Убивали природу, но кричал человек.

Сейчас трудно сказать, кто именно крикнул первым. Может быть, совхозный сторож, увидав в темноте летней ночи зловещий черный поток. Может быть, водитель грузовика, которому этот поток внезапно перекрыл дорогу. А может быть, тот запоздалый путник, который свернул к реке с большака, нырнул в прохладные воды Тобола, поплыл, накупавшись вдосталь, назад — и вдруг отпрянул: свинцово отливая под лунным лучом, к берегу стремительно приближался поток, одуряюще пахнувший нечистотами.

На следующий же день поток получит в документах вполне научное именование: «Загрязненные сточные воды медно-аммиачного производства». Именно они прорвали в ту ночь хлипкую дамбу, преграждавшую до поры до времени путь отраве, и устремились по широкому логу на пастбища, на поля, на берег реки.

Кричали люди, случайно застигнутые посреди ночи ядовитым потоком. Кричали, взывая о помощи. И помощь пришла. Поднятые по тревоге рабочие завода, одарившего округу зловонными ядами, — и те рабочие, которые исполняли при этом свой служебный, производственный долг, и те, которые исполняли лишь долг нравственный, — образовали аварийные группы. Борьба шла около суток. Трактора и землечерпалки, подъемные краны и тягачи, отработанные шины, валявшийся на свалке металлический хлам, обрубки бревен и досок, мешки с землей — все было брошено в бой, чтобы заделать прорыв. А пока он шел, этот бой, «загрязненные сточные воды» продолжали безжалостный штурм всего, что попадалось им на пути.

Только следующей ночью прорыв был наконец ликвидирован. Настало время подводить итоги. Их подводили еще много недель. «Обошлось без человеческих жертв», — гордо рапортовал директор завода Шелестов.

Порадуемся: без человеческих. И вернемся к истокам.

Какие вопросы всегда задают, когда приходит беда? Вопросы одни и те же: как все это случилось? Почему? Можно ли было беды избежать?

В поиск ответов на эти вопросы включились десятки людей. Юристы, химики, электрики, проектировщики, строители, архитекторы, мелиораторы, гидротехники, представители множества специальностей из разных городов страны искали причины и подсчитывали урон. Сотни, если не тысячи рабочих часов — капитал драгоценный и невосполнимый — ушли на то, чтобы доказательно установить очевидное. Установить, но, увы, не исправить.

…У Кустанайского завода химволокна история не такая уж длинная. Но все же — история. Создали его еще в годы войны, когда на востоке, вдали от фронта, бурно начала развиваться большая индустрия. Производство, говорят, было отличным: налаженным, продуктивным. Сложился спаянный коллектив: люди работали здесь не годами — десятилетиями. Знали дело свое. И ревностно к нему относились.

Но ничто не стоит на месте. Росли потребности тех, кого принято называть населением. То есть попросту — нас с вами. Вошла в обиход новая ткань. Менялась технология. Осваивались современные образцы. Рос и сам город: число жителей давным-давно перевалило за сто тысяч. Сильным и молодым рабочим рукам надо было найти применение.

Нашли. Рядом со старыми корпусами завода поднялись новые. Решено было вырабатывать волокна, из которых делают синтетическую ткань самого высокого качества. Красивую. Модную. Ту, которую не отличить от натурального меха. От кожи. От бархата. Штапеля. Или вельвета. Спрос на эти ткани огромный. Изделия из них раскупаются молниеносно. Ввозим мы эти изделия большей частью из-за границы. Теперь могли бы ввоз сократить. Делать сами. Ничуть не хуже, чем наши поставщики.

Таков был замысел — обоснованный со всех точек зрения и разумный. Оставалось — осуществить.

— Знаете, почему еще выбрали Кустанай? — спросил меня в Алма-Ате один видный хозяйственный деятель. Он, как и многие его коллеги, охотно, с пониманием важности тех проблем, что стоят за «отдельным случаем», помогал мне собрать материал. — Не знаете? — Улыбаясь, он подбросил на ладони кусок синтетической пряжи. — Эта капризная красавица любит хороший климат. И чистый воздух с большим содержанием кислорода. В Кустанае — как раз такой…

Что ж, понять можно: даже химии нравится чистый воздух. Но взаимна ли эта любовь? Без химии, ясное дело, современное общество не проживет. Однако за блага, которые она нам дарит, приходится порою платить слишком высокую цену. В том задача и состоит, чтобы цену эту уменьшить, чтобы урон, который несут природа и люди от столь нужного нам производства, не перечеркнул его выгод.

Наверно, у каждого в мире завода есть не только полезная продукция, которую он выпускает, но еще и отбросы. Так сказать, шлак. Шлак этого производства, его сточные воды, содержит медь и аммиак. Надо от них избавляться. Но как? Теперь, когда беда уже стала свершившимся фактом, эксперты единодушны: существовавшая (и продолжающая существовать!) на заводе система очистки заведомо чревата опасностью. Система — это расположенные каскадом пять котлованов, заполняющихся грязной водой: влага постепенно испаряется, медь и аммиак оседают на дно.

Опасность даже не в том, что воздух заражается парами отнюдь не стерильной чистоты. Опасность в том, что при каскадном расположении очистителей значительный перепад высоты может даже при небольшой аварии привести, как сказано в заключении экспертов, «к катастрофическим последствиям». Достаточно повредиться перегородочной дамбе, отделяющей секцию, расположенную выше, от секции, расположенной ниже, — напор дополнительной массы воды, хлынувшей в нижний отсек, прорвет следующую перегородку. А потом — следующую… «Такая система очистки, — сказано в заключении видных специалистов, — может быть рекомендована только при хорошо налаженной службе эксплуатации, при качественном возведении поперечных дамб и соответствующем креплении напорных откосов».

Ничего этого, к сожалению, не было. Ни хорошо налаженной службы, ни качественного возведения, ни соответствующих креплений. Ничего! Когда пришла беда, оказалось, что целые годы (не месяцы — годы!) все держалось на волоске и только чудо до поры до времени спасало завод от беды.

Проектанты были ничуть нас не глупее, опасность прорыва предвидели. Потому и записано было в проекте: эксплуатировать лишь при условии, что за системой очистки (ее именуют «поля испарения») постоянно будет следить специальная бригада рабочих. Обратите внимание: постоянно. Обратите внимание: бригада. И притом — не случайные люди, которые походя, между другими делами, навещают отстойник, — нет, специалисты, профессионалы, для того и взятые на работу.

Так официально было записано, никто с этим не спорил, оговорка устроила всех. Только кто же потом вспоминает, что записано в примечании к приложению? Объект сдан, запущен, работает. Проблем невпроворот… Где уж тут думать о какой-то грядущей опасности, к тому же опасности проблематичной? Сменялись директора, новые не имели понятия о том, что тревожило старых, проектные документы со всеми их условиями и оговорками давно погребены в архиве. Не грянул бы гром — кто бы о них вспомнил?

А грянул он так.

Ранним июньским утром слесари цеха водоснабжения Казаков, Алексеев и Мулужанов побывали на испарителе — от города это несколько километров. Картина открылась их взору плачевная: дамба, отделявшая вторую ступень испарителя от третьей, почти полностью размыта. Настолько размыта, что даже пройти по ней было уже невозможно. Уровень черной, одуряюще пахнувшей жидкости во втором резервуаре был много выше предельной отметки, а приток новых вод увеличивался час от часу.

Надо ли быть специалистом, чтобы понять: положение угрожающее? Даже не угрожающее — катастрофическое. И что есть только один-единственный выход: всеобщий аврал. Сейчас же. Ни минуты не медля.

Слесари вернулись на завод, разыскали газосварщика Силаева, которому за четыре месяца до этого было поручено исполнять обязанности начальника участка, и рассказали ему, что видели. В этих делах Силаев был не очень-то сведущ, обратился повыше — к начальнику энергоцеха Надеждину. «Что за паника? — удивился Надеждин. — В первый раз, что ли? Да про эту дамбу тут каждый знает». И ушел: на него свалилась в тот день уйма забот. Действительно — уйма: говорю без малейшей иронии.

Что было дальше? Дальше не было ничего. Целых десять дней — ничего! Каждый «отреагировал»: слесари предупредили, и. о. начальника уведомил, начальник успокоил. И вроде бы даже был прав: по рассказам очевидцев выходило, что дамба прорвется вот-вот, а она не провалась ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

Прорвалась она через десять дней.

Ширина прорыва составила четырнадцать метров, а длина — пятнадцать. Стремительно хлынул мутный поток, понесся к реке, заливая отравой пастбища и поля, луга и дороги.

Бассейновая инспекция потом подсчитает: в Тобол вылилось 580 тысяч кубометров «химически грязной воды» (а если сказать по-простому, то — яда).

Подсчитают потом и эксперты: погибли сотни гектаров капусты, огурцов, моркови, ячменя, кукурузы, уничтожены многолетние травы, орошаемые сенокосы, снесены постройки, разрушена оросительная система, размыты пути. Отравленные воды Тобола выбросили на берег ни много ни мало тридцать пять тонн погибшей рыбы (в основном, щуки и лещи). Множество предприятий и хозяйств, в том числе четыре совхоза, — среди особенно тяжело пострадавших. Ущерб, исчисленный в деньгах, намного превысил миллион рублей. Ущерб, подсчету не поддающийся, — куда как больше: кто гарантирует полное выздоровление почвы? Надежную очистку реки? Кто определит близкие и отдаленные последствия проникновения яда в корма, семена, в подпочвенные воды? Да и как вообще подсчитать, чем потом — через месяц, через год или два — отзовется сегодняшняя беда?

Наступил час расплаты.

Но расплачиваться-то, оказалось, фактически некому. Каждый нашел доводы в свою защиту и был, если уж говорить откровенно, по-своему прав.

Ссылались на плохой проект — он, действительно, был не из лучших.

Ссылались на то, что постройка сооружений велась с отступлением от проекта — и это, как принято говорить, увы, имело место.

Ссылались, само собой разумеется, на погоду: в июне вроде бы задождило. И ветер, кажется, был — он способствовал напору воды.

Что еще было? Все было! Все, на что каждый кивал, стремясь отыскать спасительную соломинку. И тогда получалось, что спрашивать не с кого. Тем более не с кого, что никто ни о чем толком не знал.

Вот для примера переписанный мною из судебного дела красочный диалог между следователем и начальником отдела техники безопасности Холодовым:

«Вопрос. Велся ли контроль за эксплуатацией системы испарения?

Ответ. Не могу пояснить.

Вопрос. Производились ли обследования состояния дамб системы испарения?

Ответ. Затрудняюсь ответить.

Вопрос. Ремонтировалась ли когда-нибудь эта система?

Ответ. Затрудняюсь ответить.

Вопрос. Кто конкретно занимался на заводе охраной природы?

Ответ. Указать не могу».

Продолжим? Или прервем, поскольку диалог занимает еще три страницы и ничем не отличается дальше ни по стилю, ни по содержанию от приведенных строк?

Давайте прервем, чтобы дать слово другому свидетелю (свидетель — именно так!): начальнику медно-аммиачного производства Кадамцевой. Того самого производства, которое и дарит нам «химически грязную воду».

«Вопрос. Бывали ли вы когда-нибудь на полях испарения?

Ответ. Никогда.

Вопрос. Кто следил за состоянием дамб?

Ответ. Это мне не известно.

Вопрос. Как проводилась эксплуатация системы?

Ответ. Не могу пояснить.

Вопрос. Обсуждался ли на совещаниях или оперативках вопрос о контроле за работой очистительных сооружений?

Ответ. Не могу пояснить.

Вопрос. Интересовались ли вы вообще, что происходит с отходами вашего производства?

Ответ. Это меня не касается.

Вопрос. Имеется ли какая-нибудь инструкция по эксплуатации очистительной системы?

Ответ. Это мне не известно».

Первая реакция на краткие, но выразительные ответы свидетелей: вранье. Попытка ввести в заблуждение. Любым путем отстраниться: не слышал, не видел, молчу…

Но то лишь первая реакция. Теперь, ознакомившись с положением дел на заводе достаточно полно, могу твердо сказать: ответы правдивы. И в том, что они правдивы, куда больше беды, чем если бы это была ложь.

Действительно: о том, как работают «поля испарения», как должны работать, что происходит там наяву — на «полях», в десяти километрах от города, — об этом на заводе едва ли толком кто-либо знал. Уже после несчастья, когда стали искать концы, когда надо было понять, кто за что отвечает хотя бы формально, нигде не нашлось ни одного (представляете, ни одного!) первичного документа: ни акта приемки сооруженной системы очистки (с условиями и оговорками, о которых сказано выше), ни инструкции по ее эксплуатации, ни приказа, который возложил бы на кого-то какие-то обязанности — конкретно и четко. И опять возражу, если кто-то подумает: упрятали, изъяли или, проще сказать, украли. Ничуть не бывало! Одни документы попросту утонули в тоннах бумаг, другие выкинуты на свалку за полной ненадобностью, третьих не было вовсе. «Не до того было!» — ответил на мой вопрос один из работников завода, и над фразой этой, которая сначала вызывает протест, право, стоит подумать.

Я вспомнил о ней уже в Алма-Ате, погружаясь в подробности той истории. Розыск отдаленных причин катастрофы привел меня в Госплан республики. Ответственный сотрудник, с которым я говорил, выслушав мой монолог насчет разгильдяйства, ставшего причиной прорыва, реагировал коротко: «Все не то!»

«А что будет — то?» — спросил я. И он показал документы, взглянув на которые я понял, что они уведут меня от прорыва слишком уж далеко. Но — вот парадокс: чем дальше я от него уходил, тем больше к нему приближался.

Сначала я наткнулся на цифру, которая не могла не поразить: в том году, когда случился прорыв, план выпуска продукции завода по производству синтетической пряжи выполнен был едва на 15 процентов. (Теперь, «скорректированный» резко и многократно, он выполняется уже на все сто.) Конечно, отстающие предприятия не бог весть какая уж редкость, но — чтобы 15 процентов!..

Поражаться, однако, пришлось недолго. Оказалось: цех был сдан ну конечно же с недоделками. С такими, без устранения которых он работать не может.

Но ведь сдан! Значит, денег на доводку — по крайней мере до пуска — заводу не полагается. А пустить без доводки нельзя. Заколдованный круг…

Теперь вроде бы ясно, чем была занята заводская администрация, что отвлекало ее от забот, казавшихся столь далекими и мало реальными. Второстепенными — так будет точнее. Какие там поля испарения, когда чуть ли не в простое целое производство! Да и этого мало! Трудно поверить: даже ту продукцию, что завод выпускал, некуда было сбыть. Ткань, из которой делают дубленки и шубы, костюмы и куртки, блузки и кофточки, ковры и многое что еще, — ткань, за которую государство платит валюту и которой все равно нет возможности обеспечить потребности рынка, ее, оказалось, — свою, отечественную! — некуда сбыть! Навалом лежала она на складе, портилась, гнила, превращалась в труху, а десятки фабрик страны в это же самое время тосковали по сырью, буксуя из-за его недостатка.

Бестолковщина? Если бы только…

Вы думаете, «тоскующие» фабрики и комбинаты не знали, что в Кустанае выпускается драгоценная пряжа? Знали, но договоров на поставку не заключали.

Почему же не заключали? Не иначе как пряжа была невысокого качества.

Ничуть не бывало. Качество было отличное. Но — повторим опять: завод лихорадило. Работал он неритмично. Пятнадцать процентов от плановых норм… Какой уважающий себя потребитель вступит в деловой контакт с поставщиком, который не может гарантировать исполнение договора? Ведь у фабрик-производительниц тоже есть план. Они тоже отвечают перед своими заказчиками. Перед системой торговли. А та — перед нами…

Вот такая выходит цепочка. Что ни день, то заботы. Вопросы. Проблемы. Их надо решать. Но как?

А вот как: брали деньги. У государства, конечно. На доводку. Наладку. На что-то еще. На то, что делать должны до ввода в эксплуатацию. А тут — делали после.

10 миллионов рублей — только за один год. А всего — в два раза больше. Может быть, даже и в три: доводка все еще продолжается. Легко подсчитать, во что обошлась государству «готовность» к пуску, существовавшая не в реальности, а на бумаге. «Готовность» ради победных рапортов. Ради премий. Ради туфты. И летят в трубу все новые и новые деньги. Доделка недоделок: кажется, это называется так.

— Теперь вы, конечно, понимаете, — сказал мне с весьма печальной иронией алма-атинский мой собеседник, — при такой неразберихе прорыв практически неизбежен. Не тот, так этот… И что жалкий миллион, в который он пока обошелся, в общем-то — сущие пустяки.

Беда, однако, в том, что «не пустяки» — дело, увы, неподсудное, а «пустяки» — совсем наоборот. Доделка недоделок и бестолковщина со сбытом проходят по графе «трудности производства», а прорыв — по графе «уголовные преступления».

Стали искать виновных. Было это отнюдь не легко. Никто вроде бы не скрывается от правосудия, все на местах, объявлять розыск не надо, но на ком остановить выбор? Кому сказать: ты отвечаешь?!

Казалось бы, чего уж проще: кто по службе обязан был обеспечить безаварийность, тот и отвечает. Но кто обязан? Инструкций нет, приказов нет. Ни одного документа, который точно определил бы чьи-то обязанности! А взаимозависящих друг от друга причин столько, что, возьмись их учитывать следствие, не хватило бы, думаю, мест на скамье подсудимых.

Приняли такое решение: судить троих. Могли бы принять и иное: ну, скажем, двоих. Пятерых. Семерых. Обосновать любое из них было, пожалуй, нетрудно.

Выбор пал на главного инженера завода Молодцова, начальника энергоцеха Надеждина и исполнявшего обязанности начальника участка водоснабжения и канализации медно-аммиачного производства Силаева. Всех троих осудили условно и оставили работать на заводе. Общественный защитник от имени коллектива просил вообще их оправдать, признать случившееся стихийным бедствием; а про подсудимых сказал, что это преданные делу работники и спрос с них невелик.

Хотя вины своей подсудимые не признали, приговор они не обжаловали, и так это дело благополучно закончилось к общему для всех удовольствию: порок вроде бы наказан, а пострадавших, в сущности, нет.

Лишь через год после приговора вдруг вспомнили: а с миллионом-то, который потеряли ни за что ни про что, — с ним-то что делать? Завод своих сотрудников пощадил, на их карман посягнуть не посмел, сам расплатился с жертвами ночного прорыва. Прокурор же проявил принципиальность и твердость и предъявил к виновным иск. Если он будет удовлетворен, Молодцов выплатит 120 тысяч, Надеждин — 130, а Силаев — всего ничего: 60. Остальные расходы возьмет на себя казна.

Значит, так: десятки, а может, и сотни людей причастны к безалаберщине и халтуре, которым известные сатирики дали точное имя: головотяпство со взломом. А расплачиваться за всех будет не только Молодцов, который все списал на плохой проект и плохую погоду, не только Надеждин, который отмахнулся от сигнала беды, но еще и газосварщик Силаев. За то, что — цитирую официальный документ из судебного дела — «не ставил вопроса об укреплении мокрых откосов дамб». Уж чего-чего, а «ставить вопросы» на заводе умели. Не умели на них отвечать…

Закон повелевает, выбирая меру наказания, не забывать и о личности того, кому она предназначена. Последуем его велению, взглянем на личность. Силаеву за пятьдесят, но в его трудовой книжке только одна запись. Все 35 лет он проработал на одном и том же заводе, в одном и том же цехе, на одном и том же посту. Все, что он делал, будучи газосварщиком высшей квалификации, — безупречно. Кому же было, как не ему, ветерану и крупному специалисту (в своей области — специалисту!) поручить временно возглавить участок, страдавший из-за отсутствия кадров? Кому же было, как не ему — ветерану, болеющему за свое производство, — согласиться, приобретя лишние хлопоты и ощутимо потеряв при этом в деньгах?

Ирония судьбы: именно ему, ветерану, 4 месяца исполнявшему чужую работу, и придется теперь принять на себя весь удар. Хорошее и плохое — все делил он вместе с заводом. Разделит и сейчас. Он виновен — в этом сомнения нет. Но — только ли он? Только ли и — настолько?

Что сказать о директоре, который по должности обязан отвечать абсолютно за все, что случается на заводе? Он проработал тут всего-навсего два года и сразу же после беды завод оставил, избежав наказания как раз потому, что работал недолго. Ни за что не расплатившись — ни в прямом, ни в переносном смысле, — уехал искать другую работу. Нашел…

Нет, я не за то, чтобы все валить на директора. Не с него началось, не на нем и закончится. Корни уходят вглубь, не добравшись до них, справедливого ответа на вопрос, что на заводе случилось и почему, мы не получим. Но, найдя скромного газосварщика и взвалив всю вину на него, — не получим тем более. А если что и получим, то лишь безнравственный и очень наглядный урок, как можно, «приняв меры», не принять никаких. И еще — убедительно подтвердить расхожий тезис: о стрелочнике, который всегда виноват.

Только давайте без демагогии: случается, «стрелочник» виноват ничуть не меньше, чем «машинист». Иногда даже больше. Очень мне не по душе бесстыдная формула равнодушных: я, дескать, маленький человек, крохотная песчинка… Ну, что с меня взять? От меня ничего не зависит.

Ничего? Это как посмотреть. Все зависит от того, не уснула ли совесть. Размытую дамбу худо-бедно починят. Не сегодня, так завтра. Не лучше, так хуже. Непременно починят. Но как починить размытую совесть?

Совесть директора. Ведь это ему доверили коллектив, ему — производство. Это он — капитан, если по-флотски. На судне беда, значит, всегда он «при чем», даже если и «ни при чем»…

(«Категорически заявляю: меня в тот день не было на заводе, я узнал о прорыве, когда его уже заделали… С докладом о неполадках на полях испарения ко мне никто не обращался… Поэтому ответственность за случившееся нести не могу». Из объяснений Н. В. Шелестова на следствии.)

Совесть главного инженера. Для чего он, в сущности, главный? Чтобы лучше был кабинет? Чтобы больше зарплата? Или как раз для того, чтобы во все вникать, все предвидеть, все обеспечить? Ответить за все, хотя бы перед собою самим…

(«Причиной аварии явились штормовой ветер и дополнительные осадки, а также недостаточная высота дамбы, к чему я не имею никакого отношения… К тому же перед аварией я вообще был в отпуске, вернулся незадолго до прорыва, еще не успел войти в курс дела». Из показаний Г. Г. Молодцова на следствии.

«Я убежден, что невинный человек не может быть осужден. Поэтому я спокоен…» Из выступления Г. Г. Молодцова в суде.)

Совесть тех, кто знал о близящейся беде и не ударил палец о палец, чтобы ее предотвратить. И совесть тех, кто не знал ничего, не знал потому, что знать не хотел. Словно им все равно, каким воздухом все мы дышим, какую пищу едим, какую землю топчем ногами. Словно живем не на ней и не на ней будут жить наши дети…

(«Кто конкретно должен заниматься работой полей испарения, этим я не интересовался. По-моему, служба главного энергетика…» Из показаний главного энергетика завода Р. Н. Хазанова.

«Кто конкретно должен заниматься работой полей испарения, этим я не интересовался. По-моему, служба главного архитектора…» Из показаний заместителя главного энергетика завода А. Э. Бударова.

Так они отбивались…

«Об угрожающем состоянии дамбы мы доложили… Этим, я считаю, наша обязанность выполнена». Из показаний слесаря С. Н. Мулужанова.

«Я доложил по начальству… Остальное ко мне отношения не имеет…» Из показаний газосварщика В. А. Силаева.)

«Докладчикам» и в голову не пришло, что надо кричать, в колокола бить, людей поднимать, презрев субординацию и не думая о последствиях. То есть, если точнее, как раз о них думая. Но о последствиях для общего блага, а не для самих себя. Они доложили — их совесть чиста…

Поиск глубинных причин беды всегда очень сложен. Одно звено цепляется за другое, конца этому нет, начинает казаться, что судить попросту некого. Но оставить без последствий зримые итоги беды тоже нельзя, и тогда находят выход.

Только выход ли это — пожурить трех сотрудников и издать грозный приказ? Где гарантия, что завтра не повторится на заводе то же самое? Дамбы укреплены, кое-что залатали. Но аварийной бригады как не было на полях испарений, так и нет по сей день: не положено по штату. Сточные воды все прибывают, к заводской системе тайком подключились и соседние предприятия, и городская канализация, и кто-то еще… А рядом другие «емкости» с нечистотами, каждый год их становится больше, воздух не в силах принять на себя этот тягостный груз. Одно озеро вблизи Кустаная, куда сливали отраву, уже полностью погубили, несколько других вскоре будет погублено. Остается Тобол. Посягнуть на него? Страшно даже подумать.

Ну, а выход? Отравленная жидкость испаряется куда медленней, чем хотелось бы заводу, и вот уже есть проект использовать ее для полива сельских угодий: не так она, дескать, отравлена, как это кажется «паникерам». Лучше сразу убить двух зайцев: избавиться от нечистот и найти для полива воду, столь ценимую в здешних краях. Министерство сельского хозяйства Казахстана пока что стоит насмерть, отбиваясь от нежданных благодеяний и ограждая тем самым здоровье людей, здоровье природы. Но выстоит ли, сумеет ли предотвратить грядущее варварство? В этом я не уверен: нужен ведь выход!

Может быть, нет закона, который ограждал бы природу от хищнических набегов, прикрытых ссылками на нужды производства? Да сколько угодно! И в масштабах страны, и в масштабах каждой республики после всенародного обсуждения принято много, очень много мудрых и суровых законов, где продумано каждое слово, каждая буква. Почему же они то и дело молчат? Где тот механизм, который с неизбежностью и своевременно запустит их в ход, карая легкомыслие и нерадивость, ограждая нас от беды?

Даже после того как беда свершилась, даже тогда применить закон об охране природы следствие возможным не сочло. Так и записано: в возбуждении дела по этой статье отказать, поскольку никто не имел желания (!) отравить реку. Отравилась она, получается, просто сама собой. По стечению обстоятельств…

Иск прокурора пока еще не рассмотрен: то болен один из ответчиков, то другой. Но, если и будет рассмотрен, тревожиться за «пострадавших» не надо. Всем известно, что иск, решение, исполнительный лист — все это не больше, чем пустая формальность. Ни 130 тысяч, ни 120, ни 60 ни с кого не получат. Откуда им взяться у рабочего, у инженера — всем этим тысячам? А долговых ям, по счастью, у нас нет.

Так что и дальше все будет в порядке — ко всеобщему и полному удовольствию. Деньги взыщут опять на бумаге, а в реальности их возместит государство.

Очень уж мы щедры: есть кому дать, но не с кого взять.

1981

* * *

Все, к сожалению, кончилось именно так, как я и предвидел: деньги взять было не с кого, и за убытки, причиненные безответственными людьми, расплатиться пришлось государству. Бывший директор Шелестов безответственным оказался и в смысле буквальном: невидимая рука покровителя (может быть — покровителей?) отвела от него не только судебный приговор, но и такие «оргвыводы», которые избавили бы его от явно ему противопоказанной руководящей работы.

И все-таки не напрасно был опубликован очерк. Его горячо поддержали многие организации, непосредственно пострадавшие от драмы на реке Тобол. «Привлечение широкого общественного внимания к проблемам большой государственной важности, поднятым в очерке «Прорыв», будет способствовать… скорейшему преодолению имеющихся недостатков», — утверждал министр здравоохранения Казахстана, чей подробный официальный ответ напечатала газета. Министр сельского хозяйства союзной республики информировал читателей, что использование неочищенных сточных вод для орошения земель, как и для выращивания кормовых культур, допущено не будет. Председатель исполкома Кустанайского областного Совета народных депутатов сообщил газете, что выделены большие средства (2200 тысяч рублей на ближайшие три года) для выполнения ремонтно-восстановительных работ и что определено наконец место для аварийного сброса промышленных стоков, которое исключит возможность их прорыва в реку Тобол.

Наиболее интересным, между тем, оказался ответ подчеркнуто неофициальный, хотя он был отпечатан на бланке и подписан человеком, занимающим высокий общественный пост. Я называю этот ответ неофициальным в том — условном, разумеется, — смысле, что он отличался не только деловитостью, но еще и личным неравнодушием, душевной болью, высоконравственным отношением к случившемуся. За потерянными рублями автор увидел потери моральные, менее всего поддающиеся быстрому восполнению.

Автор этого ответа — человек замечательный, в республике широко известный — Герой Социалистического Труда, первый секретарь Кустанайского райкома Компартии Казахстана Вера Васильевна Сидорова. Она нашла очень точные слова, чтобы определить необычную «тональность» своего письма: «Очерк «Прорыв» требует, как нам кажется, не только официального ответа, но и естественной человеческой реакции — ведь тысячи жителей нашего района явились свидетелями того, о чем рассказал писатель». И верно: разве производственный конфликт привлек наше внимание? Индустриальная проблема? Разве технологические процессы нас взволновали?

«Тот, кто был на целинной земле, — продолжала Вера Васильевна, — знает, какого огромного труда и усилий стоят нам миллионы пудов хлеба, с каким старанием возделывается каждый целинный гектар. Зелень на солонцовых почвах — это не только самоотверженный труд, это еще и огромная любовь к земле! И вот все это гибнет, пропадает впустую труд сотен и тысяч людей. Из-за чего? Из-за преступной халатности, безразличия, разгильдяйства, душевной глухоты некомпетентных, равнодушных работников завода.

Ущерб, нанесенный хозяйствам нашего района, исчисляется миллионом рублей. Но прав писатель: истинные размеры ущерба будут подсчитаны еще не скоро. До сих пор не затянулись шрамы земли, куда попала отравленная вода. Стоят выжженные, высушенные гектары, где еще совсем недавно благоухала зелень. Уничтожена рыба — отнюдь не в одном поколении. Не могли пользоваться водой для орошения совхозы «Александровский» и имени Павлова, Кустанайский откормсовхоз. Они потеряли из-за этого многие центнеры овощей, кормов…»

С этим эмоциональным письмом партийного руководителя района перекликалось не менее эмоциональное письмо овощеводов, принявших тогда на себя едва ли не главный удар. От имени своих товарищей написал бригадир 5-й овощеводческой бригады совхоза «Притобольский» А. Ялалов: «Материальный урон в конце концов может быть подсчитан. Но нас волнует в не меньшей степени моральный урон. Никому из руководителей завода не пришло в голову приехать к нам в совхоз, предстать перед рабочими, принести повинную, подумать вместе о том, как скорее залечить раны. Руководство завода было озабочено лишь тем, как отвести от себя расплату за содеянное. И это побуждает нас считать, что должного вывода из случившегося не сделано».

Совхозный бригадир был тем более прав, что ведомство, которому завод подчиняется, — Всесоюзное объединение промышленности химических волокон — отреагировало на публикацию очерка бюрократической отпиской, а после вторичного выступления газеты с критикой столь странной «позиции» — глухим молчанием. И однако оснований для пессимизма все-таки не было: ревностное, отнюдь не формальное отношение к делу тех, для кого работа — сама жизнь, позволяло надеяться, что раны все же будут залечены и урок — извлечен.

Сейчас, когда пишутся эти строки, на отравленной солончаковой земле все еще нет никаких признаков жизни. Но когда — будем надеяться! — эта книга увидит свет, там должны появиться (даже по очень осторожным прогнозам) первые зеленые всходы…