Билет на самолет был уже взят, командировка подписана, гостиничный номер заказан. Лететь предстояло десять часов — в другой конец огромной нашей страны. Я позвонил, чтобы справиться, брать ли теплые вещи: в Москве уже лето, а там, глядишь, еще холода.

Сообщили мне, однако, не о погоде: человек, чье письмо позвало в дорогу, умер, сраженный четвертым инфарктом.

Полет не состоялся. Очерк написан не был. Папка с материалами дела осталась в моем столе.

Прошло два с лишним года, но история та не забылась, боль не утихла. Боль от того, что далеко не всегда удается вовремя протянуть руку, прийти на помощь, спасти…

Едва ли не каждая житейская драма имеет множество граней. Собравшись лететь на Дальний Восток, я видел одну. Теперь, по прошествии времени, мне открылась другая. Сюжет не устарел, но завистники и лжецы ушли от расплаты.

Назвать их сейчас — всех, поименно? Имею ли право? Этих людей я не видел, в глаза им не посмотрел. Что подвигло их оболгать человека, которому почти все они обязаны всем?

Конечно, ничто не мешало начать журналистское следствие. Случалось, такие «раскопки» начинались многие годы спустя. Случалось — если была в том острейшая необходимость.

Надо ли? Мне показалось: не надо. Поздно!

Тридцать лет назад в далекий, очень далекий город, только-только начавший новую жизнь, приехала из Ленинграда выпускница исторического факультета: молодой, жаждущий дела искусствовед. Людмиле Евгеньевне — дадим ей такое имя — было тогда двадцать шесть.

На ее долю многократно выпадала радость открытия: за сотни километров от дома, преодолевая гигантские безлюдные пространства не только на вертолетах, но и на собачьих упряжках, под проливным дождем и в многосуточную пургу, находила она народных умельцев. Никому не ведомых. Не имеющих ни специального образования, ни профессиональной подготовки. Привозила их в областной центр, пробивала жилье и работу, обучала азам искусства. Косторезы, гранильщики и ювелиры, мастера миниатюрной скульптуры, декораторы, вышивальщики — сколько их получило пропуск в искусство благодаря активности этой болезненной женщины, чья сила была в любви к делу, составившему смысл ее жизни. Смысл и цель…

Шли годы. На пустом месте возник и развился заметный творческий центр. О местных художниках узнали далеко за пределами области. Их работы выставлялись в разных городах страны, в том числе и в Москве. О них много писали — прежде всего сама Людмила Евгеньевна: вышло несколько работ, посвященных творчеству тех, кого она открыла, для кого была и учителем, и советчиком, и другом. Об их таланте, ею самою взращенном, написала она диссертацию — стала кандидатом наук.

Шли годы. Безвестным некогда самоучкам несли они опыт, знания, мастерство. Иные стали членами творческого союза — первыми в регионе. Появилась наконец-то возможность создать областную организацию Союза художников. Возглавила ее вскоре Людмила Евгеньевна. И оставалась на этом посту четырнадцать лет.

Для иных ответственный пост — синекура, возможность числиться, ничего не делая. Для Людмилы Евгеньевны он стал стимулом к еще большей активности. Именно в эти годы ею написано несколько книг, десятки статей, проведено множество передач по телевидению и по радио. Едва ли был в области хоть какой-то участок работы, имеющий отношение к сфере культуры, который обошелся без ее живого участия — увлеченного, страстного. Не формального, а — с душой. Смотрю на список ее общественных обязанностей: обком профсоюза, областной Совет защиты мира, президиум областного Общества охраны исторических памятников, правление общества «Знание», советы управления культуры, книжного издательства, областной, городской худсоветы… Ни одна организация не сообщила впоследствии, что это были формальные, номинальные, почетные, что ли, посты. Нет, «личный вклад» Людмилы Евгеньевны в культурную жизнь области, сказано было впоследствии в одной из характеристик, «трудно переоценить».

Трудно — да, но оказалось, что не невозможно.

Став инвалидом и выйдя на пенсию, с трудом оправившись от двух инфарктов и острой вспышки хронического нефрита, Людмила Евгеньевна на очередном отчетном собрании попросила освободить ее от тех обязанностей, которые были уже не по силам, не по возрасту, не по здоровью. Просьбу уважили.

А три месяца спустя Людмилу Евгеньевну арестовали. Обвинение гласило: систематическое вымогательство и получение взяток; злоупотребление служебным своим положением в корыстных, низменных целях.

Как ни горько признаться, но подобные перевертыши нам не в диковинку. Злостно пользуясь большим социальным доверием, превращая должность в источник наживы, пересаживались, случалось, из солиднейших кресел на скамью подсудимых вчерашние ректоры и директоры, начальники главков и трестов, председатели объединений, а то и повыше. Обнажали — без грима, без ретуши — скрытые масками лица. Так что снова скажу: как это нам ни печально, но падение былого кумира не есть событие беспрецедентное. Люди с двойным дном обнаружиться могут повсюду. Даже в мире искусства.

Падение Людмилы Евгеньевны потрясало отнюдь не своей уникальностью, а тем, что оказывалось в кричащем, абсурднейшем противоречии со всей ее жизнью. Той, что шла у всех на глазах более четверти века.

И, однако, был документ, который никак не отринуть. Семь художников «по доброй воле, без чьего-либо наущения» официально признались, что не раз и не два «слабовольно, но вынужденно позволили себе сделку с совестью и законом»: уступили «домогательствам всесильного председателя облотделения СХ и пред. худ. совета, от которой зависела судьба наших произведений, возможность пробиться на зональные и республиканские выставки, получить командировку с творческими целями…».

Следовал горестный перечень преступных «дарений»: все это были плоды личного творчества (кулоны, коврики статуэтки) и магазинные сувениры… Перечень длинный, но точный: в квартире Людмилы Евгеньевны все предметы оказались на месте — хозяйка не отпиралась: да, именно их подарили ей те, кто раскаялся после в своем слабоволии. И свидетели подтвердили: точно, они! Психологическая загадка: взяточник, вымогатель не только не прятал в тайник уличающие его поборы, а зазывал гостей, чтобы с гордостью их показать…

Замечу, что и следователи, и судьи, несомненно, преследовали благую и важную цель. Стремились внести посильный свой вклад в очистительную работу, которая диктуется временем и отражает насущное требование общественности: выжечь полностью лихоимство в любых его проявлениях как зловредную опухоль. Со всеми ее ядовитыми метастазами. Выжечь — невзирая на лица. А если точнее — взирая! По принципу: кому больше дано, с того больше и спросится. Потому что любая поблажка «с учетом заслуг» вовсе не пресекает подобное зло, а плодит его, ставя «заслуженных» выше закона.

Можно только приветствовать верных долгу юристов, кому ничьи посты и «заслуги» не мешают делать свое правое дело, кто тонко и точно чувствует зов времени, общественную потребность, общественный гнев. При одном непременном условии: чтобы гнев этот, страстный и праведный, не слепил им глаза.

Что же она вымогала, Людмила Евгеньевна? Как? За какие блага? Чем торговала, превратив в барахолку чистое поле искусства?

Материалы судебного дела отвечают на эти вопросы. Отвечают, повергая меня, признаюсь, в полнейшее недоумение.

Беру для примера один из документов.

«Путем вымогательства… (подсудимая. — А. В.) получила от художницы Ш. в виде взятки грампластинку «Калинка» стоимостью 1 руб., один кг урюка стоим. 2 руб., кошелек стоим. 1 руб. 50 коп., флакон духов стоим. 2 руб. 50 коп., губ. помаду стоим. 5 руб.».

«Объекты» жалки и комичны, но я отнюдь не хотел бы вызвать этим читательский смех. Мерзкая сущность подачки всем хорошо известна: коварство ее не в сумме, а в факте. Ничтожные сувениры, унизительные дары — ловушка для слабых. Для тех, у кого нет ни морального стержня, ни принципов, ни достоинства. Опутанные и прирученные, они радеют своим искусителям, закрывают глаза на их отнюдь не бездумные «шалости», вольно, невольно ли отличая угодников, выделяя их из общего ряда.

Сказано было: бойтесь данайцев, дары приносящих, — время отнюдь не внесло коррективы в эту мудрую формулу. Но любая формула не больше, чем формула, наполняют ее реальным, осязаемым содержанием люди и обстоятельства. Чем могла порадеть Людмила Евгеньевна — не абстрактная, умозрительная, а подлинная, живая, в тех условиях, в которых жила, при отношениях, какие имела с людьми, ее окружавшими, — чем могла, например, порадеть за пластинку «Калинка»? Чем — могла и чем — порадела?

Вот на эти вопросы ответа в пространнейшем приговоре, к сожалению, нет. Я нашел их совсем в других документах — в объяснениях, которые дали сами же обличители. В их простодушных признаниях, перечеркнувших свой же донос.

До поры до времени все эти люди жили общими интересами, общей судьбой. В достаточном отдалении от крупных культурных центров круг художников узок: дом Людмилы Евгеньевны был для многих и их домом. Приезжавшие из районов попросту здесь размещались, местные шли без приглашений на горевший всегда огонек — ждала их не рюмка, а разговор об искусстве. Порой — суровая критика. Всегда — умный совет. То, что принято называть творческой атмосферой.

И, поверьте, я очень бы удивился, если бы сюда приходили только с пустыми руками. Как по схеме — не знаю, по-людски же в дружеский дом, который ты посещаешь все время, где и стол для тебя, и кров, и уют, только с пустыми как-то не принято. Если кто-то считает иначе, — что ж, пусть я буду не прав…

Много лет назад, в студенческую мою бытность, один из старейших профессоров, готовя нас, молодых, будущих следователей и судей, прокуроров и адвокатов, бережно относиться к оказавшейся в нашей власти чужой судьбе, зачитал с кафедры не очередную статью Уголовного кодекса, а отрывок из фельетона Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Дело студента Сверановского».

«О, этот суконный язык! — восклицали сатирики. — Он всему придает важность и значительность.

Попробуйте переложить на этот язык такую простенькую фразу:

«Мария Ивановна сидела на диване и читала книгу, мягкий свет лампы падал на перелистываемые страницы».

Вот что получится:

«17-го сего апреля, в два часа пополуночи, в квартире № 75 была обнаружена неизвестная гражданка, назвавшаяся Марией Ивановной, сидевшая в северо-западном углу комнаты на почти новом диване, купленном, по ее заявлению, в магазине Мосдрева. В руках у нее удалось обнаружить книгу неизвестного автора, скрывшегося под фамилией А. Толстой, каковую она, по ее словам, читала, употребляя для освещения как комнаты, так равно и книги настольную штепсельную лампу с ввернутой в таковую электрической лампочкой силою в 25 свечей и, как утверждает экспертиза, накала в 120 вольт».

Правда ведь, таковую явно преступную гражданку хочется немедленно изолировать от общества, избрав мерой пресечения взятие под стражу».

Да, звучит довольно зловеще…

Не так ли звучит и вот этот отрывок из приговора: «В качестве взяток под видом дружеских подношений и сувениров подсудимой получены… многочисленные украшения, парфюмерия, туалетные принадлежности, продукты и пр.». Этот же перечень в другом документе, изложенном языком человеческим, выглядит совершенно иначе.

«Вопрос свидетелю М. Перечислите предметы, которые вы подарили обвиняемой.

Ответ. Сумочку-косметичку, духи за пять рублей, кулон на цепочке (оценен экспертизой в 8 рублей. — А. В.)

Вопрос. Обвиняемая, признаете ли вы, что вами получены перечисленные предметы?

Ответ. Признаю. Кулон в подарок на день рождения, духи по случаю 8 Марта, сумка-косметичка на Новый год.

Вопрос. Свидетель, вы подтверждаете уточнение подсудимой?

Ответ. Подтверждаю. Дополняю, что на Новый год, который мы вместе встречали, мною принесены к столу как подарок обвиняемой еще бутылка шампанского и коробка конфет.

Обвиняемая. Подтверждаю. Свидетель, перечислите подарки, которые вам сделала я.

Ответ. Ткань на блузку ко дню рождения, домашний халат на 8 Марта, серьги на Новый год…

Вопрос следствия свидетелю. Перечислите, какие подарки вы сделали обвиняемой.

Ответ. Декоративный стакан, лоток для мелких изделий, шарф и глиняный петух.

Вопрос. Обвиняемая, вы признаете показания свидетеля?

Ответ обвиняемой. Признаю. Имею встречный вопрос: по какому случаю были сделаны эти подарки?

Ответ свидетеля Щ. На Новый год, ко дню рождения и на 8 Марта. Хочу добавить: я делал эти подарки, чтобы попасть на республиканскую выставку.

Вопрос обвиняемой свидетелю. В каком году был сделан вами первый подарок?

Ответ. В 1978-м.

Вопрос. В каком году ваши работы были отправлены на республиканскую выставку?

Ответ. В 1976-м.

Вопрос. В каком году худсовет отказался принять на выставку ваши работы?

Ответ. В 1980-м.

Вопрос. Когда именно, после того как ваши работы были отклонены худсоветом, вы подали заявление о даче мне взяток?

Ответ. Через неделю.

Обвиняемая. Больше вопросов к свидетелю не имею».

Что за бесовская магия понудила этих «свидетелей» оборвать прежние связи, перечеркнуть прошлое, вывернуть его наизнанку, очернив ту, с которой многие годы бок о бок шла жизнь? Злоба? Зависть? Комплекс неполноценности вкупе с точным расчетом: отшвырнуть того, кто больше не пригодится? Отшвырнуть, представ при этом отнюдь не клеветником, а ждущей сочувствия жертвой…

Право, не знаю. Могу лишь предположить, вспоминая циничный афоризм «прагматиков»: «Не желаешь себе зла — никому не делай добра».

К чему скрывать: взятки под видом дружеских подношений, увы, не такая уж редкость. «Ответственный товарищ», о нем пойдет речь в очерке «Ширма» — тот, что в курортной баньке запродал себя казнокрадам, — получил, конечно, не взятку, а «привет от друзей»: десятки тысяч рублей, уложенных в чемоданчик. Любители сладкой жизни и слишком дружеского внимания подчиненных, убежденные в абсолютнейшей своей неуязвимости, обладатели весьма высоких постов, ничуть не смущаясь, выдавали страшные эти дары за невинные сувениры. И купюры, и золото, и бриллианты, и корзины с фруктами и коньяком. Кстати, был там тоже художник, местная знаменитость, лакейски дежуривший у подъезда, чтобы вручить любимому «мэру» собственное творение. Любовь ответная не замедлила: за счет государства, в обход тех, кто ждал терпеливо и честно, «мэр» одарил торгаша от искусства просторной квартирой.

И «сильные личности», о которых много писалось, тоже обогащали словарь, именуя подкуп — «подарком», уворованный куш — «платой за труд». Как и некоторые осужденные ныне дельцы на ниве культуры, выделявшие подчиненных по единому признаку: дарит или не дарит. Не сумочку-косметичку — перстень с каменьями, манто для супруги. И то сказать, эти дарители тем не чета: другие возможности, и масштаб, и размах…

Чем же в принципе отличаются ядовитые лжедары от даров в подлинном, незамутненном смысле этого слова? Ведь уже написано выше: дело не в сумме.

Конечно, не в сумме. В реальных человеческих связях! В том, какие отношения — непредвзято, естественно — создает жизнь. В одних случаях даже ценный подарок — это только подарок. В других даже пустяк — это капкан. Первый шаг к падению. Преступный вызов закону. Судьи на то и судьи, чтобы уметь отличать…

Областной суд обвинение счел доказанным: пять лет с конфискацией — и губ. помады стоим. 5 руб., и сумочки-косметички, и недоеденной коробки конфет. Вся жизнь под откос!

Но нет, это был отнюдь не конец. В Москве дело подвергли спокойной и объективной проверке. Представитель прокуратуры республики просил коллегию Верховного суда РСФСР приговор отменить. Найдя, что выводы областного суда противоречат закону, коллегия так и поступила, но мера пресечения до окончания нового следствия оставалась все же без изменений. К чести прокуратуры области надо сказать, что эту ошибку она вскоре исправила: Людмилу Евгеньевну освободили. Иные из обличителей стали менять показания. Вдруг оказалось, что они «дружили домами», гостили «на взаимных началах», проявляли естественное товарищеское внимание «без побочных соображений». От чистого сердца…

Нападки, предательство бывших друзей, все испытания Людмила Евгеньевна еще как-то сносила. Крепилась. Держалась. А тут — уже дома, освобожденная — тут как раз и сдалась: снова инфаркт! Два — один за другим…

Ее письмо ко мне написано за три недели до смерти.

Так получилось, что печальная эта история совпала по времени с совершенно другой: по сюжету другой, по «географии», по финалу. Мне хочется очень коротко рассказать о ней — не затем, разумеется, чтобы наивно столкнуть их. Вторая история нагляднее прояснит вовсе не новую, но всегда актуальную мысль: любая конфликтная ситуация может быть решена, любой узел распутан, если берутся в расчет реальная жизнь, условия, которые существуют, а не те, что лишь могут существовать.

…На одном из солиднейших юридических форумов обсуждали судебную практику по делам о хищениях. Докладчик оперировал фактами: иные суды подходили к преступникам слишком уж либерально.

Был пример, что особенно впечатлял. Верховный суд Грузии, как правило, к расхитителям непримиримый, вынес неожиданно приговор, поражающий мягкотелостью. Светлану Николаевну С-ву, экономиста из города Рустави, которая присвоила почти 14 тысяч казенных рублей, осудили условно!

Легкий шум, прошедший по залу, означал одобрение критике: такими поблажками зло не пресечь…

Председатель Верховного суда Грузинской ССР Акакий Григорьевич Каранадзе попросил слово для справки. Вот как записана в моем блокноте его короткая речь.

«Три года условно за расхищение 14 тысяч рублей… Если ограничиться только этой информацией, приговор действительно покажется непростительно мягким. Кто он, однако, сей расхититель? Каким образом деньги присвоил? Почему? Что с ними стало, с деньгами? Как сам виновный относится к содеянному? Пока мы не ответим на эти вопросы, нельзя сказать, насколько справедлив приговор.

Вы читали бумаги, мы видели конкретного человека. Видели и слышали. Это далеко не одно и то же: только читать или видеть и слышать.

Осужденной С-вой Светлане Николаевне двадцать три года. Она из семьи со скромным достатком. Несмотря на возраст, пользуется в коллективе большим авторитетом, уважением и доверием. Даже после того, что с нею случилось. А случилось вот что. Она полюбила недостойного, подлого человека. (Фамилия, разумеется, была названа, я обозначу ее буквой «Д». — А. В.). Этот Д. клялся ей в верности, говорил, что хочет жениться, да, мол, родители против, поставили жесткое условие: жениться только на той, у которой машина «Волга».

Они жили у родителей Светланы, открыто, не таясь, представлялись всем как супруги, вели общее хозяйство, ждали ребенка. Д. ее убеждал: я тебя никогда не брошу, но у нас традиция — не перечить воле матери и отца. Я не смею пойти в загс и сыграть свадьбу, как полагается, раз они против.

С-ва боялась потерять отца будущего своего ребенка. Ей казалось: достаточно исполнить желание его родителей — и устроится вся ее жизнь. Воспользовавшись доверием старших товарищей, она в несколько приемов вынула из заводской кассы 14 тысяч рублей. (Акакий Григорьевич рассказал, как именно ей удалась преступная операция. Эту часть я опущу — не хочу никого учить непочтенному ремеслу. — А. В.). Оставалось совсем немного до требуемой суммы, когда С-ва поняла, что «любовь купить невозможно. Тем более на ворованные деньги». Это ее слова из протокола явки с повинной: все присвоенные деньги она добровольно возвратила. И еще добавила: «Большего счастья, чем жить честно, не существует».

В данном случае суд не счел возможным вынести строгий приговор, потому что это был бы не строгий приговор, а жестокий. И значит — несправедливый…»

Позже в Тбилиси я встретился с членом Верховного суда Грузии Хаджимуратом Дмитриевичем Валиевым, под ьим председательством был вынесен приговор Светлане. Он дополнил рассказ А. Г. Каранадзе еще несколькими подробностями. Вот такой, например. Номера всех купюр, возвращенных Светланой, совпали с теми, которые указал банк. Значит, вернула она те самые деньги, что были ею «изъяты», а не их эквивалент. Для казны никакого значения эта деталь не имеет. Для суда она, хоть и косвенно, подтверждала искренность подсудимой. Достоверность ее показаний. Как еще и вот эта деталь: в тот же день, когда Светлана явилась с повинной, Д. бесследно исчез. Вернулся не скоро — с новой женой, за рулем собственной «Волги».

Решиться на снисходительный приговор грузинским судьям было, наверно, непросто. Ничуть не хуже нас с вами они слышали властный зов времени — навести повсеместно порядок, решительно и бескомпромиссно карать лихоимцев, воров. И конечно же они не могли не предвидеть, как отнесутся к их «мягкотелости» те, кто в таком приговоре увидит всего лишь пример плохого судейства.

Однако соблазн избавить себя от укоров не помешал им остаться верными совести и закону. Дело, которое они разбирали, было для них не более чем делом гражданки такой-то, а отнюдь не дежурным примером для статистической сводки.

Что показал нам суд, вникнув в жизнь подсудимой, поняв и учтя побудительные мотивы ее тяжкого (подчеркнем это: тяжкого!) преступления? Примиренчество к расхитителям, покровительство тем, кто грабит казну? Или мудрость, спокойствие, человечность, без которых «юстиция» переводится не как «справедливость», а как «глухота»?

Я думаю, прежде всего, он дал пример объективности, не подверженной никаким сторонним влияниям, пример исполнения долга без оглядки на то, как предстанет этот пример в годовых и квартальных отчетах.

Осуждение же Людмилы Евгеньевны если и было каким-то примером, то всего лишь примером поспешности и суетливости, но никак не стремления преуспеть в наступлении на презренных мздоимцев. Хотя, возможно, в какой-нибудь сводке, лишенной реального содержания и жизненной правды, он и выглядел удачным примером: мы, мол, тоже в ногу со временем! Не отстаем!

Ну а вдруг «отстаем»? Может, точно тогда, когда с упоительной страстью уличали Людмилу Евгеньевну в «вымогательстве» губ. помады и коробки конфет, рвачи без кавычек обирали спокойно ближних и дальних? Очень даже возможно… Потому что война против мнимых преступников — лучший заслон для преступников подлинных: это правило исключений не знает.

Пример для отчетности и пример для окружающих — далеко не одно и то же. Эта старая истина обретает особый смысл, когда речь идет не о столбиках цифр, а о чести, о добром имени, о свободе, а то и о жизни.

Потому что пример примером, а человек — Человек.

1984

Ждать официальных ответов на этот очерк, конечно, не приходилось: фамилий героев нет, имена их изменены, даже город, где доконали Людмилу Евгеньевну, и тот читателям не сообщен.

Однако в городе этом сотни людей без труда отгадали, кто есть кто. И откликнулись не официальными — очень личными, очень страстными письмами.

«Скоро рассвет, пора на работу, — так начиналось письмо Алевтины Федоровны Гусевой. — Спешу написать сразу, под впечатлением этой ночи… Я допоздна занималась хозяйством, только погасила лампу — телефонный звонок: моя подруга. «Ты читала?! Про нашу Людмилу Евгеньевну… (В письме она, разумеется, названа подлинным именем и подлинным отчеством. — А. В.). Я же говорила: правда придет». Она рассказывает, а я плачу. Не могу сдержать слез, и все. Так мне стало за Людмилу обидно: не дождалась. Но остались друзья, знакомые, сослуживцы: пусть знают, что честный и чистый был человек, сколько бы грязи ни лили…»

Алевтина Федоровна подробно описала, как всю ночь она обзванивала знакомых, поднимала их, сонных, с постели, не имея терпения дождаться утра, и те тоже звонили своим знакомым, хотя никакой практической надобности в этой срочности не было, ждали больше, несколько лишних часов уже ничего не решали. Да и вообще все это пришло слишком поздно, слишком поздно…

«Как же так?! — размышляла читательница. — Человек был гордостью города, так много для него сделал, отдал ему, можно сказать, всю жизнь. Вдумаемся: всю жизнь! А город пошел на поводу у завистников, сплетников и ханжей…»

Это был, пожалуй, несправедливый упрек: город все-таки не пошел. Десятки писем, которые я получил из этого города, — от людей разного возраста, разных профессий, от тех, кто лично знал Людмилу Евгеньевну, и от тех, кто только слышал о ней, — эти письма говорили со всей непреложностью: навет был вполне очевиден и раньше. Те, кто умеет и хочет думать, кто не берет на веру любой вздор потому лишь, что вздор этот скреплен почтенной подписью и солидной печатью, без труда разглядели в нагромождении «фактов» произвольные обобщения, подогнанные под готовые выводы. Под такие выводы, которые предшествовали анализу, а не следовали за ним.

И вот именно это было для меня самым отрадным. Ибо, если по правде, не жалобы заинтересованных лиц и даже не печатное выступление публициста защитили доброе имя Людмилы Евгеньевны, а сила общественного мнения, на которое можно, конечно, давить, но, как показывает жизнь, без большого успеха. А если и с успехом, то ненадолго.

Ну, а Светлана… Позвонил Акакий Григорьевич Каранадзе: «Мы проверили, как она сейчас живет и работает. Достойно живет. И работает добросовестно. Выходит, спасли человека. А ведь можно было…»

Он не продолжил, да и я не стал уточнять.