Шел третий день нового года. Начались каникулы. Для школьников — не для учителей. С утра учитель истории девятой новочебоксарской школы Вячеслав Николаевич Потемкин был на работе: политчас, методическое совещание, оборудование кабинета к предстоящим урокам.
Потом наступил обеденный перерыв. Учителю было не до обеда: болела двухлетняя дочь. Жил он тут же, в школьном дворе: крохотная квартирка при учебной теплице служила временным пристанищем, ее дали, чтобы только не потерять нужного школе специалиста. Подходила очередь на благоустроенное жилье: молодая семья готовилась к новоселью.
Вячеслав Николаевич примчался домой проведать свою Олесю. Я говорю «примчался» не потому, что это первое слово, пришедшее в голову, он действительно был непоседа, вечно куда-то спешил, даже по лестнице не шел, а бежал…
Примчался — дочери не полегчало: простудилась на сквозняке. Нужен врач!.. Телефона в квартире нет, да и был бы — не дозвониться. «Я мигом слетаю!» — сказал уже на ходу. «И купи молока!» — крикнула вдогонку жена.
Обычно так: девочка в детском саду, жена — на работе. Сегодня осталась с Олесей. Вроде бы дело обычное, какая мать не выхаживает больного ребенка? Да работа у Валентины Геннадьевны необычная — она диктор Чувашского телевидения. Все мысли там, в студии: найдут ли замену? Через несколько часов передача.
Девочка плакала: болело горло. Взяла ее на руки, прижала к себе, успокоила: «Папа принесет молока, выпьешь теплое с медом…»
Прошел уже час. Мужа не было. Раздался стук в дверь. У мужа есть ключ, он стучать не стал бы. Сердце сжалось. Вроде бы не с чего. И все-таки сжалось. Бросилась открывать: «Кто там?» — «Свои!»
Женщина, почти незнакомая. На лице — испуг. «Скорее беги! Слава валяется на земле…» «Где?!» — «У кафе…»
Кафе поблизости только одно, называется «Русский чай». Как раз напротив гастронома. Метров триста, не больше.
Возле кафе не было никого. Только несколько капель крови на покрытом снегом асфальте. Какая-то женщина узнала ее: «В больницу уже повезли. На зеленом «Москвиче», номер я записала».
В приемном покое мужа не оказалось. Зеленого «Москвича» не было тоже. Валентина Геннадьевна бегала по коридорам, спрашивала больных, нянь, сестер: не видели случайно высокого, молодого, в коричневой куртке?.. Кто-то ответил: не тот ли, который в травматологии? Сидит недвижим…
Сидит… Слово, в котором надежда. Сидит — не лежит. Он! Скрюченный, с упавшей на грудь головой… Изо рта течет кровь… Пол тоже в крови…
Окликнула — не отвечает. «Что с тобой?..» Молчит. Боялась пошевелить. Только гладила по опущенной голове: «Скажи хоть слово…»
Какая-то женщина открыла дверь в ординаторскую: «Где врач? Разве не видите, человеку плохо». «Человеку? — переспросил вышедший в коридор молодой доктор. Из-под кокетливо сдвинутой набок белой шапочки красиво гляделась щегольская прическа. — Пьяниц не лечим». Это был заведующий отделением травматологии Василий Иванович Старшов, накануне отметивший свои 30 лет.
У Валентины Геннадьевны не было сил спорить. Будь ситуация не столь драматичной, она конечно же рассказала бы, чем занимался ее муж весь этот день. Сейчас смогла только вымолвить: «Слава не пьет… Вообще…»
В ответ услышала хохот — он в ушах до сих пор: «Не пьет?! Да вы посмотрите: он лыка не вяжет. Того и гляди, грохнется на пол. А еще учитель, историк…» «Кровь…» — произнесла Валентина Геннадьевна, вытирая платком новую струйку из носа. «Ну и что?! — Врача кровь не смущала, чего-чего, а крови он навидался. — Пьяный, упал, ударился…»
Что было дальше? Об этом расскажет она сама.
«…Слава действительно свалился на пол… «Забирайте своего любимчика домой», — заявил мне врач и ушел… Мне стало нестерпимо стыдно, что это происходит у всех на глазах и над нами смеются. Я видела только одно: Славе плохо, очень плохо, и поэтому мысль о том, что за эти тридцать — сорок минут он мог где-то напиться, вообще не шла в голову… Врач вышел снова и сказал: «Или вы его забираете, или сейчас приедут из вытрезвителя…» Они появились минуты через две — видимо, врач их вызвал давно. Я стала умолять не забирать Славу, попросила довезти до дома. Прибывший мужчина ухмыльнулся: «Не подать ли вам карету?» Один молодой человек, ожидавший очереди к врачу, согласился мне помочь. Мы волоком тащили Славу напрямик, через канавы, чтобы сократить путь… Метров через восемьсот этот молодой человек сказал, что больше не может… Стало темнеть. Я обращалась к прохожим… Наконец нашлась добрая душа: какой-то мужчина помог мне… Едва добрались до дома, а там уже милиционер: пришел снимать допрос. Требовал: подпишите, что муж был пьян. Я плакала: подпишу что хотите, только спасите его. Милиционер сказал, что это не по его части… Муж вообще уже ни на что не реагировал… Дома оказалась моя сестра, я послала ее за «скорой»… Около восьми вечера мужа доставили в ту же больницу, из которой его вытолкнули. Поместили в отделение реанимации… Диагноз мне не сообщили, сказали только: он уже на операционном столе. Операция длилась всю ночь, и всю ночь я простояла под окнами. Так ничего и не узнала. Один из врачей сказал только, что алкоголя в крови не обнаружено. Я не знаю, что происходило там, за плотно закрытыми дверьми. Лишь на третьи сутки мне сказали: «Славы больше нет…»
Тощее уголовное дело лишает этот трагический детектив малейшей неясности.
Выйдя из детской поликлиники, Потемкин встретил брата жены, Валерия Краснова, и оба они поспешили в магазин, который уже закрывался на обед. Путь лежал через узкий проезд: общий для пешеходов и для машин. Зимой от наледи и снега он становится еще уже.
Как раз в это время на улицу выруливал зеленый «Москвич»: директор детско-юношеской спортивной школы Александр Сановников и тренер по боксу мастер спорта Владимир Курегешев, отобедав в кафе, вернулись к ожидавшей их служебной машине. Чтобы ее пропустить, Потемкину и Краснову пришлось зайти в снег: иначе не разминуться. «Москвич» обдал их грязью.
Возможно, Потемкин поскользнулся. Возможно, стремясь сохранить равновесие, он схватился за двигающуюся «опору» — кузов машины. Возможно, просто стукнул в сердцах по багажнику: слишком уж вплотную, почти касаясь пешеходов, она шла. Так или иначе, рука учителя коснулась машины. Одна из шедших поблизости женщин подтвердила: услышала легкий стук.
Слово этой свидетельнице — Таисии Максимовне Платоновой: «Около кафе «Русский чай» я увидела отъезжавшую машину «Москвич». Навстречу ей шли двое мужчин. Одного из них я узнала: это был Потемкин — учитель моей дочери. Мужчины дали дорогу машине. Когда та поравнялась с ними, я услышала стук, словно закрыли багажник. Машина резко рванула назад, из нее выскочил водитель и, ни слова не говоря, ударил Потемкина по голове, отчего тот упал как подкошенный. После удара у Потемкина пошла кровь из носа и уха…»
Это выражение — «упал как подкошенный» — употребят еще три очевидца: Комарова, Тимофеева и Чебукова. И добавят: уложив одного, воспитатель юных спортсменов — по всем правилам «вестернов» — тут же принялся за второго, но Краснов устоял…
«Что вы делаете?! — закричала Платонова. — Это же учитель. Он учит ваших детей».
Крик ее практического значения уже не имел: распростертое тело Потемкина недвижимо лежало поперек проезда. Из машины вылез наконец боксер Курегешев — на помощь другу. Вдвоем они «противника» легко одолели бы, да уже собралась толпа, и из дома напротив — там опорный пункт охраны порядка — спешил милицейский наряд.
Только тут Сановников понял, как видно, что ситуация осложняется. Он наклонился над жертвой, расстегнул ворот рубашки, стал тереть Потемкину грудь. Краснов оттаскивал его, кричал: «Не трогай!» Потом Сановников скажет: «Напарник бандита мешал мне оказывать первую помощь». И верно — мешал…
Несколько женщин протянули майору милиции А. Н. Григорьеву (он был старшим по званию) бумажки со своими фамилиями и адресами, чтобы дать впоследствии показания. Майор бумажек не принял, сказал: «Зачем собрались? Расходитесь!»
Не разошлись. Потемкин продолжал лежать на земле. Из толпы раздался голос случайно оказавшейся здесь Зои Георгиевны Кондратьевой — она по профессии фельдшер: «Истуканы, чего стоите?! У него же череп проломлен! Везите скорее в больницу…» Запомним: только по внешнему виду фельдшер — не врач! — тотчас поставила диагноз.
«Грузи! — приказал Григорьев Сановникову. — Добрось до больницы».
Сановников и Курегешев стали «грузить». Недвижимое тело не поддавалось. Да и дверь «Москвича» не слишком-то широка.
«Давай подтолкни!..»
Они толкали, толкали. Краснов кричал: «Вы не повезете! Не дам!» Его оттащили. Потом Сановников скажет: «Второй бандит продолжал мешать доставке в больницу…»
Краснова втолкнули в машину милиции, Потемкина повезли Сановников и Курегешев. Напрасно, я думаю, метался Краснов, не доверяя тем, кто увез близкого ему человека: хуже они сделать уже не могли. Дорого, наверное, дали бы, чтобы вернуть его к жизни, да, увы, это было им не дано.
В больнице Сановников сдал «груз» дежурному врачу Старшову. «Подобрал на улице пьяного», — объяснил он. «Пьяных не к нам», — запротестовал врач. «Мне милиция приказала», — возразил Сановников и исчез. ТЕЛЕФОНОГРАММА В МИЛИЦИЮ:
«…С носовым кровоподтеком и в алкогольном опьянении в травмопункт обратился (!) Потемкин В. Н., преподаватель средней школы № 9… После оказания медпомощи (так и написано! — А. В.) отпущен домой».
Запись в медицинской карте травмопункта:
«На прием доставлен попутной машиной. Со слов водителя, подобран на улице… Диагноз: алкогольное опьянение, носовое кровотечение. Больной отправлен домой в сопровождении жены».
Поползли слухи: любимец детворы, один из лучших учителей города, в недавнем прошлом секретарь райкома комсомола напился средь бела дня, ни за что ни про что напал на чужую машину, набросился на водителя, скандалил и дрался, угодил в вытрезвитель. Своего «авторства» Сановников и не думал скрывать. Наоборот, ждал сочувствия: пострадал от рук хулигана…
А «хулиган», оболганный и истерзанный, мучительно умирал на операционном столе, искусственно поддерживаемый сложной системой реанимационных машин. Жизнь, в сущности, уже угасла, для того чтобы этот трагический факт стал юридическим фактом, оставалось остановиться сердцу.
Через двое суток остановилось. Эксперт Хромова дала заключение: «Смерть насильственная, наступила от закрытой черепно-мозговой травмы, сопровождавшейся переломом костей свода и основания черепа…»
Потемкин не приходил в сознание ни на один миг. Он так и не узнал, что в городе не нашлось человека, который поверил бы злобным наветам. Два дня прощалась школа с учителем. От мала до велика — все ученики. Их родители. Сотни «посторонних», для которых он был образцом доброты и порядочности, преданности делу и влюбленности в жизнь.
«Не нашлось» — это сказано, пожалуй, не точно. Нашлись! Все усилия следствие обратило на то, чтобы выяснить, был ли Потемкин пьян. Ни малейшего правового значения это все равно не имело (ведь и пьяных нельзя убивать!), и, однако, на доказательство клеветы бросили мощные научные силы. Кому было нужно и в могиле лягнуть чистого человека? Учителя, погибшего ни за что…
«Если алкоголя в крови не найдено, означает ли это, что его вообще не могло там быть раньше?» — задавал экспертам лукавый вопрос следователь Флеганов. Лукавый и не имеющий отношения к делу. Потому что задача следствия устанавливать то, что было, а не то, что могло бы в принципе быть. Им бы отвергнуть, экспертам, этот вопрос, защищая честь науки, которую они представляют. Не посмели. Предпочли подыграть… «Нет данных, — уклончиво отвечали кандидаты наук, — был ли алкоголь в крови Потемкина раньше. Но это не исключается, поскольку он мог улетучиться…»
Значит, все-таки мог!.. Клевета обретала «научную» почву. Смещались акценты, и как-то само собой получалось, что обвиняется вовсе не убийца Сановников, а убитый Потемкин.
Напрасно директор школы Тамара Ивановна Патюкова и двадцать три педагога писали, что до часу дня Потемкин не отлучался из школы. Напрасно поликлиника подтверждала, что потом он оформлял вызов врача к заболевшей Олесе. Напрасно свидетели объясняли, что видели его в магазине, а затем — на пути обратно, домой. И что между уходом из школы и смертоносным ударом прошло всего полчаса.
Напрасно! Гуляла молва, проникая то в один документ, то в другой. Это был главный козырь Садовникова, его надежда, его спасительная соломинка. Он хватался за нее с отчаянием обреченного и мертвой хваткой человека, которому нечего больше терять…
Он был депутатом городского Совета и председателем его постоянной комиссии по физкультуре и спорту, но после двухмесячной проволочки горсовет все же дал согласие привлечь Сановникова к уголовной ответственности.
Он был мастером спорта, но это высокое звание не спасало его от расплаты.
Он возглавлял детско-юношескую спортивную школу, но этот пост лишь усугублял его вину, поскольку убийца во главе воспитательного учреждения гляделся не просто ужасно — чудовищно.
Оставалось одно: объявить потерпевшим — себя, а преступником — жертву. «Я никогда не проходил равнодушно мимо любых фактов хулиганства, — гордо заявил Сановников на собрании, где обсуждали случившееся, — поэтому и здесь не мог не отреагировать на наглый удар по машине…»
Его горячо поддержали друзья: «Каждый из нас поступил бы так же… Сановников защищался от нападения…» (тренер М. М. Любавин), «На таких примерах надо воспитывать молодежь… Сановников очень отзывчивый товарищ» (старший тренер В. Я. Яковлев), «Сановников не мог равнодушно пройти мимо хулиганов…» (старший тренер А. М. Морозов). А Женя Дьячук, учившийся некогда у Сановникова, потом работавший под его началом, — тот просто взахлеб: «Сановников не преступник, а герой, потому что поступил принципиально. У него слова не расходятся с делом! Для нас, ребят, он был кумиром… Покорил нас своей отзывчивостью… Он учил: «Спортсмен — это сила, нельзя проходить мимо, когда видишь хулигана… Увидел — бей!»
Читатель, как сохранить хладнокровие? Как не вздрогнуть от этих слов-перевертышей? От этого натужного пафоса. От этой пламенной страсти. От вывернутого наизнанку благородного гнева, у которого только одна очевидная цель: спасти убийцу и хулигана? Утешимся тем, что не все, далеко не все поддались демагогии, что не все превратили трагедию в фарс, что была и другая точка отсчета.
Когда через месяц после убийства Сановников явился на совещание в гороно, никто не пожелал сесть с ним рядом. Совещание обсуждало вопрос о трудных подростках, о правовом воспитании, о законности и охране порядка. Взял слово «герой» и «кумир». Он наотмашь бичевал недостатки: «Работа по профилактике все еще не на высоте. Боевитости не хватает, непримиримости… Повысить требовательность… Усилить борьбу…»
Из зала крикнули: «Постыдился бы!..» Он не устыдился.
В торжественной обстановке отмечали победителей молодежных спортивных соревнований. Появился Сановников с текстом речи в руках. Половина спортсменов ушла.
Вручали грамоты победителям спартакиады учащихся средних школ. Сановников не пришел — решил избежать публичной обструкции. Но в уже подготовленных грамотах стояла его подпись. Шестиклассники и семиклассники Олег Иванов, Борис Коньков, Сергей Конторский, Сергей Емельянов, Олег Калмыков и еще много других грамоты решили не брать. «Вы заслужили!» — пытались их образумить. Легко ли отказаться от первых в жизни наград? Легко ли найти в этой поистине драматической ситуации слова точные и достойные? Тринадцатилетний Олег Иванов их нашел: «Там подпись убийцы… Память нашего учителя я не предам». Ему не осмелились возразить.
Шел месяц за месяцем — убийца все еще ходил на свободе. Все еще был депутатом. Все еще возглавлял школу. Все еще носил знаки спортивных отличий. Все еще победно ездил по городу в зеленом своем «Москвиче».
Правда, имелись досадные сбои. Потери реальные и ощутимые. Сановников был оформлен в африканский круиз. Теплоход вот-вот отплывал, а дело все еще не закрыто. Просил: пустите, скоро вернусь. Не пустили: подписка о невыезде оказалась сильнее личных симпатий. Африка явно «горела». «Горели» Мадагаскар и Гвинея-Бисау. Предстояли совсем иные пейзажи — не столь экзотической красоты.
Сановников был не из тех, у кого — для защиты себя — опускаются руки. Он все еще не терял надежды. Выступил в городской газете: рапортовал об успехах. Давал понять: ничего не случилось. И значит, уже не случится.
«Неужели действительно это так? — спрашивали учителя в своем коллективном письме. Торжествующая статья с символическим названием «…И пришла победа», самодовольные планы на будущее, кудрявый слог («Раскапризничалась нынче зима: то снегопадами удивит, то почти весенней оттепелью») почему-то особенно кровно задели осиротевшую школу. — Совесть не может смириться. Прошло несколько месяцев после убийства. Преступник цинично смеется над нашим общим горем, над чувством справедливости. Нам приходится выслушивать недоуменные вопросы учащихся, их родителей. Что нам ответить?»
В школу приехали прокурор города, руководители гороно. Успокоили: следствие разберется… Зачем привлекать внимание? К чему этот нездоровый ажиотаж? Случилось несчастье — кто от него застрахован? О мертвых поздно печалиться, подумаем о живых.
Не будем комментировать эту формулу — она сама говорит за себя. Спросим иначе: разве не о живых думали педагоги, отвергнув ложь, недомолвки и кривотолки? Не о том, с каким нравственным багажом, с каким гражданским сознанием, с каким чувством ответственности войдут в жизнь их сегодняшние ученики?
Неужто показать им свое малодушие? Приспособленчество? Трусость? Предать память товарища? Учителя этих детей?.. Сказать, что сам он виновен в собственной гибели? Оболгать его, оскорбить — мертвого, не способного постоять за себя?
Или просто смолчать? Не травмировать души? А что, в самом деле, травмирует души? Горькая правда или сладкая ложь?.. Мы давно уже знаем ответы на эти вопросы. Что делать, однако, если жизнь ставит их снова и снова.
Ажиотаж… Слово с сомнительным привкусом. Уместно ли здесь оно? Или призвано сыграть коварную роль, придав благородному человеческому порыву низменную окраску? Ведь за ним — естественная реакция на несправедливость. Неистребимая тяга к истине. Душевное волнение, без которого жизнь бессмысленна и убога. Признак чувств высоких и сильных.
Вопросы, вопросы… Вот еще один, едва ли не главный. Что заставило, вопреки логике и здравому смыслу, вопреки правде и совести, ограждать убийцу от наказания? Почему, за какие заслуги? Чем он так обаял?
А если все было гораздо проще?
Проявив беспечность и разгильдяйство, несколько милицейских работников нарушили свой долг. Не задержали убийцу. Отправили с ним потерпевшего. Отказались установить личность свидетелей. Не составили акта осмотра места, где убийство свершилось. Ушли, словно и не было драмы: так, мелкий конфликт…
И потянулась цепочка. Цепочка, которой повязаны все. Лживая версия о пьяном учителе как бы оправдывала и служебное нарушение, и ложь преступника, и немыслимый поступок врача. А пусть запоздалые, но законные меры против убийцы неизбежно влекли за собой и меры иные: ответственность разгильдяев, кара пособникам, суровый спрос с заступников-покровителей, любителей благостной тишины.
Была, конечно, еще и другая причина. Простодушно и афористично о ней нам поведал прокурор по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах прокуратуры Чувашской АССР Н. Н. Краснов (однофамилец родственника погибшего). «Депутат не может быть хулиганом» — так определил он свою позицию, полагая, что этим сказано все.
Я полностью с ним согласен. Не может! В смысле: не должен. В смысле: не вправе. Два эти слова — «хулиган» и «депутат» — рядом не умещаются. Их соседство оскорбительно. Оскорбительно и преступно.
И какой же из этого вывод? Думается, только один: если встретится вдруг — среди сотен тысяч избранников, честно и добросовестно исполняющих почетный свой долг, — если встретится вдруг среди них оборотень с таким же мандатом в кармане, как можно скорее разоблачить его, отринуть, очиститься, подвергнуть суду. Публичному и суровому. Ибо он не просто совершил преступление, а бросил тем самым пятно на власть, которую — по чьей-то ошибке, по недогляду чьему-то и благодушию — он до сих пор представлял.
Но чтобы так поступить, надо быть человеком высоких принципов и бескомпромиссной верности правде. Верности нашим идеям — не на словах, а на деле. Если этого нет, поступают иначе. Спускают на тормозах. Воюют с «ажиотажем». Замазывают и затирают. Лишь бы не было шума. А как расценят вокруг беспринципную трусость, какой нравственный урок извлекут — дело десятое. Лишь бы сошло!..
Так ведь не сходит. И не сойдет. Невероятно вырос уровень сознательности наших людей. Их личная причастность ко всему, что происходит в родном доме. Их достоинство. Взыскующая и непримиримая жажда истины. Справедливости. Чести. Их ненависть к вседозволенности, к наглой барственной спеси, позволяющей не считаться ни с законом, ни с совестью, ни с нормами нашей морали, ни с общественным мнением. Отгородиться от правил, по которым должен жить каждый, — биографией, званием, положением или мандатом.
Сколько бы ни старался тот или иной беспринципный чинуша «смягчить», «загладить», «срезать углы» — ничего не получится. Гласность способна противостоять любому нажиму, уверенность в своей правоте — шантажу и угрозам.
Педагогов услышали. Дело пошло в суд. Правда, рассматривалось оно не в большом помещении, как было бы нужно для общего блага, а келейно и второпях. Да и понятно: судили Сановникова совсем не за то, что реально он совершил. Убийство по неосторожности — такой была формула обвинения, таким и был приговор.
В суде Сановников виновным себя не признал. Даже в случайном убийстве. Решительно, абсолютно ни в чем! Наступление, как известно, — лучший вид обороны. Из этого исходя, и витийствовал на судебной трибуне директор спортшколы. В его прочувствованном слове погибший предстал уже не просто подвыпившим пешеходом, а хулиганом, напавшим на хрупкую легковую машину и ее пассажиров. Буянившим даже потом, в больнице, на смертном одре… «Сановников оборонялся, средства обороны были соразмерны средствам нападения!» — восклицал адвокат Игнатьев, оправдывая тем самым не только своего подзащитного, но и совершенное им преступление, поступаясь основой основ своей благородной, гуманной профессии.
Обвинитель так далеко не пошел. Прокурор Ломакина нашла более скромное объяснение поступку директора: «Все водители реагируют нервно, когда задевают их машину». Эта «максима», дающая индульгенцию «нервным водителям», должна была объяснить, почему преступление, совершенное из побуждений заведомо хулиганских, скромно объявлено «конфликтом на почве личных недоразумений».
Стоило только раз отступить от закона, только раз хоть в одном документе пойти на обман, и уже неизбежно приходилось обманывать снова, все дальше и дальше погрязая во лжи: любое слово правды грозило рассыпать искусственную постройку, обнажить плохо сшитые швы.
Читаю ответ на жалобу Потемкиных — родителей и жены. Ответ — не им, а в Москву, в высокий, ответственный орган, откуда жалоба поступила. Под ответом — подпись: заместитель прокурора республики М. А. Кушников. «Неправильных действий со стороны работников милиции из материалов дела не усматривается», — сказано в этом письме.
А вот что действительно усматривается в материалах дела.
FB2Library.Elements.Poem.PoemItemСтарший следователь В. Флеганов».
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
…На место происшествия прибыли работники милиции, участковые Егоров, Юдин и Павлов, а также заместитель начальника отделения Григорьев. Они не организовали охраны места происшествия, не приняли мер к установлению очевидцев преступления, не обеспечили своевременной медицинской помощи пострадавшему… Прошу принять надлежащие меры…
Ответы на все загадки, которых собралось так много, конечно, будут получены. Честно сказать, меня больше всего тревожит одна. Совсем уж непостижимая. Читатель, думаю, догадался: речь пойдет о враче.
Об этом очень трудно писать. Мы воспитали в себе — с полным к тому основанием — особое почтение к труду тех, на ком белый халат. Люди этой профессии имеют над нами безграничную власть: над здоровьем нашим, над жизнью. Я всегда с большой осторожностью отношусь к жалобам на плохое лечение, на неточный диагноз, на нечуткость и невнимательность медиков — понимаю, сколь тонка и мучительна работа врача, сколь сложны условия, в которых она идет, как пристрастны порой пациенты, как субъективно их мнение, субъективно и некомпетентно, как непомерны подчас претензии тех, кто страдает, кому не сумели помочь.
Тут, однако, мы встретились с ситуацией совершенно невероятной. Поистине исключительной. Врач, к которому привезли не вступающего в контакт («заторможенного», на языке медицины), неизвестно где и от чего пострадавшего, падающего больного, — вытолкал его вон! То есть, будучи на посту, отказался исполнить свой первейший врачебный долг. Ложная информация («Подобран на улице в состоянии опьянения») ничего не меняет, поскольку врач обязан лечить и правых, и виноватых, наказывать — дело не врача, а суда.
Вина травматолога установлена, даже в очень смягченном виде она выглядит так (цитирую документ, подписанный заместителем министра здравоохранения Чувашии П. П. Павловым): «… доктор Старшов В. И. проявил невнимательность (читай: грубость, самонадеянность и легкомыслие. — А. В.), провел поверхностное исследование (читай: вообще никакого. — А. В.), не принял мер по уточнению диагноза (можно ли уточнять то, чего совсем не было? — А. В.), и тем самым больной с тяжелой черепно-мозговой травмой не был госпитализирован своевременно… Отправлен домой (читай: выпровожен на улицу. — А. В.)…»
И без моих комментариев это готовая формула обвинения. Есть для нее и статья: 172 Уголовного кодекса. Халатность! А может быть, и не только… Тем неожиданней вывод: послать учиться на курсы. Повысить квалификацию. Сейчас как раз повышает. Рядом, в Казани. К новому году вернется. Будет лечить больных. Я им не очень завидую…
Почему же и он — под защитой? Обладатель диплома с отличием, изменивший своему долгу. Клятве, повелевающей врачу — врачевать. Всех, кто в этом нуждается. Не считаясь ни с чем. Не слишком ли дорого обходится обществу гуманность к негуманному лекарю? Не слишком ли у этой «гуманности» цена велика: жизнь и здоровье людей?
Скажем справедливости ради: спасая врача от ответственности, которую тот заслужил, прокуратура для этого получила формальное основание. Насколько оно основательно, выскажется, надо думать, Минздрав.
Эксперты Торсуева, Лакирович и Андросов признали действия Старшова результатом ошибки. Они пошли еще дальше, написав, что «данная ошибка является типичной (!), часто наблюдаемой (!!) и объясняется тем, что клинические проявления закрытой черепно-мозговой травмы и глубокого алкогольного опьянения сходны… В результате этого (подчеркнуто мною. — А. В.) больной не был госпитализирован и ему не была своевременно оказана медицинская помощь».
За вязью слов хотелось бы не потерять ведущую мысль. Что же, в сущности, хотят нам эксперты сказать? Что так бывает повсюду? Что это нормально? Что «ошибаться» можно и впредь, коли уж все так «сходно» и неразличимо?..
Не слишком ли опасны их смелые выводы? Не слишком ли переусердствовали наши эксперты в защите корпоративной чести? Не слишком ли странно они ее себе представляют? Не перепутали ли случайно честь и бесчестие?
Позволяю себе эту резкость, потому что в их заключении есть еще один интересный пассаж — его стыдно читать: «Даже при своевременной ранней госпитализации и оказании квалифицированной специализированной медицинской помощи положительный исход травмы сомнителен…» В переводе на привычный житейский язык это означает: лечить Потемкина не имело смысла, он был все равно обречен.
Я не спрошу экспертов: где логика? Ведь Потемкин был вышвырнут из больницы не как безнадежный больной, а как здоровяк, не нуждающийся в лечении. Я спрошу их: где совесть? Разве не святой долг врача лечить любого больного — до последнего вздоха? В буквальном смысле — не в переносном. И разве дело экспертов — задним числом прогнозировать несостоявшееся лечение?
Весь текст, весь стиль, весь пафос этой редкостной экспертизы направлены только на то, чтобы спасти коллегу, оградить его, уберечь. В жертву принесены врачебная этика и научная честь. Вали на мертвого, подумаем о живых!..
Подумаем о живых. О тех, кому возня вокруг простейшего дела преподнесла хороший урок. Хороший — только совсем не тот, который нам нужен. Никакие благие дела не могут быть созданы с помощью лжи, никакую законность нельзя утвердить попранием совести. У этого правила нет и не может быть исключений.
Подумаем о живых. О тех, кто завтра придет лечиться к Старшову, кто через несколько месяцев встретит Сановникова в зеленом его «Москвиче». Отдохнувшего, посвежевшего. Со значком мастера спорта на лацкане пиджака.
Да, через несколько месяцев. Приговор был такой: два с половиной года в колонии-поселении. Статья, по которой он осужден, допускает досрочное освобождение. Если, конечно, там он чего-нибудь не нарушит. Будьте спокойны, Сановников не нарушит. Ждать осталось немного: от силы — до лета.
Думаю, он уже готовится: время летит быстро. Когда я пришел в школу, которую он возглавлял, меня встретил праздничный стенд. В рамочке, под стеклом, на самом почетном месте красовалась его телеграмма: «Поздравляю коллектив с Днем учителя». Спасибо, что помнит.
Да и почему бы не помнить? Ведь доброхоты и благодетели уже просят «не лишать Сановникова работы в качестве тренера» (ходатайство заверено печатью Спорткомитета республики), а нынешний директор школы Валерий Кузовчиков (он был общественным защитником на процессе) сказал мне, что «начальствует» временно. Постоянное кресло ожидает его…
Говорят, правда, будто Сановников сюда не вернется. Останется там, где сейчас «отбывает»: в Калининской области, на пути из Москвы в Ленинград. Где нужны умелые тренеры. Где никому не известно, что его руки в крови. Так оно будет надежней: везде — фаворит.
Неужто везде? Нет, не поверю!
Подумаем о живых. Это их задевает, их оскорбляет дикарский «фаворитизм», глубоко чуждый нашей морали. Без малейших к тому оснований он ставит одних над другими — не талантом возвышая, не подвигом, не заслугами перед обществом, а ловкачеством, умением устроиться и угодить, личными связями, трескучей демагогией и беспардонным враньем. Многократно и решительно осужденный, он все еще существует, маскируясь, как правило, под «пользу для дела». А польза для Дела всегда только одна: человек, Дела достойный. Для которого закон — это Закон.
Подумаем о живых. О детях, которых учил Вячеслав Потемкин. О родителях этих детей. О педагогах, вместе с которыми он работал. О тех, кто прощался с ним в скорбные дни.
Подумаем о живых. О его дочери. О матери и отце, потерявших 28-летнего сына. О жене, которая с редким достоинством и благородством несет свое горе, сознавая, что лучшая память о муже — жить активно, наполненно, честно.
Каждый вечер появляется она на телеэкране. С доброй улыбкой. Спокойная. Невозмутимая. Ставшая для тысяч людей непременным членом семьи.
И мало кто знает, какая у нее боль.
* * *
Номер газеты с очерком «Диагноз» еще не успел дойти до всех подписчиков, а бригада инспекции МВД СССР во главе с полковником милиции А. И. Шишковым уже вылетела в Чебоксары. На следующий день к ним присоединилась бригада прокуратуры РСФСР во главе с прокурором отдела Н. К. Волковой, еще днем позже — комиссия Министерства здравоохранения СССР во главе с членом коллегии, начальником главного управления лечебнопрофилактической помощи А. М. Москвичевым.
И уже менее чем через месяц после публикации очерка газета довела до сведения читателей о том, как оперативно и деловито отнеслись различные ведомства к случившемуся.
Министр внутренних дел СССР, секретарь Чувашского обкома КПСС, заместитель министра здравоохранения СССР, прокурор РСФСР, заместитель председателя Спорткомитета СССР, председатель Спорткомитета РСФСР и другие должностные лица сообщили о принятых мерах.
Назову лишь главные из них.
Приговор по делу Сановникова был опротестован. Удовлетворяя протест прокурора, президиум Верховного суда Чувашской АССР возвратил дело для нового расследования и привлечения к уголовной ответственности медицинских работников, своевременно не оказавших помощь Потемкину.
Были сняты с работы руководители Новочебоксарской милиции, главный врач и другие административные работники Новочебоксарской больницы. Много должностных лиц получили строгие взыскания. Сановников и Курегешев были лишены звания мастера спорта СССР. Судебно-медицинская экспертиза по делу Сановникова была признана необоснованной.
Очерк вызвал, естественно, не только официальные отклики, но и тысячи читательских писем и телеграмм.
«Не откликнуться, — писала доцент Житомирского педагогического института Л. П. Подлужная, — значит, в данном случае остаться в стороне от борьбы за законность и справедливость, которая является условием общественного развития нашей страны. Хочется быть участником этого процесса. Хочется сказать: мы с вами, товарищи, плечом к плечу, давайте вместе очищать нашу землю от всего, что противоречит советскому образу жизни».
Почти под каждым вторым письмом стояли десятки, а то и сотни подписей. «Очерк читали всем цехом…», «всем отделом…», «всей группой…» — такие строки встречались в письмах множество раз. Откликнулись рабочие и служащие завода «Легмаш» (Орша, Витебской обл.), приборостроительного завода (Чебоксары), завода «Криворожсталь», завода дизельной аппаратуры (Ярославль), Димитровградского автоагрегатного завода имени 50-летия СССР (Ульяновская обл.), Ташкентского химикофармацевтического завода, дважды Ордена Ленина завода «Знамя труда» (Москва), завода железобетонных изделий (Новгород), завода «Буревестник» (Гатчина, Ленинградской обл.), сотрудники производственного объединения «Буммаш» (Петрозаводск), Киевской радиосети, Республиканского патентного фонда (Алма-Ата), треста «Курскпромстрой», Краснодарского центрального почтамта, Московского производственного объединения «Оргтехника», архитектурно-планировочной мастерской (Томск), Оренбургского областного Дома санитарного просвещения, Московского областного краеведческого музея, областной санэпидстанции (Черновцы), члены комсомольского животноводческого отряда колхоза «Заветы Ленина» (Сумская обл.), студенты Орехово-Зуевского пединститута, актеры Государственного академического театра оперы и балета УССР имени Шевченко, Приморского краевого театра юных зрителей имени Ленинского комсомола (Владивосток), Крымской государственной филармонии (Симферополь) и многие, многие другие коллективы.
«Очень хорошо, что рассказанная вами история стала достоянием гласности, — писал участник Великой Отечественной войны, токарь-лекальщик Б. Ф. Данилов (Москва). — Нарушители порядка и их покровители больше всего боятся именно гласности. Втихомолку легче «замазать» неблаговидные делишки… Партийная принципиальность и боязнь так называемого «ажиотажа» не имеют между собой ничего общего».
«Гласность несовместима с равнодушием, — продолжала ту же мысль ветеран партии и труда, первостроитель Комсомольска-на-Амуре Ф. А. Поволоцкая. — Партия зовет сегодня каждого советского человека к гражданской активности. Это значит — к неравнодушию, к заинтересованному участию во всех делах на родной земле. Несмотря на мой возраст, чувствую себя лично задетой, где бы и в чем бы ни проявился беспорядок… Пока справедливость не победит, не смогу успокоиться».
Тема справедливости проходила едва ли не через все письма. Читатели подчеркивали, что справедливость — одно из самых сильных и благородных чувств, воспитанных нашим обществом у каждого гражданина, что наглядная победа справедливости сама по себе служит мощнейшим воспитательным фактором, рождая социальный оптимизм и уверенность в завтрашнем дне.
Наиболее интересную часть почты составили письма читателей-врачей. Она свидетельствовала об исключительно высокой требовательности, которую предъявляют к себе и своим коллегам представители этой высокогуманной профессии.
Хочу заметить, что еще сравнительно недавно читательская реакция на критические газетные выступления была не столь однородной. Стоило хотя бы в самых мягких и обтекаемых выражениях покритиковать, скажем, плохого учителя, как тотчас раздавались возмущенные голоса: «Поклеп на наше славное учительство!..» Стоило затронуть одним недобрым словом нерадивого врача, как тут же слышалось: «Не трогайте медицину!»
Как далеко мы ушли от этого пугливого примитива! От боязни честного и принципиального слова, которая была выгодна лишь тем, кто своим поведением бросал тень на профессию, позорил высокое звание учителя или врача.
Многочисленные письма медиков убедительно показали: истинный престиж профессии и достоинство врача несовместимы с благодушием по отношению к тем, кто нарушил священную клятву Гиппократа.
«Не будем смешивать врача и гражданина с дипломом врача, — делился своими мыслями доктор медицинских наук, профессор В. Ч. Бржеский (Гродно). — Знать анатомию, физиологию, причины возникновения болезней — еще не значит быть врачом. Непременным условием принадлежности к медицинской профессии является любовь к человеку, постоянное стремление быть ему полезным, помогать сохранить и восстановить здоровье. Спасти!.. Ведь недаром покойный академик А. А. Вишневский говорил, что он предпочел бы подвергнуться операции у хорошего человека и среднего врача, а не у среднего человека и хорошего специалиста».
Вот еще один отрывок из этого интереснейшего письма: «Мне трудно подобрать эпитет, которого заслуживает так называемая «экспертиза» по делу об убийстве учителя Потемкина. Она пытается узаконить какие-то несуществующие «типичные врачебные ошибки». Алкогольное опьянение действительно изменяет течение болезни и поведение больного. Это знает любой грамотный врач. Что из этого следует? Лишь то, что при подозрении на опьянение врач должен проявить особое внимание ко всем болезненным симптомам… В данном же случае нельзя даже говорить о врачебной ошибке, поскольку больному было отказано вообще в какой-либо медицинской помощи. Это не ошибка, а преступление!.. Как жаль, что на двери кабинета Старшова нельзя повесить табличку: «Лечиться у этого врача опасно для жизни». Тогда, может быть, есть смысл поступить радикальнее? Лишить врачебного диплома, на который Старшов явно не имеет права».
Взволнованное письмо прислал врач Центрального института травматологии и ортопедии, кандидат медицинских наук В. Абдулхабиров. «Как травматолог-ортопед высшей квалификации ответственно заявляю, что можно спасти почти всех больных с переломом основания черепа, если нет других еще более тяжелых сопутствующих повреждений. Мы спасаем. Только необходимо постоянное наблюдение, грамотное лечение и истинная человеческая чуткость… А честь белого халата надо беречь не защитой «цеховых интересов», а чистотой помыслов, предельной честностью, преданностью нелегкой врачебной профессии, высокопрофессиональными знаниями и умением исцелять больных. К счастью, абсолютное большинство моих коллег — люди с обостренным чувством долга, готовностью в любую минуту дня и ночи прийти на помощь…»
Зрелость мысли, ответственное отношение к профессиональному долгу и сознание высокой ответственности за порученное дело отличали и многочисленные письма-отклики юристов.
«Честно делать свое дело, — размышлял ленинградский юрист Н. Зарубин, — обязанность каждого человека. Применительно к нам, юристам, будь то прокурор или адвокат, следователь или судья, это непреложное для всех правило обретает особый смысл. Ведь мы олицетворяем собой справедливость! Ведь «юстиция» в переводе с латинского это и есть «справедливость». Закон получает свое конкретное выражение и воплощение именно в тех решениях, которые принимаем мы по конкретному делу… Ошибиться может каждый, — продолжает тов. Зарубин. — Но в деле, о котором рассказал очерк «Диагноз», речь идет отнюдь не о следственной или судебной ошибке. Совершенно очевидно стремление «подогнать» случившееся под «нужную» статью. Кому — «нужную»? Тем, кто стремился замять дело. Ведь абсолютно нелепая квалификация того, что совершил Сановников, видна невооруженным глазом. Правомерно ли тогда ограничиваться лишь отменой приговора (в том, что он будет отменен, я не сомневаюсь). А ответственность за нарушение юристами своего служебного долга, за то, что пошли на поводу у беспринципных людей, — неужели она не наступит? Это было бы плохим уроком…»
Почти все юристы, откликнувшиеся на очерк, не ограничились профессиональными вопросами или чисто эмоциональной реакцией на случившееся. Они пытались обнажить причины, приводящие порой к нарушению закона теми, кто сам призван стоять на его страже. Одна из них — по мнению читателей, едва ли не главная: местное влияние. Различные формы давления на работников правоохранительных органов с целью склонить их поступиться законностью во имя какой-то неведомой «целесообразности», понимаемой произвольно и субъективно. Между тем, как справедливо замечал харьковский юрист Т. Лапин, «самая высшая целесообразность состоит в точном следовании закону».
Очень порадовало меня то, что едва ли не половина всех писем, в том числе коллективных, пришли от молодых рабочих, колхозников, служащих, от студентов, школьников, учащихся ПТУ… Эти неравнодушные, страстные письма убедительно говорили о гражданственности и патриотизме того поколения, которое вступает сейчас в самостоятельную жизнь, об идейной закалке молодежи, о прочном нравственном фундаменте, на котором строится ее отношение к избранному поприщу, к общественному долгу, к ответственности за свои дела.
Вот одно из таких писем:
«…Учусь на втором курсе Свердловского медицинского института. Выбрала будущую специальность по призванию: с детства мечтала облегчать людские недуги… Может быть, поэтому так остро переживаю малейшее невнимание к больному человеку. Стыдно сказать: читала Ваш очерк и плакала…
А вот недавно пришлось мне быть в одной из городских больниц, в хирургическом отделении. Сидит пожилая женщина, держится за бок, упрашивает и врача, и медсестру: «Сделайте что-нибудь, мне очень больно». Врач отвечает: «Поболит и пройдет». И уходит. А сестра добрых полчаса заполняла карточку, раз двадцать зачем-то переспросила фамилию, а стонов словно и не слышала. Привыкла! Так ничем и не помогли этой женщине, только дали адрес другой больницы. А она корчилась от боли…
Мелочь? Подумаешь, болит… Но ведь к врачу только с болью и приходят. Его профессия именно утолять боль. Неужели можно привыкнуть к человеческой боли? И неужели я тоже когда-нибудь к ней привыкну?.. Зачем эти люди шли в медицину? Ведь есть столько других хороших профессий… Потом еще такой вопрос: вправе ли врач выбирать, кого ему лечить? Ведь он оказывает помощь не пьяному или трезвому, не хорошему или плохому, а — человеку.
…Объясните, пожалуйста, что мне сделать, чтобы никогда, никогда не окостенело сердце?..
Я ответил ей через газету.
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
Можно было бы, конечно, ответить Вам лично, как и сотням других читателей, откликнувшихся на выступление газеты. Но вопросы, которые Вы ставите, при всей их кажущейся наивности, имеют, мне думается, большое общественное значение. Жаль, если наша переписка останется «частным» делом читателя и писателя.
Прежде всего, спасибо за Ваше чистое и честное письмо. Я убежден, что потребность отозваться на чужую беду, почувствовать себя лично задетой, если где-то попрана справедливость, — уже признак души благородной, уже поступок, характерный для личности граждански активной, неравнодушной.
Широко известен афоризм, точность которого признана всеми: «Медицина — не служба, а служение». И юстиция, разумеется, — тоже. Казенщина, бессердечие ни на каком поприще человека не украшают. На этих — делают его общественно опасным. Ведь в руках врачей и юристов не просто большие социальные ценности, в их руках жизнь и судьба. И, надеюсь, Вы согласитесь со мной, что, как бы торжественно эти слова ни звучали, за ними не пафос, а правда.
Во многих письмах, которые перекликаются с Вашим, ставится вопрос о необходимости подбора студентов медицинских и юридических вузов по человеческим качествам, а не только по сумме оценок на вступительных экзаменах. Предложение уместное, оправданное и, по-моему, остро назревшее. Если бездушию, грубости, черствости, чванству (то есть тому, что делает человека «профнепригодным» для занятия юстицией и медициной) не поставить барьер уже на этом, первичном этапе, то на последующих справиться с таким злом будет непросто: за плохой характер диплома уже не лишишь, а страдать неизбежно придется сотням и тысячам. Ведь сердце может окостенеть лишь у того, кто к этому предрасположен.
Как хорошо, что столь кошмарная перспектива Вам не угрожает! Ведь Вы умеете сострадать, умеете чувствовать чужую боль, а не только выписывать подходящий рецепт. Не думаю, что состраданию могут научить даже самые лучшие педагоги даже в самом лучшем из вузов. Оно как талант: или есть, или нет…
Не надо стыдиться своих слез. Те слезы, о которых Вы пишете, очищают душу, они признак отзывчивости, сопричастности чужой беде, способности жалеть, которой всегда отличается добрый человек, а тем паче — истинный врач. Я желаю Вам и впредь таких слез, пусть не всегда видимых миру, ибо в них отнюдь не слабость, но — человечность.
Крепко жму Вашу руку».
К сожалению, в огромном потоке писем не нашлось ни одного, написанного спортсменом. Кстати: ни один спортсмен не откликнулся и на очерк «Мастер вольной борьбы», героем которого по случайному совпадению оказался также недостойный представитель многомиллионной армии физкультурников.
Речь шла между тем о вопросе важнейшем. О чести спортсмена. О его высоких моральных качествах. О том, чтобы приобретенные им спортивные навыки, его сила, его мастерство служили только Добру и никогда не были использованы в низких, безнравственных целях.
Зато очень порадовали меня письма, авторы которых выражали готовность помочь всем, чем возможно, Валентине Геннадьевне, ее дочери, школьникам, потерявшим любимого учителя. Еще много месяцев спустя я получал письма с вопросами, окружена ли семья погибшего вниманием и заботой, как относятся окружающие к постигшему ее горю. Это спонтанное выражение солидарности, взаимопомощи, потребности откликнуться на чужую беду придавало рассказанной в очерке истории не только трагическое, но еще и возвышенное звучание.
Чебоксарский горисполком принял решение выделить семье погибшего двухкомнатную квартиру в новом благоустроенном доме, хотя Потемкины жили в соседнем городе и ожидали квартиру там, а не в столице автономной республики. Но исполком не встал на формальную точку зрения, учел реальную обстановку, проявил человечность и понимание.
Именно это — взрыв всеобщего сочувствия, взаимовыручка, готовность помочь — и есть, по-моему, главный результат, которого добился очерк «Диагноз».