ВЕЛИКИЙ ДРУГ ВСЕХ НАРОДОВ

Для фильма «Цирк» была написана и еще одна песня, на долгие годы ставшая неофициальным, но чрезвычайно популярным советским гимном. Называлась она «Песней о Родине» – рефреном были слова, исключительно злободневно, а главное справедливо, звучавшие в дни, когда Большой Террор стал достигать своего пика: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Каждое утро, в шесть часов, она исполнялась по Всесоюзному радио – с нее начинался новый день. Пел ее, любимую Сталиным песню, композитора-еврея Исаака Дунаевского и поэта Василия Лебедева-Кумача, любимый Сталиным певец-еврей Марк Рейзен, а сразу после песни звучал дикторский голос уникального по богатству красок тембра: «С добрым утром, товарищи!» Это был голос любимого сталинского диктора-еврея Юрия Левитана: только ему Сталин будет доверять до самой своей смерти зачитывать по радио свои указы и приказы. Он же – Левитан известит страну и мир о кончине диктатора.

Здесь уместно вспомнить, что тридцатые годы вообще прошли под знаком массовой советской песни. Этот феномен не имеет никакого отношения к собственно искусству, хотя некоторые песни в чисто музыкальном отношении демонстрировали исключительный талант их создателей – это относится прежде всего к тому же Исааку Дунаевскому, композитору мощного дарования и необыкновенной популярности. Советская массовая песня тех лет была явлением прежде всего политической и социальной жизни, создавая музыкальный фон эпохи и служа яркой, праздничной ширмой, за которой лилась кровь миллионов жертв Большого Террора. Ее бравурные звуки, часами лившиеся из радиорепродукторов и слетавшие с киноэкрана, заглушали звук выстрелов, отнимавших жизнь у безвинных людей.

Создателями этого песенного богатства в тридцатые, а не в позднейшие, годы были почти исключительно композиторы-евреи: кроме Дунаевского – братья Дмитрий и Даниил Покрасс, Матвей Блантер, Сигизмунд Кац, Виктор Белый, Юлий Хаит, Константин Листов, Зиновий Компанеец. Да и позже, когда получат широкое признание, всесоюзную, а то и всемирную известность песни «этнически чистых» русских композиторов Соловьева-Седого, которого Солженицын, невесть почему, унизит, посчитав за еврея (т. 2, с. 321), Богословского, Хренникова, Мокроусова, вклад композиторов-евреев в русское песенное искусство все равно останется огромным: к названным выше присоединятся и более молодые Ян Френкель, Марк Фрадкин, Аркадий Островский, Оскар Фельцман, Эдуард Колмановский, Вениамин Баснер, Давид Тухманов, Исаак Шварц, Владимир Шаинский.

Их песни завоюют огромную популярность в русской национальной среде, и никто (за некоторым, как видим, исключением) при этом не вспомнит, к какой этнической группе относятся их создатели. Большинство этих песен живет и сегодня, они воспринимаются сейчас даже острее, чем раньше, с ностальгической теплотой, притом не только старшим, но и более молодым поколением русских людей, способных отличить само произведение от его «социальных заказчиков». Их по-прежнему поют не только с концертных площадок, но и за дружеским и семейным столом, меньше всего интересуясь составом крови тех, кто их сочинил.

Но, по Солженицыну, это «они все (еврейские композиторы-песенники – А. В.) настукали оглушительных советских агиток в оморачивание и оглупление массового сознания, и начиняя головы ложью, и коверкая чувства и вкус» (т. 2, с. 321). Ни малейшей дискриминации композиторы-евреи, естественно, не подвергались – напротив, их творчество всячески поощрялось, ибо оно – это, разумеется, верно – способствовало созданию и укреплению благообразного имиджа режима. Композиторов награждали орденами, им давали почетные звания – можно ли, однако, про это сказать, что они (они – словно сами себя награждали!) «зорко не упускали ступенек советской карьеры»? (т. 2, с. 320)

Тогда же невероятную популярность, директивно раздувавшуюся прессой, получили молодые музыканты, завоевавшие высшие премии на самых престижных международных конкурсах – в Варшаве, Вене, Брюсселе. Разумеется, эта громкая слава была ими вполне заслужена, но она никак не была адекватна тому месту, которое, в отличие от массовой песни, занимала скрипичная и фортепианная музыка в реальных культурных запросах большинства населения. Однако триумфальные успехи молодого советского искусства на международной арене также входили составной частью в программу, которая предусматривала создание мощного отвлекающего пропагандистского фона в эпоху кровавых репрессий. Но в славословиях, адресованных музыкантам, которые покорили своим искусством весь западный культурный мир, присутствовал особый смысл.

Дело в том, что все они, за очень малым исключением, тоже были евреями. Именно тогда на небосклоне искусства вспыхнули неведомые дотоле имена Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса, Якова Флиера, Якова Зака, Елизаветы Гилельс, Розы Тамаркиной, Бориса Гольдштейна, Арнольда Каплана, Михаила Фихтенгольца, Григория Гинзбурга, Марии Гринберг, Татьяны Гольдфарб, Якова Слободкина (чуть позже – Леонида Когана, Беллы Давидович, Юлиана Ситковецкого). Их имена мелькали повсюду – в газетах, журналах, по радио, афишами с их портретами были оклеены стены домов. Сталин наградил их орденами и осыпал денежным дождем.

Вся страна звала четырнадцатилетнего скрипача-лауреата Бориса Гольдштейна его домашним, типично еврейским, именем Буся. Сталин принял его в Кремле и пожелал ему – «замечательному советскому пионеру Бусе, которым гордится весь советский народ», – успехов и счастья. Пожелание свое он даже облек в материальную форму: одесситу Бусе Сталин лично выделил трехкомнатную квартиру в Москве и дал на обзаведение три тысячи рублей – по тем временам огромные деньги[1].

Когда специально выделенная для этого бригада ЦК подбирала Анри Барбюсу, вознамерившемуся написать апологетическую (а если не выбирать выражений, то просто холуйскую) биографию Сталина, эпизод о том, как юный Буся был обласкан вождем и осыпан щедротами с барского стола, был включен в число «фактов, подлежащих обязательному отражению». Этот гимн людоеду был рассчитан не только на западных простаков, но и на «внутренний рынок»: книжонку Барбюса в обязательном порядке изучали в школах, вузах, кружках политпросвещения. Замечательные музыканты с полным основанием принимали знаки общественного внимания и верховного признания, вряд ли осознавая, какую политическую роль им суждено сыграть.

Благодаря выдающимся успехам на международных и всесоюзных чемпионатах молодого шахматиста еврейского происхождения Михаила Ботвинника, который лишь в конце сороковых станет чемпионом мира, огромную популярность обрели тогда и шахматы, причем пресса восторженно отмечала и успехи его коллег: Григория Левенфиша, Исаака Болеславского, Ильи Кана, Григория Бондаревского, а также эмигрировавшего из Чехословакии, спасаясь от близящегося аншлюса, Сало (Саломона) Флора, беглеца из Венгрии Андре Лилиенталя и других – всех, как на подбор, с теми же этническими пороками.

Незадолго до своей смерти Михаил Моисеевич Ботвинник, оставшийся, несмотря на преследования, которым позже неоднократно подвергался, верным советской власти, уверял меня, что Сталин особо покровительствовал ему из-за того, что тогдашний чемпион мира, – русский эмигрант Александр Алехин, слыл убежденным антисемитом. Даже если это и апокриф, то все же весьма знаменательный.

В сознание миллионов как бы непринужденно и ненавязчиво внедрялся образ Сталина – друга всех народов, обеспечившего каждому, независимо от национального происхождения, расцвет всех его способностей и получающего заслуженное воздаяние за результаты своего труда. Не то что вслух, но даже про себя ни один здравомыслящий человек не мог бы упрекнуть Сталина в антисемитизме. Его потайные мысли по-прежнему оставались действительно потайными. Время им выплеснуться наружу еще не настало. Впрочем, собственно национальные проблемы вряд ли тогда занимали его в первую очередь. Ликвидировать подчистую всю «ленинскую гвардию», всех подлинных и мнимых соперников, независимо от их «пятого пункта», нагнать страх на всю страну – такой была первоочередная задача.

Начавшийся сразу же после большевистского переворота террор против всех, кто был не согласен с новым режимом или даже только мог оказаться не согласным, не прекращался ни на один день, но Большим его стали называть лишь после того, как Сталин приступил почти к поголовному уничтожению старых большевиков, а попутно и еще нескольких миллионов людей, воооще далеких от всякой политики, – для всеобщего устрашения. Поскольку же главный удар пришелся все-таки по ленинцам и прочей ангажированной публике марксистской ориентации, то среди обреченных на заклание был заведомо большой процент евреев, составлявших значительную часть партийного, государственного, управленческого, пропагандистского и хозяйственного аппарата.

Евреи все еще занимали руководящие посты в правительстве в качестве наркомов и их заместителей. В состав Совета народных комиссаров в середине тридцатых годов входили Максим Литвинов (Валлах-Финкельштейн) – нарком иностранных дел, Генрих (Иегуда-Генах Гиршевич) Ягода – нарком внутренних дел, Лазарь Каганович – нарком путей сообщения, Аркадий Розенгольц – нарком внешней торговли, Израиль Вейцер – нарком внутренней торговли, Моисей Калманович – нарком совхозов, Моисей Рухимович – нарком оборонной промышленности, Исидор Любимов – нарком легкой промышленности, Александр Брускин – нарком среднего машиностроения, Григорий Каминский – нарком здравоохранения. Евреи – заместители наркомов и начальники главных управлений, входивших в наркоматы, – исчислялись многими десятками. Сталин хорошо знал, что «еврейскому засилью» продолжаться недолго, что в огне близящегося Большого Террора предстоит сгореть многим и многим высоким персонам и что на необычайно высокий процент евреев среди жертв неизбежно обратят внимание и дома, и за границей. Репутация антисемита, естественно, не устраивала великого поборника нерушимой дружбы народов. И он своевременно принял превентивные меры.

Середина тридцатых годов отличается необычайным ростом антиантисемитских судебных дел. И в материнском архиве, и в архиве моего патрона по адвокатуре Ильи Брауде, откуда я своевременно сделал обширные выписки, сохранялось много досье по делам тридцатых годов, связанных с этой темой. К ответственности по обвинению в антисемитизме привлекали даже таких людей, которые, возможно, и не отличались большой любовью к еврейству, но однако же не совершили ничего такого, что должно было влечь за собой непременно кару, предусмотренную Уголовным кодексом.

Ничем серьезным не подкрепленные доносы об антисемитских высказываниях (не более того!), – доносы, явно инспирированные указаниями, которые давались секретным осведомителям, – сразу же приводили в действие прокурорско-судебный механизм. Тривиальные обывательские разговоры под пьяную лавочку о том, что «от евреев житья не стало», служили достаточным основанием для возбуждения уголовного дела по статье о распространении призывов к межнациональной розни. В архиве Брауде сохранилось письмо с рассказом о том, что одному арестованному «за контрреволюцию» вменялись какие-то разговоры в приятельских компаниях, где было «много всяких слов против евреев». Эти «разговоры» были квалифицированы «тройкой» НКВД («Особым совещанием») как «перепевы контрреволюционной клеветы на советскую страну и на политику партии». Совершенно очевидно, что такой, едва ли не повсеместный, интерес спецслужб к, одной и той же теме, причем весьма слабо стыкующийся с законом, не мог быть простой случайностью. Поскольку никаких письменных указаний на этот счет не обнаружено, а факт остается фактом, можно предположить, что имелись указания устные, шедшие с самого верха.

Наиболее зримым свидетельством этого феномена явилось громчайшее дело, потрясшее всю страну летом 1936 года. Это был единственный за всю советскую историю случай, когда антисемитизм осуждался не за закрытыми дверями, не теоретически и не пропагандистски, а вполне конкретно, с соблюдением формальных правил судебной процедуры, персонифицировавшись в реальных обвиняемых, которые были приговорены за совершенное ими на антисемитской почве злодеяние к смертной казни. Такой процесс был совершенно необходим Сталину именно в этот момент: вот-вот должен был начаться публичный суд над Зиновьевым, Каменевым и еще большой группой евреев, а по сути – над отсутствующим евреем Бронштейном-Троцким, и Сталину необходимо было заранее отвести от себя подозрения в антисемитизме. Отвести именно потому, что антисемитизм в этом первом из трех Больших Московских процессов присутствовал слишком уж густо.

Счастливый случай сам пришел в руки – ничего выдумывать не пришлось.

«В январе 1935 года на далеком заполярном острове Врангеля – в Восточной части Ледовитого океана – был найден изуродованный труп одного из зимовщиков, врача Николая Вульфсона. Его жена, тоже врач, Гита Фельдман заподозрила, что смерть мужа наступила не в результате несчастного случая (согласно первоначальной версии Вульфсон отправился по вызову больного в пургу на собачьей упряжке, упал, ударился лицом о лед и погиб), а в результате убийства, которое совершил «каюр» (водитель упряжки) Степан Старцев по указанию начальника зимовки Константина Семенчука. С обоими чета Вульфсон-Фельдман находилась в конфликтных отношениях. Вдова написала письмо прокурору СССР Андрею Вышинскому – шло оно бесконечно долго и поспело очень кстати, ибо Вышинский был лучше, чем кто-то другой, информирован о пожеланиях вождя.

В распоряжении следствия (его вел ближайший сподвижник Вышинского – Лев Шейнин, который вскоре станет еще и «писателем») не было решительно ничего, кроме подозрений Гиты Фельдман. На место предполагаемого преступления никто не выехал, труп эксгумации не подвергся, никаких улик в юридическом смысле слова не было и в помине, экспертиза производилась в Москве на основании «чертежей» и «схем», нарисованных самой потерпевшей, при этом эксперты отвечали на чисто умозрительные вопросы следствия и суда: «могло ли быть так, что?..». Экспертами выступали знаменитые и уважаемые полярники, но они исходили не из каких-либо конкретных событий данного случая и предполагаемого способа данного убийства, а лишь из предыдущего опыта своих путешествий по Северу (целый день, например, обсуждался вопрос, как обычно ведут себя собаки в пургу), никакого отношения не имевших к тому, что на этот раз рассматривал суд[2].

Но Вышинскому, или, точнее, тому, чью волю он исполнял, конкретная истина по конкретному делу была совершенно не нужна. Дело служило лишь поводом для решения совсем иной «сверхзадачи». Одно то, что жертвами стали врачи с ярко выраженными еврейскими фамилиями, а «убийцами» – лица с фамилиями совершенно иными, придавало или, точнее, могло придать делу при особом желании определенную национальную окраску. Как раз такое желание у Сталина и было. Притом ему в данном случае нужны были не намеки, не предположения, не чтение между строк, не догадки и загадки, над которыми еще пришлось бы ломать голову, а недвусмысленный открытый текст. Ему было нужно, чтобы каждый понял: Сталин, великий друг и защитник всех без исключения народов, не допустит антисемитизма ни в коем случае. И карать за него будет строжайшим образом – именно так, как и обещал Еврейскому телеграфному агентству США: у товарища Сталина слова никогда не расходятся с делами.

Поэтому мотив преступления, который в другое время и при других обстоятельствах скорее всего был бы зашифрован или заменен каким-то другим, на этот раз нарочито выдвигался и педалировался. Скорее всего, между прочим, и Семенчук, и Старцев были и правда, безотносительно к гибели доктора, привержены «пережитку», который теперь называют ксенофобией, но здесь он использовался явно в спекулятивно-политиканских целях.

Процесс против Семенчука и Старцева состоялся в мае 1936 года. Он длился семь дней и проходил в самом тогда представительном зале Москвы – Колонном зале Дома Союзов на две тысячи мест. (Для судилищ над бывшими руководителями партии и правительства – своими заклятыми друзьями – Сталин выделит только Октябрьский зал Дома Союзов вместимостью в триста человек.) Обвинять подсудимых пришел сам прокурор СССР Вышинский, хотя никогда – ни раньше, ни позже – по делам об убийстве он не выступал и хотя судил Семенчука и Старцева суд не всесоюзной, а республиканской, то есть более низкой инстанции, где главному прокурору страны просто нечего делать.

Это был очень точный, даже можно сказать – блестяще рассчитанный ход. Зловещая экзотичность преступления, якобы совершенного на краю земли под покровом полярной ночи, не могла не привлечь широчайшего внимания. Его загадочность добавила процессу особую остроту. Присутствие Вышинского и его страстная речь, обличавшая не столько подсудимых, сколько антисемитизм, приведший «этих извергов» на скамью подсудимых, придали делу ту масштабность, на которую оно вряд ли потянуло бы, если бы место обвинителя занял другой прокурор.

Подсудимые свою вину отрицали, и никто их не понуждал к самооговору. Уже одним только этим дело существенно отличалось от всех других, так называемых «показательных», рассматривавшихся в те годы при огромном скоплении публики. Прокурорским и лубянским умельцам ничего не стоило выбить у обвиняемых какие угодно признания, но никто не стал тратить на это время и силы: исход дела был предрешен, а упорство подсудимых, отрицавших свою вину, лишь подчеркивало общественную опасность антисемитов, не желающих «разоружаться» перед советским судом. Не случайно еще и то, что защита подсудимых была поручена адвокатам русского происхождения Николаю Коммодову и Сергею Казначееву, дабы избежать прямого русско-еврейского столкновения в суде: типично советское правосознание не допускало возможности защиты антисемитов евреями.

О том, что предметом судебного разбирательства было все же обвинение в убийстве, а не в антисемитизме, устроители процесса, похоже, забыли. Прокурор Вышинский нисколько и не скрывал сверхзадачу процесса. Некоторые пассажи его обвинительной речи почти без утайки свидетельствуют о замысле превратить дело Семенчука и Старцева в своеобразное «дело Бейлиса наоборот». Там надо было любой ценой доказать ритуальный характер убийства, что превращало процесс в антиеврейский, здесь тоже любой ценой надо было доказать «лютый антисемитизм» Семенчука и загадочно покончившего с собой его дружка, биолога Вакуленко, что превращало процесс в проеврейский. «Вся деятельность Семенчука, – вещал Вышинский в обвинительной речи, – была направлена нa подрыв авторитета советской власти ‹…›, представляя собой удар по основным принципам нашей национальной политики, по ленинско-сталинской национальной политике в целом. Семенчук действовал грубо преступно, нарушая все принципы ленинско-сталинской национальной политики, позволяя себе чудовищные извращения указаний нашей партии и вождя народов Союза ССР товарища Сталина. ‹…› Семенчук осмелился не просто игнорировать, а прямо нарушать замечательные указания нашего вождя и учителя о нерушимой дружбе народов нашей страны»[3].

Назойливое повторение жвачки про «сталинскую дружбу народов» свидетельствует о том, что целью процесса был не суд над предполагаемыми убийцами, а суд над бесспорными антисемитами. Но в еще большей мере раскрывают истинные задачи этого показательного процесса те слова, которые Вышинский нашел, чтобы пропеть гимн покойному Вульфсону и его жене. «Единственным человеком, – упоенно вещал Вышинский, привыкший только клеймить, а не восхвалять, – представляющим собой просвет на мрачном, черном фоне этой в моральном отношении сплошной полярной ночи, поднявшим голос протеста, начавшим борьбу и доведшим ее до конца ценою своей жизни, был доктор Николай Львович Вульфсон и поддерживавшая его верная спутница Гита Борисовна Фельдман. Если бы не они, может быть, мы не так скоро и решительно сумели бы вскрыть этот позорный антисоветский гнойник. ‹…› Память о докторе Вульфсоне будет жить в сердце каждого честного гражданина нашей советской земли. ‹…› Нашего восхищения и признательности заслуживает и доктор Фельдман, которую уже после убийства мужа Семенчук и Вакуленко (приятель и собутыльник Семенчука, покончивший с собой и потому не привлеченный к суду. – А. В.) предполагали убить, сговаривались о том, как лучше «убрать эту жидовку», продолжая глумиться над убитым ими Вульфсоном, называя его «грязным жидом» ‹…› Это говорил Вакуленко, а Семенчук его поддерживал, потому что сам вел такую же линию…»[4]

За всю российскую историю – досоветскую, советскую и постсоветскую – ни одного подобного процесса, на котором с главной трибуны страны власть столь громогласно и столь страстно обличала бы антисемитизм, не было и скорее всего не будет. Казалось бы, какие еще нужны доказательства для того, чтобы показать всю несовместимость большевизма в его сталинском варианте и антисемитизма? Но пропагандистская нарочитость выпирала столь сильно, что и в те, сохранившие революционный романтизм, времена он был очевиден для всех, кто не был полностью ослеплен и зашорен. Когда я впервые рассказал в советской прессе периода перестройки об этом, совершенно неведомом новым поколениям, деле[5], пришло много писем от тех, кто еще помнил тот громкий процесс. Все они утверждали, что искусственность процесса и фальшивый пафос обвинителя были для них очевидны еще и тогда[6]. Один из моих корреспондетов, врач ленинградской скорой помощи Михаил Голощекин, встречался с Гитой Фельдман в пятидесятые годы, работавшей уже в московской больнице имени Боткина. Хотя Вышинский не скупился на лестные слова об этой «хрупкой, но героической женщине», она отзывалась о нем весьма нелестно. Принимая ее накануне и после процесса, говорил с ней грубо и оскорбительно[7].

Это лишний раз подтверждает спекулятивный характер процесса. Судьба конкретного человека, равно как и судьба «униженного и оскорбленного» народа, в защиту которого так страстно выступал знаменитый златоуст, ничуть прокурора не волновали. Его единственной задачей было исполнить тайное поручение вождя, создав себе имидж неподкупного стража законности накануне первого из трех «процессов века», а вождю – имидж великого борца за дружбу народов и непримиримого врага антисемитов.

Требование Вышинского расстрелять и Старцева, и Семенчука было исполнено. Отметим, однако: для этого мнимые действия подсудимых пришлось квалифицировать не по какой-то статье об антисемитизме или разжигании национальной розни, и даже не по статье об убийстве (она тогда не предусматривала расстрела), а как «бандитизм», что с формально юридической точки зрения было чистейшим абсурдом.

Три месяца спустя, когда приподнялся загадочный занавес и пред миром предстали вчерашние трибуны и вожди революции – Григорий Зиновьев и Лев Каменев, превратившиеся в заурядных «фашистских шпионов», никто не мог заподозрить уехавшего отдыхать на черноморском побережье Сталина, что он расправляется со своими еврейскими соперниками, что он сводит какие-то личные счеты, подверженный предрассудкам, с которыми сам же так беспощадно сражается.

Ему совершенно необходимо было это моральное алиби. Перед самым началом первого Московского процесса он лично, своей рукой (есть его правка на машинописном документе, подготовленном Ягодой), внес в список подсудимых новые, не предусмотренные первоначально Лубянкой, имена обреченных только еврейского происхождения, причем некоторые из них еще не были арестованы или даже не могли быть арестованы, ибо находились за границей: Дрейцер, Ольберг, Берман-Юрин, Фриц Давид (Круглянский), Натан Лурье, Моисей Лурье, Павел Липшиц, Исаак Эстерман, Рейнгольд, Гертик и другие[8]. Отлично сознавая, сколь дико это звучит, он – также собственноручно – приписал, что все эти евреи были не просто шпионами, а «служили в гестапо и выполняли личные задания Франца Вайса, представителя Гиммлера»[9].

Всего на скамью подсудимых в августе 1936 года посадили 16 человек, из них 11 были евреями. Но, в отличие от того, что уже делалось раньше и всегда будет делаться позже, никакого упоминания об их национальной принадлежности в деле нет. Более того, все они, кроме одного, названы по своим партийным псевдонимам, и ни о каком «раскрытии скобок», как это станет практиковаться 12-15 лет спустя, не было и речи. Так что Каменев, скажем, судим и расстрелян как Каменев, а вовсе не как Розенфельд, которым юридически он был до последней минуты. Единственное исключение (работник Коминтерна Круглянский) было сделано потому, что «Фриц Давид» – один из его бесчисленных не партийных, а шпионских псевдонимов, и судить его под этим именем было невозможно. Отметим попутно, что «Фриц Давид», как и другие секретные агенты Коминтерна, действительно был шпионом, только шпионил он не против, а в пользу Советского Союза.

Традиционный сталинский прием – одно для публичного потребления, а для того, что скрыто от посторонних глаз – другое. Этот прием использовался им с середины тридцатых годов очень успешно в «еврейском вопросе». Поощрение евреев за подлинные или мнимые успехи продолжалось с прежней, а может быть, даже повышенной интенсивностью. За успешное завершение строительства (с помощью рабского труда, руками заключенных) канала, связавшего Белое и Балтийское моря, высшую награду – орден Ленина – получили лубянские начальники, все до одного евреи: Лазарь Коган, Матвей Берман, Семен Фирин, Яков Рапопорт и многие другие.

Максим Горький, с одобрения Сталина (об этом прямо говорится в предисловии), отредактировал и выпустил книгу об этом строительстве, украсив ее портретами энкавэдэшников-орденоносцев сплошь с еврейскими фамилиями. Вряд ли он сознавал, как ловко подыгрывал Сталину, снимая с него подозрения в антисемитизме и вместе с тем провоцируя антисемитские чувства у читателей: ведь все таким образом узнали, в чьих руках находятся судьбы рабов, обреченных на мучительный принудительный труд.

На втором Большом Московском процессе (январь 1937 года) евреев тоже было немало (6 из 17), и чуткий гитлеровский барометр в лице доктора Геббельса сразу уловил в списке подсудимых антисемитский привкус: «В Москве снова показательные процессы, – отметил шеф гитлеровской пропаганды. – Снова, очевидно, против евреев. Сталин прижмет евреев. Военные, должно быть, тоже настроены против евреев»[10]. Но мудрый и хитрый Сталин пошел на совершенно неожиданный ход. Из четверых главных подсудимых (Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков) он сохранил жизнь (очень ненадолго[11]) двоим: Карлу Радеку (Собельсону) и Григорию Сокольникову (Бриллианту). Оба они были евреями и оба пользовались большой известностью на Западе. Радека знали по его многочисленным статьям и выступлениям за границей, по обширнейшим личным связям, а Сокольникова – как бывшего посла в Лондоне. Появился еще один аргумент, снимавший со Сталина подозрения в антисемитизме. Вместе с тем за кулисами все было иначе.

Среди подсудимых на процессе Пятакова – Радека был занимавший ранее ответственные посты в государственном и хозяйственном аппарате инженер Борис Норкин. Его родная сестра, педиатр Лия Норкина, работала в детской поликлинике на Большой Полянке, по соседству с домом, где мы жили, и была, таким образом, моим лечащим врачом. С моей матерью у нее установились личные, не формальные, отношения, и она иногда заходила к нам, навещая меня и попутно получая от матери юридические советы. Все это, конечно, я знаю только с материнских слов – детская память воспоминаний об этих визитах не сохранила.

Когда в газетах появилось сообщение о составе подсудимых на судебном процессе, Лию Осиповну изгнали с работы не сразу – сначала провели общее собрание сотрудников поликлиники, где ни слова не говорилось о ней лично, но нескончаемо много о ее брате. Больше всего Лию Осиповну потряс нескрывавшийся «антисемитский фон», как она выражалась, на котором проходило все ее шельмование: тогда это казалось необъяснимым контрастом с официальной политикой. Представители райкома и лубянских служб все время подчеркивали еврейское происхождение «шпиона, вредителя и двурушника» Бориса Норкина, а тем самым и его сестры, вызывая присутствующих на соответствующую реакцию. Но не вызвали. Русские коллеги тайком выражали Лие Осиповне свое сочувствие. Обо всем этом она еще успела рассказать моей матери. По неподтвержденным сведениям, которые до нас дошли позже, Лия Осиповна Норкина умерла в ссылке (или была убита?) в 1940 году[12].

В те самые дни, когда проходил суд над Пятаковым, Норкиным и другими, в «Правде» появилась редакционная статья, продиктованная лично Сталиным. Она была озаглавлена «Великий русский народ»[13]. Такая формулировка еще совсем недавно была невозможна – она противоречила так называемой «национальной политике партии». Между тем первые признаки возникновения великодержавного государственного национализма можно было заметить и раньше[14]. Сталин вступил в открытую полемику с Лениным (не называя его по имени) и демонстративно отказался от коминтерновской риторики с ее вненациональными лозунгами мировой революции. В конкретных советских условиях утверждение величия именно русского народа означало, что он «более равный», чем все остальные, населяющие Советский Союз. Пройдет девять лет, и Сталин скажет именно это открытым текстом.

В декабре 1937 года прошли выборы в советский квази-парламент – Верховный Совет СССР, образованный в соответствии со «сталинской конституцией», принятой годом раньше. Было избрано 47 евреев[15] – цифра ничтожная в сравнении с еврейским присутствием в предыдущих «представительных» органах, но все-таки кажущаяся очень большой – астрономической даже – в сравнении с еврейским присутствием в Верховном Совете последующих созывов. На первой сессии было избрано новое правительство. В нем уже не было, разумеется, ни Ягоды, ни Розенгольца, ни Вейцера, ни Любимова, ни Каминского, ни Калмановича[16] – все они были или расстреляны, или ожидали неминуемого расстрела в лубянских камерах. Но остались (на несколько месяцев, до уже предрешенной посадки) Моисей Рухимович и Александр Брускин, остался Максим Литвинов, остался Лазарь Каганович, к которому присоединился его брат Михаил, ставший наркомом авиационной промышленности. В правительство вошли также Матвей Берман (нарком связи), Абрам Гилинский (нарком пищевой промышленности), Семен Дукельский (начальник главного управления кинематографии в ранге наркома, затем нарком морского флота). Чуть позже в состав правительства введут жену Молотова – Полину Жемчужину (нарком рыбной промышленности) и Наума Анцеловича (нарком лесной промышленности). Так что никаких внешних признаков национальной дискриминации заметить было нельзя.

Нельзя – если судить по тому, что проникало в печать, что было у всех на виду. Знала ли так называемая «широкая публика» о том, что началось массовое закрытие еврейских школ, техникумов, газет, клубов, театральных и музыкальных коллективов?[17] Что усилилось выталкивание евреев из прессы? Из «Правды» убрали Илью Ерухимовича (несмотря на то, что он писал под псевдонимом Ермашов), Бориса Изакова (Изаксона), Анну Гольдфарб, из «Известий» Анатолия Канторовича, причем никто и не скрывал, что «вина» изгнанных состояла лишь в их еврейском происхождении. Других обязали взять псевдонимы. Когда такое предложение сделали одному из самых известных в ту пору журналистов Михаилу Розенфельду, он сказал: «Согласен, буду подписываться – Пуришкевич»[18]. До падения царизма Владимир Пуришкевич был лидером откровенно антисемитских, погромных организаций «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела». К тридцатым годам нарицательность этого имени никем еще не забылась.

Эти и многие другие, им подобные, симптомы побудили Крупскую обратиться к Сталину с очередным письмом – до сих пор ни на одно ее письмо, и на это тоже, он, естественно, не ответил, а сломленная, потерявшая себя Крупская, все продолжала и продолжала писать, не чувствуя уже, как видно, сколь унизительна эта переписка в одну сторону. В письме от 7 марта 1938 года она писала: «Дорогой Иосиф Виссарионович, по обыкновению пишу Вам о волнующем меня вопросе. ‹…› Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм. ‹…› Среди ребят появилось ругательное слово «жид». ‹…› Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность»[19].

Слишком уж нарочитой и чрезмерной осторожностью, как видим, отличается само письмо Крупской. Она все еще занимала более чем скромный пост заместителя наркома народного образования РСФСР и находилась в глубочайшей опале. Лишь положение вдовы Ленина пока что спасало ее, – участника зиновьевской оппозиции и очень близкого к Бухарину человека, от лубянской пули. Письмо написано в те самые дни, когда вовсю шел третий Большой Московский процесс, где ленинский любимец и «враг народа» Бухарин был главным подсудимым, заведомо обреченным на казнь. Крупская в своем письме этой больной темы не касается вовсе, словно для товарища Сталина она не существует, но зато крайне робко, в предельно деликатной форме, обращает его внимание на «отдельные» проявления антисемитизма среди детей, ничем не подчеркивая, что за детьми, естественно, стоят их родители и что, если бы антисемитизм не поощрялся, эти «отдельные проявления» давно были бы пресечены самими учителями. Да и стоило ли из-за отдельных детских словечек беспокоить самого вождя, отвлекая его внимание от более серьезных дел?

Вопросы эти, конечно же, риторичны. И автор письма, и его адресат отлично знали, что речь идет о полномасштабном явлении, эволюция которого неизбежно должна привести к самым тяжким последствиям, иначе Крупская вообще обращаться к Сталину не стала бы. Для нас это смелое обращение важно прежде всего потому, что документально подтверждает обстановку, сложившуюся во второй половине тридцатых годов, когда за фасадом полного благополучия в национальном вопросе уже создавалась база для нескрываемого государственного антисемитизма.

В том же 1938 году, только несколькими месяцами позже, произошло событие, огласки не получившее и потому оставшееся не замеченным в мире, но очень симптоматичное для эволюции кремлевского (то есть сталинского) отношения все к той же еврейской теме.

Писательница Мариэтта Шагинян, некогда жеманная поэтесса-символистка, затем автор политических детективов и, наконец, претендент на роль первооткрывательницы партийных архивов, наткнулась там, готовя документальный роман «Семья Ульяновых», на потрясшие ее материалы. Впрочем, открытие, которое сделала Шагинян, для Сталина секретом не являлось – про еврейские корни в биографии Ленина он, как мы помним, узнал еще в 1932 году от Анны Ульяновой. Но за пределы узкого партийного круга эта новость, как видно, тогда еще не вышла, и Шагинян, похоже, самостоятельно сделала это открытие вторично. Заодно она узнала, что в жилах Ленина кроме еврейской текла еще немецкая, шведская (по матери), калмыцкая и чувашская (по отцу) кровь, и не было ни одной капли русской. Некоторые из своих находок она включила в роман, получивший полное одобрение Крупской.

Первая часть романа под названием «Билет по истории» вышла летом 1938 года и немедленно вызвала гневную реакцию Сталина. Вопрос рассматривался на политбюро и завершился принятием решения, оформленного как «Постановление ЦК ВКП(б) без объявления в печати»[20]. Книга подверглась жесточайшему осуждению (вместе с книгой – и лично Крупская, позволившая себе книгу одобрить, не испросив сталинского согласия) и была тотчас изъята из продажи и из библиотек. Для устрашения других литераторов, которые гипотетически могли бы себе позволить нечто подобное, добивать автора поручили Союзу писателей СССР. Уже 9 августа узкий состав руководства Союза вынес Шагинян «суровое порицание» за написание книги, получившей «идеологически враждебное звучание»[21]. Несколькими часами позже состоялось экстренное заседание расширенного состава президиума правления Союза писателей, которое подвело еще более жесткую идеологическую базу под санкции, принятые против автора романа. «Применяя псевдонаучные методы исследования так называемой «родословной» Ленина, – говорилось в писательском постановлении, – М. С. Шагинян дает искаженное представление о национальном лице Ленина, величайшего пролетарского революционера, гения человечества, выдвинутого русским народом и являющегося его национальной гордостью»[22].

Даже такое решение Сталина не устроило из-за «мягкости формулировок». Президиуму правления Союза писателей пришлось собраться снова. Была найдена более жесткая формулировка. Роман Мариэтты Шагинян был назван в новом писательском постановлении «политически вредным и идеологически враждебным», а автора уже не «порицали» – ему объявили выговор, что по действовавшей тогда иерархии санкций считалось более суровым наказанием, чем порицание[23].

Самое любопытное, пожалуй, состоит в том, что Шагинян в своем романе не только не акцентировала внимание на еврейских корнях ленинской родословной, но впрямую о них даже не упоминала, лишь весьма туманно сообщив, что дед Ленина по материнской линии был родом с Украины. Ничего не было сказано и о том, что русских корней у вождя мирового пролетариата нет вовсе. Речь шла лишь о его калмыцких и чувашских корнях. Но Сталин-то знал, что осталось за скобками, и категорически не желал проявления сколь угодно малого интереса к ленинской генеалогии. Очевидная неадекватность его реакции на довольно безобидные изыскания писательницы говорит сама за себя. Редко когда еще он представал так обнаженно в роли великого интернационалиста и лучшего друга всех народов, населяющих Советский Союз.

Опасения Сталина, видимо, были не столь безосновательны. Вся эта история с ленинскими этническими корнями, о которой успело узнать множество людей, не осталась погребенной в секретных архивах. Молва распространила ее довольно широко. Сужу об этом по некоторым материлам материнского архива. Сохранилось ее досье по делу некоего Зелика Каменицера, который был в 1940 году осужден на десять лет лагерей за «злостную контрреволюцию»: в разговорах со своими знакомыми он «клеветнически утверждал, будто В. И. Ленин по происхождению частично еврей и что в биографии В. И. Ленина, изучаемой в средней и высшей школе, а также в сети партийного просвещения, этот факт умышленно скрывается». Когда же он из лагеря письменно пожаловался Сталину на несправедливый приговор («…на этом примере я показывал беспартийным товарищам великий интернационализм нашей великой партии»), лагерный суд добавил ему еще пять гулаговских лет за то, что Каменицер, «отбывая наказание, продолжал вести среди заключенных злостную антисоветскую пропаганду» (наверно, просто, как водится, рассказывал другим лагерникам, за что его посадили).

На третьем (и последнем) Большом Московском процессе, вошедшем в историю как процесс Бухарина-Рыкова, из 21 подсудимого лишь четверо были евреями. Никакой антисемитской окраски этот процесс не имел. Не имел бы, если…

Да, не имел бы, если последнее судебное заседание, предшествовавшее грозной обвинительной речи, неожиданно не закончилось бы ничем не прикрытой антисемитской выходкой прокурора Вышинского: его прорвало!

Процесс близился к концу, когда Вышинский, хоpoшo, разумеется, знавший настроения Сталина, которые тот уже фактически и не скрывал, решил ему угодить, всласть поглумившись над Аркадием Розенгольцем. Он публично высмеял подсудимого, огласив найденный в его брюках при аресте «талисман» с текстом из Торы, который вложила туда жена Розенгольца. Это не имело ни с какой стороны ни малейшего отношения к делу, но Вышинский упоенно смешил зал – с весьма специфическим еврейским акцентом, омерзительно картавя, зачитывал нараспев текст «талисмана»[24]. Никакими другими соображениями, кроме как стремлением потрафить сталинскому антисемитизму, объяснить эту выходку невозможно. Следует отметить, что Розенгольц, единственный из приговоренных к смертной казни на этом процессе, не обратился с ходатайством о помиловании[25]. Разумеется, практически такие ходатайства были заведомо обречены на отказ, но ведь утопающий, как известно, хватается за соломинку. Розенгольц, отлично зная о том, сколь нежные чувства питает к нему Сталин, тем более после грязного оскорбления, которое ему нанес Вышинский, унизиться не пожелал.

Объективности ради надо сказать, что существуют – чисто субъективные, ничем не подкрепленные – позднейшие высказывания современников, утверждающих, будто Сталин во время Большого Террора не использовал антисемитизм как орудие проведения своей политики. Характерно, что такие высказывания принадлежат главным образом самим жертвам террора еврейского происхождения, оставшимся, после всего ими пережитого, убежденными сталинистами. Такой точки зрения придерживался, например, Абрам Зискинд, Один из семидесяти двух начальников главных управлений наркомата тяжелой промышленности (во главе сорока из них находились евреи) – почти все они погибли. Зискинд провел в Гулаге двадцать лет (1937-1957), но любовного отношения к Сталину не изменил. Его рассказ записал писатель Юрий Домбровский[26].

Высказывания такого рода лишены доказательственной силы, поскольку не содержат ни одного факта, ни одного довода, которые опровергают изобилие документов и свидетельств, подтверждающих противоположное, и исходят от людей, оставшихся зашоренными сталинистами.

Театральный режиссер Леонид Варпаховский, ученик и сотрудник Мейерхольда, проведший в Гулаге 18 лет[27], напротив, уверял меня в шестидесятые годы, что антисемитизм не был заметен в лагерях в первый год его заключения (с конца 1937-го по начало 1939-го), когда немалую часть лагерного начальства еще составляли евреи, и стал очень заметен, когда это начальство заменили другим. По утверждению Варпаховского, еще в меньшей степени антисемитизм проявлялся среди самих заключенных. Лагерное начальство, утверждал Варпаховский, особенно плохо относилось к евреям-«выкрестам», если каким-то образом узнавали о таком факте из их биографий. Они их считали предателями: «сегодня изменил одним, завтра изменит другим».

Зэки-старожилы рекомендовали новичкам никогда не признаваться в своем православии, а лучше откровенно называть себя евреями без всяких уточнений. Вопреки устоявшемуся мнению, в таком случае сохранялось больше шансов избежать лютой ненависти начальства. Рассказ Варпаховского дополняет его товарищ по несчастью Матвей Грин, тоже деятель искусств, режиссер, оказавшийся в лагере после войны. Тогда уже евреев-начальников почти не осталось, антисемитизм охранников проявлялся в полной мере, но не среди заключенных[28]. К «честным» евреям относились все-таки лучше, чем к тем, кто свою национальную принадлежность скрывал.

Коснувшись темы «евреи в Гулаге», придется снова обратиться к сочинению Солженицына. Он посвящает этой теме целую главу – «В лагерях Гулага» – с четко, им самим сформулированной целью: показать, что «евреям, насколько можно обобщать, жилось легче, чем остальным» (т. 2, с. 331, разрядка автора. – А. В.). Признавая, что имелись и отдельные исключения (с. 337-338), Солженицын настаивает на том, что все евреи устраивались в лагерях «придурками», то есть находили для себя теплые местечки, позволявшие уклониться от общих работ (т. 2, с. 330), что лично он еврея на общих работах в лагерях не встречал (избежав, по счастью, лагерной участи, не смею судить, как назывались те зэки, которые попали на шарашку, где Солженицын и отбыл значительную часть своего срока). Ну, что ж, поможем ему, напомнив хотя бы о судьбе тяжко больного кинодраматурга Юлия Дунского (автор сценариев «Жили-были старик со старухой», «Гори, гори, моя звезда», «Экипаж» и многие другие), который весь лагерный срок провел на лесоповале, лесосплаве и в шахтах (надо же и мне хоть раз сослаться на полюбившуюся Солженицыну энциклопедию! См.: Российская Еврейская Энциклопедия. Биографии. М., 1994. Т. 1. С. 447). И защитим от постыдных, оскорбительных намеков мученика Льва Разгона, наверно самого порядочного из всех порядочнейших людей: «Ни из какого рассказа его не просверкнет, что хоть чуть побывал на общих работах» (т. 2, с. 332). И не могло просверкнуть, ибо Разгон предпочитал рассказывать о чужих, а не о своих бедах, меньше всего заботясь о том, что напишет впоследствии про него Солженицын или кто-то другой. О том, как он кайфовал в лагере и через какие работы прошел, рассказал его друг, солагерник, писатель и просто человек безупречной честности и кристальной чистоты – Камил Икрамов (Знамя. 1989. № 6). Есть много других свидетельств, опровергающих «обобщения» Солженицына, – например, воспоминания бывшего зэка Матвея Грина, о которых у нас речь впереди. Не напоминают ли Солженицыну его рассуждения о лагерных «евреях-придурках» – одно к одному – неумирающую, расхожую модель «евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте», к которой нам еще предстоит вернуться? Или, может быть, он согласен и с нею?

Есть и еще один феномен – тоже поразительный, но не парадоксальный. В нем – зловещность сталинского коварства, в нем же и еще одна грань трагедии российского еврейства.

К сожалению, евреи были блистательно представлены – особенно в предвоенные годы, но и в военные тоже – не только в списке генералов и командиров производства, офицеров и содат, ученых и деятелей культуры, но еще и в том списке, который популяризации не подлежал. Это относится к тем, кого Сталин боялся больше всего. Их же руками вершил свои самые черные и самые гнусные дела, их же и боялся, что, наверно, ни в каких дополнительных объяснениях не нуждается.

Удельный вес евреев в карательном (точнее, палаческом) ведомстве был очень велик – отнюдь не только потому, что, как наивно полагают некоторые, их «тащил» туда Генрих Ягода, возглавлявший Лубянку два года, а состоявший в ее руководстве в общей сложности семнадцать лет. Ни один – не только высокий, но даже среднего уровня – пост в этом ведомстве нельзя было занять без санкции политбюро, оргбюро или секретариата ЦК. Попасть в номенклатуру Лубянки можно было только с личного благоволения товарища Сталина.

А. Н. Яковлев высказал предположение, что Сталин (сознательно поставил евреев во главе одиннадцати из двенадцати крупнейших лагерных комплексов[29]. Не могло быть такого случайного совпадения. И не сами же себя они назначили. Никто, кроме «вождя», утвердить кого-либо на таких должностях не мог. Эта очень серьезная гипотеза заслуживает внимания и обсуждения.

Солженицын в «Архипелаге Гулаг» рассказывает, что «живет упорная легенда: лагеря придумал Френкель». Наверно, «придумал» все же не он, но Сталину было явно с руки, чтобы это, отнюдь не почетное, авторство приписали не Ленину, не Дзержинскому и уж тем более не ему самому, а безвестному еврею Нафталию Френкелю, отличившемуся неукротимой энергией, изобретательностью, деловитостью в сочетании с жестокостью и цинизмом[30]. Махинатор и организатор темных афер в России и за границей, многократно арестовывавшийся чекистами, Френкель уже в качестве заключенного стал надсмотрщиком над другими заключенными, а потом, освобожденный, назначенный на большой энкавэдистский пост, получил орден Ленина и дослужился до генеральского звания. Встречавшийся с ним в пятидесятые годы советский (ныне израильский) журналист Шимон Черток утверждал на страницах журнала «Континент», что Френкель «сумел выжить благодаря адскому дару: умению заставить заключенных за пайку гнилого хлеба и миску тухлой баланды день и ночь до полного изнеможения работать на своих тюремщиков».

Ясно, что этот адский дар Сталин никак не хотел приписать себе, и молва, переадресовавшая его Френкелю (не исключено, что намеренно запущенная из лубянского штаба), хорошо работала на мудрый замысел «чудесного грузина». Столь же ненавистными заключенным, и – справедливо ненавистными, разумеется, были другие начальники лагерей, и Сталин мог испытывать лишь удовлетворение оттого, что ревностно служившие ему евреи-садисты вызывают презрение и злобу у миллионов своих рабов. Эту горькую страницу истории российского еврейства, а значит и России, негоже замалчивать: она требует глубокого, объективного анализа и четкой оценки – ни то, ни другое нельзя отдавать на откуп злобствующим юдофобам, извлекающим из этой, никого не красящей, страницы истории свой пропагандистский капиталец.

Подчеркнем, однако: палачей русского (грузинского, армянского, латышского, польского и пр.) происхождения было не только не меньше, но на определенных этапах значительно больше, чем евреев, особенно на региональном уровне (в этом каждый может убедиться, обратившись к ценнейшему справочнику: «Кто руководил НКВД. 1934-1941 г.» (Сост. Н.В.Петров и К.В.Скоркин. М., 1999.). Однако их палачество с национальной принадлежностью никак не сопрягалось в сознании, зато истязатели и палачи (конечно же, истязатели и палачи!) еврейского происхождения непременно воспринимались прежде всего как евреи.

Если бы их хоть как-то беспокоила репутация народа, к которому они принадлежали (хотели того или нет, но – принадлежали), да к тому же с тем клеймом, которое накладывали на этот народ отечественные черносотенцы разных призывов, они, возможно, бежали бы без оглядки от кресел в том ведомстве, куда их тянули. Но в том-то и дело, что интересы соплеменников были им глубоко чужды, ничего собственно еврейского в них не было, евреев они терзали точно так же, как не евреев. Даже еще свирепей, – чтобы не заподозрили в покровительстве.

Кем они были, все эти члены Лубянской зондеркоманды? Безграмотным и тупым плебсом с комариными мозгами, поднявшимся на гребне «революционной» волны! Так и не овладевшие никакой профессией ученики портных, сапожников, парикмахеров, приказчиков, официантов… Лишь очень немногие из них имели даже начальное образование. О среднем, тем более о высшем, и речи быть не могло. Для них работать там, да к тому же на полковничьих и генеральских постах, было делом не постыдным, а почетным. «Генерал Михаил Белкин, – рассказывает об одном из этих заплечных дел мастере историк и публицист Лев Безыменский, – (в молодости) еврейский рабочий, был не единственным человеком такого рода у Берии, которому верно служили много евреев (и Ежову тоже! – А. В.) ‹…› Берия понимал, как можно использовать евреев, которые евреями быть не хотят»[31]. В том смысле не хотят, что не щадят никого, демонстрируя свой несгибаемый пролетарский интернационализм.

Скорбя о жертвах сталинизма, сегодняшние лубянские руководители назойливо напоминают о пострадавших от репрессий своих коллегах: и они, стало быть, не палачи, а жертвы. Насчитали примерно двадцать тысяч… Неплохо бы, однако, отделить овец от коздищ. Среди этих двадцати тысяч уж никак не меньше четверти, а то и трети, непосредственных участников репрессий, захлебнувшихся в крови, которую они сами обильно и беспощадно проливали. В то время как гибель сотен тысяч узников тщательно скрывалась, их родственникам сообщали о мифических приговорах («десять лет без права переписки»), расправа с палачами (первое бериевское «исправление перегибов») ни для кого не была секретом. Как повинные в необоснованных репрессиях, они становились объектом вполне заслуженных, но целенаправленных поношений, и никто не старался пресечь слухи о той судьбе, которая их постигла. Имена расстрелянных на этот раз красноречиво говорили сами за себя: посмотрите, кто виноват в гибели ваших близких! Истязателей настигло возмездие, но истязаемым не вернули при этом ни жизнь, ни свободу, ни доброе имя.

…Красноречивый язык цифр наглядно свидетельствует об эволюции сталинского отношения к еврейским кадрам на руководящих постах. Динамика еврейского присутствия в верхушке спецслужб говорит сама за себя. Если летом 1934 года евреи составляли 31 процент всех работников высшего эшелона НКВД, осенью 1936 года – 39 процентов (пик их присутствия), весной 1937 года – все еще 37 процентов (практически тот же уровень), то дальше идет неуклонный спад: осенью 1938 года – 21 процент, а уже летом 1939 года – всего лишь около 4 процентов[32]. Конечно, это связано прежде всего с первой волной чистки, обрушившейся на НКВД, когда Сталин решил уничтожить тех, кто ревностно осуществлял террор по его же распоряжению.

Во главе всего Архипелага стоял Матвей Берман (он же возглавлял осуществлявшееся трудом заключенных строительство Беломорско-Балтийского канала), заместитель наркома внутренних дел СССР. Его расстреляли в феврале 1939 года. Это была одна из жертв «возвратной волны», когда Сталин решил уничтожить большинство из вчерашних палачей, которые слишком многое знали и стали слишком могучими. Кроме того, опять-таки, надо было направить ненависть изнемогшей от крови страны по желанному руслу. Уничтожая тех, кто осуществлял Большой Террор, Сталин одним ударом достигал две цели: снимал вину с себя самого и переносил ее на «еврейский предательский клубок, свивший себе гнездо под крышей НКВД».

Среди уничтоженных брат Матвея Бермана – Борис Берман, нарком врутренних дел Белоруссии, заместили наркомов внутренних дел СССР Яков Агранов (Сорензон), Лев Бельский (Левин), Семен Жуковский, Леонид Заковский (Генрих Штубис), наркомы внутренних дел союзных и автономных республик Лев Залин (Зельман Левин; Казахстан), Израиль Леплевский (Украина), Семен Миркин (Северная Осетия), Михаил (Яков) Раев (Каминский; Азербайджан), Илья Рессин (Республика немцев Поволжья), заместители наркомов Иосиф Блат, Зиновий Кацнельсон, руководящие работники Главного управления госбезопасности НКВД СССР Яков Аронсон, Соломон Бак, Моисей Богуславский, Яков Вейншток, Захар Волович, Марк Гай (Штоклянд), Матвей Герзон, Моисей Горб, Илья Грач, Валерий Горожанин (Кудельский), Израиль Дагин, Яков Дейч, Лазарь Коган, Владимир Курский, Михаил Литвин, Генрих Люшков (бежал в Японию и уничтожен в августе 1945 года «самураями», а не на Лубянке), Лев Миронов (Коган), Сергей Миронов (Мирон Король), Карл Паукер, Александр (Израиль) Радзивиловский, Григорий Раппопорт, Абрам Ратнер, Яков Серебрянский (Бергман), Абрам Слуцкий, Давид Соколинский, Соломон Стойбельман, Меер Трилиссер, Семен Фирин (Пупко), Владимир Цесарский, Леонид (Исаак) Черток, Исаак Шапиро, Сергей Шпигельглас и еще очень много других энкавэдистских шишек того же уровня и, увы, того же происхождения. Некоторые из них не имели прямого отношения к репрессиям, занимаясь премущественно заграничными операциями, но кто же не знает, что заграничные операции были сплошь и рядом отнюдь не менее кровавыми, чем «операции» в лубянских подвалах?

После спада этой волны террора опустевшие места другими евреями уже заняты не были. Перед самой войной процент их присутствия на руководящих постах в НКВД почти не поднялся (около 5,5 процента), тогда как процент русских с 31 процента (лето 1934 года) подскочил к весне 1941 года до 65 процентов[33].

Чуждые всяких эмоций цифры подкрепляют компетентное свидетельство лубянского генерала Павла Судоплатова, воспроизведенное его сыном Андреем. Генерал рассказывал сыну, что в 1939 году чекисты получили устную директиву следить за тем, какой процент лиц той или иной национальности находится в руководстве различных ведомств (не только в самом НКВД). Слово «евреи» не упоминалось, но ни для кого, уточняет генерал, не было секретом, о какой национальности идет речь, притом впервые за годы советской власти вошло в служебный словарь понятие «система квот» (то есть, попросту говоря, «процентная норма» царского времени)[34].

В воспоминаниях Павла Судоплатова содержится и еще один эпизод, который необходимо связать со всеми другими того же ряда, тем более что все они относятся к одному и тому же времени. В 1939 году начальник управления идеологической контрразведки НКВД Сазыкин получил личный приказ Сталина арестовать Илью Эренбурга, как только он вернется из Франции, где тот все еще пребывал в качестве корреспондента «Известий». По чистой случайности (?) именно в эти дни на Лубянку пришла шифрованная депеша от резидента НКВД в Париже Льва Василевского, в которой он высоко оценивал политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистскую деятельность. Берия сразу же доложил об этой шифровке Сталину. «Ну, что ж, – сказал Сталин, – если ты так любишь этого еврея, работай с ним и дальше»[35].

В этом эпизоде примечательны не кремлевско-лубянские игры и даже не то, как в этих играх ставились на кон судьбы людей. Примечательна та дефиниция, под которой в сталинском мозгу значился знаменитый писатель и журналист, которому суждено будет вскоре сыграть очень значительную роль в масштабной и трагической политической пьесе. Для Сталина речь шла о том, что делать с евреем. Еще совсем недавно даже в узком кругу при решении вопроса о судьбе Эренбурга вождь подобрал бы ему другую дефиницию.

…В отличие от того, что произойдет десять лет спустя, никаких внешних признаков надвигающейся антисемитской волны еще не было. С присущим ему мастерством Сталин демонстрировал прямо обратное. Например, 31 января 1939 года указом, который Сталин лично готовил, корректируя список счастливчиков, была награждена орденами огромная группа советских писателей: более ста семидесяти тружеников пера. Среди тех, кто получил высший орден Ленина, – Перец Маркиш. Орденов были удостоены и другие литераторы, писавшие на идиш: Лейба Квитко, Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер. Сталин лично добавил к подготовленному аппаратом списку еще трех писателей-евреев (и никого больше!): автора научно-популярных книг М. Ильина (Илью Маршака, брата поэта Самуила Маршака), забытого ныне прозаика Виктора Финка и молодую, пока что мало кому известную, Маргариту Алигер. Решив, что ее фамилия начинается с буквы «О», он своей рукой определил ей место в списке по алфавиту – между Новиковым и Осмоновым. В указе фамилию все же написали правильно, а место, которое для нее выбрал Сталин, изменить не посмели. Так она и значится в списке: Алигер, затесавшаяся почему-то между буквами «Н» и «П»: прихоть Отца-покровителя… Столь же щедрым было и еврейское представительство в списке награжденных одновременно деятелей советского кино, как и в списке новых членов Академии наук СССР – после выборов, проведенных под полным контролем Кремля.

Не освободился полностью от евреев, несмотря на жестокие, беспощадные чистки, и НКВД. Среди садистов нового призыва, занявших освободившиеся места, причем весьма высокого уровня, были все «те же»… Кое-кто уцелел и из бывших. Пощадили, к примеру, дав возможность куражиться над беззащитными жертвами одного из самых страшных и омерзительных монстров лубянского ведомства Андрея Свердлова – сына Якова Свердлова. Еще мальчиком он стал секретным осведомителем ГПУ, писал доносы на своих сверстников – детей других кремлевских воротил. Едва достигнув совершеннолетия, поступил на штатную чекистскую работу, проявив особый вкус к профессии следователя, которая полностью позволяла ему проявить свою патологическую жестокость. Особое наслаждение он испытывал, ведя дела своих школьных товарищей или соседей по Дому на набережной.

Кстати, дело поэта Павла Васильева, обвиненного в «контрреволюционном антисемитизме», вел тоже Андрей Свердлов. Есть множество свидетельских показаний жертв, которым сын прославленного советского «президента» выбил зубы, сломал руки, ноги и ребра. Его даже посадили однажды в камеру Внутренней тюрьмыу где он изображал из себя арестанта, а несколько недель спустя он допрашивал своих «сокамерников» и жестоко их избивал. От этого чудовища Сталин (пока!) отказываться не хотел. Люто ненавидя своего «товарища» по Туруханской ссылке, он таким путем жестоко мстил усопшему сопернику: его сын служил лакеем у Сталина и лично истязал друзей своего отца, детей этих друзей. Среди многочисленных жертв этого монстра была и жена Бухарина – Анна Ларина. И ведь – отдадим должное Сталину, добился цели: имя Свердловых – и отца, и сына – вызывает сегодня у любого порядочного человека только одну реакцию: отвращение. Убийственный портрет Андрея Свердлова – почетного пенсионера хрущевско-брежневских времен – можно найти в «Рабочих тетрадях» А. Твардовского.

Распространено мнение, что сам Берия таким пороком, как антисемитизм, не страдал, подтверждением чему служит не просто присутствие в его ближайшем окружении многих евреев, но даже инициатива по выдвижению их на крупные энкавэдистские посты. Называют, и справедливо, генералов Аркадия Герцовского, Вениамина Гульста, Илью Ильюшина (Эдельмана), Матвея Поташника, Соломона Мильштейна, Льва Новобратского, Леонида Райхмана, Наума Эйтингона, руководителей следственной группы полковников Бориса Родоса, Льва Шварцмана (эти двое – просто чудовища из чудовищ), Исая Бабича, Иосифа Лоркиша и, увы, многих других.

Свидетельствами о каком-то особом бериевском антисемитизме мы действительно не располагаем, и всех этих людей на их высокие посты Берия или сам «привел», или сам же сохранил как «ценные кадры». Но все они относились к номенклатуре ЦК, что при жизни Сталина означало – в его личной номенклатуре. И достаточно было ему шевельнуть пальцем, чтобы никого из них не осталось на Лубянке, а может быть и в жизни.

Пальцем он не шевельнул. Почему – тоже понятно. Он-то знал, что с Большим Террором еще не покончено, что близятся его новые волны, а за ними и попросту Девятый вал. Так что надо будет и на этот случай иметь козлов отпущения.

И все же публично в малопочтенном качестве юдофоба Сталин пока еще себя не проявлял. Нельзя же считать несомненным антисемитизмом его требование сменить актера, исполняющего в кино его роль. Дело в том, что в юбилейном (20-летие переворота) фильме «Ленин в Октябре», для которого Сталин сам выбрал и сценариста (Алексей Каплер), и режиссера (Михаил Ромм) – оба евреи. Роль Сталина сыграл малоизвестный артист провинциальных драматических театров Самуил Гольштаб, очень похожий на вождя народов.

Посмотрев фильм, Сталин распорядился подобрать для второй части дилогии («Ленин в 1918 году») другого актера. Из Тбилиси срочно доставили Михаила Геловани, актера ничуть не большего дарования, чем его предшественник, и ничуть не более похожего на прообраз – теперь этот грузинский счастливчик был навсегда обречен только эту роль и играть – до тех пор, пока Сталин не захочет предстать перед народом не грузином, а русским. А Гольштаб так и остался актером областного театра в городе Кирове и умер в полной безвестности в 1971 году[36]. Но увидеть в этом требовании вождя (весть о поступившем сверху распоряжении широко распространилась по Москве) антисемитскую подоплеку было все же нельзя: Гольштаб был, действительно, весьма заурядным актером (точнее сказать, никаким), хотя Сталина почти наверняка прежде всего раздражал сам, неприемлемый для него, факт: как это в сознание зрителей войдет образ вождя, созданный евреем?! Ни сценариста, ни режиссера он не заменил: его интересовал лишь тот, кто перевоплотился в него самого. Тут уж никакой компромисс был невозможен.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Вечерняя Москва. 1992. 30 декабря.

2. Московские новости. 1989. 3 сентября.

3. Вышинский А. Судебные речи. М.. 1938. С. 249.

4. Там же. С. 251.

5. Литературная газета. 1988. 28 января.

6. Письма 74-летнего С. Д. Луковникова из Москвы, 82-летней А. А. Златкиной из Ленинграда, Б. Базельского (возраст не указан) из Одессы и многие другие хранятся в архиве автора.

7. Письмо М. Голощекина автору этой книги от 1 февраля 1988 года.

8. Известия ЦК КПСС. 1989. № 8. С. 100-110.

9. Там же. С. 112.

10. Дневник Йозефа Геббельса. Запись от 27 января 1937 года.

11. 9 мая 1939 года, в разгар тайных переговоров, которые вели в Германии эмиссары Сталина с высокопоставленными гитлеровскими чинами, и Радек, и Сокольников были зверски убиты в тюрьме подсаженными к ним в камеры уголовниками. См.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 69.

12. Этот вывод можно было сделать из обтекаемого ответа прокуратуры на запросы моей матери в октябре 1957 года. К тому времени Борис Норкин еще, видимо, не был реабилитирован, чем и объясняется «стыдливая робость» мелкого сотрудника, который отвечал на запрос.

13. Правда. 1937. 15 января.

14. Правда. 1936. 10 февраля.

15. Верховный Совет СССР. Первый созыв. Первая сессия: Стенографический отчет. М., 1937. С. 192.

16. Г. Каминский в узком кругу своих коллег возмущался «идиотизмом» шефа Лубянки Ежова, сочинившего легенду о том, что большевики-евреи стали агентами нацистского гестапо. Неужели он не догадывался, кто на самом деле этот вздор мог сочинить? О разговорах Каминского с коллегами незадолго до его ареста знаю со слов тогдашнего заместителя наркома здравоохранения СССР – старой большевички Екатерины Гордеевны Кармановой. Впоследствии она была резко понижена в должности, став директором института санитарного просвещения, юридическим консультантом которого была в течение нескольких лет моя мать. Обе женщины были в очень добрых отношениях друг с другом и имели между собой много доверительных бесед.

17. Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 82.

18. Орлова Раиса. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 191.

19. Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 179.

20. Решение от 5 августа 1938, протокол № 63. См. также: Арутюнов Аким. Досье Ленина без ретуши. М., 1999. С. 19.

21. РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства). Ф. 631. Оп. 15. Д. 271. Л. 34-35.

22. Там же. Л. 1-2.

23. Там же. Д. 265. Л. 2. Любопытно продолжение этой истории. Шагинян упорно продолжала разрабатывать полюбившуюся ей «ленинскую тему» и в итоге за тетралогию «Семья Ульяновых», куда вошел и «Билет по истории», удостоилась Ленинской премии (1972). Даже это не излечило ее от шока, который она пережила почти сорок лет назад. Когда в середине семидесятых у нее возникли какие-то трудности с изданием девятитомного собрания сочинений, она была убеждена, что причиной тому ее «правда о ленинском еврействе», и даже хотела – «от позора и унижения» – покончить с собой. «Они не могут мне простить то, что я написала о национальности Ленина, о еврейской примеси в его крови, – утверждала неистовая Мариэтта. – Теперь это непоправимо. Это навсегда». См.: Карпов Владимир. Жили-были писатели в Переделкино… М., 2002. С. 51.

24. Судебный отчет по делу Антисоветского право-троцкистского блока. М., 1938. С. 547-548. 0 том, как издевательски гнусавил и картавил Вышинский, зачитывая текст из Торы, мне рассказывал в феврале 1988 года в Лондоне сэр Фицрой Маклин, который, будучи тогда сотрудником британского посольства, присутствовал на процессе с первого до последнего дня.

25. Известия. 16 марта. 1938.

26. Континент. 1992. № 2 (72). С. 227-254.

27. Любопытная и весьма красноречивая подробность. В ранней молодости Леонид Варпаховский отдал дань увлечению джазом и в двадцатые годы руководил одним из джаз-оркестров. На допросах, как он мне рассказывал, от него требовали, в частности, ответа на вопрос: какие задания дала ему американская разведка по вербовке шпионов через джазовые клубы? «Ведь джаз, – убеждали его следователи, – это еврейская музыка, насаждаемая американцами». И приводили «доказательства»: практически всеми советскими джазовыми оркестрами тех лет руководили евреи – Юлий Мейтус, Григорий Ландсберг, Александр Цфасман, Яков Скоморовский, Леонид Утесов (Лазарь Вайсбейн)… Видимо, что-то было отражено в арестантском деле Варпаховского и на этот счет, поскольку лагерное начальство часто требовало от него «сыграть что-нибудь еврейское», подразумевая под этим джазовую музыку. Круг джазистов в сороковые годы пополнился именами Эдди Рознера, Виктора Кнушевицкого и другими – сплошь евреями. Музыкальные деятели, с которыми мне довелось общаться, считали, что особая ненависть Кремля к джазу была вызвана не столько самой музыкой, сколько «специфическим» составом ее исполнителей в Советском Союзе.

28. Театральная жизнь. 1989. № 12. С. 30.

29. Iakovlev Alexandre. Ce que nous voulons faire de l'Union Sovietique. Paris, 1991. P. 148.

30. В письме Солженицыну от 30 января – 5 февраля 1985 года Лев Копелев писал: «…мучительно было читать в «Архипелаге» заведомо неправдивые страницы в главах о блатных, о коммунистах в лагерях, о лагерной медицине, о Горьком, о Френкеле (очередной образ сатанинского иудея, главного виновника всех бед, который в иных воплощениях повторяется в Израиле Парвусе и в Багрове (убийце Столыпина. – А. В.)». См.: Синтаксис. Париж. 2001. № 37. С. 95-96.

31. Безыменский Лев. Будапештский мессия. М., 2001. С. 123.

32. Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД. 1934-1941. М., 1999. С. 495.

33. Там же. В то время как сотрудники Лубянки еврейского происхождения активно участвовали в осуществлении террора, что, впрочем, их самих не спасло в будущем от расправы, прокуроры-евреи, хоть и работали под началом Вышинского, очень часто пытались сопротивляться беззаконию, отказывая в санкциях на арест. Уже намеченных к уничтожению это, конечно, спасти не могло. Зато сами прокуроры за верность профессиональному долгу поплатились арестом, гулаговской каторгой, а то и жизнью: главный военный прокурор Наум Розовский, помощники прокурора СССР Лев Субоцкий и Вениамин Малкис, прокурор Омской области Евсей Рапопорт, военный прокурор Хабаровского гарнизона Матвей Капустянский, прокуроры военных округов Юлий Берман, Исай Гай и многие другие. Всем им вменялись, среди прочего, в вину «попытки укрыть от ответственности врагов народа». См. также: Бобринев В. А., Рязанцев В. Б. Палачи и жертвы. М., 1993. С. 106 и 118-125.

34. Судоплатов Андрей. Тайная жизнь генерала Судоплатова. М., 1998. Т. 2. С. 292.

35. Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 404. Сообщение Судоплатова о готовившемся аресте И. Эренбурга находит убедительное подтверждение в одном неоспоримом факте. В январе 1940 года вышел в свет подписанный к печати еще в мае 1939 года очередной том многотомного библиографического справочника Н. Мацуева, куда включены все книги, относящиеся к жанру «русская художественная литература» и опубликованные в 1933-1938 годах. Разумеется, сведений о книгах «врагов народа» там нет. Нет и имени Эренбурга, хотя именно в это пятилетие его романы и эссе выходили в Советском Союзе девять раз. В этом «пробеле» виноват, разумеется, не добросовестный и в высшей степени компетентный составитель справочника, а цензура, получившая соответствующее указание, которое к моменту подписания тома в печать никто не отменил.

36. Торчинов В. А., Леонтюк A.M. Вокруг Сталина. СПб., 2000. С. 160.