«Дубовая роща» — это сто гектаров густого леса, зеленый оазис среди городских построек. Это широкие аллеи и укромные уголки, пруды, где вольно плавают лебеди, фонтаны, которые радуют глаз и несут прохладу в жаркие дни. Это площадки для игр, теннис и волейбол, шахматы и городки, множество детских забав, десятки аттракционов. Любимое место отдыха запорожцев — нетронутый уголок природы в огромном индустриальном городе. Любимое всеми и открытое тоже для всех. Независимо от того, что влечет сюда человека, с какой — явной, тайной ли — мыслью спешит он под сень вековых дубов.

Теперь мы знаем наверняка: три закадычных друга Виктор Черненко, Игорь Мисюк и Павел Шумейко пришли сюда не для отдыха — с мыслью, тайной для окружающих и явной друг для друга. Отдыхать от трудов праведных было им ни к чему, поскольку Виктор нигде не работал, а Игорь и Павел делали вид, что работают, о чем с изяществом канцелярского документа будет сказано для суда: «Трудились на заводе без всякого энтузиазма». Зато будний день 11 мая провели с полным энтузиазмом — «балдели» в кафе на лоне природы семь часов кряду, поглощая горючую смесь: водку, вино и пиво.

И в «Дубовую рощу» отправились тоже с энтузиазмом. «Там парочки уединяются, — неожиданно вспомнил повеселевший Черненко. Возможно, он высказался еще выразительней, но в протоколе записано именно так. — Айда пощекочем». Друзья ухмыльнулись и пошли «щекотать».

Было десять часов, но еще не стемнело: длинны майские вечера. Народу в парке оказалось немного: только что отшумели праздничные гулянья. «Дубовая роща» отдыхала от тысяч своих гостей. Поиск парочек занял время: уединившихся не нашлось. Друзья приуныли — вечер кончался ничем. Но тут вдруг им повезло: неподалеку от речки Московки на старом поваленном дереве сидела все-таки парочка. И, представьте себе, целовалась…

Совещаться, готовиться, выжидать — для этого уже не было времени. Не было и нужды: ведь все они знали точ но, зачем пришли. И знали, кого искали. Руки чесались… Эту банальность придумал не я — подлинные слова «главаря» я нашел в показаниях Мисюка и Шумейко.

Уже через несколько секунд инженер-технолог П-ский, сраженный сильнейшим ударом бутылкой по голове, лежал на земле, истекая кровью, а его подруга С., тоже инженер-технолог, бросилась было бежать, но споткнулась. Трое «веселых» друзей догнали ее и били, били жестоко — руками, ногами, бутылкой и палкой, сатанея в пьяном угаре.

Потом они издевались над жертвой, и длилось это час с небольшим. Наконец утомились. Обыскали карманы и сумку. И с добычей ушли.

Добыча была такая: пара кроссовок, часы, трехрублевая зажигалка. Сняли и джинсы, примерили — не подходят. Джинсы вернули: не спекулянты — приличные люди.

К полуночи все уже спали. Не скажу: сладким сном. Самым обычным.

Утром вспоминали вчерашнее: до чего же ладно все получилось! Сердце все-таки ныло: ну, а если? а вдруг?

Ныло напрасно: милиция на след не напала. И наверно, напасть не могла. Правда, больница, куда доставили избитого П-ского, тотчас известила угрозыск, но вот сам потерпевший сведений дать не хотел: память, дескать, отшибло. И подруга его промолчала, в милицию не обратилась, а впоследствии П-ский простил преступникам все! И боль, и слезы, и унижение. И даже то, что было подсчитано в рублях и копейках.

Струсил? Мщения испугался? «Вошел в положение»? Как бы там ни было, преступление осталось без наказания. Если мы не в теории, а на практике хотим узнать, к чему обычно приводит безнаказанность, сейчас нам представится как раз такой классический случай.

До случая, впрочем, еще неделя. Точнее, восемь дней, насыщенных встречами, разговорами, обсуждением пережитого. Пока что еще друг с другом. Но радость не в радость, если ею нельзя ни с кем поделиться. Не прихвастнуть. Не выдать, себя за героев.

А кому рассказать? Посторонним не скажешь. Случайным зевакам не раззвонишь. Очень хочется, да опасно…

И опять находится выход. Есть у Виктора брат Александр. Ученик десятого класса. Еще несколько дней — и прозвенит для него последний звонок. Для него и для двух его одноклассников: Алексея Олейника и Владимира Краковцева. Близких друзей. Вот она, благодарная аудитория. Пусть послушают, пусть узнают про жизнь, которой в школе не учат.

И, представьте себе, трое младших с восторгом внимают рассказу старших. Не сухому, конечно, — подогретому водкой. Льстиво хихикают, смачно вздыхают, одобрительно чмокают. Переживают. А «героям» этот восторг тем дороже и слаще, что, сверкая очами, их геройству завидует не какой-нибудь там шалопай — местная знаменитость. Сам Владимир Краковцев! Для приятелей просто Володя. А для города — чемпион.

В свои семнадцать с небольшим Краковцев лаврами был не обижен. Правда, пока что он не очень-то потрясал результатами, зато вселял большие надежды. Он действительно был чемпионом, но не больше чем Запорожья, а замах был похлеще: на страну, на Европу, на мир.

У него была узкая специальность — прыжки в длину, но ведь в нынешний век мастера широкого профиля успехов вряд ли добьются. В спорте — тем паче. «Работай ногами, — напутствовал тренер Дмитрий Дмитриевич Кривонос, — твоя сила в ногах». И он работал — ногами, ногами, — лелеял их, пестовал, тренировал. Ноги ему приносили цветы, дипломы, овации, пьедесталы почета. И разумеется, деньги. Вся сила в ногах!

Пока что, правда, за длинный прыжок платили натурой: хрустальными вазами, магнитофонами, кубками из мельхиора. И даже — был такой случай — гитарой. Натура, в сущности, — те же деньги: свою цену по прейскуранту имеет магнитофон и ваза тоже имеет. И талоны на ужин — при желании их можно продать. По дешевке, но все же…

Его одноклассники вели унылую жизнь: писали контрольные, учили уроки. Он ничего не учил, ничего не писал — он прыгал. Прыжками его любовались Москва, Ленинград, Киев, Одесса. Восхищались курорты Кавказа. Восторгались Рига и Вильнюс, Челябинск и Днепропетровск. «Любовались» и «восхищались» — всего лишь красоты журналистского стиля: эти перлы извлек я из репортажей о спортивных успехах «нашей надежды». За пределами дома даже бронза и серебро пока еще доставались нечасто, но и второе, и третье места тоже венчались дипломами. Аплодировал стадион, жали руку друзья, обнимал взволнованный тренер. И писали газеты. Про его одноклассников писали газеты? А слова «Владимир Краковцев» типографский станок размножал в тысячах экземпляров.

Один из таких экземпляров газеты я видел. Номер особенный, юбилейный: Запорожье празднует священную дату — 40 лет со дня освобождения города от фашистов. Переполненный стадион. Факел, зажженный от Вечного огня, ветеран войны, кавалер двух орденов Славы Иван Иванович Булат передает молодому спортсмену. Подпись под фото: «Чемпион по легкой атлетике Владимир Краковцев шагает впереди рабочего коллектива машиностроителей». Шагает красиво. Крепко держит факел в руках.

Почему впереди рабочего коллектива? Почему во главе машиностроителей? Да еще в такой особенный день… Почему?

Потому что престижно: идет чемпион, и этим сказано все.

Жизнь в поездах, самолетах, гостиницах стала не праздником, а повседневьем. Утомленной походкой, проспав половину учебного дня, входил он изредка в класс, снисходительно улыбался, многозначительно отвечал на вопросы, имитируя пресс-конференции. И еще того многозначительней не отвечал. Молчаливо кивал головой, саркастически улыбался, когда с превеликой натяжкой ему ставили тройки.

Дома он рявкал на мать, на овчарок — их было три, прирученных, покорных. Мать испуганно жалась, боясь хоть в чем-то перечить. Овчарки скулили. Он «балдел» в окружении кубков, дипломов и грамот. Утром была тренировка. Мальчик прыгал, разминался и снова прыгал. В школу нес справку: подготовка к ответственным соревнованиям. Встречал полное понимание: что делать — наша надежда…

Одноклассники обсуждали, где им дальше учиться, мало кто был уверен в успехе с первой попытки. А за честь вручить Краковцеву студенческий билет боролись сразу три физкультинститута: ленинградский, киевский и одесский. Узнав из печати о новом таланте, они письменно пригласили «звезду», так сказать, удостоить. Даже мать восходящей «звезды» и та усомнилась: «Куда тебе с тройками?!» Талант резонно ответил: «Им ноги нужны, а отметки приложатся».

И верно — они приложились. Упорно полз слух, что Краковцев включен во всесоюзную сборную. И учиться ему, стало быть, опять недосуг. Тренированные ноги вели чемпиона к новым вершинам. Наконец довели.

Как раз в те дни, когда насильники и грабители бахвалились удалью в узком кругу, в кругу широком решался вопрос для Краковцева первостепенный: поедет ли он за рубеж, на международные состязания легкоатлетов. И второй решался вопрос, тесно связанный с первым: утверждать ли его в звании мастера спорта? Для окружающих он был им давно. Не хватало значка.

Утром 19 мая тренер первым поздравил свою надежду: быть ему в сборной. Ехать мастером за рубеж. И уж прыгнуть как надо!

Сбывалась мечта. Неужели он мог остаться с нею наедине, не похвастаться, не отметить? Друзья откликнулись тотчас — все те же, все те же: братья Витя и Саша, Павел, Игорь и Алексей. Устремились в кафе «Снежинка» — всласть упиться водкой и пивом. У Краковцева были новости, и какие! Ну, а что есть взамен у верных друзей? Ничего, кроме новости старой: как лихо они провели тот вечерок и как просто им это сошло.

Пили долго, не торопясь, все тесней притираясь друг к другу, все острее себя ощущая великолепной шестеркой. «День сегодня особенный, — философствовал Виктор. — Неужели же выпьем и разойдемся? Грешно». Он, наверно, сказал как-то иначе, но доверимся протоколу: «Грешно». — «Значит, повторим?» Чемпион деловито кивнул и, как сказано там же, «осушил свой граненый стакан».

Потом они шли все тем же берегом речки Московки, стараясь оставаться в тени близко к ней подступавших дубов. Время гуляний еще не настало — в семь часов парк не очень-то многолюден. Но парочки уже появились — одну «шестерка» заметила сразу. Мужчина и женщина сидели обнявшись и мирно созерцали пейзаж. Это были молодые рабочие Р-ва и Д-в. Через месяц им предстояло стать женою и мужем после нескольких лет проверенной дружбы. Все свое время они проводили вместе.

Первым мужчину ударил вроде бы Сашенька — брат меньшой и любимый. Утверждал свою взрослость — так, как в их кругу понимают. А важно ли это — кто первый? Били с такой неслыханной яростью, с таким звериным остервенением, что подробности бойни я предпочту обойти. Крики и стоны не только убийц не смущали, но даже и не пугали — вот одна из загадок, которую, признаться, я так и не разгадал. Как могли они допустить, что в субботний вечер рядом нет совсем никого?

Но они допускали. Или, точнее, об этом не думали. Они глумились и били. Били и снова глумились. Краковцев — тот лютовал больше других. Компенсировал, видно, свое неучастие в первом разбое. Но его опять обошли — даже в этом чудовищном «спорте»: когда наконец, разжав кулаки, он вспомнил про дамскую сумочку, в ней уже ничего не осталось. Только четверть флакона дешевых духов. За отсутствием большего прихватил и его…

Что случилось потом? Услышим подлинные слова самого чемпиона. В моем пересказе они утратят свою непосредственность, убедительность и живописность.

«Я заметил, что ребята бьют мужчину, а добить не могут. Не знаю, чего им не хватало, возможно, точности удара. А возможно, причина была в отсутствии тренировок. «Не умеете — не беритесь», — сказал я. Они надо мной посмеялись. Тогда я сказал: «Смотрите» — и ударил мужчину ногой по голове… Заметив кровь на своих кроссовках, я пошел их помыть в речке. Вернувшись, заметил, что мужчина мертв и все уже ушли. Но они забыли снять с него часы марки «Луч». Я снял и бросился их догонять».

Именно в это время рабочий одного из запорожских заводов Виктор Григорьевич Рубан возвращался с рыбалки. Жил он тут же, поблизости. Взобравшись на косогор, услышал крики. И голос: «Добить ее, что ли?»

Притаившись за деревом, Рубан увидел самый конец той драмы, о которой вы сейчас прочитали. Помешать он уже ничему не мог. Схватиться с шестью молодцами? Убив и его, они успели бы скрыться. Они пошли бы на это, даже просто его обнаружив: живой свидетель сулил неизбежность расплаты.

Но Рубан не струсил. Перебегая от дерева к дереву, он шел за убийцами. Выйдя из рощи, трое отправились в город, а трое других решили еще освежиться. Они плескались в реке, когда Рубан привел двух милиционеров — первых, кого увидал у расположенного рядом автовокзала.

«Вы откуда, ребята?» — «Из кино». Голос Шумейко спокойный, веселый. «А что здесь делаете?» Ответил Мисюк, еще веселее: «Чего? Отдыхаем». — «Пошли». Они пошли — свободно, легко.

«Место происшествия» являло собой картину ужасную: превращенный в месиво труп мужчины и избитая до полусмерти женщина.

За братьями и за чемпионом милиция пришла через час. Юноши мирно спали. «В чем дело? — зевая, спросил Краковцев. — Почему отдыхать не даете? У меня с утра тренировка. Я член сборной Союза… Хотите сорвать?!»

На суде они вели себя уже совершенно иначе. Никто не дерзил, не юродствовал, не ловчил. Отвечали елейно и кротко. Неумело приписывали другому свою, персональную удаль. Каялись, но хоть что-нибудь объяснить, рассказать — как же это? зачем? почему? — нет, этого они не могли.

Вот последние их слова на суде в протокольной записи секретаря.

Олейник: «Выражаю соболезнование семье Д-ва, прошу прощения у Р-вой. Я больше так поступать не буду».

Краковцев: «Выражаю соболезнование семье Д-ва, прошу прощения у Р-вой. Больше с моей стороны таких поступков не будет».

Черненко Александр: «Выражаю соболезнование семье Д-ва, прошу прощения у Р-вой. Больше с моей стороны таких поступков не будет».

Мисюк: «Выражаю соболезнование семье Д-ва, извиняюсь перед Р-вой и С. Прошу суд строго меня не наказывать».

Шумейко: «Сожалею о случившемся и прошу строго меня не наказывать».

Черненко Виктор: «Прошу прощения у пострадавших. Честным трудом я искуплю свою вину».

Может быть, просто у наших юношей слов не хватает, может, раздавлены происшедшим, может, им трудно даже в мыслях вернуться к тому кошмару и его осознать? Может быть, но не очень-то верится. Потому что в жалобах они обо всем вспоминают охотно. Так, чтобы выглядеть «поприличнее». И родителей просят писать, хлопотать и доказывать — пусть хотя бы не полную их невиновность, но зато виновность убитого. И виновность ими избитых.

Чем же те провинились? Боюсь, вы мне не поверите: Д-в ушел от первой жены, а P-у не слишком лестно аттестуют соседи! Убивать за это, конечно, не стоило, но слегка проучить не мешало — так написано в одной из многочисленных жалоб. Очень веский довод в защиту… Есть еще коллективный родительский вопль: ставшие жертвами парочки «целовались в общественном месте» и тем самым «плохо влияли на мальчиков школьного возраста». Мама Краковцева снабдила суд еще одним документом, самым неотразимым: у Володи в наличии три десятка спортивных свидетельств, дипломов и грамот, а у жертвы нет ни одной.

Как они подбираются, как находят друг друга: грубиян и бездельник Шумейко, алкоголик Мисюк, лентяй и неуч Олейник, «хорошо справлявшийся с общественными обязанностями по сбору макулатуры» (цитирую показания классного руководителя В. Я. Терещенко). И рядом два «прилежных, собранных и отзывчивых» брата (цитирую характеристику) — «трудолюбивый, уравновешенный, пользовавшийся уважением» Александр и «способный, спокойный, трудолюбивый, уравновешенный, пользовавшийся авторитетом у товарищей» Виктор. И еще — чемпион…

Не скрою, он интересует меня больше других, именно ради него из огромной читательской почты я извлек столь кошмарный сюжет.

Об этом не раз и подробно писалось. О фаворитах, возомнивших, что им позволено все. О каком-нибудь куцем умишке, которому мышцы, прошедшие тренировку, открывают двери в «сладкую жизнь». О погоне за умельцами по части забитых голов: иным ректорам и директорам они куда дороже всех прочих умельцев.

Эта проблема с особенной остротой возникает сейчас, когда начато дело огромное по размаху и перспективам: превратить все клубы, Дома культуры, стадионы, спортивные базы в место отдыха не избранных, а миллионов. Чтобы те, кто честно работает, смогли содержательно и увлекательно провести свой досуг. Что же здесь будут тренировать, на стадионах, открытых для всех, — мускулы ради мускулов или тело во имя духа?

Для кого-то, быть может, этот вопрос покажется умозрительным, праздным и даже высокопарным. Милицейская, прокурорская, судебная практика заземляет его, однако, и даже обытовляет. Она убедительно показывает, что голы, секунды, килограммы и километры лишь тогда становятся мерилом не раздутого честолюбия, а общественного богатства, когда сопрягаются с личностью, с ее духовным миром, с широтой и глубиной разнообразных ее интересов. Хулиганы, воры, насильники и спекулянты, обладая спортивным разрядом и спортивными кубками, не могут спорт опозорить — к чистоте его и благородству грязь не пристанет. Но случайно ли то, что эта спортивность, бывает, способствует совершению преступления, а потом еще нередко служит щитом от справедливого наказания? Служит щитом — на серьезнейшем основании: дескать, область (город, район, завод, институт) честь (!) свою потеряет, лишившись пусть и капризного, даже несносного, даже преступного, но зато умелого прыгуна.

Ничего мы не потеряем, будьте спокойны. Только приобретем. А вот что мы приобретем, если этот прыгун, пока еще до конца не распознанный, набирая очки и медали, раздувается все больше и больше от безмерной чванливости и чувства своего превосходства? Ущерб, который ничем не измерить…

Хочу спросить: зачем нам такое количество всевозможных соревнований? Районных, городских, областных, зональных, региональных… Клубных, межклубных, командных… И каких-то еще… Для чего снимаются с работы сотни тысяч людей? Почему подростки, школьники — дети! — уже не дни и недели, а целые месяцы проводят в поездках, живут в ненормальной взвинченной атмосфере, собирают дипломы, подарки и грамоты, официально освободившись от обычной учебы, которая для их сверстников обязательна? Абсолютно для всех! Предполагается, что учебу они наверстают. Полно лукавить: кто не знает, как «наверстывается» она наяву — не в отчетах и планах?

Но допустим, допустим… Подучат, поднатаскают… Так разве школа призвана дать только минимум знаний? Расставить отметки? Разве задача ее не в том, чтобы воспитывать гармоничную личность? Как практически и реально (опять-таки не на бумаге) осуществить вот этот процесс воспитания в постоянных полетах, в гостиничной суматохе, в состязательной эйфории, где секунда и сантиметр решают все, а страница истории и страница романа — решительно ничего? Лишь отвлекают.

Как? Беседой? Лекцией? Вечером танцев? И кому конкретно этим заняться — воспитанием гармоничной личности? Кому следить за тем, как здоровое тело рождает и формирует здоровый дух? Не настроение, не самочувствие, а духовность.

Я не против воспитания высококлассных спортсменов. Но скажем прямо: воспитание личности все-таки дороже для общества самых громких рекордов. Это истина старая, бесспорная и общеизвестная.

Очень жаль расточаемых попусту денег (эти полеты, эти невыходы на работу, я думаю, стоят немало), но потерь человеческих жаль еще больше. И, по правде сказать, мне невдомек, что заставляет иных педагогов потакать заведомой лжи, переводя из класса в класс и даже выпуская из школы кочующих по стране в красивых спортивных костюмах юных неучей и невежд, прославивших мышцами родной регион. Начальственный окрик? Привычная демагогия? Местный патриотизм?

Не слишком ли дорого — и в рублях, и в том, чего не измерить рублями, — нам приходится за это платить?

Я намеренно вопрос заостряю. В чем-то, готов допустить, даже чрезмерно. Предвижу дежурные возражения: из одного факта нельзя делать широкие обобщения. Старая песня: можно даже из одного. А к тому же он не один. И мы все это знаем.

Преступники осуждены — кто по пяти статьям Уголовного кодекса, кто по восьми. Старший брат — к мере страшной и наивысшей. Два его близких соратника получили по пятнадцать лет на каждого, а трое, совершеннолетия не достигшие, — по десять: максимум, предусмотренный нашим законом. В том числе и Краковцев.

Себя он считал уже взрослым, на одноклассников смотрел свысока, метил отнюдь не на детские чемпионские лавры. А когда дошло до расплаты, возраст все-таки спас.

Теперь, в колонии, осужденный, он имеет возможность сказать все, что думает о содеянном. О будущем своем и о прошлом. И он говорит:

— Моя самая главная ошибка: выпил больше положенной нормы. Знал, что к водке не надо мешать пиво, это излишне, но подмешал. Поэтому плохо себя контролировал. Была еще одна ошибка: зачем взял духи и часы? Я ни в чем не нуждался: у нас собственный дом, мебель, ковры и хрусталь.

Таковы его мысли о прошлом. Есть и о будущем:

— Если я выйду на волю в 27 лет, со спортом покончено. Получится, что жизнь моя не удалась. Но я решил в колонии продолжать тренировку ног и участвовать в состязаниях между отрядами. А также вовлечь других в занятия спортом. За успехи и поведение меня должны выпустить раньше, так что надежды улучшить спортивные показатели я не теряю. У нас не дадут пропасть талантливому спортсмену.

На этой оптимистичной ноте мы и расстанемся с чемпионом.

1985

Когда очерк «Дубовая роща» был еще только в чернильнице, я пытался представить, какие чувства у читателей суждено ему вызвать. Конечно, реакция на факт, послуживший для очерка сюжетной основой, сомнений не вызывала. Ничего, кроме гнева и возмущения от содеянного молодыми убийцами, испытать читатель не мог. Легко было предвидеть и то, что не всех удовлетворит постигшая преступников кара: она могла показаться и действительно показалась слишком уж мягкой, несоразмерной тому, что преступники совершили.

С этим можно соглашаться, можно и спорить. Но ни соглашаться, ни спорить не надо. Не для того ведь пишется очерк, чтобы мы, подменив собою прокуроров и судей, включились в бесплодную дискуссию: «дали» много? как раз? или мало?.. Бесплодную уже потому, что перед нами очерк, а не дело во всей его полноте. Не живые люди, а лишь краткий рассказ о них. Сколь бы ни был он объективным, ему не под силу представить многомерно, объемно тот материал, который только и может позволить суду решить не вопрос, а судьбу…

Нет, у очерка, какой бы жизненной ситуации он ни касался, какой бы случай ни дал ему первый толчок, задача иная: вынести на большой читательский совет ту или иную проблему общественной важности, не втиснутую формально и жестко в его сюжетные рамки. Почта, которую я получил, убедительно свидетельствовала о том, что читатель в огромном своем большинстве именно так и понял смысл и цель публикации очерка «Дубовая роща».

«Нам нужен, — писала ленинградка Галина Потапова, — не перечень негативных фактов, пусть даже очень откровенный и неприкрытый, а анализ этих фактов, знаменующих собой явление. Не надо бояться слова «явление». С фактами должны бороться милиция, суд, прокуратура… С явлением — все общество. Важно только правильно понять суть явления, определить его причины. В этом залог преодоления…»

Из большого круга вопросов, волнующих, судя по откликам, многих читателей и «знаменующих собой явление», я хотел бы извлечь только один: о месте спорта в нашей общественной и духовной жизни. Именно так: общественной и духовной. Ибо его нынешние масштабы, количество людей, в него вовлеченных, внимание, которое ему уделяется средствами массовой информации, общественное мнение, которое вокруг него создается, — все это делает спорт не только приятным увлечением и интересным зрелищем, но еще и явлением большой социальной значимости.

«За моими плечами 27 лет преподавательской работы, — писала мне учительница Г. П. Ярославская. — Меня всегда возмущали привилегии, которые давались уже с самых малых лет ученикам, занимающимся, пусть даже весьма посредственно, каким-либо видом спорта. По указанию районного и городского начальства их растлевали правом числиться, но не учиться, получать аттестаты, не сдавая экзаменов, а любой учительский протест подавлялся суровой отповедью: «Значит, вам не дорога честь школы!» Объясните, пожалуйста, с каких это пор честь стала определяться мышечным превосходством, а не честностью (обратите внимание: слова одного корня!), не благородством, не порядочностью, не знаниями, не умом?..»

Объяснить это Галине Петровне Ярославской, как и многим другим читателям, задавшим тот же вопрос, я, к сожалению, не могу. Потому что сам не знаю, как и когда произошла вошедшая уже в норму, в правило, в привычное словосочетание подмена понятий.

Помню, пришлось мне несколько лет назад побывать в одной школе. Четверо ее учеников совершили тяжкое преступление, одного педагога — страшно сказать — пришлось уволить за беспробудное пьянство, проверка установила почти поголовное завышение отметок лентяям и лодырям, но когда я спросил нескольких семиклассников, почему они на уроки не ходят и знаниями не блещут, получил разъяснение: «Мы защищали честь нашей школы». И стоящий рядом директор с гордостью подтвердил: «Хорошо защитили! Первое место в районе и по лыжам, и по хоккею».

Это приятно — первое место по лыжам. Но при чем же здесь честь? Какую честь защитили они, эти неучи, сызмальства убежденные, что сноровистость на лыжне не только избавляет от всех других обязательств, но и возвышает целые организации, за ними стоящие?! Сегодня — школу, завтра — завод, институт, комбинат, а то и целый город, целую область, если не больше…

«Бездуховность, тупая чванливость, торгашеский дух, чувство превосходства, самоуверенность выскочек, которым дозволено все… — продолжала Г. П. Ярославская. — Вот что культивируется в «мышечных детях», и не только мамами-папами, но и тренерами-опекунами.

Вблизи от моего дома два интерната: спортивный и рядовой. У тех, кто в первом, — фирменная спортивная одежда, обувь, их питают высококалорийной пищей, балуют особо вкусными блюдами. Посмотрите на их инвентарь, на их комнаты, постельное белье и т. д. А ведь эти маленькие эксплуататоры государственной щедрости еще только подают робкие надежды! Всё к услугам будущих «идолов»! Дети же из рядового интерната смотрят на них с завистью через забор. Чем они хуже? Тем, что не так умело бьют по мячу?»

Этот мотив звучал в пришедшей почте все явственней, все настойчивей. Авторы писем (среди них было много спортсменов и еще больше болельщиков) относились к спорту с пониманием, уважением, даже любовью, но любая попытка извлечь из голов и секунд несоразмерный моральный капитал и несправедливые материальные блага, привилегии и преимущества вызывала в них чувство протеста. И протест этот был мне глубоко по душе.

«Всегда стыжусь, когда мои коллеги — инженеры, доктора и кандидаты наук, служащие различных отделов — отправляются перебирать картошку на овощных базах, а здоровяки спортсмены от этого освобождаются под очень убедительным предлогом: им нельзя переутомляться перед очередным состязанием». (Из письма ветерана труда Н. Г. Снопко, Минск.)

«На нашем предприятии недавно устроили чествование какой-то подшефной команды мальчишек 16–18 лет, которая выиграла первенство на межобластных состязаниях по волейболу. Сколько было транспарантов, цветов, оваций!.. А речи какие, а речи!.. В зале сидели лучшие люди завода, среди них и те, кто в труднейших, можно сказать, экстремальных условиях сделали возможное и невозможное, чтобы своевременно выполнить свои трудовые обязательства. Их отметили премией. Росписи в премиальной ведомости — вот и все их лавры. Большего, наверно, и не надо. Каково им, однако, внимать трескучим речам и хлопать юным оболтусам, чья победа на волейбольной площадке радует, но отнюдь не приводит в священный трепет? Я слушал речи в их адрес и испытывал чувство жгучего стыда…» (Из письма А. Корнилова, гор. Горький.)

Товарищ Корнилов, и я его хорошо понимаю, устыдился, в общем-то, самой невинной ситуации, где привилегии «юных оболтусов» состояли всего-навсего в неумеренных восторгах не очень разумных шефов. Другие читатели рассказали о ситуациях еще более тревожных, еще менее отвечающих требованиям социальной справедливости и просто здравого смысла. Об освобождении людей цветущего возраста и завидного здоровья от работы и учебы для бесконечного количества тренировок и состязаний; о том, как при распределении жилья проходят вне очереди, наряду с участниками войны и многодетными семьями, члены заводской спортивной команды — молодые люди 20–30 лет (чаще всего они на заводе лишь числятся), что, как ясно любому, не предусмотрено и не может быть предусмотрено никаким законом; о том, как такой же внеочередностью пользуются забиватели голов, они же защитники пресловутой районной «чести», при распределении садовых участков, автомашин и прочих пока еще дефицитных благ.

«Мы с женой, — сообщал мой давний сибирский читатель Алеша Точилин (я с ним в переписке лет восемь, не меньше), — поехали отдыхать по путевке на южную турбазу. В путевке было сказано, что за нами комната на двоих. Вышло все по-другому: я жил в мужском общежитии на двенадцать коек, жена — в женском, правда, только на шесть… В чем же дело? Оказывается, «неожиданно» (пусть даже так!) нагрянула какая-то команда пловцов из Сибири, которым нужно создать «все условия»… Я пошел к директору турбазы объясниться, но понимания не встретил. Знаете, что меня поразило больше всего? Он искренне считал меня скандалистом, не желающим уразуметь то, что ясно любому: «Спортсмены приехали, вам русским языком говорят, спортсмены!» Он выкрикивал это так, как будто приехали герои космоса, или герои труда, или полярники, совершившие подвиг… Мне стало интересно: что же это за спортсмены такие, ради которых должны тесниться люди, приехавшие на законный и заслуженный отдых? Оказалось, очередная тренировка пловцов, среди которых не было ни одного выше второго разряда. Зачем их везли за тысячи километров? Неужели ближе нет бассейнов?.. В довершение ко всему разговорился с двумя симпатичными девушками из команды. Оказалось, это просто сотрудницы спортобщества, даже плавать не умеют. В команде остались две вакансии — не пропадать же добру…»

Боюсь, цитатам из писем не будет конца, и все они на одну колодку. Есть над чем призадуматься. Не эта ли атмосфера взрастила Краковцева, убедила его в своей исключительности, создала иллюзию «суперменства»? Не отсюда ли чувство неуязвимости и полное выключение нравственных тормозов?

Разумеется, далеко не все, вокруг кого суетятся ретивые обожатели, преступят закон, а тем более поднимут руку на человека. Конечно не все — единицы. Но от этих «единиц» опасность огромная, да и можно ли подсчитать, какой урон нам сулит любая моральная деформация. Пусть даже и не сопряженная с гибелью человека… Когда первостепенное и, скажем так, не самое первостепенное меняются местами, происходит такое смещение критериев и понятий, которое неизбежно влечет за собой цепную реакцию: вольно или невольно насаждается культ мышц взамен «культа» ума и честной работы.

Эти вопросы, если помнит читатель, уже ставились в «Бане». Потом — в «Мастере вольной борьбы». Потом — в «Диагнозе». И вот снова — в «Дубовой роще». Отчего же все-таки снова? Неужто автору так интересно топтаться на месте? Разве не о чем больше писать? Разве нет других тем? Не пора ли уже на этой поставить жирную точку?!

Точку ставить пора, но сначала в жизни и лишь тогда — в публицистике. Ибо любой вопрос можно решить, если он останется в фокусе общественного внимания. Сам собой, в потемках, вне гласного обсуждения, он не решится.