ИЗ АДА В РАЙ

Многие историки и биографы Сталина, отмечая многочисленные проявления его антисемитизма, пытались понять их истоки и терялись в догадках: никаких видимых причин для того, чтобы это обнажилось уже в двадцатые годы, казалось бы, не было. Наиболее тщательные розыски проделал в последнее время биограф Сталина – Эдвард Радзинский. Ему показалось, что корни сталинского антисемитизма надо искать еще в его детстве, в семейном воспитании и окружении, которое на него влияло. Между тем Грузия никогда не знала антисемитизма, а быт и образ жизни грузинских евреев ничем не отличались от быта и образа жизни этнических грузин. Однако же Радзинский полагает, что отец Сталина – «пьяный неудачник» и полунищий Бесо Джугашвили – ненавидел евреев за то, что те, напротив, все как один были процветающими и состоятельными ремесленниками, и он, преисполненный зависти, «с раннего детства своего сына Иосифа, преподал ему начатки злобы к этому народу»[1].

Между тем отец Сталина уехал из Гори, где жила семья, в Тбилиси, когда Иосиф (Coco) был еще совсем маленьким. Изредка наезжая в Гори, он бил сына смертным боем, так что «преподать» ему мог только опыт издевательств над слабыми. Вряд ли вообще этот отец мог воспитывать этого сына в традиционном смысле слова, а если и воспитывал, то его «воспитание» могло вызвать у юного Сталина лишь отвращение. Точно также весьма сомнительно, чтобы мать внушила ребенку ненависть к богатым евреям, у которых она работала приходящей прислугой[2]. Это не более чем слухи – в Грузии, особенно в XIX веке, не считалось приличным подчеркивать национальную принадлежность кого бы то ни было, тем более перед ребенком, которому не исполнилось и семи лет.

Принятое всеми историками – и российскими, и зарубежными – объяснение истоков сталинского антисемитизма представляется более обоснованным и правдоподобным. С самого начала его нелегальной партийной работы, даже в ссылке, Сталину пришлось оказаться в обществе гораздо более образованных, чем он, более эрудированных, более знающих, естественней и прочнее внедрившихся в партийную среду товарищей еврейского происхождения. И Яков Свердлов, и Лев Каменев (Розенфельд), и Филипп (Шая) Голощекин были грамотнее недоучившегося семинариста. А Каменев просто неизмеримо выше. Они относились к нему покровительственно отнюдь не из-за надменности и чувства превосходства, а вполне искренне и с несомненной симпатией. Но нет ничего страшнее для уязвленного самолюбия кавказца, страдающего комплексом неполноценности, да к тому же еще с физическими недостатками (левая рука короче правой, притом лишена свободы движения, два пальца на ноге срослись, лицо обезображено следами перенесенной и плохо излеченной оспы), – нет ничего страшнее для человека этого типа, чем покровительственная снисходительность, готовность помочь и, что хуже всего, реально оказанная помощь (продуктами, одеждой, приютом, деньгами, редактурой вымученных «сочинений»)…

С самого начала борьбы за власть главными соперниками Сталина были евреи: Лев Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Евреями же были и ближайшие к этим трем партийные и военные деятели, составлявшие их опору: Михаил Лашевич, Эфраим Склянский и другие, но прежде всего Григорий Сокольников (Бриллиант), бывший адвокат, едва ли не самый блестящий после Троцкого, большевистский вождь, член ЦК, а одно время и кандидат в члены политбюро. Это он подписал печально знаменитый Брестский мир. С равным блеском он командовал армиями и осуществлял денежную реформу. Сталин люто его ненавидел, и неспроста: именно Сокольников в 1926 году с трибуны партийного съезда будет требовать снятия Сталина с поста генерального секретаря. К тому же Зиновьев и Каменев были самыми близкими людьми – в личном плане – к Ленину и Крупской, а Троцкого Ленин считал самым талантливым и перспективным руководящим деятелем, рассчитывая на его помощь в наиболее острых конфликтных ситуациях, которые возникали на кремлевских верхах. Эта ситуация сама по себе была взрывоопасной, и антисемитизм Сталина до поры до времени не проявлялся внешне лишь потому, что абсолютной властью он еще не обладал, а открытый антисемитизм (не завуалированный хотя бы видимостью шутки) был тогда совершенно не в чести в партийных кругах.

Уйдя с поста наркома но делам национальностей и с других правительственных постов, Сталин оказался генеральным секретарем ЦК партии – пост этот тогда никому еще не казался ключевым. Но Сталин метил только на «ключ», и ни на что больше. Для этого ему было нужно стопроцентно надежное «техническое обеспечение», то есть абсолютно преданный и энергичный аппарат, легко ориентирующийся в партийных интригах и склоках и успешно исполняющий предначертания своего вождя. Выбор, видимо, был не слишком велик, если ближайшими к Сталину сотрудниками – его помощниками, по официальной терминологии, – оказались опять-таки четыре еврея: Григорий Каннер, Лев Мехлис, Арон Герценберг и Илья Трайнин, а начальником личной охраны (пост, как все понимают, важнейший) пятый еврей – Карл Паукер. Каннера, Паукера и Герценберга за беспредельно верную службу он впоследствии уничтожит, бездарному и безграмотному, но зато сверхсервильному Мехлису простит все прегрешения (из-за его невежества в декабре 1941 года, в Крыму, куда он был послан Сталиным с неограниченными полномочиями, погибнут десятки тысяч солдат) и оставит его на высоких постах в доказательство отсутствия государственного антисемитизма, а самоучку Трайнина, вообще не имевшего никакого диплома, в 1939 году ни много ни мало возведет в академики, чтобы тот прославлял великого и мудрого Сталина в своих «научных» трудах…

Если не считать вроде бы невинных антисемитских шуточек, которые в узком кругу отпускал Сталин (о них, в частности, рассказывает в позднейшей редакции своих мемуаров сбежавший на Запад еще в двадцатые годы секретарь генсека Борис Бажанов[3]), никаких видимых проявлений сталинского антисемитизма в ту пору никем не замечено. Революционный романтизм-интернационализм еще не был изжит, в различных структурах советской власти процент евреев был еще велик, а число русских, которым антисемитизм был органически чужд, в тех же кругах было огромно. Это вовсе не означает, что антисемитизм вообще не проявлялся вовне в партийно-советских кругах. Иначе М. Горький, обращаясь к Ленину в защиту своего издателя и друга Зиновия Гржебина, не написал бы: «Гржебина травят как собаку или – что еще хуже – как еврея»[4]. Травили Гржебина как еврея не какие-нибудь темные, малограмотные лавочники, а официальные представители советской власти.

Они-то и не давали антисемитизму заглохнуть: при новой власти он стал куда более мощным и всеохватным, чем был при власти свергнутой. Для его проявления не требовались обязательно публичные заявления – вполне достаточно было «просто» распространения слухов. Исследовавший этот вопрос М. Агурский установил, что в борьбе с оппозицией Сталин недвусмысленно разыгрывал еврейскую карту, старательно навязывая так называемой «партийной массе», то есть рядовым партийцам, нужную ему интерпретацию занятой им позиции в противостоянии с Троцким, Зиновьевым и Каменевым: необходимо-де исправить допущенную Лениным ошибку – устранить непропорционально большое представительство евреев в верхушке власти. Это как бы оправдывало ту последовательность, с которой Сталин вытеснял из «верхов» троцкистов и зиновьевцев, и в свою очередь провоцировало проявление юдофобства на более низких уровнях[5].

Информационный отдел ОГПУ тщательно собирал данные об антисемитских настроениях и посылал их генеральному секретарю ЦК Сталину. Уж не по его ли заказу все это делалось? Даже если это предположение верно, то прямых доказательств мы, скорее всего, никогда не найдем: Сталин не любил без надобности оставлять какие-либо письменные следы, предпочитая давать указания устно, зачастую даже просто намеками.

Сразу после смерти Ленина, когда Троцкий, поверив телеграмме Сталина с указанием ложной даты похорон, неразумно остался лечиться на Кавказе, Сталин начал атаку на своего главного конкурента, и, конечно, он не мог при том не использовать «еврейскую карту». Ему пришлась поэтому очень кстати так называемая «спецполитсводка», составленная Лубянкой в первой декаде февраля 1924 года: «В связи со смертью Ленина среди населения распускаются слухи (ясное дело, их намеренно распускали! – А. В.), что Ленин не умер, что его отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки, что ‹…› вместо Ленина будет Троцкий, и тогда ‹…› евреи возьмут в руки власть и окончательно задушат русский народ»[6].

И все же, какие бы сводки ни составляла Лубянка, окончательная победа советской власти притушила открытые антисемитские проявления – хотя бы уже потому, что значительная часть населения собственно России, Украины и Белоруссии, где антисемитизм имел глубокие и давние корни, практически ассоциировало эту власть с властью евреев, а практической возможности выступать против власти уже не было. Но сам антисемитизм, разумеется, никуда не делся, и его существование секретом ни для кого не являлось. Для кремлевских руководителей – в том числе. И даже – прежде всего[7]. Притом он дал о себе знать и в столице, и в крупных российских городах, где ранее для него не имелось почвы из-за незначительной доли евреев среди проживающих в них. Массовый приток евреев в города, куда им ранее был доступ закрыт, не мог не породить в определенных кругах антисемитские настроения. Израильский историк (эмигрант из СССР) Михаил Агурский исследовал этот феномен по материалам официальной советской статистики. Если в 1920 году в Москве проживало 28 тысяч евреев (2,2 процента всего населения столицы), то в 1923-м их доля составляла уже 5,5 процента, а в 1926-м – 6,5 процента. В Москву к этому времени приехало около 100 тысяч евреев, в начале тридцатых годов их число приближалось к 250 тысячам (рост в 9 раз), тогда как все население Москвы в целом за 15 лет выросло лишь в два раза[8].

Советская власть действительно сняла с евреев все прежние ограничения и установила полную свободу выбора места жительства, но она (то есть ее высшие руководители) совершенно не брала в расчет неизбежные последствия этих новаций в контексте неприятия самой новой власти огромным числом людей, для которых «большевики» и «евреи» по-прежнему оставались синонимами.

Впрочем, может быть, это категорическое утверждение и не совсем верно: «советская власть» в ту пору еще не была чем-то единым и цельным – некоей жесткой вертикалью, где все решения принимаются только на самом верху. Некоторых ее деятелей нестихающая эскалация антисемитизма весьма беспокоила.

В 1926 году ОГПУ регулярно информировал «верха» об антисемитских проявлениях в городе и в деревне, причем, судя по всему, это делалось по указанию ЦК, а значит, как минимум, с согласия Сталина. Распространенность антисемитизма в среде интеллигенции волновала его не столько потому, что этот социальный слой был очень влиятелен, а скорее потому, что он впрямую связывал свое отношение к еврейскому вопросу со своим отношением к советской власти. Сообщая о глубоком проникновении антисемитизма в литературные круги, спецслужбы отмечали, что, по мнению этих кругов, «государственная власть в России находится только в руках евреев»[9]. Особо отмечалось, что «особенно силен антисемитизм в театральной среде. Пожалуй, ни в какой другой сфере интеллигенции нельзя встретить того, что на каждом шагу приходится видеть в театральном мире. ‹…› Нередко антисемитизм у артистов переходит всяческие границы»[10].

Вряд ли Сталина очень пугала эта информация. Ведь советская власть, неприятие которой было характерно для антисемитов, сопрягалась в их сознании с Троцким и другими заклятыми врагами Сталина. Хотя бы только поэтому он, делая вид, что антисемитизм опасен для власти, не мог в душе не разделять чувства тех, кого вроде бы осуждал. Но многие другие члены руководящей верхушки все еще исходили из старых большевистских лозунгов – бурный всплеск антисемитизма не мог их не пугать.

Это видно, например, хотя бы по такому факту. В 1926 году ЦК комсомола заказал Информационному отделу Лубянки[11] подготовить материал о распространимости антисемитизма по доносам секретных осведомителей. Полученные данные настолько ошеломили комсомольских вожаков, что, приняв постановление «О борьбе с антисемитизмом», Бюро ЦК ВЛКСМ засекретило и полученный документ, и само постановление, наложив на них такую резолюцию: «Хранить строго секретно, перепечатка и разглашение воспрещаются»[12]. Каким образом должно было исполняться постановление, с которым никто был не вправе ознакомиться, – этот вопрос, видимо, не обсуждался. Да и что за «борьбу» предлагали комсомольские товарищи? Все те же пропагандистские брошюры, лекции, проработочные собрания, исключение злостных антисемитов из комсомола…

Особое внимание комсомольских верхов к этой проблеме в немалой степени объясняется персональным составом этого руководства. Создателями и первыми руководителями комсомола были Лазарь Шацкин, Оскар Рыбкин, Ефим Цейтлин, Владимир Фейгин, Евсей Файвилович и другие, что предопределило особо стойкую любовь Сталина к этой организации. Не случайно все до одного создатели комсомола и его первые руководители были впоследствии репрессированы.

Поток писем в ЦК с мест о нараставшей лавине антисемитизма увеличивался не с каждым месяцем, а с каждым днем. Архивы бесстрастно сохранили эти письма, но тщетно искать в тех же архивах ответы на них встревоженным авторам, а тем паче куда более важные ответы – делами.

Для того чтобы зримо представить себе тогдашнюю общественную ситуацию, есть смысл привести хотя бы два письма из огромной кремлевской почты на эту тему.

Первое – от 20 августа 1926 года, из Москвы – адресовано «в ЦК ВКП(б) товарищу Сталину и другим товарищам».

«То, что мы последнее время наблюдаем во многих вопросах, в особенности в национальном вопросе, заставляет члена партии сильно страдать, и напрашивается некоторый вопрос, на который наша партия должна дать нам ответ. Дело в том, что за последнее время, как при проклятом царизме, мы всегда стали слышать слово жид по городу. На рынке, в очередях, на биржах труда и даже в отделениях у врачей. Какие-то темные личности заводят разговоры про жидов и злостно агитируют. Недавно на Тишинском рынке кричали «бей жидов», но это еще ничего, наши партийные сейчас стали ругаться «жидом». На место того, чтобы сказать «иди к чорту», они говорят «иди к жиду». Еще они говорят, что сейчас выбрасывают всех жидов из Политбюро, из ЦК ВКП(б) и что скоро их вышлют и сделают так, чтобы в партии не было жидов. У нас на фабрике «Красная Роза»[13] и в других местах очень много об этом разговоров. Партия наша молчит, не борется с этим. Мы должны услышать твое слово, ЦК партии. Работница М. Петрова»[14].

Скорее всего, «Петрова» – это псевдоним, ибо обратного адреса на письме нет. Страх, как видим, сковывал уста уже и тогда… Сталин мог с полным удовлетворением потирать руки: цель достигнута! Его расправу с политическими соперниками «партийная масса» (то есть необразованные и малообразованные, зараженные предрассудками люди) восприняла как вытеснение евреев из большой политики и поэтому поддержала, не вдаваясь в детали и не разбираясь в том, что за этой ширмой скрывается.

Второе письмо – из провинции, от 21 февраля 1927 года – не менее показательно. Оно адресовано лично Сталину, и только ему – без всяких «других товарищей».

«Здравствуйте, многоуважаемый Иосиф Виссарионович! С настоящим письмом я хочу узнать Ваше мнение как наилучшего знатока национального вопроса об антисемитизме, господствующем у нас, в городе Вышний Волочек, уж не говоря о беспартийной молодежи, но и подчас среди комсомольцев, выливающемся в форме различных упреков: дескать, евреи наводнили весь высший государственный аппарат, занимаются исключительно торговлей, спекуляцией, всюду и везде строят себе карьеру, не заботясь о русских, а я, будучи молодым комсомольцем, не в состоянии опровергнуть все эти нападки на евреев. ‹…›

Иосиф Виссарионович! Вы находитесь в Москве, Вам хорошо известны партийные работники евреи, и Вы мне, пожалуйста, напишите, есть ли среди них карьеристы, которым чужды интересы трудящихся масс. Я все-таки глубоко убежден, что т.т. Зиновьев, Троцкий и другие далеко не враги Советской республики, и неужели их подвергли суровой критике, потому что они евреи? Разве такое может быть в нашей коммунистической партии? Это наверно клевета настоящих врагов Советской власти и тех, кто просто чего-то недомысливает.

Все то, что я слышу из уст моих товарищей по школе, заставляет меня задуматься и обратиться к Вам за своего рода справкой. Урвите из своего бюджета времени 10 минут и ответьте мне, за что я Вам буду искренне благодарен. С нетерпением жду Вашего ответа. Наум Цорнас»[15].

Ждал он, конечно, напрасно: на такие письма товарищ Сталин не отвечал. И даже их не читал. Их читали в другой канцелярии, брали на заметку и делали необходимые выводы. «Справку» Науму Цорнесу прислал не Сталин: в виде ордера на арест ее принесли прямо на дом ничего не забывавшие, зорко глядевшие товарищи-чекисты.

Советская жизнь, как и советская политика – внутренняя и внешняя, – всегда были полны парадоксов, поэтому все, о чем сейчас будет сказано, не должно вызывать никакого удивления. На этот раз парадокс состоит в том, что именно в двадцатые годы, когда Сталиным и его окружением так нагло провоцировалась волна антисемитизма и когда под ее прикрытием он без особого труда избавился от своих «еврейских» конкурентов (кавычки поставлены потому, что этническая принадлежность конкурентов не имела никакого отношения к их политической позиции), – именно тогда, и, пожалуй, только тогда, евреи в Советском Союзе чувствовали себя защищенными от произвола и даже в каком-то смысле ощущали себя общностью, которой покровительствует власть.

В это время получают государственную поддержку российские сионистские организации, а когда низовые и средние звенья Лубянки начинают их преследовать (закрывать их школы, клубы, библиотеки) за призыв к эмиграции в Палестину и к вытеснению языка идиш – «исконно еврейским» ивритом, сам шеф Лубянки Феликc Дзержинский выступает в защиту сионизма.

15 марта 1924 года он писал своему заместителю Менжинскому: «Не пойму, зачем нам преследовать сионистов? ‹..,› их программа нам не опасна, а полезна. Мы им не должны мешать»[16]. Видимо, на местах преследования все-таки продолжаллись – гонимые обращались в Москву, прямо к Дзержинскому, и находили поддержку: «Преследование сионистов, – заявлял он, – это политическая ошибка. Такая тактика неправильна. Надо этот вопрос изучить и поставить в Политбюро (так, разумеется, и не поставили. – А. В.)»[17].

Сталину было не до сионистов, не до Бунда, который боролся с сионистами, ибо отстаивал идею национально-культурной еврейской автономии вместо эмиграции, наконец, и не до Еврейской секции ЦК, которая боролась и с теми, и с другими, считая себя единственным выразителем чаяний «трудящихся-евреев». Главный специалист по национальному вопросу в течение всех двадцатых годов ни разу не высказался на еврейскую тему публично – он умел выжидать, – но искусно направлял кремлевскую политику таким образом, чтобы проблема сохранила всю свою остроту. Поскольку же официально интернационализм и национальное равенство по-прежнему относились к основным лозунгам большевизма, евреи в своем большинстве чувствовали себя защищенными ими.

Лозунги подкреплялись делами. Еще при Ленине политбюро приняло постановление, разрешавшее образовать «Еврейский общественный комитет помощи пострадавшим от войн, погромов и стихийных массовых действий» (так стыдливо именовалось поголовное уничтожение евреев в городах и местечках, главным образом, Украины и Белоруссии – резня, которую устраивали «на равных» сражавшиеся друг с другом красноармейцы, петлюровцы, махновцы). Было разрешено создать и региональные отделения комитета «с условием обеспечить в них большинство за коммунистами»[18]. Это был прообраз будущего Еврейского Антифашистского Комитета, созданного во время войны, который, не будучи в состоянии предвидеть последствия, надеялся стать своеобразным комиссариатом по еврейским делам – защитником еврейских интересов. Сталин голосовал вместе со всеми за создание того, первого советского, комитета такого рода[19] – поступить в ту пору иначе он, естественно, не мог.

Тот комитет создал, в свою очередь, Еврейское телеграфное агентство, которое информировало о положении евреев и их жизни в стране Советов международную общественность. Следуя правде и преисполненное самых добрых чувств к породившей его советской власти, агентство сообщало и об антисемитских проявлениях, и о том, как органы власти непримиримо относятся к этому. Такая правда власть не устраивала – корреспонденции агентства вызвали гнев Лубянки. Его быстро закрыли[20].

Формальным поводом послужила переданная агентством информация о том, что в административном порядке была произведена массовая высылка из Москвы «социально-паразитического элемента» – среди высланных было очень много евреев[21]. Хотя специальной антисемитской направленности в данной акции не было, характерно другое: Лубянка испугалась, что ее в этом заподозрят. По известной пословице: на воре шапка горит…

Как ни странно, особым рвением в борьбе с любым проявлением интереса к национальным еврейским проблемам в сфере образования и культуры отличалась Еврейская секция ЦК ВКП(б) – М. Горький, болезненно относившийся к малейшему ущемлению еврейских прав и еврейского национального чувства, реагировал на это вполне недвусмысленно: «Эти сволочи способствуют антисемитизму»[22]

Вся эта возня происходила за кулисами, при закрытых дверях, о ней знали лишь те, кто в ней сам принимал участие, и немногие посвященные. Внешне же еврейская культурная жизнь забила ключом, а этнические евреи отнюдь не скрывали своего происхождения: власти всячески подчеркивали, что, будучи гонимыми при прежнем режиме, евреи обрели теперь полное равноправие и защиту от любых посягательств. Но при этом власти поддерживали лишь такую еврейскую культуру, которая, будучи национальной по форме, непременно несла бы в себе социалистическое содержание.

Московская еврейская студия «Габима», пытавшаяся опереться на библейский эпос и древние религиозные мотивы, то есть обратиться к глубинным корням еврейской истории, не устраивала коммунистический Кремль. Ее не спасла и страстная защита М. Горького. Обвиненная во внутринациональной замкнутости и мистицизме, «Габима» была вынуждена эмигрировать и, после долгих скитаний по Европе и Америке, найти наконец свое место в Израиле. Зато еврейский советский театр на языке идиш, считавшийся тогда языком «живым» и «народным», в отличие от «мертвого» иврита, получил мощную государственную поддержку и стал очагом зарождающейся еврейской национальной культуры «нового типа». Он был создан при активном содействии советского наркома просвещения Анатолия Луначарского сначала как Еврейский камерный театр, затем как Государственный Еврейский театр во главе с Абрамом Грановским (Азархом).

После того как в конце двадцатых годов, оказавшись на гастролях за границей, Грановский стал невозвращенцем, театр возглавил Соломон Михоэлс (Вовси). Поступок Грановского нисколько не повлиял на отношение Кремля к самому театру, пользовавшемуся тогда самой высокой поддержкой. Вокруг театра сразу же объединились прежде всего блистательные художники Марк Шагал, Натан Альтман, Роберт Фальк, Исаак Рабинович, Давид Штеренберг, Александр Тышлер, композиторы Александр Крейн и Лев Пульвер. Специально для театра работали драматурги Арон Кушниров, Иехезкиль Добрушин, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Исаак Нусинов, Самуил Галкин, талант которых не имел бы возможности получить развитие, если бы не существовал театр, охотно воплощавший на сцене то, что они создавали. Рядом с Михоэлсом выросла плеяда очень одаренных еврейских артистов, среди которых звездой первой величины блистал непревзойденный, изумительный Вениамин Зускнн. Еврейский театр, для которого власти предоставили великолепное здание в центре Москвы, на протяжении многих лет был одним из самых посещаемых театров советской столицы: на его спектакли с большим трудом можно было достать билеты, особенно на общепризнанный шедевр – шекспировский «Король Лир», – поставленный Михоэлсом, где он сам сыграл главную роль.

Еврейские театры или студии, находившиеся на полном государственном обеспечении, были созданы и в других городах страны (самый профессиональный из них работал в Киеве) – там, где имелось достаточное количество потенциальных зрителей, лучше или хуже владевших идиш. Впрочем, значительную часть публики составляли русские зрители, языком не владевшие и обходившиеся без перевода. Это был поистине нескончаемый праздник искусства, который не только в двадцатые, но, по сути, и в тридцатые годы не был омрачен ядом антисемитизма. Наряду с большим числом еврейских школ, клубов, эстрадных групп и отдельных исполнителей (певцов, музыкантов, чтецов) эти процветавшие коллективы свидетельствовали о том, что евреи на самом деле, а не декларативно, влились на равных в большую семью народов, населявших Советский Союз, и что они могут беспрепятственно развивать свою культуру.

Кроме собственно своей, национальной, культуры, мощное еврейское присутствие ощутила и культура русская, как и украинская и белорусская, где очень заметное место заняли таланты из замкнутой еще в недавнем прошлом еврейской среды. Прежде всего заявила о себе большая группа писателей, выходцев из традиционно еврейской Одессы, которые переселились в Москву: «яркие, насмешливые, несдержанные и романтичные южане», как называл их Илья Эренбург. Они думали, говорили и писали по-русски, они принадлежали русской литературе, но в их творчестве явственно зазвучала неповторимая еврейская интонация и развивались сюжеты из еврейской жизни. Точно так же русский писатель (стопроцентно этнически русский!), написавший роман из французской жизни (исторический, скажем), остается русским писателем, а отнюдь не французским.

Имя Исаака Бабеля стремительно вошло в литературу – он стал одним из самых популярных писателей своего времени. Его коллеги и земляки публиковались главным образом под псевдонимами, но происхождение свое не скрывали, да и не могли скрыть, поскольку еврейская нота «выпирала» из каждой написанной ими строки: Эдуард Багрицкий (Дзюбин), Михаил Светлов (Шейнкман), Илья Ильф (Файнзильберг), Вера Инбер (Шпенцер)… Наряду с ними вошла в русскую литературу большая группа писателей еврейского происхождения из других регионов страны, что еще совсем недавно нельзя было себе даже представить: Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман, Самуил Маршак, Илья Сельвинский, Лев Кассиль, Владимир Лидин (Гомберг), Вениамин Каверин (Зильбер), Семен Кирсанов, Евгений Шварц, Иосиф Уткин, Рувим Фраерман, Агния Барто, Лев Никулин (Ольконицкий) Михаил Голодный (Эпштейн) и множество других, очень в то время популярных. Их изучали в школах, их стихи заучивали наизусть, о них писали газеты, их издавали огромными тиражами, они были обласканы и осыпаны орденами.

Даже те писатели еврейского происхождения, которые вскоре обретут мировую славу и которые вместо орденов получали от советской власти главным образом «синяки и шишки», как, например, Осип Мандельштам и Борис Пастернак, – даже они, подвергаясь критике и преследованиям, никогда не имели основания полагать, что их преследуют за этнические корни: гонения на великороссов – Анну Ахматову и Михаила Зощенко, Андрея Платонова, Михаила Булгакова или Николая Заболоцкого ничем не отличались по сути от гонений на их еврейских собратьев.

Одним из самых «кассовых» фильмов стал созданный в 1925 году Бабелем и Михоэлсом фильм «Еврейское счастье» по мотивам рассказов классика литературы на идиш Шолом-Алейхема. Свои первые фильмы только еще нарождавшейся советской кинематографии начали ставить те, кто вскоре станет основным ядром режиссуры и без кого эта кинематография просто не могла бы существовать – почти все они были еврейского происхождения: Дзига Вертов (Кауфман), Абрам Роом, Григорий Козинцев, Леонид Трауберг, Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, Григорий Рошаль, Александр Зархи, Юлий Райзман, Марк Донской… Вскоре к ним присоединятся Михаил Ромм, Сергей Юткевич и другие режиссеры того же происхождения, которые в двадцатые годы еще проходили школу мастерства у признанных профессионалов: никто не мешал им получить желанное образование, никто не препятствовал развернуться таланту.

Такое количество исключительно даровитых людей, притом не только на поприще литературы, кино, в театре, изобразительном искусстве, а тем паче в науке, не могло, разумеется, появиться совершенно спонтанно, вдруг, из ничего… Ясное дело, такие дарования всегда были в еврейской среде, но ранее не имели возможности проявиться. Как бы внезапное и притом «непропорциональное» (по отношению к общей доле евреев в населении страны) их появление в мире русской культуры, техники, точных и естественных наук только озлобленные и завистливые невежды могли трактовать как некий «еврейский заговор» против славянства. Взаимопроникновение и взаимообогащение этносов и культур – процесс закономерный и повсеместный. Но в традиционно антисемитской среде, провоцируемой к тому же политическими подстрекателями, которые греют руки на укоренившихся предрассудках, открывшаяся для евреев свобода самовыражения таила в себе не только грандиозные перспективы для развития личности, но и была бомбой с детонатором замедленного действия.

Сталин безмолвствовал. Он выжидал. Евреи пользовались всеми «благами революции»: время для гонений еще не настало.

Традиционные упреки, адресованные русскому еврейству и в двадцатые, и в последующие годы, состояли в том, что евреи горазды в «непыльной», престижной и хорошо оплачиваемой работе, но чураются физического труда, особенно труда сельскохозяйственного. Это обвинение было попросту абсурдным уже потому, что по царским законам даже в черте оседлости евреям запрещалось покупать землю и вести на ней свое хозяйство, отчего в подавляющем большинстве они и подвизались, притом зачастую весьма искусно, в личных ремеслах.

Советская власть устранила и эту дискриминацию. Уже в начале двадцатых годов были проведены активные мероприятия для того, чтобы наделить евреев землей, привязать их к ней и дать возможность проявиться в качестве преуспевающих крестьян, каковыми русские евреи никогда не были – отнюдь не по своей вине. Бундовцы стремились к этому для того, чтобы евреи в городках и местечках слились с основной массой аборигенов и сняли с себя несправедливое обвинение, будто они изначально лентяи и белоручки. Сионисты старались обогатить еврейское население навыками крестьянского труда, чтобы они смогли их использовать позже, переселившись в Палестину. Коммунисты были догматиками, но и прагматиками, они тоже, как и их идеологические противники, выступали за наделение евреев землей, но исходили при этом из других предпосылок: ущемленные и преследуемые свергнутым режимом должны получить все то, чего они были лишены при царизме, и вполне добровольно использовать открывшиеся перед ними возможности.

О так называемой «коренизации» еврейского населения речь зашла уже на XII съезде РКП(б) в 1923 году – еще при жизни Ленина, но без его участия. Сначала родилась идея создать еврейскую автономию в степной (северной) части Крыма с ее плодородными землями (и даже о создании еврейской республики от Бессарабии до Абхазии, с поглощением и Крыма – этот безумный проект предложил один из деятелей «евросекции» ЦК – Брагин). Автором «крымского варианта» был видный экономист и философ, большевистский функционер Юрий Ларин (Михаил Лурье). По его замыслу туда следовало переселить 280 тысяч евреев. Ровно через месяц после смерти Ленина, 20 февраля 1924 года, было опубликовано сообщение об одобрении этого проекта Троцким, Каменевым и Бухариным – имени главного специалиста по национальному вопросу Сталина среди одобривших проект не оказалось. Но его позицию озвучил тогдашний нарком земледелия Александр Смирнов: создание такой автономии, настаивал он, лишь вызовет межнациональные трения! С чего это вдруг перспектива межнациональных трений волнует наркома земледелия – такой вопрос никто не ставил. Видимо, потому, что всем было известно: под этим «псевдонимом» выступает на сей раз товарищ Сталин. Проект был провален[23].

Если точнее, провалена была идея автономии, но не планы землеустроить еврейское население, которому было выделено 342 тысячи гектаров в степном Крыму и 175 тысяч гектаров на Украине. Целые районы с компактным еврейским населением получили «революционные» наименования: Фрейдорфский («дорф» на идиш – «деревня»), Калининдорфский и, само собой разумеется, Сталиндорфский – без имени самого большого друга трудящихся евреев обойтись было никак невозможно. Созданные в 1924 году КОМЗЕТ (Комитет по земельному устройству трудящихся евреев) и ОЗЕТ (Общество землеустроения трудящихся евреев) добыли для переселенцев большие деньги у американского «Агроджойнта». За 12 лет (более поздних сведений не имеется) в Крыму и на юге Украины, где разместились 5 еврейских национальных районов, было создано 113 школ на идиш и 213 колхозов, которые, процветая даже не в самые лучшие годы, обеспечили своих членов и жителей соседних районов изобилием продуктов питания и тем самым спасли от голода, поразившего Украину в начале тридцатых.

Под влиянием пропагандистского, лозунгового пафоса о еврейском национальном возрождении и отеческой заботе отца всех народов – Иосифа Сталина (такая пропаганда усиленно велась прежде всего в странах с наибольшим количеством еврейской диаспоры) сотни, а может быть, и тысячи (точной статистики не существует) дореволюционных эмигрантов, не имевших личного опыта общения с большевиками, вернулись на родину[24].

Почти все они вскоре погибли в мясорубке Большого Террора.

Двадцатые годы (и начало тридцатых), при всей их противоречивости, при всем их драматизме, однозначно вошли в историю как золотые годы русского еврейства. Подтверждением этому служит и тот факт, что ни в один другой период российской истории евреи не находились под столь ярко выраженной юридической защитой. Газеты регулярно помещали информацию об антисемитских проявлениях, сопровождая ее указанием на возбужденные уголовные дела, а то и на проведенные судебные процессы, закончившиеся обвинительным приговором[25].

Хотя в Уголовном кодексе, принятом в 1922 году, не было специального указания на проявление антисемитизма как на самостоятельный состав преступления, но зато была статья, предусматривавшая уголовную ответственность за «возбуждение национальной вражды». Она и использовалась для судебной борьбы с антисемитами.

«Певец революции» Владимир Маяковский, выполняя социальный заказ, написал стихотворение «Жид», которое беспрерывно читалось на массовых митингах и собраниях: «…кто, по дубовой своей темноте, / не видя ни зги впереди, / «жидом» и сегодня бранится, / на тех прикрикнем и предупредим». Здесь самое главное, конечно, – словечко «прикрикнем»: оно отражало принципы официальной политики по отношению к антисемитизму.

В конце двадцатых началось наступление на бывшую Петербургскую академию наук, к тому времени уже переименованную в Академию наук СССР, – «бастион реакции», как ее окрестили в советских верхах. Готовились аресты даже великих ученых с мировыми именами – Ивана Павлова и Владимира Вернадского. Самое поразительное: им и многим их коллегам вменялись в вину – через запятую – «антисоветизм, антисемитизм и черносотенство». Здесь важна не достоверность обвинений (они просто абсурдны, особенно в двух последних позициях), а сам их факт: антисемитизм рассматривался как угроза советской власти[26].

Если те судебные процессы, о которых шла речь выше, как и обвинения академиков, проходили и делались публично и, значит, были рассчитаны и на какой-то пропагандистский эффект, то засекреченные уголовные дела по случаю антисемитских проявлений отражали не показушную, а подлинную политическую линию если и не всего партийного руководства, то хотя бы какой-то его влиятельной части[27].

Именно под таким углом зрения надо рассматривать ставшие достоянием гласности лишь через шестьдесят лет дела сибирских писателей и поэтов есенинского круга, обвинявшихся главным образом и прежде всего в антисемитизме. Друзья Есенина, талантливые и самобытные поэты Сергей Клычков, Петр Орешин, Алексей Ганин не раз привлекались к уголовной ответственности за публичное проявление антисемитизма в кафе, пивных и других людных местах, где они величали посетителей еврейского происхождения не иначе как «паршивыми жидами». В обвинительном заключении по их делу говорилось, что они «ставили своей задачей широкую антисоветскую агитацию ‹…›, обработку и антисоветское воспитание молодежи и враждебных к советской власти слоев населения ‹…›, выдвигая в качестве конечной политической цели фашизм. ‹…,› Главной опорой в проведении поставленных перед собой задач группа избрала антисемитизм как способ обработки отсталых слоев в антисоветском, контрреволюционном духе».

В конце концов все они были расстреляны, причем обвинения в антисемитизме и в финальном приговоре прописаны достаточно ясно. Судьба сибирских писателей Сергея Маркова, Николая Анова и самого даровитого из них Леонида Мартынова была чуть менее трагичной – они, к счастью, остались живы, хотя их московский собрат, поэт Павел Васильев и ленинградский – поэт Борис Корнилов были расстреляны. Всех их обвиняли в «русском фашизме», мотивируя это стихами и высказываниями антисемитского характера, подлинность которых они сами не отрицали: «Главной опорой для победы русского фашизма эта группа избрала антисемитизм как способ обработки отсталых слоев в антисоветском, контрреволюционном духе», – говорилось в обвинительном заключении[28].

Высокодаровитый поэт Павел Васильев пострадал по крайней мере за действительный, не выдуманный следователями, антисемитизм, отчего доставшийся ему смертный приговор не становится, разумеется, менее бесчеловечным. Его друг, ленинградский поэт Борис Корнилов, несправедливо нес на себе эту печать вообще неизвестно за что – вероятно, всего лишь за близость к некоторым членам «сибирской антисоветской группы», особенно к Васильеву. Даже то обстоятельство, что его второй женой была шестнадцатилетняя Ципа Борнштейн, не спасло поэта от этого обвинения, которое, как видим, в разных городах и регионах страны считалось тогда одним из тягчайших: Борис Корнилов был расстрелян[29]. В двадцатые годы за это посылали разве что в тюрьму, да и то смягчали наказание или совсем миловали, ссылаясь на невежественность предрассудков и на груз царского прошлого. В первой половине тридцатых никакое снисхождение уже не допускалось: «злобный антисемит» – под расстрел…

Вряд ли такое зло с глубоко пущенными корнями, как антисемитизм, можно было искоренить приговорами. Даже самыми жестокими, самыми свирепыми, самыми кровожадными. Скажем с полной определенностью и без всяческих оговорок: никакого прощения власти за это злодейство быть не может. Но все же такая судебная политика (не приговоры, а именно политика) вполне определенно говорила об отношении к нему властей и вселяла в евреев, пусть иллюзорное и – по методам – подлое, чувство защищенности.

«Золотой век» русского еврейства, возводившийся на крови и чреватый трагедией, длился недолго.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Радзинский Э. Сталин. М., 1997. С. 31.

2. Там же. С. 32. Поиски ответа на вопрос о корнях сталинской любви к евреям побуждают разных авторов делать самые невероятные открытия. Некто Г. Климов «докопался» до такой сенсации: «Семья Джугашвили, христианского вероисповедания, происходит от горских евреев Кавказа, обращенных в христианство в начале XIX века. ‹…› Отец Като (матери Сталина) был евреем-старьевщиком в Кутаиси» (см.: Климов Г. Красные проколы. Краснодар, 1992. С. 117). Мысль понятна: Сталин имел зуб на несуществующую нацию за то, что сам к ней принадлежал, но скрывал свое происхождение. О «еврействе» Берии написаны десятки страниц. И сколько еще будет написано!

3. Бажанов Борис. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1991. С. 30.

4. Известия ЦК КПСС. 1991. № 6. С. 155.

5. Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980.

6. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 708. Л 15, 22 и 24.

7. Весьма показательно хранившееся в полном секрете до девяностых годов письмо Ленина членам политбюро от 19 марта 1922 года относительно программы физического уничтожения православного духовенства в изъятия церковных ценностей. Ленин повелел поставить во главе комиссии по осуществлению этой программы не еврея, а «чистокровного великоросса» Михаила Калинина, открытым текстом объясняя необходимость такой замены «национальной принадлежностью» Троцкого, Каменева и других «соискателей».

Странно, что никому не пришло в голову сместить Емельяна Ярославского (Минея Губельмана) с поста председателя Союза воинствующих безбожников, который натравливал миллионы своих хунвейбинов на разгром (кстати, отнюдь не только православных) храмов и молитвенных домов. Эта акция не могла не разжигать антисемитские страсти (см.: Театральная жизнь. 1989. № 20. С. 28).

8. Агурский М. Демографические сдвиги после революции. Иерусалим, 1985. С. 265.

9. ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 374. Оп. 27. Д. 1096. Л. 69.

10. Там же. Л. 71.

11. Лубянка – улица и площадь в Москве, где располагались многократно менявшие свое официальное наименование советские и постсоветские секретные службы. «Лубянка» – традиционное наименование этих служб в исторической литературе.

12. ГА РФ. Ф. 371. Оп. 6. Д. 1096. Л. 98.

13. «Красная Роза» – это германская социал-демократка Роза Люксембург, еврейка по национальности. Ее именем были названы в Советском Союзе сотни, если не тысячи, улиц, площадей, фабрик, школ и т. д., и даже во время самых оголтелых антисемитских кампаний никто их не переименовывал. Травля евреев на фабрике, носившей имя еврейки, – один из привычных парадоксов советской жизни.

14. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 77. Л. 86.

15. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 77. Л. 13.

16. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 326. Л. 2.

17. Там же. Л. 4-5.

18. РГАСПИ. Ф. 445. Оп. 1. Д. 65. Л. 208-209.

19. Там же.

20. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 326. Л. 1.

21. Источник. 1994. №4. С. 114.

22. Минувшее. 1992. № 10. С. 190. Руководителя Еврейской секции ЦК Диманштейна, пламенного борца за ассимиляцию, т. е. за растворение евреев в русском этносе, Сталин казнит в 1937 году.

Яростная защита Горьким евреев побудила современных демократов постсоветского образца поставить кощунственный вопрос: «Не Горький ли и насадил антисемитизм в современной России?» (см.: Октябрь. 1992. № 5).

23. Отечественная история. 1993. № 4. С. 176.

24. Там же. Свою роль, вероятно, сыграло и выступление М. Калинина на Всесоюзном съезде ОЗЕТ в 1926 году, где он страстно поддержал идею землеустройства евреев в южной части Украины и в степном Крыму (см.: Ленинградский еврейский альманах. Л., 1987. Вып. 14. С. 37). См. также книгу Давида Заславского «Евреи в СССР» (М., 1936), где содержится много убедительных фактов об успехах советских евреев-земледельцев.

25. Бейзер Михаэль. Евреи Ленинграда. Иерусалим, 1999. С. 111.

26. Вопросы истории КПСС. 1988. № 11. С. 4. См. также: Минувшее. № 7. 1992. С. 443.

27. Судебное преследование академиков все же последовало и для многих крупнейших ученых закончилось даже смертным приговором уже в тридцатые годы. Среди расстрелянных по этому делу – виднейшие русские филологи Николай Дурново, Григорий Ильинский и другие. Процессы шли при закрытых дверях, тем большее значение приобретает тот факт, что обвинение в антисемитизме осталось, то есть государство продолжало осуждать его не фиктивно, а реально, сколь ни абсурдно и дико такое обвинение применительно к ученым мирового уровня. Настораживает, однако, тот факт, что оно было предъявлено академикам следователями исключительно еврейского происхождения: Лазарем Коганом, Лазарем Альтманом и Генрихом Люшковым. Некоторые авторы не без основания усматривают в весьма специфическом подборе следователей нарочитую, хорошо обдуманную провокацию, продиктованную кремлевским дирижером. Этой зловещей странице советской истории посвящено специальное исследование Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова «Дело славистов» (М., 1994).

28. Все архивные материалы по этим делам – в книге Станислава и Сергея Куняевых «Растерзанные тени» (М., 1995).

29. Из его небольшого поэтического наследия. отличавшегося несомненным и ярким талантом, до сих пор – вот уже 70 лет – жива песня «Нас утро встречает прохладой», музыку которой написал Дмитрий Шостакович. Великий композитор, чье абсолютное отвержение даже самого малого проявления антисемитизма общеизвестно, никогда не стал бы сотрудничать с человеком, чья репутация запятнана именно этим пороком.