…И снова поехали люди на отдых. Не поздней весной — ранней осенью. Не на Московское — на Каховское море. Не на траву — на песок. И не четыре семьи, а одна — совершенно другая. Жители подмосковного города Электросталь Владимир Васильевич Трубкин и жена его, Инна Сергеевна, он инженер-конструктор, она инженер-технолог, люди, легкие на подъем и склонные к перемене мест, «оседлали» своего «Москвича» и отправились в отпуск, на всякий случай запасясь адреском знакомых.

На Казацкой косе, в низовьях Днепра, вблизи от Каховской плотины, выбрали место. Разбили палатку. Сентябрьское солнце грело по-летнему. Отдыхающих было не то чтобы много, но все же хватало. И наши герои начали отдыхать.

Они бродили по окрестностям, варили обед, вдосталь купались. Они валялись на песке и загорали. Они покупали дешевые свежие фрукты и уплетали их килограммами. Они блаженствовали. И их ничуть не смущало, что ряды отдыхающих то и дело редели: сентябрь не июль, сезон на Днепре короче, чем в Сочи и Ялте.

Нет, это их ничуть не смущало: они не рвались заводить знакомства, не искали шумных компаний. Им было очень славно вдвоем — наедине с днепровской волной, с нежарким солнцем и мягким песком. Но в одно прекрасное утро, увидев, что остались одни (все палатки внезапно исчезли!), вспомнили Трубкины про адресок и отправились в гости. Чтобы спать надежно под крышей. А днем — загорать.

В то утро они раньше обычного прибыли на косу, словно боялись, что на пляже им не достанется хорошего места. Пляж был пуст совершенно. Накануне глаз еще натыкался на рыбаков-одиночек, маячивших где-то вдали, — они оживляли пейзаж и его «утепляли». Теперь не было никого. На огромном песчаном пространстве Трубкины оказались одни. Кого-то, возможно, пустота удручала бы. Но разве нет наслаждения в том, чтобы себя ощутить властелином простора? Почувствовать: все это — и река, и небо, и солнце, и море там, за плотиной, и влажный песок, и деревья, подступающие к самому пляжу, — все это твое, и только твое?!

И снова они купались и загорали, бегали по песчаной косе, шутили, дурачились, снова купались и опять загорали. А потом проголодались. И стали готовить обед.

Было два часа дня. Суп уже закипал, булькало в котелке, где варилась картошка. Запах простейшей, но самой вкусной в мире еды вплетался в запахи воды и леса, рождая ту гармонию, ту полноту и радость естественной жизни, что властно тянут к себе от городской суеты и городского комфорта.

И тут оказалось, что на пляже Трубкины уже не одни. Откуда ни возьмись — эта привычная нам с детства фраза из сказки здесь абсолютно уместна, — появились люди. К ним шли трое. Они спустились с косогора — оттуда, где за плотной стеною деревьев проходит шоссе, — и неуверенным шагом двигались прямо к костру. Под мышкой у каждого отчетливо виднелась бутылка, а у самого высокого, курчавого, с усами репинского запорожца — две сразу.

Подошли. Уставились на походную кухню. Один, тот, что похлипче, поднял крышку кастрюли, заглянул. Жадно втянул ноздри. Остальные причмокнули языками: запах поистине впечатлял.

Молчали.

Молчали «гости». Молчали хозяева. Ветер шелестел пожелтевшими листьями. Вольно цвиркали птицы, гоняясь за мошкарой.

В протоколе одного из допросов сказано так: «Пришельцы в течение длительного времени молча разглядывали Трубкиных и их вещи, находившиеся на расстеленном брезентовом покрывале». Кто может в таких случаях определить длительность времени: для преступников и для жертв оно тянется не одинаково.

Впрочем, нет еще ни жертв, ни преступников: трое вполне «окосевших» мужчин (Трубкин: «От них на расстоянии несло перегаром»; «гости»: «Мы пили с самого утра вперемежку водку, вино и пиво») просто стоят и смотрят. Стоят и смотрят, ковыряя в зубах и бережно прижимая к бокам четыре бутылки. И в этом стоянии, как там его ни толкуй, криминала нет никакого. Никакого, хотя разом рухнуло все: и солнце, и небо, и покой, и простор. И хочется лишь одного: скорее уехать. Побросать все к чертям, от всего отказаться, без отдыха вкалывать еще целый год — только бы не чувствовать над своей головой эти тупые, пьяные рожи.

— Метр найдется? — нарушил молчание самый юный из всех.

Теперь нам известно, что «юному» тоже за тридцать, но там, на косе, в драматичной той «мизансцене», внезапно созданной жизнью, показался он Трубкиным и опрятным, и совсем молодым. И голос его не очень их резанул, интонация тоже была человечной. «Пронесет!» — подумал Владимир Васильевич. Мирно, с охотой даже ответил:

— Чего нет, того нет: я не плотник и не портной.

Шутка, однако, не имела успеха. Огрызнулся второй — крепыш весом за девяносто, с ручищами мясника:

— Дай метр!

Голос его, хриплый и угрожающий, разительно отличался от голоса первого, избавляя от напрасных надежд и иллюзий.

«Не пронесет!» — уточнил для себя Владимир Васильевич. Мозг заработал ясно и четко. Уже не было ни страха, ни шока — только воля и собранность, хладнокровие и осторожность.

Крепыш выразительным жестом показал, что называется «метром» на языке алкашей и ханыг: тара! Сосуд, в который можно налить. Инна Сергеевна протянула «гостям» банку из-под майонеза и бумажный стаканчик.

Но налить пришельцы отнюдь не спешили. Появилась иная, более важная цель: «пощекотать нервы» — так с подкупающей откровенностью определил ее на допросе неделю спустя один из ханыг.

«Щекотание» началось. Вот как вспоминали о нем впоследствии «гости».

Турков Владимир Николаевич («юный» и «симпатичный», тридцати одного года, образование среднее, слесарь автобазы «Каховсельстрой»): «…Когда женщина дала нам банку и бумажный стакан, мы сели, выпивали, предложили выпить мужчине, но попросила выпить женщина. Потом мы еще выпивали, вместе обедали и вели общий разговор. Потом мужчина сказал, что ему нужно собираться в Москву: стал складывать вещи. Мы сели в их машину и вместе поехали…»

В рассказе «гостя»-крепыша (Скачко Александр Андреевич, тридцати двух лет, образование среднее, лесник Каховского лесничества) эта милая пляжная сценка выглядит еще идилличней и задушевней: «С моими друзьями Турковым и Артехой мы очень любим природу. Немного выпив (по тщательно собранным данным — не менее двух бутылок водки, двух бутылок вина и шести бутылок пива. — А. В.), мы решили освежиться на берегу. Там обычно бывает много отдыхающих. Нам хотелось поговорить. Но на этот раз никого не было, кроме мужчины и женщины (Трубкиных. — А. В.), поэтому мы направились к ним. Они пригласили нас обедать, а выпивка была наша. Мужчина отказался, потому что он за рулем и ему сразу надо было ехать в Москву, а женщина выпивала с нами. Мы беседовали и шутили. Потом вместе поехали на машине».

Все радует в этих рассказах: и лиричность, и точность деталей, и непринужденная интонация, и психологическая достоверность поведения всех участников, и, главное, неприкрытая правда! Ясное дело, Трубкины, проделав путь в полторы тысячи километров и едва отгуляв неделю, побеседовали с ханыгами, пообедали дружески вместе и тотчас же, на ночь глядя, ни с того ни с сего заспешили обратно, в Москву.

Было, конечно, все по-другому. «Гости» потребовали обеда. Смачно чавкая, опорожнили кастрюлю, не оставив хозяевам даже на донышке. Съели все, что возможно: без закуси водка «не шла». Похабствуя и юродствуя, вели «беседу» друг с другом: о том, что мужа пора «порешить», а с женой — «разобраться». Трубкины молча слушали. В «беседу», естественно, не вступали. И куражиться не мешали: что верно, то верно. До предела напрягшись, Трубкин ждал «физических действий». Ждал удара, чтобы ответить.

Удара, однако, не было. У Артехи появился вдруг нож. Пока что — лишь появился. Как «фактор». Как реальная данность, с которой надо считаться. Лежал на коленях и говорил сам за себя.

— Пей! — приказал инженеру Артеха, не тронув ножа, но выразительно на него посмотрев.

Именно тут прозвучала фраза насчет поездки в Москву: предстоит, мол, дорога, выпить никак не могу.

— Сможешь! — шевельнул усами Артеха. Приблизился к Трубкину, тронул лезвием. «Пощекотал».

Пришла на помощь жена — вызвалась выпить вместо него (помните: «попросила выпить женщина», «женщина выпивала с нами»), Артеха поднес ей «метр». Вливая, стучал по донышку пальцами. «Щекотал».

Инна Сергеевна старалась, чтобы жидкость текла мимо рта. Артеха подставил руку, собрал капли в ладонь. Плеснул. Брызги попали в глаза. От острой рези зажмурилась. Но — смолчала. И муж промолчал.

Снова пошла «беседа». Не с Трубкиными — друг с другом. Молчание, похоже, бесило ханыг больше всего. Взорвались бы Трубкины, ответили, огрызнулись, взмолились хотя бы, даже дали бы в зубы — любой вариант был бы, наверно, приемлем. Ибо понятен. Потому что тем самым их держали бы все же за равных. За тех, с кем можно ругаться и драться. Кого можно просить. Кого можно бояться. Возмущаться и проклинать. Упорное и глухое молчание выводило бандитов за невидимую черту. Отрезало от людского сообщества. Убедительно и неотвратимо, на доступном им языке давало понять: вы не люди, вы — нелюдь. Какой может быть с нелюдью разговор? Его нет и не будет.

В ход пошли анекдоты. Анекдоты «со смыслом». Про лексику не говорю, она очевидна. Содержание же всех «анекдотов» удручало однообразием: про то, как «решали» мужчин, а с женами — «разбирались».

Трубкины продолжали молчать. Обстановка накалялась все больше. Приближалась развязка.

Тщетно муж и жена оглядывали дивный днепровский пейзаж: равнодушная природа сияла своею вечной красой. Людей судьба не послала.

Теперь «гости» перешли к изложению своих взглядов на жизнь. Артеха радостно сообщил, что он «сидел», и даже не раз, и что резать курортников (пусть не волнуются!) он не желает: ему милее душить. Или «замачивать» кулаком. Скачко высказал пожелание поджечь машину на месте, а хозяев раздавить сапогом, «как жаб или мух». Турков подхихикивал, выражая готовность включиться.

Не подействовало и это: Трубкины продолжали молчать.

Последовал текст, воспроизвести который я не могу. В общем — о том, как он любит, Артеха, загорающих здесь чужаков. И о том, как проучит Скачко их неприступных подруг. Сейчас и потом. Всегда!

Прошло уже два с половиной часа с начала «визита». Каждый раз убогая фантазия хулиганов находила все новый способ оскорбить, нагадить, унизить. Теперь, казалось, их фантазия оскудела. Исчерпалась — будет точнее. Придумать новое они уже не могли. Ползать на брюхе не сумели заставить. В слезы, увы, не повергли. И в драку не вовлекли.

Спектакль срывался. Номер не проходил.

Взмолились не жертвы, а хулиганы.

— Ну, скажи! — стонал Артеха. — Ну, хоть что-то скажи! Ну, ударь! Покажи, на что ты способен. Вот сейчас я плюну в тебя. Промолчишь? Или жену оскорблю (глагол был, конечно, иной. — А. В.). Опять промолчишь? Нет, ты не мужик, ты!.. — орал Артеха, объясняя пустому пляжу, кто он, Трубкин, который молчит.

Трубкин молчал.

Зайдя за машину, хулиганы начали совещаться. Владимир Васильевич взглядом показал жене на багажник. Она молча кивнула.

Тем временем хулиганы вынесли свой приговор.

— Айда в машину, и едем! — скомандовал тот же Артеха. Он явно был у них главным.

Жертвы повиновались. Трубкин сел за руль, жена — рядом с ним. Туша-Скачко и двое поджарых уселись на заднее сиденье.

— Гони! — приказал Артеха. — Дорогу буду показывать я.

Было пять часов дня. Куда они ехали, Трубкины, и зачем? Что ждало их впереди? Не мчались ли они навстречу концу? Кто знает, кто знает… Но движение — это все же надежда. Всегда — надежда. На пути могли встретиться люди. Могла прийти помощь.

Они въехали на утрамбованную машинами колею, проложенную в песчаном грунте. От шоссе отделяли их густые лесопосадки. В поле зрения не было никого.

Поднявшийся ветер успел нагнать в низину днепровскую воду, которую время от времени сбрасывает плотина Каховской ГЭС. Первую лужу кое-как миновали. Вторая была куда глубже, и Трубкин, водитель опытный, затормозил.

Инна Сергеевна вышла, тронула лужу ногой: глубоко!

— Не проедем, — промолвил водитель, обращаясь к жене, а не к ним.

— Будешь толкать! — объявил Артеха, выразительно помахав пустой бутылкой, которую он держал наготове. — А за руль сядет вот он. — «Атаман» кивнул на Туркова. Тот с готовностью подмигнул.

Трубкин выскочил — и сразу к багажнику: будем толкать! Впереди показалась машина, замерла возле лужи, только с другого края: метров семьдесят или больше.

— Помогите! — закричал Трубкин. — На нас напали.

Коллега-водитель ничего не расслышал: ветер дул в другую сторону. Жестами показал: извини, мол, сами застряли.

— Вот ты как!.. — проворчал Артеха.

Кряхтя, он стал вылезать с бутылкой в руке.

Открыть багажник, взять туристский топорик — на это ушло у Трубкина секунд пять или шесть. Артеха взмахнул бутылкой, но удар топорика свалил его наземь. Туша Скачко застряла в дверце машины. Новый удар — и Скачко свалился вслед за «собратом».

— Ложись вниз животом! — скомандовал Трубкин Туркову. — И не двигайся.

— Дяденька, не убивай! — залепетал тридцатилетний «племянничек», плашмя падая в лужу.

Инна Сергеевна уже бежала к шоссе.

Наверное, о том, как глумится злобная пьянь, можно было бы написать гораздо короче. Избавить читателя от подробностей. Не «щекотать» его нервы. Садясь писать этот очерк, я так и думал. А потом передумал.

Потому что без этих мельчайших, отвращающих душу деталей нельзя до конца ощутить всю меру отчаяния людей, оказавшихся во власти садистов. Нельзя почувствовать и пережить все, что испытывает узник, попавший в капкан. Нельзя измерить ту пропасть, которая отделяет человека от хищника в облике человека. Нельзя понять, как сжимается до предела, а потом стремительно разжимается невидимая пружина, толкая тишайшего и добрейшего на беспощадность.

Подчинение силе грозит гибелью. В лучшем случае — раной физической и раной душевной, оставляющими свой след надолго, если не навсегда.

Этим грозит подчинение. А сопротивление? Ведь оно неизбежно сопряжено с «ущербом» для хулигана. С ушибом, царапиной, раной. А то и гораздо страшнее. Только что порядочный человек был жертвой преступного нападения. Мгновение — и роли переменились: испытав унижение, стрессы и боль, в награду за то, что восстал, не смирившись с ролью раба, он сам становится преступником. Точнее — обвиняемым. Потом — подсудимым. И даже, увы, осужденным. Вот модель, существовавшая годы: по этой схеме реагировали обычно на подобную драму те, кому положено было в ней разобраться. По принципу: «Есть труп — кто-то должен ответить».

Такая участь постигла некогда Мухина. Такая же — многих других. За то, что не покорились насилию, не смирились, а дали отпор, пришлось им платить мучительным следствием, нередко скамьей подсудимых и годами тюрьмы.

Об этом много писалось. Но модель оставалась без перемен.

Есть труп? К сожалению, есть. Артеха умер по дороге в больницу. Скачко с тяжелыми ранами пролежал месяца два. И только Турков, благоразумно легший на землю вниз животом, из этой кровавой драмы вышел вполне невредимым: «дяденька»-сверстник дождался милиции и сдал «племянничка» надлежащим властям.

Ну, и кто же стал обвиняемым? Скачко и Турков? Трубкин! Нет, никто не сочувствовал хулиганам — их в районе знали неплохо. И тунеядца Артеху по прозвищу «Леха-брехун», и запойного алкаша Туркова, и дебошира Скачко. «Леха-брехун» уже однажды сидел — за грабеж при отягчающих обстоятельствах. Скачко сидел дважды, оба раза — за злостное хулиганство. Турков «скамьи» избежал, но явно был «кандидатом»: как сказано в характеристике, «проявил себя скандалистом и пьяницей… Поступали жалобы от соседей и жителей поселка… Принимаемые меры положительных результатов не дали».

Нет, никто не сочувствовал жертвам (как видим, и тут роли переменились, жертвами стали преступники), но «полтора трупа» неумолимо влияли на ситуацию.

Признаете ли вы себя виновным в убийстве? — задал Трубкину обычный вопрос следователь районной прокуратуры Анатолий Григорьевич Харченко. И крайне удивился, услышав:

— Конечно не признаю.

Сухие строки протокола позволяют увидеть, с какой унылой педантичностью отрабатывалась следствием традиционная схема. Как же так, изумленно спрашивал А. Г. Харченко, с топором — на бутылку?! Разве это соизмеримо? Или так: с чего вы решили, что бутылка будет пущена в ход? Или так: жена осталась в машине с тремя хулиганами, верно, согласен, но вы-то были «на воле», лично вам, конкретно, что угрожало? Логика торжествовала, вопросы должны были сразить наповал, но Трубкина они не сразили: «Я был в плену, — с горячностью парировал он, — и, спасаясь, имел право на все!» Так — не с юридической, но с человеческой точностью — определил он свою модель поведения, и мне, по правде, непросто представить, как и чем можно было ему возразить.

Следователь и не возражал. Он просто отправил его к врачам-психиатрам. На экспертизу. Научно проверить, не сбрендил ли, часом, наш Трубкин? Нет ли сдвига по фазе? Очень странный товарищ: все молчал — и вдруг так проявился.

Отправлен был Трубкин к экспертам из самых благих побуждений. С робкой надеждой: а вдруг!.. Вдруг признают его сумасшедшим! Не будет тогда бедный Трубкин сидеть. А будет лечиться. И дело удастся спихнуть медицине, не ломая голову в поисках подходящей статьи.

Ответ врачей не замедлил. Если свести пространное заключение к одной-единственной фразе, звучать она будет вот так: «Поступок Трубкина свидетельствует не о расстройстве его душевной деятельности, а о том, что он находился в здравом рассудке, действовал осознанно и целесообразно, понимая всю ответственность и свой долг».

Ясно? Куда уж яснее… До чего же трудно, однако, сойти с наезженной колеи! Ясно, кто преступник, кто пострадавший, но права потерпевших почему-то вдруг получают два хулигана и подруга убитого. Ясно, что судить Трубкина не за что, но его отправляют домой не работать, а молить коллектив взять «убийцу» на поруки! Пусть попросят, мол, сослуживцы пожалеть хорошего человека, пусть дадут обещание: Трубкин больше не будет. Раскаялся. Осознал.

Коллектив решительно отказался. Вот что сказано в письме, отправленном прокурору:

«Мы, 231 человек, собравшиеся для обсуждения возможности взять на поруки тов. Трубкина В. В., считаем неправомерной саму постановку такого вопроса. Наш товарищ, ведущий инженер отдела главного конструктора, один из лучших работников нашего коллектива, Владимир Васильевич Трубкин, человек высоких душевных качеств, большой культуры и воспитанности, остро реагирующий на любую несправедливость, попал в тяжелую беду.

Зная тов. Трубкина, работая с ним бок о бок, мы с уверенностью заявляем, что он мог поднять руку на человека, только защищаясь, спасая себя и свою жену. Такое поведение заслуживает не снисхождения, а поощрения, так как соответствует требованиям нравственного кодекса, существующего в нашем обществе. Любой честный человек, любой порядочный мужчина в подобной ситуации обязан был бы поступить точно так же.

Уважаемый товарищ прокурор! Мы просим немедленно снять с тов. Трубкина незаслуженное обвинение. Уведомляем вас, что мы будем бороться за свободу, честь и доброе имя нашего товарища до тех пор, пока справедливость полностью не восторжествует. Принято единогласно».

Начальник следственного отдела прокуратуры области Алексей Михайлович Вернидуб не знал, какое письмо идет из Электростали в Херсон, но, получив известие о предъявленном Трубкину обвинении, передать дело в суд не согласился. По его докладу в дело вмешался областной прокурор Анатолий Николаевич Семенов. Он сразу понял, что к ответственности привлечен невиновный.

Судьба дела, однако, была уже предрешена. И вот почему.

16 августа прошлого года, то есть меньше чем за месяц до драмы на Казацкой косе, пленум Верховного суда СССР принял постановление, где, в частности, сказано:

«Право на необходимую оборону является одной из важных гарантий реализации конституционных прав и обязанностей граждан по защите от общественно опасных посягательств интересов Советского государства и общества, социалистической собственности, общественного порядка, жизни, здоровья, чести и достоинства советских людей».

В этом постановлении, очень точно отражающем давно назревшую общественную потребность, сказано еще, что «граждане имеют право на применение активных мер при защите от общественно опасного посягательства путем причинения посягавшему вреда, независимо от наличия у них возможности спастись бегством или использовать иные способы избежать нападения».

В этом постановлении сказано, наконец, что «состояние необходимой обороны возникает не только в самый момент общественно опасного посягательства, но и при наличии реальной угрозы нападения. Состояние необходимой обороны может иметь место и тогда, когда защита последовала непосредственно за актом хотя бы и окон-ченного посягательства, но по обстоятельствам дела для оборонявшегося не был ясен момент его окончания… Суды должны учитывать не только соответствие или несоответствие средств защиты и нападения, но и характер опасности, угрожавшей оборонявшемуся, его силы и возможности по отражению посягательства…»

Зачем я так обильно цитирую это постановление? Затем, что значение его выходит далеко за рамки чисто юридической сферы. Средствами права оно стимулирует гражданскую активность личности, поощряя не трусов, а смельчаков, давая гарантии не смиренным и робким, а гордым, решительным и благородным. Тем, кому невмочь ползать на брюхе перед садистом и хамом, кто не может позволить пьяному хулигану даже самую малость хозяйничать на нашей земле, упиваясь силой, глумясь и топча.

Конечно, право на необходимую оборону признавалось законом всегда, и постановлений, толкующих этот закон, тоже хватало. Но у нынешнего постановления есть одно существенное достоинство: оно не снабжено стыдливыми оговорками. Нет в нем бесконечных «с одной стороны», «с другой стороны», «наряду», «вместе с тем» и «однако». Нет всевозможных «подушек», создающих видимость объективности, а на самом деле отражающих лишь отсутствие четкости, ясности, принципиальности.

Читаю новое постановление пленума Верховного суда СССР: есть позиция! И она однозначна: пусть не надеется хулиган, что закон свяжет кому-нибудь руки в борьбе с беззаконием. Пусть не думает, что, опасаясь последствий, сробеет, стушуется жертва, побоится дать волю естественным человеческим чувствам.

Человеческим чувствам! Я подчеркиваю именно это. Не пресловутая «соразмерность», не дозировка дозволенных действий, не «око за око» — чувство, движение благородной души получают правовую охрану. Потолок терпимости к надругательству над личностью неизмеримо поднялся. Покорность и смирение перед лицом торжествующего хама вытесняются из нашего обихода. «Лучше не связываться» — уже не столько признак житейской разумности, сколько нравственный атавизм. Судебная практика активно начала поддерживать тех, кто не связываться просто не может.

Под арестом Трубкин не был — у него отобрали подписку о невыезде. Это дало ему возможность обратиться к нам в редакцию. «Что со мной станет? — спрашивал он в письме. — Расправятся ли со мной дружки хулиганов? Или я буду оболган и осужден? Не хотелось бы ни того, ни другого. Хочу жить с поднятой головой, работать, приносить пользу людям. Объясните, пожалуйста, в чем именно я не прав».

Ничего объяснять мы не стали — позвонили в прокуратуру области:

— Простите за бестактный вопрос: постановление пленума Верховного суда СССР от 16 августа сего года вам известно?

Ждали, признаться, сумрачного ответа. Получили иной:

— Известно, известно. Вопрос решен.

Пока следователь Харченко отдавал дань сложившимся стереотипам, косному правовому мышлению, отражавшему вчерашний день правосудия, руководство прокуратуры Херсонской области взглянуло на дело иными глазами.

Завершающий документ гласил: «Дело прекратить за отсутствием в действиях Трубкина состава преступления».

Он пришел к нам в редакцию вместе с женой, еще не оправившейся от потрясения, от всего, что так хочется вытряхнуть поскорее из памяти. Хочется, но вряд ли возможно. Инна Сергеевна плакала. Владимир Васильевич стойко отвечал на вопросы, с благодарностью вспоминая о том, как тепло отнеслись к нему все, кто первым узнал о случившемся. Особенно капитан милиции Владимир Павлович Качур — начальник следственного отделения Бериславского РОВД. Уж он-то знал, кто преступники и кто жертвы: злосчастная эта троица была горем всего района. Узнав, что дело прекращено, В. П. Качур с чувством облегчения пожал руку человека, оставшегося верным себе.

Мне приятно было сообщить Владимиру Васильевичу то, о чем он не знал: следственное дело было проверено заместителем прокурора Украины Михаилом Алексеевичем Потебенько, который признал, что прекращено оно правильно. А выздоровевшего Скачко и лечащегося от запойного пьянства Туркова будут судить: они обвиняются в злостном хулиганстве.

Все наконец заняло свои положенные места.

Когда-то, прощаясь с Мухиным — героем того давнего моего очерка «Завтрак на траве», я спросил его, не поступит ли он точно так же, попадись опять на его пути пьяные хулиганы. И услышал ответ: «Никогда!»

Дал себе слово Трубкина об этом не спрашивать. Не бередить его раны. Но — не сдержался. Спросил.

— Все случается, — говорю, — вдруг опять оскорбят и унизят. Нападут. На вас… На кого-то еще… Близких или чужих… Что вы будете делать, уже имея печальный опыт?

Трубкин смотрит на меня с удивлением, не очень веря в серьезность вопроса. Потом коротко отвечает:

— Бить!

Бросает взгляд на жену. Повторяет еще спокойнее:

— Бить!

1985

«Только что прочитали очерк всей семьей и спешим выразить нашу радость. Радость за Владимира Васильевича Трубкина и его жену Инну Сергеевну и еще, конечно, радость за наших прокуроров, проявивших понимание человеческой беды и продемонстрировавших свою верность закону». (Из письма Мельниковых, Всеволожский район Ленинградской области.)

«Прочитали и обсудили очерк всем коллективом. Мнение единое: поддерживаем позицию автора!» (Из письма молодых саратовских инженеров-конструкторов, слушателей комсомольской школы.)

Так или примерно так начинались сотни читательских писем, пришедших в редакцию после публикации очерка. Писем взволнованных, страстных, горячо поддерживающих выступление газеты. Писем, пронизанных мыслью, которую коротко и точно выразил один из читателей, генерал-майор артиллерии в отставке Н. Г. Разоренов: «Теперь, надеюсь, хулиганам, пьяницам, всем, кто бесчинствует, уверовав в свою безнаказанность, придется крепко призадуматься: их ждет не только последующее наказание в суде, но, возможно, и расплата на месте. Что посеял, то и пожал!»

«Могу сказать, что на меня произвело самое сильное впечатление, — пишет свердловчанка Т. Зимина. — Решительность по отношению к хамству, умение поступить по-мужски. Надоели инфантильность, растерянность, пустопорожние слова там, где «надо власть употребить». Хулиганская «удаль» вовсе не сила, а разнузданность труса перед лицом растерянного, рефлектирующего, не способного на поступок «антимужчины». Извините за резкость — накипело…»

Видимо, то же самое, только еще короче и эмоциональней, выразила Марина Метиева, полемически подписавшаяся: «Хрупкая девушка 18 лет». Вот полный текст ее письма: «Спасибо, товарищ Трубкин. Настоящие мужчины, оказывается, есть».

С этими высказываниями перекликаются строки из письма московского педагога-математика В. Панченко: «Воспитание будущего мужчины — благородного, решительного, смелого, надежного, если хотите, это, по-моему, ничуть не менее важная задача учебного заведения, чем воспитание будущего специалиста. А по высокому счету, может быть, и более важная».

С волнением читал я письма, авторы которых отдавали должное той товарищеской солидарности, принципиальности и твердости, которые проявил коллектив, где работает В. В. Трубкин.

«Заступиться за товарища можно по-разному, — размышлял ветеран Отечественной войны Л. Крутилин. — Можно по принципу «свой всегда прав». Или, как пишут порой в иных горе-характеристиках: за таким-то мы не замечали (?!) ничего плохого. Но можно и с общих идейно-нравственных позиций, руководствуясь гражданскими интересами, заботой о нашем общем деле. Такая защита дороже всего. Именно такой и видится мне та решительность, которую проявили в тяжелый для Трубкина момент его товарищи».

Как и следовало ожидать, многие читатели рассказали о похожих историях, свидетелями или участниками которых они были. Историях, далеко не всегда, к счастью, завершившихся трагическим исходом, но оставивших на долгие годы горький осадок в душе. Эти читательские исповеди интересны тем, что позволяют не умозрительно, а осязаемо и наглядно понять глубину и силу нравственного потрясения, которое испытывает человек, внезапно оказавшийся жертвой грубого ли, «утонченного» ли издевательства хулигана.

«Казалось, все позабыто, — рассказывал новгородец В. Д. Вихров, — но прочитал очерк, и снова перед глазами тот ужас, то отчаяние, которое охватило меня почти пять лет назад. Что случилось тогда?..»

Случилось почти то же самое, что и с Трубкиным. Тоже был пустынный пляж, палатка, затухающий костер, на котором турист Вихров приготовил обед. Только с ним была не жена — взрослый человек, помощник, опора, а двое детей: четырехлетняя дочь и девятилетний племянник. У дочери внезапно поднялась температура, отец уложил ее в палатке, напоил горячим чаем. До прихода катера, который вернул бы туристов в город, оставалось два часа. Два часа томительного, тревожного ожидания. И вот тут-то заявились «гости»: подвыпившие юнцы лет восемнадцати-девятнадцати. Один — с одноствольным ружьем.

«Не могу описать вам, как они издевались надо мной и малышами, — продолжал Василий Дмитриевич Вихров. — Слова, которые они изрыгали, не в состоянии выдержать бумага. Но дело даже не в словах… Они упивались своим всемогуществом, возможностью поиздеваться над более слабым. Конечно, я — один, с маленькими детьми — был куда слабее этих четырех вооруженных мальчишек-верзил… Откуда мне знать, заряжено ружье или нет? Да и степень опьянения, в котором они все находились, в любой момент могла их подвигнуть на самые неожиданные и непредсказуемые поступки…. Я был единственным защитником двоих детей, и я был готов на все! Абсолютно на все! У меня был с собой туристский топорик — я думал только об одном: когда ударить и кого ударить первым… В том, что я ударю, если только мне удастся опередить хулиганов, — в этом у меня не было сомнения».

По счастью, обошлось без удара: появились люди, и вооруженные «властители пляжа» трусливо бежали. «Им повезло, — заключает автор письма, — до трагической развязки оставались считанные мгновения. Но ведь и закономерного финала не наступило: хулиганы избежали наказания за свое преступление и, возможно, упоенные этим, продолжают издеваться над беззащитными людьми…»

А. И. Постников из Таллина не знал, естественно, о содержании письма В. Д. Вихрова, но его отклик — продолжение и развитие того же разговора: «Развязку истории, приключившейся с Трубкиными на Казацкой косе, кто-то, возможно, назовет трагической (действительно, чему радоваться: «полтора трупа»?!), но кто же иной повинен в этом, если не сами жертвы? Да еще вопрос: кто тут истинные жертвы?.. Нельзя допустить, чтобы происходило такое: преступники создают опасность для жизни и здоровья людей, а когда их «акция» сорвалась, взывают о помощи: «Помогите! Нас бьют!» Конечно бьют! А вы на что рассчитывали? На то, что униженные и запуганные вами люди подставят свои головы и скажут: «Бейте нас!»? Напрасные надежды!»

В. П. Петров из Чебоксар тоже рассказывал о «плене», в который он попал несколько лет назад. Пришлось ему лететь за тысячи километров на свадьбу дочери. Вместе с ним отправились жена и ближайшая подруга невесты — ее свидетельница на предстоящем бракосочетании. Прилетели поздним вечером, а надо еще поездом добираться до места назначения. Незнакомый город, темнота, безлюдье… И тут, на счастье, появляется какой-то парень: готов показать дорогу.

Словом, «проводник» оказался просто-напросто хулиганом. Пользуясь беспомощностью трех человек, обстановкой, в которой они оказались, он куражился над своими жертвами и словом, и делом. Основным «объектом» его издевательств была подруга невесты, но попутно доставалось всем.

«Помню чувство, меня охватившее, — продолжал В. П. Петров, — гнев и готовность на все, чтобы отстоять честь девушки, которая в этот момент была мне столь же дорога, как родная дочь. Я отвечал за нее, я был ее единственной защитой… Ощупал карманы: ничего. В темноте пытался найти на дороге камень, палку — хоть что-нибудь потяжелее. Нашел бы — несмотря на большую разницу в возрасте, несдобровать бы тому хулигану…»

И опять выручил случай: водитель шедшего мимо пустого автобуса правильно оценил обстановку и пришел на помощь. Преступник бежал. Кто знает, сколько жертв на его счету: и до, и после…

А вот еще одна история — одна из многих, рассказанных читателями. История, у которой, увы, иной поворот. О ней написал генерал-майор юстиции в отставке Л. Г. Попов.

За убийство без отягчающих обстоятельств (как говорится, и на том спасибо!) был предан суду 72-летний мужчина. Не «крепкий старик», как можно было бы написать, а тяжело больной человек. Он обвинялся в том, что «слишком круто» реагировал на «приставания» пьяного верзилы 24 лет, вооруженного ружьем. Старик выхватил ружье у хулигана и прикладом нанес ему удар. Тот умер — не от удара, от потери крови: пока «убийца» (дело происходило в безлюдной местности) искал врачей, свалившийся наземь пьяный приказал долго жить…

Старик был осужден к шести годам лишения свободы. Понадобилось немало усилий, чтобы закон и разум восторжествовали: дело было полностью прекращено «за отсутствием в действиях осужденного состава преступления».

Любопытно: все авторы писем, где рассказывались эти и им подобные истории, сосредоточили главное внимание не на фактологической и даже не на юридической стороне дела, а на том, что и как переживали они во время издевательств, которым подвергались.

«Не боль и не страх ощущала я, видя перед собой три пьяные, ухмыляющиеся рожи, — писала Е. Степанова из Иркутской области. — Было ясно: угрозы их могут осуществиться. Запросто убьют! Но, поверьте, это почему-то не пугало. А вот жуткое чувство унижения, оплеванности, бессилия нужного, полезного для общества человека (я честно работаю больше 30 лет, поэтому осмеливаюсь себя считать нужной и полезной) перед наглой шпаной — вот это чувство просто заполняло все существо. Невыносимо было терпеть то торжество, с которым они бранились и гоготали. И если бы у меня под рукой было хоть что-нибудь, пустила бы в ход, не колеблясь ни минуты. Но не было ничего — и «инцидент» завершился вполне «благополучно»: оплеванной душой и двумя синяками на моем лице — тот, кто был наглее других, ударил меня, немолодую женщину, несколько раз по лицу. Просто так… Напрасно мы потом с сержантом милиции объезжали район на мотоцикле: хулиганов след простыл».

«Тридцать семь лет (!) не могу забыть, как измывались надо мной озверевшие пьянчуги. Было это в сорок восьмом году на озере Шарташ. Тридцать семь лет! Незаживающая душевная рана — вот что такое глумление хулигана. Бессилие порядочного человека перед группой подлецов — какое моральное испытание, какой удар по человеческой совести! Физическая боль ничто перед болью душевной…» Это строки из письма свердловчанина А. Н. Добрынина.

Московский врач С. А. Лесков, как бы подытоживая эти высказывания, находил им точное и емкое объяснение: «Мы, наверно, еще не в полную меру осознаем, насколько возросло у советского человека чувство собственного достоинства, уважение к чужой и своей личности, а значит, и требовательность ко всем окружающим — уважать личность, не допускать даже самого малого ее ущемления. Вот почему иногда кажется (с позиций вчерашних, как правильно отметил автор очерка), что реакция оскорбленного человека вроде бы неадекватна угрозе. Да ведь дело-то в том, что это была реакция не только на угрозу саму по себе, а на все, что жертве пришлось пережить: на обиду, на попранное достоинство, на ощущение своего бессилия перед тупостью, наглостью, хамством… На каких весах все это измерить и взвесить?»

Мысль доктора Лескова представляется принципиально важной: духовное развитие нашего общества не могло не привести и к благотворным сдвигам в правосознании. Честь и достоинство человека оказываются ценностями столь же высокими, как жизнь и здоровье. Посягательство на них неизбежно влечет за собой меры самозащиты, которые должны получить правовую охрану. А тем более, как справедливо подчеркивала А. Куманькова, если человек «бросается на помощь другому, чья жизнь или честь оказались под угрозой. Ведь это характерная и драгоценная примета нашего общественного строя, нашего сегодняшнего времени! Разве могут суды это не учитывать?!»

Именно эти перемены в общественном сознании чутко уловил, воспринял и облек в соответствующий правовой документ пленум Верховного суда СССР, приняв 16 августа 1984 г. постановление «О применении судами законодательства, обеспечивающего право на необходимую оборону от общественно опасных посягательств». Многие читатели отмечали, что большую роль в принятии этого постановления сыграла печать, на протяжении нескольких лет сигнализировавшая о несоответствии иных судебных приговоров по такого рода делам возросшему общественному правосознанию.

«Передайте, пожалуйста, благодарность Верховному суду СССР, — просил днепропетровский читатель А. Лутак, — принявшему постановление, самый факт существования которого неизбежно окажет влияние и на судебную практику, и — что, наверно, еще важнее — на общественный микроклимат. Очень важно, что высший судебный орган страны во весь голос заявил о своей принципиальной позиции по такому общественно важному вопросу, полностью совпадающей с позицией огромного большинства советских людей».

Эта мысль читателя подтверждается материалами, имеющимися в моем распоряжении. Еще совсем недавно отношение к делам о так называемой необходимой обороне было несколько иным.

Вот передо мной выписки из архивного следственного дела.

Молодая женщина, мать двоих детей, систематически подвергалась побоям и оскорблениям со стороны вечно пьяного мужа. В очередном запое он вновь набросился на нее, жестоко избил. Ища спасения, она с детьми скрылась в сарае. Муж влез через окно, набросился на жену с ножом. Прижатая к стене, в отчаянии, не видя другого выхода, она схватила лежавший под ногами обух от топора и ударила им нападавшего по голове. Итог был смертельным…

Ситуация, казалось бы, очевидная. Но нет, постановления о прекращении дела за отсутствием состава преступления несколько раз отменялись — для новой проверки. Что же именно надо было проверить? А вот что: не могла ли несчастная женщина от преступника убежать?!

Разница в подходе к этому делу и к делу Трубкина, как видим, огромная. И причина этого очевидна…

Мысль о том, что неукоснительная защита органами внутренних дел, прокуратуры и суда права граждан на самооборону предостерегает потенциального преступника, сковывает его опасную для общества активность, — эта мысль звучала едва ли не в каждом читательском отклике. «Хотя хулиганы вряд ли читают «Литературку», — утверждала О. Семкина (Хабаровск), — но изменение обстановки почувствуют сразу. Страх перед возможным отпором с самыми решительными последствиями окажется более сильным, чем страх понести наказание».

Об этом же размышлял и В. П. Жданов (Мурманск), который взял себе в союзники писателя Шукшина. «Откройте, пожалуйста, — просил он, — книгу нашего незабвенного Василия Макаровича «Нравственность есть правда» на страницах 286–288. Прочтите — может быть, пригодится».

Открыл. Прочел. Еще как пригодилось! Вот что писал Шукшин «про хулиганов и как с ними бороться»:

«Я иду поздно ночью. Навстречу — хулиганы. Я вижу, что — хулиганье. Хуже — кажется, грабители. Сейчас предложат снять часы и костюм… Ну, а если я парень не из робких? Если я готов не снести унижения? Если, если… У них ножи и кастеты. Им — «положено». Мне не положено. И я делаю марафон в трусах. Не полезу же я с голыми руками на ножи! И стыжусь себя… за то, что у меня ничего нет под рукой. Мне так вбили в голову, что всякий, кто положил нож в карман, — преступник. Хулигану, грабителю раздолье! Он знает, что все прохожие перед ним — овцы. Он — с ножом. Ему можно…

…Как же мы искореним хулиганство, если нам нечем от них отбиться?!

…А что, если бы так, кто возымел желание взять нож и встретить на улице запоздалого прохожего, вдруг подумал: «А вдруг у него тоже нож?» Гарантирую: 50 процентов оставили бы эту мысль. Из оставшейся половины — решительных — половина бы унесла ноги в руках».

Как видим, писатель, достаточно хорошо знавший подлинную жизнь и человеческие характеры, действенной силой в борьбе со злом считал не столько сам ответный удар, сколько реальную возможность и, главное, правомерность такого удара. И, напротив, заведомая невозможность отпора, который не сулит смельчаку ничего, кроме, мягко говоря, неприятностей, несомненно, развязывает хулигану руки.

Истина вроде бы очевидная и разделяемая всеми! Оказалось: почти всеми. Редакционная почта принесла несколько писем, авторы которых с основными положениями очерка «Обед на песке» решительно не согласны. Правда, такие письма не составляют и одного процента всех полученных откликов, но, как справедливо заметил один из читателей, «количество — не всегда качество»: лучше «обратиться не к цифрам, а к существу дела».

Обратимся к «существу» и выслушаем аргументы противников. Заметим попутно, что лишь трое оппонентов подписали свои отклики, остальные же сообщили либо фамилию, либо только имя и не указали обратного адреса.

«Неужели нельзя было Трубкиным обойтись с подошедшими к ним ребятами нормально? Не пожалей они своего супа, и все обошлось бы», — утверждает Мовчан из Горького.

«Когда Трубкины собирались в дорогу, — вторит ему Е. Левусь, — разве они не знали, что им могут встретиться и хулиганы, и пьяницы? Ничего особенного на пляже не произошло, самая заурядная передряга. Подумаешь, какие тонкие нервы у столичного инженера!..»

«Как вы описали, Трубкин уже вышел из машины. Значит, ему лично ничего не грозило, а только жене, но она как раз сидела спокойно. Спрашивается, ему-то чего было надо?» (Письмо подписано: Ген. Г., Караганда.)

Еще одна цитата — из письма московской читательницы, подписавшейся: Татьяна М. «Над вашим «героем» ребята просто пошутили, припугнули его, а он, вместо того чтобы найти с ними общий язык, как-то по-умному отвязаться от пьяниц, испугался за себя и за свою машину… Да этим ребятам просто скучно было, они пообщаться хотели, поговорить. Надо было по-доброму пригласить их к столу, и они все расстались бы друзьями».

Вероятно, комментировать эти рассуждения необходимости нет — читатель сам, будем надеяться, даст им оценку. Интересно, много ли найдется охотников искать «общий язык» с хулиганами, делиться с ними трапезой и дружить домами?

Обратимся к письмам тех, кто возражает автору не с позиций «умиротворения» хулигана, боязни его разгневать, а с таких позиций, где исходная точка зрения не может не вызвать сочувствия. Наиболее убедительно изложил ее москвич И. Доронин.

Решительно осудив хулиганов, тов. Доронин напоминает о том, что никто вместе с тем не может «быть одновременно и потерпевшим, и свидетелем, и судьей, и исполнителем приговора». Читатель далее спрашивает: «Если мы таким образом начнем расправляться с теми, чье поведение нам не нравится или даже является явно преступным, зачем тогда правоохранительные органы? Зачем суд, прокуратура?..»

Разумеется, если действия потерпевшего являются хладнокровно избранной им самим, по своему субъективному разумению, мерой наказания для обидчика, то они мало сказать недопустимы — преступны. Месть, самосуд — что общего с этим имеют социалистическое правосознание и советский закон? Но мести ли был посвящен очерк? Или отчаянной реакции «пленника», подвергшегося многочасовым издевательствам и унижениям со стороны двух преступников-рецидивистов и третьего — хулигана-алкаша?

Впрочем, пусть ответят И. Доронину сами читатели.

И. А. Пугачева: «Если я не могу еще успокоиться, то представляю, что испытали, что пережили сами Трубкины. И скоро ли оправятся они от такого потрясения?.. Вообще, зачем, для чего, во имя каких теоретических схем, холодных предписаний и абстрактных запретов должен человек терпеть унижение, хамство, угрозы? А тем более — нападение? Кто вправе лишить его самого естественного — защитной реакции, ответного удара?»

С. А. Блинов: «Наверно, было бы и удобней, и правильней смолчать, не сорваться — пусть потом разберутся следователь и судья. Только будет ли «потом» — вот вопрос! Не для хулигана — для жертвы… Если хулиган доведет до конца свое дело, что жертве до того, какой приговор вынесут преступнику? Право на самооборону, по-моему, такое же естественное человеческое право, как право дышать».

Огромная читательская почта, пришедшая после публикации очерка «Обед на песке», интересна еще и тем, что выступление газеты побудило многих товарищей поделиться своими мыслями о серьезных и актуальных нравственных проблемах, далеко выходящих за рамки «конфликтной ситуации», послужившей для очерка сюжетной основой.

Читатели размышляли о недостатках этического воспитания в школе, о необходимости совершенствовать сложившуюся систему перевоспитания осужденных в исправительно-трудовых учреждениях, о целесообразности поощрения тех, кто смело вступает в борьбу с нарушителями общественного порядка. Наконец, едва ли не в каждом письме содержался вопрос: как продвигается следствие по делу участников нападения на семью Трубкиных?

Мы опубликовали официальный ответ прокурора области. В нем сообщалось о том, что Турков и Скачко присуждены к различным срокам лишения свободы.

А закончить это послесловие к очерку лучше всего строками из письма ялтинца А. Морова — он выразил, пожалуй, общую нашу надежду: «Был завтрак на траве, был обед на песке — как хочется верить, что про ужин писать не придется».