Портрет этот можно назвать каноническим. Именно он вошел в книги, энциклопедии, справочники. Портрет человека, оставившего яркий след в истории освоения Арктики. Человека героической биографии и легендарной судьбы.

Даже ничего не зная о том, кто на портрете изображен, можно сразу сказать, что перед нами личность сильная, крупная. Высокий, чуть нахмуренный лоб… Сурово сдвинутые на переносице брови… Проницательный взгляд, устремленный не в объектив — в дали истории. В грядущее, ради которого он жил.

Добротная, элегантная «тройка», модно — по тем временам — повязанный галстук, модно — по тем же, естественно, временам — закрученные усы, аккуратно подстриженная бородка клинышком выдают старого интеллигента. Трудно поверить, что этот человек образования не получил, эрудицией не отличался и даже его обычная, элементарная грамотность была не на слишком большой высоте.

Впрочем, почему же — трудно поверить? Давно ведь известно, что подлинная культура оставляет свои следы на лице, а отнюдь не на лацкане пиджака. И духовность, глубина мысли и чувств определяются вовсе не отметками в аттестате.

Имя этого человека есть на всех географических картах: им названы остров, берег, бухта и мыс. Его рукописи бережно хранит архив Академии наук СССР. Его провидческие проекты продолжают осуществляться. Память о нем чтут не только на родине: Норвегия высоко оценила заслуги этого мужественного человека, отправившегося с риском для жизни по следам безвестно исчезнувших в ледяной пустыне посланцев Руаля Амундсена со шхуны «Мод» — матросов Петера Тессема и Пауля Кнутсена. С уважением и почтением отзывались о нем адмирал Степан Осипович Макаров, Фритьоф Нансен, Отто Свердруп.

Судьбе было, однако, угодно, чтобы имя его более чем на полвека оказалось связанным не только с тайнами природы, но и с тайнами криминалистики, а его смерть на берегу океана — со множеством темных слухов, конец которым не положен еще и до наших дней.

Выдающийся русский путешественник Никифор Алексеевич Бегичев отправился в последнюю свою экспедицию из Дудинки летом 1926 года. На этот раз цель у экспедиции была самая прозаичная, лишенная всякой романтики. Ни открытие новых земель, ни подтверждение научных гипотез, ни спасение попавших в беду полярников… А всего-навсего — промысел, добыча драгоценных шкурок песцов, охота на диких оленей и белых медведей.

Шкурки песца всегда ценились очень высоко. Всегда шли, главным образом, на экспорт. Потребность страны в валюте была тогда особенно острой. А промысел — после войн и разрухи — резко сократился. Вели его — в условиях полярной зимней ночи — смельчаки-одиночки. Бегичев был первым, кто, безошибочно почувствовав дыхание нового времени, решил ввести в это многотрудное дело коллективное, артельное начало.

После долгих хлопот и переписки, преодолев бюрократические препоны, он добился поддержки. Дудинское управление Сельскосоюза заключило с ним трехгодичный контракт, выдало аванс, снабдило снаряжением и продуктами, и первая в истории Севера промысловая артель, назвавшая себя «Белый медведь», на собаках двинулась в путь. Кроме Бегичева расставались на три года с домом, теплом и налаженным бытом еще пятеро: охотники Николай Семенов, Дмитрий Горин, Лука Зырянов, Гавриил Сапожников и счетовод Василий Натальченко, единственный из пятерых обученный грамоте, — на него возлагалась обязанность вести артельный дневник и артельное счетоводство, чтобы отчитаться затем перед Сельскосоюзом за все расходы и доходы. Кроме хозяйственной, деловой, Бегичев преследовал еще и чисто научную цель: доказать, что даже в самых жестоких условиях Крайнего Севера небольшие коллективы сплоченных, здоровых, объединенных общей задачей людей могут провести несколько зимовок подряд, занимаясь важным народнохозяйственным делом, и тем самым, как писал Бегичев в своей докладной записке, «стать примером… для всех промышленников Туруханского края».

Но вернулась экспедиция не через три года, а гораздо раньше. В сентябре 1927 года последним рейсом навигации пароход «Иней» вывез с острова Диксон всех артельщиков. Всех, кроме одного. Бесстрашный следопыт Севера, путешественник-самородок Никифор Алексеевич Бегичев навсегда остался в краю ледяного безмолвия. Его товарищи привезли страшную весть: командир «Белого медведя», Улахан Анцыфер — Большой Никифор, как называли его на Таймыре, — умер от цинги на мысе Входном в семь часов утра 18 мая 1927 года и через четыре дня после этого был похоронен в мерзлом грунте на берегу океана.

Внезапная смерть всегда порождает догадки и слухи. Тем более — смерть вдали от дома, в опасном походе, при непроверенных обстоятельствах и без очевидных причин. Вот уж от кого не ждали такой обыденной, не героической смерти! Большой Никифор?! Рослый, крепкий, никогда не болевший человек, преодолевший тягчайшие испытания, десятки раз побывавший на краю гибели и всегда выходивший победителем, — этот богатырь покорится цинге? Станет ее рабом? Не примет заблаговременно мер? Терпеливо будет ждать смерти — ведь конец наступает не сразу, от первых симптомов до последнего вздоха проходит много недель. Его, всю жизнь посвятившего Северу, проведшего в походах и странствиях по ледяной пустыне чуть ли не полжизни, свалит болезнь, а другие артельщики — все до единого, — без закалки и опыта, вернутся живыми и невредимыми?!

Нет, тут что-то не то…

Тундра полнилась слухами. От поселка к поселку, от кочевья к кочевью ползла молва — тревожная, липкая: не умер Бегичев — убит. У слуха был первоисточник: Манчи Анцыферов. Этого молодого долганина Бегичев принял в артель через месяц после начала похода — по просьбе хозяина чума, где артельщики чинили снасти и конопатили лодки, пользуясь редкими погожими днями. Вот он-то и принес страшную новость, с невиданной быстротой облетевшую край.

Слух этот дошел до Красноярска. В местной газете появилась заметка под названием, которое не могло не привлечь внимания: «Тайны глухой тундры». Газета кратко воспроизводила рассказ Манчи, называла имена участников экспедиции — свидетелей, а возможно, и соучастников преступления. Оставить сигнал печати без последствий было нельзя.

10 апреля 1928 года в городе Туруханске следователь 7-го участка Боровский возбудил уголовное дело под номером 24. На обложке дела было написано: «О нанесении тяжких побоев и последующих мучительных истязаниях Бегичева Никифора Алексеевича, приведших его к смерти».

Заголовок этот означал, что следствие еще не может никому предъявить обвинения, что в его распоряжении не более чем версия, подлежащая проверке. Но оно вместе с тем означало, что версия эта имеет вполне конкретный «сюжет» и что «механизм» свершившегося представляется достаточно ясным.

В ходе следствия были допрошены участники последней экспедиции Бегичева. Все они утверждали, что Бегичев умер от цинги и что слухи о насильственной смерти являются подлым наветом. Лишь один человек — Манчи Анцыферов — упорно стоял на своем.

От болезни, голода и непосильной работы, рассказывал Манчи, Бегичев действительно сильно ослаб. Этим воспользовался Василий Натальченко. Он придрался к какому-то пустяку и вызвал его на ссору. Набросился, стал избивать. Бегичев упал. Тогда Натальченко вскочил на него, топтал сапогами, подкованными железом. «На другой день, — записано в деле со слов Манчи, — я увидел, что ноги Бегичева были распухшие, как бревна. Не видно было на них нормального мяса — одна сплошная синева, а на боках и груди — опухоли и синяки от побоев».

Взяв команду в свои руки, продолжал Манчи, Натальченко приказал вынести окровавленного Бегичева из избы в продуваемую ветрами палатку, повернуть ее входом на север и не опускать полога, чтобы умирающего заносило снегом. «Было слышно, — записано следователем со слов Манчи, — как Бегичев кричал в палатке, просил попить и поесть, но ему не давали. Натальченко запретил давать Бегичеву еду, сам караулил, чтобы никто не унес ее Бегичеву».

Так и умер Бегичев, заключал Манчи, — избитый, лишенный воды, пищи и лекарств, брошенный на мороз…

Леденящая душу история гибели одного из самых смелых сынов русского Севера не могла не вызвать справедливого гнева. Но прежде всего, разумеется, она не могла не вызвать вопросов, которые возникают, когда читаешь обличительные показания Манчи.

Вот некоторые из них.

Что заставило Натальченко так жестоко расправиться со своим «капитаном»? Так жестоко — и так рискованно: у всех на глазах?.. Кем они были, остальные артельщики: соучастниками? сообщниками? трусами? Ради чего они предали человека, которого чтили и с которым отправились на общее трудное дело? Если все же не все были с Натальченко заодно, то как не убоялся он творить свое злодеяние на глазах того же Манчи? Почему полагал, что все сойдет ему с рук?

Натальченко решительно отверг обвинения Манчи. Он объяснил, какие причины побудили того к оговору. Манчи, по словам Натальченко, чувствовал себя на зимовке человеком «второго сорта». Его приняли, как мы помним, в артель без права на пай. Когда стали делить трофеи, каждому «досталось по 53 шт. рослых песцов» (в том числе и умершему Бегичеву). А Манчи ничего не досталось.

«Произвели дележку всей добытой пушнины на шесть равных паев, лишив доли тунгуса Манчи Анцыферова как бывшего совершенно неработоспособным…» Эти слова записаны в дневнике Натальченко его рукой. И — повторены следствию.

Неработоспособным… В повседнев ом общении выражались, наверно, без канцелярской изысканности. Проще, грубее… Не раз, видимо, слышал Манчи упреки за свою «неработоспособность».

Вероятно, он слышал еще и не это. Знакомые называли Манчи — Яларом, то есть лентяем, озорником. Натальченко так и обращался к нему — не по имени, а по кличке. От своих Манчи еще как-то это сносил, в устах «пришлого чужака» кличка звучала как оскорбление. К тому же, когда места на нарах всем недосталось, именно он, Василий Натальченко, предложил, чтобы Манчи спал на полу. Штришок конечно же совершенно ничтожный, но ведь ранить может даже сущий пустяк…

От доводов этих не отмахнуться, и, однако, вряд ли они могли объяснить оговор. Манчи стоял на своем даже после того, как все другие артельщики, в том числе и эвенки, обвинение это отвергли. Один против всех!.. Никого не боясь!..

Натальченко потребовал эксгумации трупа. Со времени смерти прошло менее года. Ясно, что в мерзлом грунте труп еще хорошо сохранился. Экспертиза нашла бы, конечно, не только костные переломы, но и следы истязаний на теле и на лице. Или, наоборот, не нашла бы — и, стало быть, версию об истязаниях опровергла.

Но решить столь простую задачу оказалось делом сложнейшим. Полярная авиация располагала в ту пору ничтожными средствами. Послужить правосудию было ей не под силу. Добраться до мыса Входного можно только на лодках. Путь занял бы месяца два, а то и все три. Следователю, эксперту и понятым грозила реальная опасность зазимовать.

Стоило ли идти на такой риск? История криминалистики, насколько я помню, подобных прецедентов не знала. Так или иначе, полярная следственная экспедиция не состоялась. А без судебно-медицинской экспертизы свидетельские показания — как «за», так и «против» — не имели цены.

Дело зашло в тупик, и 2 августа 1928 года следователь Боровский вынес постановление о его «приостановке» — «из-за невозможности произвести судебно-медицинское вскрытие трупа Н. А. Бегичева».

Приостановить дело — это, в сущности, значит оставить предполагаемого преступника под подозрением. Притом — на неопределенный срок. Следствие может быть возобновлено в любой момент, как только будут устранены препятствия, помешавшие довести его до конца. Но когда они будут устранены? Через год? Через два? И вообще — будут ли устранены? А пятно на человеке пока что останется…

Выводы следствия и формулировка, которую Боровский избрал, оставляли почву для новых домыслов, новых слухов. Натальченко подал жалобу.

В ту пору следствие состояло не при прокуратуре, а при суде. Поэтому жалобу разбирал Красноярский окружной суд. 15 октября 1928 г. он удовлетворил просьбу Натальченко и признал дело полностью прекращенные «ввиду необоснованности обвинения».

Тайна мыса Входного перестала существовать.

Объявить тайну не существующей дело простое, но она перестанет существовать не на бумаге, а в жизни лишь после того, как будет в нее внесена полная ясность. Справка с печатью может создать лишь видимость ясности, молва от этого не утихнет, если есть для нее какая-то почва…

Почва была.

Как и зачем появился в Дудинке сумрачный, всегда исподлобья глядящий, степенный и аккуратный Василий Михайлович Натальченко? Известно было лишь то, что родом он из-под Ковно (так называли тогда нынешний Каунас) и прибыл в Дудинку последней баржей ранней осенью двадцатого года.

Дудинка — не курорт, не крупный промышленный центр, не тихий, уютный городок, созданный для созерцания и покоя. Что собой представляла она в двадцатом году? Забытый богом поселок — несколько ветхих избушек, — десять месяцев в году отрезанный от всего мира. Жестокие северные морозы… Вечная мерзлота… Зимой — лютые ветры. Летом — полчища комаров. Самые адовы места для ссылки — и те на сотни километров южнее.

Что искал здесь молодой, полный сил холостяк? Каких невест? Какой работы? Какого жилья? Не рыбак, не матрос, не охотник. Просто грамотный человек… Даже грамоту эту и то применить было негде. Только и оставалось — устроиться счетоводом в Сельскосоюзе. Не сразу — годы спустя…

Смутное было время. Брат восставал на брата. Сын — на отца. Снимались с обжитых, насиженных мест целые семьи — судьба гнала их: одних — за чем-то, других — от чего-то… От чего и за чем гнала судьба Василия Натальченко — молодого человека двадцати восьми от роду лет?.. В Сибири только что отгремела колчаковщина: одни сдались победителям, другие подались за кордон. Но не все, не все…

Когда молва создала версию о гибели полярного следопыта, версия эта звучала так: беглый колчаковский офицер убил создателя первой северной промысловой артели. Звучала, как видим, зловеще и в контексте реалий тех лет очень походила на правду.

Но тайной было окружено не только прошлое Натальченко. Еще и его настоящее.

Гостиниц в Дудинке не было. Постоялых дворов — тоже. Построить избу — дело труднейшее: из чего? чьими руками? за какой срок?

Кров нужен не завтра — сегодня. Сразу. Сейчас!.. На что он рассчитывал, одинокий переселенец, отправляясь осенью в заполярный поселок? Накануне шестимесячной ночи и сорокаградусных холодов… Не иначе как на добрых людей.

И такие люди нашлись. Семья Никифора Бегичева приютила его у себя, дала и крышу, и угол, и стол. Человек, не имевший ничего, кроме тощего заплечного мешка, сразу получил все: дом, друзей, семью! И какую!.. Его ежедневным собеседником стал не кто-нибудь — гордость России! Человек поистине замечательный, за плечами которого была интереснейшая, полная необыкновенных приключений и невероятных событий жизнь. С утра до вечера шумела, играла, резвилась в натопленной, чисто прибранной горнице ватага детей. А душой дома, его хлебосольной хозяйкой была прелестная молодая женщина, не по-здешнему элегантная в своей городской одежде, мягкая и тактичная Анисья Георгиевна Бегичева, в недавнем прошлом Аня Турбина, скромная красноярская девушка-сирота, преодолевшая в себе робость и пошедшая за знаменитого человека. Знаменитого — и к тому же на шестнадцать лет старше ее.

Видимо, Бегичеву нравился новый член семьи — вряд ли иначе он принял бы его в свой дом. Не на месяц, не на сезон — на годы. По вечерам они играли в шахматы, обсуждали приходившие с опозданием новости, вслух мечтали о будущем этого на редкость богатого, но пока еще безлюдного края.

Вечерние беседы не могли длиться вечно. Бегичев был непоседа, его влекли новые экспедиции, новые открытия, романтика трудного и неизведанного. В те шесть лет, которые отделяют вступление Натальченко в бегичевскую семью от начала их совместного, трагически окончившегося путешествия к берегу океана, вместились и поход по следам «почтальонов» Амундсена, и Пясинская экспедиция Николая Николаевича Урванцева, немало способствовавшая народно-хозяйственному освоению Норильского региона. Ее участником тоже был Бегичев. Позднейший исследователь, рассказывая об этом, напишет, что теперь Бегичев покидал родной дом с легким сердцем, «благо заботу о прокорме семьи взял на себя его новый друг Натальченко».

Однако не все друзья Бегичева радовались этой заботе. Я имею в виду бесспорных его друзей, чья преданность Бегичеву никогда и никем сомнению не подвергалась. Ближайший ему человек Егор Кузнецов невзлюбил Натальченко поистине с первого взгляда и не раз пытался «образумить» Никифора Алексеевича, убеждал, что ничего хорошего из «вхождения в семью» чужого мужчины не выйдет.

Мужчина этот к тому же был молод и оставался наедине с молодой женой хозяина дома целыми месяцами, пока ее муж совершал свои исторические походы по неизведанным просторам Арктики, ежедневно и ежечасно рискуя жизнью. Было бы странно, если бы эта щекотливая ситуация не вызвала толки и пересуды. Было бы странно тем больше, если бы толки не окрепли и не усилились после того, как Натальченко внезапно вернулся, навсегда оставив «нового друга» в мерзлом арктическом грунте. С поразившей многих поспешностью он увез Анисью Георгиевну из Дудинки в Енисейск, заставил ее продать дом, а взамен — на деньги, вырученные от продажи, — купил новый, уже на свое имя. И наконец довел эту многоходовую комбинацию до логического конца.

Перед следователем Боровским предстал не просто подозреваемый гражданин, но официально зарегистрированный в городском загсе муж вдовы того человека, в убийстве которого он подозревался.

Друзья Бегичева не могли смириться с тем, что под делом так решительно и поспешно подвели черту. Особенно негодовал Егор Кузнецов. Он достучался уже не до местной — до центральной печати. Из Москвы приехал корреспондент популярнейшего журнала «Всемирный следопыт» Ал. Смирнов. Долго беседовал и с Егором, и с Манчи. Итогом этих бесед был опубликованный в журнале очерк «Смерть боцмана Бегичева», где достаточно подробно воспроизведена версия Егора Кузнецова и Манчи Анцыферова. Воспроизведена так, чтобы не осталось ни малейших сомнений: автор очерка полностью ее разделяет.

Рассказывая о том, как «было выполнено это черное дело», Ал. Смирнов, в частности, писал: «Тут одно может показаться странным. Убивая Бегичева, Натальченко преследовал вполне определенные цели, ну, а почему остальные — Сапожников и Семенов — допустили совершение этого злодеяния? У них, кажется, не было никаких счетов с Бегичевым, чтобы желать его смерти? Свою пассивность они объяснили боязнью связываться с Натальченко. Как бы то ни было, а, не шевельнув пальцем в защиту невинного человека, они тем самым приобщили себя к преступлению. Следовательно, им ничего не оставалось, как потом вместе с Натальченко рассказывать легенду о естественной смерти Бегичева».

В этом отрывке обращает на себя внимание одна важнейшая фраза: «Свою пассивность они объяснили (разрядка моя. — А. В.) боязнью связываться с Натальченко». Кому объяснили? Где и когда? Следователю таких объяснений они не давали, иначе уголовное дело нельзя было бы прекратить. Значит — корреспонденту? Или кому-то еще? Полное противоречие следственных показаний каким-то неведомым «объяснениям» тех же свидетелей, воспроизведенным в центральной печати, побуждало возобновить следствие «по вновь открывшимся обстоятельствам» (есть в законе такая формулировка).

Побуждало, но не побудило. Сенсационное утверждение журналиста не было ни отвергнуто, ни подтверждено. Никакой проверке оно не подвергалось. А поскольку судебное решение о прекращении дела было известно всего нескольким лицам, статью же «Всемирного следопыта» читали многие тысячи, в общественном сознании, естественно, укоренилась лишь печатная версия.

Напрасно Натальченко просил снять с него подозрения и наветы публично. «Препровождая при этом копию моего заявления на имя редакции газеты «Красноярский рабочий», — писал Натальченко в суд, — прошу принять меры к тому, чтобы указанная редакция поместила бы на столбцах своей газеты реабилитирующую мою честь статью со ссылкою на состоявшееся определение Красноярского окружного суда о прекращении дела».

Суд исполнил свою обязанность, высказался категорично и ясно: подозреваемый не виновен! Но понудить печать довести об этом до всеобщего сведения суд не мог. Тогда Натальченко обратился к окружному прокурору: «…редакция «Красноярский рабочий» до сих пор не напечатала постановление Красноярского окружного суда о прекращении дела о насильственной смерти Н. А. Бегичева… Ходатайствую о том, чтобы прокуратура приняла меры к помещению в газете упомянутого постановления, восстанавливающего мое опозоренное имя по вине редакции».

В печати, однако, ни строчки не появилось. Думаю, потому, что плохо верилось в невиновность. Оставалось ощущение какой-то неполной правды. А неполная правда, в какие одежды ее ни ряди, все-таки просто неправда. Исключений тут не бывает.

Со временем молва приутихла. Совсем иные события волновали страну. Началось гигантское по своим масштабам освоение Арктики, о котором мечтал и которое предвидел Никифор Алексеевич Бегичев. Происходили огромные социальные перемены, оказавшие влияние на судьбы миллионов людей. «Частный» вопрос о тайне мыса Входного потускнел, затмился, растворился в сложнейших и бурных событиях тех лет.

Но имя легендарного боцмана (в этом звании Бегичев был демобилизован после русско-японской войны) не было, конечно, забыто. Славные дела его властно манили к себе влюбленных в Север людей. Два человека — из числа тех, кто был причастен к исследованию его жизненного пути, — сделали особенно много для того, чтобы ни один, даже самый малый, штрих биографии этого выдающегося путешественника не был забыт, чтобы всем его деяниям было отведено достойное место в истории науки, в истории родной страны.

Сибирский поэт Казимир Леонидович Лисовский преодолел — и не единожды — многие тысячи километров по тундре и Заполярью, побывал в местах, где путешествовал и вел промысел Бегичев, встретился на дальних факториях и в чумах с людьми, которые еще помнили Улахана Анцыфера, записал их рассказы. Он добрался до мыса Входного (там уже был небольшой рыбацкий поселок), отыскал в девяти километрах от него почти развалившуюся избу, где Бегичев умер, и место его захоронения.

Именно благодаря усилиям Казимира Лисовского могила выдающегося исследователя Севера была приведена в порядок, на ней был установлен обелиск, а место это — «изба Бегичева» и «могила Бегичева» — нанесено на морские карты лоций и подробные авиационные карты побережья Карского моря.

Именно благодаря усилиям Казимира Лисовского был воздвигнут памятник Бегичеву на Диксоне, а его повесть в стихах «Русский человек Бегичев» способствовала славе героя: она многократно переиздавалась; сам поэт, отнюдь не отличавшийся отменным здоровьем, безотказно выезжал в самые отдаленные аудитории, чтобы читать вслух эту поэму, равно как и цикл своих стихов о Таймыре «Земля, в которой Бегичев лежит».

Московский журналист Никита Яковлевич Болотников «заболел» Бегичевым еще в начале тридцатых годов, будучи участником экспедиции на пароходе «Правда». Впервые услышав от начальника экспедиции Николая Николаевича Урванцева рассказ об этом мужественном полярнике, Н. Я. Болотников решил вплотную заняться изучением его жизненного пути. Он тоже записал рассказы тех, кто помнил Бегичева, кто соприкасался с ним по работе. Он изучил собранный и фактически спасенный от гибели сотрудником Енисейского краеведческого музея Петром Митрофановичем Устимовичем ценнейший бегичевский архив. Он сам дополнил этот архив еще не известными исследователям документами. И наконец, посвятил достоверному жизнеописанию Бегичева несколько интереснейших работ: его небольшой очерк «Последний одиночка», опубликованный еще в 1936 году в журнале «Советская Арктика», разросся впоследствии до большой увлекательной книги, вышедшей под тем же названием в издательстве «Мысль» ровно сорок лет спустя!

Я не раз встречался с Никитой Яковлевичем в «Литературной газете», где он работал многие годы. Старожилы редакции хорошо помнят своего немногословного коллегу, его внимательный, поначалу казавшийся слишком уж строгим взгляд. Взгляд этот был, однако, не строг, а сосредоточен. Никита Яковлевич обладал довольно редко встречающимся умением не только говорить, но и слушать, настроившись на волну своего собеседника. К любому делу, за которое брался, он относился с серьезностью и добросовестностью. С дотошностью, как любят порой выражаться газетчики.

Эта дотошность помогла ему собрать, обобщить и проанализировать огромный материал, относящийся к жизни и деятельности Никифора Бегичева, заполнить многие пустоты его необыкновенной биографии.

Естественно, оба исследователя не могли пройти мимо истории загадочной смерти своего героя. И заняли позиции прямо противоположные.

Н. Я. Болотников еще в первом издании своей книги «Никифор Бегичев» (М.-Л., 1949) утверждал, что версия «о его якобы насильственной смерти» несостоятельна. Автор был настолько убежден в этом, что ограничился на сей счет одной-единственной фразой и ни в какие подробности версии вникать не стал. Во втором издании той же книги (М., 1954) он добавил, что все имеющиеся документы «опровергают факт убийства Бегичева».

Что касается К. Л. Лисовского, то он, судя по всему, всегда относился к версии о насильственной гибели Бегичева с полной серьезностью. Еще в публикациях сороковых и начала пятидесятых годов он говорит не о смерти, а о гибели Бегичева, В. М. Натальченко именует не иначе как «некий Натальченко» и недвусмысленно задает вопрос, как мог Бегичев не вернуться из путешествия, которое было гораздо легче, чем все остальные, неизменно оканчивавшиеся вполне благополучно.

Пока что, однако, это были только намеки, только вопросы.

В июле 1951 года Казимир Лисовский не без труда добрался до мыса Входного и разыскал сровнявшуюся с землей могилу Бегичева. Скорее всего, это был первый за 22 года человек, интересовавшийся местом последнего успокоения замечательного сына русского Севера. За двадцать два — потому что в 1929 г. местный зимовщик З. З. Громадский побывал на могиле и сделал несколько ее фотоснимков. Никаких сведений о других посещениях в литературе нет.

Желая убедиться в том, действительно ли найденное им основание стоявшего здесь некогда креста есть могила Никифора Алексеевича, К. Л. Лисовский попросил двух рыбаков произвести раскопку. «Рыбаки взялись за кайла, — описывал впоследствии поэт эту жуткую и отнюдь не правомерную операцию. — Через некоторое время обнажилась плоская крышка гроба. Длина его была два метра. Меня тогда еще удивило, что он находился на очень небольшой глубине. Видно, хоронили второпях, кое-как, в болото. (Мне лично из нарисованной поэтом картины это совсем не видно. — А. В.). Одна из досок гроба немного отстала. Мы приподняли ее. Гроб оказался сплошь забитым мутным льдом. Сквозь тусклый слой льда еле виднелись очертания тела… Бережно, старательно мы забросали могилу землей».

Итак, в мерзлом грунте далекой тундры сохранилось тело легендарного боцмана. Эта находка не могла не реанимировать давнюю версию, снова пробудить к ней интерес. Казимир Лисовский решил разыскать героев полярной драмы. Не прошло ведь еще и тридцати лет с тех пор, как она разыгралась. Ведь, наверно, живы еще иные из главных участников…

В Енисейске ему удалось найти вдову Бегичева Анисью Георгиевну, в Курейке — ее мужа Василия Михайловича Натальченко: он работал бухгалтером в тамошнем совхозе. Оба снова отвергли давнюю версию, омрачившую всю их жизнь. Версию, которую выдумал, по словам Анисьи Георгиевны, Егор Кузнецов: человек, невзлюбивший Натальченко люто и — сразу… Узнав о том, что в мерзлом грунте сохранилось тело, Натальченко снова, как четверть века назад, высказал мысль о проведении экспертизы. Но какие могли быть для этого основания? Что появилось нового: показания свидетелей? документы? улики? Какие, неведомые давнему следствию факты могли бы поколебать выводы, к которым пришли юристы в конце двадцатых годов?

Факты нашлись.

Казимир Лисовский не терял надежды отыскать в Авамской тундре живых очевидцев. В марте 1955 года, преодолев в сорокаградусные морозы сотни километров на оленях, он встретился на фактории Ново-Рыбная с близким родственником Манчи Анцыферова — Егором Титовичем Ереминым. Самого Манчи уже не было в живых.

Егор Титович не сказал ничего нового, но полностью воспроизвел показания родственника, которые тот дал на следствии. Он слышал этот рассказ неоднократно и запомнил во всех деталях. Косвенно этот факт подтверждал достоверность показаний Манчи: выходит, и близким людям, которым он полностью доверял, Манчи говорил то же, что и следователю Боровскому.

Но факт этот был еще слишком незначительным, чтобы в архивном следственном деле мог произойти какой-либо поворот. Лисовский продолжал поиски. По совету Егора Титовича он отправился на факторию Усть-Авам. Там его познакомили с 93-летним Гавриилом Варлаамовичем Портнягиным. «Когда он начал рассказывать, — писал впоследствии К. Л. Лисовский, — я невольно вздрогнул. Я понял, что нашел того человека, которого искал. Стало ясно, что Гавриил Варлаамович многое знает, многому был свидетелем…»

Придавая рассказу этого «бодрого старика среднего роста в шапке, в фуфайке» значение не только историческое, но и юридическое, К. Л. Лисовский пригласил «понятых». Для этого пришлось совершить еще один многокилометровый переход по скованной морозом тундре. Наконец в присутствии работников Таймырского окружкома и Авамского райкома партии «бодрый старик» начал свой рассказ, который переводил секретарь сельсовета М. М. Зайцев.

Рассказ занимает много страниц. В сущности, он почти совпадает с рассказом Манчи. Но Портнягин воспроизводил события тех далеких дней не с чьих-либо слов. Он утверждал, что сам был свидетелем гибели Никифора Алексеевича Бегичева.

По утверждению Портнягина, Бегичев взял его в артель на пути к мысу Входному, когда проплывал по речке Пойтурме — притоку Пясины. Там стоял чум Портнягина. Увидев, как ловко плотничал дед Гавриил, Бегичев принял его в свой коллектив, чтобы чинить санки и лодки, рубить избу.

Бегичев, продолжал Портнягин, очень хорошо относился к Натальченко, а тот «давно решил убить» Бегичева — «и вот время подошло». Однажды Натальченко взял «железяку, тяжелую, килограммов пять будет» и стал толочь соль. Бегичев попросил у Натальченко собак, чтобы съездить на Диксон и обменять шкурки песцов на продукты. Натальченко не отвечал, «только красным стал, шея и лицо налились кровью». И вдруг — ударил его этой «железякой» по голове, потом стал топтать. «Ребра ему поломал. До этого Натальченко ходил всегда в валенках, а тут почему-то надел сапоги, подбитые железом».

…Долог, очень долог этот рассказ. В нем много подробностей. О том, как издевательски Натальченко расчесывал свои волосы рядом со стонущим от боли Бегичевым, как запретил он давать боцману не только еду, но и воду, как приказал вытащить его из теплой избы в брезентовую палатку. И как сказал, что расправится с каждым, кто окажет Бегичеву хоть какую-то помощь. «Добрый человек разве убил бы такого начальника? — завершил Портнягин свой рассказ. — Бегичев отцом нам был. А Натальченко совсем сатана… Убил его из-за жены…»

Публикуя запись сенсационного рассказа, существенно подкрепившего обвинительную версию, Казимир Лисовский так прокомментировал добытую им улику: «Слушая на протяжении пяти с лишним часов эту печальную повесть о последних днях жизни Улахана Анцыфера, повесть, которую старик передавал с такими деталями, подробностями, дополняя в некоторых местах жестами, мимикой, имитацией голоса, поясняющими, где сидел Бегичев, где Натальченко, как происходил между ними разговор, — мы взволнованно переглядывались друг с другом. У каждого из нас родилась в сердце твердая убежденность: нет, это нельзя выдумать. Это надо видеть самому!» (Разрядка моя. — А. В.)

Поиск К. Лисовского, завершившийся появлением нового важнейшего свидетеля, совпал по времени с выходом второго издания книги Никиты Болотникова «Никифор Бегичев», снова привлекшей общественное внимание к его личности, к его делам. Самые ревностные и неутомимые исследователи жизни Бегичева по-прежнему придерживались прямо противоположных взглядов на причину его смерти. Новые факты требовали проверки и компетентной оценки. Просто от них отмахнуться было нельзя.

И вполне закономерно, что, откликаясь в газете на книгу Никиты Болотникова, известный очеркист Георгий Кублицкий поставил вопрос о необходимости вернуться к тайне мыса Входного. Вернуться уже не на уровне догадок, предположений, легенд, а во всеоружии науки. Он утверждал, что рассказы найденных К. Лисовским людей «проливают новый свет на события, разыгравшиеся некогда далеко на Севере, и заставляют снова со всей серьезностью отнестись к версии о злодейском убийстве Бегичева врагом Советской власти».

Острота ситуации была тем драматичней, что речь шла вовсе не только о прояснении одной исторической загадки: человек, которому печатно заново бросили тягчайшее обвинение, был жив! И женщина, из-за которой якобы разыгралась та кровавая драма, тоже была жива. Молва, преследовавшая их почти тридцать лет, набирала силу. А ясности все еще не было.

Простейший, сам собой напрашивающийся выход — возобновить следствие и подвергнуть анализу имеющиеся доказательства, как старые, так и новые, — был, однако, отнюдь не таким уж простейшим. Все процессуальные действия требуют строжайшего подчинения закону. Они не могут совершаться только «из любопытства». Хотя бы и «любопытства» научного, исторического. Следствие есть следствие, у него должна быть конкретная, предусмотренная законом, цель.

Чем бы это возможное следствие ни окончилось, даже если бы оно полностью подтвердило догадку и слухи, — привлечь Натальченко к уголовной ответственности было нельзя: десятилетний давностный срок со времени прекращения дела давно истек. Юридически признать человека виновным в совершении преступления может только суд. Отдать Натальченко под суд в любом случае было нельзя. Не было и никакой возможности (юридической, процессуальной) его реабилитировать, если бы слухи не подтвердились: Красноярский окружной суд доступными ему средствами это уже сделал. Но молву, как видим, не пресек.

Ситуация казалась безвыходной, но Прокуратура СССР отнеслась к ней с полным пониманием ее уникальности, ее непохожести на то, с чем ей приходилось сталкиваться до сих пор. Речь шла не только о выяснении исторической истины. Не только об извечном и естественном стремлении проникнуть в тайну, разгадать поставленную жизнью загадку, преодолев те препятствия, которыми тайна старается себя оградить. Но и — самое главное! — о добром имени человека, на которого молва наложила поистине Каиново клеймо. Строго говоря, жизнь свою худо-бедно он прожил. И Василию Михайловичу, и Анисье Георгиевне было уже за шестьдесят. Никакой формальной помехой для осуществления их скромных жизненных планов слухи не стали. Но легко представить себе, как им в той атмосфере жилось. Как горько было прийти к финишу жизненного пути с этим тяжелым грузом. Как смотреть своим детям в глаза…

Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко принял решение провести расследование. Первым и важнейшим его этапом была эксгумация и судебно-медицинское исследование трупа: без восполнения зияющего пробела давнего следствия все дальнейшие поиски теряли смысл.

Если бы версия об убийстве нашла свое подтверждение, в постановлении следователя были бы перечислены доказательства, ее подтверждающие, и дело было бы прекращено за истечением давности. Избежав наказания юридического, Натальченко пришлось бы в полной мере нести наказание нравственное, и не существовало никаких причин, которые в таком случае должны были бы его от этого избавить.

Если же версию об убийстве удалось бы опровергнуть — уже на основе достоверных научных данных и с учетом всего обвинительного багажа, — восстановление доброго имени Натальченко снимало тяжкий моральный груз со всей семьи.

Правды ради надо сказать, что еще раньше именно этого — по инициативе известного полярного исследователя, члена-корреспондента Академии наук СССР Владимира Юльевича Визе — добивалось Всесоюзное географическое общество. Обратившись явно не по адресу, оно просило Красноярский крайисполком изыскать средства для проведения судебно-медицинской экспертизы. Думается, при всем желании крайисполком этого сделать не мог.

Но вот формальные препятствия позади. Решение, принятое Прокуратурой СССР, горячо поддержало Главное управление Северного морского пути. Оно предоставило в распоряжение следственной группы специальный самолет, чтобы добраться от Игарки — последней точки, куда ходили тогда рейсовые самолеты, — до мыса Входного и вернуться обратно. Путь, на который требовалось в 28-м году затратить месяцы! Теперь это расстояние легко преодолевалось за два-три дня. Какая — по нынешним понятиям — ерунда помешала некогда выяснить истину и стольких людей оставила под подозрением! Совесть людская, чувство справедливости не могли быть этим не уязвлены…

…Приближался конец августа 1955 года. Еще одна-две недели, и в Заполярье придет зима. Пришлось бы ждать нового лета. Плюс один год — в дополнение к уже миновавшим двадцати восьми. Целый год! В возрасте наших героев он дорого стоит. Решили не ждать.

Вскрытие могилы и судебно-медицинское исследование было поручено двум специалистам высокой квалификации: транспортному прокурору Московского участка Горьковской железной дороги, советнику юстиции Александру Терентьевичу Бабенко и ученому секретарю Института судебной медицины Министерства здравоохранения СССР, кандидату медицинских наук Всеволоду Григорьевичу Науменко. Вместе с ними в качестве корреспондента «Огонька» вылетел на Таймыр Казимир Лисовский.

Я с сожалением опускаю подробности их полета. Хотя это были уже далеко-далеко не трудности двадцатых годов, но путешествие оказалось отнюдь не из легких. Из-за бюрократических неувязок указание о предоставлении специального самолета на месте получено не было. Экспедиции грозил провал: задержка даже на несколько дней могла оказаться фатальной. Но множество людей, узнав о цели приезда прокурора и судебного медика, предложили свою помощь. Командир «летающей лодки» пилот М. Ф. Ручкин на свой страх и риск решил добросить следственную бригаду до мыса Входного и, несмотря на штормовой ветер, посадил свою тяжелую машину почти у самой могилы.

Там прилетевших ждал приятный сюрприз. Через Норильск на мыс Входной прибыли в помощь московским коллегам юристы и эксперты из Красноярска. То, что оказалось непреодолимой преградой на пути к отысканию истины 28 лет назад, теперь стало так доступно!.. В бригаду вошли старший следователь прокуратуры Красноярского края К. И. Дралюк, следователь транспортной прокуратуры Диксоновского участка Мурманского бассейна В. И. Олонцев, судебно-медицинский эксперт В. П. Бондаренко, доктор Д. М. Шахматова.

Прежде чем приступить к вскрытию могилы, следствие должно было убедиться, что тут захоронен именно Бегичев, а не кто-то другой. Были опрошены местные старожилы, которые этот факт подтвердили. Разыскали З. З. Громадского, который в 1929 году сфотографировал могилу Бегичева. Он также подтвердил, что это именно та могила. Его фотоснимки по всем правилам криминалистической идентификации были сопоставлены с топографией местности. Наконец, из Дудинки был доставлен местный житель И. Г. Ананьин, который хорошо знал Бегичева и провожал его с артелью на промысел в устье Пясины весной 1926 года; ему предстояло опознать труп…

Очевидцы рассказывали, что это была жуткая и глубоко волнующая картина. В унылой, безлюдной и безмолвной тундре, под доносящийся плеск ударяющей о гальку волны и свист ледяного ветра, освещенные косыми лучами стылого солнца десять человек молча копали плывун…

Печальная процедура! Она не из тех, которые нужно подробно описывать. Воздержимся от деталей, перейдем сразу к итогам. Впрочем, до итогов еще далеко: лишь позже, в Москве, по всем правилам современной науки проведут тщательное исследование костей черепа и ребер — только тогда консилиум специалистов скажет свое последнее слово. А пока…

…Останки Бегичева были вторично захоронены в той же могиле. Работа следственной группы этим не завершилась: юристы спешили сделать все, что могло бы помочь пролить на истину свет.

Сапожников и Семенов, члены артели «Белый медведь», уже умерли, но в Дудинке находились их близкие родственники. На допросе они показали, что от Сапожникова и Семенова не раз слышали о том, как Бегичев мучительно умирал, сраженный цингой. Никаких разговоров об убийстве в их семьях не было. Это подтвердил и приятель бывших членов артели — местный житель Чундэ.

Долгими и трудными оказались поиски Гавриила Варлаамовича Портнягина. Видимо, и впрямь это был еще очень бодрый старик, так как ни на фактории Усть-Авам, где его видел К. Л. Лисовский, ни на других ближних факториях Портнягина не оказалось, и никто точно не знал, куда же он уехал. Прокурору Авамского района Таймырского национального округа Улитину было дано задание разыскать Портнягина и допросить. В розыск включилась милиция. Попробуем представить себе, что значит практически такой розыск в условиях осенней тундры, где фактории удалены друг от друга на десятки километров, ни телеграфной, ни телефонной связи между ними, естественно, нет, санный путь не установился, а эра вертолетов еще не настала.

Пока милиция прочесывала тундру, следователи допросили М. М. Зайцева, который переводил Казимиру Лисовскому рассказ Портнягина. Зайцев полностью подтвердил сделанную поэтом запись. Тем временем нашли «бодрого старика», ушедшего порыбачить и поохотиться. Допрос его мало что прояснил — лишь прибавил тумана…

Портнягин по-прежнему утверждал, что Натальченко ударил Бегичева по голове тяжелым металлическим пестиком, но все остальные подробности — как вели себя главные участники драмы в последующие дни, что именно говорили друг другу, как Бегичев умер и пр. — изложил совершенно иначе, порой в полном противоречии с тем, что записал с его слов К. Л. Лисовский.

Но главное противоречие состояло в другом: важная часть его показаний не соответствовала тому, что подверглось объективной проверке. Например, Портнягин показал, что Бегичева похоронили в лодке, распиленной пополам. При вскрытии же могилы оказалось, что Бегичев похоронен в гробу обычной формы, сколоченном из досок от упаковочных ящиков.

Портнягин утверждал также, что Манчи Анцыферов в артели вообще не состоял и свидетелем убийства Бегичева не был. Это заведомо противоречило бесспорно установленным данным, в том числе и показаниям самого Натальченко, никогда не оспаривавшего, что главный его обличитель Манчи был с ними безотлучно все время до самого погребения Никифора Алексеевича. Прокурор обратил внимание Портнягина на очевидное несоответствие. Тогда «бодрый старик» неожиданно заявил, что Манчи — это он сам, Гавриил Варлаамович Портнягин, что так звал его Бегичев и что показания, которые давал в свое время Манчи, — на самом деле его, Портнягина, показания.

Однако и это утверждение легко опровергалось. Манчи был моложе Портнягина лет на тридцать. В тундре жили еще люди, которые помнили истинного Манчи: между ним и «бодрым стариком» не было никакого сходства.

Но все несоответствия, противоречия, неувязки и даже очевидный вздор вполне можно было объяснить преклонным возрастом свидетеля, провалами памяти, прошедшим временем, которое многое в воспоминаниях исказило, перепутало и сместило. Оставалось главное — то, что отвергнуть «с порога» было нельзя: отношения между Бегичевым и Натальченко и сам «механизм» удара, оказавшегося для Бегичева смертельным, были воспроизведены Портнягиным точно так же, как в давних показаниях Манчи. Он тоже утверждал, что Натальченко ударил Бегичева по голове пятикилограммовой «железякой», а потом топтал его коваными сапогами, сломав ребра. Совпадающие показания двух очевидцев — на языке криминалистики очень серьезная, очень весомая улика.

Только вот — очевидцев ли? Манчи Анцыферов действительно был в артели: этот факт можно считать установленным. А как попал туда Портнягин? Следствие провело тщательный поиск доказательств, которые могли бы подтвердить или опровергнуть его присутствие на мысе Входном в те трагические дни.

В списках членов артели Портнягин не значился. Лица, провожавшие Бегичева и его друзей на промысел в 1926 году, единодушно показали, что Портнягина среди артельщиков не было. Однако эти доводы не опровергали утверждений Портнягина, поскольку тот, как мы помним, включился в артель позже, когда Бегичев, направляясь к мысу Входному, плыл с товарищами по речке Пойтурме. На документацию тогда мало кто обращал внимание, самовольно присоединившегося к артельщикам плотника в списки могли и не занести. Но почему его имя ни разу не встретилось ни в дневнике Натальченко, ни в дневнике Бегичева? Оба дневника сохранились, никаких следов позднейших исправлений, подчисток, поправок в них нет. Дневники с методичной обстоятельностью запечатлели каждый день жизни артели: кто что делал, кто что сказал… Даже — кто что ел и кто как спал… Про всех артельщиков есть подробные записи. Про Портнягина — ни единого слова. Сохранился «протокол» дележа добычи: названы не только те, кто получил свой пай, но и Манчи, который пая не получил. Портнягина, однако, в том «протоколе» нет.

Была сделана попытка найти старое следственное дело. В архиве Красноярского окружного суда, полностью сохранившемся, дела этого не оказалось. Н. Я. Болотников выразил сомнение в том, существовало ли оно вообще.

Однако красноярский краевед, в прошлом старший научный сотрудник местного архива, Ефим Ильич Владимиров подтвердил, что видел это дело своими глазами, что в нем было 187 листов и что он сделал из него множество выписок, в том числе примерно двенадцать — из показаний Манчи. По материалам этого дела Владимиров написал статью «Как погиб Никифор Бегичев» и в январе — феврале 1941 года послал ее в Москву в редакцию какой-то газеты. Какой именно — он забыл…

Пользуясь своим положением работника архива, Владимиров вместе со статьей отправил в Москву и само дело: поступок более чем странный для опытнейшего и по отзывам всех знающих его людей безупречно добросовестного историка-архивиста. Ответа Владимиров не получил: вскоре началась война…

Следы, таким образом, оборвались. Поиск дела в неизвестном архиве неизвестной газеты был акцией бесперспективной. Сам же Е. И. Владимиров по-прежнему сомневался в достоверности версии о насильственной гибели Бегичева, считая материалы изученного им в свое время уголовного дела впечатляющими и обоснованными.

Гипотеза о том, что следственного дела не было вообще, что это плод фантазии любителей сенсаций, оказалась самой недолговечной. Еще в 1929 году первый биограф Бегичева П. М. Устимович печатно о нем сообщал, указывая, где, кем и когда оно велось, с какой формулировкой прекращено, и сетовал на то, что во время следствия «не было произведено вскрытия тела Бегичева, о чем хлопотали привлеченные в качестве обвиняемых члены артели».

Наконец, существование в прошлом этого дела подтверждали и подлинные архивные документы — хотя бы цитировавшиеся выше ходатайства В. М. Натальченко со ссылкой на постановление окружного суда.

Оставалась еще версия о «колчаковском офицере». Проверили и ее. Удалось установить, что Натальченко таковым не был и вообще в белой армии не служил. Потерявший близких, заброшенный беженской волною в Сибирь, он отправился в забытую богом Дудинку начинать с нуля свою жизнь…

Таким образом, следствие снова оказалось перед лицом неустраненных противоречий. Их могли устранить только объективные выводы экспертизы.

Для участия в ней Прокуратура СССР собрала в помощь следствию самые крупные научные силы. Экспертизу проводили: Институт судебной медицины Министерства здравоохранения СССР, научно-исследовательский рентгено-радиологический институт Министерства здравоохранения РСФСР, кафедра лабораторных диагностик Центрального института усовершенствования врачей, институт антропологии Московского государственного университета. Эксперты пришли к единодушному выводу: «Каких-либо трещин и переломов костей черепа при осмотре и путем рентгенологического исследования не обнаружено… Полностью исключено предположение о том, что смерть Бегичева наступила от насильственных действий, сопровождающихся нарушением целости костей черепа и ребер… Судебно-медицинская экспертиза считает, что смерть Бегичева наступила от авитаминоза (цинги)… Установлены следующие характерные признаки заболевания: многочисленные костные разрастания в черепе, отсутствие большинства зубов, сглаживание зубных ячеек, а также остеопароз в ребрах у мест перехода костной части их в хрящевую и в эпифазах трубчатых костей. Подобные изменения, особенно со стороны черепа, наблюдаются при хронически протекающем авитаминозе… Изменения в костной системе Бегичева отражают глубокие изменения, происшедшие в заболевшем организме».

Кое-кого, наверное, озадачит участие антропологов. Между тем последней фразой научного заключения экспертиза как раз им и обязана. Антропологи сопоставили костные разрастания в черепе Бегичева с такими же деформациями в черепах обских остяков — давно вымершей от хронического авитаминоза народности. И обнаружили полное совпадение! Оно существенно подкрепило выводы судебных медиков.

…В следственном деле — втором и, видимо, окончательном — появилась последняя страница: постановление о прекращении следствия в связи с тем, что версия о насильственной смерти Н. А. Бегичева не подтвердилась.

Строго научные выводы теперь-то уж должны были, казалось, подвести под затянувшейся этой историей окончательную черту. Но не подвели.

Казимир Лисовский оспорил выводы, к которым пришло следствие. Не подвергая сомнению результаты судебно-медицинской экспертизы, он напомнил, что первые признаки заболевания цингой были замечены у Бегичева еще в начале века. В собственноручных дневниковых записях Бегичева, предшествовавших его смерти, есть много жалоб на болезнь, на все усиливающиеся и тревожащие симптомы цинги. Но — тут чисто логически К. Л. Лисовский, конечно, прав — болеть цингой и умереть от цинги далеко не одно и то же. Известно немало случаев, когда смертельно больной человек умирал от случайного заражения крови, отравления или — еще того дальше — от наводнения, от пожара. В таких случаях действительно между тяжким заболеванием и смертью найти причинную связь нелегко.

Экспертиза, однако, — напомню это — обнаружила такие органические костные деформации, которые свидетельствуют именно о смертельном — смертоносном, если точнее, — характере цинготных повреждений. И тем не менее эти повреждения сами по себе отнюдь не исключают, что, скажем, за сутки до своей неминуемой смерти от цинги Бегичев был убит. Так что заключение экспертизы следует рассматривать в ряду других доказательств, в ряду других доводов «за» или «против» — именно так, как этого требует закон.

Попробуем выстроить этот ряд. Посмотрим, что поддерживает легенду, что ее опровергает, есть ли еще белые пятна, которые мешают нам вынести окончательный приговор.

«За» легенду прежде всего… сама легенда. Что заставило Манчи Анцыферова сочинить с такими подробностями свой рассказ, не боясь, что будет он опровергнут? И возможность, и вероятность эксгумации трупа по горячим следам были очень велики. В сущности, только нерасторопность ей помешала. Нерасторопность и равнодушие: к памяти незаурядного человека, к земной судьбе «заурядного» человека, десятилетия несшего на себе «неподтвержденное», но так и не снятое клеймо убийцы.

Мог ли знать Манчи, что при его жизни тайна так и останется в мерзлом грунте? Что уличить его в неправде следствие не захочет? А если бы все-таки захотело? Ведь он оболгал человека, приписав ему совершение тяжкого злодеяния. То есть, иначе говоря, сам совершил преступление. Не мог ему следователь этого не разъяснить. Обязан был разъяснить — таков закон! А он все равно гнул свое. Вопреки здравому смыслу, вопреки показаниям всех остальных! Почему? Из-за того лишь, что чувствовал себя в артели человеком «второго сорта»? Что был ущемлен? Но ведь на этих условиях он и был взят в артель. Знал, на что шел. А главное: «ущемлял» его именно Бегичев — руководитель артели. Почему обрушил Манчи свой гнев на Натальченко? Чем так смертельно задел его счетовод, что Манчи был готов на столь страшный поклеп?

Эта психологическая загадка сама по себе улика. К ней примыкает вторая. Легенды всегда отличаются тем, что имеют множество разночтений. Дополнительные подробности, всяческие «красоты» и «архитектурные излишества» — все это непременные атрибуты расхожей молвы, порожденной бурной фантазией и неистребимой тягой к сенсационной сплетне. «Новости похожи на реки, — утверждает народная мудрость, — чем дальше они от источника, тем шире и полноводней». Почему же тогда «новость» о гибели Бегичева «полноводней» не стала? Не обогатилась ни вариантами, ни красочными деталями? Уж такая-то «новость» непременно обрастает всевозможными ответвлениями, затемняя истину, мешая пробиться к ней беспристрастному историку. Здесь же поражает странное однообразие: все, что нам известно о версии обвинения — от показаний, официально данных следствию, до изустного «фольклора», — является почти точным слепком с первоначального свидетельства Манчи. Криминалисты знают, что именно такое однообразие требует серьезного к себе отношения, ибо часто оказывается правдой.

Таковы два довода «за». Третьего я, как ни искал, не вижу. Это не значит, что их мало: арифметика тут не в помощь. И все же, если начистоту, — жидковато. Зато доводов «против» — хоть отбавляй.

Экспертное заключение — довод, конечно, важнейший. И однако… Побои ведь могли и не привести к костным повреждениям. Вдруг они «только» измотали, сломили, лишили сил сопротивляться недугу смертельно больного человека? Мало ли этого? Мягкие ткани трупа не сохранились. А может, следы избиения были как раз на них? Но — с другой стороны… Не только эксперты исключили возможность предъявить заподозренному хотя бы моральное обвинение. Ее исключил и криминалистический анализ имеющихся улик.

Прежде всего, в их число нельзя ни в коем случае включать показания Портнягина. Нет ни одного, даже косвенного и отдаленного, свидетельства, подтверждающего его пребывание среди артельщиков, — об этом сказано выше. В 1926 году Портнягину было 64 года. Даже 53-летнего Бегичева тогда считали стариком, сомневались, выдержит ли он длительное испытание зимовкой. Все его товарищи были на 18–20 лет моложе. Зачем Бегичеву нужен был человек, который стал бы обузой артели, когда в «Белый медведь» просилось столько молодых эвенков и долган? Никаких сведений о Портнягине нет и в первоначальном следственном деле, иначе Е. И. Владимиров упомянул бы о его показаниях или хотя бы о том, что на него — в пользу ли обвинительной версии, или против нее — ссылались допрошенные в качестве свидетелей другие артельщики.

В ходе второго следствия было установлено, что Портнягин, как и Манчи Анцыферов, в конце двадцатых годов жил в Усть-Аваме. Вероятней всего, он просто в точности (или почти в точности) воспроизводил рассказы Манчи, приписав себе — по стариковскому тщеславию — печальную честь быть последним живым очевидцем гибели легендарного боцмана.

С Портнягиным, как говорится, все ясно. Этого не скажешь — с позиции обвинительной версии — про поведение истинных, не самозваных артельщиков. Предположим, что по каким-то, нам неведомым, причинам на зимовке они боялись Натальченко, не посмели пошевельнуть пальцем, чтобы защитить своего начальника и старшего друга. А чего они боялись потом, на материке, перед лицом следственной власти? Обвинения в соучастии? Какими же были те «рычаги», которые побудили их на двойное преступление? Что заставило их предать живого Бегичева, а потом — и его память? Все, что известно нам о Натальченко — и его облике, и о всей его жизни — не дает ни малейшего основания предположить, что присуща ему была столь зловещая сила.

Не забудем, что Натальченко с самого начала добивался эксгумации трупа Бегичева. Он прекрасно понимал, что в условиях вечной мерзлоты один, даже два года не могут уничтожить следы побоев. И уж конечно не был уверен в том, что следствие опустит руки перед трудностями путешествия к устью Пясины. На что же тогда он рассчитывал?

Вообще перед лицом нависшего над ним подозрения Натальченко вел себя в высшей степени нерасчетливо. Поразительно неразумно. Он словно делал все, чтобы поддержать легенду, чтобы создать против себя как можно больше улик. Увез из Дудинки Анисью Георгиевну — сразу. Женился — сразу. Оформил дом на свое имя — тоже сразу, без проволочек. Зачем он так спешил? Зачем вызывал огонь на себя, демонстрируя свой особенный интерес и даже корысть?

Но ведь все зависит от точки отсчета. От того, как смотреть на поступки людей: трезво или предвзято. Женой В. М. Натальченко стала отнюдь не юная беззаботная женщина — измученная невзгодами и свалившейся на нее бедой 38-летняя мать шестерых детей. Быть может, женитьбу Василия Михайловича, вызвавшую столько кривотолков и сплетен, правильнее всего назвать подвигом? Разве это не подвиг — взять на себя столь тяжкую ношу, поставить на ноги многочисленное чужое потомство? Ну, а корысть… Уже к моменту женитьбы семья покойного боцмана была полностью разорена. Дудинские кооператоры предъявили огромный счет на оплату долгов — за выданный и невозвращенный аванс, за снасти, одежду, продукты. В погашение этих долгов ушли все сбережения, все шкурки песцов, которые привез Василий Михайлович. Переведенные Норвегией — после многолетних проволочек — деньги за участие Бегичева в розыске Пауля Тессема и Петера Кнутсена вдове не выдали: их тоже засчитали в долги! Оставался дом: для обеспечения своего огромного иска кооперация могла наложить на него арест. Натальченко спас семью от полного разорения.

Теперь, по прошествии более чем полувека, мы можем взглянуть на ту романтическую трагедию уже иными глазами. Не предполагая, а зная… Зная, что он — с клеймом убийцы, а она — с клеймом его невольной сообщницы прожили вместе долгую-долгую жизнь, до глубокой старости, не изменив друг другу и памяти Бегичева. Вырастили детей. Выстояли на всех шквальных ветрах. И наверно, мы вправе сказать, что реальный — не на словах, а на деле — долг перед Бегичевым выполнил именно он, Натальченко, взяв целиком на себя заботу о его семье до конца своих дней.

Тогда, быть может, им владело поистине чувство огромной силы, та всепоглощающая любовь, которая не знает преград и которая для достижения своей цели готова на самые тяжкие злодеяния? Тогда, быть может, действительно, его не устраивал тайный роман за спиною друга? Не устраивали удобная жизнь под общим кровом, краденая любовь? Быть может, краденой любви он предпочел явную, хотя бы и добытую столь страшной ценой? Быть может, он отверг слишком разумную мысль остаться еще на три года — срок контракта артели «Белый медведь» — в положении «временщика» и предпочел разрубить (не в переносном — в буквальном смысле!) этот тугой узел?

Все, конечно, может быть, но — было ли? Уж коли так, куда проще, отправившись вместе в ледяную пустыню, убрать соперника не столь безрассудно и вызывающе: мало ли есть возможностей для злоумышленника в условиях долгой зимовки?

Вторгаться в чужую личную жизнь, рыться в подробностях сокровенных, глубоко интимных отношений реальных, а не вымышленных героев — занятие не только малопочтенное, но и просто постыдное. Криминалисту, однако, приходится заниматься и этим. Потому что нередко точное понимание чувств, движущих поступками людей, скрытых от постороннего взора мотивов их поведения служит ключом к отысканию истины и, значит, в конечном счете — торжеству правосудия. Лишь бы только, проникая через «закрытую дверь», не упиваться могуществом своей власти, сладострастно не ковырять кровоточащие раны, не наносить дополнительной травмы и без того страдающим людям, не выносить на публичное обсуждение то, в чем неловко бывает признаться даже себе самому.

Почему же тогда я называю полностью имена, не прибегая к спасительным инициалам, почему с такими деталями касаюсь самых деликатных сторон жизни участников подлинной драмы? Да, главных героев уже нет в живых. Ушли из жизни и иные из их детей. Живы другие. Живы внуки и правнуки. Жива и всегда будет жить память о славном сыне русского Севера. Зачем же тогда ворошить былое?

Затем, что с наветом и ложью можно справиться не умолчанием, а честным, без ужимок и полунамеков, обнажением правды. К чему скрывать имена, когда они множество раз назывались публично? К чему уходить от щекотливых подробностей, когда и так их затрепала падкая до «клубнички» молва? Чтобы ее пресечь — дай-то бог окончательно, — нужно положить на весы абсолютно все, что некогда породило легенду и что все еще продолжает ее питать.

Продолжает? Да, увы…

«…Недавно по делам службы я побывал на Енисее, — пишет мне инженер-гидролог Алексей Семенович Сильченко. — Слышал потрясшую меня историю о том, как был убит знаменитый полярный капитан Бегичев… Убит из ревности и с целью прикарманить его деньги, которые Бегичев заработал за свои открытия на Севере… Говорят, прокуратура несколько раз пробовала организовать следствие, но кому-то удавалось его замять… Было бы хорошо, если бы вы сумели снова поднять дело и довести его до конца…»

Вот еще одно письмо — от иркутянина Юрия Гусева. Он много читал о Бегичеве, знает, что легенда насчет убийства развенчана. Но развенчанию не верит, так как «слышал, что убийца и жена убитого припеваючи жили на деньги последнего и, наверно, ими же откупились от суда». Знал бы он, как «припеваючи» они жили!..

В моей почте только два письма, свидетельствующие о том, что легенда продолжает гулять. Не так уж и мало! Ведь сколько есть еще тех, кто разносит ее, но в редакцию писем не пишет. Мои сибирские коллеги — литераторы, журналисты — подтвердили, что с этой легендой им приходится сталкиваться и по сей день.

Проще всего, наверно, махнуть рукой: ну и пусть! Как говаривали когда-то: на чужой роток не накинешь платок. Может быть, может быть… Но, во-первых, речь идет не о каких-то абстрактных личностях, а о вполне конкретных современниках наших, умерших совсем недавно — всего лишь несколько лет назад. Их ближайшие потомки носят те же фамилии, живут и здравствуют рядом с нами.

Это — во-первых. А во-вторых… Во-вторых, мы встретились в этой истории с широко распространенным заблуждением, выходящим далеко за рамки частного случая. Тем самым заблуждением, которое гальванизирует уже похороненные легенды, обрекая их на существование не только вопреки здравому смыслу, но даже и вопреки вескому слову юстиции.

Дело в том, что психологически человек склонен ждать от следствия подтверждения легенды, в которую он поверил, а не ее опровержения. Он, возможно, еще согласился бы с опровержением, если бы нашлись данные, категорически ее опровергающие. Но могут ли в данном случае они вообще быть? Ведь в распоряжении следствия только косвенные, а отнюдь не прямые улики.

«Доказательств не найдено…» На языке молвы это означает: просто плохо искали. На языке же юстиции это означает: обвинение опровергнуто, подозреваемый невиновен. Принцип важнейший, сочетающий в себе осторожность, верность истине и науке. И еще уважение к личности, к ее достоинству, к ее правам.

Доказательств не найдено… Формула, полностью снимающая с человека возникшие против него подозрения. Ибо не он должен доказывать свою невиновность, а следствие обязано доказать его вину. Положение это не знает никаких оговорок, никаких исключений. Оно — надежная гарантия от слухов и сплетен, от облыжных обвинений, от грязных домыслов, от пятен на чести. Оно незыблемо, положение это, идет ли речь о загадках, которые возникают сегодня, или о тайнах истории. Ближних и дальних…

Совершенно седой, слегка располневший, но полный бодрости и энергии человек, сидящий сейчас предо мной, — единственный, от которого можно сегодня узнать из первых рук о той беспримерной арктической экспедиции, поставившей целью раскрыть тайну гибели Бегичева.

Александру Терентьевичу Бабенко шестьдесят пять лет. После отлично проведенной им «операции» в сложнейших условиях Заполярья он стал следователем по важнейшим делам Главной транспортной прокуратуры, а ныне работает прокурором одного из отделов в Прокуратуре СССР. Недавно ему присвоено почетное звание заслуженного юриста республики.

Множество дел, прошедших через его руки (в том числе знаменитое некогда дело Петра Кизилова, о котором дважды писали «Известия», — Александру Терентьевичу удалось тогда спасти жизнь и честь ложно обвиненного в убийстве безвинного человека), не вытеснили из памяти ту полярную одиссею. Он живо помнит каждый штрих, каждую деталь. И мужество летчика Ручкина, с риском для жизни «забросившего» юристов на мыс Входной, а несколько месяцев спустя нашедшего смерть в арктических льдах при очередном рискованнейшем полете. И энтузиазм больного поэта, упорно стремившегося стереть белые пятна в биографии выдающегося полярника. И заросшую робкими незабудками, почти сровнявшуюся с грунтом его могилу. И скитания по осенней тундре в поисках истоков молвы…

— Я бы сам удивился, — говорит мне Александр Терентьевич, — если бы эта молва не родилась. Ведь стрелялся Натальченко! Пытался наложить на себя руки! Как могли не связать это с тем, что случилось потом?!

Стрелялся?! Факт, юридического значения не имеющий, но психологически исключительно важный! Года за два или за три до того, как сложилась бегичевская артель, Натальченко выстрелил из двустволки себе в грудь, но повредил только руку. Непонятный, загадочный и какой-то подозрительно неумелый тот выстрел породил множество домыслов. В тундре вообще к таким «акциям» не привыкли: там живут люди с крепкими нервами, малодушию не подвластные. Вывод молвой сделан был сразу: стрелялся из-за несчастной любви… Может быть даже, и не всерьез… А так: попугать, вызвать жалость, сочувствие, благодарность… Потом от злополучного выстрела протянулась логически нить к смерти на мысе Входном: безнадежно влюбленный решил, как видно, «убрать» виновника своих мук, оттого-то и напросился в артель.

Следствие сделало все, чтобы проверить и эту деталь биографии скромного счетовода: мотив покушения на самоубийство тридцатилетней давности. Сам Натальченко объяснял это просто отчаянием от незадавшейся жизни. Никаких данных, подтверждающих или опровергающих его утверждение, собрать не удалось. Тайна осталась…

— Любил он ее! — уверенно подытожил Александр Терентьевич. — И о чем говорит это? Если любил, значит убил? Ну и логика!.. А дети, между прочим, любили его. Дети Бегичева… Как родного отца! Знали все про молву, а любили. Значит, было за что…

— Ну, а если все-таки… — начинаю я, наши взгляды встречаются, и кивком головы прокурор подтверждает, что понял.

— Как по-вашему, — отвечает он на вопрос вопросом, — суд реальный — не суд истории! — с такими уликами мог бы когда-нибудь осудить? — Сам себе отвечает: — Никогда! Ни за что! А жизнь… Какие только совпадения в ней не случаются! Порой такой узел закрутит — что тебе научная фантастика. Опасное это дело — попасть в плен версии, которая лежит на поверхности.

— Если по правде, — настаиваю я, — между нами… положа руку на сердце… Остались у вас хоть какие-то сомнения? Белые пятна, которые пока что не стерты…

На этот раз прокурор совершенно категоричен:

— У меня? Никаких! Послушаешь эту легенду — богатырь Натальченко затоптал хлипкого Бегичева. А на самом-то деле… Бегичев — вот кто был действительно богатырь. Даже в гробу… Рост — под сто девяносто. Косая сажень. А Натальченко — на четверть метра ниже. Худенький, щуплый… Даже болезнь не могла сделать Бегичева беспомощным. Нет, невозможно!

Портрет «убийцы» не очень-то совпадает с образом «блестящего колчаковского офицера» — образом, который создала и насаждала молва. Только теперь, из рассказа А. Т. Бабенко, удалось мне понять причину этого несовпадения: оказалось, следствие тщательно изучило тогда «анатомию» и этого слуха. «Анатомия» оттого еще интересна, что позволяет понять, как причудливо соединяются, переплетаются и домысливаются факты подлинные и мнимые, становясь постепенно тем, о чем сказано меткой пословицей: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Хороша была бы юстиция, принимая слухи на веру!..

Дело в том, что с именем Колчака связана вовсе не биография Натальченко, а биография… Бегичева. Но не в те времена была связана, когда лихой адмирал наводил страх на Сибирь, безрассудно сражаясь с победившей революцией, а двадцатью годами раньше. Подававший надежды молодой лейтенант участвовал вместе с Бегичевым в экспедиции на Новосибирские острова для спасения барона Толля и астронома Зееберга. Провел с ним бок о бок не один месяц. И даже обязан ему жизнью: Колчак неумело пытался перепрыгнуть через ледовую трещину и попал в воду. Утопающего спас Бегичев. Спас, едва не погибнув сам. Вернувшись домой, он рассказывал об этом друзьям…

Имя Колчака в начале века звучало совсем не так, как в двадцатые годы. Но — запомнилось. И всплыло заново, когда Бегичев загадочно сгинул. Всплыло в уродливом, искаженном, деформированном виде. В таком, который был «удобен» для данного случая, который более подходил к интригующей версии, придавал ей «актуальную» и поистине зловещую окраску.

Поучительный урок для любителей слухов!..

Так о чем же вы сейчас прочитали? О крахе одной легенды? О темном слушке, который доставил современникам и потомкам немало хлопот? О последней странице жизни человека высокой и трудной судьбы?

Нет, не только. Еще и о том, как реально претворяются в жизнь благородные принципы нашей морали. О том, что честь человека, его доброе имя воистину являются драгоценным общественным капиталом — для их защиты не жалко ни времени, ни денег, ни сил.

Конечно, тех, кто десятилетия шел по следам полярной трагедии, кто бережно собирал свидетельства героической биографии крупного человека, кто восстанавливал день за днем и час за часом его мучительный и мужественный конец, прежде всего интересовала историческая, научная истина. Потребность в истине беспредельна, ради ее утверждения добросовестные и смелые люди всегда шли на риск, преодолевали препятствия, встававшие на их пути, посвящали этому целиком всю свою жизнь.

На сей раз поиск исторической истины был неразрывно связан с добрым именем рядового, незаметного человека, волею обстоятельств оказавшегося причастным к судьбе личности замечательной. Эта задача придавала сухому научному исследованию совершенно особый гуманистический характер и даже, если хотите, возвышенную цель. Итогом поиска должно было стать — и стало! — не только уточнение каких-то подробностей истории науки, которые заняли бы свое место в специальных трудах географов, но и спасение чести (или, напротив, ее низвержение) доживавшего свой век человека, доброе имя его наследников. Сегодняшних и грядущих.

Ради этого старались, используя все свое мастерство, мобилизуя все достижения современной науки, проявляя талант и упорство, высочайшую добросовестность и личное мужество, писатели и журналисты, летчики и юристы, рыбаки и старатели, химики и врачи…

С неправдой не может смириться совесть. С туманом, ее питающим, — стало быть, тоже. Они разогнали туман, стерли белые пятна, добились победы истины и этим исполнили свой человеческий, профессиональный и (не будем бояться высоких слов, когда есть для них основания) исторический долг.

…А Бегичев был похоронен в третий раз, теперь уже окончательно. Со всеми почестями, которые заслуживал.

На Диксоне наконец-то был воздвигнут ему достойный памятник — суровый и скромный монумент из гранита. Совсем неподалеку от гранитной плиты в честь отважного норвежца Пауля Тессема, по следам которого шесть десятилетий назад отважно шел его русский собрат.

Останки Бегичева были доставлены с мыса Входного и замурованы в постамент памятника. Суда из множества стран, заходящие в порт, приветствуют боцмана торжественными гудками. Не гранитного — живого.

Легенда останется, но не о загадочной смерти, а о героической жизни, заслужившей долгую и благодарную память потомков.

1984