штуковина? — удивился Шатляр.

— Это ресторан, где можно поесть на скорую руку, рядом с заправочной колонкой… Теперь так делается. Автомобилисты не желают терять время на еду. Вначале Мари-Жанна будет заниматься готовкой, жарить бифштексы и варить «от-доги».

— Что это за «от-доги»?

— Сосиски.

— Почему ты разговариваешь не по-французски?

— А я буду обслуживать посетителей.

— Стать холуем — вот твой идеал.

— Потом у нас появится обслуживающий персонал. Мари-Жанна встанет к кассе. А я буду только распоряжаться.

— Понятно, хочешь эксплуатировать людей — вот к чему ты стремишься.

— Я политикой не занимаюсь, — ответил Бюзар.

— А я в твоем возрасте мечтал о революции, об освобождении всех трудящихся. Да и теперь не изменил своим убеждениям. Бороться за то, чтобы все имели право «на хлеб и на розы», тебя это не прельщает?

— С вашей стороны это очень благородно, — сказал Бюзар.

Он переминался с ноги на ногу и упорно смотрел старику в рот, чтобы не видно было, что он избегает его взгляда, но в то же время старался не встретиться с ним глазами.

— Но я лично хочу жить сегодня, — резко проговорил Бюзар.

— Дело твое, — сказал Шатляр. — Выколачивай деньги, чтобы купить себе право стать лакеем. Но делай это пристойно. Ни одного сверхурочного часа. Ничего, поработаешь год вместо шести месяцев, это пойдет тебе на пользу.

— На вашей стороне сила, и вы этим пользуетесь.

— Совершенно верно, мой мальчик.

— Но Мари-Жанна не может ждать так долго.

— Почему? Объясни.

— Нечего объяснять, все и так ясно.

Бюзар снова опустил голову.

— Ну-ка, посмотри на меня.

Бюзар поднял голову.

— Ты мне не нравишься, — сказал Шатляр.

Бюзар нахмурился.

— Чего вы ко мне придираетесь? Я поступаю по-честному, Когда я узнал, что у нас будет ребенок, я предложил Мари-Жанне жениться на ней.

— Не нравится мне, как ты разговариваешь.

— Ничего не поделаешь.

Старик скручивал сигарету, не спуская глаз с парня, тот стоял перед ним, скрестив руки на груди, с непроницаемым лицом.

— Так женитесь, незачем мудрить.

— Все равно нам нужны деньги на обзаведение.

Старик нагнулся, чтобы закурить от зажигалки, которую он прикрывал от ветра ладонью.

— Я не понимаю Мари-Жанны, — сказал он.

— Ей не нравится жить в Бионне.

— Так мне и казалось, — медленно проговорил Шатляр. — Она ни за что не хотела идти на фабрику… Предпочитает в одиночестве сидеть у окна и целый день шить и шить… Вот и лезет в голову разное…

Он замолчал. Бюзар угадал мысли старика.

— Она не может забыть несчастного случая с отцом, — сказал он.

— Молчи. Ты-то не имеешь никакого права говорить об этом.

— Вечно эти громкие слова. Вы не на собрании, — возразил Бюзар.

Шатляр в упор посмотрел на него. Бюзар снова скрестил руки на груди, вызывающе глядя на старика.

— Ты мне не нравишься, — повторил Шатляр.

Он опять нагнулся и зажег потухшую сигарету.

— Может быть, я ничего не понимаю в современной молодежи… Хотя некоторые, мне кажется, сделаны из добротного материала.

Он снова поглядел на Бюзара.

— Договаривайся с остальными делегатами… Я не могу быть беспристрастным. Я слишком хорошо отношусь к Мари-Жанне, и мне не по душе, что она выходит за парня, который так некрасиво поступает… Объясняйся с ними сам… Вмешиваться не буду.

Он повернулся и ушел своей тяжелой и решительной походкой, по которой все в Бионне издали узнавали его.

«Я победил, я победил!» — в полном упоении твердил про себя Бюзар.

Остальные профделегаты «Пластоформы» были не так строги, как Шатляр, и Бюзар их не боялся; они даже найдут потешной затею обоих парней и только посмеются над Бюваром: «Эх ты, незадачливый гонщик, ты же не выдержишь до конца…»

Но возражать они не будут.

Бюзар заглянул в цех. Брессанец уже вошел в ритм работы: поднять решетку, отсечь «морковку», разъединить сдвоенные части, бросить их в ящик, ждать, когда загорится глазок; поднять, вынуть, опустить, отсечь, разъединить, сбросить, ждать; поднять, вынуть…

— Это полегче, чем пахать, — заметил брессанец. — Хорошо быть рабочим.

Он, как и Бюзар, ликовал. Он уже видел, как покупает коров и волов, какие закатывает кутежи перед уходом в армию.

Большие часы в глубине цеха, висевшие так, чтобы они были видны отовсюду, показывали три часа двенадцать минут тридцать секунд. На часах была секундная стрелка, потому что старые прессы не имели красного глазка, и рабочие, закрыв форму, отсчитывали секунды, чтобы знать, когда можно вынуть изделие.

Рабочие второй смены (с восьми до шестнадцати часов), не отходившие от машины с раннего утра, все чаще и чаще поглядывали на часы. К концу смены многие пробовали ускорить ход времени, прибегая к разным уловкам: можно, например, заставить себя смотреть только на секундную стрелку, а через некоторое время взглянуть уже на минутную и тем самым доставить себе приятный сюрприз: она продвинулась на целых четыре деления вместо трех вопреки тому, что вы себе внушили.

Пришел мастер снимать показания счетчиков: машины сами регистрируют количество произведенных операций, то есть отлитых изделий. Рабочий имеет право не додать 5 % продукции по отношению к проектной мощности пресса. Из-за технических неполадок, если взять среднее за год, производительность машины снижалась примерно лишь на 2,3 %. Таким образом, 5 % отклонения допускалось с учетом несовершенства человеческой машины. Предполагается, что, если рабочий недовыполняет норму больше чем на 5 %, он сознательно и часто опаздывает поднять решетку в тот момент, когда загорается глазок. В этих случаях рабочий платит штраф, размер которого определяется тем, сколько недостает изделий и как часто повторяются нарушения, По словам старика Мореля, такая система позволяет автоматически отсеять лодырей; с профсоюзом все равно бессмысленно договариваться об их увольнении, а когда рабочий обнаруживает, что сумма штрафа превышает его заработок, он сам уходит: в день получки — кукиш, и больше его не видно.

— Пойду-ка подкреплюсь, — сказал Бюзар.

— Не торопись. Я совсем не устал. Хочешь, возвращайся только к шести, предложил брессанец.

Бюзар направился к поселку в надежде увидеть свою невесту, но на авеню Жана Жореса встретил Поля Мореля. Тот выходил из бистро.

— Ну как, доволен? — спросил он Бюзара.

— Ясное дело, доволен! — воскликнул Бюзар.

Поль Морель принадлежит к классу хозяев, так как именно его семейство владеет машинами, что дает ему право управлять фабрикой (правда, под контролем отца), но он совсем недавно «вошел в этот класс»; еще в 1936 году его отец был простым каменщиком. Сам же Поль Морель окончил ту же начальную школу, что и большинство его рабочих. Когда какое-нибудь неожиданное обстоятельство вынуждает Поля Мореля задуматься, он приходит к выводу, что ему посчастливилось родиться сыном хозяина и не повезло, что отец у него такой скупердяй; но такова уж жизнь: есть у нее и хорошие, и дурные стороны. А уж дети Поля, если к тому времени еще сохранится существующий ныне строй, не будут удивляться разделению людей на два класса: на тех, кому принадлежат машины, и тех, кто приводит их в действие. Они даже будут считать, что рабочим повезло, раз Существуют хозяева, которые дают им возможность заработать на жизнь. Но Поль Морель еще не успел настолько отойти от народа и поэтому:

Во-первых, ему понятно, как должен быть доволен Бюзар, найдя способ заработать необходимые ему триста двадцать пять тысяч франков. Ведь для каждого рабочего добыть денег больше, чем требуется на хлеб насущный, целая проблема, и часто неразрешимая.

А во-вторых, его удивляет такая чрезмерная радость Бюзара. Ведь эти триста двадцать пять тысяч франков достанутся ему нелегко. В течение ста восьмидесяти семи дней он будет работать как автомат. Поль Морель достаточно нагляделся на прессы, чтобы иметь представление о том, насколько нудно на них работать, и он достаточно молод, чтобы эти сто восемьдесят семь дней монотонного труда показались ему кошмарной вечностью. Кроме того, у Бюзара пропадает спортивный сезон. Ко всему еще он потерял тридцать тысяч франков, от которых сам же молчаливо отказался ради права работать на прессе больше часов, чем это положено на фабрике.

Бюзар тоже сознает, что ему дорого обойдется эта попытка заработать триста двадцать пять тысяч. Но он хочет получить эти деньги. Он чувствует себя гонщиком, который делает рывок, чтобы завоевать победу на этапе, сейчас он стремится только к этому; он безрассудно тратит свои силы и в дальнейшем обязательно выдохнется, но в этот момент ему на все наплевать. Бюзара можно также сравнить со стариком, продающим свою пожизненную ренту, чтобы сделать подарок разорившей его девке и тем самым вымолить у нее еще одну улыбку, еще одну ласку, последнюю. Любая страсть, когда она достигает такого накала, что человек, обуреваемый ею, «горит», говоря языком игроков, толкает на безрассудные поступки, на исступленный бег по замкнутой беговой дорожке.

Поль Морель умирал от желания узнать тайну Бюзара. Ради чего идет он на такие жертвы, чтобы за шесть месяцев скопить триста двадцать пять тысяч? Он пригласил Бюзара в кафе.

— Рюмку коньяку, — заказал Поль Морель.

— Клубничный сироп с минеральной, — попросил Бюзар.

Но тут же передумал. К чему обрекать себя на воздержание, раз он больше не будет заниматься спортом?

— Мне тоже коньяку, — сказал он.

Только сейчас до сознания Бюзара дошла эта сторона задуманного им предприятия. Отныне он уже выбыл из когорты героев, которые добровольно отказываются от мелких удовольствий. И это больно кольнуло его сердце. Больше никогда, ничем ему не придется жертвовать ради того, чтобы быть «в форме». Он стал рядовым тружеником, уподобился старым рабочим, ничего не ожидавшим от будущего, которые после смены идут в кабак и напиваются, чтобы сладкая алкогольная дремота сменила унылую сонливость, порожденную механическим, монотонным трудом. Так беспробудно они спят всю жизнь, в то время как человек «в форме» находится в высшей стадии бодрствования. У Бюзара на глаза навернулись слезы.

Морель сразу догадался, чем они вызваны. Когда Бюзар внезапно передумал и заказал себе коньяк, мысли Мореля заработали в том же направлении. И сейчас он тоже чуть не прослезился. По существу, Поль не такой уж скверный человек. Порывшись в бумажнике, он обнаружил всего пять тысяч франков.

— Держи, — сказал он Бюзару, — за мной остается двадцать пять тысяч… Я буду отдавать тебе по пять тысяч в месяц… Честное слово… Хоть на несколько дней меньше проторчишь у машины.

— Спасибо, — холодно поблагодарил Бюзар.

— Ты мне объяснишь в конце концов, зачем тебе так нужны эти триста двадцать пять тысяч?

— Я хочу жить сегодня! — резко ответил Бюзар.

4

Бюзар сменил брессанца. Потом, отработав свои четыре часа, поужинал дома. Был четверг, и он, как обычно, в девять часов вечера отправился к Мари-Жанне. Все двери и окна в доме были закрыты. Он постучался. Нигде не заметно было света, никто не отвечал.

Полчаса Бюзар простоял возле барака у Сенклодской дороги, опершись на свой велосипед. Пришла от соседей мать Март Жанны. Нет, она не знает, где ее дочь. Она ее не видела с самого утра.

— Зайдите и подождите.

Но Бюзар предпочел побыть на свежем воздухе. Мать Мари-Жанны разглядывала его.

— Значит, вы пошли работать на пресс?

— Другого выхода не было…

Мать не спускала с него глаз. Он заметил, что у нее живой, умный взгляд. До сих пор он не обращал на нее никакого внимания: она была только матерью Мари-Жанны, женщиной, не имеющей определенных очертаний, некой абстракцией. Впервые ему пришло в голову, что Мари-Жанна, должно быть, поверяет ей свои тайны, советуется с нею, что в жизни женщины существуют не только любовные дела.

— А на проезжей дороге, на этом шоссе, вам кажется, вы будете счастливее?

— Здесь не жизнь. — И Бюзар показал на бараки, на строения бывшего кирпичного завода, на болото.

— Переменить место это еще полдела.

— Это желание Мари-Жанны.

— Она сама толком не знает, чего хочет.

Он даже и вообразить не в силах был, что можно так говорить о Мари-Жанне, и живо возразил.

— Если уж она что задумала…

— Мари-Жанна в основном научилась понимать, чего она не хочет, прервала его мать. На ее лице промелькнула насмешливая улыбка. — Так вы не зайдете?

— Нет, спасибо. Лучше я загляну позже.

Бюзар сел на велосипед и поехал домой. Мари-Жанна только что заходила к нему и оставила письмо.

«Дорогой мой Бернар, сейчас я разговаривала с Шатляром. Чего ты ему порассказал? Как это некрасиво с твоей стороны. Ты-то хотел, а я никогда не хотела, мог бы об этом вспомнить. Я знаю, что ты мне на это скажешь, потому что Шатляр мне все объяснил. Но все равно твое поведение непростительно. Когда врут в таких вещах, то врут во всем, и мне ты тоже будешь врать.

Мари-Жанна».

Я предпочитаю, чтоб ты больше не приходил ко мне. Я знаю, что тебе будет тяжело, но сейчас это пройдет менее болезненно, чем позже.

В снэк-бар поезжай с другой или вообще не берись за таков дело, и это избавит тебя от многих неприятностей.

Я все обдумала и поняла, что я тебя не люблю. Лучше сказать это совершенно откровенно. Я думала об этом еще до разговора с Шатляром и пришла к тому же выводу, но не решалась тебе признаться. Я хорошо к тебе отношусь, но я тебя не люблю. Это правда.

Кстати, я тебе никогда и не говорила, что люблю тебя. Хотя ты много раз просил меня об этом. А что касается нашей женитьбы, то ты так настаивал и столько всего сделал, что я в конце концов дала согласие. Но теперь все кончено. Так будет лучше для нас обоих.

Знаю, что ты станешь меня осуждать. Но что же делать? Лучше это, чем испортить тебе жизнь.

Я буду по-прежнему хорошо к тебе относиться, но сейчас нам разумнее не встречаться больше.

Бюзар сунул письмо в карман.

— Милые уже побранились? — спросила его сестра Элен.

— Мари-Жанна тебе что-нибудь сказала?

— Чего захотел! Разве у нее узнаешь, что она думает. А вот у тебя такой вид, будто ты проиграл этап с раздельным стартом.

Подтрунивая над братом, Элен любила пускать в ход спортивную терминологию, безбожно перевирая ее.

— Мари-Жанна просто переутомилась, — ответил Бюзар. — Вот и все. Я немного проветрюсь и сразу же отправлюсь на фабрику. А ты оставь мне чего-нибудь пожевать к четырем часам утра, когда я вернусь.

Он снова сел на велосипед и поехал в горы, ко мне. После гонок я виделся с ним два раза. В понедельник в больнице, тогда у нас с ним завязались дружеские отношения. И вчера в бистро у Серебряной Ноги он мне подробно рассказал о своем плане, обо всех затруднениях и о том, как ему удалось их преодолеть.

Бюзар приехал к нам весь взмыленный в одиннадцатом часу вечера. Он молча протянул мне письмо Мари-Жанны. Я прочитал его и передал Корделии.

— Не огорчайся. Сделай вид, что ничего не произошло, — посоветовал я Бюзару. — Завтра она тебе скажет нечто противоположное.

— Вы ее не знаете!

— Никогда не следует принимать за чистую монету слова любимой женщины.

— Не слушайте его, — вмешалась Корделия. — Во-первых, он пошляк. Кроме того, он говорит вовсе не то, что думает.

— Если ты в самом деле дорожишь этой девушкой, поступай, как я тебе советую, — настаивал я. — Не отвечай на ее письмо. Не ходи к ней. И не пройдет недели, как она сама прибежит за тобой.

— Не верьте ему, — прервала Корделия. — Он скоро начнет хвастаться, что знает средство, как заставить женщину раболепствовать перед мужчиной. Но все это вранье. Он сам в это не верит. Он просто-напросто пошляк.

Мы с Корделией довольно долго так препирались, а Бюзар молча смотрел на нас.

— Мне скоро пора на фабрику, — не выдержал он. — Если вообще стоит еще добывать эти триста двадцать пять тысяч франков…

— Он ждет, что мы придумаем, как помирить его с Мари-Жанной, — сказала Корделия.

Пытаясь понять, чем Бюзар так разозлил Мари-Жанну, Корделия попросила его подробно рассказать о разговоре с Шатляром.

Бюзар передал свой спор со стариком.

— Ерунда, — решила Корделия.

Лично меня раздражало, что он обманул старого профделегата, человека светлого ума и большой душевной твердости, в чем я много раз убеждался.

— Ты не мужчина, — упрекнул я Бюзара. — Какая-то негодная девчонка водит тебя за нос.

Корделия возмутилась. И мы с ней снова сцепились.

— Я обещал брессанцу сменить его в двенадцать часов, — проговорил Бюзар.

— Послушай, — обратилась к нему Корделия. — Отправляйся на фабрику, как будто ничего не произошло…

— Именно это я и посоветовал.

— …Поскольку ты связан словом с товарищем, и он тебя ждет. Раз ты затеял все это дело, ты не можешь отступить из-за какого-то письма, написанного под горячую руку. А завтра я повидаю Мари-Жанну и Шатляра. Мы все это утрясем. Не волнуйся…

— Вы думаете, что она действительно меня не любит? — спросил Бюзар.

— Я думаю, что она просто обиделась.

— Но она на самом деле никогда не говорила, что любит меня. Это правда, — настаивал Бюзар.

— Она просто стыдится это сказать.

— Вы правы, — согласился Бюзар.

После его ухода я заметил Корделии:

— Ты сама себе противоречишь. Совсем недавно ты утверждала, что Мари-Жанна по своему складу не может любить.

— Во-первых, я этого не говорила. И вообще сейчас речь не об этом…

— Вся эта история нелепа. Мари-Жанна — сухарь; разве можно любить женщину, которая вот так поджимает губы? А Бюзар — растяпа. Полтора года бегает за ней и ничего не добился. Он мне нравился, пока мечтал выиграть «Тур де Франс». А сейчас, когда он идет на всякие низости, чтобы стать лавочником, он внушает мне отвращение!

— А ты встань на их точку зрения.

— На месте Бюзара я бы предпочел этой мещаночке Мари-Жанне толстуху Жюльетту.

— Не беспокойся, в этом никто не сомневается.

На следующее утро Корделия, выполняя обещание, данное Бюзару, отправилась к своей подружке. Занятая мыслями, как лучше начать разговор, она вошла не постучавшись.

Мари-Жанна с горящими щеками стояла в углу комнаты за своим рабочим столом, положив руки на высокую спинку.

У стола, спиной к дверям, сидел какой-то мужчина. Корделии видна была только его голова: круглая лысина, окаймленная короткими светлыми завитками, и жирный затылок в складках над пиджаком из твида.

Мужчина поспешно захлопнул лежащую перед ним записную книжку и принялся засовывать ее в наружный карман пиджака. Он с трудом протолкнул ее туда. Пухлая книжка была набита истрепанными бумажками; кожаная обложка рыжего цвета потрескалась, сморщилась и вытерлась на углах. Мужчина встал. На нем были брюки-гольф и охотничьи башмаки. «Подрядчик», — решила про себя Корделия.

Не поздоровавшись он прошел мимо нее, опустив глаза и втянув голову в плечи. Судя по его затылку и одежде, Корделия никак не ожидала, что у него будет такой нерешительный вид. Обычно подрядчики твердо шагают по земле. Он пробурчал что-то невнятное и вышел.

Проходя мимо окна, он сделал замысловатый жест рукой и крикнул:

— Не прощаюсь!

Мари-Жанна поспешно захлопнула окно. Мужчина удалялся тяжелыми шагами. Его походка становилась все увереннее.

— Что это за явление? Кто это? — спросила Корделия.

— Мерзкий тип, — ответила Мари-Жанна.

Глаза у нее блестели.

— Я ему выложила все, что о нем думаю, но он все равно еще придет…

Она была очень возбуждена. И все твердила:

— Они всегда возвращаются.

Не в первый раз уже Мари-Жанна жаловалась Корделии на преследования определенной категории мужчин.

— Старые и женатые, — сказала она как-то.

Она ни разу не назвала ни одного имени. Чаще всего Мари-Жанна обобщала их: «они», «эти», и, рассказывая о своих с ними взаимоотношениях, говорила о себе в третьем лице, словно действующим лицом была не она, Мари-Жанна, а вообще женщина.

— Им говорят: «Вы омерзительны», а они не обижаются, достают свой бумажник и спрашивают: «Сколько ты хочешь?» Их выгоняют, а они вцепляются в вас, кидаются на вас, суют свою грязную щетину вам под нос. Пока их не стукнут, не уйдут…

Нам с Корделией приходило в голову, что, может быть, все это плод воображения Мари-Жанны. Я даже посоветовал Корделии:

— Плюнь ты на нее. Неврастенички встречаются и среди работниц. Тебе кажется, что ты открыла чистое сердце, а оно будет существовать только в две тысячи пятидесятом году. И вообще надомная работа вредна. Ходила бы Мари-Жанна на фабрику, как все девушки в Бионне, и подружки своими насмешками давно бы рассеяли всех ее призрачных ухажеров. Она сошлась бы с Бюзаром, и нервы у нее успокоились бы…

Но в то майское утро Корделия собственными глазами увидела одного из этих преследователей.

— Кто это? — повторила она свой вопрос.

— Наш домохозяин, Жюль Морель, владелец «Пластоформы».

— Что ты с ним сделала? Можно подумать, что ты его нокаутировала.

— Я ему такого наговорила!

— А что он записывал в свою книжку?

— Подсчитывал, сколько я ему должна за квартиру.

— Почему ты не платишь? По твоим словам, вы с матерью не нуждаетесь.

— Он не хочет брать с меня денег.

— А у тебя с ним действительно ничего нет?

— Каждый раз, когда он пытался подойти ко мне поближе, я ему давала пощечину.

— Ты должна платить за квартиру.

— Не могу, он не берет.

— Пошли по почте.

— А расписка?

— Почтовая квитанция заменяет расписку, ты же это великолепно знаешь, возмутилась Корделия.

— Он мне достаточно надоедает. — Мари-Жанна повысила голос. — Неужели ты хочешь, чтобы ко всему еще я давала ему деньги.

Все это Корделия передала мне и добавила:

— Знаешь, в эту минуту Мари-Жанна была мне неприятна. На ее лице появилось какое-то совсем новое выражение…

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Ну вот как у некоторых матерей, когда они секут своих ребятишек и просто заходятся.

— Разве Жюль Морель был похож на побитого ребенка?

— Нет, сравнение мое неудачно. Едва он переступил порог, он сразу преобразился и, когда крикнул «Не прощаюсь!», показался мне таким злобным…

Корделия задумалась.

— Вот! — сказала она. — Однажды у тебя было такое же выражение, как только что у Мари-Жанны. Это было в Гранж-о-Ване. Мы с тобой гуляли на лугу вдоль рощицы и неожиданно у твоих ног с шипением взвилась змея. Помнишь?

— Помню. Я отскочил и закричал.

— Ты принялся избивать змею своей палкой с железным наконечником. Ты ей что-то повредил, наверное, позвоночник. У змей есть позвоночник? Словом, она не могла уже ни убежать, ни напасть на тебя. Она делала судорожные скачки, но падала все на то же место; говорят, это предсмертные конвульсии. Но ты продолжал колотить по ней своей палкой. Потом ты стал кружить вокруг змеи, не приближаясь к ней, и забрасывал ее камнями, пока она не превратилась в сплошные обрубки. Тогда ты наступил ей каблуком на голову… Знаешь, можно было подумать, что ты боялся всех этих самостоятельно извивающихся кусочков… В тот день ты мне здорово не понравился…

— Мари-Жанна защищается, — сказал я.

— Но она делает это с упоением.

— Понял! — воскликнул я. — Мари-Жанна мучает своих преследователей, как черный бой своего хозяина-колониста.

Корделия возмутилась:

— Пока что, насколько мне известно, хозяин избивает боя.

— Именно поэтому, когда бою представляется случай в свою очередь ударить хозяина, он теряет над собой всякий контроль. Слишком много унижений ему пришлось испытать, и он должен за них отплатить. Он кружит вокруг агонизирующего, как я вокруг змеи.

— Но тебя никогда не унижала ни одна змея.

— Наверняка унижала, хотя я и забыл, при каких обстоятельствах. А может быть, я был унижен тем страхом, что она мне внушила. Это очень унизительно, тем более когда труп оказывается таким вот смехотворным и уже безобидным, как эта убитая змея. Или когда внезапно обнаруживаешь, что враг гораздо слабее, чем ты думал, а ты позволял этому фанфарону себя мистифицировать.

— Но ведь преследователи Мари-Жанны еще не умерли.

— Они просители, и поэтому сила на ее стороне. Появись в ней ответное чувство, и соотношение сил немедленно изменилось бы. В действительности же они сильнее, потому что они мужчины. И по этой причине тебе не по душе обращение Мари-Жанны с ее ухаживателями. Во взаимоотношениях хозяина с рабом всегда есть что-то темное. Они могут жить бок о бок только ценой взаимных уступок, и в конце концов они находят в этих компромиссах удовольствие. Прочти обязательно, что писал об этом Гегель… Бывает, что бою нравится, когда его бьют. Это верно и в отношении домашних животных. У одного человека была собака, на которую дубинка действовала так же возбуждающе, как запах суки, это было омерзительно. Бывает также, что хозяин испытывает наслаждение, когда бой унижает его. Но чаще всего они любят и ненавидят друг друга одновременно и взаимно; и таким образом, все поступки в их совместной жизни носят двусмысленный характер. Стыд обладает еще большим количеством личин, чем многоликая аллегория трагедии. От него остаются шрамы.

— Но Мари-Жанна не раба своих поклонников.

— Пока что в таких странах, как наша, все женщины — а негры.

— Существуют порядочные женщины.

— Это «кроткие негры».

— Я стою за восстание «кротких негров», — сказала Корделия.

— Чудесный сюжет для пьесы, — сказал я, — в тот момент, когда вспыхивает бунт, колонист с удивлением обнаруживает, что больше нет «кротких негров».

— Надеюсь, именно они окажутся самыми свирепыми, — заявила Корделия.

— Пьеса будет хорошей, только если колонист поймет, почему именно «кроткие негры» должны быть самыми свирепыми…

Мы знакомы с одной девушкой, дочерью колониста. Она окончила среднюю школу во вьетнамском городке, где жила с матерью и отчимом. В коллеже она подружилась с неким Нгуеном, молодым вьетнамцем, который, как она знала, был связан с партизанами. Она была полностью согласна с ним, что необходимо бороться за освобождение колониальных народов. Они вместе читали стихи Бодлера, Рембо, Десноса, Превера. Однажды ночью в городке вспыхнуло восстание. Утром девушка нашла своего отчима связанным на стуле в кабинете. В доме все было перевернуто вверх дном. Она ненавидела отчима и отнеслась к этому спокойно. С улицы доносились пулеметные очереди, но француженка была храброй и не перепугалась. Повстанцами, ворвавшимися к ним в дом, командовал Нгуен. Она подошла к своему другу и сказала:

— Ну и шум вы подняли…

Вьетнамец посмотрел на нее. Она собиралась на теннисный корт: на ней был спортивный костюм, под мышкой она держала ракетку, и волосы у нее развевались на ветру. Она задорно смеялась.

— Немедленно вернись к себе в комнату, — грубо сказал Нгуен.

— Это еще что за разговоры…

Совсем близко хлопнул выстрел.

— Ну и бузу вы устроили!

Вьетнамец плюнул ей в лицо.

Дочь колониста живет теперь во Франции и зарабатывает себе на жизнь. С тех пор она о многом раздумывала. Своим плевком вьетнамец помог ей задуматься над диалектикой взаимоотношений хозяина и раба. «Я поняла, рассказывала она, — что все белые без исключения виноваты перед вьетнамцами».

— Каждый мужчина, — сказал я Корделии, — виноват перед всеми женщинами.

— Ты мне надоел, — ответила Корделия. — Как бы нам помирить Мари-Жанну с Бюзаром?

— Разве ты ничего не добилась?

— После всего, что она мне сообщила о старике Мореле, я почувствовала себя не «в форме», как сказали бы твои друзья велогонщики, чтобы разговаривать с нею о Бюзаре.

— А ты убеждена, что Мари-Жанна и раньше так же рьяно сопротивлялась старику Морелю?

— Совершенно уверена, — твердо сказала Корделия. — Ты разве не видел обстановку в ее комнате? Трухлявая кровать, унаследованная от ее бабушки. Ни холодильника, ни стиральной машины, ни электрической швейной машины. Дешевенький динамик. У нее нет ни одной «ценной вещи», выражаясь языком мелких буржуа. Платья она шьет себе сама — покупает остатки и отдает их кроить своей соседке, которая научилась кройке.

— Вот это убедительно.

Мы с Корделией имеем обыкновение проверять честность профсоюзных и политических деятелей, деловых людей и девушек, сопоставляя, с придирчивостью налогового инспектора, их образ жизни с их доходами.

В пятницу, в восемь часов утра, Бюзар начал свою четвертую смену; брессанец вышел на работу в полдень.

После обеда Бюзар поделился своим горем с Элен и дал ей прочесть письмо Мари-Жанны.

В шесть часов вечера Элен пошла к воротам фабрики, чтобы встретить мать Мари-Жанны и переговорить с нею. Корделия со своей стороны собиралась прощупать Шатияра, с которым мы дружили, и после этого снова повидать Мари-Жанну и ее мать.

Таким образом, в субботу утром больше десяти человек, включая мать Мари-Жанны, пытались помирить Бюзара с его невестой.

До сих пор Элен не одобряла женитьбы брата на этой «ломаке», как она говорила. Мать Мари-Жанны утверждала:

— Всякая торговля превращает человека в раба… Тебе придется распрощаться с любимыми развлечениями, с кино, с танцами, — говорила она дочери. — Ты будешь занята и в субботу, и в воскресенье.

Корделия, как читатель помнит, всего неделю назад с жаром отстаивала право своей подруги на свободу. Но теперь все они упорно стремились их поженить. Даже Шатляр и тот, угрызаясь тем, что ссора произошла по его вине, тоже принял участие в примирении.

— Возможно, я разговаривал с парнем слишком резко. Надо быть человечнее…

Таково наше время. Сердечные дела теперь уже не имеют ничего общего с величием души, как в трагедиях Корнеля. Кодекс чести заменен теперь «любовной почтой». Никого не трогает тяга молодых людей к героическим поступкам, но, как только те распускают нюни, все приходят в умиление. Журнал может с возмущением рассказать о расстреле, напечатать фотографию расстрелянных мужчин, женщин и детей, брошенных в братскую могилу, и на обложке того же номера поместить фотографию новорожденных. Наше общество впадает в детство. Это закономерно для кануна великих революций. Сен-Жюст и Робеспьер вначале тоже писали всякий вздор.

В субботу, в полдень, Корделия рассказала мне о натиске, которому подверглась ее подруга. Все без устали твердили ей: «Ты не имеешь права разбивать сердце Бюзару. Вот уж полтора года, как вы встречаетесь. Когда ты давала согласие, ты великолепно знала, что делаешь. Нельзя расстраивать брак по такому пустяковому поводу». И все в таком же роде. Мари-Жанна не спорила. Она только отрицательно качала головой и на все отвечала «нет».

— Почему? — спрашивали ее.

— Я передумала.

В ту же самую субботу, во вторую половину дня, я был в Бионне и, проезжая через поселок Мореля, увидел Мари-Жанну. Она сидела у окна и шила. Я зашел к ней.

— И вы тоже! — воскликнула она.

— Нет, нет. Я ненавижу снэк-бары…

Мари-Жанна посмотрела на меня. У нее светло-синие, словно эмалевые, глаза, лучезарные, но лишенные глубины и живости.

— Какой ужас, всю свою жизнь варить сосиски! — продолжал я. — В свободное время вам придется поддерживать беседу с посетителями: «Я лично предпочитаю „симку“, а вы?» — «Мне нравятся машины с передними ведущими…»

Продолжая поносить снэк-бары, я вспоминал, какие глаза я люблю и какие любил в своей жизни. Карие, блестящие, живые; их острый взгляд, свойственный французам, как считают иностранцы, проникает в душу, пронизывает насквозь, от него ничего не ускользает, и нет тайны, которую можно от него скрыть. Черные глаза восточных евреек; черные, влажные, глядя на них, кажется, будто плывешь по сонному, полуночному морю, и хочется зарыться лицом в волосы, прильнуть к жаркому телу, глаза с ароматом мокрых волос. Еще я страстно любил глаза, цвета которых я не в состоянии определить, потому что вся их прелесть заключалась в их сущности; описать их можно, только прибегнув к библейским образам: они ослепляют, как меч ангела, охраняющего рай.

Но что сказать о так называемых эмалевых, голубых глазах? Мари-Жанна словно бы надела на зрачки маленькие панцири. Глаза Мари-Жанны — это синеватые надкрылья жука, гладкие, блестящие, отполированные крылья жука ювелирной работы.

Продолжая ругать снэк-бары, я рассматривал Мари-Жанну.

У нее и лицо старательно отшлифовано. Гладкий лоб блестит, как выпуклости на старинной серебряной вазе. Волосы уложены ровными волнами, словно над ними трудился прирученный ветер, дующий всегда в одну и ту же сторону. Розовое личико, незначительное, но свежее, как только что сорванный персик. В полном соответствии с этим всегда хорошо натянутые тончайшие чулки, безупречные, слегка подкрахмаленные блузки, облегающие юбки. Все в ней удивительно гармонично. Но я не обнаружил ничего, что могло бы объяснить ту страсть, которую она вызывала в мужчинах, и упорство ее поклонников.

— Так вы считаете, что я правильно поступила, порвав с Бюзаром? спросила меня Мари-Жанна.

— Я ничего не считаю… — воскликнул я. — По правде говоря, я люблю Бюзара и предпочел бы, чтобы вы не мучили его.

— А он действительно мучается?

— Не знаю. Я не разбираюсь в любви…

Мари-Жанна рассмеялась, и я залюбовался ее красивыми зубами. Но это не тот бурный жизнерадостный смех, который неизменно вызывает во мне желание прожить еще тысячу лет.

Я плел что-то о любви и продолжал ее разглядывать.

У нее длинные ноги, но не те длинные ноги, каждый шаг которых волнует, точно первое движение шатуна в поездах дальнего следования. Есть ноги, движения которых отдаются в сердце мужчины. Есть ноги, от величавой походки которых все сжимается внутри, как в первый день войны. Мари-Жанна высокая, тоненькая, она хорошо сложена, но не больше.

Мое внимание привлек контраст между блузкой из подкрахмаленного поплина и видневшейся в вырезе рубашкой из белоснежного батиста. Батист не слишком мягкий, ни слишком жесткий, настоящий бельевой батист, с ажурно вышитыми веночками, подрубленный мелкими стежками. Такое белье ручной работы носили когда-то воспитанницы пансионов.

Мари-Жанна продолжала шить, слегка нагнувшись. От дыхания рубашка приподнималась, обнажая треугольник очень белой, очень нежной кожи с еле заметными лиловатыми прожилками. Меня охватило ощущение близости, такое же потрясающее, как смерть или рождение. Мой взгляд остановился на плечах с небольшими впадинками. «Какие у нее слабые плечи», — подумал я.

Я начинал понимать, почему вокруг ее дома бродят обожатели. Пожилых мужчин и стариков очаровывают такие сдержанные молодые женщины, с хрупкой фигуркой под строгой одеждой, с белоснежной кожей и безукоризненным бельем, отвечающим требованиям и хирургии и любви, трогательные плечи, соблазнительно выглядывающие локти и коленки, скромно прикрытые одеждой.

Но юношей и тех мужчин, для которых чувственное наслаждение не основное в жизни, больше привлекают девушки с телом, позолоченным солнцем или отсветами электрического освещения в ночных кабаках.

Как же случилось, что скрытые чары Мари-Жанны подействовали на Бюзара?

В общем понятно, размышлял я. Бюзара тянет к роскоши. Как и все молодые люди, он мечтает о машине, но малолитражка его не удовлетворяет, ему нужен «кадиллак». Он поклялся стать чемпионом; у него тяга к подвигам. Сперва его выбор пал на Мари-Жанну как на самую изысканную из всех знакомых ему женщин, а потом уже, как полагается, разгорелась страсть; Мари-Жанна подала ему надежду, сказала «нет», сказала «да», взяла свои слова назад, и он оказался в цепях. Чувственность в его выборе играла небольшую роль, думается мне; герои совсем не обязательно сладострастны.

— Отступления нет, — сказал я Мари-Жанне. — Чужая любовь гораздо больше связывает, чем своя собственная. Хотите вы того или нет, но вам придется стать женой Бюзара.

— Вы так считаете?

— Теперь он не одинок. Весь город взялся вам напоминать о вашей клятве.

— Но я не давала никакой клятвы!

— Той клятве, которую вам приписывают… Вся Бионна восхищается вами, тем, что ради вас Бюзар работает сто восемьдесят семь дней и сто восемьдесят семь ночей подряд.

Мари-Жанна прижала свое шитье к груди и откинулась на спинку стула.

— Чего же они хотят от меня?

Она замкнулась с враждебным видом.

Такое же самое выражение я видел как-то в родильном доме на лице молодой матери, только что в страшных муках родившей ребенка. К ней подошел ее муж и хотел было ее погладить. Но она отодвинулась к стене, бросила на мужа озлобленный взгляд и с негодованием сказала: «Больше никогда этого не будет!»

— Почему не оставят меня в покое? — снова заговорила Мари-Жанна.

Пришла ее крестная, мастер в цехе, где работает ее мать. Мари-Жанна поднялась и пошла ей навстречу; она воспитанная девушка.

— Хотите вишен?

Я ушел.

Проходя мимо окна, я услышал, как крестная говорила:

— Милая моя, что это рассказывают о тебе?..

В воскресенье вечером Мари-Жанна пришла на танцы с Бюзаром. Без пяти двенадцать он отправился на фабрику, чтобы сменить брессанца. Она ушла одновременно с ним. Останься она танцевать, в то время как ее жених героически трудится, чтобы «обеспечить их будущее», ее бы все осудили.

5

Бюзар согласился проработать в первое сентябрьское воскресенье с восьми утра до десяти вечера, чтобы дать брессанцу возможность участвовать в велогонках по случаю храмового праздника его деревни. Крестьянин еще не продал велосипеда; он собирался занять первое место в кантоне, слава была для него дороже всего после денег. Он считал, что еще не успел «заржаветь».

По этому поводу за две недели до гонок у них произошел разговор, первый за всю их совместную работу. Сменяясь, они обычно даже не здоровались и только делились деловыми соображениями.

— Сегодня в пластмассу попала какая-то дрянь. Только и делаю, что прочищаю канал. Я уже заявлял. Но ты тоже пошуми!

Прямо с фабрики брессанец шел к родителям Бюзара, где он столовался за пятьсот франков в день, как и было договорено. Он молча ел и сразу же уходил в комнату Бюзара. Общая машина, общая кровать, все это могло бы сильно сблизить их, если бы им хоть изредка удавалось побыть вместе.

Прежде чем лечь, брессанец неизменно занимался изучением еще какой-нибудь подробности на макете площади Согласия — шедевре отца Бюзара, который тот поставил на стол сыну, Моделью для этого макета послужила обыкновенная открытка. Отец Бюзара вырезал свою игрушку из кости на токарном и фрезерном станках. Не были забыты даже такие мелочи, как цепи вокруг Луксорского обелиска, автомобили и автобусы, объезжающие площадь, светофор с красным, желтым и зеленым стеклышками, который можно было переключать, нажав на костяную кнопку, а у въезда на улицу Руаяль полицейский, регулировщик движения.

— Ценности это никакой не представляет, — объяснила крестьянину мадам Бюзар, — но отец ни за что на свете не согласился бы продать свою безделушку. Он работал над ней все вечера после нашей свадьбы в течение трех лет.

Как только речь заходила об этом произведении искусства, Элен, сестра Бернара, обслуживавшая токарный станок в отцовской мастерской, подмигивала крестьянину. Брессанец удивлялся ей, он не разделял ее иронии, лично у него этот макет площади Согласия вызывал неподдельный восторг. Но Элен противница кустарного труда. Едва окончив начальную школу, она принялась убеждать родителей, подкрепляя свои доводы цифрами, что резчик по кости, каким бы искусным он ни был, не заработает столько, сколько простой надомник. Ее не слушали и твердили: «Ты еще ребенок».

Но после того как применение пресса для литья под давлением стало повсеместным явлением, семейная мастерская Бюзаров, где работали отец, мать и дочь, перешла на шлифовку оправ для очков и стала выполнять заказы фабрик пластических масс.

В мертвый сезон отец прирабатывал, вырезая из кости фигурки горных серн и эдельвейсы для торговцев сувенирами в Шамони́.

Каждый день брессанец обнаруживал в макете площади Согласия какую-нибудь новую деталь вроде букета цветов на коленях статуи города Страсбурга.

Потом он ложился на кровать и немедленно засыпал, чаще всего одетый, чтобы быть готовым, когда кто-нибудь из Бюзаров его разбудит, и сразу же мчаться на фабрику. Он больше не пил, бросил курить. За вычетом платы за пансион, он каждый раз клал всю свою получку в конверт и прятал деньги под белье в отведенном ему ящике шкафа, ключ от которого всегда носил с собой. Элен в конце недели приносила ему выстиранное и выглаженное белье и всегда возмущалась, что ящик заперт.

— Он что же думает, что мы позаримся на его деньги? Вот уж деревенщина, темнота.

У брессанца была поразительная способность спать сколько угодно. Все это время он спал по десять часов в сутки, а то и больше.

Бюзар, в отличие от него, спал очень мало. Он был свободен от полудня до четырех часов дня, с восьми вечера до двенадцати ночи и с четырех до восьми утра.

В полдень он обедал вместе с родителями. Обычно обед заканчивался ссорой с отцом, которого возмущало, что можно работать по двадцать четыре часа в сутки, отливая кареты-катафалки. Неужели уж человечеству так спешно необходимы катафалки? Старик Бюзар любил потолковать о человечестве. В свое время он резко восставал против увлечения Бюзара велосипедом; спорт, считал он, отвлекает молодежь от таких действительно важных проблем, как, например, борьба за светскую школу. Кстати, он в двадцать лет уже сражался за республиканские законы. Почему Бернар всегда так упорно отказывался работать в семейной мастерской? Ведь ремесленники совершенно независимы.

— Если мне вздумается поудить рыбу, я беру удочки, ни у кого не спрашивая разрешения…

— А это значит, что Элен и мама работают за тебя.

Немедленно разгорался спор. Отец Бернара не одобрял и затеи со снэк-баром. Он говорил, как и Шатляр:

— Ты из кожи лезешь вон, чтобы стать холуем.

Взвинченный спором, Бюзар не мог заснуть после обеда. Иногда, лишь бы ни о чем не думать, он садился на велосипед и ехал на стадион.

Четыре вечера в неделю — с восьми часов до полуночи — он посвящал Мари-Жанне: вторник и четверг он, как и прежде, проводил у нее дома, по субботам они вместе ходили в кино, а в воскресенье на танцы. После их примирения, над которым потрудилось такое множество народа, их считали помолвленными; весь город следил за подвижничеством молодого человека, который добывал деньги, чтобы стать управляющим снэк-баром. Люди спорили: выдержит, не выдержит? Заключали пари. Прессовщики нередко работают по одиннадцати часов в сутки, но только в течение короткого времени. Двенадцатичасовой рабочий день, да еще на протяжении полугода — это изумляло всех.

Во время своих свиданий с Мари-Жанной во вторник и в четверг Бюзар говорил без умолку. Он все высчитывал доходы, которые принесет снэк-бар, прикидывал, когда они смогут его приобрести и сколько лет им будет, когда они построят еще одно такое же заведение и в свою очередь возьмут управляющего. Кого же? Бюзар даже вообразил себя хозяином нескольких снэк-баров, цепочкой тянущихся вдоль шоссе от Парижа до самой Ниццы, номера которых будут соответствовать расстоянию каждого из них от Парижа. Снэк-бар в окрестностях Лиона будет расположен как раз на полпути между обоими городами, и, таким образом, его номер будет действителен как для тех, кто едет со стороны Ниццы, так и для тех, кто прибывает из Парижа; это будет любопытно. Впрочем, номера их снэк-баров всегда будут иметь какой-то смысл; для одних они будут означать: «Я уже проделал столько-то километров», для других! «У меня впереди еще столько-то километров»; это будет забавно. Можно даже снабдить каждый снэк-бар двумя номерами: например, между Оксером и Авалоном: снэк-бар 190–743, или же совсем не писать слово «снэк-бар», а только цифры из неоновых трубок разного цвета: красные для обозначения расстояния от Парижа, и голубые — расстояние от Ниццы; это будет оригинально.

Мари-Жанна рассеянно слушала, продолжая вышивать. Она не останавливала его, когда он плел чепуху, понимая, что только все эти рассуждения и размышления помогают ему преодолевать невероятную скуку, когда он обслуживает пресс. Жительницам Бионны знакомы эти приступы лихорадочного прожектерства, порожденные тем состоянием полусна-полубодрствования, которое вызывает длительная работа на прессе. Ей хотелось сказать ему: «Замолчи» — и, возможно, ласково убаюкать его, чтобы он заснул по-настоящему, но она этого не делала, щадя его мужское самолюбие.

Теперь, когда они по заведенной традиции ложились в одиннадцать часов на кровать, Бернар уже не проявлял былой настойчивости, а Мари-Жанна былого упрямства. В конце августа она ему уступила. Она решила, что он это заслужил. Но Бернару пришлось почти немедленно расстаться с нею, так как брессанец ждал своего напарника.

В общем, Бюзар засыпал только в четыре часа утра, в перерыве между ночной и утренней сменами. Однако в шесть часов его будил шум в доме: мать и сестра готовили кофе и убирали квартиру.

Он похудел. Глаза у него запали, и стало заметнее, как близко они поставлены, это придавало ему еще более строптивый и отчаянный вид.

Первое сентябрьское воскресенье выдалось очень жарким. Из-за мертвого сезона работали только три пресса. Машина Бюзара — потому что Поль Морель не мог отступиться от данного им слова и помешать подвигу, за которым следил весь город. Еще один агрегат выполнял заказ кофейной фирмы: премия покупателю марки кофе — лев, жираф, орангутанг, лапландский олень, крокодил и чилийская пума были выдавлены на матрице по кругу и отливались все одновременно. Рабочий разъединял их, пока застывала очередная партия зверей. В ящике за спиной прессовщика собрался настоящий Ноев ковчег.

Третий пресс был поставлен в цехе совсем недавно: этот полностью автоматизированный агрегат выпускал без помощи человека хорошенькие стаканчики такого же лазоревого цвета, как глаза Мари-Жанны. Когда форма раскрывалась, включался выталкиватель, и готовое изделие скатывалось по наклонной плоскости в ящик. Случалось, что заклинивало выбрасыватель, засорялся канал; происходило это не по вине машины, а потому что состав массы не всегда однороден. Бывало также, что пластмасса прилипала к стенкам формы. Электронный глаз обнаруживая все эти неполадки, останавливая пресс, одновременно приводя в действие зуммер, который давал частые гудки, напоминающие сигнал «занято» по телефону. Рабочий подходил к машине, прочищал канал или форму, и агрегат снова сам включался.

Подобные неполадки бывали редко, и один человек мог следить одновременно за десятком машин; да еще при этом имел полную возможность читать, или мечтать, или даже спать, электронный глаз проявлял бдительность вместо него. В будущем именно такая машина заменит труд на конвейере, а тогда фильм Чарли Чаплина «Новые времена» станет свидетельством средневекового этапа развития промышленности.

Но в «Пластоформе» был только один такой полностью автоматизированный пресс, и для него невыгодно было держать специального рабочего, вот почему Поль Морель и поручил обслуживать автомат Бюзару и брессанцу. За эту дополнительную работу он выплачивал каждому из них тысячу франков в месяц. Он посчитал, что довольно мило с его стороны таким путем быть причастным к подвигу двух парней. Сообщая об этом отцу, он подчеркнул выгодную сторону сделки: иначе фабрике пришлось бы платить три тысячи франков в месяц — по тысяче каждому из прессовщиков, работающему в одну из трех смен.

В это сентябрьское воскресенье особенно мучительными были для Бюзара первые часы дневной смены. Он дважды засыпал, положив руки на предохранительную решетку. В первый раз его разбудил рабочий с Ноевым ковчегом, который свистнул с другого конца цеха, второй раз — зуммер автоматического пресса. Бюзар поздравил себя с тем, что сдержал слово не выводить из строя прерыватель тока решетки.

В четыре часа ушел рабочий второго пресса. Бюзар попросил его зайти к Мари-Жанне и предупредить ее, что он не пойдет на танцы, как обещал; больше всего на свете ему хотелось спать. Он остался в цехе один.

Он принял две таблетки макситона. Возбуждающие средства с амфетамином, которыми обычно пользуются студенты во время экзаменов, с 1948 года стали в ходу среди рабочих. В Бионне их принимают довольно часто, чтобы побороть сонливость, появляющуюся на седьмом или восьмом часу работы у пресса.

Около шести в цех зашел Поль Морель.

— Ну как, доволен? — спросил он, хлопнув Бернара по плечу.

— Я как раз думал, почему бы тебе не снабдить каждую машину электронным глазком и автоматическим выталкивателем?

Он поднял решетку, вынул карету.

— На фабрике осталось бы всего с десяток рабочих, — ответил Поль Морель.

Бюзар опустил решетку, отсек «морковку».

— Ты на этом выиграешь, — продолжал он. — Ты же сам вечно жалуешься, что тебя разоряет слишком большое количество рабочих рук и страховые взносы.

— Разоряют моего отца, — поправил его Поль Морель.

— Разоряют твоего отца, — согласился Бюзар.

Он разъединил кареты, сбросил их в ящик.

— Это обрекло бы девять десятых рабочих на безработицу, — сказал Поль Морель.

— Конечно. Но мне думается, что вас останавливает не это.

Бюзар дожидался красного глазка.

От макситона голова у него усиленно заработала. Он занялся разрешением вопросов, над которыми обычно не раздумывал.

— Если ваши конкуренты полностью автоматизируют свои фабрики, — говорил Бюзар, — у них будет меньше накладных расходов, чем у вас, и вы лопнете… Ты мне много раз объяснял, что тебе мешает заниматься филантропией конкуренция…

— …Мешает моему отцу, — перебил его Поль Морель. — Будь моя воля, фабрика давно бы прогорела.

— Я вне игры и то подумал об этом, значит, ты-то наверняка все уже прикинул. Если ваши конкуренты перейдут на автоматику…

Поднял, вынул, опустил, отсек…

— Твои расчеты неверны, — живо возразил Морель. — Машина, работающая двадцать четыре часа в сутки, будет амортизирована в течение четырех лет. Если в одну колонку записать недельную зарплату рабочих и подсчитать, сколько им будет выплачено за эти четыре года, а во вторую колонку стоимость автоматизации плюс ту часть прибыли, которую принес бы замороженный таким образом переменный капитал, и одну десятую зарплаты, вписанной в первую колонку, это я беру из расчета одного человека на десять машин, то итог покажет, что полностью автоматизированный пресс обходится дороже. Понять это трудновато…

— Я как будто понял, — сказал Бюзар.

Разъединил, сбросил, стал ждать…

Поль Морель показал большим пальцем на машину, выбрасывающую с глухим стуком один за другим стаканчики цвета лазури.

— Возьмем вот этот пресс. Я подсчитал, что если включить в себестоимость ту часть накладных расходов фабрики, которая приходится на эту машину, то я теряю по десять сантимов на каждом стаканчике.

— Зачем же вы продолжаете их выпускать?

— Чтобы доставить удовольствие клиентам.

— Ничего не понимаю.

— Отец лучше бы тебе объяснил…

Бюзар вынул игрушку, отсек «морковку», разъединил кареты, сбросил их в ящик и стал дожидаться красного глазка.

Поль Морель протянул ему зажженную спичку. Бюзар затянулся. Вспыхнул глазок, Бюзар поднял решетку…

— Знаешь, Жюльетта настоящая потаскуха, — проговорил Поль Морель.

— Это не новость.

— Я отказался сегодня везти ее в Женеву на парусную регату… без всяких причин, просто так, из упрямства, поскольку я с самого начала отказался поехать… Так она решила отомстить мне. И поехала с моим отцом.

Бюзар поднял решетку, вынул, опустил…

— Странно, — сказал он. — Жюльетта любит повеселиться, но за стариками не охотится.

— Ты тоже так считаешь?

Бюзар отсек, разъединил, сбросил…

— Это не в ее стиле, — подтвердил он.

— Мне думается, она водит за нос отца. А заодно и меня. Но она ему не уступает ни вот настолько. — И Морель показал ноготь мизинца.

Бюзар ждал, когда загорится красный глазок.

— Нужно быть порядочной дрянью, чтобы согласиться спать с твоим отцом, — заметил он.

— Такие находятся. Но я никогда не поверю, что Жюльетта на это способна.

— Да, не такая уж она потаскуха, — поддержал его Бюзар.

— И все-таки счастливый ты, не попался на ее удочку. Впервые встречаю такую девку.

— Уж коли повезет, так повезет, — ответил Бюзар.

Глазок загорелся.

— Желаю успеха, — сказал Морель. — Ты дьявольски везучий.

И Морель ушел.

Бюзар поднял, вынул, опустил, отсек, разъединил, сбросил, принялся снова ждать.

Наступил вечер и принес немного прохлады. Бюзар зажег ближайшую к прессу голубоватую трубку лампы дневного света. Остальная часть цеха была погружена в темноту. В открытые окна цеха виднелась освещенная луной клумба с бегониями. Из города доносились далекие звуки оркестра, игравшего танцевальную музыку.

Маленький, полностью автоматизированный пресс через одинаковые промежутки времени выбрасывал стаканчики: звякал выталкиватель, включаясь и выкидывая готовое изделие, затем следовал глухой стук падающего в ящик стаканчика. Большой полуавтоматический пресс пришептывал, отливая ярко-алые кареты.

Бюзар следил за глазком.

— Какого черта я здесь торчу? — спросил он вслух.

Мысль Бюзара работала четко под действием принятых таблеток макситона и, возможно, потому, что наконец-то удалось побороть усталость. Он думал о том, что обходится дешевле автоматики. С одной стороны, выталкиватель и электронный глаз, с другой — он, Бернар Бюзар, длинный тощий парень, с мышцами гонщика, с его мыслями и с его любовью к Мари-Жанне Лемерсье. И оказывается, что он, Бернар Бюзар, стоит дешевле.

Раз ручной пресс был заменен полуавтоматом, следовательно, Бюзар чуть дороже поршня и мотора с приводом. Но он стоит дешевле полуавтоматического пресса и оборудования для его полной автоматизации. В общем, цена Бернара Бюзара находится где-то между двумя совершенно определенными гранями. Ее можно высчитать с точностью до франка.

— Ну и продажная же я тварь! — сказал он громко.

Поднял, вынул, опустил, отсек, разъединил, сбросил, стал дожидаться. Голова продолжала напряженно работать.

Что же будет, если цена на полностью автоматизированные прессы упадет, станет меньше цены Бернара Бюзара?.. Девять рабочих из десяти останутся без хлеба, а десятый согласится на любую оплату, лишь бы не потерять свое место. За час работы будут платить еще меньше. Соответственно подешевеет и Бернар Бюзар. И Морели, отец и сын, при всем их желании не смогут платить за него дороже, потому что при увеличении себестоимости их разорят конкуренты.

— Выхода нет, — заявил во весь голос Бюзар.

Отсек, разъединил, сбросил, стал следить за глазком.

Интересно, думал он, что на это ответил бы Шатляр? А впрочем, легко догадаться. В 1954 году большинству молодых людей, живших в рабочих городах, даже если они читали в газетах только спортивные новости, как Бюзар, были известны основные проблемы труда, заработной платы и цен. С раннего детства они слышали, как все эти вопросы обсуждались за семейным столом. Шатляр сказал бы, что Бюзар коснулся одного из противоречий существующего строя и что у трудящихся есть выход, и только один-единственный: переменить строй. Но когда это произойдет?

Поднял, вынул, опустил…

Ему припомнились споры между Шатляром и отцом.

— В тридцать шестом году вы упустили благоприятный момент. В сорок четвертом вы снова все проморгали, — говорил отец.

— Не было необходимых предпосылок, — возражал Шатляр. — Возьми мы власть, нас бы разбили, и рабочее движение оказалось бы разгромленным на долгие годы, как после Коммуны.

Воспоминания об этих бесконечных спорах раздражали Бюзара. Ему даже стало тошно от них.

Поднял, вынул, опустил…

Бюзар не желает жить ни как его отец, ни как Шатляр. Он не согласен на призрачную свободу отца, вытачивающего вышедшие из моды безделушки или отправляющегося удить рыбу в то время, как женщины шлифуют его партию оправ для очков; время ремесленников прошло. Но он также отказывается пожертвовать настоящим, всем, что у него имеется, ради революции, которую все время откладывают. Он нашел выход, единственный выход.

— Лично я удеру, — сказал он вслух.

Поднял, вынул, опустил…

В окна вливается свежий ночной воздух, и еще резче кажется идущий от пресса запах горячего машинного масла. Им пропитан весь город. Надо как можно скорее удирать из этой вонючей Бионны. Никогда больше Бюзар не переступит порог ни одной фабрики. По автостраде № 7 несутся роскошные длинные машины. Бюзару не терпится поскорее получить все необходимое для счастья.

Отсек, разъединил, бросил, ждет… Красный глазок никак не хочет загораться.

За эти три месяца работы на прессе он соткал всего половину алого ковра из катафалков-карет. А красный глазок все не зажигается. Почему инженеры не придумали более быстрый способ охлаждения пластмассы? Ну, загорайся, живее! Бюзар мог бы до бесконечности увеличивать темп. Он так спешит поскорее кончить. Он думает о краткости человеческой жизни.

Когда человек, которого долго преследовала судьба, приходит к выводу, что ему даже незачем пытаться стать счастливым, он перестает думать о своем конце. Потому что он уже перестал жить. Но молодых людей часто мучают мысли о смерти. Так же и гонщик, которого вначале все время преследует навязчивая идея: как бы не превысить «лимитное время»; если он не достиг финиша за определенный промежуток времени, он выбывает из соревнования, и все его усилия пропадут даром. Для молодых людей каждая потерянная секунда укорачивает «лимитное время». Время, проведенное Бюзаром у пресса, — потерянное, мертвое время. Если бы ему предстояло до последнего своего вздоха обслуживать пресс, он бы умер, так и не начав жить. Вот о чем он думал в ожидании красного глазка. С каждым продвижением секундной стрелки на больших цеховых часах у него крадется секунда из его «лимитного времени». Ощущать это еще мучительнее, чем видеть, как течет твоя собственная кровь.

Бюзар выключил рубильник и подошел к окну. Пресс остановился, издав стон, похожий на испуганный крик птичьей стаи, спасающейся в зарослях камышей.

По своему спортивному опыту Бюзар знал, что глубокое дыхание успокаивает, помогает обрести контроль над собой. Он несколько раз глотнул свежего ночного воздуха, стараясь заполнить легкие. И тут же почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы.

— Чокнутый, — громко обругал он себя.

С соседнего двора донесся шум мотора. Старик Морель ставил машину в гараж. Должно быть, Жюльетта Дусэ уже встретилась с Полем Морелем. Тем лучше, тем хуже для Поля Мореля. Бюзар подумал: хорошо бы иметь собственную машину, мощную, восьмицилиндровую, такую, как у старика Мореля. А в машине рядом с ним сидела бы Мари-Жанна. Бюзар с яростью прогнал мысль, что ему хочется иметь машину еще больше, чем быть все время с Мари-Жанной. Нет, он мечтает насладиться присутствием Мари-Жанны. По утрам им будут приносить кофе в постель, и они будут, лежа вдвоем, завтракать.

— Я хочу делать все, что мне нравится, — громко проговорил Бюзар.

Он с яростью отмел мысль, что часы, проведенные в снэк-баре, могут оказаться таким же потерянным временем, как и у пресса. Рассуждение, достойное отца и Шатияра. У них с годами мозги свернулись, как молоко. Бюзаром снова овладела тоска.

Он вышел из цеха, прошелся несколько раз мимо клумбы с бегониями, стараясь успокоить дыхание, поднимая и опуская руки при каждом вдохе и выдохе.

Пробило десять. А брессанца все еще нет. Ничего удивительного. Он упился, как принято в его деревне. Нельзя терять больше ни секунды: счетчик давно уже перестал крутиться. В конце концов, все это время мертвое: и секунды, потраченные на гимнастические упражнения перед клумбой с бегониями, и часы у пресса, но там он хоть приближает день, когда начнется жизнь. Бюзар поспешно вернулся в цех. Поднял, вынул, опустил, отсек, разъединил, сбросил, подождал; поднял, вынул, опустил, отсек…

Брессанец явился около полуночи. Глаза у него налились кровью, но походка была твердая. Он первым пришел на гонках в честь храмового праздника и получил приз — четыре тысячи франков. Он протянул Бюзару две бумажки по тысяче франков.

— Не надо, — отказался Бюзар. — Это твои деньги.

— У нас с тобой все общее.

— Нет, мы условились, что ты отработаешь те часы, которые я сегодня продежурил за тебя.

— Конечно, отработаю, но ты все равно должен взять эти деньги.

— Почему? Не вижу никаких оснований.

— Мы с тобой одна упряжка волов, — сказал брессанец.

Бюзар уже разъединил и сбросил, теперь он ждал, когда загорится глазок, Брессанец плечом отодвинул его и встал к прессу: поднял, вынул, опустил, отсек…

Бюзар ушел. Он направился было домой по авеню Жана Жореса. Но спать ему совершенно расхотелось, и он повернул в сторону кафе, где были танцы.

6

Все в то же первое воскресенье сентября, часов в десять вечера, я заехал в «Пти Тулон» к Серебряной Ноге выпить рюмочку. Мы иногда проводили вечер-другой со старым легионером, делясь воспоминаниями о своих путешествиях.

— Так вот хозяйка гостиницы «Орьенталь» в Бангкоке, голландка…

— Кому ты это говоришь!.. Это моя старая знакомая. Налей нам еще рому, выпьем за ее процветание.

После службы в легионе Серебряная Нога немало поколесил по свету в поисках места, где бы ему обосноваться. Но все деньги, которые ему удавалось скопить за год, то подгоняя дубинкой туземцев на каучуковых плантациях в Малайзии, то перевозя товары на грузовиках по тропинкам в верховьях Иравади, он в одну неделю спускал, пропивал в обществе наглых и равнодушных женщин. В конце концов он вернулся в свой родной город Бионну, где какой-то дальний родственник оставил ему в наследство небольшое бистро; и даже теперь, хотя ему было уже семьдесят лет, в его глазах иногда вспыхивал огонек ребяческой гордости королей притонов. Я хорошо представляю себе, как в годы своего расцвета, получив крупную сумму денег, он с независимым видом входил вечером в один из кабаков, пышно называемых «ночными заведениями», и внимательно оглядывал посетителей: здесь он решил «обосноваться» на ночь. Во время одной из драк, которую он затеял, как «настоящий мужчина», ему прострелили коленку; хирург сделал ему металлическую коленную чашечку, откуда и родилось его прозвище.

Итак, в тот вечер мы с Серебряной Ногой попивали ром, хвастаясь друг перед другом прошлыми похождениями.

Около одиннадцати пришел Поль Морель с Жюльеттой Дусэ и сели в уголок. Они переговаривались вполголоса. Я понял, что Морель в чем-то упрекает молодую женщину, а она развлекается, изводя его.

— Она просто великолепна, — заметил я.

На ней было облегающее ситцевое платье, которое она надела, отправляясь на парусную регату. От ее безудержного смеха становилось так же весело на душе, как от вида травки, выбивающейся весной из-под снега в горах.

— Да, — согласился Серебряная Нога. — Жаль только, что она так легкомысленна. Поль Морель всерьез привязался к ней. Но она гуляет направо и налево. Скоро это ему осточертеет.

Ратуя за благоразумие, Серебряная Нога этим как бы компенсировал себя за неразумно прожитую жизнь.

Жюльетта была в том возрасте, когда красивые девушки начинают осознавать свою силу. Она внушала всем мужчинам одинаковые желания, и поэтому все они были для нее равны. Пока еще она не испытала унижений и слушалась только голоса своего сердца.

Вот что мне рассказали о ней: как-то она шла по поселку Мореля и встретила Фландена, старого рабочего, одиноко доживавшего свой век рядом с болотом, в бывшей печи для обжига кирпичей. Он прошелся по ее адресу.

В ответ Жюльетта протянула ему свои губы:

— На, папаша Фланден, целуй! Никогда уже больше тебе не придется смаковать такие губки.

До сих пор ей удавалось избежать унижений главным образом потому, что она упорно продолжала работать, несмотря на все подарки и заманчивые предложения, которые ей делали. Она склеивала пластмассовые изделия в сборочном цехе «Пластоформы». Она знала, что, если бы даже Поль Морель вздумал ее выгнать с фабрики, она всегда нашла бы другую работу. Она оставалась работницей. Поэтому она имела возможность обращаться с поклонниками так, как хотела.

Но это ненадолго. Ее сломят, либо Поль Морель, либо Жюль Морель, а может быть, даже и Серебряная Нога, который сделает это для кого-нибудь из своих посетителей. Это так же бесспорно, как то, что бионнскую велогонку должна была выиграть или красная майка — Ленуар, или голубая майка греноблец. Но в тот вечер вид Жюльетты еще вызывал ничем не омраченную радость. Будь я художником старой школы, я бы выбрал ее для аллегории щедрости.

Поль Морель побледнел. Он что-то быстро говорил, постукивая рюмкой по мраморной доске столика. Жюльетта явно заскучала. У нее опустились уголки губ. Мне стало неприятно, я представил себе, что пройдет время и у нее около рта появятся горькие морщинки.

Было уже за полночь. Открылась дверь, и вошел Бюзар. Увидев, что в кафе, кроме нас четверых, никого нет, он хотел было уйти, но Серебряная Нога громогласно объявил:

— А вот и чемпион пресса!

Я пригласил Бюзара за наш столик, Серебряная Нога встал, чтобы налить Морелю и Жюльетте еще по одной большой рюмке коньяку. Он задержался, болтая с ними, и мы остались с Бюзаром вдвоем. Он рассказал мне о своем пятнадцатичасовом рабочем дне.

— Ты должен пойти выспаться.

— Мне совершенно не хочется спать.

Он нахмурил брови, и от этого расстояние между глазами показалось еще меньше. Выражение лица у него стало еще более упрямое.

После работы, как он мне сообщил, он зашел в кафе, где танцуют, и Мари-Жанны там не застал. В то же время, как я только что узнал от него, он сам послал предупредить Мари-Жанну, что отправится прямо домой. Видимо, он хотел проверить, не пошла ли она все-таки танцевать.

После этого он пошел в поселок и постучал к ней в окно. Она не отозвалась.

Он не стал настаивать из боязни разбудить ее мать, по его словам, а на самом деле, как мне кажется, из страха рассердить Мари-Жанну.

— Правда, мы должны были увидеться только во вторник, но она же знает, что я работал с восьми утра. Не очень-то она… — Бюзар подыскивал слово. — …не очень-то она внимательна.

Я предложил ему выпить рюмочку рому.

— Идет. Может быть, после этого мне удастся заснуть.

Я крикнул:

— Рюмку рому для Бюзара.

— Я сама ему подам! — крикнула Жюльетта.

Она стремительно вскочила и убежала за стойку. Поль Морель возбужденно что-то говорил Серебряной Ноге, видимо, жаловался. Я предложил составить оба столика вместе.

— Очень хорошо! — крикнула Жюльетта.

Морель не посмел противиться, и я просил налить всем по большой рюмке рому. В то время как мы пили, Жюльетта сказала, показывая на Мореля:

— Он ревнует.

— Такую нельзя ревновать, — возразил Морель.

— Он ревнует меня к своему отцу, потому что тот повез меня на регату.

— Я не ревную. Но я не позволю тебе делать из меня посмешище.

Он обратился к нам за поддержкой.

— На парусных гонках было полно моих знакомых, которые часто видели меня с Жюльеттой. Теперь они скажут, что отец переманил мою девку.

— А ты опостылел твоей девке, — резко возразила Жюльетта.

— Понятно, деньжата у старика.

— Мне не нужен ни отец, ни сын. Хватит! — сказала Жюльетта.

— Я изучил старика. Ты совсем не в его вкусе. Он повез тебя только, чтобы похвастаться.

Жюльетта в свою очередь обратилась к нам за поддержкой.

— Сами видели, я его за язык не тянула. Сыну важнее всего его самолюбие, а отцу — похвастаться. А мне какой от всего этого толк? — И, повернувшись к Бюзару, она продолжала: — Ни тот, ни другой не способны сделать ради какой бы то ни было женщины то, что ты делаешь для Мари-Жанны.

Бюзар подозвал Серебряную Ногу:

— Еще по рюмке. Теперь угощаю я.

— Нет, — резко возразила Жюльетта.

— Что ты суешься? — спросил Бюзар.

— Хочешь — угощай, но сам не пей больше ни рюмки. Я тебе запрещаю.

— По какому праву ты мне запрещаешь?

— Разве ты не понимаешь, что они тебя съедят?

— Кто?

— Отец и сын.

— Ну и забавная же ты, — проговорил Бюзар.

Серебряная Нога налил всем рому и с вопросительным видом держал бутылку над рюмкой Бюзара.

— Так как же? — спросил он подмигивая.

— Лей.

Бюзар потянулся с рюмкой к Морелю.

— Твоя машина просила тебе кланяться.

— Что ты хочешь сказать?

— Жюльетта права. Но вам меня не съесть, потому что я смоюсь.

— Короткая же у тебя память, — возразил ему Морель. — Разве не я рыл землю, чтобы дать тебе возможность заработать эти триста двадцать пять тысяч?

— Я идеальная машина, — сказал Бюзар. — При покупке за меня ничего не надо вносить. Единственные твои расходы — содержание этой машины.

— Вот твоя благодарность!

— Через десять лет ты все еще будешь торчать у пресса! — воскликнула Жюльетта.

— Нет, — сказал Бюзар, — я отсюда смоюсь.

Он подозвал Серебряную Ногу.

— Налей еще!

Бюзар выпил залпом рюмку рому и посмотрел на Жюльетту.

— Вот у тебя доброе сердце…

— Я тебя люблю, — проговорила Жюльетта.

— Все понятно, — вмешался Поль Морель.

Жюльетта повернулась к нему.

— Не скоро ты понял.

— Ладно, ладно. — И он деланно рассмеялся. — Выходит, смываться-то надо мне?

— Спокойной ночи, — ответила ему Жюльетта.

— Видите, какая она… — проговорил Поль Морель.

Все молчали. И смотрели на него. Он встал и положил мне руку на плечо.

— Это глупо, но я в самом деле втюрился в нее. — И, обращаясь к Серебряной Ноге, сказал: — Припишешь к моему счету.

— Что именно? — спросил Серебряная Нога.

— Все! — И Поль Морель добавил: — Только на это я и гожусь.

Но в голосе его не чувствовалось озлобления, скорее робость.

Бюзар и Жюльетта смотрели друг на друга и не слышали его.

— Ну, прощайте, — сказал он.

Поль Морель ушел.

Бюзар продолжал смотреть на Жюльетту. Он не казался пьяным. Лицо у него было такое же напряженное, как во время третьего этапа на гонках, когда он после падения продолжал ехать, истекая кровью.

— Ты такая красивая. Как можешь ты путаться с ними?

— Скажи слово, и я сразу забуду, что путалась с ними.

— Я радуюсь жизни, когда вижу тебя.

— Если бы ты захотел, Бюзар…

— Ты же знаешь, я люблю Мари-Жанну.

— Да, верно. Ты любишь Мари-Жанну.

— Ты красивее Мари-Жанны. Ты лучше ее. И мне с тобой лучше. Но почему же так, почему я люблю Мари-Жанну?

— Нам с тобой не везет, — сказала Жюльетта.

— Мари-Жанна немножко похожа на них. Она расчетливая. В ней нет широты.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я буду ее защищать.

— Ты на это способна.

— Да, потому что я ставлю себя на ее место. Мари-Жанна обороняется…

— От кого?

— Просто обороняется.

— Мы с тобой сильны, как львы, — сказал Бюзар.

— Это только так кажется.

— Вот я — лев. Я твердо решил удрать отсюда. И я удеру. Я не уйду от пресса, пока не заработаю эти триста двадцать пять тысяч. А потом прощай Бионна!

— Львенок ты мой…

— Ты смеешься надо мной?

— Неважно, ведь я тебя люблю.

— Почему ты смеешься надо мной?

— Львы не удирают.

— Просто ты не хотела бы, чтобы я уезжал из Бионны. Вот ты и говоришь, что львы не удирают. Все это потому, что ты любишь меня.

— Ты угадал, — сказала она.

— Серебряная Нога, налей нам еще по рюмке… До чего же ты красивая, Жюльетта!

И так они беседовали до поздней ночи, повторяя все те же вопросы и ответы, все те же восклицания то в одной последовательности, то в другой, но содержание не менялось. Только с каждой рюмкой они говорили все медленнее и медленнее.

Если бы кто-нибудь случайно зашел в бистро, он бы не подумал, что они пьяны. Бюзар сидел слишком прямо на своем стуле, как воспитанные в строгости юноши из старых аристократических семей; воспитание вошло у них в плоть и кровь, поэтому вид у них всегда такой непринужденный, но они умеют в нужную минуту выпрямиться и, как их учили, подобрать живот. Жюльетта редко пьянеет, она выдерживает любое количество спиртного, как горный поток вешние воды.

Неожиданно Бюзар уронил голову на скрещенные руки. Он уснул.

Было четыре часа утра. Серебряная Нога давным-давно опустил железные шторы.

— Бюзару нужно сменить брессанца в восемь часов, — заметил я.

— Ты уложишь его? — попросила Жюльетта Серебряную Ногу.

— Если хочет, может лечь на диванчик.

— А ты его разбудишь?

— Ему волей-неволей придется проснуться. В шесть придет уборщица и начнет уборку.

Мы вдвоем с Жюльеттой перенесли Бюзара на диванчик.

— Дай одеяло, — обратилась Жюльетта к Серебряной Ноге.

— Ты чего распоряжаешься?

— Живей!

Жюльетта укрыла Бюзара и заботливо подоткнула край одеяла. Поцеловала его в лоб.

— Я бы так тебя любила, — сказала она.

Она вышла, нагнувшись, чтобы пройти под приспущенной железной шторой, и вскоре до нас донеслось рычание ее мотороллера.

— Выпьем по последней, — предложил я Серебряной Ноге. — До чего же она хороша!

7

Пятого ноября в полдень фабрику «Пластоформа» закрыли на два дня, чтобы за это время оборудовать на прессах новую систему охлаждения.

Вместо воды, циркулирующей в стенках формы, теперь будут применять какой-то химический состав. Но прежде необходимо было модифицировать змеевики, чтобы кислота не могла разъесть металл. Время охлаждения пластмассы сократится на две трети.

Бюзар немедленно подсчитал, как отразится усовершенствование машины на его работе.

Теперь в его распоряжении будет всего десять секунд вместо тридцати на то, чтобы отсечь «морковку», разъединить сдвоенные кареты и сбросить их в ящик. Красный глазок загорится как раз в тот момент, когда он закончит эти три операции. Итак, рабочие лишились передышки.

Теперь Бюзар будет выпускать по одной карете-катафалку каждые двадцать секунд, по три в минуту, сто восемьдесят в час, две тысячи сто шестьдесят в день, следовательно, за те тринадцать дней, которые ему осталось провести у пресса, чтобы заработать свои триста двадцать пять тысяч франков, он отольет двадцать восемь тысяч восемьдесят катафалков вместо четырнадцати тысяч сорока. Но что это ему даст?

Каждый рабочий производил такие же вычисления. Люди, собираясь вместе, обсуждали нововведение. Несмотря на приказ прекратить работу, все разошлись только в час дня.

Во избежание недовольства дирекция одновременно объявила о прибавке зарплаты на десять франков в час.

Бюзар подсчитал, что он будет зарабатывать две тысячи четыреста сорок франков в сутки вместо двух тысяч сорока, значит, его пребывание на фабрике сократится на один день и три часа. Но так как двое суток вынужденного простоя оплачивались по старой расценке, без надбавки за ночную работу, то для него в конечном счете ничего не изменится. Он закончит свое подвижничество, как и предполагал, в воскресенье, 18 ноября, в двадцать часов, а брессанец в полночь.

Юноши вместе пошли обедать к родителям Бюзара.

— Лично я, — сказал отец Бюзара, — не знаю, что покупатели находят в каретах старика Мореля. Почему они их все заказывают и заказывают, не пойму.

— Будь то серна, эдельвейс или карета — все одна мура, — сказал Бернар.

— У меня каждый эдельвейс не похож на другой, — запротестовал отец.

— Нынешний покупатель ничего не смыслит в качестве, — заметила мать.

— И я делаю всего несколько сотен эдельвейсов в год, — продолжал отец.

— А мне все же интересно, почему старик Морель так упорно отливает кареты? — вмешалась Элен Бюзар. — Современный покупатель предпочитает автомобили.

— Я же тебе объяснил, он выпускает кареты потому, что американцы ему продали по дешевке форму для литья катафалков, — сказал Бернар.

— Это не довод… — возразила Элен. — Я веду дела нашей мастерской и изучила потребности покупателя. Я не берусь продать и три сотни карет в год.

— А катафалки? — спросил брессанец.

Элен пожала плечами.

— На катафалки во Франции нет спроса, — ответила она.

— Старик Морель сбывает свои катафалки неграм, — сказал Бернар Бюзар. Я узнал это от Поля Мореля.

— Негритята наверняка похожи на наших детей, — вставила Элен. — И я убеждена, что они тоже предпочитают автомобили.

— Все идет в Африку. Больше я ничего не знаю.

— Может быть, они принимают эти кареты за катафалки, — сказала мать. Этих людей тянет на все мрачное.

— В таком случае Морель должен был бы выпускать их черными, проговорила Элен.

— А может быть, у негров траурный цвет красный, — возразила ей мать, раз у них черная кожа. Это было бы вполне разумно.

— Вы несете чушь, — сказал отец. — Просто Морель нашел какой-то фокус, чтобы сбывать неграм свои кареты.

— Да нет же, папа, — возразил Бернар. — Морель продает свои игрушки колониальным торговым конторам, которые покупают у негров все их товары и снабжают их всем, в чем те нуждаются. Неграм ведь тоже нужны игрушки…

— Я именно это и говорю. У них забирают слоновьи рога и взамен всучивают пластмассовые кареты.

— У слона нет рогов, — сказала Элен.

— Забирают каучук.

— Каучук везут из Индокитая, — сказала Элен.

— В Африке он тоже есть, — вмешался брессанец. — Я читал об этом в «Альпийском стрелке».

— Я знаю, что говорю, — продолжал отец. — Бернар стал сообщником фальшивомонетчика. На него следовало бы подать в суд.

— Ты преувеличиваешь, — заступилась мать. — Эти кареты не бог весть что, но все же они стоят каких-то денег.

— Бернар принимает участие в некрасивом деле.

— Черт побери! — взорвался Бернар.

— Будь повежливее с отцом, — остановила его мать.

Бернар встал и прошел к себе в комнату. Брессанец последовал за ним. Они легли рядом на кровать и немедленно заснули. Впервые с середины мая их не угнетала необходимость через три часа возвращаться в цех.

Когда Бюзар проснулся, он увидел, что брессанец сидит перед отцовским шедевром — макетом площади Согласия и переключает светофор при въезде на улицу Руаяль: красный свет, зеленый, желтый и снова красный.

— Твой отец тут кое-что забыл сделать.

— Только не говори ему.

— Тут есть все, даже пожарная машина. Но нигде ни одного велосипедиста.

— Наверное, в Париже мало велосипедистов. Тем более на площади Согласия.

— А мне говорили, что встречаются…

— Ты прав! — воскликнул Бюзар. — Я даже знал одного, приезжал к нам в отпуск. Он развозил газеты.

— Давно приезжал?

— В тысяча девятьсот сорок шестом году.

— Теперь, должно быть, газеты развозят на мопедах.

— Не обязательно, — сказал Бюзар. — Это зависит от себестоимости и расходов на амортизацию.

— Конечно, — согласился брессанец.

— Все это мне объяснил Поль Морель, пока ты был на велогонках в своей деревне.

— Ты с ним дружишь!

— А что мне это дает?

Оба помолчали.

Потом взглянули друг на друга, и брессанец сказал:

— Поехали?

— Я как раз об этом же подумал.

Они вытащили свои велосипеды, висевшие в дровяном сарае, и тихонько поехали рядом по Сенклодской дороге к перевалу Круа-Русс.

Прошел дождь, и в лугах пахло грибами. Было свежо, но еще не холодно. Столько месяцев Бюзар не тренировался и даже не ожидал, что ехать будет так легко.

— Как дела? — спросил брессанец.

— Все в порядке.

— Я тебя подожду на перевале, — сказал брессанец и умчался вперед.

Бюзар дал ему отъехать, потом сам приналег и с легкостью нагнал его. При каждом повороте педали он преодолевал большее расстояние, чем брессанец.

Поравнявшись с крестьянином, он посоветовал ему:

— Переходи на большую передачу.

— Ты думаешь?

— Попробуй.

Брессанец переключил передачу и поехал с меньшим напряжением. На первом же повороте Бюзар обошел его и остановился, поджидая своего товарища.

— На вираже ты должен был переключить на малую передачу.

— А разве у тебя не та же передача, что у меня? — спросил брессанец.

— Нет, сейчас меньше, ты же видишь, что я верчу педали с большим напряжением, чем ты.

— Я сильнее тебя, — сказал брессанец.

— Конечно, — согласился Бюзар. — Но я лучше знаю велосипед.

Так, болтая, они поднимались к перевалу, а в пятистах метрах от него сделали рывок, и Бюзар пришел первым благодаря своей сноровке.

Они уселись у подножия креста.

— На первом моем велосипеде не было переключателя скоростей, рассказывал брессанец.

— Сколько тебе было лет?

— Это было в феврале этого года.

— А прежде ты никогда не ездил?

— Нет.

— Ты чемпион.

— Верно… Знаешь, пожалуй, мне больше нравятся велосипеды без переключателей. Все эти передачи сбивают меня с толку.

— А у твоего первого велосипеда сколько было зубьев на задней шестерне?

— Шестнадцать.

— И на нем ты одолел перевал Фосий?

— Да.

— Ты чемпион из чемпионов!

— Ты прав, — согласился брессанец.

— Если бы ко всему еще ты умел как следует пользоваться своим велосипедом, ты бы стал чемпионом чемпионов из чемпионов.

Бюзар перевернул велосипед и принялся объяснять принцип устройства переключателя скоростей и какие нужно выбирать передачи в зависимости от подъема, от спуска, от ветра, от того как проходишь вираж — срезая или нет, а также исходя из тактики противника и учитывая свой запас сил.

— А в общем бесспорных правил нет, — сказал Бюзар. — От слишком многих вещей это зависит. Правда, кое-кто тебе скажет, что существуют бесспорные правила. По-моему, это не совсем так. Хороший гонщик, кроме всего, должен чувствовать, в какой момент ему следует переключить передачу и какую именно выбрать. Но если даже в тебе развит инстинкт, все равно ты прежде всего должен знать…

Брессанец задавал вопросы, повторял ответы. Ему захотелось сразу же применить на практике вновь приобретенные знания, и он предложил спуститься в Клюзо, а на обратном пути проделать подъем с тринадцатью поворотами. Но было уже поздно. Солнце скрылось за горами.

— Ничего, поднимемся при свете фонарей.

— Никто не устраивает гонок при фонарях.

— Прошлой зимой я тренировался при фонарях.

— Ну ты же чемпион из чемпионов, — повторил Бюзар.

Но все же он настоял на немедленном возвращении в Бионну. К чему ему тренироваться, раз он больше никогда не будет участвовать в гонках?

Спускались они медленно, чтобы растянуть удовольствие.

«Собственно говоря, почему это я больше никогда не буду участвовать в гонках?» — спросил себя Бюзар.

Ему пришло в голову, что работа в снэк-баре не помешает ему остаться гонщиком-любителем. И что есть даже возможность перейти в категорию «независимых», промежуточную между любителями и профессионалами; Роби́к, Антонен, Роллан и Дарригад начинали свою спортивную карьеру «независимыми». И что, пожалуй, для «независимого» должность управляющего самая подходящая. И что Мари-Жанна — женщина с головой и сможет управлять заведением, пока он будет на тренировках.

Бюзар почувствовал такую же радость, как в тот день, когда нашел способ заработать триста двадцать пять тысяч, необходимых, чтобы заполучить Мари-Жанну и снэк-бар.

С тех пор, как он стоял у пресса, у него было время, даже слишком много времени, во всех подробностях представлять себе будущее. И картина близкого счастья потускнела, подобно контактам старого аккумулятора, покрывшимся окисью. Ток перестал проходить. Честно говоря, снэк-бар самый обычный ресторан. Управлять им — это работа. «Кадиллак», «остен» или «мерседес» — это всего-навсего автомобили. Утренний завтрак в постели это чашка шоколада с рогаликами. Деньги — это деньги. Мари-Жанна — просто женщина.

Последние недели его воодушевляла только одна мысль: разделаться наконец с прессом, с четырехчасовой сменой, с трехсменной работой, дождаться сто восемьдесят седьмого дня. В цеху каждый рабочий прикалывает на стенке рядом со своей машиной изображение того, чем он увлекается, или чем, как кажется ему, он увлекается, или хочет увлекаться. У большинства на стенке висит фотография какой-нибудь красотки, чаще всего Лоллобриджиды. Но из стыдливости люди часто немножко кривят душой. За Лоллобриджидой может на самом деле скрываться какая-нибудь худенькая девушка, чье имя не решаются называть даже самому себе, так что скульптурные формы Лоллобриджиды напоминают о той, у которой их нет. Другие вешают снимок мотоциклетки или мотороллера, взятый из каталога; Бюзар прикрепил вырезанную из календаря полоску начиная с 16 мая, где были целиком июнь, июль, август, сентябрь, октябрь и часть ноября — до воскресенья 18-го. Ежедневно он вычеркивал по одному дню.

Мысль, что он сможет принимать участие в гонках, и даже еще лучше, чем раньше, как «независимый», придала смысл тем тринадцати дням, которые осталось ему пробыть у пресса. Почему он не подумал об этом раньше? Из-за Мари-Жанны, она не хотела, чтобы он сделал карьеру велогонщика. И вот, выбрав снэк-бар, он отказался от спортивной славы. Но как же он не вспомнил, что у него останется возможность выступать в категории «независимых»? А как же до 1873 года никому не приходило в голову, что можно сохранять равновесие на двух движущихся колесах? Но Бюзар отказался размышлять над природой изобретений.

— Рванем? — предложил он и помчался вниз, но у Бионны брессанец его опередил, и на этот раз не только потому, что был сильнее: он впервые стал разумно пользоваться переключателем скоростей. Стемнело. Мари-Жанна вышивала при свете свисавшей с потолка лампы с грузом, которую она могла опустить или поднять, в зависимости от того, насколько тонка была работа.

Мари-Жанна угостила молодых людей пьяными вишнями. Вернулась с фабрики ее мать и сказала:

— Вам не везет. Профсоюз только что принял решение объявить забастовку… Сейчас заказов маловато, и старик Морель не собирается уступать… это может продлиться до бесконечности, как в сорок седьмом году. Мы тогда бастовали девять недель… Свадьбу придется отложить.

— Я должен внести задаток до двадцатого ноября, — проговорил Бюзар.

Он заплатил триста семьдесят пять тысяч наличными при подписании контракта и выдал вексель сроком до 20 ноября. Ему до того не хотелось затягивать свое пребывание у пресса, что он отказался продлить срок векселя до 31 декабря, как предлагал владелец снэк-бара.

— Вы с ним договоритесь, в таких случаях всегда дают отсрочку, утешала его мать.

— А если он откажется отсрочить? — спросил Бюзар.

Никто не ответил.

— До чего же все это нелепо! — воскликнул Бюзар. — Мне оставалось только тринадцать дней. А почему они объявили забастовку?

— Ты же знаешь, — ответила мать Мари-Жанны. — Новая система охлаждения увеличивает производительность на пятьдесят процентов. Морель сам прибавил десять франков в час, Профсоюз требует двадцать франков.

Бюзар повернулся к Мари-Жанне.

— Какое мне до этого дело? Ведь я-то не останусь на фабрике…

Мари-Жанна продолжала вышивать. На лице ее ничего нельзя было прочесть.

Бюзар обратился к ее матери:

— Даже если Морель и пойдет на эту надбавку, я не выиграю ни одного дня.

— Ты уходишь, а другие-то остаются, — сказала мать.

Бюзар снова обратился к Мари-Жанне.

— Но я-то ухожу. Забастовка там или нет, я все равно буду продолжать работать, пока не кончится мой срок. А потом смоюсь.

Мари-Жанна подняла голову.

— Так нельзя, — сказала она.

— Почему это нельзя?

— Ты сам прекрасно знаешь, что так нельзя поступать.

Бюзар не ответил. Он сел у стола, напротив Мари-Жанны, и обхватил голову руками.

— Почему нельзя? — вмешался брессанец.

— Хватит того, что вы вдвоем выполняете работу троих рабочих, — сухо сказала Мари-Жанна.

— А если наш заработок нас устраивает, имеем мы право поступать, как нам вздумается? — проговорил брессанец.

— А если вам заплатят за то, чтобы вы стали шпиками, вы тоже имеете право поступать, как вздумается, да?

— Не ругай его, — заступилась мать. — Он же крестьянин. Как он может понять? Ведь он впервые работает на фабрике.

— А я вот никогда не работала на фабрике, — сказала Мари-Жанна, — и наверняка никогда не буду работать. Но почему-то понимаю.

— Ты другое дело, ты дочь рабочих, — ответила мать.

— Мои родители тоже рабочие, — проговорил Бюзар. — И все равно я пойду на фабрику, будет забастовка или нет, до тех пор, пока не отработаю свой срок. А потом уеду.

— Уедешь один, — сказала Мари-Жанна.

— До чего же глупо все получается, — возмущался Бюзар. — Ведь мне осталось всего тринадцать дней.

— А я никогда и не верила, что мы получим этот снэк-бар, — ответила ему Мари-Жанна.

— Он будет нашим, — твердо заявил Бюзар. — Забастовка ничего не изменит. Отсрочим вексель на несколько дней.

— Еще что-нибудь случится.

— Ты кого хочешь доведешь до отчаяния.

— Да перестаньте, будет у вас этот американский кабак, — сказала мать. — Всего-то несколько лишних дней. Мари-Жанна напрасно вас огорчает. Просто мы с ней привыкли ко всяким горестям…

Тем временем рабочие делегаты отправились к Жюлю Морелю.

— Бастуйте себе на здоровье, — ответил им старик. — Вы мне даже окажете услугу. Заказов-то нет… Если вы не объявите забастовку, я буду вынужден уволить часть рабочих.

— Я читаю по-английски, — сказал ему в ответ Шатляр.

— Что ты этим хочешь сказать?

Фабрикант и секретарь профсоюза издавна были на «ты». Они изучили друг друга так же хорошо, как старый браконьер зайца, которого он никак не может поймать, и как заяц — браконьера.

Шатляр внимательно следил за французскими и иностранными газетами промышленников. Английский и немецкий языки он выучил в тюрьме, где сидел с 1940 по 1942-й год (ему удалось бежать в тот момент, когда немцы начали оккупацию южной зоны). Из газет он недавно узнал, что «Пластоформа» получила значительный заказ от крупной американской фирмы на выгодных по сравнению с ценами на французском рынке условиях. Все это Шатляр выложил и сказал в заключение:

— Дай нам наши двадцать франков. Ты на этом не проиграешь. А зато насолишь конкурентам — рабочие остальных фабрик в свою очередь потребуют надбавки…

Они еще поспорили, но уже для проформы. Жюль Морель должен был выполнить заказ к определенному сроку, и Шатляр об этом догадывался. Рабочие делегаты настаивали на своем, и Морель согласился на двадцатифранковую надбавку. Забастовка не состоялась.

Седьмого ноября, ровно в полдень, как и было намечено дирекцией, работа в цехах «Пластоформы» возобновилась.

Брессанец пошел в первую смену.

Увеличение темпа его не беспокоило. Работа на прессе была для него настолько легкой, что он не относился к ней как к настоящему труду; вся эта цепь движений: поднять, вынуть, опустить, отсечь, разъединить, сбросить — не требует никаких усилий, а то, что не требует усилий, — не труд. Необходимость проделывать все шесть движений в двадцать секунд вместо сорока ничего не меняет. Ноль плюс ноль равен нолю. По правде говоря, он до сих пор еще не понял, что это и есть та работа, за которую ему платят деньги.

В бресской деревне, где он прожил всю жизнь, когда долго нет дождя, кюре предлагает своим прихожанам устроить крестный ход, чтобы умилостивить небо. Крестьяне шутят: «Вот я, чтоб вызвать дождь, мочусь на землю». Но все же большинство принимают участие в крестном ходе. Хотя, возможно, они считают, что помочиться на землю тоже помогает, чтобы вызвать дождь.

Для брессанца работать на фабрике это то же, что принимать участие в крестном ходе. А то, что ему платят сто шестьдесят франков в час за эти движения, но требующие никаких усилий, — просто чудеса. Но ему очень не нравится профессия прессовщика, он и не считает ее настоящим ремеслом. Работать у пресса так же скучно, как слушать проповедь в церкви. С его точки зрения, только врожденный лентяй способен заниматься этим всю жизнь. Для него пребывание на фабрике — одно из тех необыкновенных приключений, которые случаются с новобранцами в год их призыва. Когда-нибудь он будет рассказывать, как он в тот год на банкете, устроенном 29 января, выпил девятнадцать литров вина и два литра виноградной водки, как он первым пришел на велогонках города Бионны и как ему выдали триста двадцать пять тысяч франков за то, что он в течение полугода ежедневно простаивал по двенадцать часов забавную мессу без органа.

Одной из особенностей, характерных для Франции начала второй половины XX века, было то, что бок о бок, в одном и том же цеху, на одной и той же фабрике работают такой вот брессанец, для которого выполняемый им труд некая магия, и Шатляр, который готовится к забастовке, изучая положение на рынках. Кстати, если бы брессанец пробыл на фабрике дольше, а главное если бы он перешел в механический цех, где изготовляют формы — работа, требующая точности и смекалки, и если бы товарищи немного подзанялись им, он приобрел бы если не зрелость Шатляра, то, во всяком случае, его образ мышления. Да и в его деревне многие парни перестали верить в колдовство в тот день, когда научились ремонтировать мотор своего трактора. (До тех пор пока хозяин умеет лишь заправить свою машину горючим, маслом и водой, а едва она портится, призывает на помощь чудотворца-механика, трактор остается предметом магическим.)

Но у родителей нашего брессанца трактора не было, земли у них мало и мало денег для этого, а с тех пор как брессанец жил в Бионне, работал по двенадцать часов в сутки и все остальное время спал, у него еще не было возможности познакомиться с рабочей философией. Он не собирался задерживаться в Бионне; еще и поэтому его мало беспокоило увеличение темпа работы.

Он даже получал от этого какое-то удовольствие. Ожидание, когда загорится красный глазок, после того как карета уже сброшена в ящик, было для него самой скучной частью ритуала.

Бюзар пришел немного раньше четырех часов.

— Дело пошло быстрее, — радостно сообщил ему брессанец.

— Вот если бы нам платили сдельно, это было бы замечательно, — ответил Бюзар. — А на почасовой оплате нас облапошивают.

— Мы получим меньше?

— Ты чемпион!

— По чему?

— Чемпион глупости, — сказал Бюзар.

Бюзар смотрел на остальных прессовщиков: они кончали свою первую восьмичасовую смену в новом темпе работы. Ритм мало изменился. Движения оставались такими же медленными, как и раньше; уничтожено было несуществующее движение — передышка, а это было незаметно. Только, пожалуй, у рабочих был еще более осовелый вид, чем обычно.

Бюзар и брессанец работали шесть смен по четыре часа, и на них увеличение темпа сказалось меньше, не так сильно возросла сонливость, характерная для работы на прессе.

Сперва они заметили, что больше устают лишь во время перерывов между сменами. Сон брессанца стал менее глубоким, его руки продолжали двигаться и во сне: отсекали «морковку», разъединяли сдвоенные кареты; временами он вздрагивал, просыпался и искал красный глазок. Бюзар спал еще меньше, чем раньше; едва он ложился, мышцы ног у него напрягались так, что хотелось немедленно сесть на велосипед, но стоило ему вскочить с постели, это ощущение пропадало, ноги становились как ватные. Постоянное недосыпание привело к тому, что Бюзар все время находился в полусонном состоянии. Ни с того, ни с сего у него начинали пылать щеки, леденели конечности. Словно бы он после долгого воздержания выпил стакан вина. То и дело он проводил рукой по лбу, как будто пробирался сквозь чащу и снимал паутину, прилипавшую к лицу.

Наступило 15 ноября. Бюзару и брессанцу оставалось провести на фабрике всего три дня.

Закончив послеобеденную смену, брессанец не захотел пойти, как обычно, к Бюзарам; он улегся в кладовке, примыкавшей к цеху, на мешки с пластмассой. В восемь вечера Бюзар разбудил своего товарища и лег на его место.

В полночь брессанец вошел в кладовую. Бюзар лежал на мешках, чуть приподнявшись на локте, с открытыми глазами.

— Твоя очередь, — сказал брессанец.

Бюзар ничего не ответил и не двинулся с места.

— Уже больше двенадцати!

Полное молчание.

Брессанец издал боевой клич своей деревни. Бюзар вскочил на ноги.

— Ты чего? Что такое? — испуганно спросил он.

— Ты спал с открытыми глазами.

— Я не спал.

— Нет, спал. Ведь ты не слышал, что я тебе говорил.

— Ты завопил, как дикарь.

— А до этого я пробовал с тобой разговаривать.

— Значит, ты прав, я спал.

— С открытыми глазами, — подчеркнул брессанец.

Он молча вглядывался в лицо Бюзара.

— Ты что на меня так смотришь?

— Торопись… Вот уже десять минут машина стоит.

— Иду.

— Послушай… Если тебе очень захочется спать, разбуди меня раньше времени. Я покрепче тебя.

— Да что ты! — запротестовал Бюзар.

Он вошел в цех и восстановил прерыватель тока на предохранительной решетке пресса. Брессанец со второго месяца стал работать без предохранительного устройства, с поднятой решеткой, как большинство рабочих, избавляя себя тем самым от двух лишних движений. Но Бюзар оставался верен данной себе клятве. В детстве, когда боль кажется еще нестерпимее, чем это есть на самом деле, его воображение рисовало с необычайной остротой, как его рука попадает в пресс и ему расплющивает пальцы. Каждый раз, когда он, здороваясь с незнакомым человеком, чувствовал, что у того только два или три пальца, и видел культяпки, ему в этот момент представлялось, что это его собственная рука зажата прессом.

Обычно, заступая на смену, Бюзар раскручивал провода, которые брессанец четыре часа назад соединил, очищал перочинным ножом концы проволоки, доставал из-под бункера отвертку и присоединял провода к прерывателю тока. Сменяясь, брессанец вытаскивал оба конца провода и снова соединял их вместе. Они набили себе на этом руку, и вся операция занимала не больше двух минут.

Бюзар включил рубильник, поднял решетку, вынул сдвоенные кареты, которые отлил брессанец, опустил решетку…

В час ночи в цех пришла Элен Бюзар, обеспокоенная тем, что никто из парней не появлялся с полудня.

В это время Бюзар вынимал из формы сдвоенные кареты, он опустил решетку. Элен спросила:

— Где твой товарищ? Дома волнуются, потому что никто из вас не пришел обедать.

Бюзар отсек «морковку», разъединил кареты и сбросил их в ящик. Под глазами у него были черные круги, лицо стало свинцового цвета.

Он показал пальцем в сторону кладовки, где спал брессанец. Загорелся красный глазок. Бюзар поднял решетку.

Элен ушла в кладовку и растормошила брессанца.

— Вы что, решили вообще не есть?

Брессанец сел на мешки с пластмассой.

Его щеки тоже были мертвенно-бледны. Он уставился на Элен непонимающим взглядом.

— Вы перестали есть?

— Я бы не прочь перекусить, — ответил наконец брессанец.

— Вы ничего не ели с самого утра?

— Кажется.

— Пойдемте домой. Я вам быстренько что-нибудь приготовлю.

Брессанец отрицательно покачал головой.

— Я хочу спать.

Он снова вытянулся на мешках, обхватив голову руками.

Элен поспешила к брату:

— И ты тоже не ел?

Бюзар поднял решетку, вынул кареты…

— Принести чего-нибудь?

Отсек «морковку», разъединил кареты…

— Мне некогда, — проговорил он. — Хотя…

Сбросил игрушку, поднял решетку.

— Хотя чего? — спросила Элен.

Вынул кареты, опустил решетку.

— Хотя… — повторил Бюзар.

Отсек, разъединил, сбросил…

— Хотя чего? — переспросила сестра.

Поднял, вынул…

— Ничего, — ответил он.

Опустил, отсек, разъединил, сбросил… Элен повернула рычаг, выключив мотор (в Бионне нет женщины, кроме, пожалуй, Мари-Жанны, которая не была бы знакома с управлением пресса). Бюзар поднял решетку — форма не раскрылась; Бюзар опустил решетку — поршень остался неподвижным. Бюзар посмотрел на свою руку, увидел, что в ней ничего нет, и взглянул на сестру.

Элен встретилась с братом глазами, но ей казалось, что он смотрит сквозь нее. Она бросилась к умывальнику у входных дверей, налила воды в стаканчик, поспешно вернулась и выплеснула воду в лицо Бернару.

— Немедленно иди домой, — сказала она.

Рабочие наблюдали за ними, продолжая поднимать решетки прессов (те, кто не отключил прерыватель тока), вынимать отлитое изделие, опускать, отсекать, разъединять, все в том же медленном темпе работы пресса. Не раз уже бывало, что к прессовщику, взявшему на себя дополнительную нагрузку и дошедшему до полного изнеможения, приходила жена, мать или сестра и самым решительным образом пресекала его подвижничество.

Рабочие ждали, кто же победит: мужчина в своем упорной стремлении достичь поставленной перед собой цели или женщина, возмущенная затеей, которая становится опасной для его жизни.

— Осталось всего три дня, — произнес Бюзар.

— Иди домой, поешь и поспи, — сказала Элен. — И товарища уведи! Ну, проработаете лишние сутки. Нельзя же убивать себя из-за одного лишнего дня!

— Я не могу бросить машину.

— Машина подождет, — сказала Элен. — Как-нибудь старик Морель не разорится от того, что его пресс простоит один день без работы…

Бюзар подошел к умывальнику и подставил голову под струю воды. Он вернулся, отряхиваясь, брызги разлетались во все стороны. Взгляд его оживился. Он, нахмурившись, посмотрел на сестру.

— Нам осталось всего три дня, — повторил он.

— Так останется четыре.

— Четыре я не вынесу.

Бюзар опустил рычаг. Внутри цилиндра зашуршал поршень.

— Я предпочитаю разом покончить с этим делом. А три дня не вечность.

Все это он выпалил одним духом, ровным и даже бодрым голосом.

— Видишь, я держусь неплохо, — добавил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты.

— А может быть, эти три дня ты будешь приносить нам еду сюда? продолжал он.

— Ни за что! — отрезала Элен.

— Всего-то три последних дня…

— Вредно спать в таком свинарнике.

— Три дня, — повторил он.

Бюзар сбросил в ящик очередную карету и показал сестре на прикрепленный к стене календарь:

— В воскресенье, в четыре часа дня, я встану на свою последнюю вахту…

Он поднял решетку, вынул кареты…

— …А вечером поведу тебя танцевать. Мари-Жанна не приревнует.

Бюзар отсек «морковку».

— Я поставлю бутылку шампанского.

— Ладно, там видно будет, — проговорила Элен. — Что тебе принести?

— Фрукты, шоколаду… Как гонщикам.

Он поднял решетку.

— Мы финишируем, — добавил Бюзар.

В субботу утром в цех пришел старик Морель.

Он посмотрел на календарь, висевший перед Бюзаром. Под датой «воскресенье, 18 ноября», было написано:

«Финиш!»

и ниже:

«187 дней

4488 часов

207 960 изделий»

и еще ниже стояли крупные цифры, обведенные красным карандашом:

«325 000 франков»

Морель что-то обдумывал, потом сказал:

— Ты заработал гораздо больше.

Он привык быстро считать в уме.

— Четыреста восемнадцать тысяч пятьсот франков, — добавил он.

— Я вычел то, что вношу родителям за питание, — пояснил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты. Морель продолжал подсчитывать про себя.

— Ты им даешь по пятьсот франков в день, — сказал он, — это твои накладные расходы.

— Машина требует горючего, — ответил Бюзар.

— Ты соображаешь. Из тебя получится толк… Триста двадцать пять тысяч чистой прибыли за полгода и несколько дней — это недурно. Я и то не всегда выгонял столько. Да в сейчас бывает, что фабрика работает в убыток.

Бюзар опустил решетку, отсек «морковку».

— Говорят, ты собираешься стать управляющим?

— Да, — ответил Бюзар, — в снэк-баре у бензозаправочной станции на автостраде номер семь…

— Великолепная идея! У снэк-баров большое будущее. Я сам, когда езжу в Париж на своем «шевроле», обедаю только в снэк-барах. Заправляюсь одновременно. Ни одной потерянной минуты, и ты не переплачиваешь… Значит, просят триста двадцать пять тысяч?

— Нет, семьсот тысяч. Но у нас с невестой были кое-какие сбережения.

— Надеюсь, ты не дал себя надуть…

Морель опять что-то прикинул в уме.

— Тебе недоставало триста двадцать пять тысяч, и ты их накопил, работая у пресса? Так ведь?

— Да, — ответил Бюзар.

— Видишь, каждый может стать капиталистом.

Бюзар вынул карету из формы. Морель поспешно положил свою большую руку на решетку, не дав Бюзару ее опустить.

Старик отсчитал семь секунд:

— Пять, шесть, семь…

Форма не закрылась.

— Молодец, — сказал Морель. — Прерыватель у тебя в порядке. Если бы все рабочие были такими же сознательными, как ты, не было бы несчастных случаев. Эти решетки стоят бешеных денег и большей частью ничему не помогают, так как рабочие выводят их из строя. Вот станешь сам хозяином, тогда поймешь… До чего мне осточертели все эти учреждения: социальное страхование, охрана труда и так далее…

Бюзар вынул игрушку.

— А я знаю твою невесту, — проговорил Морель.

Бюзар застыл, держа руку на поднятой решетке, и смотрел на хозяина. Морель быстро взглянул на него и, показывая пальцем на внутренность формы, бросил:

— Протри замшей.

Бюзар достал кусок замши из-под бункера.

— Твоя невеста славная девчонка, — продолжал Морель. — Серьезная, рассудительная… Вы выбьетесь.

Бюзар протирал форму.

— Если когда-нибудь вам понадобится моя помощь… мало ли что, например, поручительство платежа по векселю… лишь бы дело было стоящее… обращайтесь к папаше Морелю.

— Спасибо, хозяин, — ответил Бюзар.

Он сунул на место кусок замши и опустил решетку.

Морель ушел, тяжело ступая в своих охотничьих башмаках. Хотя теперь ему не случалось ходить по грязи, он все же продолжал носить охотничьи башмаки, первая роскошь, которую он себе позволил еще задолго до покупки своего первого пресса, когда он вместе с двумя товарищами работал каменщиком.

В то же утро, чуть попозже, в цех пришел Шатляр с каким-то незнакомым человеком. Он водил его по фабрике, и Бюзар решил, что незнакомец товарищ Шатляра по профсоюзной работе. В листовке, розданной рабочим, сообщалось, что сегодня вечером состоится политическое собрание при участии делегатов из Парижа.

Шатляр и его спутник посмотрели на приколотый около Бюзара календарь с цифрами, приписанными внизу, под датой «воскресенье, 18 ноября». Шатляр что-то тихо говорил незнакомцу. Бюзар решил, что речь идет о нем. Он поднял решетку, вынул сдвоенные части кареты…

— Интересно, — громко сказал Шатляр. — Подсчет сделан односторонне. Форма была куплена по дешевке у одной американской фирмы, которая старается проникнуть в Бионну. Игрушка продается по сорок франков за штуку торговой фирме в Камеруне. Вычтем стоимость электроэнергии… сырья, амортизации машины… накладные расходы… я беру широко…

Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.

— За полгода, — сказал он, — этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.

Бюзар отсек «морковку»…

— Я заработал больше, — вставил он, — триста двадцать пять тысяч — это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.

— Лошадей тоже надо кормить, — возразил Шатляр.

Бюзар опустил решетку.

— Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь…

Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.

— Парень хочет жить сегодня, — пояснил Шатляр.

Бюзар отсек, разъединил, сбросил… Шатляр со своим спутником отошли от него.

— А здесь тяжелые условия? — спросил незнакомец.

— На всех предприятиях тяжелые условия, — ответил ему Шатляр. — Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов… Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт… Во время оккупации давал деньги партизанам… Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.

— Он обеспечивает себе будущее…

— Не так-то все просто. Он остался «красным», как здесь говорят… Старик Морель до сих пор заходит в «Социальную Зарю» пропустить стаканчик вина, и ребята, смеясь, говорят ему: «Старый ренегат… ты что же, устроил самому себе революцию, в одиночку?» Он очень гордится, хвастается тем, что оказался изворотливее других. Хотя постоянно твердит: «Мое старое сердце по-прежнему с вами…» И в этом есть доля правды. Но все же относительно сносные условия работы на этой фабрике — заслуга сильного профсоюза.

— Этот парень тоже собирается устроить революцию в одиночку, — заметил незнакомец.

— Да, но теперь не те времена, в наши дни это уже невозможно, — сказал Шатляр.

Во время дневного перерыва Бюзар никак не мог заснуть. Лежа в кладовой на мешках с пластмассой, он долго ворочался с боку на бок и в конце концов вернулся в цех. Он встал за спиной брессанца, работавшего с поднятой решеткой.

Крестьянин вынул, отсек, разъединил, сбросил. Бюзар протянул ему сигарету и зажженную спичку. Брессанец успел закурить. Вспыхнул красный глазок, раскрылась форма.

— Завтра в полночь я кончаю, — сказал брессанец, разъединяя сдвоенные кареты.

— А я в восемь часов вечера. Мы с Мари-Жанной и сестрой зайдем за тобой, и все вместе отправимся на танцы.

— Ну и кутнем же мы, — сказал брессанец.

Он отсек, разъединил, сбросил. Глупо торчать у пресса, пока работает товарищ, подумал Бюзар; и так ему придется провести здесь еще целых четыре смены: от шестнадцати часов до двадцати, от полуночи до четырех утра, с восьми до полудня и снова от шестнадцати до двадцати. Бюзар вышел, дошел до фабричных ворот. В стороне Сен-Клода низкие тучи хлопьями нависли над горами. На углу авеню Жана Жореса какой-то велосипедист поскользнулся на мокром асфальте. Бюзар почувствовал озноб и вернулся на фабрику.

Когда он шел по цеху, многие рабочие молча улыбались ему. Один из них подмигнул и сказал:

— Ну что, завтра конец?

Бюзар ушел в кладовку и попытался читать валявшийся здесь номер известной лионской газеты. Но это его не интересовало. После окончания школы он не прочел ни одной книжки, не брал в руки газет, за исключением «Экип» и «Мируар спринт». Он не имел никакого представления о том, что происходит на свете, если не считать событий в мире велосипедистов. Правда, до него доходили обрывки всяких сведений из разговоров отца и рабочих на фабрике, но Бюзар старался пропускать мимо ушей все эти «заумные рассуждения», которыми, как он был убежден, люди пытались помешать ему устроить свое будущее по собственному усмотрению. Мари-Жанна полностью разделяла его взгляды. Оба рабочие, оба жили в Бионне, в этом рабочем городе, где за жизнь Сакко и Ванцетти боролось все население, откуда уезжали добровольцы сражаться за республиканскую Испанию, в городе, где все стены были покрыты надписями против генерала Риджуэя, и оба они, Мари-Жанна и Бюзар, были еще более оторваны от внешнего мира, чем Поль и Виргиния на своем острове. Подобные вещи были еще возможны и даже довольно часто случались во Франции этого периода.

Внимание Бюзара привлекла было спортивная хроника в этой случайно попавшейся ему на глаза газете, но, не найдя ничего о велосипедном спорте, он закурил и попытался ни о чем не думать; это очень трудно. Помимо своей воли, он принялся подсчитывать: еще шестнадцать часов, тысяча четыреста карет, две тысячи двести восемьдесят раз поднять и опустить решетку, сделать восемь тысяч шестьсот сорок движений… Бюзар вернулся в цех.

Без четверти четыре. Элен принесла еду. С нею пришла и Мари-Жанна.

Она впервые попала на фабрику. На ней был бледно-голубой, почти прозрачный плащ по теперешней моде, и туфли на высоких каблуках. Она шла по цеху напряженной походкой, презрительно надув губы. Мари-Жанна заранее ненавидела фабрику. Вот именно такой она себе ее и представляла: лампы холодного дневного света, вытянувшиеся, как огромные звери, прессы, медленно раскрывающиеся и закрывающиеся формы, которым ничего не стоит, она это знала, раздробить руку человеку.

Все взгляды были устремлены на нее.

Элен чувствовала себя гораздо непринужденнее. Целыми днями она работала на токарном станке в отцовской мастерской, часто приходила на «Пластоформу» за оправами для очков, которые Бюзары шлифовали, и большинство рабочих были с ней на «ты». Элен была помолвлена со слесарем-инструментальщиком из механического цеха.

— Как мило, что ты пришла, — обрадовался Мари-Жанне Бюзар. — Мы уже кончаем. Видишь, я был прав…

Об их свадьбе было объявлено. Она была назначена на следующее воскресенье, а в понедельник они уже будут в снэк-баре. Все, о чем мечтал Бюзар, почти сбылось, но он не испытывал никакой радости и сам не мог понять, почему это так.

— Знаешь, я чувствую себя, как в кино, — сказал он. — Видимо, я очень переутомился…

Гладкое, как всегда, лицо Мари-Жанны оставалось непроницаемым.

Бюзар съел плитку шоколада. Элен уговаривала его съесть еще бутерброд.

— Нет, не могу, не лезет, — отказался Бернар.

Начиналась его смена. Брессанец ушел в кладовку, и Элен понесла ему туда еду. Бюзар встал к прессу. Мари-Жанна молча стояла рядом с ним.

Бюзар быстро взмок. Он снял свою рабочую куртку и продолжал работать в майке, хотя в цеху вовсе не было так жарко. Мари-Жанне было в самый раз в плаще и шерстяном жакете. Этот цех самый новый на фабрике, и вентиляция здесь вполне приличная.

Бюзар потел все сильнее. Капли пота стекали у него со скул, падали в ямку над ключицей и медленно сползали под майку, которая их впитывала.

— Я сейчас вернусь, — проговорила Мари-Жанна.

Она вышла из цеха. Теперь походка у нее была решительная, и вернулась она почти мгновенно с флакончиком одеколона, который купила в ближайшей парикмахерской, на углу авеню Жана Жореса.

Бюзар поднял решетку, вынул игрушку…

Мари-Жанна смочила одеколоном свой батистовый вышитый платочек.

Бюзар отсек «морковку».

Мари-Жанна нежно вытерла платком пот с его лба.

— Продолжай, — говорила она. — Продолжай.

Она протерла ему виски.

Бюзар разъединил сдвоенные кареты и сбросил их в ящик. Зажегся красный глазок. Но Бюзар не поднял решетки. Форма не раскрылась. Пресс остановился.

Бюзар положил руки на плечи Мари-Жанны. Она продолжала тереть ему виски. Впервые она была с ним так ласкова.

— Бедный мой мальчик, — сказала она и прижалась к мокрому лицу Бюзара своим выпуклым лбом, гладким, как отполированное до зеркального блеска дерево дорогой мебели.

В глубине цеха кто-то свистнул. Другой рабочий издал губами звук поцелуя. Бюзар убрал руки с плеч Мари-Жанны. Он поднял решетку, вынул игрушку…

Мари-Жанна сунула флакон одеколона и платочек в карман Бюзара.

— До завтра, — сказала она. — В восемь часов я приду за тобой.

В это время Элен вернулась из кладовки, куда она относила еду брессанцу, и обе девушки вместе вышли с фабрики.

Они шли по авеню Жана Жореса. Мари-Жанна молчала. Она вспомнила потные плечи Бюзара и почувствовала себя гораздо более взволнованной, чем когда он лежал рядом с ней. Отныне вытирать ему пот — ее обязанность.

Она взяла Элен под руку и в порыве откровенности сказала:

— Я счастлива.

Элен удивилась: она привыкла к потрясающему самообладанию Мари-Жанны. Она неловко похлопала ее по руке.

— Конечно, конечно, красавица моя, милая…

В восемь часов вечера брессанец пришел сменить Бюзара. Он изо всех сил хлопнул ладонью по цилиндру.

— Холера! — сказал он машине.

Он ударил второй раз с силой, способной свалить быка, но чугун оказался крепче и даже не дрогнул.

— Холера, — повторил крестьянин. — Завтра в этот час я начну свою последнюю вахту.

Бюзара поразило поведение товарища. Ему еще не приходило в голову возненавидеть машину.

И опять, как в прошлый раз, ему не удалось заснуть. Провертевшись с час на мешках, он отправился бродить по фабрике. Ночью работают только прессовщики. В сборочном цехе на столах лежали недоделанные игрушки так, как оставили их работницы, когда раздался гудок, извещавший о конце рабочего дня.

На одном из столов, перед пустыми стульями, тянулась шеренга вертолетов. Только на последнем были прикреплены все лопасти. Сколько стульев, столько операций, сколько работниц, столько стульев. Бюзар подумал о том, как тоскливо, должно быть, целый день прикреплять одну и ту же лопасть к одной и той же оси, и как он был прав, пойдя на все, чтобы сбежать из этого города, где все, казалось, находят разумными столь бессмысленные занятия.

Перед соседним столом стояло два стула. Здесь собирали розовых пупсов, требовавших всего две операции; наклейка голубых глаз и сборка корпуса из двух половинок. Пупс-негр собирался в три приема, так как красные губы отливались отдельно.

Бюзар наткнулся на стол со своими каретами, вдоль которых тянулся длинный ряд стульев: четверка составлялась из отдельных лошадей и подвижного дышла. Коней украшали султанами. Белого цвета. Бюзар впервые увидел свою работу законченной.

В одиннадцать часов он вернулся к брессанцу.

— Все равно я не могу заснуть… давай я тебя заменю сейчас, а в три часа разбужу и заскочу домой.

Он спокойно принялся за работу. У него не выходило из головы: «Мне осталось всего две смены, если не считать этой… а после этой у меня будет пять часов отдыха, вместо четырех».

В двенадцать часов пришли рабочие первой воскресной смены и внесли некоторое оживление. Несколько человек похлопали Бюзара по плечу.

— Ну, последний день дотягиваешь, счастливчик.

Один парень сказал ему:

— Распогодилось. В восемь утра я пойду на рыбалку. Буду удить голавля на живца. В ноябре голавли жаждут только крови.

Потом воцарилась условная фабричная тишина с пришептыванием и бурчанием прессов и таким же неясным и непонятно откуда исходящим шумом, какой бывает ночью в лесу.

Бюзар вынимал сдвоенные кареты… Загудел зуммер полностью автоматизированного пресса. Бюзар оставил решетку поднятой и подошел к автомату, сигнализирующему о бедствии.

За его спиной раздался глухой стук, словно большой зверь плюхнулся в воду.

Бюзар резко обернулся и увидел, что форма пресса захлопнулась. Решетка оставалась поднятой.

И словно бы шуршание шелка: пришел в движение поршень.

«Пресс взбесился», — подумал Бюзар.

Бывает, что прессы сходят с ума, достаточно нарушиться одной из электрических цепей управления пресса, и последовательность движений машины нарушается.

Бюзар прикидывал, сколько часов займет ремонт. Механики приходят только в восемь утра.

— Да, финиш не завтра, — сказал он вслух.

У него от тоски сжалось сердце.

Зуммер автоматизированной машины продолжал подавать частые гудки. Случалось, что машины бесились одна за другой, словно заражая друг друга.

Красный глазок пресса Бюзара зажегся. Форма раскрылась.

Бюзар, не двигаясь с места, ждал, что будет дальше.

Форма закрылась. Бюзар испуганно отскочил.

Если машина действительно испортилась, поршень сейчас придет в движение. Но матрица заполнена. Следовательно, расплавленная масса выльется через зазоры между пуансоном и матрицей. Поршень все равно будет выбрасывать пластмассу, так как он двигается под давлением в несколько сот атмосфер.

Шток поршня остался на месте.

Значит, машина не взбесилась. Просто испортился электрический прерыватель. Даже при поднятой решетке ток продолжал проходить. Вот и все.

Бюзару пришло в голову, что он забыл восстановить блокирующее устройство.

Он поспешил к полностью автоматизированному прессу, который продолжал взывать о помощи. Засорился канал. Бюзар прочистил его, удалил приставшую к стенкам формы массу и включил ток, машина заработала, и по наклонной плоскости снова покатились голубые стаканчики цвета глаз Мари-Жанны.

Бюзар потерял десять минут. Счетчик покажет на шестьдесят карет меньше, чем полагалось. Если он потеряет еще хоть одну минуту, его ждет штраф. Для оплаты штрафа ему придется проработать лишнюю смену. И завтра к финишу он не придет.

Бюзар выключил рубильник, при помощи ручного управления разомкнул форму, вынул лежавшее там изделие и включил ток. Форма закрылась, поршень пришел в движение.

Теперь Бюзар работал с поднятой решеткой. «Мне кажется, что я восстановил прерыватель, но когда я это сделал — не помню, — говорил он себе. — Может быть, я его и восстановил, а он испортился. Но разве он может испортиться? Хотя электрический ток — хитрая штука, он всегда где-нибудь да просочится. Во всяком случае, одно совершенно точно: ток проходит даже при поднятой решетке. А я ведь восстановил прерыватель. Нет, я его не восстановил. Нет, восстановил. В общем, я уже ничего не помню».

Он вынул, отсек, разъединил, сбросил, стал ждать глазок. Теперь ему не надо было ни поднимать, ни опускать решетки, образовалась короткая дополнительная передышка, и он почувствовал облегчение, будто снял с плеча тяжелую ношу. Ему стало легче двигаться, легче дышать. Но он все время твердил себе; «Я должен остановить пресс и починить прерыватель».

Он сознавал это очень отчетливо, он понимал, как опасно работать без блокирующего устройства, при одной мысли об этом он чувствовал, как машина захлопывается на его руке и расплющивает ему пальцы.

«Но пока я буду восстанавливать прерыватель, я потеряю время, потеряю больше минуты, меня оштрафуют, и я не закончу завтра в восемь вечера», говорил он себе.

Его рассуждения были нелепы. Выпустит ли он двести одну тысячу семьсот восемьдесят карет вместо двухсот одной тысячи девятьсот шестидесяти, заработает ли он триста двадцать четыре тысячи семьсот франков вместо трехсот двадцати пяти тысяч, уже не имело никакого значения для его дальнейшей судьбы. Он мог даже немедленно бросить работу. Он уже скопил сумму, нужную, для внесения залога за снэк-бар. Расчет делался с точностью до сотен франков. Но он уже не мог рассуждать здраво, и такая простая мысль не приходила ему в голову. Вот уже шесть месяцев как все его существование было подчинено одной цели: проработать две тысячи двести сорок четыре часа, отлить за это время двести одну тысячу девятьсот шестьдесят карет и тем самым заработать триста двадцать пять тысяч франков. Если бы у него хоть на секунду мелькнула догадка, что он может отступить от этих цифр, он бы давно уже ушел с фабрики.

Он говорил себе: «Если я восстановил прерыватель, испортилось что-то в самой системе. Я должен прекратить работу до восьми утра, когда придут механики. А потом ждать, пока они починят, и ждать, кто знает, сколько часов, сколько дней!»

Он отсек, разъединил, сбросил, дождался красного глазка, вынул сдвоенную игрушку…

«Сейчас мне раздавит пальцы. Нельзя допустить, чтобы мне раздавило пальцы».

Он напряг все свое внимание.

Форма остается раскрытой десять секунд. Рука задерживается в ней всего четыре секунды.

Бюзар старался как можно быстрее вынимать готовое изделие. Этим он уменьшит опасность. Он стал вслух отсчитывать секунды. Ему удалось довести это время до трех секунд, потом до двух с половиной. Таким образом, у него оставалось в запасе семь, а затем и семь с половиной секунд.

Эх, была бы у него сейчас коробочка с макси тоном, которую он всегда носил в кармане рабочей куртки… Но после памятной ночи, проведенной в кабаке Серебряной Ноги, Бюзар дал себе слово больше не прибегать к этому возбуждающему средству. Он приписывал действию макситона то непреодолимое желание пить, которое им овладело после первой рюмки рому. У него тогда два дня мучительно болела голова…

Но сейчас он горько сожалел о том, что выбросил таблетки макситона в гортензии, росшие под окном Мари-Жанны.

Бюзар снова стал считать секунды. Он тратил на извлечение карет те же две с половиной, три секунды…

Ему пришло в голову, что, если заставить себя как можно напряженнее и быстрее работать, это поможет бороться со сном. Он попробовал удержать тот же темп, не отсчитывая секунды, по инерции.

Бюзар взглянул на часы: десять минут второго. Брессанца он разбудит в три часа.

Когда он снова посмотрел на часы, было уже без десяти два. Он принялся считать вслух: рука оставалась в форме четыре секунды и даже немного дольше.

«Я потеряю пальцы», — мелькнуло у него в голове.

Он ждал, а вдруг что-нибудь вынудит его отойти от пресса: например, опять закапризничает автомат. Он прислушивался, не загудит ли зуммер. Так продолжалось довольно долго. Бюзар опять бросил взгляд на часы: пять минут третьего. Он снова проверил себя: рука задержалась в форме больше шести секунд.

Он подумал: «Плохо мое дело, наверняка оттяпает пальцы».

Он ждал, а вдруг кому-нибудь из рабочих отдавит руку раньше, чем ему. Он услышит крик, бросит пресс и кинется на помощь. Всегда так бывает: рабочие оставляют свои машины, чтобы помочь пострадавшему. Он поступит, как все. А пока придет «скорая помощь», на часах уже будет три. И он спасен.

Бюзар взглянул на часы: двадцать пять минут третьего. Он опять проверил, сколько времени рука находилась в форме: шесть с половиной секунд. Он отсек «морковку», разъединил кареты. И громко сказал:

— Так я доиграюсь!

Сбросил симметричные кареты в ящик. Он твердо решил:

«Сейчас я починю электрический прерыватель… Я спасен». Загорелся красный глазок. Бюзар вынул, отсек, разъединил, сбросил, вынул, отсек…

Часы показывали сорок две минуты третьего. Раздался крик Бюзара. Рабочий с ближайшего пресса тут же подбежал к нему. Рука Бюзара была защемлена формой по самое запястье.

У него все еще был широко открыт рот, как будто он кричал, но не было слышно ни звука. Рабочий подхватил его под мышки, чтобы не дать упасть. Форма раскрылась. Бюзар рухнул на грудь рабочего. Подбежали остальные. Один из рабочих уже звонил по телефону. А брессанец спал.

Давление в несколько тысяч килограммов Бюзару раздробило всю кисть… Ожоги покрывали руку до самого локтя, так как расплавленная масса, вытесненная из формы зажатой рукой, вытекла сквозь зазоры.

Бюзару наложили жгут. Прибыла карета «скорой помощи». Рабочие разошлись по своим местам.

8

Если вы, проезжая через Бионну, зайдете в «Пти Тулон», вы всегда застанете там одну и ту же картину.

В глубине зала, за одним из угловых столиков сидят любители тарока распространенной в Юрских горах игры в карты. У одного игрока нет руки. Из рукава куртки торчит никелированное приспособление, нечто среднее между щипцами и крючком. В этой искусственной кисти, прикрепленной, по-видимому, к культяпке, безрукий держит сложенные веером карты. В течение дня игроки сменяются, а безрукий остается сидеть все на том же диванчике в углу. Он играет с самого раннего утра до поздней ночи, пока не закроется бистро. Это Бернар Бюзар, владелец «Пти Тулона».

Время от времени он стучит своим стальным протезом по мраморной доске столика, и немедленно к нему подбегает хозяйка, его жена — Мари-Жанна.

Бюзар сухо распоряжается:

— Получи с шестого номера, они хотят расплатиться.

— Сейчас.

— Пиво еле течет.

— Я спущусь в погреб и проверю, в чем дело.

— Папаше Вэнэ охота развлечься. Почему ты с ним неприветлива?

— Постараюсь быть любезнее.

— Улыбайся!

— Хорошо, — покорно отвечает Мари-Жанна.

Бюзар дает понять, что разговор окончен, стукнув по столику своей металлической рукой. У игроков смущенный вид, Мари-Жанна убегает.

Чаще всего Бювар подзывает жену, чтобы заказать напитки:

— Налей всем еще по рюмке!

— Хорошо, — отвечает Мари-Жанна. — Повторить то же самое? — спрашивает она игроков.

Одни просят коньяку, другие вина, а Бюзар всегда только рому. Он пьет с утра до поздней ночи. По его виду не скажешь, что он пьян. Но к концу дня кажется, что его глаза сходятся все ближе и ближе, и от этого у него становится мрачное и злое лицо.

Мари-Жанна все такая же аккуратная, чистенькая, отшлифованная, как и в прежние времена.

Однажды, это было через полгода после того, как они купили бистро, я спросил Бюзара, почему он так суров со своей женой.

— Она шлюха, — заявил он в ответ.

Я принялся было ее защищать, но он сухо оборвал меня:

— Я знаю, что говорю. — И углубился в свои карты.

Мне пришлось много раз, окольными путями, возвращаться к этому вопросу, прежде чем я добился от него объяснений.

После того как Бюзар потерял руку, владелец снэк-бара отказался доверить ему свое заведение, опасаясь, что вид калеки отпугнет посетителей. Да и как он будет обслуживать клиентов одной рукой?

Заработанные Бюзаром триста двадцать пять тысяч повезла в Лион Мари-Жанна. Хозяин снэк-бара сказал ей:

— Я не хочу пользоваться печальным положением вашего жениха. — И полностью вернул внесенные ранее триста семьдесят пять тысяч, несмотря на договор, в котором была оговорена уплата неустойки.

Итак, Мари-Жанна вернулась в Бионну с семьюстами тысячами франков. Бюзар находился еще в больнице. Ожоги на руке гноились, у него поднялась температура, и он беспрерывно твердил:

— Я тут оставил руку, но сам я смоюсь.

Он вспомнил басню, которую учили в школе: лисица, чтобы вырваться из капкана, перегрызла себе лапу. И Бюзар повторял в бреду:

— Я настоящая лиса.

Мари-Жанна скрыла от него крах их затеи.

В это же время Серебряная Нога объявил, что уезжает из Бионны. Здесь, мол, негде развернуться его таланту организатора ночных увеселений. Он решил купить бистро в Париже, около площади Бастилии, и продавал свой «Пти Тулон» за два миллиона франков, из которых восемьсот тысяч просил наличными.

Все, включая и обоих Морелей, уговаривали Серебряную Ногу спустить цену с тем, чтобы Мари-Жанна могла купить это бистро. И впрямь Серебряная Нога заломил слишком высокую цену. «Пти Тулон» не был таким уж доходным заведением, чтобы платить за него два миллиона.

Целую неделю Серебряная Нога упорствовал и вдруг совершенно неожиданно уступил. Мари-Жанна приобрела бистро за семьсот тысяч франков наличными и миллион векселями, растянутыми на два года.

К тому времени, когда была подписана купчая, у Бюзара уже спал жар. Он находился в состоянии прострации. Мари-Жанна, не вдаваясь в подробности, рассказала ему о своих торговых переговорах. Бюзар отнесся ко всему с полным равнодушием. Он только удивился, да и то не сразу, что Мари-Жанна согласилась остаться в Бионне.

Они поженились, как только Бюзар выписался из больницы, и сразу же вступили во впадение «Пти Тулоном».

Бюзар убедил себя, что весь город смеется над ним, и мучил себя, придумывая все новые оскорбительные для самолюбия подробности: «Вы видели этого молодого человека, который решил „жить сегодня“? Он вообразил, будто нашел способ смыться отсюда, и потерял на этом руку. И теперь на всю жизнь прикован к Бионне, к своему борделю». Бюзар ошибался: его только жалели. Он очень стыдился дурной репутации бистро времен Серебряной Ноги, поэтому стоило какой-нибудь девушке громко рассмеяться, как он немедленно выставлял ее вон. Он подходил к столику и, постучав своей стальной рукой по мраморной доске, говорил:

— Ну-ка, убирайся отсюда! И больше чтоб я тебя не видел. Здесь не публичный дом.

Молодые люди, сопровождавшие девушку, не отвечали, потому что вид у него был свирепый, потому что жалели его, да и кто же полезет драться с калекой? Но в это бистро уже больше не возвращались.

Бюзар выгнал также и Жюльетту Дусэ. Вскоре она уехала из Бионны с каким-то коммивояжером. Теперь ее можно встретить в ночных кабаках Лиона. Она утратила былую свежесть, которая наводила на мысль о весенней травке.

Бюзар носил сандалии на веревочной подошве, и первое время после того, как стал хозяином и еще не играл целыми днями в тарок, бывало, неслышными шагами подкрадывался к столику или стойке бара и подслушивал чужие разговоры.

Таким образом он услышал, как ссорились Мари-Жанна и Жюль Морель. Мари-Жанна стояла за стойкой бара. Жюль Морель перед ней, наклонившись над стойкой.

— …И тогда я оставлю тебя в покое, — говорил Жюль Морель.

— Нет, — ответила Мари-Жанна.

— Ни одна женщина не стоила мне стольких денег…

— Надо было раньше думать.

— А если я потребую от тебя сразу всю сумму?

— Я теперь больше не живу в поселке, а бистро не на мое имя.

— Я могу выгнать твою мать.

— Только попробуйте!

— Сука!

Жюль Морель ушел, не заметив Бюзара.

— Ты с ним переспала, чтобы он тебе дал недостающие триста тысяч на покупку кабака… Я ни на минуту не поверил, что Серебряная Нога уступил, чтобы доставить мне удовольствие.

Мари-Жанна упорно все отрицала. Действительно, она три года не платила Жюлю Морелю за свой барак в поселке. Но она никогда не путалась со стариком. Правда, она его обнадеживала, но этим все и ограничилось, вот почему он и приходит скандалить.

— Он сказал: «Еще раз, и я тебя оставлю в покое».

— Нет, он сказал: «Один только раз…» А я на это ответила: «Нет».

— Ты сделала из меня «кота».

Мари-Жанна настойчиво опровергала все обвинения. Они пререкались дни и ночи напролет. И вот с тех пор Бюзар стал так сурово обращаться с Мари-Жанной.

Я попросил разъяснений у Корделии. После несчастного случая с Бюзаром она несколько раз беседовала со своей подругой, хотя Бюзар злился, когда они секретничали, и все время отзывал Мари-Жанну под предлогом всяких дел.

— Никогда ничего у Мари-Жанны не было со старым Морелем, — твердо сказала мне Корделия.

— Давай прибегнем к нашему излюбленному способу проверять честность наших друзей, — предложил я.

Мари-Жанна внесла семьсот тысяч наличными; происхождение этой суммы нам известно; здесь все чисто. На миллион франков она выдала векселя; обеспечением служил оборотный фонд предприятия; в этом тоже нет ничего неясного. Но почему же Серебряная Нога внезапно уступил, в то время как вначале он был неумолим? Это мне казалось подозрительным, так же как и Бюзару.

— У Серебряной Ноги доброе сердце.

— Вот в это я никогда не поверю.

Я знал, что Серебряная Нога способен спустить в одну ночь триста тысяч франков, проиграть их, может в пьяном умилении подарить их кому-нибудь, кто напомнит ему о его былой удали, но отказаться от них в присутствии нотариуса — ни за что в жизни.

— А я верю Мари-Жанне, — упорствовала Корделия. — Она еще ни разу мне не соврала.

— Вы что-то слишком часто шушукаетесь.

— На то мы и женщины…

Она вспомнила о нашем с нею старом разговоре:

— Мы — как бои. У нас от «белых» есть свои секреты.

— Вот именно. И ты сейчас врешь мне. Ты покрываешь Мари-Жанну.

Каждый из нас приводил все те же доводы, и я не мог избавиться все от тех же сомнений, и наш спор длился без конца.

В первое воскресенье мая 1955 года брессанец, отбывавший военную службу, получил отпуск и приехал в Бионну, чтобы принять участие в традиционной гонке. Он снова победил; теперь он умел правильно пользоваться переключателем скоростей.

Мы встретились с ним в начале вечера в «Пти Тулоне». Он еще не был пьян. Корделия отозвала его в сторону, и они долго беседовали; Корделия говорила очень возбужденно; видимо, она что-то выспрашивала; брессанец отвечал односложно и смущенно; он несколько раз заливался краской. Он заказал себе рюмку рома, но Корделия не дала ему пить. Она, казалось, настаивала на чем-то, а он пытался увильнуть от прямого ответа.

— Ты похожа на великого инквизитора, — крикнул я Корделии.

Наконец она подозвала меня и Бюзара к своему столику.

— Выкладывай, — сказала она брессанцу.

Тот рассказал, что недостававшие триста тысяч дал Серебряной Ноге он. И сразу же после этого уехал на велосипеде к себе в деревню, чтобы там повеселиться до армии на оставшиеся у него двадцать пять тысяч. Получил ли он расписку? Конечно, получил. Может ли он нам ее показать? Он не помнит, куда дел эту расписку, скорее всего сунул в ящик стола на ферме родителей; когда вернется домой, он ее поищет. Почему он дал эти триста тысяч?

— Бернар — мой товарищ.

Почему Серебряная Нога ничего не рассказал?

— Я его об этом попросил. Ведь расписку-то я взял.

Зачем же ему надо было хранить это в тайне? И почему он удрал, ничего никому не сказав?

— Это никого не касалось, кроме меня…

Вот и все, что удалось вытянуть из брессанца. Бюзар подозрительно смотрел на него. Я тоже отнесся к его объяснениям с некоторым недоверием.

Оставшись наедине с Корделией, я спросил ее:

— Растолкуй мне наконец, почему он не дал деньги непосредственно Мари-Жанне? И чего он скрылся так, будто украл эти триста тысяч, а не подарил их своему товарищу?

— Он стыдился своего поступка.

— На мой взгляд, он, скорее, должен был им гордиться.

— Ему было стыдно, потому что в его представлении он должен был на эти деньги, заработанные им каким-то чудом, купить волов и коров, в которых нуждается его отец и которые понадобятся и ему самому.

Он боялся также прослыть дураком. С его точки зрения, умный человек не станет выкидывать триста тысяч франков, послушавшись своего сердца.

— Так-то это так… — проговорил я.

Рассказ брессанца не переубедил Бюзара. Он был уверен, что Корделия подговорила крестьянина, научила его что говорить. Он по-прежнему плохо обращался с Мари-Жанной.

В эту минуту, когда я заканчиваю свою повесть, мне сообщили, что вот уже три месяца, как Бюзар не платит по векселям, выданным Серебряной Ноге. Меня это нисколько не удивляет. Бюзар своим неприветливым обращением понемногу отпугнул всех посетителей. А только что Корделия узнала от матери Мари-Жанны, что ее зять собирается продать бистро и вернуться на фабрику.

Приноровившись, можно обслуживать пресс и одной рукой. Жюль Морель разрешил ему попробовать. Мари-Жанне не придется больше работать белошвейкой, за это время она растеряла своих заказчиц. Но Поль Морель предложил ей поступить в сборочный цех.

— У нее будет более независимое положение, чем в торговом деле, сказала ее мать.

Они собираются жить все втроем в поселке, в том же бараке, который остался за ними. Мать благоразумно поступила, не переселившись в меньшую квартиру. Теперь Бюзар будет зарабатывать по сто девяносто франков в час; после несчастного случая с ним возмущенные рабочие объявили забастовку и добились нового увеличения на десять франков.

К тому же Бюзар получает пенсию как инвалид труда.

— Нуждаться мы не будем, — сказала мать Мари-Жанны.