Самые сильные морозы уже отошли, потом была короткая оттепель, а там снова похолодало, но не очень — просто чтобы почувствовать, что зима — это зима. Снег хрустел под ногами, искрился на солнце, девчонки, собравшись на крыльце совхозной конторы, беззаботно смеялись и все всматривались куда-то, — я не понял куда, вроде бы в поле, где не было ничего. Решительно ничего, только темная стена леса вдали и лыжня, ведшая к замерзшей реке.

Построек было немного: сельсовет, контора, магазин, несколько щитовых домиков без видимых признаков жизни и великолепное, современное, совсем городское здание Дома культуры — оттуда, когда смолкал девичий смех и наступала короткая тишина, доносились замиравшие на морозе звуки рояля. Потом протарахтел трактор, заглушив и рояль, и смешки, — вспарывая снежную целину, срезал дорогу, потащив к видневшимся неподалеку скотным дворам глыбы промерзлой соломы.

Я стоял у стенда и, жмурясь от солнца, читал совхозные обязательства на годы минувшие и годы грядущие. Обязательства были высокими, даже очень высокими, торжественно и гордо заявляли они о себе огромными красными цифрами на светло-зеленом фоне. Абсолютные показатели впечатляли не слишком, поскольку я не мог зримо представить, что конкретно за ними стоит, но ясность вносили проценты: сдача мяса и молока в семьдесят восьмом году по сравнению с предыдущим поднималась в совхозе «Большевик» Кольчугинского района Владимирской области на столько-то процентов, в семьдесят девятом — еще на столько-то и в восьмидесятом продолжала расти.

Судя по свежей, сверкающей краске, не поддавшейся дождям и ветрам, стенд был поставлен недавно. Я невольно сравнил цифры на стенде с цифрами, вошедшими в приговор, но сравнить до конца не успел: подошел исполняющий обязанности главного инженера В. С. Варюхин и сказал, что директор «провалился сквозь землю».

Все утро я безуспешно пытался настигнуть Геннадия Николаевича Шлепкова: молодой, энергичный директор (ему только что минуло тридцать) отзаседал в сельсовете, потом провел пятиминутку, потом кто-то заметил, что директорская машина удалялась в сторону ферм. Но на фермах его не оказалось, дома — тоже, а через час в районе начиналось какое-то совещание, через два — другое. Мы стали звонить в район: директор не приезжал. Я понял: встреча не состоится…

Это было тем огорчительней, что работники совхоза один за другим не хотели со мной разговаривать без приказа начальства. «Геннадий Николаевич разрешит, тогда побеседуем», — произнесенная одним из работников, эта фраза меня удивила, вторым — рассмешила, третьим — заставила призадуматься. Я уже ни на чем не настаивал, только попросил показать скотный двор.

«Это можно», — вызвалась меня туда проводить бригадир Нина Николаевна Харитонова. И не только проводить, но и рассказать, как тогда все это было. Рассказать — без приказов и разрешений. Впрочем, как было тогда, я уже знал: об этом с достаточной полнотой поведало судебное дело.

В апреле случались погожие дни, проклюнулись почки, зазеленела трава, просохли дороги. А май пришел с нудным дождем, вешние воды затопили луга, все кругом развезло, путь, по которому сейчас мы лихо скользили, превратился в хлипкую жижу. Это было не очень-то кстати — наступали праздники, несколько дней подряд, а в праздники куда как приятнее выйти на воздух, чем сидеть взаперти. Но как же тут выйти — льет дождь и хлюпает грязь!.. Так все дни просидели под крышей, изрядно прикладываясь и вдоволь вкушая.

А рядом, всего в каких-нибудь метрах трехстах, шла своя жизнь. Там один возле другого стояли пять скотных дворов: длинные приземистые постройки — «жилье» для коров; каждое голов на двести, на триста. Прикованные цепями к кормушкам, коровы всю зиму стояли рядком, терлись друг о друга боками, покорно дожидаясь вольной летней травы. Трава была уже рядом, за фермами — робкая, чахлая, прибитая зарядившим дождем. Но все же трава…

В кормушках же не было ничего. Вообще ничего. Не только потому, что люди, от которых зависел коровий корм, предавались утехам. Но еще и потому, что иссякли запасы: на кормовом балансе совхоза зловеще обозначился круглый нуль.

Этот нуль появился вовсе не сразу. Не грянул гром среди ясного неба — грозовые раскаты звучали давно, но победные рапорты и расчет на «авось» их заглушали. «Идет зеленая жатва», — ликовал еще летом на страницах районной газеты товарищ Шлепков. «Геннадий Николаевич, с которым мы встретились в поле, — комментировал репортер, — улыбается радушно и приветливо. И это вполне понятно, дела на заготовке кормов идут хорошо».

Столь же радушно и приветливо улыбался он и зимой, когда в феврале, отчитываясь на комиссии райисполкома, упрямо твердил: «Хватит кормов! Перезимуем!» Уже всем было ясно: не вытянуть! Уже предложили помощь из резерва госфонда: надо же было как-то спасать стадо. Но директор Шлепков и главный зоотехник Морозов оказались верны своему слову: сказали, что хватит, — значит, хватит!..

И если бы весна пришла раньше…

…если бы не зарядил дождь…

…если бы безотказно работал транспорт…

…если бы не было прогулов и пьянок…

…если бы, наконец, коровы меньше ели, не жадничали, потуже затянули бы пояса…

…может быть, все обошлось бы. Может быть, проскочили бы снова.

Но не проскочили.

Первого и второго мая коровы доели остатки того, что с великой натяжкой еще можно было назвать кормами.

Третьего и четвертого сердобольные скотницы кормили их грязью, в которой застряли силос и солома. Пятого и шестого в кормушках практически было пусто. Свои фонды совхоз исчерпал до дна. Взять НЗ из госфонда было хлопотно и накладно. Транспорт ушел на посевную. Пьяные лодыри никак не могли отоспаться после длительного застолья. Приблизиться к скотным дворам было можно разве что в водолазных скафандрах: гигантское грязное месиво отделило их от «материка», где беззаботно «гуляли» — поводов для этого в мае хватало. Звуки баяна и радиолы заглушали протяжные вопли голодных коров.

Ни седьмого, ни восьмого корма тоже не подвезли.

А гульба не кончалась. Многих скотников и шоферов не смогли добудиться. Иные, с трудом продирая глаза, желали опохмелиться, после чего опять раздавался их удалой богатырский храп. Управляющий центральной усадьбой Миронов (как раз на его участке расположены фермы) укатил седьмого в дополнительный отпуск — повидать друзей и семью. Другие совхозные руководители всё смотрели на небо: вот-вот кончится дождь, и коров можно будет выгнать на пастбище. Но дождь, как назло, не кончался, да и кончился бы — что могло измениться? Обессилевшие животные утонули бы в той же навозной хляби, через которую не смогли добраться до ферм местные щеголи в праздничных туфлях.

Небо все-таки сжалилось, и тогда самые смелые, пожертвовав обувью, пробились на фермы. Их встретили там шестнадцать коровьих трупов. Остальные коровы лежали у обглоданных кормушек, не имея сил не только двинуться с места, но даже мычать.

Лишь теперь — это было уже 11 мая — руководство совхоза отозвало с полей трактора, чтобы срочно доставить на фермы хоть какой-нибудь корм… Не пригодный вообще, тем более для коров, едва тянущих ноги, а какой-нибудь, чтобы было чем, извините за резкость, заткнуть их голодные глотки.

Заткнули…

С полей привезли солому, пролежавшую зиму под дождями и снегом. О качестве этой «еды» можно судить уже по тому, что она вовсе не значилась на балансе совхоза. Даже при том положении, в каком совхоз находился, — и то не значилась вовсе. И пригодность ее никто не проверил. Голодные коровы накинулись на эту солому, как на деликатес. Потом в заключении экспертизы будет отмечено, что «солома оказалась пораженной токсическими грибками». Но потом… А пока что коровы мигом ее проглотили — вместе с грибками, навозом и мышиными гнездами…

На рассвете фермы снова огласил многоголосый жалобный рев: началось массовое отравление. Прибывшие ветеринары вкалывали умиравшим животным гигантские дозы дорогостоящих лекарств. Напрасно. За несколько дней совхоз потерял 219 голов; погибло множество стельных коров, а это значит, что к названной цифре надо приплюсовать реальный приплод — он тоже погиб. Остальные выжили — последствия перенесенной ими болезни отразились не только на них самих, но и на потомстве. На молоке, которое они дают. На мясе, которое мы получим.

Итак, вместе с Ниной Николаевной Харитоновой мы пошли на ферму. Пошли, чтобы я смог убедиться в том, в чем ни на минуту не сомневался: драма, случившаяся прошлой весной, давно позади. Все уже минуло, исправлено, восстановлено и — не повторится. Урок был жестоким, но он на то и урок, чтобы извлечь из него пользу.

Был час дня, когда Нина Николаевна открыла передо мной двери фермы. Сотни коров уставились на пришельцев грустными своими глазами. Молча тыкали в нас свои морды, обнюхивали карманы, лизали руки. Ни в одной кормушке не было ни грамма еды. Только слышались из-за стены тарахтение трактора и позвякивание лопаты: выгружали комья мерзлой соломы — вечерний рацион коров, в тоскливом ожидании смотревших на нас.

— Другие корма… Более подходящие… Они что, все уже съедены? — полюбопытствовал я.

— Зачем съедены? — ответила бригадирша. — Лежат…

— Как так лежат?..

— А так… Но за ними ездить надо. Следить, чтобы не сгнили да не промерзли…

— Что ж не следят?

Она промолчала. Потом — мы уже возвращались — вдруг сказала, решившись:

— Нужен хозяйский глаз… Если умело распорядиться и точно все рассчитать — справились бы, наверно…

…Директора все не было, и, чтобы скоротать время, я отправился в соседний колхоз «Красная заря». Идти было недалеко — три километра укатанной, гладкой дороги, мимо поля и леса. Навстречу то и дело попадались «Волги» и «Жигули», комфортабельные автобусы, со вкусом одетые люди. Плакат, попавшийся мне на одном из шоссе — «Труд сельский — быт городской», — наглядно демонстрировал свою реальность…

Прогулка, которую я совершил, была, однако, вовсе не праздной. Меня привел сюда документ, полученный в прокуратуре:

«…Вследствие преступно-халатного отношения к своим служебным обязанностям председателя колхоза «Красная заря» Моисеенко и главного зоотехника Дмитриева… в летнепастбищный период (обратите внимание: кормов везти ниоткуда не надо, они под ногами! — А. В.) овец вообще не выгоняли на пастбище, и они остались некормленными… В результате к концу пастбищного периода овцы имели тощую и нижесреднюю упитанность… При наступлении зимы кошары не были своевременно очищены от навоза, в них не имелось теплой воды. Остриженные овцы длительное время находились под открытым небом и холодным дождем. Мер по обеспечению колхоза доброкачественными кормами принято не было, хотя возможность завоза корма имелась. Следствием этого явилось…»

Я думаю, вы уже догадались, что явилось следствием этого: овцы начали гибнуть. 376 голов пало за несколько дней. 226, оказавшихся на грани гибели, пришлось забить. 121 овца бесследно исчезла: по одной версии — это «скрытый падеж» (хотели ввести в заблуждение ревизоров); по другой — просто-напросто кража (воспользовались общей суматохой и ловко нагрели руки). Впрочем, овцы не только исчезали бесследно, но и бесследно рождались. Это кажется дурным каламбуром, но, увы, я ничуть не преувеличил: несуществующих в природе овец списывали с баланса одной бригады на баланс другой, чтобы концы хоть как-то сходились с концами, — потом переписывали наново, опять списывали и опять зачисляли. Овцы резво бегали по накладным — не по полю. Они присутствовали в отчетности, но отсутствовали в кошарах. И, значит, на нашем столе «присутствовать» тоже не будут…

Ни председателя Моисеенко, ни главного зоотехника Дмитриева найти в колхозе не удалось. Один уехал совещаться в областной центр, другой — в районный. Пока искали бригадира, я листал разложенные на столе приемной «боевые листки». Они были действительно боевые — остро, принципиально и зло высмеивали бездельников и пьянчуг, чье равнодушие, безучастность и нежелание что-либо делать дают такие жестокие результаты. «Пьют, гуляют и курят, — писал в листке безымянный автор, не слишком грамотный, но неравнодушный и честный, — а работать не хотят. На столе стоят бутылки, дым и брань над головой, на работу не выходят — две недели выходной. Знают все они законы и, как выпить захотят, в бухгалтерию приходят, начинают выступать: „Если денег не дадите, к прокурору съездим «щас», объясним, что мы трудяги и прогулов нет у нас“». Так — коряво, но точно — бичует «боевой листок» лодырей и демагогов, пытающихся при помощи угроз и пустозвонства побольше урвать и ничего в то же время не дать.

Тут пришел бригадир и прервал мои размышления. Имя бригадира Зайцева тоже встречается в постановлении, которое вынесло следствие: он замешан в аферах с «переводом» несуществующих ярок из одной бригады в другую и в «скрытом падеже» 121 овцы. Я думал, он будет возмущен, напуган или хотя бы смущен, но, узнав о цели моего приезда, Зайцев меланхолично сказал: «Что вы старым интересуетесь? Поинтересуйтесь-ка лучше новым». — «Каким таким новым?» — «А вот таким: каждый день и сейчас гибнут две-три овцы. Хотите убедиться?»

Я захотел, и мы пошли. Нас встретили пустые кормушки и ветер, дувший из щелей. Остриженные овцы испуганно жались друг к другу, пытаясь согреться остывающим теплом исхудалых тел. Три овцы лежали посреди кошары, уже не в силах ни встать, ни пошевельнуться. Несколько часов спустя районный прокурор дал мне такую справку: по официальным данным, в 1977 году колхоз потерял 495 голов, в 1978 году — 478, за первые две недели января этого года погибло уже тридцать две…

Бригадир Зайцев все так же меланхолично смотрел на овец, которым, по его подсчетам, оставалось жить менее часа. «Где ветеринар?» — спросил я. «Где-то гуляет… Или уехал на совещание…» — «А корма? Их нет?» — «Как нет? Есть. Так ведь за ними ехать надо. Кто-то же должен послать…» Вмешалась скотница Валентина Чернова: «Кому посылать-то? Председатель в кошару если в год раз заглянет — уже хорошо».

Я вернулся в совхоз: ни директор, ни зоотехник все еще не появились. Но вернулся я не напрасно: бухгалтер как раз размышлял, в какую графу записать двенадцать телят, которые внезапно исчезли. То есть, точнее, исчезли четырнадцать, но двое нашлись, а двенадцать куда-то запропастились. По объяснениям скотников выходило, что вышли телята сами гулять и подло сбежали.

Безучастным к этому бегству прокурор не остался и предложил взыскать с ответственных лиц «стоимость пропавших животных исходя из государственных закупочных цен», то есть по 1 руб. 48 коп. за килограмм. Но, как не без юмора заметил бухгалтер, на городском рынке, куда, скорее всего, «сбежали» телята, килограмм молодого мяса стоит дороже. А живого веса в «пропавших» телятах было 1872 килограмма…

…И вот состоялся суд. Прошел честь по чести. Имея в виду особую важность народнохозяйственных проблем, которые за этим делом стоят, поддерживать обвинение приехал областной прокурор. Произнес взволнованную речь о вопиющей бесхозяйственности, о разгильдяйстве, о наплевательском отношении к делу, о лишениях и потерях, которые испытывает от всего этого потребитель: то есть, попросту говоря, каждый из нас. (Красноречивая иллюстрация к обвинительной речи: в мае прошлого года план совхоза «Большевик» по сдаче молока выполнен на 40, по сдаче мяса — на 45 процентов. Последствия этого не замедлили сказаться на ассортименте местных магазинов.) Он говорил о том, что безнаказанность развращает, что безответственность и равнодушие не могут торжествовать, иначе нарушается дисциплина и расшатывается порядок. И еще он говорил о том, что из всей этой постыдной истории надо извлечь деловой урок.

Все было сказано точно и веско, лишь один вопрос оставался неясным: а кому, собственно, этот урок предстояло извлечь? К кому прокурор обращался? Кто присутствовал на этом процессе и внимал словам прокурора? А — никто… Процесс провели в тесной маленькой комнате — по-семейному, по-домашнему. Послушали подсудимые речи, потом приговор и поспешно разъехались по домам.

Преступная халатность руководства совхоза обошлась государству в сорок тысяч рублей — взыскано с виновных шесть тысяч пятьсот (при рассрочке платежа примерно на семь лет). Остальные расходы — так решил почему-то суд — должно взять на себя государство. Что же до наказания, то оно таково: всем подсудимым — условно, без лишения прав занимать руководящие посты и материально-ответственные должности. Довод серьезнейший — первая судимость. Ни с чем виновные не расстались: ни со свободой, ни с должностями, ни с общественным положением. Даже с веселым настроением — и с тем не расстались.

Ну, а с их соседями, по чьей непосредственной вине гибли и гибнут овцы, обошлись еще «круче»: их вообще не судили. Тут мы подходим к факту необъяснимому, загадочному и, я бы сказал, неприличному. Не тем загадочен этот факт, что обошлось без суда (может, в конце-то концов, даже и обойтись — не карой единой борются с разгильдяйством), а тем, что, беспринципно спасая провалившихся руководителей, пошли на прямой подлог. И кто пошел!

В постановлении следователя, утвержденном прокурором, сказано категорично: председатель колхоза Моисеенко, его заместитель Барабанов, главный зоотехник Дмитриев, бригадир Зайцев, главный бухгалтер Егорова совершили множество преступлений: злоупотребление служебным положением, халатность, приписки и другие искажения отчетности о выполнении планов… Вывод, однако, такой: «Принимая во внимание, что Кольчугинский районный Совет, депутатами которого являются Моисеенко и Егорова, не дал согласия на привлечение их к ответственности… уголовное дело прекратить».

Первое, что сразу приходит в голову: если депутатами являются двое из пяти обвиняемых, почему прекращено дело против пяти? Второе: чем же мотивировал районный Совет свой отказ, какими соображениями руководствовался?

Никакими! На него просто-напросто возвели напраслину. Ни в чем райсовет не отказывал — к нему по этому вопросу никто и не обращался. Ни представления нет прокурорского, ни ответа на него. Есть (я с трудом пишу сейчас эти слова) всего лишь подлог: ссылка в официальном документе на несуществующий документ.

На этом фоне тускнеют и меркнут другие несуразности, бросающиеся в глаза при знакомстве с делом. Уже не кажется странным, что, установив преступную халатность начальника районного управления сельским хозяйством и главного зоотехника района (халатность, состоящую в том, что, располагая достаточным резервом кормов и отлично зная о необходимости оказать помощь совхозу, в нарушение прямых служебных обязанностей ее не оказали), суд частным определением запросил областное сельхозуправление, как ему, суду, поступить — привлечь виновных к ответственности или нет?

Судья не может, конечно, не знать, что «мнение» областных управлений в данном случае не имеет ни малейшего правового значения. Что единственное «мнение», которое для суда обязательно, — это закон. А закон непреложен: судьи «обязаны… возбудить уголовное дело в каждом случае обнаружения признаков преступления…».

Обязаны! И в каждом!.. Отчего же свою обязанность суд решил возложить на другие организации, которые не компетентны ее исполнять?

Уже стемнело. В лиловом сумраке уютно светились окна современных построек. Из Дома культуры неслась задорная музыка. Туда потянулись люди: начиналось кино.

В опустевшей столовой я сидел один и пил холодный чай. Откуда-то издалека донесся бархатный голос: шла передача местного радио. «Труженики совхоза «Большевик», — бодро читал диктор, — взяли на себя повышенные обязательства… Как сообщил нашему корреспонденту директор совхоза товарищ Шлепков…» Что именно сообщил корреспонденту товарищ Шлепков, я не расслышал, но догадаться было нетрудно.

1979

* * *

Уже через две недели после публикации очерка редакция получила ответ, подписанный первым секретарем Владимирского обкома КПСС. «Очерк «Вешние воды», — говорилось в ответе, — рассмотрен на заседании бюро обкома в присутствии всех первых секретарей райкомов и горкомов партии и председателей райгорисполкомов, ответственных работников сельскохозяйственных и административных органов области».

Далее говорилось, что бюро обкома признало соответствующими действительности отмеченные очеркистом «серьезные недостатки в животноводстве, факты бесхозяйственности и преступной халатности, допущенные руководителями и специалистами совхоза «Большевик» и колхоза «Красная заря» Кольчугинского района, а также беспринципности в оценке положения дел… со стороны ряда работников районных и областных организаций».

Следовал перечень действенных мер по оказанию помощи хозяйствам, оказавшимся по вине безответственных лиц поистине в бедственном положении. Основные виновники — директор совхоза и главный зоотехник — были сняты с работы и исключены из партии. Строгие взыскания были наложены на многих разгильдяев — как перечисленных в очерке, так и оставшихся «за кадром».

На очерк откликнулись также Министерство сельского хозяйства РСФСР, прокуратура РСФСР, Владимирский областной суд, отдел юстиции облисполкома и другие организации. Авторы ответов, в частности, уведомили читателей о том, что значительная часть ущерба, нанесенного совхозу «Большевик» и колхозу «Красная заря» из-за падежа скота, уже взыскана с виновных, а кроме того, против них возбуждено уголовное дело. Вскоре все они были осуждены.